Альтернативное видение бесплатное чтение
Посвящается всем людям, которые коснулись моего сердца, а в особенности – моей семье и так рано почившим – моему дяде Алексею Азарову и самому верному другу Антону Лукьянчикову.
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы её – стрелы огненные; она пламень весьма сильный.
– Песн. 8:6
Пролог
– Господин Деккер? Как это произошло?
Он замешкался, потёр сигарету в пальцах; табак похрустывал так же, как и его желваки. На полу беспорядочно лежали дешевые цирковые атрибуты – лакированные маски, костюм, имитирующий змеиную кожу, позолоченные туфли.
«Буффонада» – подумал он. Нет, не может быть. Его окатило горячей волной, затем мозг ощутил странную заторможенность. Вот так нелепо, сиюминутно и навсегда не уходят целые миры. Они не исчезают буднично.
Тупая и совершенно звериная боль впечатала его плоть в это грубое и плохо сколоченное деревянное сиденье. Желтовато-пепельное небо проглядывало в незавешенное окно. Как мягкий растаявший маргарин, просачивалось холодное солнце. Конечности затвердели, пальцы подрагивали. Полная рассинхронизация, незавершенность. «Нет-нет, это не конец. Это чудовищная, страшная ошибка». В какой-то момент его веки уже до невыносимого отяжелели, посвинцовели, в ушах слышался жуткий скрежещущий ультразвук.
Часть I. Сияние
1. Даже у смерти есть альтернатива
Мы все знаем, что есть самые болезненные точки бифуркации, после которых мы как будто побеждаем смерть. Или же просто она добавляется к нам в друзья и продолжает преспокойно идти рядом.
Конечно, есть в жизни множество счастливцев, которые не встречались с критической точкой, а потому говорят о смерти буднично и так, как-то между делом, обыденно. Вроде: «Умер и умер, что с того». И безусловно, их нельзя в этом винить. Это не простодушие, а просто отсутствие кульминации, которая может переломить и дать разглядеть ее, заметить наконец. Согласитесь, для кого-то смерть так же далека как, например, шарик для пинг-понга, который то и дело отбрасывают от ракетки к ракетке; а вы стоите в отдалении, поэтому шарик и вовсе превращается в маленькую точку. Кого-то, напротив, настигает её огромная тень и холодит внутренности. Но главное, что становится очевидным – какие бы формы не принимало это явление, нужно непременно успеть до того, как экран окончательно погаснет. Чтобы точно понять, что большинство действий – расточительство, а не нечто полезное. Поэтому я буду рассказывать вам о самых разных событиях, которые так или иначе коррелировали с неизбежностью, давали совершенное иное видение и просто переворачивали жизнь одного человека. Ведь нет явления более масштабного и вместе с тем более точечного, чем человеческая жизнь.
Безусловно, есть люди, которые становятся для нас таким переломом. И как бы мы ни пытались совершить бегство, переменная уже в какой-то момент стала константой. И это так удивительно и совершенно необъяснимо. Почему вдруг инородное, по сути, тело может стать самым драгоценным на свете? Думаю, такова природа любви – единственного и самого яростного противника смерти.
Интерлюдия
Почему нам всем иногда кажется, что можно тихонечко закручивать узелки внутри себя за каждый проступок и нам за это ничего не будет? Вы щелкаете картинки в калейдоскопе – пестрящие, разноцветные, многоликие – и уже не можете остановиться. Как же все-таки почувствовать, что вы отчаянно несетесь по хайвею на Мустанге 80-го года с бешеной скоростью около восьмидесяти миль, а тормоза у этой машины не работают? И вы не поцелованный Богом в темечко и не ангелоподобная Диана Спенсер или же опрокидывающий Курт Кобейн, у которых, в отличие от вас, непременно будет посмертное оправдание. И вы – не андеграундный музыкальный герой вроде Burial, у которого есть право быть невидимкой, а не раздуваться от собственного самомнения, не упиваться успехом и не овеществлять свои творения и потому – уже быть бессмертным еще при жизни.
Но вам вновь кажется, что с каждым опрометчивым шагом, с каждым провокационным и поистине опасным действием вы как будто приближаетесь к этому незыблемому и незабвенному хотя бы на йоту, вызывающе посмеиваясь самому себе в лицо.
Почему существуют такие схемы, из которых уже не под силу выйти, потому что вы попросту перестаете контролировать что-либо? Вы зашли слишком далеко. Вы больше ни за что не в ответе.
2. Божество
Мы встречаем только тех, кто уже существует в нашем подсознании.
Зигмунд Фрейд
Представляете себе на небе искрящуюся комету Галлея? Вот именно такой след остался от этого человека. То есть – не щемящий осадок, не какое-то теплое воспоминание, которое со временем выветривается, но и не ужасное, которое, возможно, вызывает фантомные ощущения. Нет. Настоящая огромная комета, которая пронеслась по всем, затронула многие плоскости и не осталась бесследной и уж тем более – незамеченной. Мне кажется, что если бы переселение душ или патронус существовали, он был бы именно ею. Внешне кажущаяся привлекательной, даже завораживающей, комета Галлея – не только предвестник несчастий, всевозможных катаклизмов и невзгод. Главная её характеристика – периодичность возвращений. Уж я-то точно знаю.
Сколько бы ни хотелось думать, что рецидива не произойдет, он все равно происходит. Именно тогда, когда вы ждете этого меньше всего, когда вы совсем не подготовлены.
Началось все со встречи. Собственно, как и всегда.
Тем вечером Фелиция совершенно беспечно собиралась со своей подругой в бар. Знаете, такие кулуарные мероприятия, на которые вход исключительно по спискам? Некое подобие общества для посвященных. Это было оно. Девушка двадцати четырех лет со все еще кристальной душой, немного по-детски экзальтированная, полная искренних ожиданий и надежд. Собственно говоря, редкая птица. Блестящая учеба в университете, практика в качестве ведущей прямого эфира, мечты о магистратуре. Это был положительный, полный жизни и света персонаж. Местами, конечно, немного неуклюжий, но от этого не менее очаровательный.
Стоит заметить, что даже заглянуть на темную сторону ей никогда не хотелось – все её ресурсы были для жизни, в которой существуют высокая цель и благородство, где деструктивность и порок – лишь отголоски её жутковатого детства, в котором поистине приходилось иногда брать на себя степень ответственности не меньшую, чем Матильда в знаменитом фильме Люка Бессона. Оно было пронизано страхом, но у Фелиции, к счастью, нашлись силы не ощетиниться и зачерстветь, а напротив, бороться и искать правду. За свою жизнь она видела слишком много людей с зависимостями разных формаций, потому многие саморазрушительные мероприятия были для нее триггером. Фел не осуждала тех, кто любил праздность, скорее её саму страшил этот образ жизни и был для нее отталкивающим, а отнюдь не притягательно-запретным, как это обычно бывает.
Именно поэтому она использовала метод от противного, даже не пытаясь соприкоснуться с обычными человеческими развлечениями, расширяющими обыкновенно сознание. Повторюсь: Фел не была ханжой, просто её тянуло к свету. Как мы знаем, как правило, этот путь полон мытарств.
Можно многому пытаться противостоять, однако в тот вечер Фел крупно просчиталась, полагая, что всего лишь заглянет на день рождения известного в их местности фотографа и преспокойно вернется к своей честной и обособленной жизни. Ей думалось, что можно просто взглянуть, что не произойдет чего-то непоправимого, какого-то сдвига парадигмы, разлома тектонических плит. Это казалось невозможным, даже смехотворным. Да и в конце концов, нельзя же все время избегать праздников жизни. Ей нестерпимо хотелось побывать по ту сторону. Разве от этого кто-то пострадал, если просто взглянуть одним глазком, верно?
Как уже упоминалось, всегда, когда вам кажется, что действие, на которое вы совершенно осознанно идете – пустяковое дело, которое в общем-то безобидно и незначительно, будьте готовы здорово поплатиться за эти внутренние самооправдания.
Можно ли предугадать, в какой момент система даст сбой? Вероятно, да. Но здесь я предпочитаю больше положиться на закон Мерфи. Тот вечер 1-го января 2015 года стал подкожной инъекцией для Фел Берди, которая лишь много позже осознала, что, если что-то действительно проникает под кожу как клещ, это уже необратимо.
Безусловно, какое-то время Фелиция продолжала терзаться и размышляла над правильностью принятого решения. Ей казалось, что она слишком много значения придает пустяковому походу, который, в сущности, не сможет поменять течение жизни. На этом походе настояла одна из её университетских знакомых. Задолго до вечера она всячески агитировала Фел, умело и несколько навязчиво подбирая аргументы. Искушения и так подстерегают на каждом шагу, а тех, кто замахнулся приблизиться к свету – вдвойне.
9 января в 23 часа в её квартире раздался вполне ожидаемый звонок:
– Фелиция? Ты собираешься? – сказала давняя подруга.
– Да, – ответила она, испытывая страшную тревогу.
– Что ты выбрала в качестве наряда? – спросила подруга.
– Подумываю о серовато-голубой блузке с глянцевыми пуговицами.
– Что ж, вполне в твоем стиле. Пожалуй, я выберу алое платье с декольте.
– Отлично. Увидимся.
Сама Фел всегда считала себя несколько нескладной, хотя окружающие не одобряли такой оценки. Она не любила обсуждать женские наряды или тем более – советовать, кому и что надеть на званый ужин, но приходилось невольно мимикрировать.
Стоит отметить, что на контрасте с её приятельницей, одетой в ярко-красное и довольно призывное платье, похожее на упаковочную бумагу для подарков на Рождество, весь образ Фел в тот вечер напоминал мельчайшую звездную пыль в темном полуночном небе – так она завораживала. Её силуэт давал непередаваемый стальной отблеск, какой-то отлив цвета антрацита. Этот наряд действительно как будто преднамеренно был частью сценарного замысла. И дальше вы обязательно поймете, о чем идет речь.
