Черный монастырь. Книга вторая: Беатрис бесплатное чтение

Моим детям

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам уйдет;

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою ее произнесет.

Осип Мандельштам

ЗАПИСКА ОТЦА ТИБО

«Если мой план удастся, ночью рукопись вместе с этой тетрадью будет переправлена на материк. Если же Господь не услышит моей молитвы, переписанный мною текст и эти записки погибнут вместе с их автором.

…Сегодня, в первый день нового года, я пытаюсь осмыслить то, что произошло со мной за последние 4 месяца. Сразу же оговорюсь: я буду пользоваться привычными названиями месяцев, а не теми уродцами, которые, как и все начинания новой власти, оказались либо мертворожденными, либо недоносками. Вот и сейчас я пишу сентябрь, и это слово ласкает мне слух, и боль снова подкатывается ко мне, напоминая о прежнем, безвозвратно утерянном времени…

Всё началось два года назад, когда я еще служил в своем родном соборе св. Петра и Павла. Я уже старался не выходить лишний раз за ограду, но и это не спасало от издевательств черни. Почувствовавшие вседозволенность, науськиваемые новой властью, эти люди, в глазах которых горели черные угли ада, врывались в Божий дом, оскверняя его нечистотами, издеваясь над прихожанами и прерывая литургию непотребными воплями. Не раз я приостанавливал богослужение, склоняя голову и повторяя шепотом: «Libera nos a malo*…»

Мой храм был неизменно переполнен молящимися. Приведенные в негодность вандалами, боковые и задний входы были заколочены, поэтому каждый раз я шел к алтарю через плотную толпу прихожан. Порой людей набивалось столько, что путь к амвону затягивался на полчаса и более. Но я не жаловался. Напротив: я вспоминаю эти дни с величайшим чувством блаженства…

О нет, рассудок мой не помутился; я отвечаю за свои слова. Никогда, даже в самые благополучные и счастливые дни моего служения, я не видел людей так близко, не разглядывал их лица. С амвона видишь безликий наос*, в конфессионарии* слышен лишь голос исповедующегося. А здесь… Впервые я увидел людей, и не сплошную и безликую массу, а каждого, и у каждого было свое лицо. И пока толпа медленно и осторожно несла меня к амвону, я, нисколько не сопротивляясь ее неумолимому действию, не только не роптал, но в душе своей молил о том, чтобы минуты блаженства продлились как можно дольше. Я вглядывался в эти лица, пытаясь понять, что привело в храм того или иного человека. Я встречался с ними глазами, стремясь передать хотя бы частицу дарованной мне Господней любви и одними пальцами осеняя их крестным знамением.

…В один из таких дней я увидел Шарлотту. Она стояла в боковом нефе, прислонившись к стене, и ее глухой плащ выделялся резким черным пятном на фоне светлого камня. Когда, теснимый толпой, я оказался напротив нее, она приподняла голову, и из-под капюшона сверкнули лазурным блеском ее удивительные, редкие для наших мест голубые глаза.

Я сразу понял, что случилось что-то непоправимое: достойная дочь своего отца, Шарлотта была воспитана в неверии и никогда не переступала порога церкви.

…Жана Паскье я знал с юных лет, поэтому когда он овдовел, я посчитал своим долгом предложить ему и его маленькой дочери пастырскую опеку. Поначалу он вежливо терпел меня; потом мы сдружились. Я никогда не говорил с Жаном о религии, а он воздерживался от нападок на Святой Престол.

Сын маркиза де Паскье, Жан воспитывался при дворе и мог сделать блестящую карьеру, однако независимый нрав и острый язык превратили его в добровольного изгнанника. Он перебрался в Нант и поселился в городском доме, уставленном книгами и различными, как он любил говорить, «безделушками», – астролябиями, микроскопами, столярным и слесарным инструментом, а также разнообразными приспособлениями непонятного назначения. Его пытливый ум впитывал новые знания, а его сильные руки с поразительной быстротой осваивали новые умения.

Трудно было придумать такое занятие, которое оказалось бы ему не под силу; однако было одно дело, которому он отдавался с особым упоением. Раз в неделю он доставал из тайника старинную шкатулку черного дерева и, покрутив в руках, начинал ее «обновлять»: покрывал новым лаком, заменял треснувшую скобу замка, аккуратно поправлял ножом резной рисунок. Он никогда не открывал ее при дочери; все, что было ей известно, – это то, что в шкатулке хранятся фамильные ценности.

Видимо, Жан понимал, что синие* не оставят его в живых: этот благородный и гордый человек не только не пытался выторговать себе свободу, как это сделали многие его соседи, с упоением доносившие на своих жен и мужей, но, казалось, всеми силами пытался еще более усугубить свое положение. Вместо того чтобы сослаться на конфликт с королевским двором, он при каждом удобном случае вызывающе заявлял о своем дворянском происхождении и высоком титуле. Синие упивались его кажущимся безумием, не понимая, что истинная победа благородного духа – в отстаивании своего благородства.

…И вот теперь мы шли по набережной Луары, и Шарлотта рассказывала мне о событиях последних дней. От нее я узнал, что Жан брошен в тюрьму, а их дом разграблен. Несчастному было предъявлено стандартное обвинение: сочувствующий. Я содрогнулся: сочувствие, эта важнейшая добродетель, вменялась теперь в вину!..

Конечно, я предложил Шарлотте укрытие, и – конечно! – она отказалась от помощи, не желая усугублять мое и без того шаткое положение священнослужителя, не присягнувшего новой власти. Единственное, чем мне удалось заручиться, – это обещанием приходить ко мне почаще.

Но бедная девочка не смогла выполнить обещанного, ибо уже на следующий день ее схватили…

С тех пор я ничего не слышал о ней. Пару раз я пытался пробиться к начальнику тюрьмы, которого когда-то мне довелось крестить, но меня только грубо прогнали от ворот. Потянулись долгие дни, недели, месяцы… Судьба терзала мою бедную паству, то озаряя ее лучом надежды, то вновь швыряя на дно беспросветного уныния; и вместе с нею метался от упования к отчаянию и я…

Увы, последние надежды на возвращение к нормальной жизни рухнули этой осенью, когда в город прибыл комиссар Каррье и велел установить на площади Буффэ гильотину. По своей наивности, я полагал, что синие собираются устроить показательные казни мятежников, которых держали в тюрьме Сен-Клер. Я не знал, какая страшная участь была уготована городу. Я не ведал, как широко разверзаются порой врата ада.

На третьей неделе октября люди Каррье начали сгонять на площадь пленных солдат и заключенных городских тюрем. Каждую минуту вздымалось лезвие гильотины, чтобы лишить жизни очередную жертву. Первыми казнили шуанов*; за ними гильотинировали солдат Королевской армии Вандеи. Толпы зевак наблюдали это жуткое зрелище. Они и не догадывались, что пощады не будет никому, что уже на следующий день придут за ними, и кто-то другой – кто с ужасом, кто с безумной ухмылкой – будет провожать глазами очередную окровавленную голову, откатывающуюся от гильотины…

Каждый зверь когда-нибудь пресыщается. К исходу третьего дня гильотина застыла, а наутро первый осенний шторм погнал кровавые потоки по опустевшей площади…

Вскоре парижский палач потребовал свежей крови, и когда на равнине Жигант были расстреляны все федералисты и «умеренные», злодей придумал новую, еще более изощренную и мучительную расправу: людей стали топить.

