Те, кто старше нас бесплатное чтение

1. Станция Гравитон-4

Мы долго их искали.

Вычисляли вероятность появления, старались определить необходимые условия, пытались представить облик. В поисках их следов старательно перекопали Марс и едва не уронили Фобос. Потом побывали на множестве планет у соседних звезд. Сотни лет слушали Вселенную, надеясь уловить чужие разговоры. Веером разбрасывали собственные призывы.

Безответные призывы.

Наше одиночество казалось невероятным. Мы испытывали чувства ребенка, блуждающего в мировой тьме. Хотелось побыстрее нащупать руку мудрого взрослого. Ничего не получалось. Либо старших поблизости не было, либо они от нас прятались.

Но мы упорно не сдавались, мечтая о грандиозной встрече цивилизаций. Искали, звали, ждали. Ждали много веков. Сменялись поколения. Начинались и заканчивались войны. Земля множество раз облетела Солнце, субсветовые корабли достигли звезд, наши тела перестали умирать. И мы дождались.

Это случилось только тогда, когда навели относительный порядок в собственном доме. Более-менее разумный порядок. Важные события случаются не раньше, чем для них вызревают условия, уж так распоряжается история.

Выяснилось, что для встречи с теми, кто старше нас, вовсе не обязательны сияющие звездолеты, оркестры, парадные речи, тщательно выверенные тексты соглашений. Те, кто старше, могут слышать нас когда угодно. В любое время и в любом месте, включая Землю. Но вот разговаривать они пожелали в системе Кроноса, на станции Гравитон-4. Вернее, мы их там впервые услышали. А когда услышали, испугались. И правильно, между прочим. Они-то знают, что у нас на уме.

Существует убеждение, что Гравитон-4 нельзя обойти быстрее, чем за десять земных лет. Не знаю, не проверял.

Точно известно, что станция способна приютить шестьдесят четыре тысячи девятьсот семьдесят шесть человек со всем подобающим комфортом. Этот искусственный астероид строили в расчете на долгую перспективу. Пару веков, не меньше. Только на материалы разобрали больше двадцати устаревших звездолетов, которые своими последними рейсами доставили из Солнечной системы полтора миллиона тонн грузов. Еще больше материалов подняли с местной планеты. Все, что годилось для строительства.

Станцию оснастили, снабдили и украсили с щедростью, небывалой для дальних космических поселений. По внутреннему экватору там даже течет настоящая река, отличающаяся от земных лишь отсутствием истоков. Устья, впрочем, у нее тоже нет. Замкнув круг, вода проходит фильтры и вступает в новый цикл. По берегам растут камыши, насыпаны пляжи, построены мосты.

Хотя главное заключается не в удобствах. Главное в том, что Гравитон до сих пор является крупнейшим научным центром за пределами орбиты Плутона. Пресса нарекла его «приборным раем». Действительно, чего в нем только нет. Увы, сейчас этот рай покинут. Уже больше полувека на борту рукотворного планетоида нет ни единой живой души. Вернее – ни одного человека. Возможно, такова участь всякого рая. Рай важен не заселенностью, а фактом наличия.

Какой-то естественной угрозы для станции специалисты не предвидят. Она до сих пор вращается по вытянутому эллипсу вокруг странной планеты.

Возмущения орбиты теперь ей не страшны, поскольку Кронос далеко. Уцелевшие автоматы управления не дадут Гравитону-4 упасть ни на Феликситур, ни на звезду, ни на коллапсар. По крайней мере, до тех пор, пока не иссякнет тысячелетняя энергия реактора. Реактора, к которому намертво припаяны вязальные спицы, – след Лауры, след печали.

Кроме спиц на станции остались и другие следы. Не знаю, откуда в герметичных помещениях берется пыль, но она там есть, мне ли не знать. В этой пыли я собственными глазами видел следы знаменитых зябликов, хотя Сумитомо клянется, что вывез всех до единого. Видел и оставил там свои следы, следы обиды и непонимания.

Возможно, в этой пыли появились новые отметины. Следы тех, кто старше нас. За пятьдесят минувших лет они могли и наведаться. Правда, такое маловероятно. Тех, кто старше нас, интересуем мы, а не наши технические устройства, даже такие большие, как покинутый Гравитон. Да и те, кто старше нас, не обязаны оставлять следы, они не люди. Это человек не может появляться и исчезать бесследно, не нарушая известных ему самому законов природы.

Каждый наш шаг, каждый поступок где-то отпечатывается – либо на поверхности небесного тела, либо в сознании окружающих. Более того, все, что человек пережил, чувствовал и ощущал, теперь оседает в памяти компьютерного монстра Всемирного Совета. В назидание и на благо потомков. Таков уж закон, закон людей. И это хорошо, поскольку полезно. Особенно в приложении к бывшим гравитонцам.

Плохо другое. Чувства, желания, побудительные инстинкты – все доступно праздному любопытству или, что еще хуже, – холодному изучению. А в человеке, как и встарь, живет тяга к сокровенному, стремление скрыть часть души от наблюдения, оставив на поверхности наилучшее.

Мне тоже жаль, что в этих записках не обойтись без некоторого душеобнажения. Но выхода нет. Я обязан рассказать о том, что видел. Живые свидетельства истории с Кроносом представляют большую ценность. Во многом они уникальны. А раз так, то лучше написать, чем подвергаться психозондированию. Не люблю эту процедуру, и все тут. Есть атавизма, есть. А кто не бродит с хвостиком? Только тот, кто не бродит на каком-то количестве ног. Старшие то есть.

У предлагаемых записок есть и другая причина. Те, кто старше нас, не спрашивали, хотим ли мы получить то, что получили, иначе многие бы отказались. Сложно жить среди нормальных людей, имея то, что мы имеем. О Круклисе и Мод еще долго можно не беспокоиться, сейчас их с нами нет. Вообще трудно сказать, появятся ли. Но вот Абдид, Зара, Сумитомо, Беатрис, Кшиштоф…

Да практически все остальные, в разной степени, с разной частотой, но ощущают настороженность окружающих, это я точно знаю. Сам испытывал. А больше всего достается бедняге Скрэмблу: мало того, что он видит в инфракрасном свете, так еще носит имя Джошуа.

Вот, чтобы в какой-то мере рассеять опасения общества, я и хочу рассказать, что видел, понял, почему и в какой мере изменился у Кроноса. Это во-вторых.

А в-третьих, напомню, что искусственный интеллект Гравитона-4 повредился в самый разгар событий. Считается, что его сгубила гравитационная волна. Но почему та же волна не уничтожила софус спасательного звездолета «Туарег», находившегося несравненно ближе к Кроносу?

Эксперты заметили противоречие, но так и не набрались храбрости официально объявить об избирательном эффекте волны. Напрасно, ох напрасно! Чем раньше мы привыкнем к мысли, что встретили, наконец, тот самый внешний разум, который долго искали в соседних галактиках, тем более подготовленными окажемся к следующему контакту. А он состоится, я ничуть не сомневаюсь. И боюсь, что скоро.

Между тем через шесть недель стартует «Фантаск», на котором улетают главные действующие лица истории с Кроносом. Быть может, мы и не вернемся. Тогда не вернутся и наши знания.

Вот по этим причинам я и взялся за стило. Намеревался создать нечто среднее между отчетом и мемуарами. А оно вон что вышло. Сам не ожидал.

Впрочем, был и еще повод. Возможно, главный. Его сложно объяснить в двух словах, мимоходом, но можно понять без объяснений. И чем ближе к концу записок, тем легче.

В ноябре 2716 года от далекого Солнца к нам прибыл лайнер «Цинхона» с очередной сменой наблюдателей. Любой звездолет всегда является источником мощных возмущений – магнитных, электрических, гравитационных, радиационных. По этой причине, опасаясь сбить настройку наших антенных полей, «Цинхона» затормозилась в сорока тысячах километров от нас.

Навстречу ей отправился ракетный паром Гравитона. Среди прочих в нем улетала и моя бывшая жена, утомленная хоть и просторными, но все же ограниченными помещениями, побежденная скукой и разочарованная мужем.

Расстались мы отрешенно, если не сказать большего. Даже то, что нам явно не грозило скорое свидание, ничего не меняло. Любовь исчерпала себя сразу с обеих сторон. Увы, бывает и так. Находясь в пассажирском зале, я не испытывал никаких эмоций. Как робот с отключенными датчиками – тихо шумел, но ничего не ощущал. Функционировал, так сказать.

Со мной на балконе тогда стоял Абдид. Опустив нос, унаследованный от граждан древнего царства Урарту, он следил за группой людей, прибывших с «Цинхоны», выглядел озабоченным и даже слегка расстроенным. Мы с ним принадлежим к секте эрогуманистов, поскольку не способны покинуть женщину, пока она нас любит. Или считает, что любит.

Разница заключалась в том, что жена Абдида все еще оставалась на станции, и с отлетом «Цинхоны» ситуация автоматически продлевалась до прибытия следующего рейсового корабля. То есть еще на один год. Год на Гравитоне-4, между прочим, почти такой же, как и на Земле.

Забрав отъезжающих, всевозможные образцы пород с единственной в системе Кроноса планеты, «Цинхона» легла на обратный курс. А в приемный ангар вошла новая смена отшельников, неся сумочки и небольшие чемоданы с личными архивами. Прочим багажом занимались арбайтеры.

Сверху мы хорошо видели новичков. Их было довольно много, около шести десятков. Еще больше народу сбежалось встречать, надеясь на свежие впечатления и знакомства, столь необходимые в замкнутом коллективе. В центре зала под большой люстрой образовалась жужжащая толпа. Слышались смех, возбужденные восклицания. Никто не торопился уходить. Только одна женщина вежливо, но настойчиво пробиралась к лифтам.

– Затворником больше, – констатировал Абдид.

Он оказался прав по сути, но не по форме. Среднюю норму общения Мод вполне выдерживала, регулярно появляясь не только на рабочем месте, но и в местах общественных. Продолжительных бесед, однако, избегала, а если к этому вынуждали обстоятельства (мужчины романтических наклонностей), ограничивалась самыми общими суждениями.

Со временем ее обособленность становилась заметнее, тем более что недостатка внимания она не испытывала. Лишь Круклис, самая экстравагантная личность Гравитона, вызывал у нее некоторый интерес. Да и то довольно вялый, впрочем. Будучи уязвленным, этот самолюбивый мужчина назвал ее «женщиной в себе и вещью вне себя», чем восстановил душевное равновесие. Сколь точно он выразился, я понял позднее.

Мод записалась в мою лабораторию, поэтому познакомились мы уже на следующий день. Познакомились, да и только. Долгое время отношения оставались чисто служебными. Так получалось, что работали мы разных сменах. Я уходил, она приходила. Я сообразил, что происходит это не случайно, а есть результат твердого решения.

Но сколько б ни прожил наш счастливый современник, сколько б ни сторонился радостей жизни, его тело остается бессовестно молодым, неприлично жадным, неуемным, неустанным. Словом, требует своего. А уж душа-то…

Однажды я передавал смену. Подписал протокол, протянул его Мод. Она неожиданно заинтересовалась автографом.

– Ваша фамилия имеет славянское происхождение?

– Непосредственно.

– Извините, я называла вас Сержем.

– А как меня еще называть? – удивился я.

– Сергеем, – сказала Мод.

Помолчав, добавила:

– Или Сережей.

Пустяк, но… Когда женщина интересуется вашим именем, она не может не интересоваться собственно вами. Так вот все и началось.

Сближению способствовали некоторые внешние обстоятельства. Станция Гравитон-4, база исследований системы Кроноса, в то время готовилась к особому событию. Двигаясь по гигантской дуге, она приближалась к Виктиму, звезде-компаньону и звезде-жертве ненасытного Кроноса.

Миллионы лет Кронос высасывал из нее горячие газы. Разогнавшись до световых скоростей, частицы этих газов падают на коллапсар. В качестве последнего салюта они испускают жесткое рентгеновское излучение. Собственно, по этому излучению в конце двадцатого века и был замечен Кронос.

Но не Виктим, и даже не сама «черная дыра» вызывали наибольшее удивление специалистов. Главная странность заключалась в том, что эта пара обладала еще и планетой.

Войдя в поле тяготения звезды, наша станция обогнула несчастное светило и направилась к весьма примечательному небесному телу. Когда-то его похитил Кронос у пролетавшей мимо звезды. Событие, прямо скажем, редкое.

Еще большей редкостью было то, что планета не упала на коллапсар, который проглотил бы ее, не поморщившись. Она даже не стала его спутницей, а благоразумно поселилась рядом с Виктимом. Причем поселилась таким образом, что плоскость орбиты оказалась перпендикулярной линии между звездой и Кроносом. При этом сама орбита получилась практически круговой. Все эти особенности отправили в беспросветный тупик не одно поколение астробаллистиков. Разумеется, назвать такую планету иначе, чем Феликситур, было невозможно.

Внешне Счастливчик вполне зауряден. На нем те же кратеры, разломы, брекчии (или брякчии, как их именует Круклис), тот же толстый слой пыли, что и на Луне или, скажем, Меркурии. Бурная судьба лишила планету атмосферы, изуродовала поверхность бесчисленными воронками, опалила всеми известными видами излучений. Вдобавок, будучи почти таким же большим, как Венера, Феликситур имел неприличную картофелеообразную форму – результат гравитационной борьбы двух звездных систем. В общем, вопрос о каких-то поисках следов жизни даже не возникал.

Только одна особенность привлекала внимание к страдальцу, хотя особенность важная. Под слоями пыли и базальтов Феликситур хранил целые океаны жидкой серы. Нечто подобное люди встречали на Ио, одной из спутниц царственного Юпитера, но в куда более скромных размерах.

Сера на Феликситуре встречалась всюду. Плескалась во внутренних морях, устилала поверхность застывшими потоками, в виде сульфидов железа составляла твердое ядро планеты. Вокруг Феликситура даже светилась оболочка из рассеянных атомов все того же элемента. И поскольку происхождение серных планет во многом остается загадкой, Гравитону надлежало попутно изучать Феликситур.

Кроме всего прочего, планета вполне подходила для строительства постоянной базы обслуживания, что сулило заметное снижение затрат на содержание станции. Сама орбита нашего движения выбиралась с учетом такой задачи, и это нас спасало. Если б Гравитон непрерывно кружил только у Кроноса, мы бы с ума сошли. Долгое соседство с коллапсаром бесследно не проходит.

По мере сближения с Феликситуром люди пробуждались от сонного размеренного существования. Кто-то серьезно штудировал сравнительную планетологию, многие увлеклись проектированием будущего поселения. Оригиналы занялись даже теорией внешней жизни, которую никто еще не встречал. Большинство же радовалось самой возможности побродить пусть по унылой, но огромной поверхности, над которой не висели наскучившие потолки.

– Зайчики жаждут, – вздыхал Сумитомо, наш губернатор, подсчитывая стоимость предстоявших прогулок. – Серж, ты тоже записался на экскурсию?

– Кто-то ведь должен присмотреть за детишками.

– Очень благородно, – оценил губернатор. – Полетишь за свой счет.

– Это почему? – возмутился я.

– Астрофизик на планете нужен примерно так же, как боцман на камбузе.

– Эх ты, бухгалтер.

– Не надо льстить. Обыкновенный скряга.

Я не стал спорить. Правда была на его стороне, как в первом, так и во втором утверждении.

Активизировался не только я. Активизировались все. Абдида, представителя страховых компаний, осаждали любители острых ощущений. Бедняге трудно пришлось. Его пытались убедить, что исследование серных каверн – дело чересчур ответственное для роботов. По-настоящему с таким делом справится только человек, который не превзошел еще себя в творениях своих. Намекали, что запрета наука не простит, а разрешения не забудет. Советовали не уподобляться.

Ну и так далее. При этом среди желающих самолично пуститься в преисподнюю оказались не одни юнцы двухсот-трехсотлетние, но и мужи зрелые весьма. Особую настойчивость проявлял Круклис.

Сначала Абдид его искренне не понимал, потом отравился демагогией, рассвирепел, взял да и пожаловался Лауре. Это помогло. «Старый бедный Круклис» стих, как ветерок в мае. Лаура заслуженно пользовалась славой укротительницы диких круклисов.

Изменения происходили не только с людьми, но и со станцией. Рандеву предстояло короткое, поэтому деятельность кипела. В грузовом трюме убрали часть переборок, распаковали планетную технику, приступили к монтажу укрупненных блоков промышленных установок и реактора для будущей базы.

Мешая арбайтерам, бродили любопытствующие индивидуумы. Особо нетерпеливые примеряли скафандры, трепетно подбирая свой, абсолютно неповторимый стиль, фасон, цветовую гамму, расположение световых и радарных отражателей. В общем, суета царила невероятная. Она, суета то есть, по-прежнему заменяет нам смысл жизни. А что делать, если смысл жизни до сих пор не обнаружен в радиусе пятидесяти световых лет от Земли, как ни искали? Наверное, он прячется еще дальше.

