Я, собачка бесплатное чтение

Вика Войцек
Я, собачка

© Вика Войцек, текст, 2023

© Издание на русском языке. ООО «Издательский дом «Самокат», 2023

Игрушечная собачка, б/у, 8 лет, может, чуть больше.

Первый день без имени

– Как тебя зовут?

Вначале были руки – узкие, с короткими пальцами и белыми ногтями. На одном сидела ненастоящая бабочка. Марина подумала, что хочет сковырнуть ее, явно прилипшую своими черными тоненькими лапками. Раньше она часто ловила бабочек в кокон из ладошек, а потом заглядывала в узкую темную щель между пальцами, ожидая чуда. Но мама сказала, так нельзя и надо отпускать. Поэтому Марина смотрела на бабочку с жалостью, а на хозяйку рук – с отвращением.

– Марина, – все же представилась она.

– Хорошо, – ответила хозяйка рук быстро, будто и не услышала. Сама не назвалась, только повертела Марину за плечо и почесала бабочкой длинный нос. – А мама где?

А еще мама запрещала говорить с незнакомцами. Но как быть, если знакомцев Марина вокруг не видела? Чужой город плел над головой паутину и дышал черным дымом, чужие люди смотрели пустыми глазами сквозь нее, зевая в кулаки и книжные обложки.

Марина стояла у гремящей гусеницы поезда, размышляя о том, что, наверно, когда она сплетет кокон, то поспит немного и превратится в самолет. Потом пришла женщина с бабочкой и в белых брюках, тряхнула пружинками светлых кудрей и опустилась перед ней на одно колено, будто они были знакомы. Но Марина впервые видела ее, такую легкую, словно сотканную из облаков. Взглядом она искала в толпе Толстого Дядю, с которым и приехала сюда. Толстый Дядя носил жилетку и усы. Он забрал Марину из маминых рук, тогда, на вокзале, и протянул подтаявшую шоколадную конфету. А потом их – Марину, Толстого Дядю и конфету – зажала хлынувшая в вагон толпа.

Таким был последний раз, когда она видела маму.

Затем они долго ехали. Люди редели, как старческие волосы, а оставшиеся раскладывали на полу вещи и ложились сверху. Марина сунула под голову рюкзачок, а Толстый Дядя открыл пасть потертого коричневого чемодана, где прятались одежда, пара палок колбасы, с десяток пачек печенья и чайный гриб, свернувшийся в слишком маленькой баночке. Пить его Марина отказалась, а вот Толстый Дядя, крякнув, сделал большущий глоток и выудил из-под мятой рубашки пакет конфет со сгущенкой. «Взрослые не могут быть сладкоежками», – обиженно подумала Марина, но от угощения не отказалась.

Сейчас же, стоя неподалеку от высокого здания, похожего на стеклянную башню, Марина озиралась и старательно делала вид, что не замечает женщину. Утро не спешило начинаться, зал ожидания светился изнутри желтым, приманивая недавно вывалившихся из железной гусеницы людей. Белый снежный ковер превратили в грязную кашу сотни ботинок, но Марина все еще замечала его кусочки, нетронутые и блестящие, на деревянных лавках и козырьках, а еще на одиноком зеленом вагончике, притулившемся сбоку от длиннохвостых поездов.

– Не знаю, – честно сказала Марина, выдохнув в воздух крошечное белое облачко. Сунув в карман короткой курточки руку, она нащупала фантик, достала его и понюхала – он до сих пор пах шоколадом.

– А папа? – В голосе женщины зазвенела обеспокоенность, похожая на назойливого, не дающего спать комара.

– А папа нас защищает, – проворчала Марина, немного обиженная, что папа однажды просто ушел, как уходил каждое утро на работу, и не вернулся вечером.

Мама тогда объяснила, что где-то далеко падают люди и умирают здания. Говорила об этом и соседка – показывала на свои уши, щелкала языком и закатывала глаза, будто сама слышала взрывы, и не по телевизору, а на самом деле. Но в их маленьком городке ничего не случилось, никто не падал и не умирал, а значит, папа просто ушел, устав от маминых криков и бабушкиных слез. Марина бы отправилась за ним, если бы знала куда. Однажды она даже надела новые розовые сапожки, мягкие снаружи и внутри, и шапку с завязками, но мама оттащила ее от двери, принялась дрожащими руками расстегивать пуговицы на пуховике и шмыгать носом.

А потом от папы пришло короткое сообщение. И мама с Мариной побежали. За призом в виде не по-сказочному золотого билета, способного увезти их подальше, туда, где хотя бы не пропадают чужие папы. Но билетов не было. И даже свой Марина получила от Толстого Дяди, который успел в то утро болезненно потерять кого-то очень важного. Так Толстому Дяде доверили оберегать Марину, а Марине – вытягивать тонущего Толстого Дядю из зацветающего пруда его мыслей.

– От кого защищает? – засмеялась женщина, прикрыв рот бабочкой.

– А вы не видели тут такого толстого дядю? – решила поинтересоваться Марина, раз уж женщина все равно с ней заговорила. К тому же от кого защищает папа, ей никогда и не рассказывали, а прослыть совсем глупой она не хотела. – У него усы щеткой, коричневый чемодан и клетчатые штаны. – Казалось, по такому описанию он легко отыщется. Но для верности Марина решила добавить: – Он языку учит. Иностранному. И делает шкафы.

В их маленьком городке все взрослые друг друга знали – по крайней мере, так думала Марина, – а значит, это правило должно работать и здесь. Женщина вскинула тонкие, явно нарисованные брови, заулыбалась мелкими белыми зубами, слишком ненастоящими для живого человека, а в ее больших синих глазах прочиталось узнавание: она точно поняла, о ком ее спросили.

– А-а-а, – протянула она, глянув в сторону зала ожидания. – Андрей Геннадьич?

Марина нахмурилась, как делали взрослые всякий раз, когда очень сильно задумывались. Она помнила о Толстом Дяде многое: что он пах бабушкиными котлетами, носил щелкающие ботинки и смешно ворчал себе под нос, стоило только дверям поезда открыться и впустить внутрь еще больше холода. Но его имя в голове Марины не задержалось. Оно выпало из уха, едва в него влетев.

В тот момент, когда поезд только остановился, Толстый Дядя держал Марину за руку и крепко сжимал ладонь своими пальцами-сосисками. А потом он сказал: «Стой тут» – и ушел, расталкивая толпу широкими круглыми плечами. Марина помнила, где должна была ждать: у синего столба, похожего на низенькое лысое дерево. Но спешащие люди пихались, а ноги мерзли, и она решила немного походить. Пока не обнаружила, что заблудилась.

– Да, – уверенно ответила Марина, чтобы женщина, которую она про себя уже прозвала Бабочкой, не посчитала ее совсем уж невнимательной: это же надо было где-то потерять человеческое имя. Вместе с самим человеком.

– Так это, выходит, он меня за тобой послал! – Она громко хлопнула в ладоши рядом с Марининым лицом и сцапала ее за руку. Красивые острые ногти задели порозовевшую от мороза кожу – дурацкие красные варежки Марина запрятала в карман поглубже. Неподвижная бабочка теперь сидела недалеко от ее мизинца. – У тебя билет с собой?

– А зачем это? – не поняла Марина.

Билет у нее был, и не один, а несколько – по количеству поездов. В какой-то момент ей даже показалось, что с Толстым Дядей она объехала половину земного шарика. Толстый Дядя тоже вроде бы говорил, что билеты это важно. Так что последний, самый свежий, она припрятала в одну из тех самых варежек и иногда доставала – помять.

– А иначе не выпустят. Понимаешь? – спросила Бабочка и кивнула, стряхивая редкие снежинки с волос.

Снег застыл, отказываясь падать на чужой город. Но уже сорвавшиеся с облаков белые хлопья никак не могли остановиться и плавно летели вниз, танцуя как в последний раз. Марина кивнула медленно, с сомнением, и выудила из кармана мятый клочок бумаги.

Бабочка тяжело вздохнула и, волоча Марину за собой, пошла вперед. Ее каблуки оставляли в потемневшем снегу дыры, издевательски цокая. Марина то и дело оборачивалась – на дышащие вагоны, которые явно собирались брать разбег. Какие-то из них совсем скоро отправятся в маленький городок, забыв Марину в стеклянном паучьем царстве.

Бабочка и Марина плелись в хвосте груженной чемоданами толпы, лениво бредущей к сказочной башне, когда к поездам выбежала женщина. Растрепанная, она тряслась и стучала зубами, а ее глаза цеплялись за каждого проходящего крючьями, стараясь удержать хотя бы на секунду. Люди отмахивались, обходили, будто женщина была грязной и неприятно пахла. И тогда она закричала:

– Ванечка!

На ней были светлые босоножки с красивыми цветами и теплые колготки. Но куда больше Марину удивило блестящее черное платье. Казалось, женщина собиралась в дом культуры, на выступление приезжих музыкантов, а никак не на вокзал, к холоду, снегу и абсолютно безразличной толпе.

– Вы не видели моего Ванечку? – вновь закричала она и полезла исцарапанными руками в маленькую сумку под мышкой.

Оттуда она выудила сложенную пополам фотографию, будто перечеркнутую толстой белой трещиной. Со снимка на Марину смотрел мальчик с большими, как у инопланетянина, глазами. Ей ой как не хотелось, чтобы женщина нападала на нее и, тыча в лицо безносым изображением, спрашивала о Ванечке, которого она видела впервые. Но почему-то женщина метнулась именно к Марине.

– Ва-анечку моего-о, – завыла она, – ма-аленького…

– Вы с ума сошли? – взвизгнула Бабочка, уводя Марину себе за спину. – Вы ее пугаете!

– Опять она, – раздался сбоку раздраженный мужской голос, после чего послышалось цоканье языком. – Сидела бы дома.

– Алеша! – шикнул на него голос женский, из которого во все стороны плескалось сочувствие.

Бабочка пошла дальше, брезгливо обогнув женщину в красивых босоножках. Марина была благодарна: она не любила криков, которых за последнее время в их маленьком домике, одном из множества маленьких домиков на улице, стало слишком много. К тому же мальчик с фотографии, разделенный на две половины белым заломом, пугал не меньше.

Обернувшись напоследок, Марина увидела двух широких мужчин в форме. Они выглядели квадратными из-за теплых шапок и наглухо застегнутых, будто обнимавших шею меховых воротников. Марине полицейские никогда не нравились – может, потому что она их почти не видела, а значит, не понимала, зачем они нужны. А вот папа, наоборот, постоянно смотрел на них в телевизор. Там мужчины в форме – не такие квадратные – расследовали запутанные дела, всякий раз удивляя и папу, и Марину. На вопрос, почему сам не стал полицейским, он всегда отвечал, что преступники однажды закончатся, а вот проводка – никогда. Папа чинил электричество, за это его все уважали.

Стеклянное здание, в котором Марина и не думала побывать, открыло перед Бабочкой свои двери и окутало теплом. Внутри было много места – и так же много людей, которые сидели на лавках и приросших друг к другу стульях, стояли у касс или просто болтали, пристроив локти на вытянутые ручки чемоданов и чемоданчиков. Потолок стремился вверх, будто пытаясь коснуться неба. Даже если бы Бабочка взяла Марину на руки, она бы не дотянулась до него и кончиком самого длинного пальца.

Шум стоял такой, что хотелось заткнуть уши. Здесь, в тепле, никто и не вспоминал женщину в красивых босоножках. Люди отогревались, расстегивали верхние пуговицы на своей теплой одежде. А еще – загораживали собою всё, кроме табличек высоко над головами, которые Марине было попросту неинтересно читать. И никто не спрашивал о Ванечке: ему не хватило места среди счастливых раскрасневшихся лиц.

– Давай билет, – попросила Бабочка, и Марина, разгладив грустный клочок бумажки, протянула ей.

Та скормила билет какому-то аппарату, и он раскрыл маленькие прозрачные двери. Бабочка вытолкнула вперед Марину и вышла следом. За эти несколько коротких секунд Марина успела не на шутку переволноваться: а вдруг Бабочка исчезнет так же, как Толстый Дядя; а вдруг ее, как и женщину в красивых босоножках, будут обходить и никто не захочет помочь. Но вот ладошки вновь коснулась теплая рука, и Марина расслабилась.

В кармане Бабочки ожила мелодия: запищали печальные скрипки, застучали дождевыми капельками клавиши пианино, после чего громом ударил барабан. Бабочка вытащила плоский черный прямоугольник, смахнула что-то пальцем с экрана и поднесла его к уху.

– Да? – обратилась она к невидимому собеседнику, а затем, глянув на Марину, подмигнула ей и перешла на шепот – наверно, не хотела, чтобы кто-то еще ее услышал: – А вот и Андрей Геннадьич.

До Марины долетали лишь отголоски густого мужского баса – конечно, трещащего и глухого, но телефоны, вредные кнопчатые коробки, частенько пережевывали человеческую речь. Уже этих отголосков хватило, чтобы она вспомнила запах бабушкиных котлет, чайный гриб и пару палок колбасы. Марина заулыбалась – чужой город, похоже, не так уж отличался от маленького – и вновь нащупала в кармане фантик, на удачу.

– Уже нашла, не волнуйтесь. Все с вашей Мариной хорошо, – ворковала в трубку Бабочка. – Я ее пока заберу к себе. – Она вновь обратилась к Марине, по-доброму сощурив светлые глаза: – Не возражаешь?

Конечно же, Марина замотала головой: здесь не было ее друзей, родных и дома, и она совершенно точно не собиралась ночевать на улице, как бродяга. Замерзших зимой людей папины полицейские тоже находили и выглядели при этом крайне разочарованными. Расстраивать еще и их Марине не хотелось.

Улице определенно не понравилось, что Марина какое-то время пряталась внутри стеклянного дома: она принялась кусать щеки и ладошки холодным ветром. Бабочка все говорила, прижимая телефон плечом к уху и убирая от лица кудряшки, то и дело липнущие к блестящим губам. Они шли вниз, к полосатому шлагбауму и пустым каменным вазам, пока серое небо лениво синело. Марина перескакивала с плитки на плитку, стараясь не наступать на стыки, когда к ее ногам подлетела бумажка. Обычный белый листок – на таких папа печатал документы, а сама Марина рисовала лошадей и принцесс. Углы его пожелтели от клея.

Бабочка как раз остановилась и выпустила Маринину ладонь, чтобы поправить бесполезный ремешок на белых полусапожках. Марина тут же сцапала листок, местами прозрачный от снега, и перевернула – клеем от себя. С черной зернистой фотографии на нее смотрел Ванечка, а под его портретом шли одно за другим строгие слова. Потерялся неделю назад. Глаза серые, волосы русые. На подбородке и щеке шрам (укусила собака). Носил черную курточку с широкой серебристой молнией и белый шарф (маленький джентльмен, что бы это ни значило). На ключах – брелок в виде подвешенного за шкирку медведя. Плохо видит, но не носит очки. Одиннадцать лет. Нашедшему – просьба позвонить.

– Что это? – в ухо влетел чуть раздраженный возглас Бабочки. В этот момент она напомнила маму, которая так же ругалась, стоило Марине подобрать что-то с земли.

– Мальчик потерялся. – Она потрясла листком. – Можно я возьму? Если мы найдем Ванечку, то позвоним вот сюда. – Она указала на цифры в самом низу объявления.

– Хорошо, – уступила Бабочка и даже улыбнулась. – Вот так не следят за детьми, а они потом пропадают. А что было бы, если бы я тебя не нашла? – Она страдальчески вздохнула.

«И правда», – подумала Марина и вновь вложила ладонь в теплую руку Бабочки. Когда она встретит Толстого Дядю, то непременно спросит, почему он бросил ее ждать у металлического лысого дерева, к которому она почти приросла спиной, а сам пропал? Бабушка звала такое длинным словом «безответственность» и часто ругала за нее маму, любившую оставить Марину дома и уйти гулять до позднего вечера.

По дороге Марина разглядывала круглые носы своих сапожек, успевшие испачкаться в темной снежной каше. Грязные пятна виднелись даже на теплых белых колготках, натянутых почти до груди. А вот Бабочка, носившая светлое, была чистой. Марине казалось даже, что она идет не касаясь земли. Но каблуки отбивали дробь по плитке, и от них разлетались в стороны коричневые шматки и брызги. Пара даже осела на Маринином пуховике.

– Надо позвонить маме, а то она волноваться будет, – подумала вслух Марина, не надеясь, что Бабочка услышит ее.

Но та успела убрать телефон в сумку и со щелчком закрыть ее – легким движением руки, будто играла в театре. Порой Бабочкины жесты выглядели неестественными, но такими красивыми, что Марине хотелось их повторить. Но она могла лишь подпрыгнуть, громыхнув забитым доверху рюкзачком.

– А ты помнишь номер? – спросила Бабочка, осматриваясь.

Карамельно-полосатый шлагбаум остался позади. Перед ними простиралась площадь, заставленная машинами и опоясанная широкой дорогой, по которой лениво плелся автобус. Марина с открытым ртом глядела по сторонам: на высокие здания и козырьки с надписями, на светящиеся окошки и птичек, сидящих на пустых, похожих на маленькие фонтанчики клумбах. Взгляд не успевал задержаться на чем-то одном – тут же перепрыгивал на другое. Чужой город был огромным пауком, теперь Марина в этом не сомневалась. И все равно мерк перед стеклянной башней, слишком выделявшейся на фоне желтовато-коричневых домов.

– Не помню, – пробормотала Марина, отвлекаясь от плаката. Там счастливого вида мужчина разговаривал с кем-то по телефону, совершенно не обращая внимания на то, сколько вокруг людей. Они, как и Марина, осматривались, стараясь запомнить каждую мелочь.

– Ничего, Андрей Геннадьич помнит. Вот вместе и позвоните, – улыбнулась Бабочка.

Отвлекшись от Марины, она вдруг замахала кому-то рукой и прибавила шагу. Тем временем автобус, шумно выдохнув и будто бы осев под весом новых пассажиров, сдвинулся с места и, покачиваясь, поехал дальше. Бабочка тут же поспешила через дорогу. Коротеньких Марининых ножек едва хватало, чтобы поспевать за ней – а она летела, не глядя по сторонам.

Мама говорила, так делать нельзя. Марина даже собралась об этом напомнить, но тут заметила черную машину в белой снежной накидке, а рядом – мужчину, который широко улыбнулся, стоило подойти ближе. Он приподнял плоскую, напоминавшую подгоревший блин кепочку за козырек, хитро подмигнул Марине, будто знал какой-то известный только им двоим секрет, и низко поклонился Бабочке. Та усмехнулась, но резко, рвано – она тяжело дышала, прижав ладонь к груди, и покачивала головой. Марина, проследив за белым облаком ее волос, тут же потянулась к своим, выглядывающим из-под вязаной шапки с цветком. Они тоже были светлыми, но не такими густыми и даже не такими кудрявыми.

– А это кто у нас? – спросил мужчина так радостно, что Марина смутилась – и даже не смогла представиться.

– Подружка моя, – отозвалась Бабочка. – Мариночка. Она приехала с Андрей Геннадьичем.

Видимо, он делал очень хорошие шкафы, раз даже здесь о нем знали все. Мужчина закивал с самым задумчивым видом, а затем, опустившись коленом прямо на мокрый асфальт, протянул Марине широкую ладонь в плотной черной перчатке, которая скрипнула, стоило ему растопырить пальцы.

– Давай клешню, – сказал он. – Меня звать Алексеем.

Марина поначалу подала руку с истрепанным листком, но тут же убрала его за спину: Алексей с его кривозубой улыбкой почему-то страшно ее смущал, она даже чувствовала, как краснеют подмерзшие щеки.

– Не пугай ребенка! – возмутилась Бабочка и по-дружески дернула его за отороченный мехом ворот: наверно, эти двое были давно знакомы.

– Почему сразу пугаю? – заворчал Алексей. Он вел себя как папины друзья: добродушно тряс ее ладонь, улыбался не только ртом, но и глазами. – А что у тебя там за бумажка? – Этот вопрос прилетел прямиком к Марине.

– Да вот, – пробормотала она, выуживая из-за спины листок и разворачивая Ванечкиным лицом к Алексею, – тут мальчик потерялся. Я подумала: вдруг найду.

– Это дело, – согласился он, почесывая короткую темную щетину на подбородке. – Ты не пугайся только. Здесь такое нечасто случается, а если кто пропадает, то находится, это точно. Город у нас добрый, большой. Ангелина как-нибудь тебе тут все покажет. – Он кивнул на Бабочку, и Марина поняла: это ее имя. Красивое и необычное, как и она сама. В суматохе Марина и не подумала спросить у Бабочки, как ее зовут. Наверно, это было крайне невежливо. – Можете меня за компанию взять.

