Путешествие в прошлое бесплатное чтение

«Память – единственный рай, из которого нас не могут изгнать»

Жан Поль

Мой Сахалин. 70 лет спустя после Чехова

В день нашего отъезда на Дальний Восток на вокзале стояла жуткая суматоха. Так, по крайней мере, мне, мальцу восьми лет, казалось. Нервничала в основном моя мама, потому что не было одного из провожающих. В такси не все вместились, и он взялся городским транспортом прибыть до отхода поезда и доставить один из не вместившихся в машину чемоданов. Обещать-то обещал, но где-то в московском метро затерялся. Мама волновалась – успеет он приехать к отходу поезда или нет? Успел. Все обрадовались, стали прощаться, расцеловались и мы очутились в купе. Вскоре Москва исчезла за последним вагоном. Ехать предстояло долго – почти неделю. Дорогу в далёкий Владивосток я не помню. Очевидно, всё было однообразно и неинтересно для малолетки. Мама всего боялась – чтобы мы с сестрёнкой не убежали куда-нибудь, не сошли где-нибудь на станции, не заблудились в вагоне… и потому держала нас при себе. А если не побегать по вагону – так какое удовольствие от дороги?

Когда прибыли во Владивосток, опять было много суеты. Сегодня я не представляю, как мама одна со всем справлялась? Наверно она закалилась в войну, когда таскала раненых. Папа, который после окончания военного училища в Ленинграде в 1958 году был направлен на остров Сахалин для прохождения военной службы, в это время был уже там и должен был нас встречать, по-моему, в морском порту Корсаков. А мы ехали к нему уже спустя почти год. Во Владивостоке с вокзала направились прямо в порт. Мама бегала с оформлением билетов. Помню, вещи были кучей сложены на причале. Мне она поручила смотреть за ними и никуда не отходить. Вокруг суетились люди. Море плескалось о причал, к которому был пришвартован большой корабль, на котором нам предстояло преодолеть Японское море. Грузчики со своими тележками сновали туда-сюда. День был хороший, солнечный. С моря дул лёгкий ветер. Мне не терпелось оказаться на палубе лайнера. Когда пароход отчаливал от причала, с берега нас провожал духовой оркестр «Маршем нахимовцев». Это отчётливо запомнилось. Сколько длилось путешествие по Японскому морю, я не помню. Помню нетерпение, с которым пассажиры, которые собирались на верхней палубе, вглядывались в даль в ожидании берега. Море плескалось и билось о борта корабля. Где-то правее проплыли Японские острова. Я о них, конечно, не имел ни малейшего представления. Однообразный пейзаж за время путешествия уже поднадоел – все были в ожидании земли, чтобы встать на твёрдую почву. И наконец оживлённые возгласы – впереди земля – возвестили о приближении острова, на котором нам предстояло прожить 6 лет.

Что такое Сахалин для нашей страны? Это край земли. К своему стыду, я много позже познакомился с записками Антона Павловича Чехова о Сахалине, где он описывает его обитателей. При чтении картина предстаёт довольно мрачная: природа скупая, «сонная», «пьяная» жизнь обывателей, а избы, по словам Антона Павловича, – как камеры для одиночного заключения. В те мои незрелые годы не мог я такое читать и, конечно, знакомство начал с собственных ощущений. На острове я воочию познал, что такое суровые зимы, не сравнимые с материковыми в европейской части, не очень жаркое лето – не помню, чтобы там на берегу не очень ласкового моря (точнее залива, отделённого от Охотского моря береговой линией острова и Курилами – от Тихого океана) кто-то загорал, однако, одна-две коллективных вылазки за город у нас было, когда взрослые в купальных костюмах немного погрелись на солнце. За город – это вглубь острова, подальше от морского бриза. А на берегу залива, мы, мальчишки, в праздничные дни бегали в поисках парашютов, которые медленно спускались с неба с погаснувшими огнями салюта. Мне так и не удалось ни одного найти. Много позже я узнал, что где-то здесь же на Сахалине жил Михаил Танич, уехавший с острова за три года до моего приезда, написавший всем известную песню: «Ну что тебе сказать про Сахалин? – На острове нормальная погода…». Примечательно, что во времена Чехова не то что остров Сахалин, но и вся Сибирь были как заграница. Описывая своё путешествие, Антон Павлович так писал:

«Да, уже май, в России зеленеют леса и заливаются соловьи, на юге давно уже цветут акации и сирень, а здесь, по дороге от Тюмени до Томска, земля бурая, леса голые, на озёрах матовый лёд, на берегах и в оврагах лежит ещё снег…». Чуть дальше он пишет о том, что лето в районе Корсаковского поста – как в Архангельске. А ведь Архангельск находится на 64° северной широты, Москва на 56°, а Корсаков – на 46°. Выходит, чуть севернее Ялты. А климат чуть не как в Архангельске. Вот такая «нормальная» погода. Но это не единственная особенность острова. Чехова впечатлило население: он взялся за перепись, следуя от одного посёлка к другому, от одной тюрьмы к другой. Согласно его записям, заселён Сахалин был не очень густо и в основном поселенцами, отбывшими и отбывавшими каторгу и заключенными. Да, Сахалин, как и вся Восточная Сибирь были царским правительством заселены прежде всего каторжанами. Во времена капитана Невельского на острове, помимо местных обитателей – гиляков, можно было встретить много беглых крестьян и каторжан. Вблизи острова случались китобойные суда американцев и англичан, которые тоже претендовали на эти земли или, как минимум, на те богатства, которыми обладал наш Дальний Восток и воды, омывавшие его. Вот уж кого занесло сюда неведомо каким ветром, так это англичан. Удивительно, но англо-французские эскадры веками заглядывались на наши земли. Так, во времена Крымской войны они в августе 1854 года под командованием контр-адмирала Прайса попытались как шакалы (их тактика – обступать со всех сторон, чтоб что-нибудь урвать) поживиться нашими дальневосточными землями. Пришли туда на шести кораблях (против фрегата «Аврора» и транспортного судна «Двина»), но потерпели поражение от гарнизона, который был в 2,7 раза по численности меньше. В 1855 году уже на 14 кораблях британцы с французами попытались взять реванш, но не могли сориентироваться по местонахождению наших моряков – они не знали, что Сахалин – это остров. Это открытие, сделанное Невельским, тщательно тогда скрывалось. Их попытка высадиться на материковый берег закончилась ликвидацией десанта, а затем нашим морякам удалось скрыться в устье Амура, пройдя Татарским проливом. Остров Сахалин прикрыл их от основных превосходящих сил противника. Дезориентированные, те вынуждены были уйти восвояси. Из истории мы знаем, что в результате войны 1905 года часть острова отошла к Японии, а в 1945 году мы вернули себе его южную половину. И, казалось бы, там могли остаться японцы, родившиеся и выросшие на острове. Однако за всё время нашего пребывания там я не встретил ни одного японца. Зато было много корейцев. Я слышал про драки между местным населением и корейцами. Мама однажды оказалась в одной из корейских семей в гостях. Они были приветливы, щедро угощали. Но когда мама узнала, что ела мясо, приготовленное из собак, ей чуть не стало плохо.