То ли рассыпчатые тени цвета ультрамарина на веках, то ли её испуганное выражение лица, то ли тончайшая блуза пепельного оттенка с кружевом на плечах оставляли флер чего-то инопланетного и невероятно неправдоподобного в этой привычной земной обстановке людского веселья и шутовства. «Альтернативная Вселенная» – так о ней думалось. Казалось, что окружающие – лишь декорации. Фел очень хотелось уже зацепиться за что-то или кого-то взглядом, чтобы хотя бы немного расслабиться. Её веселая экстравертивная подруга брала незамысловатые коктейли и знакомилась со всеми подряд, улыбаясь зубами с предательски отпечатавшейся коралловой помадой. Было неуютно, даже зябко. Все ей казалось чужим и неприветливым. Даже университетская подруга казалась такой далекой. Хотелось уже домой, облачиться в пижаму и выпить крепкого чая. Нужно было ощущение безопасности.
Её внезапно ослепило: на экране замелькали какие-то изображения космических станций, объектов NASA и была видна маленькая нарезка из видео, где Нил Армстронг высаживается на Луне. Визуально это было очень притягательно, но критическое мышление не давало Фел возможности расслабиться, и она вновь принялась рефлексировать. Даже ненароком вспомнилась история про расследования и думалось, что если один полет на Луну осуществился, то почему же не было повторений? «Разве это было по-настоящему? Или все-таки полет на Луну отлично спланированный фейк в глянцевой и безжизненной голливудской киностудии? Может, то, где я сейчас – тоже плод моего воображения. Ну и пусть. От этого ведь не менее волшебно» – размышляла Фелиция. Она не любила подпитывать иллюзии, просто иррациональное казалось ей чрезвычайно увлекательным и непостижимым, а в тот вечер – более чем уместным.
Вдруг на экране появилась тень от человеческой фигуры, Фелиция стала настороженно всматриваться, изображение немного расплывалось. Ей казалось, что молодой мужчина в отдалении тоже чувствовал себя неуютно (судя по его блуждающему и несколько рассеянному взгляду). Он никак не мог сфокусироваться ни на чем, как будто был не в этом пространстве, казалось, он смотрит в пустоту.
Стоит сказать, что он не был хорош собой, он был другим. Вот что делало его примечательным. На его лице отражались тени от проектора, в глазах были отблески приглушенного света. Вокруг стоял какой-то невыносимый гул из людских голосов, громкой музыки, бряцающей посуды. Казалось, она его откуда-то знает, но у нее не получалось никак сфокусировать взгляд, чтобы убедиться в догадке. «Может он мне мерещится» – вновь подумала Фел и начала искать взглядом подругу.
– Фелииииция, – нараспев сказала её раскрасневшаяся приятельница Энн, бестактно прервав её размышления. Нам пора подышать!
– Идем, – отозвалась Фел, – так и быть.
Она перевела взгляд в толпу, чтобы отвлечься от давящих мыслей. Посреди зала был установлен проектор, повсюду стробоскопы, пришлось присмотреться повнимательнее, тем более с её близорукостью.
– Пойдем уже, – повторила Энн, – хватит смотреть в никуда.
Вот они обе на улице, на обжигающем январском холоде. Ткань блузки Фел продувается, тонкие колготки прилипли к ногам и остекленели от мороза, она поежилась. Энн вдруг заговорила:
– Сигарету, Фел?
– Пожалуй. Спасибо.
– Ну и вечер. Ты заметила того волосатого? Он тебя, по-моему, преследует.
– Волосатого? Того, который у экрана?
«Значит, не показалось» – подумала она про себя.
Но вслух ответила:
– Брось. Я даже не разглядела его лицо как следует.
– Ну как же. Ты просто подслеповата. Он все время искоса на тебя поглядывал. То и дело.
– Ты его знаешь?
– Да нет же. Откуда?
Сзади вдруг послышался звук открывающейся двери. Раздался вкрадчивый низкий голос:
– Простите.
– Хм? – отозвалась Фелиция.
– На улице чрезвычайно морозно. Вам не стоит быть здесь в таком легком наряде.
– Что ж, да. Вы, конечно, правы. Но знаете – бывает такое состояние эйфории, когда холод вообще не ощущаешь, потому что целиком занят другими мыслями?
– И? Остроумно.
Ее по-прежнему не покидало ощущение, что они где-то раньше встречались; однако великого значения этому Фелиция не придала, потому как знала, что мозг склонен дорисовывать странные образы и искать совпадения. Ведь существует теория в психоанализе, подтверждающая выбор человека исключительно на уровне подсознания.
– И все же. Да, вы прекрасны в этой легкой блузе. Но вы хрупки. Не надо так рисковать. Возьмите это – он протянул большой клетчатый плед цвета красного кирпича.
Фел слегка улыбнулась, она отчего-то совсем не чувствовала неловкости. Наоборот. По внутренностям разливалось тепло, и она решила выкинуть сигарету. Ей дышалось удивительно легко, а морозный воздух здорово прояснял голову.
– А с чего вдруг незнакомцу беспокоиться обо мне? – обратилась к нему она.
– Это потому что вы крохотная. И совсем без защиты, как мне кажется.
– Вот как?
– Да. Вы наверняка много пишете или преподаете. Я прав?
– Да. Я… – она запнулась, – я веду собственную программу и преподаю параллельно. Но как вы…
– Как я догадался? У вас наполненный взгляд, осознанный, ясный. Это об интеллекте, как правило.
– Здорово все-таки… Да еще и в таком месте.
– В каком таком?
– Явно не ассоциирующимся с подобной беседой.
Ей совсем не хотелось говорить с ним выспренными фразами, не хотелось бахвальства по поводу её профессии. Этот незнакомец был удивительно открыт, светел, искренен. Такой лучистый, с неторопливой и вдумчивой речью. Даже внешне он совсем не пытался понравиться: на нем был черный пиджак с закатанным рукавом, простые джинсы и футболка с абстракцией. Выглядело крайне минималистично, незамысловато.
Он невзначай опустил руки, чтобы помочь ей завернуться в теплую ткань, и Фел заметила на его левом предплечье совсем свежее изображение. Она тотчас узнала «Сотворение Адама» – фреску Микеланджело. Отчего-то она не удержалась и провела по нему рукой, чтобы ощутить контуры подкожных чернил подушечками пальцев. Хотя её и нельзя было назвать кинестетиком (скорее аудиалом), коснуться его руки хотелось страшно, поэтому Фел опешив от самой себя, просто дотронулась. «Как нетривиально» – мелькнуло в её голове.
Если утрировать, «Сотворение Адама» – это касание Бога, которое дает всему телу Адама невероятный по силе импульс.
– Почему именно это изображение? Это связано с религией?
– Отчасти. Я путешествовал по Италии прошлым летом и вдохновился. На другом предплечье у меня изображено око на фоне непроглядного леса.
Фел захотелось рассмотреть его. То первое прикосновение её несколько взбудоражило, отдалось вибрациями. Она робко коснулась другого рукава.
Они молчали и всматривались в лица друг друга, как будто пытаясь сфотографировать то, что видели, но лишь одними глазами, без подручных средств. Хлопья снега падали и вихрем поднимались у фонарных столбов, отбрасывая непропорциональные тени. Он крепко сжал её окоченевшие руки.
– Все-таки можете простудиться. Даже если эйфория. В эйфории еще проще заболеть, – заметил он.
Фел хотела что-то возразить, как внезапно его окликнули:
– Роб! Как там твоя Игги? Все такая же красавица? Ох, как она поет! – сказала рыжеволосая девица в зеленом, – она где-то здесь? Я обожаю вашу пару!
Фел отчего-то стало крайне неловко. Внутри неприятно клокотало.
– Вы… вы встречаетесь с певицей? – вымолвила Фел.
– Я… да, то есть нет. Это сложно.
– Простите. Мне пора, – откликнулась она.
Энн с кем-то болтала, Фел накинула шубу, которая висела в фойе, выскочила на тротуар и поспешно поймала такси. Он крикнул:
– Постойте! Как вас найти?
– Попытайтесь сами. Я не даю наводок. Да может это вовсе и ни к чему.
Она торопливо села на кожаное кресло блестящего бьюика, захлопнула за собой дверь и попыталась восстановить неровное дыхание. А тем временем комета уже начала свой путь.
«Все-таки он не один. Как глупо вышло» – подумала она.
Что же тогда произошло? Было ли это и правда касание Бога?
Быть может Бога, а быть может и дьявола. Это нам с вами предстоит узнать.
3. Ирреальность/Планетарий
Об одной и той же вещи утром мы думаем одно, вечером – другое. Но где истина – в ночных думах или в дневных размышлениях?
Альбер Камю
В такси её немного потряхивало. Водитель довольно лихо выруливал по серпантину. Все казалось нереалистичным и незнакомым: пейзажи за окном, её внутреннее состояние, этот вечер, в конце концов.
– Откройте, пожалуйста, окно. Мне нехорошо, – сказала Фелиция.
– Да, минутку, мисс.
Голова была тяжелая и туманная, кончики пальцев неприятно кололо, она поежилась от холода. «Нужно непременно лечь спать как можно раньше» – подумала она.
Телефон. На экране появилось какое-то оповещение. Стало и не по себе и одновременно радостно. Как-то двойственно.
Надо сказать, у Фелиции существовали два непременных показателя тревожности, которые работали всегда: холодная скользкая рыба, отчаянно бьющаяся и трепещущая внутри и молоток, стучавший в висках, отбивая стройный ритм. В то мгновение ощущалось нечто смешанное: и ледяное существо внутри, и стук в голове. «Успокойся, это наверняка преувеличенная реакция. Просто оповещение» – размышляла она.
Наконец, Фел решилась, взяла в руки телефон и увидела сообщение:
Фелиция Бёрди, это было не так трудно и без наводок. Вы – портал в иную Вселенную, а разве не все, что мы ищем в жизни – это ощущение ирреальности от другого человека?
Сердце заколотилось в горле, она ещё раз взглянула на свои окоченевшие тонкие пальцы, потёрла виски, посмотрела в окно на зловещую январскую мглу.
Мысли были лихорадочны, они напоминали хаотичное броуновское движение. «Неужели? Неужели мне не показалось, что он – та самая главная опасность, о которой предупреждают. Неужели не просто незнакомец, проходной и непримечательный. Да что вообще такое примечательный? Можно ли отождествлять сиюминутную беседу, пусть и такую близкую, с чем-то поистине стоящим и судьбоносным? Нужно все тщательно проверить», – эти мириады размышлений заполняли её голову.