Раздраженный вздох Бабочки заглушили выхлопы машины, уезжавшей со стоянки. Люди, высыпавшие из стеклянной башни, спешили сбежать от нее. Они мерзли в коробочке остановки, усевшись на лавку, словно попугайчики на жердочку, бежали к автомобилям, но не по «зебре», а как они с Бабочкой – неправильно. Марина хотела бы вернуться сюда – все-таки она раньше не видела таких высоких зданий, – но позже и точно в компании взрослого. Возможно, даже Алексея, который сможет поднять ее на руки, высоко-высоко.

– У меня сейчас зубы застучат, – закапризничала Бабочка, сунув покрасневшие ладони в карманы. – По дороге поговорите.

– Прошу. – Алексей не стал спорить: отворил перед ней дверцу и, вежливо склонившись, пригласил внутрь.

Бабочка развернулась спиной, изящно уронила себя в пассажирское кресло и обстучала полусапожки, стряхивая с них, почти не запачкавшихся, потемневший липкий снег. Следом Алексей распахнул заднюю дверь перед Мариной и, взяв ее за запястья, помог влететь в холодное, пропахшее бензином нутро машины. Марина тоже хотела потопать, чтобы стряхнуть грязь с подошв, но немножечко не успела.

– Куда везем? – спросил Алексей, усаживаясь за руль. – К Геннадьичу?

– Пока что ко мне, – уточнила Бабочка. Марина видела лишь ее светлые локоны и очень пушистый воротник, который так и хотелось помять пальцами. Но оставалось только скинуть со спины рюкзачок и убрать в книгу листок с фотографией Вани. – У Андрея Геннадьича пока дела. У меня места хватит. – Бабочка выглянула из-за спинки кресла, улыбнулась своими розовыми губами и обратилась к Марине: – Ты, наверно, совсем голодная?

Марина о таком и не задумывалась: было некогда. Но стоило только вопросу прозвучать, как желудок запищал, словно щеночек, и Марине стало очень и очень стыдно. Она прикрыла живот ладонями, но тот не унимался, и даже урчание машины, вибрировавшей под Марининой попой, не заглушало этих звуков. Алексей захохотал, стянув с головы свой черный блин, и отер лоб тыльной стороной ладони.

– Голодная, – заметила Бабочка со знакомой интонацией.

Так говорила не мама и не бабушка. А многочисленные тети. Мама на них всегда обижалась, объясняя удивленной Марине, что такие замечания называются шпильками – ими люди колют друг друга, делая хоть и не больно, но ужасно неприятно. Раньше Марина не совсем понимала это, но теперь вдруг почувствовала себя очень и очень виноватой. Захотелось замотать головой, ответить, что она вовсе не голодная. Но воздух задрожал от голоса Алексея:

– Ге-е-еля, – он растянул слово так, будто выдавливал пасту из тюбика, пока та не вышла полностью, – ну тебе же не восемьдесят лет, чего бухтишь? Заедем куда-нибудь, возьмем что в себя закинуть. Ты же, наверно, тоже не ела ни хрена.

Странное сокращение полного имени – «Ангелина» – звучало липко и блестяще и Марине совсем не нравилось. Она даже поежилась, будто по неосторожности коснулась его кончиками пальцев. Но от этого обращения надувшаяся Бабочка мгновенно оттаяла, морщинка, показавшаяся между бровей, разгладилась. Бабочка вновь скрылась за спинкой кресла, оставив после себя лишь запах духов, смешавшийся с машинным и почти сразу пропавший. Марина попыталась поймать его, удержать, но салон уже заполнило тошнотворное тепло. Оставалось только стянуть шапку, пахнущую поездом и детским шампунем, и сунуть в нее нос. Марина дышала дорогой от дома – в неизвестность.

– Эй, постреленок, – послышался голос Алексея. Обращался он явно к Марине, пускай и звал ее незнакомым словом. – Совсем тебе плохо? Окошко открыть, может?

– Никаких окон! – строго возразила Бабочка. Марина даже представила, как она скрещивает на груди руки, желая выглядеть еще более недовольной. – Простудится еще!

– Боишься, попа чихать будет? – спросил Алексей – и Бабочка хохотнула, пусть и сразу скрыла смешок за кашлем. Да даже Марину позабавило его замечание.

– Дурак! – выпалила Бабочка, но уже совсем не раздраженно. – Хорошо, заедем по дороге перекусить. Но чтобы быстро.

Она пыталась вновь казаться строгой, но удавалось плохо. А затем она и вовсе включила музыку – негромко, но слышно – и принялась подпевать. Алексей подхватил. Марина присоединилась последней: она не знала слов, зато ей нравилось наполнившее машину, накрывшее всех настроение. Она вновь почувствовала то, что потеряла, когда мама выволокла ее из дома, ругаясь сквозь зубы и приговаривая: «Скорее. Скорее. Скорее», – спокойствие.

Она обязательно позвонит.

Она обязательно скажет, что с ней все хорошо.

Она обязательно попросит поскорее приехать и забрать ее в маленький городок.

Но пока незнакомая песня лилась из нее случайными словами, а салон теплел – можно было даже снять куртку. Он так же неприятно пах, но Марину это волновало все меньше. Она слышала улыбку Бабочки и смех Алексея. И почему-то представляла Ваню, сидевшего рядом: он задорно болтал ногами и покачивал головой, зажмурив инопланетные глаза. В кулаке он сжимал ключи – наверняка боялся потерять, – с которых свисал тот самый подвешенный за шкирку медведь. Марина попыталась рассмотреть брелок, но в этот момент машина резко затормозила, а через лобовое стекло в салон заглянул сердитый красный глаз светофора.

Сквозь затемненные окна – папа говорил, у них свое особенное название – новый город казался вечно спящим, будто заблудившимся в бесконечной ночи. Марина протянула ему руку, вплющила ладошку в холодную гладкость стекла. Город смотрел на нее, но не видел. Он выплевывал людей из дверных проемов и рычал машинами. «Я укушу, откушу, проглочу. Даже косточек не оставлю», – пугал Марину город. Но она бесстрашно делилась с ним теплом. И надеялась, что он его немножечко чувствует.

– Бургер хочешь? – вдруг отвлек ее Алексей. Он успел повернуться, когда зеленый кругляк отпечатал на его щеке свой свет.

– Мама говорит, это вредно, – взросло ответила Марина, приглаживая растрепавшиеся волосы. – От него потом живот болит.

– А ты, значит, не пробовала? – усмехнулся он, вновь отправляя машину вперед. – Всему вас, девки, учить надо. Как завещал котенок Гав: «Если осторожно, то можно». И не будете вы ни толстыми, ни вредными, ни больными.

– Трепло ты, Лешик, – устало вздохнула Бабочка, сминая и приподнимая пальцами свои кудри, отчего они обращались настоящими белыми барашками. Таких Марина часто рисовала в тетради – они играли с буквами.

– А не понравится – отдашь мне. Я голодный сегодня, как скотина.

Никто не ответил. Но и по молчанию было ясно: и Марина, и Бабочка согласились. Поэтому Алексей зарулил на парковку у темно-зеленого здания с опоясывающим его коричневым козырьком и скрылся за дверьми, оставив проголодавшихся пассажиров ждать его в теплом нутре машины. Бледный свет с потолка медленно поедало холодное утро. Марина удивлялась: когда солнце вставало в маленьком городке, к нему возвращались краски, чужой же город оставался серым, будто с выцветшей фотографии.

Когда Алексей вернулся, в его руках шуршали непривычно пахнущие пакеты. В них была непохожая на картошку картошка и круглые булки с котлетами в хрустящей бумаге. Одну из таких Марина робко взяла и осторожно, стараясь не шуметь, принялась разворачивать. Ей было страшно. Страшно и неправильно. Окажись рядом мама, обязательно отчитала бы – что берет еду немытыми руками, что питается не пойми как. У Марины горели щеки, а кусала она, крепко зажмурившись.

Но никто ее не отчитывал. И это тоже казалось неправильным.

– Ну как? – только и поинтересовался Алексей, отправляя в рот целую пригоршню картофельных палочек.

– Вкусно, – тихо ответила Марина, немножко стесняясь это признавать.

– А чего так неуверенно? – хохотнул он. – Вон, Геля за обе щеки уплетает. Довольная такая.

– Ой, помолчал бы, – недовольно бросила Бабочка и провела по губам мизинцем, смахивая крошки. Жест Марине очень понравился: она непременно попробует так же. Может, выйдет некрасиво, но лишь потому, что у нее нет белых ногтей, на которые садятся ненастоящие бабочки.

Свою еду Алексей положил на колени и тронулся, время от времени ныряя за картошкой. Марина же понемногу обкусывала полукруглую булку, сохраняя напоследок все, что лежит под ней. А когда на руках остался лишь сок от помидоров и белые пятна соуса, она принялась облизывать ладони, изредка поглядывая в зеркало над лобовым стеклом и надеясь, что Алексей не видит. Бабочка же вытирала пальцы влажными салфетками.

Совсем скоро машина замерла у невысокого синего бордюра, рядом с домом, в котором Марина насчитала девять этажей. Под окнами ютилась стоматология (если надпись, конечно, не врала), выглядевшая нелепо: ее словно вылепили из остатков пластилина и приклеили к стене из оранжевого кирпича. Марина вздрогнула и принялась тереть зубы рукавом: она не чистила их целый день, у нее даже щетки с собой не было.

– Ты что делаешь? – возмутилась Бабочка, поймав Марину за странным занятием.

– В порядок себя приводит, – объяснил Алексей, зашуршав пакетом. Видимо, пытался найти завалявшиеся на дне картошины.

– Я тебе щетку куплю. – Бабочка скривила лицо и на мгновение стала некрасивая. Но брови снова обернулись белыми дугами вместо острых углов, а поджатые губы расползлись в улыбке. – Ты же в поезде спала. Куртка вся грязная. – На этот раз она не ругалась, а говорила мягко, как переживающая мама.

– Я могу метнуться быстренько. Глазом моргнуть не успеешь! – Алексей ловко щелкнул пальцами. – Еще и торт принесу. К чаю. Маргарита Станиславовна…

– Выгонит она тебя. – Бабочка не дала ему договорить. – Сам знаешь, что ты ей не нравишься. Потому что ты, Лешик, трепло.

– Трепло с тортом, – заметил он, заглушая машину. Та чихнула и, выдохнув, перестала урчать довольным котом. – Вылезай, Мариш. Видишь, не хотят меня пускать. Ну ничего, еще увидимся же, да?

– Да, – не слишком уверенно сказала Марина, вовремя опустив голову, чтобы не видеть его улыбку, которая каким-то чудесным образом вмиг лишала выбора.

Закинув мусор в рюкзачок, а рюкзачок – на плечи, Марина встала. Лежавшая на коленях шапка, о которой она благополучно забыла, упала прямо в оставленную сапогами лужу. Завязки свернулись двумя грустными спиральками. Марина наклонилась за ней, сгибаясь под тяжестью рюкзачка, подняла двумя пальцами за цветок – и вдруг заметила что-то прямо рядом с пассажирским креслом: небольшое, непонятное, явно застрявшее. «Наверно, Алексей потерял», – подумала Марина, потянувшись за вещицей. Она собиралась уже открыть рот, радостно сообщить о находке, которую с трудом удалось вытащить, – но так и не смогла заговорить.

– Ну чего ты там застыла? – обратилась к ней Бабочка, приоткрывшая дверь и высунувшая на улицу свои красивые сапоги с ремешками.

– Да вот, шапку уронила, – промямлила Марина. – Прямо в лужу.

– Ничего, постира-аем. – Бабочка зевнула, совсем не изящно потягиваясь.

Марина стояла недвижно. Рюкзачок пытался придавить ее к земле. А в ладошке лежал подвешенный за шкирку медведь с тонкой порванной цепочкой, торчавшей из головы.

Первый день без имени продолжается

Замок опасно клацнул рядом с Бабочкиными пальцами, и дверь ввалилась внутрь.

– Ты только не бойся, – предупредила Бабочка, проталкивая Марину вперед, в темный узкий коридор.

Квартира чем-то напоминала их дом в маленьком городке. Пока Марина топталась на коврике с вежливой надписью, стряхивая грязный снег с сапожек, она успела рассмотреть бежевые обои с белым узором: кое-где они выцвели, а по углам у самого потолка свернулись в рулончики. Тяжелый шкаф – из-за него коридор казался еще уже – будто стоял здесь со времен, которые папа тепло звал советскими. Марина их не застала, но вещи там делались крепкие, великанские. И скрипучие. Так и шкаф тихо завизжал поросенком, когда Бабочка скормила ему Маринину куртку.

– Ангелиночка? – Голос хозяйки шкафа тоже скрипел, но из комнаты, дверь в которую заменяли деревянные висюльки. Такие обычно охраняли вход в кухню и трещали, когда их раздвигали в стороны.

«Как вша», – недовольно бурчала бабушка, стоило маме появиться из кухни, затрещав точно такими же висюльками. Конечно, мама воспринимала эти слова на свой счет и обижалась.

– Да сиди ты, – недовольно бросила Бабочка, и в этот момент ее движения заострились: она резко дернула язычок молнии вниз и стряхнула с себя куртку, будто та очень сильно ее разозлила. – Хоть на этот раз не забыла, как меня зовут, – сказала она еще тише, чтобы не слышала хозяйка шкафа.

– А как же я могу-то? Как могу-то сидеть, когда Ангелиночка, дочечка моя, приехала?

Из-за поворота, треща висюльками, вышла маленькая женщина. Она вся была в складках кожи, чем напоминала Марине забавных собак-гармошек. Она носила черный в ярких узорах и таких же ярких дырках халат, белые гольфы и слишком большие тапочки, которые шлепали при каждом шаге. А ее седые волосы походили на облако – совсем как у Бабочки.

– Ой, а ты и не одна! – удивилась Маленькая Женщина и громко хлопнула сухими морщинистыми ладонями, после чего сильнее закуталась в халат, в дырках которого проглядывали старые коленки.

– Здравствуйте, – сказала Марина, вспомнив о вежливости. Она уже расстегнула сапожки и поставила их рядом с Бабочкиными, красивыми и взрослыми.

– Ма-ам, – устало протянула Бабочка, заправляя кудряшки за уши: только сейчас Марина заметила, какие они круглые и как торчат в стороны, зато из мочек росли тяжелые цветы, оттягивая их вниз, – это Марина. Андрей Геннадьич попросил за ней присмотреть.

– Тьфу ты. – Тонкие, почти незаметные брови Маленькой Женщины медленно поползли к переносице. – Сдался он тебе, этот Геннадьич? Он же старый! У тебя же был хороший… этот, как его… Никитка. Шустрый такой, рыженький. Он еще ногой стучать начинал, когда нервничал.

– Во-первых, не Никитка, а Олег, – поправила ее Бабочка, протянув Марине ладонь, за которую та тут же схватилась, – во-вторых, не стучал ногой, а пальцами щелкал, а в-третьих, не у меня, а у Аньки. Анька, помнишь? – Она повысила голос, мгновенно обронив терпение, когда ей не ответили: – Сестра моя!

– Коза. – Маленькая Женщина дернулась, напомнив куколку на ниточках, и посмотрела на Марину: сощуренные глазки в паутине морщинок глядели недобро, как пуговицы у старого плюшевого мишки, казавшегося из-за густой шерсти вокруг них вечно хмурым. – А ты не пугайся, деточка, – ласково прошамкала она, и ее пластилиновое лицо смялось. Губы приподняли уголками щеки, опустились белесые брови. Маленькая Женщина вмиг забыла про какую-то козу.

Голый пол холодил ноги – даже теплые колготки не спасали. Он состоял из множества мелких дощечек, сходившихся под углом и напоминавших бесконечно длинные лысые елки. Их изрядно погрызло время, оставив после себя темные продолговатые пятна. Будто в квартире жили, но совсем не любили ее. Марина боялась сделать шаг, поэтому так и стояла, теребя свободной рукой шнурок на вязаной розовой кофте. Как же его хотелось взять в рот и помусолить, но за это мама давала по рукам и называла Марину невежливой. А она не хотела плохо выглядеть перед Бабочкой и Маленькой Женщиной.

– Не стесняйся. – Бабочка легонько сжала Маринину ладонь своей потеплевшей рукой. – Это мама моя, Маргарита Станиславовна. В прошлом – балерина.

– Можешь звать просто бабушкой, деточка, – сказала Маленькая Женщина, вновь приподняв свои морщины улыбкой. Иногда она свистела, когда язык показывался между губ. Родная Маринина бабушка так не умела, а еще она держала зубы в миске. Возможно, миска Маленькой Женщины просто потерялась. Или сбежала, такая же нелюбимая, как и вся квартира. – Пойду чайник поставлю. Могла бы и предупредить, что приезжаешь, – с укором бросила Маленькая Женщина и скрылась, затрещав напоследок висюльками.

И стоило только ей пропасть, как Бабочка опустилась рядом с Мариной на одно колено. Она принялась взбивать Маринины волосы, пытаясь, видимо, превратить их в подобие своего белого облака. Но те были слишком тонкими. Мама вечно напоминала об этом, заплетая Марине два низких хвостика – их она обзывала крысиными. Но, глядя на мамину длинную косу, на папин вихор, Марина думала, что обязательно распушится, только позже.

– Она немного не в себе, – зашептала Бабочка, стряхивая с Марины невидимую пыль и поправляя ее теплую юбку, застежка которой съехала набок. – Так бывает, когда память начинает подводить. Очень сильно. – Эти слова Бабочка особенно выделила, будто желая отпечатать внутри Марининой головы. – Она путает имена и может заблудиться, если пойдет гулять одна. За ней, конечно, приглядывают соседи, но это не всегда помогает. Понимаешь? – Марина кивнула, хотя не поняла ничего. – Так вот, я хотела попросить, пока ты тут, можешь последить за ней? Она тихая, но иногда плохо слышит, отчего…

И вдруг захрипело, зашумело на кухне, и оттуда полился густой – теперь Марина, кажется, поняла смысл этого слова – мужской голос. Он тянул букву «о», будто позабыл остальные, и его это нисколечко не смущало. Марина потянулась к ушам, а Бабочка подбоченилась, поднялась резко на длинных ногах. Марина удивленно уставилась на острые стрелки на ее белых брюках. И ни единого залома, ни единого пятна, в то время как Маринины колготки угрожали вот-вот порваться на больших пальцах.

– Мама! – прикрикнула Бабочка, заглядывая на кухню. – Выруби ты уже это радио!

– Так не слышно же, – отозвалась Маленькая Женщина, когда мужчина перестал надрываться.

У родной Марининой бабушки, маминой мамы, дома тоже стояло трескучее устройство, которое любило жевать виниловые пластинки. Оно издевательски щелкало иглой, донельзя искажая песни из мультфильмов. И в то время как мама с теплом доставала большие конверты из плотной бумаги, на которых были утратившие со временем цвет Львенок и Черепаха или Паровозик из Ромашково, Марина судорожно искала отговорки, только бы не слышать шипящий и дрожащий женский голос, проникавший под кожу и покалывавший кончики пальцев. Но если дома, в маленьком городке, Марина могла сбежать на улицу, придумав себе дело, – например, убрать кроличьи какашки и поменять воду в поилке, – то здесь ей придется слушать надрывающегося мужчину, ведь одну ее вряд ли выпустят даже в магазин.

Впрочем, рядом с Бабочкой мужчина притих, а мгновенье спустя и вовсе замолчал. Зато ее голос зазвучал громче.

– Вот поэтому ты и глохнешь! – возмущалась она.

Заглянув в кухню сквозь висюльки, Марина увидела, как Бабочка угрожающе нависла над Маленькой Женщиной, отчего та стала казаться еще меньше.

– Хорошо хоть, вещи в окно выбрасывать перестала, – устало выдохнула Бабочка и осела на скрипучую табуретку у окна. – И к соседям стучаться. – Из нее разом вышла вся злость. Залитые молочным светом кудряшки перестали блестеть.

Кухня была квадратная, с большим окном во всю стену. Белый подоконник пустовал. Там, где у мамы с бабушкой рядками стояли цветочные горшки, лишь сиротливо лежала забытая желтоватая газета. Места здесь было непривычно мало – всего-то на одну хозяйку или четырех гостей. Вместо стульев небольшой тонконогий столик окружали накрытые лоскутными чехлами табуретки. И, пусть под рукомойником возвышалась гора немытой посуды, вокруг царила чистота – ни пылинки. Сюда будто приходили лишь затем, чтобы погрустить над песнями хриплоголосого мужчины по радио.

– Заходи, чего встала? – Пусть прозвучало невежливо, раздраженных ноток в голосе Бабочки больше не было.

Марина зашла, мягко ступая на носочках, чтобы не издать лишнего звука и не спугнуть витавшее в кухне настроение. Оно – Марина знала по бабушке и маме – у взрослых очень уж напоминало белку, готовую вот-вот сорваться с места и маленькой рыжей пулей взлететь вверх по дереву. Вот только на смену безобидному зверьку обычно приходило существо больше и опаснее. Оно валило на Марину мелкие проступки, даже грязную плиту, к которой она могла и не приближаться вовсе.