Отцу довелось повоевать в Манчжурии под занавес Отечественной войны, хотя на службе он был с 1941 года. Выполняя союзнический долг, но главным образом в ответ на агрессивные планы и стычки с советскими войсками со стороны Японии, Советский Союз, можно сказать, в считаные дни разгромил отборную Квантунскую армию, с которой безуспешно пытались воевать войска США и Англии, наступавшие со стороны Индии и Южного Китая. Индия тогда – это часть британской империи. Отказывая в открытии второго фронта в Европе, британцы двинулись на Балканы и в Азию защищать свои колонии. Но, думается мне, цель была и другая: поскольку действовали они с юга, не шатко-не валко беспокоя японцев, не очень стараясь их разгромить, то можно предположить, что тем самым подталкивали японцев перейти Амур и начать военные действия на Советской территории, вынудив СССР воевать на два фронта или, как минимум, связать как можно больше советских войск здесь, на Дальнем Востоке, и тем ослабить наш западный фронт. Японцы во время жесточайшей борьбы СССР с немецкими оккупантами не решились на активные действия: им хватало партизанщины со стороны местного китайского населения и очагов противостояния с отдельными частями так называемых союзных войск. Японцы при всём их коварстве, жестокости и жажды территориальных приобретений за счёт Китая, Монголии, СССР и Кореи в то время готовы были только на провокации и ждали удобного момента, когда советская армия вконец ослабнет. Красная армия в битве с немецкими захватчиками только закалилась и на Дальний Восток была переброшена, чтобы покончить с агрессивными потугами японских милитаристов, начатыми на озере Хасан и на реке Халхин-Гол. После разгрома японской армии много японцев было взято в плен (позднее их отпустили к себе на Родину), и мой отец, повоевав против Квантунской армии и поучаствовав в конвоировании военнопленных, был направлен на службу в войска МВД, затем в военное училище в Ленинграде, откуда впоследствии был распределён на Сахалин. Так мы, сменив беспокойную жизнь без родителя в Москве на ещё более беспокойную походную, оказались на острове.

Не помню, как и на чём мы добирались из сахалинского порта до места службы отца. Его служба заключалась в том, чтобы проводить в зоне среди заключенных воспитательную работу. Тогда считалось, что всякого преступника можно перевоспитать. Первое наше жильё было прямо в колонии. Стояла изба, в которой мы жили, на поляне, густо покрытой клевером, здесь же были казармы солдат из охраны и казармы, в которых жили заключенные. К нам они относились вполне лояльно, с одним, помню, я, восьмилетний ребёнок, ездил на заготовку сена (хозяйство в колонии было своё), с другим ловил рыбу. Речка была совсем рядом. Теперь только я могу предположить, что это была река Хомутовка. А рядом поселение Лиственничное, которое мне запомнилось. Теперь это уже южный пригород Южно-Сахалинска. Я, как и зэк (заключенный) с обрывистого берега смотрел на поплавок и ждал, когда клюнет рыбка. За разговором время бежало быстро и спустя некоторое время, когда надо было отправляться на обед, он сворачивал удочки и мы расходились по своим «казармам». Однажды он дал мне пойманную большую рыбу (наверно это была лосось) и велел отнести мамке. Рыбка оказалась с икрой. Мама эту икру как-то обрабатывала, извлекая плёнки, мыла, солила и в марле подвешивала сохнуть. Спустя некоторое время она была готова к употреблению. Но я икру почему-то не любил, и мама с боем заставляла меня и сестру Галю её есть. За продуктами приходилось куда-то ездить, но к обеду у нас всегда было цельное молоко, которое мама наливала в чашки, кем-то наверно подаренные и привезённые из Москвы. На них – ностальгическая надпись «Память о Москве».

Вблизи нашей зоны не было никаких культурных заведений – только хвойный лес. Однажды родители вместе с нами решили сходить в кино, для чего надо было проследовать пешочком до ближайшего цивилизованного посёлка с клубом. Что мы смотрели, я не помню. Запомнилось, как шли обратно: уже спускалась ночь, справа и слева стеной стояли деревья, Луна чуть подсвечивала дорогу. Папа говорил нам с сестрой идти впереди, так чтобы он нас всегда видел. А мы порой убегали то вправо, то влево к лесу: там ещё издали мы наблюдали светлячков, которых взялись собирать в коробку из-под спичек. Когда мы пришли домой, в коробке их оказалось много, но утром, проснувшись, мы обнаружили, что они перестали светиться.

Школы, конечно, там тоже не было и, может быть, поэтому к осени мы перебрались куда-то в более цивилизованное место. Но и там, как я понимаю, негде было учиться – вокруг особо охраняемые зоны. И в сентябре меня отправили в интернат. Спустя полгода то ли колонию перевели севернее, то ли папу перевели на новое место, меня через шесть или семь месяцев забрали из интерната, и мы перебрались в город Поронайск. Сначала жили в каком-то доме-развалюхе барачного типа из нескольких квартир. Наша квартира была, по-моему, однокомнатная. На судьбу не роптали – не принято было. Мама пошла работать поваром в больницу, я пошёл в начальную школу – теперь она была недалеко – папа пропадал у себя на работе… Мы с сестрой часто были предоставлены сами себе. По вечерам запирались в ожидании кого-нибудь из родителей. Однажды, почти в ночной тишине я услышал стук. Мне показалось, что это стучат к нам. Кто бы это мог быть? – я конечно не знал. Квартирка имела двойные двери: одна снаружи, другая, проследовав через маленькую холодную прихожую, которая называлась сени, и, поднявшись на несколько ступенек, открывала вход сразу в жилую комнату. Выйдя в эти сени, я спросил: «Кто там?». Мне никто не ответил, а стук прекратился. Мне показалось это подозрительным, потому что незадолго до этого на базаре я наблюдал картину, как какой-то мужик пронёсся мимо, скрываясь в редкой толпе и за забор, который окружал местный базар. На базаре особо нечем было торговать: из фруктов можно было собрать только голубику, черемшу (дикий чеснок), местный совхоз выращивал клубнику, грибы, картошку, турнепс да сою. Может и было что-то ещё – я не помню. Погодные условия и почва на острове не располагали к обильным урожаям. Вслед за мужиком мимо нас пробежала пара солдат с собакой. Очевидно, кого-то ловили. Изредка такую картину там можно было наблюдать. Она, конечно, впечатляет, но для местных жителей была не в диковинку. Стук в дверь – это было посерьёзней. Я не знал, что делать. Сестрёнка напугалась. Я пытался её успокоить и, помню, стал рассказывать, какие можно применить приёмчики, о которых я слышал: как надо подставить ногу сзади и сильно ударить в грудь. Мужик обязательно должен шлёпнуться. Сам я, конечно, не очень верил в мои способности свалить взрослого мужика. А тем временем стук стал повторяться. Мы выключили свет, и я стал всматриваться в темноту двора, в которой нельзя было различить ничего, т.к. напротив были какие-то сараи, а фонарей не было. И опять стук. Я снова вышел к наружной двери и спросил: «Кто там?» И опять всё стихло. Тогда я решил прибегнуть к хитрости: я приоткрыл внутреннюю дверь и нарочито громко сказал сестре: «Разбуди папу, здесь кто-то стучит и не отвечает». Я прислушивался к каждому шороху, но ничего не говорило за то, что снаружи кто-то есть. Спустя некоторое время пришёл папа, чтобы поужинать. Я ему тут же всё выложил. Меня успокаивало в этот момент не только то, что папа рядом, но ещё и то, что он был с оружием – в кобуре пистолет. Он тут же взял фонарик, вышел на улицу и стал осматривать дверь. На нашей двери ничего не обнаружил, а у соседей справа увидел какие-то свежие следы взлома, нанесённые металлическим предметом. Дверь оказалась вскрытой. Соседей не было. А внутренняя дверь взломщику не поддалась. Наверно он не смог свернуть замок и ушёл, решив найти более безопасное для проникновения место.