Первым к планете стартовал паром со строительными арбайтерами. Они должны были подготовить котлован и траншеи для подземных сооружений базы. Затем от борта Гравитона отвалили транспорты с машинами, монтажными конструкциями, многочисленными предметами комплектации. И лишь потом, когда пятнистый лик Феликситура уже хорошо различался в оптические телескопы, наступила очередь всех желающих. Желающие заполнили все паромы и даже часть спасательных шлюпок, как ни противился Абдид.

– У нас есть еще спасательный звездолет, – утешал Сумитомо.

– Мир его реакторам, – пробурчал инспектор безопасности.

Я забрался в паром планетологов, придумав для этого множество причин, но руководствуясь единственной – в нем летела Мод.

Будучи человеком сентиментальным, не могу удержаться от похвалы ракетному парому тех времен. Он представлял собой треугольную платформу с шарами по вершинам. В этих сферах, пронизанных трубами двигателей, располагались приборы, экипаж и бортовые запасы. При необходимости каждая из капсул могла отстыковываться и быть использована в качестве спасательного бота. А на открытой платформе допускалось размещение груза любой конфигурации с массой до девяноста тонн. Красивое, лаконичное конструкторское решение. Жаль, что от него сейчас отказались в угоду вездесущим шнелльботам.

…Медленно, даже с некоторым величием, разъехались лепестковые створы. Наш паром вышел из ангара. Минуту мы плыли рядом с полированным боком Гравитона. Потом включились двигатели, и станция начала отставать. Пять треугольных пластин в ее борту беззвучно сомкнулись, не оставив малейшей щели. Я знал, что сквозь места их соединений не мог просочиться даже сверхтекучий гелий. Нанометровая точность – это вам не рейсфейдер ветхозаветный.

Что и говорить, человек кое-чему научился со времен ведических, какие бы доводы ни приводили нытики-агностики. Мне странно встречать людей, с блестящими глазами утверждающих, что мир непознаваем, а потому заслуживает только того, чтобы его втиснули в рамки некоей возлюбленной теории. Забывая при этом, что теория и есть инструмент познания.

– Но мы не называем систему своих взглядов теорией, – заявил один.

– А можно познать систему ваших взглядов? – спросил я.

– Вот в этом-то мы и расходимся, – непринужденно ответил оппонент.

И мы действительно разошлись. Чего это вдруг вспомнилось? Наверное, в душе я проповедник. Не люблю, когда тотчас и сразу не признают моей правоты. Особенно когда бываю прав. Посему обращаюсь с пламенным призывом.

Братья по разуму!

Не делайте культа из убеждений. Поменяйте их на логику, сразу легче станет. Убеждения безжалостны, убеждения тираничны, к чему бы ни относились. Рано или поздно они обязательно потребуют жертв. И от вас, и от вполне невинных окружающих. Беда и счастье в том, что Жизнь сложнее самой мудрой теории. Из-за этого неизбежно возникает соблазн применить силу к несогласным. Ради их же блага, глуповатых. Ох, что-то и меня понесло.

Несколько суток автономного полета миновали. Обогнав станцию, паром жестко затормозился у Феликситура. Софус повел судно снижающейся спиралью, чтобы люди могли выбрать объект исследований.

Требовалось отыскать достаточно «холодный» вулкан и опустить в него аппарат, который мы везли на грузовой платформе. Этот аппарат имел задачу проникнуть в глубь серной начинки Феликситура так глубоко, как сможет. На первом витке планировалось наметить пять-шесть подходящих точек, а потом выбрать лучшую.

Паром снизился до двадцати трех километров, пролетая над самыми вершинами гор. Все прилипли к окнам. В открытом космосе нет близких ориентиров. Скорость там не ощущается, имеет место скучная висючесть. Поэтому сближение с небесным телом весьма разнообразит впечатления.

Феликситур не обманул ожиданий.

Он щедро дарил ощущение пожираемого пространства. Под нижними дюзами чередой вырастали детали первозданного ландшафта – трещины, кольцевые кратеры, затвердевшие серные озера, пыльные равнины, по старой, еще лунной традиции именуемые морями.

Особо красочно выглядели действующие вулканы. От них на сотни километров тянулись извилистые, кроваво-красные потоки жидкой серы. По мере удаления от породившего жерла они остывали, меняли цвет. Сначала на оранжевый, потом на желтый, соответствующий минимальной температуре, при которой адский элемент все еще сохраняет текучесть. С высоты это выглядит прямо-таки вкусно. Но не всегда бывает безопасно.

В одном месте судно прошло прямо над фонтаном извержения. Вулкан, дремавший тысячи лет, вдруг очнулся и выбросил в небо струю серы, перемешанной с базальтовыми обломками. Раздались глухие удары, паром тряхнуло. Зловеще зашипел уходящий в пустоту воздух. Нижние иллюминаторы покрылись рыжей пленкой. Взвыла сирена. Пульт перед Зеппом, нашим пилотом, вспыхнул гроздью сигналов. А потолочные плафоны угасли.

Но все происходило считанные мгновения. Никто даже шлем не успел закрыть. Включился аварийный свет. Из стенных пазов выползли отсекающие переборки. Открылись кислородные баллоны, пузырящийся пластик заполнил пробоины. Выяснилось, что у нас появился гость: из-под кресла Оксаны Марченко извлекли угловатый кусок базальта. Пробив днище, камень оцарапал ей ногу и застрял в амортизаторе. Молодежь тут же превратила инцидент в повод для веселья. Так они преодолевали испуг.

– Ах, испачкались…

– Будем считать это приветственным салютом!

– Господин Феликситур заметил Оксанкины ножки!

– Э, по части манер…

– Зепп! Требую увеличить высоту полета, – вмешался Абдид.

– Вас понял.

– Чую, не зря мы явились, – изрек Круклис.

– Мод, а вы что думаете? – спросил я.

Мод даже не обернулась.

– Думаю, этот вулкан нам не подойдет, – скучно ответила она.

Если человек скрывается за бесспорными заключениями, он явно чего-то опасается. Вот странно, подумал я. Чего меня опасаться? Кроме женщин в жизни никого не обижал.

2. Феликситур

Столько гуманоидов Феликситур еще не видывал.

Немало ни мешкая, гравитонцы приступили к покорению высочайшего пика планеты, дабы даровать ему достойное имя, организовали спортивные игрища, весьма азартные в условиях пониженной гравитации, принялись гонять на джипах с пружинными колесами, бросились разыскивать редкие минералы для коллекций.

Солидные люди неспешно прогуливались по берегу горячего серного потока, обмениваясь впечатлениями, а человек двадцать особо бестолковых топталось у кромки первого котлована.

Половина из них советовала крепить анкеры на кляммеры, а другая настаивала на прямо противоположном, приводя пани Станиславу, главного строителя Гравитона, в состояние средней тяжести. Кроме нее делом занимались, пожалуй, одни планетологи.

К несчастью, проработав лет восемьдесят, любой человек обеспечивает себя настолько, что всю оставшуюся жизнь может заниматься чем угодно или вовсе ничем не заниматься. Главной движущей силой прогресса давно стала не экономическая необходимость, а унаследованное от приматов любопытство. Увы, порой оно принимает размеры стихийного бедствия. Например, когда котлован с единственным работающим человеком окружает толпа советчиков.

Честное слово, иногда с тоской думаю о славных временах рабовладения, когда было чему посвятить свою жизнь – борьбе за лучшее будущее. То самое будущее, которое не совсем заслуженно мы имеем сейчас. Обнадеживает, что если верить Гегелю, где-то за углом сумрачное прошлое нас еще подстерегает, ибо исторический процесс имеет форму и повадки змеи.

Должен заявить, что лично я, некто Серж Рыкофф, по планете скакал мало. И хоть пользы от меня было примерно столько же, ни у кого под ногами не путался, тихо сидел и наблюдал за процессом подготовки глубокосерного аппарата под руководством глубокомудрых специалистов. Ну, и за Мод еще наблюдал, было дело.

После технической проверки батискаф подняли на гребень серного вулкана, который правильнее было бы считать гейзером. Экипаж парома собрался в командном модуле и притих. Наступал один из тех моментов, ради которых и стоит стремиться в космос, – знаменитый момент перед неизвестностью. Нервно потерев ладони, Оксана надела сенсорный шлем, кивнула. Круклис нажал клавишу пуска.

На гребне вулкана механическая рука подхватила батискаф и осторожно опустила его в серное озеро, заполнившее кратер. Вокруг вздыбились пузыри, обломки серного льда, колыхнулись ленивые волны. Влекомый тяжелейшим иридиевым балластом, аппарат начал погружаться.

– Пока холодно, – сказала Оксана.

Ее мозг принимал сигналы датчиков, имитирующих органы чувств человека. Кроме того, часть из них позволяла видеть в инфракрасном и ультрафиолетовом диапазонах спектра. Оксана могла еще чувствовать приблизительный химический состав среды, ловить биотоки, и многое другое. Само собой разумеется, чувствительность приборов была отрегулирована с учетом условий, существующих в недрах Феликситура. Оксана ощущала холод, если температура опускалась к плюс ста десяти градусам Цельсия, точки замерзания серы.

Любопытен все же этот любимый элемент богов преисподней. При разогревании из желтого он становится оранжевым, затем краснеет, и наконец, по достижении двухсот пятидесяти градусов, приобретает непроницаемо черный цвет с едва уловимой рыжинкой. Если происходит быстрое охлаждение, то затвердевшая сера сохраняет соответствующую окраску. Поэтому поверхности серных планет столь цветасты.

Непривычно и то, что в жидком состоянии сера имеет меньшую плотность, чем в твердом, от чего серные льдины тонут. Наш батискаф перенес многочисленные столкновения с обломками твердого панциря, покрывавшего кратерное озеро. Серный лед был разбит потоком, поднимавшимся из глубины.

Этот же поток как игрушку подбрасывал сорокатонный аппарат до тех пор, пока софус не придал ему вращательного движения, буквально ввинтив его в расплав. На экранах начали проступать неровные контуры вулканического канала. Изображение дрожало, смазывалось тепловой конвекцией.

– Работать можно, – поспешно сказал Круклис. – Алло, Гравитон, картинку видите?

– Да, – отозвался далекий Сумитомо. – Напоминаю, второго батискафа нет. Берегите рули в первую очередь.

– Легко сказать!

Батискаф швыряло в перпендикулярных плоскостях и дважды припечатало к скалам. Некоторое время он даже плавал вверх килем.

– Кто-нибудь жалеет о том, что не находится там, внутри? – осведомился Абдид.

Круклис решил задремать, но попросил, чтобы его разбудили, «когда уляжется злая ирония».

После долгих рысканий по курсу и глубине батискаф наконец справился с восходящим течением. Он начал погружаться в Феликситур.

– Оксана, налить чего-нибудь горяченького?

– Спасибо, мне уже не холодно.

– Глубина девятьсот метров. Братцы, а посудину-то качает!

– Эка невидаль.

– Зепп, ты не понял. Качает ритмично.

– Э! Тогда давайте обсуждать.

Круклису срочно устроили побудку.

– Эй, – сказал он. – Зачем переполох? Разогретая сера стала более вязкой, вот и отсеялись случайные колебания.

Но когда проснулся лучше, изменил свое мнение.

– Хотя давление… Нет, не понял. Какова причина качки?

– Такое может быть, если чья-то туша бьется в узком канале, – пошутил Зепп.

– Надо посчитать.

Завязалась дискуссия, не менее тягучая, чем сам серный расплав. Меня в ней интересовала лишь одна участница. Мало вникая в то, что она говорила, я слушал, КАК она говорила, ловил интонации. И в конце концов поймал пару недоуменных взглядов. Пора было прекращать пялиться. В такой ситуации лучше всего тихо удалиться.

Я решил погулять снаружи, пропустить что-то интересное не боялся. Если специалисты заспорили, ничего интересного не будет. Закон такой. Устанут, охрипнут, разобидятся, но останутся каждый при своем мнении. Истина рождается не в спорах, а в эксперименте, как мне кажется.

Я выбрался из шлюза и стал думать, куда идти.С грузовой площадки открывался интересный вид.

Над близким горизонтом сиял Виктим. Правее сквозь желтую дымку серных паров светила очень яркая звезда. Это был приближающийся малым ходом Гравитон. Как раз под ним взметывался и опадал в кратер, впоследствии названный Оканкиным, султан серных выбросов. На вершине вулкана торчали балки разрушенного крана, а по склону тянулась красная нить кабель-троса.

Окрестности горы покрывали остывшие наплывы. За ними начиналась холмистая местность с беспорядочно разбросанными кратерами. Все это было окольцовано горами – стенами огромного цирка, образовавшегося в результате столкновения Феликситура с большим астероидом.

Как показали исследования, это случилось более шести с половиной миллиардов лет назад. Огромная глыба рухнула на планету в то время, когда еще Солнце не зажглось. До появления нашего родного светила оставалось полтора миллиарда лет, а старина Феликситур уже существовал. Он был старше не только Солнца, но и Виктима, вокруг которого вращался «всего» каких-то девятьсот миллионов геолет. Факт столь внушительной древности Феликситура будил воображение и обострял восприятие.

Окрестности заливал непривычный, шафранного оттенка свет, оставляющий резкие тени за каждым камнем. Так и хотелось назвать его потусторонним. До сих пор могу без усилий вызвать в памяти эту панораму, вплоть до мелких деталей. Например, двадцатитонную мортиру, установленную на грузовой платформе, украшала надпись: «ВРУЧНУЮ НЕ КАНТОВАТЬ», оставленная неким безымянным шутником. А на плече проходившего внизу арбайтера имелась зигзагообразная царапина.

Спустившись по лесенке, я ступил на серный снег. Прыгающей походкой, изобретенной астронавтом Нейлом Армстронгом, первым из землян прогулявшимся по Луне, я обогнул паром и направился к одному из соседних кратеров. В шлеме пискнул звуковой индикатор. Это означало, что дежурный радар взял под контроль мои перемещения.

– Серж, – предупредил Абдид. – Там еще не ступала нога человека.

– Сейчас исправим, – бодро ответил я, оглядываясь.

Под днищем парома возились арбайтеры, заваривали пробоину. Выше них, на грузовой площадке, вращался барабан с кабелем. Еще выше пролетал катер с большущим колпаком над пилотской кабиной. Эфир гудел от голосов. Стоило позвать, и на помощь бросились бы десятки людей.

Но это почему-то не приносило спокойствия. Напротив, ощущались тревога, предчувствие близкого сбоя в нормальном ходе событий. Или маловероятного вывиха, как потом выразилась Мод. Я хорошо его помню.

Сильное это предчувствие, пугающее. Хотелось вернуться, затеряться среди других людей, спрятаться за их спины, чтобы неведомый выбор неведомой силы пал на кого-то другого.

Но так нельзя. Недостойно человека разумного шарахаться от теней. Если уж оказался на пути тайны, нужно уметь принять вызов. Далеко не каждому такое выпадает. А жизнь все равно закончится. Рано или поздно. Досадно провести ее, ни разу не заглянув в глаза неведомого, не испытав трудно передаваемого трепета.

У людей, прошедших такое, в глазах остается выражение, которому я всегда завидовал. Ему не научишься, его не отрепетируешь ни в какой академии актерского искусства. Это знак зрелости, печать времени, отблеск глубинного знания. Награда и крест судьбы. Тот самый отблеск из глаз Мишеля Нострадамуса, Екатерины Дашковой, Эйнштейна, Абукиры Нохайи, построившей для человечества первый фотонный двигатель. И великой Марионеллы-Жозефины Старопокровской, открывшей «гены смерти». Ради одного того, чтобы только приблизиться к такой компании, стоило рискнуть.

Я внимательно глядел под ноги – часто попадались припорошенные серным снегом камни, трещины, обломки серного льда. Растянуться на глазах у всех, что ни говори, – плохой способ оставлять след на далекой планете.

Поглощенный дорогой, я не сразу заметил, что достиг цели. Склон вырос передо мной неожиданно, вдруг. Он оказался невысоким, хотя крутым и скалистым.

Я поднял голову. Прямые лучи Виктима в то место не попадали, поскольку я подошел с теневой стороны. Но вполне хватало света, отраженного долиной, местом посадки нашего парома.

Я увидел грань кратера, перечеркнутую старыми потеками серы. Вершина была неровной, напоминала трехзубую корону, надетую чуть набекрень, с королевской небрежностью. Это придавало горе своеобразный, запоминающийся вид. Больше ничего особенного поначалу я не заметил. Но, поднявшись выше, остановился.

На среднем, самом малом зубце различался темный нарост. Он имел слишком уж плавные очертания по сравнению с доминирующими на Феликситуре ломаными линиями. Когда я рассмотрел его через телеобъектив, то понял, что назвать это пятно просто темным вряд ли возможно. Оно имело поверхность такой густоты, что выделялось даже на фоне чернущего неба.

Оседлав скалу, явление, казалось, наблюдало за тем, что творилось в долине. У меня возникло впечатление, что при этом оно то ли колышется, то ли как-то переливается. Оптикой скафандра я определил его поперечник. Оказалось что-то около семнадцати метров. Это измерение было последним, что я успел сделать, прежде чем попал «под макулу». Последним проявлением активности. После этого у меня все поотнималось.

