Сказки Подреберья бесплатное чтение
Моей семье
и сказке про Серебряное копытце
Первое издание книги было выпущено в 2017 году при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и при техническом содействии Союза Российских писателей.
скоро сказка скажется на каждом кем она пишется
открываются клетки открываются двери рая
перед чудовищами не умеющими не ранить все что движется
не умеющими двигаться туда где самих не ранит
– Серж Смоляков
Тебе придётся научиться видеть чудеса,
если ты хочешь, чтобы они случались.
– Дженди Нельсон, «Я подарю тебе солнце»
Об острые лезвия просто порезаться.
Наверное, я должен был прийти к этому сам.
Об острые лезвия просто порезаться.
Теперь каждый шрам – это история,
которую я могу рассказать.
– Linkin Park, «Sharp Edges»
ТРИСТА И ТРИДЦАТЬ ТРИ
Живи, наслаждаясь каждым простым моментом, другим отдавая лучшие из рубах. Ко мне не приходят «просто»: всегда за чем-то, и в этом, как говорят мне, моя судьба. Ко мне не приходят «просто», всегда – послушать, о чём я сегодня поведаю-расскажу. Раз в месяц я обнажаю прилюдно душу – и всё отдаю, что месяц внутри ношу. Раз в месяц, без сожаления и опаски, пока изнутри всё тьмою искажено,
я громко – на всю деревню! – читаю сказки…
Я первую сочинила давным-давно.
Я первую сочинила ещё малюткой, каким не положено было и говорить. Та сказка светилась ярко, как незабудка… Теперь «незабудок» триста и тридцать три, и каждая – из пожаров, любви и боли, а слово, пожалуй, крепче, чем адамант. Мне бабки сказали, это такая доля, таков мой особенный, мой непростой талант. Такая моя дорога. Бывает хуже. Бывают дороги горе творить и ложь,
а ты каждый месяц хоть и кровавишь душу,
но что-то и для кого-то ведь создаёшь.
Живи, наслаждаясь каждой простой неделей, другим отдавая лучшие из чудес. Ко мне не приходят «просто», без всякой цели, и в этом, как говорят мне, и есть мой крест. Слова и сюжеты – завтрак, обед и ужин, собрать их и наточить их как острый нож. Ко мне не приходят «просто», всегда – послушать. Сказали мне бабки: однажды и ты придёшь. Однажды, сверкнув на солнце большим алмазом, весь мир заискрится (больно, а ты смотри).
Осталось лишь сочинить сколько нужно сказок –
и время настанет.
…Триста и тридцать три.
Я первую сочинила ещё малюткой, каким не положено что-то там сочинять. И маме, наверное, было немного жутко (ну, только «немного», скажем, умножь на пять). Но мама же знала: в нашей семье по крови мы все – как одна, но через одну – идём владычицы сказок, хозяйки не сна, но слова, которых однажды кто-то назвал груздём – и вот, без разбору сунул в дырявый кузов, а нам остаются вечность и разгребать.
Мне сказки согнули плечи небесным грузом,
но бабки сказали: это моя судьба.
Живу, наслаждаясь. Пусть не приходят «просто», однажды, как мне сказали, и ты придёшь. И мир, заискрившись, вспыхнет росой на солнце. Твоё приближенье чувствую, словно дождь: сгущается воздух и небо спустилось ниже, весь мир сократился стуком в моей груди. Слова, закипая в венах, ладони лижут и падают на бумагу – и ну чудить! Раз в месяц, без сожаления и опаски, с крыльца я читаю дивную чехарду…
Ты тоже придёшь однажды послушать сказки.
И я ставлю точку.
Иду на крыльцо.
И жду.
ОДНАЖДЫ
Все сказки идут по похожим шаблонам,
Какой бы в них вальс ни звучал.
Однажды принцесса убила дракона –
И принц на неё осерчал…
Такой поворот ни к чему по канону,
Но вместо простого венца
Принцесса решилась примерить корону,
Пришедшую к ней от отца.
Принцесса спокойно уселась на троне,
Мудрее всех правивших до…
Прекрасна в атаке, сильна в обороне
(в них принц разбирался с трудом).
Он копья ломал у резного балкона,
Надеясь на то, что всегда
Все сказки идут по примерным канонам,
Вот только летели года,
А замок стоял – неприступен, нетронут…
Принц попросту не рассчитал,
Что если принцесса убила дракона,
То ей выбирать и финал.