По его приказу дюжину грузовых баркасов оснастили донными люками. Несколько десятков измученных людей – в основном сочувствующих и подозрительных – заталкивали на эти судна, а затем топили, как котят, открывая люки, через которые связанные по рукам и ногам жертвы, полуживые от мучений и страха, уходили на дно. Целые дни я проводил на берегу Луары, дрожа от холода, но не смея уйти, не помолившись за упокой этих несчастных. И я всё еще надеялся увидеть Шарлотту.

Постепенно ко мне привыкли и, казалось, не замечали; я превратился в неодушевленный предмет. Мои губы шевелились, произнося слова молитвы, но слезы уже не стекали по щекам. Моя душа перестала чувствовать; мои глаза перестали видеть. Каждый день я просил Господа о смерти, но он не позволил моему сердцу разорваться от горя. Я покорно принял свою судьбу.

И тут провидение улыбнулось мне: я узнал, что Шарлотта жива. В течение нескольких дней я скитался между городской тюрьмой и портовыми складами, набитыми несчастными горожанами, надеясь хотя бы что-то узнать о ее судьбе. Но я был слишком наивен: стены узилища были глухи и немы, а к складам никого не подпускали на пушечный выстрел.

Наконец, вечером первого ноября я увидел ее среди большой группы заключенных, ожидающих своей страшной участи у широкого баркаса. Синие проверили работу люков и начали заталкивать на борт людей, предварительно связав им руки. Многие неуклюже переваливались через борт, ломая конечности. Причал огласился воплями, которые тонули в окриках людей, потерявших человеческий облик.

Шарлотта стояла со сложенными на груди руками и гордо поднятой головой. Я бросился к ней, но в десяти пье* был остановлен молодым солдатом, сыном одного из прихожан. Узнав меня, он смутился и пропустил на пристань.

Только теперь, оказавшись совсем рядом с девушкой, я заметил, что она прижимает к груди какой-то сверток. В тот же момент один из синих вцепился ей в кисти, пытаясь разжать их, чтобы забрать сверток и связать руки. Но он ничего не добился: Шарлотта как будто застыла – пальцы на ее руке одеревенели настолько, что их было легче сломать, нежели разогнуть. Изрядно вспотев, солдат плюнул на нее и взялся за более легкую жертву.

Я выкрикнул ее имя, и она медленно повернула голову. Никогда не забуду ее взгляда: в нем была отрешенность человека, уже простившегося с жизнью. Не отводя от меня глаз, она медленно опустила сверток на землю, а затем, не разгибаясь, накрыла его сдернутой с себя накидкой.

Пока синие были заняты очередной группой пленников, я осторожно подобрался к Шарлотте и, улучив момент, незаметно наклонился и поднял сверток, который тут же спрятал в полах своей сутаны.

Я собирался дождаться конца, надеясь словом или взглядом поддержать свою подопечную, но тут один из синих стал тыкать в меня пальцем, выкрикивая грубые ругательства.

Я растерялся, но Шарлотта вновь оказалась на высоте положения: быстро шагнув вперед, она бросилась в воду. Оторопев от такой дерзости, синие тут же забыли обо мне: всматриваясь в темную воду, они ругались и отталкивали друг друга, дожидаясь, пока всплывет тело.

С трудом сдерживая рыдания, я заставил себя побыстрее раствориться в вечерней мгле, сжимая в руках то единственное, что осталось от моего друга и его дочери.

…Не буду подробно описывать свои дальнейшие злоключения. Скажу лишь, что я не стал дожидаться ареста и сразу же покинул город. В течение нескольких дней я передвигался в основном по ночам, днем скрываясь в опустевших амбарах и заброшенных мельницах. Я двигался по побережью, сам не зная, куда именно, пока через неделю не оказался на острове Нуармутье.

Здесь мне был оказан теплый прием. Командующий роялистов, господин Фортиньер, предложил должность второго капеллана, которую я принял с благодарностью. Мне сразу же выделили небольшое помещение и снабдили дровами.

Здесь, в своей небольшой и жарко натопленной келье, я впервые открыл загадочный сверток.

Нетрудно догадаться, что, развернув дерюгу, я увидел большую черную шкатулку. Поскольку я не сомневался в том, что она содержит драгоценности – причем, как я полагал, немалые, – я решил, что имею право воспользоваться ее содержимым для нужд роялистов, которые уже испытывали трудности с продовольствием и фуражом. Во всяком случае, я не сомневался, что будь Жан на моем месте, он поступил бы именно так. Поэтому, испросив в молитве Божьего благословения, я вскрыл шкатулку.

К моему величайшему удивлению, драгоценностей там не оказалось. Вместо них я увидел кипу пожелтевших от времени страниц, исписанных готической вязью. Просмотрев два-три листа, я понял, что рукопись написана на среднефранцузском, который я понимал без особого труда.

Когда я вчитался в текст, меня охватил настоящий трепет. Описываемые в рукописи события не только относились к глубокой и почти неисследованной древности, но происходили на этом самом острове! Рукопись захватила меня без остатка. Временами мне начинало казаться, что я слышу звон мечей и слышу грубые выкрики викингов, а в те редкие моменты, когда я покидал свою комнату и выходил на берег, вдали мерещились узкие ладьи пришельцев с севера…

Почти весь декабрь ушел на переписывание текста. Я настолько втянулся в работу, что практически перестал покидать свою комнату. Это привело к некоторому осложнению отношений с военными, однако Фортиньер, узнав о содержании рукописи, велел оставить меня в покое.

К Рождеству Христову все хранившиеся в шкатулке листы, числом около трехсот, были переписаны современным языком и стянуты добротным переплетом.

И вот теперь, накануне неминуемого штурма острова и падения роялистов, силы которых обескровлены многомесячной осадой, я исполняю то, что велит мое сердце: я отправляю эту бесценную рукопись неизвестного автора через Гуа*, надеясь, что она будет спасена для потомков, ибо последующие поколения достойны того, чтобы знать историю далеких предков, которые за много веков до нас точно так же отстаивали свободу своего духа, как сегодня это делаем мы, и как из поколения в поколение предстоит делать каждому, кто хочет именоваться человеком».

Отец Жак Тибо

1 января 1794 года от Р.Х.

Буа де ля Шез, на о. Нуармутье

ПЕРВЫЙ ПРОЛОГ: БРЕТ И ЕГО ДОЧЬ

Узкая ладья неслышно скользила в утреннем тумане. Норманны шли вдоль самого берега, вглядываясь в поросшие низкими соснами скалы. Утреннюю тишину нарушали лишь плеск весел и скрип уключин.