Позднее мы перебрались на улицу Кузнечная, где в двух одноэтажных домах (справа и слева от дороги) жили семьи офицеров (работавших в речном порту или в колонии). Наша квартира состояла уже из двух комнат. В эпоху интернета, эту улицу мне удалось найти и скопировать. Теперь её было не узнать: на обложке я разместил картинку, где наша улица Кузнечная. Она начинается с развилки дорог, разбитых, как и во время нашего там пребывания, слева небольшое обшарпанное здание (в наше время это был магазин – видимо, стал памятником эпохи), далее высокие здания с фасадом, окрашенным в едкий синий цвет, очевидно, выросли в недавнее время. Когда мы там жили, на этом месте было открытое поле, а чуть дальше и левее – высокий забор с колючей проволокой – воинская часть с солдатами и зона, где отбывали свой срок заключенные. Метрах в ста вперёд по улице от обшарпанного здания бывшего магазина, как я уже упомянул, тянулись два дома, тоже барачного типа, по семь квартир каждый. У каждой свой двор, обнесённый деревянным забором. С торца домов стояли сараи, поделённые на несколько небольших помещений, чтобы каждому жильцу дома было где держать домашнюю живность. Здесь же недалеко от сарая – общий туалет.

Зона с заключёнными находилась совсем близко от наших домов, но нас это нисколько не смущало. Напротив, мы (ребята с нашего двора) бегали в воинскую часть, обеспечивавшую охрану зоны, чтобы в их клубе бесплатно вместе с солдатами смотреть кино. Иногда нас выгоняли.

В сезон ловли рыбы все занимались заготовкой. Корюшка, что сегодня считается почти деликатесом, тогда была для нас обыденной пищей: корюшку папа приносил в больших количествах. Её солили, нанизывали на верёвку и развешивали на чердаке. Так делали все, проживавшие в доме. Когда мы, детвора, залезали на чердак, чтобы сорвать себе лакомство, погружались в рыбье царство: он был весь увешан рыбой. Мы дёргали по рыбёшке. Запах стоял изумительный. Сейчас многие отмечают, что корюшка пахнет огурцом. Не могу согласиться: корюшка, которой мы лакомились, имела тонкий запах рыбы и масла. Она у нас не была жёсткой и сухой. Может, засохнуть не успевала. Масло с неё буквально стекало. Так было какое-то время после её развешивания. Мы сдирали кожу и мякоть сама просилась в рот. Когда мы уезжали с Сахалина, один чемодан был до отказа набит корюшкой и всякий раз, когда, уже в Москве, мы к кому-то из родных ехали, что называется, с визитом вежливости, – везли пакет рыбы. Пару раз папа приносил целых крабов, бросал их в таз, и они начинали активно расправлять свои клешни. Однажды папа предложил взять их в руки и сфотографироваться. В одном из своих предыдущих сборников («Чур, Авось и Золотой телец – три источника и три составных части наших реформ») я разместил эту фотографию в качестве свидетельства того, что некоторые деликатесы вопреки утверждениям в современную рыночную эпоху, были в стране Советов вполне доступны рядовым гражданам. Мясо крабов, нанизанное на тонкие плёнки, которые наверно выполняли роль сухожилий в теле краба, я тоже не полюбил. Откуда мне было знать, что со временем, когда страна из промышленной державы превратится в базарную площадь, всё это станет деликатесом и вместо крабов нам будут предлагать «крабовые» палочки, изготовленные неизвестно из чего.

По вечерам часто мы с Галей были предоставлены самим себе и находили занятия не вполне безобидные. Прежде всего по моему недомыслию.

Однажды вечером, когда родители ушли в кино, я решил устроить фейерверк, точнее, посидеть со свечой (свечу мы зажигали, когда почему-то гаснул свет), ещё точнее – тем парафином, который стекал в банку при оплавлении свечи. Гале сказал, что будем сидеть как бы у костра. В случае чего у нас стоит ведро воды – всегда можно залить и погасить. Я поджёг этот парафин, который, разгораясь, стал брызгать во все стороны. Некоторое время мы наблюдали за искрами, но вскоре поняли, что это может быть опасно. Я попробовал прикрыть банку, у меня это не получилось, тогда я плеснул из кружки воды, парафин стал ещё больше шипеть и разлетаться. И я решился на самое действенное: взять банку, зажав её между двумя чурбачками, которые находились перед печкой для растопки, и, предварительно открыв все двери нараспашку, выбросить на улицу в снег. Зи́мы там были всегда снежные. В нашем дворе, расчищая дорожку к калитке, папа образовывал коридор, в котором сугробы справа и слева были как две стены чуть не до метра высотой. Впрочем, при моём росте тогда высота воспринималась иначе и была, возможно, чуть меньше. Во всяком случае во время снегопада на наше крыльцо наметало снегу очень много и однажды, когда родители уже ушли на работу, а мы с сестрёнкой ещё спали, то, проснувшись, были не в силах открыть дверь, и её пришлось снаружи откапывать соседу. За домом наметало огромные сугробы, мы в них проделывали лабиринты и ползали по ним. А ещё сооружали большие горки, делали скат и обливали водой. Когда вода замерзала, можно было спускаться на пятой точке не хуже, чем где-нибудь в столичном парке. Зато с весны порой поливали такие дожди стеной, не прекращаясь несколько дней (до недели), что всё пространство, прежде занятое травой, – особенно много было остроконечной осоки, – покрывалось наверно полуметровым слоем воды и становилось «морем». Так что я брал корыто, оно превращалось в судно, и я на нём, отталкиваясь шестом, отправлялся в плавание. Были у нас с Борькой, моим приятелем, потаённые мысли сбежать в Нахимовское училище, так и не осуществлённые. Мы даже записались в какой-то кружок, где познавали азы морской службы. Мама сшила мне воротник, как у настоящих моряков, но, когда узнала, что на катере мы плавали на какой-то Коровий остров и там даже стреляли из пистолета ТТ, почему-то запретила мне туда ходить. Пришлось ограничиться «морем» под стенами дома. Это «море» простиралось от железнодорожной узкоколейки (вдоль которой всегда была на несколько десятков метров лужа, которая зимой замерзала, и я гонял по ней на коньках-снегурках, накрутив их на валенки) под самые стены дома.