И, самовлюблённый, принц просто не понял,
Что он не подарок отнюдь –
И нет никаких нерушимых законов
Для той, что сумела свернуть
Все дальние горы и с лёгким поклоном
Опять побеждает в бою.
…Пусть сказки идут по дурацким шаблонам,
Принцесса – напишет свою!
РОГ РОЛАНДА
Ляг сегодня за полночь. А в полночь
Можешь посмотреть со мною сны.
Нет, я не приму чужую помощь:
Пусть уж нападают со спины!
В сумрачном ущелье Ронсеваля,
Стёртом вероломно с важных карт,
С тихой элегантностью рояля
Станет молчаливый арьергард.
Я не прикоснусь к святыне рога –
Вместо зова пусть блистает сталь!
И не стану поднимать тревогу,
Ведь в руках ждёт боя Дюрандаль!
Посмеюсь в глаза жестоким маврам,
Пусть их слишком много, этих глаз.
Пронесусь по их рядам пожаром,
Поражая тысячи за раз.
Проживём – с отвагой, силой, верой –
Битвы день, а следом битвы ночь.
Ничего, что срок уже отмерен,
Что никто не сможет нам помочь,
Что исход здесь ясен, и в итоге
Со спины пронзит тугая боль…
Я не стану поднимать тревогу.
Уходи спокойно, мой король.
MIRROR MIRROR
Свет мой, зеркальце, скажи
Да всю правду доложи:
Он скучал по мне хоть каплю,
Хоть на глубине души?
Он искал меня по блюдцу
В чужеземных городах?
Он просил меня вернуться
В полуночных горьких снах?
Он не спал и не обедал,
Отказавшись от всего,
Пока кто-то не поведал,
Как развеять колдовство?
Он сумел разведать тайну?
Он ведь спас меня? Он сам?
Я спала в гробу хрустальном,
Шла в лохмотьях по лесам,
Я была морскою пеной,
Зверем диким… просто жуть!
Свет мой, зеркальце, наверно,
Ты напутало чуть-чуть?
Как он мог смеяться, кушать
С чудо-блюдца, сладко спать?
Свет мой, зеркальце, послушай,
Как он мог не вспоминать?
Как он мог забыть и выжить,
Пережить – и не спасти?
Свет мой, зеркальце, но ты же
Только правду… Что, прости?
Как он мог – и как он может? –
Сам меня заколдовать?
Свет мой, зеркальце, ну что же,
Я прошу тебя не врать!
Свет мой, зеркальце, ты правду,
Только правду доложи.
…Свет мой, зеркальце, не надо.
Эта правда – хуже лжи.
РЫЖИЙ ВОЛК
Огня не удержат двери с семью замками и окна с резной решёткой (я проверял). Она убегала в чащу играть с волками и выть на луну с лохматых таёжных скал. Её научили волки ходить по следу, держаться по ветру, дичь загонять в обрыв… Она убегала в чащу зимой и летом. Её не удержишь, что-то там запретив. Огню не помеха крики и обещанья, лавину не сдержит слабый людской забор.
Шептались вокруг вельможи, тряслись крестьяне:
«Правителя дочка… Боже, какой позор!
Правителя дочка. Нет неужели средства закрыть её в башне, крепких приставив слуг?» Всё просто. Она меня умоляла с детства: достань мне волчонка, папа, найди в лесу. Волчонок был рыжий, смышлёный, смешной, лобастый, лишь правую лапу волок за собой как прут… Он с первого раза умел распознать опасность – и первым был ранен, когда разгорелся бунт. Пусть бунт был подавлен – быстро, но я не знаю, куда подевался рыжий, что всех верней.
Волчонок пропал. А дочь отыскала стаю –
и вот уже лет пятнадцать играет с ней.
Волчонок пропал. Таким нелегко в природе: и цвет слишком ярок, и рана-то глубока… Я должен был быть умнее, но происходит лишь то, что у нас отвадить кишка тонка. Мне с первого дня дороже всего на свете моя Ярослава – пурпур, лазурь и кровь. Её научили волки идти по следу, с чего бы и мне идти поперёк волков? Её не удержат слуги и двери башни, досужие разговоры то там, то тут…
А я просыпаюсь ночью. Мне просто страшно,
что как-нибудь душным летом за ней придут.