Конунг* уже приметил бухту, в которую собирался завести судно, когда вдруг из тумана вынырнули чайки и, противно крича, пролетели над самой ладьей, обгадив сразу нескольких гребцов. Тот, кому досталось больше других, бросил весло, ругаясь и вытирая лицо рукавом. Конунг задумался. Почему птицы показались с запада?

Развернув ладью и не обращая внимания на ропот гребцов, предвкушавших долгожданный отдых, конунг всматривался в белое молоко тумана. Чутье не подвело и на этот раз: вскоре пелена рассеялась, и норманны увидели перед собой длинный и совершенно плоский остров.

***

Прошло 30 лет. Плоский остров, лежавший на полпути между родной Ютландией и землей мавров, стал излюбленным пристанищем для данов: здесь можно было передохнуть, запастись провиантом, оставить в схроне добычу или забрать награбленные ценности и с новыми силами отправиться на юг или, наоборот, совершить последний переход на север, к родным берегам.

Были и другие острова, и другие хорошие места. Поэтому поначалу приходили сюда не каждый год, а реже, давая местным отстроиться и пополнить разграбленные сараи и амбары. Однако потом, когда плоский остров превратился в оплот не только для ближних, но и дальних походов, даны стали наведываться сюда ежегодно, проводя здесь по месяцу и более.

Местные кряхтели, проклинали ненавистных викингов, но поделать ничего не могли. Сопротивляться было бесполезно – голову прошибут и не вздрогнут. Поэтому терпели, мечтая о других временах, когда чужаков прогонит неведомая, но могучая сила.

Терпели и монахи, обитатели монастыря. Молились Богородице, молились Спасителю, молились мощам Св. Филиберта, построившего когда-то здесь монастырскую обитель. Но ничего не изменялось, и монастырь хирел, и всё новые братья перебирались на материк, подальше от острова – открытого и незащищенного острова Нуармутье.

***

В свой последний набег даны совсем озверели: высадились на берег сильно потрепанные и злые, спалили все деревянные постройки, разбили и сожгли все лодки, разграбили монастырь. Хорошо хоть островитяне вместе с монахами успели попрятаться – кто в лесу, кто за Белыми Скалами…

Как жить дальше, было непонятно. Ни лодок, ни жилищ, ничего не осталось. Благо что лето, иначе только и оставалось бы, что ложиться да помирать. Вместе с монахами – островитяне соорудили несколько времянок, достали из немногих уцелевших погребов вяленое мясо и разделили на всех. А затем собрались на сход и решили идти на материк, к аббату Хильбоду.

В первый же утренний отлив, как только земля вздохнула полной грудью и дорога через Гуа приподнялась из-под воды, островитяне отправились в путь. С собой взяли несколько фунтов тонкой белой соли. Слава богу, хоть она уцелела, на нее ведь что хочешь можно обменять – и еду любую, и инструмент, и оружие. Хотя зачем на острове оружие? Пользоваться им всё равно некому.

День выдался нежаркий, шли быстро. Могли бы еще быстрее, но приходилось то и дело отгонять сумасшедшего старика Крюшона, который незаметно увязался за ними и теперь визгливо ругался, когда в него тыкали рогатиной; Крюшон ненадолго отставал, но вскоре снова подбирался к остальным, напрашиваясь на новые тычки.

Солнце еще стояло высоко, когда островитяне добрались до места. Они быстро нашли аббата, который, по приказу короля, всё последнее время присматривал участок для новой материковой обители.

Выслушав их рассказ, Хильбод надолго задумался, опустив белую голову и тяжело опираясь на посох.

Видимо, приняв какое-то решение, аббат велел погорельцам возвращаться и собирать строительный инструмент, после чего островитяне двинулись в обратный путь, чтобы успеть домой засветло. Сам же Хильбод собрался с мыслями и отправился в соседнее село Гарнаш.

***

Брет жил вместе с дочерью на окраине села. Он быстро овдовел: вскоре после родов жена умерла, и Беатрис осталась единственным ребенком. Впрочем, Брет уже давно не воспринимал ее как свою дочь: эта некрасивая тридцатилетняя женщина была чем-то средним между домохозяйкой и наемным работником. Высокая, угловатая, ширококостная, Беатрис делала всё наравне со своим отцом – каменщиком и плотником, а когда она убирала за ворот косу, надевала длинный кожаный фартук и брала в руки топор, то и вовсе превращалась в настоящего мужика.

Рано поняв, что женское счастье едва ли когда-нибудь улыбнется его дочери, Брет смолоду начал учить ее грамоте и ремеслам. Заставлять ее не приходилось: девочка оказалась толковой и без особого труда усваивала как языки, так и математику. С двенадцати лет Брет начал учить ее сначала плотницкому, а затем и строительному ремеслу. Стук молотка и монотонный звук пилы заглушали робкий голос созревавшего женского естества, а вскоре этот голос и вовсе умолк за полным отсутствием к нему какого-либо внимания. Поэтому Брету удалось избежать участи отцов, вынужденных если и не держать своих дочерей на привязи, то уж во всяком случае неотступно следить за ними.

Когда Беатрис выросла, сравнявшись с отцом и в силе, и в росте, он стал брать ее с собой – сначала на соседние делянки, а затем в окрестные села и даже в ближний монастырь. Дел хватало везде: тому дом построить, тому мельницу сложить. Беатрис быстро училась и вскоре уже подменяла отца, когда того заваливали работой. Сначала над ней посмеивались, затем привыкли, а вскоре зауважали – за хорошие руки, понятливость и неболтливость. Подруг у нее не было: пересуды и сплетни были ей глубоко безразличны, да и природная угрюмость не располагала к общению.

Единственным обществом был для нее отец. Они вместе трудились, вместе готовили еду, вместе обсуждали очередной заказ. А затем вместе его выполняли: длинные и широкоплечие, с одинаково обветренными, красными лицами, они слаженно работали, изредка обмениваясь короткими фразами, – так работают люди, давно и хорошо понимающие друг друга.

***

Хильбод был знаком с семьей Брета с давних пор. В прошлом, когда девочка была совсем маленькой, Брет помог восстановить монастырскую обитель, разрушенную еще сарацинами.

Знакомство на этом не прекратилось. Хильбод иногда бывал в Гарнаше и в каждый визит старался навестить Брета. Правда, это случалось нечасто – отец и дочь редко бывали дома, неделями пропадая на очередном строительстве. Но когда ему удавалось застать старого мастерового у себя, оба с большим, хотя и тщательно скрываемым удовольствием заводили неспешную беседу, пока Беатрис, сняв на время свой рабочий фартук, готовила им еду.

На этот раз Хильбоду повезло: хозяин стоял у наружного верстака и точил топор. Решив, что это добрый знак, Хильбод коротко поприветствовал старого знакомого и сразу перешел к делу. Он рассказал о визите островитян, напомнил, сколько раз этим людям приходилось страдать из-за набегов ненавистных данов, а затем без обиняков предложил Брету возглавить строительство крепости.

