В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых… Книга 1. Испытания. Том 1 бесплатное чтение

Глава 1. Платон

– Смотри, вишня расцвела… – сказала Катя, приподнявшись на цыпочки возле окна, чтобы открыть форточку, недовольно скрипнувшую от её прикосновения.

– Значит, май будет тёплым, – сказал я, подойдя.

Теперь я могу подойти вот так близко и не думать, что не могу себе этого позволять. Потому что я так близко, как никто ещё с нею не был. Как никто не был со мной. И Катя даже не знает, какая долгая мечта исполнилась у меня сегодня. Она исполнила мою мечту.

Действительно, за стеклом, уже по-летнему вымытым, кривовато-волнистым в нижней части рамы, на которой немного облупилась белая краска, был виден двор, трава едва-едва начала проклёвываться из не так давно оттаявшей черноватой, ещё влажной земли, островками покрывать её, взбегая на приподнятый круглый холм клумбы, отливая сочной юной зеленью, какая бывает только весной. Из форточки потёк прохладный и влажный воздух, заполненный запахами вот этой самой оттаявшей, ожившей земли, юной, растущей травы, пробуждённых почек, и нежных, белых, с розоватыми сердцевинками цветков на тонких кривеньких ветках, где листья ещё не вполне распустились, но вот эти нежные пятиконечные цветочки в полной своей силе и господстве.

Катя засмеялась над моими словами:

– Ничего не значит, может и холод быть. И даже снег…

– Может, конечно… у нас тут снег в любое время года – обычное дело.

– Мне-то не рассказывай, я здесь выросла, – засмеялась Катя, поворачиваясь ко мне. – Хотя родилась, если верить маме и бабушке в раю, полном солнца, сладких и сочных фруктов. Даже не верится.

– Ты никогда не была там?

– Никогда. С годовалого возраста.

Вообще-то это странно, что она росла здесь. У неё экзотичная южная внешность, которая выделяла её из всех, когда я впервые увидел её пять лет назад на улице, в моей голове пронеслось: «Шемаханская царица». Вот именно такое действие она и произвела на меня в тот первый раз. Это было на третий день после переезда сюда, в этот Кировск…

Мы переехали сюда из Ленинграда. Да-да, в Кировск из Ленинграда… вот, спрашивается, куда можно вообще переехать из Ленинграда?! Тем более в этот забытый Богом Кировск, на берегу небольшой медленной сонной, почти как Лимпопо реки, только без мартышек, зато с галками и воронами, осенью устраивающих гвалт и шабаши… Но так случилось, что я, шестиклассник, моя сестра, после первого класса, и наша мать, которая была известной, даже знаменитой на весь Ленинград журналисткой, и даже писательницей, уволилась и уехала сюда, в Кировск, который, по-моему, существовал где-то за пределами вселенной… Потому что в Ленинграде были улицы, дома, каналы, красота, дворцы и театры, прекрасная полноводная черноглазая северянка Нева, Финский залив с ветрами и штормами, наводнениями, сам простор и воздух имперской столицы…

А в этом Кировске… бывали только белые ночи, как и в городе, где я родился. Это теперь я знаю, что мама переехала сюда не из непонятных мне амбиций, но потому что просто иначе невозможно было поступить. Теперь я знал, что, оказывается, скандал снёс карьеру матери в пропасть и всё, что оставалось, это уехать куда-нибудь, скрыться…

Теперь знаю, последний год знаю: оказалось, что у нашей матери случился скандальный роман, как результат – развод и необходимость бежать и прятаться. Отец, кстати, переехал с нами, хотя и жил отдельно после того переезда. С нами троими, с матерью, со мной, и сестрой, которую, как оказалось, мать родила от другого… я не знал, кто это, и моя сестра до сих пор не знала, что она не дочь нашего отца. Я знал, что он вепс, а раньше я не знал и что это значит, но и не более, ни имени, ни кто он, ни откуда взялся на нашу голову. И это мне сказал кто-то, я даже не помнил кто, кажется, кто-то посторонний.

А ведь, когда Танюшка только родилась, родители стали очень близки, до того всё время ссорились, я не понимал из-за чего, теперь, вспоминая, знаю, что всему виной была ревность, мать всё время подозревала отца, возможно, заставала, доподлинно я не знаю, но это представляется мне возможным, иначе, отчего ей было так уж бесноваться? И вдруг появилась Танюшка…

Именно так мне и показалось, что Танюшка появилась вдруг. Я не помню, ни как её ждали, хотя покупали, наверное, какие-нибудь кроватки-коляски, распашонки, всю эту ерунду, что стояла и висела после в нашей большой квартире, во дворах Фонтанки. Я тогда не ценил этого и не думал, не знал других городов, ну, кроме ещё Ялты летом. Я думал, все живут, как я, в большой пятикомнатной квартире, с бабушкой и дедом, домработницей Асей, котом и толстой, одышливой рыжей собакой.

И столько досадной суеты вызвало появление моей сестры в жизни нашей семьи, что меня это злило и заставляло чувствовать себя брошенным и одиноким, потому что все занимались только ею и говорили только о ней. Даже мои отличные оценки, похвальный лист за первый класс, потом за второй и третий были вроде чем-то обычным, будто от меня ничего иного и не ждали. Иногда мне хотелось наполучать двоек, и перетянуть их внимание к себе, но… Из этого ничего не выходило, я успел привыкнуть быть лучшим в классе.

А моя сестра болела, её возили к профессорам в Военно-медицинскую академию, в Павловский мединститут, потом в Москву. Обнаруженный порок сердца оперировали, потом были санатории, наблюдение врачей, с тех пор она выправилась, но по привычке все смотрели на неё, как на ту, кому необходима особенная забота и внимание.

И единственное, что было хорошо в появлении Танюшки на свет, это то, что родители перестали ссориться, она скрепила их, всю нашу семью, объединила и стала своеобразным голубем мира.

И так было почти восемь лет, пока вдруг не грянул гром. Началось, правда, всё с того, что умер дедушка Валентин Александрович, носивший пенсне на чёрном шёлковом шнурке, и куривший папиросы в длинном мундштуке, он был депутат Ленсовета. Дома он всегда надевал шёлковую куртку с пояском-шнурком, потому что так было «положено», а на ботинки на улицу надевал галоши. Не успели мы его похоронить возле множества могил наших родных, о которых я только слышал рассказы и видел фотографии, тёти-дяди, прабабушки, почти у всех даты на могилах оканчивались 1941-42-м годами, и я знал, что здесь на памятниках только их имена и эти даты, но похоронены они были в братских могилах на Пискарёвском.

И как-то очень быстро за ним умерла и бабушка Вероника Георгиевна, малюсенькая, носившая крошечные туфельки с пряжками, мне казалось они впору какой-нибудь кукле, но не настоящей женщине. Она не курила, как дед, не вынимавший мундштука изо рта, пахла загадочными густыми духами и розовой пудрой, всегда красила губы помадой цвета «пепел розы», даже дома и укладывала короткие седенькие волосы идеальными волнами.

Она не любила вспоминать о войне и, тем более о блокаде, на все мои вопросы отвечала коротко, хмурясь и отворачиваясь, и чаще уклонялась, бледнея. Дед воевал, а бабушка оставалась в городе. Она похоронила двоих детей, сестёр, брата и мать, отец, то есть мой прадед, погиб ещё при первой бомбёжке. Бабушка выжила единственная из всей когда-то большой семьи. Моя мама родилась в первый послеблокадный год, потому что раненый дед на фронт уже не вернулся, нога у него не гнулась, но он хромал как-то с достоинством, а левая рука, изуродованная ранением, тоже плохо действовала.

А вот родителей моего отца, я не застал, они умерли ещё до моего рождения. Дед вскоре после войны, а бабушка, когда отец только окончил второй курс университета. В университете они и познакомились с моей матерью. Она училась на журналистском, а отец на истфаке. После университета он остался на научной работе, очень быстро защитился, а мама старательно пробивалась как журналистка, ездила во всевозможные командировки, писала о колхозниках, строителях, о геологах, о врачах, лётчиках, доярках… О чём только она не писала и где только она не бывала. Пока мамы не было, мною занимались бабушка и дед, отца я видел так же редко, как и после их развода. Я не знаю, любили мои родители друг друга или поженились, потому что должен был родиться я, но вот когда родилась Танюшка, всё изменилось, мама перестала отсутствовать дома, и я после первых припадков ревности к сестре, стал считать её благословением, объединившим родителей. Танюшка выправилась к трём или четырём годам, начала ходить в тот же детский сад Эрмитажа, в который перед тем ходил я, а потом и в ту же школу на набережной Фонтанки, и, хотя, все всё равно постоянно волновались о ней, она росла вполне обычной девчонкой.

Когда Танюшка была в первом классе, один за другим умерли дед и бабушка, и, будто этого было мало, как гром, окончательно разрушивший нашу прежнюю жизнь, вот этот скандал, когда родители развелись и мать уволили из «Ленинградской правды». Мама вынуждена была уехать, будто бежать, вот в этот крошечный, потерянный в жидких лесах, мглистый Кировск. И отец переехал за нами, но отдельно от нас, хотя мы виделись очень часто.

После Ленинграда оказаться в крошечном городке, который, как мне казалось, весь, с прилегающими деревнями, туманами, озёрами и болотами, окружающими его, уместится на Дворцовой площади или на Марсовом поле, это, по меньшей мере, потрясение. Особенно для самолюбивого мальчишки-отличника, привыкшего посещать Эрмитаж, в котором работала бабушка и не смотрительницей или билетёром, а научным сотрудником, которого уважали все и приветствовали неизменно с небольшим поклоном головы: «Добрый день, Вероника Георгиевна!», а мне так даже пожимали руку, как взрослому, потому что все здесь меня знали, и я знал всех по имени-отчеству. Я знал и все эти коридоры и кабинеты. Мы с бабушкой любили прохаживаться по залам музея после работы, останавливаться у картин, и она спрашивала:

– Платоша, что ты чувствуешь?

Я смотрел на полотно и, стараясь не вдумываться, не читать имён и названий, говорил, что я чувствую. И с каждым годом я чувствовал всё больше и всё богаче.

И вот, не успел я подрасти толком, только окончил шестой класс, как лишился не только своей замечательной семьи, но и лучшего города на Земле.

Я возненавидел Кировск. И свою сестру тоже. Ту самую, которая, как я думал, спасла своим появлением союз матери и отца, но на деле послужила бомбой с часовым механизмом, которая разнесла всё в пух и прах, когда стало известно о том, что она вовсе не дочь моего отца. Всё рассыпалось, вся наша жизнь, а глупая восьмилетняя Танюшка продолжала быть весёлой и беззаботной, будто и не замечала, что вместо огромной и красивой квартиры в центре Ленинграда, с идеальным порядком и антикварной мебелью, мы оказались в двухэтажном деревянном доме, похожим с виду на барак, с деревянной скрипучей лестницей. Нет, квартира здесь была очень недурна: всё же четыре комнаты, на нас троих, по любым меркам – отлично. Пусть полы скрипели, и приходилось топить печь-голландку, а на веранду ставить обогреватель, потому что Танюшка ни в кое случае не соглашалась закрывать её на зиму, превратив свою комнату, прилегающую к веранде в принцессину спальню. Лестница к нам на второй этаж тоже нещадно скрипела, возвещая о каждом, кто проходил по ней, и вскоре я стал узнавать всех соседей по шагам и этому скрипу. Но к счастью, тут у нас во втором этаже жили только старушки интеллигентного вида, хотя и очень вредные старые девы. Как и внизу, но в первой квартире жила целая семья алкашей, торговавших самогоном. Раньше я не видел таких людей, таких женщин, таких детей, я не слышал, чтобы так разговаривали, я и мата не слышал прежде…

И всё, чего мне хотелось после переезда, это сбежать обратно. Я не знаю, возможно, я так и сделал бы, но однажды на улице я увидел её, Катю. То есть тогда я ещё не знал, как зовут эту чудесную девушку. Но она поразила меня с первого взгляда. Вначале я заметил царственную осанку, и именно это, сразу напомнившее мне балетных девочек, с которыми я был знаком, и которые жили в нашем дворе, и бегали на занятия в хореографическое училище, с их летящими ножками, высокими шейками и щебетанием, заставило меня вглядеться в эту девушку, которая, как мне казалось, не могла идти по этому противному городишке. Она, тонкая и гибкая, шла стремительной походкой, тонкие каблучки её босоножек, как мне кажется, даже не касались асфальта в змеистых трещинах и выбоинах, не удостаивая их серость этой чести. Синее платье колыхалось вокруг колен и локтей, чёрные блестящие волосы, высоко завязанные в хвост, красиво ударялись по её плечам при каждом её шаге.

Я не видел её лица, а очень хотелось посмотреть, поэтому я побежал вперёд, чтобы взглянуть и, разочаровавшись, успокоиться или… О, получилось «или»… Девушка оказалась настолько красивой, что я, признаться, остолбенел. Совсем необычная для северных наших мест красота: тонкая абрикосовая кожа, длинная шея и немного удлинённое лицо, тонкий, немного с горбинкой нос, огромные чёрные глаза, длинные брови, спокойный рот, сложившийся в невесомую усмешку, не высокомерную, как могло бы показаться, она улыбалась не кому-то и не чему-то, а самой себе, своим мыслям, собственной юной красоте, лету и солнцу, не такому частому гостю здесь у нас, на севере. Это значительно позже я узнал о её манере так вот улыбаться, а в тот момент мне показалось, что она улыбается мне. Хотя, что ей было мне улыбаться? Она и не заметила меня, замершего у стены какой-то парикмахерской, мимо которой она проходила, взглянув на себя в громадные стёкла. Но с этого дня я перестал ненавидеть этот город, дом, соседей…

Теперь я бродил по кривоватым улицам города в надежде встретить ту самую девушку, всякий раз удивляясь, что она делает здесь, такая чудесная красавица. И как вообще могла родиться здесь со всей своей нездешней красотой и прелестью. И я полюбил Кировск за то, что он маленький. А потому здесь все были на виду, и я быстро понял, где живёт моя Шемаханская царица, куда она ходит, где можно спрятаться в кустах или в телефонной будке, в магазине, чтобы увидеть её. Чтобы видеть её каждый день.

Довольно скоро я узнал и её имя: Катя, ну, то есть Екатерина, конечно, Соболева, она оказалась на три года старше меня, когда я увидел её в первый раз, ей было пятнадцать, а мне двенадцать лет. Но будь она старше и на тридцать три года, она не стала бы для меня менее привлекательной. Я узнал, что она уезжала из Кировска учиться в балетном училище в моём родном Ленинграде, но заболела, и пришлось вернуться, это было за полгода до того, как в Кировск переехали мы. Мне показалось, что это судьба, ведь если бы и она и мы остались в Ленинграде, мы могли бы не встретиться… Или наоборот, и в Ленинграде встретились бы, то есть в любом случае, как я считал и считаю, но мы должны были встретиться.

