Версаче. Автобиография одной итальянской семьи бесплатное чтение

Санто Версаче
Автобиография одной итальянской семьи

© Егорова О.И., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Предисловие переводчика

Перед нами книга, написанная братом о брате. Оба они работали бок о бок, занимались одним и тем же делом – модельным бизнесом. И функции в их тандеме распределялись согласно «классике жанра». Один, Джанни Версаче, творил и без конца экспериментировал, не обращая внимания на то, что об этом скажут окружающие. Другой, его брат Санто, постоянно старался ввести этот творческий пыл в строгие берега финансовой логики и, надо сказать, очень помогал брату и всегда его поддерживал. При таком распределении ролей и расстановке персонажей книга, написанная Санто Версаче, становится вдвойне интересной, хотя и написана достаточно сухо. Само собой, она густо населена представителями модельного бизнеса того времени: Санто очень щепетилен и пунктуален, когда перечисляет, к примеру, кто присутствовал на показах или на званых вечерах, сопутствующих показам, и в каких ресторанах проходили эти вечера. Сознание того, что он имеет возможность на равных общаться с сильными мира сего, греет его душу.

Надо сказать, что, при всей его красоте и обаянии, Санто Версаче – порядочный зануда. У него склад ума прирожденного финансиста: все на свете должно быть логично, последовательно и точно. Он – хронический отличник. Он и каждую фразу строит так, как и положено ее строить хроническому отличнику. По ходу дела мне приходилось не «причесывать» текст, а, наоборот, немножко его «растрепывать».

В сущности, Санто пишет эту книгу не о Джанни Версаче, а о себе. Даже в самых, казалось бы, трагических эпизодах, связанных с гибелью брата, он все время съезжает на описание собственных эмоций. Ну, таков уж он есть, так его устроила природа. И здесь возникает очень интересный момент: «сшибка»^[1] самодовольства и большой любви. Детей в семье Версаче воспитывали в любви друг к другу и постоянно прививали им чувство единения. Они умеют стоять горой за своих, что вообще характерно для итальянских семей. И Санто, выросший в такой семье, прекрасно это понимает. Очень интересно наблюдать, как он, только что с гордостью перечислявший, где к нему отнеслись с почтением, как он сидел за обедом рядом с самим Берлускони, вдруг словно просыпается, и на первый план в повествовании выходит любовь: к семье, к брату, к их общему делу. Он изо всех сил старается писать о близких людях, а выходит все равно о себе. И подборка фотографий говорит о том же. Везде только Санто: Санто на карнавале, Санто на пляже, Санто защищает диплом, Санто уходит в армию… ну, и так далее. Фотографий Джанни гораздо меньше, и все они не слишком удачные: для Джанни абсолютно не имело значения, в каком ракурсе он получится на фото и как он одет, когда его фотографируют. И это не рисовка: ему действительно все равно. У него жизненные приоритеты расставлены по-другому.

Неистовый, своевольный, абсолютно непредсказуемый Джанни был фантастически одарен природой и мог шутя, без всяких творческих мук, «на коленке» набросать модель, которая потом будет приносить миллионные доходы и войдет в анналы модельного бизнеса. И если Санто все время старается «соответствовать», то Джанни каждую секунду вырывается из тех правил, которые Санто свято чтит. Это проявляется во всем: в манере одеваться, в привычках, в стиле общения с людьми. Судьба собственных гениальных находок Джанни, кажется, волнует мало. Его дело – родить шедевр, а воспитанием уж пусть занимается Санто. Даже на показы своих моделей он приезжает не всегда, зачастую доверяя представительство брату.

Есть еще один момент, о котором нельзя не сказать и который характеризует обоих братьев. Джанни был геем, причем геем счастливым, и не думал скрывать этот факт своей биографии. И Санто относится к этому факту совершенно спокойно и даже довольно резко высказывается о предрассудках. Его позиция такова: человек должен жить по тем законам, по каким его скроила природа. Странная позиция для поборника упорядоченности во всем. Думаю, здесь мы снова сталкиваемся с той самой внутренней «сшибкой», которая прочно обосновалась в характере Санто. Когда в его строго структурированном мире начинает главенствовать любовь, он оказывается способен на неожиданные выводы.

Интересный тандем получается у братьев. Джанни действует спонтанно, мало задумываясь о логике, но всегда безошибочно попадая в яблочко. Санто не может без логики и целенаправленности, но именно эти качества очень часто становятся «подставленным плечом» и спасают замыслы Джанни. Санто ищет общества людей с высоким статусом, без поддержки статусных личностей ему неуютно. А Джанни, наоборот, уходит от подобного общения, ему нужны свобода и, как ни странно, внутреннее одиночество. Может, в этом и кроется одна из важных потребностей настоящих гениев? В своей вспыльчивой неуживчивости и колоссальной одаренности внутреннее одиночество они нащупывают с легкостью. Но далеко не каждому выпадает счастливый жребий иметь такое верное «подставленное плечо», каким был для брата Санто.

Ольга Егорова

Моему брату

1

По утрам я обычно просыпаюсь рано, встаю быстро и сразу погружаюсь в только что наступивший день и в тот, что еще наступит. И в тот, что наступит следом за ним. Я человек настоящего и будущего, всегда таким был и таким останусь.

С детства я был послушным ребенком, с дисциплиной атлета и добросовестностью банковского служащего, тем более что моим первым местом работы был банк. Великий калабриец, писатель Коррадо Альваро в одном из своих дневников написал: «Самое большое несчастье, которое может постигнуть человеческое общество, – это сомнение, стоит ли жить честно». Его слова на всю жизнь стали моими.

У каждого свой характер, свой замес, и мой замес именно такой. Я не попадаюсь в чарующие тенета ностальгии, а всегда стараюсь отпустить прошлое как оно есть, со всеми его водоворотами ошибочных или вовсе не произнесенных слов, с его наследием красивых фотографий и жестов сожаления.

Однако и в моей теперешней слишком активной, подчас лихорадочной жизни, вопреки почтенному возрасту, бывает так, что снова появляются воспоминания о той, другой жизни. И тогда я спрашиваю себя, каким бы я стал и какими стали бы мы все, если бы Джанни все еще был с нами. Если бы все необыкновенные проекты, которые его ожидали и которые мы вместе могли воплотить в жизнь, не оборвала пуля серийного убийцы, выпущенная из оружия 40-го калибра.

В Майами 15 июля 1997 года погибла и часть меня самого.

Когда я разворачиваю ленту памяти, я снова все это переживаю заново. Переживаю мучительную боль от потери брата. И ту жестокость, с какой нашу семью, всегда объединенную любовью и творчеством, заставили облачиться в траур. И ту невосполнимую пустоту, что осталась после смерти Джанни в истории моды, и прежде всего в судьбах стольких людей, друзей и незнакомых, знаменитых и безвестных.

Я снова вижу, как вхожу в Миланский собор в день похорон, назначенных на шесть часов вечера двадцать второго июля. Донателла вцепилась мне в руку, лицо ее закрыто вуалью. Я держусь изо всех сил и изо всех сил стараюсь поддержать ее. Нас окружают люди, много людей, но в этот момент мы с ней глубоко одиноки.

* * *

Насколько я знаю, ни в итальянском, и ни в одном другом языке не существует слова, которое означает потерю брата или сестры. Нет эквивалента понятиям «вдовец» или «сирота». Но боль утраты огромна, и я слишком близко с ней знаком. Может показаться абсурдным, но за всю жизнь мне лишь дважды довелось пережить эту боль. Мне судьбой было назначено дважды стать старшим братом, человеком ответственным, с головой на плечах, на которого всегда можно положиться. Когда мне было почти девять лет, а Джанни семь, умерла наша старшая сестра Тинучча. Я называю ее здесь уменьшительным именем, а полное имя было Фортуната, и ей еще не исполнилось десяти. Эта трагедия потрясла наших родителей и нанесла серьезную травму нам, малышам.

Я очень любил Тинуччу, и почему-то сейчас в памяти всплыла одна сцена. Это было зимой, и в Реджо-Калабрии^[2] выпало много снега. Мы с Тинуччей, в теплых пальто, в шарфах до самых глаз, с террасы нашего дома с восторгом обстреливали снежками улицу. Я хорошо помню то простое детское счастье, что охватывало нас тогда.

Когда Тинучча заболела перитонитом, нас с братом отправили к родственникам. Ей становилось все хуже, держалась высокая температура, и врачи ничего не смогли сделать. С ее смертью надолго угас свет, освещавший наши детские дни. По желанию отца мы совсем недавно переехали на виа деи Корреттори и оказались далеко от нашего домашнего врача. Мама очень долго переживала и твердила, что, не будь этого переезда, Тинучча, может, была бы жива. Она все время плакала, испытывая к отцу безотчетную ненависть.

Все эти беды заставили меня быстро повзрослеть, и из мальчишки я превратился в маленького мужчину, не по годам разумного и зрелого. Со смертью Тинуччи моя участь старшего брата была решена окончательно, а характер сформировался внутри этой боли, которую я, как ни удивительно, умел преодолевать.

С этого момента я и стал на всю жизнь старшим братом для Джанни и для Донателлы, которая появилась на свет через два года после смерти Тинуччи и вернула улыбку на лицо мамы и на наши лица. Эта волшебная малышка заняла в семье место ангела. Мы ее обожали, и с первой секунды своей жизни она стала для нас младшей сестренкой, которую всем хотелось приласкать, оградить от бед и бесконечно о ней заботиться.

Тень Тинуччи, а затем и тень Джанни повсюду сопровождали меня, делая, может быть, излишне серьезным, даже угрюмым и очень негибким человеком в глазах многих. Во мне всегда живет бизнесмен, человек цифры. Это верно, однако за быстротой и трезвостью суждений предпринимателя всегда присутствует или, по крайней мере, должно присутствовать представление о мире, этике и моральных принципах, которые надо передать людям. Для меня ориентиром всегда служили люди просвещенные, такие как Адриано Оливетти^[3]. Люди, умеющие завоевывать, но умеющие и возвращать завоеванное.

Представление обо мне как о натуре чрезвычайно цельной, всегда полагающейся на силу, рассыпалось в прах после смерти Джанни. Осмысление всего этого стало путем долгим, трудным и очень личным. За те двадцать пять лет, что прошли с того проклятого дня, я много раз от разных людей слышал один и тот же вопрос: чего мне недостает с уходом брата? Мне недостает его гениальности, его улыбки, вдохновения, а прежде всего – его любви. Время, которое, как известно, лечит, помогло мне справиться с утратой, и теперь, когда наступили лучшие дни, мне даже удается чувствовать себя сильнее, чем раньше, словно его незримое присутствие внутри меня удвоило мои силы.

Чего мне недостает с уходом брата? Мне недостает его гениальности, его улыбки, вдохновения, а прежде всего – его любви.

В день прощания с Джанни в Миланском соборе, когда мы с Донателлой входили внутрь, площадь перед Дуомо была залита ослепительно-ярким летним солнцем. А внутри без устали суетились фотографы, телекамеры еле успевали поймать в кадр знакомые лица с журнальных обложек, закрытые вуалями или черными очками. За оградительной лентой толпилась публика, пришедшая посмотреть на прибывающих, словно те шли по красной дорожке кинофестиваля: Джорджо Армани, Джанфранко Феррé, Карл Лагерфельд, Валентино, Наоми Кэмпбелл, Карла Бруни, Ева Герцигова, Миссиони и Каролин Бесет, Франка Соццани и Анна Винтур. И еще Стинг с женой Труди и Элтон Джон с Дэвидом Фёрнишем, который потом станет его супругом. Рядом с ними сидела знаменитость из знаменитостей того времени: леди Диана, а с ней – сопровождающая ее представительница из Лондона, девица с длинными рыжими волосами, которая мелкими шажками семенила перед принцессой, пока та шла к своему месту. В те минуты, когда все рассаживались перед началом мессы, по собору прокатился какой-то странный, потусторонний шум. Мессу должен был служить монсиньор Анджело Маджо. Наверное, всем было трудно даже подумать о том, что их сюда привело.

Потом кто-то обвинял нас, что мы устроили погребальное шоу, некое зрелищное дефиле перед священником. А дон Антонио Мацци намеренно поднял вопрос о том, что не следовало предоставлять помещение собора для церемонии погребения гомосексуалиста. Даже писатель Витторио Мессори дал очень жесткое определение происходящему: он написал, что траурная церемония, скорее, смахивала на гей-парад. Двадцать пять лет назад отношение к сообществу гомосексуалов, конечно, было совсем иным, чем сейчас. Меняется время – меняется и восприимчивость (или ее отсутствие).

Джанни хватило мужества публично признать себя геем. Сейчас сказали бы, что он «вышел за рамки». Он и вправду без обиняков высказался об этом в 1995 году в интервью ежемесячному журналу американского гей-сообщества «Адвокат».

Этот поступок могли бы расценить как показной, но на самом деле ничего подобного не произошло: Джанни был слишком умен, чтобы не понимать революционного значения своих слов, и прекрасно рассчитал, какой эффект они произведут. Он всегда смотрел далеко вперед. В том, что касается моды, антуража или «духа времени», он всегда был на шаг впереди. Ему давала силы та внутренняя свобода, которая присуща всем творческим личностям, всем художникам и артистам.

Гей или не гей, но Джанни Версаче заслужил прощание, достойное всей его жизни, рядом со своим спутником Антонио Д’Амико, в окружении родных, друзей и огромного содружества мира высокой моды, где его обожали как прекрасного стилиста и замечательного человека.

Мы добились разрешения почтить его память и отслужить мессу в Миланском соборе благодаря Габриэле Альбертини, избранного мэром Милана два месяца назад. Он взял на себя переговоры с Курией, которая дала свое согласие.

В этот день все модные магазины знаменитого «Миланского четырехугольника» были закрыты в знак траура. Мы отвезли прах Джанни на озеро Комо. Он очень любил это место, куда мы столько раз приезжали все вместе, счастливые и дружные. Мы, его братья с семьями, мой отец и кузина Нора из Реджо-Калабрии, друг Джанни и множество тех, с кем ему надо было обсудить вопросы общей работы. Приезжали и знаменитости. Джанни умел собрать вокруг себя совершенно разных людей. Он общался со всеми, и ему все было интересно. Меня никогда не удивляло, что многие крупные артисты, музыканты и те, кого называют элитой общества, считали его своим другом. И это была настоящая дружба, а не просто светские знакомства.

Одним из образов того дня, навсегда врезавшимся в память, было убитое горем лицо Элтона Джона. Слева его обнимал и поддерживал Дэвид Фёрниш, а справа с материнской нежностью поглаживала его руку леди Диана.

* * *

Они с Дианой вошли в жизнь друг друга несколько лет назад, когда она рассталась с принцем Чарльзом и могла позволить себе отойти от правил, которые предписывали ей носить одежду только британских стилистов. Анна Харви, тогда вице-директор филиала журнала «Вог» в Великобритании, связала нас с ней, и с этого момента у нас на виа Джезу в Милане имелся специально изготовленный манекен по ее размерам. Мы посылали закройщиков в Кенсингтонский дворец, в ее резиденцию. Для последней доводки в Лондон вместе с двумя портнихами отправлялась Франка Бьяджини, мастерица высочайшего класса. Несколько раз Джанни ездил сам. С принцессой у него складывались отношения взаимоуважения и поддержки. Для него одевать женщину, которую фотографируют чаще всех в мире, стало чем-то вроде обретения Святого Грааля славы. А для нее прославлять красоту его творений означало объявить всему миру, что она обрела свободу.

Для леди Ди прославлять красоту творений Джанни означало объявить всему миру, что она обрела свободу.

В их отношениях был один критический момент, связанный с выходом нашей книги «Рок и аристократия» («Rock and Royalty»)^[4] с фотографиями английской королевской семьи, чередующимися со снимками таких великих мастеров, как Ричард Аведон и Ирвинг Пен^[5]. Диана написала предисловие, однако потом, поскольку в книге содержались изображения, которые могли быть расценены как скандальные и вызвать полемику с Виндзорским дворцом, забрала его обратно. В конце концов от текста осталась всего одна фраза, и инцидент кончился ничем. Диана всегда была под прицелом желтой прессы, и окружавшая ее атмосфера вечной необходимости отбиваться от посторонних суждений ее пугала. Но она не прервала отношений ни с Джанни, ни с королевским домом. И доказательство тому – ее приезд в Милан, сначала в домашний траурный зал, а потом и в Дуомо на мессу.

Чуть больше месяца спустя и она покинула этот мир. В то проклятое лето рушились целые миры, и не только наш.

В известном смысле, в эти несколько месяцев вдруг, раньше назначенного срока, закончились девяностые годы. Завершилась целая эпоха, в которой мода Джанни оставила неизгладимый след.

2

«Sugnu papa e papìu». Дословный перевод с калабрийского диалекта: «Я папа, и я папствую».

Перевод с нашего семейного диалекта: «Командую здесь я».

Эту фразу часто произносила моя мама Франческа, для всех Франка.

Это утверждение и шутливым-то нельзя было назвать, настолько оно соответствовало истине: маму все мы слушались беспрекословно.

Женщина сильнейшего характера, она воспитывала нас скорее влиянием, укореняя в нашем сознании преданность работе и своим жестким установкам. Ее отец, Джованни Оландезе, от которого моему брату Джанни досталось имя, был сапожником.

Анархист по складу ума, он вечно организовывал какие-то манифестации, распространял листовки, а в юности попал на полтора года на галеры за то, что освистал знаменитого генерала Морра, который прославился жестоким подавлением волнений, возникших на Сицилии в конце девятнадцатого века в связи с разоблачением движений фашистского толка. Деда отправили в ссылку в Липари до 1914 года. Существует документ, датированный 1914 годом, согласно которому префект Мессины разрешает ему вернуться в Реджо-Калабрию, поскольку «с некоторых пор его дела в Липари идут неважно по причине длительного кризиса надомных ремесел, тем более что его клиентами в основном являются коммерсанты и рабочие, проживающие в индустриальном пригороде Каннето. В Липари Оландезе не позволял себе никаких манифестаций и пропаганды и придерживался строгой морали. Он отказался от прежних анархических идей и проявляет себя как трудолюбивый работник и прекрасный отец семейства. Исходя из этого, предлагаю вычеркнуть Оландезе из списка неблагонадежных».

Всем известно, что наша мама была портнихой, и Джанни начал увлекаться модой в ее пошивочной мастерской, среди ярких красок и шуршания тканей: мой брат ползал среди оборок и кружев, пока мама булавками выправляла силуэты одежды прямо на клиентах.

На самом деле мама хотела стать врачом. Но ее отец, хоть и революционер, но, видимо, с ограничениями, если речь шла о содействии женской эмансипации, запретил ей учиться дальше после получения школьного аттестата. Он говорил, что женщине не пристало работать рядом с мужчинами, что это «не есть хорошо». Наверное, он сознательно не упоминал о том, сколько стоило в то время обучение на врача, и о том, что он просто не мог себе это позволить. Какова бы ни была причина, а факт тот, что мама решила для себя: она станет портнихой. Этот выбор переписал историю нашей семьи и направил ее в определенное русло, поскольку позволил расцвести таланту Джанни.

Франку отправили учиться ремеслу к «парижанке», портнихе из Реджо-Калабрии, которая велела так себя называть, потому что училась в Париже. В 1940 году, закончив долгое обучение, мама открыла свое ателье под собственным именем: Франка Оландезе. Живой ум, трудолюбие и виртуозное умение разговаривать с клиентами до самой смерти остались с нею.

В ней сосуществовали творческая натура, вкус, предпринимательская жилка и врожденное чувство справедливости. После смерти отца мой дядя Раффаэле, мамин брат, захотел облегчить себе жизнь и чуть не поддался модному поветрию и не записался в фашистскую партию. Этого никогда не допускал мой дед и не позволил этого своим детям. Мама запретила Раффаэле даже думать об этом. «Нечего подвергать себя такой опасности», – отрезала она. С Франкой по-другому было нельзя.

Самая младшая из сестер, она обладала маршальской хваткой и всегда брала на себя командование, действуя исключительно в общих интересах.

Маленький Джанни ползал среди оборок и кружев, пока мама булавками выправляла силуэты одежды прямо на клиентах.

Она в любых обстоятельствах бросалась в бой, чтобы защитить нас, детей, поскольку знала нас, как никто другой. Например, когда Джанни еще находился в детском саду при монастыре (монахинь он терпеть не мог и называл «портяночными головами»), маму однажды вызвали туда, и в голосе монахини звучала большая тревога. Если верить монахине, то ребенок чуть ли не с пеленок стал уже сексуальным маньяком. Доказательством его преступной деятельности послужили нарисованные им портреты звезд кинематографа: Софи Лорен, Джины Лоллобриджиды и Сильваны Мангано. На рисунках он одевал актрис в платья собственного изобретения, которые подчеркивали все изгибы и выпуклости их тел, причем ничего не убавлял и не прибавлял. Он объяснил геометрическую концепцию рисунков: каждая из актрис получила оценку размера груди в квадратиках. Грудь Лоллобриджиды оценивалась четырьмя квадратиками, грудь Лорен – пятью, а грудь Мангано – шестью. Метод оценки вполне себе научный. Мама приняла к сведению, монахини успокоились, а мы потом еще долго не могли успокоиться и хохотали от души.

* * *

Мой отец Антонино, которого все называли просто Нино, остался сиротой в пятнадцать лет. У него было три брата и сестра. Самый старший из братьев, Доменико (по-домашнему Мими), заменил ему отца. Нино был феноменально одаренным спортсменом: чемпионом по велосипеду и кроссу, отличным футболистом (играл в левой защите и левой полузащите). А вот вступительные экзамены в гимназию провалил и поступил на самое легкое отделение лицея: педагогическое.