Как и многие в городе, мы разводили кур, уток и гусей. Это подсобное хозяйство нам очень помогало, т.к. в магазинах было не очень густо. Уткам в такие дождливые дни было полное раздолье. Тогда как в траве, а она была мне чуть не по пояс, они буквально терялись. И в тех случаях, когда я забывал их загнать в сарай вовремя (а это нередко поручалось мне), т.е. засветло, если они не плавали в упомянутой луже, приходилось разыскивать в этих зарослях.

Итак, едва я взял два чурбачка и стал прилаживаться, чтобы не уронить банку с кипящим горючим составом, обрызгивающим всё вокруг, как в этот момент неслышно – ведь двери все нараспашку – вошли родители. Папа сразу схватил эту несчастную банку и швырнул в печку. Раздался небольшой, но внушительный хлопок и всё стихло. Наверно, для печки это не прошло бесследно. Спустя какое-то время – это была уже не зима – папа привёл одного заключённого, который понимал в печном деле. Входя в наш двор, он увидел на цепи собаку: у нас была Пальма, а у неё щенок. Зэк как бы между прочим сказал:

– А хотите, я заберу у вашей овчарки (Пальма была овчаркой наполовину, небольшого роста) щенка?

– Попробуй, – сказал папа.

Пальма рвалась с цепи, кидалась на незнакомца, а он стоял перед ней и как будто нарочно дразнил. Улучив момент, он схватил её за цепь в районе загривка, чуть приподнял, не отрывая от земли задних лап отвёл в сторону, подошёл к конуре и спокойно взял щенка. Мы все были как заворожённые, и убедились, что собака на цепи – это уже не сторож, во всяком случае охрану ей поручать бесполезно. Щенка он отпустил и вошёл в дом. Меня отправили с глаз, а зэк взялся за дело. В какой-то момент папа куда – то вышел, а зэк ко мне:

– Слушай, друг, сбегай, купи мне чаю, – и суёт мне купюру (рубль или три?).

Чаю так чаю, думаю я себе и побежал в магазин, тот самый, обшарпанный на перекрёстке дорог.

То ли возни с печью было немного, то ли он печник слишком умелый, то ли очередь в магазине была большая, но так случилось, что я, вернувшись домой, его уже не застал. Карманы штанов остались набитыми пачками чая и утром папа разбудил меня вопросом – откуда это? Я всё чистосердечно выложил. Он сказал, чтобы я больше этого никогда не делал и отобрал у меня чай.

Каждый день мы могли наблюдать колонны заключенных, которых вели на работу – обычно на стройку. По сторонам солдаты – их было немного – 8-10 человек – с автоматами ППШ, с собаками. Шли молча, шурша обувкой по грунтовой дороге. Утром на работу, вечером обратно. Рецидивистов, что разбегутся или нападут, не боялись. Зато, судя по сегодняшним фильмам, в военно-послевоенные годы страшно опасались простых людей, особенно заключенных женщин, одетых кое-как, бредущих с мешками или рюкзаками за спиной, в сопровождении десятков, если не сотен, солдат с автоматами. Вживую я, конечно, такое наблюдать не мог, но, сравнивая с тем, что видел, хочется сказать по-станиславски – не верю. А если не веришь в какой-то детали, можно ли верить всему остальному? О том же говорят кадры, когда в 1944 году вели фашистов по улице Горького – их тоже сопровождала незначительная охрана.

На стройках, где работали зэки, охрана была только где-то на вышках. С высоты стропил или лесов, выраставших из-за забора, иногда они окликали мальчишек и просили купить им чай,. В обмен они иногда перебрасывали через забор небольшие ножи с наборной рукоятью из разноцветного плексигласа. Мне ножик такой получить хотелось, но я уже был научен опытом и знал, что этого делать нельзя.

Однажды мне довелось почти пешком пройти путь, проделанный когда-то из порта Корсакова, в обратном направлении. Дом пионеров, в котором я тогда учился игре на баяне, организовал поход из Поронайска в Южно-Сахалинск. В отряде все ребята были старше меня, возможно, старшеклассники. Они взяли часть моих вещей в свои рюкзаки, и мы двинули в путь. Сахалинская природа была, как во времена Чехова, довольно скупая. Но вместе с тем она была такая очаровательная: сколько было полевых цветов – настоящее разноцветье! Небольшие лесные массивы были повсюду, в том числе и недалеко от нашего города, и мы (отвлекусь немного от похода) иногда осенью там искали грибы (находили очень мало) или весной на велосипедах отправлялись за сиренью, набирали большие букеты и возвращались домой, заполняя всё жилое пространство вокруг запахом цветов. А ещё там много сопок. Довелось мне побывать в пионерском лагере – это были незабываемые дни, позволившие испытать все прелести природы острова: лагерь находился на небольшой равнине среди сопок, рядом шумела мелкая речушка с чистейшей прозрачной водой. Думаю, кухня пользовалась водой прямо из реки. Других источников там не было. Сопки были поросшие травами и кустарником. Залезая на них, мы буквально переполняли лёгкие запахами трав и каких-то ягод. Я уже знал, что есть такие волчьи ягоды, поэтому никто из нас ничего не рвал (в столовой хорошо кормили), а некоторые ягоды имели сильный запах, который почему-то напоминал (так говорили) запах клопов, хотя клопов нигде я не видел и никогда не нюхал. Не знаю, как там, на Сахалине, сейчас, но, путешествуя окрест Москвы, уже нигде не встретишь столько цветов. Позднее, во время поездки в Армению, поразили поля из красных маков.