Я не знал, замечает ли она меня, я надеялся, что нет, и прятался, я не хотел, чтобы она считала меня дурачком, глазеющим на неё, таких, облоухих, было полно, кто провожал её взглядами. Она не обращала внимания, привыкла, должно быть. А я должен был выждать, пока я вырасту хотя бы, чтобы осмелиться подойти к ней. В своих стараниях подрасти, я занялся всеми доступными видами спорта, от бокса до самбо, очень хотелось заниматься каратэ, но его вдруг запретили и наш тренер по самбо под большим секретом показывал нам иногда приёмы.

Когда же я узнал, что она взяла вести кружок бальных танцев, то промучился целый год, между желанием немедленно записаться туда и стеснением, что надо мной станут насмехаться, тем более что я уже заслужил себе среди сверстников репутацию авторитетного парня. Но подвернулся неожиданный и удачный случай: Света Морозова, комсорг нашего 9 «а» класса, с которой мы сидели за одной партой уже года три, и даже, можно сказать, дружили, попросила меня пойти с ней, составить ей пару, и организовать других парней тоже.

Я обрадовался, пошёл сам и привёл парней, надавив своим авторитетом, который заслуживал в драках и интригах, а они сделали меня настоящим стратегом. Это понять может только тот, кто бывал новичком в маленьком сплочённом и душном коллективе, какой представлял вначале мой класс, потом наша улица, а после и половина города, потому что второй половиной управляли или пытались управлять вчерашние выходцы из деревень. И вот мы пришли на первое занятие, все, кроме меня, шпана шпаной. Это я, ленинградский мальчик, знал, что нужно на такие занятия надеть, какую футболку, гольфы, тренировочные штаны, балетки я бы тоже надел, но в Кировске их купить было негде, не купить было даже чешки не то, что моего 44-го размера, но и детских, за ними ездили в область, так что я надел кеды, а под них белые носки, чтобы возможно было снять и быть как в балетках. Но я напрасно беспокоился, мне выдали старые туфли, что переносило до меня не одно поколение клубных танцоров, и эти казённые башмаки были мягкими, уже давно растоптанными, а потому очень удобными.

Наша компания парней была, конечно, комична, но прекраснейшая Екатерина Сергеевна и бровью не повела. Оглядела нас, охламонов, и грациозно кивнув, сказала:

– Что же, молодые люди, очень рада пополнению наших рядов. Прошу к станку…

Для всех, кроме меня это было неожиданностью, я в отличие от всех, отлично знал, что прежде чем встать в пары, танцоры очень долго учатся правильно владеть своими телом, разминаются, и всё это называется «станок». Словом, к третьему занятию в кружке осталось двое парней, я и ещё один Илюшка Фролкин, тощий чудик, у которого кадык был больше носа, но голос при этом хлипкий и тихий, как это ни странно, и на что ему был в таком случае этот огромный кадык, непонятно.

Немного позже я, правда, уговорил одного из своих приятелей Валеру Вьюгина, которого все называли Лётчик, не только потому, что он был полным тёзкой Валерия Палыча Чкалова, но и потому что в детстве бегал в лётном шлеме и мечтал стать лётчиком. Мечты его давно поменялись, а прозвище осталось, потому что почти у всех они были, кроме меня. Но незачем придумывать прозвище человеку по имени Платон Олейник. Я своего имени не стеснялся, в ленинградской школе никто и не думал меня дразнить, здесь же, в Кировске, первому же шутнику я без предупреждений расквасил нос, за что был вызван к директору, но зато своё гордое имя отстоял.

Так что благодаря мне и Лётчику, и совсем немного Илюшке, кружок танцев стал процветать, мы даже выступали на городских праздниках, посвящённых дню 7-го Ноября, 1-го Мая, на Новый год, горожанам очень нравился наш ансамбль «Семицвет», а вскоре в него стали вливаться мальчики и девочки помладше, в том числе и моя сестра Таня, её подружки и даже, кажется, какие-то мальчишки из их класса. А саму Екатерину Сергеевну стали расхваливать, присуждать грамоты, и даже писать о ней в местной прессе. Наша же мама и писала. Так что благодаря мне отчасти, Катя стала неплохо зарабатывать, а поначалу этот кружок был ей навязан деканатом пединститута, в котором она училась заочно. Так я стал для Кати, или пока ещё Екатерины Сергеевны, нечужим человеком, хотя она этого ещё не знала.

А потом начался десятый класс, когда я с ужасом думал, что вот я поступлю и уеду, и когда же увижу её снова? Только будущим летом? Но, счастье, судьба благоволила мне и моей любви: Катя пришла к нам в школу на практику. И вела уроки истории целую третью четверть…

Что можно сказать? Я был счастлив. Но я боялся даже думать о будущем. Я был круглым отличником с первого класса, и история была профилирующим предметом на журфаке, поэтому я знал её лучше самой Кати, потому что она, как я понял, училась с ленцой, после того, как карьера балерины не задалась, она утратила вдохновение овладевать какой-либо профессией. И пединститут, и заочное обучение и были выбраны только ради диплома.

– И куда ты с ним после? – спросил я её уже, когда мы стали вести эти разговоры. – В школу же не пойдёшь?

– Конечно, нет. В секретарши пойду, к какому-нибудь директору, или в райком.

– А если приставать будет?

– Не будет, – уверенно отвечала она. – Не захочу, никто не пристанет.

Но это позже, уже намного позже. А пока я, пользуясь знакомством, явился проводить её из клуба домой. Я знал, что за ней увивался какой-то парень, я много раз видел его, на синей «копейке», он подъезжал к дворцу пионеров, но, к счастью, далеко не каждый вечер. Вот я и воспользовался таким свободным вечером.

Это был уже апрель 1985 года, двадцатое число. Мне почти исполнилось семнадцать, и теперь я был парень хоть куда: ростом никого из нас природа не обидела, помню, бабушка Вероника посмеивалась над моей матерью, которой сама не доставала даже до плеча:

– Вот гетерозис, какой с тобой получился, Лариса, – и, обернувшись к деду, добавляла: – А, что скажешь, Валентин, Ларочка выше тебя скоро станет.

– Скажу, что хорошо мы кормили нашу девочку, – с усмешкой отвечал дедушка и снова углублялся в газету.

Он всё время был с газетами, не представляю, что он там читал… Но мне кажется, мама потому и стала журналистом, что её отец считал прессу четвёртой властью. И вот теперь я намеревался примкнуть к журналистской братии.

Да, и я, и отец, и мама, были рослыми и крупными, с крепкими северными костяками. Только Танюшка получалась какая-то тонкорукая, да прозрачная. Но, теперь ей всего двенадцать, может быть подрастёт ещё. А может быть, всё потому, что она все же родилась слабой? Или потому что таким был её настоящий отец, из-за которого катастрофа с нами и случилась? Но эту тему мама подняла однажды, сухо рассказала всё, и больше мы никогда не обсуждали, и сама Танюшка, по-моему, не знала, что она не дочь моего отца, тем более что он относился к ней с большой любовью и нежностью, как это ни странно.

– А что тут странного, Платон? Я растил ребёнка, болел душой о нём семь лет, и что как по выключателю вдруг разлюблю? Это так не происходит, что бы тебе кто ни сказал… – ответил он мне на мой недоуменный вопрос. Да, с отцом мы были гораздо ближе и откровеннее.

Здесь, в Кировске, он заведовал краеведческим музеем и архивом, и, продолжая изучать любимый предмет, писал научные статьи в журналы, чем очень хорошо зарабатывал. Я часто навещал его, и я знаю, что Таня тоже часто у него бывает. Он не был женат теперь, но у него было две женщины по чёткому расписанию навещавшие его несколько раз в неделю, наводившие идеальный порядок в его довольно большой квартире, в одном из немногочисленных старинных домов здесь. Это наш дом был таким как почти все здесь, похожим на барак, хотя и на высоком цоколе.

И вот я, уверенный в своей привлекательности, наконец, приступил к решительным действиям. Я дождался Катю у выхода из дворца пионеров и подошёл к ней.

– Катерина Сергеевна, позволите вас проводить?

– Платон?! – она обернулась, вздрогнув от неожиданности. – Напугал… Проводи, конечно.

И улыбнулась. Я перестал ходить на занятия танцами, пару недель назад, а её практика в нашей школе закончилась ещё месяц тому, так что теперь мы не были учитель-ученик, мы были просто юноша и девушка.

– Ты что-то на занятия не приходишь, впервые пропустил… бросить решил? Что, времени нет? В институт, наверное, готовишься?

– Нет, я решил бросить, чтобы можно было провожать вас до дома, – улыбнулся я. И подумал, что из её слов выходит, она заметила, что я ни разу не пропускал занятий нашего танцевального кружка.

Она тоже улыбнулась и кивнула, и мы пошли рядом вдоль улицы. В окнах начинали зажигаться огни, от этого оживали кухни и комнаты, там появлялись люди, ставили чайники, жарили котлеты, поливали алоэ на подоконниках… Можно было заглядывать, не все задёргивают занавески.

– Ты тоже любишь заглядывать в окна? – усмехнулась Катя, заметив это.

– Да не особенно, – немного смутился я, подумает ещё, что я любитель шпионить. – Вот сестра у меня, так прямо как будто ей телевизор там. Сколько родители одёргивали, а она знаете, что говорила? Умора: «Это же, как путешествие в иные миры, представляешь себя каким-то другим человеком… Так здорово!»

Катя расхохоталась тому, как я изобразил Танюшку.

– Любишь сестрёнку? – спросила она.

Вообще-то, я никогда не думал словами, люблю или не люблю мою сестру. Впрочем, признаться сейчас в этом я не хотел, чтобы Катя не подумала, что я какой-то чёрствый болван.

– Она хорошая девчушка, весёлая, – сказала Катя. – В классе всегда, будто солнечный свет при ней.

Но мне вовсе не хотелось говорить о Танюшке, поэтому я заговорил о погоде, о том, что в этом году на удивление тёплая весна. А весна, действительно, в этом году началась как никогда дружно: очень быстро растаял снег, обычно лежит до первомайской демонстрации, и земля, оттаяв, наполняла потеплевший воздух возбуждающими ароматами. От Кати никогда не пахло духами, я позднее узнал, что это вовсе не потому, что она их не любит, а потому, что пользоваться теми, что могла достать, не хотела, а настоящих, французских здесь, в нашем Кировске было не отыскать…

Мы дошли до её дома за этими разговорами о весне, о предстоящем лете и планах на него.

– Смело ты наметил, – сказала Катя на мой рассказ о том, куда я намерен поступать. – Журфак МГИМО это я вам доложу… Почему не в МГУ?

– Хочу международником работать. Как Михаил Таратута, или Александр Бовин, – засмеялся я, хотя вообще-то я не шутил, но одно дело мысли и совсем другое, когда вслух говоришь, о чём мечтаешь, сразу, будто какая-то наивная глупость.

– Вот как ты задумал, значит? На международника идеальная характеристика нужна.

– Я знаю, – сказал я, думая совершенно о другом.

– Знаешь, а со шпаной местной якшаешься, – Катя покачала головой, будто вспомнив свою роль учительницы, а я смотрел, как замечательно блестят её чудесные волосы в свете вечерних фонарей, от ресниц падает густая тень, скрывая глаза, зато зубы в усмешке белые, как ни у кого в этом городе…

…а губы тёмные, и оказались мягкие, и сладкие как сливовые карамельки…

Она отпрянула от неожиданности, оттолкнув меня в грудь.

– Олейник! Да ты… ты… вы, что себе позволяете?! – задыхаясь и роняя сумочку, воскликнула, почти взвизгнула она. И бросилась от меня прочь к своему подъезду.

А я, стоя на ватных ногах, и радостно задыхаясь, поднял сумочку, вот и отлично, теперь железный повод снова увидеть её…

Глава 2. Разбившиеся мечты

Я вбежала в подъезд, и, задыхаясь, прижалась спиной к двери, словно боялась, что он последует за мной. Вокруг большой лампочки висящей под потолком, казавшейся мне сейчас какой-то слишком яркой, жужжа, кружилась большущая муха, то стукаясь о стекло, то снова взлетая и продолжая басовито жужжать. Вдруг я увидела густую пыль на паутине под потолком, давно не красили подъезд, весна, к Первомаю придут, и скамейки во дворе покрасят, и качели, и кирпичи, что огораживают клумбу, цветы посадят, вырастут к осени длинные, бледно-розовые и белые, никогда не знала названия…

Я стояла и думала, вот хожу тут каждый день и не вижу, ни паутины этой не замечала, ни того, какая большая тут у нас, оказывается, лампочка, и муха, откуда, спрашивается, взялась, только три дня, как последний сугроб дотаял, дворник раскидал его по асфальту, и даже луж от него уже не было. Да, тепло стало, вот и мухи проснулись…

Тепло… и губы у него такие оказались тёплые, тёплые… и мягкие… такие мягкие… и прижал он их к моим так мягко…

И пахнут славно, не то, что у Олега, жёсткие, сухие, горькие от табака, и целоваться он совсем не умеет. А этот, мальчишка, сопляк-десятиклассник, но от его прикосновения, продлившегося всего-то миг, наверное, меньше двух секунд, сердце до сих пор не может выровнять бег…

Я его знаю уже два года, когда пришёл ко мне в кружок заниматься танцами, целую ватагу приятелей привёл, неуклюжих и дурных, но они очень быстро исчезли, а Платон остался. Я понимала, что он влюбился, как всегда влюблялись все. Но что мне был какой-то мальчик? Пусть и рослый, как этот, с яркими голубыми глазами, очень светлыми, северными, как у всех в этом туманном городе. Дожди и туманы здесь с мая по октябрь, а с октября по май – снег…

Я и не заметила, как он за два прошедших года вырос и превратился в какого-то редкостного красавца. И поняла это только сейчас, вот в эти минуты, когда стояла и не могла заставить себя двинуться вверх по лестнице. Что это со мной? Влюбилась я, что ли? Как это глупо. Совсем это некстати, и как глупо, ужасно глупо! Олег сделал мне предложение всего два дня назад…

Два дня назад… Я пришла домой, мама, вопреки обыкновению, была дома, сегодня не было дежурства, а так она вечно пропадала в роддоме, который я ненавидела с детства, когда это слово в моей голове превращалось в жуткое чудовище, смесь медведя, почему-то с чёрной шерстью, и змея или дракона. И этот «роддом» похищал у меня маму каждый день с утра и до вечера, и два, а то и три раза в неделю ещё и на всю ночь. Так что я не могла не ненавидеть его… Может быть, если бы мама взяла меня на работу хотя бы раз, я изменила бы своё мнение…

Мы с мамой жили здесь, в Кировске одни, бабушка Юлдуз, мамина мама, умерла, когда я училась в шестом классе, и с тех пор в нашем доме, пропахшем старыми книгами, мы с мамой остались вдвоём. Она не приводила мужчин, и, думаю, их у неё и не было, настолько пренебрежительно она говорила о них всех, весь её мир был миром женщин: женские болезни, рождения детей, мужчинам там не было места. Так считала мама. Понять её было легко, отец бросил нас, вскоре после свадьбы, думаю, жениться его вынудили, потому что должна была появиться я, но долго это продлиться не могло… Я никогда не видела его, алименты приходили исправно и мама откладывала мне «на книжку», все откладывали «на книжку», а бабушка ещё и собирала на страховку, по шесть рублей в месяц, к моему совершеннолетию собралось бы 500 рублей, но этому случиться было не суждено, бабушка умерла, страховка так и не была выплачена, а скопившиеся таким образом деньги, наверное, пропали.