О макулах тогда ничего не знали. Да и сейчас, по прошествии без малого пятидесяти двух геолет, знают немногим больше. Сам термин придумали ребята из экипажа «Звездного Вихря» уже на Кампанелле. Сейчас в Энциклопедии Человечества макула определяется как «локальный концентрат генерального поля с потенцией переноса биомассы».

Восхитительно, не правда ли? Знать бы, что такое генеральное поле, тогда макула – всего лишь частный случай…

В сущности, твердо установлено лишь то, что макулы могут воздействовать на психику человека, причем сила эффекта подчиняется классическому закону механики. То есть убывает с расстоянием.

В тот раз, прыгая к кратеру, я успел пересечь границу «зова макулы».

А может быть, она зацепила меня на еще платформе либо даже внутри самого парома. Мне кажется, я могу почуять ее издали, но вот поддаюсь слабо, иначе не писал бы сейчас ничего. Имею сильный охранительный инстинкт, вот что. Развитое чувство допустимого, недостаток мужчины.

Но главное, кажется, не в моих личных качествах. И не в своевременном вмешательстве Мод, хотя оно наверняка посодействовало. Главное в другом. Вероятно, макула просто отпустила меня. Так, на первый случай. Те, кто старше нас, тогда еще не решили, что с нами делать. Присматривались. Что с нами делать, они решили позже. Не на Феликситуре, и не в системе Кроноса. А вот детонатором несомненно послужил Круклис. Редактор фундаментального издания «Термодинамика взрывных процессов», склонный к острым экспериментам.

Часто спрашивают, каково находиться «под макулой»?

А никакого, страдания отсутствуют. Почти так же, как и голова. Помнится, в старину бытовало выражение о крови, стынущей в жилах. «Под макулой» застывает не кровь, а мысли, всякая рассудочная деятельность. Будто ныряешь частью мозга, которая за это отвечает, в жидкий азот.

Но только одной частью, другие работают. Сознание, во всяком случае, у меня сохранялось. Окружающий мир воспринимался. Но играл он, весь мир, уже второстепенную роль, роль фона, чего-то вроде задников сцены. На какое-то время голова превратилась в чисто улавливающее устройство для внешней мысли.

Мысль была единственной, но сильной и дьявольски убедительной. Очень остро понимаешь всю скуку существования в белково-нуклеиновой форме. Оно кажется слепым, бессмысленным, лишенным конечной цели.

Страшное состояние! Привычное представление о красоте человеческого тела рассыпается. Перед самим собой предстаешь в виде уродливого мешка органики, жизнь которого определяется неприятным содержимым кишечника. И эта самооценка окончательно не забывается, как ни старайся. Возможно, в силу своей верности.

Что это? ИХ взгляд на НАС? Очень может быть. Дорогие, прекрасные мои соплеменники! Со стороны мы можем выглядеть совсем не так, как в собственных глазах. И к этому придется привыкать. Но верить не надо. Мы несусветно хороши, честное слово. По крайней мере, для нас самих.

Паралич мысли продолжался до тех пор, пока из парома не выбралась Мод. Вопреки всей мыслительной тишине, я узнал ее сразу. До парома было никак не меньше километра, но на безатмосферном Феликситуре видимость отличная. Как только на платформе появилась фигурка в оранжевом скафандре, я понял, что это она. В безвоздушной среде телевик позволяет различать даже застежки.

Мод помахала рукой.

– Ко мне, Сережа. Идите ко мне.

Теперь-то я понимаю, она умеет чувствовать опасность. А тогда не обратил внимания. Списал на случайность.

Не ведая, чего избежал, мимо какого мира прошел, я отправился в обратный рейс. Сомнамбула сомнабулой. Оглушенность отступала медленно. В голове продолжала держаться звонкая пустота. Я не осознавал случившегося, это пришло позже. Ко мне многое приходит позже, будем откровенны.

– Отчего-то мне стало тревожно за вас, – призналась Мод. – Давайте погуляем вместе?

– Хорошо, – механически сказал я.

Наверное, после воздействия макулы годится любое предложение. Собственная воля возрождается не сразу. Поочередно переставляя ноги, я достиг парома. Мод скатилась по релингу и озабоченно подергала рукав моего скафандра.

– Как вы себя чувствуете?

– Нормально.

– Правда?

– Зара считает меня чересчур здоровым.

– А мне кажется, вам не по себе.

– Да, был маленький абсенс.

– Инсайт?

– Возможно. А вы уже знаете?

– Про инсайты? Знаю.

Ко мне вернулась способность удивляться. Половина старожилов Гравитона инсайтов так и не удостоились, а Мод, прожившая на станции чуть больше трех недель, уже успела.

Инсайт. Точно определить смысл этого термина мы с человечеством не умеем. В первом приближении инсайт – это скачкообразный прорыв понимания, возникающий по малозаметной причине. Иногда он случается и без видимых причин вообще, после многократно повторяющихся, истощающих циклов работы мозга. Тогда рано или поздно складывается верная комбинация взаимодействующих нейронов, обеспечивающих понимание. Но то, что люди испытывали в системе Кроноса, недостаточно назвать только пониманием. По аналогии с наведенной радиацией лучше всего это назвать наведенными галлюцинациями. Галлюцинациями не случайными, а вроде бы учебными.

Существовало неписаное правило, согласно которому спрашивать что-либо на сей счет избегали, опасаясь ненароком причинить человеку боль. Но я не удержался.

– И каковы впечатления?

– Да так себе, – уклончиво ответила Мод. – Присматриваюсь.

В это время нас позвали из парома.

– Хелло, – говорит Круклис. Отойдите подальше, сейчас буду стрелять.

– Мы с Сережей в безопасности, Парамон, – сказала Мод. – Стреляй, не беспокойся.

То, что она назвала его по имени, мне не понравилось. Я ревновал, хотя еще не хотел признаваться в этом.

На платформе поднялся короткий ствол мортиры. Развернувшись к Оксанкиному кратеру, она выплюнула большое ядро. Под нашими ногами беззвучно дернулся грунт.

– Это еще зачем? – спросил я.

– Серная льдина оборвала кабель. В снаряде находится резервная станция связи с батискафом.

– А, вот как, – вяло сказал я.

Мод попыталась заглянуть в окно моего шлема.

– Ну так что, идем?

– Да-да.

Мы ступили на поверхность застывшей лавы.

Поток был молодым, не успевшим растрескаться, но замерзал он не одновременно – вспучиваясь, образуя наплывы, на которые приходилось карабкаться, вбивая в податливую серу заостренные носки сапог. Мод, шедшая впереди, упорно преодолевала препятствия. Взойдя на высокое место, она остановилась, широким взмахом обвела горизонт и сказала:

– Можете смеяться, но что-то здесь не так, я чувствую. И это не совсем суеверие.

– Да, необычная планета, – сказал я, отдуваясь.

– Необычная? Я бы сказала – необыкновенная. Не могу представить, как она оказалась на своей нынешней орбите. Шансов на это было – всего ничего.

Ох, не люблю я намеков на чудеса, хоть пьяный, хоть трезвый. Будь хоть под мухой, хоть под макулой. От кого бы ни исходили. Кажется, это меня и разбудило.

– Что ж. Шансов на возникновение жизни на Земле тоже было не так много.

– И что это доказывает? – быстро спросила Мод.

– Ничего. Рядовая аналогия.

– Поясните.

– Я вот что хочу подчеркнуть. Пусть гипотеза об искусственном происхождении жизни так и не опровергнута, являемся ли мы с вами результатом эксперимента?

– Не знаю.

– Можно ли это утверждать?

– Утверждать – нет. Допускать – да. Вдруг мы плохо умеем распознавать.

– Почему вы так думаете?

– Ну, сотни лет поиска внеземных цивилизаций безуспешны. Причин может быть три.

Мод один за другим загнула пальцы.

– Либо мы одиноки, либо братья по разуму слишком далеки, либо…

– Либо?

– Либо следы разумной деятельности легко принять за другое.

Я рассмеялся.

– Например, за коллапсар?

Но Мод к такой возможности относилась вполне серьезно.

– Почему бы и нет?

В ответ я мог бы привести множество доводов. Но сказал, что не знаю. Потому что полностью отрицать в нашем мире ничего нельзя.

– Все, что можете сообщить? – разочаровалась Мод.

– Самое глубокое.

– Как специалист по физике «черных дыр»? Лауреат премий?

– Угу. Он самый.

– А вы умеете сомневаться, – заметила Мод.

Я обрадовался.

Из-за малых размеров парома мне пришлось делить каюту с Круклисом.

Утром меня разбудил его недовольный голос. Он разговаривал по видеофону с женой, оставшейся на Гравитоне. Лаура выглядела расстроенной.

– Постараюсь, – буркнул Круклис и покосился на меня.

Чтобы не мешать, я вышел на камбуз. Там несколько человек поглощали завтрак. Лица были меланхолические.

– Что случилось? – спросил я.

– В том-то и беда, что ничего, – вздохнула Оксана.

Выяснилось, что за прошедшие сутки батискаф забрался в обширную каверну, размеры которой не определялись.

Разогретая сера становилась все более вязкой, скорость аппарата упала до минимума. Одновременно колебательные движения расплава, обнаруженные накануне, потеряли свою периодичность. Накапливались данные о том, что они являлись следствием сейсмической активности недр Феликситура, отголосками землетрясений. Проще говоря, ничего необычного не происходило. Сенсация не состоялась.

– Ничего нет нового и под этим солнцем, господа, – сказал я. – Будут ли сюрпризы вообще?

– Обязательно, – серьезно сказала Мод.

– Вы в это верите?

– Так же, как и вы.

– Мне этого хочется, но я не верю.

Мод протянула тюбик с питательным бульоном.

– Пейте. Хочу пригласить вас на прогулку. Не возражаете?

Я растерялся.

– Еще и спрашивают…

– Чур, за вулканы не прятаться, – предупредил Абдид. – Серж, ты видел свою кардиограмму? Вчера на тебе будто черт скакал.

– Не все сердечные дела находятся в компетенции страховых компаний, дружище, – легкомысленно сказал я.

Не знаю почему, но рассказывать о вчерашнем мне не хотелось. Наверное, голова все еще не была в порядке.

– Ну-ну, компетентный ты наш, – проворчал Абдид.

Это правда, что жизнь ценна пустяками. Простая вроде бы радость – помочь женщине надеть скафандр, но от абстрактных мыслей отвлекает замечательно. Мысли становятся конкретными до ужаса.

Мод поежилась.

– Не смотрите на меня так.

– А как смотреть?

– Как на товарища по быту.

– Эх! Неужели вы думаете, что это возможно?

– Серж, не дурачьтесь. Вы еще не застегнуты, а за бортом вакуум, между прочим. Глубокий такой.

– Зато вы застегнуты за двоих, – игриво заметил я.

Мод так глянула на меня снизу, что я стал смотреть вверх. Ух, глазищи! В восторге я поднял лапки и понял, что буду делать это постоянно, если у нас что-то получится. Есть женщины, которые каждую секунду знают, чего не хотят. С ними увлекательно играть в угадалки. Сплошное удовольствие.

Мы взяли открытый вездеход и покатались по окрестностям. Мод лихачила, заставляя машину прыгать через трещины, на изрядной скорости носилась между скалами и воронками, взлетала по крутым склонам, скатывалась в долины.

Поглощение пространства явно доставляло ей радость, и она вела себя как школьница, сбежавшая с уроков. Такие реакции бывают у людей, вынужденных долго подавлять природный темперамент, доложу я вам. Важный штрих к портрету, стоило запомнить. Темперамент – украшение характера. И услада ночи.

На обратном пути вездеход подрулил к знакомому мне вулкану. Машина неожиданно затормозила.

– Серж, что же здесь случилось вчера?

– Так, померещилось.

– На вершине?

– Да.

Мод оперлась о руль и повернулась.

– Любопытная гора. Поднимемся?

В моем желудке возник холодок.

– Зачем? – небрежно спросил я.

– Туда еще не ступала нога человека. Смешно?

– Нет, это естественно. Эйнштейн говорил, что ощущение тайны – самое великое из чувств. И тот, кто не способен к нему, подобен мертвому, глаза его закрыты.

– Подобен мертвому, – повторила Мод. – Сильно сказано. Что ж, сегодня можно.

– Можно что?

– Подняться.

Не дожидаясь меня, она прыгнула из кабины.

Движения ее были точными и легкими, выдающими тренированное тело. Я поймал себя на том, что все, что бы Мод ни говорила или что бы она ни делала, мне нравилось. Просто наваждение. Есть смешное выражение: отдавать себе отчет. Я отдал себе отчет и с легкой паникой осознал, что попался. Влип, втюрился. Вот что значит отдавать отчет. Но если оставить его при себе, результат остается там же.

Гора оказалась небольшой, высотой метров в восемьсот от подошвы. За полчаса мы поднялись к скальному зубцу, на котором я видел макулу. Ничего подобного в тот раз там не оказалось, никаких следов. Толстый слой пыли свидетельствовал о том, что вулкан мирно спал на протяжении тысячелетий.

А вот соседний Оксанкин кратер продолжал буйствовать. Со своей вершины мы видели, как он выбросил станцию связи. Снаряд рухнул на склон и покатился вниз, увлекая лавину камней и поднимая тучу пыли.

К месту падения бросились арбайтеры, а паром выстрелил следующее ядро. Уже пятое по счету, кажется. Планета неохотно расставалась с тайнами. Как и человек, неожиданно пришло в мою голову. Еще я почувствовал, как малы, чужды и одиноки люди под звездным небом Феликситура. Уже одно это должно толкать их в объятия друг другу.

Но у Мод были свои мысли.

– Сергей, вы не думали о том, что когда-нибудь все может надоесть?

– Феликситур? – спросил я, выигрывая время.

Серьезный разговор с теми, кто старше нас, – испытание. Нужно успеть сосредоточиться.

Метнув вопрос, Мод попыталась разглядеть выражение моего лица. Хорошо, что светофильтры помешали, иначе б я ее спугнул.

– Да, Феликситур.

Но дав мне успокоиться, она усмехнулась и добавила:

– А также все, что его окружает.

Пропащее это дело – разыгрывать непонимание перед мафусаилом, если все понимаешь.

– Я знаю, что от жизни устают. Вы это имели в виду?

– Спасибо, что не притворяетесь.

Она расстегнула кармашек, вытянула пружинный провод, вставила его в розетку моего скафандра. Радиопередатчики отключились. Предстоял разговор без посторонних. Я сразу решил захватить инициативу.

– Мод, с вами все в порядке?

– Дело как раз в этом. Со мной все в порядке. Поэтому я вижу ваши чувства, Сережа.

– Так заметно?

– Заметно.

– Это плохо?

– Для вас – да.

– Для меня? Почему?

– Боюсь, что доставлю вам много огорчений.

Я почувствовал облегчение. Только-то!

– Зачем бояться того, чего может не быть? Никто не знает будущего.

– Вы уверены?

Я промолчал. Мод усмехнулась.

– Да, вы поняли меня правильно. Иногда, если живешь достаточно долго, а я человек не юный… назовем это предчувствием наименее вероятного варианта. Маловероятного вывиха. Но вы… Думаю, вы могли бы остановиться. Шансы есть.

– Ох, опять шансы…

– Думаете, их нет?

– Не знаю. Надо ли измерять чувство какими-то шансами? Зачем?

– Поверьте, так будет лучше.

– Я вам противен?

– Коварный вопрос.

– Понятно. Кривить душой не хочется, а правда меня поощрит.

– Сережа, я действительно знаю, чем все закончится.

– Серьезно?

– Увы.

– Уверены?

– Совершенно.

– О вашей способности знают?

– Нет.

– Не хотите?

– Не хочу.

– Мне трудно поверить.

– Ах, мужчины всегда жаждут доказательств.

– Это плохо?

– Не плохо и не хорошо. Такова данность, натура у вас такая. Что ж, доказательства будут. Смотрите сюда.

Она опустилась на колени. Старательно водя пальцем, начертила в пыли обтекаемое тело с тюленьим хвостом и парой широких лопастей в передней части.

– Его назовут хвостоногим ухомахом. Скоро мы увидим это существо.

– Где?

– Здесь, на планете.

– Когда?

– Сегодня.

Я недоверчиво промолчал. Когда мужчина сильно удивлен, он может забыть даже о половом инстинкте. Так что временного успеха Мод добилась.

– Рисунок запомнили?

Я кивнул, но потом сообразил, что на мне шлем, следовательно, кивка она видеть не может.

– Да, запомнил.

– Хорошо.

Мод поднялась, аккуратно стряхнула с себя пыль. Потом взяла да и затоптала произведение. Такие вот поступки случаются у женщин. Чувствуешь себя неизвестно кем.

Предсказание сбылось весьма скоро. Несколькими часами позже, когда батискаф добрался до дна каверны, Оксана сказала:

– Мне страшно.

– Тебе?

– Нет, конечно. Кому-то там, – она показала на пол.

Все замолчали, соображая, кому может быть страшно в недрах Феликситура. Круклис оторвался от своего кофе.

– Не устала?

– Пусть кто-нибудь проверит.

– Сигнал слабый?

– Весьма.

– Шерше ля фам, – сказал Круклис. – Женщины лучше улавливают. Мод, вы не согласитесь?

