Собирание игры. Книга третья. Петушки-Зазеркалье бесплатное чтение

В делах людей бывает миг прилива,

Он мчит их к счастью, если не упущен,

А иначе всё плавание их жизни

Проходит среди мелей и невзгод.

У. Шекспир

… – С тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду – хрипло бормотал Веничка, с удивлением рассматривая бурую кровь, хлынувшую из его раненного горла – А где, где багрянец?… Пурпур?… Ангелы мои господни!… Опять непроницаемая завеса тайн… И что случилось со Временем?

– Да, Веничка. Тайны! Каждый пловец когда-нибудь утонет в Реке Времени… – ответила Алиса, улыбаясь и осторожно вливая в рот убитого жидкость с пряным запахом трав. – Если! Если не научится ходить по воде… – девочка посмотрела куда-то в даль – Тогда можно уйти в бесконечность!

– Угу… А чем ты поишь меня? Это что? Альб де десерт?

– Это мой животворящий сбитень… На основе росы…

– Мне бы «Зубровки», а? Или «Кориандровой»… А? – жалобно попросил умерший.

– Потом, Веничка… Когда сядем в наш поезд… Я дам тебе немного «Хереса».

– Угу… А что за поезд? Экспресс на Пермь? – с надеждой спросил Венедикт.

– Нет… Маршрут вне расписания… Вне Времени, вне пространства… Просто вне. «Петушки – Зазеркалье». Правда – замечательный маршрут?!

– И я, наконец, увижу Кремль?

– Нет, Кремля не будет… И не будет более избиения!

– Но это же о-за-да-ченность! Ангелы милостивые! – всё шире открывал трезвеющие глаза возвращающийся к жизни Поэт.

– Конечно, это так. Но! Но если бы это было так, это бы ещё ничего. Если бы, конечно, оно так и было. Но так как это не так, то оно и не этак. Такова логика вещей.

– Дааа…Понимаююю… Не будет избиения… И не будет изгнания?

– Хм… Изгнание, разумеется, будет! Не расслабляйся, Поэт! – девочка выросла на пол метра и добавила – Но мы будем zashtsheeshtshay-oyshtshyshsya…, э, защищающиеся… Защищённые!

– Это хорошо… Только я не умею… И благоразумным быть не умею… Но благодарю тебя, девонька ясная! И мысли, и планы твои такие ясные… Простые и понятные любому, кто знает толк во фразе: «И немедленно выпил». А как тебя зовут, Ангел мой путеводный?

– Алиса… Хм… Неужели не узнал?!

– Ах, да! Извини!… Конечно… Но зачем время…

– Стоп! Время – не «зачем». Время – «потому что». И всё!

– Хм… Я попался… в твою в гораздость… Но я буду скучать! По Курскому вокзалу…, Петушкам… По букве «Ю»! – грустно запричитал вдруг новый жилец.

– Будет Жизнь на Предъявителя! Будет путь! Будет буква «Ю»! И твой сынок будет ждать тебя там, в Зазеркалье! Вот же твои гостинцы ему… Орехи… Конфеты «Василёк»…

– Хм… А «Кубанская»?! А «Розовое крепкое»?! А моя любимая бл…ь с косой до попы?!

– Нууу… Может только когда мы, подъезжая к Байкалу,… сделаем пару остановок в греческих деревнях… Там такую лавочку держит Аристотель. Подковать Пегасика поможет кузнец Демосфен… Хорошие мужики! Простые, без затей… И честные! Когда они ездят порыбачить на озеро Байкал и им в сети попадается «золото Колчака», они почти половину отдают жёнам.

– А другую… половину?

– Мне на приданное копят… – равнодушно ответила девочка.

– Хм… Не всё я что-то…

– Плохо! А ещё поэмы постмодернистские сочиняешь… В прозе алкогольного бытия… Хорошо, что хоть чемоданчик свой заветный, ха, «литературный», потерял!

– Без чемоданчика, Алиса, трудно бороться с томлением духа… Как открывать душу для впечатлений бытия? Я же – писатель, печально тяготеющий к суровой и загадочной правде о вечно одинокой, вечно скорбной человеческой жизни… И пишу я тоже, не предполагая всего сюжета… Что произойдёт на этой станции? А что – после той?

– Не обманывай себя! Уж я-то знаю: всё ты предполагал! И финал тоже! «Русская Одиссея» знает финал!

– Ангел мой скорбный! Ты так умна! Да – я писа́л, как пи́сал. А ты, в виду своего недюжинного ума, знаешь – насколько это интимное действо. Как я стесняюсь даже себя! Тем более ведь люди не прощают ни таланта, ни мыслей иных, никакой тактичности вообще. «Ишь – «тактика» у него кака! Умнее всех, что ли?!» – Веничка помолчал секунду – А там, в Зазеркалье меня простят? Поймут?

– Ты – замечательнейший писатель! Только и ты, к сожалению, тоже очень умный… Шибко образованный! Тебе чуть углупиться! И тогда наши люди, ну… те, что с такими белыми, влажными и выпуклыми глазами, непременно примут тебя! И полюбят! Ты думаешь, что ты достаточно обвалялся под взглядами нашего народа! Хо! Ты лишь подрумянился, ты…

– Да вроде «обагрянился» уже…

– Ну, смерть – ерунда! Что о мелочах думать? Ты – вечный!

– Изувечно-вечный – хмуро пошутил классик.

– Да и умер-то ты в первый раз… Вот если в третий – да! Всё, что умирает по три раза в одной жизни – истинно!

– О, девонька мала! Я пытаюсь прозревать твои «кувырки» и парадоксы, но ни хр…а не …

– Не ругайся при девоньках малых! А то я сейчас вытянусь ростом в три метра… Хотя… Ты мило ругаешься! А прозреть ещё труднее, чем протрезветь! И ещё… Убитое сердце останавливает вечно неуверенную мысль…

Веничка незамедлительно выпил… Сбитня.

– О, да! Да, славная! Вечно неуверенную! – Веничка с надеждой узреть «новые впечатления бытия» почти с «восторгом бытия» смотрел на Алису.

– Ты – хороший! Ты – иноходец! Ты – чужой в толпе белых глаз… И возле Кремля, и возле Курского вокзала и… везде…

– Но почему? За что?

– За то! Цена у тебя высока! И мера высока! Твой ум не неуверенный… Ум вообще любит загадки! А твой ещё и любит медленное и неправильное, а сердце – грустное и растерянное…

– Но нет неги! Нет неги! А как без неги и запаха жасмина? А? – он с гневом в ставших жёсткими, рысиными глазами, посмотрел куда-то вбок, затем на девочку… Уже мягче – Куда бы засунуть все эти правила?! Эх! Ты, небось, думаешь, девочка светлая, что дурака я валяю, что моя поэма – пьяный стёб?! Как этот… критик, бл…, один: «Язык и стиль блестящие, но основная идея ложная». И нет, мол, восторга бытия!

– Это Боль твоя чудесится и Ум восстаёт! Я ведь не маленькая! Я – разная! И по возрасту тоже. Людей бесит образ Венички потому, что они в этом «кривом зеркале» видят свою низость, а его – Высоту! Видят! А стилистика мятежного, эстетизирующего маргинала, покаянного и пафосного, саморазрушающегося и разрушающего всё вокруг, даёт им, ханжам, возможность боднуть тебя их жалкой моралью… Одна своего мужа-«бухарика» вспоминает, другой – вечно злого отца, третий – свои бездарные поэмки… Не желает мещанин дать себе отчёт в том, что пьяниц, да, много, а Поэтов – единицы! Обывателю не нужен твой Код! Он – для своих!

– Хм… Дааа… Точно… Когда Фрейд пытался пояснить одной дамочке-клиентке смысл своих методов…, и основ, так сказать – первопричин её проблем, он сказал: «Сознайтесь, фрау! Ведь для вас иногда банан – и не банан вовсе! И огурец – не огурец! А огурчик! А?», та вспыхнула и, вскочив с кушетки убежала, гневно ругаясь… В овощной магазин, ха… Поэтика сатирического и лирического абсурда, сюра и мыслей-кувырков-пируэтов афористичных (да и не моих зачастую!)… ну, весь «джельтменский» набор фирменных коктейлей постмодернизма Венички – не для любителей… противного голоса Ивана Козловского… Необычное, дерзкое,… неправильное любят нежные и высоколобые…, пьющие замедленно и «некультурно»… одиночки…

– Да… Гораздые и углуплённые… С растерзанной в хлам душой… – Алиса, повзраслевшая лет на сорок, тронула Веничку за плечо – Но ты сейчас по-плохому гневен и высокомерен! Не идёт это тебе! Да… Послушай ещё раз: пассажиров, грязно улыбающихся и зло глядящих на тебя, в нашем поезде не будет… Не будет! Ни унижения, ни зависти!

Веничка с трудом привыкал к «пируэтам» Алисы, меняющейся ростом и возрастом… «Я, взыскующий Бога, убеждаюсь в его теперь явном (хоть и не очень-то и явном) присутствии? В образе этой посланницы?! Может для этого Он и убил меня? Дааа… Такая вот моя теофания… Или Мой Ангел снизошёл?» – мысли Венедикта взяли философский крен и тернистой тропой стали брести в метафизическую хрень.

Силою постмодернистической воли, тонущий, подобно барону Иерониму Карлу Фридриху фон Мюнхгаузен, вырвал себя поэт из топи «хрени» Прави и Нави, и, вновь ощущая себя в Яви, зачем-то давольно живёхонько возвысился в голосе:

– О-о-о! Я больше не смо-о-о-гу вынести унижения!

Зря он так возвысился… И горло ещё болит… И больно уж смахивает это на арию Ивана Козловского. Он добавил уже скромнее:

– Этт-о-ой черно-о-ты за окном не смогу… Начальничков всяких и пошляков высокодуховных – не смо-о-гу!

– Да ты не упирай на гласные, друг мой! Тебе не нужно более стесняться в средствах выражения! Любой матолог скажет, что твои эти средства – высоки! Как высокие хлеба крепкого словца задавливают собой банальные слова-сорняки. Ха! Да-да! В нашем славном Зазеркалье слова-сорняки иные. И большей пошлости, чем лживость и глупость – нет!

– И мне, пыльному мудаку, будут в пояс кланяться высокие хлеба и улыбаться васильки?

– Конечно! Ещё как! И всё будет страньше и страньше! И всё чудесатее!

– Спасибо… Спа… – ком в горле и боль в горле мешали быть Веничке взволнованным «мудаком»… – Но… Трудно тебе, солнышко, будет со мной… Душа моя свободная! И хочет жить в неге и в «Хересе»! Хоть… ещё раз шило в…

– Человек не должен быть одинок!

– Нет – должен! Да, сфинксы и дураки ему не нужны… Людишки с камнем за пазухой и шилом в рукаве… С заточкой… Э… вот послушай моего любимого Генри Миллера: «Существует лишь одно великое приключение – и это путешествие внутрь себя…».

– Да, я понимаю… Ты о другом одиночестве говоришь: о том, когда «дверь заперта изнутри» и ты всегда можешь выйти прогуляться из своего уединения… А я о том, когда «тебя заперли снаружи»… Когда и свобода, и уединение постылы!

– Наверное, милая… – и тихо, но вслух – Хм, заперли… Гневного Улисса, высокомерного Одиссея… Уединённая «Одиссея» гневного – ого-го-о…

* * *

Савва Арсеньевич выпрямил спину, отложил ручку… Хмыкнул про себя: «Хм… Одиссей не Улисс, мой Елисей – и Улисс, и Одиссей!… Скрипач-трепач скрипел пером-заточкой, ставя точку… Композитор аккомпанировал сюжетной композиции… Кантиленной Какофонии… Искал Меру Слова, его мелодию… Хм… За что там ратовал наш друг Иммануил Кант? Ну, кроме imperativusa своего? За аперитивус, может? Ха… Серьёзно: где ставить точку в точности фразы? Он говорил: «Почувствуйте гармонию мысли, её глубину и всеохватность»… Но мысли, приятной и сердцу? И в каком соотношении с этим… ну, с остротой пароксизма, парадокса и иронии… И самоиронии, вкуснятины этой для искушённого ума… И для искусителя нашего… И Того, может, тоже… «Правдо…», «Псевдо…», «пост…» и «нео…». Жанры, стили, стилистики, все эти мистификации мистерий магии… Вот «Одиссея»… Все говорят Гомер, Гомер… А «Колобок» – не «Одисея» разве? А «Мёртвые души», а «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок»?… А я напишу так, что Колобок сел на нос Лисе, да и цапнул её за нос этот… Да так, что она и «гигнулась». А может он всех перекусает? И медведь «дуба даст»… С задором, брат Саввик!… Можно ведь таких демонов в душу Колобку заслать… Дааа… И у Данте, и у любого дантиста зубы застучат… Трепет, страх, ожидание, триллер… Ладно! Не спеши! «Дай сделать себе мнение!». Говорила мне каждый раз тётя Броня с Привоза… «И шо ви скажите за мои синенькие»?

Савва вспомнил отрывок из сна, того, что стал ему сниться каждую ночь… Словно сериал, сон-видение-сериал…

Он точно видит поезд… Электричку… В тамбуре мужчина и девочка… Она протирает окошко от грязи.

– Кто это там – испуганно спрашивает мужчина – Вон в том, другом поезде? Голова и крылья орла, а тело… льва.

– О! Да это же Грифон! Он имеет «классическое» образование! Всю жизнь играл «в классики». Аккуратист! Чистюля! Весь вагон до блеска надраил! Приятно нам будет ехать… в наше Зазеркалье!

– А по вагону кто движется? Хм… Улыбка… Одна!… Зубы страшные… А хвост добрый!

– Да мой Чеширик! Чеширский кот же!

– Ах, ну… если «же»… Да, от него веет негой и запахом же… жасмина…

– Молодцы! Все готовят наш поезд в путь! В поезде и другие гости будут! Не удивляйся ничему!

Что-то затарахтело и Черскому стало плохо слышно… Обрывки…

– Путей немало в мире есть… Нет, сначала приключения! – … Тогда всё равно, куда идти… Лишь бы да… Хоть от «Колобка» до «Курочки Рябы», хоть до «Репки»… А Золотая Рыбка?… Конечно! Иначе ни одному старику не справиться со своей старухой… А любовь?… Ну разве что…

Савва Арсеньевич сделал три больших глотка своего «сбитня по-Черски». Он варил его сам. Варил по-разному… С вариациями «адажио», «анданте» и «аллегро». Сегодня он ещё рано утром приготовил фирменный «Аллегро от одесского УГРО», то есть чуточку хмельной «Абсентиус… для обос…, для обса…, для обсерваториуса… восторгов бытия и лучшего усвоения всей категоричности импера… ампера… аперити… Канта-Данте-тёти Брони». Сегодня композитор в обычную композицию из мёда, ореха, имбиря, кардамона, чабреца, зверобоя, душицы, мяты и ромашки добавил меру полыни, гвоздики, перца, лавандового листа, аира и чистейшего спиртиуса. И аниса не забыл! От такой изощрённости гурмана-интеллектуала не то что «слезу комсомолки» вышибает, стоп-краны могут придти в дрожь! О нет, не в крепости, конечно, дело! Слабо-же-алкогольный! Но «вставляла» кантиленность составчика! Да не состава поезда, а состава сбитня… И не леность Канта… Ну вот – действует же! Стоп! Кран! А может состава пассажиров… в том составе? Хм! Что же… Будем разбираться, когда доедем… Если…

Франт и даже шармёр-обаяшка, народный артист и почётный академик Черский, сидящий сейчас с «глазами с кашей» у себя на даче в «видавших виды» шортах и сандалиях без пятки, не утрачивал своей импозантности даже в таком домашнем гардеробе «а-ля биндюжник в санатории». Сейчас эта отвязанная импозантность без привычной и надоевшей солидности как раз и была нужна профессору Одесской национальной музыкальной академии. Он в отпуске, и сейчас эти два месяца он не хотел даже в малейшей мере готовиться к своему шестидесятилетнему юбилею в начале марта следующего года. Он был намерен готовить себе трёхлитровые «баллоны» сбитня и не желал сбиваться с намеченного стиля созерцательности, не желал быть «сбитым» какой-то случайной суетой или нудной аналитической философией. Профессор жаждал чего-то нового, антинаучного, что ленивой грациозной кошкой легло бы ему в душу. Не ленивое безделье ему, трудоголику, нужно было сейчас. Нет! И не смена труда! Нужна спокойная замена одного сильного увлечения другим, ещё более увлекательным. Увлечение-приключение внутри себя! Новая внутренняя Одиссея!