Мы переехали сюда из Ташкента, после землетрясения, в котором погиб мой дед, разрушилась квартира, в которой мы жили, и было потеряно всё имущество, осталось только то, в чём выскочили. Сначала мы приехали в Москву, но там ютились в одной комнате коммуналки у родственников, и, когда представилась возможность поехать в этот городок в Псковской области, где маме как акушеру-гинекологу пообещали место заведующей роддомом в районной больнице, и прилагающуюся квартиру, мы тут же переехали. Я этого, конечно, не знала и не помнила, потому что в 1968 году, когда мы оказались здесь, мне было три года…

И хотя я не помнила своей родины, и Кировск должен был стать мне родным, но, почему-то я этого так и не чувствовала, потому ли, что я была непохожа на всех остальных детей в детском саду, а потом в школе, или потому что мама и бабушка почти каждый день вспоминали Ташкент, Узбекистан, который я никогда не видела, потому что там у нас никого не осталось. И у меня всё время было чувство, что мы здесь временно.

С раннего детства я была влюблена в балет, после того, как впервые увидела фильм-балет «Ромео и Джульетта», с Улановой. Мне было года четыре, мы смотрели его в кинотеатре, и я вся наполнилась чудом, увиденным на экране, лёгкостью, волшебством танца. И решила, что ничего больше не может быть в моей жизни, кроме танца. И потому я заставила бабушку водить меня в хореографический кружок.

Его вела пара балетных Анна Кузьминична и Сергей Владимирович, она стройная и очень строгая с жёсткими белыми волосами, была с нами непримирима и очень требовательна. А Сергей Владимирович, очень мягкий и добрый человек. Но я готова была терпеть придирки Анны Кузьминичны, считая, что без строгости и жертв в виде растянутых мышц, и вывернутых суставов не обойтись. И, когда мне исполнилось десять, сбылась моя мечта, мама отвезла меня в хореографическое училище в Ленинград.

Я очень волновалась, я очень боялась, что меня не примут, сочтут недостаточно способной, не спала всю ночь накануне. Но меня не только взяли, но и восторгались моими «данными», музыкальностью, чувством ритма и прочим. Я сразу стала лучшей в классе, лучшей с большим отрывом. Девочки вскоре стали считать меня задавакой, возможно, я такой и была. Я не так скучала по дому, как другие, потому что маму я дома почти не видела, а бабушка умерла к этому времени, так что стремиться домой, чтобы быть там совершенно одной почти всё время, было бы странно.

Я думала только об одном, танцевать в Кировском театре. И мы, ученики, много раз участвовали в постановках, вначале в детских спектаклях, потом в ролях детей или карликов. Но к четырнадцати годам некоторых из нас стали брать и в кордебалет. И я была среди первых. И дальше моя карьера должна была развиваться исключительно успешно, об этом говорили все преподаватели, об этом говорили мои подружки, которые были скорее при мне своеобразными фрейлинами, причём не я так назвала их, меня стали называть «принцессой». Я думала, ничья зависть меня не достанет, потому что я уже парила высоко над всеми. Но достала меня судьба или что-то ещё, сказать трудно, но я была жестоко наказана за большие амбиции и чрезмерную уверенность.

Однажды ранней весной, я ехала в трамвае и случилась авария: кто-то перебегал трамвайные пути, трамвай резко затормозил, люди попадали, в том числе и я. Но я хорошо владела своим телом, и даже не ударилась бы, но на меня налетел какой-то грузный мужчина и придавил собой…

Я очнулась уже в больнице, даже мама уже успела приехать. Я почти ничего не чувствовала. Кроме одного: моя жизнь закончилась. Сотрясение мозга, перелом трёх рёбер с ранением правого лёгкого, ушиб позвоночника и сложный вывих колена, навсегда поставили крест на моей карьере балерины. Не говоря о том, что я провела в больницах и после в санаториях целый год, мне пришлось вернуться домой. И вот, с пятнадцати лет, я не могла придумать, куда же мне двинуться дальше, какую теперь определить цель для себя.

Я могла надумать только одно пока, переехать в Москву. Не в Ленинград, представить, что я вернусь в город моей мечты, город, где я была так счастлива, и где теперь для меня ничего не осталось, я не хотела даже думать. Но как мне это сделать, как переехать… Поступить на очное отделение в институт мне не удалось, потому что я не могла достаточно хорошо подготовиться, вот и пришлось вести этот несчастный хореографический кружок.

Поначалу я ненавидела его, а потом… неожиданно мне стало нравиться, аккомпаниатор играла так хорошо, что во мне стало рождаться вдохновение, девочки были старательны, прилежны и у нас стало получаться. Чтобы не терять своего настроя, я всё время включала дома пластинки с классическими композициями, целыми днями и вечерами вместо того, чтобы сидеть перед телевизором, как делали все, я слушала музыку и читала книги. В этом смысле нам удивительно повезло: от предыдущего хозяина, одинокого учителя, который жил в этой квартире до нас, нам досталась замечательная библиотека с сотнями книг. Телевизор у нас показывал плохо, настроить его и наладить было некому, поэтому я смотрела его редко, лучшим развлечением было чтение. Так и проходили мои дни и вечера – занятия с ребятами танцами и книги под музыку.

За мной всегда увивалось много парней. Но я сама не влюблялась. И вообще, все эти глупости меня не интересовали, хотя наша соседка снизу тётя Зарема, настоящая цыганка, между прочим, которая в шестнадцать лет оторвалась от своих и уехала сюда за любимым мужем, который был русским, и не побоялся увести её с собой без паспорта и прочих документов, считала иначе, так и говорила:

– Вот влюбишься, и всё это престанет быть глупостями.

Но муж умер уже и довольно давно, а Зарема осталась здесь, и теперь уже была на пенсии, работала в газетном киоске. Детей у неё не было. И она никогда не сидела во дворе с другими бабусями, и притом знала все новости города раньше других. К ней часто приходили погадать, и однажды я попросила о том же вскоре после возвращения в Кировск. Но она усмехнулась и пробасила, покачав головой:

– Нет, Като, судьба не любит прогнозов, как и погода. Вспугнёшь удачу или притянешь несчастье.

Я засмеялась:

– А как же ты гадаешь, тётя Зарема?

Засмеялась и она, собирая в крупные коричневатые складки своё носатое лицо, и я, в который раз, удивилась, как она похожа и не похожа на саму себя на старых фотографиях.

– Я рассказываю им то, что они хотят услышать или, наоборот, боятся.

– Но это же обман.

– Им после этого лучше, легче не душе, так какая беда от моего обмана?

Так вот, сейчас, пока я стояла тут и как последняя глупая простушка разглядывала паутину и слушала мух, Зарема выглянула из своей квартиры сюда, на лестницу, и сказала:

– Ну, что стоишь тут? Заходи, – сказала она своим тяжёлым голосом, которому позавидовал бы любой бас из Большого театра.

Я поднялась на четыре ступеньки и вошла к ней. Уже очень много лет Зарема как наша родственница, нередко она даже кормила меня обедом, втайне от мамы, потому что мама немного ревновала меня к старой цыганке, хотя доверяла приглядывать за мной и даже запасной ключ от дома. Вот в надежде на этот ключ я и зашла, потому что болтать сейчас я была не в силах, я хотела побыть одна и подумать, что за смятение чувств со мной вдруг приключилось.

– Садись-садись, чаю выпей, есть-то уж поздно, скоро спать ложиться.

Я со вздохом уселась на скрипнувший табурет. Вся мебель у Заремы была очень старая, она поскрипывала, подрагивая, похрястывала, и позвякивала, каждый предмет на свой манер. Чайник уже стоял на плите, она стала доставать чашки.

– Что, кавалер-то, не понравился?

– Что? Да какой это кавалер, мальчишка-школьник.

– Ну, не знаю, мальчишка ли… Моему Лёнечке тоже семнадцать было, когда мы в поезд вдвоём прыгнули и улепетнули. Так что самый возраст, так-то Катюша. По мне так этот очень даже видный, симпатичный как сейчас говорят, твой Олег Иваныч сморчок против него.

– Вот ещё! – фыркнула я.

Но Зарема только посмеивалась, хотя вопросов больше не задавала. Достала чашки с большими золотыми петухами и стала разливать заварку, себе покрепче, мне послабее.

– Ты, Катюша, не размышляй сейчас, теперь сердечко в смятении, мысли затуманились. Твой Олег парень с будущим, конечно, серьёзный, целеустремлённый, но любишь ты его?

– Конечно, люблю! – выпалила я.

Зарема посмотрела на меня и покачала головой.

– Ну, вот и люби. Только помни, девочка, мужчины такой народ, их терпеть возможно, если только любишь, иначе небо с овчинку покажется.

– Так я и люблю, – опять поспешила я.

– Ну и хорошо. А то подумай… годка два-три ещё не спеши замуж-то, небось, дождётся, – лукаво поблескивая чёрными глазами, проговорила Зарема.

Дождётся… если бы, потому Олег и сделал предложение, что ждёт назначения в Москву, вернее, надеется. Так и говорит: «Мне бы дельце, какое подвернулось посерьёзнее, точно не обошли бы тогда меня». Когда я сказала об этом маме, она подняла на меня удивлённый взгляд: «Это, что получается, должны кого-то убить или ограбить, чтобы твой Олег мог получить повышение?!», её это так возмутило, что я напрасно пыталась убедить её в том, что это не так. В довершении она добавила: «И с чего это он взял, что его переведут сразу в Москву? В лучшем случае для начала в область». Но Олег считал иначе, обещали ему или он ещё по какой-то причине был уверен, что в ближайшее время его ждёт перевод в Москву, но мне он говорил об этом без сомнений.

Но сейчас я не думала об этом, сейчас я думала только, как унять волнение и перестать думать о мальчишке Олейнике…

А я тем временем дошёл до дома, хотя больше бы подошло сказать: долетел, потому что во мне не было веса, а за моей спиной широко раскрылись крылья. Не заметив как, я дошёл до дома. Взлетел на второй этаж, дверь у нас редко бывала закрыта днём. Танюшка не услышала, как я вошёл, у неё играла мягкая голубая пластинка из «кругозора» с песенками, кажется, из «Танцора диско», любят люди всю эту индийскую романтику. Я заглянул в её комнату, дверь у неё всегда распахнута, даже ночью, как и на веранду, любит простор. А сама она сидела на полу среди листков бумаги, всегда любила рисовать, и мне кажется, она рисует постоянно, всегда при ней блокнот и угольный карандаш, ну, или простой. Или просто ручка, и что-то чирикает на всём, что ни попадётся, хоть на газете. Даже пошла в художественную школу прошлой осенью. Причём сама записалась. Пришла и сказала маме:

– Я в художественную школу записалась, они сказали, чтобы ты пришла, там… заявление какое-то надо или… что-то…

Вот и сейчас, сидит в носках и трикошках, в моей старой футболке, коса заплетена небрежно, заколка съехала, всё время такая смешная, лохматая, одежда висит на тощей фигурке.

Проигрыватель рядом, чтобы можно было заводить музыку снова и снова. Что-то увлечённо рисует, что-то, что лежит перед ней, а мне не видно. Я прикрыл двери, чтобы не слушать зажигательных ритмов диско, и пошёл к себе. Всё же хорошо, что у нас здесь большая квартира, что маме как писателю полагалась ещё одна комната, поэтому у нас всех по комнате, и к тому же большой зал со скрипучим полом, двумя большими тоже скрипучими диванами и телевизором.

Я зашёл к себе, и тоже закрыл дверь. Переодевшись в старые домашние джинсы, я посмотрел на Катину сумочку. Так хотелось заглянуть внутрь!

Я спрятал её в шкаф, чтобы не видеть и не испытывать искушения открыть маленький замочек, и посмотреть, что внутри. Едва удержался, старался изо всех сил.

А на следующий день я пошёл встречать Катю утром к её дому. Протоптался минут сорок, опоздал, конечно, в школу, но зато проводил её до Дворца пионеров.

Когда она увидела меня у подъезда, остановилась на мгновение.

– Олейник… ты…

– Я твою сумочку принёс.

– Принёс он… – хмыкнула она, забирая сумочку из моих рук.

Я обрадовался, что она не заметила слова «твою», и не сердится всерьёз, это могло значить только одно…

…Напрасно он думал, что для меня это значит «не заметила», я отлично заметила, но всё во мне противилось тому, чтобы поставить его на место. Мне было приятно, что он идёт рядом, я чувствовала его запах: свежий запах юности и какого-то хорошего крема для бритья, и губы его пахли замечательно, это я отлично помню… Вот надо же, думаю об этом! Похоже, желается мне продолжение.

Мы болтали с ним о кино, «Айвенго» и «Африканца» с Катрин Денёв, которые шли в кинотеатрах с прошлой недели.

– Может быть, сходим?

– Ты же был?

– Так с понедельника в «Космосе» новый французский фильм. Пойдём?

Он смотрел такими сияющими глазами и так улыбался, что отказать я, конечно, н смогла. И только после, уже вечером, когда он снова проводил меня из Дворца пионеров до дома, и я поднималась по лестнице на дрожащих ногах, улыбаясь сама себе, как дурочка. Мама была дома, выглянула из кухни.

– Катя, ты? Мой руки, как раз котлет пожарила.

Котлеты, несомненно, из кулинарии, что была на театральной площади, сама мама никогда не лепила котлет. Меня научила Зарема, потому что бабушка «этих русских» котлет не признавала, готовила то, димламу, нарын, манты и, конечно, плов. Но для всего этого нужно было хорошее мясо, ну, хотя бы не очень хорошее, но говяжью вырезку, а тем более баранину достать было почти невозможно. Правда, когда мама освоилась на новом месте, то появились у неё знакомства и связи, и приносили нам сумки домой со всевозможными деликатесами, как приносили и дефицитные сапоги, модные платья, косметику, конечно же, духи. Так что всего этого, как и прекрасной мебели, ковров и прочего у нас в доме было, как мама выражается, quantum satis.

Вот и котлеты эти, ей конечно, заведующая кулинарией прислала, не сомневаюсь. Но и как иначе, если последние девятнадцать лет почти все женщины рожали у моей мамы.

Но сейчас я думала не об этом, и не об аппетитном запахе котлет, что распространялся по квартире, а о том, что мне надеть завтра, когда мы пойдём с Платоном в кино. И вдруг мама вернула меня из высот моего мечтательного парения на землю одним вопросом:

– Олег тебя встретил? Звонил раза три.