Дорога до дома была слишком долгой, чтобы Фелиции удалось подумать о нем ещё несколько десятков раз.
«Глаза, кажется, с гетерохромией. Да, точно, вкрапления оранжевого и желтого на основном фоне цвета переливчатого моря. И руки. Руки были слишком привлекательны» – вновь думала она.
Отчаянно хотелось на чем-то сосредоточиться и успокоиться. Но получалось лишь вновь и вновь мысленно относиться к их встрече. Поскольку Фелиция вела книжный канал, ей подумалось, что надо бы непременно отобразить что-то, связанное с этой странной ночью, полной яркого света, который не дает разглядеть лицо как следует и все же перемещает нас в пограничное состояние между реальностью и некой выдумкой. Эффект прожектора. Межпространственный континуум, где мозг самостоятельно дорисовывает образы, делая их гораздо более привлекательными, позволяя нам с удовольствием добровольно самообманываться и пребывать в иллюзиях. Ведь согласитесь, нам же в жизни надо на что-то ссылаться? Должны же быть некие точки опоры?
Чтобы как-то зафиксировать этот странный и нескончаемый мысленный пласт, Фелиция начала читать подборки русских авторов прямо на экране телефона.
Ее мама была русской и относилась к тому разряду женщин, которые воспитывают детей в строгости, читают им Достоевского сызмальства и непременно имеют абонемент на концерты симфонического оркестра.
Что ж, русские писатели. Фел листала некие выжимки из вереницы романов, пока, наконец, на глаза ей не попался абзац, отозвавшийся в её душе так сильно, что сердце её громко ухнуло.
Станислав Родионов «Шестая женщина»
«Я это состояние знаете как называю? Не с кем смотреть на звезды. Да-да, не спорьте! Вам есть с кем пойти в кино, в театр, в ресторан. Вам наверняка есть за кого выйти замуж. Но вам не с кем смотреть на звезды. Кто-то хорошо сказал, что мы все копаемся в грязи, но некоторые из нас смотрят на звезды. Вам не хватало этого «некоторого». И всегда будет не хватать».
Фелиция добавила этот необыкновенный мета-текст в избранное и опубликовала на своей странице без каких-либо мешающих, совершенно ненужных комментариев, только прикрепив фото. Даже в три часа ночи текст получил большое количество комментариев и одобрения в целом. Но ей было не до того, чтобы их читать, честно говоря. Скорее хотелось просто сделать отметину для себя, а не для других.
За окном уже алел дымчато-розовый рассвет, когда они почти подъехали к дому; её настроение заметно улучшилось, как и всегда, когда находилась литературная реликвия или же просто крупица филигранного текста, касавшаяся самой сердцевины. Эта хрупкая, похожая на трепыхавшуюся птицу девушка стояла на пороге большого путешествия, а её интуиция и проницательность позволяли это предвосхитить и почувствовать.
Фел поблагодарила водителя, осторожно вышла из такси и пошла к дому. Она вдохнула морозного воздуху поглубже, открыла входную дверь, наспех разделась, растянулась на узенькой кушетке-жердочке в гостиной – и через несколько минут провалилась в сон, как в мягкий рыхлый сугроб, абсолютно убежденная в том, что завтра её жизнь совсем переменится. А вот каково это направление – конечно, никому не было известно. Да и заворачиваться в кокон совсем не хотелось, хотелось, наконец, поддаться совершенно нерациональному и неведомому доселе чувству, у которого вовсе не было суррогатной природы или привкуса пластмассы.
Во сне она блуждала по сказочному лесу, припорошенному снегом, а вдали видела затылок черноволосого мужчины. Ей все время нестерпимо хотелось его окликнуть, но её голос растворялся в глубине лесной чащи.
Лишь Фелиция открыла глаза, телефон нещадно затрезвонил – она беспечно отклонила вызов и взглянула на часы. Было еще довольно рано, снег продолжал валить большими шуршащими хлопьями. В это время года на Аляске всегда так.
Вот и сейчас вокруг стояла почти оглушительная тишина, в доме Фелиции было слышно только посапывающего кота. «Почему все так загадочно и неоднозначно?» – думала она. Вдруг в её воображении появилась их встреча, казалось, что она отчетливо видела лицо перед собой. Всего-навсего мираж.
Хотя она сама ведь и не давала наводок, а напротив, любила любые методы дешифровки, прохождения увлекательных ментальных лабиринтов. Так ведь существенно интереснее. Тем не менее, он справился слишком быстро. Даже чересчур.
Фелиция решила взглянуть на экран телефона, вспомнив о пропущенном вызове. Номер телефона был полон загадочных комбинаций из девяток: напоминало массовый обзвон или службу такси. Мало кто перезванивал по подобному номеру.
И все же Фел решила набрать:
– Кхм. Да. Алло, – отозвались на другом конце провода.
– Здравствуйте. Я получила ваш вызов…
– Фелиция, – прервали её голос, – это я. Роб. Хотел убедиться, что вы не померещились мне вчера. Если не возражаете, жду вас в пять вечера у Собора, – отрезал он.
– Что ж, Роб… – она почувствовала легкую тошноту, – да, давайте в пять. До встречи, – вымолвила она, – надеюсь… надеюсь, вам хорошо спалось.
– Да, спасибо. До вечера.
Стоит сказать, что Фелиция обычно не была сговорчивой и столь послушной, но ей казалось чрезвычайно естественным согласиться с ним и просто покладисто следовать его инструкциям.
Это было бы вполне обыденное утро воскресенья, если бы не его звонок с этого загадочного номера. Возможно, кто-то бы начал рассуждать о том, куда именно они пойдут, почему именно у Собора, что следует надеть на эту встречу и обдумывать прочие внешние факторы; но Фелиция попросту решила не терзать себя подобными измышлениями, потому что от них обыкновенно пропадало то самое ощущение тайны, которое уже между ними появилось. Именно эта мистерия казалась столь удивительной и одновременно пугающей.
Фелиция погладила Шредингера, развалившегося на белом пушистом ковре. Кот всегда спал у нее в ногах и дожидался её прихода, во сколько бы это ни происходило. Выходит, они вдвоем были семьей.
– Милый мой милый! – сказала Фел. Глаза будто игрушечные: как с картинки.
У кота и правда были удивительно ясные золотисто-зеленые глаза, такие чистые, как будто из стекла. Было в нем что-то от персонажей Миядзаки. Наверное, поэтому Фел дала ему такое необычное имя.
Она уткнулась в его мягкую шерсть и вдохнула запах шампуня; лапой он мягко коснулся её щеки. Фел подумала, что все-таки совсем неспроста назвала его Шредингером. Да и вообще: нам ведь всегда приходится балансировать между двумя пограничными состояниями. Ясность – замешательство – ясность; смирение – отторжение – смирение. И это не квантовая физика, а простая истина человеческого бытия.
Встреча, которая была назначена на 5 часов вечера, тоже, конечно, вызывала некое смятение, ту самую рыбу или медузу, на худой конец, бьющуюся о внутренности, но не ледяную, а просто холодную. Но была неизбежна. Ибо anything that can go wrong will go wrong.
Итак. На электронных часах 16:04. До Собора на Площади добираться не более двадцати минут. Фелиция распахнула створки её высокого шкафа, затем открыла высокие сводчатые окна, чтобы проветрить комнату. Полки были полны свитеров из деликатной пряжи. Она выбрала кофейный пуловер из шерсти альпаки – его для нее связала бабушка на окончание школы. Пуговицы тогда Фелиция выбирала сама – лазурные, с переливами – они украшали горловину свитера, придавая ему немного девичьего изящества. Бережно надев пуловер и темно-синие грубоватые джинсы, Фел взглянула в высокое зеркало. Оставалось сделать что-то с волосами. У Фелиции были темные каштановые кудри до поясницы, которые она частенько собирала в хвост или неброский пучок. «Пожалуй, распущу сегодня» – подумала она.
Мама с детства весьма холодно относилась к подобной прическе, называя это примитивным простоволосием, но сегодня Фел искренне хотелось легкости и свободы. Волосы рассыпались по плечам, почти сливаясь с оттенком шерсти, из которой был связан свитер. Её карие глаза оттенял голубоватый пигмент на веках, сочетавшийся с пуговицами, напоминавшими перламутр. Губы были покрыты блеском с запахом ментола, создававшим влажный эффект. Создавалось ощущение облака из мельчайшей пудры.
Фел накинула теплую дубленку, сердечно попрощалась с Шредингером и наконец, вышла из дома. Её металлически-синий мини купер не сильно запорошило снегом – так что ей не пришлось его расчищать. Она включила в машине одну из самых любимых своих песен, которая не мешала думать, но при этом и не позволяла мыслям лихорадочно разбредаться – Space Dementia Мэттью Беллами – и отправилась в путь. С двенадцати лет этот музыкант был её личной панацеей и вдохновителем.
Дорогу совсем замело, пришлось ехать еле-еле. Над городом виднелся густой туман, похожий на парное молоко, небо походило на дымящийся котел, приходилось пробираться через эти препятствия. Собор уже виднелся, и она неторопливо подъехала на парковку.
Конечно, он уже ждал. Фел махнула ему рукой и затаила дыхание. Дверь его отполированного иссиня-черного автомобиля распахнулась.
– Добрый вечер, мисс альтернативное видение.
– Что ж, вы весьма тонкой душевной организации, – ответила Фелиция, – и наблюдательны.
Стоит пояснить, что все заметки, рецензии, аннотации и статьи Фел подписывала так: alter_vision. То был её журналистский псевдоним.
– Куда мы идем? – вновь обратилась к нему Фелиция, – и да – почему именно у Собора?
– Я не даю наводок, – рассмеялся он.
– Вот еще! – возмутилась она.
Роб очень осторожно взял её за локоть и повел по заснеженной тропе прямиком к Собору. На заднем дворе оказалась высокая винтовая лестница, ведущая, судя по всему, на чердак.
– Осторожнее, Фелиция. Держитесь за меня.
– Куда же мы? Что за странная лестница в небо?
– Сейчас узнаете.