Табурет скрипнул. Марина села и поерзала. Квартира Маленькой Женщины всячески пыталась показать Марине, что чужая тут она, – поэтому дула из оконных щелей холодным ветром и приклеивала белые колготки к линолеуму.

После темной и тесной прихожей, будто приехавшей за Мариной из маленького городка, кухня казалась неестественно новой, вырезанной со страниц маминого любимого журнала про ремонт. Но Марина не могла насладиться ее безупречной белизной: взгляд вечно падал на пол – к прилипшим белым колготкам и крохотному пятнышку, которое она поначалу не заметила. Именно в этом пятнышке было столько глупого взрослого несовершенства, что Марине стало не по себе. Как в день, когда мама в первый и единственный раз отвела ее в детский сад. Тщательнее присмотревшись, Марина неожиданно для себя поняла: таких пятнышек-несовершенств тут много.

– Ты хоть ешь? – спросила Бабочка, когда молчание почти раздавило всех сидевших на кухне.

– А? Да, – ответила Маленькая Женщина. До этого напоминавшая вопросительный знак, она вытянулась и развела руками. – Там картошка есть, макароны, сосисочки. Подошвы эти несчастные. – Маленькая Женщина сморщилась, и Марина ее даже поняла: она бы тоже не хотела есть подошвы. – Я бы не покупала их, не покупала. Но эта… оставила на меня… своего этого, а сама ни разу и не приехала даже. Мне его корми, одевай. Так он же нос воротит! Нос воротит, Ань.

– Я Ангелина, – нехотя поправила ее Бабочка, поднявшись и порхнув к холодильнику. С изяществом балерины, видимо, доставшимся ей из прошлого Маленькой Женщины, она обошла каждое липкое пятнышко.

Холодильник распахнул перед ней светящееся пустующее нутро. Марина изумленно вытянула шею. Она привыкла, что у бабушек вечно ломились полки от всевозможных пакетов и стеклянных банок, коробок и пузырьков. Здесь же даже на столе не было кусачей хлебницы, а креманка, обычно заваленная конфетами или квадратиками сахара, печально забилась под подоконник.

– У тебя же тут нет ничегошеньки: ни сосисок, ни подошв. Я схожу до магазина, – вздохнула Бабочка, видимо, тоже опечаленная пустотой. – А то так скоро с голоду помрете – что ты, что Сашка.

Услышав новое имя, Марина опять заерзала. И тут же мысленно вернулась к находке, которая пряталась в рюкзачке. Интересно, много ли таких упрямо висящих медведей болтается на чужих связках ключей? И если вдруг это он, тот самый, с листа, просто с другим именем, кому о нем сказать? А ведь Толстый Дядя наверняка помог бы. Осталось только дождаться его.

– А кто такой Сашка? – Слова вылетели маленькими птичками из Марининого рта до того, как она успела запереть их в клетке из ладоней.

– Племянник мой, Анькин сын. – Голос Бабочки напомнил бегущие по весне ручейки. Будто эту текучую фразу она повторяла слишком часто. – Он тяжело болеет, а Анька – кукушка, – добавила Бабочка, и недовольство все-таки отразилось на ее лице, – бросила его на нас. На маму.

– Как же он кричал первые дни, ба-тю-шки, – выдохнула Маленькая Женщина и принялась креститься, будто этот самый Сашка прямо сейчас вновь заголосил в ее голове. – Точно резали его. Соседи-то участкового даже звать хотели!

– И ты помнишь все это? – Щеки Бабочки порозовели. Марине и самой стало не по себе: ведь Маленькую Женщину память подводила настолько, что оставляла в закромах только самое плохое, забирая длинной когтистой лапой все светлое.

– А как не помнить? – Маленькая Женщина вновь потянулась к радио, но Бабочка ловко дернула его за хвост – и, выдернув штепсель из розетки, победоносно махнула им в воздухе. – А потом случилось что – и он вдруг притих. Ты вот такой не была в детстве! – припомнила Маленькая Женщина, и Марина с удивлением заметила, что эта черта роднит всех мам: они, подобно бывалым мореплавателям, путешествуют по жизням своих детей. – Значится, так, – сказала Маленькая Женщина уже ровно, отрезав предыдущую тему, будто ее и не было, – пшенка нужна. И маслице сливочное. Молока три пачки…

Марина принялась задумчиво скатывать колготки к коленям: вот сейчас попросит ароматный кусок хозяйственного мыла, спрячется в полутемной ванной и будет тереть, пока не ототрет каждое грязное пятнышко. Бабочка с интересом наблюдала за ней, пока в одно ухо влетал список покупок, и кивала Маленькой Женщине. Мама тоже так делала, когда собиралась в итоге поступать по-своему. Она называла это непонятным словом «стратегия», а бабушка говорила, что у нее в голове просто ветер гуляет, и обижалась, но ненадолго.

– Ты что делаешь? – не выдержав, спросила Бабочка, когда колготки сползли по щиколоткам.

– Хочу постирать, – невозмутимо ответила Марина, указав на самое заметное темное пятно. – Бабушка, извините, а у вас есть мыльце?

– Ишь, деловая колбаса, – хохотнула Маленькая Женщина, присвистнув беззубым ртом. – Давай сюда, сама постираю. – Она потянулась к Марине руками-ветками с выступающими венами цвета спелых слив. Марина оторопела и не сразу отдала скрученные в валик колготки.

– В ванной есть стиральная машина. – Бабочка закатила глаза так, будто Марина каким-то чудом должна была догадаться. Будто чужой город, проникая в легкие задымленным воздухом, оседал внутри, делая Марину своей неотъемлемой частью. Но она тут же выдохнула город, не желая привыкать к новым правилам.

Дом в этот момент показался совсем уж далеким. Марина попыталась вспомнить, как пахло внутри, когда они с мамой наводили чистоту, вооружившись мокрыми вениками, как трещали в печурке чурбачки, как по весне в приоткрытые окна влетал аромат распустившегося жасмина, а сам он оставлял на подоконнике свои опавшие белые цветы. Но все это вытеснил чужой город, оплетающий Марину тонкой паутиной. Он натягивал нервы, тонкие жилки своей членистолапой, подцеплял и дергал с умелой осторожностью. Не рвал, нет, берег попавшую в сети розовую мушку, но игрался с любопытством не сумевшего вырасти ребенка.

– Так, Марина, – сказала Бабочка, оставляя за границей невидимой линии и грязные колготки, и незаконченный разговор, – а ты что-нибудь хочешь? Я понимаю, – в усталом голосе вновь зазвенело весенними капельками сочувствие, от которого Марине стало теплее, – что ты наверняка хочешь к маме, домой. Я же не слепая. Не успела я еще превратиться во взрослую скучную тетку. – Она усмехнулась, но как-то кисло. – Хотя уже на полпути к этому, – добавила она тише, только для Марины, пока Маленькая Женщина отвлеклась на молчащее радио. – Так вот, считай, что ты просто в гостях. На неделю, не больше.

Кажется, именно в таких случаях с души что-то сваливается. Марине удалось поймать этот момент – когда кружится голова и дышится легче. Время вдруг перестало быть невнятной размазней, похожей на овсяную кашу, сбежавшую из кастрюли. У него появилось начало и конец. Начало – это сегодня. Оно пролегало там, где стояла Марина, уже без колготок, с покрытыми мурашками ногами. Конец – это следующий понедельник, а может, даже раньше.

– А можно мармелад? – Марина чуть осмелела и потерла замерзшие ноги, которые не грела теплая пушистая юбка. – Трехслойный, в кокосовой стружке. Он самый вкусный. Мама, – голос чуть дрогнул, но вспомнилось даже не мамино лицо, а бледные руки и деревянная разделочная доска, которую еще деда выстругал, – иногда резала его на полосочки. И насаживала на шпажки. С узелком на конце. – И почему вдруг ее так расстроили мамины пальцы в заусенцах, старый кухонный нож и полосатый мармелад?

– Хорошо, – полушепотом ответила Бабочка и опять опустилась на одно колено – голова к голове. Она накрыла ладонями Маринины плечи и слегка нажала на ключицы большими пальцами, будто пытаясь найти кнопку, которая отключает слезы. – А червей ты ешь? – вдруг спросила она с опасной хитринкой школьного задиры.

Марина только собиралась возмутиться, что не бывает червей в холода. Ей папа объяснял: они же на это время засыпают, глубоко под земляным одеялом. Но вместо нее подала голос Маленькая Женщина:

– Какой кошмар, Ангелиночка. – По такому случаю она даже не ошиблась в Бабочкином имени. Тонкие руки Маленькой Женщины картинно вспорхнули и медленно, будто и не весили ничего, опустились. – Не пугай ты внучку, бестолочь. Вырастила на свою голову. Вечно вы, молодые, что-то придумываете. Телефоны без кнопок, мясо резиновое, червей каких-то.

– Мармеладных, – выдохнула Бабочка, но уголки ее губ ехидно приподнялись. Марина шмыгнула носом, но не решилась в гостях вытирать его рукавом и улыбнулась. – Я в детстве их обожала. Иногда забегала после уроков в магазин – они тогда намного дешевле стоили – и зависала у прилавка. Никак не могла выбрать между червячками, медвежатами и ягодками.

Человек – это Марина уяснила очень давно – состоит из лоскутков. Как одеяло, чехол на табуретку или старые мамины джинсы. Маленькие и большие, пестрые и блеклые – со временем лоскутки складываются в узор. Узоры эти не всегда нравились Марине, но были хотя бы понятны. Бабочку же из лоскутков собрать не удавалось. И это настораживало.

Так строгая мама любила картошку – с маслом, чесноком и укропом. Веселому папе нравились и мама, и картошка, – но другая, в шуршащих глянцевых пакетах, хрустящая, тонкая и ломкая, от которой потом весь диван в крошках. А бабушка мариновала к ней огурцы – она вообще всё мариновала, – и держала их по несколько лет в холодном погребе, пока те не начинали терять цвет. Порой их совсем не хотели есть, а помидоры из банок так вообще вызывали у Марины ужас, но бабушка продолжала их готовить, такой уж была одна из ее традиций.

Бабушка любила традиции. Мама – строгость. Папа – диванные крошки.

Бабочке же нравились мармеладные червячки, медвежата и ягодки. В далеком детстве, которое не оставило на ее лице даже малюсенького отпечатка.

– Они тягучие? – только и спросила Марина: ей было немного стыдно за то, что она ничегошеньки не пробовала.

И Бабочка тепло, тихо, будто сдувая с ладони крошечное перышко, ответила:

– Да.

В ее «да» неуклюже пряталось столько нежности, что Марине захотелось обниматься, но она лишь сунула указательный палец в свой свисающий возле уха завиток и потянула его вниз, пока тот не распрямился.

Губы Бабочки вновь обратились прямой линией, а сама она встала и принялась нетерпеливо стучать себя ногтями по подбородку, будто вспоминая что-то. Нога ее отбивала ритм, медленно шлепая по полу, пока рот то и дело в задумчивости приоткрывался. Марина встала с ней рядом, осмотрелась: надеялась как-то подтолкнуть застрявшую в Бабочкиной голове мысль.

А где-то наверху катился по полу маленький металлический шарик.

– Значит, так, Мариш, иди за мной. – Бабочка похлопала себя ладонью по бедру.

Так обычно подзывали собак, но Марина, как самая настоящая взрослая, сделала вид, что не заметила этого, и протопала босыми ногами за Бабочкой.

В темном царстве коридора, свет которого явно украли, высосали широкие карманы запертых комнат, Бабочка казалась вовсе не бабочкой, а другим насекомым, маленьким и со светящимся брюшком. А под закрытыми дверьми сияющие белизной полоски безуспешно пытались вырваться и разогнать полумрак, но, совсем маленькие, растворялись в нем.

Шаги, звучавшие в такт тикающим где-то часам, казались слишком громкими. На такие в папиных фильмах всегда охотились, непременно – в полумраке, похожем на тот, который заполнял коридор и накидками лежал на плечах Марины и Бабочки. Марина изучала двери – тяжелые деревянные прямоугольники с врезанными в них блестящими замками – но не могла даже догадаться, что за ними скрывается, кроме украденного света. В квартире явно убирались. Но она ощутимо пахла болезнью, которую кто-то заботливый всеми силами пытался скрыть.

– Вот тут, – Бабочка завернула за угол и резко остановилась, из-за чего засмотревшаяся Марина едва не влетела в нее, – туалет и ванная. – Она покрутила круглую ручку, в которой тоже виднелась замочная скважина. – Мама порой беспокойная. Она ходит по ночам, открывает двери зачем-то, вытаскивает продукты из холодильника. В последнее время ей легче, конечно. Но, если что, ты всегда можешь от нее закрыться. – Она распахнула дверь и легким движением пальцев провернула защелку. Замок клацнул невидимыми зубами, но так никого и не укусил. – Все ключи на дверце шкафа. Открываешь, а там такой пластиковый кармашек, ты увидишь. Они подписанные, так что ты легко поймешь, какой куда подходит.

Марина слушала с приоткрытым ртом, время от времени кивая. В ее крохотном мирке, состоявшем из мамы, папы и иногда бабушки, ключи означали доверие. Как к настоящему взрослому человеку. Здесь ключи не прятались на верхних полках и не звенели осуждающе в кармане, напоминая, что будет, если они вдруг потеряются. Так странно: ведь если терялась сама Марина, мама тоже ругала ее, словно она это специально. И лишь бабушка защищала, а ее обычно тихий голос становился в такие моменты громким и будто бы великанским.

– Тут, – Бабочка повернулась к двери, обращенной прямо ко входу своим безглазым лицом, – живет Сашка. Он тяжело болен. Очень, – добавила она тоном, прогонявшим все появившиеся в Марининой голове вопросы. – Лучше не суйся к нему. К тому же он не любит гостей. Как-то раз он даже запустил в меня книгой. Засранец.

Марине тут же представился маленький капризный принц, который заперся в своем замке, используя болезнь как щит. Она не мешала жить, но постепенно срасталась с телом принца, делая его все более озлобленным. И он кричал на слуг – будто его резали – и кидался в них книгами, чтобы прогнать. Марина отчасти сердилась на него – того, которого создало разбушевавшееся воображение, – но при этом жалела. Ведь принцы не должны болеть. И сражаться – тоже не должны, за них это делают рыцари.

– В конце, – Бабочка указала на самую дальнюю, скрывшуюся в тенях дверь; чтобы дойти от нее до входа, нужно было обратиться шахматным конем: коридор изгибался буквой «Г», – спит мама. В ее комнате много книг, поэтому, если захочешь почитать, стучись к ней.

Вспомнилось, что в рюкзачок, помимо еды, мятых денег маленького городка и теплого белья, мама положила свою любимую книгу про муми-троллей. Не столько пытаясь приучить Марину к чтению, сколько желая всегда быть рядом. А из-за того, что однажды папа чистил на обложку – прямо на маленьких белых зверьков – воблу, и за это, конечно же, получил от мамы подзатыльник и истерику, – книга напоминала еще и о нем.

– А там. – Бабочка махнула рукой, словно крылышком, указывая на самую светлую дверь, соседствовавшую с кухонными деревянными висюльками, – гостевая. Займешь ее. Раньше там жила я. Пока не съехала, – пояснила Бабочка с таким довольным выражением, с каким обычно делают что-то неправильное, но такое желанное.

– С-спасибо, – змейкой прошипела Марина, вспомнив еще одного гостя своего рюкзачка. – А…

Слово встало в горле, смявшись комом, и отказалось оттуда выходить. Нет, не комом – коконом, откуда выбраться могла лишь самая настоящая бабочка. А взрослым, как Марина поняла за свою коротенькую жизнь, не нравились прозвища, придуманные детьми.

– Что-то хотела спросить? – Впрочем, отсутствие обращения если и сделало Марину в глазах Бабочки невежливой, нисколечко ее не смутило.

– Да.

В рюкзачок Марина почти занырнула: он был бесконечным. В его розовое нутро идеально помещались не только школьные учебники, тетради и пенал, но и бутерброды в пленке, термос и игрушки. Но если большие вещи бросались в глаза сразу, то маленькие прятались по уголкам, порой убегая из-под пальцев. Медведь с Бабочкой знакомиться не желал и, даже когда Марина касалась его гладкого бока, тут же перекатывался – под книгу, еду, носочки и расшитые бабушкой платки от соплей.

– Только побыстрее, а то мне в магазин надо. – Марина не видела, что за ее спиной делала Бабочка, но казалось, в этот самый момент она нетерпеливо всплеснула рукой, подгоняя – Марину и время. – И на работу. Я отпросилась тебя забрать, потому что Андрей Геннадьич попросил. А так ты бы стояла и мерзла на вокзале, пока не превратилась бы в сосульку.

Марина частенько слышала фразы, будто наступавшие на нее, давившие тяжелой виной. Обычно они начинались с «почему» и затрагивали дела, о которых она благополучно забыла. Такие дела казались невероятно скучными: вынести мусор, выискать мошек в баночках с крупой, повесить творог в марле. Но иногда взрослые говорили: «Я помог тебе, будь благодарна» – только чуть иначе. Даже если Марина не просила помогать. Взрослые умело скрывали за чем-то обычным и безобидным колючие обвинения.

Но Марина должна была предупредить, предостеречь. Помочь, хотя ее тоже совсем не просили об этом.

– Вот! – выдала она громко, протягивая на ладони с растопыренными пальцами грязного медведя.

По лицу Бабочки липкой тенью скользнуло негодование, а брови пришли в движение, не совсем понимая – вскинуться или сползтись двумя гусеницами к переносице.

– Ну и что это? – Брелок она брезгливо взяла двумя пальцами.

– Помните Ванечку? Того, с листочка! – зачастила Марина, не зная, куда прятать вспотевшие ладони. – Он потерялся еще.

– Да, помню. – Брови все же угрожающе поползли.

– Это его мишка. Я на листочке о нем прочитала, и он похож, видите? Он за шкирку висит, как котенок. Я его в машине нашла, за сиденьем. У Алексея, – продолжала тараторить она, боясь, что в какой-то момент Бабочка оборвет ее. – И я испугалась. А вдруг он что-то знает? Или вдруг это он забрал Ванечку? Ведь это точно его мишка!

Больше всего Марина боялась, что Алексей заберет еще и Бабочку, а следом – и ее саму и даже Маленькую Женщину, спрячет в багажник и увезет туда, где люди обычно пропадают без вести. Как ни пыталась, Марина не могла представить себе это место, но оно определенно было пугающе темным, похожим на запертый погреб без бабушкиных солений.

– Мариш, Лешик – таксист, – спокойным, чуть потеплевшим голосом ответила Бабочка, удерживая за кольцо подвешенного медведя. – Я давно знаю его. И доверяю. Человека честнее еще поискать надо, понимаешь? За день к нему в машину садится не один десяток людей. Но я спрошу, видел ли он того мальчика. Можно посмотреть плакат?

Чудесным образом взрослые находили логичные следы, ведущие к разгадкам. И все становилось простым, понятным и совсем не страшным. Это не привидение, а пиджак на стуле. Это не рука мертвеца, а яблоневая веточка. Это не похититель, а таксист, в машину которого когда-то сели Ванечка и его мама. Порой разгадки лишали мир волшебства. Но сейчас они стирали пыльные следы страха.

Марина протянула листок развернутым Ванечкиным лицом, но почти сразу его вернули вместе с медведем – видимо, чтобы все улики хранились в надежном и верном рюкзачке.

– Так, запомнила. – Вслепую Бабочка нащупала в шкафу свою куртку, вырвала ее у черноты и накинула на плечи. – И еще, Мариш: я здесь не живу. Лишь иногда приезжаю. А значит, вы будете втроем: ты, мама и Сашка. Но я буду звонить каждый день. И навещу вас так быстро, как только смогу. – Она, конечно же, приложила ладонь к груди и честно прикрыла глаза. Но почему-то взрослые люди очень уж любили оттягивать это «быстро». – А впрочем, – тут же добавила Бабочка, посмотрев наверх и сняв ответы с потолка, – я загляну послезавтра. К маме с Сашей приедут гости. И я должна лично убедиться, что все пройдет хорошо.

Послезавтра было осязаемым, достижимым, таким близким. Марина в нетерпении потопталась по холодному полу, прижимая к себе то, что бережно хранило отпечаток Ванечки.

– Вы только осторожнее, – все-таки предупредила она. Ведь когда чужой город швыряет тебе под ноги настоящее человеческое горе, это сложно назвать приятным знакомством. Там же, откуда приехала Марина, пропажи людей гремели сотнями голосов, а соседи сплетались в огромную цепь готовых помочь, неравнодушных, по-семейному дружных. И теперь Марина старалась тоже быть звеном такой цепи.