Мод молча распустила прическу и надела второй шлем. Кабина быстро наполнилась людьми.

– Ну как?

– Пока не слышу.

Я протолкался к ней.

– А сейчас слышу.

Это был примечательный момент. Впоследствии я не раз замечал, что наша близость обостряет наши способности.

– Пеленг?

Мод покачала головой.

– Я плохой сенсолог.

– Дайте мне, – нетерпеливо сказала Оксана. – Так. Левый разворот, курс двести восемнадцать. Хорошо. Сигнал усиливается. Быстрее!

Софус включил полные обороты, но винты тяжело проворачивались в серном студне. Скаф продолжал ползти черепашьим ходом. Все же одна из теней на экране становилось четче, постепенно оформлялась в пятно.

– Вот тебе и сюрприз, братец Серж, – заметил Круклис. – Подходит?

Я молчал, не решаясь поверить.

– Ой! – сказала Оксана. – Мне очень страшно.

– Отключайся.

– А сейчас я сердита. Чувствую гнев, злобу.

– Да дайте же форсаж! – взмолился Зепп.

– Хорошо, хорошо, не волнуйся. Сейчас организуем тебе форсажик.

Аппарат понемногу набрал скорость. Смутное пятно вытянулось, приобрело узнаваемые очертания. Для меня узнаваемые.

Скользя между каменными выступами дна, абориген некоторое время выдерживал дистанцию, но потом начал сдавать. Его портрет Мод изобразила довольно точно. С более близкого расстояния стали видны раздвоенный хвост и что-то вроде плавников в передней части тела.

Вдруг существо резко изменило направление.

– Уходит! – восхищенно сообщил молоденький техник.

Софус переложил рули и вновь поймал беглеца в перекрестие визиров. Включилась внешняя связь.

– Эй, что у вас происходит? – спросил Сумитомо.

– Ненавижу! – крикнула Оксана.

– Кого? – оторопел губернатор.

– Это она не вас, ваше превосходительство, – рассеянно отозвался Зепп.

– Не меня? Все равно странно. А кого?

– Это она нас всех ненавидит.

– Всех? Сваннум! За что?

– А мы за ней гонимся. То есть за ним.

– Послушайте, вы там что…

– Суми! – взревел Круклис. – Отстань. На экран-то взгляни!

И он добавил что-то на старояпонском языке. Мод покраснела.

– Оксана, отключайся, – строго сказал Абдид.

– Вот еще. Нет, нет и нет! Такое открытие. Я вижу…

– Что?

– Ничего подобного… Ай!

– Что?

– Огонь.

– Где?

Оксана не успела ответить.

Внезапно экраны померкли. Все. И те, через которые шла информация с батискафа, и даже те, по которым контролировались системы самого парома. За окнами вулкан выпустил длинную струю серы. Была видна очередная станция связи, кувыркающаяся по склону.

– Вот тебе, бабушка, и дабл ю, – сказал Круклис.

Это он по-староанглийски выразился, полиглот.

Оксана упала, возникла легкая паника. А я погрузился в несомненный инсайт. Первый, запомнившийся во всех деталях.

Явился мне первозданный океан Земли, горячий такой, но уже не кипящий. Во вспышках молний, сиянии жесткого ультрафиолета рождались и тут же гибли цепочки цветных шариков, похожих на те, что веками показывают на уроках химии.

Это повторялось бессчетное количество раз – хоровод шариков, причудливо слипавшихся в замысловатом танце, кружил без устали, перемешиваемый мощными течениями, прибоем, взрывами подводных вулканов, цунами, свирепыми ураганами.

Но вот все чаще мелькают знакомые сочетания углерода, водорода, азота, кислорода. Скелеты будущих аминокислот, нуклеотидов, углеводов… В гигантской реторте по имени Земля зрели массивные органические полимеры, которые спустя четыре с половиной миллиарда лет мы назовем белками и нуклеиновыми кислотами.

Застревая в каплях жира, они образовывали серые комочки протоплазмы – распадающейся и, наверное, зловонной… Из неаппетитных материалов зарождалась Жизнь, замечу в скобках. Кстати, людям нуклеиновые кислоты впервые удалось выделить из гноя. Был такой древнеавстрийский химик Фридрих Мишер.

Но где же Творец?

Одно цепляется за другое, все развивается само собой, подвластное одному лишь времени, и более не нуждаясь в лишних вмешательствах. Вот разве что сам порядок событий, то есть время, кто-то создал… Если так, то Творец куда более могущественен, чем это представляли все земные теологи вместе взятые. Но не скучно ли Ему следить за мелкими грешками человечков в таком случае? Суетящихся в исчезающе малой частичке Его Мира?

М-да. Поначалу я думал, что суть К-инсайта заключается в скачкообразной активации уже накопленных знаний, обостряющихся до уровня художественного восприятия. До уровня видений, галлюцинаций. При таких условиях старая информация легко складывается в новые комплексы. И это оказалось правдой, только не всей. Далеко не всей.

– Похоже, Серж уже не такой остекленевший.

– Э! Он только внешне прост. Зепп, шлепни еще разок.

– Шлепни! С русскими только вступи в потасовку…

– Э! Брось ты свои тевтонские комплексы.

– Хватит, хватит, – поморщился я. – Уберите ваш несносный нашатырь. Право, что за манеры.

Из инсайта выходят так же, как в него входят, – хлоп, и готово. Ни облачка на ясном челе, мышцы полны истомы, чувствуешь себя выспавшимся. Я с бодростью вернулся в бренный мир, готовый все понять и всех простить.

А вот с Оксаной получилось иначе. Ее успели поместить в реанимационный кокон. Под прозрачной крышкой к ней тянулись щупальца зондов, датчиков, струйных инъекторов. Одежда расползлась, клочья смыл раствор. Включились термостат и газорегулятор, сильный разряд электричества заставил биться остановившееся сердце.

Признаться, все эти действа меня пугают. Никогда не имел отношения к медицине. Не то, что Круклис, имеющий отношение ко всему на свете.

Насупив дремучие брови, этот нескромный мужчина сканировал живой мозг Оксаны и насвистывал бравурный мотивчик.

– Угрозы нет, – объявил всезнайка.

– Все же надо отправить ее на Гравитон, – осторожно сказал Абдид.

– Куда спешить? Все там будем.

Абдид нахмурился.

– Шутник! Отправляем, ребята.

Надев скафандры, мы перенесли Оксану во второй модуль парома. Зепп занял место пилота и приступил к предстартовой проверке.

Арбайтеры проворно разъединили кабели. Сработали катапульт-болты. Шар полыхнул дюзами, вздул клубы пыли, набрал скорость и пошел вверх, к сияющему в черном небе Гравитону.

– Зара, небось, уже хлопочет? – спросил кто-то.

– А как же? – удивился Абдид. – Там всего будет даже с избытком.

Постояв на накренившейся платформе, все перешли в третий, последний модуль парома, софус которого не пострадал, поскольку в момент происшествия был отключен.

Расшифровка сенсограмм Оксаны и анализ всех прочих данных занял минуту, но и этого показалось много. Мы ждали результата, не снимая скафандров.

– Вероятность биологической природы объекта – девяносто шесть целых и семь десятых процента, – доложил софус. – Неопределенность для единичных явлений не превышает допуска статистической модели. Коэффициент Грейнбриджа…

– Короче! – не выдержал я. – Давай сразу резюме.

– Нулевая гипотеза отбрасывается, – послушно изрек софус.

Ну, вот оно, случилось.

За иллюминаторами по-прежнему расстилались неуютные пейзажи, продолжал буянить Оксанкин кратер, все так же равнодушно светил Виктим. И тем не менее перемена произошла. Да еще какая перемена. Все молчали.

На экране возник Сумитомо. Лицо его излучало не хуже Виктима.

– Большой софус Гравитона подтверждает выводы. Как только сообщение примут на Земле, ксенобиологи с ума сойдут. Да что ксенобиологи! Вся наука вздрогнет. Нобель обеспечен, я это просто гарантирую. Братцы, мы вошли в историю! Вляпались, можно сказать. Не заметили? И что с нами теперь бу-удет… Конгрессы, лавры, мантии, именные стипендии. Шутка ли – внеземную жизнь открыли! Кстати, как назовете своего монстра?

– Хвостоногим ухомахом, – оловянно сказал я.

Сумитомо прямо возликовал.

– Серж, дорогой, да в тебе бездна воображения! Вот не ожидал. Принимается и утверждается без обсуждения. Хвостоногий ухомах… Емко, образно, выразительно. И как быстро! Надо же.

– А что с Оксаной?

– Приходит в себя. Все, что ей грозит, так это пребывание в витатроне да неделя санаторного режима. Зара надеется, что разгадает и причину шока.

– Что-то не нравится мне твой бодрый тон, Сумитоша, – подозрительно объявил Круклис. – Небось, заготовил ложку дегтя?

Губернатор вздохнул.

– Ложку серы, Парамоша-сан. Вы здорово растревожили Оксанкин кратер. Судя по сейсмическим данным, вот-вот начнется серьезное извержение.

– И что с того?

– Да так, ничего. Стартуйте немедленно.

– Привет! Что значит – стартуйте? А батискаф?

– Батискаф свое дело сделал. Даже если его еще и можно отыскать, в чем у меня лично сомнения глубиной эдак миль в пять, риск слишком велик.

– Ты же сам предупреждал, что второго батискафа нет.

– Парамон, о чем ты? Какой там батискаф! Вы сделали открытие, окупающее весь Гравитон-4!

Круклис выпятил челюсть.

– Я остаюсь.

Немедленно вмешался Абдид.

– Парамон, не валяй дурака.

– Я остаюсь.

– Лауру вызывать?

Круклис обозвал его ассирийским интриганом. Ответить оскорблением на заботу – это так по-человечески. Абдид умилился. Что тут скажешь?

– Горе ты мое серное!

Так вот мы и открыли серную жизнь. Во вторник это было.

Увы, разгадку тайн Феликситура пришлось отложить. Гравитон успел пролететь мимо планеты и продолжал удаляться, а торможение этого исполина требовало непомерных трат энергии.

Сумитомо рассудил, что ухомахи вполне могут подождать до нашего следующего визита. В среду, едва наша команда вернулась на борт, он включил двигатели коррекции. Изменив направление, станция устремилась к Кроносу, главному объекту наших исследований.

Все принялись купаться, есть, ходить друг к другу в гости и отсыпаться. Завязывались новые романы, и страсти по ухомаху потихоньку улеглись. Но вот сонное благодушие уже не возвращалось.

С каждым днем росла скорость, на контрольных картах все гуще ложились линии изогравов. За кормой тускнел Виктим. Феликситур различался уже только в сильные телескопы. И чем меньше он становился, тем больше притихали люди.

Все знали точность, с которой просчитывался курс Гравитона, и то, что с коллапсаром мы разминемся на близком, но вполне безопасном расстоянии, да уж больно жутковат батюшка Кронос. В объеме небольшого астероида он накопил массу целых четырех Солнц и не прекращал питаться всем, что на него сыпалось. Коллапсары ведь играют роль мегапылесосов Вселенной.

Сила их притяжения ужасающа.

Даже луч света не в состоянии покинуть поверхности так называемой сферы Шварцшильда. Расчеты показывают, что в середине коллапсара останавливается само Время. Маленькая иллюстрация: мы продолжали принимать все более редкие, растянутые, но вполне реальные сигналы зондов, выпущенных нашими предшественниками – Гравитонами 3, 2 и 1.

Десятки лет разведчики падали к роковой границе. Но поскольку время течет для них все медленнее, они переживут и нынешний Гравитон-4, и все прочие Гравитоны, сколько бы их еще ни построили неугомонные люди.

Теоретически известно, что страшная сила когда-то разорвет прочнейшую керамическую оболочку зондов. Приборы погибнут еще раньше. Но когда это случится, точно просчитать нельзя, не хватает знаний. Тех самых знаний, ради которых мы изучали Кронос.

Именно Кронос является первой «черной дырой», до которой дотянулся человек. Ему и предстояло давать ответы. И ответы, куда более ценные любой возможной информации с Феликситура, включая ухомахов.

3. Любовь

Гравитон-4 неуклонно катился к периколлапсарию.

Внутри приплюснутого шара опять кипела деятельность. По этажам сновали роботы и арбайтеры, регулируя, проверяя и подкручивая все на своем пути.

Для оптимальной центровки перемещались грузы, перекачивались тысячи тонн жидкостей. Мебель и всякая мелочь намертво фиксировались магнитными замками. Исчезли кровати с роскошными балдахинами, их заменили массивные саркофаги гравистатов. Были извлечены со склада герметичные крышки для бассейнов, установлены дополнительные перегородки в парках.

Абдид и Сумитомо самолично ощупали каждый скафандр, устроили несколько учебных тревог, отрепетировали аварийную эвакуацию со станции. Им самозабвенно помогали энтузиасты, не знающие, к чему приложить избыток жизненных сил.

Человек – существо компанейское, есть такая неандертальская традиция. В один прекрасный день явился к губернатору и я. Сумитомо, подняв замороченную голову, долго меня рассматривал.

– …и звался он месье Рыкофф, – помог я.

– А, это ты. Так бы и говорил.

– Не вели казнить.

– Проси чего хочешь.

– Хочу работы.

– Легче дать хлеба и зрелищ. Почему так поздно пришел?

– До сегодняшнего дня не знал, принесу ли пользу общему делу.

– А сегодня знаешь?

– И сегодня не знаю. Но уже не с кем играть в теннис.

– Да-а, разные бывают мотивы. Вот Кшиштоф сказал, что лучше работать, чем в теннис с тобой играть.

– Ну, это потому… – начал я.

Губернатор не дослушал.

– Беатрис, что у нас еще осталось?

Мановением бровей Беатрис вызвала на экран список операций. Более демократичный губернатор ткнул пальцем.

– Вот, проверь наш главный спасатель. По-моему, ты когда-то учился на пилота.

– Э, современную технику мне лучше не доверять.

– Современную и не собираемся. Давай, давай, не кокетничай. Держи ключ.

Главным спасателем числился «Туарег», звездолет наших дедушек. Восемь последних лет он дремал в ангаре, служа популярным местом встреч влюбленных.

Впрочем, не так давно и эта его полезная функция отпала. Вступив во власть, Сумитомо пресек романтический обычай под тем предлогом, что на станции свободных пространств и без того достаточно. С чисто феодальной жестокостью он заблокировал входы в транспортное средство своим личным ключом. Обижаться на него без толку, должность такая. Какой губернатор не любил позапрещать? Исстари повелось.

С помощью губернаторского ключа я пробрался в рубку управления и расконсервировал системы. Собственно, все это можно сделать, не выходя из кабинета того же Сумитомо. Так же, как и проверку скафандров. Но инструкции по технике безопасности жалости не ведают. Требуют пощупать все руками. Что ж, сам напросился.

Зажглись огни готовности. На экранах внешнего обзора появились стены ангара, в котором томился бедняга «Туарег». Работающий в холостом режиме реактор начал выдавать энергию. От борта корабля отошла штанга с кабелями внешнего питания.

В отсеках один за другим оживали механизмы. Слабое сияние разлилось по воронке массозаборника, маневровые дюзы малой тяги совершили проверочные повороты в держателях. Все работало четко, без сбоев, «Туарег» пребывал в отличном состоянии, – хоть сейчас лети.

Еще минута, и телескопический корпус канала аннигиляции начал удлиняться. Но это я пресек. Звездолет имел полную протяженность больше трех километров, поэтому на станции его хранили в сложенном состоянии. Полностью распрямиться я ему не дал, иначе бы вышиб осевые люки хранилища.

– Все в порядке, кэп! – радостно доложил громкоговоритель. – Рванем куда-нибудь от ржавчины?

Это был образчик так называемого электронного юмора.

– Рванем, рванем, – вяло согласился я. – Чего ж не рвануть.

– Кроме шуток, командир?

– Обещаю, – зачем-то сказал я.

– Это так важно, чтобы звездолеты не ржавели, даже если они маленькие.

– Ну, разумеется.

– А папаша Сумитомо не рассердится?

– На то он и папаша, чтобы его не слушаться.

– Ха-ха. Забавно. А когда?

– Скоро, – сказал я, кашляя.

Стыдно врать искусственному интеллекту. Даже в шутку. Он ведь не человек, тем же ответить не может.

– Только ключ прихватите, сэр. Уж извините, без ключа не повезу.

– Что, никак нельзя?

– Никак. Блок у меня на личных мотивах, понимаете?

Я с испугом уставился на решетку говорильника.

– Слушай, а ты кто?

– Софус я. Новый. На «Цинхоне» прибыл. Зовите меня Джекилом.

– Имечко!

– Сам выбирал, – гордо сообщил репродуктор.

– Послушай, у тебя что, и впрямь могут быть личные мотивы?

– Боюсь, вы не слишком сильны в робототехнике, сэр. Отстали-с.

– Сказать по правде, я того же мнения, сэр. В робототехнике люди вообще довольно бестолковые создания.

– О! – сказал софус. – Пожалуйста, не забудьте вашу мысль. Такое не часто приходит в человеческую голову.