Батюшки… Олег… я и думать забыла о нём. А ведь я согласилась выйти за него, он мой жених. И ведь была рада… Как же так? Это значит, что я плохой человек? Нет, не человек, я дурная, ветреная женщина…

Я села на кровать. Дурная женщина… а ведь я и женщиной ещё не была.

Словом, ни в какое кино я не пошла. Поэтому с этого дня я стала прятаться от Платона. Во-первых: мне было стыдно за то, что я обманула его, во-вторых: я решила быть правильной невестой, а в-третьих: я вдруг вспомнила, что Платон мой ученик, и если кто-нибудь увидит меня с ним, то могут уволить из Дворца пионеров и, что ещё хуже, выгнать из института. Я пряталась всеми возможными способами: выходила раньше, вызывала Олега, чтобы проводил меня. Я не знаю, видел ли нас Платон, я не вертела головой на улицах, а на глаза мне он ни разу не попался. Наверное, обиделся, и решил больше не связываться с такой обманщицей.

Меж тем снег окончательно растаял, асфальт просох, просохли и выбоины в нём, кое-где начали набухать почки, появлялась трава, мать-и-мачеха на припёках, а в воздухе пахло весной, жизнью. Солнцем. Самое лучшее время в году. И вот, когда прошла уже неделя с нашей с Платоном последней встречи, Олег вдруг закатил мне гадкую сцену. Это было впервые за весь год, что мы встречались.

– Я слышал, ты не скучала?

– Когда это?

– Этот школьник Платон, говорят, дежурит у Дворца.

– Что?! – я даже остановилась, а мы шли с ним как раз из кино, того самого, на которое приглашал меня Платон, с фильма «Банзай», смешная французская комедия, почему-то детям «до шестнадцати».

– Следишь за мной, что ли?!

– А что следить? Одни мы в городе? Его на этот фильм и не пустили бы, а ты с ним по городу ходишь. Ты что, Кать? Он же тут лидер неформальной группировки, вся эта шпана, бандиты настоящие, драться выходят с цепями и нунчаками самодельными. Они же через пару лет окажутся все в колонии. И этот кавалер твой малолетний… – он всплеснул руками. Руки у него длинные и сам он весь длинный, вроде и складный, и недурён, но куда ему, рыжеватому, до Платона…

– Ты… что городишь-то, Олег?! Что ты городишь?! – разозлилась я.

Мы стояли уже у нашего подъезда, я пригласила бы его наверх, чай пить и целоваться, но после этих слов… ну, Олег…

– Ты… знаешь, что… ты не ходи за мной.

– Что?!

– Да ничего! И не звони больше!

И дёрнув расхлябанную дверь в подъезд, я побежала вверх по лестнице, стуча каблучками по деревянным ступеням. И, вбежав в квартиру, сразу заперлась, чтобы Олег не вздумал войти за мной следом. И ведь что он придумал! Это же надо…

Но с другой стороны… Если такое себе придумал, будет ему именно так…

…Совершенно невозможно, но Катя позвонила сама. После девяти дней, когда она всеми способами демонстрировала, что я ей безразличен. Этот её прокурорский всё время оказывался рядом с ней, я даже пройти около не мог, не то, что подойти. И дело не в том, что он даже явился к нам в школу и заставил завуча вызвать меня «для беседы», долго говорил и умничал на тему: «Неформальные молодёжные объединения и вред, который они приносят обществу, формируя будущую криминальную прослойку».

– Да просто секций надо не две на весь город, куда не попадёшь! – заявил я, прямо глядя в его противные зелёные глаза, говорят, жениться на Кате собирается, противная морда, тоже вепс, наверное… – Бассейн всего один на город, только по блату можно попасть, на самбо не записаться, каратэ вовсе запретили. И художественна школа или станция юных техников только одна. Куда деваться-то подросткам? Куда энергию расходовать? Вот и собираются в группировки, болтают. Да музыку слушают.

– Да конечно, музыку! Ты сказки-то не рассказывай, Олейник, – усмехнулся он, дёрнув длинным носом.

– Я не пойму, чего вы от меня хотите?!

– Я чего хочу?! – он даже навис надо мной, сидевшим в кресле, куда я нагло пристроил свой зад, едва вошёл, я не собирался, как мальчик на краешке стула перед ним жаться. Вот я и сел сразу возле входа в кабинет директора, одно дерматиновое кресло справа, второе – слева. А рыжий засверкал глазами ещё злее. И прошипел: – Я хочу, чтобы ты за учительницами не бегал!

Я вдохнул поглубже, думая, не сдуть ли мне его, как Гулливеру…

– Я, Олег Иванович, ни за кем не бегаю. Один раз проводил Екатерину Сергеевну до дома, потому что время было позднее, а её жених… говорят, у неё жених есть, так вот, этот самый жених, не встречал её. А в городе, как вы только что заметили, полно хулиганов.

Он покраснел и надулся, думаю, ему хотелось вытрясти из меня душу. Но он сдержался, выпрямился и, раздувая ноздри, отошёл. И только совладав с гневом, сказал:

– Ну вот что, Олейник, ты вредные иллюзии свои забудь. Собрался в Москву учиться ехать, вот и езжай. Не то поедешь совсем в другую сторону, учиться лес валить.

Я поднялся, и сказал:

– У меня, Олег Иванович, даже в дневнике поведение никогда удовлетворительным не было, всегда отличное, за что же вы меня намереваетесь отправить лес валить?

Он довольно усмехнулся:

– Ну… был бы человек, а дело найдётся.

Я взялся за ручку двери и сказал, обернувшись:

– Да нет, Олег Иванович, вы человек неподлый и даже честный, и ни в чем, ни повинного подростка вы ни в какую тюрьму или колонию не отправите. Всего хорошего.

Думаю, он от удивления открыл рот, но я этого не видел.

Но этот разговор заставил меня действовать смелее, и вот потому накануне Первомая и исполнилась моя многолетняя мечта…

Глава 3. Расцвела под окошком белоснежная вишня, или Очень длинная Вальпургиева ночь…

Это был вечер тридцатого апреля, мне позвонила Катя. Мне позвонила Катя! Вы только вдумайтесь! Нет, никто не может этого представить, если сам не пережил: чтобы девушка, о которой ты грезил пять лет, сама позвонила. Да-да, я готовил доклад по истории, люблю делать всё загодя, поэтому принёс домой книги из библиотеки. Потому что в нашей обширной библиотеке были исключительно художественные произведения. Доклад ко дню Победы, и я поискал не только в библиотеке подшивки старых газет, военного времени и прошерстил их в читальном зале, но и всё, что нашёл о событиях тех лет. Нашёл немного, удивительно, насколько мало было написано, я задумался, где же искать сведения об интересующих меня темах: какие и когда именно проходили бои в здешних местах, сколько человек погибло с обеих сторон, кто, какие части участвовали, без этого моё представление оказывалось неполным, и доклад приобретал какие-то общие черты, а мне это не нравилось. На мои вопросы учительница сказала только, улыбнувшись: «Сразу вижу будущего журналиста. Вот поедешь в Москву, получишь доступ к архивам, если повезёт, конечно, тогда и прочтёшь всё, что тебя так заинтересовало. А пока, Платон Андреич, довольствуйся тем, что нашёл».

И вот сидел я над своими заметками и уже начисто печатал на маминой старой машинке, у неё была электрическая, быстрая, а эта, с красивыми старинными клавишами и стуком на весь дом, стояла уже почти как украшение интерьера. Таня заглянула ко мне, предварительно постучав, а я дверь, в отличие от неё, всегда держал закрытой, как-то она застала меня в неглиже, смущению с обеих сторон не было предела, с тех пор она всегда стучит.

– Платошка, тебе звонит какая-то девчонка, – сказала Таня, приоткрыв дверь и тут же ушла. Девчонки мне звонили часто, и никого это не удивило. В том числе и меня. Я подумал, кто-то из наших в кино организовался на выходные или на пикник на речку, вот и звонят.

Я не испытывал ни капли волнения, когда взял трубку нашего старого эбонитового ещё аппарата.

– Добрый вечер, Платон! Что делаешь? – спросила Катя, как ни в чём, ни бывало, будто нам с ней болтать по телефону – это обычное дело.

Меня обдало жаром, даже слабость хлынула в ноги и закружилась голова.

– Д-да… ничего, так… – не рассказывать же ей сейчас о моём докладе и затруднениях с ним. Если захочет, расскажу, но при встрече. При встрече… неужели это возможно?

– И с друзьями или там с девушками никуда не планируешь идти?

– И не думал.

– Ну… если не занят… может быть, придёшь?

Ну тут я уже сел, потому что ноги подкосились.

– Я… к-конечно! Я сейчас! Я сейчас!

Я сорвался с места. И только у двери опомнился, что не оделся и денег не взял, надо же купить что-то, не с пустыми руками к девушке. Да и… душ принять. Всё это заняло у меня минут десять не больше, но мне казалось, вечность. Одеваясь на бегу, я зашёл к Тане. Она не обернулась от стола, за которым сидела.

– Я ухожу, Тань, закройся, праздник завтра, Митрофановы внизу опять гостей своих назовут, чтобы не полезли сюда, – сказал я, застёгивая на ходу рубашку.

Подойдя к столу, я увидел её рисунки: это были подробно вырисованные царские империалы… Я взял лист и посмотрел, невозможно так нарисовать, если видела мельком. Я почувствовал тревогу.

– Таня… это… где ты видела?

Она пожала плечиками:

– Да так… А что?

– Ничего. Ты рисунки лучше никому не показывай, – сказал я.

– Почему? – Таня удивилась, подняв на меня глаза. Глаза у неё странные, не как у нас с мамой, у нас голубые светлые, у отца большие светло-серые, но у Тани очень большие, как-то вроде больше нормы, и притом яркие, тёмно-синие, зрачки всегда расширены, будто она всматривается сильнее, чем все остальные, или больше видит, ресницы и брови тёмные, а волосы белёсые, как у мамы. Впрочем, что я про отца, может быть, она и похожа на своего, потому что на маму не похожа совсем… Как всегда при мысли об этом мне стало неприятно, какое-то отчуждение от неё. Всё же очень горько узнавать постыдные тайны твоей семьи, никогда не приду в себя от этого.

– Ну, я потом тебе скажу… А пока ты их прибери куда-нибудь, а лучше вообще порви.

– Почему?! – ещё больше удивилась Таня.

– Тань, за золотые империалы сажают, незаконно их иметь. Увидит кто-нибудь, начнут вызывать вопросы задавать. Ты же большая уже, понимаешь.

Таня кивнула с сомнением. Взяла в руки листы и порвала, отдала мне.

– Выбросишь в мусор?

– Лучше в печку, – сказал я.

– Ты уходишь? – спросила Таня, заметив, что я оделся. – Куда?

– На кудыкины горы, Тань, – пробормотал я, обуваясь. – Ты ведьм каких-то нарисовала, не боишься, со стен смотрят по ночам… – я кивнул на ватманы, которые украшали стены, с них смотрели на нас зеленолицые зубастые черноволосые красавицы с окровавленными губами.

Таня засмеялась:

– Нет, они добрые, ты тоже не бойся, они на злых страх наводят. А своих не трогают.

Но я уже не слушал, я бежал на свидание. Первое настоящее свидание в моей жизни. Я купил цветов у бабусек, которые сидели в центре возле универмага, к счастью, ещё не разошлись, хорошо, что завтра выходной и сейчас весна, а то, где было бы взять, и как на свидание без цветов? Хоть стреляйся…

…Он примчался, кажется, через несколько минут после моего звонка. Я позвонила со злости на Олега, и тут же пожалела, испугалась, вот придёт сейчас, и что я буду делать? Мамы нет до завтра, то есть…

Я пошла на кухню, поставить чайник, огляделась, нет ли пыли и беспорядка, а то человек впервые в доме, а у меня… Да нет, я убиралась накануне, и окна мыла, всё же весна, так что было довольно чисто. Убрала только несколько случайных вещей, мамины тапки, что лежали не на месте, её халат. У нас с ней две комнаты, наши спальни, а большая кухня, почти шестнадцать метров служит и гостиной, и столовой. Я достала самые красивые наши чашки, чайник. И вдруг подумала, что если он не придёт? И только возникла эта мысль, как раздался звонок. Я вздрогнула и едва не выронила пачку чая. Выдохнула и пошла в прихожую. Что ж, Олег, если бы ты не был таким грубияном, ревнивцем и не сверкал бы так зло своими глазами, я заставила бы себя не думать о Платоне и не вспоминать его поцелуй, но теперь я приняла решение, которое, может быть, многое изменит. Не знаю даже, пойду ли я за тебя… Но сегодня, в последний день апреля я буду не с тобой.

Платон вошёл такой красивый, яркоглазый, сверкающий улыбкой и пахнущий юностью и чистотой, и своим замечательным лосьоном, в руках у него были розы, белые, садовые, неужели уже выросли розы у кого-то? Оранжереи, видимо, есть у людей…

– Добрый вечер, – радостно сияя, сказал он, входя.

Едва я взяла букет, как на кухне засвистел чайник.

– Проходи, Платон, не разувайся.

– Можно за тобой? – спросил он, оглядываясь по сторонам.

Что ж, он впервые у нас, конечно, любопытно. У нас есть на что посмотреть. Старинная мебель, не антикварная, конечно, но старинная, лет сто ей, я помню, как мы с бабушкой покупали у овдовевшего доктора, который распродавал имущество и уезжал из нашего города к детям в Харьков. Поэтому эта красивая мебель из золотистого полированного дерева с плавными изгибами спинок и подлокотников, теперь жила у нас. Мама вслед за бабушкой не признавала ДСП, и предпочитала вот это старьё, всем новым мебелям, пахнущим едким химическим лаком. Портьеры на двери и окна шила бабушка, когда я приехала на каникулы они уже висели, и получилось очень уютно и в духе девятнадцатого века, только кринолины нам троим надеть. Ничего в нашем доме не напоминало о Ташкенте, у нас не было ничего оттуда, потому что из дому успели выскочить, в чём были, только со мной на руках…

Об этом я и рассказала Платону, пока заваривался чай. Он слушал внимательно, но, может быть, больше смотрел, чем внимал. Наверное, я казалась ему очень красивой, с таким восторгом он не сводил с меня глаз, впрочем, так смотрели многие. Хотя нет, не так… Платон смотрел всё же как-то по-другому, или мне хотелось так думать, потому что сегодня я в первый раз подумала, что и я восхищаюсь им. Конечно, не осмелься он в прошлый раз поцеловать меня, я никогда не стала бы думать о нём, о том, что он самый одарённый из моих учеников по истории, я уверена, он знает куда больше меня, потому что интересуется с детства и отец у него историк. Но даже в танцах он делал успехи, что при его крупной, атлетической фигуре было удивительно, но если бы он захотел, мог бы сделать карьеру. Его сестра тонкая и лёгкая, изящная, все данные при ней, и гибкость, и выворотность, но она слишком в себе, никогда не старается, ходит, по-моему, просто для удовольствия заниматься, да ради компании, там их несколько человек из класса ходят. А вообще все они довольно дружные, мои ученики, вот и Фролкин Илюша не гнушается шестиклассников, хохочет с ними наравне, и уходят всегда группками вместе. Но Илюша очень общительный, всегда в компании. Здесь в Кировске почти ничего не происходит, кроме подростковых драк, ну алкоголики ещё, бывает, мутузят друг друга, или своих жён, а в целом город очень мирный и тихий, пятнадцать тысяч население – маленький, но если учесть окрестные деревни и районы, то получается все двадцать шесть. Преступлений тут за всю мою жизнь ни разу не было. Так что можно по одному ходить не бояться, и ребята ходят вместе не из опасения, а просто, потому что вместе им хорошо.