Итак, походным маршем следовали мы на юг острова. Где-нибудь на берегу речушки, недалеко от какого-нибудь селенья мы останавливались, разбивали палатку и устраивали привал. На костре готовился обед или ужин, а местные жители, сердобольно смотрели на нас и несли кто молоко, кто свежеиспеченный хлеб. И молоко, и хлеб были такие душистые, а вкус такой потрясающий, что этим привалы основательно врезались в память на многие десятилетия. А люди какие были добросердечные, открытые и приветливые. Таких позднее я встретил в середине семидесятых в Ленинграде, когда на каникулах поехал на свой страх и риск – в летний сезон не найти там приюта – с адресами двух незнакомых мне людей. Поезд прибыл рано утром. Предварительно я уже изучил карту города для ориентирования и представлял, где протянулся Московский проспект. Шёл не спеша, т.к. слишком рано заявиться и проситься на постой было неудобно. Быстро нашёл дом и поднялся на нужный этаж. Дверь мне открыла женщина, у которой я спросил своих незнакомых «знакомых». Квартира была, очевидно, коммунальная. Она сказала, что наверно они уже ушли на работу, но я могу вот здесь раздеться и пройти в комнату, на кухне попить чаю. Я, конечно, отказался. Мне было очень неудобно оставаться в чужой квартире, я извинился и ушёл искать второго знакомого (он был, что называется, десятая вода на киселе нам родственник и никогда меня не видел, но хорошо знал моих родителей), у которого я и остановился. Теперь времена изменились, и люди тоже – стало рискованно оставлять незнакомых в квартире. Тем приятнее сегодня вспомнить тех, из далёких 60-70-х, не только за то, что нам молоко с хлебом несли, но и за свою готовность приютить. Так что много произошло перемен в жизни острова со времён А. П. Чехова за годы Советской власти, а главное – там жили уже не только «каторжане», беглых и вовсе нельзя было встретить – от кого бежать? Потихоньку остров заселялся хорошими добрыми людьми, о чаяниях которых, правда, не часто вспоминала федеральная власть. Да и сейчас не очень вспоминает – всё больше про Сахалин-1 и Сахалин-2… Но и это не про Сахалин, а про нефть, которую выкачивают скорее в интересах частных лиц, больше иностранных, чем сахалинцев.

Вернёмся в безмятежное детство: в Южно-Сахалинске мы остановились в Доме пионеров. На ночлег постелили нам матрасы прямо на полу в спортзале. Днём покатали по городу, предварительно меня, как самого маленького, спросили: на какой машине я хотел бы ехать? Я тут же выпалил – на ЗИСе. Откуда я знал эту марку машин – ума не приложу. По Поронайску такие не разъезжали. Должно быть память удерживала картинку московских улиц, где машин хватало – и Побед, и ЗИСов. Разумеется, меня посадили у окошка, и мы отправились на экскурсию. Побывали в местном кинотеатре – там посмотрели детское кино «Косолапый друг», и на этом наш поход закончился. В памяти больше ничего не сохранилось. По радио часто звучали песни в исполнении Ирины Бржевской. Обратно в Поронайск отправились на поезде.

В школе был у нас и трудовой семестр, когда нас отправляли на местном поезде (типа нынешних электричек) на обработку полей с турнепсом. После завершения полевых работ мы втроём с моими приятелями – Володей Соловьёвым и Володей Степановым – перед возвращением домой решили сходить на речку искупаться. Купанье наше затянулось так, что, вернувшись в лагерь, где мы жили по-походному в палатках, мы никого из практикантов не застали. Оставалось там только несколько человек – работников этого совхоза. Увидев нас, они сильно удивились: как наши сопровождающие нас недосчитались и уехали?

– Что же с вами делать? – озадачились ребята.

Сначала надо покормить, решили они, и мы вместе с ними пошли ловить рыбу на уху. Речка была неподалёку от лагеря. Речкой её назвать было трудно, т.к. воды в этом месте в ней было по колено, может чуть больше. Рыба шла, очевидно, на нерест, и местные жители вышли на её заготовку с вилами: стоя почти посередине реки, накалывали тушки и выбрасывали на берег. Много не заготавливали – хранить ведь негде. Так и наши опекуны накололи несколько штук, и мы двинулись в обратный путь. В котле, в котором готовилась уха на костре, было тесно – уха получилась такой густой и наваристой, какую я не пробовал больше никогда. Удивительное свойство памяти: как мы размещались в палатках, где умывались и обедали, что ели – совсем не помню, а эту уху помню очень отчётливо. После ухи мы пошли в ближайшие места обитания военных. Там попросили, чтобы нас доставили на вокзал и посадили на электричку. Так мы вернулись с трудовой практики. Всё, что теперь вспоминается, было и интересно, и в каком-то смысле познавательно, заряжало нас, детей, целым калейдоскопом эмоций. Наблюдая за сегодняшними детьми, невольно задаёшься вопросом: от компьютера разве они получат правильные эмоции?

Возвращаясь из школы, мы порой задерживались в каком-нибудь дворе, где стоял теннисный стол и играли в пинг-понг. Ракетки у нас были свои, а мячик (он был в дефиците) вырезали из пенопласта. Игра получалась, конечно, так себе: шарик непредсказуемо отскакивал не туда, куда надо. Наигравшись, топали дальше и по дороге покупали у каких-нибудь предприимчивых хозяек самодельных петушков на палочке и наслаждались жжёным сахаром. Потом я стал сам себе плавить сахар в ложке, расположив её на печке. Шоколад, который лежал на полках магазинов, был ведь не очень дешёвым, меня особенно привлекало название «мокко», но иногда можно было себе позволить выпросить у родителей. Когда не было в кармане достаточно денег, взамен можно было купить в аптеке гематоген – тоже вкусно. А какое было мороженое! Там, в Поронайске, обычно оно было трёх «сортов»: брались вафельные стаканчики и наполнялись в соответствии с пожеланием на 10 копеек, на 15, на 20. Такие деньги всегда водились в кармане. Запах и вкус неповторимые. Это были настоящие сливки, а не суррогат из химии и не вода. Позднее, вернувшись в Москву, я увидел большой ассортимент этого лакомства, всё хотелось попробовать, но вкуснее всего (после того, сахалинского) было эскимо за 11 копеек, которого (кто смотрел кино, знает) объелся Хоттабыч. Позднее появилось «Ленинградское». А в постперестроечные дни, тоже в Москве, однажды купили в кинотеатре мороженое – это оказалась замороженная вода (типа сосульки, только помягче) с какими-то химическими добавками, словом, бурда, которую я тут же и выбросил. Тогда же я понял, что полные полки в Европе обусловлены вот такими продуктами. Чиновники во власти, конечно, всегда питались экологически чистыми и натуральными продуктами. А вот химически модифицированные и годами непортящиеся – это для рабочих, обеспечивающих их процветание. И это понятно – натуральных продуктов без дешёвых плохо перевариваемых компонентов и химических добавок на всех не хватит – обязательно будет дефицит. СССР не торопился переходить на химию, поэтому и случался дефицит, а продукты порой выглядели не так красиво, как в Европе или Америке. Зато мебель была из натурального дерева и инструмент не одноразовый, потому что главное было – обеспечить качественным и надёжным (хоть и не очень красивым) товаром потребителя, а не солидной прибылью торгаша. Чему, например, сегодня служат углеводороды – благополучию населения, росту промышленного производства, выпуску товаров по конкурентным ценам, как это было в стране Советов? Нет, служат накоплению долларов. В промышленности топливная составляющая в стоимости любого изделия зашкаливает, а люди в большинстве регионов по – прежнему топят печи углём и дровами, как и мы 60 лет назад.