Он только месяц назад вернулся из творческого турне по Европе. И не только творческого. Он дерзнул в другой Игре, он предпринял Поиск, Собирание Рода. И он таки нашёл! Он нашёл могилу своего прадеда, тоже композитора, презамечательнейшего новатора в музыке Елисея Стефановича Черского. Прадед пропал без вести в конце тридцатых годов прошлого века. Нашёл в Бернских Альпах. Ох, много удач-поражений (кто их разберёт?) было за пять последних напряжённейших месяцев! И много странностей и чудес!

Савва, подобно Елисею, четыре последних года искал себя в новых музыкальных жанрах и стилях. Новых, разумеется, более для себя, но… Но и новых в музыке вообще… Он не стремился к юбилейной «сюрпризности», не задавался вопросами отличия оригинальности от новаторства, он просто вдруг открыл для себя прадедову музыку и влюбился в неё! Он наслаждался работой! И он, конечно, сомневался, и он, конечно, ни в чём не был уверен… В чём он преуспел? Насколько? Какие-то его Зодиакальные Мистерии почти не уступали Елисеевым… Он употребил в Мистериях не только этнические и классические инструменты, подобно Елисею Стефановичу. Он употребил электронную музыку! Но что значит – «употребил»? И что с того?

Да, был успех! Гастроли по Европе, где Черский-младший впервые показал широкой публике Мистерии (и Елисеевы, и свои), очень громко и лестно были отмечены в прессе. На концертах аншлаг! Но… Это вечное «но»! Вечное «почти», вечное «некое»… «Ах, как делает мне нервы эта вечная неудовлетворённость собой, как грызёт этот «творческий потенциал»…, это «шило в зад…е». И ещё… Ещё! Эти два милых, патлатых, молодых австрияка… Музыканты, виртуозно игравшие на этнических инструментах, и которых Черский возил с собой по всем гастролям… Во время завершающего банкета они очень хвалили Савву, они очень благодарили его за щедрый гонорар. Но затем, захмелев, что ли, они заметили…, так, словно невзначай, вскользь, что… мол,… дерзновения Елисея… свежее, гораздее Саввиных… Что Елисей уже на Олимпе, а Савве Арсеньевичу ещё… «Не канает, не вставляет…» – заметили… И заметили! Поставили «чёрную метку»! Вроде – ерунда, двое пижонов… Но Черский-младший всё понял! Он понял, что живёт давно, «прислушиваясь к мнению», что много делает правильного и везде спешит. Вот и не ка-на-ет!

Медленно и неправильно жил Саввик на своей любимой даче под Одессой… Чуть уставшим, несколько грустным и в меру растерянным. Что говорить: и победы, и успехи, и терзания творца приводят к одному результату – сбитню, старым сандалиям и жажде уединения. Жена и дети прекрасно всё понимали. Они привыкли к такой рефлексии. Они чувствовали её необходимость, её целительную силу. Они очень хвалили Черского. Они говорили, что он «талантище и герой». Более всего семья была восторженно поражена и обрадована находкой могилы прадеда! Дочь Ленка со своими друзьями-музыкантами из её группы «Зов мистика» исполняла уже не только подаренную ей отцом ко дню рождения «Рождественскую сюиту», но и (с разрешения отца) Мистерии Овна и Тельца прапрадеда Елисея Стефановича. Она гордо и счастливо объявляла: это мой знак (Телец), а это моего любимого брата Игната (Овен). Она придумала очень интересные аранжировки (под гитару и саксофон, в частности), и сама освоила дополнительно и дудук, и варган, и индейскую флейту. А её ударник так самозабвенно стучал на вертикальных барабанах, что «мистика» действительно завладевала сердцами публики.

А жена Алинка аж всплакнула от торжествующе-горделивой радости, когда муж подарил ей по приезду из турне, как раз накануне её дня рождения свой «Магнификат». Подружки и жёны друзей мужа за праздничным ужином слушали произведение и завистливо поглядывали на именинницу. Никого не удивила «зимняя» тематика новых сочинений отца и мужа, никто и не смог заметить, что лицо Саввы «запорошила» не просто усталость и рефлексия. Замела лицо задумка!

Конечно, он отдохнёт немножко, он будет дорабатывать и в отпуске свои «незавершёнки», их накопилось уже так много! И они столь интересны! Но! Настоящий кураж он испытывал только от «задумки», от чего-то главного, что он должен теперь же начать! Муза что-то нашёптывала, ласкала, уговаривала на «сладенькое». И крылышки почёсывались под лопатками Саввика. «Не упусти мига прилива! Вот твой корабль, Одиссей! Новые приключения ждут тебя! Они стократ прославят имя Черских!»

Муза – это хорошо. Но Дума! Муза притащила в своей летящей карете кучу сундуков с Думами. И крылья Пегасику нужны, ох, крепкие и мощные. Иначе – не осилить! Новое, свежее и неожиданное! То, что дало росток. Да что росток?! Петля! И она не отпустит. И назвать это просто увлечением умный и многоопытный в искусстве композитор не мог… Но и Даром, другим Даром тоже не осмеливался. Но он чуял! Он чувствовал, что другой талант стучит ножками в живот.

«Может отдать все свои незавершёнки дочке? Она справится… Она одарена в музыке точно не менее, чем я… Ей нужен правильный толчок…, вектор и мотивация… гораздые… И вообще трио…, нет – квартет бы организовать… А самому отойти от концертной деятельности, да и от преподавания… И заняться только новой Поэмой! Новой Блажью… И блаженством! Хм… Квартет «Черские и К⁰» Хм… Какое К⁰? Ученики? Всё же они? Не вижу кандидатур… Это новое Собирание Игры… Хм… Потом…».

Савва вспомнил Моцарта, Баха… Истории их жизни и смерти… Ему было ясно, что зависть Сальери – не единственная причина смерти Моцарта. Точнее, смерти – может и да… Но гибели? Гибели – нет! Это экзистенция…, яд «чёрного человека». Ведь Моцарта уже не повторить. Нет подобных. И не может быть! А музыка должна развиваться дальше. И что делать? И что делать с Бахом? Таким же! «Хм… Что-то говорил мне об этом Хирон? Кажется, что Проведению угодно делать гениям очистительные, горизонторасширяющие клизмы… Или «шило» тудой-сюдой: может в горло, а может в зад. Да, да… Ещё скривился и хмыкнул тогда: «И вам, Савва, везунчику-«девятке», «Рыбе», плывущей и «тудой», и «сюдой», будет шильце в зад… Ха-ха». Да, Кащей мой милый! Ты всё угадал, и ты всё запустил! Ты научил меня чудесатости и гораздости! Ты научил меня святому неправильному! Хм… Все варианты всегда случаются… Да… А кто это там ухмыляется… Ах, это Мартовский Заяц… Слово «случаются» его взбодрило… Ну, наливай! Что, что? Ах, Белый Кролик тебя сердит? Будит и суетится? Да ладно… Ввиду преклонного возраста он не склонен часто случаться… Что ещё-то? Ах, ввиду своего слабосилия и слабоумия он ещё и дерзит: пытается спорить с квантовой физикой? Ну и не наливай ему!».

Полдень… Медлительный Черский незамедлительно выпил… Так…, стопятьдесят… И подошёл к панорамному окну на втором этаже дачи. Посмотрел вниз, в лощину. Он любил постоять здесь, поискать в этом «возвышенном» со-стоянии ответы… Ответов никогда не было. Бывали видения. И сейчас случилась некая галлюцинация: три кота, Чеширский, Шредингера и Бегемот в кепочках-хулиганочках плясали что-то из тюремного шансона… Лапы в карманах, в зубах папироски. «Дааа… Всё, сплясанное тремя котами становится истинной…» – перефразировал Алису. «Нет, не тюрьма, а что?… Дорога дальняя? Кроличья нора?».

Скрипач вернулся к письменному столу. Посмотрел на свои записи… Взял в руки скрипку, провёл смычком… Раз, два, три… Нет истины! Подошёл к роялю, тронул пальцами клавиши… Раз, два, три… Ну нет её! Подошёл к дивану, прилёг… Закурил свою трубку… Начал рассматривать кольца дыма… «Это вот знак бесконечности, а это круг, знак закольцованости всех тайн бытия, а это спираль, тоже знак… повторение в более высокой…, или, ха, более низкой точке… И всё…, всегда…, случается! И одновременно! Алеф!».

Только вчера он перечёл Ричарда Баха «Единственная»… «Да, скольжение, полёт по разным линиям Судьбы, того возможного, что записано на Скрижалях… И у Лотмана есть такая мысль… Хм… А ведь можно всю жизнь прожить у тихого лесного озера… И прожить её полно, глубоко… Вглядываясь в его, озера, загадку… И в свою…».

Савва Арсеньевичу вспомнилась одна история, произошедшая с уже совсем старым Фрейдом. Геббельс собирался отправить «дряхлого, никчемного еврея» в концлагерь. Но Мария Бонапарт, правнучка императора и ученица психоаналитика выкупила его! Отдала фашисту два своих замка! Он постелила приехавшему к ней Фрейду красную императорскую дорожку… И это история про любовь, против которой любые сексуальные инстинкты бессильны… Про человеческое… Про тихое лесное озеро.

Здесь истина? Возможно…

Черский снова подошёл к столу. Посмотрел на модель парусника, подарок жены. Посмотрел на фигурку «танцующего дервиша», подарок Игната, посмотрел на модель корабельного штурвала, подарок Ленки. Вновь задержал взгляд на деврвише. Почему сын подарил этого суфия? Что это значит? Что-то эзотерическое? Сын тогда пожал плечами и сказал с лукавинкой: «Не знаю, папуль, но так нужно…». «Почему?» – Спросил отец. «Потому, что жизнь – это большое путешествие» – туманно пояснила дочка. «Хм… Танец, кружение, круги, спирали, горизонтальные восьмёрки» – в который раз отметил про себя музыкант. «И что-то ещё! Мой какой-то горизонт… Одиссея… Я чувствую… Знаю!»

А «шило»-то было таким: литература! Сочинительство! То ли практика написания дневников в Берне, то ли похвалы за слог Арецкого… Или вот это его замечание: «Не желаете ли написать поэму? Ну вот хоть… «Петушки-Зазеркалье»… Нет, текст должен первенствовать! В смысле – сначала текст, а затем – музыка, фоном окрашивающая содержание поэмки…» – взгляд мудрого Кащея, куда-то в сторону, с прищуром «тухлого глаза». Заметил! Метка! И приговор! Да, приговор к свободе, так как Савва уже давно ощущал себя приговорённым к однообразной жизни, к одной «колее». Он мучился «синдромом отложенной жизни». Нет! Он ещё взойдёт на парусник, возьмёт в руки штурвал! Он – Одиссей! И от закружится в новой Игре!

Савва Арсеньевич угадывал, как наставительно-насмешливо отзовётся его старый и верный со школьной скамьи друг, искушённый и укушенный сочинительством Китаврасов, «Гоша-Кит».

– Саввик, поц ты неуёмный! Музыка – твоя жена. Преданная тебе Алинка. А «слово» тянет только на любовницу! И даже в моём сорокалетнем «сожительстве» с ним… Чуть отношений – чаще сношения… Ха! Случайная, лукавая, многообещающая и многозначная неуловимость. Незавершённость, неразгаданность, невыразимость. Н⁴! Мучаю себя всю жизнь. И мне не поставят памятника… И на мою голову не накакает белоснежная чайка… Ха-ха… Как можно доверять? Ты шо? Вот хоть учти такой пустячок: слов на презренную букву «Г» в три раза больше, чем на обворожительную «Ю»! Как тут пребывать в литературной неге, а? Посыл-то ложный, на букву «Г»…

Я возражу:

– Сам-то строчишь! Кайфуеш!

Он и согласится, и возразит. Строго:

– Я играю на своём поле!

Ах, эти родные диваны! Черский опять плюхнулся в диванный уют и негу. «Только они позволяют философам правильно думать! Впрочем, не так… Карл Густав Берман, ещё один мой Бернский друг, утверждал, что философ – тот, кто на пару правильных вопросов даст десяток остроумных, логически точно выверенных неправильных ответов. Зато на десяток неправильных вопросов – два гениальных ответа. «Опытная кухарка сочиняет, творит чудеса, часто наудачу собрав в холодильнике набор продуктов. Посыл ложный, а пальчики оближешь. А философ – антиповар. Хоть и… «лепит» из хаоса «танцующую звезду». «А сочинитель? – спросил я его тогда – В повара-то сгодится?» Бедный Берман потел, краснел, пучил глаза…, и ушёл от точного ответа. Александр Александрович рассмеялся, помню, и мудро резюмировал: «Та же мучка, да другие ручки».

«За одарённых стряпух!» – Савва сделал большой глоток и отправился к холодильнику. Закусить. А и приготовить, и закусить он умел! В сочинении музыки, и в гурманстве своём он, везунчик, исповедовал мудрую неправильность: «Нужно прыгнуть с обрыва! По пути обязательно вырастить крылья! Только в полёте рождается Полёт… Намерения не выпросишь, не отбрехаешся целомудренным блеянием… Да и понятно: не рискуя, рискуешь ещё больше! Дааа… Но вот как… – размышлял он, медленно пережёвывая пищу и свои мысли – как запустить это сочетание?… Музыки и текста… Как им случится?… Эх, случаться-сочетаться… Сочетание слов – Код. И колебание звуков, вибрация – тоже код. Так как бы ключики подобрать?… эх, в чужом огороде, да неопытному…».

Савва вспомнил слова альпийского мудреца, старика Мартина:

– Новички построили Ноев Ковчег. Профессионалы – «Титаник».