Они медленно, ступень за ступенью поднимались по кованой обледеневшей лестнице. Волосы Фел заиндевели, щеки покрылись алым румянцем. Фелиция тяжело дышала, воздух обжигал легкие, а голова была совсем туманная.
– Еще немного. Потерпите, – отозвался он.
Вот они наверху, на какой-то смотровой, под куполом же виднелась маленькая черная дверца.
– Нам сюда, – указал он путь.
Ей оставалось повиноваться.
С мороза они зашли внутрь, и Фелиция не смогла сдержаться:
– Роб! Боже ты мой. Вы… как вы все это устроили?
– Вы написали, что вам отчаянно не с кем смотреть на звезды. Давайте же смотреть.
Это была смотровая площадка с планетарием, о котором Фелиция никогда даже не подозревала, живя в этом городе. Один из сводов Собора был в форме купола, специально отведенного для планетария.
Маленькая щуплая старушка сидела за письменным столом на входе. «Вероятно, контролер» – подумала Фел.
– Вы по билетам? – спросила старушонка, заговорщически подмигнув Робу.
Он улыбнулся:
– Да. Нам, пожалуйста, два.
– Сожалею, сэр. Вход только для групповых просмотров. Исключительно для двоих мы не будем транслировать фильм.
– Сколько мест в вашем зале?
– Пятьдесят.
Он просиял:
– Тогда нам, пожалуйста, пятьдесят билетов.
Старушка вдруг захохотала и протянула целую вереницу бумажных билетов с необычной символикой. На них было изображено Всевидящее око.
– Пожалуйста, – сказала она, – вы не из робких, сэр! Ради женщины – такое.
– Что ж, эта женщина – редкая реликвия, мэм. Для нее и Вселенной, наверняка, мало.
Фелиция вздрогнула. Теперь она поняла, что это был человек-индиго – сомнений быть не могло. Откуда-то донеслись звуки неоклассической музыки.
Весь этот антураж: маленькая старушонка, пачка билетов, завывающий гулкий ветер отдавали чем-то магическим, как из волшебной сказки.
Казалось, того и гляди: появятся другие загадочные персонажи.
Они зашли внутрь в довольно обветшалое, но отчего-то очень уютное помещение со стульями, обтянутыми грубой кожей, похожей на кобуру. На каждом из них виднелся номерок.
– Что выбираете? – спросил Роб.
– Давайте, пожалуйста, по вашему вкусу.
Он выбрал два стула в левой части зала – 19-й и 20-й. Экран в помещении все равно был полусферический, посему рассадка не столь влияла на просмотр.
– Вы знали, что все режиссеры наблюдают картину сидя слева?
– Да, слышала о таком, – промолвила Фелиция.
В зале стояли старенькие проекторы с диафильмами, пахло книгами и немного лимонным антисептиком, которым, вероятно, протирали поверхности. С мороза находиться здесь было невероятно уютно и как-то согревающе. Они опустились на кожаные сиденья, взглянули друг на друга, а затем на потолок, ощутив странное смятение. У Фелиции даже закружилась голова, было действительно тяжело сфокусироваться на чем-то.
На выбор им предложили два фильма: «Черные дыры. Таинственные и чудовищные» и «Мы сами – звездная пыль». Оба решили выбрать второе – все-таки они здесь за звездами. Хотя пришлось, конечно, немного поразмышлять, уж очень нестандартной была сама обстановка, которая почему-то действовала замедляюще и оттого тормозила и процессы принятия решений.
Наконец, ледяная рыба в животе Фел окончательно утихла, окоченевшие ладони наполнялись теплом. Они сидели совсем рядом – так, что она улавливала его запах – аромат герани с едва различимым оттенком гвоздики и кедра. Её вдруг снова бросило в дрожь. Фелиция зажмурилась и прислонила голову к его плечу – так ей было хорошо.
Вступительной заставкой в планетарии был ролик о падении звезд. На экране виднелись два небесных тела, которые находились в танце падения.
– Роб, а как выдумаете: у падающей звезды есть хоть сколько-нибудь ничтожный шанс обратно попасть на небо?
– Вознестись? Было бы, конечно, романтично, – Роб улыбнулся, – но боюсь, небесные тела – не птицы и не самолеты, которым под силу выйти даже из самого крутого пике. Или даже из свободного падения. Падение звезды практически мгновенно. И может потому и прекрасно, что мгновенно. Хорошо было бы управлять этой россыпью звезд, чтобы возвращать самые яркие из них вновь сиять на темном полотне и вызывать тихий восторг у смотрящего. Но нам дано наблюдать этот полет лишь долю секунды.
Фелиция тяжело вздохнула:
– Прекрасное слишком часто быстротечно.
Она слышала музыку и закадровый голос, рассказывающий о небесных телах. Лекция была ненавязчивой, даже убаюкивающей. Было поистине трудно поверить, что это происходило в реальности, а не в её фантазиях.
Вдруг раздался тихий голос:
– Фелиция, открывайте глаза. Мы приближаемся к звездам.
– Он это сказал полушепотом и так деликатно, но, казалось, самое ядро внутри нее обнажилось и оголилась самая сущность. Такое попадание.
Она приоткрыла глаза, слегка запрокинула голову и увидела под потолком необыкновенное свечение, сопровождавшееся голосом диктора. На темном небе стали обозначаться созвездия – необыкновенные по структуре и такие неизведанные. В темноте зала их свет был еще более заметным.
Вдруг подумалось, что рефракция – именно то физическое явление, которым можно было объяснить происходящее между ними. Дефиниция её такова: преломление светового луча.
На небе появлялись созвездия Райской Птицы, Тукана, Северной Короны, Кассиопеи. Фелиция вдруг как будто вновь почувствовала касание Бога, ощутила внутри теплые и рассеивающиеся лучи. Это было необъяснимое ощущение.
Голова слегка кружилась, все казалось таким чудным и неправдоподобным. Она ощущала себя подобно скитающемуся спутнику, высадившемуся, наконец, на верной орбите. Что-то незримое как будто указывало ей путь, подтверждая: «вот он, твой мир, и ты – наконец здесь, где нужно».
Слезы застыли в глазах, губы были слегка приоткрыты:
– Спасибо вам, Роб… Спасибо. Я…
Он прервал ее, прикоснувшись теплыми губами к её щеке.
– Тише. Вам же хорошо. Надо в такие моменты молчать.
Беззвучные слезы очищения невозможно было сдержать. Началась будто бы тихая панихида по её прошлой жизни. Фелицию переполняли чувства истинной благодарности и восторга. Что-то в ней зародилось. Она испытала настоящее потрясение от этого зародыша. В голове сразу заиграла акустическая версия New born – Muse.
Кажется, именно так её настигла любовь, болезненная и чудовищно огромная. Почти как бездна. Огромная, несколько устрашающая, но все же прекрасная.
– Мы с вами. Как элементарные частицы одного фотона, – сказал Роб, – иными словами, две частицы могут быть прочно связаны, не только находясь сколь угодно друг от друга, хоть на противоположных концах Вселенной. Но даже не существуя одновременно.
Фелиция широко улыбнулась. Все её тело вдруг пронзило легкое покалывание.
– Да, мне знакомо это явление, при котором состояния частиц оказываются взаимосвязанными вне зависимости от расстояния, разделяющего эти частицы. А помните закон Ома для замкнутой цепи? – отозвалась она, – ток, проходящий через лампочку, проходит также и через источник тока.
– И это справедливо, – ответил он.
– В школе я очень любила физику, но все же выбрала гуманитарные науки, не прислушиваясь к учителю. А может стоило все-таки согласиться с её видением.
Затем они метафорически и витиевато рассуждали о различных состояниях, квантовых явлениях, сопоставляя или же вовсе отождествляя их с собственным внутренним ощущением. Фелиция заметила, что в рамках квантовой электродинамики два фотона могут столкнуться друг с другом и рассеяться. Она все же привыкла придерживаться скорее пессимистичных, ну или же в крайнем случае реалистичных сценариев. Роб постарался успокоить ее, сказав, что такой процесс очень маловероятен для квантов видимого света, даже ничтожно вероятен.
Фелиция была спокойна, на своем месте, на верной орбите. Она крепко сжала его руку своей крошечной ладонью, чтобы заземлиться и все-таки чувствовать, что она не вращается вместе со звездами на сферическом экране. Было увлекательно наблюдать за сосредоточенностью Роба, было интересно как никогда. Время замедлилось и ускорилось одновременно. Законы физики переставали действовать в их классическом ключе.
Финальная заставка фильма сопровождалась фортепианной музыкой, мягкой и рассеивающейся, напоминавшей теплую колыбельную. Роб приблизил к себе её ладонь, взглянул на серебряное кольцо с птицей на безымянном пальце правой руки, сверкнувшее в лучах планетария.
– Подарок? – спросил он.
– Да. Это ласточка.
– Что ж, вас и правда легко ассоциировать с птицей, мой друг.
– Отчего же?
– Вы неуловимы и не терпите клеток. А еще хрупки, изящны и звонко щебечете.
Она вновь рассмеялась.
– Откуда вам известно? Да и вообще – почему так хорошо, Роб? Вы снитесь мне? И этот планетарий…
– У нас собственный портал, так и знайте.
– Точно. Все так, – воодушевленно вымолвила девушка.
– Вы знали, что Фелиция – это небольшой астероид главного пояса?
– Правда?
– Чистейшая. Поэтому космическое пространство – это в каком-то смысле именно ваша территория. Вам… понравился фильм?
На экране погасло изображение и включились маленькие светодиодные лампочки, россыпью напоминавшие как раз скопление звезд на небосклоне.
– Фильм? – вымолвила Фелиция, – да, он необыкновенный.
– Вы теперь не будете страдать от того, что вам не с кем смотреть на рисунок созвездий?
– Не буду. Обещаю. Вы же у меня вдруг появились. Смотритель хрустальных сфер, круговых орбит и хвостов комет, – сияя ответила Фел.
– Вы – хрустальная роза. И смотреть надо за вами. Еще как. Так что буду лучше вашим смотрителем. Разрешаете?
– Еще бы. Но, наверное, будьте осторожны.