А я просыпаюсь ночью, дрожа от жути, но вилы крестьян не самый мой жуткий страх. Сказали гонцы, признались чужие люди, что викингов парус замечен в моих морях. Кто видит драккар – бежит, что сверкают пятки. Кто в битве столкнётся – тут же идёт ко дну. Правителя дочка играет с волками в прятки и нет сыновей, способных вести войну. И нет для войны ни войска, ни арсенала, мы мирные люди и жизни хотим простой…
Я вижу их парус. Время, увы, настало.
К моим берегам причалил Рудольф Хромой.
Я вижу их парус в небе закатном ясно. Я чувствую холод и близость поющих стрел. И волосы ярла, как кровь, отливают красным, и красным от крови мерещится мой удел. Судьбу не удержат двери с семью замками, курносая тоже выбьет врата плечом… Правителя дочка играет в лесу с волками (а ярл Рудольф хромает, как тот волчок). Не склонит колен пред золотом и камнями, его не подкупишь – это не тот народ.
Трясутся вельможи и громко кричат крестьяне:
«Отдай ему дочь – пусть в жёны её возьмёт!»
Отдай ему дочь (такую ничуть не жалко, а он же чужой, не знает её изъян). Она застывает – статуей, гнутой палкой, моя Ярослава: пурпур, лазурь, сафьян. Крестьяне молчат. Вельможи теряют лица. От жгучего страха я обмираю сам. Моя Ярослава, смелость лесной волчицы, подходит к нему и смотрит в его глаза, а после целует, шею обвив руками, поднявшись на цыпочки…
Мир удивлённо смолк.
А дальше вы догадались, наверно, сами:
Рудольф – в переводе
попросту
«рыжий волк».
СТРАШНО, МОЙ ЮНЫЙ ДРУГ?
Делать нам нечего. Светят звёзды. Хочешь сыграть в игру или послушаешь сказку просто? Ладно, мой юный друг.
…Где-то за тридевять перекрёстков, там, где не знали зла, вся в кружевах и искрящих блёстках, девочка шла и шла. Девочка в сланцах и платье ярком, с сушкой, куда же без. Воздух ложился на плечи жарко, тихо шептался лес. Девочка шла по лесной дороге, сушек несла пакет. Краем легко щекотал ей ноги плащик малине в цвет. Девочка в сланцах и ярком платье, плащик – акрил и шерсть, шла то ли к бабушке, то ли к братьям через дремучий лес…
Слышал уже, говоришь, об этом? Тише, мой юный друг. Звёзды, конечно, ещё всё светят, ближе садись к костру.
Было, наверно, начало лета, как и сейчас, гляди. Девочка – плащик смешного цвета, бусики на груди, кружево, солнце, мечты и блёстки, – шла по тропе одна. Там, где с речушкой сошёлся мостик (в речке не видно дна), девочка встретила волчью стаю… Не испугалась, нет. Только шагнула поближе к краю, крепче держа пакет. Сушки волкам ни к чему, конечно, что тут ни говори. В тёмном лесу просыпался вечер, сизый туман парил.
Девочка в сланцах и платье ярком цвета лесной травы шла то ли к бабушке, то ли к братьям – да не дошла, увы. Сколько осталось до их порога, это вопрос пустой. Волчий вожак ей уткнулся в ноги серою головой, и изменилась единым разом вся её жизнь, смотри… Вот она тянется к волку сразу – что-то поёт
внутри. Вот осторожно рукой дрожащей гладит пушистый лоб. Вот без оглядки уходит в чащу – мимо привычных троп.
В термосе стынет какао сладко, время уже к утру. Девочка эта – моя прабабка. Страшно, мой юный друг?
Бойся, не бойся… Оно не важно. Смелый ты, говорят. Видишь, как звёздами в этой чаще волчьи глаза горят? Видишь, как звери подходят ближе, тесно смыкая круг? Это игра: полюбить и выжить. Хочешь сыграть в игру?
Волк обернулся не принцем, что ты, просто другим собой: жадным до ласки и до охоты, верной её судьбой, парнем с глазами острей кинжала, с сердцем цветов нежней. Девочка с волком навек осталась, волк навсегда был с ней. Так мне потом рассказала мама (ей рассказала мать): звери не знают в любви обмана, если уж выбирать – то навсегда выбирать и только… Спаяны две души.
Видишь, из леса выходят волки. Страшно тебе, скажи?
Я попрошу их остаться в чаще, не подходить к костру. Губы твои всех на свете слаще. Страшно, мой юный друг?
Волки навек выбирают пару, силой тут не возьмёшь. Если ты скажешь, я просто встану – и убегу под дождь.