– Не беспокойся за меня. – Бабочка расправляла мех на плечах, становясь похожей на белого мотылька, и любовалась собою в мутном полутемном отражении. – Я скоро приду. – Она опустила ресницы, сложила губы бантиком и, достав откуда-то помаду с щелкающим магнитным колпачком, накрасила их. Теперь она будто поела вишни: Марине не слишком понравился этот цвет.

Быстро клюнув Марину в макушку – как бесчисленные родственницы, делавшие вид, что Марина существует, – Бабочка вылетела в дверь. Она спешила за едой и червями. Подальше от квартиры, в которой пахло уж слишком идеальной чистотой и болезнью.

Сказка о Бумажном Принце
1

Жил на свете Бумажный Принц, и был он не хорошим, не плохим, а белым, точно лист, – безволосым и безлицым. Он не умел говорить и ходить, и каждый встреченный оставлял на нем отпечаток – цветной мазок, въедавшийся в гладкую кожу.

Стараясь защитить сына и вырастить из него прекрасного короля, мать, Рогатая Королева, окружала его только правильными людьми – учителями и друзьями, – которые красили Бумажного Принца в нужные цвета. Так у него вскоре появилось лицо; он начал улыбаться и говорить. Зубы его были белыми, губы – алыми, щеки – румяными, а глаза напоминали два болотца, даже с весело квакающими жабами. Людям очень нравились жабы в глазах – и они спешили посмотреть на Бумажного Принца, порой перебегая, пересекая, перепрыгивая и уничтожая все мыслимые и немыслимые границы.

На бледных руках начали появляться родинки черноты – люди не любовались издалека, они подходили и мазали, мазали, мазали. А Рогатая Королева молча осуждала, не делая при этом ничего. Она создала Бумажного Принца, вложив в него свое волшебство, вылепила идеальной белизны куклу с длинными тонкими руками и ногами. Только про сердце забыла. А впрочем, как может помнить о сердце человек, у которого его и не было никогда? В груди самой Рогатой Королевы, прямо в вырезе платья, виднелось стекло, за которым слабо плакала маленькая девочка. Ее Рогатая Королева не любила, прятала за длинными накидками с мягким мехом и не показывала Бумажному Принцу, чтобы тот только не стал как она и не размок от слез.

Рогатая Королева не умела быть мамой – и ухаживать как мама не умела. Она просто злилась под всхлипывания Девочки за Стеклом и тоже мазала единственным цветом, который был под рукой, – черным. Бумажный Принц мрачнел, из глаз пропали жабы, а потемневшие, будто покрытые углем ладони он теперь стыдливо скрывал за перчатками. А потом стыд ушел – как сделали все, кого разочаровал переставший улыбаться Бумажный Принц. Хлопнул дверью, потопал на широченной каменной лестнице, давая понять, что не собирается больше здесь оставаться, и ушел.

Дни и ночи слипались в бесконечное грязное месиво, а когда склеились окончательно, посерели и стали совершенно безвкусными, Рогатая Королева, до этого сидевшая неподвижно и враставшая в трон, жестко стукнула каблуками и медленно поднялась. Оплетавшая ее лоза – такие часто взбираются на что-то разрушенное и безжизненное – оборвалась, свернулась завитками и упала к покрытым пылью черным туфлям.

Послышался плач: Девочка за Стеклом в этот день была особенно громкой. Она колотила кулаками, царапалась внутри и кричала, прижавшись губами к маленькой замочной скважине. Она с Рогатой Королевой делила одни на двоих мысли и теперь всячески пыталась выдворить их из своей головы. Но мысли набухали мокрой ватой и никуда не спешили.

Тогда Рогатая Королева достала маленький ключ – тот висел на груди, прямо перед глазами Девочки за Стеклом, – щелкнула им в скважине да и посадила Девочку в клетку к молчаливому попугаю, только чтобы та не мешала важным и взрослым решениям.

– Собирайте в дорогу Бумажного Принца, – скомандовала Рогатая Королева, вцепившись острыми когтями в стеклянную дверцу, которая тут же пошла мелкими трещинами.

Сына, которого с того момента перестала звать своим, Рогатая Королева отвезла в соседнее королевство, к своей матери, Танцующей Королеве, и родной сестре, Крылатой Принцессе. На Танцующую Королеву когда-то наложил чары колдун – и теперь она вечно кружилась, стаптывая ноги и туфли. Ее руки превратились в корявые ветви дерева – даже с листочками, – а голова безвольно болталась воздушным шариком. Но Танцующая Королева не хотела прерывать свой безумный танец, а ее любящая дочь, Крылатая Принцесса, путешествовала по миру в поисках лекарства, лишь иногда возвращаясь в замок.

– Я не хочу больше видеть его, – властно сказала Рогатая Королева, удерживая за тонкое черное запястье Бумажного Принца. – Он весь запачкался.

– Каждый ребенок пачкается, – ответила ей сестра, Крылатая Принцесса, которая вся была белой, точно выпавший снег. Она поправляла пальцами пышный мех в основании шеи и недовольно дергала усиками, похожими на длинные пушистые брови. – Но это ты, дорогая сестра, сотворила его из бумаги, в то время как сама появилась из кости. Ты могла взять черное железо и сделать сына неколебимым. Могла набрать тростника и сделать сына гибким. Могла спилить дерево и сделать сына крепким.

– Но я хотела сделать сына особенным.

– Особенным делает не материал, а те, кто его касается. Лишь в руках человека меч защищает или убивает, а бумага хранит прекрасные стихи или кормит огонь. Ты можешь отыскать колдуна – таких немало в нашем королевстве, – отдать ему свои длинные волосы, завитые вокруг рогов, или же сами рога. Он очистит Бумажного Принца, сделает из черного – серым. Тебе останется лишь взять в руки краски.

Вот только каждый в зале: и старая Танцующая Королева, и ее дочери, Рогатая и Крылатая, и металлические стражи с пустотой за забралами, – знали, что Рогатая Королева никогда не умела рисовать. Кисти пылились в ее шкафах, лохматились и облезали, а краски трескались и обращались пылью.

– Но ты должна знать, – добавила Крылатая Принцесса, – колдун не сможет сделать ничего, если Бумажного Принца пачкала ты.

Не ответила Рогатая Королева, только гордо вздернула нос, показывая, насколько неуместно и оскорбительно замечание сестры.

– Следы, оставленные тем, кто создал, самые въедливые, самые заметные, – объяснила ей Крылатая Принцесса.

Проверить это было легко, ведь пачкавший пачкался и сам. Черная краска забиралась под кожу и растягивалась там тонкой паутинкой, которой со временем становилось только больше, пока руки не начинали напоминать два уголька. Свои Рогатая Королева прятала за красивыми перчатками – кружевными, похожими на те узоры, которые рисовал на стекле морозец.

Волосы Рогатой Королевы были очень красивыми, длинными и блестящими, она не желала отдавать их колдуну за услугу. Поэтому она заплатила Бумажным Принцем за свой покой и ушла, ни разу не обернувшись. Говорили, в тот день Девочка за Стеклом пропала, но, может, ее просто съел молчаливый попугай, который, конечно же, никому об этом ничего не рассказал.

Бумажный Принц раскрыл рот, увидев, как чернеет последнее белое пятнышко на его теле, и закричал. Голос его бил стекла невидимыми кулаками. И вазы. И даже любимую картину старой Танцующей Королевы, на которой застыла ее молодая фигура, разломал. В тот момент Танцующая Королева очнулась, перестала кружиться и, бросившись к Бумажному Принцу, заключила его в крепкие деревянные объятья. Она стояла на коленях, высыхая, а истинный возраст вороными конями нагонял ее, проникал под кожу, делая ее тонкой и складчатой.

Чернота выскользнула из глаз Бумажного Принца, маленькими быстрыми червяками проползла по его пальцам и прыгнула на ладони Танцующей Королевы, но она не разжала рук.

– Мой милый, – прохрипела она не своим голосом, разлепляя изрезанные морщинами губы.

А затем ее взгляд опустел; красивое золотое платье обратилось дырчатыми лохмотьями. Где-то зло засмеялся колдун – но не тот, который собирал рога и волосы для своих странных нужд, а тот, который обрек Королеву на вечный танец, уберегавший, как оказалось, от старости, болезней и некрасивой одежды.

– Мама, – прошептала Крылатая Принцесса, вмиг осознав, что танцы – вовсе не то, от чего стоило лечить людей.

Но в королевстве, где даже от рисования существовали микстуры, понять такое было сложно.

Второй день без имени

На подоконнике, раззявив беззубый рот, лежала красная упаковка. На ее гладкой поверхности плясали пятнышки солнца, а внутри распластались цветастые черви, которые пахли несуществующими фруктами. Марина клала их в рот, зажимала губами, тянула за хвост – или за голову, кто этих червей поймет, – а затем отпускала, и те шлепали ее по щекам с забавным звуком.

За подоконником в застывшей синеве утра парили белые хлопья. Марина представляла, как ловит их в ладони и они превращаются в слезы. Она устроила попу на самый краешек стола – чтобы быстро соскочить, если в дверной прямоугольник прошаркает Маленькая Женщина, – прижалась лбом к стеклу и подышала на него, подушечкой пальца оставляя о себе память. Та быстро исчезла, превратившись в грязные нечитаемые разводы. В школе Марина была чемпионкой по палочкам – они стояли в ее тетради ровными солдатиками, одна за другой, поддерживая тонкую линовку. Здесь же буквы клонились в разные стороны пухлыми початками рогоза – Марина гордилась тем, что не называет его камышом. Но надпись, если коснуться ее дыханием еще раз, легко проступала вновь, а над ней короной или камнем нависал отпечаток лба.

Первое утро в новой квартире встретило Марину вареной колбасой: та лежала на нижней полке холодильника, наивно выглядывая из него розовым разрезом. Маленькая Женщина, ходившая по коридорам в ночи и чем-то стучавшая на кухне, легла с первыми сероватыми лучами, убаюканная хриплым голосом, который протискивался сквозь решетку радио. Марина слышала его задумчивый бубнеж через стенку и коридорный угол, – пока ощупывала красивую сетку, делавшую колбасу похожей на гусеницу.

Украв у холодильника яйца из маленьких круглых ячеек, высвободив зажатую между масленкой и упаковкой сосисок колбасу, Марина решилась на поистине героический поступок – приготовить для жителей маленького квартирного королевства завтрак. На колбасных кругляшках она сделала надрезы, превратив их в шляпки гвоздей, и закинула их на сковородку, которую вылизывал ленивый огонь. И пока те подпрыгивали, недовольно и невежливо плюясь маслом, Марина тянула за хвост мармеладных червей. Шлеп. Пальцы приятно пахли несуществующими ягодами. Шлеп. Хриплый мужчина терялся в колбасном шкворчании. Шлеп. За подоконником отъезжающую машину облаяла собака.

Чужой город был похож и непохож на маленький.

Чужой город отличался и был неотличим от маленького.

Последний червяк свернулся внутри упаковки радужным кольцом, слишком яркий на фоне выбелившего все снега. Холода не слушали календарь, настойчиво показывающий со стен магазинов третий месяц. Они должны были закончиться очень скоро, вот-вот, но всякий раз перетряхивали облака, сбрасывая на серые прямоугольники домов снежные пушинки. Хотя коридор в настоящую весну Марина не любила: подступившее тепло превращало дороги в грязную геркулесовую кашу, в которой вязли сапожки. А еще под растаявшими сугробами вечно находилось что-то малоприятное – и люди, не желавшие остановиться и подобрать конфетные фантики и пустые бутылки, ждали, когда весна наполнит собой маленький город, вновь скрывая некрасивость за зеленью.

Папа говорил, так неправильно и нельзя. Он брал пакет, перчатки, Марину, возмущенную маму, которая чихать хотела на весну – в любом из возможных смыслов, – и шел на улицу, убираться и стыдить соседей. Те, замечая его сгорбленную спину и высоко поднятую попу, выходили помогать. Папой Марина гордилась. И больше всего хотела вырасти и стать им. Почетное второе место занимал диктор в телевизоре: когда он начинал говорить, остальные замолкали.

Колбаса в очередной раз недовольно плюнула на стол. Она уже выгнула розовую спинку, покрытую полосками, а значит, пора было подселять к ней яйца. Марина оставила червей, и снег, и подоконник, и растворившуюся надпись на стекле, и папину гнутую спину – и взялась за лопатку, лежавшую в небольшом масляном озерце.

Когда колбаса фыркнула, расплескав раскаленные брызги, Марине вдруг сделалось тоскливо. Она хотела, чтобы готовила мама, и книжки читала – тоже мама. Но ее не было рядом, даже чтобы просто отругать. Поэтому Марина ругала себя сама, ковыряя ногтем покрытое коркой несовершенство, которое тут же отдавалось болью.

Позже – одну мытую сковородку спустя – Марина почти без недовольства рассматривала свой кулинарный шедевр, украшая его очень дырявым сыром. Тарелку с голубым кружевом по краю, балеринскую, она оставила Маленькой Женщине, а вторую, синюю, где было больше колбасы, – подхватила под пологое донце и понесла в коридор, к вечно голодному шкафу. Открыла дверцу, стиснув зубы в немой просьбе не скрипеть так укоризненно. Изнутри пахнуло собачьей шерстью, чищеными апельсинами, цветочными духами и пылью. Марина поморщилась, отвернувшись к колбасе, и вслепую принялась ощупывать белый пластиковый кармашек, заваленный чем-то жестким, гремящим и колючим.

Среди засохших апельсиновых корок – в маленьком городе ими пугали моль, – шурупов и кожаных лент торчали цветастые бирки, все разные, со строгими надписями в окошках. Вот «Мама», она фиолетовая. А вот белая «Ванная», сразу напоминающая про кафель, мягкие полотенца, из которых Марина прошлым вечером делала себе платье, и режущие глаза плоские светильники. Вот красная «Ангелина», тревожно волнистая, будто дрожащая – не от страха, но от злости на маленькую девочку, занявшую ее комнату. А вот черная, с пустой сердцевиной, она сразу больно куснула Марину кольцом, предупреждая: «Не ходи, не открывай, не трогай». На две оставшиеся бирки – наверняка от туалета и входной двери – она даже не взглянула, пускай и было любопытно, какие цвета достались им.

Вокруг чужой двери собрался сумрак, он поедал пятнистые деревянные елочки и пах больничной чистотой и лекарствами. Марина нерешительно топталась, сжимая в похолодевшей ладони недовольный ключ. Она оглядывалась в поисках хоть каких-то подсказок, но через приоткрытую дверь в прорези ванной видела лишь печально свисающие с бельевой веревки колготы, похожие на чрезмерно длинные заячьи уши. А внутри Марины лягушкой квакал желудок, которому на завтрак достались цветные черви.

Полутемная квартира шипела одиноким радио, хрип которого устал слушать даже тот самый мужчина, все утро читавший новости. Он ушел, оставив Маленькую Женщину отдыхать: его важные дела на этом закончились. Марина же мурашечной рукой с трудом сунула ключ в крохотную прорезь и наконец приоткрыла дверь, выпуская наружу черноту и холод. Мороз принялся щипать голые ладони и шею, вылетая со свистом из-под тяжелой занавески. Темная тряпица на кольцах шевелила изгибами, приподнимаясь и вливая в комнату крошечные всплески света, которые снежинками ложились на волны одеяла и мгновенно пропадали.

– Я же просил, – раздался едва слышный голос, и занавеска взметнулась. Свет брызнул пролившимся молоком, окутав тонкую фигуру в безразмерной футболке. Руки – кости, обернутые жеваной бумагой – в пару ломаных движений поднялись и вдавили наклонившееся мутное стекло обратно в оконную раму. – Оставь меня. Я не хочу есть. Не хочу пить. Не хочу ничего.

В нос набился больничный запах. Марина хорошо помнила его по палате, в которой лежала мама, когда из ее почек достали мелкую гальку. Будто мама была морем. Ее соседки – женщины с паклями волос и червяками синюшных вен – общались кашлем и хрипами, завтракали разноцветными лекарствами, а пили через трубочку, уходившую под кожу на запястье. Они поворачивались одновременно, стоило в дверях появиться Марине с папой, и так же одновременно топили головы в мягких подушках.

– Я принесла завтрак, – тихо ответила Марина.

Вся эта комната будто забирала у нее голос, а с ним и силы. Марина могла только беспомощно стоять в узком деревянном прямоугольнике, глядя на струящиеся по чужой спине черные волосы, кажущиеся жидкими.

– А ты еще кто?

Он медленно повернул голову, а голые коленки Марины поползли друг к другу, пытаясь удержать ее и не уронить на пол. Перед ней сидел, укрывшись взбитым одеялом, настоящий принц, с узкими бескровными губами и длинными опахалами ресниц. Принц не смотрел на Марину – его глаза были двумя безжизненными стекляшками, – а тонкие пальцы, словно существовавшие отдельно от него, бегали по кровати, утопая в складках.

– Я Марина, – ответила она, прикрываясь тарелкой-щитом. – А это яичница. С колбасой, – подчеркнула она, надеясь, что колбаса каким-то волшебным образом отобьет у Принца желание кидаться вещами.

– А. – Буква ударила Марину по голове одной из стройных ножек-палочек. Принц улыбнулся, и его нижняя губа треснула, выпуская крупную черную бусину, которая, дрогнув, потекла по подбородку. – Новая Ангелинина зверушка.

Марина была готова обидеться. Красивые волосы и сотканная из темноты корона не давали Принцу права обижать ее. К тому же она пришла с двумя самыми важными в это морозное утро вещами – миром и яичницей.

Она будто очутилась в любимой папиной игре на компьютере: зашла в хранилище и обнаружила там монстра, справиться с которым не могла – по крайней мере, пока. Принц показался ей даже более грубым, чем мальчишки из класса: те лишь безобидно ковырялись в носу и пинали портфели по двору, подгоняя их криками и свистом. Они тоже бросались обидными словами, но делали это неумело – слова падали на землю куриными яйцами и разбивались, так ни разу и не достигнув цели.

– И кто ты? – спросил Принц, а его пальцы продолжали танцевать по постели. – Кошечка? Или нет, нет, нет… – Он задумчиво коснулся своего фарфорового подбородка. – Ты собачка. Маленькая, послушная. Даже умеешь что-то приносить. Я прав?

Он стер темный подтек тыльной стороной ладони – и тут глаза его ожили, уставились на почерневшие костяшки. Голос звучал не зло, устало, но эта усталость свернулась колючим шарфом вокруг Марининой шеи, стянулась узлом, сдавила.

– И что ты молчишь? Ты же зачем-то пришла, собачка? Или просто захотела постоять в дверях?

Быть может, Принц и не швырял в нее книгами. Но его тихого голоса хватило, чтобы украсть Маринино дыхание.

– Я не собачка. – Марина постаралась ответить решительно, взросло, но горький ком слез заполнил рот, уродуя каждое слово. – Дурак! – ругнулась она неумело, совсем как мальчишки из класса: оскорбление разбилось об пол, не задев Принца даже жалкими липкими брызгами. – Тупой дурак! – запищала она, а комната перед ее глазами дрогнула и поплыла, мешая черное с черным.

Яичный щит не спасал. Он вообще начинал казаться Марине огромной глупостью, с этими остывающими кругляшами колбасы и некрасивой сырной коркой – будто кто-то пожевал и выплюнул ее, невкусную. А в голове исказившийся Бабочкин голос повторял мамино излюбленное «Я же говорила», вязкое, холодящее Марину, делавшее ее в глазах взрослых испортившейся. Как сломанная игрушка или покрытые пушком плесени огурцы. Но Марина не была ни игрушкой, ни огурцом, ни тем более собачкой, а потому решила уйти и перечеркнуть закрытой дверью неприятное знакомство, навсегда отделив себя от Принца с самым обычным человеческим именем. Сашка.

Будь рядом папа, он нашел бы правильные слова. Он вообще мастерски находил всё – от пропавших кукол до оправданий. Он бы стер разговорами грусть с Марининого лица, нарисовал объятьями улыбку – как мог он один. Но здесь был лишь Принц, вжимавший тяжелую темную занавеску в подоконник, чтобы даже крупинка света не упала на его тонкое, усыпанное крошками веснушек запястье.

Марина утерла мокроту под носом и надавила пальцами на глаза, пытаясь раскрасить комнату пляшущими цветными кругами. Обида жглась изнутри, но уже меньше, потихоньку сбегая вместе со слезами. Марина не была собачкой – даже на семейных праздниках. Чаще – снежинкой в серебристом ободке с большим пуховым шариком сбоку. А мама в такие моменты говорила, будто там, далеко, в ее детстве, дошколятам кололи головы мишурой. От маминых воспоминаний чесался лоб.

– Оставь. – Принц заерзал на постели, заскрипевшей старым бабушкиным креслом, и потянулся к столу у кровати: там стоял пустой стакан в красивом, напоминавшем крошечные городские ворота подстаканнике, который окружали коробки и пузырьки. Принц смел их ладонью, будто пытаясь прогнать от себя, совсем как Марину. – Тут положи, – процедил он, щипнув себя большим и указательным пальцами за переносицу.