Они неторопливо вышли из зала. Роб помог ей одеться, повязав сверху свой клетчатый шарф из мериноса. Слабый запах кедра можно было уловить и на нем.
– Да у вас привычка укрывать меня клетчатым! Помните плед? – захохотала Фелиция.
– Не противьтесь, там наверняка метель. Все небо во мгле.
– Если уж в январе, когда виднеется только густое снежное марево, вы разыскали звезды, следует все-таки вас послушаться, – улыбнулась она.
На улице завывал жутковатый посвистывающий ветер вперемешку с мелким градом. Они несколько ускорились, торопясь добраться до парковки.
Роб предложил ей сесть пока в его машину, чтобы переждать град, который как-то странно усиливался. У Фелиции сильно стучали зубы – так она продрогла.
– Не хотите чашку малинового чая с мятным маслом? – сказал он.
– Да. Это очень кстати. Но ведь идет град.
– Я знаю одну небольшую кофейню. Там готовят и ароматный травяной чай. На редкость душистый. Будем ехать осторожно, – продолжил он, – вы не возражаете, если ваш автомобиль я пригоню завтра? Прямиком к дому. Сейчас вам не стоит садиться за руль.
– Договорились. Так даже лучше.
– Тогда поехали.
Он вырулил на заснеженную трассу, усыпанную мелкими крупицами града. Улицы были едва освещены, ехать приходилось крайне осторожно и медленно. В его машине был легкий запах ветивера и играло что-то из progressive.
– Музыка у вас хороша, Роб. Как будто причесывает нейроны в мозгу, давая легкие импульсы и тепло в конечностях. Удивительно приятно, – обратилась к нему Фелиция.
– А вы из нашего эзотерического общества выходит.
– Что за инсайдерское комьюнити?
– Тех, кто слушает подобную инструментальную музыку и не испытывает утомления или гнетущей скуки. И не просит поставить что-то пободрее и подинамичнее. Псевдо-веселое, проще говоря.
– Ах, да. Зажигательная музыка – уж совсем не мое. Да и вообще позитивные мажорные мотивы – это как-то странно, не находите? Во всем, что имеет глубину, содержится печаль.
– Вы тонко чувствуете, Фел. И глубина у вас, как у колодца. Мне даже не по себе.
– А у вас знаете какая? Судя по всему, как у слоистого озера. Каждый уровень имеет отличный от другого цвет и температуру. Не сомневаюсь в этом. А еще: с вами я впервые увидела звезды. Не просто посмотрела, а увидела.
Интерлюдия
Замечали ли вы, как часто фигурирует это слово – звезды? «Во всем виноваты звезды», «не с кем смотреть на звезды», «если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно». Контекстов и не перечесть. Почему люди стремятся к этим самым звездам? И заметьте – тут вовсе не так важно, какой подтекст подразумевается, в любом случае, все одно – звезды – это огни, яркие и желанные.
Режиссеры демонстрируют нам их ужасающую бесконечность, поэты говорят об их вселенском предназначении, а в военных песнях зачастую поется: «гори, гори, моя звезда» (тут невольно возникает ассоциация с любимой женщиной). Получается, что звезда – это такое всеобъемлющее понятие, способное уместить в себе самые разные невероятно положительные смыслы. Звезды всегда притягательны, маняще неизведанны и мерцающе красивы. А еще – к звездам ведь тянется далеко не каждый, да и рассмотреть их может едва ли не избранный.
Художники всегда ищут утешения в ночном небе. Ночь – это самое время для событий, а маленькие сверкающие сгустки появляются на небесном своде цвета индиго, как правило, после полуночи. Стоит разделить звездопад с теми, кто близок вашей душе. Можно конечно и одному попробовать, но боюсь, что нужного эффекта достичь будет гораздо сложнее.
4. У фонарщика/Фаролеро
Они добрались до маленького кафетерия на углу одной из центральных улиц. Его окна были украшены витражами, а внутри пахло коричными завитками и мятой.
Роб аккуратно разлил воду с мятным маслом в причудливые чашки из тончайшего фарфора. На них были выгравированы необычные имена.
– Как называется это место? – спросила Фелиция.
– Фаролеро. Популярно среди посвященных. То есть – почти неизвестно, – он ухмыльнулся.
– Это витиеватое слово что-то означает?
– Да, «фонарщик». Но не всегда следует присваивать тексту какие-то особые значения.
– Согласна, конечно. Это я вечно все стараюсь интерпретировать. Без необходимости.
В кафе было достаточно людно, но при этом совсем не шумно; посетители платили только за время, проведенное в кафе. Никто не оплачивал угощения или напитки. Потому что их главное правило – «еда – это фон, а не основное действие». Именно поэтому время, проведенное здесь за беседой, ценилось гораздо выше, чем осязаемое. Хотя, кстати говоря, это самое осязаемое было весьма и весьма недурно в этом заведении: рогалики с абрикосами и полынью, теплый штрудель с макадамией, шоколадный фондан с красным перцем и множество других лакомств. Многие приходили сюда в мантиях, но не просто для ореола таинственности – то и правда были тайные сообщества. Посетителей обслуживали официанты в накидках из бархата, расшитого дивными птицами, похожими на калифа-аиста.
Фелиция долго рассматривала замысловатые предметы интерьера, посуду со сказочными рисунками, меню, имевшее оформление с виньетками и золотым тиснением: там не было цен, только наименования очень необычных блюд и десертов. Фелиции особенно запомнились следующие позиции: жареные каштаны с ореховым сиропом, фисташковый мусс с пахтой, фиалковое мороженое с анисовым кремом и меренгой, шоколадное печенье с морской солью.
Официант вежливо поинтересовался, что она будет:
– Мисс, определились?
– Вы знаете, выбор весьма обширный. Но пожалуй, для меня печенье с морской солью, – сказала Фел, широко улыбнувшись.
– Конечно. А вам, сэр?
– Мне, пожалуйста, жареные каштаны. И для нас двоих большой чайник малинового чая.
– Будет исполнено. Как только в кубке вскипит вода, все будет готово.
С этими словами он поставил железный сосуд на стол.
– Благодарим вас, – ответил Роб и заговорщически подмигнул.
Фелиция лишь ошарашенно продолжала смотреть на посетителей. Кажется, она начала осваиваться в этой обстановке:
– Мне очень по душе старинные предметы, Роберт. Поэтому здесь мне очень хорошо. Я рассматриваю все эти деревянные полки времен позапрошлого века, книги с позолотой и сразу вспоминаю свою Родину.
– Рад это слышать. Я тоже, собственно, большой приверженец старины и антиквариата.
– А как вам нравится Аляска, Фелиция? Вы родились не здесь?
– Хм, нет, Роберт, я родилась не здесь. А вот к Аляске уже прикипела. Там, откуда я родом, много аристократических отголосков и былого имперского величия.
Надо сказать, Фелиция родилась в Санкт-Петербурге (может быть, поэтому было и в ней что-то аристократическое); всей душой она обожала этот мрачновато-помпезный и такой противоречивый город и считала его единственно родным. С упоением и нежностью Фел гуляла по каналам Петербурга, любовалась соборами и сохранившимися резными балконами.
Они ходили с мамой на балет и в оперу. Слушали концерты в консерватории. Обедали в доме Зингера и всегда уходили с книжными покупками. Когда Фел исполнилось тринадцать, их семья эмигрировала на Аляску. Брату тогда было пять лет. Они поселились в той части, где были фьорды и ледники. Мама, как и упоминалось, была русской, а папа – американцем, поэтому решили поступить справедливо: переехать в так называемую русскую Америку.
«Земля полуночного солнца» с её пейзажами в холодных тонах пришлась очень по душе юной Фел. Как она любила говорить: я еще не люблю Анкоридж, но он мне очень нравится. Для неё Аляска представлялась бесконечным, нетронутым природным массивом. Изрезанные ущельями глетчеры, фьорды и заливы, разбросанные на морском побережье, волновали её девичье сердце. Зима была полноправной хозяйкой этого края, а после прохладной Северной столицы России это было привычно и что самое главное: во всем этом было что-то родное и понятное. Церковь святого Николая в Джуно напоминала о многочисленных соборах Санкт-Петербурга. Конечно, его архитектура не была столь пышной, как это принято в России, но все же там душа успокаивалась, и все внутри наполнялось одухотворенным светом.
Много позже Фел искренне полюбила Аляску. Для неё эта местность стала оплотом тишины и первозданной красоты. Многое на этом полуострове было не исследовано и заповедно, но это и привлекало. В этих краях можно было просто молчать и созерцать. В Анкоридже Фел тогда впервые увидела Северное Сияние, хотя отец рассказывал ей, что в России в Мурманске его тоже можно посмотреть. Существовала все время какая-то незримая нить между её Родиной и этой Землей, ведь во времена Александра II Аляска была территорией России.
Обо всем этом с восторгом и светлой радостью Фел долго рассказывала своему собеседнику, которому потом будет суждено стать её возлюбленным. До глубокой ночи они сидели друг напротив друга, медленно смакуя чай и печенье с шоколадом и морской солью, которым Фел поделилась с Робертом. Затем Роб встал и подошел к пианино. Других посетителей уже не было. Было безмолвно и так уютно, как бывает только ночью. Роберт почти всегда по вечерам садился за фортепиано, это была часть его рутины. Он это делал не только по работе, но и конечно, для души. Роб мог музицировать часами, писал аранжировки к песням или аккомпанементы для оркестров. Вот и сейчас он решил не нарушать традиции и сыграть что-то ненавязчивое, чтобы вечер, плавно перетекающий в ночь, оставил какое-то теплое и светлое чувство. Роберт сел за инструмент, но прежде, чем сыграть повернулся к Фелиции и спросил:
– Фел, кто ваш любимый композитор?
– Думаю, что любимый – вы, – она рассмеялась, – а близкий моему сердцу – Сергей Рахманинов.
– Это чудно. Мне тоже он по душе.
– А ваш, Роберт? – спросила Фел.
– Хм… скорее это несколько человек, не кто-то один. Надо подумать. Пусть будут Лист, Шопен и Чайковский. Как-нибудь надо дойти до консерватории.
– Конечно сходим!