Мастер задумался и, судя по выражению его лица, идея показалась ему заманчивой. Предупреждая возможные возражения, Хильбод обрисовал свой план. Строить нужно сразу, чтобы успеть до зимы. Работников будет предостаточно: островитяне остались без средств к существованию и без привычных промыслов. Общими силами можно возвести крепость быстро. Епархия позаботится о пропитании и готова выделить деньги на времянки.

Брет никогда не торопился с решением. Так и на этот раз он лишь пообещал появиться на острове и дать окончательный ответ на месте. Потолковав, договорились встретиться на Нуармутье через два дня на третий.

За всё это время Беатрис не произнесла ни слова и только изредка поглядывала на Хильбода своими глубоко посаженными серыми глазами.

***

Когда Брет и Беатрис пересекли Гуа, их уже ждал солянщик Ерин со своей телегой, на которой, по случаю приезда важных гостей, стоял широкий ящик, служивший чем-то вроде сиденья.

Брет сразу же велел отвезти его к Белым Скалам. Четыре лье – путь немалый, особенно если тебя везет осел, а дорога неровная и каменистая. Но для Брета не существовало потерянного времени: в своей голове он рисовал возможные варианты крепости и продумывал первые, самые необходимые меры, так что время пролетело незаметно.

Что касается Беатрис, то всю дорогу она мрачно взирала на пепелища, разрушенные мельницы и сожженные посевы.

Добравшись до восточного леса, Брет пометил несколько сот деревьев, приказав свалить их, очистить от веток и оттащить вглубь острова, к плоскому холму рядом со старой церковью. Островитяне собрали топоры, а кузнец Сидмон обещал изготовить всё, что закажут; ему, в свою очередь, были обещаны древесные отходы – ветви и откомлевки.

Монахи тоже приняли деятельное участие: прикатили несколько бочонков с медом и отдали на переплавку старый колокол, разбитый еще сарацинами. Монахов – тех, что покрепче – было совсем немного, человек десять, но зато каждый умел держать в руках топор и был привычен к физическому труду.

Беатрис ходила за отцом следом и внимательно слушала его указания. Разглядев в ней женщину, монахи шарахались от нее, как от черта; она же, привычная к таким реакциям, не обращала на них никакого внимания, думая совсем о другом – о том, что осенью задуют сильные ветры, и отцу потребуется теплая нательная рубаха, ведь в последнее время он всё чаще и всё натужнее кашляет.

***

Аббат не ошибся: крепость построили быстро. Работали слаженно и с азартом. Эти люди были привычны к труду, и труду нелегкому; но если повседневная работа воспринималась как обязанность, то строительство крепости стало праздником, ибо все знали, что строят для себя. В этом и заключался план Хильбода: построить не просто крепость, а общее подворье, где каждый мог бы жить и заниматься своим ремеслом.

Желающих оставить насиженные места и поселиться в крепости набралось около сотни; именно эти люди за неполных три месяца построили настоящий каструм. Плоский холм напротив храма окружили рвом и обнесли частоколом из цельных бревен с заостренными верхушками. Отгородив таким образом место, Брет разметил территорию: с севера на юг и с запада на восток, как и положено, каструм рассекали два широких прохода, пересечение которых было оставлено свободным для общих сходов. Вдоль проходов и по всему периметру возникли жилые и хозяйственные строения. Благодаря умелому планированию, все строители смогли разместиться в крепости вместе со своими ремеслами, притом что половина утепленных помещений оставались свободными и предназначались в качестве временных убежищ для остальных островитян.

С первого дня Беатрис работала на строительстве крепости наравне с отцом. Брет, разрываемый на части со всех сторон, посылал ее объясняться со строителями, многие из которых мало что смыслили в плотницком или столярном ремесле. На первых порах это часто приводило к конфликтам: мужчины плохо мирились с тем, что ими командует баба, а женщины вообще не воспринимали ее как представительницу того же пола. Но Беатрис, привычная и к тому, и к другому, никак не реагировала ни на осуждающие взгляды, ни на громкое перешептывание. Она делала дело, порученное ей отцом, и этого было достаточно, чтобы всё остальное если и не переставало существовать, то во всяком случае занимало положенное место – то место, которое должно отводить пустякам.

Продумав вместе с отцом все детали каструма и приняв участие во всех этапах строительства, она знала крепость как свои пять пальцев. Но она не была бы дочерью своего отца, если бы не унаследовала от него еще одного качества: неистощимой изобретательности. Эта замечательная черта проявилась и на этот раз. Когда еще только начинали рыть ров, и солянщики, поднаторевшие на прокопке канав, шли друг за другом со своими боронами, все глубже вгрызаясь в грунт, Беатрис придумала использовать пространство между частоколом и внешней стеной для обустройства особых, скрытых от глаз помещений – таких, в которых можно было бы прятать не только припасы и инструмент, но и людей.

Отец использование скрытого периметра одобрил, но по другим причинам: поскольку строить собирались быстро, он решил ставить все конструкции на сваях. Брет понимал слабости такого решения, но не видел, как за такой короткий срок можно «и обнестись, и окопаться». Предложение дочери позволяло дополнительно укрепить хотя бы внешние стены, причем сделать это незаметно. А скрытность, считал Брет, никогда не помешает.

Так образовался узкий глухой коридор, по которому можно было незаметно обойти всю крепость. Он был поделен на равные секции, в которые попадали через особые лазы – потайные входы и выходы. Расположение этих лазов, равно как и само существование скрытого периметра, было известно только Брету и Беатрис.

***

Дождливым октябрьским днем, ближе к вечеру, когда многие строители уже разошлись по своим домам и времянкам, Брет забрался на крышу, чтобы выровнять косо положенную балку. Идя по краю стены, он поскользнулся и упал на землю, ударившись головой о камень. Он пролежал, никем не замеченный, несколько часов, прежде чем на него наткнулся парнишка, собиравший инструмент. Когда подоспела Беатрис, ее отец был уже мертв.

Беатрис похоронила его на утро следующего дня, а затем собрала строителей, чтобы вместе решить, кто будет руководить работами. Мужчины долго молчали, а затем, опустив глаза, попросили, чтобы она продолжила дело, начатое ее отцом.

Хильбод, который в то время находился в Пуатье, полностью одобрил решение. Аббат долго сокрушался о том, что не успел отблагодарить Брета при жизни; отчасти по этой причине он заказал лучшему каменщику Гарнаша большую плиту из белого камня, которую велел положить на могилу мастера, вырытую у западной стены.

***

Смерть Брета никоим образом не повлияла на работоспособность Беатрис: похоронив отца, она лишь стала еще более молчаливой. Теперь уже никто не шарахался от этой «бабы с топором»: показав себя в деле, она заслужила если не любовь, то хотя бы уважение. А к любви она, казалось, была равнодушна.

Беатрис завершила строительство до холодов, так что Рождество встречали уже в новой крепости. Зима и весна прошли в обустройстве нового общего дома и приготовлениях к лету – а значит, к новым визитам норманнов.