Перед смертью его отец, то есть мой дед по отцовской линии, которого, как и меня, звали Санто, взял с него клятву, что он получит диплом. Клятву он сдержал и диплом учителя получил. По специальности он никогда не работал, зато непрерывно учил нас. Учил всему сразу: литературе, жизни, мудрости и мужеству. Он постоянно что-то нам рассказывал или брал в руки книгу, приучая нас к этой замечательной привычке. Прежде всего ему это удалось со мной, потому что мы очень друг другу доверяли.

Мой отец был ребенком двух войн сразу. Он родился в 1915 году в Бовалино, маленьком местечке на побережье. Во время Первой мировой войны он был ребенком, во время Второй мировой – уже взрослым юношей. В Калабрии, где все закончилось гораздо быстрее, чем на Севере, Вторая мировая война прежде всего привела к всеобщей бедности. Уже в 1943 году мы освободились от немцев, но нам еще предстояло встать на ноги.

Несмотря на все свидетельства о том труднейшем времени, а может, и благодаря им, молодежь поколения моих родителей обладала колоссальной жизненной силой, огромным желанием строить и, что вполне естественно, любить. Франка и Нино как раз и поженились в 1943 году.

Они познакомились, как и все знакомились в то время: сначала осторожно приглядываясь друг к другу издали, потом постепенно сближаясь и наводя справки друг о друге, пытаясь понять, кто такой твой избранник и чем он занят. Получался долгий любовный танец ухаживания, причем чем серьезнее были намерения, тем сдержаннее проявления интереса.

Отец был парнем робким, но очень живым. Когда он увидел маму, которая была на пять лет моложе, она его поразила: не только красотой, но и элегантностью, отличавшей ее от всех девушек города. Он захотел с ней познакомиться и прибегнул к хитрой стратегии: попросил сестру Марию заказать платье у Франки. Думаю, что он завоевал маму благодаря своей спокойной внутренней силе. Должно быть, у них было много общего. Для тех, кто верит в эти вещи, мои родители принадлежали к одному знаку зодиака: оба были Близнецы. А Близнецов отличает общительность, чисто меркурианский ум, живость и грация.

В то время швейная мастерская была на подъеме. Франка рассчитывала обзавестись пятнадцатью работницами, и учиться к ней приезжали девушки и из Реджо-Калабрии, и из всех окрестных местечек.

Мама была очень независимой. Выйдя замуж, она даже мысли не допускала что-то изменить в своей жизни, как поступали обычно ее ровесницы. Она начала работать. Изменилось только имя на фирменных этикетках на ее изделиях: теперь вместо ФРАНКА ОЛАНДЕЗЕ там значилось: ФРАНКА ВЕРСАЧЕ, РЕДЖО К.

3

Через десять месяцев после бракосочетания мама произвела на свет первого ребенка: Тинуччу. Поскольку она не планировала делать перерыв в работе ателье, она взяла в помощницы нашу кузину Элеонору, по-домашнему Нору.

Вероятно, вы уже поняли, что у нас на Юге уменьшенные имена, особенно тогда, когда имя, данное при крещении, слишком длинно, дело не только обычное, но и обладающее особым смыслом. Это разнообразный код обозначения привязанностей, степени родства и различий.

Нора стала для нашей семьи, да и до сих пор является человеком огромной важности. Она живет в доме, где мы выросли. На кнопке домофона значится «Версаче Антонино», как в год нашего приезда в 1972 году.

Я разговариваю с ней каждый день. Нора – наша историческая память. Как бы так о ней рассказать, чтобы вы поняли? Попытаюсь, конечно. Когда она переехала к нам жить, ей едва исполнилось двенадцать лет. Она была падчерицей Доменики (то есть Микины, как звали ее мы, вот вам еще одно уменьшительное имя), одной из маминых сестер.

Микина вышла замуж за человека, у которого было три сына от первого брака. Он овдовел после рождения Норы. Своей матери Нора не знала: та умерла в родах. Она всем нам стала второй матерью и еще одной дочерью для нашей мамы, в общем – сводной сестрой, тетей, кузиной – всем на свете. Когда Джанни был еще маленьким и очень хулиганистым, она выполняла обязанности его адвоката, а когда он стал знаменитым стилистом, везде была с ним вместе в качестве официального сопровождающего лица для наиболее важных случаев. Он даже познакомил ее с леди Дианой! Я думаю, Нора первая догадалась о его гомосексуальных наклонностях. Это ее ни капельки не шокировало, скорее очень озаботило. Она часто говорила:

– Вот умру, кто тогда о нем позаботится?

Когда мой брат, не без пособничества любящей Норы, страстно увлекся портновским делом и стал помогать матери, я помогал отцу, не отходя от него ни на шаг. Я сопровождал его даже на кладбище, когда он шел навестить могилу Антонино, своего любимого дяди.

Годы спустя он рассказал мне об одной детали своих визитов. У входа на кладбище стояла статуя, изображавшая смерть: согласно классической мрачной иконографии, с косой в руках и с прочими атрибутами. Я ее не боялся, поднимал с земли какую-нибудь щепку или ветку и, представив себе, что это шпага, бросался на статую, словно мы оба были персонажами приключенческого фильма. Я тогда вообще ничего не боялся и жил со скоростью многих миль в час. Для меня жизнь такой и осталась: вечным бегом навстречу вечным вызовам.

Сейчас я думаю о своих корнях с покровительственной нежностью. То ли виноват возраст, то ли мысли о тех, кто ушел, о том, что удалось в этой жизни, и о том, что пошло вкривь и вкось… Но факт тот, что память о детстве, о свете сплоченности, озарявшем мой город, заставляет думать, как здорово мне повезло с такими родителями, как Франка и Нино. Наши родители были людьми очень прямыми и справедливыми, настоящими офицерами на шахматной доске, в избытке наделенными тем свойством характера, который нынче называют «стойкостью к ударам судьбы».

Достаточно вспомнить о том, как они справились с собой, когда умерла Тинучча, как приняли неизбежность траура, а потом продолжили жить, целиком посвящая себя нам, детям, и работе. Они всегда были для меня тем сияющим и ярким примером, которому я всю жизнь стремился подражать. Конечно, у меня не всегда получалось, но я очень старался.

* * *

Мой отец начал коммерческую деятельность, торгуя древесным углем, потом кухонными плитами на каменном угле, потом газовыми и электрическими. Вместе с бумом экономики пришли посудомоечные и стиральные машины, холодильники и телевизоры. Нино увеличивал ассортимент, сообразуясь с рынком и новыми технологиями, и постепенно стал обеспечивать оборудованием целые дома.

Люди предпочитали все покупать в рассрочку. Время было другое, и сама Италия была другая. Экономика зиждилась на умении выкручиваться и на страстном желании жить хорошо и богато. Оба эти качества привели к развитию страны. Мой отец способствовал распространению электрической домашней техники в небогатых кварталах Тремулини, Сан-Брунелло и Санта-Катерина. На карточках он записывал размер месячного денежного взноса, и если кто-то сообщал ему, что не может заплатить сразу, его ответ всегда был одинаков: «Не волнуйтесь. Этот месяц можно пропустить. А там видно будет».

Он не раз делал вид, что позабыл о плате за следующий месяц. Если он узнавал, что его должник на мели, то очень своеобразно ему помогал, притворяясь, что позабыл о долге: не хотел унижать человека.

Очень давним нашим другом был Паскуале Амато (ласково-уменьшительно его имя звучало как Уччо). У его отца была кондитерская на Корсо Гарибальди, и каждое воскресенье отец брал нас с Джанни с собой и что-нибудь вкусненькое нам покупал. Взамен, как и многие другие, мать Уччо пользовалась кухонной электротехникой. Как-то раз она сказала: «Была вчера у синьора Версаче, но с трудом его нашла: он просто зарылся в бумаги, в технику, в работу».

Уччо был еще и моим товарищем по университету. Хотя мы и учились на разных факультетах, но состояли в одном студенческом движении. Вот как он рассказывал о своей последней встрече с моим отцом в одноэтажном квартале Сан-Брунелло.

«Он остановился, чтобы поздороваться со мной из-за руля своего 850-го “Фиата”. Я сказал ему: “Синьор Версаче, разве вы не уехали отдыхать к себе на виллу на озеро Комо?” А он: “Ну да, так писали в газетах. А на самом деле я просто ненадолго закрыл железные ставни. Терпеть не могу ничего не делать и даже представить себе не могу, как брожу по берегу озера, как какой-нибудь пенсионер. Я работал всю жизнь и без моего магазина чувствовал себя совсем пропащим. А теперь я сюда вернулся и буду работать, пока позволит здоровье”.

Мечтательный Джанни так и остался вечным ребенком, а я самоутверждался изо всех сил и стремился побыстрее занять место за столом взрослых.

Я снова поинтересовался: “Но ведь сейчас вечер субботы, что же вы снова здесь?” Его ответ впечатался мне в память на всю жизнь: “Мой помощник в субботу вечером выходной. Мне позвонили из одного дома здесь неподалеку: им срочно нужен газовый баллон. Разве мог я оставить людей без газа, когда им надо готовить рагу и жарить котлеты на воскресенье? И я решил, что могу и сам отвезти им баллон”».

Второй год изучая бухгалтерию, я усвоил, чем отличается «скидка» от «если все будет хорошо». Я тотчас помчался к отцу, чтобы все ему объяснить, а потом сразу окунулся в его работу.

Он был человеком, который жил в удивительной внутренней гармонии и умел распределять время между работой, семьей и своими культурными интересами. Он много читал и прекрасно знал классиков. Случалось, что он наизусть декламировал нам «Одиссею» или «Неистового Роланда». Он сумел привить мне любовь к книгам и внушить, что потребность в богатом внутреннем мире нужна любому человеку, чем бы он ни занимался.

Я помню, как он советовал мне прочесть наиболее важные из книг, и эту привычку я передал Джанни. Потом в каком-то интервью он вспоминал, как я буквально вложил в его руки экземпляр «Метаморфоз» Франца Кафки, книгу, которая его потрясла и заставила прозреть.

Родители всегда брали нас с собой на оперные спектакли. Мы ходили в Театр Чилеа. Мама с отцом сидели в партере, а мы с братом – на галерке, как того требовали суровые, но справедливые правила воспитания в семье Версаче. Детям предоставляли широкие возможности, но не баловали. Помню, что «Бал-маскарад» Джузеппе Верди произвел на Джанни огромное впечатление, а на меня – почти никакого.

Мы уже тогда были очень разными. Мечтательный Джанни так и остался вечным ребенком, а я, с моей непоседливостью и манией что-то конструировать и переделывать, самоутверждался изо всех сил и стремился как можно скорее занять место за столом взрослых людей.

У нас обоих было прекрасное детство под крылом у родителей, которые очень много работали, но реализовали себя в этой жизни. Мы жили в достатке, однако сознавали, что имеем гораздо больше необходимого, и в нас воспитывали чувство справедливости: если видишь, что у кого-то нет тех благ, которыми пользуешься ты, возьми и поделись. Отец своими руками рвал договоры на оплату кухонной техники в рассрочку, а мама дарила подвенечные платья девочкам, чьи родители не могли оплатить наряд.

Папа нашел свое место в мире и нашел его в работе. Он был великий труженик и, я думаю, испытывал немалую гордость оттого, что мог обеспечить семью всем самым лучшим.

Мы самые первые в городе обзавелись телефоном. Когда в доме, как и все мы, родилась Донателла, нам дали задание обойти всех родственников и друзей, у которых телефонов еще не было, и оповестить их. Несмотря на успешность и достигнутое материальное благополучие, отцу абсолютно не были знакомы ни спесь, ни высокомерие.

Он никогда не участвовал в торжественных мероприятиях, а за успехами детей скромно наблюдал издалека. Со мной у него были прямые и искренние взаимоотношения, а вот с Джанни всегда чувствовалось какое-то подспудное напряжение. В одном из интервью американской газете мой брат сказал: «Отца я обожал, но в то же время его побаивался».

Однажды, беседуя в 1990-е годы с журналистом «Стампы», он рассказал об эпизоде, произошедшем в 1979 году, через год после смерти мамы. Мы оба находились в нашем доме в Реджо-Калабрии, приближалось время обеда, как вдруг отец куда-то исчез. Мы не знали, куда он мог пойти, и обошли все кругом, но его никто не видел. Тогда нас осенило: кладбище! Мы бегом бросились на холм, где располагалось кладбище, и нашли его сидящим на скамейке возле маминой могилы: живое воплощение одиночества. «Я обнял его, словно вновь обрел после разлуки», – рассказывал Джанни. Это «обретение вновь» имело тогда двойное значение. Мы нашли, куда внезапно пропал отец, а они с Джанни обрели друг друга, их объединила боль общей утраты.

В прошлом году мы купили Виллу Фонтанелле в Мольтразио, на озере Комо. В 1980 году ее привели в порядок, и с тех пор проводить Рождество в Мольтразио стало семейной традицией.

Когда отец впервые приехал на виллу, Джанни показал ему его комнату, самую красивую в доме. Папа тут же попросил поменять ее на более скромную. Это оказалось делом нелегким: Вилла Фонтанелле была самой роскошной из всех, которые брался украшать Джанни. Но Антонино Версаче не любил роскоши и, возможно, сам не понимал почему. Мы с Джанни и Донателлой, наоборот, очень радовались красоте и роскоши жилища. Может быть, отца именно это богатство и раздражало.

Он был человеком немногословным, но прозорливым и хорошо знал человеческую душу. Особенно хорошо он понимал динамику отношений между детьми. Как-то на Рождество, когда все собрались в Мольтразио, Джанни и Донателла обратились к нему за советом в каком-то вопросе: «Папа, а что ты думаешь по этому поводу?» И он сразу ответил: «Спросите у Санто, теперь он ваш папа».

Это было почти благословение на руководящую роль в нашем терцете.

4

Отношения между братьями не строятся по точным правилам. Их развитие скорее повинуется волнам жизни: то сближение, то отдаление, то единение, то расхождение. То полный штиль, то волнение. Кто-то падает за борт, кто-то его вытаскивает за волосы. Мы то швартуемся в порту, ловко лавируя между судами, то удираем от акул. Если говорить о том, что в моей жизни было необычайным, особенным, то больше всего на свете меня увлекала такая навигация. Я ловил попутный ветер для всей семьи. Родители научили меня жить, а Джанни, а потом и Донателла вдохновляли своими проектами, и я сохранял семейное наследие. Если читатель, открыв эту книгу, решит, что на ее страницах я стану нападать на брата или сестру, его ждет большое разочарование. Несмотря на возникавшее порой недопонимание и всякие одномоментные трудности, наша внутренняя связь всегда была глубокой и искренней, и такой осталась.

Пока Джанни и Донателла были маленькими, родители возложили на меня обязанность присматривать за ними. До пятнадцати лет Джанни рос худым и хрупким, однако подвижен был, как ртуть, очень свободолюбив и непокорен. Лет в пять или шесть он исчез из дома вместе с другим мальчишкой, и все чуть не сошли с ума, разыскивая их. Нашлись они на ступеньках Кафедрального собора, где мирно сидели, жуя хлебцы. Волосы приятеля были острижены по-новому: парикмахером был, конечно же, Джанни.

Спустя годы, когда я изучал в Техническом институте бухгалтерию и геометрию у Рафаэле Пирья, а Джанни еще ходил в среднюю школу Диего Витриоли, мы каждый день вместе выходили из дома.

Обе наши школы находились в одном здании на набережной, в трех минутах ходу от нашего дома. У нас занятия начинались после обеда, потому что в утренние часы учились ребята из пригородов. Мой класс располагался на верхнем этаже, и оттуда открывался волшебный вид: сверкающие очертания Сицилии, окруженной морем.

В подвальных помещениях располагались классы средней школы. Однажды, когда Джанни учился во втором классе, мама послала меня поговорить с учителями и узнать, как у него дела. Мне ответили, что он уже больше месяца не появлялся в школе! Он выходил из дома вместе со мной, а потом отправлялся играть с приятелями в футбол. Неудивительно, что в этом году его исключили из школы. Это обнаружилось, когда он подал заявление в классический лицей: оказалось, что из средней школы его выгнали за пропуски занятий. Поэтому пришлось поступать в Технический институт и изучать геометрию. Его допустили до экзаменов, но аттестата зрелости он так и не получил. Отцу он недвусмысленно заявил, что любые дипломы ему безразличны. Никаких правил он не признавал, и в голове у него тем временем вызревал совсем другой план. Планы такого рода не были предусмотрены ни в одном из традиционных учебных курсов. И Джанни принялся самостоятельно оттачивать свою культуру и создавать собственную эстетическую вселенную. Он сделался человеком, который способен на равных разговаривать и с интеллектуалами, и с артистами, не испытывая при этом ни робости, ни чувства неполноценности. Даже не имея классической академической подготовки, он сумел создать собственный палимпсест^[6] памяти и знаний, который подпитывал его творческий дар.

Донателла всегда отличалась большим усердием в учебе. С юных лет она никогда никому не создавала проблем и никогда не получала замечаний от учителей. Я всегда был в курсе всех ее дел и, если ей случалось пропускать занятия, писал объяснительную записку. Она училась в классическом лицее, успешно переходила из класса в класс и еще умудрялась частным порядком изучать английский. Она была первой ученицей, безусловно принятой в Британский Совет^[7], как только его филиал открылся в Реджо-Калабрии. Я поехал вместе с ней подавать заявление: мне очень хотелось, чтобы она выучила английский. В какой-то момент мама чуть не забрала ее с курсов, потому что Донателла стала поздно возвращаться после занятий: гуляла по улицам с мальчиком, который ей нравился. Но я настоял на своем, и мне удалось убедить маму, что Донателле обязательно нужно выучить английский.

Родители научили меня жить, а Джанни, а потом и Донателла вдохновляли своими проектами, и я сохранял семейное наследие.

Когда она окончила школу, настал момент решить, куда поступать дальше, чтобы изучать иностранные языки и литературу. Мы решили, что Донателла поедет поступать во Флоренцию. Милан и Рим мы исключили как очень неспокойные и опасные в семидесятые годы.

Я же учился в школе на отлично и без особых трудов с первого дня шел лучшим в классе. В шестнадцать лет, уже учась в Техническом институте, я впервые выступил в баскетбольной команде класса «B» ведущим в базовой пятерке игроков. Я был единственным, кому еще не исполнилось двадцати лет. Однако классический зубрила из меня не получился: я любил приударить за девчонками. В 1960-м, в год Олимпиады в Риме, меня включили в состав школьной группы старшеклассников, которая поехала на экскурсию в столицу. Мы посетили парламент, встречались с председателем палаты депутатов Джованни Леоне, побывали в музеях Ватикана и видели дерево, о которое разбился автомобиль Фреда Брускальоне^[8]. Еще через два года мы снова поехали в премиальную поездку, которую оплачивало Министерство народного просвещения. Мы побывали в Болонье, Венеции, Триесте, Фьюме, в Пуле, Любляне и Загребе и доехали до самых Плитвичских озер с их экзотикой.

Путешествия меня воодушевляли и в то же время только увеличивали любопытство. Я еще не представлял себе, что в будущем меня ожидают путешествия куда более долгие и даже кругосветные за несколько дней. В тот момент, когда имя Джанни Версаче стало брендом международной фирмы, я летал из одного конца земного шара в другой, даже не думая о количестве километров: дефиле в Париже, встреча в Нью-Йорке, открытие бутиков в Азии и Австралии запросто могли уложиться в одну неделю. Остановки были короткими, и я, может, и успел бы больше насладиться прелестями туризма, но на это не было времени, да и сам я себе этого не позволял.

Чувство ответственности было всегда при мне, как в школьные времена.

Когда я поступил учиться на бухгалтера, я не был уверен, что смогу продолжать учебу. Числами я увлекался уже давно, и мне казалось, что это самый надежный выбор, который в любом случае сможет мне гарантировать достойное будущее. В то время в Калабрии не было университета, ближайший находился в Мессине, на Сицилии. Туда я и поступил. Мне очень нравилось ездить туда и обратно на пароме, пересекая узкий пролив. В летние месяцы это была настоящая поэзия!

Я закончил торгово-экономический факультет. На церемонию вручения диплома приехала только Донателла, которой уже исполнилось тринадцать. Она была счастлива и волновалась больше меня, хотя, наверное, тема моего диплома «Экономический эффект затрат населения» для нее, еще почти ребенка, звучала не особенно понятно. Она с любопытством разглядывала дипломную работу в красной матерчатой обложке с золотыми буквами и, думаю, была горда, что я достиг желанной цели.

Папа и мама были заняты работой, Джанни вообще находился неизвестно где. Может, ездил по Италии, потому что и он уже работал. Он занимался бутиком, открытым три года назад, расширением и развитием маминого ателье.

Шел злополучный, изменчивый и полный событий 1968 год. Хотя Мессина и не походила на Милан или Рим в смысле социальной напряженности или вооруженных столкновений, в ней тем не менее шло большое брожение, развившееся за последние годы.

Я поступил в 1963 году и проучился три года, сдавая все экзамены в срок и с наилучшими оценками. В течение этих лет я получал стипендию в триста шестьдесят тысяч лир в год. Мне даже удалось купить себе автомобиль, светло-серый «шестисотый» «Мерседес». Для ребят моего поколения это было солидное приобретение, которое, во‐первых, закрепляло за тобой статус взрослого человека, а во‐вторых, обеспечивало полную свободу передвижения. Вскоре и Джанни обзавелся автомобилем, небесно-голубым «пятисотым» «Мерседесом». Автомобильные права в то время считались чуть ли не главным документом, да, по сути, так оно и было.

Джанни мог на равных разговаривать и с интеллектуалами, и с артистами, не испытывая при этом ни робости, ни чувства неполноценности.