Марина бросилась собирать беглецов. Подняла с пола прозрачный домик для таблеток, расставила по цвету – от самого светлого к самому темному – пузырьки, а за их спинами расположила коробочки, словно плечистых стражей в бело-синих плащах. И ничто, ни один предмет не тронули трещины. Марина приложила ладонь к груди, прощупала ключицы спрятавшегося внутри себя скелета и с удивлением поняла: Принц не оставил сколов и на ней. Хотя ноги по-прежнему дрожали, а внутри бурлило негодование – а может, просто желудок опять напоминал, что ел одних лишь червей.

Тарелку Марина попыталась поставить в самый центр стола, где она своей белизной напоминала бы странное сырно-колбасное солнце. Но заботы Принц не оценил. Он схватил угощение, вновь потревожив пузырьки, – те раздраженно зазвенели, стукаясь друг об друга, – и осмотрел со всех сторон, облизывая острым языком потемневшую нижнюю губу.

– И чем прикажешь мне это есть? – Из его рта вновь потек яд, но Марина лишь стряхнула его с предплечий двумя резкими движениями, боясь к концу беседы все-таки уйти треснувшей или с черным пятном под кожей.

Она поначалу хотела спросить про волшебное слово и даже встать как мама – недовольно, прижав кулаки к бокам и превратив губы в тонкую злую нить, – но лишь послушно кивнула. Путь до кухни удлинился: ноги казались вареными макаронинами, на которых сложно сделать и шаг. Коридор трясся, угрожающе шевеля скрученными под потолком обоями. А может, тряслась сама Марина, сминавшая в этот момент нарисованную на футболке кошку, которая, конечно же, была ни в чем не виновата и от обиды покрывалась заломами.

Трезубую вилку – как у морского царя – Марина положила на стол, чтобы ненароком не коснуться пальцев Принца. Те вновь бродили по одеялу, изучая каждую складочную волну, то пропадая за особо вспенившейся, то ловко седлая ее. Тарелка застыла у Принца на коленях. А в раскинувшейся на ней яичнице не хватало кругляка колбасы.

– Принеси воды. – Там, где у людей была вежливость, у Принца плескалось высокомерие.

Приправленное кислым сахаром негодование взбурлило в самой глубине Марины, но так и не вырвалось наружу. Она забрала стакан у кружевного подстаканника и пошла журчать краном в ванную. Долго трогала воду пальцем, пока та не стала леденющей, и вернулась довольная, чуть не переливая запертое в стекле море через край.

– Из-под крана? – тут же догадался Принц и скорчил такое страшное лицо, будто Марина вмиг стала ему ну совсем отвратительна – как ползущая по подушке многоножка.

Марина боялась, что он ударит, что накричит почти неподвижным ртом. Но Принц просто выхватил стакан и придвинулся к подоконнику. Полился выпущенный из-за штор свет, занял комнату. А следом за ним через распахнутое окно влетел ветер, неся в призрачных ладонях горсти снежинок.

– Совсем бестолковая, – разочарованно обронил Принц, после чего отправил воду в полет. Та громыхнула о козырек нижнего балкона. – Никогда больше, – долетели до Марины едва слышимые за гулом ветра слова, – никогда больше, собачка. А хочешь сделать что-то хорошее – так разбуди бабушку.

Он не стал есть. Отставил одинокую тарелку застывать внутренностями на темном столе, под выключенной сферой лампы, и сунул пальцы между вывалившимся окном и рамой. Марина следила за тем, как Принц дирижирует снежинками, облетавшими его ладони. Ей больше не было места в этой комнате – та будто сжималась, пытаясь вытеснить незваную гостью. Марина шагнула назад, стараясь не врезаться в дверной косяк, когда взгляд ее упал на изгиб простыни. Там под кроватью белела ручка, разделенная пополам тонкой полосой.

Судно. Такое же стояло в палате мамы – крохотный кораблик без парусов и с широкими бортами, – делая ее еще больше похожей на море. Марина знала, зачем их прячут. Она бы прятала тоже, боясь, вдруг кто-то случайно, совсем как она сейчас, увидит и вмиг все поймет.

Выходит, болезнь Принца не давала ему подняться. Вымыть волосы, почистить зубы, взять вилку с кухни, до которой четыре великанских шага. Сделать все то, что с такой легкостью выходило у самой Марины. Стыд опустился на ее злость липкой мокрой тряпкой, скрыл под собой – скрыл, но не убрал совсем. Марина зажала себе рот, подавившись извинениями – но те пытались пролезть сквозь пальцы.

За болеющей мамой в основном ухаживал папа – и в эти моменты они совсем переставали ссориться, превращаясь в одно полное любви существо. Но и Марине доставалась по-настоящему взрослая ответственность: она, как и дома, убиралась. Забирала крохотный белый кораблик, сжимала губы в нитку и на цыпочках уходила, позволяя маме и папе помолчать друг с другом о чем-то личном.

В ванной Марина заплакала в холодную воду, сунув под кран лицо. Спрятавшиеся на время слезы ждали, когда она останется одна. Ждали, чтобы побежать маленькими круглыми ножками по щекам и, устав, осесть за крыльями носа и во впадинке над губой. Марина гнала их руками – смахивала в сверкающую от чистоты раковину – и тихонько пищала, обозлившись на Принца, на себя и на чужую квартиру. Над ее головой укоризненно покачивались белые колготки.

А кораблик, пропахший лекарствами и человеком, пенился, щедро намазанный детским шампунем, и время от времени отправлял в полет крохотные переливчатые пузырьки. Марина всякий раз отвлекалась, когда очередной взмывал в воздух, ловя радужным боком белый лампочный свет. Пузырьки уносили грусть – так казалось, ведь, засмотревшись на них, Марина забывала плакать, – и она, нисколечко не жалея, лопала их указательным пальцем.

Вернувшись, она не нашла яичницы – та спорхнула с тарелки и испарилась, – а Принц, как и подобает особе королевских кровей, вытирал пальцы тонким, похожим на кружевное облако платком. Он не благодарил. Не поблагодарил, даже когда Марина вернула судно, затолкала поглубже под кровать. Она и сама, стирая с лица холодные капли нежно-розовым коротким рукавом футболки, не собиралась сыпать словами. Здесь – то ли в чужом городе, то ли в холодной комнате, – они становились невесомыми и улетали, будто и не звенели никогда.

Положив в пустую, покрытую блестящими разводами тарелку трезубец и наступив на место, где линялые деревянные елочки коридора врезались острыми верхушками в гладкие белые доски комнаты, Марина остановилась. В голове щелкнул выключатель – и так резко, что она почти перепугалась, когда в памяти, точно некрасивый бесцветный логотип, всплыло мальчишеское лицо, перечеркнутое белой трещиной.

– Ты, случайно, не знаешь Ванечку? – чуть слышно спросила Марина, а Принц, и без того неподвижный, обратился в статую.

Чужой город, серый город пестрил усыпанными цветками халатами, алыми помадами и шоколадной крошкой веснушек на бледных руках, и все же в этом многообразии людей и красок знали и Толстого Дядю, и Ванечку с листка.

– Знаю, – послышался голос, но какой-то уж очень чужой, не принадлежавший Принцу. Он звучал мягче.

– Правда? – оживилась Марина, и ноги сами принялись топтать верхушки ненастоящих елок.

– Он жил здесь до тебя. В твоей комнате. – Острые ответы впились Марине прямо под левую ключицу, ужалили голодными осами. – Пока окончательно не стал медведем.

Марина тут же подумала о брелоке в рюкзачке: неужели это он, Ванечка? Мама, конечно, объясняла, что люди не обращаются ни в волков, ни в медведей, ни в других людей, но с клыками. Но чужой город нашептывал совсем иное.

А может, Принц просто шутил.

– Люди не бывают медведями! – Марина попыталась уколоть его в ответ, не прибегая при этом к нелепым оскорблениям.

– Ванька. Светловолосый. Со шрамами на лице. – Принц попадал точно в слова с листка. – А еще он совсем не кричал. Вот как ты сейчас. – Он повернулся – на Марину, – и она увидела очерченные темными кругами недосыпа глаза-льдинки. – Именно поэтому из него вышел хороший медведь.

– А он был большим медведем? Или маленьким? – решила на всякий случай уточнить Марина.

Она не верила Принцу, но страх внутри распускался огромным дурнопахнущим цветком – как когда посмотришь страшный фильм. Даже если в Марининой комнатушке никогда не было ни одного призрака (папа убеждал, что их отпугивают крест, чеснок, он сам и пылесос), стоило случайно наткнуться на что-то пугающее – и будто весь потусторонний мир перебирался жить к ней под кровать, в шкаф и на подоконник.

– Маленьким? – Глаза Принца превратились в две блестящие монеты. – Для взрослых – маленьким. А для тебя, наверное, большим. Его не так давно забрали. Всех игрушечных медведей рано или поздно забирают.

В его ответе не было смысла. Зато он снял с Марининых мыслей страх, как тонкую пленочку с молока. Снял и отбросил в сторону. Принц наверняка знал Ванечку – иначе как угадал его сохраненные в буквах черты? – но говорил о нем с неохотой. Возможно, из обыкновенной мальчишеской вредности. Они могли познакомиться в школе или на детской площадке, где ребята постарше отвоевывают территорию у малышни. А Принц, пусть и не мог сейчас ходить, был похож на того, кто может что-то запросто отобрать и присвоить.

К тому же, если бы Ванечка и правда жил здесь, в ее комнате, Бабочка бы сказала об этом. Марина доверяла Бабочке, забравшей ее с вокзала и накупившей несколько пакетов еды – она не поскупилась даже на белые коробочки апельсинового сока, которые теперь прятались между стенкой и кухонным шкафом, выглядывая из тени.

– У тебя тоже забрали имя. Как у Ваньки. Как у меня, – продолжил после недолгого молчания Принц, будто и не заметив, что его не удостоили ответом. – Только ты пока об этом не знаешь.

Этот туманный разговор порядком утомил Марину, а тарелка в ее руках все еще хранила колбасно-яичный запах, отчего желудок извивался дождевым червем. Ей уже не хотелось слушать ни про имена, ни про дурацких медведей – мысли затопила желтизна апельсинового сока, по которой дрейфовали, подняв украшенный сахаром мармелад вместо парусов, румяные хлебные мякиши, щедро смазанные маслом. Марина заерзала, метнула взгляд на дверной замок, вываливший наружу язык – бирку ключа, – и, наступив на верхние веточки елочек, оставила Принца, как тот и хотел.

– Я разбужу бабушку. – Вежливость вынудила ее вновь заговорить. – Ты только не говори, что я приходила. Вдруг наругает.

– Хорошо. – Ей показалось или Принц и правда улыбнулся? – Уходи. – А когда Марина уже толкала дверь, погружая комнату во мрак, она услышала такое неожиданное: – Можешь звать меня Сашкой.

В этот самый момент его корона осыпалась пеплом. А Марина провернула ключ, запирая внутри капризного Принца и его последние слова. Прячась в тени дверного прямоугольника, она бросила в него свое имя, по-прежнему звонкое, но его тут же съел вновь прорезавшийся голос мужчины, живущего внутри деревянной коробки радио. А ведь совсем недавно он вежливо молчал, возможно, просто не желая злить Принца.

Сбросив под рукомойник тарелку и трезубец, Марина отнесла Маленькой Женщине ее яичницу, а к ней ложку – как в папином любимом мультике про бабуленьку, волшебника и говорящий огонек. В ее комнате настенные часы делили день на две неровные половинки, застенчиво отстукивая секунды. Марина взглянула на толстенькую стрелку, подпирающую цифру восемь, попросила громкоголосого мужчину быть немножечко потише и отправилась, прикрыв за собой дверь, на охоту за колбасой и яйцами – уже для себя. А за окном весна никак не могла наиграться в зиму, швыряя в лица прохожим горсти снежинок и надевая на крыши машин пушистые белые шапки.

Конечно, Марина разбудила Маленькую Женщину, как и обещала, перед этим хорошенько покормив разбушевавшихся в животе червей. Та долго благодарила за уже остывшую яичницу, стреляла глазами в круглый циферблат часов и ругала съевшееся слишком быстро время. К Принцу Маленькая Женщина не спешила – Марине даже поначалу показалось, будто она не понимает, о ком ей говорят, – но наконец все же пошла, вооружившись расческой, зубной щеткой и пастой, выходившей из тюбика исключительно полосатой. О своем знакомстве с Принцем Марина умолчала, решительно сказав, что мальчик по соседству постоянно стучал, не давал спать – вообще ничего не давал. Обманывать она не любила и не умела, но Маленькая Женщина проглотила полуправду, как совсем недавно – яичницу.

Днем, к которому время шло бесконечно долго, позвонила Бабочка, чтобы напомнить о завтрашнем визите гостей и попросить Марину – самую ответственную – прибраться и вместе с Маленькой Женщиной приготовить угощение. Маленькая Женщина по-детски радовалась чужим людям, и от смеха все ее тело содрогалось. Она нашла в шкафу платье цвета карамели, украшенное рядами белых точек, и долго рассказывала, как оно поселилось в доме и что к нему шла необычайно модная шляпка, но сбежала, испугавшись моли. Когда Маленькая Женщина вспоминала о прошлом, то превращалась в радио – кряхтящее и несмолкающее. Но Марине нравилось ее слушать и, сидя на полу, примерять красные туфли, слишком большие для ее пока не выросших ног. А еще – нюхать пахнувшую старостью помаду и мазать на пальцы квадратную тушь, вспоминая, что мамина жила в блестящем длинном тюбике.

Вечером, заворачивая салат из мелко рубленных яиц и сыра в простынки из ветчины, Марина думала о том, что не так плохо иногда выбираться в гости. Маленькая Женщина делилась важными девичьими премудростями, которыми Марина потом сможет похвастаться перед мамой; радио наполняло пожелтевшую от света кухню бабушкиными любимыми романсами; снаружи в припорошенной снегом темноте собаки выгоняли на прогулки своих засидевшихся дома людей. Марина выглядывала за пределы квартиры, посыпая розовые рулеты свежей зеленой петрушкой, и так ей хотелось тоже выйти, подставить еще не убежавшему морозу щеки и скатиться с горки, запачкав недавно выстиранные колготки. Но не сегодня. И даже не завтра. Но хотя бы потом – она обязательно спросит об этом Бабочку.

Ближе к ночи салаты в неаппетитной пищевой пленке спали в погасшем холодильнике, закуски, отправленные на балкон, следили через широкие стекла за подъезжающими машинами и загорающимися окнами, а толстенькие куриные ножки манили своим запахом из духовки. Марина сидела, забравшись с ногами на табуретку и положив голову на сложенные руки, пока день через тонкую трубочку выпивал из нее последние силы. Маленькая Женщина гнала ее спать, размахивая пятнистыми руками, но Марина упрямо сидела, пришпиленная Бабочкиной просьбой, и не давала глазам окончательно закрыться. И размышляла о том, что Александр – самое подходящее для принца имя.

Сказка о Бумажном Принце
2

Так Бумажный Принц остался в замке. Стараниями Танцующей Королевы он снова обрел глаза – но пустые, белые, совершенно безжабные, – и теперь смотрел ими через узкое окошко на припудренную пылью дорогу. Но стоило почувствовать на себе взгляд случайного путника – и Бумажный Принц тут же скрывался, не желая показываться. Он запирал дверь, оставляя лишь небольшую щель для вкусной еды, невкусную же он швырял – в стены или из окна, в головы зазевавшихся людей.

К нему не разрешали заходить – а всех незваных гостей он гнал, бросая в спину первое, что попалось под руку. Лишь изредка Бумажный Принц покидал комнату и отправлялся в библиотеку, где теперь жила Танцующая Королева. Она сидела в окружении книг, не трогая и не открывая ни одну. Бумажного Принца Танцующая Королева больше не узнавала и, кажется, даже не видела. Когда он приходил, она просто смотрела в стену – между входом и одним из шкафов, где по камню ползла трещина, напоминавшая черную паутину под ее кожей.

Книги Бумажный Принц любил. На их страницах чужие прикосновения превращались в буквы, а те складывались в удивительные приключения. Они приятно щекотали кончики пальцев и голову. Только за чтением Бумажный Принц забывался, а затем приходили люди с едой и отбирали его у путешествий навязчивым стуком в дверь. Бумажный Принц злился.

– Не трогайте меня! – кричал он, отправляя в полет очередную красивую тарелку, от которой оставались совсем не красивые осколки.

Чернота, некогда жившая в его глазах, настигла и Танцующую Королеву – теперь, стоило ей надеть платье, как оно превращалось в усыпанный дырками грязный мешок. Но она продолжала верить, будто носит наряд, достойный правительницы. И улыбалась, водя руками по трещащей ткани.

Чернота была тем единственным, что не оставляло Бумажного Принца. Он прогонял ее, смахивал с себя, но она проникла слишком глубоко. Тогда Бумажный Принц смирился. Он сделал из нее оружие – тяжелое копье и круглый щит: так было легче отгонять любопытных слуг и людей, невовремя приносивших еду. Поначалу он хохотал – как смешно удирали непрошеные гости, роняя свои тяжелые ботинки и грохоча подносами! От смеха уголки глаз размывали большие круглые слезы, таких не было у настоящих, не сделанных кем-то людей.

Но вскоре смех скрылся внутри Бумажного Принца, отказавшись появляться. Оружие, верная защита от всего раздражительно громкого и неуместного, стало врастать в тело, заменив собою руки. Бумажный Принц больше не мог переворачивать страницы любимых книг. Слуги – те самые, потерявшие у его покоев немало ботинок, которые теперь трофеями покоились на полках, – отказывались читать ему вслух. А Танцующая Королева медленно порастала настоящей паутиной – пауки плели сверкающие нити, даже когда она привидением парила по замку в своих лохмотьях.

И пока королевство неизбежно вкатывалось в новые дни, перемалывая минувшие, замок застыл молчаливым каменным изваянием. О нем, как и обо всем застывшем, постепенно забывали, выстраивая вокруг себя новую жизнь, на которую с тоской смотрели из узких окон слуги. Бумажный Принц не хотел слышать человеческое счастье, но не мог заткнуть уши, не хотел видеть чужое сияние – оно слепило белые глаза. А еще – в этом он признавался себе довольно часто – он злился на Рогатую Королеву, ведь именно она сделала его таким.

Она сделала его.

Мимо замка пробежала неделя, которую почти догнала следующая, и на пороге появилась Крылатая Принцесса в своем пушистом белом одеянии. Она сверкала – улыбкой и глазами, – чувствуя на плечах приятную тяжесть родных мест. Она шла, а каблуки ее отсчитывали секунды, вновь заводя, будто давно остановившиеся часы, древний замок. Она распахнула плащ, и из-под него выскользнула девочка.

Когда-то она запачкалась – как пачкается каждый ребенок, – подняв в воздух миллионы цветных брызг и обдав ими всех, кто стоял рядом. На ее теле не было ни единого черного пятнышка: черноте не удавалось добраться до нее. Крылатая Принцесса встретила девочку случайно – она шла по ярким следам, которые не укрыла даже вечно недовольная дорожная пыль. Девочка без страха бежала сквозь города, щекоча ветер маленькой кисточкой, и желала всем доброго – не уточняя, утра, дня или вечера. И люди желали ей доброго в ответ.

– Куда ты так несешься, Маленькая Кисточка? – спросил однажды добрый фермер, прикрепляя ей на грудь это новое имя – «Маленькая Кисточка».

– Рисовать новый город, – ответила она, мазнув пальцами по блестящим щекам. – Мы с мамой и папой жили на мельнице, но ее разрушил злой ураган. Он почему-то очень не любит мельницы, – огорченно сообщила Маленькая Кисточка. – Так без дома остались мы. И наши соседи. И соседи наших соседей. Представьте: ни одной мельницы вокруг!

– Это ужасная беда, Маленькая Кисточка, – пожалел ее добрый фермер.

– Вот я и ищу красивое место – чтобы с лугами, полями и реками, – где нарисую новый город. И туда придут мама и папа. И наши соседи. И соседи наших соседей, – поделилась с ним Маленькая Кисточка. – Там будет много мельниц. И не только их. Обязательно забегайте.

Перед Маленькой Кисточкой открывались ворота в деревни, где она, конечно же, задерживалась лишь ненадолго, оставляя в память о себе буйство красок, распускавшееся цветами на деревьях и пухлой редиской на грядках. Крылатая Принцесса долго шла по полосатым следам детских ботинок, пока наконец не увидела ее – лохматую, пушистую и чумазую.

– Мне очень нужна твоя помощь, Маленькая Кисточка, – обратилась к ней Крылатая Принцесса. И, даже если бы она не знала Кисточкиного имени, то наверняка угадала бы его: оно подходило девочке, словно сшитое по фигуре платье. – Во владениях старой Танцующей Королевы, – она не решилась назвать их своими, даже название не произнесла вслух, считая его слишком хрупким и боясь разбить вдребезги, – есть один мальчик, черный, как уголек. Его нельзя касаться, иначе чернота поглотит и тебя. Внутри него живет злоба, ее поселили не намеренно, не подумав. Но с каждым днем она поедает его. И у нее настолько острые зубы, что вскоре она доест мальчика и займет его тело, надев его, точно удобный наряд.

Она умолчала, что злоба Бумажному Принцу досталась от матери, Рогатой Королевы, боясь, вдруг Маленькая Кисточка, не перечившая никогда родителям, откажется помогать. Ведь маленьким людям люди большие кажутся вечно правыми и очень серьезными. Они не могут глупо ошибаться и забывать свою злобу там, где ей не место!

– Меня зовут Крылатая Принцесса, я дочь Танцующей Королевы. И в благодарность, Маленькая Кисточка, я подарю тебе земли. Там есть и луга, и поля, и реки. А еще там очень не хватает мельниц, – добавила Крылатая Принцесса. – Я не знаю, к кому еще обратиться. Колдуны выгоняли меня за порог, едва узнав о болезни мальчика.

Ноги Маленькой Кисточки топтали пыльную дорогу, готовые вновь броситься бежать, но она умело придерживала их за шнурки, словно коней в разноцветных яблоках. И наконец она, преисполненная решимостью, ответила:

– Нет такой напасти, с которой не справится моя кисточка!

И вот, выйдя из-под плаща Крылатой Принцессы, Маленькая Кисточка взмахнула своим волшебным инструментом – и серый камень обвил сочный виноград, лозы которого тут же отяжелели от набухших фиолетовых ягод, а в коридор хлынул живым бесконечным потоком свет, разгоняя холодную темноту по углам. Пустые рыцарские доспехи уже стучали забралами, приветствуя Маленькую Кисточку, и изящно – насколько позволяла стойка – кланялись вернувшейся Крылатой Принцессе, а она кивала им, сияя белоснежной улыбкой. Хлопали дверьми комнаты, будто пытаясь проморгаться после долгого сна. Под потолком, раскрывая свое картиночное нутро, пролетела целая стайка маленьких книг, явно искавшая место для гнездования.

– Тебе предстоит много работы, – проговорила Крылатая Принцесса, на плечо которой уселся крошечный томик сказок и зашуршал страницами. Она погладила его по переплету.

– Я не боюсь работы, – широко улыбнулась Маленькая Кисточка. – А потом я приготовлю самую вкусную пастилу. И угощу ею вас. И Танцующую Королеву. И болеющего мальчика. И даже его злобу. После пастилы ей совершенно перехочется есть людей.

И она направилась в сердце замка, с которым, сам того не зная, уже начал срастаться Бумажный Принц.

Третий день без имени

С самого утра город обсыпало белыми крупинками. Солонки облаков щедро приправляли дома и машины, скрывая за снежным одеялом окружающую серость. А из-за приземистых зданьиц выкатывалось острое солнце – оно не грело, но охотно резало глаза. Марина морщилась, как от лимона. Марина пряталась за ладонями, которые яркий свет окрашивал в мутно-розовый. Марина сучила ногами, сбивая одеяло в пышный ком. Но ничего не помогало: чужой город настойчиво будил, требуя внимания, словно совсем маленький капризный ребенок. Он не понимал слова «нет».

Марина жила внутри просторного белого кубика, который чуть ли не сиял. Он был весь ровный, гладкий, с единственным черным пятном – крутящимся стулом, раскинувшим по полу щупальца с колесиками. Впрочем, сейчас его спинка куталась в Маринину вязаную кофту нежного пионового цвета.

На изогнувшемся волной столе стояла ваза с одиноким сухим цветком. Марина чувствовала себя неуютно рядом с ней, ведь вместо привычного гладкого сосуда, похожего на жившие в подвале банки – только без огурцов, помидоров и прочих купающихся в рассоле овощей, – она видела лицо с пустыми белыми глазами, безволосыми дугами бровей и поджатыми губами. Лицо смотрело недоверчиво, недовольно, поэтому в первый день Марина отвернула его к стене. Но оно оказалось и с другой стороны – и вообще с каждой.

Кровать с пышным одеялом скучала без своего человека. Поэтому впервые упавшую в ее объятья Марину она решила попросту съесть, утопив в слишком мягком матрасе. Марина чувствовала себя принцессой, но это ей не слишком нравилось. Ведь каждой принцессе полагалась своя горошина – порой невидимая, но ощутимая. Марина вертелась, задыхаясь в белом коконе, а сон не мог проникнуть к ней через тысячи молочно-белых складок.

Но привыкла Марина довольно быстро. Смирилась – с горошиной, с городом, с белым безглазым лицом. Даже с шаркающей Маленькой Женщиной, бесконечно говорившей на кухне с несуществующим и неотвечающим собеседником. Марина мысленно нарисовала календарь, состоявший всего из семи дней, и теперь зачеркивала в нем квадратики, не оставляя белых зазоров. Два чернели выбитыми зубами. Пять слепили чистотой.

Новый год давно ушел, а следы его замело затянувшейся зимой, которая бессовестно вторглась в март. Но знакомое волнение искоркой вспыхнуло в груди: сегодня придут гости и принесут на куртках, шубах и пуховиках праздник. Марину не смущало то, что здесь она не знает никого, ведь мамины и папины знакомые когда-то тоже были новыми, неношеными, но они пересекали порог с улыбкой, выворачивали сумки и карманы, смеялись и находили самые добрые слова, которых становилось только больше с каждым поднятым бокалом.

Выбравшись из одеяльного плена, Марина мешком рухнула на пол и, найдя розовое пятно рюкзачка, раскрыла его запечатанный молнией рот. В ноги легла мамина книга, пахнущая папиной рыбой, тетради с яркими рисоваными обложками, гремящий внутренностями пенал и одежда – сплошь бело-розовая. Марина раскладывала ее перед собой, тщательно выбирая, в чем появиться перед гостями.

В соседней комнате застонал и заворочался Принц. Марина подползла по гладкому бесшовному полу, приложила ладонь к шершавой, будто покрытой шлифовальными листами стенке, без слов желая доброго утра. Она представляла наполнявшее спальню тепло – в виде огромного желтого шара, конечно же, – и улыбалась. Принц был грубым, его слова застряли где-то внутри, периодически побаливая, но сейчас, выспавшись в обнимку с мыслями, Марина думала, а какой стала бы сама, лишившись возможности бегать и ходить. Папа бы катал ее на себе, в этом она не сомневалась, но стыд наверняка выел бы ее изнутри, оставив на месте хорошего и доброго ровную круглую дыру. Это уже не Марина-снежинка, даже не Марина-собачка, а Марина-бублик.

К приходу гостей Марину обычно наряжала мама: сметала с полок самую красивую одежду, кружила голодной птицей, выискивая заметные лишь ей несовершенства, но всегда останавливалась на одном. Ведь платья, так говорила мама, делают девочек красивее, а мальчики в костюмах выглядят представительно. Марина не до конца понимала, что же это значит, но ей нравилось быть красивой. А значит, нравились и неудобные платья, в которых иногда жутко мерзли коленки.

– Маринка, а давай меняться? – шепнул ей как-то папа, протягивая то, что с теплом называл джинсами своей молодости. – Я сегодня побуду красивым, а ты расскажешь дорогим гостям, – его голос дрогнул, будто он собрался говорить о чем-то смешном, – о зарплате. Планах на будущее. Или, вон, о крысе в распределительном щите!

– Олежик! – ахнула мама и тут же встала в свою строгую позу.

– Да я тебе говорю: она реально запеклась! – хохотнул папа, забыв включить мамину любимую серьезность. И Марина засмеялась вместе с ним под недовольным маминым взглядом, хоть и не видела в истории о крысе ничего забавного.

Выбор пал на теплый сарафан, связанный морщинистыми бабушкиными руками. Марина с чувством выполненного долга и кульком одежды побежала наводить красоту и доказывать зеркалу, что не такая уж она и низкая. Отросшие завитки лежали на голове курчавой шапкой, а нижний зуб вдруг принялся угрожающе шататься под натиском щетки. Марина покачала его – сперва указательным пальцем, потом языком, – и оставила до времени: только бы не выпал перед гостями и не застрял в зеленом яблочном боку. Ей ужасно не нравилось собирать в копилку истории, от которых стыдно. Но с каждым годом они сыпались прямо с неба, угрожая когда-нибудь закопать Марину по самую макушку.

Дверь открылась, когда Марина, уже нарядная, гипнотизировала часы в комнате Маленькой Женщины, убеждая длинную тоненькую стрелку шевелиться быстрее и тащить за собой коротенькую толстую. Бодро застучали каблуки-молоточки. Марина подскочила, наспех подтянула колготки, гармошкой собравшиеся у коленей, и побежала встречать, зная, кого увидит в темноте коридора. Бабочка была белой и почти светилась, купаясь в льющихся с кухни косых лучах. Марину же окутали запахи улицы и духов – яркое смешалось с прохладным и ударило по голове.

Настроение Бабочки было приподнятым, как и ее уголки губ. Она легко смахнула с плеч куртку и отправила ее в недра скрипучего шкафа, моль из которого выгнала жесткая, скрученная бело-оранжевая корка. Марина вновь подскочила и, беззвучно приземлившись на носки, бросилась обниматься. Она не ожидала почувствовать окутанные морозом ладони, но Бабочка коснулась ее спины и прижала к своей белой рубашке. Бабочка была мягкой, и Марина с удовольствием прильнула щекой к ее животу.

– Еле дозвонилась до твоей мамы, – тихо произнесла она, и это было лучше любого вежливого приветствия. – Андрей Геннадьич номерок подкинул, – добавила она, проводя ладонью по Марининой голове и забирая завитки волос за ухо. Будто Марина успела забыть, кто хранит внутри себя все важные номера. – Непросто мне было. Думаю, ты понимаешь.

Марина не понимала, но все-таки кивнула.

– И что? – только и смогла выдавить из себя она, боясь холодных волн разочарования, которые бы вмиг, подхватив, снесли ее. Вниз по горлу прокатился теннисный мяч, задержавшись между ключицами, а затем ухнул в желудок, потревожив озерцо кислого чая.

– Она вся взмыленная. Вся, Мариш. Но она уже купила билет на поезд. – В голосе Бабочки зазвучала весенняя капель, словно она вместе с Мариной ждала новостей. – Так что дней через пять она уже будет здесь.

– А папа? – недоверчиво поинтересовалась Марина. Папа защищал, эти слова мама вырезала внутри ее головы, как вырезали надписи на скамейках. Марина не до конца верила. И боялась: вдруг он не вернется – и неважно, по какой причине.

– Он приедет позже. Сейчас такие цены на билеты, знала бы ты, – заворчала Бабочка, вмиг прибавляя к своему возрасту ровно столько же (умножать Марина пока не умела). – Разориться можно. Скажи спасибо, что хоть маме хватило. – Она превратилась в Бабочку из первого дня – недовольную тем, что Марине приходится в очередной раз объяснять вещи, которые настойчиво шепчет на ухо всем своим жителям чужой город.

Но пока Бабочка возмущалась, Марина чувствовала, как теннисный мяч обращается обычным намятым снежным комом, тает где-то внутри нее и растекается приятной мятной прохладой. А может, он скорее напоминал жвачку. Папину любимую. Прижимаясь к теплому Бабочкиному животу, Марина вдруг поняла, что ужасно скучает по папе. И из глаз водопадами хлынула грусть. Марина пыталась прогнать ее, прижимая кулаки к щекам, но та была слишком сильной, слишком большой для совсем невзрослого тела.

– Ну что ты? – прошептала Бабочка, а Марине показалось, что именно так звучит чужой город: ласково льется в уши, пытаясь заполнить человека до краев. Но сейчас Марина была не против – пускай прогоняет грусть, пускай превращает ее в капустный листок, фаршированный словами. – Что ты, Мариш? Она же приедет. И папа приедет. И Андрей Геннадьич, чтоб его… – Бабочка достала тонкую салфетку – кажется, из рукава, как делали волшебники – и промокнула Маринины уголки глаз, забирая слезы. – Ты только не плачь, хорошо? А то у тебя глаза толстыми будут.

Внутри щелкнуло – включилось любопытство вперемешку с недоверием, – и Марина прищурилась, выглядывая из-под волнистой от мокроты салфетки.

– Глаза не бывают толстыми, – серьезно сказала она, но для верности поискала зеркало.

– А вот твои будут! – Бабочка ухватила ее за нос.

Марина ойкнула, отшатнулась и упала – на самую попу – под негромкий Бабочкин смех. А когда боль ушла – спустилась к ушибленному месту, – Марина улыбнулась. И на всякий случай потрогала под глазами: вдруг и правда опухли. Но те жили своей жизнью: шевелились под подушечками, глядя то в разверзнутую шкафную черноту, то на пушистые лапы света, проникавшие сквозь деревянные висюльки, и совершенно не собирались толстеть.

– Мы вчера столько приготовили! – заявила Марина, громко шмыгая носом и заталкивая скучания по папе поглубже в себя. Она старалась делать это легкими движениями – такими Бабочка скармливала шкафу свои вещи.

Минутная стрелка понеслась довольной собакой, увидевшей проезжающую машину, и потащила за собой на полной скорости часовую. Марина и Бабочка заполняли пустоты стола тарелками – чистыми или заросшими едой, – пока весна за окном выкручивала на полную зиму, вытряхивая из облаков весь скопившийся снег. Бабочка напевала – негромко, из русского рока, – а Марина, улыбаясь горе из куриных запчастей, пыталась угадать композицию. Во главе стола, заваливаясь на выступ подоконника, встала пирамида из фруктов. Марина с интересом блуждала глазами по зеленым звездам и пушистым красным шарам, которые вальяжно разлеглись на привычных яблоках, бананах и апельсинах. Но трогать их до прихода гостей не решилась. Вот только гости не торопились.

Дверной звонок принялся заливаться соловьем, когда за окном сгустилась темнота, похожая на растопленный горький шоколад, – не черная, скорее темно-коричневая. Бабочка, не присевшая даже на краешек стула, подправила перед зеркалом лицо, смахнула с плеч невидимые пылинки и нырнула в коридор, оставив Марину под медовым светом кухонной люстры. Через две комнаты пыхтела, втискиваясь в платье, Маленькая Женщина. Сегодня она тоже хотела быть красивой.

– Здра-авствуйте, – протянула Бабочка, и Марина заметила, что ее голос вновь переключился. Щелк. Бабочка была гибкой, она постоянно менялась изнутри, при этом сохраняя привычную форму.

– Ангелина, с каждым разом все хорошеешь, – густо зазвучал коридорный мужчина.

Наверно, где-то существовала книга, в которой хранились все правила для собирающихся в гости. Иначе почему люди – приходя, уходя или поднимая бокалы – говорили одни и те же фразы, лишь слегка изменяя их. Про себя Марина решила эту книгу не открывать. И хвалить платья, прически и лица, только если они действительно понравятся.

– Мы виделись недавно. – Бабочка уколола словами, недовольно хмыкнув.

– И с тех пор ты умудрилась снова похорошеть. – Мужчина вертелся земляным червем, при этом улыбаясь одним лишь голосом. – Познакомься, это Денис Аркадьевич. Я тебе о нем говорил.

– Можно просто… Денис. – Третий человек звучал негромко и дребезжал плохо зажатой струной.

– Очень приятно, – ответила Бабочка.

Коридор наполнился звуками: оттуда шуршало, стучало, скрипело. Марина подступила ближе к двери, выгнулась проволокой – так сильно ей хотелось представить гостей, прежде чем они, затрещав висюльками, набьются в кухню. Это же почти как размышлять о героях книг, воплощенных лишь в буквах, и несмело рисовать их – в воображении или на бумаге. А потом неизменно разочаровываться, найдя среди строчек неправильный цвет глаз, волос или невесть откуда возникшие очки.

Но вот порог переступила Бабочка – впорхнула, бесшумно опуская ноги на блестящий от чистоты пол, – а следом появился, на удивление так же тихо, шкаф. Марина впервые видела таких больших людей: он отбрасывал на пол гигантскую тень и наверняка мог бы закрыть собой солнце. А еще на него ложилось так редко подходящее людям слово – «безупречный». Это когда ты не можешь ни к чему придраться, даже если очень стараешься. Белый костюм и черная рубашка поражали острыми стрелками, волосы цвета нечаянно поставленной чернильной кляксы были аккуратно забраны назад. Марина смотрела – как Шкаф поправляет галстук, как хозяйски оглядывает кухню, медленно поворачивая голову, – и не могла найти в себе силы поздороваться. Испугавшаяся вежливость спряталась в самом низу живота, рядом с растаявшим мятным комом, и не собиралась оттуда вылезать.

– А это у нас кто? – Глаза Шкафа – цвета его же волос – остановились на Марине. Тонкие брови поползли наверх, и лоб пошел волнами. Такими же неприятно безупречными.

– Марин, – шикнула Бабочка и нетерпеливо подтолкнула ее, – хоть поздоровайся.

И в этой фразе было столько мамы, что Марине тут же захотелось обхватить Бабочку руками и попросить уйти отсюда – как когда-то в детском саду. Ведь обычно люди не крали солнце – так делал только крокодил из сказки – и носили белые рубашки и черные костюмы, а не наоборот. Но попытки упрекнуть, ужалить – даже про себя – скатывались с гостя крупными каплями воды и испарялись, не долетев до пола.

– Здравствуйте. – Марина с трудом поднимала испуганную вежливость, так и норовившую вновь бомбочкой прыгнуть в желудок. – Я… Марина.

Шкаф смеялся, но звука не было, его выключили. Его плечи подрагивали, а глаза, сузившись, пускали в стороны тоненькие трещины морщин. Широкая линия рта при этом лишь слегка изогнулась, а уголки очертили глубокие скобки. Гладкое лицо сминалось, будто сделанное из глины; Маринины коленки дрожали, хоть ей и не было холодно.

– Марина, – выдохнул Шкаф в теплый кухонный воздух. Створки его губ не скрипели, а из-за них лился тот самый, густой, как сметана маленького города, голос. – От латинского marinus – «морская». Знала об этом? – спросил он, вдавливая ее взглядом в пол.

– Не знала, – еще тише ответила она, рассматривая заломы Бабочкиной рубашки, в которых, как ей казалось, можно спрятаться – но только если ты очень маленький. Марина еще не выросла. Марина не стыдилась сбегать от гостей в складки чужой одежды.

– Я Виктор. – Шкаф вернул ей любезность, вложил в горячую и потную ладонь, после чего мгновенно утратил интерес, выпуская из-за своей спины человека поменьше.

Людей – в Маринином крошечном мире – частенько поглощали сказочные образы. Отдельные фрагменты внешности, разрастаясь до невероятности, прятали за собою все прочее, намертво приковывали внимание. Так Бабочкины ногти подарили ей тончайшие, покрытые серебристой пыльцой крылья; прошлое Маленькой Женщины превратило ее в балерину из шкатулки, забывшую, как танцевать, а широкие плечи Шкафа будто подпирали потолок, не давая тому рухнуть. Представший же перед Мариной мужчина был неопрятным, худощавым. Обычным. Она цеплялась глазами – за очки, коричневую вязаную безрукавку над таким же скучным коричневым свитером, отросшие волосы и небритость подбородка, – но соскальзывала, точно по недавно подмерзшей хляби.

– Извините, – первым делом сказал мужчина, и глаза его полностью скрылись за бликами очков. Он будто хотел спрятаться за растянутым свитером, болтающимися джинсами и толстыми носками. И Марина, уцепившаяся за Бабочкин рукав, понимала его.

Когда мужчина открыл черную дыру вместо рта, кухню озарила собой Маленькая Женщина. Она была искоркой в платье, посыпанном белым горошком, в туфлях на венозных ногах. Она показывала в улыбке зубы – наверняка выловленные из стакана, желтоватые, но ровные – и разглаживала наряд, прогоняя сухими ладонями почти не заметные складочки.

– Витюша! – Маленькая Женщина бросилась в широкие объятья Шкафа, безошибочно вспомнив его имя. В крохотной коробочке ее памяти, где путались дни, недели и собственные дочки, он, видимо, занимал особое место.

– Маргарита! – Он приподнял Маленькую Женщину, оторвав от пола ее ноги, передавленные тонкими ремешками туфлей. – Это вы для меня принарядились?

– А для кого еще? – кокетливо заметила она. Нос Марины защекотал острый запах – как когда она сунулась в мамину коробку с пряностями. Он тянулся тонкой змейкой от Маленькой Женщины и не был ни сладким, ни горьким – от него просто хотелось чихнуть.

– А это мой старый знакомый. – Шкаф указал на мужчину, о котором Марина успела забыть, настолько тихим и непримечательным он был. – Денис Аркадьевич. Он приехал по объявлению. Заинтересовался старыми игрушками.

– Ань, ты опять что-то за моей спиной вертишь? – возмутилась Маленькая Женщина. Она не умела стоять строго, зато старательно хмурила морщинистое лицо.

– Ангелина, мам, – раздраженно поправила Бабочка, и Марина поняла: она бы тоже устала изо дня в день повторять собственное имя, оно и без того ей не слишком нравилось. – Да, после ремонта столько старья осталось! Часть я на барахолку отвезла, а часть решила продать. Деньги не лишние, мам. Никогда. Или, думаешь, лекарства твои бесплатно раздают?

Когда начались взрослые темы, Марина незаметно скрылась. Она не понимала – ни в деньгах, ни в барахолках, ни в лекарствах: сама она пила только медвежий сироп от кашля, когда температура уползала вверх по столбику градусника, – зато мастерски пушила петрушку на салатных горах. Так говорила бабушка. Поэтому, забравшись на стул с ногами, Марина приподняла опустившийся хохолок на майонезном холме и попыталась превратить в венец. А за ее спиной разворачивался, тускло блестя чешуйками, разговор, который все равно влетал в любопытные уши и щекотал голову изнутри.

– Меня, – это говорил Денис, он делал длинные паузы между словами, будто давясь каждым из них, – интересует с… собачка, – сказал и сглотнул.

Марине стало немного жаль его. В первом классе, куда она гордо пошла по желтым листьям в прошлом году, у них был похожий мальчик. Он спотыкался о вопросы, жевал предложения и неумело сражался с домашней работой. Прочие мальчики не любили его, дразнили жопоголовым – и другими, не менее обидными словами, – и Марина не понимала почему. А потом папа объяснил: потому что он отличается. И, собрав в ладони умные мысли, бережно и понятно вложил их Марине в голову.

Нельзя дразнить тех, кто отличается, так они не научатся: дружить, общаться, понимать, работать. Денис, которому Марина, тайком выглядывающая из-за взбитой ваты волос, могла дать и тридцать, и сорок, и даже пятьдесят, похоже, правда не научился. И мир, посчитав его лишним, наградил его самой страшной особенностью – невидимостью. Не той, которая позволяет тайно пробираться в кинотеатр и смотреть все интересные новые мультики, а той, которая ластиком стирает человека, оставляя лишь невзрачный, но раздражающий контур.

– Ей должно быть… лет восемь, – продолжил Денис.

Обернувшись, Марина увидела, как он поднял руку – так на уроке слипшиеся в цветастую массу ученики привлекали внимание учителя.

– Восьмилетняя плюшевая собака? – ахнула Маленькая Женщина, закрыв руками белый горох на своей груди. – Да зачем она вам, ей-богу, Денис… как вас там?

– Аркадьевич, – ответил за него Шкаф, доставая из кармана толстую коричневую сигарету в тонкой белой обертке. Такие в папиных фильмах курили люди с деньгами – но никогда не докуривали до конца и не плющили о пепельницу, сминая в аккордеон.

– Деточкам-то лучше новую, мягкую. Такую, знаете, чтоб ходила и гавкала, – поделилась Маленькая Женщина, ласково поглаживая платье, о котором помнила куда больше, чем о дочери. – На деточках экономить никак нельзя.

Марина уловила тихий вздох: это Бабочка, сдувшись, опустила плечи и покачала головой.

– Маргарита, – стоило Шкафу взять Маленькую Женщину за покрытую мятой кожей ладонь, как Марина отвернулась – гореть щеками, уставившись в самое сердце колбасных рулетов, – дело не в детях. Денис – коллекционер, его интересуют экземпляры, которые сложно достать. Деньги для него – не проблема. Он зарабатывает столько, сколько нам с вами и не снилось. – Марина вспомнила горькое, нарезанное колечками слово «лукавить», ведь Денис не курил толстые сигареты, даже обычные не плющил. Зато Шкаф выглядел так, словно мог купить весь дом. – Но, вы понимаете, сперва он должен ознакомиться с товаром, изучить. Понять, не обманывают ли его. За этим и приехал. Ну а я – повидать вас.

О коллекционерах Марина знала не так много, но некоторые взрослые, включая ее мудрую бабушку, считали их чем-то вроде вечных детей, тащащих в дом с улицы всякую гадость. Но Марине нравилась идея покупать себе кукол и не давать никому с ними играть, с важным видом заявляя, что они слишком редкие и их легко испортить. Только старенькая восьмилетняя собачка не вызывала и капли интереса. Такая осталась дома, с ней крохотная Марина, размером чуть больше фасолины, спала в обнимку и сосала ее уши – если верить маме, конечно же.

– А ты чего такое старье не вышвырнула-то? – задребезжала голосом Маленькая Женщина. – Бестолочь. Восемь лет хлам хранить. Она ж, небось, плешивая уже вся. Вы уж нас простите, Денис. – Она даже не попыталась вспомнить его отчество. И Марина вдруг поняла: она тоже напрочь забыла его. – Но мы с девочкой, – Марине врезалось между лопаток безликое обращение, – салатиков наготовили, курочку запекли. Если и не понравится собачка, так хоть покушаете.

Возмущаться, напоминать, как делала Бабочка, Марине не хотелось. Ее больше занимали заветрившиеся колбасные бока, с которых слишком рано сняли прозрачную пленку. В жаре кухни, под апельсиновым светом рулетики уставали, выдыхались и покрывались нездоровым румянцем. Им не терпелось перекатиться на красивые белые тарелки – Марина и Маленькая Женщина решили взять одинаковые, не оплетенные плоскими золотыми лозами, чтобы никому не было обидно.

Марина обернулась, собираясь настойчиво зазвать всех к столу, – и врезалась взглядом в подошедшего ближе Дениса. Он не крал свет, двигался бесшумно и выпадал из разговора так, будто в нем и не участвовал. Сколько он стоял, наблюдая за безмолвным общением Марины с рулетиками, она не знала, но глаза его застыли, а руки повисли без движения. Не человек – игрушка, как те, которые он собирал.

– Привет, – сказал он и тут же спрятал взгляд под столом, уставившись на табуретные ножки.

Наверно, он, как и мальчик из ее класса, искал того, с кем рядом можно помолчать и кто точно не станет дразниться. Марина была не против, только бы он больше не подкрадывался, словно монстры из папиных страшилок – клоуны, механические медведи, пришельцы, в которых сидели пришельцы, в которых сидели пришельцы.

– Здравствуйте. – Он не давил собой, как Шкаф, – наверно, потому что выглядел очень маленьким и худым, и Маринина сердитость отступала недавно вспенившейся волной.

Тишина между ними загустела, пока за ее границей только прибавляла громкость чужая беседа. Денис несмело ознакомился с произведениями домашней кухни и сделал то же, что делал тихий мальчик, – отошел к подоконнику. Город темнел сильнее, город гнал домой засидевшихся на работе людей. На засыпанной снегом квадратной площадке под строгим присмотром взрослых пятеро детей, включив внутри себя сирены, неуклюже переваливались в толстых треугольных шубах родом из маминого детства. На их крики отзывались бесхозяйные собаки, ожидавшие у подъездов машины. Марина смотрела во двор сверху вниз и чувствовала себя невероятно взрослой, оставившей громкий возраст далеко позади.

– Денис Аркадьевич. – Бабочка подошла на цыпочках и подцепила его под локоть, готовая тащить из кухни на крючке своих острых ногтей. – Давайте я ее хоть вам покажу, – зашелестела она, аккуратно огибая разговор Шкафа с Маленькой Женщиной.

Денис кивнул, и Бабочка украла его в хищную черноту коридора. Так Марина осталась одна, чужая и взрослая. Вне разговоров и о старой коллекционной собаке, и о том, как подорожала гречка. Потеряв желание зазывать и украшать словами и без того пестрящий цветами стол. По воздуху поплыли первые клочки дыма, касавшиеся Марининых щек; они пахли важностью и деньгами. Шкаф не отворял окно, не выдувал в морозную щель свою вредную привычку, а заполнял кухню собой.

Потянувшись через крабовую горку, Марина выловила из резной стеклянной лодочки оливку и отправила в рот. Лицо тут же съежилось само собой, язык попытался пробиться сквозь зубы и выронить кислую зеленую гадость на стол. Но Марина сделала над собой усилие, отвернулась и стала смотреть, как проступает в стекле ее недовольное отражение на фоне темного неба. Видимо, некоторые вещи были исключительно взрослыми. Например, оливки. А еще фильмы про девушек, променявших жизнь с коровами на богатого мужчину, или подштанники.

И никто больше не говорил про собаку – будто салаты заинтересовали больше. И никто не говорил про Марину.

Выжав из себя часть разговоров, взрослые сели за стол, слишком маленький для пятерых. Марина впервые радовалась, что не вытянулась вверх, что помещалась в чемодан, как любил говорить папа. Она не протыкала никого острыми коленками, не задевала выглядывающими из-под футболки локтями – остальная футболка вместе с мятой кошкой на ней спряталась под сарафаном. А вот гости и хозяева срослись в огромное чудовище, говорящее разными голосами.

В маленьком городе люди, набивавшие собой кухню в праздники, очень любили одну игру, похожую на дочки-матери. Они играли в семью. Родственники и знакомые, друзья и коллеги превращались в домочадцев, улыбчивых, открытых, порой упрямых и недовольных, но всегда родных. Марина звала их тетями и дядями, что, конечно же, делало их еще роднее. И каждый приносил с собой неизменный мешок времени – с запасом, – которого хватало и на нарядную маму, и на смешливого папу, и на деловую Марину.

Чужой же город лепил из людей, как из пластилина, нечто бесформенное, склеивал вместе, при этом оставляя космически далекими. И – хотя может, Марине так только казалось, – очень одинокими, даже когда они сидели за крошечным столом, упираясь друг в друга коленями. Их настроение печалило и без того уставшую зелень: та скручивалась унылыми завитками, пытаясь зарыться в майонезно-разноцветную мозаику из овощей.

Предложения устало переплетались растрепанной жидкой косой. Маленькая Женщина рисовала перед гостями лучшую версию себя: не устающую, не стареющую – ненастоящую. Бабочка то и дело швырялась взглядами из-под черных ресниц, стараясь привлечь внимание Шкафа, а тот иногда слегка толкал под столом ее ногу. Взрослые напоминали детей – наверно, потому что когда-то ими были. Мальчики так же дергали девочек за косы – как там говорила мама? Ме-та-фо-ри-чес-ки; девочки же показывали языки и горделиво поднимали носы, пытаясь проткнуть ими небо. Марина следила с кислым послеоливочным интересом.

– А эта собака, – вдруг решилась спросить она, наматывая на вилку румяную куриную кожу, чтобы потом отложить подальше и даже не смотреть в ее сторону, – правда такая важная?

Четыре пары глаз единого пластилинового существа одновременно обратились на нее и присверлили к стулу. Под таким прицелом Марина постыдилась раздевать курицу дальше.

– Да. – Марину удивило, что молчаливый Денис заговорил сам, а не через Шкафа. – В какой-то момент, – его дрожащая рука проскрипела вилкой по опустевшей тарелке, и он втянул голову в плечи, прячась от неприятного звука, – я понял, что коллекционирование успокаивает меня. Вот только… я не собираю всё подряд. Не хочу собирать. Наверно, это странно – чем старше, тем ценнее, но советские игрушки не вызывают во мне… восторга. – Он выудил правильное слово из своей головы и поднял его на раскрытой ладони. – Может, потому что я и сам такой. Советский.

– А куклы в вашей коллекции есть? – Марина нехотя подбросила еще вопрос.

Обсуждение забиралось под кожу вилочными зубьями. Она скрутила под столом ноги, выпрямилась под восемью – совсем как у паука – глазами, которыми через людей смотрел чужой город.

– Нет, – отрезал Денис, все так же неподвижно держа свой трезубец невысоко над тарелкой. – Только плюшевые игрушки.

– Это потому, что вы мальчик?

Денис не играл в семью. Марина не называла его дядей. Но очевидное предположение вдруг подняло волну хохота, накрывшую и Дениса, и Марину, и перекопанные ложкой салаты. Даже Шкаф затряс накрытыми пиджаком плечами. И Марина улыбнулась, скрутив остывшую куриную кожу и спрятав ее за одну из мисок. Денис попытался скрыться от звуков под безрукавкой, качнувшись прутиком на своем табурете. Но выстоял, не дав чужому смеху срезать себя.

– Марина, мальчики порой тоже играют в куклы! – Это прорезался грозный голос Шкафа, пряча за собой утомившегося от беседы Дениса.

– Да. И им потом за это очень стыдно, – со знанием дела ответила Марина. – Учительница как-то застукала наших мальчишек за задней партой. Они раздели куклу одной из девочек, оторвали ей руки и пытались приделать вместо них линейки, – поделилась она, округлив глаза. На месте кукольной хозяйки она бы побила мальчиков. А потом пожаловалась бы на них мамам и даже директору. – Их отчитали перед всем классом в начале урока. А они даже ничего сказать не могли. Я пыталась понять, для чего линейки, но у меня не вышло. Это же кукла, а не самолет какой-то.

Тихий мальчик из класса не раздевал кукол. Тихий мальчик из класса не задирал девочек. Он таскал в школу лягушек и бесконечные синяки и молчал у подоконника под потоками света. Марина не помнила его имени – ничего вообще не помнила, кроме того, что он просто был. Но она не сомневалась: тихий мальчик вырастет и превратится в Дениса-без-отчества, к которому не липнут даже дурацкие прозвища.

– Я бы этому дяде с большими ушами, – загадочно произнес Шкаф, – уши бы пооткрутил.

– Ой, а я бы им так стулом врезала! – взвилась Бабочка, запружинив кудряшками: она явно примерила на себя историю с куклой.

– А ты, помнится, какого-то мальчика заставляла одуванчики есть, – пробормотала Маленькая Женщина, потроша курицу ножом.

– Не я, а Анька, – нехотя ответила Бабочка, но тут же ее собранные в узелок губы развязались в улыбку. – Мне тогда платье порвали. Мальчик из класса. Ну, на перемене Анька и пришла. «Ты козел, – говорит. – Козел должен траву жрать». А она же здоровая такая, пятый класс все-таки…

И вечер, до того капавший старым краном, вдруг потек бодрым ручьем. Он ширился, разрастался, чтобы вместить всех. Беседа превратилась в знакомую забаву – «Съедобное-несъедобное», с несуществующим мячом, переходившим из рук в руки непременно с каверзным вопросом. Лишь Денис предпочел обратиться статуей, отвернувшись к окну. Его глаза остекленели, ладони замерли друг на друге, только грудь под мелкой коричневой вязью поднималась от дыхания и вновь впадала.

А где-то за стеной ускорилось время. Оно всегда так делало, стоило людям потонуть в чем-то приятном. Наверно, повешенное на стене и запертое внутри плоского кругляка часов, оно просто завидовало. И Марина не могла его винить.

Третий день без имени продолжается

Когда из коридора пропали чужие ботинки, Марина разбросала по кровати руки и ноги и вмялась головой в подушку. Вечер опять выпил ее через тонкую трубочку, но продолжил стучаться тусклым фонарным светом в стекло. Марина растекалась, почти не чувствуя тела, внутри ее несомненно белого черепа перекрикивались чайки и шумел прибой, откатываясь к столбу шеи и вновь поднимаясь к макушке. Кончики пальцев пульсировали усталостью: недавно они терли резные стенки бокала с апельсиновым соком, обводя каждый мелкий узорчик, напоминавший то вазу с цветами, то обломки обиженной посуды.

День давно отправился спать. Он не чуял весеннее тепло, он не хотел вставать рано и включать солнце. И Марина готова была вместе с потухшей улицей провалиться сквозь страницы своего воображения, но вздрогнула, одним движением согнав прикорнувшую на ее груди дрему. Холодильник отяжелел от продуктов, удерживая на тонких стеклянных полках уменьшившиеся салатные горы, странные сыры – твердые снаружи и мягкие внутри, плесневелые и крошащиеся, – колбасные завитки, огурчики меньше мизинца и неправильное количество куриных ног. А за шершавой стеной, на которой танцевали причудливые тени деревьев, лежал явно голодный Принц. Его не пригласили за стол. О нем вообще не вспомнили. И – это тревожило больше всего – Марина забыла тоже.

Марина морем стекла на пол, утянув следом край одеяла, и полилась в кухню, где, стараясь не шуметь, нашла самую большую тарелку в форме солнца, а не лодки и почти бесконечную чашку. Их Марина щедро наполнила, не оставив в чашке места, и, соорудив на тарелке самую настоящую гору из еды, оставила всё на краю посыпанного сигаретным пеплом стола и подкралась к шкафу. Она чувствовала себя кошкой в самых мягких в мире носках – настолько тихо передвигалась. Даже с дверью Принца справилась одним утонувшим в тишине щелчком.

Комнату заморозил уличный ветер, забившись во все уголки. Но он так и не смог унести через крохотную щель драчливые запахи, и те, почуяв чужака, ударили в нос. Марина куксилась, пока из-под кровати на нее смотрел, высунувшись, наполовину полный кораблик.

– Мне надо перестелить кровать, – бросил Принц, не отворачиваясь от окна. Он замер – лицом в щель, устав вдыхать витавшую вокруг мерзость. – И помыться. Дай мне хотя бы сраную влажную салфетку, – добавил он негромко. В комнате будто стало еще холоднее.

– Сейчас! – пискнула Марина, поняв, конечно, что обращались не к ней, в противном случае обзывательство полетело бы в лицо, а не задело бы совсем не виноватую салфетку.

Тонкое тело Принца во все той же бесформенной футболке медленно повернулось, руки дернулись, будто сломавшись в локтях, а рот приоткрылся, собираясь забросать ругательствами. Но Марина уже набрала за щеки побольше коридорного воздуха и унеслась, бережно держа судно.

Слишком яркий свет ванной в первые секунды ослепил, стыки между белым кафелем полностью в нем растворились. Марина изо всех сил напрягла глаза, возвращая пропавшие предметы на места. Она помнила, как для мамы – в которую Марина и родилась морем – старался папа. И хотела прямо сейчас стать хоть немного на него похожей. Поэтому мыла кораблик до чистоты вкусно пахнущим шампунем, заливала таз водой – с пушистой пеной – и несла в комнату Принца, где тускло сияла настольная лампа, под светом которой так приятно рассказывать истории. Посадив таз с курчавой белой шапкой на стул и вручив Принцу лягушечно-зеленую мочалку, Марина бросила:

– Вытрешься пододеяльником. И положишь его на пол. – Прозвучало так взросло, что на крохотную секунду она перепугалась. Но в ней попросту заговорил папа.

– Ты в кого такая умная? – усмехнулся Принц без вчерашнего яда.

– В кого надо, – ответила Марина, хмурясь.

Она внутренне приготовилась обороняться, даже кулаки сжала. Но ее никто не тронул и словом, и она ушла раздевать одеяло, вытряхивать из чехла подушку и стаскивать сбившуюся простынь, уже день как утратившую цветочный аромат. Вернулась с охапкой белого белья, когда вода перестала плескать, с готовностью наряжать чужую постель. За Марининым копошением Принц наблюдал не без интереса, но не мешал.

– А ты чего вернулась? – поинтересовался он, схватив пугающе тонкими пальцами наволочку, и принялся трамбовать в ее разверзшуюся пасть подушку.

– Подумала, что ты голодный. – Марине не захотелось кусаться в ответ. – Я тебе еды набрала. Разной. Можешь со мной даже не говорить. Просто поешь.

Глаза неожиданно намокли. Вспомнилась школа. И мама. И тот грустный день, когда денежки из кармана куда-то делись. Марина вернулась голодная и, ворча желудком, скрючилась над линованной тетрадью. Слезы падали на палочки, превращая те в синюшные грязные пятна, и было так по-настоящему обидно. Но горше стало, когда вернулась мама и молча, будто сразу все поняла, принесла гретые налистники с творогом. Марина давилась благодарностями и едой, обнималась масляными руками. А мама говорила, что нельзя заниматься голодным. И вообще голодный человек – это грустный человек.

Именно это она и сказала Принцу.

– Хочу ответить на это, что ты собачка. Но не могу. – Принц подтянул к себе простынь и принялся расправлять на краю кровати.

– Почему? – удивилась Марина, ровняя одеяло по уголкам.

– Мне внутри очень хреново. Вот так. – Он с силой ударил кулаком по ни в чем не виноватой подушке. – Потому что ты какого-то хрена заботишься. Приходишь, – он выплюнул взрослое ругательство, делавшее его менее похожим на особу королевских кровей, – молча убираешься. И даже не ждешь «спасибо». Дурочка. Наверно, поэтому и не выходит тебя прогнать. Покормить меня решила. Будто я тут не заперт. Будто мне очень повезло попасть сюда.