ВТОРОЙ ПРОЛОГ: ХИЛЬБОД

Аббат Хильбод был человеком небольшого роста и большой души. Поначалу это казалось ему несправедливым: он считал, что Господь с избытком наделил его любовью и милосердием, обделив этими божественными качествами многих других. Он боролся с кощунственностью своих мыслей, но они возникали вновь. Наконец, он прекратил борьбу, решив, что так было угодно Господу, и что его задача – оправдать доверие Творца.

Каждый раз, лишь только он задумывался о Всевышнем, его переполнял восторг и лицо озарялось улыбкой. Из-за этой почти никогда не исчезавшей улыбки его прозвали «блаженным».

***

В далекой молодости будущий аббат провел несколько лет на острове Св. Михаила, в первой монашеской обители, построенной еще преподобным Обером. На восходе солнца, стоя на вершине холма и вглядываясь в океан, постепенно озарявшийся рассветными лучами, он испытывал такое неземное блаженство, что переставал ощущать свое физическое тело. Однажды, опьяненный восторгом, он распростер руки, шагнул навстречу солнцу и свалился с обрыва. По счастью, пролетев лишь пару метров, он зацепился за корягу, с которой ближе к вечеру был снят монахами, встревоженными его отсутствием.

Проведя на острове Св. Михаила два года, он ощутил неодолимое желание вернуться в мир. В епархии его приняли прохладно – прерванное монастырское служение вызвало недовольство и подозрения. В результате ему было предложено отправиться в паломничество в Святую Землю, где он задержался на целый год.

Весь этот год Хильбод провел на ногах. Легкий и подвижный, он исходил все святые места, пройдя Палестину вдоль и поперек – от Ермона на севере до пустыни на юге. Боясь чего-то не успеть или куда-то опоздать, он нигде не задерживался больше одного-двух дней. Исключением стал Капернаум, где, сидя на берегу Галилейского моря и глядя на восток, он внезапно понял, почему Спаситель так любил проводить здесь часы досуга: там, на противоположном берегу, две горные гряды плавно спускались к воде, сходясь в единой точке на горизонте и позволяя водной глади и небесам сомкнуться и раствориться друг в друге.

Возвращаясь из паломничества, Хильбод надолго задержался в Италии, где быстро прославился своим евангелическим пылом и добротой. Несколько лет, на правах послушника, он провел в Монтекассино, изучая устав бенедиктинцев и их быт. Ora et labora* стало девизом всей его последующей жизни.

Здесь же он понял, что больше не может жить без моря. Однако потребовалось пятнадцать лет, чтобы это знание превратилось в страстное желание вернуться в Пуату, где к тому времени сменился епископ.

Весной восемьсот третьего года, проделав за два месяца путь от южных Альп до холмов Пуатье, Хильбод явился в епархию, был хорошо принят и получил благословение в качестве приора – помощника престарелого и немощного настоятеля, доживавшего свой век в монастыре Нуармутье. Рано поседевший, Хильбод выглядел маленьким старцем, хотя в действительности ему не было и сорока лет.

***

Его глазам предстало печальное зрелище. Разоренный монастырь влачил жалкое существование: старцы ютились в полуразрушенных кельях, а молодых монахов почти не было – мало кто стремился поселиться на неприветливом и опасном острове. Здесь не хватало всего – продовольствия, инструментов, умелых рук. Как некогда Святой Филиберт, Хильбод взялся за труд, казавшийся невыполнимым: он решил заново отстроить монастырь, вернуть ему былую славу и процветание.

Весь первый год Хильбод редко бывал на острове, обивая пороги вельмож. В поиске высоких покровителей он дошел до королевского двора, где был удостоен аудиенции у Людовика. Будущий император Запада долго расспрашивал о Святой Земле и укладе зарубежных монастырей. Хильбод отвечал вежливо, но односложно и всё время переводил разговор на свою обитель. Советник короля попытался приструнить дерзкого аббата, но Людовик одернул вельможу и попросил подробно рассказать о Нуармутье. Узнав, что монастырь пребывает в плачевном состоянии, а обитатели острова совсем одичали, молодой король заплакал и распорядился восстановить монастырь, пообещав свое личное покровительство.

Уже через год монастырь преобразился, и следующие десять лет прошли в мире и благополучии. Монахи помогли очистить заросшие соляные бассейны и сельскохозяйственные плантации, и на лицах островитян вновь стали появляться давно забытые улыбки.

***

После почти десятилетнего перерыва норманны снова напали на остров и разграбили монастырь. Правда, обошлось без крови, чему немало способствовало поведение Хильбода. Когда даны, втащив свои ладьи, огляделись, они тут же увидели новую кровлю монастырской обители и огромный, выполненный из черного дерева крест, вбитый в серый камень торца. Пока викинги рассматривали восстановленное строение, раздумывая, что с ним делать – спалить или приспособить под схрон, – монахи укрылись в лесу. Сам же приор, со своей лучезарной улыбкой, вышел им навстречу и обратился с проповедью. Даны не поняли ни слова, однако вид человека, нисколько их не боящегося, произвел должное впечатление, и вместо того чтобы зарубить Хильбода на месте, они лишь легонько толкнули его, поскольку сам он никак не хотел сдвинуться с места. При падении он потерял сознание, а когда очнулся, всё было уже позади: даны исчезли вместе с припасами, которых должно было хватить на целую зиму. Перед уходом они разрушили несколько крестьянских домов и сожгли мельницу.

Первое, что удивило Хильбода, когда он пришел в сознание, была необычная тишина: даны перебили всех собак, отчаянно пытавшихся защитить своих хозяев и их владения.

С тех пор набеги снова стали обычным делом. С приходом лета к ним начинали готовиться так же, как готовятся к любому сезонному явлению – например, к засухе или наводнению: кто-то уходил на материк, другие отсиживались в укрытиях или в лесу.

Если бы не Хильбод, монахи покинули бы остров, ведь жить в постоянном ожидании нападения было невыносимо. Но приор удерживал их личным примером: каждый раз он выходил навстречу незваным гостям и обращался к ним с одними и теми же словами – просил никого не трогать, «не вешать на душу гири тяжкие». Викинги весело ржали, давали несколько незлобивых затрещин и предавались очередному грабежу. Видя бесстрашие своего приора, братья просто не могли себе позволить сбежать, бросить его на произвол судьбы. Поэтому обитель сохранялась, хотя и приходила неуклонно в упадок.

Как-то раз даны привезли с собой чернявого паренька, который понимал по-гречески. Хильбод засиял от счастья и, перескакивая от волнения с греческого на латынь, принялся объяснять пришельцам, что все люди – братья, и что брата своего нельзя ни убивать, ни грабить. Хотя основное содержание проповеди прошло мимо северных ушей, приором заинтересовался конунг, приказавший не трогать Хильбода и велевший привести его для более обстоятельного разговора. Конунг уже давно подыскивал место, с которого можно было бы взимать дань, вместо того чтобы просто забирать всё, что попадется под руку. Сбор дани привлекал по нескольких причинам, главная из которых заключалась в надежности и предсказуемости. Другой причиной была возможность превратить схроны в постоянные хранилища, где можно было бы держать всё необходимое для дальних походов.