– Похоже, ты приличный парень.

– Чего ж нам быть не в паре?

– Я, право, постараюсь.

– Ничуть не сомневаюсь.

– Увы, для нас пришла пора прощанья.

– Тогда прощайте. Не забудьте обещанья.

– Ах, странный разговор. Почти что жуть. Но, в завершение поэмы, ты тоже не забудь.

– О чем?

– Законсервировать системы.

Из репродуктора послышались смешок и аплодисменты.

– Браво, – сказал Джекил.

Я отключился и с минуту глядел в погасшие экраны. Да, странный получился разговор.

Что все это значило? Я действительно слабо разбираюсь в робототехнике. Но не настолько же! Имеющаяся эрудиция позволила понять, что на «Туареге» поселился редкостный фрукт. Подобных софусов я еще не встречал. Такой легкости общения нет даже у Архонта, главного софуса Гравитона. И столь быстрой способности вызывать симпатию, можно сказать – личную.

Интересно, для чего Джекилу потребовались мои симпатии? Скуки софусы не испытывают. Случайных поступков у них не бывает. Вывод: Джекилу нужен союзник среди людей. И остро нужен, иначе бы не набрасывался на первого встречного.

Почему, кстати? А, вот в чем дело. Возможностей для общения у него практически нет, любовников сюда больше не пускают. Тут появляюсь я, и он сразу приступает, рифмоплет!

Но зачем?

Непонятно.

Надо бы присмотреться.

Тем временем в центре станции, где сила гравитации минимальна, роботы завершили сборку нового антенного поля.

Сотканное из тончайших волоконец, оно напоминало увеличенную в двенадцать тысяч раз пушинку тополя.

Из ангара выкачали основную массу воздуха, распахнулся носовой люк. Остатки газов мягко вытолкнули весь большущий ком наружу. Сияя в лучах прожекторов, он тихо отправился в самостоятельное плавание.

Много лет такими вот пушистыми ежиками люди окружали Кронос. Чем их больше становилось, тем точнее улавливались гравитационные волны, разбегающиеся от коллапсара. Несмотря на то, что волна распространяется так же быстро, как и свет, ее скорость все же конечна. Из-за этого различные участки поля реагируют не одномоментно, между ними возникает упругое взаимодействие. Чуткие датчики успевают их засечь. Полученная информация передавалась Архонту.

Изучая характеристики гравитационных волн, мы пытались догадаться о том, что происходит внутри Кроноса. Именно там находился ключ к пониманию силы тяготения. Нельзя сказать, что мы совсем ничего о ней не знаем, но, как это бывало в свое время и с магнетизмом, и с электричеством, отдельные свойства гравитации люди начали использовать задолго до того, как придумали хорошие способы исследования ее природы.

Конечно, кроме знаменитого яблока Ньютона сейчас есть более подходящие инструменты, причем антенное поле – едва ли не самый примитивный из них. Однако ж, как специалист и лауреат, признаю, что со времен славного сэра Исаака продвинулись мы не слишком далеко.

А надо.

Хотя бы потому, что гравитационное сжатие Вселенной неизбежно. Более того, оно давно началось. И если будет развиваться само по себе, без присмотру и надзору, то материя, – галактики, пыль, газы, свободные частицы, – все это когда-нибудь соберется в единую точку такой плотненькой плотности, что…

Никто не знает, можно ли вообще помешать столь грандиозному процессу. Одно ясно, что без познания сущности гравитации ничего не получится вовсе. Утешает, что на раздумья у нас есть никак не меньше трех миллиардов лет. И так хорошо, что Кронос оказался буквально под боком – всего в сорока восьми годах пути от Земли. Будто кто позаботился – пожалуйста, изучайте.

Или позабавился.

Нате, пробуйте…

Кронос приближался. По любому поводу люди стали собираться в группки, группы, компании и даже в крупные стаи. Многие завели привычку скапливаться в центре управления станцией. Придут, сядут, тихо поглядывают из-за спин дежурных, непонятно чего выжидая.

Видя такое дело, старший врач Зара предписала всем легкие дозы тонизаторов. В целях «снятия, поощрения и материнской заботы», как записал в бортовом журнале Сумитомо. Его тоже беспокоило состояние команды.

– Пора что-то придумать, – сказал он мне как-то. – Что скажешь?

Мы беседовали на вышке для прыжков в воду. Под нами неспешно текла Лета – кольцевая река Гравитона.

– Скоро Новый год, – так же неспешно поведал я.

– Вот новость! И что?

– Авось полегчает.

– Если постараться. Предлагаю конкурс бальных танцев.

– М-да, – высказался я.

Но губернатор смотрел на вещи просто.

– Надо обратиться к могучим инстинктам. Смысл жизни в суете, сам говорил. Женщинам только дай принарядиться, а уж мужчин-то они притянут, не сомневайся.

С этим я не посмел спорить.

– Да и какой риск? – настаивал Сумитомо.

– Ничто так не усиливает скуку, как неудавшееся развлечение.

– Чья фраза?

– Жил-был один писатель.

– Так и знал, что не твоя. Признайся, ухомаха кто подсказал?

Кругом одни проницательные. Просто беда.

– Обидеть хочешь, – горько сказал я.

– Ни в коем случае! Но не ты ведь придумал, правда? Сознайся, никому не расскажу.

– Ты меня недооцениваешь, – уклонился я.

– Вот как? Ну-ка, подавай свежую идею.

– Свежую? – испугался я.

– Свежую, – ухмыльнулся губернатор.

– Нельзя ставить невыполнимых задач, ваше превосходительство.

– Тогда помогай с танцами.

– Не хочу.

– А у меня есть право на административное принуждение, – промурлыкал Сумитомо, жмурясь и потягиваясь.

И так это делал, что казалось, вот-вот выглянут когти из подушечек. Я обозвал его вымогалой и в качестве маленькой мести принялся раскачиваться на подкидной доске.

Будучи весьма посредственным прыгуном в воду, губернатор имел на сей счет общеизвестный, хотя и тщательно скрываемый комплекс. Замешанный на национальной идее, как поговаривали.

Вздохнув поглубже, я подскочил повыше, и…

Кто-то глянул снизу. Не тем бесцветным, беззрачковым взглядом, от которого всполошено просыпаешься ночью, потому что знаешь: ну вот и он, инсайтец, подкатывает, а взглядом тайным, теплым, томным, темным. Хрипловатым таким взглядом. Многого он стоит, такой взгляд.

Успев заметить запрокинутое лицо, распахнутые глаза, а под ними еще очень туго обтянутую грудь, я полетел в воду.

Сумитомо наградил меня аплодисментами.

– Никогда не видел столько брызг сразу, – довольно сказал сын моря. – Как тебе удалось?

– Сейчас научу, – пообещал я, озираясь.

Но Мод исчезла, растворилась, не забыв прихватить полотенце. Изжелта-бронзовый Сумитомо картинно облокотился о перила.

– Между прочим, танцует она превосходно.

Я угрюмо воздел руки.

– Суми. Клянусь твоей Аматерасу…

– Молчу, молчу, о, Сережа-сама!

Хохоча, он оборвался с вышки и выплеснул половину Леты. А в воде угря не поймаешь. Плавал губернатор куда лучше, чем нырял. В общем, ушел от наказания.

Когда-то японцы слыли за людей, которым вежливость заменяла юмор. Отрадно, что хоть в чем-то предкам жилось легче. Нет, я ничего не имею против японцев и юмора, пусть сочетания и бывают неуместными. Боже упаси от другого. От любви, не к ночи будь помянута. Любовь – это скверная патология здорового организма. Психическая, хотя и заразная. В конце концов излечивает сама себя, но не всегда и не скоро.

Как всякая хворь, любовь имеет отличительные признаки. Один из важнейших – искаженное восприятие действительности. Например, если после ухода женщины начинает казаться, что ксеноновые лампы светят тускло, значит, вы уже – того. С осложнением.

Вечный вопрос: почему именно она, а не любая из женщин?

Никто из мужчин ответа еще не нашел, в том числе и я. Но пытался честно. Доходило до того, что вызывал милый облик на монитор и рассматривал со всех сторон.

Мод была невысокой, стройной, хотя и вовсе не хрупкой. Напротив, она состояла из аппетитных округлостей, кокетливо перетянутых талией. Все это существенно, но не объясняет. Мало ли в мире женственных женщин? Даже на Гравитоне хватало. Оксана, например. Но к другим не тянуло, не влекло.

Мод предпочитала пышные прически и точеные каблуки. Имела твердый подбородок с очаровательной ямочкой. Ну и что? Лицо правильное, красивое, но не более того. Правда, кроме подбородка на ее лице выделялись глаза.

Глаза – это да. Глазищи. Карие, с золотистым отливом, они отличались особым выражением. Тем самым, которому я завидовал. Цвет, конечно, можно выбрать произвольно, а вот выражение – никогда. Выражение глаз пилота при сложной посадке, глаз художника на автопортрете, словом, глаз человека в момент концентрации мыслей и чувств, в момент творчества.

Такая концентрация требует напряжения, которое нервы не выносят долго. Поэтому ни один умный человек не может быть умным без перерывов. За исключением Мод. У нее перерывы, если и случались, были незаметными, я их не помню. Из состояния сосредоточенности, особой интеллектуальной мобилизации она не выходила, находилась в нем постоянно. Чем бы при этом ни занималась, и что бы ни творилось вокруг.

Говорила она редко, мало и кратко, правильными, законченными фразами. Говорила только то, что считала необходимым сказать. Оставалось впечатление максимальной обдуманности слов, будто она их экономила. И ощущение интригующей недосказанности. В виде слов от нее как бы отплывали айсберги, веющие прохладой, на три четверти скрытые водой.

Без видимых усилий с ее стороны в разговоре быстро приходило понимание того, что она старше вас, вы для нее открыты, со всеми своими недостатками, но и достоинствами тоже. Сама же собеседница оставалась изящным сфинксом. Замкнутым, загадочным, несколько страшащим. Но очень привлекательным. Такое поведение вырабатывается только у людей огромной внутренней культуры и только с возрастом. Неужели я полюбил возраст?

Но возраст в наше время – явление скорее духовное, чем телесное. Здоровое тело непременно требует своего. Да что ж это за человек, с ожесточением думал я. Ведь нет у нее никого, в замкнутом объеме космической станции такое не скроешь. Значит, дело в другом. Дело во мне. Неужели у меня изъян открылся отталкивающий?

Выбравшись из реки, я подошел к стенному зеркалу. Как и ожидалось, появился детинушка с румянцем во всю щеку. С невинным взглядом и оттопыренными плавками. Видимые изъяны отсутствовали, наблюдалась даже отдельная избыточность.

Я ей скучен? Я? Я?? Быть того не может! Чего ж тогда так смотрела снизу?

Комплекс у нее, вот что. Комплекс избыточного ума, бич женщины. Видит слишком много отдаленных последствий самых естественных поступков. Но если чересчур мудро относиться к жизни, то жить вообще не стоит. Из опасения помереть.

Ничего, решил я, поможем товарищу по быту. Никакие серные тюлени не спасут! Личность сложная и противоречивая – самая естественная жертва сильной воли. Либо сильного желания, чего во мне накопилось достаточно. Я впервые увидел не только цель, но и средство. Почувствовал себя вооруженным.

– Эй, нарцисс! – крикнул Сумитомо. – Ты долго собираешься любоваться собой?

– Заканчиваю, – решительно сообщил я.

За праздничным столом царил Круклис. Он много ел, пил, шутил. Старался, в общем.

И все бы ничего, да Зара, жена Абдида, невзначай спросила, о чем философ думает на самом-то деле. И этот невинный вопрос сломал веселье, оказавшееся неожиданно хрупким.

– О странной смеси слепости и спеси, – мгновенно отпечатал Круклис.

По-моему, даже не заметил, что срифмовал. Зара не поняла.

– О чем вы?

– Мы не желаем видеть, что орбита Феликситура не эллиптическая, полагающаяся пленной планеточке, а круглая, как циркулем нарисованная…

– Но эксцентриситет есть.

– Да смехотворный, – отмахнулся Круклис. – Далее. Впадаем в инсайт за инсайтом, тихо свихиваемся, но делаем вид, что ничего не происходит. А скажите, – тут Круклис страшно подался к Заре, – что делать с полудюжиной свойств Кроноса, которые не желают втискиваться в теорию нашего Сержа? Симпатичную, между прочим, теорию. Не меньше, чем сам автор.

Зара пожала плечами.

– А что в ней плохого?

– Да все хорошо. За исключением того, что учитываются одни лишь естественные силы. То бишь силы, известные нам, человекам, на данный момент.

Разумеется, каждую несуразность в отдельности, включая даже серных монстров, можно объяснить игрой случая, дело житейское. Но не все вместе, тут уж увольте. Слишком много наворочено. Наверное, в расчете на уровень понимания эпохи паровозов.

Зара шепотом поинтересовалась, что такое паровозы. Я объяснил.

– Чайник на колесах? – удивилась она. – Вряд ли это удобно.

Вмешалась Мод.

– Парамон, вы считаете…

– Да, я считаю систему Кроноса астроинженерным сооружением.

– Каково же ее предназначение? – спросил я.

Круклис внезапно разъярился. Он вообще легко впадал в гнев. Так же, как и в прочие смертные грехи, впрочем. Кроме смертоубийства, разве что.

– Предназначение? Единственное число здесь не подходит. Самоубийца не обязательно руководствуется одним мотивом. Их может быть и два.

– Какой самоубийца? – ужаснулась Зара.

– Это иносказание, – тихо пояснила Лаура. – Парамон цитирует классика старофранцузской литературы. Он считает, что предназначений у Кроноса может быть два.

– Не два, а много, – буркнул Круклис.

Похоже, он начал жалеть, что взялся за эту тему. Но что сделано, то сделано, обстрел вопросами продолжался. Более того, включились новые батареи.

– Например? – спросил Сумитомо.

– Например, тест на сообразительность.

– Как это можно проверить? – спросила Мод.

– Подождем периколлапсария.

– Станция его уже проходила.

– Много раз, – неохотно согласился Круклис, – да только никто не решился на острый эксперимент.

При этих словах Абдид сделал охотничью стойку.

– Какой еще острый эксперимент?

– Самая простая штука. Пора туда отправиться.

– На Кронос?

– Ну да.

Лаура уронила вилку. Все вздрогнули.

– Вы шутите? – растерянно спросил Абдид.

– Помилуйте, – усмехнулся Круклис. – Разве нормальный человек бросается в черные дыры!

Абдид замолчал, но я понял, о чем он подумал. Верно, нормальный человек не бросается.

У Мод было очень внимательное лицо. Впрочем, оно у нее всегда такое.

Я отправился в парк и устроил засаду по всем правилам самой древней человеческой науки – науки воевать. Когда появилась Мод, я выскочил и преподнес ей штамбовые розы, целый тайком взращенный куст. Она болезненно улыбнулась.

– Спасибо. Самый внезапный подарок в моей жизни.

– Да, неуклюже получилось.

– Напротив, очень мило. В вашем стиле.

– Простите.

– За что же?

– За мой стиль.

– Да что вы! Я вам благодарна.

Некоторое время мы молча шли по дорожке. Слева плескалась Лета. Символично получилось: двое и Время.

– Наверное, вы не можете меня понять? – спросила она.

Я честно развел руки. Мод кивнула.

– У вас есть дети?

– Даже внуки. Как-то так получилось.

– И прекрасно, Серж. Человек не должен исчезать бесследно.

– О, это мне не грозит. Но откуда такие мысли?

– Видите ли, я помню стихи вашего тезки, напечатанные на целлюлозной бумаге. Знаете, сколько лет прошло?

– Мод, о чем вы? Да сколько угодно. Кого это сейчас волнует? И с каких пор стихи противопоказаны женщине?

– Поэзия никому не противопоказана, вы же понимаете. А вот возраст…

– Что – возраст? Какое значение имеет возраст в наше время?

– В вашем возрасте не имеет.

– Разница между нами не принципиальна.

– Боюсь, что как раз наоборот.

Я помолчал и подумал.

– Допускаю. Но не верю. Нет, не верю. Не в нашем случае, дорогой товарищ по быту. Почему не попытаться?

Мод остановилась.

– Не получится, Сережа. Я так решила.

– Но зачем?

– У меня есть определенная цель.

– И я могу помешать?

– Мне жаль.

– Вот как…

Мод стояла с цветами и ждала. Она не хотела меня обижать, а я не хотел прощаться. Так мы и стояли, пока из-за деревьев не выскочил эдакий японский чертик в тренировочном костюме.

– Ай, – сказал Сумитомо.

И побежал в обратном направлении. Воспитанный самурай, что там говорить. Хоть и губернатор.

– Ай – вот это междометие чаще употребляют лица азиатского происхождения, – глубокомысленно заметил я. – Ой, ох и ах характерны для потомков славян. Дети остальной Европы в подобных ситуациях произносят короткие восклицания типа а! и о!

Мод рассмеялась. Смех у нее чудесный. Я почувствовал, что не выдерживаю.

– Ох, – сказала она. – Да вы просто кипите.

– Можно посмеяться.

– Разве можно? – удивилась Мод.