Роберт коснулся клавиш и начал играть музыку собственного сочинения, положенную на следующий текст, который кстати тоже был авторским:
Siren
I’m lost in the woods of my memories
Till the dusk of my mind I will stray
I’m quietly watching the snow falling down
From the skies through this meaningless day
Sometimes I embrace the moments of peace
In my dreams I am happily calm
And I find myself in a soft cozy place
I created for us and called home
Then I wake up again
Feeling empty and cold
I’m used to blaming myself in my state
But the truth is in life
There is more than one cause
And sometimes there’s nothing but fate
I find this gameplay a bit fast for me
And the rules are not fair at all
That’s okay, I will cope
I’m a fucking machine
Ain’t no heart and no place for the warmth
I was facing the hard times
Hurt and confused
Fell in love with the lies
Beaten and bruised
Breath of the plague
Was a pin in the leg
When I woke up
With a knife in my back
I tried to accept it
Failed to forget
I still remember
The day we have met
The slower I’m walking
The clearer my gaze
I can run
But someday I’ll be lost
I see where you’re heading
I silently watch
You can get anything that you want
We do what we love
Let it be what it will
I find peace in myself all alone
I will not trust my dream
Hollow hands anymore
When the ocean is turning to stone
I’m seeing the end of the forest
I walk out of this darkness alone
We’ll all be there soon
So there’s no sense of grudge
And for the drama
Thank you so much
Сирена
Я заблудился в лесу своих воспоминаний.
До самых сумерек я буду блуждать.
Я тихо наблюдаю за снегом, падающим
С неба в этот бессмысленный день.
Иногда я принимаю моменты покоя.
В своих снах я счастливо спокоен,
И я нахожусь в мягком уютном месте.
которое я создал для нас и назвал домом.
Но потом я снова просыпаюсь.
Чувствуя пустоту и холод.
Я привык винить себя в своем состоянии.
Но правда в том, что в жизни
есть не одна причина.
И иногда нет ничего, кроме судьбы.
Я нахожу этот игровой процесс немного быстрым для меня.
И правила совсем не справедливы.
Ничего, я справлюсь.
Я чертова машина
Нет сердца и места для тепла.
Я столкнулся с тяжелыми временами
Обиженный и растерянный
Влюбился в ложь
Избитый и в синяках
Дыхание чумы
Был булавкой в ноге,
Когда я проснулся
С ножом в спине.
Я пытался принять это,
Не смог забыть.
Я все еще помню.
День, когда мы встретились.
Чем медленнее я иду,
Тем яснее мой взгляд
Я могу бежать.
Но однажды я потеряюсь.
Я вижу, куда ты направляешься.
Я молча наблюдаю.
Ты можешь получить все, что захочешь.
Мы делаем то, что любим.
Пусть будет так, как будет.
Я нахожу покой в одиночестве.
Я не буду доверять своей мечте
Полые руки,
Когда океан превращается в камень
Я вижу конец леса.
Я выхожу из этой тьмы один.
Мы все скоро будем там.
Так что нет чувства обиды.
И за драму
Спасибо вам большое.
Фелиция вслушивалась в каждое слово и пыталась представить, кто же был Сиреной для Роба. Она была убеждена, что песня имела символическое значение. Фелиция решился обратиться к Роберту, дождавшись окончания его великолепного исполнения:
– Роб, а вы бы хотели празднично-печальные или торжественно-траурные отношения, о которых поется в этой песне?
– О, нет. Я жду искупления и освобождения. За многие годы я понял: если ты живёшь в надрыве – это только твой выбор и путь. Ведь можно умерить темпы безумия и ограничить страдания, наконец. Просыпаться с утра с улыбкой, таять в объятьях, растворяться в касаниях. Запереть боль – неужели вам такое чуждо?
– Вовсе нет. Я думаю, что любовь для того и дана, чтобы утихомирить беспокойный разум крепкими любящими объятьями, потушить адское пламя трепетными касаниями, утопить боль навсегда. Попробовать, вдруг получится. Другое дело, что у многих существует естественная потребность в такой боли. Тогда все их взаимоотношения превращаются в насилие. Над собой или над кем-то. А зачастую и над собой, и над кем-то. Так вот парадоксально.
– Понимаю, да. Я могу быть источником боли, но мне это отвратительно. Думаю часто в последнее время, когда уже можно остановиться в этой безумной, бессмысленно-разрушительной гонке, так сильно сокращающей жизнь. С вами у меня получается. Вот такие лавины мысли перекрываются одной единственной: я там, где я должен быть.
– Почему вы так решили?
– Я слишком долго смотрел на страдания рядом с собой, иррациональные, невиданной разрушительной силы. Так долго, что хочу покоя. Не хочу вспоминать о боли, хватает того, что я слишком отчётливо помню о смерти. Боль там, она придёт за тем, кто уйдёт вторым.
– Что ж, согласна с вами. Иногда, если представить, как бы ты жил без другого человека, если бы его внезапно не стало. Что бы ты чувствовал, насколько глубокой была бы образовавшаяся пропасть, становится очевидно, что боль – она поджидает, а кажущаяся такой длинной жизнь, подбрасывает неприятные сюрпризы. Поэтому можно попытаться не искать боль там, где её ничтожно мало, готовясь к большой и всеобъемлющей пустоте, а быть все-таки там, где ощущается наполненность.
– Да, но как вы распознали, что вы там, где должны быть? Мы виделись до этого единожды.
– А вот здесь речь идет о сакральном свете, которым ни с кем не хочется делиться. Я увидел его, исходящим от вас. А теперь – Листа. «Le mal du pays». Под него и думается легче, и дышится. И тем более мечтается.
Вообще с детства Фелицию могли растрогать звуки классической музыки. До слез. Так уж повелось. На каждого человека какое-либо воздействие оказывает определённый вид искусства. Для Фел одним из самых прекрасных действ была фортепианная музыка. В ней можно было забыться и мысленно путешествовать. А можно было и вовсе прикрыть глаза – и ты где-то в ином пространстве. Радость, печаль, одухотворение – все смешивалось. В её семье за рояль садились почти все – мама, бабушка, дядя, брат. Да и она сама, пусть и на любительском уровне. Музыка их объединяла.
Вот и сейчас она едва дышала, слушая игру Роба и тихие слезы, не страдальческие и надрывные, а спокойные и светлые стали одним из самых важных индикаторов её зарождающегося чувства. Роберт боковым зрением заметил её реакцию. Собственно, этот концерт весь был для нее. Безусловно, его искренне растрогало её непосредственное и чистое восприятие искусства. Так началось их неизбежное погружение в тайные миры друг друга.
Дома Фелиция оказалась только в половине второго ночи, преисполненная по-настоящему амбивалентными чувствами: ощущением чуда и вместе с тем – какого-то тревожного смятения. Уже тогда она поняла, что в этом человеке есть дихотомия, оппозиция, два начала. Как свет и тьма, Луна и Солнце, любовь и ненависть.
Почему она так была уверена в его противоречивой природе? Ведь, в сущности, в каждом из нас есть борьба. Так или иначе, ипостаси удава или кролика зачастую могут проявляться у одного и того же человека.
Но его внутренняя борьба казалась внушительной и достойной, как это обычно бывает у сложносочиненной личности. Эти два дня казались наваждением. Вспышкой.
Она продолжала мысленно соотносить элементы его личности с чем-то двойственным, а в это время Роб в своем доме в прибрежной зоне размышлял о том, что вся его прежняя жизнь – фарс, неискренний и, пожалуй, до смешного лицемерный; что два последних дня дали ему неведомое ощущение трансцендентности, которая раскалывала, надламывала все его предыдущие устои. Он думал о том, как же это фальшиво – обманывать самого себя, и как же до жути это затягивает. Ему от самого себя стало так противно, как обычно бывает, когда пытаешься оправдать собственную слабость и не находишь никакой причины. И сразу возникает пренеприятная жалость к себе, похожая на кислую капусту, которую уже никто не хочет есть.
Четыре последних года Роб встречался с певицей, глянцевой и кукольно-бесстрастной. То есть не совсем так. Конечно, первоначально она казалась ему ослепительной и яркой. Скажем, как все блестящее. Но теперь он точно знал, как она пуста внутри.
Роб был композитором, но её голос не ложился ни на одно его произведение. Ни разу в жизни он не хотел по-настоящему окунуться в её мир, а был все время поодаль. Ни разу в жизни он не испытал к ней трепета или благоговения, или даже чего-то похожего. Выходит, он её не любил.
«А здесь – полное единение» – Роберт подумал о Фелиции с нежностью. Вдруг захотелось написать послание, чтобы ей мирно спалось. Роб отправил сообщение и выдохнул:
Фелиция, вот вам сказка на ночь.
В городах без имени живёт «Человек Вне Времени». И тепла, и света в этом Человеке хватит ещё на несколько безымянных городов, но он хранит их для другого, возведя вокруг частокол из потерянного, разрушенного и утраченного.
Человек опустошён, запутан и разочарован. А может где-то и обесточен. Не так он себе всё представлял, теперь будет осторожнее. Человеку никто не нужен и одновременно нужен Человек. Если задать мне вопрос «Почему?», я отвечу следующее: у нас с Ней изнанка – зеркальное отражение. С Ней я говорю «так не бывает» и тут же смеюсь, потому что бывает, вот сейчас, в этот самый момент происходит.
Желаю вам ярчайших снов, облаков из звездной пыли и света. Спите крепко и безмятежно. Обнимаю вас, крошечное создание.
Тем временем Фелиция вздрогнула от неожиданной вибрации. Она уже лежала в постели и самозабвенно рассматривала стену с фотообоями в своей комнате. Там был изображен Маленький Принц. Фел всматривалась в крошечные созвездия и тут же вспоминала планетарий и его древесный запах вперемешку с лимонной отдушкой и антисептиком.
Шредингер мирно посапывал в ногах. Было уютно – свет от гирлянды заполнял комнату. Она коснулась ладонью зоны межреберья, чуть выше пупка. И подумала – «Вот. Вот это он и затронул. Это самое я. Самую сущность».
На экране виднелось сообщение. Она прочла его, затем перечитала еще несколько раз, а потом мягко сомкнула веки и так и уснула с полуулыбкой на лице. Сон был безмятежным и действительно светлым, как и пожелал ей Роб.