«И во что эта затея обернётся? Через год, через пять… – он трусливо сложил крылышки и попятился. Впрочем, быстро нашлось чужое оправдание – Чехов вот, уж какой умница, и тот ныл, что надоела ему, вся эта канитель…». И что ушёл бы в монастырь, кабы не надо было молиться… Дааа… И потом… Текст без музыки мне всегда представляется немножко «немым», что ли… И я сам, читая, создавал либо видеоряд (своё кино), либо звукоряд (свою музыку)… Хм… немой, не мой… Канительная кантиленность… Ленность… Кант… Фило-софия-логия-софистика… Ещё ведь… Классическую музыку не то что сочинять – её понимать сложно. Нужно немало учиться, практиковаться… В сочинении художественных текстов тоже есть своя Игра и Нора… «Норы и ловушки – говорил Китёнок – Так трудно искать верную Тропинку… на этом болоте…, если, конечно, слишком трезв.» Дааа, частенько ведь мы трепались на эти темы… Он, помню, что-то умное говорил, антинаучное что-то, всегда нескучное… Ах, да! Что литература гетерогенна… И ещё эта…, эта… Дискурсная гетерогенность… Это когда в слове, фразе не один смысл. И легко промахнуться. Уж это точно! Раз – и ниже пояса… Раз – и мелкотой, пошлятинкой обывательской подвоняло… И накал превратился в «накак», просто в кал. Да уж: накакал некий Гена со своими гетерами… Гоша, помню, так многозначительно разобяснил мне сказочку про «Курочку Рябу»… Так прям-таки и разложил всех гетер по дискурсам… Ха! Первое: лучше всего нести обычные, съедобные яйца…, без, э… «творческого подхода». Второе: яйцо – вселенная! И ничто не вечно в этом мире… Эта версия – так себе… Третье: это история об упущенном шансе… Я ему: «Да? Это вроде – «Золотая рыбка»? Он мне: «Дурак!» «Сказка о золотой рыбке» – это притча о любви!» О, как! Четвёртое: это притча о хрупком человеческом счастье… Э-хе-хе… Пятое: о Чуде… И т.д…. Ой, пацаны! Шо ви мне травите за тот структурализм?! Я и сам умею! Но чувства-то юмора не теряйте! И самоиронии! Уже берегов не видите, поцы… В этом структурализме, как в банальной ссоре, всё и всегда заканчивается далеко от того места, с которого началось. И, главное: процесс не вскрывает глубинных первопричин и связей… Всё – повод! И повод – всё! Эх… опять нету неги истины… Чехов… Да, он… Литературщиной… драму человеческой жизни не объяснишь… Только драмы в жизни… Все слова в нашем обыденном мороке и «стюдне» – ложь! «Блудяш, белебень, ёмоть и о́блудь» – это Гришкины словечки… Его Код для своих. Любимые его «словечки с косточками». А «фраер заигранный»? Разве не прелесть? Кто понимает… А «пыльный мудак»? И цельно, и мудро. Целомудренно. Кто понимает…

Дааа… Кит – филолог. Как и Карл Густав Берман… Ну тот, бернский, психолог-самоучка и философ-свободный… хм, на столько свободный, что свободно и очень остроумно может довести до абсурда любой тезис… Доведёт, гад, потом кувыркнётся, и ещё раз доведёт… Но уже иначе… Эх, жалею, что с Карлом мало поговорил об «Игре в бисер»… Об этих «стеклянных бусинах» Гессе… Он тоже ведь, кстати, жил в Берне… Да и о модернизме вообще. Этот яйцеголовый обожает жонглировать всеми культурологическими, искусствоведческими, научными и мировоззренческими символами, знаками и смыслами… Игрок! Стоп… О ком это я? О Ките или Густаве? Или Гессе? Да они похожи… Во все семиотические штудии любят засовывать свой острый и бледный глаз! Увлекаются психоанализом и людей, и слов, и знаков! Игроки!

У Гоши мне нравятся художественные его вещи: романы, повести, рассказы, пьесы… Жаль, что сейчас он увлёкся языкознанием, литературоведением и лингвистикой всей этой… Пишет прозу редко… Вообще в журналистику окунулся. Свой «толстый журнал» издаёт, на телевещании передача своя: обзор и анализ культурных событий недели… Раз в неделю – беседа с кем-то из «зубров», высоколобых, редко – с новичком… Раз в месяц – «круглый стол» с тремя-пятью интеллектуалами… Читают сей журнал и смотрят его передачу эти же «три-пять»… Ну, три сотни…».

Черский вышел в небольшой садик возле дома. Жене и детям не приходится часто бывать на этой даче… Жена загружена вечно, своей и его мамами… Заботой важной… Дети тоже вечно в делах… Да ещё Игнат говорит: «Дачка наша не в тренде…». И Ленка: «Не в мейнстриме, папочка, дача твоя». «Да – моя! Любимая! И такой, построенной по оригинальному проекту отцом ни у кого нет!» А простота, неухоженность садика ему тоже очень мила! Несколько цветущих кустов и деревьев, лужайка с беседкой в их тени. Рай!

Черский присел в плетёное кресло, закурил. Тишина… Покой… «Даа… Как говорил Карл Густав (который Юнг): «Человек, не перегоревший в аду собственных страстей, не сможет их победить.» Только опять нет неги… А зачем страсти-победы? Зачем гореть-то так жарко в неуютном месте? Не мог ты, Господи, как-то получше всё управить? Хм… Наше поколение «не умеет жить»… Слышал много раз… Вам, гугольшикам и тиктокерам, конечно, скользить по поверхности сподручнее. Вам ведь ни вглубь заглянуть «не понтово», ни башку к звёздам поднять. Нет там вашего «мейнстримчика» и «тренда». Вашего – нет точно!».

Савва Арсеньевич вспомнил любимую им «Литературку»… Тогдашнюю, из семидисятых… Он ещё пацаном, лет с четырнадцати, пристрастился брать её у мамы или у деда, и читать «от корки до корки». И не только «Клуб «Двенадцать стульев». Аналитика и обзоры тоже «вставляли». И всё-ки самым «крутым» был «Евгений Сазонов», легендарный вымышленный литератор, эссенизатор, душелюб и людовед! А его роман «Бурный поток»?! Эта, «лапша тугодумства» прятала едкую иронию на претензии писак-современников возлечь на лаврах «мастеров потока бессознания» или «мастеров широкомасштабных полотен»… Всех мудролюбов…

«Давно нет ничего подобного! Нет литературной критики… Нет цензуры… Теперешние «нетленки» пахнут навозом бездарности… Прорывов толковых и новаторства подлинного – ха, теже «три-пять». Ха, «вчера по три рубля, но…, сегодня – по пять, но…»…

Моя новая поэма… Название мне нравится – «Петушки-Зазеркалье». Мне не нравится моя потуженность и нерешительность. Всё взвешиваю, выбираю, «хочется дойти до самой сути,… в сердечной смуте». Смуты, ха, хоть отбавляй!». Савва вспомнил, как больной уже Веничка Ерофеев рецензировал сочинительские потуги тогда молодых, а сейчас титулованных писателей. Кратко! Всем: «Херня»! Помнят они, вельможные, этот «ориентир»? «Я пишу и текст, и музыку… Вот уже неделю… По-разному… Но чаще прежде текст… Черновики всё, конечно… Хочется сочинить и текст, и музыку в жанре…, стилистике постмодернизма… Подражаю, разумеется, Веничке… Ещё бы! Только кусок идьёта удержится и дерзнёт на «переплюй» или «вровень»… Манере лишь, интонациям некоторым только… Да и голосов в поэме много… И Ремарк, и Алиса, и Джойс, и Гессе, и… И свой голос имею… Таки да! Голосов, главных, лейтмотивных – три: я, Алиса и Веничка… Ну, не «я» – мой лирический герой. По классике жанра поэмы его голос чёток, звучен… Нет! Опять сваливаюсь в конву «чёткости, звучности»… Отстранённо всё, по касательной! Но метко! По целям… Опять! Шлимазл! Ну какие «цели»? Где ты, мишигин, в постмодернизме цель нашёл?! Игра! Мистерий и мистификаций-то я в свою любимую полистилистику и многожанровость плесну… «Плесну колдовства…»… От поросячьей фарандолы до григорианского хора!… Тут я – Рыба! Но вот сам текст… Эх… В тексте, хочу… обертонов горловых… Из слова хлещет кровь как из горла! Из фразы…»

Он задумался над «Фантастической симфонией» Берлиоза. Это ведь – челендж! Там такая «подкладка» текста! «Немая», к сожалению… А если б этот… сценарий, либретто, воплотить вокально…, или… хоть текстово… Да всю мультимедийную мощь задействовать! Брызнуть по стенам. Плеснуть красок. Да так, чтобы та Веничкина возлюбленная, девушка с глазами водочного цвета, рыжими ресницами и косой до попы, возрыдала от восторга неги! И мальчик… И все мои, и все «свои»! Нет, Ленка нужна мне обязательно!… И, ха, Алиса, и Кот, и… Певцы?… Или речитатив всё-таки? А если стихи?

Стихи, поц, тебе не по зубам. Настоящие – нет… Стихи делают не из мыслей… Это – Серебряная Струна в большой Игре! От прозы они… ух!, далеки… А вот к музыке… Но известно ведь, что легко писать стихи, но трудно быть поэтом. Это… как подкрасться и схватить спящую кошку, или взлететь и, паря, усесться на облако… Или как… жемчужена в малюске… Говорят – это болезнь… Да уж… Всё красивое и талантливое – болезнь, и за всё нужно заплатить…, по полной. Как там Гейне, что ли, за-метил: «Первый, кто сравнил женщину с цветком, был великим поэтом, а вот уже второй – олухом и бе́здарем». Хм… Верлибр? Дааа… Запустил Кащей, проводничок мой… в этом поезде странном, ещё и эти литературные шестерёнки… А может и правда – записано всё? Или, всё же точнее – пригласил в свою Матрицу… И Алису в поводыри дал… И нор нарыл, и лабиринтов заплёл… Вот и сниться каждую ночь весь этот сюр и абсюр-д… Или не снится, а… чудесится?!

Хм… Абсурд… Эта штука крайне полезная! Как мой сбитень! Как «Херес»… Или «Абсент»… Абсурд – это твоё родное, давнее, «запавшее за подкладку»! И долго считавшееся печально-утраченным… За-терянным… Сейчас – за-меченным… Замеченным за подкладкой так называемой реальной жизни. Или это тот неясный трепет ожидания чего-то спрятанного пока от твоего глаза… А может и сам «третий глаз»… А может быть это серебряный колокольчик, дрожащий на ветру хаоса?… Но это твоё подсознание, твоя чуйка, и тончайшая нить от колокольчика прикреплена к твоей Звезде? Это твоё невыговорившееся и чему никогда не быть высказанным…Что таится там, в тишине… Шарь, Саввик, шарь! И букву «Ю» почаще выговаривай. Ха! Ты, одессит, вечно пренебрегаешь и буквой «Ю», и мягким знаком: «бруки», «куру», «вару», «коняк», «белё», «пём», «румка»… Эх, шарююю… Как тогда, в седьмом классе, у тех двух красивых девочек-однокласниц… Ха! И опять под юбочками двух: музыки и литературы… Ладно – две ведь руки… И, ха, «третий глаз» ещё…

Теперь почитать… Это тоже моя послеобеденная привычка… Я отринул послеобеденный сон и даже дрём! Предпочитаю высыпаться ночью, отправляясь спать не позднее двадцати двух… Но подъём строго в пять утра! Работается утром славно… Хм, читаю серьёзные книги… Перечитываю, одновременно четыре-пять книг… Ищу чужие мысле-образы, аллюзии и реминисценции… точнее сказать… Зачем? Читаю фрагментарно, ассоциативно… Переплавляю в свои… И вдруг – раз! Оригинальная собственная фраза! Две, три… И звукоряд назрел! Сейчас две книги по языкознанию полистаю… Пошарю! Без дурацких правил… Загляну в корень… А суффиксы лингвистам этим оставлю… Вот – прелесть какая! «Идиома – такой оборот речи, значение которого не определяется значением входящих в него слов». Чудненько-то как… Идиоматические выражения… Слышен трепет и идиотизма, и мата… А что? Точно ведь: вся наша жизнь – идиома, идиотизм и мат! Послал и тебя на х… – а ты и дороги-то толком не знаешь и не хочешь туда… Неопределённость: квантовая, математическая…, всеобщая… Эта наша фразочка: «да нет»… Это просто «гоп со смыком»!

Полистал Германа Гессе «Игру в бисер»… Записал, улыбнувшись, в блокнот:

… Не может кончиться работа жизни…

Так в путь! И всё отдай за обновленье!…

Да, да! Точно! Одиссея! Игра! Но вот о каком Собирании… в Братство, в Орден намекает Гессе… Страна интеллектуалов?

Ещё:

… Рассудок, умная Игра твоя –

Струенье невещественного света,

Легчайших эльфов пляска, – а на это

Мы променяли тяжесть бытия…

Отлично, Герман! Мы, одесситы, с тобой! Зачем нам «эта тяжесть бытия» и «дух борьбы». Мы – за Борьбу Духа! Ведь и так цивилизация уже в полном дерьме! И не от лукавого, а от собственного бездушья… э… без высокодушья… Хм, лучше так… Запишу… И это вот хорошо:

Но нет их больше,

Нет ни тайн, ни школ,

Ни книг былой Касталии…

Надо же! Одни подсказки! И подмога! Кто помогает? Или Что? Да Игра и помогает… Наверное… Верил ли Гессе? Хм… Он ведь из семьи проповедника, пастора… Как Юнг, Ницше и все эти «Фаусты» и «Фаустусы»… Ещё бы «не встать на голову»… Не стать нигилистом…, модернистом, абсурдистом, сюрреалистом и… и… и идиомо-юмористом… Ну это я так…

Свежий ветерок приносит радость, отдохновение… А остальные все «измы»… ха, измотают душу, иссушат ум, а не… Ведь всё сакральное и весь оккультизм – это всегда больше того, что ты узнал, как-то понял и облёк в слова и звуки… И ведь слово само всегда сакрально… Ни объять, ни вместить… Да, поц, эта тебе не девочки с Дерибасовской… Там и объять, и вместить… есть чего… и куда… Ха! А ещё э… как это «наш Вильям» сказал о женщине: «Никогда ни найдёшь женщину без готового ответа на любой вопрос». Дааа… Эти за словом в карман не полезут…

Таак… А тут что? Ага: «каллиграфия – мощнейший инструмент познания.» Это кто, китаец-японец изрёк, что ли? Ну ж, вы, пацаны, даёте! Я ещё понимаю у нейропсихологов: полезно «массировать» своё «мозолистое тело! Фу ты, опять…, термин же тот ещё! Это что – про тело Фирочки с Молдаванки? Ха. Неее, про то, что связывает полушарии. Про Эйнштейна это. Он помозолит мозги математикой, а потом – раз, и помозолит струны скрипочки смычком.

Чем бы мне помозолить сейчас? Ага, Джойс! «Улисс». Ууу, этот мастер мозолить! Как этот анекдот? Аааа… Вот:

Идёт юрист. Несёт стопочку книг. Навстречу филолог. Тащит такую стопищу толстенных книг, что и макушки не видно. Юрист:

– Это что? Литература к сессии?

Филолог, злобно:

– Это список литературы к семинару по Джойсу «Улисс»: текстуальная структурализация герметики и солипсизма в постмодернизме.

– Аааа.

Ууу! Капкан! А народ где? Я вас спрашиваю: вы для кого это строичте? Так изгаляетесь над кем? У тебя, графоман ты или постмудист, муза остаётся девственной, так ты людей «трахнуть» хочешь? Не выйдет! Мы то, новаторы от сохи знаем, что у дремучего автора и дичь жирнее… Хоть и дичь…

Сознание вообще – квантовая аномалия… Кот Шредингера… А вот бессознательное, подсознание – опора! Сон – опора, воображение – опора, интуиция – опора, э… романтические приключения – опора, э… стул этот мой плетёный – большая опора… Хе-хе. Это хорошо лишь говорить философически о том, что реальность – лишь то, о чём мы договорились… А ты с задницей своей договорись! О!

Ну что? Пора выпить и «по-музицировать»! Ха, как говорил дядя Беня с Ришельевской, чуть наклоняя Музочку с Ланжероновской».

Эх, трепетала, небось, эта Музочка… Не знаем… Но сейчас трепетали руки по клавишам рояля… Затем затрепетали струны скрипки… Затрепетало само Время, радуясь какому-то высвобождению. Чего? Ну как чего – Ида этого нашего…, владеющего нами и пренебрегающего всеми сочинёнными идиомами. Тонкая штучка, пацаны… Как та Ида с Аркадии… Между прочим… Как и та тонкость, что музыкант Савва Черский сейчас улетал из мира «плотного», да мира «потного» в Тонкие Миры! В Свежие!

Свежесть крала время! Оно не было «потным», не было тянущимся. Оно летело! Оно летело к ужину. Быть таковому!