К исходу дня Хильбод и конунг договорились: островитяне приобрели безопасность, а даны – форпост, место для отдыха и пополнения запасов.

В течение нескольких лет обе стороны неукоснительно соблюдали договор, устраивавший и данов, и островитян. По местным меркам, откупиться удалось недорого: викинги забирали по сто фунтов соли, которую затем меняли на оружие.

Конечно, находились и недовольные, для которых даны оставались разбойниками и варварами. Договор с норманнами расколол и монахов, и через год многие ушли на материк, где обосновались в новой обители на озере в местечке Деас. Однако в своем большинстве люди радовались мирной и спокойной жизни, хорошо помня разорительные набеги прошлых лет.

***

Беда пришла после того, как Людовик затребовал Хильбода, теперь уже аббата, в соседнюю Бретань, которую уже не раз пытался усмирить то принуждением, то убеждением. Устав от многолетнего противостояния, король рассчитывал на то, что участие Хильбода сделает поход менее кровопролитным. И он не ошибся: с третьей попытки аббат сумел убедить Вимарка, воинствующего предводителя бретонцев, сложить оружие и принять Господнее прощение. Обрадованный Людовик щедро одарил нового бретонского вассала и велел строить монастыри, дабы «свет любви Господней освещал дальние окраины империи». Сие богоугодное дело было поручено Хильбоду.

Он несколько раз пытался вернуться на Нуармутье, но всякий раз при мысли о его возможном отъезде короля охватывал суеверный страх: ему казалось, что мир с бретонцами держится на этом маленьком седом человеке с его светлым взглядом и по-детски открытой улыбкой. Однако через пять лет, когда королевский трон зашатался, Людовик сам отослал Хильбода назад, боясь, что вместе с его собственной головой скатится и голова верного клирика. Хильбод принял высочайшее разрешение с благодарностью, но перед отъездом встретился с сыном Людовика Лотарем и уговорил того не идти войной на собственного отца, а явиться к нему с покаянием.

Когда отец и сын, заключив друг друга в объятия и обливаясь слезами, стояли в окружении притихших вельмож, Хильбод уже приближался к границам Вандеи.

Днем ранее даны, направлявшиеся к Нуармутье, решили навестить Бретань. Вимарк, который оказался умелым военачальником, сильно потрепал пришельцев: сначала его лучники не дали норманнам высадиться на берег, а затем ему удалось пробить борт ладьи выпущенным из баллисты камнем, в результате чего одно из трех судов пришлось бросить. В итоге викинги были вынуждены перебраться в две уцелевшие ладьи, выкинув за борт не только доспехи и тяжелое оружие, но и съестные припасы.

Поэтому когда днем позже появились две ладьи, на остров высадились голодные и злые даны. Начисто забыв о договоре, они с диким, звериным азартом сожгли деревянные строения и затопили соляные бассейны.

Через несколько лет, не выдержав очередного разорения, островитяне отправились к Хильбоду, после чего тот решил построить крепость. Последние из пепелищ еще дымились, когда, спустя несколько дней, аббат добрался, наконец, до своего острова.

ТРЕТИЙ ПРОЛОГ: КРЮШОН

Когда после Рождества обитатели крепости собрались на первый совет, то сразу же встал вопрос о хозяине. Пока был жив Брет, островитяне надеялись, что смогут уговорить его стать их головой; когда мастера не стало, заговорили о Хильбоде, но тот быстро дал понять, что не оставит монастырь. Поэтому островитяне собрались, не имея никакого представления о будущем старосте.

Для проведения совета на перекресток, образованный пересечением двух главных проходов, притащили и уложили вкруговую толстые бревна, на которых расселись все обитатели крепости. Посредине торжественно водрузили «жаровню» – замечательное изделие, которое кузнец Сидмон выковал специально для зимних собраний. Она представляла собой громадную, чуть не в два человеческих роста конструкцию, очертаниями своими напоминавшую огромный костер. Собственно, для того жаровня и была сделана, позволяя соорудить большой костер в любом открытом месте. Костер получался не только большой, но и очень жаркий: толстые металлические прутья, на которых укладывались поленья, постепенно накалялись и щедро отдавали тепло.

Сидя вокруг жаровни и глядя на улетающие в темноту искры, островитяне молчали, завороженные ритуальным огненным танцем. Вскоре стихли последние голоса, и установилась полная тишина, прерываемая только потрескиванием поленьев.

Когда всё стихло, Хильбод встал и, прочитав короткую молитву, напомнил о цели собрания: выбрать главу крепости. Начали выкрикивать имена, но ни одно не встретило единодушного одобрения. И тут Крюшон предложил Беатрис. В действительности, безумный старик прокричал нечто неудобоваримое и даже оскорбительное, но к нему привыкли, да и торжественность момента не позволяла надавать ему обычных тумаков. Услышав имя Беатрис, кто-то засмеялся, но тут же умолк. Поднялся ропот, который быстро перерос в громкий гул. Хильбод снова встал и, дождавшись тишины, сказал, что Господь всемилостив, и в своем великом милосердии он послал им Беатрис, дочь Брета, дабы она завершила дело, начатое отцом. А потому он считает, что в этом и есть Божий промысел, и что если они выберут другого человека, то свернут с уготованного пути.

Хильбод пользовался огромным уважением и у монахов, и у мирян, поэтому возражений не последовало; так Беатрис стала хозяйкой крепости.

***

Когда упоение общим делом, строительством каструма, закончилось и начались будни, то очень скоро выяснилось, что отнюдь не все обитатели довольны своими новыми соседями. До появления крепости островитяне никогда не жили общинами: семьи, иногда многочисленные, селились вольготно, так что соседи не мозолили друг другу глаза и редко соприкасались в повседневной жизни. Теперь же, оказавшись под одной крышей, все были на виду, и очень быстро стало ясно, что не всех это устраивает.

Разброду было много, особенно поначалу. Вспоминали старые обиды и давние ссоры, напоминали про старые долги. К Беатрис потянулись недовольные. Спокойно выслушав каждого, она всем отвечала одно и то же: крепость для всех, поэтому и жить здесь вправе каждый. Кому не нравится – может селиться за стенами. Поворчав, островитяне свыклись с мыслью о том, что теперь придется жить кучнее и что прежняя жизнь осталась в прошлом.

Но был среди обитателей крепости человек, с присутствием которого не хотел мириться никто. Звали его Крюшон.

***

Настоящее имя Крюшона не знал никто. Эта кличка* пристала к нему, как репей, но, в отличие от цепкого соцветия, избавиться от нее уже не удалось.

Вечно шелудивый, одетый в лохмотья, с косматой гривой и заплеванной бородой, Крюшон внушал островитянам целый букет чувств, ни одно из которых не было пронизано духом братской любви или хотя бы терпимости. Над ним издевались, его прогоняли палками и рогатинами, в него бросали камнями, а один раз, спящего, даже облили помоями.