Незадолго до того как шестьдесят восьмой год изменил политику университетов, еще действовала студенческая организация UNURI (Unione Nazionale Universitaria Rappresentativa Italiana), т. е. Ведущее национальное объединение университетов Италии. Она была основана сразу после войны и заменила собой студенческие организации времен фашизма. Сразу после событий 1968 года^[9] организация была распущена. UNURI являлась органом представительным. Я баллотировался в 1965 году и прошел первым от левого крыла Мессинской организации студентов, а потом был номинирован в ORUM (Organismo Rappresentativo Università di Messina), то есть в Главную студенческую организацию Мессинского университета. ORUM выдвинула меня как своего представителя, а кончилось тем, что я вошел в Национальный совет UNURI. Кроме того, я стал заместителем секретаря Социалистической молодежной федерации, которая занималась проблемами семейных традиций. Однажды в Реджо-Калабрии прошли одновременно сразу две противоположные манифестации: на одной площади фашисты праздновали день памяти Муссолини, а на другой собрались мы, представители левого крыла. Я выкрикнул: «Фашистская полиция!» – и за мной погнались двое полицейских. Петляя по переулкам, я оторвался от погони и забежал в дом знакомого портного, который теперь жил в нашем бывшем доме. И, пока на площади возле полицейского управления группа нацистов кричала «Долой Версаче!», я спокойно играл в карты с симпатичным портным.

Для меня UNURI стала первым настоящим политическим опытом. В конце концов, это была прекрасная арена для многих увлеченных молодых людей, которые потом стали заметными в политической жизни высочайшего уровня, от Беттино Кракси^[10] до Марко Паннеллы^[11], принимая в ней самое активное участие, что неудивительно. Мы все родились либо в конце войны, либо сразу после войны. Наши родители выросли при фашистах. В нас проявилась жажда диалога, жажда настоящей демократии. Мы понимали, что участие в общем деле – необходимый инструмент для нас не только как для граждан, но и для каждого как личности.

UNURI растеклась множеством ручейков политического потока, и без того разделенного 1968 годом. К тому времени я уже закончил учебу и был вне университета, хотя и успел принять участие в его первом захвате.

Между тем извне тоже что-то назревало, даже в Реджо. Я хорошо помню лето 1969 года, так называемое «Лето любви» в Калабрии. Сказать о нем «страстное» или «чувственное» означало ничего не сказать. Точно так же, как наши ровесники в далекой Калифорнии, мы впервые возвращались домой под утро все вместе, и парни, и девушки. В период между этим летом и летом 1970 года рухнули все преграды. До сих пор, прежде чем начать встречаться с девушкой, надо было навести справки о ее семье и происхождении, о количестве в семье братьев и сестер, и к тому же о всей родне. Все это было очень сложно, старомодно и смешно. Мир взаимоотношений полов и взгляда на женщину застыл на уровне XIX века.

А потом произошел настоящий взрыв нового стиля поведения, нового отношения к поступкам. Девушки стали носить мини-юбки, курить и наконец-то обрели свободу самим решать, избавляться или нет от предрассудков. Дух времени взбунтовался против общества репрессивных традиционалистов.

Калабрия тоже потребовала автономии. Именно в 1970 году ее провозгласили как автономную область, и дебаты, какой город станет административным центром: Реджо или Катандзаро, превратились в настоящее политическое поле боя. Долгие месяцы Реджо был парализован бесконечными манифестациями, забастовками, покушениям и столкновениями с полицией. Среди гражданского населения было много раненых и несколько убитых.

Восстание в Реджо было инструментовано правыми силами, потому что все представители других партий находились под влиянием всяких Джакомо Манчини^[12], Риккардо Мизаси^[13], Эрнесто Пуччи, уроженцев Козентино и Катандзаро, которых я с тех пор называю «мафиози от политики», учитывая, что в их руководстве на демократию и намека не было.

Правые боролись за то, чтобы административным центром стал Реджо. Их лозунгом было «Boia chi molla!» («Подонок тот, кто отступает!»). Этот девиз и сейчас еще считается фашистским, хотя его и пытались толковать как выражение народного протеста против вседозволенности политиков.

Конфликт разрешился через несколько месяцев, уже в 1971 году, когда на набережной Реджо появились танки регулярной армии. Их отправили сюда коммунисты, которые не поняли ничего из того, что происходило. А может, это им просто было удобнее. Честное слово, я так до сих пор и не понял смысла этой акции.

В результате после сложных административных переговоров при посредничестве разных партий было принято компромиссное решение. Главным образом это касалось разделения государственных учреждений: резиденцией регионального исполнительного органа будет Катандзаро, а резиденцией административного совета – Реджо-Калабрия.

Ко всем этим политическим дебатам мой брат Джанни был абсолютно равнодушен. За новостями он не следил, они его не интересовали. С некоторых пор голова его была занята совсем другим.

5

Силу новаций в творчестве Джанни достаточно быстро признали и публика, и критика. Никто не мог знать об этом лучше, чем я. С самых первых дней существования фирмы я отвечал за все организационные, коммерческие и финансовые вопросы.

Вся яркость и уникальность моделей Джанни – суть плоды его незаурядного, гениального ума. Он был настоящим самородком в своем деле и, повинуясь только собственному чутью, трактовал моду как форму выразительности и развивал свой талант именно в этом направлении. Вполне возможно, что, родись малыш Джанни чуть позже, в условиях сегодняшнего менталитета, его отправили бы вместе с другими талантливыми ребятами учиться в Лондон, в Париж, в Нью-Йорк или в Милан. Но тогда вхождение моего брата в мир, который впоследствии коронует его, прошло просто, естественно и органично. Он оказался в этом мире без всяких аттестаций и сертификаций, гордый своей самостью.

Мой брат был еще мальчишкой, когда сумел настоять на своем и убедить маму расширить сферу услуг старого ателье. Для этого требовался квалифицированный человек за пределами обычного штата.

Этот шаг стал первым на пути к открытию нового бутика Франки Версаче под названием ELLE, которое состоялось в 1965 году.

К сожалению, в день открытия мама оказалась в больнице, куда ее увезла «Скорая помощь». Она потеряла много крови, но ее спасли, удалив селезенку. Увы, операцию провели в спешке, да и оперировал не очень опытный хирург. Последствия неудачной операции еще долго сказывались на мамином здоровье.

В открытии и в развитии магазина участвовал и я: администрация, платежи и смета были на мне.

Брат обладал необыкновенной интуицией. Бутик ELLE стартовал успешно и быстро, и вскоре к нему присоединились магазины мужской одежды, а потом и детской. Прошли годы, и он стал называться бутиком Джанни Версаче в Реджо-Калабрии, затем его отдали под независимое управление, а сегодня его уже не существует.

И в управлении магазином, и в подборе моделей для дефиле мой брат всегда был на шаг впереди. Случалось, что по воскресеньям дверь его дома не закрывалась: он принимал особенных клиенток, подруг семьи, и помогал им решить проблему, что носить. Из множества разноцветных косынок разной величины он мог на ходу придумать потрясающую блузку или топик, при этом веселясь от души.

Помню, был в Мартина-Франке^[14] один портной по имени Сансалоне, который шил замечательную одежду, а потом ездил на своем грузовичке по южным районам и предлагал свои изделия таким магазинам, как наш. Джанни их покупал, но только всегда заставлял портного либо что-то изменить в крое, либо прибавить какую-нибудь деталь. Благодаря этим вмешательствам торговля шла отлично. Однажды Сансалоне спросил его, можно ли продавать изделия другим магазинам. Джанни потребовал гарантий, что ни одно из изделий не будет продано ни в Реджо, ни в Мессине, то есть в ареале нашего магазина. Как знать, сколько клиентов в одежде, «отредактированной» Джанни Версаче, появятся в районе Мартина-Франка!

Пока я учился в университете, Джанни понял, что рынок изменяется, что у клиентов маминого ателье потребности тоже меняются, и необходимо дифференцировать предложение. В общем, я изучал теорию экономики, а он инстинктивно применял ее на практике.

Ателье на виа деи Пританеи еще долго работало: наряды для торжественных случаев, салон для новобрачных, мастерская по пригонке купленного в ателье готового платья. Знания и умения, полученные в этих комнатах, навсегда остались и в сердце, и в голове Джанни, даже когда самого ателье уже не существовало и мамы уже не было на свете. Когда мы 25 января 1989 года отправляли первую коллекцию Versace Atelier^[15] в Париж, мой брат сделал заявление для прессы:

– Вполне естественно, я бы даже сказал, неизбежно, что за эти пятнадцать лет у меня неоднократно возникало желание, почти необходимость, открыть свое ателье. Мое становление, как в работе, так и в жизни, началось со швейной мастерской моей матери.

Джанни был еще мальчишкой, когда сумел настоять на своем и убедить маму расширить сферу услуг старого ателье – так родился первый бутик.

И прибавил:

– Я вместе с ней ездил в Париж, чтобы купить эскизы Диора, Шанель, «Клоэ». Мама поступала очень мудро: она покупала всего понемножку, а потом создавала по нескольку вариантов каждой модели, по-своему переосмысливая некоторые детали для каждого конкретного клиента.

Однако в 1968 году мир создания и продажи одежды превратился в миксер всяческих новшеств: и в общении людей, и в мыслях, во всем понемногу. Можно сказать, что в определенном смысле для Джанни и для мамы в 1968 году наступила революция в prêt-à-porter, готовом платье.

Глагол «одеваться» теперь уже не использовали в том значении, какое он имел когда-то. Теперь ему придавали новое значение, гораздо менее практико-функциональное и гораздо более символическое. Джанни изучил эти изменения и разработал их с такой глубиной, что они стали неотъемлемой частью его творчества.

Он стал первым и непревзойденным оптовиком бутика ELLE: это была его «школа стиля», счастливый момент для того, чтобы поездить по миру и узнать много нового. Календарь его показов в те годы был гораздо менее насыщен, чем сегодня: Париж, Питти во Флоренции и специальные показы, такие как «Мода и море», проходивший на Капри. Этот специальный показ при поддержке Эмилио Пуччи и Ливио де Симоне^[16] проходил с 1967 по 1978 год. Там часто встречались представители так называемых сливок общества, которые устраивали дефиле и светские вечеринки. Каждый год присуждалась премия стилистам, где победителями становились такие мастера, как Юбер де Живанши, Пьер Карден, Пако Рабан и Валентино.

По части отбора продукции известных кутюрье Джанни был исключительным оптовиком. К нему быстро начали обращаться за советом серьезные специалисты.

Джанни часто бывал в Риме, где собирались такие представители моды и кутюрье, как Эмилио Шуберт, у которого одевались дивы класса Софи Лорен или Джины Лоллобриджиды. Милан пока еще не выступил в роли столицы моды.

Поехать и увидеть произведения мастеров собственными глазами на дефиле или в залах показа было главной задачей для специалистов. Онлайн-просмотров коллекций еще не существовало, да и газеты не публиковали фотографии с дефиле, предваряя появление новинок в продаже. Творчество кутюрье было защищено, и ушлые журналисты не могли угнаться за этими новинками, потому что и «лайков» в соцсетях тоже не было.

Хороший оптовик отбирал марки и продукцию, которую собирался продавать, с такой тщательностью, словно конечными адресатами изделий был его знакомые. Джанни был исключительным оптовиком. В этом деле он был настолько подготовлен и точен, что к нему очень быстро начали обращаться за советом серьезные специалисты, такие как Ренато Балестра^[17]. Всех интересовал вопрос, над чем стоит работать, а над чем нет – повторялась ситуация, происходившая годами ранее с портным Сансалоне в Мартина-Франке. Все были околдованы потрясающей интуицией Джанни.

А тем временем я, закончив учебу, поступил на работу в банк «Кредито Итальяно». Глядя на фотографию на пропуске, я вижу парня в пиджаке и при галстуке, который смотрит серьезно, но с легким оттенком неуверенности. Получить место в банке! Это классика для подающего надежды выпускника экономического факультета. Со снимка глядит человек, жизнь которого уже расписана, судьба его в высшей степени благородна и скучна, там все предрешено. Я и вправду уволился, проработав пять месяцев, хотя директор филиала и обещал через два года сделать меня своим заместителем. Уйдя из банка, я отправился изучать экономическую географию в тот же институт, на то же отделение бухгалтерского учета, где учился с 1958 по 1963 год, даже в те же аудитории. В это же время я получил еще один короткий жизненный опыт, не имевший последствий. Меня призвали в армию, в Пальманову^[18], в качестве кавалерийского офицера. На фото я в военной форме и смотрюсь уже более зрелым человеком с уверенным взглядом. Я уже знал, чем буду заниматься. Вот вернусь из армии и сразу открою собственное бюро как специалист по торговому праву.

Было начало января 1972 года. Вернувшись домой после службы в кавалерии, я обнаружил там Джанни в очень нервозном состоянии, буквально готового взорваться. Он еле меня дождался, чтобы сообщить грандиозную новость. Его пригласили на работу как дизайнера. Среди брендов, которые он обычно приобретал для бутика, были «Цветы Флоренции» (Florentine Flowers), трикотажная фирма с центром в Лукке. Брендом владел Эцио Никозия, который работал вместе с Сальваторе Кьовини, своим представителем во всей Италии, а практически коммерческим директором по внешним связям. Дизайнером была жена Эцио, и в последнее время у нее случился творческий кризис. Они попросили Джанни приехать и занять ее место, чтобы обновить и снова запустить свое производство.

Я спросил Джанни:

– И что ты об этом думаешь?

Его ответ я помню, словно услышал его вчера:

– Это моя мечта.

Я о моде ничего не знал и модой не интересовался. Но у меня было развито чувство семейной сплоченности, и это чувство, как магнит, подталкивало меня не отдаляться от семьи. Чтобы помочь Джанни осуществить свою мечту, я взял ситуацию в свои руки. Надо было составить контракт, по которому Джанни поедет работать в «Цветы Флоренции», и при этом принять во внимание, что потеря такого оптовика, как он, для нашего бутика будет связана с серьезными затруднениями.

Я о моде ничего не знал, но у меня было развито чувство семейной сплоченности. И оно толкало меня помочь Джанни осуществить свою мечту.

Первым делом я поинтересовался, сколько зарабатывает самый известный в то время стилист, Вальтер Альбини. Сейчас молодежь не знает, кто это такой, да и взрослые вряд ли его помнят. Но в то время, когда Интернета еще не было, система моды в Италии в достаточной степени еще не развилась, а стилисты не обрели известность поп-звезд, Альбини был личностью весьма заметной. Он работал сразу с несколькими фирмами, в том числе и с иностранными. Как раз в тот момент, когда Джанни получил приглашение занять пост креативного директора в «Цветах Флоренции», он планировал создать собственную линию, открыть зал показов и, в сущности, переместить центр индустрии моды в Милан и заложить фундамент того, что впоследствии назовут «Prêt-à-porter. Made in Italy». В это время Альбини был настоящей легендой. С чисто юношеским нахальством я вбил себе в голову, что Джанни Версаче должен зарабатывать по крайней мере столько же, сколько зарабатывает он. Я узнал, что консультативные услуги Альбини стоили по четыре миллиона лир за коллекцию, и запросил ту же сумму у Никозии и Кьовини. Невероятно, но они согласились. Надо при этом учитывать, что оклад выпускника института с опытом работы в банке равнялся примерно ста двадцати тысячам лир в месяц, а оклад преподавателя был и того меньше.

Коллекция «Цветов Флоренции», утвержденная Джанни, разошлась так быстро, что Никозия в знак благодарности подарил ему шикарный черный «Фольксваген» – кабриолет с раздвижной крышей из белой ткани.

6

Жизнь моего брата изменилась: головной офис «Цветов Флоренции» располагался в Лукке, а Милан постепенно становился эпицентром итальянской моды, вытесняя с этой позиции Флоренцию. Помимо «Цветов Флоренции» и другие предприятия, к примеру, «Луиза ди Сесто Фьорентино», «Мистраль» и «Де Паризини», начали присылать ему приглашения. Джанни переехал в Милан, где все уже было на мази. Я же, как получивший экономическое образование, занимался «бумажной» стороной дела: контрактами, финансами и прочим.

Я часто заходил к нему, особенно когда до меня доходила какая-нибудь сногсшибательная новость. К примеру, мы вместе поехали в Санта-Маргерита-Лигуре^[19], откуда поступил заказ на эскизы коллекции для «Де Паризини». Чтобы встретиться с заказчиками, мы приехали из Флоренции на машине. Джанни отправился на встречу, а я остался его ждать внизу. Когда будет нужно, он меня позовет. Через несколько часов я присоединился к нему, чтобы оформить и подписать контракт. Он, как всегда, заразил всех своими увлекательными идеями.

Как раз летом 1972 года произошло событие, которое вроде бы не имеет никакого отношения к нашей истории, но которое можно назвать необыкновенным и даже символическим совпадением. 16 августа в море, в нескольких километрах от нашего дома, обнаружили знаменитых «Воинов из Риаче»^[20]. Наша древняя земля, колыбель цивилизации и красоты, попала в газеты и журналы всего мира. Из глубин моря и этого необыкновенного события фантазия Джанни вытянула новые образы, и все тотчас же это заметили.

Тем временем, как я и предвидел, с работой в «Цветах Флоренции», а также в Genny («Дженни») и Callaghan («Каллаган»)^[21] время, которое брат мог посвящать маминому бутику, резко сократилось.

Случилось так, что в 1975 году мне нужно было сопровождать маму в Париж. До этих пор я ни разу не был на показах, да и, сказать по правде, в Париже тоже не бывал. Особое впечатление на меня произвел показ одежды, сшитой фирмой Chloé по эскизам Карла Лагерфельда, который проходил в парижском Дворце Шайо. Не могу сказать, что ощутил себя рыбой, выброшенной на берег, потому что по характеру я отношусь к тем, кто быстро приспосабливается к любым ситуациям. Однако я почувствовал себя зевакой, который любовался аквариумом снаружи, а потом вдруг, сам того не желая, оказался внутри.

В следующие годы мне пришлось научиться плавать. Я плавал между тропическими рыбами невероятных цветов, стараясь не прикасаться к ядовитым растениям. В этой экосистеме существовала целая жилая зона, где можно было что-то сконструировать. Я бы целиком отдался этому занятию, учитывая серьезность момента, но постоянно сохранял бы внутреннюю эмоциональную отстраненность.

Иногда, если было запланировано сразу много показов, в некоторых я замещал Джанни, особенно когда вместе с моделями надо было пройти последний круг по подиуму. Часто показы проходили в Центральной и Южной Америке, где мы проверяли возможности рынка, которого в Европе пока не знали. Мне вспоминается грандиозный скандал в Мехико, когда в дефиле участвовали все топ-модели. Одна из них, Кристи Тарлингтон, без конца капризничала перед самым выходом на подиум и угрожала, что даже не выйдет из гримерки, если мы не поднимем сумму гонорара, который, кстати, был давно согласован, а ее участие в дефиле было объявлено в прессе. Как всегда случается, победила капризная модель.

Супермодели – Клаудиа Шиффер, Наоми Кэмпбелл, Кристи Тарлингтон, Синди Кроуфорд, Линда Евангелиста, – которых все называли только по имени, стали настоящей находкой Джанни. Это были не просто вешалки для нарядов, это были музы, которые заставляли наш имидж переливаться всеми цветами радуги. Их красота придавала еще больше зрелищности всему, что происходило вокруг. Джанни это знал и очень их баловал. Но это прекрасно знали и их зловредные менеджеры, слишком жадные до денег.

У меня есть одна фотография, снятая в конце показа в Стамбуле, когда я выходил на поклон на подиум. Справа от меня на ней идет Карла Бруни, а слева – Ева Герцигова. И этот случай не был единственным. Однажды в 1980 году я прилетел в Токио, где Исси Мияке, знаменитый стилист, друг и сторонник Джанни, организовал трехдневную презентацию итальянской моды. Кроме Исси в ней участвовали мы, Missoni, Krizia, Ferré и Basile. Джанни приехать не смог, и на поклон выходил я.

Точно так же я выходил вместе с моделями на показе в Праге. Момент был исторический: несколько месяцев назад рухнула Берлинская стена. И наш показ, и сверкающие платья моделей необыкновенной красоты – все становилось символичным. Для всех присутствующих он обозначил начало новой эры. Я сидел рядом с Вацлавом Гавелом, который только что стал президентом Чехословакии (тогда его должность называлась еще так, а с 1994 года он станет главой новой Чешской Республики). Под конец за мной пришел помощник режиссера: в заключение я должен был пройти по подиуму об руку с Евой Герциговой, уроженкой Чешской Республики. Нас сопровождали овации.

Я занялся модой и вкладывал душу в это занятие, повсюду следуя за Джанни. После его смерти я оставался в модельном бизнесе до тех пор, пока было необходимо защищать наше наследие.

Не могу сказать, что не веселился на показах. Да и кто бы не веселился? По случаю гламурных дефиле вокруг было столько красивых женщин, и принимали меня по высшему разряду. Видеть, как тепло принимали Джанни как создателя всей этой красоты и меня как его представителя, было для меня лучшей наградой. Я занялся модой и вкладывал душу в это занятие, повсюду следуя за Джанни, потому что верил в него. После его смерти я оставался в модельном бизнесе до тех пор, пока было необходимо защищать наше наследие и достояние. Для меня мода и Джанни стали единым целым, и после его гибели на волшебный аквариум с разноцветными рыбами спустилась тьма.

Сначала мама, а потом и брат научили меня любить это занятие и понимать, сколько артистизма, труда, дисциплины и вместе с тем безумия требует мода. Именно поэтому мне захотелось в проекте «Альтагамма»^[22] повысить оценку лучших итальянских брендов. И сегодня все мои интересы следуют в кильватере этого искусства и этой культуры, поддерживая ее, к примеру, средствами кинематографии. Связь существует во всем и всегда. Жизнь – это клубок, у которого есть всего один кончик нити. Мой клубок выкатился из швейной мастерской мамы Франки и целиком окунулся в моду. Страсть Джанни к рисованию у меня превратилась в страсть к превращению его рисунков в полный коммерческий триумф, от подиума до магазинов и улицы. Все женщины мира шли по улицам в нарядах, созданных его руками. И это опьяняло вдвойне, потому что мы создавали все это вместе.

Кроме того, сопровождать Джанни, помогать ему реализоваться в этом мире было созвучно моей потребности во внутренней сплоченности. Я чувствовал, что все делаю правильно, что меня ведет внутренний моральный закон, если говорить словами философа Иммануила Канта.

* * *

Теперь я редко посещаю дефиле, но часто гляжу «в звездное небо над головой», если уж продолжить цитату, и живу новой жизнью.

После продажи фирмы мне надо было во всех смыслах встать на ноги. Теперь я возродился к жизни и наслаждаюсь свободой, не имеющей ничего общего ни с модой, ни с семьей, ни с прошлым. Я вкладываюсь в различные реальные и выгодные дела, и это меня стимулирует. Я помог в организации новых предприятий в секторе гостиничного бизнеса, в секторе пищевых продуктов и являюсь акционером банка «Фучино». Я инвестировал в «Минерву», киностудию, которая не только обладает одной из самых богатых библиотек итальянского классического кино, но и снимает и распространяет весьма достойные фильмы. К примеру, мы выпустили в Италии фильм «Сент-Омер», снятый Алисой Дьоп, француженкой сенегальского происхождения, и он не только был показан на кинофестивале в Венеции в 2022 году, но и завоевал две премии: «За удачный дебют» и «Серебряного льва». На фестивале я сопровождал делегацию. Я не впервые выезжал на Лидо, где проходил фестиваль, но впервые привез фильм в качестве президента кинематографического общества. Для меня это было новой эмоцией.

Таково сейчас мое настоящее. Что же касается моды, то я шел этим путем ровно до того момента, пока это было необходимо. Теперь, занимаясь вопросами культуры и творчества в другом плане, я обрел полное равновесие. Кроме того, перед самой продажей фирмы я занялся благотворительностью. Благодаря моей жене Франческе я вошел в контакт с фондом Operation Smile^[23]. С 2007 по 2018 год я был президентом фонда. Годы, проведенные в фонде, очень многому меня научили и дали великолепные результаты. Когда я пришел в фонд, там работали по контракту всего две девушки. Когда же я его покинул, он уже был структурой из восемнадцати сотрудников. Пользуясь терминологией благотворительных фондов, рост был грандиозный. За это мне даже дали премию.

На одном из вечеров в ресторане «Чиприани» на Уолл-стрит в Нью-Йорке мне присудили еще одну премию: «Гуманитарной службы Джона Коннора»^[24]. Прошло еще несколько месяцев, и у меня в руках оказалось еще одно доказательство общественного признания: премия «За выдающиеся достижения в области благотворительности». На этот раз вручение происходило на торжественном обеде в отеле «Хилтон» в Вашингтоне. Это, конечно, очень приятно, но ведь такой работой занимаешься не ради награды. Как максимум, премия подтверждает, что ты все сделал правильно и что надо идти дальше. И действительно, после президентского опыта в фонде Operation Smile я открыл новую главу на этом поприще.

Все женщины мира шли по улицам в нарядах, созданных руками Джанни. И это опьяняло вдвойне, потому что мы создавали все это вместе.

В ноябре 2011 года, снова с помощью моей жены и ее большого и великодушного сердца, мы учредили некоммерческий «Фонд Санто Версаче», который ныне занимается инвестициями широкого профиля. Нас внесли в списки третьего сектора в марте 2022 года, и теперь много времени и энергии мы отдаем для того, чтобы собрать средства на проекты, которые помогают людям, оказавшимся в тяжелом положении: женщинам, подвергшимся домашнему насилию, или тем, кого просто выгнали из дома. Наши сотрудники развернули самоотверженную работу, помогая тем, кто оказался безработным, и тем, кто вышел из тюрьмы, снова обрести работу и человеческое достоинство. Мы помогаем всем, кто нуждается в помощи и участии. Право на второй шанс имеет каждый. Кроме того, это благо для всех нас и для всего общества.

* * *

Когда я в сентябре 2022 года шел по красной дорожке рядом с женой, фотографы окликали меня, словно я какая-нибудь звезда. Один все время кричал «Маэстро!!!». И я подумал, что вся та работа, в которую я окунулся в моем далеко не юном возрасте, – только начало главы, что в конечном счете даст мне удовлетворение. Я был в этом убежден.

Точно так же я был убежден, что талант моего брата Джанни Версаче далеко поведет нас за собой. Помню одну сцену, и помню так ярко, словно она произошла вчера. Было это в 1976 году. Джанни тогда жил в Милане на виа Мелегари вместе со своим тогдашним другом, дизайнером шуб Карло Тивиоли. Джанни всегда делал эскизы и для других, особенно для тех, кого любил. И он доверил Карло линию своих эскизов коротких меховых курток и дубленок, тем самым подключив его к группе «Альма», одному из своих клиентов.

Это были годы бурного развития лейбла Made in Italy. Совсем недавно на весь мир прогремел Джорджо Армани, и весь Милан только о том и говорил. Комментируя первые успехи того, кто станет его «историческим соперником», я тогда сказал: «По-моему, наше время пришло. Мы должны выдвинуть Джанни Версаче». И прибавил: «Если нам повезет, мы окажемся лучше Ива Сен-Лорана». Карло повернулся к Джанни и засмеялся: «Да твой брат – сумасшедший». А Джанни парировал: «Если Санто так сказал, значит, так и будет».

Может, Карло Тивиоли был прав, и я действительно немного сумасшедший. Я ведь и сейчас, уже окончательно отойдя от индустрии моды, не перестаю смотреть вперед и строить планы. На этих страницах вам часто попадалось слово «будущее», и попадется еще не раз. Будущее – это моя страсть, мое наваждение.

7

14 февраля 1972 года, заключив договор с «Цветами Флоренции», Джанни уехал из Реджо-Калабрии в Милан. Я хорошо помню, что это была пятница, партнеры из «Цветов Флоренции» ждали его в аэропорту Линате, откуда на машине они должны были отправиться в Биеллезе, где находился центр производства.

Я остался в Реджо-Калабрии. Вместе со своим коллегой Кармело я вел курсы по торговому праву у двадцати трех клиентов. Центр моей жизни сместился туда. Поэтому за делами Джанни я наблюдал лишь издалека, хотя раньше и сопровождал его повсюду.

По окончании периода консультаций для «Цветов Флоренции» начали приходить еще заказы. Каждый раз это были новые контракты, новые счета, которые надо было отслеживать. Но я этим занимался с удовольствием.

Я был очень рад переменам в жизни Джанни, потому что видел, как он погрузился именно в то занятие, которое было ему по душе. Эта привилегия не всем дана. Он это понимал и вел весьма достойную жизнь.

Раза два в месяц я приезжал к нему в Милан, чтобы просмотреть счета. Первое время он жил возле Порта-Нуова, в комфортабельном квартале, получившем в восьмидесятые годы большую известность как центр разгула всяческих излишеств. Там проживала принцесса Клотильда^[25], которую злые языки быстро переименовали в Клиториду. Там же более или менее постоянно жили манекенщицы, самые красивые девушки на планете. Этот мирок существовал обособленно.

Всю первую половину шестидесятых годов Италия сотрясалась от терроризма и воровства. Тогда мода была спокойной нишей. Она даже отдаленно не напоминала тот бизнес, что установит потом свою гегемонию средствами красивого костюма. Мода еще не принимала участия в том явлении, которое сегодня называют «общественным диалогом».

Фирм с известными марками было мало, и продукции они производили мало. В 1972 году ни один из итальянских брендов не имел лицензии. Даже во Франции, в стране великих кутюрье, дела обстояли совсем не так, как обстоят сегодня. Достаточно упомянуть, что в 1970 году у модного дома уровня Louis Vuitton сумма выручки равнялась десяти миллионам евро, но не больше. Никто, даже Chanel или Hermes, не имели достаточно сил, чтобы открыть свой собственный бутик в Италии.

Испания жила под диктатурой Франко, и экспортировать свою продукцию испанцы не могли. Помню, как «Дзенья»^[26], как и многие производители в других областях, открыли специальную фабрику по производству продуктов, разрешенных для продажи на местах. Единственной страной в Южной Америке, куда удавалось экспортировать итальянскую моду, была богатая Венесуэла. На Востоке еще существовала непроницаемая Берлинская стена. Китай, который, по сегодняшним оценкам, к 2030 году будет представлять пятьдесят процентов мирового производства товаров класса люкс, в то время был изолированной, закрытой и очень далекой страной. Территорий, пригодных для освоения, оставалось мало: Германия, Соединенное Королевство, Сингапур, Гонконг, Япония. В Соединенных Штатах для этой цели годились разве что такие города, как Нью-Йорк и Лос-Анджелес, остальная страна спала глубоким сном. Франция представляла собой мираж, ревниво заботящийся о защите своих исключительно успешных традиционных марок.

Неудивительно, что лишь немногие из европейских журналистов утруждали себя поездкой в Италию, чтобы посетить наши показы. Да нас и на географической карте моды не было. Исключение составляла только Эбе Дорси, которая не пропускала ни одной встречи во Флоренции в Питти^[27]. С шестидесятых годов до самой своей смерти в 1987-м она была самым уважаемым редактором страниц моды в «Нью-Йорк трибьюн». Ее побаивались. Ей нравилось открывать молодых стилистов, на новизну, достойную внимания, у нее был нюх. Именно в Питти она впервые заметила работу Джанни для одной из фирм, с которой сотрудничала. Она попросила, чтобы их представили друг другу, и написала: «Я познакомилась с одним робким черноволосым юношей из Калабрии. Думаю, что с ним родится итальянская мода».

Тем временем Джанни переехал с территории принцессы Клотильды сначала на виа делла Спига, а потом на виа Мелегари, этот изумительный переулок между виа Моцарт и садами Палаццо Сербеллони. Именно здесь, на виа Мелегари, мы начали задумываться о том, что пришло время для взлета. По разным причинам. Первой было то, что Джанни испытывал страстное желание делать эскизы одежды, которые могли бы представить его самого, и не сообразовывать свои работы с требованиями других фирм. Он хотел работать на себя.

Имя Джанни обрело известность в мире людей, увлеченных работой. Биография молодого стилиста, сына портнихи, оказалась, как сказали бы сейчас, вполне пригодной для доброжелательного рассказа. Группа от итальянского филиала журнала «Вог» приехала в Реджо-Калабрию, чтобы сфотографировать нашу семью всю целиком. Фотографом был Альфа Кастальди, его сопровождала жена Анна Пьяджи, редактор журнала, женщина странная и эксцентричная. Чужаки, приехавшие к нам с севера, сразу же были замечены в городе. Фоном для фотографии мы выбрали виллу барона Мантики. Снимки получились зрелищные, на них мы все вместе, включая тетушку Нору и маму, которая была еще с нами.

Все это происходило в 1977 году, ставшем годом решительного поворота, годом, когда даже я уехал в Милан. С благословения мамы я оставил своих клиентов на попечение Кармело и покинул Реджо-Калабрию. Сказать по правде, это было больше чем благословение. Маме очень хотелось, чтобы я был рядом с Джанни, она чувствовала, что именно это сейчас и нужно больше всего. Она знала нас обоих как облупленных. Отец встретил мамину идею без энтузиазма и ворчал: «Ну, чего ты хочешь этим добиться?»

А я о другом выборе даже не думал.

И не так уж меня и привлекали мода или Милан. Если бы надо было помочь Джанни открыть сеть кафе-мороженых на Северном полюсе, я бы взялся за это с такой же готовностью.

Когда я взял курс на Милан, то не знал, что со мной будет, и не представлял себе, насколько изменится моя жизнь вдали от теплой, разноцветной Калабрии, от моих южных краев. Я рассчитывал на вдохновение и решимость Джанни.

Я нашел дом на виа Чезаре Бальбо, квартиру архитектора Джиджи Скальотти, нашего старого знакомого, который помог нам открыть наш первый магазин в Реджо. Мне было тридцать два года, я еще не был помолвлен и представлял собой некую многосубъектную собственность: вокруг меня вертелось множество девушек. Короче, я был свободен и готов начать новую жизнь в профессиональном сообществе, о котором пока мало знал.

Не так уж меня и привлекали мода или Милан. Но если бы надо было помочь Джанни продавать мороженое на Северном полюсе, я бы взялся за это с такой же готовностью.

Нельзя упускать из виду, что собой представляла индустрия одежды в то время. С точки зрения обычаев и нравов она находилась в переходном периоде. Если многие женщины заказывали себе платья у портних, нередко копируя модели парижских кутюрье, то молодежь занимала непримиримую позицию по поводу такого положения дел и в одежде отчаянно искала выражение своей идентичности. В знак протеста они устремлялись либо в магазины секонд-хенд, либо в места типа «Фьоруччи»^[28]. В те времена большинство людей скорее были «прикрыты», чем «одеты» или «принаряжены», учитывая все значения и рассуждения, какими руководствовались при выборе пальто или рубашки. Рынок для любителей готового платья сократился. Имена стилистов, которые быстро сравняются в известности с кино– или поп-звездами, не были известны за пределами модной «тусовки».

Среди ключевых фигур миланской моды выделялись три человека, руководившие обществом с названием «ФТМ». Эта аббревиатура объединяла фамилии Альдо Ферранте, Джанни Тозитти и Джиджи Монти^[29]. Офис общества располагался на виа делла Спига, 48. Ферранте начинал в 1960 году как представитель фирмы Krizia во всей Южной Италии. В 1967 году он объединился с остальными двумя, и их выставочные залы были сосредоточены на распространении наиболее заметных брендов: Missoni, Montedoro, De Parisini, Caumont, Cerruti и Callaghan, плюс брендов нескольких французских модных домов. В 1970 году их посетила идея координировать под эгидой Вальтера Альбини^[30] все свои коллекции. Их первый коллективный показ состоялся в Милане, в Circolo del Giardino, и включал в себя фирмы Basile, Misterxox, Callaghan, Escargot и Diamant’s. Это было всего лишь вступление, предвестие того, что произойдет потом. Krizia и Missoni первыми покинут Флоренцию и начнут показы в Милане, а за ними потянутся и остальные.

Через три года после этого пророческого показа гениальный, но слишком темпераментный Альбини отделился от всех. Ему хотелось создать свою собственную линию под своим собственным именем.

Трио «ФТМ» пришлось принять меры предосторожности. Они нуждались в молодых стилистах, с помощью которых можно было бы вернуть Альбини к руководству сразу несколькими линиями. Для фирмы «Каллаган», принадлежащей Паоло Греппи, в качестве стилиста сразу предложили Джанни, уже известного своими работами в «Цветах Флоренции». После «Каллагана» пришло предложение сотрудничества от решительного тандема Дженни де Арнальдо и Донателлы Джиромбелли^[31]. Фирма из Анконы уже получила известность и сделала себе имя на производстве элегантных шляп для торжественных случаев. Первая серия эскизов, сделанных Джанни для этой фирмы, имела шумный успех, хотя публика, для которой делались эскизы, была в достаточной мере консервативна. Но Джанни сумел переманить ее на свою сторону, сломав все стереотипы. Яркие цвета, микшированные принты (цветы и полосы, кто мог решиться на такое в то время?), сочетания шелка и кожи.

Джанни предложил Джиромбелли создать новую коллекцию под названием Complice («Компличе»), то есть «Объединение», где можно было бы поэкспериментировать с кожей, его любимым материалом. Именно необычными сочетаниями с кожей он обожал бросать вызов традициям. Обе дамы, предприимчивые и умные, с готовностью приняли предложение, и новая марка была создана.

Наступил момент, когда не было смысла дожидаться рождения линии, полностью принадлежавшей только Версаче. Чем больший успех имели марки, созданные по его эскизам, тем яснее становилось не только нам, но и его заказчикам, что уже само по себе воображение Джанни имеет высокую цену.

Я приступил к разработке проекта фирмы Gianni Versace на свой лад, взявшись за дело так, как я это понимал. Моя задумка оказалась жизнеспособной, и время это показало, но тогда я, конечно, не мог этого знать. Вспоминая все это сейчас, я понимаю, что мы были первопроходцами и времени на долгие размышления не имели, потому что тогда перед нами стояла одна задача: поймать момент. Момент брожения, наполнивший собой время, но еще и момент драгоценного безрассудства первопроходцев.

Только такой, как я, только что приехавший из Реджо-Калабрии, мог организовать предприятие столь неслыханным способом. Может, я и был наивен, но смотрел на все новым, незамыленным взглядом. Изучение рынка и торговых сетей пошло мне на пользу. Я с сожалением наблюдал за Вальтером Альбини. Его путь наглядно демонстрировал, что человек огромного таланта и творческого запала без организационной, финансовой и коммерческой поддержки не справляется с трудной задачей создания собственного бизнеса.

В качестве начального капитала фирмы Gianni Versace Spa мы вложили сумму, которая сейчас просто смешит: двадцать миллионов лир, то есть десять тысяч теперешних евро. Мы держались на плаву благодаря выручкам от многочисленных консультаций. Расположились мы на виа делла Спига.

Я разработал систему внутренних связей, которая помогала лучше использовать творческий потенциал моего брата и позволяла нам расти и не надрываться при этом.

Мы создали сеть компаний внутри Versace. Коммерческая функция была поручена GiVi Moda, организации, которая занималась продажей эксклюзивов и коллекций Джанни: шестьдесят процентов с продаж получали мы, остальные сорок делили между собой две фирмы, с которыми мы работали, то есть Zamasport («Дзамаспорт») и Genny. Еще два общества, Alias (куда входили Греппи из «Дзамаспорта»^[32]) и GG&G (куда входили мы, Джиджи Монти и Джиромбелли), отвечали за продукцию. В этот период Джиджи Монти рядом с Джанни играл очень важную роль. Джиджи был настоящим коммерсантом высокой пробы.

Мне приходит на ум, что с конца 1979-го до начала 1980 года, когда мы открыли демонстрационный зал на виа делла Спига, как раз и был тот случай, когда мог возникнуть итальянский полюс моды, ее высшая точка. К нам мог бы присоединиться Монти, со временем ставший владельцем Basile, вместе с партнерами Тозитти и Ферранте^[33], и я бы уговорил еще Марио Бандьеру, владельца бренда Les Copains. Но этот проект заблокировал Джиджи Монти, захотевший сам стать стилистом у Basile и занявший пост, предназначенный для Джанни. Это положило конец нашему союзу с «ФТМ». После разрыва с «ФТМ» я пригласил к нам Клаудио Лути, ныне президента Kartell^[34], моего бывшего армейского товарища, тоже специалиста по торговому праву, который с самого начала стал нашим консультантом. Он проработал в фирме до конца 1988 года.

У Паоло Греппи, владельца «Дзамаспорта», была фабрика в Новаре, где через несколько лет стали выпускать работы Ромео Джильи и Гуччи. В конце 1978 года я попросил Франко Бельди, владельца здания «Дзамаспорта», построить зал еще на двести квадратных метров только для Джанни Версаче и разместить его на территории напротив. Бельди посмотрел на меня с удивлением и сказал:

– Это рискованно.

– А я хочу попытаться, – ответил я.

8

Как и многие итальянцы, я хорошо помню, где находился 16 марта 1978 года, в день похищения Альдо Моро и убийства людей из его эскорта^[35]. Я был в Милане, на виа делла Спига, мы пили кофе с Адриано Донати, правой рукой инженера Тонини, главой строительной фирмы SICE, предприятия, которое курировало наше строительство. Кто знает, о чем шла у нас речь, может, о ценах на мрамор и светлый камень для отделки бутика или демонстрационного зала. Я, по привычке, много шутил, мне всегда становится весело, когда речь заходит о строительных материалах. И дело было не в ценах, просто такие дискуссии были частью драгоценного опыта: видеть, как развиваются наши проекты, будь то дома, магазины или фирмы. Мне вообще нравится наблюдать, как строится жизнь.

Тогда виа делла Спига была той стройплощадкой, на которой поднимался наш бренд «сделано в Италии».

Эта длинная и узкая улица, которая еще сужается на несколько метров сразу за серединой, похожа на поток, несущийся с Корсо Венеция на виа Мандзони. У нее вековая история, и свое название она получила от средневекового «контрада делла Спига» («Хлебная улица»). На ней издавна располагались лавки ремесленников и торговцев.

В шестидесятые годы на ней стали появляться магазины одежды и художественные галереи, но исконные, «нормальные» лавки долго не сдавали позиций. Сегодня их уже не осталось.

А тогда на виа делла Спига располагалась лавка торговца фруктами, которого из-за рыжей бороды прозвали Гарибальди, лавки сапожника, бакалейщика, мясника. В тот день, сидя в баре на углу улицы Сант’Андреа, я получил известие о похищении Альдо Моро. Я тогда был с головой погружен в приготовления к ключевому для нас моменту: первому показу коллекции по эскизам Джанни. Показ был назначен на 28 марта 1978 года в Палаццо делла Перманенте на виа Турати.

Похищение нашего теперешнего президента, представителя Христианско-демократической партии, одного из самых мрачных и опасных лидеров десятилетия, и наши полные жизни хлопоты о предстоящем показе, о наборе манекенщиц составляли такой контраст, что меня пробирала дрожь. А ведь нам предстояло очень трудное испытание. И мне вдруг пришли на ум слова, которые написал по этому поводу социолог Франческо Альберони: «За годы свинцового сумрака впервые появился кто-то, кто верил, что солнце снова взойдет. Это были четверо рыцарей моды: герцог Пьяченцы, маркизы Сумираго, графиня из Бергамо и принцы из Калабрии». «Принцами из Калабрии» он назвал нас, «графиней из Бергамо» – Мариуччу Манделли, больше известную как «Криция», «маркизами Сумираго» – Розиту и Оттавио Миссиони, а роль «герцога Пьяченцы», само собой, отвел Джорджо Армани.

В шутливой форме Альберони обозначил суть дела: для индустрии итальянской моды эти годы стали переходными к наступающему Возрождению.

В готовность пришли творческие силы модельеров, стремление к благополучию и к обретению новых символов и новой красоты, а стать платформой для всего этого был готов город под названием Милан. Кончилось тем, что, как и во Флоренции эпохи Возрождения, многие из нас быстро стали настоящими меценатами. Мы сотрудничали с театрами, музеями и другими учреждениями. Сейчас кажется нормальным, что стилист делает эскизы костюмов для каждого спектакля, но, когда впервые для балета театра Ла Скала такие эскизы сделал Джанни, это было новшеством.

Позволю себе небольшое отступление. Первое такое сотрудничество родилось совершенно случайно. В 1984 году к нам в бутик заглянул хореограф Жозеф Русильо и принялся болтать с нашим директором, всеми обожаемым Нунцио Паламарой, непревзойденным коммерсантом. Он был способен продать что угодно и кому угодно, причем так искусно, что мы откомандировывали его в бутики на Фобур-Сент-Оноре^[36].

Короче, однажды Русильо вздохнул: «Вот если бы Версаче сделал эскизы для костюмов моего балета…» Я отправился к Нунцио и попросил его назначить встречу с Джанни. В успехе дела я не сомневался. Русильо получил приглашение на обед на виа дель Джезу, и так родился проект «Легенды об Иосифе». Этот балет был первым для Джанни на том пути, который впоследствии станет для него чем-то вроде параллельной карьеры. Здесь его творческий ресурс подпитывался очень мощно.

Однако вернемся к словам Альберони. Все, что происходило вокруг него, социолог наблюдал напрямую и очень внимательно. Вместе с женой, Розой Джаннеттой, он заглядывал и на модные показы. Быстрее нас он понял, что сейчас мы проходим через новый исторический период. Жаль, что ценности всего, что было создано в эти годы, наши политики не узнали и не оценили. Кроме Беттино Кракси, которого просила об этом его жена Анна, наша постоянная клиентка, носившая первые образцы наших изделий, и, несколькими годами позже Маттео Ренци^[37], никто из первых министров Италии, не оценил нашу работу по достоинству.

В 1987 году супруга мэра, а впоследствии первая дама Франции Бернадетта Ширак наградила модельера Ги Лароша орденом Почетного легиона с такими словами: «Мэр и правительство сделали и будут делать все, что в их силах, чтобы знамя французской моды развевалось все выше и выше». А у нас же на эту тему царило полное или почти полное молчание.

Сейчас обычное дело, когда знаменитый стилист делает эскизы для спектакля, но когда впервые для балета театра Ла Скала такие эскизы сделал Джанни, это было новшеством.

Но все-таки хочу заметить, что наши предприятия и результаты на международном уровне имеют куда большую ценность, чем французские.

До того как появились сегодняшние марки одежды, погоду в моде делали негоцианты. Именно они, законодатели моды, решали, что продавать, кому и по какой цене. Джанни, который делал закупки для нашего магазина в Реджо, долгие годы находился по ту сторону баррикад. В тех кругах мы были знакомы со всеми, а с некоторыми даже дружили. Джанни был большим другом трех негоциантов: Дино, Марио и Диди. Диди с матерью владели легендарным бутиком, в который еще с шестидесятых годов захаживали сливки общества. Все они были геями, бойкими и развязными, и я прозвал их «квартетом Аве Мария». Не скрывали своей гомосексуальности только мой брат и Дино. Остальные, как и многие в то время, жили двойной жизнью: они были фиктивными мужьями с женами для декорации, что не делало их счастливыми. Диди, к примеру, кончил свои дни, бросившись с моста на автостраду.

В то время, когда нарождались магазины, торговавшие одной маркой продукции, в каждом городе был свой лидер, свой номер первый. На юге в Казерте это была семья Аговино, в Катании семья Прато, в Салерно семья Боджи и семья Капаза в Лечче. Они были родителями Эннио Капазы, стилиста, основавшего бренд Costume National, и Карло, тоже стилиста и предпринимателя, ныне президента Национального Дома моды.

На виа делла Спига, 20, Джовина Моретти по прозвищу Джо 20 марта 1980 года открыла первый магазин, торговавший только изделиями по эскизам Джанни Версаче. Этот бутик быстро стал местом сбора для всех модельеров, как для миланцев, так и для тех, кто бывал здесь проездом.

Прежде чем марка Gianni Versace была признана официально, в бутике Джовины хранились все вещи, созданные по эскизам Джанни другими фирмами: Genny, Callaghan, Complice. Разные этикетки, придуманные разными женщинами, были собраны под одним общим знаменателем: под именем Джанни. Джовина выпросила для себя преимущественное право покупки: прежде чем остальные покупатели могли что-то приобрести в выставочном зале, ей предоставлялась возможность выбрать себе самое лучшее из каждой линии. Это был стратегический ход, отвечавший совершенно точному запросу: одежду Джанни открыли для себя женщины, и теперь он был им нужен. В одном из интервью того периода Джанни сказал:

– Все меня спрашивают, кто же одевается у Версаче. Не знаю. Наверное, все могли бы. Ясно только одно: зануды не могли бы ни за что, в этом я точно уверен.

Через несколько дней после открытия магазина Gianni Versace настал день показа. Стиль коллекции был сдержанный, в ней использовались темы, уже представленные в изделиях Genny, Callaghan и Complice. И все же это было событие, которого ждали с нетерпением.

Пока Джанни находился за кулисами, я занимался организационными делами, следил, чтобы не было пустых стульев, чтобы покупатели и журналисты находились на своих местах. Дефиле я смотрел стоя, с режиссерского места. Эту позицию я занимал на всех наших показах. Но в этот день рядом со мной находился Исси Мияке.

* * *

Фирма Версаче родилась сразу свободной и автономной, со своими офисами и своим залом показов, в стенах принадлежавшего нам помещения. Пока мы сотрудничали с «ФТМ», Монти вел диалог с Джанни о коллекциях, а я разговаривал с Тозитти о коммерческих вопросах.

Потом же мы от них отделились и начали самостоятельную жизнь. Сначала в торговом офисе нас было пятеро, включая меня. Членом нашей пятерки стала Кристиана Рагацци, моя первая жена, мать моих детей Франчески и Антонио.

Почти через год после первого «разведывательного» показа, 27 марта 1979 года, появилась полная коллекция, монолитная, выдержанная в едином стиле.

В сентябре 1979 года мы запустили линию мужской одежды. Я был уверен, что она будет иметь шумный коммерческий успех, и сказал: «Вот увидите, мы выручим больше двух с половиной миллиардов». Многие смеялись у меня за спиной. Наверное, думали, что я фантазер, приехавший из провинции. Мы выручили больше: два миллиарда восемьсот миллионов. А вот вовремя упаковать свой товар не успели и предстали перед заказчиком не в лучшем свете: вместо января в фирму «Сакс» в Нью-Йорке доставили коллекцию мужской одежды от Джанни Версаче только в марте.

В тот период мы получили хороший урок по ведению бизнеса, да и по жизни тоже. Однако продолжали двигаться вперед. Причем не просто двигались, а бежали бегом. Вот, к примеру, фрагмент моего рабочего расписания за 1980 год. 20 августа: выезжаю на машине из Реджо-Калабрии в Таранто, чтобы выбрать магазин для отправки эксклюзива от Джанни Версаче. Оттуда еду в Матеру, где ночую. Утром 21 августа встречаюсь с Сасси для обсуждения возможностей их нового магазина. Оттуда еду в Потенцу, потом в Эболи, в Салерно и, наконец, в Витербо, где ночую в гостинице. Утром 22 августа, заехав к одному из клиентов в Витербо, снова уезжаю. Остановившись у другого клиента в Кьянчано, принимаю решение посетить Орвьето и Пьенцу в качестве туриста. Затем снова еду в сторону Милана и, совершенно измученный, в ночь с 22 на 23 августа остаюсь спать в машине, съехав с шоссе на стоянку. В тот же год, сразу после праздника Святого Стефана, выезжаю из Реджо и за сорок восемь часов добираюсь до магазинов в Мессине и Катании, потом еду в Сиракузы, Рагузу и Комизо, чтобы выбрать клиентов, проверяю магазин в Агридженто и на пару дней останавливаюсь у друзей в Палермо. Я очень устал и злюсь на всех подряд!

В течение следующих лет, контролируя магазины, которые мы готовили к открытию, и города, где планировали их открыть, я объездил за несколько дней практически весь мир. В 1982 году в субботу, 4 декабря, я вылетел из Милана в Сидней через Рим с остановками в Греции, Индии и Таиланде. 6 декабря, в понедельник, я был в Сиднее и, как и было запланировано, торжественно открывал бутик. Потом, днем 9 декабря, следовало открытие в Мельбурне. 12 декабря я уже вылетел из Сиднея в Лос-Анджелес, потом в Сан-Франциско, Нью-Йорк и Париж. Шестнадцатого вечером я вернулся в Милан, так как семнадцатого должен был подписать в «Медиокредите» кредит на покупку первой части виа Джезу. Все эти перемещения, дела и подписания я проделывал с бешеной скоростью тысячи километров в час. И только по прошествии времени и с разрастанием структуры нашего предприятия я смог себе позволить отправлять в эти поездки кого-нибудь другого.

К сожалению, вместе с приятными хлопотами мы, трое детей Версаче, оказались лицом к лицу с огромным горем. 27 июня 1978 года в больнице умерла наша мама. Ей было всего пятьдесят восемь лет. Ушла из жизни женщина-миф, Франка Оландезе, Франка Версаче, мать, мастерица на все руки, наша вдохновительница и подстрекательница, нежная и сердечная, всегда готовая пойти на риск.

За два дня до этого я уехал из Реджо вместе с ней и кузиной Маризой в Милан. Мама в последнее время неважно себя чувствовала, и думаю, в глубине души она понимала, что это путешествие будет для нее последним. Перед самым отъездом она со всеми попрощалась, и в голосе ее звучала глубокая печаль. В самолете с нами вместе летел наш родственник, Стефано Версаче. Здороваясь с нами, он сказал ей: «Франка, скоро мы с тобой увидимся». А она ответила: «Не думаю».

В Милане нас встретил водитель Джанни. Мы сели в машину и поехали в Модену, где мамин лечащий врач успокоил меня, что примерно через неделю все придет в норму. Я оставил маму с Маризой. Прежде чем я вышел из палаты, она поручила мне Донателлу, тогда еще двадцатилетнюю девочку, студентку Флорентийского университета: «Обещай, что позаботишься о ней. Ей должно отойти все мое имущество».

Мама умерла через день, ни нас, ни отца рядом с ней не было, только Мариза.

Я всегда утешал себя тем, что она успела вместе с нами прожить момент рождения звезды Джанни Версаче. Перед нашим первым показом, когда до полуночи мы работали как сумасшедшие в зале демонстрации, она часто выходила, чтобы купить нам что-нибудь вкусненькое. В день открытия бутика она тоже была с нами. Она бы не пропустила такое событие ни за что на свете. Помню, как она тогда сидела на скамеечке, потому что была слишком слаба, чтобы стоять в такой толпе народа. Она улыбалась, счастливая, что ее окружает такая бурлящая, победная атмосфера.

9

Как однажды припомнил Джанни, еще учась в университете, для мамы всегда было очень важно, чтобы все трое ее детей держались вместе. И через два года после ее смерти Донателла оставила те магазины, которыми руководила в Реджо, и окончательно перебралась к нам в Милан. Она сразу же начала поддерживать Джанни, который нуждался в ее помощи: сначала была его ассистенткой, потом занялась аппаратурой и сопутствующими товарами, и, в конце концов, компаниями, которые обеспечивали услуги фотографов во время поездок. Они с Джанни прекрасно ладили и понимали друг друга, и единственное, что его раздражало в сестре, была ее привычка опаздывать.

Тем временем тандем из двух Версаче, Джанни и Санто, набирал высоту. Мы жадно завоевывали мир. Все у нас шло прекрасно. Иногда это даже удивляло. К примеру, во второй коллекции мужской одежды Джанни пользовался широкой палитрой пастельных тонов. Я ничего ему не сказал, поскольку никогда не вмешивался в его замыслы. Но наш коммерческий директор Анна-Мария Пальцу была напугана: какой же мужчина купит себе желтый или небесно-голубой костюм? Однако прав оказался все-таки Джанни. Его план сработал.

Мы хорошо зарабатывали, но деньги интересовали нас в последнюю очередь, ибо являлись логическим результатом нашего звездного успеха. А я учил наших продавцов искусству успешной торговли: как заставить клиентов покупать сразу и много. Постепенно наша первоначальная группа из пяти человек разрасталась, и теперь под началом Анны-Марии уже работали пятьдесят сотрудников.

В офис поступали телефонные звонки типа: «Меня зовут Барбра Стрейзанд, могу ли я поговорить с Джанни Версаче?» Орнелла Ванони^[38] была у нас в доме своим человеком. Элтон Джон однажды в течение года скупил целую коллекцию пуловеров. Мы работали с инвесторами во всем мире, включая ответственных за управление наследием только что низложенного шаха Персии. Особенный ажиотаж вызвала коллекция футболок с принтами голов античных богов. Ее расхватали молниеносно, причем частично разворовали. Поэтому, как только представители инвесторов появлялись в офисе, мы просто прятали продукцию в коробки, ибо не имели возможности удовлетворить сразу всех желающих ее приобрести.

Случалось, что мы отправлялись куда-нибудь поужинать вместе с гостями и клиентами фирмы. Обычно мы ехали в «Биче», в «Альфио», «Ланге» или в «Барретто», но чаще всего в «Торкьетто», в ресторан, принадлежавший моему бывшему тестю. Мы старались избегать тех мест, где могли повстречать кого-нибудь из конкурентов. Принадлежать к команде Версаче означало быть в непрекращающейся творческой командировке. Джанни точно держался выбранного образа: отмечал и записывал каждую деталь одежды подчиненных, особенно тех, кто имел много внешних контактов. Потом им что-то выговаривал и советовал.

* * *

Об этом периоде нельзя говорить, не коснувшись нашего соперничества с Армани. Вот уж воистину шикарный материал для журналистов в стране, которая обожает дерби, и не только спортивные: «Милан» и «Интер»^[39], Коппи и Бартали^[40], Рим и Милан и, само собой, Армани и Версаче. Говорили, что Армани одевал жен, а Версаче – любовниц. Или, выражаясь более грубо, ему доставались «монашки», а нам – «шлюхи». Наша подруга и клиентка Лала Спаньоль повторяла, что женщины в костюмах от Армани выглядят на десять лет старше, а в костюмах от Версаче – на десять лет моложе. Говорили, что женщины в платьях от Версаче бесстыдно выставляют себя напоказ, а женщины в платьях от Армани деликатно скрывают себя за одеждой. В этом журналистском фольклоре, несомненно, присутствовала доля истины, сдобренная язвительными шуточками и с той, и с другой стороны. Из всех этих шуточек мне больше всего нравилась одна: «У Армани спросили, что возбуждает у него зависть к Версаче, и он ответил: “Его брат Санто”».

Это высказывание я всегда рассматривал как медаль за хорошо сделанную работу. Разумеется, работал я не в одиночку. У меня были потрясающие сотрудники. Несколько имен я просто обязан назвать, ибо они того заслуживают. Помимо Анны-Марии, которую я уже упоминал, я вспоминаю Даниеле Баллестрацци, работавшего со мной с 1992 по 2007 год. Ныне, что вовсе не случайно, он занимает пост заместителя директора у Джорджо Армани. Неоценимый вклад в нашу стратегию внесла Ванда Гальтрукко, женщина уникальная с точки зрения интеллекта и элегантности, представительница миланской буржуазии традиционного склада. Она помогла нам безболезненно внедриться в наиболее консервативные кланы Милана. Город сразу же нас полюбил и немедленно признал гениальность Джанни.

Кроме поддержки Ванды жизненно важной для нас была работа Эмануэлы Шмайдлер, нашего пресс-атташе, отвечавшей за внешние связи. Она начинала в должности дежурного администратора и сделала в фирме Версаче стремительную карьеру. Вместе с фирмой Эмануэла прошла и самые золотые дни, и не оставила нас в самый черный наш день. Она была в Майами вместе со мной и Донателлой, когда мы получили известие об убийстве Джанни и бросились обратно в Милан, обезумев от боли и не веря тому, что случилось.

Опережая свое время, фирма Версаче предоставила женщинам широкое поле деятельности. В коммерческом секторе, работавшем и в Италии, и за ее пределами, трудились, кроме Анны-Марии Пальцу, Джулиана Лернарди, Роза Баттистини, Валерия Джуриола и Федерика Ментасти. За связи с Дальним Востоком отвечала Аннамария Капуто, а за организацию выставок – Патриция Кукко. Если не считать портних в ателье, то девяносто процентов всех служащих-мужчин были геями. Даже в этом мы оказались впереди всех.

Многие из наших сотрудников связали всю свою творческую жизнь с фирмой Версаче, и некоторые из них после гибели Джанни остались с нами. Из таких верных товарищей не могу не назвать необыкновенного Анджело Адзену: он поступил к нам в 1976 году и вышел на пенсию в 2016-м. Он проработал у нас сорок лет, занимаясь моделями для дефиле, зачастую в пик сезона, рядом с Джанни, а потом рядом с Донателлой. Или, допустим, Франко Люссану, получившего высшее педагогическое образование и преподававшего в школе младшего и среднего звена, который стал для моего брата надежной правой рукой. Он был последним, кому Джанни позвонил в тот проклятый день пятнадцатого июля.

Мы с Джанни ежедневно перезванивались и многое обсуждали, постоянно держа друг друга в курсе всех дел. Иногда мы крепко ссорились по самым разным причинам, и тогда по нескольку дней вообще не разговаривали. Но потом всегда мирились без особых объяснений. В наших отношениях все было естественно. Правда, однажды он на меня очень разозлился и грозился сожрать меня живьем. Я тогда поехал в Бейрут, чтобы выбрать магазины для сбыта, не обращая внимания на сложившуюся в Ливане ситуацию. Шел 1983 год, и там только что произошла резня в Сабре и Шатиле^[41], а сразу за ней пресловутый теракт в американском посольстве^[42]. «Да ты с ума сошел! Надо быть полным психом, чтобы ввязываться в эту бучу!» Такими словами он выразил тогда свои братские чувства.

Мне довелось читать историю ссоры двух братьев Дасслеров, Адольфа и Рудольфа. В двадцатые годы они начали шить модели спортивной одежды, а потом разошлись и стали непримиримыми врагами: Адольф основал фирму «Адидас», а Рудольф – «Пуму». У нас такого случиться не могло: мы себя друг другу не противопоставляли, наоборот, всегда друг друга дополняли. И само собой разумелось, что я выполнял в семье роль соединяющего клея, как мистер Вольф из «Криминального чтива» Тарантино, которому поручали разруливать все проблемы.

Я постоянно занимался всем, что касалось недвижимости: приобретением, продажей, договорами и векселями. Самой удачной оказалась покупка палаццо на виа Джезу, 12, принадлежавшего тогда семье Риццоли и выполнявшего роль точки отсчета во всей географии мира Версаче.

Виа Джезу обязана своим именем францисканскому женскому монастырю и небольшой пристроенной к нему церкви Санта-Мария-дель-Джезу, воздвигнутой первоначально как раз на углу того городского квартала, где монахини занимались врачеванием травами. В 1782 году на этом месте одна из знатных миланских семей, Латтуада, построила себе жилище. Это палаццо под номером двенадцать выполнено в неоклассическом стиле, с небольшим садом в глубине двора.

Помимо своей красоты и богатой истории палаццо всегда имело, да и уверен, что будет иметь большое символическое значение.

Над главным входом красуется изображение Медузы, и оно появилось там гораздо раньше, чем в палаццо переехали мы. Как известно, Медуза – наш символ. «Когда люди посмотрят на кого-нибудь из Версаче, они должны будут почувствовать, как их охватывает ужас, и застыть, словно они заглянули в глаза Медузе», – сказал однажды Джанни. Может, пошутил, а может, и нет.

Из всех домов, что я покупал для себя или для фирмы, палаццо на виа Джезу – место особое. Это 4281 квадратный метр крытой территории, шестьсот квадратных метров двора и девятьсот квадратных метров сада. Мы выкупали эту территорию в несколько этапов в течение нескольких лет. Глаз на нее положили многие, и я горжусь тем, что мне удалось ее заполучить. Виа Джезу стала бьющимся сердцем жизни Джанни в Милане, домом, где жили, творили и любили. Туда он приглашал высокопоставленных гостей, там он, сидя на траве, смотрел с самыми близкими друзьями фестиваль в Сан-Ремо.

Первые 1400 квадратных метров мы выкупили в 1981 году, а завершилась сделка в 1986-м. Журналистка Сильвия Джакомони так описала это событие в газете «Республика»: «Мир меняется, колесо фортуны крутится, символы богатства и могущества переходят из рук в руки: палаццо Риццоли в доме двенадцать на виа Джезу выкупил Джанни Версаче. С гордостью и грустью калабрийский стилист вступил во владение царством самого миланского из издателей и кинопродюсеров. Кто знает, повернулся ли в своем гробу Анджело Риццоли, владетель, который создавал это царство по своему образу и подобию с 1946 года, когда купил его, разрушенное бомбами, у Джаннино Бономи. <…> До шести часов вечера вчерашнего дня все Версаче суеверно избегали строить планы перестройки дворца XIX века, призванного повысить их ранг. В это время в кабинете специалиста по торговому праву Альдо Джарриццо, которого суд назначил куратором наследия Андреа Риццоли^[43], должен был состояться торг между теми, кто во вторник внес в качестве залога треть от заявленной суммы в шесть миллиардов. Одна из сторон заявила надбавку в пятьдесят миллионов сверх заявленной суммы. Но торг не состоялся, поскольку в кабинет Джарриццо в тот день явился только представитель Версаче. Остальные претенденты на дворец, Валентино и Труссарди, знатные фамилии, которые могли бы участвовать в торге, решили отступить, причем все по одной и той же причине».

В сущности, между строк в статье Джакомони ясно читается, что мы относимся к разряду тех нуворишей, что завладевают старинными символами миланской культуры. Мы составляем конкуренцию другим производителям, которые ни за что не согласились бы работать под одной крышей с нами.

Затем автор статьи поясняет: «Выкупив палаццо в два приема, Версаче заключил блестящую сделку, поскольку ему удалось сэкономить, навскидку, около семи миллиардов».

Мы оба, и Джанни, и я, так долго мечтали войти в этот дворец. Я был готов выложить на бочку девятнадцать миллиардов лир. Так я и сказал Джанни. А он ответил: «Достаточно и того, что ты не позволил перебить ставку Версаче. Да выкладывай сколько хочешь». Мы друг другу доверяли.

Настолько доверяли, что он не раз просил меня помочь ему в сугубо личных вопросах: избавить его от «бойфрендов», которые становились назойливыми и которых он не желал больше видеть. Нескольким из них я помог собрать чемоданы. Однажды, когда мы выехали в Кортину, чтобы поработать там вместе с Джиромбелли, он доверил мне важное поручение: сменить замки у него в доме, чтобы отставленный «бойфренд» не смог туда войти.

Джанни совершенно не умел завершать все свои любовные истории. К созданию себе неприятностей у него тоже был талант. На помощь он всегда призывал меня.

Он умел вытащить на свет божий все хорошее, что было в дорогих ему людях. Так, он убедил Франко Люссану, школьного учителя, уйти из школы и работать рядом с ним. И Франко оставался у нас до того времени, пока не вышел на пенсию. Антонио Д’Амико имел множество контрактов как консультант, но настал момент, с которого он начал работать только с Версаче, занимаясь линейкой спортивных товаров и линейкой Instante («Инстанте»). Еще одним человеком, которого Джанни хотел постоянно иметь при себе, был Пауль Бек, бывший раньше моделью. Он ездил инспектировать все кампании на местах. А вместе с ним в далекое путешествие Джанни отправлял Донателлу. И в азарте интересного путешествия Донателла и Пауль друг в друга влюбились. Поженились они в Мольтразио в 1983 году. Мы все были у них на свадьбе. Через три года родилась Аллегра, а еще через три года – Даниэль, мои племянники.

10

В 1993 году у Джанни диагностировали редкий вид опухоли, развившейся в ухе. Три года по беспроводным телефонам расползались слухи и сплетни. «У Джанни СПИД, семейному бизнесу конец», – твердили со всех сторон. По счастью, опухоль оказалась доброкачественной, Джанни взялся курировать профессор Мауро Морони, и брат достаточно быстро вошел в форму.

На делах его состояние никак не отразилось: все это время он продолжал работать.

Но страх и беспокойство нас не оставляли, и мы часто задавали себе вопрос: что же со всем этим будет после него? Джанни решил передать часть своих акций Донателле, уже работавшей рядом с ним над линией Versus. Раз за разом он выводил ее вместе с собой на подиум. Кроме того, уже после того как из дела вышли Лути и Бандьера, Джанни попросил дать больше свободы Донателле. До этого момента мы с ним делили акции пополам, но теперь установили новое соотношение: сорок пять процентов получал Джанни, тридцать пять процентов Санто и двадцать – Донателла.

Моя обычная щедрость и готовность помочь привели к тому, что я спокойно отказался от солидной части своих акций. Операция, подготовленная специалистом по торговому праву Джованни Травиа, была составлена с «кредитом подателю сего, конвертируемым по истечении срока в семь лет». В точности через семь лет, в 1996 году, мы заключили договор о формировании нового распределения акционерного участия между нами тремя.

Впоследствии Джанни попросил, чтобы у него снова были пятьдесят процентов акций. После долгих месяцев дискуссий, ради успеха общего дела, а также потому, что я работал над котировкой акций на бирже и над предполагаемым слиянием с «Гуччи», я согласился передать ему в долг пять процентов своих акций. Он заверил меня, что они ко мне вернутся.

Перераспределение акций произошло ровно за месяц до трагедии в Майами.

Нотариус Поцци и Джованни Травиа спешили удовлетворить просьбу Джанни и составили проект документа с таким расчетом, чтобы окончательно его отредактировать и сформулировать в сентябре, после отпуска.

Гибель Джанни помешала окончательно довести документ до кондиции.

Акции или не акции, но у Донателлы возникло совершенно естественное желание профессионально утвердиться, и она искала способ выйти из-под тени Джанни, которая одновременно и защищала ее, и преграждала ей дорогу.

После Майами, после гибели Джанни сместились все точки равновесия.

Первые коллекции Донателлы рецензенты приняли благосклонно, но прохладно. Пустоту, оставшуюся после смерти Джанни, было трудно заполнить.

В завещании Джанни оставлял свою долю в семейном деле, то есть пятьдесят процентов, Аллегре, первенцу Донателлы, которой в то время было всего одиннадцать лет. Мне было положено тридцать процентов акций, Донателле – двадцать. А это означало, что до самого 2004 года, когда Аллегре исполнится восемнадцать, в руках у Донателлы сосредоточатся семьдесят процентов семейного дела. А как приложение к этому – глаза, следящие за каждым нашим шагом вперед без Джанни. Для нас это было чрезмерной нагрузкой.

Первые коллекции, лично утвержденные Донателлой, рецензенты приняли благосклонно, но прохладно. Пустоту, оставшуюся после ухода Джанни, было трудно заполнить. Кроме того, эта пустота неожиданно открыла дорогу конкуренции и зависти, которую возбуждал Джанни. В особенности отличился один стилист, который, вдохновившись гением Франки Соццани^[44], начал копировать мотивы, рисунки и силуэты наших фабричных марок и переманил солидную часть наших клиентов.

Я очень тяжело переживал гибель брата и был совершенно раздавлен. В пятницу вечером я уезжал из Милана в Мольтразио и закрывался там в бесконечной печали. Кристиана со мной не ездила, и я спал на кровати Джанни один. Я вспоминал наши разговоры, мелкие ссоры, думал о времени, потраченном на глупые пустяки, а больше всего о том, что мы так много могли бы еще сделать вместе, а теперь все это неизбежно обратится в прах. Будто слезы, смытые дождем, как сказал Рутгер Хауэр в «Бегущем по лезвию».

В течение всей недели, проведенной в офисе, я приходил в себя, старался хоть как-то поднять настроение команде, сохранить название фирмы, рабочие места и деньги. Банки, с которыми мы имели дело, считали само собой разумеющимся, что после травмы, нанесенной неожиданной гибелью Джанни, наше предприятие разорится.

Сказать, что это были трудные годы, значит ничего не сказать. С 1997 по 2004 год я только тем и занимался, что сдавал позиции, понемногу продавая нашу недвижимость, чтобы держаться. Мы продали Casa Casuarina, ту самую виллу Джанни в Майами, куда ни один из нас не хотел бы вернуться. Я нашел покупателей и на дом в Нью-Йорке, и на многие магазины и лицензии.

Избавиться от всего этого было необходимо, но бросить на произвол судьбы эти места, которые мы с Джанни находили, покупали и оборудовали, а потом с такой страстью работали там, было все равно что запереть в ящике стола целый ворох воспоминаний, чтобы задушить их. И теперь, здесь, я могу их раскладывать, как захочу.

Бутик в Мадриде? Когда я его покупал, я подписал внутренний контракт с музеем Прадо. Владелец бутика умер, не оставив наследников, и отписал все свое имущество музею, чтобы тот его понемногу распродавал и пускал эти деньги на собственное финансирование.

Невозможно вычеркнуть из памяти и полные приключений путешествия с Джованни Гальбьяти, главой мирового ретейлинга, и наши переговоры с французами о бутике на Фобур-Сент-Оноре в Париже (они держались твердо, но в итоге мы их одолели) или поход по сорокавосьмиградусной жаре в Джидде^[45], где мы искали место для бутика.

Я помню открытие бутика в Сиднее и невозможность открыть такой же в Бразилии из-за царящих там протекционистских законов. Чтобы застраховать бутик на Пятой авеню в Нью-Йорке, Гальбьяти в самый разгар рождественских каникул пришлось ехать в Сент-Мориц на встречу с владельцем, полномочным представителем фонда Онассиса^[46].

Когда мы приехали в Лондон, чтобы арендовать у пенсионного фонда банка «Берклиз» небольшой особняк, который потом станет знаменитым бутиком на Олд-Бонд-стрит, дорога оказалась так себе, немногочисленные магазины были в запустении, да и сам особняк пребывал не в лучшем состоянии. Однако в перспективе он имел большой потенциал. На последнем его этаже имелась даже мансарда. Я сказал, что там, наверху, где можно будет разместить и мужские, и женские гримерные, и ателье, самое место устроить настоящий Модный дом Версаче.

Поначалу Джанни заколебался: он хотел в мансарде оборудовать себе квартиру. Когда же я объяснил Гальбьяти, а потом и архитектору (Рокко Мантоли, нашему земляку и старому другу), что здесь будет располагаться домашняя коллекция Версаче, оба посмотрели на меня как на сумасшедшего. Никакой домашней коллекции Версаче не существовало, и никаких предметов домашнего уюта мы не производили! Но я знал, что они очень скоро у нас появятся, ибо уже вел переговоры с брендом Rosenthal^[47]. Это был очередной шаг вперед.

В этот период осознание того, что у нас столько магазинов и дорогих лицензий, нас возбуждало и подстегивало, как азартная игра, сопряженная с постоянным риском. Один флажок в Лос-Анджелесе, другой в Сингапуре… Однако, продавая некоторые из магазинов, мы имели возможность держаться на плаву и готовиться к новому этапу, который наступит, когда Аллегре исполнится восемнадцать лет.

Когда же Аллегра достигла этого возраста, мы вступили в промежуточную фазу общения с иностранными директорами-распорядителями, которых выбрал законный представитель моей племянницы. Я остался в качестве президента, Донателла – в качестве вице-президента и креативного директора. Затем, один за другим, следовали три иностранных члена административного совета. Первым был Джанкарло ди Ризио, с которым возникли некоторые трения. Затем – Джан Джакомо Феррарис, на первом собеседовании сказавший следующее: «Я счастлив, что пришел сюда и буду здесь работать с обожаемым Джанни Версаче». Он сказал это перед всеми, и я испугался, что такая декларация расстановки игроков на поле может стоить ему места, которого у него, в сущности, еще нет. Но, к счастью, этого не случилось. Третьим по счету был Джонатан Экройд, проработавший в фирме до 2022 года, а затем перешедший к Burberry. Джонатан участвовал в передаче прав на предприятие, и его уход совпал с окончанием всех моих формальных связей с фирмой Gianni Versace. С Джонатаном я до сих пор сохранил прекрасные отношения, и он, как и Феррарис, считает меня своим учителем и примером для подражания. Когда он пришел в фирму Версаче, он хорошо помнил меня по предыдущим нашим встречам. Он еще совсем молодым приезжал из Лондона, чтобы сделать для нас закупки в счет группы Harrods^[48]. Сегодня фирма Gianni Versace, удачно проданная за почти два миллиарда долларов, является частью Capri Holdings – холдинга, который включает в себя марки Michael Kors и Jimmy Choo.

В условиях этой новой расстановки сил Донателла восстановила все творческие связи в традициях дома Версаче, высоко держит нашу марку и работает прекрасно. Она настоящая звезда, окруженная такими же звездами. Версаче главенствует на красных ковровых дорожках «Золотого глобуса» и «Оскара». На последней «Грэмми» певица Дуа Липа надела платье от Версаче из коллекции Bondage, то самое фантастическое платье, которое имеет собственную генеалогическую историю: его надевала Кристи Тарлингтон во время показа осенне-зимней коллекции 1992 года. Затем Донателла сама привезла его на вечер Met Gala в 1993 году, и еще дважды его надевала Синди Кроуфорд: на церемонии вручения музыкальной премии, а затем на amfAR, оба раза в 1992 году.

Донателла всегда ощущала себя женским двойником Джанни. Точнее, она была как бы Джанни, но из другого поколения.

Молодежь носит «Версаче» или мечтает носить «Версаче». Для марки, которая существует меньше пятидесяти лет, это исключительный результат. И всякий раз, как я вижу на ком-нибудь нашу одежду, я вспоминаю разговор, произошедший однажды у нас с Джанни. Мы обсуждали инвестиции и проекты средней величины, как вдруг он меня перебил и сказал: «Санто, мне очень нужно услышать от тебя, что будет с фирмой Gianni Versace после моей смерти». Он сослался на Hermes, модный дом, существующий с 1837 года, и на Louis Vuitton, существующий с 1854 года.

Джанни хотелось стать бессмертным, и сегодня Донателла прекрасно справляется, продолжая его историю, так быстро и нелепо оборвавшуюся.

Меня огорчает только то, что на публике она как будто чувствует необходимость вычеркнуть меня и делать вид, что меня вообще не существует, когда рассказывает о каком-нибудь нашем общем проекте. Она устраняет меня ради самоутверждения. Любой психоаналитик сказал бы, что у нее еще не иссякла необходимость «убить отца», то есть меня. Но я не психоаналитик.

Напротив того, я был единственным президентом фирмы Gianni Versace до 31 декабря 2018 года, то есть до того дня, когда мы передали ее американцам. Мне очень жаль, что имя нашего брата вычеркнули из названия фирмы, которая теперь именуется просто Versace. Возможно, иначе поступить было нельзя, может, такова мировая тенденция – в конце концов, и фирма Yves Saint Laurent теперь называется просто Saint Laurent. Но эта мания вычеркивать прошлое меня раздражает. Ведь были же мы когда-то «Версаче Санто и Джанни», потом стали «Версаче Санто, Джанни и Донателла», потом «Санто и Донателла», а теперь – просто «Донателла», где она креативный директор, а владелец иностранец. Но и все фирмы, и их названия происходят из одного истока: из «Джанни и Санто Версаче».

Мне нелегко говорить о сестре. Нас связывает глубокая внутренняя связь, но эта связь полна противоречий. Донателла совсем не такая, как я. Она строго различает публичное и приватное. На людях она напористая и даже агрессивная Донателла Версаче, но дома – совсем другая. Дома она гораздо деликатнее и глубже. Сознаюсь, что в некоторые моменты с трудом ее понимаю.

Донателла всегда ощущала себя женским двойником Джанни. Точнее, она была как бы Джанни, но из другого поколения. Нас с ней разделяли всего каких-то одиннадцать лет, но она принадлежала уже к другой Италии, к другой Калабрии и к другой семье, к моменту ее появления на свет уже достигшей благосостояния.

Когда я пошел в школу, итальянский был для нас иностранным языком, когда же в школу пошла Донателла, телевидение уже сгладило все различия и лингвистически объединило нас с Италией. Мне до сих пор очень важно перекинуться с Норой парой слов на диалекте, а при посторонних так и вообще говорить на калабрийском.

Когда мы с Джанни были детьми, на всем еще лежала тень только что кончившейся войны. Взрослые отвыкали от карточной системы, от голода и страха. Мы не ходили в рестораны, а устраивали складчину из той еды, что приносили с собой из дома. Да и что это была за еда… Котлета, состряпанная кузиной Маризой, самодельные макароны, баклажановая стружка вместо пармезана. А лучшим развлечением для нас были прогулки в Аспромонте^[49] и ночные купания в море. Я до сих пор помню запах свежей дыни и вылазки в море на лодках с фонарями, чтобы наловить сардин, а потом зажарить их на костре.

Эта простая жизнь, впитавшая в себя запахи земли и моря, прочно сидит во мне. Когда я возвращался в Реджо, а я часто туда возвращался даже в те годы, когда был загружен работой и вертелся, как волчок, мое тело словно заново воссоединялось с душой. И нет для меня ни моря, ни гор красивее, чем в Калабрии.

И все, что пришлось пережить вдали от Калабрии, не оставило во мне никакого следа. Я как был спартанцем, так спартанцем и остался.

Когда я смотрю на фотографии Донателлы с голливудскими дивами, это доставляет мне удовольствие: она движется по той дороге, что проложил Джанни. И я понимаю, что мир мишуры и блесток – не только работа для нее, это еще и развлечение, в нем она чувствует себя молодой и полной сил. В глазах почтенной публики Донателла обладает талантом к связям с общественностью.

Я отношусь к этому по-другому. Наверное, я просто менее чувствителен к известности. Но и мне доводилось радоваться встречам со знаменитостями, и я считаю их наградой за нашу работу. Особенно приятно было работать с артистами и ощущать, что они становятся ближе и к нашей работе, и к нашей семье.

Когда я смотрю на фотографии Донателлы с голливудскими дивами, это доставляет мне удовольствие: она движется по той дороге, что проложил Джанни.

Тут я вспоминаю Мину, с которой постоянно поддерживаю связь. Мы ее всегда обожали. С мамой, Джанни, Донателлой и Норой мы ездили в Мессину послушать ее в спектакле, который она пела вместе с Джорджо Габером. Это Джанни вытаскивал нас на все интересные события, если бы не он, мы бы, может, никогда и не поехали. А с ним мы были среди публики на последнем концерте Мины в «Буссола ди Версилия». Для обложки своего диска она позировала в платье от Джанни Версаче. Им всегда было радостно вместе, да иначе и быть не могло: встречались две абсолютно творческие натуры. Бенедетта Мадзини, дочь Мины, в июне 1996 года была вместе с нами на весенне-летнем показе 1997 года, и именно она представила нам двух необычных музыкантов, гостей этого шоу. Один из них был Робби Уильямс, только что разорвавший связи с Take That, другой – Тупак Шакур. Тупак прошелся по подиуму вместе со своей невестой Кидадой Джонс. Это было одно из его последних появлений на публике: три месяца спустя он был убит в Лос-Анджелесе.

Я много раз встречался с Элтоном Джоном, был знаком с Ширли Маклейн^[50] и Лайзой Миннелли, мне доводилось сидеть за ужином рядом с Педро Альмодоваром. Из всех людей театрального мира, с которыми общались мы с Джанни, больше всех поразил меня своей человечностью Морис Бежар. Джанни делал эскизы костюмов ко многим его спектаклям. Особенно мне запомнились костюмы к балету «Леда и Лебедь». Сильное впечатление производила пачка из страусиных перьев на Лючане Савиньяно. Когда открылся занавес театра Ла Скала, публика затаила дыхание еще до того, как Лючана сделала хоть одно движение. Знакомством с этой удивительной женщиной я тоже очень дорожу.

Наша дружба с Морисом была настолько тесной, что, набирая труппу для проекта Брюссельского балета XX века, с которым работал больше тридцати лет, он перед поездкой в Лозанну сознался Джанни, что хочет купить дом, прекрасный, достойный дом, правда, не «дом своей мечты», на который денег не хватало. Джанни хотелось, чтобы мечта его дорогого друга исполнилась. Мы добавили Бежару денег на тот самый «дом мечты». Просто так, в подарок. Мы тогда были на взлете и могли себе позволить такую щедрость.

Впрочем, а как еще можно поступать с друзьями?

11

Наши успехи нравились далеко не всем. В 1994 году журналистка Фьямметта Рокко из британской ежедневной газеты The Independent of Sunday опубликовала злобную статью, полную дезинформации и предвзятых суждений в наш адрес. Она обвиняла нас в том, что у нас не в порядке смета и мы используем деньги мафии. Поставить газету на колени в суде и заставить их заплатить компенсацию морального ущерба было легче легкого, доказав, что все их нападки – наглая ложь. Наши счета были в полном порядке, а отчеты о сметах я аккуратно предоставлял с самых первых лет деятельности нашей фирмы. Дело было еще в том, что я давно вынашивал идею рано или поздно котироваться на бирже. Так что скрывать нам было нечего. Мы калабрийцы, а не мафиози.

Мне много раз приходилось отбиваться и на телевидении, и в суде от всяких бессовестных обвинений. Атаки на Версаче стали чем-то вроде международного спорта. В 2010 году я пришел на телепередачу «Изменник» (L’infedele), которую вел Гэд Лернер. Обсуждали книгу Джанлуиджи Нуцци и Клаудио Антонелли^[51], а если брать в более широком смысле – фильтрацию организованной преступности на севере страны. Среди гостей студии находился Никола Граттери, прокурор по делам мафии. Со страниц книги, основанной на признательных показаниях Джузеппе ди Белла, на нас лились потоки грязи. Из его показаний следовало, что и Джанни, и мы все находимся в руках мафии: наркотики, материальная поддержка, отмывание денег и так далее, вплоть до самых жутких нелепостей. Оказывается, Джанни вполне мог быть убит в ходе гипотетической, фантастической разборки с людьми, с которыми мы не только не были знакомы, но ни разу их не видели. В доказательство нашей непричастности я предоставил всю документацию, из которой следовало, что в 1997 году, в год смерти Джанни, мы заплатили налог в сто четыре миллиарда лир. И все наше поведение, начиная с фирмы и заканчивая газопроводом, разуверяет в том, что здесь замешана мафия. На определенном этапе в дело была пущена телефонная беседа с раскаявшимся. Чтобы составить себе представление, до каких пределов ему можно доверять, достаточно вспомнить, как он утверждал, что Джанни до сих пор жив.