Все-таки между ними уже установилась незримая, но такая сильная связь, вне сомнений. Отрадно было и то, что зимние праздники заканчивались только в середине месяца, поэтому понедельник был вовсе не будничный. Приятно было осознавать, что впереди еще три дня для того, чтобы несколько поразмыслить. Выдохнуть, переварить, осмыслить.
Хорошо бы было собраться с мыслями, но у Фелиции не получалось упорядочить ни одной. Было ощущение, что огромный металлический щит, так тщательно скрывавший её душу, вдруг упал и обнажил все потаенные страхи, чувства, опасения. И хотелось разобраться с чувствами, которые выстроились как кегли в боулинге и ожидали, когда же их соединят воедино, выбив страйк.
Вскоре на радио предстояла премьера её авторской программы. Но это занимало голову лишь отчасти: в большинстве своем она мыслила о Робе и никак не могла этому помешать.
Программа представляла собой жанр интервью с довольно критическим взглядом на некоторые реалии. Она с таким, как правило, неплохо справлялась. Поэтому работа беспокоила её совсем не так сильно, как этот молодой мужчина, напоминавший многокомпонентное логарифмическое уравнение. Чтобы решить такое, в технических университетах студенты исписывают все три разворота доски. А иногда и вовсе не приходят к его решению, так и продолжая терзаться. Она сама прекрасно понимала, сколь энергозатратным будет процесс постижения его сущности, но это её не останавливало, а напротив, чрезвычайно увлекало.
Дебютный выпуск должен быть посвящен дорожной обстановке. Не самая романтичная тема, согласитесь. Однако Фел все равно увлекала возможность затронуть остросоциальную тему. Вся канва 45-минутного интервью была готова, оставалось придумать лишь финальную заставку.
Фелиция постучала карандашом по столу, взглянула на вереницу заснеженных автомобилей за окном, а затем отрывисто напечатала на компьютере:
И помните: наша программа – не панацея от дорожной безграмотности. Все зависит от вас самих.
«Что ж, по-моему, не так уж плохо» – промелькнуло у нее в голове.
5. Пепелище/Прыжок в неизвестность
Эти чувства из прошлого иногда ко мне возвращаются.
Вместе с тогдашним шумом дождя, тогдашним запахом ветра.
Х. Мураками
Если мы обратимся к ретроспективе, то вот уже чуть больше четырех лет в жизни Фелиции были линейные и вполне предсказуемые отношения. Для прикрытия, скажем так. Знаете, такие – довольно пресные, тусклые. Как речная рыба. То есть они никак не нарушали ход событий, да и начались еще тогда, когда сама Фел была весьма угловатым подростком. Ключевым в этих взаимоотношениях было то, что ей просто не мешали. Не было всплесков, синусоид, но между тем, не было и мотивации как таковой. Не было движения. В чертогах сознания ей хотелось чего-то более всепоглощающего и значимого, но она не жаловалась и ценила человека рядом. Он здорово нивелировал её эмоциональные спады, возникавшие, как правило, после импульсивных вспышек отца Фел и часто становился настоящим shelter from a storm, где она могла укрыться от перманентно разрушавших родительских ссор.
Отмечу, что Фелиция была из довольно классической семьи чиновника и литературного критика. С отцом она не особенно общалась (вернее нет: она пыталась с ним общаться, но чаще всего сталкивалась с эмоциональными выпадами и со временем стала просто бояться осуждения), в то время как мама по-настоящему была её маяком. Равно как и брат.
Нельзя сказать, что ей было уютно в своей семье. Нет. Скорее было непросто, казалось несправедливым такое холодное отношение к её порывам. Она не злилась на отца, просто она его совсем не знала. А начинать узнавать, казалось, было уже поздно.
Между её родителями наблюдалась очень чёткая и нестерпимо очевидная граница. Между смиренным восприятием мира с его трудностями и пороками и вспыльчиво-импульсивным отторжением с попыткой заработать денег, между желанием приобщить детей к искусству и целью сделать из них коммерсантов. Они были из разных миров, и с каждыми годом это становилось ещё более очевидным, даже кричащим. Мама с её хрупкостью и игрой на пианино и мистер Бёрди с его огромной фигурой, довольно громогласный и резкий.
Контраст этот явно не был в их пользу. Он скорее отдалял их на невообразимое расстояние. Даже внешне родители Фел выглядели довольно дисгармонично: он широкоплечий и крупный, она – совсем маленькая и худощавая. Главной препоной в их общении было то, что они так и не повзрослели. Их отношения скорее так и остались инфантильным зародышем, начавшись в шестнадцать лет и оставаясь по сей день таким вот эмбрионом. Они не взаимодействовали. Совсем. Эта автономия была хуже откровенной вражды. Нельзя было сказать, что это совсем провальный союз – всё-таки их паре удалось многое нажить и преумножить, купить солидную недвижимость, обзавестись парой автомобилей. Жили они весьма зажиточно, но не очень счастливо.
Со школьных лет друзья и одноклассники восторгались ими, все время восклицая: «Ну и парочка твои родители, Фел! Как из Голливуда».
Ей становилось неловко, потому что фасад совсем не отражал реальной картины, однако она предпочитала никого не посвящать в ситуацию. Никто не знал. Разве что Д.
Фел искренне и глубоко его ценила. Не любила, но уважала всецело. Все ощущения с ним были на каком-то усредненном уровне, на нормальном показателе: не чересчур, но и не «недо». Нейтрально.
В отличие от её семьи, родители Д были самыми обыкновенными и в этом заключалась их прелесть. С его мамой можно было печь пирожки, ходить на распродажи, примерять одежду, просто судачить, а с отцом говорить о последних новостях и смеяться над избитым анекдотом. Все окружающие обожали их именно за эту простоту: такую искреннюю, подкупающую и обезоруживающую. Они всех были готовы принять так же, как родных детей: накормить, приободрить, обогреть. В их доме было безопасно и спокойно, как, собственно, и должно быть в любом родительском доме. Но для Фел это была роскошь. Поистине. Она совсем не понимала, как можно приходить домой и расслабляться, а не наоборот и считала родителей Д в высшей степени человечными, порядочными и очень добрыми. В их уютное пространство хотелось возвращаться. И не так важно зачем: полакомиться рогаликом или побренчать на гитаре. Главное – там ей были всегда и безусловно рады.
Интересно, что сам Д этого не замечал, потому что для него такие взаимоотношения были привычным ходом вещей, он и не знал, что бывает иначе. Люди очень тянулись к нему и его семье, а он и не знал, почему, не догадывался, что многие находили в его семье поддержку, искреннюю и безвозмездную. Иногда он даже дивился тому, сколько вокруг него образовывалось неравнодушных и жаждущих пообщаться. Как это обычно бывает, Д был очень скромен и предпочитал не привлекать к себе излишнего внимания, он действительно никогда себя не выпячивал. Ему была присуща трогательная и интеллигентная культура общения, сложно было даже вообразить себе, что он когда-то поступит против законов морали.
Это был человек, которому Фел впервые доверилась, хоть и так неумело и по-детски. Он был с ней максимально честным и при этом сдержанным. После него не было осадка или терзаний. Никаких излишеств. Фелиция с детства помнила фразу дедушки: «Все излишества – от лукавого». Потому Д абсолютно вписывался в такую парадигму. В нем излишеств не было, следовательно, догма не нарушалась. И еще Д в любой ситуации был очень уместным, если можно так выразиться.
Это тяжело было признавать, но теперь она точно знала, когда наконец наступила необратимая и такая хлесткая точка невозврата. Разумеется, среди них двоих её достигла только она одна. И все же нельзя было оставлять все как есть – таким нерешенным и недосказанным. Непременно надо было с ним объясниться и постараться сделать это наименее травматично. Хотя, конечно, это была очередная утопия – порвать с кем-то, не причинив боли. Никакая анестезия не подействует при таком раскладе.
Эти отношения, зародившиеся в юности, и правда зачастую похожи на выпускной бал: прощаться грустно, но надо. Это, как водится, совершенно необходимо, чтобы вступить в иную фазу, избавившись от инфантилизма и весьма иллюзорных миров. Уже тогда Фелиция осознавала, что лучше бы сделать такое резко, сорвать пресловутый пластырь; но понимала, что неспособна из-за того огромного, даже всеобъемлющего чувства благодарности, которым была преисполнена по отношению к нему.
Д учил её играть на гитаре, когда ей было всего пятнадцать. Тогда они были еще друзьями, наивными и во многом восторженными. Чтобы не травмировать кожу на её тонких пальчиках, он раздобыл тогда силиконовые струны для новичков, купил маленькую обучающую гитару с тонким грифом, потому что стандартный был для нее великоват. Д по-настоящему оберегал ее, наблюдал за её становлением. Когда Фел все же было больно зажимать аккорд, он брал её пальчики в свои большие грубоватые ладони и по очереди прикладывал каждый к своим губам или дул на отпечатки струн, чтобы быстрее заживало. Они проводили тихие вечера вдвоем. Даже когда уже начали встречаться. Надо добавить, он любил её осторожно, без горячности. Обо всех этих аспектах Фел беспрестанно размышляла, пытаясь выбрать верную стратегию, которая с наименьшим уроном приведет их отношения к завершению.
– Как прошли выходные, Фелиция? – внезапно высветилось на экране её телефона.
Абонент – Д.
То, что он прервал её терзающую рефлексию было даже к лучшему, ведь мысли уже становились невыносимыми и давили на нее все больше и больше.
– Вполне сносно, – расплывчато ответила она, – нам нужно увидеться, если не возражаешь.
– Да, конечно, Фел. Я как раз привез тебе небольшой подарок из командировки. Давай завтра в 19 часов. Буду у тебя.
– Договорились. Хорошо.
Фелиция насторожилась – она продумывала план действий. Ей вдруг пришло в голову, что разрыв на её территории может его нестерпимо ранить.
Она вновь взяла в руки телефон и напечатала:
– Может все же я сама заеду?
– Без проблем, – пришло ей в ответ, – давай поступим по-твоему.
Она немного расслабилась после этого сообщения, еще раз мысленно поблагодарив Д за его проницательность и понимание. Её сосредоточенность и напряжение постепенно ослабевали.