Такое неприятие объяснялось не только его скотским состоянием, но и манерами. Излюбленной его проделкой было выскочить из-за угла и отчебучить какую-нибудь мерзкую шутку – например, снять штаны и показать свой тощий, давно не мытый зад. Или забраться в чью-нибудь лодку и превратить ее в отхожее место, из-за чего рыбаки его однажды чуть не убили – Крюшону удалось увернуться, и весло лишь перебило ему левую руку, которая несколько недель болталась, как плеть.

Никто не знал, сколько ему лет. Тощего и сморщенного, как старый гриб, его считали и называли стариком уже добрых тридцать лет. Жил он в лесу, в какой-то норе, питаясь неизвестно чем. Правда, он никогда не побирался. Более того: если какая-нибудь сердобольная душа пыталась подать ему кусок, он приходил в ярость и долго сыпал проклятиями, изрыгаемыми из беззубого рта.

Единственным человеком, которого он подпускал к себе, был Хильбод. Аббат вёл себя с ним совсем не так, как с остальными: обращаясь к сумасшедшему, он становился строгим и даже властным. Такой тон действовал на старика самым неожиданным образом: притихнув, он слушал настоятеля, часто моргая и внимательно рассматривая собеседника. Он никогда не отвечал, но после «разговора» с Хильбодом исчезал и в течение нескольких дней не тревожил островитян своими выходками.

На время строительства крепости Крюшон угомонился и нередко, стоя поодаль и почесываясь, наблюдал за работами. Порой он что-то бормотал себе под нос, хватал палку и начинал чертить на земле одному ему понятные фигуры.

Когда строители начали заселять крепость, Крюшон вновь потерял покой, то и дело появляясь в самых неожиданных местах. Его прогоняли, но он снова подходил к частоколу, задирая косматую голову и рассматривая зубцы. А вскоре он и вовсе обнаглел: попытался как ни в чём не бывало пройти во внутренний двор вместе с очередными переселенцами, в результате чего был крепко побит. Оклемался он лишь к вечеру, после чего исчез.

Больше о нём никто не слышал.

К началу весны крепость была полностью заселена. Ремесленники и кустари обосновались вдоль главных проходов; жилые постройки разместились у стен. Так появились две улицы – длинная и короткая: короткая начиналась от главных ворот и проходила с запада на восток, а длинная пересекала крепость с юга на север. В отличие от остальных обитателей, Беатрис поселилась у стены, в северо-восточном углу, в единственном двухэтажном помещении, верхний этаж которого был вровень с верхушками ограды. Отсюда было хорошо видно то, что происходит за пределами крепости.

***

Через какое-то время хозяйка крепости решила проверить состояние потайного коридора. Не успела она приподнять крышку люка, как в нос ударил едкий, зловонный запах. В поисках источника этого зловония она натолкнулась на груду лохмотьев, среди которых в тусклом свете лампады разглядела Крюшона: старик дремал, вздрагивая и бормоча что-то во сне.

Как он сюда попал, осталось загадкой. Но не это беспокоило Беатрис: она прекрасно знала об отношении островитян к безумцу, однако считала несправедливым лишать его той защиты, которую давала крепость. Поэтому, растолкав Крюшона и подождав, пока тот перестанет вопить и размахивать руками, она предложила ему остаться в крепости, но так, чтобы об этом никто не знал. Старик слушал ее, опасливо косясь на лампаду, но больше не хулиганил.

На следующий день она соорудила для него нечто вроде утепленного чулана, достаточно большого, чтобы в нём можно было не только спать, но и прохаживаться.

Трудней пришлось с отхожим местом: потайной коридор большей частью находился ниже уровня земли, что не позволяло сбрасывать нечистоты наружу или вниз. Немного подумав, Беатрис смастерила нужник оригинальной конструкции, позволявший опорожнять отходы человеческого тела в специальную яму, которая после каждого использования присыпалась песком, стоило только потянуть за шнур.

В течение двух дней Крюшон, насупившись, наблюдал за ее работой, прижав к груди груду лохмотьев. За всё это время он не притронулся к еде, которую хозяйка принесла для себя и старика. Правда, когда Беатрис вернулась сюда через несколько дней, корзинка с провиантом была пуста.

С тех пор хозяйка раз в три дня наведывалась в потайной коридор, оставляя рядом с чуланом еду и питье. Эти странные, безмолвные отношения продолжались до лета, когда очередной визит норманнов заставил островитян забыть и прежние обиды, и сумасшедшего старика Крюшона.

ЧЕТВЕРТЫЙ ПРОЛОГ: ДАНЫ

СЕДЬМОЙ ПРОЛОГ: МОНАСТЫРЬ

Как это ни удивительно, появление крепости самым неблагоприятным образом отразилось на монастырской обители. Если в прежние времена жизнь была сосредоточена вокруг монастыря, то теперь единственным центром для островитян стала крепость. Еще не так давно миряне частенько захаживали в монастырь – кто за благословением, кто за продуктами и солью; теперь этот людской ручеек иссяк.

А ведь когда-то, в золотую пору обители, сюда тянулся и стар и млад. Первые монахи, пришедшие на Нуармутье вместе с Филибертом, были, как и он, мастерами на все руки. Именно они обустроили плоский остров, превратив его в цветущий и богатый край.

Теперь же монахи доживали свой век в запустенье, в обветшалых, полуразвалившихся кельях. Остались только самые набожные и самые немощные. А после того как они отдали на переплавку единственный, давно треснувший колокол, монастырь обезмолвел.

Хильбод, как мог, старался поддерживать монастырский дух. Каждый день монахи собирались на общую молитву – единственное, что продолжало объединять этих поникших людей. Некоторые уже не покидали своих келий, другие еще возились на монастырских угодьях, выращивая овощи и фрукты и, конечно, продолжая добывать тонкую белую соль. Но и у них сил оставалось всё меньше.

На утренней заре братья, в своих неизменных черных рясах, собирались у кромки воды и распевали псалмы. Вторившие им птицы сбивали и без того нестройный хор, и монахи путались, сетуя на беспечных пташек и свою собственную нерадивость.

Монастырь продолжал хиреть, однако самое печальное заключалось в том, что вместо монашеского братолюбия всё больше проявлялись такие недостойные мирские качества, как зависть и злословие. На смену былому единению пришло разобщение. Вскоре монахи уже собирались группами, понося «чужих» и превознося «своих». Немощные завидовали тем, кто покрепче, солянщики перемывали кости земледельцам, и все вместе насмехались над отшельником Нисом.

Хильбод всё прекрасно понимал и не раз пытался помирить братьев, вернуть их прежнее единение. К своему огорчению, он видел, что его усилия не только не дают искомого результата, но используются противоборствующими группами в своих корыстных целях.

Монастырь быстро превращался в стоячий омут. Редко чему удавалось нарушить его привычное, полусонное существование, и братья уже с трудом вспоминали те дни, когда они, молодые иноки, истово били себя в грудь, принося монашеский обет смирения, подвижничества и высоких помыслов.