Еще один серьезный судебный процесс, где нам удалось поставить на место людей, пожелавших сделать себе рекламу на нашей трагедии, состоялся в Австралии. Мы выдвинули обвинение против Фрэнка Монте, частного детектива-мифомана, написавшего книгу в четыреста страниц, за которую получил полмиллиона долларов от издателя и собирался продать права на экранизацию за два миллиона. По его мнению, Джанни был убит не серийным киллером Эндрю Кьюнененом, а мафией. Он считал, что наши близкие друзья использовали наши бутики, чтобы отмывать грязные деньги. Короче, Кьюненен, которого нашли мертвым через несколько дней после того, как он покончил с собой, оказался убийцей, которого потом ликвидировали организаторы этого преступления. Все четыреста страниц книги – всего лишь выдумки, базирующиеся на передвижениях Джанни, на его путешествиях и встречах.

Наши австралийские адвокаты поначалу не хотели ссориться с Монте, потому что боялись, что в книге есть и правда. Но я знал, что все обвинения в наш адрес не выдерживают критики, а потому настаивал на процессе. Процесс начался 28 октября 2001 года. Я вошел в суд Сиднея, и через несколько дней мы доказали: все, что написано в книге, есть сознательно сфабрикованное вранье. У меня на руках были неопровержимые документы о каждом дне жизни Джанни, по всем пунктам противоречащие словам Монте.

Наши успехи нравились далеко не всем. Мне много раз приходилось отбиваться и на телевидении, и в суде от всяких бессовестных обвинений.

Еще один город, еще один процесс. Правда, на этот раз почти забавный. В Лос-Анджелесе я свидетельствовал как потерпевшая сторона в деле о контрафакции и мошенничестве. Там обнаружились сотни подделок, по большей части кожаных пиджаков и курток. Сшиты они были отвратительно, из материала низшего качества, фирменная Медуза скопирована кое-как. Защита настаивала на том, что, поскольку товар не был продан, ущерб для нас был минимален. Тогда я прямо в зале заседания суда стал последовательно надевать на себя куртки одну за одной и продемонстрировал, насколько они отвратительны. Если бы их пустили в продажу, люди могли бы подумать, что теперь все изделия «Версаче» не вызывают ничего, кроме отвращения. В Италию я вернулся с двадцатью миллионами долларов компенсации.

Ничем не кончились и так называемые «компромиссы моды». Мы вместе с другими брендами, среди которых «Криция», «Армани», «Этро»^[52] и «Ферре», оказались на скамье подсудимых. Нас обвинили в том, что мы дали взятку во время контрольной финансовой проверки. Мы действительно заплатили, это верно, но мы были не взяточниками, а жертвами вымогательства. Кассационный суд нас всех оправдал с формулировкой «за отсутствием состава преступления». Та же формулировка была применена и утверждена в ходе кассационного суда в декабре 1998 года.

12

Адвокат, да, именно тот самый адвокат колебался^[53]. Он шел рядом со мной по залам Палаццо Реале, а я комментировал ему большую ретроспективу фотографий Ричарда Аведона под названием «Очевидность, 1944–1994», которую мы организовали с Леонардо Мондадори^[54].

Со мной и такое случалось! Открытие выставки было запланировано на вечер. Ожидали влиятельных гостей из разных учреждений, прессу и прочих. Поскольку выставку открывал знаменитый фотопортрет Мареллы Аньелли^[55], мы собирались создать ей особые условия и пригласили синьору на предварительный просмотр утром. Я, Джанни (мой брат), Барбара Вити (наш специалист по связям с общественностью) и заседатель Миланского городского правительства, ответственный за культуру Филиппе Даверио должны были ее встретить. Но самое главное – ее должен был встретить сам Аведон, собственной персоной.

Первый неожиданный поворот событий: Марелла приехала из Милана в сопровождении супруга, о чем нас никто не предупредил. Она приняла такое решение в последнюю секунду, как с ней бывало неоднократно. Второй неожиданный поворот: Дик Аведон решил заехать в Линате за сыном. По прямой это минутах в двадцати от центра города, но когда же там бывает свободная дорога? К сожалению, все рассчитать невозможно. Там есть и сложные разъезды, и подъем по проспекту Форланини, где обычно скапливается длинная очередь из рабочих восточной зоны Милана, едущих на работу в центр.

Короче: Джанни Версаче сопровождал Мареллу, а я сопровождал Джанни Аньелли.

Выставка получилась яркой и блестящей. Она стала первым культурным событием, встряхнувшим Милан и придавшим ему силы после печального периода «чистых рук».

Все знаменитые фотографы, работавшие с Джанни и Донателлой над созданием наших компаний, над нашим имиджем, имели для нас огромное значение, но Аведон для меня значил гораздо больше. Как написала Минни Кастель в своей книге «Миф Версаче»^[56]: «Джанни он был нужен, чтобы обессмертить свои модели, он, несомненно, любил Аведона за его всеядную жадность к жизни, так похожую на его собственную».

В эти годы мы написали несколько разных книг, которые издал Леонардо Мондадори в разделе «Леонардо Арте».

Джанни нравилось окружать себя образованными людьми, он напитывался их энергией и преобразовывал ее, возвращая людям в своем творчестве.

Они составили целую серию, названную «Книги Версаче». Пока я занимался предварительными финансовыми расчетами и проблемами авторского права с Джузеппе Ламастро, который ныне возглавляет отдел искусства в издательстве «Мондадори», Джанни и Леонардо из разбросанных по полу фотографий выбирали те, которые пригодятся для вклеек. Они перекладывали фото с места на место, как дети, играющие в «Лего».

Джанни нравилось окружать себя образованными людьми, он напитывался их энергией и преобразовывал ее, возвращая людям в своем творчестве. Существовали и другие показы, например яркий и зрелищный «L’abito per pensare» («Костюм для размышлений») в замке Сфорца. На этом показе мода, наша мода, выступала как критерий артистизма, а сами мы – как меценаты, всегда находящиеся в поиске новых тем, новых идей и светлых голов, с которыми можно было бы подискутировать и помериться силами.

Выставки. Театр. Музыка. Джанни был жаден до всего. В детстве, учась в школе, он не проявлял к книгам никакого интереса. Зато теперь, казалось, изо всех сил старался наверстать упущенное время. И наверстывал весьма успешно, можно сказать, со сверхзвуковой скоростью. Ему все удавалось. Он читал очень много, углубляясь в текст, изучая его. И постепенно заслуживал уважение людей, с которыми даже и не помышлял познакомиться и тем более сотрудничать. Работа рядом с Морисом Бежаром или с режиссером Бобом Уилсоном придавала ему уверенности в себе. Он преодолевал себя и, имея такую заслуженную самооценку, избавлялся от всех своих слабостей. Он шел вперед своей дорогой, а услышав критику, пожимал плечами и отвечал рифмованными шутками. Когда в «Нью-Йорк таймс» появилась статья о коллекции Bondage под названием «Шикарно или жестоко?», среди приведенных отзывов было напечатано замечание журналистки Холли Брубах, где говорилось, ни много ни мало, следующее: «Я возненавидела эту коллекцию и почувствовала себя обиженной. Похоже, женщины, которые носят такую одежду, испытывают явное желание оказаться у мужчин на поводке». Джанни посмеялся над этими строками. Уж он-то как никто другой знал, что любая полемика – это горючее для моды. К тому же через некоторое время Холли Брубах написала ему письмо, где утверждала, что «Нью-Йорк таймс» сгустила краски и изменила текст ее комментария, в результате чего он стал гораздо жестче, чем на самом деле.

И это была не единственная приятная деталь. Именно коллекция Bondage поразила воображение Педро Альмодовара, и он выразил желание поработать с Джанни. В 1993 году Джанни сделал эскизы костюмов для фильма «Кика». И если еще кто-нибудь, ну хоть обитатель пещеры в пустыне Гоби, не знал, кто такой Джанни Версаче, Элизабет Хёрли 13 октября 1994 года позаботилась о том, чтобы исправить этот недочет.

На премьере фильма «Четыре свадьбы и одни похороны», снятого ее тогда еще женихом Хью Грантом, она появилась в черном платье с огромными золотыми булавками, заколотыми как попало, в стиле «панк». Тогда Элизабет мало кто знал, и стилиста, который мог бы предложить ей вечернее платье, просто не нашлось. Это сделала директриса нашего бутика на Олд-Бонд-стрит. В результате платье стало самым знаменитым из тех, что создал Джанни, о нем писали и говорили без устали. Думаю, и сама Элизабет Хёрли была ему благодарна за наряд, в один вечер сделавший ее знаменитостью. Это платье, вместе с красными туфлями, ознаменовало новую веху в истории моды и стало нам прекрасной рекламой.

В 1995 году один только магазин на Монтенаполеоне, 11, в Милане принес нам доход в сорок пять миллиардов старых лир. Среди самых щедрых покупателей этого года была богатейшая восточная семья, родные султана. Они недели две жили в номерах люкс на последнем этаже отеля «Принц Савойский», и почти каждый день им доставляли из магазина какие-нибудь предметы одежды и аксессуары. В конечном итоге это движение товара и денег вылилось в солидную сумму в два с половиной миллиарда. Расплачивались все они одной кредитной картой. «Американ Экспресс» запросила целый день, а может, и два, чтобы определить, есть ли достаточно денег на карте: банк к таким суммам не привык. Не могу, однако, сказать, что они были привычны для нас. Вопреки всему, несмотря на успех нашей фирмы, на открывшиеся возможности и на клиентов-миллиардеров, несмотря на мировую славу и даже на некоторые крайности в тратах денег, главным образом со стороны Джанни, ни он, ни я не думали, что наше дело завершено и стало историей, высеченной в камне. Мы старались смотреть дальше уже достигнутых результатов.

Мы оба замечали, что рынок глубочайшим образом меняется. Покупательная способность стала снижаться, цены на традиционное готовое платье начали расти, да и вся система моды уже развивается совсем по-другому. Все бренды теперь должны множить свою идентичность и показывать себя со всех сторон и во всех ракурсах. Армани уже дебютировал с Emporio («Эмпорио»), собственной молодежной линией. Теперь дело было за нами. Если говорить о стилистике, то в голове у Джанни уже сложилось совершенно ясное представление о том, каким должен быть этот новый вираж. Несколько лет назад, будучи еще консультантом, он много работал над концепцией изменчивости и разнообразия линий. Между собой мы часто повторяли один забавный анекдот. «Три очень красивые женщины входят в магазин, где продаются вещи из коллекций “Дженни”, “Инстанте” и “Версаче”. Все три могут одеться у «Дженни”, самой спокойной по стилю. Две из трех дам вполне способны заинтересоваться “Инстанте”, более авангардной. И только одна из них трех предпочтет “Версаче”, потому что одеться у Версаче означает иметь определенное мужество».

Для ALMA (акроним Alma Lonati Maglieria e Affini, то есть «Альма Лонати, вязаные изделия и все для вязания») Джанни когда-то давно делал эскизы, и для главной линейки изделий, и для молодежной. Молодежная называлась Spazio («Спацио»). Надо сказать, и для Complice, линейки, которую выпускала Джиромбелли, эскизы тоже делал Джанни. Он всегда отличался щедростью по отношению к фирмам, с которыми работал. Теперь, по прошествии времени, я думаю, что именно «Спацио» и стала для него лабораторией, в которой родились первые модели линейки Versus.

Название для нее придумал специалист по семиотике Омар Калабрезе, с которым мы очень подружились. Он был гений, замечательный, добрейший парень, и мода его очень интересовала. Мы понимали друг друга с полуслова, и он никогда и никого не пытался задавить своей высочайшей эрудицией.

Выход линейки Versus праздновали в «Суперстудио», и продажа сразу же пошла бойко и удачно. Нам было очень важно выйти на этот рынок, вырастить новое поколение клиентов Версаче и дифференцировать предложения. И все, как и мы, тоже увеличивали количество линеек. Благодаря способности каждого из нас воспринимать все, что происходило за пределами офисов знаменитых модных домов, и появился лейбл Made in Italy. А там, за пределами офисов, царил отчаянный голод по настоящей моде, модельная булимия, лихорадочное желание носить вещи с маркой солидной фирмы. К солидным маркам стремились все, даже те, кто не мог себе этого позволить. Готового платья не существовало, существовали вторые линейки, которые во многих случаях держались долго, ибо постепенно обретали собственную живую индивидуальность.

Мне ужасно нравится и наш Versus, и его логотип. В 2005 году наш первый директор-распорядитель по внешним связям Джанкарло ди Ризио, который присоединился к нам с Донателлой после совершеннолетия Аллегры, собирался ликвидировать эту линейку.

Но случилось так, что как раз в день, когда мы должны были обсудить этот вопрос, на первой странице газеты «Республика» я увидел фотографию юноши, который бежал из Марокко, чтобы добраться до испанского анклава в Мелилле и Сеуте. На нем была окровавленная футболка с логотипом Versus, может, даже и подделка. Я это расценил как знак свыше. Слава богу, меня послушали, и Versus не ликвидировали. Сейчас он влился в линейку Versace Jeans Couture.

Между нами ходил анекдот, что «одеться у Версаче – значит иметь определенное мужество».

После выпуска линейки для молодежи по ценам ниже, чем готовое платье, мы поняли, что следующим этапом будет вхождение в мир джинсов. Поначалу Джанни отнесся к этой идее без энтузиазма, но меня выслушал. Он уже давно понял, что в нашем деле работа за столом имеет множество достоинств: творчество, коммерция, маркетинг, производство, розничная торговля должны находиться в состоянии непрерывного диалога. Только так можно было развиваться дальше.

В конце концов, Джанни согласился открыть джинсовую линейку, но сказал:

– Если я должен спуститься, то мне хочется и подняться.

Он хотел попытать счастья и представить одну из своих линеек в Милане. А я внес встречное предложение: поехать в Париж и прорваться на арену высокой моды.

Наш первый показ в Париже состоялся на бывшем вокзале д’Орсе. Был январь 1989 года. В музее, который открыли специально для нас, прошла демонстрация видеофильма о дружбе и творческом союзе Джанни и Бежара, после фильма был торжественный ужин. Покровительницей вечера стала Даниэль Миттерран, супруга тогдашнего президента Франции. За столом с нами сидели девять манекенщиц в эксклюзивных нарядах нашей линейки.

В июле мы представили следующую коллекцию, по-прежнему только на плечах манекенщиц, на этот раз в музее Жакмара-Андре. Курировал презентацию Джанфранко Кавилья, который в свое время занимался в Милане показом «Abito per pensare».

В какой-то момент мы все трое, бриллианты итальянской моды – Армани, Версаче и Валентино, – были в какой-то мере непобедимы.

Первый настоящий показ Atelier Versace состоялся в отеле «Ритц» в январе 1990 года. Тогда единственным из итальянских модельеров, кто выставлялся в Париже, был Валентино. С нашей стороны это был рискованный шаг, bold move, как сказали бы американцы. Для нас само слово «ателье» звучало завораживающе, ибо было непосредственно связано с историей нашей матери. Через несколько лет, когда пришла пора Армани создать себе рекламу в мире высокой моды, они тоже захотели воспользоваться словом «Ателье».

Я ответил любезностью на любезность, вспомнив, как когда-то давно, готовя к запуску нашу вторую линейку, мы назвали ее Versace Le Collezioni, но Армани нам напомнили, что уже существуют Armani Collezioni, и мы чуть-чуть изменили название: Versace Collection.

В деле высокой моды существует очень важное понятие «компетентности бренда». Для единичного стилиста оно всегда связано с умением виртуозно лавировать. Джанни развлекался от души, не позволяя себе покорно подчинить воображение традиционной стилистике высокой моды. Свой вечный рыцарский турнир он продолжал и на красной дорожке отеля «Ритц». В его мозгу всегда присутствовал образ прекрасной дамы, «донны Версаче», напористой и сексуальной, умеющей носить и джинсы, и вечерние платья. Я не являюсь критиком моды, но думаю, что в этих коллекциях Джанни удалось сделать нечто действительно новое: продвинуть моду в ряды авангарда. А может, внести авангардные мотивы в пыльный мир высокой моды. Выбирайте сами. Та женственность, что появилась на подиуме, женственность в квадрате, резонировала с миром.

Чем больше разрасталось наше дело, тем больше в него надо было вкладываться. Рекламные вложения были для нас стратегически важны наравне с объемами продаж. Я помню, что еще в восьмидесятые годы, когда Паоло Пьетрони сменил историческое название «Амика», первое, что он сделал – пришел за советом к Джанни. Он тогда приехал в Мольтразио и попросил нас инвестировать в проект. Мы сразу же поддержали его, и все остальные марки Made in Italy изменили свою политику. До этого момента мода инвестировала мало и, в сущности, только в специализированную прессу, но никогда в доступную широкой публике.

Эти перемены стали эпохальными и подтолкнули развитие системы, которая до сих пор функционирует, несмотря на кризис печатных изданий.

В 1990 году в интервью «Республике» я сказал: «В этом году мы намерены превзойти сумму объема прямых продаж в двести миллиардов лир и сумму продаж в дочерних предприятиях – в шестьсот миллиардов».

По всему миру уже работали сто двадцать наших бутиков, плюс мы открыли новый бутик в Нью-Йорке, на Мэдисон-авеню. На церемонию открытия, объявленную на страницах «Нью-Йорк таймс», пришли все: от Сильвестра Сталлоне до Ким Бессинджер, от Тины Тёрнер до Барбры Стрейзанд.

Наш магазин располагался рядом с бутиками Армани и Валентино. Три бриллианта итальянской моды буквально стояли в ряд. В этот момент мы все трое были в какой-то мере непобедимы. Армани уже появился на обложке журнала «Таймс», наша очередь придет в 1995 году. Фото Клаудии Шиффер в расцвете ее великолепия, в белом платье от Версаче, появится с надписью: «Просто самая красивая».

Завоевание Америки шло рука об руку с влюбленностью Джанни в Майами, и кульминацией была покупка в 1992 году Casa Casuarina, дома № 1116 на Оушен-драйв. Мы заплатили за него три миллиона долларов.

Джанни увидел его впервые совершенно случайно, когда ездил открывать наш новый бутик. И его поразило, насколько Майами в сравнении с тем разом, когда он здесь был, стал оживленнее, ярче, моложе и крепче, особенно в районе Южного побережья.

Дома в стиле ар-деко постройки тридцатых годов, такие как Casa Casuarina, конечно, нуждались в реставрации. Рядом торчал на редкость уродливый Revere Hotel. Мы прикупили и его, чтобы сразу снести и присоединить к дому свободное пространство для патио и бассейна. Сразу зазвучали голоса протеста со стороны консерваторов, было даже заявление в суд. В конце концов мы добились от Совета по охране памятников разрешения снести отель поздно вечером. В ту же ночь мы так и поступили и управились до рассвета, пока кто-нибудь не подал на нас жалобу.

На реставрацию ушли два года работы, но интуиция Джанни и на этот раз была точна. Южное побережье сделалось центром гламура и всяческих излишеств девяностых годов.

В это время Джанни и Донателла все больше и больше влюблялись в Майами и начали все чаще туда ездить. Донателла постоянно общалась с рок-звездами и другими знаменитостями, отчасти затем, чтобы завлечь их в нашу компанию. И нашу фирму рекламировали Мадонна, Холли Берри, Деми Мур, то есть самые известные женщины того времени. Для Джанни Южное побережье стало источником вдохновения при создании одной из коллекций. Вместе они создали книгу «Истории Южного побережья»^[57] для издательства «Леонардо Арте». В этой книге есть великолепные фото, сделанные Брюсом Вебером: Донателла, Поль, шестилетняя Аллегра и двухлетний Даниэль, играющие в бассейне и на пляже…

13

Кто-нибудь, наверное, спросит меня, почему ни я, ни мои дети никогда не участвовали в подобных делах? Что касается меня и их матери, моей жены Кристианы, то мы всегда старались держать их подальше от посторонних глаз. Это обусловлено скромностью, характером и привычкой.

Ну вот мы и подошли к той точке, где мне придется повести речь о личном.

Я познакомился с Кристианой Рагацци в аэропорту Реджо-Калабрия 2 января 1977 года, меня представил ей Джиджи Монти. Поначалу это был легкий флирт, но потом, когда мы снова увиделись в Милане, отношения продолжились. Она забеременела, и я решил на ней жениться. Бракосочетание было назначено на 25 октября 1981 года. Однако за день до этого она сообщила мне, что не сможет появиться в муниципалитете. Мы поженились только спустя три года, в присутствии нашей дочери Франчески и ее няни. Никаких торжеств не было, мы даже не пили, не чокались и не произносили тостов. А потом у нас родился сын Антонио.

К сожалению, наш брак состоялся не по большой любви, а по необходимости дать имя детям. Но были в наших отношениях и счастливые времена. Я хорошо помню отпуск, проведенный в Сен-Барте, прекрасном месте, которое нашла Кристиана. Помню рождение детей, помню, как их вносили в засыпанную цвета

© Егорова О.И., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Предисловие переводчика

Перед нами книга, написанная братом о брате. Оба они работали бок о бок, занимались одним и тем же делом – модельным бизнесом. И функции в их тандеме распределялись согласно «классике жанра». Один, Джанни Версаче, творил и без конца экспериментировал, не обращая внимания на то, что об этом скажут окружающие. Другой, его брат Санто, постоянно старался ввести этот творческий пыл в строгие берега финансовой логики и, надо сказать, очень помогал брату и всегда его поддерживал. При таком распределении ролей и расстановке персонажей книга, написанная Санто Версаче, становится вдвойне интересной, хотя и написана достаточно сухо. Само собой, она густо населена представителями модельного бизнеса того времени: Санто очень щепетилен и пунктуален, когда перечисляет, к примеру, кто присутствовал на показах или на званых вечерах, сопутствующих показам, и в каких ресторанах проходили эти вечера. Сознание того, что он имеет возможность на равных общаться с сильными мира сего, греет его душу.