Я попрошу нашу стаю скрыться, трогать тебя не сметь…
Хочешь остаться в лесу с волчицей?
Ну, юный друг, ответь.
ЛЕСНАЯ НИМФА
Я знаю это, как знают правду, что вбита в кожу и в кровь влита: когда предснежным хрустящим ядом придут осенние холода, сожмут мне рёбра и сдавят сердце, мороз мешая с моей слюной, тогда ничем не смогу согреться (никто не сможет согреться мной). Я таю снегом на тёплых пальцах и стыну льдами в кругу огня:
ко мне – дикарке! – не подобраться…
Ну, приручи, приручи меня!
Я прячусь в листьях плакучей ивы, в зелёных кронах простых берёз, и не кажусь на глаза счастливым (не доверяю не знавшим слёз). Ворую звёзды у небосвода и прячу волку-соседу в мех. Лесная нимфа, дитя природы, мне место в сказках, да не во всех, а в самых грустных и безнадёжных – и непременно с плохим концом.
Тебе, наверное, будет сложно
наутро вспомнить моё лицо.
Тебе, похоже, совсем несладко, раз ты решился ко мне прийти, остаться на ночь в тени распадка, где даже звёздам нельзя светить, и улыбаться в мои ключицы, и целоваться до вспухших губ, и на рассвете со мной проститься… А отпустить тебя я смогу? Смогу, конечно, и дам в дорогу звезды осколки, пыльцу цветов.
Взамен прошу я не так уж много.
Скажи мне, славный, а ты готов?
Расслабься, тише, мне мало надо: возьму лишь то, что решишь отдать. Когда предснежным звенящим ядом придут осенние холода, сжимая глотку животным страхом и волчьим воем при свете дня, я, завернувшись в твою рубаху, прошу: не вздумай забыть меня. Иначе в листьях плакучей ивы, в берёзках будет лишь тишь да гладь…
Я не кажусь на глаза счастливым –
им слишком просто меня предать.
Тогда застынет лихое сердце, исчезнет тенью среди трясин… Мне только памятью можно греться, а ты нашёлся такой один, кто не боялся смотреть сквозь слёзы, касаться пальцами позвонков… Забудешь нимфу – она замёрзнет, дитя природы, осколок льдов, семью ветрами без звука станет, растает снегом, застынет в лёд.
…Всё очень просто, поверь мне, славный:
забудешь нимфу – она умрёт.
ОТКУДА И КТО ТЫ ЕСТЬ
Д. Р.
У Дикой Охоты – свод непреложных правил: нельзя отставать, не то в темноте оставят, нельзя вспоминать, откуда и кто ты есть.
Пусть в небе морозном каждый друг другу равен, но тех, что под нами, гоним мы их и давим, не смей заступаться – быстро собьётся спесь!
Была среди нас такая – из тех, кто против. Тебя подобрали, кстати, на той Охоте… Ты славной малышкой, честно скажу, была!
Почти как она, но младше и голос звонче, совсем не боялась наших-то диких гончих, стояла в пороге – тонкая как стрела.
Тебя подхватил наш Ловчий, оскалясь дико, но он не дождался дрожи, испуга, криков, ты просто смотрела через его плечо.
Она подошла: румянец как костяника, луна приласкала латы округлым бликом – и тени взметнулись вслед за её мечом.
– Оставь её, Ловчий, – хрипло и без сомнений. И вслед за мечом, ты помнишь, взметнулись тени… Она была быстрой, так же как ты быстра,
но это неважно, ведь главный закон священен: предателя – в снег, предателя – на колени и голову с плеч.
Погибла твоя сестра.
А Ловчим был я. Чего уж тут, в самом деле. Седлаем коней, под нами ревут метели, конец октября – пора загонять и жечь!
Скакать между звёзд без удержу и без цели, чтоб смертные в страхе падали и хрипели…
Она промолчит, рывком обнажая меч.
У Дикой Охоты главный закон священен: нельзя отставать, предателей – на колени, нельзя вспоминать, нельзя замедлять свой бег.
У всадников диких – ни сердца, ни сожалений, их надо держать вдали от родных селений…
Раз Ловчий убит –
Охоту вести тебе.
LITTLE RED RIDING HOOD
Е. С.
Мой мальчик, скажи мне, зачем тебе красный плащ?
Без задней мысли, но как уж тут не спросить.
Да нет, я не перестану тебя любить,
Во что бы ты ни оделся. Но как тут быть,
Когда этот красный уж слишком –
совсем –
манящ?
Мой мальчик, февральской ночью в холодный лес –
Не лучшее из возможных решений. Да,
Я делала точно так же, и темнота
Всегда прогоняла скуку, всегда-всегда,
Но я – это я, а ты-то
куда
полез?
Мой мальчик, зачем тебе этот надлом у губ,
И пальцы сильней-нежнее гитарных струн,
Глаза удивительней тысячи южных лун,
И родинки вязью неведомых древних рун?
Мой мальчик, зачем ты настолько,
настолько
глуп,
Что лезешь без спроса в самый большой овраг
И только смеёшься навстречу чужим клыкам,
Навстречу «зачем такие» большим зубам,
Навстречу «я никому тебя не отдам»?..
Ты – всё, чего может хотеть
волчица.
Так?
Ты – всё, чего может хотеть волчица. Вот.
И здесь, на опушке, обняться – и так застыть.
Скажи, что не перестанешь меня любить,
Когда я покроюсь шерстью и стану выть,
Уткнувшись мохнатой мордой
тебе
в живот.
ДОЧЬ БУРГОМИСТРА
Д. Р.
Город серый, как будто умер, как будто вымер… Ни листочек не дрогнет над ровными мостовыми. Все попрятались, только крысы в ночи не спят: по подвалам, по чердакам, по канавам тоже, город вылизан ими, загажен, изрыт, исхожен, переполнен до точки, где стал походить на ад. Город мрачный, такой похмельный и похоронный, если дышит – то вместо вдохов выходят стоны. Скоро лопнет, уже трещит по потёртым швам. Я иду, выбивая пальцами ритм по стенам. Я не слышу его, но мне всё равно, наверно: я привыкла давно не жить, а существовать.
Дед был мастер – из лучших лучший, один на свете. Передать свой талант хотел бы, конечно, детям или внукам
хотя б, но как-то не задалось. Дочка стала простой портнихой, а
сын – торговцем (богу богово, остальное – заблудшим овцам), может, кто и пытался, но как-то всё вкривь и вкось. Дед был мастер из ничего создавать искусство… Утверждают, мол, свято место не будет пусто, но я что-то не вижу подобных ему нигде. Перед смертью он создал флейту – живое чудо: кто услышит, забудет, кто он и был откуда. Дед швырнул её в реку, доверив судьбу воде.
Это было, пожалуй, глупо. Не мне судить, но говорили и мать, и дядя, что вот, обидно, уж они-то б такую флейту, они-то уж! Впрочем, плакать-то было рано, обоим рано, дядя выгодно что-то продал, а что до мамы, городской бургомистр – теперь ей законный муж. Он решает, что только может как только может. Крысы больше всего покой городской тревожат: даже днём всё снуют, не выгнать, не извести. Нет управы на них и нет никакого слада, объявили уже вчера смельчакам награду: столько золота, сколько сможете унести,
только доброе дело сделайте, нас избавьте от крысиной чумы. Чужак в разноцветном платье, он пришёл на рассвете – и город ему был рад. Он достал из кармана флейту, зажал губами, потекли к нему крысы, как речки между домами, он увёл их – и ни одна не пришла назад. Но была моя мать мрачнее свинцовой тучи, говорила: по силам лучшему лишь из лучших сотворить чудо-флейту для столь необычных дел. И когда тот флейтист пришёл за своей наградой, то отец мой, нахмурясь, тихо сказал с досадой: уноси-ка ты ноги, парень, покуда цел.
И флейтист побежал, как раньше бежали крысы. Говорят, что мой дядя в котомке его порылся, только флейты он там, конечно же, не нашёл. Я ему не верю, мама сказала папе, а флейтист вернулся – с флейтой и в красной шляпе… И с тех пор ничего уже не было хорошо. Город замер, серый, город как будто вымер, только скорбь разлили в небе над мостовыми: оказалось, дети даже послушней крыс. Мама ходит тенью, взгляд в половицах пряча, дядя смотрит волком, папа, похоже, плачет. Я сижу на крыше, камни бросая вниз.
У меня был брат, он тоже ушёл с флейтистом. Город стал пустым и как будто стерильно чистым, ничего не сделать, время не отмотать. Крысолов ушёл – и дети бежали следом. Вот тебе и флейта. Вот и наследство деда. Вот что значит долг свой вовремя не отдать. Город стал холодный, мрачный и похоронный, только щерит зубы острые в ртах оконных. Я готова лопнуть, будто мешок, вдоль шва. Выбиваю пальцем ритм по покатой крыше. Я его не слышу – я ничего не слышу.