… Вновь взялся за книги. Теперь не серьёзные… Сверхсерьёзные! О чём? О лиризме в солипсизме! О чём ещё-то… О поэтике, стало быть… О поэтике нашего, абсурдного, пацаны! О полезном в твоём хозяйстве сюре, Иде – высвободительнице пленников Ида! Вобщем Ю-ра с И-дой, и да, и нет, тудой-сюдой… Медленно, вкушая и лакомясь, смакуя и ликуя, Савва прочёл по нескольку страниц из «Москва – Петушки»… и «Алисы…» Он кувыркался в тексте, переворачивая ещё и ещё раз на свой лад словечки и фразочки… Иногда иной такой свой пируэт ему нравился… О, и пирует тогда поэт!… Скромно! Сбитнем! Не сбить поэта крепким алкоголем! Он словно голем, сотворённый ребе-трезвенником. Пусть даже нервы – в ком, но без излишества… э…, за воротником. Играл и шалил наш Саввик… И размышлял… Ну, пытался… По мере сил…

«Додо… Этот герой – отображение самого До-До-Доджсона, профессора математики, гения милейшей и мудрейшей Абсурдистской «сказки». Более необходимой для взрослых… Ещё не отупевших… Хм, … это птица, чья речь перегружена научными терминами и всяческим «образованием»… Ну, это, разумеется, вообще большой недостаток… Я имею ввиду «образование». И мой тоже… И Веничкин… Эх! Дааа… Вся эта «нудятина-мудятина» мужичку-то правильному только во вред… Гусеница… Синего цвета… Курящая кальян… Таак… Синяя, курит и всех поучает-нравоучает… Это по-нашему, пацаны! Очень гусеница морально-устойчивая… Как тётя Дуся Сигизмундовна Мракович с Польской… Половозрелой она стала на заре седьмлй пятилетки… И так и несёт знамя своей девственности. К финишу своего личного восьмого десятка… Шляпник… Как и Чеширский Кот находится «не в своём уме». Хм, завидую… Пьёт чай, поёт песни и «дуркует». Поц!… Может и притворяется… Умён, одним словом… При изготовлении шляп из фетра использует ртуть… Легко «сбрендить»!… Эксцентричен и экстравагантен… Тот ещё фраерок… Другие…».

Ну и Алиса… Алиса-Алина… Моя, милая… Хм… Из мира моей жизни и моего абсурда… Моей жизни со множеством «запертых дверей», запутанных превращений… Меняющихся размеров… Вот только смеялась и была милой девочкой… И уже – рассудительная тётёха… С правилами моего «бесправия»… Вот только это было «великое», «всенародно одобренное», ан нет – теперь осуждается! Дааа… Тарталеток из перца мы все наелись… И врак, врак, врак… А сколько Судов! И не только над Валетом Червей. Над каждым! И научились всё обращать в пууустооотууу… А в ней – Эхо… Гул…

Да! И мне нужно меняться! И в размерах, и в формах, и в стилях! Вот сейчас я почувствую себя девушкой восемнадцати лет… Нет… Цветком пиона!… Нет… Божьей коровкой! Нет, не получается… Не «пудрятся» мозги! Тааак… Мозги, вроде, есть – пудреницы нет… И так всегда. Ну нет неги!

Главным в друзья себе, в попутчики, я выберу, пожалуй, Чеширика. О, если бы все на свете улыбались как он! Не забывали никогда носить с собой везде и всюду свою Улыбку. И чтобы всё время фантазировали. И были образованными. И чтобы решали вечные вопросы, а не только житейские или профессианальные. Чтобы свято верили, что «Кот из сыра может съесть крысу, которая съела сыр!» Только так!

Люди должны оставаться детьми: нежными, учтивыми, доверчивыми и любознательными, как Алиса. И шалить! И Играть, всё время Играть! Даже с таблицей умножения и твоей зарплатой! Ну и своей… А иначе, пацаны, сыр, что мы едим, превратится в огромную крысу и сожрёт наш Мир за милую душу… За понюшку табака… Зафук! Ты не оправдал!… Ты не использовал возможность. Карета превратилась в тыкву… И нет шансов более… Яичко разбито! Ну-ну, что я… Давайка об Алисе ещё!»

Савва прикрыл глаза и прочёл по памяти:

И опять я сердцем с ней –

Девочкой ушедших дней,

Давней радостью моей!

Волнение и тепло медленно, грустно и растерянно растекалось по душе… Правильно-ламинарно… Черский подумал о чём-то… О ком-то… И вот одно имя, другое вызвало одну волну, другую… Имена-волны неправильно-турбулентно покатились по памяти…

Злата… Алина… Алиса… Виолонче… Альти… Млааа-да…

Савва Арсеньевич налил себе стаканчик и проговорил:

– За тебя, Алиса! – и добавил весело:

… На груди Алисы дамы засыпают,

Пир ещё не начали, нас не приглашают.

Так нальём в бокалы чернила и клей

И осушим их залпом за наших гостей!

Гости… Не много ли я гостей позвал… в поездку. В сочиняемое Зазеркалье… Хм… Голос каждого не передать… объёмно… А сам Додо? Ну так он на то и Додо! – Чарльз Лютвидж Доджсон… З-д-жжж… Ладно хоть «ю» затесалась… И «ь»… Или всё же Чарлз?… Рлзз!… Гости и свои, и чужие… Из любимых «чужих» книг… Значит – не чужие… «Китёнок» как-то говорил, что «голосов» в сочинении, в лейтмотивах… не должно… Да ясно! Повторялось уже… Да, да – не в курятнике же! Сюжетных две-три линии… И скрытые от читателя точки их взаимодействия! Всегда – тайна! Всегда – стереоэффект… Не плоско! Ассоциаций неясных подпустить…, трепета…, ожидания чего-то… И без «разобъяснений» школьных. Тайна всегда за пределами сочинения… И всякая попытка неполна… Ясно, ясно – «фуговая техника»… Это-то – да! Но моя природная дурацкая старательность… Ох, мешает! Ведь взял на вооружение те две цитаты, что люблю ещё со школьных лет, с Дюма и Жюля Верна:

«Тайны – единственное, что может сделать для нас современную прозу увлекательной и загадочной»… Ха, я тут в Оска́ре одно словечко поменял… Ха, не надеясь на «О́скара»!

«Чем менее сюжетная история правдива, тем больше она доставляет удовольствие»… Хм, и тут, у Френсиса… Тут добавил словечко… По свойски… Свои же пацаны… Да и непосредственное нахальство приятней посредственной прилежательности… Фу, словечко то какое… К кому прилечь-то?

Теперь Веничка… Мой нежный, деликатнейший бичуган… Бывший интеллигентный человек, оставшийся верным своей интеллигентности даже в маргинальном панцире… Пусть! Пусть в чемодане алкоголь, но ведь в душе – васильки и нега! Он даже не обозлён на всех этих уродов, загнавших его в «подполье» жизни! А может ему в кайф быть иноходцем, посторонним? Что точно – ему в кайф быть Одиссеем! Свободным шлимазлом! Да, ему хронически не везёт в жизни! А что, Поэту должно везти? Дааа… Вот тут и зарыта «моя собака»! Та, что стережёт моё вдохно… И вдох, и выдох караулит, падла! Я-то буржуазен вдоль и поперёк! Я хочу быть везунчиком, хочу успеха… Славы! Такой не годиться в Поэты! Нет!

Впрочем… Отчаяние у каждого своё… И Мечта – своя… И Вера… И Дар… И Путь…

«До самого красивого никогда не дотянешся!».

Разве ты, Веничка, этого не знал?

– Да знаююю, конечно… Но хочется… неги…

Он всё равно будет рваться в Петушки! До самого края…, своего обрыва!

А крылья? Нам же обещали, что вырастут крылья! Стоит лишь прыгнуть с обрыва… Таки не злорадствуй, обыватель! Выросли! Есть Книга На Века!

Века… Время… Опять оно… Что же: «всё боится времени, а время боится Сфинкса… И пирамид… Время, Веничка, – дело тонкое…».

Черский не пошёл сегодня на традиционную вечернюю прогулку в свою любимую лощину, что не каким-то уж серьёзным каньоном, но впечатляющим разломом земной тверди уходила вниз от дома к морю. Он намеревался сегодня лечь пораньше, чтобы и встать пораньше. Завтра к вечеру приедет «Гоша Кит». И нужно всё приготовить, чтобы достойно встретить старого друга! И нужно, тем не менее, поработать до его приезда… Поработать – всегда! Хоть два часа… Закон! Не правило, а просто уважение к своей профессии… Тем более творческой, беспокойной и хоть и не регламентированной временем… а… забирающей всё время…

Савва Арсеньевич всё повторял про себя «он», думая о Грише, а в «уходящем» куда-то, в некую лощину, сознании звучал уже не «он», а «ом», сакральная мантра «начала и силы»… И Алиса успокаивала, напевая:

Ловлю я бабочек больших

На берегу реки.

Потом я делаю из них

Блины и пирожки…

И ему уже чудесится Набоков со своим сачком…

* * *

Вот автор скандальной «Лолиты» хочет поймать очень красивую бабочку… А Саввик кричит:

– Нельзя! Это не бабочка! Это душа моей Млады!

Любитель нимфеток презрительно отвечает:

– Млады? А может моей Лолиты? Тоже молоденькая! Ах вы путаник «беспутаный»… Постмодернистский, «постмадерный», «хер… есноваторный»… Ха! С бесёнками в душе, но без путан, без «Хереса» и «Мадеры»… Ну-ну… Пьёте-то что? Ааа… Естественно… Вот и не можете осмысленно изложить даже… А ну-ка, скажите мне…, вот так сразу, на вскидку…, пять добротных предложений на вот эти пять глаголов неопределённой формы… Идут подряд: «Пора собраться встать пойти купить выпить»… То-то! Писать он собрался! Ишь! А это двойное утверждение, означающее отрицание: «Ну да, конечно!», эту великую русскую ехидность… вложи в уста… ну, допустим, Млады твоей, или Кащея, или Бабы Яги… Тоже дай мне три предложения в прямой речи… Эмоциональные, глубокие, яркие…

– Скажи-ка, Вова Вовыч, вот что… Честно только… Ты для эпатажа, для скандальной известности написал «Лолиту»?

– Ну… В определённой мере… Но, разумеется, задачи были… не только…, психологическое подполье, человеческое…, его греховность и жажду… чуда…, новой тайны…! И, главное, я расслышал, как тысячи нимфеток Гумберт Гумбертов возжелали… правды…

– И сладенького, лакомого…

– И его… – Набоков внимательно посмотрел на Черского. И через миг вновь предпринял «защиту нападением» – А что? А вашим этим «пелевиным-сорокиным-прилепиным» можно? Генри Миллера и Веничку я не трогаю. Это из «великих»…

– Подожди… У тех троих, что ты перечислил вначале, более нецензурных словечек, брани, нежели чем эротики… неприкрытой… и хватающей за горло…

– Да всего там… Драма в жизни и драма жизни лишь слабовата… О слоге и стиле вообще молчу… Понятно – дворяжки.

– А что? «Зачем живём?» чеховское уже будто бы немодно… Избито…

– Души ваши искалечены, всё с червоточиной… И райские яблочки их… Всё – одни понты «двор-терьеров»! Видно́ воспитание… Знаете, Савва Арсеньевич, я не намерен более пикироваться… И уж вы, сударь, извольте более не хлопотать лишь для того, чтобы употребить в мой адрес какую-либо колкость… Вам это не идёт… Мы – дворяне! Я надеюсь – вы это не забыли?

– Не забыл, уважаемый Владимир Владимирович. Но и вы соблаговолите учесть, что мои одесские дворы наложили печать… характерного жаргона… и… своеобразного воспитания…

– Что вы, батенька! Я ценю одесский жаргон! Я клоню к тому, что о бранной, нецензурной речи давайте, милейший мой, не говорить более… Не люблю… Это – особая вещь в словесности, приемлемая только в тех случаях, если это «код», т.е. это общение каторжников, маргиналов, портовых грузчиков и сержантов… Я с этой средой не знаком-с. Не интересуюсь! Так вот: психологизм в литературе и это «зачем живём?» – вечная тема! И – главнейшая! Да, стилей и жанров много. И это – прекрасно… И свежо должно быть… И новая тайна… Всё так… Я и сам каждый роман пишу по-разному… Это у читателя должно остаться длительное послевкусие, а я – всякий раз «делаю» себя новичком! Мастерства, главное, не терять! И писать не «про героев», а про себя! Кожу сдирая, обнажая всё! Но! Но я люблю косвенность! Да я пишу «цветистыми», часто сложносочинёнными, длинными предложениями… Но это – атмосфера! А о предмете разговора… Люблю аллюзии и реминисценции… Я люблю «от бортика» попадать в «неожиданные лузы»… Этот приём… э… «отстранение – остранение»… – это то, что любит человеческий мозг. Тайна, отстранённость и странность! Я жалею, что свои вымыслы не всегда смог… (или не захотел!) глубже поместить в гулкие раковины тревоги и трепета, когда ожидание казни буквально сводит с ума… И героя, и читателя… Моя «Защита Лужина»… Моё «приглашение на казнь»… Когда лишь скрип тяжёлых ботинок палача или убийцы на лестнице… Его хриплое дыхание… И то же самое с эротическими сценами… Я не пишу о блуде…, о похоти… Я пишу о страсти, о вожделении, о тех соках в организме человека, которые не менее важны, чем кровь. Эти соки могут быть и свежим, жизнетворным нектаром…, и ядом… Смертельным! И опять – косвенно… Заглядывая в будуар! Вы бывали в кабаре «Crazy Horse», в других? На сеансах изысканного стриптиза… Девушек соблазняли? Вот! Вы же не подножку ставите, не петлю накидываете!? Вы фалуете, взлелеиваете… Вы прикармливаете, так аккуратненько рыбачите… Словно отстранённо… Но сами вы чувствуете, как поднимается волна желания… И должен чувствовать и сочинитель, и читатель. У него должно загореться воображение! У него должен «встать»! А у неё «намокнуть»! Это не герой залез ей в трусы и щекочет клитор, это ты, сочинитель! И нужен взрыв! Обязательно! Пусть «кончит»!

Писатель, почти ставший нобелевским лауреатом, не соглашался на «почти» в своих романах. Вот и сейчас он вдруг вскочил, схватил свой сачок и быстро помчался по склону за какой-то бабочкой… Наверняка красивой… И молоденькой в его воображении!

Кто-то нежно провёл рукой по затылку Саввы. И нежно поцеловал в лоб… Ах, это Алиса! Нашёптывает:

Если мир подлунный сам

Лишь во сне явился нам,

Люди, как не верить снам?!

Спи… Сп-и-и… Са-а-в-в-а-а…

И новый сон.

– Так это всё-таки ты, «Кащей», толкаешь меня в литературный бред, в это Зазеркалье? – спросил одессит Александра Александровича, сидящего со скучающим видом у окна вагона-ресторана и ждущего заказ.

Арецкий с холодным любопытством поглядывал то на Алису, то на Черского. Отказать себе в метафоричности и ёрничании он, разумеется, не мог:

– Пришла пора подумать о делах:

О башмаках, о сургуче, капусте, королях.

И почему, как суп в котле,

Кипит вода в морях… –

Никого я не толкаю… Вы сами, господин из Одессы, споткнулись! На Новой Игрушке… Игре слов и звуков… Решили в Слове искать мелодию, в мелодии – фразу… Желаете заново «родить» Слова? Ну вы ответьте для начала: почему слово «стебанул» имеет два значения: подшутить и ударить резко, хлестнуть? Не проще ли «ст» убрать?

Савва Арсеньевич посмотрел на Алису и та, приоткрыв свой «третий глаз», подсказала другу. Тот сразу уловил посыл и ответил «Кащею»:

– Вот если бы у тебя глаза были на одной стороне от носа, рот на лбу… Тогда бы я, возможно, понял тебя.

– Какая ясность мысли! Ты, как всегда, прав! Только – Хирон взял со стола баночку горчицы и подбросил кверху. – Только горчица совсем не птица! – он поймал баночку двумя ногами – Не обижайся, дружище! Просто я люблю помогать… У тебя, Савва, до знакомства со мной было две левые ноги… Так? Так… И базис векторов смыслов был, (прошу извинить за грубость) слишком ортонормированным… Так? Так… А с таким багажом в нору не ходят! И в сталкеры-одиссеи не берут! Думай о птице-горчице, а слова-звуки придут сами! Всё хорошее случается… без пошлых сурьёзных «намерений»!