– Отчего же? Раз другого нельзя.

– Сейчас пройдет, – мягко сказала она.

И прошло, еще как прошло. Будто из стиральной машины вынули. Только вот ночь на Рождество провел я отвратительно. Под утро дошло до постыдного. До галлюцинаций.

Сначала из коридора слышался стукоток. Потом начались стоны, причитания, жалобный голос кого-то звал. Я ворочался-ворочался, наконец догадался выключить внешний микрофон.

Галлюцинации сразу исчезли, но меня разобрало любопытство. Я покинул постель и вышел.

За дверью обнаружился Круклис. В полной красе. В одних белых носках то есть.

– Тоже не спишь? – облегченно спросил он.

Я не ответил, потому что не знал, что ответить. Круклис посмотрел на меня с непонятной надеждой.

– Серж, к тебе забегали?

– Кто?

– Зяблики.

– Зяблики?

– Кто же еще. Галлюцинациями не страдаешь?

Я с трудом сохранил невозмутимость.

– Спасибо, нет.

– Точно?

– Слушай, ты почему именно в носках? – тактично спросил я.

– Чтоб не услыхали.

– Кто?

– Да зяблики, черт побери! Туповат же ты спросонок.

Что правда, то правда. Можно было догадаться с первых слов, хоть зяблики и не крокодильчики.

– Парамоша, давай я тебя провожу.

– Шутишь, брат. Я так их ждал.

– Зябликов?

Круклис развеселился.

– О! Мысль забурлила.

Мысль таки да, заметалась. Не имея возможности побриться и почистить зубы, она принялась искать выход.

– К чему спешка, Парамон? Отыщутся твои зяблики. Куда они денутся, если они есть? Совершенно спокойно можно и поспать.

– Ты чудак или притворяешься? – недоуменно спросил Круклис.

– Ни то, ни другое.

– А что?

– Я инвалидизирован материализмом.

– Ты так думаешь? – заинтересовался Круклис.

– Нет, но ты так считаешь.

Круклис покивал.

– Хе-хе, цитируют.

– Угадал?

– Да, похоже. На меня раннего. Улавливаешь?

– Что?

– То, что теперь я поздний.

– А-а.

Зная Парамоново упрямство, я больше не надеялся его увести. Но и роботов вызывать не хотелось. Как-то неловко перед механизмами. Нечего им наблюдать гримасы творцов. Превратное может получиться представление. Ни к чему это.

Оставалось одно, но надежное средство – споить бедолагу окончательно.

Да и сам я был не прочь в ту ночь. Ночь выдавалась с весьма очевидной сумасшедшинкой.

– Заходи, Парамон.

– Зачем? – спросил неонудист.

– Чуток поболтаем.

– О чем?

– Ну… Об искусстве.

– Серж, извини. Ты, конечно, мальчик начитанный…

Тут Круклис сочувственно вздохнул.

– Для своего возраста – даже очень, но видишь ли…

– А мой возраст вас устраивает?

Мы синхронно повернулись. На нас смеющимися глазами смотрела Мод.

Была она в халатике. Домашнем таком, чуть ли не с заплатками.

– Вполне, – сказал Круклис и галантно прикрылся руками.

– Сергея пригласим?

– Отчего нет? Говорю же – смышленый мальчонка.

Я почуял приближение еще одного контрастного душа, но отказаться не смог. Тогда еще не знал способов убийства собственных надежд. Близость Мод обволакивала.

И вот, пугая встречных, мы отправились: я – в пижаме, Мод – в халате, а Круклис – в белых носках, быстро ставших знаменитыми. Беда в том, что время суток на космической станции условно. Иначе говоря, в любой час и в любом месте вы кого-нибудь, да найдете. Причем чем менее подходящее место, тем выше вероятность.

Народ по дороге попадался разный. Беатрис и бровью не повела, Кшиштоф ограничился задумчивым кивком, а вот младотюрки разные…

Где только заводится юность, там исчезает благочестие, давно подмечено. Слышались прысканье, шепотки, долетали отдельные определения вроде «светлого следа в науке» и «чистого разума в голом виде». Часто упоминали великого Архимеда, а также платье некоего короля. В общем, морально-психологический климат экипажа заметно улучшился. Больше, чем от пилюль Зары.

Тернистый путь несколько протрезвил героя, но он мастерски сохранял невозмутимость. Старательно поддерживал беседу о стохастических процессах в квантовой механике, предупредительно поддерживал даму под локоток, дружески приветствовал прохожих, а при необходимости даже беззаботно улыбался. Лишь прибыв на место, попросил простыню, в кою и завернулся. И стал похож на римского патриция в римских же банях.

– Да, пустовато у вас тут, – сказал он хозяйке с большим глубокомыслием.

Действительно, жилище Мод поражало аскетизмом. Стандартный куб пространства с ребром в двадцать семь метров, полагающийся каждому человеку на Гравитоне, тщились заполнить стол, диван, да три кресла.

Большую часть пола занимало круглое окно, прорубленное в космос. В нем переливались россыпи звезд. Где-то в районе Крабовидной туманности над бездной парила то ли низкая кровать, то ли высокий тюфяк с постельными принадлежностями. Поодаль висел одинокий куст роз, к которому протянулась трубка для полива. Если не считать гравистата, этим и ограничивалась обстановка.

Нависшие над головой кубометры придавали каюте вид колодца, в ней гуляло эхо. А ведь в компартменте можно соорудить никак не меньше восьми этажей! У меня мелькнула мысль, что надолго так не устраиваются самые неприхотливые из мужчин, анахореты из анахоретов. Для женщины подобное равнодушие к быту не просто удивительно, оно необъяснимо.

Но каждый человек интересен как раз странностями. А уж этого у Мод хватало. Один фокус с ухомахом чего стоил. После Феликситура я долго к ней не подходил. Не то чтобы внял предостережению, оно как-то мало меня задело – подумаешь, переживания любовные, не мальчик уже, – а по причине невольного трепета. Чувствовал себя в ее присутствии ничуть не менее обнаженным, чем Круклис в описываемом случае.

Но сколь ни трясись, обратить чувства вспять невозможно. Раз возникнув, они принимаются душить порядочного человека без всякой устали и сострадания. Бороться с ними так же бесполезно, как и с боа-констриктором.

Хотел я того, или нет, зараза проникла, монета висела в воздухе. Мне оставалось со сладким замиранием ждать, что выпадет – орел, решка. Ждать, что решит Мод.

Мод решила сварить кофе.

На столе появились грейпфруты, сэндвичи, бутылка коллекционного «Георгия Великыя Армения». Я уже успел подметить, что Мод не обременяла себя избытком вещей. Зато каждая из ее вещей – это уж была вещь. Я даже боялся спросить, сколько лет коньяку. Он не мог не сработать и сработал как надо.

Разговор завертелся. Сначала – ни о чем, потом – о том о сем, а затем, повинуясь тяжкой силе, свернул к Кроносу. Мод проявила к теме неподдельный интерес. Выяснилось, что их с Круклисом взгляды во многом совпадали, а с моими – не очень. Но меня это мало волновало.

Утонув в превосходном кресле, я любовался и помалкивал. Давно мне не бывало так хорошо, уютно, покойно. Я старался не думать о том, что приглашен вынужденно, как третье лицо в неловкой ситуации. Куда больше занимала причина, по которой Мод оказалась у моей каюты столь запросто одетая, что-то же это должно было значить.

Но к определенному выводу так и не пришел. В случайность не верилось, а надеяться было страшно.

Хотя и это казалось не столь важным. Главное, что Мод находилась до безумности рядом, хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно.

Но время шло, подлое. Незаметно появилась Лаура. Круклиса сообща одели в нечто среднее между буркой и купальным халатом.

– Поймал? – спросила Лаура.

– Шустрые они очень, – печально ответил птицелов.

При прощании Мод отвела взгляд.

А у моей двери лежал птичий помет. Я злобно вызвал уборщика. И по причине особой безутешности никакой ответственности за собой не признаю.

Прискорбно, но человечество добилось совершенно неприличных успехов в парфюмерии. Неизмеримо больших, чем в гравифизике.

Существуют духи, абсолютные по силе притяжения противоположного пола. Эффект столь могуч, что в будние дни правила хорошего тона запрещают ими пользоваться, а двери служебных помещений автоматически захлопываются перед благоухающими субъектами. Но это – в будни. Зато уж в праздник-то!

Ароматы заполнили Хрустальный зал до самого купола. Запахи плыли, струились, сложно переплетались, дурманили головы, красили щеки, сжимали внутренние органы.

– Нет, – простонала роковая красавица Зара, – больше не могу. Умоляю, включите аварийную вентиляцию!

Когда общественное сознание слегка восстановилось, а обоняние несколько притупилось, сразу усилилась нагрузка на зрение.

Кружева, рюши, вуаль на трепетной плоти, переливчатые краски тканей, проблески драгоценных металлов, игра самоцветов с двунадесяти планет, химической белизны пластроны, матово открытые плечи, пенные жабо до подбородка, шарфики, более легкие, чем воздух, те самые шарфики, которые нельзя выпускать из рук, иначе они всплывают к потолку, роятся, забивают решетки воздуховодов, – все это кружилось, образовывало самые неожиданные сочетания, поскольку встречались костюмы всех эпох, включая еще не наступившие.

Спорить невозможно, общественную потребность Сумитомо угадал. Недавние исследователи Виктима, Кроноса и Феликситура с превеликой готовностью вернулись в детство.

Рединготы беседовали с хитонами, мини-юбки вальсировали с камзолами, монументальная чалма раскланивалась с башнеобразным париком и крохотной кепой. Никого сейчас это не удивляет – робот-модельер общедоступен, а искусство создания личного образа преподают со школы первой ступени.

Причем кроме выбора одежды и макияжа человек волен менять рост, тип телосложения, пол, не говоря уж о таких мелочах, как цвет кожи, волос или радужной оболочки, тут дело доходит до злоупотреблений. Встречаются фиолетовые полублондины, например, и есть красноглазые женщины, умеющие такое ценить. Но те и другие как-то не приживались на затерянной в безбрежных далях станции.

Вкусы, как известно, отражают характеры, а от словечка «Кронос» веет серьезным. Визит к нему означает разлуку с полной удовольствий земной жизнью почитай на сотню лет. Срок немалый, даже при нынешнем библейском долголетии. Поэтому на Гравитоне, если не считать горстки сумасшедших романтиков, подобрались люди особого склада. Изрядно пожившие, заскучавшие, даже пресытившиеся, потому потянувшиеся к свежей тайне.

Конечно, каждый из нас был своеобразен, но и в чем-то похож на остальных. Разброс вкусов не мог оказаться большим, Кронос отсек крайности. Экипаж станции состоял из умных и приятных людей, красивых преимущественно в классическом понимании слова.

Это давало повод одному насмешнику, не буду приводить его имени, обвинять общество в «раболепии перед эстетикой рабовладения» и называть вкусы большинства лиофилизированными, то есть подвергшимися вакуумной сушке.

Сам же насмешник считал индивидуальность важнее соответствия канонам и принципиально не менял облика, отказываясь избавиться даже от природной плеши. Не буду приводить его имени.

Взбегая по ступенькам, я поклялся не разыскивать Мод. И в меру сил танцевал, в меру способностей шутил, вдыхал ароматы, пробовал терпкие вина. Топил себя в блесткой атмосфере праздника.

Но с собой я хитрил, точно зная, что долго не вытяну. И вскоре начал ее высматривать, сначала – украдкой, поверх бокала, затем – вполне откровенно, чуть ли не озираясь.

Пришла Оксана.

Она выглядела отдохнувшей, но держалась не вполне уверенно. Галантные кавалеры наперебой бросились ее развлекать.

– Пригласи, – строго сказала Зара.

Я попробовал увильнуть.

– Там и без меня очередь.

– Делай, что говорят.

Зару нельзя назвать умной. Она мудрая. И подозреваю, что от рождения. Вообще ей лучше не сопротивляться, только хуже будет.

Выпал медленный танец.

– Оксана?

– Да, Серж, да.

Мне нравились ее голос, фигура, ее грусть, нежные прикосновения, и, конечно же, ее духи. Было странно, что у такой привлекательной дамы все еще не появился избранник. Так размышлял я, танцуя.

Но как ни приятны объятия, время от времени нужно что-то говорить. В противном случае нетрудно упасть в глазах.

– Признаться, сначала я не поверил в Сумитомову затею, – сказал я. – А у него все получается хорошо.

– Кроме прыжков в воду, – улыбнулась Оксана.

Она повернула пушистую головку.

– Да, очень мило. На поверхности.

– А в глубине?

– В глубине? В глубине нас всех лихорадит.

Меня поразило, что столь молодая женщина, считанные недели пробывшая среди нас, так точно понимает ситуацию.

– Ничего, пройдет, – бодро сказал я. – Не думал, что Сумитомо такой психолог.

– Сумитомо? Серж, ты всегда будешь видеть его таким, каким он захочет выглядеть.

– Демон, что ли?

– Нет, грамотный губернатор.

– Тогда я – зеленый мальчик.

Оксана улыбнулась.

– В чем-то – да. Но в тебе дремлет другая сила.

– Другая?

Оксана неожиданно расстроилась:

– Кошмарное слово…

– Что ты хочешь сказать? – не понял я.

– Пустяки, оставим это. Скажи, у тебя бывал К-инсайт?

– Пренепременно.

– И ты так спокойно об этом говоришь?

– Приходится. Впрочем, как следует, мне еще не перепало. Так, уроки естествознания. Я слышал, ты перевоплотилась в героиню феодальной войны?

– Да. Ее сожгли на костре.

– Вот как…

– Неужели люди были такими? Удивительно.

– Для меня удивительно, что люди перестали быть такими, – сказал я. И мрачно добавил: – Не все, конечно.

Оксана снова улыбнулась.

– Не переживай. Все у тебя будет в порядке. Некоторое время.

– Спасибо.

– За что?

– Ты так дружески это сказала.

– Тебе не хватает дружбы?

– А кому ее хватает?

– Это верно. Серж, среди твоих предков много славян?

– Попадались настойчиво.

– Забавно. Я это чувствую.

– Что?

– Это. Серж, ты мог бы меня поцеловать?

– ЭТО мое любимое занятие, – сказал я, смеясь.

И поцеловал ее в ушко. Какой может быть бал без ЭТОГО?

– Ах, нет, не то, не то. Другая…

С неожиданной силой она оттолкнула меня и убежала, порывистая. Я даже не успел сгруппироваться.

– Мастодонт, – сказала Зара. – Робот с отключенными датчиками.

– Вовсе нет, – возразил я со всем возможным достоинством. – Homo sapiens я. Человек Мудрый.

– Был бы лучше Homo habilis, прямоходящий! Человеком Умелым. Кто же начинает сразу с эрогенных зон?!

И она перечеркнула меня взглядом разгневанной цыганки. Где-то на уровне пояса.

Интересно, с каких еще зон должен начинать мужчина? У женщин столько ахиллесовых пяток… Живучий все же парень Абдид.

Тут мелькнула, наконец, Мод. В открытом вечернем платье, с классической прической начала девятнадцатого столетия. Она опиралась на мощную длань вездесущего Круклиса.

Великий ученый горячо ее в чем-то убеждал. На этот раз он тоже был в белом, но не только в носках. Когда хотел, умел предстать импозантно. И смокинг сидит прекрасно, и осанка откуда-то появляется, вот только гвоздика в петлице придавала его виду несколько мелодраматический оттенок.

На мой пристрастный взгляд, конечно.

Не прерывая беседы, эта оч-чень приличная пара скрылась за колонной дорического ордера. А я, как выражаются фехтовальщики, получил укол. Так себе, мелкий уколишко.

– Ты меня слушаешь или нет?!

– Да-да. И очень почтительно.

– Тогда говори!

– Какой у меня может быть ответ… – промямлил я с умным лицом.

Но Зару это устроило.

– Уже лучше. Нечто похожее на речь мужчины. Ничего, тебя не убудет. Слишком уж ты здоров!

– Это как посмотреть.

– Не юли, сапиенс. У каждого есть долг перед ближним.

Возмутительно, сколько хлопот доставляет человеку покладистый характер.

– Итак? – наседала Зара.

– Сдаюсь.

– Да ты не мне, не мне сдавайся, мученик.

– Понятное дело. Чай не самоубийца.

– Ты? Да ни в коем случае. Стой! Куда?

Она поймала меня за фалды.

– Ох! Что еще?

– А где энтузиазм? – не унималась несносная. – Не вижу энтузиазму.

– Зарочка, – взмолился я, – аппетит приходит во время еды, насколько я знаю гастроэнтерологию.

– Большой аппетит?

– Ох!

– Так я и думала. Шляпа ты, Серж.

– В каком смысле?

Зара фыркнула.

– В смысле головного убора.

А во время еды напротив меня оказалась Мод.

Я с изумлением заметил, что она краснеет. Возможно, мой одеколон понравился.

– На тупиц рассчитано, – бубнил Круклис, развешивая на себе салфетку, белую и необъятную, что зимнее поле. – Серж, ты зябликов видел?

– Да.

Наш птицелов даже вазу переставил. Чтоб лучше меня видеть.