Я глуха с рожденья.
И потому жива.
ПРИНЕСИ ЖАР-ЦВЕТ И ПЛАКУН-ТРАВУ
Приходил ко мне твой суженый, приходил: он ломился в мои ворота что было сил – и стращал, угрожал да требовал, не просил. Его конь тихонько вздрагивал и косил на кружившее за опушкою вороньё. Понимал смышлёный ласковый вороной: не к простой пришли колдунье вы, не к простой… У неё три сотни демонов за спиной, и, хоть как себя осеняй крестом, лишь безумец что-то требует у неё.
Но суров был твой суженый, ох он и был суров. Говорил, что на всё на свете теперь готов: попросил уже всех духов и всех богов, всем шаманам привёз дражайшие из даров, но никто ему ответа ещё не дал, как тебе, любимой, снова открыть глаза – и проснуться, и что-то ласковое сказать… За его спиной собиралась греметь гроза, он горел как пламя и замерзал, будто в Сечень его окутали холода.
Он был молод, статен и полной луны ясней, с волосами цвета осенних дней… Мы недолго спорили о цене: я была всех прочих стократ сильней – и одна на свете помочь могла. И, скользнув ладонью по рукаву, назвала я цену – а он кивнул, чтоб в уплату древнему колдовству принести Жар-Цвет и плакун-траву (да остаться на ночь в постели зла).
Был со мной твой суженый, ох как был: выгибался месяцем, говорил, что когда б тебя бы он не любил, то со мной навеки остался бы… Ведьмовские чары берут своё. Я чертила пальцем овал лица, отвлекаясь, чтобы поцеловать. Его конь, привязанный у крыльца, до рассвета в ужасе гарцевал. На опушке каркало вороньё.
А на утро встала я, в чём была, горький сок берёзовый собрала, разлила его посреди стола, по углам поставила зеркала (все в багровых пятнах – по тридцать три). Я смешала листья семи берёз, на две капли горьких русальих слёз, на полпальца выжимку летних рос, настояла варево на крови
Да пустилась в путь на его коне. Тот хрипел, но нёсся – быстрей, сильней, торопился в терем, что всех родней. Летний дождь хлестал меня по спине, дикий ветер с каждой минутой креп. Я успела вовремя. Как всегда. Пусть мой взгляд морозней любого льда, но огонь струился в моих следах, да в руках живая текла вода – и меня впустили в подвальный склеп.
Темнота стучалась ко мне под дых. Ты была красивее всех живых и мертвее мёртвых – от сих до сих… Я звала всех духов, задобрив их, я тебя вернула. Обычай прост: если сердце мается и болит, не умея мёртвую отпустить, то найди колдунью – и попроси (погубить тебя, а любовь – спасти).
…За моей избушкой – сплошной погост.
ШАГОМ РАНЬШЕ
Он приходит, а шагом раньше бежит молва –
Дескать, вот он, смотрите, тихо, какие шрамы…
Его город однажды пущен был на дрова
Ради женщины. Выжил только один, он самый.
И от злости спалил соседские острова.
Он не смог поверить в то, что она мертва.
Он собрал свой корабль и тут же ушёл в моря,
Взял десятки случайных крепостей на копьё…
Он искал её – и, по правде-то говоря,
Чтобы выжить, ему пытались отдать «её».
Отдавали, пожалуй, в каждом гнилом порту…
Он искал её – снова, но вновь находил не ту.
Он искал её, с каждым днём становясь сильней.
Шрам – от уха до уха – белел, наливаясь злобой…
Он сжигал города и страны, скорбя по ней,
Его флаг на морских просторах искали в оба.
Он стоял у причалов, стучала в мостки волна.
Четверть века он ищет. И где она?
Он приходит, а шагом раньше несётся страх:
Люди прячутся по подвалам от каждой тени…
…Он нашёл её наконец-то:
– Привет, сестра.
И на рабском торгу опускается на колени.
Он искал её четверть века ни дать ни взять,
Пусть попробуют только,
попробуют не отдать!
Нежно гладит его по шрамам она, смеясь:
– Здравствуй, братец. Я так ждала тебя.
– Дождалась.
С ЛЮБОВЬЮ МИЛОМУ РЫЦАРЮ
Герой удалых легенд и лихих пророчеств,
Мой рыцарь с осколком неба, укрывшим плечи.
Я жду тебя очень долго, и слово «очень» –