– Но я совсем сбрендил, «кащеюшка»! Всё и так страньшится, чудесится…

– Ха! Говорит треска улитке: «побыстрей, дружок, иди! Мне на хвост дельфин наступит – он плетётся позади». Думай о юных русалках, устрицах и «Мюскаде» – он стрельнул глазом в сторону Алисы…

«Она что – и ему подсказывает?! Ах, точно! Тоже стреляет своим «третьим глазом» и в его сторону! Ах!» – ревниво подумал профессор.

– Или о «Шабли»… Какое из этих белых вин предпочитает дама? – А³ посмотрел на Алису, сейчас ставшую двадцатилетней и довольно высокой.

– А юных устриц удержать

Какой бы смертный смог?

Они в нарядных башмачках

Выходят на песок –

«Шабли», разумеется. В этом сне я буду пить только «Шабли».

Принесли полный стол яств.

– Спасибо, Бармаглот – сказала Алиса официанту, стихотворению и чудищу. И подняла тост – За вас! За встречу друзей! За этот Безумный Бал! За наш поезд! За всех гостей, что начнут собираться! За Собирание Игры!

– Спасибо – галантно поклонился «Кащей» – Но будет ли юной даме интересно с нами, несвежими мудаками-умниками?

– Что вы? Что вы? Вы, наверное, забыли, что я – разная! И умею, кроме всего прочего, складываться, как подзорная труба. И многое разглядеть и понять… Вот только с чего начать? Это проблема… И какую точку зрения принять сейчас… Я ведь вообще-то люблю принимать то одну, а то другую точку зрения… А чаще третью – Алиса лукаво повела своим «третьим» глазом куда-то в конец вагона-ресторана – Или запятые… А более всего – многоточия! Тогда беседа получается интересной.

– Уважаю такой образ мысли! Видите, как всё удачно складывается: мы ещё не выпили достаточно, а уже уважаем… За это! – поднял свою фамильную стопку Александр.

– И за «третью производную», после которой наступают… э… необходимые и достаточные условия для… любви… Я верно сказал? Математика не обиделась? – Савва посмотрел на Арецкого.

– О, да! Смотрите, как зажёгся «третий» глаз у нашей Алисы. Девушки любят умных! – рассмеялся «Кащей». Не глазами, одними губами, чуть скривив их на бок. Обычным «Кащеевым» смешком.

Выпили. Неспешно, закусывая и вино, и мысли… Молча вглядываясь в темноту за окном. Налили повторно.

– А что это за станция? – задал глуповатый вопрос Черский.

– Петушки, разумеется – удивился вопросу Хирон. – Что с вами, Савва?

– Но… Но п-почему Алиса там, на перроне? Ведь она… здесь, с нами… была…

– Хм… Женщины всегда раздваиваются… Даже, если ты недостаточно пока выпил… – грустно заметил Арецкий. – О! Смотрите! Идёт наш КГБ – Карл Густав Берман! Величественен и яйцеголов, хоть и бледен. И брыла свои до полу свесил. Думу думает… Как всегда… Нас пока не видит… Вот – увидел! Улыбается… Ясноглазый наш, ха,… «трёхглазый»… тоже… Штрафную немцу!

Радостные взаимные приветствия… Тосты… Появившемуся другу особенно был рад Савва Арсеньевич. Он был уверен, что в сложившейся запутанной ситуации лучше и надёжнее всего положиться на могучий интеллект филолога-философа-психолога. Ну-ну… Как бы не так…

– Ты видишь, Карлуша, эту прелестную леди?… За нашим столом – спросил коварный А³.

– Да, очевидно… Это Алиса, я её сразу узнал – расплылся в улыбке пожилой профессор.

– А там кто? Вон, на перроне? – продолжил Александр Александрович Арецкий.

– Ну, очевидно… Тоже Алиса… Другая Алиса… А что в этом особенного? – просто ответил всезнайка, закусывая устрицами. – Я недавно видел их в Берне…, в обществе трёх котов: Бегемота, Чеширского и Кота Шредингера… Что вытворяли!

– И ты удовлетворяешься таким антинаучным ответом, профессор? – Спросил Савва Черский.

– Только так и удовлетворяется! – хохотнул «Кащей».

– Да, да… Первое: всё относительно. Факт! И чтобы что-то понять нужно всё уравновешивать, раздваиваться хотя бы… Второе: женщины – ветер. Невозможно увидеть ветер. Только действие. Третье: я бывал в Петушках… Да-с! На подобных железнодорожных станциях, особенно в тёмное время… время спит… И кто где бывает в такой ситуации сказать затруднительно… Да-с! Это портал… Кротовина… Топологическая ловушка… Следует иметь очень хорошие неправильные часы… Хотя бы две штуки… На всех руках… Как у Саши… И керогаз-телефон… Мало ли – позвонить и спросить: «который час был вчера? А завтра?». Четвёртое: ночь вообще всё усложняет: и облака, и звёзды… У них нужно учиться… У облаков – как следует меняться! Непременнейше! У звёзд – мерцанию успокоительной неясности… всех вопросов… Всё на свете содержит свою противоположность! И более всего – всё несоединимое и связанное! Иначе репку не вытащить. Собирание Игры! Пятое: до самых простых истин нужно идти окольными путями, крадучись…, как от юной вакханки… Да-с!

– У-у-у… Карлуша! Когда ты вспоминаешь о юных вакханках, тебя нужно остановить… Вишь какой эротоман! – Хирон налил другу «освежителя». И всем.

– Ах, как мне хорошо с тремя мужчинами! И моему Alter ego. – томно вздохнула Алиса. – Только я заскучала по моему Чеширику… Ой! А кто это там, возле той Алисы? Хм… Ещё один мужчина… Но это не Ремарк… Странно… Потрёпанный жизнью… Потерявшийся… Нет, я и Эриха Марию чую…

– Дааа… Кальвадосом тоже несёт – с видом тонкого ценителя заметил Александр Александрович.

– Ой! Это же мой Веничка! Как же я сразу не узнала! Нужно купить монокль на «третий» глаз… – Ах! Я ведь так люблю исповедальную прозу Ремарка… Без кожи герои… В каждой фразе – боль! Искренен, прост и честен! Умён и мудр! И мой Веничка Эриха любит… И тоже «на обрыве»…

– Эриха? А может Марию? – неуклюже попытался схохмить Арецкий.

– На обрыве, на краю! Как верно… Чудо только там… Я видела несколько раз… Но нужно разбежаться! Расчудеситься! – мечтательно говорила Алиса, не обращая внимания на пошлость нумеролога. – Да… Я ведь совсем недавно говорила с Шалтай-Болтаем о Веничке… Ах, как вы, Карловогустович, похожи на Шалтая… Особенно в части «Болтая»… Яйцо в галстуке! Извините, это всё «Шабли»… Вы помните, мы в Берне рассуждали о том, что модернизм Венички особенный: маргинальный китчевый дискурс философско-поэтического толка с характерной антирациональностью… Самокопание и ироничность, явное желание стереть границы между высоким и низким… Ненависть к серости, посредственности и напыщенному умничанию… И ещё к фальшивой целомудренности… Всей этой «бла-блабости»… Как он цитирует и коверкает, стилизует чужое под своё… И своё под чужое… А какая прелесть его «матюшки»! Эти «пыльный мудак» и белоглазая бл…дь! Какая пара! Я завидуююю… Ах, аромат… Нега…

– Так чей же аромат вам милее? Эриха или Венички? – серьёзно спросил Хирон.

– Я уже говорила: я – разная! Неужели непонятно!? Ещё математик…

* * *

– Что ты знаешь о смерти, девочка?! – Веничка всё вглядывался в новую знакомую.

«Хм… Девчушка совсем… Косички почему-то разные… И банты разные по форме и по цвету… Хм» – подумал воскресший.

– Вот время сейчас сытое, а от чего же души умирают от голода? – Веничкино любопытство к девчушке возросло. Он даже задал «взрослый» вопрос.

– Я знаю ничего обо всём… И всё ни о чём… Этого, я думаю, достаточно? Ещё мне интересно выиграть у тебя…

– Что… выиграть? У меня ни х.., ничего нет… Чемоданчика тоже…

– Мы – мастера филоложества! Не словоблудия, а мудрословия! И только кусок идьёта не видит глубины и обширности наших весёлых фразеонелогизмов…

– Да? Это меня устраивает! Я, зуб даю, выиграю! Спор – на бутылку «Хереса»?

– С вас «Шабли»…

– Э-э-э… А кто это вон там? В окнах того поезда? Это наш поезд! Я не хочу людей! Ни воров, ни депутатов, ни интеллигентов.

– Ха! Играем: вороватый интеллигент-депутат… Ха, небывальщина-бездельщина! Ура… Ладно – потом… А какие люди тебе симпатичны? Ну, кроме умных девочек с разными косичками…

– Те – Веничка опустил седую чёлку и задумался – …что похожи на утёсы, одиноко и растерянно стоящие… Край… Обрыв… С глубокой трещиной слева. Или как волки, воющие на луну… Бездонные, с взволнованным сердцем!

– Утёс утёр нос… И волк умолк… – виновато прошептала Алиса.

– Не хочу сейчас болтовни…

– Да я всё ведь понимаю… Как ты! Таких мало… Но там, в том нашем поезде только «утёсы», «волки», «черепахи», и…

– Хорошо. Но далеко ли они едут?

– Этой ночью из Петушков все поезда следуют в Зазеркалье! Разными маршрутами…

– Хм… Маршруты… Жандармское словечко… Жизнь – это заболевание и дорожка к смерти начинается с самого рождения… Важно лишь помнить, что…

– Что уж лучше умереть, когда хочешь жить, чем жить, когда хочешь умереть… Почему же, Веничка, «жандармское»?… Нормальное… Дааа… Отделали они вас… Растерзали… Но ведь свободен лишь тот, кто потерял всё, ради чего стоит жить – в тени стоял мужчина с лошадиным выражением лица, в шляпе «на панаму» и с поднятым воротником пальто. Правая бровь его тоже была приподнята вечным удивлением и растерянностью. Но растерянностью сильного человека… И сильно пьющего… – Я, позвольте пред…

– Что ты, дружище! – воскликнул Веничка – Мы узнали тебя, бродягу. Мы учуяли тебя. Мы рады тебе! А что ты говоришь своими цитатами?

– У Ремарка много восхитительных, мудрых, хоть и очень грустных афоризмов… Хотите выпить? – спросила сияющая Алиса, поднимаясь в росте до уровня левой брови «потерянного» антифашиста.

– Спасибо… Я тоже вас узнал, Алиса… И «петушковца» Веничку… Ну что – удалось узнать, где Кремль? – иронично спросил Эрих.

– Ничего мне не удалось… Вот, с Алисой… поедем скоро… Хочешь с нами в Негу?

Э. Мария Р. кивнул безразлично и немедленно выпил.

– Наш парень… С нашего двора… – довольно заметил «человек без чемоданчика»… – Чемоданчик мой только вот пропал… – глаза Венички быстро потухли.

– Пустяки… У меня в моём «Карле» есть дюжина бутылок кальвадоса… Машина вон, на парковке…

– Да, да – ободряюще вставила Алиса – Нельзя терять надежды. Нужно уметь ждать…

– Нигде и ничто не ждёт человека, всюду надо самому приносить всё с собой – Веничка блеснул цитаткой Эриха – Я и про чемоданчик свой тоже… Мы пойти должны… Вот в тот поезд… Видишь? Туда и тащи свою «дюжну»…

Глаза его были тусклыми и жёсткими, почти всегда опущенными долу. И даже волосы, седые, нестриженные давно, были «ощерившиеся»…

– Всё в человеке должно быть «ощерившимся, защищающимся»: и глаза, и волосы… Особенно глаза, особенно левый… – уважительно перефразировал немецкий писатель русского писателя – Там, в том поезде пьют белое вино… Ладно, мы тоже не с пустыми руками припрёмся.

– А «Хереса» у тебя, Э. Мария, нету? А то вдруг прошлое накатит и схватит за горло… – Венедикт поднял белые, больные глаза – Или хоть «Духа Женевы»? Ты из Швейцарии сейчас, небось?

– Я тебе налью «Хереса». Только сто пятьдесят!… И всё! Мы договорились! – Алиса гипнотизировала «петушковца» своими волшебными лазуревыми глазами. – Я ведь доверилась тебе. А ты мне. Этого нельзя испортить! А прошлое? Оно больше не сможет впиться в тебя своим жалом. Я буду рядом!

– Ишь…, какая… Да, девочка славная… Когда умираешь, становишься каким-то значительным, а пока жив – ты так: фраер заигранный… Жизнь… Она не стоит ничего и стоит бесконечно много. Хорошо! Идём!

* * *

Веничка сразу понял, что люди в вагоне-ресторане не фуфелы какие, а люди, пропитанные духом женевских конвенций и хельсинских соглашений. И не гоношаться на мизера́х. Тёртые калачи. А таким доверять легче. Легче всего с бывалыми и тёртыми, с намозоленной душой, с «грешками» в потоптанной душе, чем с холодными, да ещё и глупыми «чистюлями». Чаще просто ханжами. Ещё и Веничка, и Ремарк быстро поняли, что эти люди любят парадоксы! И умеют дегустировать жизнь! Смело, со всем её ароматом… И всем матом…

«Почему эти двое симпатичнейших человека и талантливейших писателя стали алкашами? – думала добрая Алиса – Были, да и есть… гурманами… Магистрами Игры! И вот… Не повезло! Есть такие… Это не подстриженные газоны – колючки! Эх… Что-то говорят о литературе… Пожилые… Одинокие люди… Давно их умные головушки не оказывались меж любящих женских ладошек… Дланей… И между, хи-хи, не дланей… Ах! А между тем – Ох! Между тем, что-то, стоявшее на краю стола, упало и разбилось. Ах, это мой заветный керогаз… Как же теперь звонить? Ладно, у машиниста поезда есть запасной».

Познакомились… По первой… Второй… Третьей… Мыслишки «попёрли» неслабые, с пируэтами…

– Лёгкость слога должна пинать под зад психологизм и драматизм, а не наоборот. Не надо сложностей и сумятицы в композиции, во взаимовлиянии сюжетных линий – небрежно бросил худой, востроглазенький человек с тонкими скривлёнными губами, похожий на «Кащея».

«Хм… Коллеги… Херня! У волков и утёсов нет коллег! Этот, правда, что сейчас говорит, нахохлившийся до горбатости, сутулый «Кащей», явно не из нашей стаи писак… Симпатичный такой – Веничка молчал и вглядывался в попутчиков – Голову наклоняет то вниз, то вбок,… Видок старой и битой не раз птицы… Ха, на Николая Гоголя смахивает… А… Вот Алиса подсказывает, что он – математик и нумеролог… Что ж – пить умеет! Значит – мыслить!

– Да-да, Александр, слово должно «уплотнять» воздух своей мелодией, а не только «тащить из болота» смыслы дискурсов и парадигм. Виб-р-ация – тут лысый господин с одутловатым лицом то ли Фридриха Дюрренматта, то ли Альфреда Хичкока, пр-р-ролонгировал и «раскатал» ещё более выразительно букву «р-р-р» – должна быть понятной и не скучной… Ангелам – мягко закончил мысль КГБ.

Ну кто ещё умеет «порычать» и мягко «закрыть» вопрос?!

– Дюрренматт «подсел» на мат и Альфред на Фрейда – что-то филоложествовал Веничка – Вкусы… Ситуации… В моих «Петушках» среди железнодорожников популярен такой анекдот… Хм, с дискурсом и парадигмой абсурдика.

Встречаются двое друзей. Один жалуется другом:

– Мне кажется, моя жена изменяет мне с садовником…

– Почему именно с садовником?

– А кровать бывает усыпана розами…

– Да? А моя – с железнодорожниками! – возмущённо говорит другой.

– Почему с железнодорожниками?

– Частенько бывает, что обнаруживаю в кровати железнодорожников!

– А-а-а… Понял…

Все рассмеялись, кроме «Альфреда». Ему был не ясен дискурс анекдота… А парадигма – вообще никакая!

– Да… Друзья мои! Вот кит… – размышлял франтоватый человек, похожий на одессита – Он тяжеловесен… Он идёт по глубокой воде. Он – сама мощь! И вдруг – лёгкой, летящей стрелой, раз – и наверх! – Савва вспомнил друга Китаврасова и улыбнулся – Да – «воды» в текстах должно быть меньше! А может и больше… Но – «плотной»…

«Фраза – кошка! Коты. Алисины… Превращаются… И как бы ни крутили бы фразочки, ни поднимали бы до высот… – она «упадёт» на четыре лапы. Хм… Кошки, коты и киты… Запутался ты, поц. – подумал Савва Арсеньевич. – Главное: упасть и улыбнуться «не в своём уме». Вот – задачка!».

– Друзья! Признаюсь: я сейчас ищу, алкаю слова. В моей новой музыкально-литературной поэме… Литературно-музыкальной…

– А чего не взять у классиков-то? А-а-а… Понимаю… Что ж. Люблю новичков в «кроличей норе». Обаятельные они, немощные и… Вот только трусливых ненавижу. И завистливых! Залезут в нашу «нору» и только воздух испортят… Удовольствие-то испытываете? И в каком… э… жанре? – поинтересовался Веничка довольно добродушно и живо.

– Ну,… э…, Модернизм?… Пост… Нео…

– Ха-ха! – «Кащей» не мог уже более воздерживаться. – Предлагаю в жанре «ню» или «тян»… Лучше «бред-хрень-морок-хлябь»… Или вот: все слова на букву «х»… Ах, дамы тут…

Савва Черский, народный артист и академик начал нервничать. А какого дьявола ты полез к таким людям с незаконченной вещью?

– Милый Савва! А разве в музыке, особенно вашей, мало подтекста? Много! Очень! Так зачем… нагружать… э… – добрый и словообильный КГБ «ухватился» за контент новости – Объединить… Это, конечно, чудесно! Это – Собирание Игры! Но!… Модернизм может… э…

– Обернуться «му-му»: мудрёным мудозвонством? – уже не обижался Савва.

– Да. Без обид! Я вижу в вас и… порыв и кайф от задумки… И человек вы – «с нашего двора»… Но… Самое трудное в писательстве – не писать! И… э… можно нечаянно «намусорить» в этой поэме твоей – Веничка сбился на «ты», что доказывало заботу о друге – Сколько раз каждый из новичков…, (да из нас всех!) старался, думая, что потом подчистит, выбросит лишнее…, исправит… Нет! Из мусора лишнее не выбросишь! Не нужно обижаться, Савва… Ты не умеешь плевать, и болезненной рефлексии в тебе маловато… Похмелья нет! Ты буржуазен, «уютен»… Ха-ха… Модернизм! Он превращает любой эстетический объект в антиикону… Без особой издёвки, но и без наивности… Да – с известной долей цинизма! Вся мораль давно убита! С шилом у горле лежит у Курского вокзала в грязном подъезде!… Я…, как-то,… трудно объяснить без мата.

Карлуша даже привстал, желая, как обычно, «разрумянить» любую проблему:

– Ну зачем же… Да – причуды! Но ведь не только! И причуды следует «причесать»! Иначе – да, мусор! Вот…, э…, моя студентка на семинаре написала:

Ядвига двигала ногами,

Пыхтела потная кровать

Я спросил её:

– Это о чём?

Она покраснела и начала увиливать:

– Ну… это сон… тяжёлый…

Я:

– Что ж… Тогда, э… «пыхтела», «потная»… это же об Ядвиге? И слово «кровать» в этом контексте не уместно… Лучше – «во сне».

Веничка рассмеялся и закончил стишок:

Не сон ей снился.

А Ясон из мифа в явь

Пришёл Ядвигу пое…ть.

Алиса возмутилась:

– Прошу воздержаться от… такого… Мне всего семнадцать… Я лишь семнадцать раз… «была с Ясонами»… Девушка я порядочная – она, конечно, шутила.

– Да я даже не о грубом смысле,… и слоге… Разрушается (намеренно!), внутренняя цельность… – Густав всё гуще хотел размешать краски.

– Ты хотел сказать: «целка»? – «Кащей» скорчил серьёзную рожицу.

– Подожди… Невозможно всё время опираться на интуитивную иллюзорность, всё время от бессознательного следовать в… элитарное! Ведь исчезает же опьянение красотой слога, лёгкость и крылатость… Да, грусть…, печаль прекрасны… Но и наслаждение светлым, беззаботным… Необходимо! Сердцу! Да! Я высокопарен бываю… Но идеи гуманизма нельзя… Нельзя ощущать бессилие перед Злом! Вот почему молчит Ремарк? Вы же, Эрих, исповедник! Как Гессе! Вы и он – Магистры Игры!

– Не думаю – тихо заговорил Ремарк – Я – «заклинатель дождя», а Герман – «заклинатель змей и слов». Я проще и жёстче… Мне «стеклянный бисер» не интересен… Я бывал под дождём снарядов, градом пуль и ядом газовых атак…

– Хорошо – продолжил КГБ – Но Игра – не просо новые устремления учёных и художников, ответы их на новые «вызовы». Это разновидность Новой Религии для интеллектуалов! Хранителей Воображариума! И ещё – Карл «опрокинул» стопочку, твёрдо посмотрев на друга-математика Арецкого – Я отдаю первенство гуманитарному знанию! Точное завёло нас в кротовину тупой гонки за эффективностью производства и машин, в бездну информации, в ловушку потребительства.

«Кащей» спокойно принял вызов и пренебрежительно парировал:

– Лучше «пыхтеть и потеть» в перинах «целомудренности», «идеалов», «милосердия»?… Вы, господа, трындите! Что это за понятия: «жанр», «стиль»… Туман для неврастеников и онанистов… Есть Личность и Дар! Всё! Я лично люблю всё под настроение: сегодня – Басё, завтра – Паустовский.

Алиса, уже уставшая всё время меняться в росте и принимать разные точки зрения, приняв весьма светскую позу и приняв пять капель «Столичной» принялась рассуждать «не по-детски»:

– В Стране Чудес, куда мы будем ехать все эти ночи, проживает много странных и неправильных существ. Один только мой «отец-создатель» Доджсон чего стоит. Даже если лежит… И они, конечно, «балдёжники отвязанные», но не поцы, не ломают и не разрушают все иерархии ценностей. Они – иноходцы, инакомыслящие, инакоговорящие, инакоспящие и всеиначные. И мир понимают как текст, то такой, а то сякой. Это просто «тудой-сюдой», а вот компьютерная, вообще массовая культура под масками «пост», «нео» вообще поглотит «негу», и «запах жасмина» и вытопчет «высокие травы». Это же – босота неграмотная, с понтами слов из «пост», «нео» и прочего. И будут они, тиктокеры убогие, хливкие шорьки, варкаться и пыряться в грязи.

Тут же из-под стола высунула голову птица Додо:

– Кажется: мне хотят дать слово. Хотят внести ясность… Вы перескакиваете господа путанники, с дискурса в квадрате на парадигму в кубе. Так нехорошо, но понятно: в туман слов сваливаются от «нелётной погоды» на душе. Так вот… Зачем передёргиваете… Затворы… Вот Герман Гессе… Его «Игра в бисер» – роман-притча, роман-иносказание о том инобытии, о той загадочной, светлой стране, в которую мы с вами отправляемся. И Собирание Игры – это, в первую очередь, собирание этого «бисера»! Гессе – не ровня ни Томасу Манну, ни даже Гёте и… Он – «Фауст-Фаустус» в десятой степени. Он – человек уровня Ницше и Шопенгауэра. Его конгломерат жанровых форм в рамках одной книжки поражает! Вот она – Игра! Ошеломляет! Это Пирдуха!

Тут кто-то дёрнул под столом Додо. Ага, Чеширский Кот… Ясно, что под столом друзья тоже выпивали и спорили.

– Дай сказать, наконец – сердился Кот – Германа интересует ещё раскрытие способностей в ребёнке! Я с детства был в уме то от «Красной шапочки», то от «Оловянного солдатика», то… Точно неизвестно! Сказки – важнейший Тайм Игры! Ну то там меня дёргает за хвост! – он заглянул под стол. – Ах, ты… И они… Ууу, сколько вас!

– Да все писатели пишут лишь для того, чтобы их сердце было согрето другим сердцем – заявил Шалтай-Балтай, прищуриваясь и пытаясь разглядеть лица – А нужно ещё учиться всем словам придавать свой, ну, по своему усмотрению, смысл.

– Например? – спросил Додо.

– Например, нужен девиз: «Добро пожаловать отсюда!».

– Жизнью! Жизнью нужно более интересоваться! – вмешалась Синяя Гусеница – Жизнь бесценна и она больше слов!

– Глупости! – заявил Грифон – Чужой жизнью не интересуюсь. От своей в шоке!

– И я… тоже – поддержал уже совсем пьяненький Мартовский Заяц, которого самого нужно было поддерживать.

– Не забывайте о главном – о филоложестве! Ну и о грязнописании, псевдомыслях и квазибиологии нашего мозга! – важно провозгласила телячья голова Черепахи Квази – И «Да здравствует «пошловсёнахрен»!

– Ты очень умна! Почти как я… Только я менее красива – грустно отозвалась из-под стола Герцогиня, тыкая острым подбородком Никого. – А ведь хочется простого женского «хренпоймичего»…

– Друзья! – возбуждённо вскрикнул Шляпник – Не нужно пессимиздеть! Давайте петь песни!

– Дааа… – очнулся, как ото сна Черский – Без юмора нельзя… И без «третьей производной». Вы очень просветили меня… Таак стало ясно…

– Как же так?! – вверху, под потолком, засияла ясная, но кровожадная Улыбка Чеширского Кота – Всё – трёп! А выводы? А тезисы? Как без «апрельских тезисов»-то?

– Ну уж нет! Ты знаешь, сколько стоит время? – Алиса вдруг выросла до потолка и взяла Улыбку «под мышку». – Тысячу фунтов – одна минута! А разговор? Три тысячи фунтов – одно слово! А минута уединения? Десять тысяч! Пойдём, Веничка. У нас ещё дела. Оставь бокал и идём.

Странно, но «колючка» Веничка послушался беспрекословно.

В соседнем вагоне стояли сумерки. А может они сидели? Или висели? Трудно было определить. Но вот аромат изысканнейших дамских духов точно висел. И вкус какого-то необычайно манящего дыма сигарилл висел. А вот две дамы, породистые, аристократического вида, сидели за большим круглым столом. И ещё двое мужчин. Дамы были в длинных шёлковых платьях. Они курили тонкие длинные сигариллы в тонких длинных мундштуках, зажатых между тонкими длинными пальцами в длинных, до локтя перчатках из тончайшей чёрной кожи. По общей атмосфере беседы, расположению фигур и позам, было понятно, что с одним из мужчин (а это был снова Ремарк!) дамы были в длительных и тонких отношениях, а с другим – более коротких и более деловых.

– Что вы так опешили оба? Алиса, вам ли объяснять, что я – разный… Тут-там, и тут, и там… Ха, да нет! Я просто ушёл тихо… К своим давним подругам. – Ремарк привстал. – Знакомьтесь – Мона, Даниэла. А это Андрей Петрович… Тоже кудесник…

– Да мы не очень-то опешили. Это пешки ходят пешком… Мы «оферзели» – скривил улыбку Веничка – Эрих – тут, Мария – там… Очень приятно…, оччень…

Это «оччень» было вызвано двумя обстоятельствами: первое – дамы были абсолютными близняшками; второе – обворожительно красивы! Даже «пыльный» Венедикт почувствовал – «под дых»! Да, Веничка, и на этот раз тебя «проткнули»… «Я даже в Петушках таких не видел» – ирония пришла на помощь. Рано!

– Мона и Дана – дочки Якова Брюса. Да, да – того самого! Друга и соратника Петра Великого. Гения и колдуна. Просьба быть почтительнейшими – ухмыльнулся Эрих Мария. – Они нас не видят, но всё же… Прекратите икать, Венедикт! Экой вы… впечатлительный…

– Пппонял… Пппростите…

– Андрей Петрович Цельнов, рыцарь Мальтийского Ордена, Магистр Игры, визионер-экстатик-ясновидец? О, я знакома с ним! – воскликнула Алиса – Я помогала ему пару раз раскрыть завесу времени. Действительно – кудесник! Маг и Мастер!

– Он почему-то весьма странно смотрит на нас… Он видит нас? – осторожно спросил Веничка.

– Я же говорю – визионер… Он нас не просто видит. Он – прозревает! Хотя думает, что мы – галлюцинация… Ему бывает сложно… Как и мне с моим «третьим» глазом… Его ещё и подкрашивать нельзя… Ах…

Веничка непрерывно облизывал пересохшие губы… «Нальют здесь хоть что-то? Я что-то спиртного не прозреваю… ю-ю…» – думал он, тоже сомневаясь в реальности… видимого. Но эта хорошая практика сомневаться в реальности видимого и помогала ему нащупывать паутинки связей. Ну и отличное обоняние. Чуйка вечного похмельного синдрома… Дааа…Кто понимает…

– Ах! А ведь скоро Бал! Бал Игры! Будут представителей всех Орденов и Братств! Ах,… обоих полов… Мне срочно нужно бальное платье!

– Алисочка, деточка, не волнуйся – отозвались одним голосом дочки Якова Брюса – У нас с собой несколько сотен платьев и прочего… За три сотни лет нашей жизни… Самые любимые… Разных эпох и стилей… И разных размеров… Ты кому собираешься понравиться?

– Э… Секрет… Дамский… Но не людям… Не совсем писателям, художникам и музыкантам… Их Мыслям, Полотнам, Мелодиям! Они же главные гости на Балу Игры!

«Мне никогда не попадались девушки из хороших семей… Жаль… Говорят – бывают… Редко, видать… А ведь это здоровье нации… А для мужчины – везение и подарок… Это… Интересно!» – думал Венедикт, пытаясь расчесать упрямую чёлку.

Да, пацаны! Петушковский Одиссей немного «распетушился»! И хорошо! Наверняка коктейль «Аромат аристократки» интересней «Слезы комсомолки»… И… «забористей»… М-дааа…

«Я ведь ещё хотел иметь вот такую умную, вежливую и воспитанную, и образованную, любознательную и мечтательную дочурку «Алисочку»…, и я мечтал… Да ладно… «Не по Сеньке»…» – подумал Венедик, и перестал расчёсывать чёлку… Так, исподлобья, сквозь щетину седых колючих волос ему удобнее разглядывать… Бытиё без Неги

А он ведь и разглядел-таки! И расслышал-таки! Разглядел пять бутылок на столе и семь бокалов. «Ага! Нега! Ю!» – в душе появился аромат жасмина. А расслышал ещё более «жасминное»:

– Дорогой Венедикт! – торжественно объявили близняшки – Мы не будем раскрывать всех секретов нашего путешествия в Зазеркалье… Мы, слава Богу, и сами не знаем всех. А ваша дочка их так любит и ждёт! Да – она там! Ей пять лет. И она уже разучила на фортепьяно несколько «Мистерий» одного очень замечательного и необычного композитора… Он тоже где-то в поезде…

– Да, да… Необычайно талантлив – задумчиво сказал Ремарк – Этот одессит… Савва Черский. Умеет «прятать», но не умеет «прятаться»… И мало, мало употребляет обсценных слов и лексики такой вообще… Даже мне без русского мата не удаётся сочинять! А он же хочет превзойти меня! Всех! С однокоренными словами «Чудо», «Чудовище», «Чудило» недостаточно играет… Боится пока…

– Да. Точно – вдруг «обрёл» реальность Андрей Петрович – Я заинтересовался им всерьёз. Он нужен нам, Совету Магистров… Вообще Игре… Но если по кристаллу замысла всё время бить молотком сомнения… Лучше иногда по пальцу… Вот и лексика эта появится… – он вновь прикрыл веками свои холодные, бесцветные глаза. Губы приобрели равнодушное, даже брезгливое выражение. Он ушёл в себя.

– Да, Андрей Петрович! Тысячу и три раза – да! Наш мозг и «третий глаз» любят парадоксы и сюрпризы! Да и сердце… – Алиса с любовью смотрела на Мага. Она любила магов. – Вот уже всё будто бы потеряно – и вдруг радость собачкой побежала за тобой!

Эрих Мария с любовью посмотрел на девушку. А на Мага не очень с любовью. «Вот и Мона, и Дана с ним всё время кокетничают…» – сердился он.

В Сказочную Страну Чудес, конечно, лучше отправляться с любовью в сердце. Ко всем попутчикам. Но приоритеты и особенно любовные симпатии следует упорядочить. Хоть как-то систематизировать, что ли. Даже обуздать где-то, пришпорить. Опять же эта лингвистика виновата: вообще всеобщую любовь пришпоривать ненужно. Наоборот. А вот любовную симпатию – порой очень даже нужно. А то гляди – она сама тебя пришпорит! Так-то вот!

– Отлично, Алиса! А где наша радость – Алёнушка? – забеспокоились Мона-Дана. – Куда она убежала собачкой?

– Осваивает магию! Вон летает за окном! На метле Маргариты… – добродушно заговорил Андрей, не глядя даже в окно – Когда она впервые появилась в нашей усадьбе на Волхове, а это наше фамильное Командорство Мальтийского Ордена, она ещё несла печать греха «уныния»… Сутулилась… Глаза смотрели вниз… Грустно очень смотрели… «Третьего» глаза вообще не было заметно даже… Но наш норвежский приятель, Тролль, тоже неплохой Маг даровал ей Силу чудодействия. Теперь она вполне весёлая Ведьма… Да и у нас там, на Волхове прошла курс психотерапии в нашем Целительном Центре… И в Центре Одарённости поработала… У нас ведь там своих «Троллей»-докторов достаточно… – он лениво прикрыл глаза и словно задремал.

– Что? Впрямь настоящий тролль? – одновременно спросили Мона-Даниэла.

– А бывают ненастоящие? Хм… Уж вам-то, трёхсотлетние «девоньки малы» мои, чему удивляться? – ни открывая ни глаз, ни губ проговорил месмерист Цельнов, – Натуральный! Повелитель Гор и Вод! –Андрей открыл один глаз – сын Бора и Бестлы – открыл второй – внук Бури, брат Одина – открыл наконец «третий» – Как успехи, Алёна Игоревна? – он уже улыбался – Метла удобна?

Молодая женщина еле успокоила «летательный аппарат», весь гудящий и трепыхающийся, и не желающий обращаться в «подметательный». Поправила волосы, выпрямила спину и с задором лётчика-стажёра ответила:

– Отлично, Мастер! Здравствуйте все!

К столу подошла высокая стройная девушка с летящими до сих пор волосами, с «неслышной» интеллигентностью и сдержанным шиком в наряде язычницы. Следует сказать, что умудрённому человеку было заметно, что «весёлость» была слегка напускной. Магия всегда чуть печальна. А приподнятое настроение Алёна объяснила просто:

– Я вновь сочиняю! Моя музыка сейчас летала с другой, чудесной музыкой! Это Зодиакальные Мистерии! Сегодня я долетела до созвездия Овна! И эта Мистерия так хорошо легла на мой бубен! Или бубен на неё?… Не важно! Как жаль, что почти все люди не летают, как мы! Их мир, этот земной, видимый мир, так обманчив и неоднозначен! Так жаль…

– И не только люди… – задумчиво продолжила Алиса – Вот моя Гусеница… Вся синего цвета, курит кальян и требует от всех неизменности личности и высокой морали… Как можно быть настолько глупой?!

Алиса представилась и представила Венедикта.

– До, ре, ми, ер… – шаловливо напела Алёна – Как хорошо, когда рядом любимые писатели: До – Доджсон, Ре – Ремарк, Ми – Михаил Булгаков, ну и Ер – Ерофеев… Вы же, Веничка, любите неправильность?…

– Очень.. Но смущает, когда их много… Когда в одном месте столько очаровательных…, «ведьмочек»…

– Тост! Прошу поддержать! – Алёна Игоревна подняла бокал «Луи Рёдерер» – За нас, Одиссеев!

– За путь! – Алиса выросла до «18+» и взяла в руки бокал шампанского.

«Рёдерер» было очень созвучно и «Ре», и «Ер». Пусть даже они и привыкли к более крепким напиткам.

* * *

Есть город, который я вижу во сне,

О, если б вы знали, как дорог

У Чёрного моря явившийся мне

В цветущих акациях город,

В цветущих акациях город…

У Чёрного моря…

– Ах, славно! Славно у тебя тут, Саввик! – Гоша-«Кит» поднял бокал шампанского «Просекко».

Они уже выпили одну бутылку шампанского «Одесса» и одну шампанского «Киев».

– За встречу! За Одессу! За эту вечную песню нашей любви к родной Одессе! – Савва Арсеньевич выпил и поставил пустой бокал на рояль, подцепив вилочкой кусочек сыра.

Именно так, начиная каждую встречу с этой песни и исполняя её за вечер не менее трёх раз, старые друзья сидели на втором этаже дачи Черского уже третий час. Савва играл, а Григорий пел. И пел красиво, с трепетной красотой тембра и широтой диапазона Паваротти. Однако был и недостаток. Имея прозвище «Кит» (и от фамилии Китаврасов, и от схожести с телосложением кита), Гоша уступал в весе и росте итальянцу. Весил он лишь 137 кг, а росточком был 189 см. Однако к концу этого весёлого, хмельного и праздничного вечера, уничтожившего в хлам всё несовершенство мира, произошла характерная неправильность: вес и рост Гришки сильно преувеличились. Да, определённая «гордынюшка» была свойственна литератору и журналюге Григорию Фёдоровичу. Сейчас он весь как-то раздулся. А не нужно столько пить и есть! Ну зачем вот гость «слопал» столько мяса и устриц? Зачем его седая, короткостриженная голова, посаженная на «бычью» шею, да ещё с каким-то «горбом» сзади, сейчас пучила глаза и дула губы? Это ей, голове, совершенно «не шло»! Вот ноздри раздувать – это было мило! Это подчёркивало бессознательно-экзистенциальную сингулярность застолья, когда «гордынюшка» переходит в «гораздость». Ну, а уж «гораздость» в «дурёж»… Непременнейше! Кто понимет…

Такой день друзья называли «День на дне, или Блямсдэй». А вечер – «Вечер на рее». Да, их подсознание то уходило на дно, а то всплывало «китом», а сознание свободным парусом болталось на реях краткой праздности. Иной раз оно хотело совсем уже «отвязаться» и превратиться в пиратский флаг. Но как всегда – настоящей «гораздости» мешало высшее образование. И «углупиться» в праздность очень даже мешало: у них были мысли. И они обменивались. Сейчас в круг их бесед попадали то Леопольд Блум, то Кот Леопольд… Конечно же, имя Леопольд не могло не подтянуть к себе Захер-Мазоха. Нет, мы не намекаем, за какое место его подтягивали… Будем считать, что за «фон». Леопольд Фон За-хер-Мазох. На «фон» и «захер» сразу отзывался и Сэмюэл Беккет… На запашок абсурда кто только ни пёр! Разумеется захаживал Альфред Хичкок, похожий на захлебнувшегося болотной водой Дуремара. По этой причине, видимо, он был наполнен «трепетом» (то бишь, триллером) и был «подвешен» за петлю «тревоги ожидания» (то бишь саспенса). Ясно, что эта модерновость булькала у него в мозгах и в животе. Круг бесед не мог быть замкнут без Жана Мари Люсьена Пьера Ануя. Причём его образ «оттопыривался» более Жаном и Пьером, нежели Мари. Ну не простой же автор! Может поднять, например, «розово-голубые» темы. Поднять, да как бросить! Ну ясно куда – в «Бурный поток»… Литература каждые пятьдесят лет, говорят математики, должна «просраться» до пустого множества. И тогда новый, чистый анус «выдаёт на гора» нового «Ануя». Было же: взяло и выдало в Латинской Америке всех этих «Хулио Кортасаров». И те, чуть что, сразу в сюр! И Жан Кокто, и Кафка им не указ! Эх, жаль, что наших «сорокиных» с «пелевиными» они не знают! Вот бы насладились!

Разумеется, что теперешний стёб Саввика и Жорика (так Савва называл Гришу после ужина), был не только по причине употребления столь «мужественных» имён «Леопольдов» и прочих «Люсьенов» с «Альфредами». Черский только недавно прочёл новый роман Китаврасова, который неожиданно для почитателей пера Григория Фёдоровича, оказался в полистилистике жанров: и постмодернизма, и абсурда, и сюра. Но более всего – это психологический триллер. Написан роман дерзко, с намеренным эпатажем и желанием шокировать читателя! Но, разумеется, не пошленькой «клубничкой», а болевым ударом в совесть.

Сейчас друзья сидели в «овальном кабинете» и трепались. Душевно, не позволяя пустой глубокомысленности мешать хорошей беседе «тёртых» в искусстве профессионалов. Этот «овальный кабинет» был любимым местом и хозяина, и гостя. Отец Саввы построил его на втором этаже дома. В плане он имел вид эллипса. Стены – дюраль и стекло. Сверху крыша в виде парящей чайки. Из дюралевой обрешётки и толстого оргстекла. Прочно, воздушно и очень красиво! Ощущение света и полёта! А уют создавали двойные шторы: тонкие шёлковые белые и более плотные голубые. Внутри кабинета по периметру стояли: рояль, два дивана, четыре венских кресла и письменный стол. Сейчас на письменном столе стояли закуски, а бутылки с напитками, бокалы, стопочки и фужеры – на рояле. На рояле же стоял тяжёлый старинный бронзовый подсвечник. На столе – лампа с зелёным абажуром. И люстра в центре потолка тоже была в виде зелёного абажура, только из шёлковой ткани. И подсвечник, и лампа, и люстра помнили ещё молодого деда Саввы, Игоря Елисеевича Черского, которому и прослужили до его смерти, и были унаследованы отцом Арсением Игоревичем.

Такие вещи, как эти светильники, как фамильное серебро или семейные альбомы, как разные другие предметы на даче и не были собственно просто предметами. Это были «светлячки-хранители» Рода! Духа его… И когда стемнеет и эти «светлячки» зажгутся, «овальный кабинет» будет казаться небесным кораблём пришельцев, но не чужих каких-то инопланетян, а своих «ушедших пришельцев»!

Черский задержал нож в створках раковины устрицы. Медленно затем подрезал мышцу моллюска и рассеянно посмотрел на Григория. Сказал задумчиво и странно:

– Устрицы – драма и драматургия Чехова. Его жизни… Его смерти…

– Ты как будто не держишь этого гения в «своих»? Чего вдруг?

– Не так просто… Я не считаю его «светлячком», дарящим читателю свет надежды… Я сейчас не об этом… Футляр! Вагон! Устрица – слизняк в «футляре»!… Душно здесь стало… Проветрим… Пойдём вниз, на террасу… Там продолжим…

– Идём, конечно. – «Кит» внимательно вгляделся в друга.

На террасе действительно хорошо продувало вечерним ветром.

– И что Чехов? – осторожно и с некоторой, вдруг появившейся тревогой за Савву, спросил Гаррик.

Гарриком Гриша становился, когда проявлял искреннюю заботу о ком-то или о чём-то. Но если разговор затрагивал литературные вопросы, любимые темы в искусстве вообще, Гаррик превращался в Гарри! Он делал то печальное, то сердитое, то глумливое лицо. Если глумливое, то дополнительно к этому его левый глаз становился «тухлым» и «Кит» начинал сильно напоминать тётю Симу с улицы Гоголя, что торговала «сэмачками». С друзьями, правда, Гоша крайне редко бывал Гарри. Это было чаще на его телепередаче, когда за круглым столом оказывались один-два дурака. Не воспользоваться такой удачей и «посадить» этих псевдоумников «в лужу» было бы непростительно. И для рейтинга тоже…

– Потом… потом… – Савва, однако, продолжал как-то странно смотреть сквозь Гришу.

На самом деле он прикидывал и выжидал тот момент, когда друг созреет для главной части беседы. Это бывало перед граппой или лимончелло, которые киевлянин любил. Прежде он обычно выпивал граммов четыреста лимончелло, а уже в самом конце следовал итальянской традиции «замахнуть» граммов двести граппы.

Автору следует честно признаться, что и сейчас «замахивал» упомянутое количество алкоголя в основном Китаврасов. Черский и вполовину не «дотягивал» обычной нормы писателя.

И вот Савва Арсеньевич связно и довольно обстоятельно, но не вдаваясь в излишние подробности, рассказал, о том, что произошло с ним в Берне, Монтрё и Альпах. Он, разумеется, рассказал и о Хироне-«Кащее», и о КГБ, и о Мартине. Каким невероятным образом ему удалось отыскать могилу Елисея Стефановича! О гениальных мистериях прадеда (да и о своих в этом жанре) он говорил Гоше раньше. И даже ещё полгода тому назад подарил пробную запись трёх мистерий Елисея и пары своих. По сути, друг был первым из близкого круга слушатель этих вещей. И кто клятвенно заверил музыканта, что более ничьи уши не услышат этого. До получения разрешения от Саввы.

– Невероятно! – «Китёнок» на всём протяжении рассказа то вскакивал, то бухался в «венское» кресло. Так, что ажурные плетения скрипели на последнем вздохе. – Ты прав: эттто не просто везение! Нет! Это, как ты и говоришь… «чтение» по записанному в Скрижалях… Бл…! Точно: этот твой «Кащей» – поводырь! Волшебный! Хм… Кто: он или Он запустил механизмы?! Кто, кому и что предъявил? Очень метафорично: «жизнь на предъявителя»… И это… Очень умное: «Собирание Игры, Собирание Рода». И я вижу ещё – он выпучил глаза и сначала только беззвучно пошевелил губами. А потом – Ещё! Тут больше!

– Да, Гога! Больше! Но это я пока не могу зацепить! Не получается понять даже; где это в моей башке?

– Подожди… Подожди… Поодоожди… – Григорий замер с прижатой ко лбу стопкой. Он словно хотел угостить подсознание, чтобы оттуда извлечь нечто важное, но пока неуловимое сознанием. Скользко! Не ухватить!

– Вот! Ухватил! Журнал! Не мой – «У камелька»! Малотиражный тоже… Совсем для своих! – литератор опять «рыбой-китом» зашевелил беззвучными губами… – Фу ты! Знаешь, Савва, мне сейчас показалась… Тут какая-то странноватая история… Хм… И история эта связанна с твоей… Находкой! Да-да! Непонятно, но я чую… Образ соткался… А образы меня не обманывают… Сейчас… Сейчас объясню…

Таким «гостям», как мыслеобразам, посланным неведомо кем, подаренным тебе чьей-то щедрой и всесильной волей, всегда очень радуешься. И пусть они приходят чаще незваными, и заходят, не постучав, – они долгожданны! Ты же держал дверь незапертой, да и привораживал помалу…

– Да говори же! – воскликнул Савва Арсеньевич, почувствовав «заражение» от взволнованного интуита.