Холодно никогда не было, несмотря на морозы за 30 градусов и ветер, сносивший с ног. Мыться ходили в городскую баню. Музеев и библиотек в городе я что-то совсем не помню. Однажды я узнал откуда-то, что работает музей на вокзале. Оказалось, что это передвижной музей – вагон, а в нём выставка: помню китовый ус, что-то ещё из археологических находок, видимо, обнаруженных в Сахалинской области. Это сейчас там наверно появились достопримечательности и настоящие музеи. Цивилизация стала добираться и до окраин. Был клуб, куда мы бегали смотреть всё, что было доступно: «Три мушкетёра» шли днём, поэтому пришлось сбежать с уроков (и потом многие сразу стали делать из проволоки шпаги), а вот «Иоланта» шла после уроков. Нам было невдомёк, что там всё время поют. В фильме «Человек-Амфибия» тоже поют, но эти песни тут же стали народными, их пели все. Однажды папа принёс клубный репертуар на ближайшую неделю. В этом перечне мне запомнилось название – «Шайка бритоголовых», иностранный фильм. Посмотреть его так и не довелось, но в памяти из-за сходства сюжета фильма, судя по названию, с иногда тревожной в криминальном смысле обстановкой в городе, сохранилось. На стадионе с лужами и выраженным волнистым рельефом почвы местные команды были похожи на обычные дворовые и самым интересным было, когда кто-нибудь в прыжке плашмя шлёпался в лужу. Вот и всё из достопримечательностей – всё-таки значительно больше, чем при Антоне Павловиче. А вот художественная выставка была! – в бане. Поскольку в городе было немало людей, отбывших наказание в лагере, то здесь в тесном небольшом пространстве, заполненном густым паром, сразу при входе, открывалась целая галерея: мужики щеголяли наколками на все вкусы: «не забуду мать родную», портреты Маркса-Ленина-Сталина, девушки-русалки, кресты и купола, и чего только там не было. Такова была специфика Сахалина в то время глазами малолетки. О полёте Гагарина я узнал поздно вечером по радио. Нас, детей, уже уложили спать, а папа занимался какими-то чертежами. Фоном в родительской комнате потихоньку работало радио. Мне долго не удавалось заснуть, и я невольно прислушивался – что там передают. Вдруг услышал про корабль, который вышел в открытый космос. Потом понял, что корабль – это ракета и спутник.

Увидеть, как в Москве встречают Гагарина мы могли только в клубе: телевизоров не было, интернета тем более. Если бы телевизоры были, то принимали бы скорей Японскую трансляцию, чем Москву – не было тогда ни Останкинской башни, ни спутниковой связи. Жизнь, обставленная современными кухонными приборами и средствами коммуникации, тогда только налаживалась. Но не везде, ведь после войны прошло немногим больше 15 лет, – сначала в столице, потом, как круги по воде, цивилизация должна была расползаться по стране и дальше. Сахалин был, как известно, не первым в очереди на его освоение цивилизацией.

При этом новаторские идеи Н. Хрущёва, которые непосредственно затрагивали жизнь людей, были нам не в радость: то пришло распоряжение всю домашнюю живность, т.е. кур, гусей, уток уничтожить в рамках борьбы с частно-собственническим инстинктом (папа всех порубил, а холодильников не было, оставил только двух курочек с петухом), а потом вдруг хлеб, который всегда лежал открыто в любой столовой на всех столах в тарелке, и можно было зайти, взять кусок, намазать ядрёной горчицей , посыпать солью и утолить голод (когда носишься весь день на улице, – а я любил гонять на велосипеде по всему городу, – это подкрепляло силы), исчез. В магазинах возникли очереди. Иногда приходилось вставать пораньше, чтобы в хлебном занять очередь, и только после этого идти грызть гранит науки.

Между тем в стране продолжались начатые XX-м съездом КПСС какие-то тектонические сдвиги (сейчас это называют оттепелью). Кремлёвское начальство замыслило, очевидно, продолжение «демократизации» общества: сокращение армии, сокращение лагерей и досрочное освобождение заключённых. Однажды я спросил у отца – кто сидит в этих лагерях? Он мне сказал, что на Сахалине преимущественно власовцы, бандеровцы и рецидивисты. Есть и просто жулики из местных. Видно, власть тогда, как и в 1955 г. посчитала, что уже многие исправились: кого-то отпустили, кого-то отправили в другие лагеря на освободившиеся шконки, кого-то на поселение. Лагерь, который был недалеко от нас, вскоре опустел. Я прошёлся по его казармам, посмотрел, как там всё устроено – всё по принципу – «лагерь – наша большая семья», как и в военной казарме кровати в два яруса, тумбочки, в которых лежали личные принадлежности… В одной валялась поломанная бритва, в каком-то кабинете чернильный прибор. Побеги случались даже оттуда (папе доводилось отправляться в розыск), а тут вдруг для многих вышла вольная.

Место работы папы опустело, он некоторое время ещё поездил в контору, которая находилась где-то на берегу реки Поронай.

А однажды принёс поросёнка. Его мы назвали Борька. Борька этот, как мне не было его жаль, предназначался к столу. Это был последний праздничный ужин у нас – родители после папиного увольнения прощались с соседями и сослуживцами, некоторые из них вскоре тоже должны были покинуть остров. Праздники и раньше все, с кем у отца были приятельские отношения, часто отмечали у нас. При этом нас, детей, отправляли гулять или в соседнюю квартиру смотреть диафильмы. Однажды я решил подшутить: взял бутылку из-под водки, на которой металлическая крышка была лишь немного надорвана. Налил в неё чистую воду, прикрыл пробкой и, отколов то ли от сургучной печати на посылочном ящике, то ли от непочатой бутылки немного сургуча, расплавив его спичкой, размазал по крышке. Маме отдал, предложив поставить её на стол, когда разопьют уже одну или две бутылки настоящей водки. Мама, став соучастником моего коварства, так и сделала. Но перед этим поделилась замыслом с соседкой, тётей Соней. Папа, как водится, отколол сургуч, разлил воду по рюмками, после чего все после произнесённого очередного тоста, выпили, и, крякнув, аппетитно закусили. Никто сразу не заметил подлог. Только сосед дядя Ваня, что-то заподозрив, как-то странно поглядел на бутылку. В это время мама с тётей Соней не смогли сдержаться и расхохотались. Эти невинные проделки развлекали и нас, детей, и взрослых, и мне их прощали. Взрослые были тогда очень компанейские: в свободное время они, случалось, играли с нами прямо на дороге (движение по Кузнечной улице было никакое: иногда пройдёт телега, редко – машина) в подвижные игры – вышибалы или салки.

Время стремительно неслось вперёд, перед нами открывались новые дороги, и там нас ждали новые знакомые, друзья-приятели и впечатления. Мы покидали Поронайск.

Поезд доставил нас в Южно-Сахалинск. Небольшая прогулка по городу в начищенных ботинках – почему-то запомнился мне запах гуталина. Даже гуталин был не такой как сейчас. Город встретил нас хорошей погодой и хорошим настроением. В аэропорту в буфете пообедали, пили минеральную воду, которая тоже была насыщена минералами совсем не так, как в наши теперешние дни. Мне думается, сейчас минералка (не только столовая) разбавляется – ведь вкус минеральных солей еле уловим.

И вот мы уже на борту самолёта. Под крылом остаётся остров. Прощай, остров моего детства. Здесь я стал пионером, потом, накануне отъезда, вступил в комсомол. Там нам вручали комсомольский значок такой, каких нет больше нигде – с изображением острова Сахалин. В детстве я, глядя на других пацанов, обвешанных значками, пробовал тоже собирать значки, поэтому такой раритет был мне кстати. Потом ещё один раритетный значок мне вручили на заводе, где я начал свой трудовой путь. Спустя годы куда-то все эти раритеты у меня исчезли.

Самолёт быстро уносил нас на материк. Там, в Хабаровске нам предстояла пересадка на поезд и долгий путь через всю страну домой, в Россию. Было лето, вечер был душный и всё время хотелось пить. Зал ожидания был полон народу. Мы с сестрёнкой сидели при вещах (какие-то крупные вещи были отправлены контейнером). Родители стояли в очереди в кассу за билетами. А недалеко от входа в зал ожидания я заметил автоматы с газировкой. Такой я видел и Поронайске – по-моему, в паровозном депо он был установлен для рабочих, только вода была без сиропа. Иногда, возвращаясь из школы, мы заходили туда, чтобы полакомиться необычной водой с газами. А тут – с разными сиропами – как устоять? Перед отъездом мы с Галей вскрыли свою копилку с мелочью, где трёхкопеечных монет было много. Вот ими я и воспользовался, поминутно выбегая на улицу к автоматам. Так, за новыми впечатлениями уже в прошлое обращались наши блуждания в поисках постоянного места жительства на Сахалине, мои переходы из одной школы в другую и уже вполне комфортной казалась наша неустроенная в бытовом отношении там жизнь. Мы возвращались на материк, значит, по-чеховски – в Россию. Впрочем, в моё время и Сибирь, и Сахалин уже не обособлялись от России, как во времена Невельского и Чехова.

С Сахалина я возвращался не в Россию, – в Москву.

А всё это необъятное пространство на тысячи километров называлось Советский Союз.

Очерк о себе, студентах МГИМО и жадности

Во времена оные, окончив школу, про МГИМО я ничего не знал. Да и сам институт был скромней – не мелькал на экране телевизора, даже не во все справочники его включали. Специфика: туда – только достойных продолжателей дела государственного строительства. Это сейчас он – Университет, который всё время на слуху, а эксперты его не сходят с экрана телевизоров. Но, если вглядеться в экран, мы увидим лишь незначительную часть его выпускников, которые и создают ощущение, что его выпускники – властители умов. Так ли это? Где они трудятся, как они трудятся? Ведь это институт международных отношений, а не рыночной торговли «фермерскими» товарами из ближнего зарубежья и Турции. Говорят, ВУЗ является лидером по трудоустройству. Наверно это так и есть. Учитывая стоимость обучения (если верить информации, размещённой в интернете, не меньше 500 тысяч рублей – около 42 тысяч в месяц при средней зарплате по стране около 30-40 тысяч, что предполагает, что студенты из семей с соответствующим доходом ещё не переступив порога института имеют все шансы быть распределёнными) и высокие требования при поступлении (что объективно правильно, но когда я прочитал посты некоторых бывших студентов Университета в интернете и увидел, сколько ошибок они делают в небольшом тексте, я решил, что не всё, что даёт Университет, ими усвоено. Впрочем, спишем это на небрежность).

В мои времена все места были бюджетные, а требования тоже высокими. И ребята из рабочих семей (немногие, но активные по комсомольской или партийной линии) имели реальный шанс попасть на обучение. Откуда брали партийные характеристики вчерашние школьники? – риторический вопрос. Очевидно, некоторые школы (спецшколы) были на правах райкомов. Зато сегодня при нынешнем уровне школьного образования выпускникам школ, выходцам из рабочих семей со средним заработком, это вряд ли по силам (или по карману), но – дерзайте, и я буду рад, если этот мой вывод окажется ошибочным. Впрочем, никаких выводов я и не хочу делать. Я хочу поделиться лишь своими размышлениями.

Отрадно смотреть, как в программе «Умники и умницы» зачисление абитуриентов из далёких краёв нашей страны происходит прямо при свидетельстве миллионов телезрителей. Но это – единицы, и это – витрина.

В советские времена ВУЗ был закрытым в том смысле, что нужны были рекомендации райкома партии, а в остальном – вполне открытый институт, в котором всегда была среди детей высокопоставленных советских чиновников рабочая прослойка. Но мнение преобладало иное. Неслучайно знаменитый поэт Евгений Евтушенко, зарабатывая очки на популярной теме, не обошел своим вниманием ни МИМО, ни Институт иностранных языков им. М. Тореза. Известны его вирши в «Крокодиле» под названием «Дитя-злодей» (это про студентов МИМО и ИнЯза):

Дитя-злодей влезает в "тролллик",

Всех раскидав,

Одновременно сам и кролик,

И сам удав.

И на лице его бесстрастном

Легко прочесть:

"Троллейбус – временный мой траНспорт, -

Прошу учесть".

Вот подъезжает он к ИНЯЗу

Или к МИМО…

Тут же в «Комсомольской правде» был напечатан ответ поэту, который заканчивался словами:

Вы приезжайте, посмотрите…

Познайте нас,

Быть может, больше разглядите

(Высок Парнас).

Мне очень жаль, Вы оболгали

Своих друзей.

Я грубоват? Чего ж Вы ждали?