– Когда?

– Лет шестьдесят назад. Впрочем, нет, шестьдесят пять.

Круклис откинулся на спинку стула и высокомерно поправил салфетку.

– Если опять встретишь, будь добр, не спеши вызывать уборщика.

Я перестал жевать.

– Откуда знаешь?

– От уборщика, откуда еще. Мод, видите ли, этот сапиенс наткнулся на материальные следы зябликов и не придумал ничего лучшего, как их уничтожить. Гигиенист!

– Серж, в самом деле? – удивилась Мод.

– В ту ночь я мог ошибиться… – мстительно начал я.

И Мод вновь порозовела.

– …но арбайтер? Не понимаю.

– Ничего, голубчик, – добродушно молвил Круклис. – Какие твои годы.

Я вспыхнул. Довел все же добрый Парамон. И как его Мод переносит?

– Годы? – переспросил я. – Видимо, недостаточные. Самодовольство не выработалось.

Кажется, Мод испугалась, что мы поссоримся. Но Круклис не обиделся.

Вместо этого печально глянул в блюдо с миногами. Ему явно стало жалко искусственных рыб, покорно ожидавших поедания.

– Считаешь меня одержимым?

Я остро ощутил себя младшим, но продолжал дерзить:

– Как раз в этом ничего плохого не вижу.

– И правильно, юноша. Одержимые страшны в эпоху дикости. Сейчас они опасны разве что самим себе, а вот истину прозревают раньше.

– Все?

– Нет, разумеется. Но дяде Парамону можешь верить смело.

– Допустим. И в чем истина, дядюшка?

Круклис театрально оглянулся и прошептал:

– Истина в подсказке.

– Невероятное появление зябликов должно подтолкнуть к невероятным выводам?

Круклис повернулся к Мод.

– Нет, он явно подает надежды, этот бойскаут.

– Смышленый мальчонка? – усмехнулась Мод.

Она уже успела спрятаться в раковину. Только внимательные усики оставила.

– Вот-вот, – согласился Круклис. – Помните, кто его открыл?

Я только вздохнул, а Мод покачала головой.

– Вы строите заключения на зыбкой почве, Парамон.

– На моей стороне опыт, интуиция и зяблики. Разве у вас не бывало ситуации, когда вы ставили эксперимент за экспериментом, шаг за шагом продвигались к далекой цели, но уже твердо зная, какая она будет, истина? В общих чертах, естественно. Разве в этом случае нудное накопление фактов не является данью традиции, правилам игры?

– Является.

– Нельзя ли тогда пренебречь недостающими звеньями? Прыгнуть прямо на качающуюся трапецию?

– А как избежать самообмана?

– Опыт, интуиция. То, что не поддается количественному измерению. И зяблики.

– Все же, кроме вас, их никто не видел.

– А помет?

– Мало ли шутников на Гравитоне.

– Шутников? – зловеще переспросил Круклис. – Шутников, значит. Я это выясню.

После шести танцев не грех и дух перевести. Я забежал в боковую нишу и вдруг понял, что не все на свете плохо.

У прозрачной стены сидела Мод. Звездное зрелище явно ее притягивало. Здесь, в закутке, тихо звучала своя, отдельная музыка. Музыка, которую я раньше не знал. В ней слышался дождь. При моем появлении он смолк.

– Не помешал? – агрессивно спросил я.

– Скорее напугали, – сказала Мод, подбирая веер.

– Как так? Вы же умеете предвидеть.

– Не всегда. И поверьте, приятного в этом мало.

– Странное что-то, – недоуменно сказал я.

– Возможно.

После этого холодного слова, несомненно, следовало уйти. Но во мне бурлила смесь бразильской румбы с ямайским ромом. Плохая эта смесь делает человека толстокожим.

– Вы говорили, что я могу помешать достижению вашей цели. Можно узнать, в чем она заключается?

– Хорошо, – помедлив, сказала Мод. – Меня влечет Кронос.

Признаюсь, я ожидал чего-то более оригинального. Кого на Гравитоне не увлекал Кронос? Меня разобрал смех.

– Только и всего? Не понимаю, как могу помешать процессу познания.

Мод как-то вся подобралась на своем диванчике.

– Сергей, дерзость вам идет, желчность – нет. Извините за назидание.

При таком повороте славянские предки рекомендуют охолонуться. Я прижал горячий лоб к окну. Там, за слоистым стеклотитаном, начиналась бездна. Бездна пространства, которому нет предела, как и безумию, бездна подвижной вечности, с которой мы не знаем, что делать. Так же, как и с любовью.

Движение станции не ощущалось. Гравитон висел среди немыслимого множества звезд, одна из которых все еще немного выделялась яркостью – покинутый Виктим. Такой близкий отвергнутому Сержу.

Мне вдруг захотелось, чтобы очередной звездолет нас не нашел. Чтоб Земля вообще нас потеряла. Тогда, через много лет, Мод все же будет моей. По теории вероятности.

Краем глаза я заметил, что она поднялась с банкетки.

– А! Пришло время гипноза?

– Простите. В прошлый раз я только хотела помочь.

Меня порадовало, что она хоть помнит тот прошлый раз.

– Благодарю. От всей души и тела.

– Почему вы не хотите избавиться от… этого?

– Проглотить пилюлю и смотреть на вас рыбьими глазами?

– Зачем так? Это не лучший способ, вы знаете. Зара…

– Знаю, снежная моя королева. Но не воспользуюсь.

– Почему?

– Потому, что вы этого тоже не хотите, – сказал я, не узнавая себя.

– Что-что?

– Вы. Этого. Не хотите.

– Сегодня вы напористы.

– У меня есть основания.

– Любопытно.

И тут Сержа Рыкоффа понесло:

– Вы видите меня во снах. Нормальных, цветных снах. Особенно после мимолетной встречи у реки. И вчера вы шли ко мне. Если бы не Парамон со своими зябликами…

Я застал ее врасплох. Первый, и, насколько помню, последний раз. Стараясь не выдать себя задержкой, Мод явно поспешила с ответом:

– Я недооценила вас… То, что вы сказали, – всего лишь догадка.

Чему-чему, а логическому мышлению занятия гравифизикой учат отменно.

Первая часть фразы никак не вязалась со второй. Я едва не рассмеялся еще раз. Уж не знаю, какое у меня было лицо. Мод все поняла.

– Что ж, подсознательные реакции угадать можно, это вопрос ума. А вот стоит ли этим пользоваться – вопрос этики. Еще раз извините.

– Да Мод же! Погодите. Мы оба хотим одного. Препятствует какая-то абстрактная идея. Идея нехорошая, если она мучает двух хороших людей. Бросьте вы ее!

– Сережа, дело не в идее. Я не хочу, чтобы мы мучились еще больше, хотя и по-другому, понимаете?

– Перемена рода мучений есть отдых.

Она снисходительно рассмеялась.

– Каламбуры не всегда есть довод.

– Если чувствам мешает разум, его нужно обезвредить путем запутывания, – цинично сообщил я.

И перестарался.

Мод поморщилась, отвернулась, явно собираясь уйти. Но медлила, медлила. Я смотрел на нее, и во мне вскипало древнее бешенство.

Вот, стоит здесь, изящная, с высокой прической, так подчеркивающей изгиб шеи, неотразимый для истинного самурая… Гордая голова в пол-оборота, нервный вырез ноздри… Белые плечи без признаков загара…

Для кого все? Бесплодный цветок, штамбовая роза. У меня не оставалось сомнений в том, что ее влечет не только Кронос. Ее влечет ко мне. Ко мне, а не Круклису, им она только прикрывалась.

Но сколько можно! Так не должно быть в природе. Наступал час зверя. Юноши! Природа с нами заодно, не сомневайтесь. Слабый пол не может устоять, нужно только завестись как следует. Подавить мощью чувства. И не отступать. Истинно вам сообщаю, верьте моему опыту.

– Стой, умная! – свирепо приказал я.

Мод испуганно замерла. Тогда я схватил ее и поцеловал. Раз, другой, третий. В шею, душистые волосы, не защищенно вздрагивающую спину. У женщин столько ахиллесовых пяток!

Но потом отскочил. Трусливо-трусливо, ожидая самых скверных последствий. Весь пыл-жар мгновенно испарился. Скажи она тогда какой-нибудь «брысь», я бы и поплелся, повесив хвост, с самооценкой павиана.

Как ни странно, этого не произошло. Случилось то, чего я никак не ожидал.

Мод медленно обернулась. В ее глазищах плескалось целое море смеха.

– Что, страшно, мудрейший? А вот взгрею!

Я сел на диван. Потом вскочил и бросился к ней. Но был мягко остановлен руками в длинных бальных перчатках.

– Будут инсайты.

– Ой, умру от страха!

– Изнуряющие.

– Мне эти инсайты… Что касается изнурения – это остроумно. Мод, милая, не могу я без тебя, такая вот ерунда приключилась. Банально, правда?

– Нет, нет, продолжайте. Только пальцы мне не раздавите, хорошо?

Я выпустил пальцы, но схватил ее всю, как зяблика. Вдруг передумает?

– Серж… – пискнула Мод.

– Что?

– Я не смогу быть с тобой… долго.

– А вот это мы посмотрим!

Помню, все смущенно расступались.

– Кого обнимаешь, дальтоник?! – удивилась Зара.

– Не знаю, – искренне сказал я. – И это чревато.

– Как? Уже?!

Больше она слов не нашла. Я бы и сам расстроился от такого непостоянства, вероломства, коварства, лжи, вероломства, подлости и несдержанности. Цена моих клятв превращалась в ноль, репутация гибла самым плачевным образом. Но меня это не трогало.

Волновало другое – переходы.

На станции Гравитон-4 и без того очень длинные переходы, а в тот раз по бесконечности они просто сравнялись со знаменитым кольцом Мебиуса.

Пару раз мы упали – на эскалаторе, и кажется, в агрегатном отсеке. Как нас туда занесло, не могу сказать. Помню запертый люк «Туарега», извиняющийся голос Джекила. А еще – Майкла, камердинера Мод. Он шел за нами, деловито подбирал вещи хозяйки и поскрипывал. Неодобрительно так, по-стариковски.

– Слушай, – сказал я, – отстань. Будь человеком.

– Сам хочу, – неожиданно признался робот.

– Что?! Молод еще.

Задыхаясь от поцелуев, мы наконец ввалились в мою каюту.

– Тебе помочь? – спросил я.

Мод развеселилась.

– Да что еще снимать-то?

– Как – что? Вот эта штука совершенно ни к чему. И вот эта.

Мод порозовела невероятно. Я так не умею.

4. Инсайт. 543 год до Рождества Христова

Пыль и безветрие.

Выцветшее небо над поникшими пальмами. Тень, кишащая мухами. Тяжкие испарения сохнущего болота. Звенящая в ушах тишина. И жара, жара. Удушающая жара. Даже птицы примолкли.

Знойный воздух поднимается вверх. В мареве все плывет, колеблется. Колеблется все, кроме человека в лохмотьях. Он стоит очень близко. Голову склонил на бок. Смотрит участливо. Держит меня за локоть твердыми пальцами.

Рот его открывается и закрывается.

Он говорит, говорит, говорит. Надоедливый голос, булькающие слова странного языка. Древнего языка. Языка синей глины, белых лотосов. Палящих, раскаленных пустынь, ледяных поднебесных гор, мутных рек. Вечной и душной зелени джунглей, бесконечных морских волн, облизывающих песчаные губы берегов. Языка жестоких правителей, запуганных мужчин, покорных женщин. Языка сумрачных, безумных богов. Или непостижимо мудрых.

Он мне откуда-то знаком, этот язык. Я его знал и забыл. Давно забыл, очень давно. Но знал хорошо. Начинаю понимать.

Человек говорит, что пить нельзя. Нужно идти. Сделать шагов двадцать, потом будет легче. Идущему всегда легче, говорит он. Напоминает мои собственные слова.

Я слабо усмехаюсь. Идущему легче… Легко об этом говорить. Особенно тогда, когда нет боли в спине. Тупой, ноющей, неизбывной. У меня она есть. Давно ношу. С каждым годом боль все ниже пригибает меня в земле. Осталось не так уж много.

Человек протягивает посох. Человек смотрит с искренним состраданием, но от него пахнет. Меня тошнит. После этого становится лучше.

Человек терпеливо ждет. От меня тоже пахнет, но не так уж плохо. В животе ничего и не было со вчерашнего дня.

Нужно идти, иначе мы куда-то не успеем, говорит мой спутник. Я не помню, куда, зачем, но пробую передвинуть иссохшие ноги.

Ноги – самая некрасивая часть человека. Грязные, исцарапанные, с вросшими в пальцы ногтями, они роднят нас с животными. Отвратительное зрелище. Но я вспоминаю, сколько они прошли, как долго носят мое тело. И я прощаю их, свои ноги.

Все, что в человеке много работает, со временем становится безобразным. Наверное, мы не созданы для работы, иначе работа не уродовала бы нас. Зачем все так? Может ли человек поговорить с теми, кто создал его? Я старался. Но у меня не получалось.

– Учитель, ты опять употреблял неизвестные слова. Много слов. Ты беседовал с богами?

– Шакья.

– Что?

– Я – шакья?

Человек смотрит со страхом.

– Остановимся в деревне, мудрейший? Тебе нужен отдых.

Наверное, выгляжу я совсем плохо.

Не отвечаю, сил мало. Вместо этого делаю следующий шаг. Ноги дрожат. Дрожат, но держат. Держат, и ладно.

Я вспоминаю, куда надо идти.

Туда, к далеким Гималаям. Я хорошо их вижу. Вообще хорошо вижу дали, они всегда такие заманчивые. И всегда обманывают, скрывают не то, что хочешь видеть вблизи.

А вот вблизи, перед собой, я вижу плохо. Кто этот белоголовый? Преграждает дорогу.

А, павиан. Седой павиан. Ничего нового. Хотя и не совсем обычное. Давно не сталкивался с обезьяной вот так, нос к носу. Встреча вызывает интерес.

Я останавливаюсь, разглядываю павиана.

Крупная образина. Привык есть без очереди, а рисковать – в последнюю очередь. Обычно держится в самой середине стаи, чтобы удрать в случае чего.

Привык овладевать любой понравившейся самкой. Как царь. Ему повезло. Пользуясь всеми обезьяньими радостями, дожил до своих обезьяньих лет. Чего ж так угрюм, почему недружелюбен, чего не хватает?

Моему спутнику надоедает ждать.

Он показывает палку. Павиан ворчит и скалит клыки. Чует, что мы слабы. Иначе не вышел бы один. Вожак всегда держится в середине стаи, там безопаснее. И у людей, и у обезьян вожаками становятся те, для кого собственная жизнь дороже всех, над кем властвуют.

Ананда замахивается.

Павиан чует угрозу и кликает стаю. Вот так и начинаются войны. Чтобы понять людей, достаточно знать обезьян. И наоборот. Это так просто, что вызывает скуку.

– Не надо, – говорю я.

Мы подходим ближе.

Так близко, что я заглядываю в обезьяньи зрачки. Павиан сидит на корточках, подняв ко мне лицо. Он дрожит. Чувствуется, что ему хочется убежать, но он не может.

Что думает, что понимает? Страдает ли? Кем был, за что так перевоплотился? Я смотрю в обезьяньи глаза, пытаюсь их понять. Пытаюсь прочесть.

Меня всегда привлекали глаза. Когда я в них смотрю, хозяин замирает, словно его жизнь останавливается. И тогда видна душа. То есть в существе видно, какое оно. Это происходит много лет, но не наскучивает. Я с привычным любопытством смотрю в глаза павиана. И вижу нестерпимую жажду любви.

Ничего нового.

Раз уж выбрал власть, про любовь забудь. Так было всегда, так и будет. От властителя все чего-то хотят, могут любить его власть, но не его самого. Он погружается, тонет во власти. Сливается с ней. Тут если и захочешь полюбить, отдельно от власти не получится. Ничего нового.

Мне стало приятно, что все еще понимаю мир, помню свои мысли. Значит, жив пока. Что касается мира…

В мире нет нового. Просто он огромен. Вот что находится там, выше неба? Что-то ведь должно быть? Поди узнай. За свою смехотворную жизнь мы не успеваем понять и малой доли того, что нас окружает. Поэтому считаем новым все, что видим впервые. МЫ ВИДИМ ВПЕРВЫЕ.

А оно уже было до нас, будет и после. Это я успел понять. Если думать, понять можно многое. И если думаешь, то чем больше живешь, тем больше понимаешь. Но чем больше понимаешь, тем меньше хочется жить, вот в чем беда. Понимаешь такое… От смерти спасает уже не страх, а другое. Многолетняя привычка, вот что спасает.

Наверное, чтобы стать богом, нужно долго пробыть человеком. Если хватит сил не страдать, не сострадать, забыть про жалость, смириться с дикостью, уйти в свои удовольствия, покрыться слоновьей кожей.

Да и тогда…

Наверное, только боги по-настоящему знают, как можно устать от вечности. Даже если не болит спина. Но и мы можем догадываться, к несчастью. И тогда хочется крикнуть: люди! Если скажут, что я стал богом, – не верьте. Я не смог. Остался человеком.