«Любопытно, чем сейчас занят Роберт?» – подумала она.
В этот самый момент на окраине их города Роб заполнял большую картонную коробку, которые обычно используют для переездов, всевозможными слащавыми предметами, напоминавшими ему об Игги. Это были фотографии в рамках-сердечках, её страшные подарки-безделушки вроде микрофона-статуэтки или шуточных денег. Все эти, по большей мере, бесполезные вещицы казались ужасающе нелепыми и ему хотелось скорее от них избавиться. Роб не был жесток или бессердечен, просто вся эта жизнь с Игги изрядно мозолила ему глаза и была похожа на подкисшее отвратительное варенье. Казалось – ему просто подкинули эту вариацию сценария. Сказали однажды – вот неплохой прототип весьма стереотипной жизни, наслаждайся! Enjoy your flight! А он тогда и рад был.
Он самообманывался, а во всей этой мишуре можно и не уследить, как врешь себе уже много лет. Пестрые платья с жабо, алые помады, томные певицы – все это было ужасающе фальшивым, как самая пышная и диковато-многоликая буффонада. «Мне следует немедленно избавиться от этой пестрящей атрибутики варьете. Иначе вся эта сияющая клоунада сделает шутом и меня, а затем и жизнь превратится в жутковатый многоцветный маскарад» – думалось ему. Даже в глазах в тот момент появилась неестественная рябь.
Он отчетливо осознавал, что эта пугающая и совершенно отстраненная сторона его личности со всеми этими хлопушками-конфетти начнет противиться переменам. К настоящему себе прийти страшно и порой даже больно. Праздная маска, под которой чувства каменеют, кажется куда более безопасной. Но он не мог. Не мог больше выносить этих сладкоголосых дам с их пустословием, этих аляповатых нарядов и дешевых декораций, а настоящей и живой, не застывшей в его жизни была теперь только она – девушка с серебряным кольцом на пальце и голосом, звучавшим как колыбельная. Что-то в ней напоминало ему царевну-лебедь, одновременно демоническую и божественную.
Он едва не утратил веру во что-то настоящее. Действительно много лет пузырьки в шампанском заменяли ему жизнь честную, свободную от стимуляторов и украшательств, от привкуса синтетики и тонны надоедливых пайеток, так ярко поблескивающих в свете софитов.
Роб глубоко вдохнул и взял в зубы сигарету. Дым тонкой струйкой выходил и напоминал серовато-пепельный оттенок неба, какой обычно бывает перед рассветом. Совершенно точно было решено покончить с этим пластмассовым, усеянным сплошной бутафорией, прошлым. Он продолжал исследование собственных переживаний и отдельных мыслей, даже образов. И чем глубже погружался, тем больше был уверен в собственной правоте. Впервые ему хотелось жить сердцем, жить благочестиво. А такие настроения обычно толкают человека на весьма смелые и безотлагательные поступки.
С Игги он решил действовать резко и без предварительной подготовки. Все-таки самые честные речи – это импровизации.
6. Отказ от прошлого
Фелиция продолжала обдумывать разговор, который предстоял накануне. Она неторопливо окинула взглядом свой книжный шкаф, открыла створки и с трепетом стала перебирать предметы, которые дарил ей Д. Тут были книги в атласных переплетах с золотым тиснением, деревянная сова и флаконы духов.
Он удивительно тонко подбирал для Фел запахи. «Bois enchante» – волшебный лес – эти редчайшие духи были его подарком на её двадцатилетие. Вместе они играли одноименное произведение в четыре руки на фортепиано долгими вечерами января. Фелицию обыкновенно наполняли нежность и тихая печаль в такие моменты.
В углу стеллажа лежала аккуратная стопочка писем в конвертах с красной окантовкой, перевязанных широкой алой лентой. Они отправляли их друг другу, когда были вынуждены на год разлучиться. Фел тогда брала цветную бумагу и росчерком писала от руки стихотворения, не забывая при этом сбрызнуть бумагу духами, чтобы оставался приятный легкий аромат. Д тогда служил в армии и для нее это был единственный доступный способ передать ему хотя бы частицу нежности.
Сердце наполнилось вдруг тоской по этой хрупкой и такой наивной юности, где все виделось интересным и животрепещущим. Это был порыв её манящего детства. Она продолжала сидеть посреди комнаты и разбирать эту большую коробку с письмами. На глаза попалось вдруг её стихотворение. И Фелицию тотчас настигли воспоминания:
Когда-нибудь ты проснешься,
И вместо алеющей вуали зари
Увидишь, когда обернешься,
Кусок сгоревшей дотла Земли.
Что ж, дурак этот ваш Ницше,
Что молвил: «Бог умер» вам,
Бог просто устал уж любить тех,
Кто пропил природный его храм.
Все вы интегрируете и конца нет
И края модернизации стольких лет.
А ведь назначение человеческое
Гораздо проще сотни discoveries.
И все, что находится в доме отеческом,
Отнюдь не похоже на «Doctor House».
Одумайтесь лучше, скорее очнитесь,
Поймите, зачем родились вы на свет.
Для жизни своей быстрее проснитесь
И перестаньте пожалуйста жить так,
Будто впереди в запасе есть сотни лет.
Душа – она никак не публичный дом,
А святая молитва, которой не слышно,
Как отче наш, как аллах акбар, как харе кришна.
Вспомнилось, как она читала это стихотворение вслух. К счастью, Фел не испытывала к Д ни ненависти, ни раздражения. Лишь угасающую, но при этом светлую тоску. И все-таки, как тяжело быть не пострадавшим, а тем, кто этот удар наносит. Как ни крути, у жертвы всегда есть преимущество: можно предаться жалости к себе, местами такой упоительной и сладостной, можно долго и в красках жаловаться и другим, чтобы они возмущенно кивали головой и делали вид, что очень сильно сочувствуют. Но вот человек, который решает уйти, если и имеет право на самооправдание, то весьма крошечное, едва различимое. Потому что ответственность лежит всецело на нем и чувство вины и так настигнет его, как гигантская лавина, а потом может и вовсе придавит. И человек этот будет думать, а не агрессор ли он? Не тиран, который вправе разбить человеческое сердце? И мысли эти цепочка за цепочкой будут складываться в целые вереницы страданий и угрызений совести.
Что ж, именно это и происходило половину ночи с Фелицией. Ей казалось, что она малодушничает и поступает так скверно, что ей не будет прощения. Долго её голову не покидала мысль о том, как лучше все преподнести. Фел терзалась, она понимала, что будет тем, кто ранит, кто наносит удар первым. Роль, кстати говоря, совсем не завидная. Сна практически не было, лишь под утро удалось хоть ненадолго задремать.
Мучительно наступило завтра. Фел чувствовала себя совершенно обессилевшей, но решила несколько переключиться и с рассветом пошла в библиотеку за книгой. Половину дня провела за чтением, хоть и не самым сосредоточенным. Для нее это времяпровождение всегда служило методом эскапизма. Литература была не только её порталом в миры других авторов, но и настоящим пристанищем.
Вторую половину дня она уже рассеяно блуждала по дому и изредка смотрела в окно в надежде, что Д приедет сам и все скажет. Однако световой день близился к завершению, уже почти смеркалось. Небо было зловеще-обсидиановым, с густой дымкой. Как предвестник бури. И внутри стало беспокойно и очень боязно. Движения Фелиции стали какими-то одновременно нетвердыми и вместе с тем хаотичными.
Наконец, она решила собираться, чтобы заглушить назойливые мысли и поскорее выйти из дома. Одежда должна была её хоть немного отвлечь. Долгое время она просто смотрела на содержимое шкафа. Бесцельно. В конце концов, Фел надела светло-бежевое длинное платье из ангоры, собрала волосы в легкий низкий пучок, нанесла едва заметную светло-коралловую помаду. Получилось довольно размыто, без резкости. Ей не хотелось производить на него впечатление, хотелось быть максимально естественной, чтобы ни в коем случае не оставить тяжелого осадка. Как и договаривались, в итоге встреча должна была состояться дома у Д.
Фелиция впопыхах вышла из дома, расчистила машину; уже в салоне немного подержала в руках термос с чаем из шиповника, чтобы просто согреть руки и унять дрожь. Затем она неторопливо выехала на хайвей, за окнами мелькали пейзажи, дома, уже нарядно украшенные гирляндами. Обстановка казалась такой привычной, дорога – такой знакомой. То было ощущение безопасности и чего-то привычного, может даже родного. Как дом родителей Д.
Надо сказать, она ехала по инерции. Подъехав к его улице, Фелиция еще некоторое время сидела в машине и отсутствующим взглядом вперилась вдаль, пытаясь сфокусироваться на его окнах. Выйдя из машины, Фел побрела знакомой тропой. Из подъезда вышел сосед Д и приветливо махнул ей рукой. Все вокруг слишком ранило своей простотой и понятностью. Было очень непросто подниматься по ступеням многоэтажного дома, где она так часто бывала. Дрожали не только колени, внутри все дрожало. Конечно, из-за страха причинить боль такому человеку, как он.
Д встретил её тепло, со сдержанной мягкой улыбкой. Собственно, как и всегда. Он начал рассказывать о своей поездке в Москву, о России. Он работал геологом в лаборатории, а иногда уезжал в командировки. Говорил увлекательно, с чувством:
– Я привез тебе деревянную куклу-матрешку, Фел. Подумал, что эта идея расслоения, когда что-то наполнено другим, а другое еще чем-то, и так пока не достигнешь мельчайшего элемента – это удивительно. Национальная русская игрушка.
– Похоже на материнство, на процесс того, как мы продолжаемся в своих детях – сказала Фел.
Ей стало больно дышать.
– Именно, – с воодушевлением сказал Д, – такая находка
– Спасибо за подарок, – едва выдавила она.
Фелиция сразу поняла, что он имел в виду. Она даже восхитилась в очередной раз его умением донести что-то в особенно метафорической и символической форме так естественно, как будто бы между делом.
Однако в тот момент главным индикатором для нее стало то, что она вдруг невольно вспомнила Роба. Это было сложно признать, но мысли о нем с периодичностью раз в минуту стали константой. Ей вдруг стало невыносимо душно: