Волшебный магазин бесплатное чтение

Анна Родионова
Волшебный магазин

Художественное электронное издание

ХУДОЖНИК

Валерий Калныньш

ФОТО АВТОРА НА ОБЛОЖКЕ

Ксения Родионова

* * *

«Я – жизнь, которая хочет жить в живом окружении жизни, которая хочет жить»

Анна Родионова – живое воплощение этой максимы Альберта Швейцера. Я не знаю человека, чье сцепление с жизнью было бы таким полным. Хочется сказать: она держится за жизнь мертвой хваткой.

Знаю, что говорю: я наблюдаю это чудо уже тридцать лет. Кинолента памяти услужливо нарезает клип: мы с Аней бежим босиком голышом по снегу с ведрами крещенской воды из-под крана – облиться; мы с Аней чокаемся валерьянкой, решая, уходить ли мне от мужа; мы попадаем в аварию, и сливы из багажника летают по всему салону Аниных белых «жигулей».

Десятки, сотни эпизодов, и в каждом – сгущенная, стремительная, ослепительная жизнь. И Анька – можно я буду называть ее Анькой, как привыкла? – кидается в нее с головой, без промедления, никогда не уклоняясь. Отдается ей без остатка. Но при этом зорко выхватывает и накрепко запоминает ее признаки, ее особые приметы. Чтобы потом рассказать. Устно. За столом. Многочисленным гостям.

«Аня, почему ты не пишешь? Ты просто обязана писать!» – восклицают слушатели. Нет. Некогда. Жизнь отнимает все время. Один старый поэт как-то сказал мне: «Плох тот поэт, который, выбирая между писанием стихов и любовным свиданием, выбирает стихи». Анин выбор все эти годы был выбором настоящего поэта. И уже казалось, что ей суждено вслед за Сирано де Бержераком стать поэтом, не оставившим поэмы.

И тут – новое чудо: Анька стала писать. И кинулась в этот омут, как привыкла: очертя голову. Рассказ за рассказом. Книга за книгой. Когда Анька прислала мне первый рассказ, я открыла его со страхом. Вдруг сработает эффект гальки? Подбираешь ее на пляже влажную – нет ничего красивее. А высохнет – серый невзрачный камешек.

Начала читать – и с первых же слов испытала облегчение: не высохли. Вся стремительность Анькиной жизни, вся блистательность ее устных рассказов – тут. В каждой строчке, с безоглядной щедростью, с детской смелостью, с поразительной зоркостью сердца и гибкостью ума, – признаки жизни.

Вера Павлова

В спальном корпусе идет работа
повесть

Пробую писать левой рукой. Загружать другое полушарие.

Меня и так муж называет «Боккаччо». Тот в самый разгул чумы кропал своего стоглавого «Декамерона».

Предложила Саше писать с ним «двумя перьями». Сто глав не потянем, но двадцать вполне. Ответил: «Меня не надо уговаривать».

Ах, этот русский язык:

Не надо меня уговаривать – означает категорическое нет.

Меня не надо уговаривать – означает категорическое да.

Сошлись на воспоминаниях о начале нашей с ним жизни – ведь у каждого своя правда, интересно же увидеть себя с его стороны. Что он там про меня понял.

Саша сказал, что попробует, хотя завален работой.

А у меня уже азарт. Ни дня без строчки.

Начало

В Ялту Татьяна ехала в состоянии сильной неприязни к себе самой. Когда-то неплохо начала – писала пьесы, закончила Литинститут, кланялась на премьерах. Но источником хоть каких-то доходов этот труд не стал. А больше она ничего не умела. Конечно, она жаловалась на цензуру, и правильно жаловалась, но, честно говоря, положа руку на сердце, понимала – не ее дело.

Сердце давила тоска от невостребованности, невысказанности и никчемности. Зависть к успешным драматургам душила – когда она получала из ВААПа тоненький бумажный отчет распространения пьес по городам и театрам, ее внимание притягивали везунчики, у которых был городаж. Максимальным успехом пользовались пьесы, уже прогремевшие в столицах, а также детские поделки, которые разбирали ТЮЗы. Но за них мало платили. А вот городаж обеспечивал отличную жизнь, просто сказочную, – можно было путешествовать с детьми к морю, заказывать продукты в ГУМе и шить платья в литфондовском ателье.

Договоры под заявки с ней пока еще заключали. Она писала страничку какой-то лабуды, завершала удобоваримой моралью, как в басне, типа «Высокое чувство ответственности за свой труд и забота о процветании великой страны и бла-бла-бла…».

Но она страдальчески относилась к авансам, которые ей незамедлительно выплачивали, потому что их надо было отрабатывать. А именно это и не получалось. И не хотелось.

Поэтому согласилась поехать на семинар в Ялту, чтобы в уединении, вдали от семьи и детей, сосредоточиться на работе. Написать пьесу о молодежи. Сроки поджимали.

Заняла у обеспеченной родственницы сто рублей и оставила детей на няньку. На кого мужа – не знала и не вникала. У них уже давно все шло наперекосяк.

К поезду ее провожал один из поклонников – уже отработанный номер. Согласилась из жалости, ей он был совершенно по фигу.

Он жалко посидел в купе, неловко тюкнул в щеку и удалился, оглядываясь.

Она забыла о нем в ту же секунду.

В поезде ехал веселый народ – братья-драматурги. Государство изредка подкармливало авторов выездными семинарами. В Ялту в феврале на целый месяц – это была удача. С ними ехали руководители и их жены – наиболее свободная и обеспеченная группа товарищей. Хорошо одетые, с запасами хороших лекарств лечить свои хорошие болезни. Уже в поезде они все надели солнечные очки и стали похожи на кобр.

Ехали к теплу, везли легкую одежду, рассчитывали на приятный ранний загар, который потом закрепят в августе в Юрмале.

Татьяна, которую все звали Тусей, мучительно копалась в своей несостоятельности. Один известный, но полумаститый драматург – с поредевшей лысиной, но с хорошим чувством юмора, по имени Рудик, оказался с ней в одном купе СВ. Татьяне это не понравилось – пилить до Симферополя прилично, и что – не расслабиться, не переодеться?

Направилась к своей еще литинститутской преподавательнице напроситься к ней в купе. Но у той весь двойной номер был в ее пользовании и она совершенно не желала никого впускать.

– Ничего, справишься, будет хорошо, потом спасибо скажешь, – цинично утешила она и выставила бывшую ученицу в коридор.

По коридору фланировал драматург от Латвии Валдис, цепко наблюдая за перемещениями коллег, за стихийно возникающими романами, прислушиваясь к порхающим репликам, – и сразу же записывал в записную книжку. Он писал пьесу о богеме и ее тлетворном влиянии на здоровое советское общество.

Туська попила чаю со своим соседом по купе. Латыш, проходя мимо, каждый раз чуть тормозил возле приоткрытой двери. Рудик сыпал анекдотами, оттачивая их на Туське. А она была очень благодарным слушателем – хохотала как сумасшедшая.

Валдис старался запоминать анекдоты, но переспросить стеснялся. Надеялся, что потом вспомнит.

Наконец настало время ложиться спать. Давясь от хохота, Рудик и Туська решили не закрывать дверь – «чтобы все нам завидовали». Потом он все же вышел и дал ей переодеться. Она, радуясь, что у нее есть летнее платье, в котором можно было элегантно прилечь, быстро постелила постель и легла, натянув одеяло с простыней до глаз. Освобождать соседу купе она не собиралась.

Рудик быстро лег, и некоторое время они лежали молча. Туся думала, сказать или не сказать, что она храпит.

– Между прочим, я храплю, как денщик, – сообщила она соседу. Тот вынул беруши и спросил, что она сказала.

Повторять не хотелось. Она сказала:

– Надо занавеску спустить. Свет в глаза!

Это был как бы намек, чтобы это сделал Рудик, но тот уже запихнул свои беруши. Пришлось самой вылезти из-под одеяла и, радуясь своему летнему платью, потянуть вниз тяжелую штору.

Неожиданно раздался голос Рудика:

– Какая у тебя хорошенькая ночная рубашечка!

Туська задохнулась от негодования:

– Между прочим, это мое самое красивое летнее платье.

Рудик уже не реагировал, на глаза он натянул простыню. Некоторое время лежали молча. Потом вдруг оба начали хохотать. Валдис уже бежал от дальнего сортира с блокнотом наизготове.

Еще немного похохотали. Рудик заснул.

Туська лежала и думала, что жизнь не удалась и что никаких проблесков не предвидится, нет у нее способностей для легкого и быстрого заработка. Нет умения организовать жизнь. А жизнь стала очень тесной, как в коммунальной квартире, – варианты только в личной жизни. Не в работе, не в поездках, не в творчестве.

В ней кипела и перегорала какая-то страсть, она еще не понимала какая, но понимала, что наступает конец желаниям, новым встречам, подползает возраст, о котором она никогда не думала, – возраст подводить итоги.

В большой необъятной стране стало нечем дышать. Однажды от тоски она полетела от Бюро пропаганды на Дальний Восток, и когда вышла в Хабаровске из самолета и увидела корявое слово «Агитпункт» в окружении тусклых электрических лампочек, поняла, что все они живут в одной гигантской ловушке. И единицы, буквально единицы могут дышать, но за это надо стать сволочью.

Иногда она думала – может, стать, но и для этого надо было иметь связи, талант, как у Евтушенко, и в партию вступить, как ее уговаривали. Да она еле из комсомола вылезла по возрасту. А то должна была как миленькая ходить на собрания в Союз писателей и голосовать за весь этот бред.

Вспомнила, что на семинаре будут новые люди. Хотя бы пообщаться.

Драматургов встретили и на комфортабельном «икарусе» повезли через перевал в Ялту. После грязной московской зимы засияло крымское солнце. Вокруг все было совершенно вечнозеленое. После Байдарских ворот засинело море.

Автобус карабкался все выше и выше в горы. И море опускалось ниже. Туся заволновалась – а как же оттуда к морю ходить? Пешком?

– Канатная дорога! – объяснили ей. – И сразу на пляж.

– Какой пляж в феврале? Где купаться?

– В открытом бассейне.

Вот о таком она даже не мечтала – открытый бассейн, а вокруг горы и небо. Еще бы сюда какую-нибудь любовь. Как все засияет!

Народ был знакомый. Сказали, что еще подъедут из Ленинграда.

Туся пошла после завтрака с пластиковым пакетом и набрала зеленых веток – очень много самых разных. Вечная зелень была очень яркая и очень колючая.

А у нее был очень яркий плащ – пальто на теплой подкладке. Ярко-ярко красный.

Перед ужином зашла в столовую и спросила, нет ли ненужных стеклянных банок. Ее равнодушно послали на помойку. Там особенно подошли молочные бутылки с широким горлышком.

Ее комната превратилась в оранжерею. Вдохновения это не прибавило, но стало чуть уютнее в казенном номере.

На дверь, которая была обита звукоизолирующей паклей, прикрытой кожзаменителем, Туся прикрепила много фотографий: семейные, детские, из своих спектаклей со знаменитыми актерами – это особенно тешило ее страдальческое самолюбие. Но экскурсии она не водила и хвастаться особо не собиралась.

Поставила пишущую машинку «Олимпия», вставила бумагу и…

В коридоре послышались шаги. И смех. Время, отведенное для творчества, кто-то проводил весело.

Туся высунула нос: двое, удаляясь, несли свои чемоданы, непринужденно и довольно громко беседуя.

«Новенькие, – поняла она, – не читали, наверное, объявления при входе, которое неизменно вызывало восторг пишущей братии: “Тихо. В спальном корпусе идет работа!”».

За ужином она, как всегда сидя со своим руководителем и его женой, небрежно спросила:

– А что за шум в коридоре был? Народ появился?

– Двое из Питера сегодня приехали.

С соседнего стола ей кивал знакомый драматург из Молдавии. Она однажды переводила его пьесу. Это не значило, что она знает молдавский, все было с подстрочника. Но за литературную обработку подстрочника неплохо платили – половину стоимости сочиненного текста. Фамилия драматурга в переводе с молдавского означала Василёк. Этот Василёк хотел, чтобы она перевела еще одну его пьесу. Потому что она не просто переводила, а заново писала многие сцены и диалоги.

В конце концов, с паршивой овцы хоть шерсти клок, но сначала она была обязана написать договорную пьесу, а уж потом заниматься приработком.

Но Василёк был настойчив. Он сказал, что будет ей диктовать перевод, чтобы у нее уже был текст на русском. А потом она может с ним делать все что угодно.

В принципе, это было более реально, чем та молодежная лабуда, которую она должна была сдать. Молдавских героев звали красиво Аурел и Ануца. Звучало интереснее, чем Иван Пантелеев и Светлана Филимонова.

Как же она все это не любила! Давать имена – ну как в роддоме. Да не все ли равно, как их зовут.

Короче, она согласилась на молдавский подстрочник. Только велела все перевести, быстро и не очень афишируя. Потом она скажет, что вот случайно нашлась хорошая пьеса из дружественной республики.

Договорились засесть немедленно.

Когда шли к ней в комнату, навстречу в столовую, явно опаздывая, спешила давешняя парочка. Одного из них она знала по московским встречам. Поздоровались.

Странно, что они оба из Питера. Один точно москвич.

– Ты не знаешь, кто это в темном плаще и в красивых перчатках? – спросила она Василька.

– Народный артист Толя, – не моргнув глазом, ответил молдаванин.

До завтрака желающих отвезли на автобусе в бассейн. Туся плавала неважно, но все равно очень любила. Вставало солнце. Вокруг темнели горы. Василёк рвался ее учить, но она предпочитала собачий стиль каким-то там кролям и брассам.

Накупавшись, сели в автобус. Солнце уже сияло вовсю.

После душа побежала завтракать.

Народный артист Толя шел к столику с тарелкой рисовой каши. Она прошла было мимо, но Толя задержал на ней взгляд и спросил:

– Если не ошибаюсь, в мурманском театре идет ваша пьеса? Моя пьеса в том же театре, мы на одной афише.

Тусе польстило внимание. Ее мало где ставили.

– Вы – Таня, я – Саша, – распределил народный артист Толя, – правильно?

«Сволочь Василёк, хорошо, что я еще никак не назвала его, – мелькнуло в голове», – и она сказала:

– Правильно.

А что она еще могла сказать?

И разошлись по своим столикам.

Потом Туся вспоминала – пробежала ли хоть какая искра, хоть намек на значимость в этом диалоге. Кроме раздражения на молдаванина, ничего. Таня подумала: какая же я была толстокожая!

Сломанное колесо

Около него хорошо было быть. Просто стоять. Ни малейшей мысли о романе. Просто надежность. Просто тепло. Просто куда-то вместе пойти.

О чем говорили? О чем-то тогда важном. Может, о Чехове? Может, о погоде?

Сели в вагончик подвесной дороги. Последним подбежал Василёк. И сразу обида – мы же договаривались работать над подстрочником. Уже ногу поставил, чтобы войти.

И такое недовольство! Просто собственник. Татьяна этого очень не любила, давления любого.

Неожиданно Саша отстранил молдавского драматурга и не дал ему зайти внутрь. Вагон дернулся и пополз вниз.

– Это что такое? – возмущенно завопил Василёк.

– Ты нам надоел, – приветливо сказал Саша.

И Тусе немедленно захотелось его обнять.

Вагончик плыл не спеша, низко, почти касаясь крыш домов, сараев. Виноградные плети еще оставались голыми, но на них уже зарождались будущие грозди, наполненные крымским солнцем и вином. Обнажены были жалкие хозяйственные постройки. Стояли водокачки, ждали воды с гор.

Люди, собаки, кусты сирени ждали весны.

Рванул внезапно ветер, и Саша обнял ее, закрывая от негодования природы. Хотелось плыть и плыть. Татьяна ничего не знала ни о его профессии – понятно, что драматург, но это не способ заработка, это дар Божий и ничто больше (например, Татьяна себя числила домохозяйкой), ни о его прошлом, ни о его настоящем, ни где он живет, ни с кем он живет. Не знала и не хотела знать.

А вот бесконечно плыть к морю на подвесной дороге – хотела.

На набережной гуляли зимние курортники – тепло одетые, даже укутанные. От моря дуло ледяным весенним ветром.

Подошли к воде. Постояли. Вдали, на самом горизонте, шел большой пароход.

– Интересно, как его зовут? – произнесла Туся.

– «Александр Грибоедов», – моментально ответил Саша, даже не прищуривая глаз.

Туся подивилась остроте зрения, но решила, что врет. Надо было потом прожить столько лет, чтобы поверить, что сказал правду.

Зашли в цветочный магазин. Аромат был нежный и не депрессивный – Татьяна терпеть не могла цветочные магазины, они ей напоминали кладбища.

А здесь стояли слабо окрашенные природой фрезии – и от них шел запах, который обычно эти цветы не издавали. Зимние сорта не пахнут. У них нет на это сил.

Он хотел купить ей букет, но не решился. Не хотел походить на Василька.

А вот и он. Стоит, обиженный, смотрит на колесо обозрения.

– Пошли от него, – потянула Туся.

Саша уже купил в кассе два билета и повел ее к кабинке.

Василёк исчез.

Кабинки поочередно спускались вниз и заселялись пассажирами. А их кабинка поднималась по мере заполнения. И вот они уже на самом верху, вот стали спускаться.

– Ты боишься высоты? – спросил Саша.

«Очень, – хотела сказать Туся, но не сказала, а подумала: – С тобой я ничего не боюсь!» Но показалось тривиальным и то и другое. Смолчала.

И вот включили музыку, и под вальс Штрауса они стали вздыматься к небесам, к солнцу, к вечности.

И опять захотелось, чтобы никогда не кончалось это колесо. Какой сегодня насыщенный день – одни полеты!

На полуобороте их заваливало, но не вниз головой, слава богу. Просто возникало чувство, что они лежат на одной постели – головами к небу.

Пока шел круг, Татьяна ждала этого момента. Желала.

И по ее желанию именно в этой перевернутой позиции сломалось колесо обозрения. Встало.

В полувисячем положении Саша обнял ее, и они замерли.

Из соседней кабинки раздался певучий голос Василька:

– Хорошо из горла пить!

Он тоже висел, сильно запрокинувшись.

В его руках был остродефицитный, но доступный в Ялте 78-го года напиток пепси-кола.

Обратно поднимались пешком – подъемник уже не работал. Ужин диктовал расписание дня.

Влетели последними – никого уже не было в столовой. Официантки снимали с себя фартучки и кружевные наколки.

Ворчливо покормили чем Бог послал.

Татьяна и Саша были рады, что они одни.

Хотелось исчезнуть с поля зрения всего семинара.

Хотелось скрыть от самих себя волнение в висках.

Татьяна ушла в душ, который находился на этаже, и простояла под горячей струей почти час. Приходила в трезвое чувство.

Саша засел за пьесу, которую готовил к завершению. И хорошо пошло.

Потом Туся заперлась у себя в комнате и не отвечала на стук – не знала кто и не хотела знать, кому она понадобилась. Пусть думают, что она крепко спит или сидит в каком-нибудь номере в веселой компании братьев-драматургов.

День завершался, горы засыпали. Море исчезало. Чехов грозил пальцем.

На стене висело ружье.

Переговорный пункт

Утром в автобусе, который отправлялся в бассейн, Саши не было, а она была совершенно уверена, что будет. Что-то сбоило.

Без всякого удовольствия побарахталась в хлорке, выслушала очередные вопли Василька, обещала ему сегодня же записать под его диктовку весь текст.

Когда автобус вскарабкался в гору и подкатил к Дому творчества, наверху в окне мелькнуло Сашино лицо и скрылось.

«Ну и фиг с тобой!»

И пошла смывать хлорку. Еле успела на завтрак. Вяло жевала манную кашу и слушала новости про вновь прибывших. У москвича уже шли последние репетиции в питерском театре, а Саша, оказывается, никакой не артист и никакой не народный. Работает на телевидении. Но это было неважно. Важно было, что он дописывает пьесу и хочет ее прочитать перед самым отъездом, поэтому никуда не ходит и никого не видит.

Чуть отпустило. Решила сразу после завтрака пренебречь подстрочником и сходить на набережную позвонить домой.

Вниз бежать было легко. Навстречу с одышкой взбирался уставший полуклассик, с которым она ехала в одном купе, – Рудик.

– Рудик! Беги скорей завтракать. Ты куда ходил, звонить?

– А ты догадайся, – исчерпывающе сказал измученный Рудик и, задыхаясь, продефилировал к столовой.

Побежала дальше. Внизу на набережной зашла в цветочный и купила себе фрезии.

На переговорном была небольшая очередь к автомату. Встала за Валдисом. Поговорили о погоде. Вдыхая слабый дух весенних цветов, Татьяна поняла, что надо уехать как можно скорее. Наплести про детей, няньку, болезни – да мало ли…

Говорила с нянькой. Дети были в школе, младший в садике. Хозяин, как сказала о муже нянька, еще спит. Разбудить?

– Нет-нет-нет!

– А вы, Танечка, как?

– Работаю. Пишу, – покривила душой Туся, – привезу с собой пьесу. Продам – будут деньги.

Няньке эта мысль понравилась – ей не платили уже полгода и жили за ее счет.

Обратно шла очень долго – думала много. Надвигалось что-то очень страшное и серьезное. И при этом волшебное, такое, чего не было никогда. Такое страшное и волшебное обычно бывало в классических операх – там, где надо было выбирать между страстью и долгом, между детьми и силой судьбы.

Проще всего – убежать.

С полдороги вернулась в город и направилась на вокзал. Купила новый билет на послезавтра – через два дня.

Получалось ненамного раньше, но все же не со всеми. И вообще она никому не скажет.

И это придало ей силы.

Вошла в спальный корпус, прошла к себе. Спрятала билет. Порвала старый и бросила в корзину для бумаг и черновиков – не очень-то их много там было, этих черновиков.

Потом поднялась на верхний этаж, вошла к Саше, не постучавшись, заперла дверь и бросилась к нему – крепко, крепко, тесно, тесно, близко, до боли, – надо было отрываться, пока не приросла. Оказалось – приросла. И когда успела?

Она не разглядывала и не гадала, как он принял ее появление, – мысль была одна: это прощание, а на прощание можно все.

Да вообще мыслей не было.

Почему-то Саша сказал:

– Сейчас придет Толя.

– Какой Толя?

– Народный артист.

Решила – шутит.

Однако через какое-то время в дверь постучали. Они замерли, спрятавшись под одеялом, как преступники.

Но стук не повторился.

За окном стремительно темнело, и свет зажигать не хотелось.

Наутро выпал снег и не было бассейна.

За завтраком не общались. Делали вид, что незнакомы. В этом была какая-то сладость.

После завтрака сделали общее фото на фоне заснеженных пальм.

Недавно, ну вот как только начался карантин, умер самый последний из состава преподавателей на этом семинаре. Ему было девяносто четыре, как английской королеве.

На фотографии стоит впереди, среди руководства.

Остальные сзади.

Таня тоже впереди. В своем ярком красном плаще. Жаль, фотография черно-белая. Но она сама светилась, как этот плащ. Саша в темно-зеленом стоял сзади.

Когда Туся потом показала эту фотографию своей подруге и сказала, что влюблена страшно, – та спросила, где он на снимке. Таня удивилась: он – самый заметный, он просто бросается в глаза. И не поняла, почему подруга так долго разглядывает людей на фотографии, – глупости какие, он же виден невооруженным глазом. Подруга неуверенно ткнула в Рудика.

Оказывается, Саша был виден только ей.

Все равно пришлось сказать, иначе ее стали бы искать с милицией.

Оказалось, что маститый руководитель, тот, что проживет очень долго, должен был срочно увезти свою жену и им купили билеты на тот же поезд, что и Туся.

Саша расстроился, что она не услышит законченную пьесу, а ведь уже приехал режиссер из московского театра, готовый ее ставить. Но не решился ей дать прочитать. А вдруг не понравится?!

Последнюю ночь провели грустно, но с пониманием неизбежной разлуки. Было терпимо. Потом станет нестерпимо.

Рано утром троих «семинаристов» увезли на легковой машине в Симферополь.

Таня старалась весело покивать всем остающимся. И переключиться на будущее, но в будущем было очень скучно.

В голове бился кусок фразы из монолога Нины Заречной – очень короткий: «И потянутся дни…»

И потянулись дни

Они потянулись уныло.

Потом пришла телеграмма, за которую расписался муж, и сказал – тебе из Питера с киностудии.

Написана была одна фраза, полная лабуда, но Туся четко прочитала в этой законспирированной строчке «Приглашаем на переговоры по поводу сценария о молодежи на Ленфильм редактор Василек» – что ей надо срочно мчаться в Питер, срочно увидеться с Сашей, чтобы срочно поговорить… О чем?.. Какое это имеет значение.

Они только начинали очень долгий адский путь друг к другу, пройти по которому без ущерба, боли, муки, обид невозможно. Но если уж идешь – надо идти до конца.

Никогда еще Туся не была столь общественно активна. Фиктивный вызов на «Ленфильм» был сомнителен, потому что надо было покупать билет самой. И она поняла, что надо организовать коллективный выезд в город Петра, а заодно и гостиницу. Сделала. Вывезла большую группу молодых драматургов на встречу с аналогичной группой ленинградских авторов. За счет молодежной секции Союза писателей. Не слабо.

И все было у всех на глазах. И не скрыться, не спрятаться.

Улучили момент, когда все пошли культмассово в театр – и встретились в гостинице. Это опять напоминало оперу, только голосов не было. Только шептали.

Приняли решение расстаться навсегда.

Таких решений будет много. И нервы будут сдавать то у одного, то у другого.

Теперь по интернету: Аида, то Дон Карлос, то Норма – постоянно пели, страдали, убивали друг друга и предавали своих близких. И платили за это жизнями – своими и чужими.

Накал был такой же.

За каждым из них стояли судьбы, слезы, страдания.

Если бы у Туси были таланты к оперному пению, она не закрывала бы рта – пела бы и по-итальянски, и по-немецки, и по-французски.

А плакала по-русски.

Прощались в пошлом вокзальном ресторане под пошлую песенку модной певицы.

А больно было по-настоящему.

Официантка принесла заказ и заметила как бы про себя: «Нервные клетки, между прочим, не восстанавливаются!»

Это был его город, его территория, и он здесь царил. Его знали по телевизионным передачам. Его узнавали в метро. На него показывали пальцем.

Она даже не ожидала такой популярности.

Она любила Питер, но она была здесь чужой. И сразу хотела домой.

У нее в этом городе был неприятный инцидент в самом начале ее семейной жизни с мужем – они только что поженились сразу после института. Она приехала в Питер раньше на дневном поезде и ждала его в самом начале Невского у метро «Площадь Восстания» – в синтетической короткой шубке, в лыжной шапочке и с сумкой через плечо. А он опаздывал. Темнело. Вокруг стали толкаться и глазеть на нее неприятные личности. Тогда Туся поискала глазами милиционера и обратилась к нему за защитой. Он не понял, что она хочет, она не поняла, почему он не понял. Запахло неприятной сценой. Около милиционера она ощутила не только незащищенность, но и чувство, которое испытывает рабыня на невольничьем рынке. Было похоже, что ее приняли за кого-то другого. Но, к счастью, подошел муж, и они сразу ушли.

Саша храбро проводил ее до вагона. Дохнуло дивным запахом топящихся печек и замерзших клозетов. Вагон был плацкартный, но зато почти весь заполнен своими.

Вот так они и ездили все советские годы по городам и весям любимой родины и понятия не имели ни о каких заграницах.

– Не входи, – сказала она, не пуская в вагон.

Он стоял на платформе. И вдруг посмотрел на часы – ему казалось – незаметно. Она поняла: ему надо бежать. Помахала, показала глазами – мол, давай!

Отвернулась, собираясь войти в душный натопленный плацкарт и неожиданно возле проводницы с флажком в руке, стоящей возле еще распахнутой двери, в зеркальном стекле этой двери увидела крупный план, как в кино, растерянного человека – Сашу.

И вот через это немытое стекло они попрощались – навсегда.

До чего же безнадежное слово!

Как правильно по-английски: «never say never»?

Никогда не говори никогда!

…Уже через две недели в Москве Саша стоял с повинным видом в переулке и ждал Тусю.

Пик

Со своим мужем Туська быстро разобралась. И порхала, свободная, в ожидании Саши.

Но Саша был по уши погружен в семью, и у Туси роились страшные мысли, что все зря.

И вот настал его день рождения. Саша уже перешел на московское телевидение и ждал окончания отпуска, чтобы начать полноценно работать.

Его жена еще оставалась в Питере.

А тут Александру сорок. Придумали встретиться и пойти куда-нибудь отметить.

Он снимал квартиру очень далеко, и она однажды у него была и запомнила, где это находится. Попутно он рассказал, как он вышел выносить мусор и захлопнулась дверь его квартиры на втором этаже. И он легко взобрался с перил на козырек над подъездом, придерживаясь за водосточную трубу, а потом и на балкон.

Она решила повторить. Люди равнодушно скользнули взглядом по какой-то карабкающейся вверх женщине. Туся вошла в открытую дверь и придумала, как она его напугает. В однокомнатной квартире негде было спрятаться – но на кухне стоял диванчик, и она залегла там, представляя, что он сейчас войдет и как будет весело.

Время шло, но никто не заходил. Никаких мобильных телефонов тогда ни у кого не было. Она прошлась по квартире, прикидывая, куда его могло понести. Честно говоря, они еще плохо знали друг друга, просто безоговорочно доверяли и любили. Этой гарантии хватало.

Но легкая тревога, что с ним что-то могло случиться, легла на душу, и стало муторно.

Она вернулась на кухню и стала ждать.

Выйти из квартиры она не могла – замок не позволял. Сползать обратно по водосточной трубе не хватало духу.

Она долго лежала. Дневной свет погас. Где-то у соседей по радио играла музыка.

Она прошлась еще раз, все же обдумывая сползание по трубе. Но ее взгляд зацепила странная вещь – женская кофта элегантного вида. Вообще жена у Саши была очень модная и даже носила шляпку – это Туся заметила издали, при одном из прощаний «навсегда» в Юрмале.

И Туся поняла, что приехала жена, и они пошли отмечать, и, очевидно, Саше не удалось ее предупредить, да и как – при отсутствии связи?

И взыграло подлое женское: сейчас все и решим!

Пришлось еще основательно поваляться, слушая соседское радио.

Дверь открылась. Туся зарылась в диванные подушки и поняла, что скорее умрет, чем посмотрит на них.

– Повернитесь! Я хочу видеть ваше лицо! – с легким прибалтийским акцентом сказала жена.

Саши слышно не было. Хотя она знала, что он в комнате.

– Я хочу видеть ваше лицо! – уже с легкой угрозой повторила жена, и Туся подумала, что на ее месте не стала бы ничего просить, а вцепилась бы в волосы и разглядела без спросу.

Наступила пауза, и потом шаги. И потом хлопнула дверь, которую, к счастью, не заперли. И эта мысль очень четко прозвучала в Тусиной голове: могу уйти.

Тогда она оторвалась от диванных подушек, вышла на лестницу и, не торопясь, пошла по улице.

Зеленый глазок такси. И вот она уже едет домой. Рассказывает молчащему таксисту эту историю – интересно зачем? Тот молча дает сигарету. Она с благодарностью берет.

Входит в свою пустую квартиру – дети на даче. Муж живет у друга.

Пусто. И все же это ее квартира. Это ее дом. Это ее стены. Она столько сил потратила сделать ее уютной живой и, кстати, целой – после отсидки свекрови в сталинском лагере две комнаты были отданы эмгэбэшнику. Потом пришлось делать сложный обмен. И вот когда все сделано и трое детей растут и радуют родителей, с ней происходит «оперная страсть», и буквально выть хочется на этой драматической сцене личной жизни.

Накануне она травила тараканов и предполагала провести ночь у Саши. А теперь легла на раскладушку посреди этого смрада, и ей хорошо. Ей лучше, чем тем двоим, – им предстоит тяжелая ночь.

Чем оно закончится – неважно, главное, что они расстались, и, кажется, на этот раз всерьез.

«Завтра поеду к детям, сменю няньку, а то она совсем одурела: ни денег, ни выходных».

Уже две недели лил страшный дождь. Такой тропический, бесконечный на весь сезон, когда даже представить нельзя, что может быть солнце и сухая трава.

Дети сходили с ума на маленькой даче – отсыревший дом никак не мог согреться. Пили горячий чай, благо летний водопровод позволял набирать воду ведрами.

Туся делала перевод с чертова подстрочника и рассчитывала на хоть какой гонорар.

Саша возник внезапно, насквозь мокрый, без зонта, и счастливый, что ее видит.

– Всё, – сказал он, – мы разъехались. Теперь навсегда. Она вернулась в Питер.

Из соседней комнаты, где Саша писал сценарий, донесся его тревожный голос. Его сын заболел ковидом и теперь в госпитале.

И у Туси дочь в госпитале – ей пятьдесят пять лет, а решила покататься на роликах – два перелома со смещением. Не лучшее время валяться на больничной койке.

«Старшие наши чудят», – подумалось каждому из ведущих летопись своей жизни.

А ведь именно этим старшим досталось больше всего от той ситуации сорок с лишним лет назад, когда рухнули их семьи, устои, вера в родителей.

Но поверни все назад, останься она без Саши – страшно представить.

Первый дом

Сделали первый опыт – пожить вместе. Сняли квартиру в высоком доме – их окна выходили прямо на поле ипподрома. Саша стал звать Тусю Анной Карениной. Потом просто Анькой. Прилипло ненадолго.

Высунувшись в окно, они следили за забегами и делали свои ставки. Анька постоянно проигрывала. Она знала за собой это свойство – ни в карты, ни в лотерею, никогда ни в чем ей не везло. Везло в целом.

Утром ехала к детям, которые оставались с нянькой. Отправляла их в школу, младшего в детский сад на пятидневку. Сурово, конечно. Потом бежала к ипподрому. Потом опять к детям. Обед. Уроки. Потом к ипподрому.

Такие забеги изматывали очень, но впереди туманно светило лето.

День рождения Туся отпраздновала с Сашей и своим братом Колей.

Оба ехали на одном троллейбусе из центра, вышли на одной остановке и пошли в одну сторону. Саша заподозрил: брат или нет. Тот близоруко озирался и сверял по бумажке адрес. Попробуй не заподозри!

Вошли в лифт, и там Саша раскололся. Брат Коля был потрясен.

Посмотрели забег лошадей. Саша поставил на жокея в красном жилете. Брат Коля ничего не поставил – он по слепоте не разбирал цвета. Туся – на ярко-желтый камзол.

Выиграл Саша. Туся его поцеловала.

Ох, везучий был, но и работал как проклятый.

Душа у него болела за своих, преданных и брошенных на произвол судьбы. За сына, который отказался с ним общаться. Уехал в Тарту учиться на географа. За жену, ни в чем не виноватую.

Туся предприняла решительный шаг – пошла в женскую консультацию и попросила вынуть спираль. Тогда это был единственный способ избежать беременности, женщины объясняли так: матка думает, что она беременна и не принимает новых сперматозоидов. Именно это Туське не нравилось. Пусть не думает.

Детей было уже трое, но хотелось своего, общего, и лучше девочку. Саша тоже хотел девочку, прямо так и говорил: «Очень мне доченька нужна, Оленька».

Перед дачным сезоном Туся увезла детей в Коктебель – муж должен был сменить ее через полсрока. Саша одиноко домучивался у ипподрома, больше не интересуясь забегами. Жить было трудно, и надо было что-то решать – при категорическом отсутствии денег.

Туся тоже тосковала в Коктебеле – вода была холодная, дети не боялись, а она не хотела купаться. Ни разу не окунулась.

Общаться было особенно не с кем. Что делали? Собирали камни!

Здесь отдыхала знакомая редакторша с киностудии с внуком. Рассказывала, как приезжала в Коктебель девочкой с родителями и они общались с Волошиным. А потом хоронили. Тусю потрясло, что перед ней человек, который знал живого Волошина. Это в голове не помещалось.

Они все поднялись на гору к могиле Волошина. Дети и там собирали камушки. А Туся просто постояла. Она вспомнила, что Саша просил сходить в музей и передать от него привет хранителю. Пошла. Отыскала. Ей очень хотелось с этим Володей-хранителем поговорить о Волошине и о Саше. О Саше больше. Но в музее был ремонт. Ей с трудом удалось повидать этого Володю. И тот довольно равнодушно сказал спасибо и ушел ругаться с прорабом, который, как всегда, не понимал простых вещей.

Туся ушла. Еле дождалась приезда своей смены.

Это было на вокзале – приезд и отъезд. Дети и муж очень трогательно помахали ей вслед, и соседка по купе, с виду хиппи с большим рюкзаком, набитым камнями, умилилась: какая хорошая семья, какой муж, какие дети! Туся молча согласилась.

Хиппи взяла на себя инициативу и рассказывала свою жизнь до самой Москвы. Пропагандировала женскую свободу, восторгалась независимостью американок, которые борются за равенство во всем: и в оплате работы, и в выборе партнера, и при этом завидовала тихим семейным радостям. Тусю никогда не волновали принципы оплаты, потому что ей платили или не платили совершенно так же, как и мужчинам. А уж в выборе партнера она не собиралась ни с кем советоваться. Тихие семейные радости у нее тоже были. Она не видела смысла перебивать болтливую хиппи.

В Москве на платформе стоял Саша – такой дорогой, такой любимый, такой счастливый. Туся бросилась к нему и крепко прижалась животом, в котором уже жила Оленька.

Хиппи, обалдев, смотрела на эту встречу. У нее рушились моральные устои. И она поняла, что обманулась в этой семейной идиллии. И лучше продолжать хипповать и никому не завидовать. Она подняла свой неподъемный рюкзак с коктебельскими камнями и побрела к метро.

Стройка века

Туся, беременная повариха, варит два котла еды – суп с мясом в одном и две пачки макарон в другом. Команда строителей спит в сарае возле летней колонки. Саша мотается по складам в поисках всего – гвоздей, досок, балок, песка. Нет ничего.

Дети с восторгом наблюдают за стройкой. Самые лучшие каникулы.

Вечером все ходят на пруд купаться.

Поздно начали строить – в начале июля. Просто жить негде. А детей куда? А самим куда?

Бригада интеллигентная: бригадир-«бугор», доктор физических наук, два его зама – молодые инженеры. Два настоящих спеца – строители.

Строят по учебникам. Но выхода нет. Дом растет на глазах со всеми своими удачами и недочетами.

На запреты, на ограничения Татьяна истратила все нервы и силы, добиваясь разрешения на «восстановительный» ремонт. Получила.

Пока лето – можно жить беспечно. А потом? Лучше не думать.

Их стройка была первой в дачном поселке, в котором никто не строился с послевоенных времен – не было денег, не было разрешения и не было необходимости: дома стояли крепкие, построенные на века. Но рассчитанные на летний сезон. Заборов не было – все знали, что вон за теми кустами черной смородины начинается другой участок, а вот за малиной – любимые соседи, к которым тропа была вытоптана детьми основательно. Даже в дождь оставалась неразмытой.

Саша, который не был похож на человека, который умеет забивать гвозди, совершал ежедневные подвиги. Добывал, уговаривал, обнаруживал, добивался и доставлял.

Невыносимые обстоятельства требовали сверхусилий.

Но соседи и просто знакомые советовали заморозить стройку и поискать, пока не поздно, жилье в зимнем доме, и лучше в Москве.

Времена были самые глухие и безнадежные в политическом смысле: те, кто имели приличные условия, имели, но другим не давали. Это называлось «трамвайный закон», сформулированный еще в годы первобытного коммунизма: везунчики, которым удалось влезть в набитый трамвай, не желали никого больше впускать, а, наоборот, руками и ногами выпихивали новеньких, жаждущих прокатиться.

Летняя сказка заканчивалась – не удавалось построить дом с самого начала на новом месте с нуля за два месяца.

Самым душераздирающим было прощание со своими друзьями-соседями, деловито заколачивающими свои отслужившие сезон дома, доски ложились крест-накрест на окна. Все переезжали в свои московские квартиры, оставляя простор леса и нескученность обитания в угоду гарантированному отоплению и горячей воде в совмещенной ванной.

Выключался летний водопровод. А зимняя колонка была в конце улицы примерно через километр.

Туся, с животом, впала в истерику и умолила друзей не перекрывать летнюю воду. Те согласились, входя в обстоятельства. Разрешили подождать до белых мух. Потом неожиданно грянул сильный мороз, и не стало у них у всех никакой воды. Саше приходилось носить ведра от дальней колонки. Утром и вечером.

Все силы ушли на выживание. Куда-то исчезли легкость и нежность.

Котлы, грузовики, осенью пришли крысы и холод. Потом ушли рабочие, потому что кончились деньги.

Рванули из последних сил в сентябре. Туся, на сносях, прошла пешком пять километров лесом в аэропорт, там был телефон-автомат. Она раскрыла записную книжку и стала звонить подряд всем своим друзьям, знакомым, родным. Набрала пятнадцать тысяч. Вызвали бригаду обратно.

Выпал очень ранний снег, в самом начале октября.

Дети пошли в сельскую школу у станции. И это стало спасительным решением. Там уже учились дети некоторых зимующих жителей, которые вместе с деревенскими ходили туда лесной дорогой.

Саша сходил, поговорил с директором, тот долго и придирчиво спрашивал:

– Вы отец? Нет? А кто? Дядя? А с какой стороны дядя – отца или матери?

– Матери, – согласился Саша.

Туся ходила в своем красном с меховой подкладкой плаще в неблизкий магазин. Плащ поистрепался и облез, а ведь это был тот самый, в котором она горделиво прохаживалась по ялтинской набережной.

Что-то облезло и истрепалось в душе. Буднично жили. Саша уезжал ранней электричкой в город и возвращался последней после вечерней смены. Буднично ужинали. Туся упорно пекла пироги, потому что это было последнее средство сохранить видимость человеческой жизни. Но из старой плиты вдруг завоняло дохлыми мышами, и с пирогами было покончено.

Когда возник перерыв в стройке, детей отправили к отцу и махнули прямо из аэропорта в Ригу. Там гастролировал мурманский театр, в котором шли их пьесы. На гастроли привезли его спектакль.

Это были три дня нормальной жизни – с паркетным полом, с теплым туалетом, с прогулкой по красивому городу, с театром, в котором актеры играли Сашину пьесу. Ее радовали яркий уличный свет, пирожки с ревенем, дым каминов из труб, медленный неторопливый трамвай и море. Море. Все равно какое море.

Они подышали воздухом цивилизации, как будто побывали за границей. В иной цивилизации. Актеры, игравшие Сашину пьесу, были знакомы с ней по ее пьесе, которую там, в Мурманске, тоже еще играли. Туся ожила – она живет не зря. Приободрилась. Стала думать про новую пьесу.

Когда вернулись обратно, белье, повешенное ею на веранде, оставалось таким же мокрым, как и три дня назад. Вернулось отчаяние.

Ужас идет на спад

Им на помощь бросились друзья. Везли деньги. Везли заветные гвозди. Везли еду.

Вернувшаяся бригада в срочном порядке закрыла крышу, организовала две комнаты в нижнем этаже. Сомнительного вида водопроводчик провел зимнюю воду. А уже лежал снег.

Перебрались из крысиной хибары – успели перед самым морозом.

Умелые друзья перекинули воздушку с хибары на новый дом, и загорелся электрический свет, а с ним пришло тепло. А еще надо было гнать газовые трубы, и не было канализации, а еще дожидались своей очереди два откуда-то чудом найденных по соседям поношенных аппарата – газовый отопительный котел и нагреватель воды.

И все в ударном порядке, как все в Советском Союзе. Иначе не выжить.

Таню увезли рожать под Новый год. Оленька появилась как новогодний подарок. Как ангел к Рождеству.

Когда Туся внесла ее в новый дом – это уже было жилье. И все пахло живым деревом, из свежих досок от тепла струилась янтарем смола.

В ванной была горячая вода. В детской были две кровати для мальчиков. В углу большой комнаты стояла украшенная елка.

Приехала Сашина мама, привезла ребятам смешные подарки.

Не было только старшей дочки. Она осталась с отцом.

И у Саши был полный коллапс со своей брошенной семьей.

За все хорошее надо было платить. Дорогой ценой.

Но постепенно и неуклонно жизнь становилась все лучше и лучше. И они опять радовались друг другу, как прежде. И она бежала к последней электричке, чтобы встретить его после съемок. И доченька росла. И мальчики учились в сельской школе – ходили, дорогие Филиппки, каждое утро лесом по три километра.

И приехала старшая дочь. И тоже пошла в сельскую школу. Потом началось новое лето.

И началась знаменитая Олимпиада-80. Умер Высоцкий, вдруг заслонив своей смертью все политические страсти. Улетел в небо надувной мишка – советской власти оставалось жить недолго, но об этом даже не мечтали.

Туся сидела на кухне, катая коляску. Надо было столько всего сделать. Наверху стучала пишущая машинка – Саша торопился с текстом.

Дети с отцом уплыли по Волге. Отгремела Олимпиада. Загустела сочная растительность, готовясь заранее к осенней поре. Такая щедрая благодать. Солнце пронизывает свои лучи сквозь кусты давно отцветшей сирени. Доченька спать не хочет, размазывает замусоленный ванильный сухарь по щечкам и хнычет.

Дверь в сад открыта. На пороге появляется женская фигура контражуром. Не понять кто. Сверху спускается Саша как-то поспешно. Ребенок продолжает мусолить сухарь, создавая неприятное впечатление коросты.

Практически сразу Саша уводит женскую фигуру из контражура и прочь от дома. Туся не успела ее разглядеть, но поняла кто. Больше всего ее расстроило то, что дом был не убран, ребенок был в коросте, а сама она – просто чудовищна в халате и тапках. Это можно просто ненавидеть.

Потом пришло понимание и сочувствие. Как же трудно было ей сюда приехать, как же мучительно было пройти эти три лесных километра, сколько во всем этом было боли.

И что она увидела? Банальную идиллию: не очень красивый наспех построенный дом, малоприятную тетку в неряшливом халате и грязноватого ребенка в коляске.

И что, стало от этого легче? Или наоборот? А ведь развода она так и не дала. И это подтачивало устои нормальной жизни, потому что Оленька росла бастардом, а она сама была жалкой дурой, прельстившейся на известного человека.

Таня тупо требовала официального статуса, как будто была консервативной религиозной фанатичкой и ожидала, когда ее распнут вместе с незаконным ребенком.

Сильные и глухие годы мракобесия стучали в сердце. У Туси испортился характер.

Саша стал подавать на развод – жена не являлась. После третьей неявки их развели.

На это ушел год.

Спустя многие годы она умрет, не забыв и не простив, и попросит развеять ее прах над морем, чтобы подобно русалке, провести вечность в холодной балтийской волне. Про русалку Туся придумала, но решение такой смерти и такого погребения ее потрясли.

Опять Ялта

Казалось, прошел век с той Ялты, а ведь всего пять лет спустя они приехали в город своей первой встречи. Купили обычные путевки и приехали. Был летний сезон, и Ялта была забита знакомыми людьми – иногда просто лицами, которых где-то встречали. Может, на телеэкране. Саша многих знал.

Они мечтали вернуться в город их первой встречи, чтобы вернуть тот электрический ток, который тогда их ударил.

Жили у себя на горе и спускались по канатной дороге. Но все было другое. Не хватало той атмосферы творчества, споров, общения, всего того, что составляло тогда смысл.

Саша уверял, что им должны были дать его прежнюю комнату, но не дали. Упорства в достижении цели ему было не занимать. Он обнаружил пару – мать и дочь из провинциального города, которые занимали именно ту комнату, в которой он когда-то писал свою пьесу, которую поставили, кстати, в хорошем театре. Для Туси комната значила иное – как ждали народного артиста Толю и не дождались. Такую ерунду Саша не помнил.

Короче, он уговорил мать и дочь пустить их на минуту – зашли они в эту комнату, коротко ввели недоумевающих жильцов в курс дела – и ничего не почувствовали. Мебель была переставлена. За окном – не февраль. Народный артист Толя не стучал в дверь.

Поблагодарили и ушли на свой этаж.

А ведь приехали писать. Саша предпочитал писать ручкой в тетрадях, похожих на амбарные книги, – их продавали только в Питере.

Таня любила стучать по клавишам пишущей машинки. Но Саша писал постоянно и даже клал возле кровати листок с ручкой – чтобы ночью записать мысль. Туся спала крепко, и мысли ей не мешали.

И вдруг ее осенило – она обманула его, она сыграла роль талантливой пишущей молодой женщины. Тогда еще наметилась некая мода – жениться на молоденьких писательницах и ждать, когда у них начнется слава и как следствие слава мужьям, которые гордились ими. Она его обманула, а он ей поверил.

Только одна ее подруга упрямо твердила: «Пиши, пиши, пиши, не жди ни одобрения, ни денег, просто пиши. Ну хоть для меня – я буду твоей единственной читательницей».

На пляже обсуждали крушение южнокорейского «боинга» – ох как оно еще аукнется руководителям страны. Уже дули ветры перемен, но не каждый это чувствовал. Казалось, бесконечно будет длиться это безумие.

Опять «и потянутся дни»…

Да скажи им тогда, что вся страна со своими коммунистическими идеалами рухнет в одночасье, – кто бы поверил? Пророки молчали. Это они только потом начнут пророчествовать, задним числом.

А кто мог, отмечая в Новогодье веселые цифры «двадцать-двадцать» хоть на секунду, хоть в бреду представить, что весь мир, все страны, все города и веси за несколько дней друг за другом замрут в безлюдье и в ожидании смерти от ковида, царствующего над всеми силами, богатствами, политиками, и будут присматриваться со своих балконов – нет ли машин скорой помощи, не слышны ли сирены от ближайших больниц.

Но тогда обстоятельства душили – прежде всего невозможностью зарабатывать. Они хватались за все, что им предлагали.

Их дом продолжала оживать. Стали появляться многочисленные гости, возникать новые дружбы.

Саша много работал и приезжал вымотанный. А дома кипела жизнь.

Туся руководила всеми – друзьями и гостями, воспитывала детей, пекла пироги, и незаметно они стали отдаляться друг от друга. Это была ее вина.

Однажды он вошел в разгар веселой вечеринки. И один несведущий гость спросил его: «А вы, собственно, кто?»

Туся услышала, и ей стало страшно. В голове возникла фамилия «Дымов» из чеховской «Попрыгуньи». Но она же другая, она не строит из себя творческую личность. Она просто любит гостей – сначала были друзья, потом друзья друзей, а потом уже друзья друзей друзей. Она сама их не всех знала.

Она перестала бегать на станцию встречать поезда. Надо было быть дома. Варить, подавать, слушать телефон.

А дома были хорошие люди. Они привозили с собой еду, вино и веселые шутки. Детям нравилось. Да это всем нравилось. Было щедро, сытно, людей становилось все больше и больше.

Саша приходил усталый, был вежлив, приветлив, ел и пил то, что предлагали. Но у Туси сжималось сердце. Выгнать она никого не могла. Иногда расходились под утро, не давая детям выспаться. Вот эту причину она однажды и выставила: «Ребята, дети устали, давайте по домам!» И попробовала сократить эти встречи. Предложила Саше съездить с ними в Питер на детские каникулы. Но он не мог. Работа съедала все дни.

И грянула беда.

Она грянула не сразу. Она созревала. Появилось раздражение.

Таня понимала, что она не выполняет каких-то обещаний, во имя которых они стали жить вместе.

Когда они встретились в Ялте, она еще числилась по разряду «талантливой и многообещающей». Но время шло. И ничего стоящего, интересного, привлекающего внимание, она не создала. Она стала «жопис» – как называли жен писателей. Хотя оба были членами Союза и благодаря этому ездили в Дома творчества и на различные конференции.

Туся и раньше считала себя «способной домохозяйкой», но тогда это было чем-то вроде шутки, самоиронии, мол, вот дети вырастут – я всем покажу.

А показывать было уже нечего. Как объяснить другому человеку, что такое «не пишется»? Особенно если тот, другой, пишет очень много и ее слова считает признаком лени. Начала одну пьесу – не кончила. Начала другую – не кончила. Саша сел и дописал.

Марфинизм – хорошее слово. Согласно притче, в которой Иисус пришел в гости к одному иудею, где были две сестры: Марфа и Мария. Стал Иисус проповедовать, Мария села возле и внимала каждому слову, дабы не пропустить самое важное. А Марфа – все по хозяйству: бегает, подает, варит, жарит, разливает, пробует, солит… И конечно, самое главное мимо пролетело.

«Я типичная “марфинистка”», – решила Туся и дала себе слово начать внимать и, может, даже записывать все, что было сказано остроумного и серьезного.

Хватило ненадолго. Надо же было кому-то кормить гостей.

А если бы записывала, может, и все пошло бы по-другому.

Согласилась на работу в американском университете в штате Луизиана.

Ох и страшно было. Практически без языка. Не знала она английский, никогда не учила. Ей так и сказали – надо говорить только по-русски и преподавать русский. Татьяна решила ставить спектакли. Сочинять сценарии постановок – ну это как раз было легко.

Эти долгие одиннадцать зимних и весенних семестров были заполнены бешеной работой по преодолению себя.

Надо было делать все, чего она никогда не делала. Шутить, хохотать, показывать, взгромоздившись на преподавательский стол, как надо танцевать канкан. И, не мелочась, ставить Достоевского. Вообще решила ставить вещи, знакомые американцам по фильмам: «Дядя Ваня», «Братья Карамазовы», «Доктор Живаго».

Ходить в гости к американским коллегам и там, взмокнув, вести непринужденную беседу на неизвестном языке. Смотреть фильмы, не понимая ни слова, но правильно реагировать в правильных местах.

Скучала отчаянно. Но когда прилетала домой и Саша ее встречал, он был не похож на прежнего Сашу. Она тоже.

Надо было начинать с самого начала, но как?

Если бы она могла написать что-то очень сильное, честное, она бы могла спасти то, что было когда-то. Но «не писалось».

Состоялся тяжелый разговор. Саша психовал, кричал на нее, рвал какие-то бумаги. А ей зачем-то надо было узнать правду. Да не надо ее никогда узнавать. Не надо добиваться – все равно правды нет.

«Кто она? Кто она? Я хочу видеть ее лицо!» – прозвучал вдруг чей-то голос.

Она даже оглянулась. Она это слышала когда-то. Только в том спектакле у нее была другая роль. Там она была победителем. А здесь стала лузером.

А Саша – нервным идиотом.

– Я работаю как проклятый, – доносился его голос как сквозь вату, – я целыми днями вкалываю. Я перестал писать.

– Я тоже, – ввернула Таня.

– Мы перестали понимать друг друга. Нам не о чем говорить. Нам просто неинтересно.

– Глупость какая.

А ведь правда. Таня ничего не знала о его работе, о его проблемах. Когда-то на заре их общей жизни она ждала его домой с подробным, буквально поминутным рассказом – и обязательно позитивным. Душа не принимала никаких драм. Только хеппи-энды.

Потом хеппи-энды притихли. Быт задушил ее жизнь – ей рассказывать было не о чем. С яркими успешными творческими телевизионными женщинами не посоревнуешься.

Инстинкт подсказал – дело не чисто, кто-то есть. Начались подозрения, посыпались доказательства. Уходил с телефоном в другую комнату. Не сразу отвечал на обычные вопросы типа «где был», на Пасху ушел в туалет с мобилкой и, спуская воду, тихо, но четко сказал: «Христос воскресе!» Кому?

И наконец просто привез некую даму на дачу, где собирались гости по поводу Нового года. Официальная версия была – мы вместе работаем, готовим новую передачу.

Баба, естественно, ей не понравилась. Да что там может нравиться: отяжелевшая на дорогих харчах задница, претенциозный вид, неприятные пятки, утонувшие в поданных ей домашних тапочках. Кстати, у них не было привычки снимать со всех обувь. Но тут гостья сама сбросила свои полусапожки среднедорогого вида и заявила, что будет ходить в носках. Пришлось предложить гостевые тапки.

Фальшь была во всем – в сюсюкающем голосе, в преувеличенной вежливости, в псевдовосторгах по поводу их жалкой дачи – ну никак не олигархи!

Таня напряглась и утопила гостью в любви, стараясь быть искренней. Даже обняла эту суку, чтобы Саше было приятно.

Они удалились наверх в Сашин кабинет – работать.

– Кто это? – спросила Таню подруга, разгружавшая новогодние угощения из «Азбуки вкуса». – Противная какая!

– Ой, что ты, – залицемерила Туся, – это такой имидж, это от зажатости. На самом деле она простая и очень талантливая.

– Очень талантливая – ты, – грубо сказанула верная подруга, – а она в лучшем случае способная. Твое здоровье!

Выпила.

Наверху было тихо. Неужели целовались? Нет, Сашка же не дурак. Наконец спустились.

– Как? Вы уже? Ну куда же так торопиться, мы сейчас обедать будем.

– А у меня пост, – сообщила толстожопая, предъявляя для убедительности висящий на шее золотой крестик.

– А у нас картошка с грибами, – убила ее карту Таня и подумала: чего я ее уговариваю?!

Гостья запротестовала, очевидно, боясь, что грибы ядовитые.

В этот момент раздался звонок – звонили новые гости и просили встретить их у станции, у них сумки.

Подруга, опрокинув вторую рюмку, запротестовала:

– Я не могу, я выпила.

Саша обратил взор на гостью, натягивающую на свои пятки полусапожки.

– Конечно, конечно, – подтвердила она, – я могу, я только не знаю этих ваших гостей.

– Я с тобой поеду, – и Саша сдернул с вешалки куртку.

Они удалились. Подруга протянула Тусе рюмку коньяка:

– Давай!

Выпили.

– Слушай, кончай ты по своим Америкам шастать! Мужики как костры, их нельзя оставлять без присмотра.

Таня молча опрокинула рюмку.

– Это Франсуаза Саган сказала, – уточнила подруга.

Саша вернулся с новыми гостями. Мадам, отработав драйвером, не появилась.

Пока его не было, Таня поднялась в кабинет и увидела там на столе, очевидно, для видимости нацарапанные строчки – якобы сценария.

Ее поразил совершенно детский почерк – круглые буквы, аккуратно прописанные соединения между буквами. Была бы графолог, поняла бы хоть что-то, а пока увидела: дура и дура, а Сашка этот, как его, детофил. Ну мудак, точнее.

На второй день, когда уехали гости и они остались одни, Таня спросила Сашу:

– Ты меня любишь?

Саша затруднился с ответом:

– Ты понимаешь, – сказал он, – это сложный вопрос.

Дожили. Сложный вопрос.

– Ты ее любишь?

– Кого? – Саша аж захлебнулся: – Эту, да ты что?! Откуда ты взяла? С чего?

Он искренне возмущался, а Туся убеждалась в своей правоте.

Что с нами? Неужели это мы? Они смотрели друг на друга, не веря.

Карантин

Сейчас об этом смешно вспоминать. Все мысли о другом.

«Дорогие мои, мама и папа! Спустя столько лет захотелось вам написать. Писать больше некому. А поделиться всем, что с нами происходит, необходимо.

Люди совершенно добровольно заперлись дома. Закупили еды, пару раз сходили в аптеку, но выходить становилось все страшнее.

Потому что ковид никого не пожалеет. Это чума двадцать первого века, до которой мы дожили уже без вас.

Сегодня в нашем подъезде раздался звук дрели – ожила от спячки какая-то квартира. Было странно слышать эти забытые шумы, кто-то еще надеется на что-то, продолжая ремонт.

И снова тишина. Во всем мире.

Вы, конечно, именно этого не поймете – почему во всем мире. Но это так. Мир молчит. Весь этот круглый глобус перестал работать. Тишина.

Я, между прочим, уже пережила и тебя, мама, и тебя, папа. Я старше вас.

Наверное, и наш мир стал слишком старым и его кому-то надо было почистить.

Я пишу вам. Но я не знаю, как отправить вам это письмо.

Никто уже не получает газет и не посылает писем в конверте. А если какой-нибудь чудак и напишет, то это письмо будет идти целую вечность, можно не дожить.

Всё заменила электронная почта.

Зачем я пишу в ней вам – не знаю. Просто, когда я пишу, я ужасаюсь тому, что пишу, чувствуя вашими чувствами, читая вашими глазами.

А кто еще может понять нас, пожалеть нас, как не вы?

Я пишу, чтобы получить от вас оттуда поддержку.

Я знаю, увы, намного больше, чем знаете вы. Но никто сейчас во всем мире не знает, что нас всех ждет. И нас тревожит эта тайна.

Я вас очень люблю. Так же, как, наверно, любят меня мои дети.

Но что дальше – никто не знает.

Опускаю это письмо не в синий почтовый ящик, а в глубину памяти моего компа.

Пусть полежит. Когда-нибудь его кто-то найдет и всё разгадает».

Я заканчиваю свою историю. Саша дописывает свою. И мы вместе.

Иногда с запахом фрезии, или со звуком детских голосов во дворе, или с музыкальной фразой приносится такая нежность, такая молодая страсть к жизни, к людям, к Саше, что перехватывает дыхание. И возвращается легкое дыхание той Ялты, забытое и обретенное. Как знакомая мелодия.

Мы слушаем оперу.

Странная она, эта опера… Никак не кончится. Длится и длится.

Но вдруг все смолкает. Наступает такая тишина, которая не бывает случайной.

И Туся придумала слоган: «Я хочу досмотреть этот спектакль до конца».

Рассказы

Волшебный магазин

Сегодня опять поймала совершенно откровенно эротический взгляд молодого организма с однокоренным словом в основе. Студент Роберт. Смотрит и смотрит – на меня, престарелую преподавательницу русского языка в старших классах навороченного московского колледжа.

А приятно чувствовать это молодое волнение. Я в возрасте его прабабушки ловлю на себе эту энергетику и забываю, что мне семьдесят пять лет в обед.

Всегда притягивала мужиков, пять мужей, пять свекровей, еще живых, что любопытно, и в итоге абсолютное одиночество, даже детей нет. Только вот эта педофилия.

С Робертом я особенно строга – ни разу не поставила хорошей отметки, не хочу поощрять раннеполовое созревание.

Идет за мной к метро. Догоняет, обгоняет и смотрит прямо мне в глаза. Я покраснела, идиотка. Это Макрон со своей Макронихой всех замутили.

– Роберт, – говорю я строгим учительским голосом, – я тебя слушаю.

– Маргарита Емельяновна, почему вы поставили мне четыре за сочинение. У меня нет ни одной ошибки.

Отпустило. Господи, чего только не напридумывала, тоже мне Макрониха.

А парень хорош – таких в Голливуде с руками оторвут. Надо ему намекнуть – изменить направление мозгов.

– Маргарита Емельяновна, – Роберт все ближе и ближе к моему лицу.

«Сейчас поцелует», – мелькает мысль. Опять краснею, ну что за напасть. Лучше обратить внимание на злополучное сочинение.

– Знаешь, – отстраняюсь на приличное расстояние, – я готова завтра разобрать с тобой подробно стилистические ошибки, и ты со мной согласишься.

– Я согласен, – и опять приближается.

– Ой, – говорю я, фальшиво глядя на часы, – опаздываю!

И бегом в метро, и по эскалатору, и по платформе на ненужную мне пересадку. Чего, интересно, я боюсь, что меня осудят и посадят? Да сейчас любого могут посадить за педофилию – и доказательств не надо.

По дороге звонит моя самая любимая свекровь – моего возраста, мы с ней подружки.

– Слушай, – говорит она, – можно мне с тобой посоветоваться?

Неужели у этой дуры те же проблемы?

– У меня ежедневные поносы, к какому надо идти врачу?

– К гастроэнтерологу.

– Сейчас запишу. Какое длинное слово. Откуда ты все знаешь?

– Это все твои проблемы?

Отбой, о Господи, у кого что болит, тот о том и говорит.

У подъезда стоит Роберт.

Я максимально сердита. Вхожу в подъезд и в лифт. Он в лифт не успевает. Я проезжаю свой этаж, прислушиваюсь, тишина, спускаюсь обратно. Он все еще стоит внизу.

– Что ты хочешь?

– Объяснений.

– Мы договорились на завтра.

– Когда?

– После уроков.

Уходит.

Не пойду, скажусь больной. Тогда он придет домой и залезет в постель.

Во размечталась!

И увидит, какая я старая.

Сухо поговорила с ним прямо при всех на уроке – дала примеры стилистических ошибок. А у кого их нет? У любого. Много шутила и слегка издевалась над фразами типа «Нельзя не заметить…» или «Как бы то ни было, официальная версия гласит…». Ребята покатывались от смеха, всегда приятно видеть чужие ляпы.

Роберт сидел с каменным лицом, и мне вдруг показалось, что зря я так веселюсь – прирежет.

На следующий день я повела ребят в Музей Анатолия Зверева – давно договаривались, заказали экскурсию. Шла с легким сердцем – Роберт не пришел, наверно, повесился.

Но нет, он уже ждал их возле касс, в руках стопка очень не дешевых билетов, всем вручил, сказал, что за счет Министерства образования.

Не ведая подвоха, я провела ребят на верхний этаж, где нас уже ждала экскурсовод.

Роберт делал вид, что меня нет. Но, когда зашла речь о личной жизни художника Зверева, прямо вперился в меня. Оказалось, что Зверев женился на Оксане Асеевой, вдове известного советского поэта, – у них была разница сорок лет, и сказал ей: «Старуха, я люблю тебя».

Я в это время поперхнулась и выскочила из зала. Стала приходить в себя.

Эротические фантазии утихли, и я занялась свекровью с ее поносами. Привозила ей лекарства и рассказывала о художнике Звереве.

Но замаячил Новый год, и наш выпускной класс потребовал от школы устроить вечеринку – это был последний шанс неформально побыть вместе.

Я подумала, что завершение года должно быть ярким и эпатажным и для этого нужно красное платье.

Назначенный праздник приближался, ни у кого из моих знакомых не нашлось подходящего платья, а деньги таяли на глазах, ну просто исчезали. А ведь посещение салона со всеми прибамбасами и всерьез – не меньше двадцати тысяч.

Накануне у меня в кошельке была одна тысячная бумажка. Если кому будет интересно в будущем, купить на эти деньги можно разве что небольшую баночку хорошей красной икры. На черную не хватит.

И я поняла, что нужен волшебный магазин. И я его нашла.

Шла к метро «Новослободская». Мечтала о совершенно открытом красном платье в пол, с разрезом по левой ноге. Потому что правая отекшая из-за застоя лимфы. Вдруг вижу: тусклая вывеска и по-английски – Second Hand. Собственно, мне нужно было платье на один вечер, потом выкину его к чертовой бабушке.

Вошла. Запах секонд-хендовский, как нафталин, как средство для мытья пола: чуть затхло – чуть кисло. В закрытых шкафах висят платья, но разглядеть их трудно. Из-за занавески вышла горбунья, этот магазин просто из какого-то фильма типа «Широко закрытыми глазами». Горбунья смотрела на меня неприязненно.

Я спросила:

– Откуда взялся этот магазин, я сто раз ходила по этой улице?

Горбунья пробормотала:

– Ниоткуда не взялся, всегда был. Чего надо?

– Красное платье. Длинное.

Продавщица открыла шкаф и сняла с вешалки что-то розовое. Потом сдернула с другой вешалки вишневое.

– Нет, – сказала я твердо, – мне нужно ярко-красное платье.

Горбунья набрала несколько красных, но коротких.

– Нет, – опять отказалась, – длинное, красное, открытое.

Горбунья смотрела на меня с подозрением. Очевидно, прикидывала мой возраст.

– Красные туфли я сама куплю, – зачем-то добавила я.

Горбунья задумалась и пожевала губами. «Кровь, кровь впереди и морок, морок», – донеслось до меня, впрочем, похожее на строчку какой-то песни.

Потом скрылась за занавеской и вынесла именно то, что надо. Это была жар-птица, а не платье. Оно горело ярким натуральным шелковым цветом. И от него разбегались волны света. В которых тонули прожитые годы.

Упершись коленом в мою задницу, горбунья застегнула крючки на спине. Чтобы удалось, пришлось снять лифчик, но ткань держит железно. Плечи открыты, декольте требует бриллиантов, руки не шокируют. Правая нога закрыта, нечего ее показывать, зато левая ведет себя как хочет.

– Беру, – сказала я, мысленно ощупывая свой кошелек, – сколько?

– Тысяча, – прокаркала тетка, не проявляя ни малейшего желания меня расстегнуть.

– Беру.

Пришлось ей меня рассупонить.

Когда я вышла с пакетом в руках, прошла несколько шагов в сторону метро и оглянулась, магазина, клянусь, не было вообще. Безликая желтая грязноватая стена с отбившейся местами штукатуркой.

Но я-то была и несла свою «жар-птицу» в обычном пластиковом пакете из магазина секонд-хенд.

Я была в этот миг абсолютно счастлива, меня даже не пугало отсутствие туфель – да хоть босиком.

У подъезда привычно маячил Роберт. Я села рядом и показала на пакет.

– Купила новое платье, какое хотела, в волшебном магазине.

Он абсолютно не заинтересовался и, подумав, сказал:

– Маргарита Емельяновна, мне кажется, вы меня неправильно понимаете. Я действительно вас люблю.

«Педофилия, педофилия», – запело в голове. Надо было собраться и дать отпор. Сейчас я ему все скажу. И мы наконец успокоимся.

Вместо этого он меня поцеловал – так трогательно, так по-детски, просто тюкнул в щеку холодными губами и заплакал.

– Ты очень хороший человек, – сообщила я ему, – у тебя будет столько счастья, ты забудешь этот морок как страшный сон.

Судя по его реакции, он заинтересовался незнакомым словом морок.

– Морок – это мрак, темнота, – пояснила я учительским тоном, – но есть еще один смысл – «нечто одуряющее, очаровывающее, помрачающее рассудок».

– Да, – согласился Роберт и добавил: – Я еще раз ходил в Музей Зверева, это здорово!

– Наступает Новый год, ты заканчиваешь школу, у тебя огромная жизнь, кем ты хочешь быть?

– Твоим мужем.

Ну здрасте, приехали.

– Знаешь, давай так – продержись до конца школы и потом все решим.

– А ты продержишься?

Ничего себе вопросик.

– Я не приду на завтрашний праздник, я улетаю на Новый год в Шаолинь с друзьями.

Молчание. Сопение.

– Так что с наступающим годом!

– Зачем ты купила платье?

– Для Китая. Там принято встречать в красном.

Молчание. Сопение.

– Я тоже хочу в Шаолинь.

Сказка про белого бычка. Хватит. Быстро поцеловала в щеку и пошла к подъезду. Оглянулась – сидит понурый, несчастный. Ну что ты будешь делать?!

– Это далеко. Учи географию.

– Ты не едешь, ты наврала.

Вот она – прозорливость влюбленного человека.

– Если ты завтра не придешь, я выброшусь из окна.

– Знаешь, как это называется? Шантаж.

– Мне плевать.

– Хорошо, скажу честно, я еду на три месяца в Китай – мне надо пройти курс омоложения.

– Чего?

Мне понравилась эта идея, и я стала ее развивать.

– Геронтология – это новая область науки, раньше люди так долго не жили. И я записалась на серию процедур, которые помогут справиться с болячками, наладить лимфодренаж, упорядочить процессы пищеварения. Акупунктура в Китае на высоком уровне, они отвергают пластические операции и химические воздействия, они считают, что человеческий организм заряжен на гораздо более длинные сроки жизни…

Боже, куда меня несет. С каждым словом он укрепляется в своей правоте, вот уже перестал думать о самоубийстве, какие-то мысли возникли на этом кукольном личике.

– Дай мне ссылку, пришли в личку.

– Ты тоже хочешь омолодиться? – пошутила я. – Ты же просто окажешься в пренатальном состоянии.

– Нет, это нужно для мамы. Мама болеет.

Слава Богу, кажется, пронесло. Интересно, я могу, конечно, взять отпуск до конца третьей четверти, а дальше что?

А дальше наступал год, который во всем мире называли «двадцать-двадцать». И Шаолинь уже был заражен, вот откуда у меня в голове всплыло это название.

А все-таки это было мило и забавно, и мальчик будил какие-то воспоминания. Однако откуда я взяла это омоложение, может, оно и вправду существует.

Надо только деньги найти. У меня появилась цель. Жизнь обретала смысл. Какого дьявола я колупаюсь в этой школе – я просто теряю время, которого осталось не так много.

Набрала в долг от всех свекровей и полетела в Шаолинь.

Роберт провожал в аэропорт, и мы поцеловались по-настоящему. Люди были равнодушны – внук провожал бабушку.

Я везла с собой свою жар-птицу. Свое красное платье из волшебного магазина.

К счастью, нам не дано знать своего будущего, даже самого близкого.

Ключ. Шар. Лимон

В дверь позвонили, что уже само по себе было неприятно, – при карантине открывать опасно.

Бабушка Илона в этот момент удобно устроилась перед работающим телевизором, одновременно завтракая и изучая французский на айпаде, – внуки поставили ей приложение, чтобы она занялась самообразованием и не лезла в их дела. Бабушка не любила считать себя бабушкой, просила звать ее по имени – Илона. Но вредные внуки все равно звали бабушкой.

Звонки не прекращались. Даже неприятно. Нет меня, нет. Я в Париже.

Но звонок не утихал. Закралась мысль: что-то протекло.

Илона матюгнулась, сняла с колен кота, отодвинула чашку кофе – жаль, остынет, и подошла к двери.

– Qui est là? – бойко спросила.

Это пока было то немногое, что ей удалось освоить.

Ответили невнятно.

– Кто там? – снизошла Илона.

– Откройте. Инспекция.

Слово было неприятное. Илона сходила за маской и перчатками, в которых она обычно мыла посуду: берегла маникюр.

На пороге стояла официально-неприятного вида тетка без возраста и без маски. Руки без перчаток держали папку, очевидно, с документами. Настроение у Илоны упало.

– Почему не открываете? – спросила тетка.

– Почему вы без маски? – спросила Илона.

Илона была из молодящихся бабок. Однако при карантине пришлось смириться. Волосы обкорнала сама, а краски дома не было.

– Войти можно? – тетка нагло перла в квартиру.

– А разве социальным работникам можно входить без маски?

– Я инспектор. Мне можно.

«Можно что: болеть или заражать», – хотела спросить Илона, но не спросила. С возрастом стала труслива.

Тетка самостоятельно уселась за стол, отодвинула остывший кофе и ненужный французский. Кот убежал сам – он тоже не выносил начальства. На освободившееся место начальство положило папку и достало некий список.

– Садитесь, – указала она Илоне на стул.

Пришлось подчиниться. Но губки поджала. На лице была заметна застарелая неприязнь к официальным визитам.

– На трамвае ездите? – спросила в лоб визитерша.

Илона максимально собралась и ответила достойно:

– Ездила, пока у меня не отобрали эту возможность. Мою карточку москвича.

Тетка проигнорировала ядовитость фразы и поставила в опроснике галочку.

– Кто вам стрижет ногти на ногах?

– Педикюрша Ирочка, но сейчас…

Тетка уточнила:

– А сейчас?

– Сейчас Ирочка сидит в своем Мухосранске.

– И кто теперь стрижет вам ногти на ногах?

– А почему вас интересуют только ноги?

– Это тест на самостоятельность клиента.

– Вы хотите прислать мне бесплатную педикюршу?

– Я хочу понять, вы в состоянии или нет сами себе стричь ногти на ногах.

– И зачем?

– Это тест. Хорошо, ставлю «нет».

– Что нет?

– Что не в состоянии. Запомните три слова: ключ, шар, лимон.

Идем дальше.

– Ключ, шар, лимон, – вяло повторила Илона.

Вопросы шли один другого дебильнее. В конце тетка попросила:

– Повторите три слова, которые я вам говорила.

– Вы мне больше говорили.

– Можете повторить?

Всплыл только лимон, и тетка с удовлетворением отметила несостоятельность бабушки Илоны.

– Вы меня арестуете?

– Подпишите вот здесь левой рукой!

– А можно крестик?

– Подпишите левой рукой.

Илона злобно поставила крест, перекрывший всю эту херню.

Тетка терпеливо написала что-то внизу бумаги и аккуратно поместила в папку.

– Последний вопрос: какой сегодня день?

– Плохой.

– Какой день недели?

– Mardi, нет – landi… нет, среда.

– Всего доброго, – тетка встала и пошла к двери, у двери обернулась:

– Я пришлю к вам психиатра. Надо установить, опасны вы для общества или нет.

Когда она ушла, Илона взяла молоток и гвоздь и заколотила дверь, как в мультике про Масяню: лучше умереть с голоду, чем впускать такую мразь в дом. Неожиданно пришло ощущение молодости, когда она обожала Эдит Пиаф и пела вместе с ней: «Non, je ne regrette rien!¹»

Курьер

Султан – курьер. Единственный, кто кормит семью.

Остальные – безработные: отец, мать, старший брат, сестра и бабушка.

Приехали в Москву недавно из Чимкента. Вроде в гости к родне – и остались. Но не пропали, нашли родную диаспору, им предложили снять однушку на выселках, – ничего, и не такое видали. И постепенно все нашли работу, а бабка стерегла дом, пекла лепешки на газовой плите и следила за чистотой – патологически была чистюля, патологически, будто не из Чимкента, а из Прибалтики.

Но главное, спасибо капитализму, есть работа для тех, кто ее не боится. Им удалась найти хорошее место Султану – развозить «Яндекс. Еду». Дураки, которые предпочитали криминал на Черкизоне, потешались: кому нужна твоя еда, пошел на рынок, купил баранину – жить можно.

Но грянул карантин. И единственная работа осталась у Султана. Его даже зауважали. Весь день колесил он на велосипеде со своим квадратным горбом – иногда было здорово тяжело, особенно когда заказывали картошку и капусту – спина болела. Но Султан был упертый. У них в магазине были все свои – диаспора. Закон был жесткий: что плохо лежит, неси главному, а уж он будет решать, что с этим делать.

Перепуганные клиенты даже не думали подкинуть хоть немного на чай. Не успевал он сфотографировать доставку, – так было велено во избежание утечки еды, сразу хватали пакеты своими резиновыми руками – и дверь на замок.

– Я в группе риска, – гордо говорил он дома, – если что, я буду первым.

– Глупости, – говорил отец, – ничего с тобой не случится. Аллах защитит.

В этот день заказ собирала Динара. У нее болела голова, но температуры не было, смерили и выдали наклейки к упаковкам, чтобы успокоить заказчиков: веселая картинка с цветочком и написано: «Динара, температура 36 и 4» и добавлено: «Будьте здоровы!»

Умирая от головной боли, Динара не подавала вида. Надо было додержаться до ночи, до двенадцати ночи. Каждый шаг отдавался где-то за глазными впадинами страшной болью. Все продукты, упакованные в яркие обертки, особенно когда встречались некондиционные, например длинный багет, который не помещался никуда, – надо было уложить аккуратно в бумажные пакеты и прикрепить: «Ваш заказ собирала Динара, температура 36 и 4. Будьте здоровы!». И так весь день.

Султан взял очередную доставку, уложил в ярко-желтый короб и вдруг заметил, что Динара очень бледна.

– Ты, что, – спросил он, – заболела?

Это было самое страшное: если она заболела, все становились заразными.

– Нет, что ты, – улыбнулась девушка, – сплю мало. Пока доберусь домой, уже вставать пора.

– На электричке?

– Сначала на автобусе. У меня пропуск есть – на месяц.

Вдруг закашлялась, но справилась.

Последняя доставка была очень тяжелой. Уж на что Султан жилистый парень, еле доволок, велосипед вилял во все стороны, дождь колотил по капюшону и коробу.

Наконец всё, можно и домой. Вернулся за пакетом с едой, заготовленным заранее из неликвидов. У магазина встретил Динару. Она держалась напряженно и тоже несла пакет с остатками.

– Тебя проводить? – спросил Султан, собираясь закрепить велосипед для своего преемника – такое было правило.

– Доберусь как-нибудь, – шепотом сказала девушка, – очень устала, ноги не идут.

– А давай я тебя на велосипеде домчу прямо до вокзала?

– Давай, – еле слышно согласилась Динара.

И села сзади на багажник. Она была значительно легче короба. От запретного контакта было волшебно, как в детстве. Динара была своя, из Узбекистана, но хорошо говорила по-русски. Вмиг Султан довез ее до электрички. И помахал рукой. Надо было спешить: отвезти в магазин велосипед – и быстро домой.

Успел. Было далеко за полночь.

Дома ждали голодные рты. Он отдал пакет бабушке и пошел в ванную.

Хотелось смыть с себя следы дня, выбросить маску и замочить в тазу одежду. Бабушка была очень строгая.

Лег на матрас, и перед глазами побежал весь день: перепуганные люди за полуоткрытыми дверьми, пустые дворы с опоясанными запретной лентой детскими площадками, сломанные лифты, неработающие домофоны, и вдруг ощутил легкость веса прижавшейся к нему девушки. Будто она у него прямо сейчас сидит. Хорошая девушка.

Попросил Аллаха помочь ему. Объяснил, что ему болеть нельзя, он единственный кормилец. И Динаре надо помочь. Нельзя ей болеть. Потом расширил сферу молитвы на их магазин и доставку. Объяснил, что без еды люди жить не смогут. Вообще все люди.

Ты меня понял, Аллах?

Понял Аллах не понял – поди догадайся.

Время покажет.

Коллапс

Надо проснуться и встать. Иначе коллапс. Дай им волю – будут спать до вечерней передачи «Спокойной ночи!», но как удержать детей четырех и семи лет в однокомнатной квартире без балкона два месяца, не выходя наружу?

Ну пусть спят, пусть будет тихо, пусть Лешка выспится. Да хоть до вечера. Мне все равно. Надо себя заставить встать и посмотреть новости. Нет, не надо новости. Кофе выпить. Тихо сопят Унтик и Фунтик, дорогие мои мальчики: Николай и Федор.

Полина выбралась из-под одеяла и в душ. Вода – это жизнь. Стояла бы и стояла. Нет, кофе надо.

Пошарила в шкафчике. Нет кофе. Вчера был. Вчера от Унтика подозрительно пахло шоколадом.

Нет, без кофе никак нельзя.

Встала на стул, заглянула на верхнюю полку. Кажется, что-то темнеет в глубине. Вытащила скрученный рулон каких-то бумажек. Пригляделась – деньги, и не дореформенные дензнаки, а самые настоящие современные пятитысячные.

Сравнить было не с чем – они платили только карточкой.

Да нет, нормальные деньги. Откуда они здесь? Слава Богу, живут они здесь уже лет тридцать. А тогда были другие деньги, временные какие-то.

Конечно, на эту полку она давно не заглядывала, пыль не вытирала. Может, Лешка – спрятал и забыл. А может, это ее секретка. Ну не помнит совсем.

Думает, а в это время деньги считает. Прилично, очень даже. А куда их сейчас – еду везут курьеры, платить надо карточкой.

Унтик нежно всхлипнул. Ах, как это все не вовремя. Унтику – море для гланд нужно, а Фунтику давно мечталось встать на доску и покататься на волнах. И средства на все это есть – вот они, скрученные в трубочки. Погладить надо.

Пристроила гладильную доску, достала утюг, поставила на слабую температуру – а то сожгу. Осторожно погладила купюры. Знаки не исчезли.

Фунтик, не открывая глаз, сбегал в туалет, воду не спустил, вернулся сомнамбулически – и спать дальше.

Вдруг зазвонил будильник – какой идиот его поставил на семь утра? Пантерой прыгнула и придавила кнопку – молчи, урод!

И тут пришла в голову мысль – она быстро оделась, натянула маску, перчатки и, тихо прикрыв входную дверь, вышла на лестницу.

Стояла полная тишина.

Игнорируя лифт – знаем мы эти кнопки, кто их только ни нажимал! – спустилась вниз и вышла во двор.

Весенний ветерок колебал полосатые ленточки, огораживающие детскую площадку, первая нежная листва проклевывалась на черных ветках. Ни одного человека не было в мире, кроме нее.

Она подумала: если спросят, куда иду, – ответить: в аптеку. Действительно рядом с банкоматом была аптека, круглосуточная.

Она приободрилась – ей действительно нужен был супрастин, у нее была аллергия на карантин.

По улице проехала поливальная машина, опрыскивая ядом и нежные листочки, и асфальтированный тротуар, и тут немного попало на нее.

Полина матюгнулась сквозь маску.

Опять пусто и тишина. Осторожно, оглядываясь, чтобы не засекли ушлые дружинники, дошла до банкомата.

Вставила карточку и быстро по одной банкноте запихала деньги. Телефон тут же вздрогнул – деньги получены.

Забыв про аптеку, пошла обратно, наслаждаясь тишиной. Природе было глубоко наплевать на вирус – апрельский день обещал быть хорошим.

Возле подъезда стояла девочка лет трех. Легко одетая в весенний плащик и без шапочки. Личико было трагическое. Около нее не было никого.

– Ты кто? – задала Полина идиотский вопрос.

Молчание. Глаза полны слез.

– Ты заблудилась?

Тоже не самый умный вопрос.

– Где твоя мама? Покажи пальчиком, куда мама пошла.

Молчание.

– Тебя как зовут?

Молчание.

Вдалеке прошел дворник Равиль с метлой. И исчез в подвале. Полина судорожно соображала – полиция, МЧС, скорая, куда идти?

Девочка тихо и нежно сказала:

– Писать хочу!

Полина оглянулась. В принципе можно было найти место. Но это же маленький ребенок – как ее оставить одну? И одета не по погоде.

– Ладно, – сказала Полина, – идем ко мне домой. Там сообразим. Можно я тебя буду звать Мурочкой?

Молчание.

– У меня в детстве подружка была Мурочка.

Открыла кнопкой подъезд. И подумала: что я делаю?! Это же похищение ребенка, киднеппинг, за это семь лет тюрьмы и штраф!

Девочка покорно шла за ней. У лифта Полина помедлила – не доверяла. Пошли пешком. Полезно. Девочка протянула ей ручку, неожиданно теплую. Полина взяла своей перчаточной рукой и потянула наверх.

На третьем этаже к ней пришла мысль: «Дура! Что ты делаешь? А если ребенок болен, если он носитель этого коронавируса. Я сама собственными руками рою всем своим близким могилу».

И вспомнился один рассказ, который она читала когда-то в детстве, кажется, Чарской: как во время эпидемии в доме, в котором жила большая и веселая семья героини рассказа, откуда-то появилась хорошенькая маленькая девочка с куклой в игрушечной коляске. Никто не знал, откуда она появилась, но – это было самое страшное в этой истории – она была больна и, после того как она исчезла, все тоже заболели и умерли, вся семья, кроме рассказчицы.

В этой условной Мурочке была какая-то опасность. Но Полина вела и вела ее наверх в свой закрытый от всего прочего мира уютный и защищенный дом, осознавая ужас и не имея сил ничего изменить.

Все еще спали. Полина долго мыла себе и девочке руки. Потом отвела в туалет. Потом предложила ей йогурт. Девочка охотно стала есть.

– С кем ты живешь, с мамой?

Внимательно смотрит, ждет хоть какой реакции.

Молчание. Кушает йогурт очень интеллигентно. Унтик и Фунтик едят ужасно и еще кидаются хлебом.

– С бабушкой?

Молчание. Может, она глухая.

Донеслись вопли мальчишек. Сейчас Лешка взовьется – он работал до четырех утра.

Шикнула, чтоб не орали.

Мурочка перестала есть, испугалась.

– У тебя есть сестра?

Молчание.

– Брат?

Молчание.

– Ты ехала на машине? На поезде?

– Нет, – неожиданно ответила девочка.

Вошел невыспавшийся муж и замер.

– Леша, это Мурочка. Она заблудилась, ей надо помочь.

Леша исчез в ванной, решив, что у него галлюцинация.

В комнате шла битва не на жизнь, а на смерть. Боевые крики переходили в рыдания.

Мурочка была равнодушна.

Полина заглянула к детям:

– Мальчики, у нас гостья.

– Из будущего? – закричал Унтик, старший. И в этот момент Фунтик вмазал ему довольно сильно подушкой.

Чтобы изолировать детей, Полина предложила им жить на шкафу, подала туда завтрак – и они затихли на полчаса, придумывая очередную каверзу.

Уговорила Лешку надеть маску. Леша оделся и пошел во двор искать – он вообразил, что безутешная мать девочки бегает по подъездам и ее можно вычислить.

Через полчаса в квартире был обычный хаос.

Полина причесывала Мурочку, заплетала ей косички и рассказывала сказку про диких лебедей. Как она хотела девочку, как она мечтала вот так сидеть с ней и видеть ее доверчивые бархатные глазки.

Мальчики свалились со шкафа, просто один спихнул другого – вперемешку со слезами и приступами хохота они появились на кухне.

– Мама, – спросил старший, – а откуда она взялась?

– А я знаю откуда, я знаю откуда, – закричал младший, – она из нашего детского сада. Ее Галя зовут.

– Ты Галя? – спросила, не поверив, Полина.

– Я домой хочу, – сказала Галя.

– А где ты живешь?

– А я знаю, а я знаю, – опять закричал младший, получив от старшего оплеуху, – в нашем дворе.

В дверь уже входил Леша, за ним шла с перекошенным лицом жена Равиля. Девочка Галя бросилась к ней и спрятала свое личико.

Когда все закончилось – выяснения, рыдания, страхи, гости ушли, а мальчики замерли у телевизора, Леша озабоченно спросил:

– А ты не видела, у меня где-то заначка была, я хотел второй компьютер купить, тебе и детям.

Вечный мальчик

Игорек родился здоровым и веселым мальчиком. Улыбаться начал уже в роддоме, хотя врачи уверяли, что это гримаса. Пусть гримаса, но какая радостная и благодарная.

Мать и отец были счастливы. А сестра, уже школьница, Ирка смотрела подозрительно: «Что это ему так радостно? Думает, раз родился – значит, лучше всех».

Но Игорек продолжал улыбаться этому миру лет до пяти-шести. А потом улыбка стала гримасой боли. В его маленьком теле что-то очень болело, но даже врачи не могли понять что. Анализы были хорошие.

Родители пытались учить его читать, но это было сложно. Он как будто не понимал, что от него хотят.

Пришло время идти в школу. Бабушка предложила отдать в специальную, а то будет хуже всех. А в специальной все одинаково хуже.

Отец тещу осмеял и повел Игорька записывать в самую лучшую, с французским уклоном и близко от дома. Там уже училась Ирка и писала за границу письма французским детям. Письма эти собирала учительница и ставила отметки, потом врала, что опустила конверты в почтовый ящик, и наивные дети начинали ждать ответа из далеких французских городов.

Но Игорек предварительный тест не сдал – морщился и отказывался понимать. По-французски-то.

Пришлось смириться и записать в обычную районную, которая наряду с районной поликлиникой считалась очень плохой.

Повели первого сентября – хорошенького, с букетом гладиолусов, с ранцем за спиной на торжественную линейку.

Народу набилось – целый двор. Директор произнес что-то невыразимое, и ручейки первоклашек потекли в разные стороны: ашники вправо, бэшники влево, вэшники прямо, а гэшники, где был Игорек, остались стоять со своими гладиолусами, которые оттягивали руки.

Как поняли родители по букве «Г», их дети были самые худшие, и здорово обиделись.

Отец Игорька негромко сказал матери: сегодня же подниму всех знакомых, он не будет учиться с этими отбросами.

Дети на отбросы не походили, а вот родители, особенно редкие отцы, плохо держались на ногах.

Неблагополучные дети из неблагополучных семей. Вот такое клеймо.

Учительница класса «Г» была похожа на тюремную смотрительницу. В темно-синем костюме с двумя орденами на лацкане, в пенсне и с зализанными назад редкими волосенками. Звали ее Александра Ксенофонтовна. Не каждый взрослый произнесет это словосочетание, а уж дети – тем более.

Коротко скомандовав: «Пошли!» – учительница повела свое «Г» по уже пустому двору в здание школы.

Некоторые мамаши побежали вдоль шеренги, всхлипывая, будто провожая своих детей на войну.

Учительница негромко гаркнула: «Отставить!»

Что и кому надо оставить, матери не поняли, но уловили интонацию и замерли.

Маленькие зэки покорно шли на убой.

Очень хотелось крикнуть им что-нибудь бодрое, веселое, но не приходило в голову.

Шеренга скрылась за тяжелыми дверьми, оставив растерянных взрослых в неуверенности, увидят ли они друг друга или нет.

На следующий день Игорек сказал, что в школу он больше не пойдет. Не хочет. У него была некоторая проблема с речью – скандированное произношение, он каждое слово произносил отдельно, не связывая по смыслу с другим и не интонируя.

Родителям это очень нравилось, и они называли его «маленький барабанщик».

Так вот этот барабанщик пробарабанил: «В школу я не пойду».

А времена были строгие, просто так не ходить в школу было чревато. Надо было найти медицинское обоснование. Но именно этого они не хотели.

Игорек сидел дома и был счастлив, бабушка всегда была с ним и пекла вкусное печенье. Они вместе смотрели по телевизору детские передачи и любили футбол. Бабушка делала, конечно, вид, но делала вид хорошо. Из газетного ларька они приносили домой газету «Советский спорт» и изучали расписание матчей. Отдельно Игорек записывал удачные голы и фамилии их забивших. У них с бабушкой появились любимцы, например Малафеев и Еврюжихин. Правда, может, они был хоккеисты, бабушка их путала – бегают и бегают.

Но однажды вечером к ним пришли двое из роно и потребовали объяснения. Отец стал хорохориться. Но мать подчинилась сразу. Бабушка сидела на диване с внуком и гладила его по головке.

Двое из роно попросили Игорька почитать букварь.

Мама принесла учебник.

Игорек не любил, когда ему приказывали, а потом эти двое смотрели на него такими злыми глазами… Он хотел, чтобы они скорее ушли и стало опять хорошо.

Но двое настаивали и положили перед ним раскрытую книгу:

– Читай!

Игорек беспомощно посмотрел на бабушку.

Она шепнула:

– Прочитай!

Мучительно проглотив слюну, мальчик попробовал прочитать: «Мама мыла раму».

Он эту ерунду давно мог прочитать, но ему не нравились эти чужие злые люди. И он убежал в туалет. Там заперся и сидел, время от времени спуская воду. Ирка тщетно стучала в дверь и кричала:

– Идиот, открой дверь, мне срочно надо.

В комнате шел напряженный разговор. Но силы были неравны. Пришлось подписать какую-то бумагу, и наконец эти двое ушли.

– Игорек, – позвала бабушка, – выходи, они ушли.

И Игоря стали водить в школу для умственно отсталых.

Летом они потерпели несколько неудач – им не сдавали дачу, не объясняя почему. Просто они везде ездили вчетвером, и каждый раз, когда хозяева видели Игорька, они пугались – его речи, его странности, его вида. И отказывали под разными предлогами.

Наивный отец злился, а мать все понимала и сама придумывала для мужа хорошие объяснения – в даче нет газа, далеко речка, до станции три километра. Он соглашался, а Ирка говорила: «Чего вы всюду таскаете Гарьку? Он же всех отпугивает».

Но отец упорно брал его с собой, у него была своя логика – пусть все нас видят. У нас нет кота в мешке.

Но однажды они нашли дачу, в которую просто влюбились. И речка, и магазин, и станция – всё рядом. И прелестный участок на краю поля, поросшего васильками, и веранда с видом на закат. И хозяйка-старушка, которой было все равно, лишь бы собаки не было – у нее аллергия.

А у них нет собаки!

Ирка тоже довольна – разглядела на берегу девочек ее возраста.

Отец полез в карман за предоплатой, а бабушка попросила попить воды. Они с хозяйкой пошли на кухню. Ирка побежала по полю собирать васильки.

И на фоне такого миролюбия и покоя Игорь вдруг упал на землю и задергал ногами. Изо рта пошла пена.

Это был самый первый приступ эпилепсии, на которую он будет обречен. Плюс к уже диагностированной шизофрении.

Пришлось ехать на дачу к родственникам – сами как бедные родственники, готовые на любые условия лишь бы дать детям клочок леса и глоток свежего воздуха, которого в их Капотне не было и в помине.

– А что с этим мальчиком? – спрашивали соседи у других соседей.

– А он жертва веселых возлияний.

– Чего жертва?

– Ну знаете, у немцев есть такой термин, он очень длинный – много слов, склеенных в одно, типа: «дети выходного дня», ну когда люди много пьют.

– Что вы говорите?! – И соседи с недоумением косились на отца Игорька, подозревая в нем страшного зашитого алкоголика.

Разве можно что-то объяснить людям, когда самим непонятно, откуда взялась такая беда?

Шло время. Как удалось Игорьку получить среднее специальное образование – знает только бабушка. Она писала все его сочинения, она решала все задачи, даже вызубрила таблицу Менделеева.

Врачи говорили, что есть надежда, что с половым созреванием произойдет поворот и начнется выздоровление, по крайней мере, от эпилепсии. Тут, конечно, и сам Достоевский помогал. А вот с шизофренией было хуже.

Мальчик рос, мужал, становился сильнее и агрессивнее. Бабушка уже не справлялась с его приступами ярости.

А тут, как на беду, Игорьку отказали в пособии на проживание – он должен был его зарабатывать в артели инвалидов.

И бабушка приняла на себя артель инвалидов – она за внука должна была сдавать по двадцать авосек в неделю.

Родители работали по своим профессиям. Ирка оканчивала университет по специальности «детская психология». Благо пример был перед глазами.

А бабушка сидела с авоськами. Конечно, Игорьку она давала нитки и объясняла задачу. Но мальчику не удавалось сплести даже одну, хоть и криво. И он раздражался. А это означало очередную агрессию, которой бабушка очень боялась. Ну убьет он ее – кому тогда с ним сидеть?

Постепенно все оставили попытки контактировать с Игорем. Чурались, задав вопрос, как дела, тут же отворачивались, пока он, ковыряясь в словах, старался дать ответ на этот вопрос.

А пубертат пришел, и ничего не произошло, кроме дополнительных поводов для агрессии. Сильными лекарствами подавляли инстинкты, убивали гормоны, снимали активность – получался законченный вялый идиот.

Ирка вышла замуж и родила сына. Никаких способов проверки на генетическую опасность еще не было. Просто ждали, что будет. Кажется, повезло.

Игорек жил счастливо – его обожала бабушка, посвятив ему всю себя. Мать, уйдя на пенсию, переняла ее жертвенность. Отец гордился дочерью и внуком. С сыном молча смотрел футбол.

Но пришло время, и бабушки не стало. Она всегда спала с внуком в одной комнате, подтыкала ему одеяло, давала по ночам специальные таблетки, которые надо было принимать по часам, она всегда была рядом.

И вот ее нет. Первая потеря для вечного мальчика: бабушка умерла. Он не сразу это осмыслил. Он не понимал, куда она делась и почему больше никто не печет его любимое печенье с майонезом. Но зато он был один в комнате и никто ему не мешал по ночам смотреть свой маленький телевизор. Это было начало показов сериалов – они шли по всем каналам, и Игорек не пропустил ни одного. Имена героев и названия пистолетов записывал, чтобы не перепутать. Он полюбил военные сюжеты, просыпался мужской инстинкт.

Родители были рады. Теперь он спал целыми днями и просыпался к вечеру, выспавшийся и спокойный.

Ирка с семьей жила неподалеку и приходила только по праздникам с мужем, сыном и новорожденной дочкой. Она смело рожала и смело жила своей отдельной жизнью, и у нее все было хорошо.

Игорек старел, оставаясь вечным мальчиком. Он этого не замечал и не замечал, что стареют родители.

Отец вышел на пенсию и затосковал дома. Игорь спит весь день. Дочь отпочковалась. Жена на работе, приходит отдохнувшая, полная всяких новостей и отоваренная продуктами, которые завозили прямо на работу. А куда деться пенсионеру? И отец нанялся ночным охранником на заводе. Охранник тогда был полным ничтожеством, не то что нынче: форма, оружие, уважение властей, зарплата.

Началась перестройка.

Муж Ирки разбогател, не так, как новые русские, конечно, но все же они смогли построить хороший двухэтажный дом, и отец еще успел увидеть этот дом, хоть и недостроенный, но вполне внушительный.

Он приехал с женой и сыном. И был потрясен – не мог себе представить такое чудо. Пока жена обсуждала с дочерью возможности зеленой изгороди и японской горки, отец забрался по приставной лестнице на второй этаж, и там зять показал ему секретное помещение: отодвинул пианино, за ним была спрятана незаметная дверь, потом медленно набрал код на замке и открыл двойную толстую дверь. Там был склад оружия.

– Зачем? – спросил тесть и вдруг понял: за богатство надо платить страхом.

И не стал настаивать на ответе. Хотя зять ответил:

– Спрячусь, когда за мной придут.

Посмеялись.

Вдруг услышали голос своего барабанщика:

– Так вот где все спрятано.

Переглянулись, отец сказал:

– Ну конечно, Игорек, мы здесь спрятались, а ты нас нашел. Хороший мальчик.

Пока хороший мальчик строил какую-то фразу, вылезли из камеры, и отец увел сына подальше, предлагая перенести прятки во двор. Игорек убежал прятаться в сарай, а отец стал изображать, как долго он ищет и как здорово спрятался его сорокалетний мальчик.

Когда умер отец, Ирка перевезла мать с Игорьком в новый дом. Мать согласилась. Тут всё было удобно и не надо думать о мелких бытовых проблемах.

А их квартиру продали, и это был хороший вклад в новостройку.

Игорьку нашли дело – он стал у них дворником. Ему очень нравилось чистить двор от осенних листьев, зимой от снега, а весной и летом от пыли. Целыми днями он ходил с метлой в руках. Он думал, что это навсегда. И его это устраивало.

Мать скучала, ей не хватало деятельности и общения. Ирка возила ее иногда на машине в город в парикмахерскую и оставляла на несколько часов. Потом возвращалась и платила немалую сумму за все радости парикмахерской жизни.

Обретя молодость и привлекательность, мать хотела кому-нибудь ее предъявить. И тогда Ирка покупала ей экскурсии в самые недоступные прежде страны и порой даже оплачивала маминых подруг, чтобы ей не было скучно в этих поездках.

А Игорек чистил дорожки и сжигал листья.

Но он запомнил секретное место и хотел его еще раз увидеть. Один раз он спросил о нем, но на его вопрос никто не ответил. На него вообще не обращали внимания.

Только мать говорила с ним, как обычно, шутила, щелкала по носу, щекотала – и он смеялся, как маленький мальчик. Мама обнимала и ласкала его, она заменила ему в этой жизни многое. Она любила его таким, каким он стал, – маленьким старым мальчиком.

Но мать положили в больницу. Ира сказала – это не страшно, скоро вернется, просто проверка в ее-то возрасте.

Больше он ее не увидел.

Когда спрашивал, говорили: полежит, скоро вернется.

А она не возвращалась. Игорьку не хватало маминой нежности, и он подошел к сестре и попросил его погладить. У Ирки подгорали котлеты на слишком большом огне и, пока она думала, сгорели совсем. Она орала как резаная, и Игорек ушел к себе в большую комнату с двумя кроватями. Одна была пустая, аккуратно прибранная.

Племянники к нему привыкли. Они же при нем родились и полагали, что это норма.

Старший, уже студент, согласился сходить с ним к врачу за новым рецептом. Раньше это все делала мама, вернее бабушка. Но при этом обязательно должен быть сам больной, хотя, как правило, никто его не смотрел, а просто давали новый рецепт на бесплатную покупку.

В автобусе Игорек начал громко комментировать улицу за окном, вызывая усмешки пассажиров. Потом он стал спрашивать соседку, где она живет и куда едет. Она вежливо начала объяснять, но он уже сам начал ей рассказывать своим барабанным голосом про то, что мама в больнице и больше не вернется и что кровать ее пустая.

Племянник показал всем, что, мол, он не в себе, не обращайте внимания.

Пассажиры и сами видели, что с парнем что-то не то, но это только притягивало их интерес.

И от восторга от их любопытства Игорек стал рассказывать, что у них в доме есть секретная комната, в которой много оружия, он сам видел – пистолеты, ружья. В ход пошли названия, которые ему очень нравились своим благозвучием: наган, парабеллум, вальтер, беретта…

Племянник сунул ему в рот жвачку, чтобы он заткнулся. Игорек попытался ее выплюнуть и, захлебываясь, продолжал кричать: у него был ажиотаж от внимания этих людей – они смотрели на него, не сводя глаз.

Один молодой парень просто вперился в него взглядом и пересел поближе.

– И что же с ними делают, с этими стрелялками? – спросил он.

Племянник потянул Игорька к дверям:

– Наша остановка! Слышишь? Поликлиника.

Автобус наконец остановился, и оба двинулись к подземному переходу. Поликлиника белела на другой стороне улицы.

Они шли по гулкому пустому переходу. Игорек, утомленный своим выступлением, плелся еле-еле.

За ними послышались быстрые шаги, их нагонял тот самый парень из автобуса:

– Э-э, стой, – крикнул он, – спросить хочу.

Но Игорек продолжал движение, не реагируя.

– Слышь ты, а где это у вас все, прямо дома?

Племянник не стал останавливаться, боясь потерять Игоря из поля зрения. Но парень не отставал, а требовал ответа.

– Ты, что, не видишь, что он психический? Мы к врачу записаны, к психиатру. Сейчас я его психиатру сдам – достал совсем с этими пистолетами.

– Но там не только пистолеты, – уточнил парень, – там ружья. А какие – охотничьи?

– Я тебя умоляю. Откуда?!

Они поднялись по лестнице и вышли на улицу.

Игорек уже стоял у знакомых дверей, всю свою жизнь он ездил сюда за рецептами и пытался открыть тяжелую дверь, привычно толкнув. Но, очевидно, двери поменяли, и висела табличка «На себя», которую не каждый замечал. Он толкал и толкал эту чертову дверь, и в нем нарастала агрессия. Еще немного, и он разнесет все к черту. Откуда только силы брались. Он отбегал и всем телом бросался на эту амбразуру, но амбразура не поддавалась.

– Ну видишь, – закричал племянник, ускоряя шаг, – он дверь открыть не может.

– А откуда оружие?

– Из сериалов. Всё подряд смотрит.

Парень недоверчиво поглядел на дурачка и вдруг спросил:

– А сколько ему лет?

– А ты как думаешь?

– Восемнадцать.

– Прямо. Шестьдесят два.

В этот момент ему удалось оторвать Игорька от двери, и парень близко и в ужасе разглядел его лицо. Лицо старого измученного человека. Это сразило наповал. Парень отлип сразу, убежал прочь, не оглядываясь.

А ведь племянник погрешил всего на десять лет: Игорьку было за пятьдесят.

Ночами Игорек стал бродить по дому. То опускался в подпол, где к весне собирались сделать бассейн в придачу к финской сауне, которая была там же, внизу. То, наоборот, забирался на чердак по винтообразной лестнице и там бесшумно томился, выглядывая из слухового окошка.

Потом он спешил к себе в комнату – ему казалось, что в его отсутствие может вернуться мама.

Но кровать так и пустовала, аккуратно застеленная. Один раз он подошел и уничтожил этот порядок – взбил покрывало, раскидал подушки, смял простыню.

Так ему больше понравилось.

В эту ночь ему было особенно тоскливо – весну он всегда плохо переносил. Как будто внутри в нем что-то просыпалось и от него чего-то требовалось, причем немедленно, сразу.

Птицы в саду уже проснулись и оглушительно орали.

Светало, белели яблони – стояла невыносимая красота мира.

И он понял, что надо делать.

Игорек поднялся в кабинет Ириного мужа, легко, не почувствовав усилий, сдвинул пианино и уставился в код, который был ему неведом. Но в тайных закромах его памяти хранились цифры, которые он успел увидеть, когда был здесь с отцом. И эти цифры всплыли, и не с первого раза, а с третьего… Но тайная дверь отворилась.

Богатства внутри комнаты-сейфа были неисчислимые. Он трогал автоматы, пистолеты, гладил приклады и прилаживал к руке рукоятки. К нему возвращалось древнее чувство мужчины, в подкорке заложенное природой.

Он выбрался из комнаты, вооруженный, как герой сериала, в каждой руке по парабеллуму. Они так ладно лежали в его ладонях, как будто давно искали своего хозяина.

Вышел в сад, прицелился в яблоню, нажал курок – раздался оглушивший его выстрел, и к его ногам упал сбитый белый цветок– несбывшееся яблоко-шафран.

Придя в себя, он снова стал нажимать курки. К нему уже бежали домочадцы…

Это решило его судьбу. Ира поняла, что его надо срочно положить в хорошую больницу, и желательно навсегда. У них самих было много проблем. Не до Игоря. Нашли больницу, и удалось оформить бесплатно.

Сказали, что так надо, а Игорек только спрашивал – там будет мама, но ему ничего не отвечали, торопили, спешили, хотели все сделать как можно скорей, иначе это невыносимо.

Невыносимо так поступать и невыносимо так не поступать.

Что понимал сам Игорь – никто не знал.

Племянник навестил его два раза и уверял мать, что у Игоря замечательный уход и что он очень доволен – у него соседи, с кем он может разговаривать, и телевизор, и строгое расписание дня: по ночам он спит, а таблетки дают по часам и кормят регулярно.

Ира к нему не съездила ни разу.

Года через полтора она сказала родственникам, что брат умер.

Было трудно выразить сочувствие, поскольку все понимали, что это освобождение. Тогда стали вспоминать родителей и бабушку и говорить об их подвиге.

Подвиг чего? Любви.

К кому?

К рожденному ими же – никому не нужному человеку.

Но они помнили его ранние, самые первые годы, когда болезнь еще не проступила и в нем всем хотелось видеть свое продолжение.

А он так и остался маленьким щеночком, который понимал, что его очень любят.

Как ему было страшно и плохо умирать одному – можно только представить по его любимым сериалам.

Где ласковые руки бабушки? Почему мама легла в больницу и забыла о нем, своем самом любимом и дорогом мальчике? Почему папа ушел куда-то, откуда не возвращаются, вместо того чтобы смотреть с ним футбол?

Почему вдруг стало так холодно и пусто?

Маленькому старенькому мальчику.

Ролики

Как же хорошо на даче. Никакой карантин не страшен. Вокруг лес и сплошная природа. Юлька вспомнила, как когда-то, очень давно, в школе, кажется в пятом классе, одна девочка сочинила: «Природа, русская природа, ты достояние народа». Получила одобрение учительницы литературы.

Но с тех пор эта строчка напрочь закрепилась в Юлькиной башке. Куда бы ее ни заносила судьба, всплывал этот стишок. Если за границей, то с ностальгическим восторгом. Если среди родных осин, с глубоким состраданием к этим самым погибающим, гниющим осинам.

Они с бабушкой застряли на даче невольно – приехали проверить газовый счетчик и провести выходные дни. А тут грянул карантин, и родители приказали потерпеть и не спешить обратно, благо газ работал отменно и все было в порядке. Юлька перешла преподавать историю олухам-пятиклассникам по компьютеру, а бабушка деятельно занялась поиском применения своих творческих сил. Готовка «из ничего» был ее козырь в советские времена: она пекла каждый день пироги и все были сыты.

Практически вернулась молодость, только к соседям бегать за солью остерегалась – ну соли-то хватало, мука таяла.

В принципе, у станции был магазинчик – раньше назывался сельмаг, теперь супермаркет.

На чердаке Юлька нашла свои давние ролики и очень обрадовалась. Дороги подсыхали, и можно было покататься. Решила, что будет добираться до станции с рюкзаком и там закупаться. А на роликах – что пять километров, – ерунда. Бабушка всегда говорила: «Бешеной собаке пять верст не округа!»

Самое фантастичное, что работал интернет: правда, он был не современный, а старенький стрим, но честно связывал со всем земным шаром.

Юльку уединение устраивало – надо было побыть порознь со своим Митей, который совершенно не хотел разводиться с женой ради Юльки.

И чем дальше, тем больше не хотел. И Юлька поставила на себе крест: некрасивая, никому не нужная училка, обреченная на одиночество.

Докатила за десять минут с наслаждением: мимо старых дач, мимо еще чернеющего леса, мимо здания, которое до сих пор называлось сельсовет, – и вот он сельмаг.

Не хотелось снимать ролики – в голову не пришло, что могут не пустить.

С роликами пустили, а без маски – нет. Пришлось намотать бабушкин шарф на пол-лица.

Столько всего хотелось накупить, ограничивал только лимит денег на карточке. А бумажных у них вообще не было – зачем? Юля за все платила карточкой, а бабушка в магазин не ходила. Имела же право в свои восемьдесят семь лет не стоять по очередям: она-то была уверена, что без очередей магазинов не бывает.

Короче, Юлька забила рюкзак. Пошатываясь, пошкандыбала на улицу. Встала на тропу – у станции асфальтированную – и рванула, рассчитывая через десять минут увидеть бабушку.

Но не рассчитала тяжесть рюкзака, колдобину на дороге, потеряла баланс, и ее понесло со страшной силой на дорогу прямо под подъезжающую легковушку черного цвета.

Всё, что она запомнила, машина была черная.

Очнулась от невыносимой боли в больнице – ее везли на каталке с переломом лодыжки в семи местах. Оказывается, когда делали рентген, была в бессознательном состоянии.

Она немедленно потребовала телефон – сообщить бабушке.

– Не волнуйтесь, больная, – сказали ей медсестры в масках, – бабушка уже знает. С ней говорил ваш друг.

– Какой?

– Тот, который вас привез.

– А кто меня привез? – не сообразила Юлька.

Уже в палате, когда ее оставили наконец своими заботами врачи, Юлька смогла позвонить бабушке. Она не ответила. Позвонила еще раз. Не ответила.

Подошла медсестра с запиской и сказала: посетители запрещены, а записку я вам сама прочитаю. Стала читать, немного спотыкаясь.

«Милая Юлька, я наивно привез вашу бабушку повидаться с вами. Не рассчитал – карантин. Но телефон работает. Будем говорить. Алексей».

– Это кто такой? – не поняла Юлька.

– Кто?

– Алексей.

– Божий человек.

– Кто?

– Праздник сегодня: Алексей Божий человек. Который вас привез.

– А-а, черная машина, – вспомнила Юлька.

– Машина – не знаю. А сам блондин. Заботливый. Бабушку вашу привез и обходится с ней, как с королевой. А уж красивый какой.

– Ох везучая вы, больная, ох везучая!

Нога болела. Лодыжка в железных заклепках. Их еще вынимать будут.

Ходить сможет, дай бог, через полгода.

Вокруг коронавирус. А ей говорят – везучая.

Надо же, неужели это ей – Алексей Божий человек.

Природа, русская природа! Ты достояние народа.

Полигон

Они сверстники, муж и жена – Майя и Алик. Им по восемьдесят. Сидят на карантине в однокомнатной квартире в Марьиной Роще и ждут неизвестно чего.

Немного их напрягает, что Майя крестилась еще в начале перестройки, а Алик агностик и атеист. Это служит причиной некоторых легких ссор.

Например, Майя говорит: «Ну что, тебе так трудно покреститься?»

На что Алик неизменно отвечает стихами Багрицкого: «Не волнуйся, Валенька, он тебя не съест, золоченый, маленький твой крестильный крест. – И добавляет: – А вдруг съест?»

На что у Майи есть свой аргумент: «А вдруг мы с тобой после смерти будем в разных отсеках…»

«Я в аду, ты в раю?» – «Да хоть бы в аду, но вместе».

Шестидесятилетие свадьбы решено было отметить исполнением заветной мечты.

Алик спросил не вовремя, в это время Майя стригла тупыми ножницами левой рукой ногти правой руки:

– А какая у тебя мечта?

– Путешествие, – наугад ответила жена, прихватив кожу среднего пальца. Потекла кровь. – Неосуществимое, конечно, – добавила она, чтобы не лез.

Но Алик продолжил:

– Куда?

– Великий Каньон, – отшила его Майка, перекрывая кровопролитие кухонным полотенцем. – И вообще отстань, иди смотри свои ненаглядные новости, сколько там народа еще очистило от себя землю.

У них была эта книга, целый фолиант, который на английском языке назывался: «Сто мест на земном шаре, которые вы обязательно должны увидеть до своей смерти». Подарили на какую-то годовщину. А потом они поставили ее пылиться на дальнюю верхнюю полку.

Все равно дальше Воронежа, где жила Майкина родня, так никуда и не выбрались.

«Совладельцам пятерки рваной – океаны не по карману!» – процитировал Цветаеву Алик. Технарь по жизни, он знал много стихов и любил петь авторские песни под гитару. Майка раньше работала в издательстве корректором, теперь это, оказывается, устаревшая профессия, как телефонистка или жестянщик.

У них – маленький балкон, но он выходит в парк. Это счастье. Хотя почему-то нет запаха свежей зелени даже после дождя – очевидно потому, что весь город регулярно обливают химией, чтобы очистить от вируса.

До главной даты оставалось еще две недели, просто они оба были Скорпионы, что означало максимальную скрупулезность во всем.

Уже на следующий день Алик разбудил ее строкой из Пушкина: «Открой сомкнуты негой взоры!» – и протянул какой-то официального вида конверт.

Майка хотела спать и не знала, куда она дела очки, поэтому нежно поблагодарила и решила еще поспать. Но Алик принес очки и настоял на том, чтобы она открыла конверт. Майка нервно разодрала по своей привычке криво-косо конверт, но Алик сдержался и не сделал замечания. Он терпеть не мог эту манеру.

В конверте было два билета на самолет – на английском языке. Майка знала Алика как облупленного и эти его шуточки – подделки. Он всю жизнь ей дарил: то рукопись с Мертвого моря, то письмо принца Датского. А тут два билета в Лас-Вегас.

– И чего там делать будем? – грубовато спросила восьмидесятилетняя Майка.

– Играть в казино и выигрывать! – засмеялся восьмидесятилетний Алик.

– Спасибо, солнышко, – Майка нежно поцеловала мужа, а в голове уже бились мысли: надо вызвать доставку еды заранее, ну хотя бы за день, заказать что-нибудь повкусней, и хватит ли на этот загул их небольших сбережений.

– Ты хоть отметь мои усилия! – обиделся муж.

– Красиво нарисовал, как это называется – хороший дизайн.

Теперь у них появилась цель – они изучали маршрут по глобусу и проигрывали в своих фантазиях каждый прожитый день, начиная от вылета из Домодедова. Майя стала подумывать, а что бы ей надеть на этот праздник жизни. Парикмахерские, конечно, закрыты. Но ведь можно вызвать домой. Конечно, делать маникюр в перчатках не реально, но всё же, всё же, всё же…

Им стало интересно жить. Алик на гитаре стал наигрывать напевы навахо, где он только их нашел?

– Сначала Лас-Вегас – там сейчас не очень жарко, около восьмидесяти градусов, – комментировал Алик, изучая Большую советскую энциклопедию, – по Фаренгейту разумеется, дальше про полезные ископаемые…

– А игровые автоматы?

– Их не упоминают. Зато много об индейцах.

– Я никогда не видела игровых автоматов.

– Да у нас в метро полно, на переходе с одной «Киевской» на вторую, а потом на третью.

– Это было в лихие девяностые, сейчас я не замечала.

– И ты стала бы играть?

– Я проиграла бы сто рублей и была бы счастлива. Ну читай дальше.

– Дальше про капиталистический мир. Так и написано – «гримасы капитализма». А знаешь, давай не ходить в эту клоаку, в эту золотую лихорадку. Давай пойдем в цирк!

– В цирк можно и в Москве, – огорчилась Майя, – а так хотелось бы посмотреть на их гримасы.

И она жалобно улыбнулась.

Следующий день был посвящен дамбе Гувера. Алик вооружился чертежами и доказывал Майе, что сооружение сперто с нашего Волго-Дона и что они ни хрена не умеют.

– А гримас там нет, в твоей БСЭ?

– Есть эксплуатация человека человеком. Страшная. При строительстве погибла масса людей. Это «Железная дорога» Некрасова, помнишь: «А по бокам-то всё косточки русские…»?

– Ну откуда в Аризоне русские косточки?

– Ой, не скажи, наши везде… А ровно посередине дамбы проходит граница между двумя штатами: Невадой и Аризоной, прямо ровно посередине. Знаешь систему часовых поясов?

Но Майя явно охладевала к Большому Каньону. Прыгало давление. Она вдруг ощутила возраст, чего с ней давно не было. В их семье приоритет болезней был у Алика – он был на год ее старше. Майка привычно скрывала небольшие проблемы, буквально гуляющие по ее организму. Конечно, страх вируса подавлял все болячки. Спасало обоняние: чуть что – бежала нюхать «Шанель № пять», подаренную ей десять лет назад, но все еще сохраняющую нежный нездешний аромат прошлого. Нет, она не имела права болеть: на ней весь быт, заказы еды по карточке, блинчики на кефире по вечерам и обзвон необходимых для Алика врачей на предмет консультаций.

Она несколько охладела и к вызову парикмахерши. Завезет вирус на своих расческах – и что? Кому я буду нужна со своей стрижкой?

Но Майя понимала, что Алик старается для нее и надо ему подыгрывать. Она и пыталась. Максимально проявила интерес к дамбе Гувера.

На другой день поругались на другую тему – какой марки машину надо брать в Каньоне напрокат, при этом прав ни у одного, ни у другого отродясь не было. Но Алик с детства любил машины. Он вытащил с антресолей старый альбом фотографий и показал себя, трехлетнего, с машинкой в руках.

– Понимаешь, это «форд», это лучшая машина в мире.

– Давай что-нибудь попроще и подешевле, – органично подыграла Майя Алику.

Тот вдруг взбеленился и стал орать:

– Не знаешь – не лезь в мужские дела. Машина – это основа общества.

– Сейчас основа общества – компьютер. А мы газеты читаем.

– Вот-вот, и от этой основы вашего общества пошли все беды – кто придумал ваш вирус? Компьютер. А теперь, дурак, не может понять, как вернуть всё назад.

Эта мысль потрясла Майю – это так было похоже на правду! Это было открытие! За такие идеи, в ее понимании, дают нобелевские премии в немалых валютных долларах.

Но Алик вспомнил, что сам так и не научился водить машину, – так что будем осваивать общественный транспорт.

Следующий день был посвящен истории самого Каньона и с какого края к нему лучше подбираться: с южного или с северного.

Это наводило на мысли о сообществах декабристов.

Опять немного поругались: хорошие были декабристы или плохие. Алик защищал идеалы прошлого, Майке было до лампочки, и она охотно соглашалась с современным взглядом – нечего было будить Герцена.

Вечерами они смотрели с балкона на звезды. Как они там, над Каньоном, светят?!

В организме все время что-то болело: голова, уши, зубы, спина, живот, но не сразу вместе, а по частям, и главное, если у Майки болело горло, то у Алика – ноги. Или наоборот.

Было о чем поговорить за завтраком. Делился, конечно, Алик.

Весь вечер, накануне юбилея, Алик играл на гитаре и пел все песни КСП², которые он когда-то знал. Майка тоже знала их наизусть. И они ей изрядно надоели. Но на этот раз Алик пел так, как в молодости, когда они ходили по гостям и он был молод и носил, как истый каэспэшник, баки. Сейчас он тоже изрядно оброс. Приходилось Майке брать в руки ножницы – она эту швабру на щеках не выносила.

С открытого балкона доносилось пение городской пташки. Майка уже испекла пирог и разрешила съесть по куску загодя.

Вдруг Алик запел: «Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом, значит, снова, значит, снова бабье лето, бабье лето!» – это была их песня, песня их первой встречи. Тогда при свете костра на КСП Алик пронзил ее сердце взглядом из-за гитары – это был особенный взгляд, он проникал в ее тайные мысли, в ее скрытые желания, в ее сокровенные мечты. Это было вчера, это было вот-вот, только что. И захотелось быть молодой, и показалось, что бабье лето еще будет.

Майка стала подпевать. В глазах мужа она была все такой же веселой девчонкой с филфака, об которую он когда-то споткнулся на всю жизнь. Их глаза встретились, и Майка смутилась.

Ночью, когда она наконец заснула со снотворным, Алик пришел к ней. Они давно спали раздельно – из-за храпа. Оба яростно храпели и обвиняли друг друга. Алик даже купил у какого-то прощелыги специальный электробраслет от храпа и подарил жене на Новый год.

После боя курантов и выступления президента Майка надела браслет и включила какую-то кнопку. Стала ждать. Браслет нагрелся и стал бить током. Майка содрала его с руки и закричала:

– Что ты купил? Кто тебе это продал? Сам попробуй!

Алик обиделся, но пробовать отказался категорически.

Они поссорились и разошлись по разным комнатам, благо их было две.

И вот сонная от таблеток Майка слышит шорох – это Алик в темноте ищет ее кровать – забыл, где она находится.

Потом вскрикнул и застонал, ударился о раму открытого окна, – Майка спала с открытым окном даже зимой.

– Что? – нетвердым голосом спросила жена.

– Окна у тебя тут распахнуты. Холод собачий.

Закрыл и двинулся на ее голос. Забрался под узенькое одноместное одеяло и подоткнул под голову одинокую подушку. И опять застонал.

– Что? – спросила Майка более четким голосом.

– Лед нужен. Лоб раскроил.

Майка метнулась на кухню к холодильнику. Лед примерз так, что его надо было отбивать тесаком. Отбила с куском холодильника. Алик стонал все громче.

Зажгла свет – крови не было. И шишки тоже. Но приложила лед. Погладила, поцеловала, прижалась – первый раз за весь карантин захотелось прижаться тесно-тесно. От Алика пахло счастьем – от него всегда пахло счастьем.

Алик отбросил лед и погасил свет.

Утром Майка не могла проснуться. Сознание пряталось где-то в глубине ее тела и не получало контакта с внешним миром. Иногда в поле зрения появлялся Алик с открытым ртом и исчезал.

Ей хотелось докричаться, чтобы он надел на нее кофту, потому что холодно, но Алик ее не слышал.

Потом ей показались чужие голоса – наверное, телевизор. Свет в комнате был притушен. Она решила поспать.

А теперь она качалась в гамаке. Ей в лицо, как в окошко, заглянул человек в маске и что-то спросил. Майка закрыла глаза – все равно ничего не слышно. Звук выключен.

Ее укачало, и голова стала кружиться. Плохо, когда лежишь и кружится голова. Ненормально. Удалось уснуть. Во сне голова не кружилась.

Ее явно транспортировали. Ну и пусть. Все равно.

А жаль, что Алик все-таки не крестился. Не уговорила.

Опять кто-то заглянул в ее окошко. Или это Алик?

В молодости Майка мечтала иметь талант. Делать что-то лучше других, например, крутить хулахуп, или танцевать твист, или петь под гитару. Потому и на Алика запала, что он пел, и хорошо пел, чисто. В любой компании он был необходим. А она иногда помогала на кухне мыть посуду.

Теперь ее стало подбрасывать, как бадминтонный воланчик. Вверх – вниз, вверх – вниз.

И в бадминтон не научилась. Мазала мимо волана.

Если бы у них были дети, они смогли бы ее научить, например, плавать. Но дети не получились.

Теперь они сами были детьми друг для друга. Им было достаточно. Погладить по седеньким кудрям и сказать: «Неплохо выглядишь, старуха!» Вот и весь секс.

Ее стало трясти. Вот-вот, сейчас ее выкинут.

«Не надо, – хотелось закричать, – я еще пригожусь. Я могу посуду мыть и учить людей старой фонетике, когда ударение в словах “по средам” ставилось на первый слог, а “жалюзи” произносили жалобно – тоже на первый слог, и при этом никто толком не знал, что это такое».

Кто-то грубо говорил на неизвестном языке. Ее ощупывали, наверно, врачи. А что с ней, почему она не может говорить?

Опять провал. Открыла глаза. Какой ослепительный свет! Какая желтизна!

Пусто. Тихо.

– Где мы?

Как хорошо, что он меня услышал, надо повторить:

– Где мы?

Немного смущенный голос Алика:

– Мы в Великом Каньоне с южной стороны.

– Что со мной было?

– Ты спала.

Майя постаралась оглядеться. Алик протянул руку и помог сесть.

Вокруг изливался божественный свет, смешанный из солнечных лучей, легкого тумана, похожего на дыхание странных безлесных скал, и светлого взгляда Алика, с тревогой всматривающегося в ее лицо.

– Мы в раю? Мы вместе?

Ей смертельно хотелось спать, но Алик не давал – теребил, дергал, заставлял открыть глаза и смотреть, смотреть, смотреть.

Вокруг высились монолитные каменные изваяния, похожие на гигантские женские фигуры.

Они сидели на краю скалы, вокруг простиралась бесконечная необозримая степь.

– Поздравляю, – сказал Алик, – ку-ку, шестьдесят лет промучились.

– Что со мной было? Кома?

– Да нет, в коме я бы тебя не дотащил. Ты просто спала, изредка просыпалась. Да ладно, ты только посмотри, какая красота. Большой Каньон!

Он был так горд, так счастлив, что не обратил внимания на небольшой указатель, который хорошо был виден Майке: «Подольский полигон. Проход воспрещен».

Эверест

Супруги Анастасия Александровна и Анатолий Алексеевич занимались любовью под негромкие телевизионные новости. Делали это обстоятельно и привычно.

Неожиданно супруга громко и страстно закричала: «Ура! Соне Аппельбаум дали Премию Станиславского».

Анатолий Александрович принял крик за оргазм и возгордился.

Тут же раздался громкий стук в стенку. Анатолий Алексеевич замер. Потом продолжил свою работу.

Стук повторился. Анастасия Александровна скосила глаз на часы:

– Который час? Да еще одиннадцать. Они что, с ума сошли?

– Выключи телевизор.

– Да он чуть слышен.

Желание иссякло. Оно и так еле теплилось.

Утром в дверь позвонили. Анастасия Александровна готовила завтрак. Анатолий Алексеевич еще спал. Анастасия Александровна поднялась на цыпочки и посмотрела в глазок. Там никого не было. Она успокоилась и вернулась к каше. Но звонок повторился.

– Кто?

Что-то невнятно прошелестело. Анатолий Алексеевич проснулся и вышел в прихожую.

– Что случилось?

Звонок. Анатолий Алексеевич решительно открыл дверь.

За дверью стояла маленькая перепуганная женщина лет сорока с нервным бесцветным лицом в сером пальто и старомодной шляпке.

– Простите, бога ради, я из первого подъезда.

Анатолий Алексеевич указал рукой вправо, но дамочка перевела его руку влево, нежно коснувшись поношенной перчаткой с маленькой прожженной дырочкой на среднем пальце. Потом она трагически сложила обе руки:

– Умоляю, сделайте телевизор потише.

– Да он выключен.

– Ночью, пожалуйста, потише. Я очень рано встаю на работу. Я не сплю.

– Конечно-конечно. Но мы очень тихо включаем.

– Спасибо. Я вижу, вы интеллигентные люди. Простите, что потревожила. Я из другого подъезда.

Дом был брежневского времени, чуть получше хрущевского и много хуже сталинского. Слышимость была средняя, но все же когда соседи вбивали гвоздь – было слышно по всему подъезду.

Анатолий Алексеевич подхватил простуду и отселился в другую комнату. Анастасия Александровна посмотрела перед сном «Новости культуры», приняла снотворное и заснула. Разбудил громкий стук – крепкий мужской кулак колотил в стенку. Сердце заколотилось – включила свет: четыре утра.

С большим трудом заснула. Ближе к шести стук повторился. Анастасия Александровна подумала: «Как хорошо, что Анатолий Алексеевич не слышит». Больше не спала. Встала, сварила кофе.

Стала думать. Они были пенсионеры, и жизнь текла скучновато. Дочь и внуки жили далеко. Но в доме шел капитальный ремонт, и это вносило оживление, люди в их подъезде познакомились, объединенные одной бедой, – шла замена труб, кабелей, электрических проводов. С утра до вечера работали дрели, и у Анастасии Александровны болели зубы от этих сверлящих звуков. Накануне предложили заменить радиаторы за счет ремонта – это взволновало супругов, но мысль, что надо будет освобождать доступ к окнам, убивала: уж очень захламлена была квартира книгами, шкафами с одеждой, мелкими сувенирами, которые вообще нельзя выбросить, потому что каждая мелочь – память о важных для них событиях.

Утром, когда встал относительно свежий Анатолий Алексеевич, опять раздался звонок в дверь. За дверью стояла все та же испуганная женщина, молитвенно сжимая руки в поношенных перчатках:

– Умоляю, я опять не спала, а мне вставать в семь утра.

Анастасия Александровна подумала: «Она второй раз приходит к нам в десять утра, какого дьявола она встает в семь».

У несчастной женщины на ресницах трепетали слезинки.

– Голубушка, – пропел Анатолий Алексеевич, – мы крепко спали всю ночь.

У Анастасии Александровны шевельнулась обида – как вам это нравится, он крепко спал.

– И никакого телевизора мы не включали, – доброжелательно продолжил муж.

Анастасия Александровна включала телевизор и будет включать, хотя сама почти ничего не слышит, что там на экране щебечут. Она промолчала.

– У вас, наверное, большой экран и сильный звук?

У них был старый маленький «самсунг» начала перестройки и работал только канал «Культура», но унижаться перед дамочкой из другого подъезда не хотелось.

– Конечно-конечно, – пролепетала дамочка, но не ушла, а продолжала искать аргументы: – Понимаете, мы вселились в сентябре, и вот уже декабрь, а я не сплю ни одной ночи, у вас все время: бу-бу-бу.

– Абсурд, – благодушно сказал Анатолий Алексеевич, – это капремонт.

– О-о, вашими бы устами мед пить, – непонятно отреагировала соседка.

И собралась уходить, но Анатолию Алексеевичу как назло пришел в голову аргумент.

– Понимаете, – сказал он несколько барственно, – мы люди творческие, это дом театральных деятелей, я прихожу после спектакля, и мне надо расслабиться, отдохнуть.

– О, конечно, – обожающе глядя на творческого человека, – сказала дамочка, – я вас очень хорошо понимаю.

На самом деле Анатолий Алексеевич давно был не у дел – по профессии он был то, что в народе называют «балерун», бывший артист балета, теперь в мимансе. Очень редко его вызывали на «Спящую», где он ходил в свите королевы в красивом костюме с пером на голове.

Анастасия Александровна и Анатолий Алексеевич собирались на новогодние праздники к дочери в Америку, но денег на билет не нашли, поэтому поехали на дачу, а друзьям сказали, что в Америку. Как стыдно быть бедным! Натосковавшись в пустынном зимнем Алексине, вернулись в цивилизацию. Вечером тихо-тихо, почти неслышно включили хорошую ночную передачу «Для тех, кто не спит» – и тут же получили крепкий стук в стенку, причем это был не жалкий кулачок в поношенной перчатке с дырочкой, а могучий удар «космонавта», которым на митингах курочат людей. Анастасия Александровна даже немного испугалась. Анатолий Алексеевич встал, оскорбленно ушел в другую комнату и плотно закрыл дверь. Супруга с ненавистью вырубила телик и попробовала заснуть. Наконец со снотворным удалось. Поэтому стук отбойным молотком по голове ее разбудил не сразу – сначала снился американский внук с железным роботом, которого он пытался разобрать на части. Это было ближе к шести утра. В это время внуки на другой стороне земного шара только идут из школы. Нет, это опять стучали в стену.

После завтрака – звонок в дверь.

Анастасия Александровна пожалела мужа и открыла дверь. В той же шляпке и в тех же перчатках (может, она в них спит?) стояла прошлогодняя дамочка.

– Анастасия Александровна, – сказала она, по-собачьи заглядывая ей в глаза, – я вас очень уважаю, но вы не могли бы сделать телевизор потише.

В комнате тяжело закашлялся Анатолий Алексеевич.

– Он болен, – зачем-то поделилась с соседкой Анастасия Александровна, раздраженная тем, что ее называют по имени-отчеству. Откуда ей это известно?

– О, простите великодушно, – застонала гостья, – пусть поправляется, сейчас в городе такой грипп ужасный. Я могу порекомендовать Анатолию Алексеевичу…

– Спасибо, не надо, – отрезала Анастасия Александровна, закрывая дверь. Но гостья ловко всунула башмачок в образовавшуюся щель и даже чуть всхлипнула от некоторого дискомфорта.

– Я вас прошу только об одном: не включайте громко телевизор.

Анастасии Александровне удалось выпихнуть назойливую визитершу и даже как бы невзначай смазать ей по морде кожаной обивкой двери.

Теперь вечерами они уже не занимались любовью, а быстро ложились спать в разных комнатах, причем Анатолий Алексеевич почти сразу засыпал, а Анастасия Александровна маялась настоящей бессонницей, размышляя над судьбами дочери и внуков.

Но наконец только она заснула – как проснулась от тяжелой канонады, за окном взлетали и летели прямо к Музею вооруженных сил ракеты «земля – земля» в виде новогодних китайских петард. Музей не отстреливался, хотя, конечно, мог бы. Такое количество оружия пряталось в его залах, подвалах и ангарах, что можно было взорвать всю Москву.

Анастасия Александровна доброжелательно отнеслась к этой акции, все же праздник, старый Новый год. И очень тихонько включила телевизор. Передавали что-то интересное – про Вольфа Мессинга, который работал на НКВД, и по ночам его увозили в Кремль для таинственных расследований. Утром его выбрасывали из машины у подъезда, и Вольф Григорьевич буквально сидел на лестнице, дабы не будить коммунальных соседей, дожидаясь, что кто-нибудь да откроет дверь.

Зоркая энкавэдэшная соседка немедленно дала о себе знать.

Она позвонила по домашнему телефону около половины второго ночи, очевидно, списывая даже канонаду на ненавистных соседей. Анатолий Алексеевич услышал звонок, потому что шел в этот момент в туалет. По телефону женский голос сказал, что звонит по просьбе несчастной подруги, которая в наступившем году не спала еще ни одной ночи, неужели нельзя сделать чуть тише телевизор?

Обалделый Анатолий Алексеевич спросил:

– Где вы взяли наш телефон?

Ответ был: в театре. Трубку положили.

– Ася, – довольно громко закричал Анатолий Алексеевич, – у тебя работает телевизор?

– Конечно нет, – ответила Анастасия Александровна, что было равносильно правде – она его только что выключила. – А ты слышал канонаду?

– Какую?

– Петарды.

– Нет.

Анатолий Алексеевич уютно закрылся в своей комнатке, которая соединялась стеной с другими соседями из другого подъезда, и заснул.

Последним ударом, доконавшим Анастасию Александровну, был телефонный звонок в четыре часа утра, когда особенно хочется спать. Ей долго снилось что-то красивое и музыкальное, потому что они совсем недавно купили новый телефонный аппарат и у него был такой нежный звук из классической музыки. Насладившись Моцартом, Анастасия Александровна проснулась и поняла, что это домашний телефон. Медленно шла, долго просыпалась, наконец взяла трубку – гудки. Страшно забилось сердце – Дашка, внуки, что-то случилось, боже мой, ужас, но будить мужа не решилась.

Утром звонок в дверь. Полный повтор предыдущих визитов. Перчатки, слезинки, шляпка, испуганная слабость.

Анастасии Александровне захотелось ее убить, она насмотрелась фильмов с Коломбо и знала, что это сделать очень легко.

Она заорала на весь подъезд: «Ах ты, сука вонючая, стукачка гэбэшная», но Анатолий Алексеевич был начеку и отодвинул ее в сторону, выйдя в халате на лестничную площадку. Оттуда доносились слова: «Голубушка, да у вас паранойя, ах, на Новый год, так нас не было, мы были далеко, давайте по-хорошему…»

Анастасия Александровна высунула нос на площадку:

– Если по-хорошему, надевай штаны и иди в их квартиру – будем проверять уровень слышимости, только возьми мобилу.

Сняв халат и надев штаны, Анатолий Алексеевич в сопровождении дамочки удалился. Анастасия Александровна почему-то подумала: я его больше не увижу!

Через сорок минут мобильный телефон ожил:

– Включи телевизор!

– Он у меня включен.

– Сделай громче!

– Сделала.

– Еще громче.

– Сделала.

– Еще громче.

– Не могу, не получается, ему двадцать девять лет, он устал.

– Хорошо.

– Что хорошо? Слышно или нет?

– Не слышно. Но вот хозяйка уверяет, что я не улавливаю ультразвук.

– Пошли хозяйку с ее ультразвуком в жопу и возвращайся.

Пока ждала мужа, стоя у телевизора, ощутила неприятный запах – горело что-то резиновое. Или пластик.

Анатолий Алексеевич вернулся довольный удавшейся миссией: она больше не будет звонить, я убил ее аргументом, что мы были на Новый год в Америке.

– Скажи, что тут горит, – чувствуешь?

Анатолий Алексеевич ответил легкомысленно:

– Это у ее бабки сгорела ручка от сковородки.

– И этот запах идет к нам? Из другого подъезда? Мы, что, с ними вообще живем в одной квартире?

– Всё, тема закрыта. Она больше не будет ни звонить, ни стучать.

Вечером, крепко закрыв дверь в ту комнату, где стоял телевизор, стали смотреть по интернету «Фанни и Александр» в полном формате.

Не было еще десяти часов, как из комнаты, где стоял выключенный телевизор, раздался все тот же стук.

– Чем это она так колотит, может, той сковородкой?

На следующий день Анатолий Алексеевич пошел в соседний подъезд. Оказалось, что не так легко войти, потому что пупочка, открывающая их собственный подъезд, совершенно не подходила к соседнему. Пришлось постоять на холоде, поджидая какого-нибудь жильца. Жилец появился через двадцать пять минут, но Анатолий Алексеевич был терпелив.

Дома была только бабка, настроенная агрессивно, она сказала, что они подают в суд на домком, и там еще посмотрим, кто кого.

Анатолий Алексеевич почувствовал себя в ловушке. Он не знал, что еще существуют домкомы и швондеры.

Погрозив бабке Страсбургским судом, удалился.

Людмила, соседка по площадке, забежала к Анастасии Александровне узнать, почему она вчера так кричала на лестнице.

Услышав рассказ, сказала, что пойдет на любой суд свидетелем, чтоб доказать, что Анатолий Алексеевич и Анастасия Александровна – люди тихие и законопослушные.

Они поцеловались и поздравили друг друга с Крещением. И обе спустились к почтовому ящику. Людмила достала жировку, а Анастасия Александровна, кроме жировки письмо от руки, адресованное Анатолию Алексеевичу.

«Мой дорогой, Анатолий Алексеевич, после нашей вчерашней встречи и разговора, я не стучала вам и тем более не звонила ночью. Я легла спать в 23:30 и прекрасно спала всю ночь. Кроме того, вчера мы объяснились и, как мне показалось, поняли друг друга. Анатолий Алексеевич, дорогой, если вы хотите мне что-то сообщить, оставляю свой номер телефона. Только не надо тревожить маму. Еще раз хочу вас заверить: вчера я ничего не слышала из-за стены, и если вам кто-то стучал и звонил, то это была не я. Возможно, это не вам стучали, а где-то выше или ниже этажом. У нас всегда стучат. С огромным уважением с надеждой на взаимопонимание. Ваша Ирина».

Соседка Людмила перечитала письмо дважды и сказала: это сериал!

Анастасия Александровна разорвала письмо в мелкие клочки.

На Крещение пуляли петардами, как на Страшном суде, и Анастасия Александровна с Анатолием Алексеевичем сидели на кухне и читали каждый свое: Анастасия – Юрия Слезкина про «Дом правительства», а Анатолий по планшету новости по «Дождю», даже не пытаясь врубить звук.

Утром никто не пришел. Стало обидно – хотелось, чтобы кто-то оценил их жертву.

Вечером Анатолию Алексеевичу потребовалось все же пообщаться с дамочкой, а не с ее чокнутой мамашей, и он придумал вынести мусор во двор, что удивило Анастасию Александровну, потому что им только что во время капремонта поставили новый с иголочки мусоропровод. Потом поняла, что он хочет выбросить зачем-то хранящийся на балконе свернутый рулоном старый линолеум, который остался еще от прежнего жильца, и одобрила идею.

Анатолий Алексеевич слегка приоделся и на ее недоумение ответил, что не привык выходить из дома в тренировочных штанах. И ушел. Анастасия Александровна хотела проследить с балкона траекторию его движения, но по ватсапу позвонила дочь из Америки, и она обо всем забыла. Она очень скучала по внукам и уже планировала летнюю поездку. Только не знала, у кого денег взять.

Поболтав изрядное время, она крикнула: «Тебе привет!» Но никто не ответил.

В квартире никого не было. Анатолий Алексеевич ушел около часа назад.

Сначала она решила: зацепился языком с каким-нибудь старым артистом. Это бывает.

Но время шло и шло. Она стала звонить по мобильному, и аппарат ответил ей знакомой трелью из соседней комнаты. Тогда Анастасия Александровна оделась и вышла во двор. При своей обычной невнимательности она не помнила ни подъезда, ни квартиры дамочки, а уж имени ее она просто знать не хотела. Знала этаж – четвертый.

Она прошла по всем квартирам на четвертом этаже – ей повезло – каждый раз кто-то выходил из подъезда навстречу, но никто не знал описываемую ею дамочку и никто не видел Анатолия Алексеевича.

Анастасия Александровна вернулась к себе и решила, что надо выждать, вполне может быть, что, зацепившись языком, он пошел в театр, а их вокруг было три – надо просто ждать, когда кончатся спектакли.

Она вышла в Яндекс и узнала репертуар и расписание каждого из трех театров. Самым подозрительным был один – там было написано, что он на гастролях в Самаре. Не мог же он полететь в Самару, хотя, Господи, в молодости ее Толечка ради своей Асеньки и не такие поступки совершал.

От усталости заснула и услышала голос Анатолия Алексеевича.

– О, слава Богу, ты в театре был?

Но ей не ответили, а голос мужа продолжал четко что-то говорить за стенкой. А женский голос отвечал. Анастасия Александровна подумала, как это логично – если дамочка слышит нас, и мы должны слышать ее. Она приникла к стенке за телевизором, но звук сразу пропал. Она поняла: очевидно, ее муж проводит эксперимент – надо же как-то мирно решить эту проблему. Поздно, конечно, но дамочка привередливая. Ей пришло в голову врубить телевизор, но мощность все равно была слабая, а вот когда она перешла на первый канал, там и изображение, и звук были очень классные. Несли, правда, на ее взгляд, какую-то политическую ахинею, но ради Анатолия Алексеевича можно было потерпеть. Она даже повернула телевизор лицом к стенке, но, наверное, звук шел изнутри, потому вдруг стало совсем тихо, и в этой тишине она услышала: «Ася, выключи телевизор!»

Она выключила, счастливая, что ничего плохого с ее Анатолием Алексеевичем не случилось, и стала ждать.

Дверь хлопнула за полночь – Анастасия Александровна шепотом крикнула:

– Я сплю, завтра поговорим!

И выключила свет. Но дверь тихо открылась и на просвет от уличных фонарей она увидела женскую фигуру.

– Кто это? – испугалась Анастасия Александровна. – Кто вам дал ключи?

– Толя, он сейчас с той стороны слушает.

Не снимая ни пальто, ни ботиков, дамочка залезла на их супружескую кровать, где еще недавно было так хорошо. Один каблук был стоптан, на другом была набойка.

– Где у вас этот телевизор включается? А-а, нашла.

Заработал экран. Гостья из соседнего подъезда то включала, то выключала пульт, что-то негромко шепча, очевидно, ультразвуком.

Анастасия Александровна встала, уступив ей всю кровать. Она с омерзением вышла из комнаты и подумала, что перестирает всю постель, как только эта сволочь умотает. Но сволочь не умотала, наоборот, она попросила хозяйку одеться и пойти в ее квартиру послушать с той стороны. Анастасия Александровна кое-как натянула дутик прямо на ночную рубашку и вызвала лифт. Было очень поздно, и она забыла спросить, а куда ей, собственно, идти. Пока лифт спускался, по ступенькам кто-то поднимался. Анастасия Александровна робко спросила: «Анатолий?» Но шаги уже поднялись выше лифта. Она вышла из подъезда и подняла голову к своему балкону. На балконе стоял Анатолий Алексеевич и негромким ночным голосом сказал ей: «Квартира одиннадцать, первый подъезд».

Анастасия Александровна подошла к первому подъезду, в дверях лежал кирпич, не давая двери замкнуться – так делали рабочие во время капремонта. Анастасия Александровна пошла наверх пешком и удивилась, как это она не заметила этот этаж: он был напрочь перегорожен двумя роскошными дополнительными дверьми с позолоченными цифрами – одиннадцать. Дверь была открыта. В глубине квартиры стояла бабка со сковородкой – она ее чистила уже второй день. Когда Анастасия Александровна вошла в квартиру, обе двери за ней захлопнулись и она ощутила себя в ловушке. Бабка молча повела ее в комнату, где стоял неожиданно убогий диванчик – вплотную к стене, очевидно, это и было страдальческое ложе дамочки. С другой стороны висел очень большой экран размером с полстены.

Бабка жестом при помощи сковородки приказала ей лечь на диван, что Анастасия Александровна и сделала. Тогда бабка погасила свет, очевидно, для чистоты эксперимента, и ушла.

Анастасия Александровна лежала в чужой квартире на чужом диванчике и ловила звуки за стенкой. Сначала было тихо. Потом послышались какие-то передвижения и вдруг – смех! Смех Анатолия Алексеевича. Потом опять шорохи, а после – ритмичные сотрясения кровати. Анастасия Александровна вскочила как ошпаренная и пошла к входной двери.

В квартире было абсолютно тихо, даже как-то могильно тихо. Удалось нащупать выключатель на стене и щелкнуть. Где-то под потолком возник мертвенный свет, как в прозекторской. Анастасия Александровна когда-то училась в медицинском. Она достала свой телефон и набрала номер мужа. Но автоматический голос сообщил, что он находится вне зоны досягаемости.

Наконец набрела на входную дверь, но, похоже, сволочь бабка, уходя, заперла ее снаружи. Балкон в квартире тоже был, но выходил не во двор, а на улицу, по которой не спеша ехал ночной троллейбус. Сигать вниз с четвертого этажа она не решилась. Можно было порвать простыни и сделать веревочную лестницу. Всю осень их дом мыли снаружи альпинисты. Они так забавно заглядывали в окна и просили попить. Надо было разобраться со светом и телефоном. Ее мобила отчаянно сигналила – давая понять, что зарядка на нуле. Оставался один процент. Надо было найти выход.

Сначала она начала грохать по стене, но моментально со всех сторон стали грохать в ответ.

Дом оказался карточным, а они жили в нем почти двадцать лет и не замечали. Тогда пришла в голову гениальная мысль. Анастасия Александровна пошла в ванную и включила воду – и горячую и холодную в полную силу. Когда вода стала переполнять края и ринулась на пол, она села на подоконник и стала ждать. Не сразу, но все же жильцы заволновались. По квартире поплыли старые тапки и древние журналы. Вообще все кругом было какое-то пыльное, необустроенное и казалось временным. Может, квартиру снимали. Ни одной живой вещи, говорящей о характере и привычках жильцов, не было. Не было домашнего интернета – очевидно, их мобильные кормились от соседей по площадке, которым и принадлежат эти роскошные двери. Ни одного провода для зарядки, ни пульта от громадного телевизора она тоже не обнаружила. Квартирного телефона тоже не было. В шкафу висело одно платье – летнее, не по сезону. Возле ванной на маленьком столике лежала шпилька чеховских времен. Где спала бабка, было непонятно. Потом сообразила – на антресолях была раскладушка, неуклюже запихнутая слабыми женскими руками и наспех. Никаких простыней не было. Веревочная лестница отпадала.

С площадки донеслись голоса – очевидно, вода стала проникать в нижние квартиры.

Анастасия Александровна пересекла бурный поток и подошла к двери. Оттуда начала кричать почему-то по-английски: «Хелп! Хелп!» Но ее не слышали. Она постояла в воде, потом вскарабкалась на стол, безучастно смотрела, как хлещет вода. Так продолжалось довольно долго, и она испугалась, что утонет.

Дверь открылась внезапно, и возник Анатолий Алексеевич в крайней степени ярости. Он моментально прошлепал к кранам в ванной и закрыл. Сразу весь намок.

Он страшно ругался. Он кричал: «Дура! Убийца, безмозглая, что ты натворила!»

Потом сдернул с окна грязную занавеску и стал окунать занавеску в поток и выжимать в ванную. Носить воду в решете.

– Дура, – сказал он, – теперь надо будет платить всем квартирам внизу, а это, между прочим, космическая сумма.

Анастасия Александровна не реагировала.

– Сиди и нос не высовывай, особенно если придет полиция. Охренела совсем, дура. Теперь они точно будут ночевать в нашей квартире. Доигралась, идиотка.

– Не кричи. Она меня заперла.

Анастасия Александровна постояла в нерешительности, потом стала неуверенно помогать собирать воду.

Когда проступил пол, натянула на мокрую рубашку дутик.

– Куда? Ты хочешь, чтобы тебя арестовали? Дура! Всё, заткнись, пойду разбираться. А еще в Америку захотела, на какие шиши?

Она вцепилась в него и истерически закричала:

– Не уходи, не уходи, я боюсь.

Он отцепил ее от себя, отшвырнул от двери и удалился, заперев дверь снаружи.

Анастасия Александровна согрелась в ванной и заснула под дутиком.

Наутро муж принес еду – йогурт и непривычный сэндвич с маслом, который она тут же выбросила: ненавидела масло, Анатолий Алексеевич это знал, значит, бутерброд делал не он.

Спросила:

– Что дальше?

Он подробно рассказал, что жильцы написали заявление и теперь будут рассматривать, какую сумму убытка она нанесла.

– Я тебя спрашиваю, когда я могу вернуться домой.

– Напортачила и спрашиваешь когда.

– Ты мне можешь принести зарядку и пульт от телевизора?

– Обещаю.

(Не принес.)

– И одежду, я же в ночной рубашке.

– Хорошо, что-нибудь найду.

(Кое-что принес.)

– А ты не можешь, пока это все утихнет, жить со мной?

– Где?

Он выразительно оглянулся – действительно было негде. Диван Анастасия Александровна оттащила в кухню, а раскладушку достать не смогла – она за что-то зацепилась и не вытаскивалась.

– А где ты там спишь?

– В нашей кровати. Что ты спрашиваешь глупости?

– А эти сволочи?

– Не надо в таком тоне. Это очень достойные люди. Ириша – доцент на кафедре экологии.

– Кто? Кто доцент?

В это время донесся громкий скандал с лестничной площадки. В дверь звонили.

– Не открывай, – сказала Анастасия Александровна, – они всю ночь колготились.

– Еще бы, а если бы нас так залили, ты бы не колготилась?

Молча просидели около часа.

– Я пошел, надо всех успокоить. Не кисни.

– Мне даже читать нечего.

– Ну потерпи немного. Почему мне никогда не скучно с самим собой? Думай о жизни, анализируй, сопоставляй.

Убежал и запер дверь.

Анастасия Александровна прошла по этой жалкой конуре, соображая, что бы еще изгадить.

Кое-что она все же обнаружила. Папку с документами. Это были старые счета за квартиру. Больше не нашла ничего.

«Это застенок, – поняла Анастасия Александровна, – деться некуда».

И она стала анализировать свою жизнь.

Она была очень некрасивой девочкой. Вдобавок, прыгая с вышки в бассейне, сломала нос. На нее не обращал внимания ни один мальчик в школе. Родители очень переживали и решили, что надо исправить хотя бы нос. Ее отвели в Институт красоты, собрали кучу справок. Нашли деньги. Хирург был молодым человеком, одержимым идеей Пигмалиона, он хотел исправлять ошибки природы и делать женщин прекрасными. Впоследствии, когда пластическая хирургия станет заурядным явлением, он разочаруется в своей профессии. Переделывать природу оказалось делом прибыльным, но бессмысленным. Ему казалось – он штампует кукол.

Но для Асеньки он очень постарался и слепил ей очень хорошенький задорный носик. Девочка влюбилась в своего Пигмалиона. Конечно, безответно. Эта несчастная любовь нанесла могучий удар по ее психике. Она буквально преследовала своего врача, стояла под его окнами, задрав голову на пятый этаж, следя за невнятными тенями, – там, за кружевными занавесками, проходила жизнь ее кумира. Однажды он наткнулся на это обожание возле своей клиники, подошел к ней и очень серьезно сказал: «Пока ты не окончишь школу и не определишься со своим будущим, не подходи ко мне. А потом поглядим».

Она смотрела на него близко-близко, и у нее дрожали брови от любви к нему. Этот тик у нее остался надолго.

Он дал ей план жизни, и она стала исполнять этот план. Решила поступить в Первый мед.

Утром в морозное окно заглянул альпинист. Анастасия Александровна обрадовалась:

– Ребята, вы чего, я думала – вы уже все кончили.

– Теперь уже для комиссии моем. Водички дадите?

– Окно заклеено. Могу через форточку.

Встала на подоконник, протянула стакан.

– А вам не холодно?

– Я на Эверест два раза ходи

Художественное электронное издание

ХУДОЖНИК

Валерий Калныньш

ФОТО АВТОРА НА ОБЛОЖКЕ

Ксения Родионова

* * *

«Я – жизнь, которая хочет жить в живом окружении жизни, которая хочет жить»

Вера Павлова

В спальном корпусе идет работа
повесть

Пробую писать левой рукой. Загружать другое полушарие.

Меня и так муж называет «Боккаччо». Тот в самый разгул чумы кропал своего стоглавого «Декамерона».

Ах, этот русский язык:

Не надо меня уговаривать – означает категорическое нет.

Меня не надо уговаривать – означает категорическое да.

Саша сказал, что попробует, хотя завален работой.

А у меня уже азарт. Ни дня без строчки.

Начало

Он жалко посидел в купе, неловко тюкнул в щеку и удалился, оглядываясь.

Она забыла о нем в ту же секунду.

Валдис старался запоминать анекдоты, но переспросить стеснялся. Надеялся, что потом вспомнит.

Рудик быстро лег, и некоторое время они лежали молча. Туся думала, сказать или не сказать, что она храпит.

– Между прочим, я храплю, как денщик, – сообщила она соседу. Тот вынул беруши и спросил, что она сказала.

Повторять не хотелось. Она сказала:

– Надо занавеску спустить. Свет в глаза!

Неожиданно раздался голос Рудика:

– Какая у тебя хорошенькая ночная рубашечка!

Туська задохнулась от негодования:

– Между прочим, это мое самое красивое летнее платье.

Еще немного похохотали. Рудик заснул.

Вспомнила, что на семинаре будут новые люди. Хотя бы пообщаться.

– Канатная дорога! – объяснили ей. – И сразу на пляж.

– Какой пляж в феврале? Где купаться?

– В открытом бассейне.

Народ был знакомый. Сказали, что еще подъедут из Ленинграда.

А у нее был очень яркий плащ – пальто на теплой подкладке. Ярко-ярко красный.

Ее комната превратилась в оранжерею. Вдохновения это не прибавило, но стало чуть уютнее в казенном номере.

Поставила пишущую машинку «Олимпия», вставила бумагу и…

В коридоре послышались шаги. И смех. Время, отведенное для творчества, кто-то проводил весело.

Туся высунула нос: двое, удаляясь, несли свои чемоданы, непринужденно и довольно громко беседуя.

За ужином она, как всегда сидя со своим руководителем и его женой, небрежно спросила:

– А что за шум в коридоре был? Народ появился?

– Двое из Питера сегодня приехали.

Как же она все это не любила! Давать имена – ну как в роддоме. Да не все ли равно, как их зовут.

Договорились засесть немедленно.

Странно, что они оба из Питера. Один точно москвич.

– Ты не знаешь, кто это в темном плаще и в красивых перчатках? – спросила она Василька.

– Народный артист Толя, – не моргнув глазом, ответил молдаванин.

Накупавшись, сели в автобус. Солнце уже сияло вовсю.

После душа побежала завтракать.

– Если не ошибаюсь, в мурманском театре идет ваша пьеса? Моя пьеса в том же театре, мы на одной афише.

Тусе польстило внимание. Ее мало где ставили.

– Вы – Таня, я – Саша, – распределил народный артист Толя, – правильно?

«Сволочь Василёк, хорошо, что я еще никак не назвала его, – мелькнуло в голове», – и она сказала:

– Правильно.

А что она еще могла сказать?

И разошлись по своим столикам.

Сломанное колесо

О чем говорили? О чем-то тогда важном. Может, о Чехове? Может, о погоде?

И такое недовольство! Просто собственник. Татьяна этого очень не любила, давления любого.

Неожиданно Саша отстранил молдавского драматурга и не дал ему зайти внутрь. Вагон дернулся и пополз вниз.

– Это что такое? – возмущенно завопил Василёк.

– Ты нам надоел, – приветливо сказал Саша.

И Тусе немедленно захотелось его обнять.

Люди, собаки, кусты сирени ждали весны.

А вот бесконечно плыть к морю на подвесной дороге – хотела.

На набережной гуляли зимние курортники – тепло одетые, даже укутанные. От моря дуло ледяным весенним ветром.

Подошли к воде. Постояли. Вдали, на самом горизонте, шел большой пароход.

– Интересно, как его зовут? – произнесла Туся.

– «Александр Грибоедов», – моментально ответил Саша, даже не прищуривая глаз.

Он хотел купить ей букет, но не решился. Не хотел походить на Василька.

А вот и он. Стоит, обиженный, смотрит на колесо обозрения.

– Пошли от него, – потянула Туся.

Саша уже купил в кассе два билета и повел ее к кабинке.

Василёк исчез.

– Ты боишься высоты? – спросил Саша.

И вот включили музыку, и под вальс Штрауса они стали вздыматься к небесам, к солнцу, к вечности.

И опять захотелось, чтобы никогда не кончалось это колесо. Какой сегодня насыщенный день – одни полеты!

Пока шел круг, Татьяна ждала этого момента. Желала.

И по ее желанию именно в этой перевернутой позиции сломалось колесо обозрения. Встало.

В полувисячем положении Саша обнял ее, и они замерли.

Из соседней кабинки раздался певучий голос Василька:

– Хорошо из горла пить!

Он тоже висел, сильно запрокинувшись.

В его руках был остродефицитный, но доступный в Ялте 78-го года напиток пепси-кола.

Обратно поднимались пешком – подъемник уже не работал. Ужин диктовал расписание дня.

Влетели последними – никого уже не было в столовой. Официантки снимали с себя фартучки и кружевные наколки.

Ворчливо покормили чем Бог послал.

Татьяна и Саша были рады, что они одни.

Хотелось исчезнуть с поля зрения всего семинара.

Хотелось скрыть от самих себя волнение в висках.

Саша засел за пьесу, которую готовил к завершению. И хорошо пошло.

День завершался, горы засыпали. Море исчезало. Чехов грозил пальцем.

На стене висело ружье.

Переговорный пункт

«Ну и фиг с тобой!»

– Рудик! Беги скорей завтракать. Ты куда ходил, звонить?

– А ты догадайся, – исчерпывающе сказал измученный Рудик и, задыхаясь, продефилировал к столовой.

Побежала дальше. Внизу на набережной зашла в цветочный и купила себе фрезии.

Говорила с нянькой. Дети были в школе, младший в садике. Хозяин, как сказала о муже нянька, еще спит. Разбудить?

– Нет-нет-нет!

– А вы, Танечка, как?

– Работаю. Пишу, – покривила душой Туся, – привезу с собой пьесу. Продам – будут деньги.

Няньке эта мысль понравилась – ей не платили уже полгода и жили за ее счет.

Проще всего – убежать.

С полдороги вернулась в город и направилась на вокзал. Купила новый билет на послезавтра – через два дня.

Получалось ненамного раньше, но все же не со всеми. И вообще она никому не скажет.

И это придало ей силы.

Да вообще мыслей не было.

Почему-то Саша сказал:

– Сейчас придет Толя.

– Какой Толя?

– Народный артист.

Решила – шутит.

Однако через какое-то время в дверь постучали. Они замерли, спрятавшись под одеялом, как преступники.

Но стук не повторился.

За окном стремительно темнело, и свет зажигать не хотелось.

Наутро выпал снег и не было бассейна.

За завтраком не общались. Делали вид, что незнакомы. В этом была какая-то сладость.

После завтрака сделали общее фото на фоне заснеженных пальм.

На фотографии стоит впереди, среди руководства.

Остальные сзади.

Оказывается, Саша был виден только ей.

Все равно пришлось сказать, иначе ее стали бы искать с милицией.

Последнюю ночь провели грустно, но с пониманием неизбежной разлуки. Было терпимо. Потом станет нестерпимо.

Рано утром троих «семинаристов» увезли на легковой машине в Симферополь.

Таня старалась весело покивать всем остающимся. И переключиться на будущее, но в будущем было очень скучно.

В голове бился кусок фразы из монолога Нины Заречной – очень короткий: «И потянутся дни…»

И потянулись дни

Они потянулись уныло.

Потом пришла телеграмма, за которую расписался муж, и сказал – тебе из Питера с киностудии.

И все было у всех на глазах. И не скрыться, не спрятаться.

Приняли решение расстаться навсегда.

Таких решений будет много. И нервы будут сдавать то у одного, то у другого.

Накал был такой же.

За каждым из них стояли судьбы, слезы, страдания.

А плакала по-русски.

Прощались в пошлом вокзальном ресторане под пошлую песенку модной певицы.

А больно было по-настоящему.

Официантка принесла заказ и заметила как бы про себя: «Нервные клетки, между прочим, не восстанавливаются!»

Она даже не ожидала такой популярности.

Она любила Питер, но она была здесь чужой. И сразу хотела домой.

– Не входи, – сказала она, не пуская в вагон.

И вот через это немытое стекло они попрощались – навсегда.

До чего же безнадежное слово!

Как правильно по-английски: «never say never»?

Никогда не говори никогда!

…Уже через две недели в Москве Саша стоял с повинным видом в переулке и ждал Тусю.

Пик