. . . . . . . . . . . . «Дитя-злодей»

Я помню, как много позже на одной их книжных ярмарок на ВДНХ Евгений Евтушенко ходил взад-вперёд неподалёку от стендов издательств, в которых печатались книги диссидентов. На нём яркая цветастая как павлиний хвост рубашка и сам он с высокомерно поднятой головой важно прохаживался, как бы погруженный в свои мысли. А вокруг него суетился фотограф: то справа зайдёт, то слева, то фас, то профиль… Всем видом показывал – вот VIP-персона. Остальные – кто? Студенты МИМО и ИНЯЗа для него все без разбору – баловни судьбы.

Безусловно, таких было много, должно быть, большинство, но вправе ли он был так судить обо всех? И интересно, что он сказал бы о сегодняшних студентах, многие из которых разъезжают на элитных автомобилях? Людям, знающим коридоры МГИМО изнутри, трудно после этого верить объективности суждений большого поэта, как и многих диссидентствующих в те времена. Конечно, у каждого бывшего студента своя история. Расскажу о своей.

Закончить ВУЗ и получить реально хорошие знания – это полдела. Где эти знания применить выходцу из рабочей среды? – вот в чём бывает загвоздка. Знаю случаи, когда в моё время из МГИМО уходили в официанты или в торговлю. Поэтому немного их – ребят из рядовых рабочих семей – можно и сегодня, в наше «либеральное» время, обнаружить среди медийных лиц. Впрочем, без опоры на чей-то авторитет всегда было нелегко найти своё место в жизни, особенно после такого престижного ВУЗа. Даже в тепличных условиях распределения после окончания обучения.

Таким же, из рабочей среды был я. Отец, покончив с военной службой работал на железной дороге, мать – станочницей на заводе, где начинал свой путь и я. Немного фрезеровщиком, но в основном в конструкторском бюро (у меня была пятёрка по черчению). Дважды увольнялся в связи с призывом в армию, но почему-то призыв откладывался, и я возвращался на завод. На недоумённые взгляды сослуживцев-конструкторов, выглядывавших из-за своих кульманов, шутливо говорил: «Не прошёл по конкурсу».

Однажды наши пожилые дальние родственники переезжали на новую квартиру и меня пригласили помочь. Помогал им ещё один молодой человек, который был как раз студентом МГИМО. И когда он спросил, куда я думаю поступать, я развёл руками – в голове была полная неопределённость, оценки в аттестате – так себе (половина троек), а на носу призыв в армию. Тогда он, не смутившись моей неподготовленностью к такому разговору, сходу предложил: а попробуй в МГИМО! В школе я учил немецкий язык, никогда не думал, что он мне может понадобиться, а после школы я ещё некоторое время продолжал учиться в музыкальной школе по классу баяна. Надо сказать, баянистом стать мне тоже не хотелось. Но однажды в случайном разговоре с преподавателем музыкалки про мои планы на будущее, я брякнул про МГИМО.

– А какой у тебя иностранный язык? – спросила она.

– Немецкий.

– И как он?

– Так себе.

– А хочешь позаниматься с преподавателем?

– Да.

И она дала мне телефон женщины, подрабатывавшей на репетиторстве по языку. Когда я приехал к ней в дом на Чистых прудах, поднялся по широким ступенькам подъезда и позвонил, мне открыла уже довольно пожилая женщина низенького роста в очках с очень толстыми линзами. Оказалось, она – сестра Максима Штрауха, народного артиста СССР. А происхождением они – из немцев. Немецкий был для неё родным. Не помню, какие она давала мне задания, я их выполнял, по школьной привычке не очень задумываясь над грамматикой – она ведь поправит, я запомню. Но запоминал далеко не всё. Читая мои письменные работы, она наклонялась над круглым столом, за которым мы занимались, так низко, что почти касалась носом тетрадки. По её исправлениям было видно, что мне много надо в немецком подтянуть. А так интересно было с ней поговорить о театре, артистах…, и немецкий у нас часто отступал на второй план.

В мае 1970 года меня призвали в армию. И опять не без приключений. Из райвоенкомата нас привезли на место сбора. Мы, призывники, прошли медкомиссию и стали ждать, когда нас заберут представители от воинских частей. Со мной рядом оказался парень, уже получивший наставления бывалых, как сделать так, чтобы остаться служить недалеко от Москвы. Он мне сказал: «Здесь будут крутиться офицеры из подмосковных частей и надо просто к кому-то из них подойти и предложить себя». Я ответил, что интересно побывать где-нибудь в новых местах. «Ну, как хочешь», – сказал он мне. Когда в коридоре показался какой-то майор, мой новый знакомый подошёл к нему и после короткого разговора тот взял у него документы и сунул к себе в карман. Я продолжал ждать. Только вечером появился представитель «моей» команды, и в ответ на слова представителя из моего райвоенкомата – «Это к тебе», он ответил: «А мне больше люди не нужны – комплект». Я подумал: «Неужели опять домой и на завод?». Мы спускаемся по лестнице и вдруг замечаем, как по коридору проходит тот самый майор из Подмосковья. Мой майор его останавливает – «Не хочешь забрать парня? А то у него в приписном уже два исправления». Тот посмотрел мои документы, увидел, что я чертёжник-конструктор и положил себе в карман. Так я оказался на службе в Подмосковье. Рассказал это, чтобы не было у некоторых соблазна к выводу – всё-таки блатной, раз служил в Подмосковье.

В армии я начал читать книги из школьной программы и обнаружил, что они очень интересные – Шолохов, Толстой, Горький, Гончаров…

В мае 1972 г. я вернулся из армии, обложился учебниками и начал грызть гранит науки, не познанной как следует в годы учёбы в школе, теперь уже на совесть. Даты и события по истории СССР у меня отлетали от зубов, русский я знал более или менее неплохо, читал классическую литературу и критику, географию выучил тоже неплохо, за немецкий беспокоился, но тут – куда кривая выведет. И пошёл в приёмную комиссию узнавать, какие нужны документы: характеристики, копии аттестата, рекомендации. Главный документ, из-за которого не все имели шанс пойти в МГИМО – партийная характеристика. Поначалу я об этом не знал. Когда мне об этом сказали, понимал – не всякому вот так с улицы дадут партийную характеристику в райкоме КПСС. Я поехал в свою воинскую часть (парторганизация была на правах райкома) к замполиту и попросил характеристику. Он мне выдал, но комсомольскую. Когда я принёс документы в институт, мне их вернули – некомплект, надо партийную. – «Я же не член партии!» – «Это неважно». Я понервничал, но папа меня успокоил – нетрудно ведь ещё раз съездить к замполиту, благо, что это недалеко, а капитан хорошо ко мне относился (я много занимался оформлением Ленинской комнаты и «Боевого листка»: писал, рисовал и участвовал в самодеятельности…). Пришлось ехать снова. Сказал замполиту, что настаивают на партийной. «Ты же не член партии! – сказал он мне, – какую характеристику? А в общем написать нетрудно». И мне её дали.