– Так вот… Ко мне в редакцию явился… э…, в первых числах марта, кажется… Да, накануне твоего дня рождения…, я собирался как раз к тебе… один инте-ре-сней-ший субъект… Объект! Глаза, всё лицо,… все повадки очччень непростого человека! Волхва! И этот Волхв принёс-таки весть! – пауза, рюмашка – Они, в редакции этого «У камелька» обсудили какие-то мои статьи… Вообще ранее опубликованное… Понравилось… Хм… Своих авторов они приглашают лично, в личной беседе… Вот он и явился ко мне… Пригласить… Этот,… ах да, его зовут Андрей Петрович Цельнов, попросил дать в их журнал пару моих статеек на темы «Алхимия и мистицизм в постмодернизме»… Но без обычных «вопросов литературы»…, все эти «бла-бла-бла»: тропы, полистилистические фигуры… и прочее… Нет – фигуры на тропе! Сочинители-иллюзионисты слова… Ну я выдал парочку: «От чего бы запил Герман Гессе» и «Веничка и Кафка отрезают ухо Чеширскому Коту»… Хрень-бред, конечно, но блюдо приготовлено по-университетски!… Хм… А на днях пришла бандероль с авторским экземпляром… Хм, вот откуда взяли домашний адрес? Эх, я забыл взять с собой… Похвастать перед тобой! Дааа… Весь номер – пиршество для ума! Пирдуха!… Подожди, не перебивай…

Там у них в каждой статье – некая тайна… Не просто чары и мощь оккультизма… Там некий… э… Орден Средневековья! Да! Избранничество и элитарность! Но… без «фиги в кармане»… Например, статья самого Андрея Петровича «Термиты за компьютерами. Рассеянное сознание». Угроза оцифрованности, дичайший поток информации, отупление и бездушие… Ну, ясно… Они, колдуны эти, у себя на Волхове (ха, волхвы на Волхове!) в некоем Целительском центре… э, возвращают свежесть мыслеобразов, что ли… Что разрушено глобализацией и вытеснено интернет-психологией… Дааа… Вторая статья: «Кьеркегор на уроке Лао». Автор – эзотерик-философ Александр Юсов. Он пытается структурировать потоки экзистенциальных вибраций… Хм, вытаскивать людей из ловушек бытия, собирать и усаживать за… «Светлым Столом Созидания»… Ну, как-то так… В общем – «Восток», штука тонкая… Суфии там у него танцуют! И третья тоже вроде о структурализме: «Несоединимое и Собирание Игры: «Репка». Тут автор – главный редактор, Матвей Корнеевич Софьин. Умён, как чёрт! И не очень-то «прячется»! Его интересуют Игры, их модели, их собирание. И собирание игроков! Он прямо пишет о необходимости собирания в духовно-научно-культурных Центрах (Орденах, Братствах…) исключительно одарённых личностей, «благородных одиночек», как он выражается «… с мозгами»… э…, не способных жить в стае, тех, у кого стая – внутри»… Одиночка страстный, горделивый, но одновременно скромный и простой в потреблении, точно монах. Понимаешь: пытливый и смятённый ум не может творить свободно в теперешнем социуме. Обречённом! Вызовы теперешние не по зубам политиканам! Понимаешь, Савва, они, именно они, эти пацаны, берегут тончайшую и драгоценнейшую связь времён!

– Очччень интересно… Поздравляю! Ты – в обойме… Своих…, избранных… Но причём…

– Не всё! Вот к чему я веду… – Григорий Фёдорович внимательно посмотрел прямо в глаза другу – Этот Андрей расспрашивал у меня… Так, исподволь, об интересных людях в Одессе… Типа для журнала… О моих знакомых… Я и назвал тебя! Характеризовал… Кого же ещё?!

– Благодарю…

– А он возьми и прожги меня своими глазами «мертвеца»… Я должен сказать тебе, что видок у него… такой, равнодушно-брезгливый… А тут! Я почувствовал дрожь! Даже… хм…, какое-то паническое, мальчишеское смущение… И спрашивает:

– А этот Черский – сталкер? Одиссей?

– Странно… Я и рассказал о твоих планах поиска Елисея-Одиссея… Так…, обмолвился… Львов, затем, вероятно, Берн… Более-то я отозвался о твоей музыке…, о Мистериях… Буквально в нескольких фразах. Знаешь – при упоминании Берна он как-то оживился, что-ли, изобразил некое подобие улыбки и сказал…, опять загадочно:

– Да? Берн? Берн – это хорошо… Это нам подходит… А вот Львов пока… – гость сделал паузу и сказал в своём духе – Берн – это интересно! Каждый пловец когда-нибудь попадает в сеть Ар… То ли фамилия, то ли…

– Аре – река в Берне, Арецкий – мой бернский Хирон-«Кащей». Так как? Вспомни!

– Не могу…

– И что ты… Ты связываешь эти истории: находку могилы Елисея, Арецкого и этого Андрея?

– Сейчас – несомненно!

– А тогда? Почему тогда мне не рассказал? Был ведь сразу после этой встречи с Андреем Петровичем у меня. Три ведь дня «отмечали»… мой день рождения… Ах, да… Твой новый роман… Ты всё о нём говорил…

– А ты о своих Мистериях… И более ты о Львове… Ты более на Львов уповал… в поисках… А Берн – так…, без энтузиазма… – «Кит» выпил и вновь как-то уж слишком внимательно «уставился» на Савву. Думая об Андрее:

– Хватка у этого Андрея… Скажу я тебе! Коготь и клык! Я даже имел мыслишку: а не офицер ли он ГРУ? На очень секретном и важном спецзадании… Владеющий всем: и месмеризмом, и…

Черский встал и произнёс:

– Устал я что-то… Пойдём-ка, Гога, прошвырнёмся по лощине до моря… А то этот… месмеризм…

Он не договорил. Раздался звонок на сотовом:

– Добрейший вечерочек, одесский «Одиссей»! Узнали?

Этот голос невозможно было не узнать! Тем более, только что ведь он… показался…

– Добрый, Александр Александрович! Не ожидал звонка, но очень рад ему! Как вы? Как Карл?

– Пердим и гундим… Сидим сейчас в нашем ресторанчике. Привет от него. Я звоню по делу. Моя Матрица выписала для вас командировочку – пауза – Что-то не слышу радостных возгласов от «Одиссея»? А командировочка-то ар-р-рхиважная для Собирания вашего Рода!

Савве почудилось, что он оказался в полном окружении офицеров ГРУ и нужно сдаваться.

– Чего онемели? Скучаете там, небось, на даче… Знаю, знаю… Всё знаю!… Дельце у вас забавное, новое… Но ехать нужно обязательно! И скоро! В период с 16 по 23 августа. Именно! И непременно в Опатию, город-курорт в Хорватии… Да, да… Ваши сны! Эти сны, знаки и купили уже вам билет тудой-сюдой и отель. Через пять минут вышлю на электронную почту… Да нет… Я же говорю: командировка… За счёт фирмы, ха, Матрицы моей… Да что же это!… Перестаньте… Это не солидно, в конце концов! Вы же дали мне денег… Вот и как раз… Ха-ха! Да мне не нужно вознаграждение такого рода… Денежное… Мы за Игру берём Игрой! Кто мы? Мы – Собиратели Игры… Потом, потом… Ах, да… Последнее: увидите Её – сразу мне позвоните!

Сломался твой сочинительский кураж, Савва Черский! Придётся прервать эту «беременность»…

Суть разговора с «Кащеем» он бестолково, сбивчиво и несколько раздражённо рассказал Григорию. Тот тоже, однако, почувствовал себя в окружении… Тайн… «Однако!» – удивлённо воскликнул он. Но негромко, опасаясь огласки или сглаза. «Хлои-Млады» из снов-видений друга ещё более убеждали его в существовании связи…, нити…, нет – цепи между Арецким и Андреем Петровичем Цельновым. Правда, когда он ещё раз высказал эту крамольную мыслишку Савве, тот только равнодушно пожал плечами. Он очень расстроился более не тем, что его вынуждают «прерывать сочинительскую беременность», а тем, что он собирался с Алинкой именно с 16-го августа ехать на курорт! Путёвки куплены, с теми, кто присмотрит за их матушками, есть твёрдая договорённость! Эх… Она обидится… Ему всегда некогда и она всегда подстраивается под его планы…

– Брось! У тебя замечательнейшая жена! Объясни! – по-пацански надеясь «разрулить» этот якобы простой вопрос, говорил Гоша – Поймёт… – но тут же (как большой и настоящий писатель!) предложил сочинить «ход» – Нет! Раз уж нас «окружают офицеры ГРУ», будем искать выход… Таак… Вот! Блюдо «по-резидентски»: тебе позвонили из… Загреба. Там конкурс молодых… музыкантов. Именно в эти дни… Заболел почётный глава жюри… Просят тебя прилететь… Умоляют! Уже оплатили! И гонорар обещают!

– Давай-ка скромнее… ври… Сочиняй… Впрочем – «внушает»… – задумался Черский, – Пусть едет одна… Сейчас одна… Но! В декабре вдвоём… хоть на Гавайи, хоть на Карибы…, хоть… Зуб даю!

Они прогулялись по лощине. Поплавали в море. Ах, это полночное купание! В основном молчали, изредка обменивались репликами… Молча поднимались наверх, домой. Каждый думал о своём… Спустившаяся ночь располагает к тишине, к созерцательности, к ощущениям чего-то вечного…

Видимо там, наверху, далеко в космических туманностях, есть нечто такое, таинственное и воистину «возвышенное», что спускается к людям только ночью, одаривая покоем. Обнимая, точно что-то очень дорогое и нежное, но спрятанное в течении дня глубоко, про запас, «на потом»… Все потом, всё потом… Ведь днём следует трудиться, да с по́том… Трудиться-суетиться…

Мужчины смотрели на светящийся «овальный кабинет» наверху. Свет там не был погашен, а поднявшийся (вдруг!) ветер выбросил из открытых окон бело-голубые шторы. Серебристая крыша в купе с этим «кабинетом» напоминали собирающийся приземлиться в ущелье НЛО. Или нет! Крыша-птица, исполинская, держащая в когтях этот светящийся эллиптический цилиндр, словно собиралась сбросить его в чернеющую грозовой тенью лощину. Да – собиралась гроза! Та – Булгаковская! Вот уже молнии-стилеты блеснули. Да – как убийца из-за угла!

А может это мессир Воланд, друг всех начинающих и погибающих Мастеров подлетел? На помощь! Может и так… По крайней мере иногда парящие шторы очерчивали двойную «В» – «W».

Друзья еле успели забежать в дом, закрыть окна. Огненные небесные мечи яростно резали мглу, а грохот грома напоминал людям, кто здесь хозяин!

Улеглись спать друзья уже в третьем часу ночи, а проснулись в девять, бодрые как в двадцать лет. Соревнуясь и дурачась, они сбежали по лощине вниз, к самому краю воды. Григорий-«Кит» тяжело дышал. Понятно: такая масса!

– Ты ещё вполне, «Китёнок»! Чуть не обошёл меня…

– Нууу… Хочешь притчу?… В двадцать лет пил, гулял всю ночь, а на утро свеж, точно и не пил, и не гулял. В сорок – пил, гулял всю ночь, а на утро видно, что и пил, и гулял. А в шестьдесят – не пил, не гулял, спал восемь часов… А утром такой видок, словно и пил, и гулял… Ха! Посвящаю твоему юбилею… Повторю на нём! Ха-ха…

Китаврасов плескался в воде радостно, как пока не обязанная ничем и никому «золотая рыбка». «Умеет быть радостным! Детёныш человеческий… А ведь должности имеет… И «вес в литературе»… Как и я – во всей этой суетой гражданско-социальной хлопотне-официальщине… Эх!…»

Завтракали в кухне, на первом этаже дачи.

– Нет, ты мне всё-таки скажи… Вчера ты поначалу был, Савва, как-то… э… напряжён… О Чехове что-то говорил… О чём ты? – серьёзно спросил Григорий.

– Да… Так… – лениво начал Савва Арсеньевич, но тут же вскинул пытливый взгляд на Григория Фёдоровича – Гипотезы… Две… Первая: Антон Павлович предчувствовал не просто смерть, а как его повезут в вагоне «Для устриц»… Футляры! И он – в капкане… Второе: зачем, когда пришёл, наконец, успех, тащиться на Сахалин? Одному! Что он искал? Чем был недоволен? Скажу: его терзали «одиссеевы страсти»!

– Вполне убедительно… Ты – прирождённый литературовед! Ты и раньше… А эти твои соображения… в прошлый раз… Очень неслабо. Я думал над ними… Я о «Мастере и Маргарите», о «Двенадцати стульях» и «Золотом телёнке»… Да, действительно, Булгаков, особенно в начале романа стилизует текст «под Ильфа и Петрова»… Кто на кого так влиял? Я не думаю – «подражал» или «вместо кого»… Команда в «Гудке» была ведь сильнейшая: Булгаков, Ильф, Петров, Катаев, Паустовский… Трепались, конечно… Обменивались…

«Да, да… Обменивались… «Железнодорожники» легко могут заменить «садовников»… Хм…» – подумал Савва, вспоминая и анекдот, и свои «поезда» в прошлом… И в будущем…

– Мне думается одно: Михаил Афанасьевич более повлиял на Иехи́ела-Лейба Арьевича Файнзильберга (Ильфа) и прочих, чем наоборот.

– Я об этом же говорил…

Затем они играли в шахматы, настольный теннис, волейбол. «Китёнок» везде, кроме шахмат, проигрывал Саввику, но ничуть не расстраивался. Он и тут играл ради Игры, совершенно не заботясь о результатах. Думается и писал он также. Свободно, заботясь лишь о творческих «выигрышах» и «радостях». «Особенно «отвязанным» был его последний роман… И лучшим…» – так считал Черский.

Потом Савва играл, а Гоша приготовил таакое жаркое, какое умела готовить только бабушка Черского. Она ловко «переплюнула» в этом женщин рода Гольдбергов, хотя и научилась у них.

Обедали на лужайке, в тенёчке.

– Слушай, Саввик. Я всё хочу тебя спросить: почему ты не пишешь песни? Все писали! Все, у кого окончание на «ский»… Ха-ха! Богословский, Колмановский, Долматовский, Дунаевский и прочие… Ты – Черский!

– Смею заметить, что Долматовский – поэт-песенник…

– И ты попробуй!… Ладно… Я вот о чём… Если ты заметил, я начал активно применять в своих романах «припев» – рефрен, чередование лейтмотивов… Такое повторение даёт читателю более чёткое ощущение главной темы. Да, некое навязывание читателю… Да, в какой-то мере НЛП… И опять же, делаю это как бы косвенно, не слишком часто, там, где нужно подколдовать, создать атмосферу, настроение.

– За-метил! Конечно… Мне нравится… А песни? Я думал… Думаю… о текстах… Вот скажи – Савва Арсеньевич сделал задумчивую паузу, как бы решая: открыться другу о замысле поэмы «Петушки – Зазеркалье» или рано? Рано! Лучше сначала «косвенно» – Модест Чайковский. «Пиковая Дама»… Чего было Пушкина просто не взять? Зачем своё либретто понадобилось? А другой Модест… Мусоргский…, собственное либретто к «Хованщине»… Зачем сам-то?

– Шут их знает… Модесты – они и есть Модесты…

– Хоть и «ский»… Ха! Ладно… Пойдём, старушку мою потеребим… Яхту… Давно не ходил… Паруса недавно поменял… И канаты…

– О! Отлично! Твой отец построил замечательную яхту! Дааа… Суда ведь строил… И без компьютерных расчётов! И всё точно!

Черский привычно ловко управлялся со шкотами, фалами и парусами.

– Дай порулить! – попросил «Кит».

– Ага! Как в прошлый раз? Чуть не навернулись… Ладно – на!

Через пять секунд повторился «прошлый раз». То ли избыточный вес «Кита», то ли неумелость сыграли роль? Однако на этот раз сильный крен парусника сопроводился таким «боцманским» матом из уст Григория Фёдоровича, что смутились даже чайки и рыбы. Чайки упорхали подальше от яхтсменов, а рыбы, чуть не захлебнувшись, ушли поглубже в море.

– Ну ты «гопник»! И ещё ругаешься, биндюжник… Я вообще заметил… и хочу спросить тебя… Почему вдруг в последнем романе нецензурщина появилась?… Разве нельзя…