Глава 1

СУМКА

Яркая вспышка молнии выхватила из темноты чрево грота, и через мгновение раздался оглушительный грохот. Поднялся ветер, забросив в пещеру первые капли дождя.

Нис проснулся, когда уже всё небо озарялось всполохами грозы. Какое-то время он продолжал лежать, равнодушно прислушиваясь к стихии. Февральские бури – дело обычное; они так же неизбежны, как июльская жара.

Однако ветер усиливался, и постепенно потоки воды начали заливать пещеру, гонимые яростным, обезумевшим ветром. Нис перетащил деревянный щит, служивший ему ложем, в самый дальний угол, но спасения не было и там. Захлестываемая мощными порывами ветра, вода продолжала прибывать, и вскоре вся пещера наполнилась черной жидкостью. Но и это можно было бы пережить, если бы не новый, мощный поток, который внезапно хлынул в пещеру через расщелину в стене.

Деваться было некуда, и Нис решил, что так угодно Всевышнему. Закрыв глаза, он вслушивался в грозу, держась за выступавший из стены камень. Держаться приходилось всё крепче, поскольку воды набралось уже столько, что щит то и дело всплывал, норовя вырваться из грота вместе с хозяином.

Очередной поток рванул щит с такой силой, что Нис изо всех сил вцепился в спасительный камень. К несчастью, в тот же момент прямо из-под камня ударила новая струя, в результате чего выбитый камень остался у него в руках, а отшельника понесло потоком к выходу.

И тут произошло чудо: зацепившись за какой-то уступ, щит на мгновенье остановился, и Нис успел покинуть свой погибельный плот. Собрав последние силы и цепляясь за ускользающую землю, он кое-как дополз до более высокого угла и свалился в беспамятстве.

***

Очнулся он уже на рассвете. Выбравшись из пещеры, он осмотрелся. Шторм был редким по силе: кругом лежали поваленные деревья, и весь холм был изрыт потоками воды.

Чуть ниже, на огромных валунах, виднелось его бывшее ложе. Нис содрогнулся, представив себе, что он тоже мог бы лежать сейчас на голых камнях, а чайки и коршуны клевали бы его непогребенное тело.

Поблагодарив Господа, отшельник вернулся к гроту. Предстояло придумать, из чего можно было бы соорудить новое ложе. Конечно, он мог бы дождаться Гвен и передать через нее просьбу к Беатрис – хозяйка никогда бы ему не отказала. Но монаху почему-то хотелось обойтись собственными силами.

Нис в задумчивости брел вдоль берега, рассеянно глядя на сломанные деревья. Привыкший к окружавшему его пейзажу, он скользил взглядом по знакомым кустам и деревьям, отмечая только изменения – в основном это были нагромождения сломанных веток и причудливые земляные дамбы, созданные за несколько часов мощными потоками воды.

Внезапно его взгляд остановился на странном предмете, застрявшем меж двух огромных камней внизу, у самой кромки воды. Слабые глаза отшельника видели только общие черты: судя по всему, это была то ли небольшая сумка, то ли сверток.

Как ни всматривался Нис, большего ему разглядеть не удалось, а спускаться по практически отвесным скалам не было сил. Оставалось дождаться Гвен и попросить ее об услуге.

***

Гвен появилась немного раньше обычного. По всему было видно, что она торопилась: ее щеки порозовели от быстрой ходьбы, грудь часто вздымалась.

Причина этой спешки была понятна: вдоль всего пути, от крепости до берега, она видела следы ночной бури, и ее богатому воображению уже рисовались самые мрачные картины.

Заметив отшельника рядом с гротом, девушка просияла, но тут же всплеснула руками, увидев, во что превратилось столь знакомое место. Нис решил ей не мешать и терпеливо ждал, пока Гвен обошла весь холм и внимательно осмотрела внутреннее пространство грота.

Когда она показала жестами, что не понимает, куда делся деревянный щит, Нис кивком показал на камни. Девушка осторожно подошла к краю скалы и заглянула вниз.

– Посмотри, – отшельник показал пальцем на застрявший между валунами непонятный предмет. – Что это? Мне отсюда не видно.

Гвен на мгновение задержала свой взгляд на предмете и исчезла. Через минуту она показалась внизу: осторожно ступая по скалам, она медленно пробиралась к большим валунам.

Нис следил за ней сверху, безуспешно пытаясь разглядеть то, что она держала теперь в руках. Хотя их разделяло не более двух десятков пье, даже это расстояние не позволяло старику понять, что именно застряло ночью между камнями.

Гвен снова исчезла, и Нис присел на пологий выступ, ощущая непонятную дрожь в ногах.

Девушка вернулась к гроту, осторожно сжимая в руках кожаную сумку. Простая, почти неотделанная кожа лопнула и в двух местах была рассечена глубокими трещинами. По ее виду Нис сразу же понял, что сумка угодила в воду.

Он осторожно принял сумку из рук Гвен и положил ее себе на колени. Дрожь охватила все его тело, сердце колотилось. Гвен заметила волнение старика и медленно погладила его ладонь.

Это нежное прикосновение возымело свое действие: старик успокоился, несколько раз глубоко вздохнул и раскрыл сумку.

Глава 2

НАМОКШИЙ ПЕРГАМЕНТ

– И где ее леший носит?

Беатрис стояла посреди перекрестка, уперев руки в бока. Гвен отсутствовала уже полдня. Хотя заданный хозяйкой вопрос ни к кому конкретно не относился, на ее зычный голос тут же откликнулся проходивший мимо Ерин:

– Я ж тебе сколько раз говорил, хозяйка: не пускай ты девицу на берег. – Ерин никогда не скрывал своего скептического отношения к дружбе Гвен и отшельника. – Неровен час, тронется старик от своего одиночества – что тогда с немой будешь делать?

Беатрис угрюмо посмотрела на Ерина, махнула рукой и побрела в кузницу.

Сидмон жмурился на солнце, запрокинув голову и упираясь своими длинными руками почти в самые торцы обтесанного бревна, приспособленного у входа для «посиделок».

– Что горюешь, хозяйка? – спросил он, не открывая глаз. – Вернется твоя красавица, не переживай. Вон буря какая прошла – небось, помогает там прибраться.

Беатрис присела на бревно, гладко стесанное сверху и превращенное в подобие скамейки.

– Спасибо, кузнец. Ты всегда меня утешаешь.

Сидмон встал, сладко потянулся и взъерошил густые волосы.

– Пришли ее ко мне, когда вернется: у меня для тебя кое-что имеется.

Кузнец исчез в кузнице, и вскоре оттуда стало доноситься привычное постукивание и позвякивание. Хозяйка еще немного посидела, рассеянно слушая эти звуки и пытаясь понять, над чем работает Сидмон, а затем, чтобы отвлечься, начала обходить территорию каструма. Тихий солнечный день постепенно согревал тело, а за ним начала оттаивать и душа. Беатрис подумала, что Сидмон прав, и что Гвен никуда не денется.