Надо сказать, что, при всей его красоте и обаянии, Санто Версаче – порядочный зануда. У него склад ума прирожденного финансиста: все на свете должно быть логично, последовательно и точно. Он – хронический отличник. Он и каждую фразу строит так, как и положено ее строить хроническому отличнику. По ходу дела мне приходилось не «причесывать» текст, а, наоборот, немножко его «растрепывать».

В сущности, Санто пишет эту книгу не о Джанни Версаче, а о себе. Даже в самых, казалось бы, трагических эпизодах, связанных с гибелью брата, он все время съезжает на описание собственных эмоций. Ну, таков уж он есть, так его устроила природа. И здесь возникает очень интересный момент: «сшибка»[1] самодовольства и большой любви. Детей в семье Версаче воспитывали в любви друг к другу и постоянно прививали им чувство единения. Они умеют стоять горой за своих, что вообще характерно для итальянских семей. И Санто, выросший в такой семье, прекрасно это понимает. Очень интересно наблюдать, как он, только что с гордостью перечислявший, где к нему отнеслись с почтением, как он сидел за обедом рядом с самим Берлускони, вдруг словно просыпается, и на первый план в повествовании выходит любовь: к семье, к брату, к их общему делу. Он изо всех сил старается писать о близких людях, а выходит все равно о себе. И подборка фотографий говорит о том же. Везде только Санто: Санто на карнавале, Санто на пляже, Санто защищает диплом, Санто уходит в армию… ну, и так далее. Фотографий Джанни гораздо меньше, и все они не слишком удачные: для Джанни абсолютно не имело значения, в каком ракурсе он получится на фото и как он одет, когда его фотографируют. И это не рисовка: ему действительно все равно. У него жизненные приоритеты расставлены по-другому.

Неистовый, своевольный, абсолютно непредсказуемый Джанни был фантастически одарен природой и мог шутя, без всяких творческих мук, «на коленке» набросать модель, которая потом будет приносить миллионные доходы и войдет в анналы модельного бизнеса. И если Санто все время старается «соответствовать», то Джанни каждую секунду вырывается из тех правил, которые Санто свято чтит. Это проявляется во всем: в манере одеваться, в привычках, в стиле общения с людьми. Судьба собственных гениальных находок Джанни, кажется, волнует мало. Его дело – родить шедевр, а воспитанием уж пусть занимается Санто. Даже на показы своих моделей он приезжает не всегда, зачастую доверяя представительство брату.

Есть еще один момент, о котором нельзя не сказать и который характеризует обоих братьев. Джанни был геем, причем геем счастливым, и не думал скрывать этот факт своей биографии. И Санто относится к этому факту совершенно спокойно и даже довольно резко высказывается о предрассудках. Его позиция такова: человек должен жить по тем законам, по каким его скроила природа. Странная позиция для поборника упорядоченности во всем. Думаю, здесь мы снова сталкиваемся с той самой внутренней «сшибкой», которая прочно обосновалась в характере Санто. Когда в его строго структурированном мире начинает главенствовать любовь, он оказывается способен на неожиданные выводы.

Интересный тандем получается у братьев. Джанни действует спонтанно, мало задумываясь о логике, но всегда безошибочно попадая в яблочко. Санто не может без логики и целенаправленности, но именно эти качества очень часто становятся «подставленным плечом» и спасают замыслы Джанни. Санто ищет общества людей с высоким статусом, без поддержки статусных личностей ему неуютно. А Джанни, наоборот, уходит от подобного общения, ему нужны свобода и, как ни странно, внутреннее одиночество. Может, в этом и кроется одна из важных потребностей настоящих гениев? В своей вспыльчивой неуживчивости и колоссальной одаренности внутреннее одиночество они нащупывают с легкостью. Но далеко не каждому выпадает счастливый жребий иметь такое верное «подставленное плечо», каким был для брата Санто.

Ольга Егорова

Моему брату

1

По утрам я обычно просыпаюсь рано, встаю быстро и сразу погружаюсь в только что наступивший день и в тот, что еще наступит. И в тот, что наступит следом за ним. Я человек настоящего и будущего, всегда таким был и таким останусь.

С детства я был послушным ребенком, с дисциплиной атлета и добросовестностью банковского служащего, тем более что моим первым местом работы был банк. Великий калабриец, писатель Коррадо Альваро в одном из своих дневников написал: «Самое большое несчастье, которое может постигнуть человеческое общество, – это сомнение, стоит ли жить честно». Его слова на всю жизнь стали моими.

У каждого свой характер, свой замес, и мой замес именно такой. Я не попадаюсь в чарующие тенета ностальгии, а всегда стараюсь отпустить прошлое как оно есть, со всеми его водоворотами ошибочных или вовсе не произнесенных слов, с его наследием красивых фотографий и жестов сожаления.

Однако и в моей теперешней слишком активной, подчас лихорадочной жизни, вопреки почтенному возрасту, бывает так, что снова появляются воспоминания о той, другой жизни. И тогда я спрашиваю себя, каким бы я стал и какими стали бы мы все, если бы Джанни все еще был с нами. Если бы все необыкновенные проекты, которые его ожидали и которые мы вместе могли воплотить в жизнь, не оборвала пуля серийного убийцы, выпущенная из оружия 40-го калибра.

В Майами 15 июля 1997 года погибла и часть меня самого.

Когда я разворачиваю ленту памяти, я снова все это переживаю заново. Переживаю мучительную боль от потери брата. И ту жестокость, с какой нашу семью, всегда объединенную любовью и творчеством, заставили облачиться в траур. И ту невосполнимую пустоту, что осталась после смерти Джанни в истории моды, и прежде всего в судьбах стольких людей, друзей и незнакомых, знаменитых и безвестных.

Я снова вижу, как вхожу в Миланский собор в день похорон, назначенных на шесть часов вечера двадцать второго июля. Донателла вцепилась мне в руку, лицо ее закрыто вуалью. Я держусь изо всех сил и изо всех сил стараюсь поддержать ее. Нас окружают люди, много людей, но в этот момент мы с ней глубоко одиноки.

* * *

Насколько я знаю, ни в итальянском, и ни в одном другом языке не существует слова, которое означает потерю брата или сестры. Нет эквивалента понятиям «вдовец» или «сирота». Но боль утраты огромна, и я слишком близко с ней знаком. Может показаться абсурдным, но за всю жизнь мне лишь дважды довелось пережить эту боль. Мне судьбой было назначено дважды стать старшим братом, человеком ответственным, с головой на плечах, на которого всегда можно положиться. Когда мне было почти девять лет, а Джанни семь, умерла наша старшая сестра Тинучча. Я называю ее здесь уменьшительным именем, а полное имя было Фортуната, и ей еще не исполнилось десяти. Эта трагедия потрясла наших родителей и нанесла серьезную травму нам, малышам.

Я очень любил Тинуччу, и почему-то сейчас в памяти всплыла одна сцена. Это было зимой, и в Реджо-Калабрии[2] выпало много снега. Мы с Тинуччей, в теплых пальто, в шарфах до самых глаз, с террасы нашего дома с восторгом обстреливали снежками улицу. Я хорошо помню то простое детское счастье, что охватывало нас тогда.

Когда Тинучча заболела перитонитом, нас с братом отправили к родственникам. Ей становилось все хуже, держалась высокая температура, и врачи ничего не смогли сделать. С ее смертью надолго угас свет, освещавший наши детские дни. По желанию отца мы совсем недавно переехали на виа деи Корреттори и оказались далеко от нашего домашнего врача. Мама очень долго переживала и твердила, что, не будь этого переезда, Тинучча, может, была бы жива. Она все время плакала, испытывая к отцу безотчетную ненависть.

Все эти беды заставили меня быстро повзрослеть, и из мальчишки я превратился в маленького мужчину, не по годам разумного и зрелого. Со смертью Тинуччи моя участь старшего брата была решена окончательно, а характер сформировался внутри этой боли, которую я, как ни удивительно, умел преодолевать.

С этого момента я и стал на всю жизнь старшим братом для Джанни и для Донателлы, которая появилась на свет через два года после смерти Тинуччи и вернула улыбку на лицо мамы и на наши лица. Эта волшебная малышка заняла в семье место ангела. Мы ее обожали, и с первой секунды своей жизни она стала для нас младшей сестренкой, которую всем хотелось приласкать, оградить от бед и бесконечно о ней заботиться.

Тень Тинуччи, а затем и тень Джанни повсюду сопровождали меня, делая, может быть, излишне серьезным, даже угрюмым и очень негибким человеком в глазах многих. Во мне всегда живет бизнесмен, человек цифры. Это верно, однако за быстротой и трезвостью суждений предпринимателя всегда присутствует или, по крайней мере, должно присутствовать представление о мире, этике и моральных принципах, которые надо передать людям. Для меня ориентиром всегда служили люди просвещенные, такие как Адриано Оливетти[3]. Люди, умеющие завоевывать, но умеющие и возвращать завоеванное.

Представление обо мне как о натуре чрезвычайно цельной, всегда полагающейся на силу, рассыпалось в прах после смерти Джанни. Осмысление всего этого стало путем долгим, трудным и очень личным. За те двадцать пять лет, что прошли с того проклятого дня, я много раз от разных людей слышал один и тот же вопрос: чего мне недостает с уходом брата? Мне недостает его гениальности, его улыбки, вдохновения, а прежде всего – его любви. Время, которое, как известно, лечит, помогло мне справиться с утратой, и теперь, когда наступили лучшие дни, мне даже удается чувствовать себя сильнее, чем раньше, словно его незримое присутствие внутри меня удвоило мои силы.

Чего мне недостает с уходом брата? Мне недостает его гениальности, его улыбки, вдохновения, а прежде всего – его любви.

В день прощания с Джанни в Миланском соборе, когда мы с Донателлой входили внутрь, площадь перед Дуомо была залита ослепительно-ярким летним солнцем. А внутри без устали суетились фотографы, телекамеры еле успевали поймать в кадр знакомые лица с журнальных обложек, закрытые вуалями или черными очками. За оградительной лентой толпилась публика, пришедшая посмотреть на прибывающих, словно те шли по красной дорожке кинофестиваля: Джорджо Армани, Джанфранко Феррé, Карл Лагерфельд, Валентино, Наоми Кэмпбелл, Карла Бруни, Ева Герцигова, Миссиони и Каролин Бесет, Франка Соццани и Анна Винтур. И еще Стинг с женой Труди и Элтон Джон с Дэвидом Фёрнишем, который потом станет его супругом. Рядом с ними сидела знаменитость из знаменитостей того времени: леди Диана, а с ней – сопровождающая ее представительница из Лондона, девица с длинными рыжими волосами, которая мелкими шажками семенила перед принцессой, пока та шла к своему месту. В те минуты, когда все рассаживались перед началом мессы, по собору прокатился какой-то странный, потусторонний шум. Мессу должен был служить монсиньор Анджело Маджо. Наверное, всем было трудно даже подумать о том, что их сюда привело.

Потом кто-то обвинял нас, что мы устроили погребальное шоу, некое зрелищное дефиле перед священником. А дон Антонио Мацци намеренно поднял вопрос о том, что не следовало предоставлять помещение собора для церемонии погребения гомосексуалиста. Даже писатель Витторио Мессори дал очень жесткое определение происходящему: он написал, что траурная церемония, скорее, смахивала на гей-парад. Двадцать пять лет назад отношение к сообществу гомосексуалов, конечно, было совсем иным, чем сейчас. Меняется время – меняется и восприимчивость (или ее отсутствие).

Джанни хватило мужества публично признать себя геем. Сейчас сказали бы, что он «вышел за рамки». Он и вправду без обиняков высказался об этом в 1995 году в интервью ежемесячному журналу американского гей-сообщества «Адвокат».

Этот поступок могли бы расценить как показной, но на самом деле ничего подобного не произошло: Джанни был слишком умен, чтобы не понимать революционного значения своих слов, и прекрасно рассчитал, какой эффект они произведут. Он всегда смотрел далеко вперед. В том, что касается моды, антуража или «духа времени», он всегда был на шаг впереди. Ему давала силы та внутренняя свобода, которая присуща всем творческим личностям, всем художникам и артистам.

Гей или не гей, но Джанни Версаче заслужил прощание, достойное всей его жизни, рядом со своим спутником Антонио Д’Амико, в окружении родных, друзей и огромного содружества мира высокой моды, где его обожали как прекрасного стилиста и замечательного человека.

Мы добились разрешения почтить его память и отслужить мессу в Миланском соборе благодаря Габриэле Альбертини, избранного мэром Милана два месяца назад. Он взял на себя переговоры с Курией, которая дала свое согласие.

В этот день все модные магазины знаменитого «Миланского четырехугольника» были закрыты в знак траура. Мы отвезли прах Джанни на озеро Комо. Он очень любил это место, куда мы столько раз приезжали все вместе, счастливые и дружные. Мы, его братья с семьями, мой отец и кузина Нора из Реджо-Калабрии, друг Джанни и множество тех, с кем ему надо было обсудить вопросы общей работы. Приезжали и знаменитости. Джанни умел собрать вокруг себя совершенно разных людей. Он общался со всеми, и ему все было интересно. Меня никогда не удивляло, что многие крупные артисты, музыканты и те, кого называют элитой общества, считали его своим другом. И это была настоящая дружба, а не просто светские знакомства.

Одним из образов того дня, навсегда врезавшимся в память, было убитое горем лицо Элтона Джона. Слева его обнимал и поддерживал Дэвид Фёрниш, а справа с материнской нежностью поглаживала его руку леди Диана.

* * *

Они с Дианой вошли в жизнь друг друга несколько лет назад, когда она рассталась с принцем Чарльзом и могла позволить себе отойти от правил, которые предписывали ей носить одежду только британских стилистов. Анна Харви, тогда вице-директор филиала журнала «Вог» в Великобритании, связала нас с ней, и с этого момента у нас на виа Джезу в Милане имелся специально изготовленный манекен по ее размерам. Мы посылали закройщиков в Кенсингтонский дворец, в ее резиденцию. Для последней доводки в Лондон вместе с двумя портнихами отправлялась Франка Бьяджини, мастерица высочайшего класса. Несколько раз Джанни ездил сам. С принцессой у него складывались отношения взаимоуважения и поддержки. Для него одевать женщину, которую фотографируют чаще всех в мире, стало чем-то вроде обретения Святого Грааля славы. А для нее прославлять красоту его творений означало объявить всему миру, что она обрела свободу.

Для леди Ди прославлять красоту творений Джанни означало объявить всему миру, что она обрела свободу.

В их отношениях был один критический момент, связанный с выходом нашей книги «Рок и аристократия» («Rock and Royalty»)[4] с фотографиями английской королевской семьи, чередующимися со снимками таких великих мастеров, как Ричард Аведон и Ирвинг Пен[5]. Диана написала предисловие, однако потом, поскольку в книге содержались изображения, которые могли быть расценены как скандальные и вызвать полемику с Виндзорским дворцом, забрала его обратно. В конце концов от текста осталась всего одна фраза, и инцидент кончился ничем. Диана всегда была под прицелом желтой прессы, и окружавшая ее атмосфера вечной необходимости отбиваться от посторонних суждений ее пугала. Но она не прервала отношений ни с Джанни, ни с королевским домом. И доказательство тому – ее приезд в Милан, сначала в домашний траурный зал, а потом и в Дуомо на мессу.

Чуть больше месяца спустя и она покинула этот мир. В то проклятое лето рушились целые миры, и не только наш.

В известном смысле, в эти несколько месяцев вдруг, раньше назначенного срока, закончились девяностые годы. Завершилась целая эпоха, в которой мода Джанни оставила неизгладимый след.

2

«Sugnu papa e papìu». Дословный перевод с калабрийского диалекта: «Я папа, и я папствую».

Перевод с нашего семейного диалекта: «Командую здесь я».

Эту фразу часто произносила моя мама Франческа, для всех Франка.

Это утверждение и шутливым-то нельзя было назвать, настолько оно соответствовало истине: маму все мы слушались беспрекословно.

Женщина сильнейшего характера, она воспитывала нас скорее влиянием, укореняя в нашем сознании преданность работе и своим жестким установкам. Ее отец, Джованни Оландезе, от которого моему брату Джанни досталось имя, был сапожником.

Анархист по складу ума, он вечно организовывал какие-то манифестации, распространял листовки, а в юности попал на полтора года на галеры за то, что освистал знаменитого генерала Морра, который прославился жестоким подавлением волнений, возникших на Сицилии в конце девятнадцатого века в связи с разоблачением движений фашистского толка. Деда отправили в ссылку в Липари до 1914 года. Существует документ, датированный 1914 годом, согласно которому префект Мессины разрешает ему вернуться в Реджо-Калабрию, поскольку «с некоторых пор его дела в Липари идут неважно по причине длительного кризиса надомных ремесел, тем более что его клиентами в основном являются коммерсанты и рабочие, проживающие в индустриальном пригороде Каннето. В Липари Оландезе не позволял себе никаких манифестаций и пропаганды и придерживался строгой морали. Он отказался от прежних анархических идей и проявляет себя как трудолюбивый работник и прекрасный отец семейства. Исходя из этого, предлагаю вычеркнуть Оландезе из списка неблагонадежных».

Всем известно, что наша мама была портнихой, и Джанни начал увлекаться модой в ее пошивочной мастерской, среди ярких красок и шуршания тканей: мой брат ползал среди оборок и кружев, пока мама булавками выправляла силуэты одежды прямо на клиентах.

На самом деле мама хотела стать врачом. Но ее отец, хоть и революционер, но, видимо, с ограничениями, если речь шла о содействии женской эмансипации, запретил ей учиться дальше после получения школьного аттестата. Он говорил, что женщине не пристало работать рядом с мужчинами, что это «не есть хорошо». Наверное, он сознательно не упоминал о том, сколько стоило в то время обучение на врача, и о том, что он просто не мог себе это позволить. Какова бы ни была причина, а факт тот, что мама решила для себя: она станет портнихой. Этот выбор переписал историю нашей семьи и направил ее в определенное русло, поскольку позволил расцвести таланту Джанни.

Франку отправили учиться ремеслу к «парижанке», портнихе из Реджо-Калабрии, которая велела так себя называть, потому что училась в Париже. В 1940 году, закончив долгое обучение, мама открыла свое ателье под собственным именем: Франка Оландезе. Живой ум, трудолюбие и виртуозное умение разговаривать с клиентами до самой смерти остались с нею.

В ней сосуществовали творческая натура, вкус, предпринимательская жилка и врожденное чувство справедливости. После смерти отца мой дядя Раффаэле, мамин брат, захотел облегчить себе жизнь и чуть не поддался модному поветрию и не записался в фашистскую партию. Этого никогда не допускал мой дед и не позволил этого своим детям. Мама запретила Раффаэле даже думать об этом. «Нечего подвергать себя такой опасности», – отрезала она. С Франкой по-другому было нельзя.

Самая младшая из сестер, она обладала маршальской хваткой и всегда брала на себя командование, действуя исключительно в общих интересах.

Маленький Джанни ползал среди оборок и кружев, пока мама булавками выправляла силуэты одежды прямо на клиентах.

Она в любых обстоятельствах бросалась в бой, чтобы защитить нас, детей, поскольку знала нас, как никто другой. Например, когда Джанни еще находился в детском саду при монастыре (монахинь он терпеть не мог и называл «портяночными головами»), маму однажды вызвали туда, и в голосе монахини звучала большая тревога. Если верить монахине, то ребенок чуть ли не с пеленок стал уже сексуальным маньяком. Доказательством его преступной деятельности послужили нарисованные им портреты звезд кинематографа: Софи Лорен, Джины Лоллобриджиды и Сильваны Мангано. На рисунках он одевал актрис в платья собственного изобретения, которые подчеркивали все изгибы и выпуклости их тел, причем ничего не убавлял и не прибавлял. Он объяснил геометрическую концепцию рисунков: каждая из актрис получила оценку размера груди в квадратиках. Грудь Лоллобриджиды оценивалась четырьмя квадратиками, грудь Лорен – пятью, а грудь Мангано – шестью. Метод оценки вполне себе научный. Мама приняла к сведению, монахини успокоились, а мы потом еще долго не могли успокоиться и хохотали от души.

* * *

Мой отец Антонино, которого все называли просто Нино, остался сиротой в пятнадцать лет. У него было три брата и сестра. Самый старший из братьев, Доменико (по-домашнему Мими), заменил ему отца. Нино был феноменально одаренным спортсменом: чемпионом по велосипеду и кроссу, отличным футболистом (играл в левой защите и левой полузащите). А вот вступительные экзамены в гимназию провалил и поступил на самое легкое отделение лицея: педагогическое.

Перед смертью его отец, то есть мой дед по отцовской линии, которого, как и меня, звали Санто, взял с него клятву, что он получит диплом. Клятву он сдержал и диплом учителя получил. По специальности он никогда не работал, зато непрерывно учил нас. Учил всему сразу: литературе, жизни, мудрости и мужеству. Он постоянно что-то нам рассказывал или брал в руки книгу, приучая нас к этой замечательной привычке. Прежде всего ему это удалось со мной, потому что мы очень друг другу доверяли.