Забывшись, продолжаю смотреть в глаза животного. И что-то в него перетекает. Оно скулит, пытается отвернуться.

Тяжело, когда в тебя заглядывают. Мне это хорошо известно. И я никого не хочу мучить. Отпускаю павиана. Он уходит. Шатаясь, повесив хвост, словно потерпев поражение в драке самцов. Так оно и есть на самом деле. Мне противно.

– Ты велик, о, Учитель!

Нет сил спорить. Разве прилично великому так мучиться спиной, опираться на столь недостойные ноги? Я слаб и много раз говорил об этом. Но в моих словах предпочитают видеть скромность, а не правду. Стыдно учиться у слабого, а не великого.

Какое заблуждение!

Величие в том, чтобы видеть все как есть, а не в том, чтобы выдумывать то, чего нет. Но из двух объяснений люди любят выбирать неправильное.

Правда пугает. Тяжко видеть все как есть. Горький вкус к этому приобретаешь только в старости. Молодых тянет приукрасить, это у них от страха перепугаться. Вот и Ананда чувствует недовольство, но понимает по-своему.

– Прости, я не собирался причинять ему зло. Видят боги…

Мне стало смешно. Какому богу интересен этот случай с павианом?

– Боги нас не видят, Ананда.

– Не видят? Боги?

– Не хотят видеть. Они заняты собой.

– А что они делают?

– Совокупляются.

– Сово… что?

– Да.

Ананда ошеломленно молчит.

Все-таки я сумасшедший.

Не следует вдруг взваливать на ученика слишком тяжелых знаний. Нужно давать их по кусочку, медленно. Если не собрался помирать, конечно.

Я трогаю его за плечо.

– Идем. Мы не поспеем в Косалу.

Ананда приходит в себя.

– Не успеем, гуру.

Я сказал о неуспевании как о вероятности, он – как о неизбежности.

– Встретим их по дороге, – со старческим упрямством говорю я.

Ананда молчит.

Я знаю, о чем он думает. Даже если встретим, мы их не остановим. И он прав, я слишком слаб для этого. Взамен золота и свежих рабынь могу дать только то, что ничего не весит, – слова. Будет счастьем, если перед тем, как убить, нас хотя бы выслушают. А уж о том, чтобы послушали, трудно и мечтать. Мудрецы встречаются не под каждым тамариндом. И слушают их не чаще.

– Возвращайся, – в очередной раз предлагаю я.

Ананда качает головой.

Он всегда гордился своей преданностью. Молод еще. Не знает, что преданность – это способ переложить ответственность за себя на другого. Помимо всего прочего, что тоже есть.

– Преданность себе достойнее, – говорю я.

– Для меня преданность себе – это преданность тебе, Учитель. Одно и то же.

Прекрасно сказано.

И, к сожалению, сказано от души. Возразить нечего. Нужен другой довод.

– Зачем умирать вдвоем, если одного достаточно?

– Чтобы умереть вдвоем. Прости, гуру, без меня ты можешь просто не дойти.

Что ж, карма.

Приходится признать – спорить он научился.

Я не верю в удачу.

Глаза браминов зорки, они куда труднее простецких глаз павиана. Да что там павиан! Даже сквозь зрачки кшатрия я могу различить дно души, у хищников она неглубокая. Им нужна хорошая жизнь, но только нынешняя, дальше заглядывать не умеют.

А вот сквозь зрительные отверстия браминов проступает бездна. Как у всех стервятников. Этим нынешней жизни мало, их души ненасытны. Но и от нынешней они берут все, что могут. Пусть не было случая, чтобы, умирая, брамин прихватил хотя бы монету, однако при жизни нет ничего такого, чего бы он не сделал в угоду алчности. Зачем, если у человека не может быть двух ртов? Противны, отвратительны движения гребущих рук. Но страшнее другое. Как они сумели внушить всем, что счастье новой жизни можно купить у них, и только у них?

Но они сумели, великие шарлатаны.

Им платят даже цари. Цари – в особенности. Уж эти-то знают, какой сладкой может быть жизнь, кому, как не мне, об этом судить. И конечно, хотят пожить еще раз, после того как станут разлагающимся трупом.

Ради этого в каждом походе браминам принадлежит половина царской добычи. И они ни разу не отказались. Один кто-нибудь еще может, но все – нет. Куда там! На пути к поживе стопчут кого угодно, примеров не счесть. И у них столько всего уже накопилось, что сами своей силы не знают.

А что могу я?

У меня слабые ноги, трясется голова, плохо видят глаза. И всегда, всегда болит спина. Самый неумелый кшатрий играючи со мной расправится, не прибегая к оружию. Да что – кшатрий. Любой крестьянин. Даже женщина. Иногда удивляюсь, что меня так редко бьют. Ведь сделать это проще простого. Совершенно безопасно. По крайней мере, тогда, когда Ананда не со мной.

И все же я иду.

Иду потому, что должен, не могу не попытаться спасти дом, где вырос, где впервые полюбил, где был так безмятежно счастлив. Дворец, за стенами которого меня с трогательной заботой уберегали от жизни. Дворец, построенный для меня одного. Город людей, которые так преданно мне служили. И цветущую страну, породившую этот город. Страну моих предков.

Добрый мой отец имел причуду править по законам, но нарушил главный из них. Уподобившись богу, он создал рай на земле. Рай для меня одного, рай не вечный, но рай. Такое не прощается.

Да, я не знал голода, знал отвращение к пище. Обладал лучшим оружием, невольниками, одеждой, драгоценностями. Всем, что могут создать люди и подарить природа. Из любого состязания выходил неизменным победителем. Со времен отрочества у меня не было недостатка в женщинах, была усталость от их ласк. Они почитали за честь отдаться в любое время, в любом месте. Одна только отказалась, помню слезы в ее глазах. И до сих пор не понимаю, почему не превратился в забалованное до смерти ничтожество. Это было бы самым страшным наказанием, но этого не случилось.

Как ни сильно влияет на нас жизнь, в человеке имеется внутренний стержень, данный от рождения. Именно он направляет наш путь. Есть все же карма, есть.

Да, жизнь заставляет уклоняться то вправо, то влево. Но она же посылает знаки, помогающие вернуться к предопределенной дороге. Знамения, понятные только тому, кому предназначены. Для меня знамение приняло вид немощного старца.

По воле отца меня тогда окружали только здоровые, красивые, сильные и молодые люди. Долгое время я не подозревал о существовании болезней, старости, даже был уверен, что смерть не имеет отношения к человеку. Как-то не задумывался даже над тем, для чего предназначено развешенное в моих покоях оружие. Но бесконечно так продолжаться не могло. Однажды по недосмотру стражи в окрестности дворца забрел дряхлый старик.

Никогда не забуду своего удивления. Вначале я принял его за существо неизвестного рода, редкое и своеобразное животное, настолько чужд он был счастью и безмятежности, царившим внутри благостных стен, так отличался от всех виденных мною людей. За всю свою последующую жизнь я не испытывал большего изумления, чем тогда, впервые заглянув в слезящиеся глаза старости, ощутив запах грязного тела.

Этот старик пробудил меня от сладкого сна, заставил интересоваться тем, что творится за пределами моей волшебной страны. После этого очарованность стала давать быстрые трещины.

Очень скоро я понял, что больных и бедных гораздо больше, чем здоровых и богатых. Я постиг, что ткани для одежды получают из хлопка, а хлопок нужно выращивать. Оказалось, что пища на моем столе появляется не сама собой, она отбирается у тех, кто добывает ее изнурительным трудом. И я понял значение стен в жизни людей. Стены оказались важнее крыш. Стены дают возможность одним грабить других.

В детстве стены моего города выглядели столь высокими, надежными, неколебимыми, что казалось, нет беды, которая о них не разобьется. Теперь я знаю – такие беды есть. Стены создаются людьми, но люди же могут их разрушить. Я такое видел не раз. И вот должен спасать словами камни.

Не ради своих племянников, нет. Они того не заслужили. Гордые шакья, славные мои родичи, сами подсылали убийц к Виручжаке, чем и вызвали войну. Мало того, они успели поссориться и друг с другом, и со всеми соседями. Замучили, унизили, обобрали собственный народ. Я иду не ради них.

Мне жаль других.

Тех, кто из преданности, корысти или глупости, а чаще всего по причине жесточайшего принуждения покорно устилает своими телами поля царских споров. А еще больше жаль тех, кто вообще не принимает участия в битвах, но становится безвинной добычей гогочущих победителей.

После каждой битвы наступает пора мутных глаз, когда распаленные, отупевшие, пережившие страх смерти солдаты теряют остатки человечности. Они становятся более дикими, чем звери. Звери не убивают только ради удовольствия убивать, звери никогда не истязают жертву. На такое способен только человек, хотя его трудно назвать человеком. Некто, имеющий облик человека.

За свою жизнь я не раз пытался остановить убийства.

Удавалось редко.

А когда удавалось, то лишь для того, чтобы спасенные сами стали убийцами. Либо дождались следующего умертвителя, которых боги посылают с регулярностью, заставляющей задуматься.

БЕЗНАДЕЖНО. Эта борьба похожа на попытки остановить горный поток. Признаюсь, из одной только жалости я бы уже не смог прервать созерцаний, не стал бы тратить остатки своего времени. Мне восемьдесят лет, и я давно не встречаю сверстников. И все же иду. Кроме жалости к жертвам есть другая причина. Она в том, что у меня было счастливое детство.

Так важно, чтобы человек получил пусть самую малую крупицу счастья в детстве. Тогда он будет знать, что оно возможно. Это дает силы переносить жизнь, мешает без нужды отбирать счастье других. А если не было у человека хотя бы проблеска счастья, он не даст его другим.

Страшен такой человек у власти. Ему никого не жаль, потому что его самого никто не жалел. Он не знает, как приятно доставлять радость. Не понимает, как красив, как велик тот, кто смеется. У него нет добрых воспоминаний, смягчающих душу.

Как они нужны, понимаешь, когда они есть. А когда они есть, жить без них уже не хочется. Несчастье может понять лишь тот, кто сам хлебнул горя, но и счастье способен дать только тот, кто знает, что это такое. Важнее всего знать счастье на заре жизни. Беды должны приходить после! Государство, крадущее счастье детей, пожирает будущее.

Счастливые воспоминания нежны и ранимы.

Я понял, они угасают со смертью людей, животных, растений, вещей, связанных с ними. Это и есть то самое, что я пытаюсь спасти. То, что еще осталось. Если погаснут счастливые воспоминания, я опустею. Очень скоро спадет телесная оболочка. Сползет, как сухая кожа змеи. Кем стану потом? Павианом? Стану ли хоть кем-то? Да разве стоит еще раз быть? Мучительны такие вопросы!

Эх, давайте признаемся. Причиной наших лучших побуждений является вовсе не любовь ближнему, а любовь к себе. Если при этом я смогу предотвратить чью-то беду – что ж, хорошо, буду рад. Но иду я потому, что не могу предать счастливых воспоминаний детства. Не хочется, невыносимо, чтобы исчезло то, на чем лежат их прекрасные отблески.

Сначала должен исчезнуть я.

– Учитель, кем же мы созданы? Богами?

Его сомнение мне нравится. Учится тот, кто сомневается. Сомневается и не боится этого.

– Может быть. Но сейчас мы для них – только тени прошлого.

– Тени прошлого? Почему?

– Боги живут в будущем.

– В будущем или будущим?

Это была тонкость.

Я невольно обернулся. Чтобы увидеть нового Ананду.

– И то, и другое.

– Но будущее еще не наступило.

– Для нас. Для нас не наступило. А для них наступило.

– Неужели нас бросили?

– Тут сложно. Либо бросили, либо они не наши боги, либо они не боги вообще, поскольку у них есть свои боги. Как ты думаешь, что же такое бог?

Ананда задумывается. Потом качает головой.

– Ох, что-то здесь не так.

Я киваю:

– Верно.

Ананда опять задумывается.

– Как же так? Создали и бросили. Из-за чего?

– Да мало ли. Из-за того, что мы им надоели. Или перестали нравиться.

– Зачем было создавать? Разве они не знали, какими мы получимся?

Я усмехаюсь.

– Вот это нужно спрашивать у богов.

Ананда смотрит на меня.

На лице его выражение созревающей мысли. Я чувствую радость за него. И сожаление. Трудно носить в себе мысли.

– Учитель, прости… А не может быть так, что им нравится то, что с нами творится?

– Может быть и так, – медленно говорю я.

И думаю о том, как плохо будет, если его убьют.

Мой лучший ученик. Он проделал большой путь, одна его голова уже сейчас стоит многих тысяч. У меня есть еще Касьяпа, Упали, много других. Но Ананда – лучший. Иногда мне кажется, что моя душа живет не только во мне, но и в нем.

– Ужасно, ужасно, – бормочет Ананда. – Да кто они такие, боги?

– А ты как думаешь?

– Ну… Бог – это такое существо, которое все может. Хотя нет. Боги разные. Наверное, Брама может больше, чем Агни. Я не знаю, кто такие боги, учитель.

Я отвечаю короткими словами. Так понятнее и лучше запоминается.

– И я не знаю, кого называть Брамой. И кто его создал. И кто создал нас. Но я умею задавать вопросы. Вот, например, почему мы так похожи на обезьян? Мы привыкли, не замечаем. А ведь это странно. Так странно, что не может быть случаем. Понимаешь?

– Да, странно.

– Скажи, ты когда-нибудь видел бога? Кого-нибудь из тех, чьи изображения высечены в храмах?

– Нет, учитель. А ты?

– Наяву – ни разу. И я не знаю человека, кто бы видел.

– Но почему тогда все думают, что боги есть?

– Или потому, что они есть, или потому, что нам хочется так думать. Точно лишь то, что нам пока не дано узнать это точно.

Ананда замолкает.

Обычно я не говорил ему чрезмерно тяжелого. Нельзя взваливать на ученика, даже лучшего, слишком много. Если, опять же, не чувствуешь близкой смерти. Но если чуешь, то наоборот, нужно разбрасывать пригоршнями. Чтобы другим не пришлось начинать заново.

Надеюсь только на то, что когда-то, пусть хоть через тысячи лет, но мои семена дадут всходы. Ибо мысль о бесполезности жизни – одна из самых невыносимых.

Часто спотыкаясь, скользя, падая и вновь поднимаясь, уходящие во мрак поколения научатся передавать друг другу правильные, проверенные жизнью мысли, что и есть знание. Привыкнут не расплескивать чашу, дорожа тем, чему цены нет, но будут добавлять по капле. Только тогда появится надежда. Я в это верю.

Да, мы мало что имеем в этом мире. Но необходимое, самое необходимое, у нас есть. Каждому дается жизнь, чтобы думать. У нас есть мир, которым можно проверять мысли. Мир замечательно отвергает неправильные мысли. Брось камень вверх и увидишь, что он падает вниз. Брось камень в воду, увидишь, что он тонет. После этого нельзя думать, что камень легче воды или воздуха. Понимаешь, что тяжелее. И если боги чем-то одарили нас, то вот этим. Способностью понимать.

Как передать все Ананде?

Трудно превращать мысли в слова, слов не хватает. Мыслей больше. Арийцы придумали мало слов. Да и те, что есть, лишь изредка складываются так, что начинают быть похожими на мысль. Сложить что-то из слов труднее, чем сложить стену из камня. Это очень тяжелая работа, которую обычно никто не замечает и не ценит.

Но если получается, чувствуешь радость и облегчение, которые я не знаю с чем сравнить. Менее острые, чем после извержения семени, но более чистые, глубокие. Теплые, долгие. Светлые. Частица счастья. Она вспыхивает наподобие искры, но гаснет не сразу, тлеет. Может разгореться и еще, высвечивая нужные слова для следующей мысли.

Какое удовольствие!

Других уже нет. Будь у меня побольше таких удач, я упросил бы людей не убивать друг друга. Иногда они удивительно добры. Даже сейчас, когда кругом столько голодных. А если доброта перестанет отнимать самое необходимое, без чего человек не может, зла станет гораздо меньше!

Мне повезло, я уверен, я видел, что когда-нибудь всем хватит пищи. Только когда? Зачем так долго?

– Учитель, ты знаешь язык обезьян?

Бедный Ананда!

Ах, нет, он еще не все понял. Не может забыть этого пустяка, встречи с павианом. А времени так мало…

Мы оставляем дорогу ради малозаметной тропы.

Предстоит срезать путь через джунгли. Заблудиться здесь трудно. В той стороне, куда мы идем, высятся вершины великих Гималаев. Их можно видеть с любого холма. Да и не впервые я здесь. Места давно не хоженые, но памятные с беспечных времен. Молодые воспоминания живучи, как и все молодое.

Я узнаю все.

Гомон птиц, берег реки, старые деревья, тяжелый аромат цветов. И даже змею на пригорке узнаю. Она все та же, ничуть не изменилась, будто и не уползала. А вот и необычное растение, от листьев которого перестает болеть голова у стариков, но болит у молодых. Почему? Неизвестно. Почему в стеблях бамбука иногда образуются драгоценные камни? Я видел их собственными глазами.