И вот сейчас я смотрела на Платона и думала, что, наверное, ничего не происходит напрасно, он встретился мне именно для этого сегодняшнего дня… И он словно бы чувствовал это… не спешил, не набрасывался, не пугал меня своим напором, как всегда делает Олег. Потому, наверное, Олегу я так и не позволила приступить достаточно близко. А может быть… я просто его не люблю? Вот ужас… как же так?..

Не знаю, я не поняла, не разобралась в себе, не поняла своих чувств, и даже желаний, кроме одного, я не против, я даже хочу, чтобы Платон теперь сделался смелее…

…Мне кажется, я прочёл её мысли. Вот просто почувствовал её мысли, её желания, они текли ко мне от неё, как электроны по проводам, создавая ток. Мы сидели за столом напротив друг друга, в чашках ещё недопитый душистый чай, конфеты в хрустальной вазочке на серебряной ножке, печенье в такой же, и ещё варенье в розетках, вишневое и клубничное. Но какой чай, какое варенье, когда вот она, рядом при свете абажура в этой большой и очень странной комнате и столовой, и кухне одновременно, такая необычно красивая, какая-то по-новому красивая, свитерок на ней синий…

Я протянул руку через стол и коснулся её руки, моя большая ладонь после зимы слишком белая, а её красивого, немного медового оттенка, она, должно быть вся такая, как мёд под одеждой… как мёд…

И я потянулся за этим мёдом.

Она не отпрянула как в тот первый раз, потому что сегодня ожидала этого и даже хотела, похоже… Какая она оказалась гибкая, упругая, обняла меня, немного лениво или нехотя, подняв руки мне на плечи, и подставила большие тёмно-красные губы, прохладные поначалу, но быстро разогревшиеся в моих…

И позволила целовать свою шею, и касаться так, как мне мечталось с двенадцати моих лет…

Я не раз целовался, мне нравилось, и девчонкам тоже, и обниматься в темных закоулках нашей старой школы, иногда после уроков или факультативов, иногда после огоньков или рисования стенгазеты. Мало было девочек из нашей параллели или на год и два младше, с кем я ни разу не поцеловался бы. Но чтобы получить такое удовольствие, как сейчас, такое сильное возбуждение… Ни с кем у меня не заходило дальше объятий и поцелуев, я даже касаться достаточно смело не позволял себе, не хотелось или настоящего желания не испытывал, или боялся, ведь они все маленькие девочки ещё пятнадцать-семнадцать лет. Но сейчас меня несло будто морской волной. Подняло и несло на Катю, как на скалу, с которой мне светил маяк уже много лет.

Я поднял её на руки и понёс отсюда, из этой красивой комнаты то ли кухни, то ли гостиной. Я не знаю расположения комнат здесь, поэтому, не разбирая, толкнул первую же дверь. Здесь тахта вроде моей, на неё мы и легли, целуясь и всё больше обнажаясь

– Подожди… погоди, Платон… Платон… – она вдруг отстранилась.

– Куда ты? – выдохнул я, пугаясь, что она сейчас уйдёт или прогонит меня, потому что то, что я здесь, то, что происходит, не могло, конечно, происходить, невозможно, чтобы она, Катя, и правда снизошла до меня. Но факт оставался фактом: мы были почти обнажены, мы только что обнимались на этой тахте, и, ещё несколько мгновений, и произошло бы то, что мне снилось столько раз, и чего ещё ни разу не было в моей жизни. И вдруг она ускользает? Неужели на этом всё и прервётся, когда я уже без рубашки и даже верхняя пуговица на джинсах расстёгнута?..

Но нет, она не ушла. Она уже была без свитера, и теперь в полумраке я хорошо видел её мерцающее гладкой смуглой кожей тело, замечательно стройное. Отойдя от меня на шаг, она улыбнулась, расстегнула молнию и стянула юбку вместе с колготками, ей удалось сделать это очень изящно, никто, я уверен, не смог бы сделать так. Она осталась в черном лифчике и трусиках и подошла ко мне, сидевшему на краю тахты.

– Платон… – прошептала она, коснувшись меня.

Ночь на удивление светлая, в окна лился свет облаков и уличных фонарей, редкие машины проезжали по улице, скользя фарами по комнате, в которой мы не задёргивали штор.

Она завела руки за спину и расстегнула лифчик… Боже мой… я увидел её груди, ничего красивее я не видел никогда в своей жизни. Я потянулся было к ней, но она покачала головой и кивнула на мои джинсы. Тогда и я снял с себя остатки одежды, уже не так изящно, конечно, как она. И увидев меня обнажённым, она будто испугалась в первое мгновение, словно не ожидала, будто думала увидеть что-то другое…

…Ну ещё бы, Платон! Я впервые в жизни видела обнажённого мужчину, и, конечно, я представляла всё немного иначе, ведь я видела скульптуры, картины в Эрмитаже, и художественных альбомах, и там никогда не было ничего похожего не это… великолепие. Пугающее, надо сказать…

…Теперь, когда мы оба были обнажены, я притянул её к себе снова, целуя и скользя ладонями по её замечательно гладкой коже, пахнущей, почему-то морем. Почему она пахнет морем?..

…Я хотела всё сделать сама, теперь, когда я увидела, что это такое – мужчина, мне стало понятно, что надо делать… Платон снова сел на край тахты, думая увлечь меня за собой, но я почувствовала, что не хочу так, как хочет он. Сейчас в эти мгновения, что мы оказались так близко, когда я была так близко с мужчиной, возбуждавшим во мне такие сильные чувства и даже сильное желание, да вообще я впервые в жизни чувствовала желание, и мне хотелось, чтобы всё произошло по-моему… Поэтому я сама села к нему на колени, будто он мой скакун…

…Но едва Катя нерешительно приступила к делу, очевидно, имея в голове какой-то внутренний план действий или образ, как я не смог уже справляться с тем, что я чувствовал, что распирало меня изнутри, угрожая взорвать, как я не дал ей робко ускользать, и, обхватив её, тонкую, ставшую скользкой от пота… опрокинул спиной на постель и овладел по-настоящему. Она вскрикнула, пугаясь, но мной управляли уже инстинкты, живущие в нас миллионы лет, и потому остановить меня было уже нельзя…

Мой восторг и наслаждение, огромное, неожиданно большое, заполнило не только меня всего, но захлестнуло всю комнату, всю вселенную, растворив во мне и моём огне без остатка…

Плед немного колол кожу, но было так приятно уснуть под ним. Я проснулся оттого, что Катя встала и, как была обнажённой, подошла к окну, и потянулась к форточке. Услышав, что я проснулся, она обернулась с улыбкой и сказала:

– Смотри, вишня расцвела, ещё вчера не было цветов…

Мама пришла поздно, почти в полночь. И заглянула в большую комнату, где я смотрела кино, старый фильм «Испытание верности», длиннющий, уютный, какие я обожаю.

– А что, Платона нет? – спросила она удивлённо.

– Нет, по-моему, он на свидание пошёл, – сказала я.

– На свидание?! Почему?

– Что почему? – удивилась я странному вопросу, окончательно отвлекаясь от фильма, видимо, мне не узнать, вернётся ли блудный муж в семью. – Мам? Разве он не может пойти на свидание? Девчонки звонят по сто раз в день, давно пора. За ним толпами бегают.

– Ещё не хватало! – отмахнулась мама. – Глупости болтаешь.

И пошла по коридору к кухне, сейчас кофе сварит, и не будет спать до самого утра со своей трескучей машинкой. Платошке, очевидно, этот стрёкот не мешает, а вот меня часто будит по ночам. Но я ни разу не жаловалась, я понимаю маму, когда она одержима своими книгами, я бываю так же, когда разглядываю что-то и думаю, как это изобразить, как это выглядит на самом деле, не только моими глазами, а глазами, например, муравья, заползшего на цветок…

– Ничего не глупости! – крикнула я вслед и услышала, как мама чиркает спичками, чтобы зажечь плиту.

Я повернулась к экрану, но там как раз зажёгся «конец» на красном занавесе, ну, конечно…

– С чего ты взяла, что Платон отправился на свидание? – спросила мама, когда я зашла на кухню.

– Как с чего? Позвонила какая-то девушка, он…

Меня прервал звонок в дверь. Мама посмотрела на меня.

– Иди, открой, ключи, небось, забыл. Или свидание кончилось…

Я отправилась в прихожую, по дороге чуть не упала, потеряла тапок, не люблю я эти тапки, меня все время заставляют их надевать, они только теряются и скользят. Я открыла, не спрашивая, уверенная, что это наш жених, но оказалось, нет. Это был один из его многочисленных приятелей, кажется, Валера Вьюгин, но все звали его Лётчик, в лицо я его хорошо знаю, он учился в нашей школе, на год моложе Платоши, толстоватый бесцветный парень, у него вечно лоснился его длинный нос. Но сейчас у него оказался здоровенный фингал во всё лицо, и губы раздуты так, будто кто-то догадался сунуть его лицом в пчелиный улей.

– П-Платон д-до-ома? – с трудом произнёс Валера, у него довольно высокий голос, так и не сломался, как бывает у всех мальчиков, у наших начали ломаться голоса…

– Нет… – удивлённо проблеяла я, я никогда не видела никого так жестоко избитым, тем более не видела таким этого Валерика, который, как я считала, был безобидным, как корова.

– Н-ну… ладно… я, тогда…. – проговорил он, собираясь уйти.

Но на улицу просвистала милицейская сирена, и голос из мегафона, прокричал что-то неразборчивое, я заметила, как обомлел от этих звуков Валера. Тогда я взяла его за руку и втянула внутрь.

– Идём, раны обработаю. Я, знаешь, в школе, санитарка, как в стишке: «Мы с Тамарой ходим парой, мы с Тамарой санитары», – сказала я, проводя его в ванну. – Ты пока умойся, кровь, вон, смой, а я маму отвлеку.

…И она ушла. Малюсенькая, тонюсенькая девчонка, сестра Платона, я хорошо её знаю, как и все, во-первых, потому что мы знаем всех родственников своих ребят, а во-вторых: у неё довольно яркая внешность, один раз увидишь, и запоминается: глазища, большие красные губы и всё это на маленьком личике, длинные белокурые волосы у неё всегда в беспорядке, всегда коса полураспущена или просто небрежно заплетена, заколки вечно теряет, только при мне в школе у неё два раза соскакивала, но она на ножках-спичках, прыг-прыг, по ступенькам и поймала. Она всегда казалась мне смешной, на танцах тех же, мы ходили туда с её братом, и она тоже занимается, всегда или ногу подвернёт, или от юбчонки подбой оторвётся, или чешки соскакивают с узких ножек, забавные случаи происходили, впрочем, вместе мы занимались редко, Екатерина Сергеевна обычно не смешивает разные группы, но иногда всё же приходилось.

И потому я никак не ожидал, что эта самая Таня, маленькая сестра Платона, буквально спасёт меня сейчас, ведь останься я на улице или даже в подъезде, меня обязательно бы сцапали «фараоны», и не видать мне тогда поступления. А я изо всех сил готовлюсь в медицинский. И надеюсь поступить, обидно будет усилия нескольких лет пустить коту под хвост из-за того, что случилось сегодня.

А случилось нечто очень странное. В нашем городе существуют не то чтобы группировки, но он разделён примерно напополам, потомки пришельцев из деревень, с одной стороны, и рабочих местного Бумажного комбината, к которым примыкали и городские интеллигенты, с другой. Мы враждовали не яростно, дрались весьма редко, это носило характер каких-нибудь пасхальных кулачных боёв, так, ради порядка, все драки были до первой крови, дрались только кулаками, никакого оружия, вопреки мнению некоторых особо любящих фантазировать горожан. То есть у нас были и нунчаки, и ножи, и кастеты, но это для понтов и игр, мы устраивали соревнования и поединки между собой. Те, у кого были видеомагнитофоны, смотрели и приглашали других смотреть фильмы с Брюсом Ли, Чаком Норрисом, Сталлоне, а потом подражали этим поединкам, уходя в развалины, каких было много в нашем старинном городе, постоянно то прираставшем, то убывавшем населением.

Но сегодня вечером случилось нечто странное и экстраординарное. Эти самые «деревенские» пришли на нашу территорию обозлённые, вооружённые и ножами, и «розочками» от откуда-то взявшихся пивных «чебурашек», у нас бутылочное пиво появлялось крайне редко, а тут все они были изрядно подогреты алкоголем, и явились, выкрикивая наши имена, вернее прозвища, как моё за Валерия Павловича, полного тёзку Чкалова, меня звали Лётчиком, и особенно выкликали Платона. Они вопили, что кто-то из наших едва ли не изнасиловал сестру кого-то из «деревенских», вот они и пришли поквитаться. Ничего подобного на самом деле быть не могло, никогда и никто из наших парней такого сделать не мог, да и никто этого в городе не делал, никогда я не слышал о таких вещах, но убедить этих распалённых молодчиков было невозможно, и пришлось просто защищаться.

Они застали нас в старых развалинах фабрики, той самой, которая стала теперь Бумажным комбинатом, их «резиденция» была в разрушенном монастыре на другой окраине города. Второй монастырь в нашем городе был через реку, немного более сохранный в нём были какие-то складские помещения. Ни «деревенские» к нам, на нашу территорию, ни мы к ним никогда не совались, все драки свершались на нейтральной земле, на рыночной площади, например. А сегодня…

Когда драка разгорелась, послышались визги сирен со всех сторон, получалась настоящая облава. Вот тут мы и побежали. От моего дома, что через два от дома Платона, пути мне были отрезаны, вот я и забежал сюда, надеясь увидеть и предупредить Платона о каком-то странном заговоре, каким мне показалось происходящее сегодня. Вот только понять, кто вдруг решил вот такой облавой избавить город от неформальной молодёжи… ведь скольких сегодня успели похватать, сколько похватают ещё завтра, кого обнаружат с побитыми рожами? Что за акция? Кто-то выслуживается перед начальством?

Вот о чем я думал, пока умывался. Смывал кровь с разбитых костяшек, с лица, всё же получил я порядочно, лицо и так не блещет мужественной красотой: ни красивых скул, или там подбородка, профиля римского, одни щёки, ни бровей, ни ресниц, ни глаз, будто меня в хлорке мыли, волосы серыми мышастыми прядями прилипли ко лбу. Как ещё нос мой, утиный, цел, губы расквасили в мешанину, но зубы не шатались, слава Богу.

– Я ложусь, мам, ложусь, сейчас помоюсь только! – услышал я рядом с дверью Танин голос.

Она вошла, оглядела меня, маленькая, и голосок тоненький, а смотрит, как большая, серьёзно и хмурясь.

– Н-да, Лётчик, ненамного лучше… – сказала она с сомнением. – Тебе, как я понимаю, на улицу нельзя, так?

– Да добегу я, – сказал я.

– Не добежишь, я в окно выглядывала, целая эскадра этих «бобиков» по городу носится. Вы что натворили? Никого не убили хоть?

– Да ты что! – я развернулся к ней.

– Ох, да не смотри на меня, Валер! – отмахнулась Таня. – Ты и так не Ален Делон, а сейчас вообще… котлета. Жуткая…

– А где Платон-то, всё же? – сказал я, опять отвернувшись к крану.

– Я думаю, у девушки. Впервые в жизни его ночью дома нет… Ты вот что… я смотрю, ты весь грязный. Раздевайся, и залезай в ванну, мойся, я сейчас принесу тебе что-нибудь Платошкино одеться. И до утра спрячу. А утром… ну потом расскажу…

– Тань, ты книжек про индейцев перечитала? Или про партизан?

– Я, Лётчик, про индейцев вообще не люблю, – сказала Таня, такая несуразная и смешная, такая вблизи маленькая, меньше, чем издали, и такая сейчас замечательная. – Мальчик я тебе, что ли, про индейцев читать. И не умничай, куда там… хихикает ещё, подумаешь… Мойся и одевайся, а потом тихо-тихо прямо через коридор. Мама не услышит, за машинку села, она за своей работой не видит и не слышит ничего, хоть тут партизанский отряд спрячется.

Она разожгла титан, и пустила воду в ванну, и через пару минут принесла полотенце, а ещё футболку и треники своего брата.

– Не стесняйся, закрывайся, – сказала она, оглядываясь, пожала плечами. – Вроде всё…

Мыться было больно, рёбра помяли мне, надеюсь, не сломаны, в травмпункт бы, но это всё равно, что сразу в милицию пойти сдаться…

Мыло у них славное, мягкое и пахнет хорошо… я мылил его в ладонях и оно бралось тонкой густой пеной. Моя мама покупает «земляничное» или «банное», и где люди такую прелесть достают? И вообще ванная какая-то необычная: на стенах белый кафель, но старинный, наверное, со времён постройки дома, а у них дом один из самых старых, дореволюционных, тут раньше чиновники жили, потом стали на коммунальные делить, но их квартира как раз из неразделённых, в отличие от нашей. Их с Платоном мать – писатель, журналистка, её не только в городе, в области знают, потому и квартира такая. Тут, в ванной, обширной, как и все помещения в квартире, кроме титана, что сейчас славно гудел пламенем, плетёное кресло, шкаф-комод, Таня оттуда доставала полотенце для меня и мыло, и над комодом картина, какой-то полуголый спортсмен, и горшок с плющом, он по потолку вьётся, тянется к окну за шторкой. И зеркала тоже большие, целых три, в полный рост, не то, что у всех – как мутные бойнички.

Я закрыл воду, вытерся и повесил полотенце, как делал дома – на верёвку для белья, стал одеваться, треники Платона мне длинны, он намного выше меня, а фланелевая рубашка впору, он как Геркулес, а я толстый, потому и подошла, рукава даже подворачивать сильно не пришлось. В окно слышны визги сирен, то приближаются, то отдаляются. Надо же, всё не угомонятся, настоящий рейд сегодня, будто готовились…

Я всё сделал так, как сказала Таня, проскользнул через коридор к ней в комнату, она закрыла дверь за мной, действительно, был слышен стрёкот машинки где-то справа. Таня взялась мазать меня зелёнкой, я сопротивлялся, но она сказала с укоризной:

– Ну ты чего, Лётчик, ты же в мед собрался, должен понимать, попадёт в рану грязь, а тем более земля… Ты что, умереть хочешь? Подумаешь три дня зелёненьким походишь… Слушай, ты, наверное, маме позвони, а то волнуется, наверное. Я сейчас аппарат принесу.

Вот точно! Как это я… ведь думал, пока мылся, и вот – забыл. Таня принесла красный аппарат с длинным шнуром, и я, стараясь говорить потише, позвонил маме. Она обрадовалась, в голосе зазвучали слёзы:

– Сыночек, так ты… все хорошо с тобой? Всё хорошо? Ты где? Ты не в больнице? Тут такое, говорят… напугали меня, я уж… Ты где?

– Я? Я тут… у девушки я, – сказал я, посмотрел на Таню, она усмехнулась и подмигнула мне, хорошая девчушка и не высокомерная…

– У девушки?.. – у мамы изменился голос, из слабого и испуганного, став сразу строгим: – Лерка, я тебе говорила, ты гляди! Ежли чего, если что наделаешь, я тебя… ох… Ты, когда домой придёшь?

– Мама, я приду, ты не волнуйся, ты спать ложись.

– Спать… все нервы… Ладно, Лера, домой всё же поспеши.

– Хорошо-хорошо, я сразу же.

Я положил трубку на рычажки.

– Не ругалась?

– Да нет, она не ругается обычно.

– Это ты просто хороший мальчик, вот и не ругается. В первый раз, небось, с такой физиономией?

– Ну, вообще – да, – подумав, сказал я.

– Слушай, Лётчик, рёбра, по-моему… как-то, не очень… смотри, тут синяк какой.

Я подошёл к большому, до пола зеркалу. Да, синяк нехороший. Но… даже, если и так, дышу нормально, значит, внутри всё в порядке, а трещина сама заживёт, перетянуть только надо, будет меньше болеть.

Так мы с Таней и сделали.

– Теперь спать ложись, я тебе на веранде постелила, там диван, правда довольно жесткий.

– Не замёрзну я? Снег только сошёл… – с сомнением сказал я, посмотрев на неё.

– Там обогреватель. У нас веранда тёплая. И не волнуйся, я, хоть и «твоя девушка», но приставать не буду.

Я расслабленно засмеялся:

– Хулиганка! – хорошо всё-таки оказаться под защитой, хоть и такой, кажется, хилой.

Едва я отправился на широкую, почти, как комната, веранду, как в дверь позвонили и застучали требовательно, как стучит только милиция. Мы с Таней посмотрели друг на друга, она побледнела на мгновение, я, наверное, тоже, а потом открыла большой платяной шкаф с овальным зеркалом во всю широкую дверцу, и кивнула мне.

– Полезай, только не чихай, гляди, там нафталином сильно пахнет.

– Как подпольщики… – пробормотал я, забираясь в большой, как домик, шкаф.

– Ты точно никого не убил? – забавно прищурила Таня свои тёмные ресницы, расправляя платья и пальто за мной. – А то может я как дура, а не как геройская девочка?

Я опять засмеялся, надо же, такая ночь ужасная, а я только и смеюсь тут с ней…

Глава 4. А поутру они проснулись…

Мама уже успела открыть дверь, когда я выходила из своей комнаты. В переднюю вошли два милиционера, спрашивали маму о Платоне, у меня на душа было спокойно, ведь если он не в милиции и не с Валерой, значит, всё ещё у той девушки, которая звонила ему. Только сидел бы там до завтрашнего дня хотя бы, завтра праздник, демонстрация, людей на улице будет много, весь город, потому что погода хорошая, а значит, никаких милицейских рейдов уже не будет, и он спокойно вернётся домой. Я волновалась за брата, он очень серьёзный, готовится в институт и, конечно, поступит, чтобы такой выдающийся отличник не поступил, не может быть. Я и то почти отличница, когда ворон за окном не считаю в буквальном смысле… ну а что, штор-то в школе на окнах нет, только в кабинете физики затемнение – там учебные фильмы, бывает, показывают, а вокруг школы сад, и на ветвях эти самые вороны, болтают, переговариваются, чёрными глазами моргают на окна, будто затевают что-то. А то ещё галки прилетят и глакают, а то воробьишки… интересно бывает. А теперь вот почки набухают, каждый день по-новому выглядят.

Но сейчас на меня чёрными глазами смотрел милиционер и подозвал ближе.

– Ты – Таня?

Но мама возмущённо воскликнула, вытягиваясь перед ними, а ростом она была выше их, приземистых и толстоногих.

– Вы что, ребёнка будете допрашивать?! Тане двенадцать лет…

Строго говоря, двенадцать мне ещё не исполнилось, как и Платону семнадцать, мы с ним летние дети. Но они мне ещё прибавили:

– Скоро тринадцать, самый возраст, когда они начинают тайно от родителей сбегать на улицу.

Ну, мама сейчас им врежет, мы с Платоном, вообще-то идеальные дети, ничего без спросу не делали, учились, ни грубили, ни дерзили, всю работу по дому делали без напоминаний, на родительских собраниях мама слышала только похвалы… Так и вышло:

– Не говорите глупостей, ни на какую улицу мои дети не бегают! – возмутилась мама.

– Вы, гражданка Олейник, не кипятитесь, вы не знаете ничего, как и другие родители, которые утверждают, что у них самые примерные дети, а те в это время палатки громят.

– Какие ещё палатки?! – воскликнула мама. – Таня палатки громит?!

Мама сделала упор на слове «Таня», это получилось трагикомично, потому что я около них стояла как одуванчик под дубами и вообще делала вид, что мне невдомёк, что здесь происходит.

Тут вступил второй:

– Мы для примера.

– Не надо таких примеров.

– Хорошо, Лариса Валентиновна, мы не будем приводить примеров, а вы спокойно позволите нам задать Тане несколько вопросов, и осмотреть квартиру.

– Для чего вам осматривать нашу квартиру? Что это такое? Обыск?!

– Ну что вы, Лариса Валентиновна, какой обыск.

Тем временем я уже подошла ближе, поэтому милиционер обратился ко мне:

– Таня, скажи, твой брат дома? Когда он пришёл?

– Нет его дома, он пошёл готовить доклад ко дню Победы. У него задание, он на золотую медаль идёт, и доклад, если удастся, напечатают в газете. Правда, мама?

– И куда он пошёл готовить доклад? Уже ночь, – немного растерялся милиционер.

– В читальный зал, он работает до одиннадцати, а оттуда, может быть, они к Морозовой зашли, она ему помогала, вот и засиделись, бывало уж. Они дружат. Хотите, спросите у неё.

Морозова была не только комсоргом у Платона, но и дочкой директора школы, который был и членом обкома, это я знала от мамы, так что к ним в дом они точно не сунутся.

– Какой доклад?! – разозлился милиционер, почувствовав, что проверить не удастся.

– А вы посмотрите сами, у него вся комната завалена книгами, – сказала я.

Ох, лишь бы Валера не чихнул в шкафу, пока они ходят здесь. Понятно, если на улице такая драка, что даже Валера, парень не из уличных, хотя, как и Платоша, конечно, среди этих, «центровых», но он, девятиклассник, я знаю, готовится в мединститут, и если даже он, накануне праздника оказался где-то вместе с остальными ребятами, там у них почти вся школа, начиная от моих одноклассников, и заканчивая такими вот, как Платон, десятиклассниками. Студентов из техникумов тоже хватает. А со стороны вечных их ненавистников, «деревенских», люмпены и, в основном, учащиеся ПТУ. И почему они так жестоко подрались сегодня, ещё надо разобраться, потому что они дерутся, конечно, временами, но никогда ещё не было такого, чтобы рёбра сломать, или вот так лицо изуродовать, как бедному Валере Вьюгину. И уже тем более к нам не приходила милиция.

Проходя мимо моей комнаты, милиционер заглянул внутрь, оглядел с порога, взглянул на меня удивлённо и пошёл к комнате Платона. Я посмотрела на мою комнату его глазами, конечно, она у меня просторная и светлая, где есть место и большим книжным шкафам, книги у нас тут вообще повсюду, и пианино, на котором я играю очень плохо, на стенах приятные туманные пейзажи, и при этом большие ватманы со страшными, наверное, на взгляд неподготовленного человека картинами: моими дорогими ведьмочками и вампирами.

Милиционеры осмотрели всё своими цепкими взглядами, снова посмотрели на меня, и тут я похолодела, думая, спрятала или не спрятала Валерину испорченную одежду, хотела ведь от мамы прибрать, чтобы почистить потом и зашить, как ему домой-то идти? Если уже взялась спасать, так надо по-настоящему…

В ванную они тоже открыли дверь, будто думали, что там кто-то прячется. Но, ничего там не заметили, значит, прибрала я всё же Валерины вещи…

Милиционеры разочарованно вышли в переднюю.

– Что ж, Лариса Валентиновна, рады, что ваш сын не бегает сегодня по улице.

– А что случилось всё же? – спросила, наконец, мама.

– Большая хулиганская драка, целое побоище, тридцать человек задержали, пятеро в больнице с травмами, так что ничего хорошего. В нашем городе такого ещё не было.

Мама сложила руки на груди и сказала:

– То ли ещё будет.

– Что вы хотите сказать? – нахмурился милиционер, тот, что оглядывался на меня с удивлением.

– Ничего, – мама высокомерно пожала широкими плечами. – Перестройку объявили на днях, так что… Время покажет.

Когда они ушли, мама обернулась ко мне, сверкая глазами, и спросила очень строго:

– Таня, где Платон?

Я вздохнула, ну почему она мне не верит, я никогда никого не обманывала.

– Мама, Платон на свидании – сказала я. – И это точно. Намылся, побрился на ночь глядя, надушился, всё новое надел, и полетел, весь сияя, где ещё он может быть?!

Мама, бледная и взволнованная, вздохнула, обнимая себя за локти.

– Точно… если так, то… конечно. Что, с Морозовой?

Я пожала плечами, думая, что вряд ли Платошка так сиял бы, отправляясь к этой здоровенной Морозовой с челюстью, как у жуткого боксёра, все находили её красивой, но мне она казалась самкой слонопотама. Но мама оказалась неожиданно довольна этой мыслью:

– Морозова – это хорошо… Ладно, детка, ложись, второй час…

Я кивнула и отправилась к себе в комнату, закрыла двери. Заглянула в шкаф.

– Живой?

– Да вроде… – прокряхтел Валера и неуклюже вылез наружу, свалив пару вешалок. – Ушли?

– Ушли. Всё это странно, ты не находишь? – сказала я, возвращая вешалки на место.

– Это так странно, что я не знаю, что и подумать. А где Платон, правда?

– Господи, как вы надоели. У девушки он.

– Неужели, правда, у Морозовой?

– Не думаю, что он с такой сияющей улыбкой полетел бы к вашей Морозовой, похожей на заместителя Деда Мороза.

…Я захохотал, чего другого, а юмору ей не занимать, весёлая девчонка, вроде маленькая ещё, как былинка, и ростиком мне и до плеча не достаёт, хотя я тоже не дядя Стёпа, а мне кажется мы ровесники.

– Тише ты! Вот хохочет на весь дом… – она замахала на меня руками. – Ты это… есть-то хочешь, Лётчик?

– Есть? Хо…-ачу…. – стесняясь, сказал я, мне кажется, я всегда хочу есть…

Таня кивнула:

– Сейчас чаю принесу.

Пока её не было, я разглядывал её комнату. Вообще у них необычный красивый дом, то есть квартира, конечно, дом-то как наш, только в нашем доме такая квартира разделена на несколько хозяев, коммунальная. И мебель у них необычная, из старинных, Таня сказала потом, что это от прежнего хозяина, как и книги, потому что из Ленинграда они почти ничего с собой не привезли. Я рассмотрел её рисунки, странные для девчонки её возраста и вида, какие-то жутковатые рожи, но потом я пригляделся и понял, что ничего в них пугающего нет, и надо быть очень жизнерадостным человеком, чтобы такие страшненькие картины рисовать. Такой Таня и была. Удивительно как можно узнать человека за какой-нибудь час.

Таня принесла поднос с чаем, бутербродами с колбасой и сыром, печеньем.

– Извини, горячего ничего нет, греть при маме не буду, заподозрит, что я не одна тут, – сказала она, поставив поднос передо мной. – Могу холодную котлету дать, будешь?

Я только поднял глаза на неё, только собравшись отказаться, как она прочла в моих глазах согласие и, кивнув, снова убежала. И через минуту принесла две котлетины на тарелочке.

– Ты ешь, не смущайся, я пока обогреватель включу посильнее, – она вышла на веранду, прилегающую к её комнате, что делало помещение больше, чем всё наше с мамой жильё. У неё тут и мебели немного, просторно всё, не так, как у нас, всё довольно тесно заставлено в небольшой комнате, разделённой на две перегородкой, когда-то с нами жила бабушка, но она умерла в прошлом году, но места от этого не прибавилось, наоборот, было теперь как-то грустно, по-моему, мама скучала по бабушке.

Я съел котлету очень быстро, Таня подошла, увидела, что я не решаюсь съесть и вторую и сказала:

– Ты дурака не валяй, я что, обратно в сковородку её понесу? Ешь. И расскажи, наконец, что там за побоище у вас?

И я, с удовольствием взял вторую котлету, и рассказал всё, что сам видел. Таня слушала внимательно, покручивая в пальцах конец своей светло-русой косы, волосы у неё вроде моих, светлые да гладкие, только мои прилизанно на голове лежат, будто я шапку только что снял, а её вон, из косы выбиваются на висках, на шее, скользкие и блестят. Дослушав до конца, Таня сказала:

– Это похоже на какой-то странный заговор, тебе не кажется?

– Я подумал о том же. Но кто и против кого у нас тут заговоры может устроить? Кому мы помешали? Никаких бесчинств сроду не творили. «Деревенские» ещё хулиганят по пьяному делу, стёкла, бывает, побьют, или матом на всю улицу орут. Наши вообще все непьющие.

Таня покачала головой.

– Слушай, Валер… А… Платон… Он был бы с вами, если бы не ушёл сегодня?

– Наверное. Даже наверняка… Ему звонили вообще-то, сказал, что придёт, тогда часов семь было. Но не пришёл, а где-то в десять «деревенские» и навалились…

Она посмотрела мне в лицо своими странными глазами, такими большими, тёмными, сейчас они казались чёрными, и смотрит так, словно пронизывает до самой глубины души. В первый раз кто-то так смотрел на меня.

– Получается… получается, его с вами не было случайно… Ты ничего не знаешь? Кто мог бы желать ему зла?

– Да никто, все уважают Платона, даже «деревенские».

– Да?.. Ну и хорошо… Тогда давай ложиться. Я там тебе плед положила, второй на стуле, если замёрзнешь. И подушка, уж извини, диванная, запасных у нас как-то не водится.

Она унесла поднос на кухню, я тем временем улёгся, не раздеваясь, как был в трениках и футболке. Таня пришла, выключила свет тоже легла, скрипнув кроватью. Я подумал вдруг, что в первый раз сплю с девушкой в одной комнате, правда, Таня не девушка, а девчонка, но всё же. Будь нам на десять лет больше, двадцать два и двадцать шесть, это уже было бы невозможно, а теперь, подумаешь, двое детей спят в одной комнате. К тому же я отдельно, всё же на веранде. А веранда славная, просторная, и солнца тут, наверное, много, и красками Таниными пахнет…

Я заснул так быстро на их крахмальных простынях, думал, не усну, что когда проснулся, не сразу понял, как я мог так провалиться, и сразу вынырнуть уже посреди солнца. Я посмотрел на часы, было почти одиннадцать. Поднявшись, прислушался, кажется, в квартире все спят. Тогда я, чувствуя изрядную боль в боку и в лице, которое, особенно губы, Таня мне вчера намазала зелёнкой, что я стал вообще не похож не то, что на себя, а вообще на приличного человека, вышел в коридор. Тихо, никого. Тогда я шмыгнул в ванную. Да, в зеркале отразилось удручающее зрелище. Но я умылся, огляделся, в поисках своей одежды. Как же мне теперь на улицу-то с такой физиономией?.. До темноты надо подождать, а там быстренько до дома, здесь совсем рядом…

Я вернулся в Танину комнату, снова плотно прикрыв за собой двери. Посмотрел на кровать. Таня спала тихо и спокойно, как спят дети, положив ладошку под щёку. Теперь, при свете дня, особенно таком ярком, а солнце, действительно заливало всю веранду и эту комнату, я хорошо всё разглядел. Вот, где её краски, на большом столе, хотя ещё и на веранде стол и там тоже листы и краски. Я взялся разглядывать их. Много рисунков. Больше всего людей с натуры. Срисованных тоже немало. Кошки, вороны, воробьи… вид из окон. Вид на стол со всеми предметами, листами, карандашами. Она отлично рисует, надо сказать. И легко как-то, я не видел раньше, чтобы кто-то так рисовал, я не говорю, конечно, о музейных. Не знаю, можно ли Таню сравнивать с художниками, но она, похоже, натура одарённая. И вообще, необычная какая-то девочка. Вот глаза у неё необычные, и сама такая. Вчера повела себя как взрослый человек, какая шестиклассница на её месте так смогла бы?.. или она ещё в пятом классе? Учебный год-то ещё не закончился…

И тут вдруг среди прочих рисунков отыскался один странный: монеты с профилем Николая Второго, стопки таких монет, россыпь, и по одной, нарисованы очень подробно с буковками, тенями, годом выпуска 1897, аверс и реверс, герб с орлом и «15 рублей»… где она видела их? Да ещё так много?

Таня меж тем проснулась.

– Ты… что? – спросила она, остановившись на пороге между спальней и верандой. Почти такая же, как вчера, только в пижамке детской и совсем лохматая и бледная со сна.

Она подошла ближе, босыми ногами ступая по дощатому полу.

– Где ты видела столько царских монет? – спросил я, опасаясь, как бы она не попала в какую-нибудь неприятную переделку. Она посмотрела на меня, взяла листок их моих рук.

– Больше не было там? Рисунков?

Я покачал головой. Таня смяла лист, и сказав:

– Щас я…

Она вернулась уже умытая и причёсанная, с мокрыми длинными ресницами и бровями, даже носки успела надеть.

– Так расскажешь о монетах?

– Расскажу… – кивнула она. – Я расскажу тебе, ты же мне рассказал…

– Утро уже, Платон, – сказала Катя.

Окончательно просыпаясь, я услышал шум чайника с кухни.

– Ты хочешь, чтобы я ушёл? – спросил я, спуская ноги с кровати и чувствуя себя куда более обнажённым, чем был.

Если она скажет: «Да, уходи, сейчас мама придёт, что ей скажем…», как я буду при свете дня вот такой, голый, лохматый, при ней одеваться? Будто… использованный. Но Катя, немного бледная после ночи, в которую мы мало спали, потому что, просыпаясь, целовались снова и… мне хотелось повторять и повторять всё ещё и ещё раз, но Катя позволила только однажды, уступив уже совсем утром, и, мне кажется, ей было больно. Но сейчас она сказала, чуть-чуть улыбнувшись:

– Нет, я не хочу, чтобы ты уходил, но… тебя дома ждут, наверное.

И мне сразу стало тепло, и я взрослый, и уверенный. Я посмотрел на часы, была половина десятого. В выходные мама встаёт поздно, засиживаясь до утра со своей машинкой, так что, возможно, ещё спит. Тем более Таня. Но сегодня 1-е мая, демонстрация через полчаса, мама обязательно пойдёт. Позвонить надо было вечером, но разве до того мне было?

– Пойдём, я там чай заварила. А если хочешь, кофе сварю. Что хочешь съесть? Яичницу или может, сосиски?

Признаться, я и сосисок и яичниц съел бы за пятерых. Катя вышла, а я обернулся, в поисках одежды. И заметил кровь на простынях. Вначале я растерялся, потому что не думал об этом прежде, а сейчас вначале мелькнула мысль о месячных, но, признаться, однажды я натолкнулся на это явление, и там всё было куда страшнее, девица хохотала до упада, что я так напугался, решив откровеннее потрогать её, так и сказала, хохоча: «Сюрприз!», какая-то дура. Нет… это…

Я пришёл на кухню, Катя, будто прочитала мои мысли и поставила передо мной на стол яичницу с колбасой. На круглом столе был и хлеб, масло, на плите закипал кофе, распространяя тёплый аромат. Конечно, сам себе я бы пожарил четыре яйца, а не два, но как я понял, у Кати просто не было опыта, в их с мамой доме никогда не было мужчин.

– Катя, ты девственница? – спросил я то, что взволновало меня.

– Уже нет, – усмехнулась Катя.

– Почему ты не сказала?

– А что было бы? Ты бы тогда вначале на мне женился?

– И женился бы! – воскликнул я горячо.

– Ох, не болтай! – она отмахнулась.

– Почему ты отмахиваешься?! – почти обиделся я.

– Наверное, потому что тебе семнадцать, а мне двадцать лет, потому что ты едешь поступать в Москву, и тебе обуза в виде жены сейчас совсем ни к чему. И давай не будем об этом говорить.

– Ну почему не говорить?! Ну, пусть не сейчас, через пару лет вполне можно пожениться.

– Давай поговорим об этом в другой раз, ладно, Платон? А сейчас мне на демонстрацию пора, я же во Дворце пионеров на хорошем счету, благодаря тебе в том числе, ты мне помог кружок сохранить, мальчишек привлёк. Так что, если хочу быть и дальше на высоте, надо уже одеваться.

Я понял, что она выпроваживает меня, но я не хотел уходить. Я подошёл к ней и обнял, притянув к себе.

– Катя… я… тоже был девственник, – прошептал я, и сейчас мне было приятно признаться в этом.

Она обняла меня, притулившись головой, погладила по спине.

– Ты прости, что гоню сейчас… мне… правда, надо идти. Но… даже не в том дело, надо подумать. Обо всём… Понимаешь?

Ничего я не понимал, я как-то глупо растерялся впервые в жизни, я почувствовал, что то, что я планировал, совершилось как-то совсем не так, как-то неожиданно глубоко проникло в меня, как если бы я взял игрушечный меч, а он оказался настоящим и пронзил меня до самого дна. Но самое главное, сейчас я почувствовал ответственность за неё, ведь если она выбрала меня, значит, я много значу для неё, и не могу просто быть влюблённым, теперь я должен защищать её, быть её стеной, если я её мужчина…

…Я ничего такого не думала. Я тоже была растеряна, и утомлена, ошеломлена произошедшим, я хотела того, что сделала, но как с этим быть дальше, я не знала. Вот как с этим быть дальше? Почему-то вчера вечером я не думала, что стану делать с утра, я просто хотела быть с ним, но ведь быть и остаться это не одно и то же. А остаться вместе нам было невозможно… Он уедет через четыре месяца, потому что в том, что он поступит в этот свой МГИМО, я не сомневалась.

Четыре месяца… А что потом? Выйду за Олега? Это как, с точки зрения порядочности?.. Ох, никак… Бабушка Юлдуз в гробу перевернулась, должно быть, из-за меня, недостойной. Она всегда говорила: один муж, один мужчина навсегда… Сказала бы теперь, наверное, что это отцовская кровь во мне порчей…

Но я никак не могу быть женой Платона. Да и не женится он на мне, едва остынет, поймёт…

Я стала одеваться. Что там, на улице, тепло? Я выглянула в окно, чтобы посмотреть, как все одеты. И увидела цветущую вишню…

И заплакала, опустившись на смятые, запятнанные простыни…

Глава 5. Заговор

Придя домой, я с удивлением заметил, что двери в Танину комнату плотно закрыты, это в первый раз. Вот странно. Будь она постарше, я подумал бы, что у неё тоже кавалер, такая ночь была, я мог думать только о любви. Мне даже захотелось подслушать у двери, или заглянуть, но я остановил себя. Мамы уже не было, она успела уйти на демонстрацию, вообще-то Морозова мне тоже говорила, что я должен…

Я вздохнул, наверное, действительно, надо идти, мне же нужна идеальная характеристика. А потому я не стал даже переодеваться, мне было приятно, что на моей коже остался Катин запах, её отпечаток, и все мои мечты и надежды сбылись и теперь останутся при мне. К тому же, на демонстрации я могу снова увидеть Катю.

Так что, я вышел из дома, и поспешил к школе, где собирались наши. Морозова помахала мне издали в модном клетчатом платье, торчащем из-под плаща, который был ей короток из-за её роста. Она и туфель на каблуках не носила по этой же причине, а ещё, потому, что на её ногу найти их было сложно. Танюшка так и сказала как-то: «Ну да, как в кино «Джентльмены удачи», туфли женские, размер 42, 43, 45»…

Таня посвятила меня в удивительную историю. Сначала она достала из-под того самого дивана, на котором я так сладко спал, немаленький мешочек, который славно позвякивал, и развязав, высыпала на стол целую гору золотых монет, засверкавших на солнце.

– Вот это да… мешок золота, Таня…Тоже скажешь, от прежнего хозяина остался, – сказал я, поворошив монеты, это приятно, вот так запустить ладонь в золото.

Она села на стул, подперев щёку кулаком.

– Да если бы, Валер… Пойдём, позавтракаем, я и расскажу.

– Так убрать надо.

– Уберём потом, нет никого, все на демонстрации. Пусть… посияют.

Придя на кухню, она спросила, ставя чайник на плиту:

– Ты как себя чувствуешь-то, а то я не спросила. Выглядишь, честно говоря, сегодня ещё хуже…. – она покачала головой. – Просто страх какой-то.

Я сел за стол. Ох и есть охота, но ещё больше охота была узнать, откуда у неё под диваном мешок золота… Пока непринуждённо накрывала на стол, варила яйца, делала сырники, Таня рассказала…

…Это было на восьмое марта. Мы были у Илюшки Фролкина, мы, это я, Кира Бадмаева, Леночка Сидоренко, Катя Федотова, Оля Голикова и Володя Книжник, он и Кира мои одноклассники, остальные девочки с хореографии. Были ещё какие-то ребята и девочки. Всего человек пятнадцать, но остальных я плохо знала. Илюшка с родителями получили третью комнату после смерти соседа, и теперь у них была отдельная квартира вместо коммунальной. Они только успели выбросить какие-то вещи соседа, его звали Егор Волкогонов, он был нестарый, нелюдимый, высушенный как вобла человек, который ни с кем не здоровался. Когда он умер, на похороны некого было и позвать.

И вот, мы веселились, празднуя 8-е Марта, и пользуясь отсутствием родителей Илюшки. В комнату соседа, где оставался только старинный платяной шкаф и красивое антикварное бюро, мы забегали прятаться, когда играли в прятки. Вот тут-то сидя вместе с Володей, который мне очень нравился, в темноте и под бюро, мы шёпотом переговаривались с ним, я думала, похоже, я нравлюсь ему тоже, и вдруг он разогнулся и ткнулся макушкой в «брюхо» бюро. В нём что-то тренькнуло и сверху открылось, звякая. Переглянувшись, мы с Володей вылезли из-под него, и увидели, что раскрылся какой-то ящичек, вероятно, потайной, и на стол выпал и рассыпался мешочек с монетами.

– Во, гляди, Волкогонов пятаков насобирал. На паперти, что ли… – шёпотом проговорил Володя, потрогав монеты.

Они не были похожи на пятаки, но в темноте было не разобрать. В это время к двери подошли, и Володя поспешно собрав монетки в мешочек, засунул его себе под свитер, прижав палец к губам.

– Т-с-с! Не говори никому, потом разыграем кого-нибудь, – захихикал он.

Мы снова хотели залезть под бюро, но тут дверь открылась и нас «нашли».

– Ну, а недели через две я нашла этот дурацкий мешок у себя под диваном, – договорила Таня.

– Выходит, он тебя разыграл, Книжник? – усмехнулся я.

– Выходит, – грустно кивнула Таня. – Они у меня часто бывают. Вот, наверное, и подсунул. Я думаю, он внутрь так и не заглянул.

– Вот балбес… – проговорил я, подставил Книжник Таню. Если кто-нибудь узнает о кладе, она ни за что не докажет, что не воровала.

– Нет, он не балбес, – вступилась она, смущаясь. – Он хороший мальчик, музыкой занимается серьёзно…

Я усмехнулся, заметив, как она покраснела.

– Нравится тебе?

Таня только фыркнула, дёрнув плечиками:

– Вот ещё! – ну, значит, нравится точно.

Но я не стал больше смущать славную девочку, мою спасительницу.

– Кто-нибудь знает, что у тебя тут золото?

Она покачала головой.

– Валер, ты вот умный, что делать-то с ним? В милицию нести страшно. Станут спрашивать, откуда, что я скажу? Украла у Фролкина?

– Не думаю, что это Фролкина. Это может быть даже не их соседа Волкогонова, а прежних хозяев этого самого бюро. Старинное, говоришь?

Таня кивнула.

– Я не разбираюсь, но… такое… ампир.

– Говоришь, не разбираешься.

– Бабушка была искусствовед и отец у нас историк. Но я не разбираюсь, так, слышала кое-что, альбомы листала – она кивнула на шкафы. – Вон их, целых три полки. Так ты не сказал, что делать.

Мы давно уже покончили с завтраком, проглотил почти все вкуснейшие сырники, Таня съела только один, смазав сметаной. Чай она тоже хорошо умела заваривать.

– Что делать… дома оставлять нельзя. Выбросить тоже… всё же золото. Спрятать надо.

– Куда? В землю закопать?

– В землю – не найдёшь потом. Надо…

И тут я вспомнил красивый давно заброшенный дом на окраине города у реки, там была когда-то усадьба, потом туберкулёзная больница, а потом больница переехала, усадьбу передали городу, вот она и разваливалась никому не нужная. Мне нравилось там бродить. Когда я был маленьким, это было страшно и возбуждало опасностью. А теперь я водил туда целоваться Альбину… Альбина Ветренко, можно сказать, моя невеста, мы встречались, или как это называли, ходили, с ней уже год, и я надеялся, что она дождётся, пока я окончу институт и приеду, чтобы жениться на ней. Она, темноволосая и зеленоглазая красавица, нравилась мне с первого класса, и вот, год назад я решился позвать её в кино, а потом в кафе-мороженое, потом снова в кино, потом поцеловал у подъезда… словом, всё как у всех. Ох, не о том я взялся думать…

– Тань, есть одно место, сходим туда вместе, там есть, где спрятать.

– Когда пойдём? – воодушевилась Таня, похоже, ей не терпелось избавиться от чужого золота.

– Пока я с такой рожей, мне на улицу нельзя.

– Ну и пережди у меня тут до темноты. А в темноте мы то место найдём?

– В темноте?.. – я задумался. – Фонарики нужны.

– Найдутся фонарики… Ты, Валер, пока на веранде побудь, ко мне обычно если и заходят мои, то на веранду не выходят. Не заметят. Я одежду твою выстирала и зашила. Сохнет на печной трубе, на веранде. А то в Платошкиных тебе не слишком хорошо, всё длинное…

– Я смотрю, ты без фингалов, – радостно приветствовала меня Света.

– С чего это мне быть с фингалами? – удивился я.

– А ты не слышал ничего?

– Что я должен был слышать? – и что она, загадками говорит?

– Что ты! Всю ночь милиция хулиганов по городу ловила, драку устроили, представь. Вон, видишь, наших мальчиков никого нет, девчонки одни…

– Какую драку? – я напрягся.

– Откуда я знаю?! Я не разбираюсь, «Центровые», «Деревенские», кто, как и с чего, не знаю. Отцу звонили ночью, говорили ЧП, массовая драка… Трое в больнице с переломами, в область двоих увезли травмы, человек двадцать в милицию забрали. Ты молодец, что с этими бандитами не водишься. А то болтают разное…

Тут подошла учительница, и нам с Морозовой, за неимением парней поручили нести эмблему школы…

И вот шёл я в радостной толпе, кричал со всеми вместе «Ура! Слава КПСС!» и тому подобное. А сам думал, кого бы мне спросить о том, что же было этой ночью… К Валерке Вьюгину зайти! Но я никого дома не застал, ни Лётчика, ни его мамы. Придётся до завтра погодить, надеюсь, он на огороды ни на какие не отправиться, грядки копать, а то тут все на майские праздники грядки копают, какой-то народный спорт…

После демонстрации Света позвала к себе на торт, мы, то есть я, и ещё восемь девчонок, пошли, из парней с нами был только Костя Коробкин, который ни в каких драках никогда не участвовал, потому что зрение у него было – 8, и он до сих пор весил тридцать семь килограмм, как в шестом классе. Светланины родители с удовольствие встретили нас, отца не было дома, он как партийный бонза, всегда отсутствовал, а мама тоже высокая полная блондинка, только гораздо более красивая, чем Света, улыбалась нам, угощая тортом, и разглядывала меня, будто Света ей что-то обо мне говорила особенное. Впрочем, со Светкой мы тоже как-то целовались и тискались, так что, может, и говорила.

Так что домой я попал только к вечеру. Мамы не было, у Тани опять была закрыта дверь. Здорова она? Вдруг померла там, а мы так и не заглянули. Я постучался и сунул нос в дверь. Таня как раз вошла с веранды, какая-то возбуждённая, вроде румяная даже.

– Привет! Ты чего весь день с закрытой дверью? Мама не приходила?

– Нет, мама не приходила. Отец приходил с какой-то мымрой.

Я вошёл. Вот это уже интересно, чтобы отец сюда зашёл с какой-то женщиной, как это может быть? Он отлично знает, что мама до сих пор его любит и то, что они вместе не живут, для неё ничего не меняет. Он знает, его это устраивает, но ранить её нарочно он не станет…

– Да нет, мымра не заходила, конечно, – досадливо объясняла Таня. – Она на улице стояла. Я выглянула, стоит рыжая выдра с ассиметричной стрижкой, волосы как солома. Ветер треплет, и лак дешевый её медную каску не спасает.

Я засмеялся:

– Тебе на язык лучше не попадаться.

– Не волнуйся, к тебе я бережно отнесусь, герой-любовник – улыбнулась Танюшка. – Иди, позвони ненаглядной, уже звонила.

Я радостно вздрогнул, чувствуя, как жар пробежал по моей коже. Катя… я весь день запрещал себе думать о ней и только высматривал среди прохожих. Но так и не увидел.

Я позвонил, надеясь, что она сразу же позовёт меня. Но она сказала в трубку строго:

– Да? А… Аглая Степанна, да-да. Нет, нет.

– Катя, это я… – прошептал я, понимая, что она не могла перепутать мой басок с писклявой заведующей Дворцом пионеров, низенькой усатой армянкой в золотых очках по моде 60-х.

– Нет, сегодня не получится. А завтра я позвоню, обещаю. Утром.

Не хочет, чтобы мать знала?..

Но если бы мама… Она спала после дежурства, когда явился Олег, под шафе, какой-то растрёпанный, и злой, каким я не видела его никогда. Я только пришла с демонстрации, потому что после сразу мы пошли с коллективом нашего Дворца к той самой Аглае отпраздновать. И хотя я еле сидела от усталости и мечтала только о горячей ванне и десяти часах сна, пришлось улыбаться, смеяться над плоскими шутками, есть противный жирный торт, какие я ненавижу, с этими масляными розочками, и ещё расхваливать, а в душе проклинать всех этих тёток. По-моему меня понимала только моя аккомпаниатор Нина Ивановна, она и вышла вместе со мной на улицу, когда мы вырвались, наконец, из лап Аглаи.

– Устали, Катерина Сергеевна?

– Да, Нина Ивановна, плохо ночь спала…

– Да… ночь… Ночь сегодня Вальпургиева была, весь город плохо спал. Хулиганы подрались, потом их ловили по всему городу… Вам, Катенька, отсюда уезжать надо. Вы молодая, не губите свою жизнь. Уезжайте в Москву учитесь, а там видно будет. Уезжайте…

Я не стала спорить, и, наверное, поэтому не прогнала с порога явившегося Олега. Он вначале долго и противно рассуждал о какой-то своей значимости, что он накрыл тут целую подростковую банду, что их всех поймали, что теперь-то его карьера пойдёт в гору. А я сидела и думала о том, что хорошо, что поставила розы, которые принёс Платон, в свою спальню, и Олег их не видит, иначе стал бы задавать вопросы, и я точно сказала бы ему о Платоне, но слушая его теперь, я не уверена, что не навредила бы этой откровенностью самому Платону. Что-то очень подозрительно всё складывалось не в очень благородную картину, когда спровоцированные милицией подростковые банды устроили массовую драку, многие пострадали, многие могут теперь оказаться за решёткой или в колонии для малолетних. Об этом без стеснения рассказывал Олег, явно гордясь странным хитроумием. И не было ли всё это организованно и совершено с целью именно Платона изловить, и объявить организатором всего этого хулиганского разгула. И не на это ли намекал теперь пьяный Олег. И…

Тут и позвонил Платон, будто нарочно посреди этого душного разговора. Но сейчас мне было так тоскливо и тошно, и даже страшно, потому что было ясно, что если всё так, как мне кажется, то виновата я. Но Платон не попался тоже благодаря мне, то есть тому, что был у меня. Вот так получалось, что я с одной стороны всему виной, а с другой, я и спасла Платона от капкана, который поставили на него. Зато в тот капкан попали другие… Грустно это, и значит, Олег не так прост, и что мирно с ним расстаться вряд ли получится, а стало быть, как с другими мирными поклонниками с ним обойтись не удастся. Цугцванг какой-то. То есть и быть с ним теперь нечестно, да и неправильно, потому что есть Платон. И не быть тоже нельзя, именно потому, что есть Платон. Если я откажу Олегу, пострадаю не я, пострадает Платон…

Это таким тяжёлым туманом разлилось в моей голове, что даже самого Платона я не хотела сейчас видеть. И старалась не думать о нём и о том, что говорил Олег, иначе, наверное, сказала бы жениху: «Не люблю тебя, никогда не полюблю, убирайся!»

Хуже всего, что Олег полез целоваться, едва отбилась, напирая на то, что он пьяный, и я не хочу целоваться с ним таким.

– Ладно, Катя. Хорошо… Я… Завтра на ночь приду.

– Ну нет! – рассердилась я. – Вот женишься, тогда и придёшь на ночь, ишь, придумал.

Как ни странно, он обрадовался.

– Так пойдёшь замуж?!

– Согласилась уж, – вздохнула я. – Только вот что: ещё таким пьяным увижу, не подходи. И ещё… В Москву, Олег, переведись, всё же…

– Непременно. Ты только…

Он опять потянулся ко мне, но я отпрянула. К счастью он был пьян, и можно было этим оправдать моё отвращение. А ведь прежде никакого отвращения не было, мне были приятны его прикосновения и поцелуи, и я всерьёз думала, что люблю его. Как всё изменилось…

Я позвонила Платону, едва Олег ушёл. И сказала, что хочу, чтобы он приходил ко мне на ночь каждый день. Вот так и сказала, потому что это была правда. И ещё потому, что изо всех сил я хотела действовать наперекор Олегову напору, тому, что он, как я вижу, решил, что распоряжается и владеет мной. Или думает, если моя прабабка в парандже ходила, то это мне понравится? Так бабка была комсомолка и как раз из тех, кто первой вышел с открытым лицом.

…Так и было. Катя позвонила мне через час после моего неудачного звонка и сказала:

– Платон, ты… занят? Если хочешь, приходи? Попозже, где-нибудь к часу ночи, ладно? Только так, чтобы тебя никто не видел. За тобой могут следить, и… В общем, я хочу тебя увидеть. Я хочу тебя видеть каждую ночь…

Если девушка, в которую вы влюблены всю жизнь, когда-нибудь говорила вам что-то подобное, вы поймёте меня. Во мне разлилось счастье полноводное и безбрежное. Я не услышал и не хотел думать о её словах, что за мной могут следить, и что она хочет видеть меня тайно, а не встречаться открыто, и не стыдясь взглядов горожан. К часу ночи…

Когда как следует, стемнело, а у нас тут, на северах, в мае темнеет уже очень поздно, мы с Таней собрались в нашу экспедицию, одевшись во всё тёмное. Она дала мне старую куртку Платона, она была черная, остальное на мне было уже моё, чистое и залатанное, причём мастерски – ни одной дырки не отыщешь. На мою восторженную похвалу, Таня ответила: «Чепуха, все умеют штопать», может и все умеют, но вопрос, как. Моя мама так не умела, всё делала крепко, но всегда заметно, я даже сам научился штопке, и получалось даже лучше маминой работы.