Конечно, он сказал иначе, но от его слов стало так гадостно, что Марина решила заменить их чем-то привычным. Принц звучал страшно, из него лилась брань. Но взрослые порой ругались от неожиданности – например, от внезапно выросшего перед мизинцем уголка тумбы, – а Принц был почти что взрослым.

– Грустно, когда ты болеешь, а о тебе все забывают. Перекатись! – это Марина почти приказала, и Принц на удивление послушался. Подоткнув под него простынь, Марина вытянула ее с другой стороны и растянула на кровати. – Мы ели много вкусного. И болтали. А тебя не позвали даже! – возмутилась она. – Хотя ты тоже часть семьи!

– А, – только и отозвался Принца, и этот короткий звук тут же пропал в морозном воздухе.

Всеми силами Марина старалась не смотреть на его ноги в коконах из плотных бинтов. Такие носила бабушка от синих звезд на коже. Такими папа оборачивал маму. Во взрослом мире они спасали, наверно, от всего. Принца же они просто стягивали, как пленника, оставляя снаружи лишь тонкие и на удивление длинные пальцы с отросшими ногтями.

– Значит, тебя смотрели? – спросил он. Губы его изогнулись в улыбке, которая тут же перевернулась – уголками вниз.

– Никто меня не смотрел, – недовольно ответила Марина. И, видимо, что-то такое отразилось на ее лице, потому что Принц сказал:

– Выходит, я угадал? Ты все-таки собачка?

Она выбежала мгновенно, а слово в ушах забило литаврами, загремело громом.

Собачка.

Восьмилетняя плюшевая собачка.

С кудрявой светлой шерстью и большими глазами.

В тарелку с потеплевшей после холодильного плена едой падали слезы. Марине и правда было восемь: возраст новых знаний, новых открытий. Но, затянутая в паутину чужого города, Марина не понимала и не узнавала ничего, а открыть могла разве что холодильник.

– Я не угадал, – признался Принц, когда Марина выросла на пороге, удерживая трясущимися руками тарелку и кружку. – Просто услышал, где-то за неделю до твоего появления, как Ангелина с кем-то трепалась. Что им нужна собачка, непременно девочка, до девяти лет. Но с собаками, видимо, не везло. А потом так кстати появилась ты – совершенно неожиданно на всех. – Он помолчал, а пальцы его заплясали в одеяле, как при первой встрече. – Я постоянно лежу. И могу только слушать-слушать-слушать. – Ощетинившийся иглами голос вновь стал спокойным. Принц сосредоточился на кроватных складках, перебирая их.

Тарелка уселась на стул, где раньше стоял полный пены таз, закрывая своими полями мокрые пятна. На самом верху холма из еды мятая курица гордо держала вилку как штандарт. Марина старательно смотрела на округлый кончик вилки, но предательские уголки глаз все равно выхватывали ломаные движения Принца.

Марина не хотела верить придумкам запертого мальчишки. Особенно такого жестокого. Ведь та же Бабочка заботилась, она созванивалась с мамой и говорила конкретные цифры. А еще она куда более взрослая и ответственная. Это она забрала Марину, это она отдала Марине свою комнату, это она показывала Денису собачку, которая совершенно точно Мариной не была.

– Тебе говорили, что ты злой? – сердито бросила Марина, вмиг вспомнив, почему вчера ей было так тягостно в этой комнате. – Злой и противный!

– Не беси меня, – шикнул Принц и принялся ковырять поджившую губу, восстанавливая в ней недавно кровоточившую трещину. – Знаешь, сколько тут было таких, как ты? Медведь, божьи коровки, змея. И все пропавшие без вести. Однажды и твой плакат появится на вокзале. Что вытаращилась? Думаешь, откуда про плакат узнал? Я, в отличие от тебя – от всех вас, – слушаю! И я, в отличие от тебя – от всех вас, – не пропал.

Может, он и был прав, и она действительно не хотела слушать. По крайней мере, прямо сейчас. Марина и без того отдала свое постельное белье, обрекая себя засыпать на голой, неправильной кровати. Марина пожалела даже, что налила Принцу самый вкусный сок – мультифруктовый. Будь она и вправду кошкой, а не собакой, – без сожаления бы ударила по чашке лапой, сбросила ее на пол. Желание помочь растворялось, таяло снегом в теплых ладонях. Марина уже представила, как жалуется на Принца маме, а та, поглаживая ее по волосам и подцепляя пальцами завитки, называет мальчишек дураками, которым бы только силу демонстрировать и играть. У Принца не было ни силы, ни игр. Только белое судно под кроватью и чья-то, явно не его, футболка – слишком большая даже для его палочно-длинного тела.

– Тебя родители не учили вежливости? – Марина прижала кулаки к бокам.

Папа, конечно, объяснял, как это сложно – тяжело болеть. Но Принц был пугалом от людей и отлично с этой работой справлялся.

– Какие родители? – Принц скрыл кривую улыбку ладонью, под которой вскоре показалась кровавая капля, собиравшаяся упасть на Маринин чистый пододеяльник.

Ей вспомнились разговоры про козу Аньку, рогатую маму Принца, швырнувшую его на хрупкие крылья Бабочки и тонкую спину Маленькой Женщины. При этом отца будто не было вовсе, и Принца вылепила неумелыми руками его мама, забывшая о том, что люди обычно умеют ходить и говорить, не впрыскивая при этом яд под чужую кожу.

– Мама, – невозмутимо ответила Марина, сжав в неколебимую линию дрожащие губы, за которыми от обиды становилось кисло. – Или бабушка. – Марина вспомнила добрую, хоть и местами строгую, как и все бабушки, Маленькую Женщину.

– Моя мать могла прийти домой пьяная, обоссаться в колготки и уснуть в коридоре. Моя мать могла погнать меня в магазин за водкой. А я не дорос еще. И у меня есть выбор, как в игре, посраться с продавцом или отхватить от матери. Ты о такой вежливости?

Принц ловко, двумя пальцами выловил затерявшуюся под салатом оливку, безошибочно углядев ее зеленый бок, и отправил в рот, демонстрируя Марине всю свою взрослость: ведь не поморщился даже.

– Эта сука приматывала меня ремнем к батарее, потому что я, как она считала, слишком выделываюсь. Мама, Марина, – ее имя прозвучало резко, и в первую секунду она подумала даже, что лучше бы вновь назвал собачкой, – это не кокон из тепла и объятий. Это человек. Не всесильный, не всезнающий, просто взрослый. Перед которым ты – зверюшка, маленькая, молчаливая и слабая. Тебя могут любить, кормить, наряжать в смешные комбинезончики. А могут вышвырнуть на улицу.

– А тебя? – Марина проглотила ответ и вытерла губы от его горького привкуса. Она верила, но не до конца, ведь ее мама была коконом, и мамы ее подруг были коконами, и даже бабушка, мамина мама, была коконом, пусть и слегка шершавым изнутри, дарящим тепло и душевные ссадины. – Тебя вышвырнули?

– Отдали другим хозяевам, – сказал Принц и добавил то, от чего любопытство внутри Марины заскреблось и зачесалось: – Не бесплатно, конечно.

Полную тарелку он устроил на коленях, подстелив под нее что-то вроде пеленки. Даже грубый, Принц оставался принцем и собирал внутри себя рассыпавшиеся крошки манер – так, по крайней мере, казалось Марине. Ведь он не пачкал оторванное от ее чрезмерно мягкой кровати постельное белье и управлялся с вилкой с присущим особе королевских кровей изяществом, пусть порою и резким.

– Даже и не думал, – он придержал готовое скатиться с зубца желтое зернышко кукурузы свободным от вилки мизинцем, – что так хочу жрать. Спасибо. – Он тихо икнул в выступающие пригорки костяшек. Лицо Принца понемногу румянилось ласковым весенним днем, и тогда Марина осмелела для очередного вопроса:

– А «не бесплатно» – это как?

– «Не бесплатно», Марина, это за деньги, – терпеливо ответил Принц, отодвинув на край тарелочной юбки фруктовую звездочку.

– Но бабушке не нужны деньги! – Марине пришлось приложить усилия, чтобы с языка не скатилось привычное словосочетание – «Маленькая Женщина».

– Бабушке – нет. А моей матери – да. Меня продали, – буднично сказал Принц, как если бы говорил о погоде, работе или прочих взрослых глупостях. – Если ты еще не поняла. Люди меняют товар на деньги. Так работает торговля.

А затем он взял Марину, словно маленького котенка, за шкирку. И утопил в своем прошлом.

Он не был внуком Маленькой Женщины. И вообще никем ей не приходился. Но она кормила, называла ласково и, хоть иногда щетинилась сквозь бумажную кожу костяными иглами строгости, заботилась, даже когда он ходил. Принц мог поднять на нее голос и руку, но каждый день ее память смывалась потоками болезни, и наутро она снова улыбалась ему. Кормила, называла ласково и заботилась – до бесконечности. А Принц сходил с ума, его тело отторгало чужое тепло, оно, кажущееся поддельным, только злило – и эта злость иногда выходила наружу.

Мама Принца работала в банке – почти стеклянной, куда люди по заветам родителей складывают деньги, – и он до сих пор помнит ее в белой рубашке и шейном платке, похожем на острый ласточкин хвост. Она гордо носила длинную черную косу и подкрашивала губы помадой с перечеркнутым наискось зайцем. Принц улыбался, чуть вздернув один из уголков губ, вспоминая это. Марина же чесала нос, в очередной раз ничего не понимая: права была ее мама, в маленькой голове и помещается мало.

Но банка разбилась, вышвырнув на улицу маму, и та застряла в доме, будто забыла, как оттуда выходить. Она призраком перелетала из комнаты в комнату, частенько приклеивалась к кухонному подоконнику и смотрела через заляпанное стекло на трамвайные рельсы. А затем почему-то злилась и, резко зашторив огорчившее ее окно, склонялась над столом. Ее сложенные в замочек руки тряслись, подбородок намокал, а на мутной, в выцветший цветок скатерти собиралась небольшая соленая лужа. Принц обнимал маму, казавшуюся такой маленькой, зарывался в ее уже не собранные волосы, но она обращалась статуей. А статуям, даже очень красивым, нет дела до окружавшего их мира. Они молча терпят и подростков с маркерами, и сытых голубей, скрывшись в самой сердцевинке своей каменной скорлупы.

Другие банки маму в себя не пускали: их до блеска вылизали злые языки. И мама, хорошая, умеющая колдовать над бумагами мама, вмиг стала никому не нужна. Она даже посматривала на должность пропикивальщицы товаров в магазине, но пока не сдавалась. Раз за разом она шла изучать очередную банку. И возвращалась ни с чем.

А потом денег стало недоставать. Не то чтобы их не было вовсе: Принц ел, пил, спал в комнате с игрушками, носил в школу костюм, будто тоже собирался в банку. Мама жаловалась и приносила домой пахнущие бездомными бутылки. Они вставали на место сыра и масленки, преграждали путь яйцам, заменяли молоко. И выживали из квартиры прочие вещи. Поначалу пропадали мелочи – такие, с которыми охотно играли заскучавшие домовые. За ними, как в сказке из Марининого детства, от хозяйки сбежали вещи позаметнее, подороже.

Проблемы начались, когда Принц не нашел свой телефон – последний подарок, который бабушка сделала перед тем, как уснуть насовсем, – внутри которого умещалась вся его жизнь. Он виновато признался маме в том, чего не совершал – будто сам и потерял, пока пытался сунуть за шиворот лучшему другу горсть сухого песка. Обнимавшая бутылку мама встала на расшатанных коленках и ударила, вложив в ладонь скопившееся в ней разочарование. Она била и била, пока не начала смеяться чужим голосом и булькать, как старый чайник. Принцу показалось, что маму подменили. На слишком похожей женщине давно не было знакомой белой рубашки с ласточкиным хвостом под горлом, она не собирала волосы в косу – и те топорщились усталым веником. Она даже забыла любимую помаду с зайцем, заменив ее другой, некрасивой и яркой.

Лишь вымахав на две взрослые человеческие головы, Принц понял: маму никто не подменял, она просто слишком устала быть собой и заперла себя-старую, себя-прежнюю глубоко внутри, без возможности выбраться. А выход, где-то в глубине сердца, завалила бутылками, мужчинами и таблетками. Они заполняли мамино тело и иногда выходили наружу – на стол, в ванную, в туалет, в коридор. Квартира перестала пахнуть домом. Но что пугало Принца еще сильнее – квартира перестала быть домом. А сам Принц сменил свой не подходивший уже по размеру костюмчик на подаренный кем-то свитер в дырах, покрытых черной коркой по ободку.

Мама превратилась в вазу – разбитую вазу, внутри которой плескалась пустота. На ней расцветали синяки, а зубы, будто состоявшие из сахара, медленно размывались, становясь похожими на редкие гребни скал, торчавшие из-под воды. Принц не хотел смотреть на маму. А стоило ей только замахнуться, как он тут же бил сам, не боясь оставить очередную трещину. Мама плакала, жалея себя и пытаясь разгрести заваленное хламом сердце. Но потом приходил очередной мужчина и выращивал внутри нее новые горы мусора.

Принц приносил полные бутылки и уносил пустые. Принц таскал из магазинов колбасу и сырные кругляшки. Принц ненавидел тех, кто грустил, тех, кто радовался, и себя ненавидел тоже. Ведь старая, настоящая мама растила совсем не такого мальчика. И даже сейчас временами напоминала о честности, доброте и взаимовыручке, которые в ее рту слипались в одно длинное слово.

Мамины мужчины ненавидели Принца. Они хватали его и наматывали длинные волосы на кулак, обзывая девчонкой. Но в нем было слишком много зла, чтобы стричься, и он гордо заплетал косу, как делала раньше мама, и бил себя в грудь кулаком, пытаясь раздолбать дурацкий механизм, который вечно в этот самый момент включал слезы. Ведь Принцу исполнилось четырнадцать, и кто-то, написавший свод невидимых правил, настрого запрещал подросшим мальчикам плакать, а девочкам драться.

Однажды у квартиры появился человек. Он не переступал порог без приглашения и совсем не напоминал маминых ухажеров, тонких, как шваберные палки, долгоруких и синюшных, одетых в то, чем женщины предпочитали мыть полы, не желая тратиться на новомодные мягкие тряпки из телевизора. Мужчина носил строгий костюм, будто собирался в первый класс или на серьезную работу, и по описанию походил на Шкафа, только имя перед Принцем и мамой-не-королевой вывалил совершенно другое, хоть и тоже со значением.

Мужчина (для удобства про себя Марина все равно прозвала его Шкафом, только другой фирмы) положил на кухонный стол распухший кошелек из черной кожи, и у Принца зачесалось под подушечками пальцев – так захотелось его утащить. Да и мама, оборачивавшая свое тело в рваный халат, целилась глазами в его сторону. Но мутный взгляд плыл, мама чесала локтевые сгибы с синими крапинками и иногда кусала и без того короткие ногти. Мужчина говорил про Принца – так, словно уже многое о нем знал, – и отчитывал маму за безответственность. Принц же огрызался без титулованного изящества, указывал в сторону двери. И считал, что уж теперь-то мужчина точно задолжал ему пару тысяч.

Так продолжалось – мужчина говорил, Принц лаял, – пока не поднялась мама. Принц надеялся, она встанет рядом – и на его сторону. Но она в очередной раз ударила, заплакав навзрыд, и принялась сверлить ему ушные перепонки неласковыми фразами. Как он ей надоел; как ей хочется, чтобы он подох и не мешал; как ей тяжело, одной и без работы; как она растила защитника, а вырастила бог пойми кого. Принц слышал это не впервые, но еще ни разу мамины слова не превращались в такой нескончаемый поток. Она сжимала кулаки и зубы. Если бы не мужчина, она так и продолжала бы осыпать его огромными, с человеческие руки размером, градинами ударов.

Лишь когда на стол легли деньги, мама успокоилась. Она больше не видела ни Принца, ни мужчину – она, без конца листая банкноты, облизывала пальцы, будто те измазались в варенье. Мужчина назвал ее непонятным словом «невменяша» и предложил временно пожить у него. Принц же внутренне боролся с желанием взять нож и ударить под ребра. Но подаренная в детстве вежливость пересилила. Принц отказался, решив остаться с мамой и ограждать ее от дурного влияния денег, которые с такой легкостью превращались и в бутылки, и в таблетки, и в порошок. Но жизнь уже неисправным поездом сошла с рельс окончательно.

Ладони и запястья покрывались похожими на кротовьи норы сигаретными ожогами, синяки-отпечатки не отпускали плечи и шею, болящие при каждом движении ключицы пытались прорвать кожу. Мама смотрела на Принца любимыми заплаканными глазами и просила уйти. Потому что мужчина купил его, купил, хорошо заплатив. И если Принц останется, мужчина заберет деньги. А ей нужны деньги. Куда больше ребенка. Мама ждала понимания, но встречала лишь ненависть, с которой Принц больше не мог справиться.

Найдя в мамином телефоне с десяток мужчин с именем недавнего гостя, Принц позвонил каждому с единственным вопросом: зачем? Но его лишь грубо затыкали, а кто-то и вовсе бросал трубку без объяснений. Принц уже решил вломиться к каждому из этих мужчин, требуя ответ, когда услышал знакомый голос. Обволакивая спокойствием раскалывающуюся голову Принца, тот все объяснил.

Такие, как мама, говорил он, безнадежно, но не неизлечимо больны. Отобрав у них все, ты не поможешь, только разозлишь – и последствия разрастутся, оскалят зубастые пасти и проглотят тех, кому не посчастливилось встать на пути. Голова Принца соткала из памяти картинки, которыми он почему-то не решился поделиться с Мариной, а вместо этого отмахнулся, шумно высосав внутренности из оливки. Марина поморщилась, ощутив на языке зеленую кислоту с порошочным привкусом. Принц не заметил ее гримасы, лишь бросил в голую стену напротив своего лица, что мужчина был прав.

Мужчина ловко сплетал «ты» и короткое мамино имя, вспоминал те годы, когда Принц еще не родился, а мама, метр в прыжке, носила смешную короткую стрижку с выгнутой челкой. Они знали друг друга давно – об этом Принц догадался. И мужчина не пытался купить его, лишь предлагал переждать, пока мамино безумное счастье – или счастливое безумие – спадет. Принц думал недолго, до первых маминых слез, а затем, позвонив с ее номера, ведь его телефон, скорее всего, превратился в несколько давно опустевших бутылок, согласился.

Старая знакомая мужчины, приютившая его, когда он вернулся из страны, о существовании которой Марина и не догадывалась, сдавала комнаты. Но сейчас они полнились пустотой, скучая без людей. Лишь в одной из трех жила немолодая мать знакомой, безобидная, пускай и странная. К странностям Принц привык. Порой даже собственная мама не узнавала его, обращаясь безликим, обесчеловеченным «мальчик», как к пылящейся на полке фигурке, у которой нет ни имени, ни истории. Поэтому бабушка, ласково звавшая Принца внучком, его нисколечко не смущала, хоть и безмерно раздражала своей наигранной вежливостью. У нее, кажется, был внук, которого она ни разу не видела. А у Принца когда-то была бабушка, бабушка-подарившая-телефон, по которой он ужасно скучал.

В школу, конечно, приходилось вставать пораньше. И еще немного пораньше – чтобы наскоро соорудить из забытой в холодильнике еды подобие завтрака. Бабушка забывала готовить. Бабушка вообще все забывала. Даже Принца звала целым набором посторонних имен, среди которых временами проскакивало настоящее. А он стирал друг об друга зубы, сжимал кулаки и лаял – просто потому, что так привык.

Мириться с неумелой бабушкиной заботой выходило с трудом, Принц выворачивал себя, выискивая внутри остатки запрятанного с детства тепла, и пробовал делиться им, но быстро уставал. Куда проще было соорудить пиратскую яичницу (вытекший глаз он прикрывал сырной повязкой) и с грохотом поставить ее перед дребезжащим радио. Привычность подбиралась к ногам Принца холодным приливом. Но мужчина, недавно забравший его из захламленной маминой квартиры, вновь появился и привел за собой двух новых людей и неизбежные перемены.

Двое – женщина в белом и мужчина в черном – под воркование бабушки изучали Принца, потешаясь над его выпадами. Они играючи перебрасывались фразами о плюшевом зайце, пока в уши бабушки затекал хриплый голос из радио, гипнотизируя и заставляя кружиться в старом лоснящемся платье. Пришедший незнакомец сеял непрозрачные намеки, мгновенно прорастающие мыслями в достаточно взрослой голове Принца. Но Принц не подавал вида, даже когда гости ушли «осматривать товар», а спокойно проглатывал – невкусную еду, приготовленную неумелыми руками бабушки, и такое же невкусное вранье.

На следующий день Принц выпотрошил шкафы, но так и не нашел дома ни одной игрушки – так странно, ведь незнакомец покинул квартиру с пустыми руками. Явившаяся в тот же день женщина в белом, ощупав квартиру взглядом и сунув в сумку пару одинаковых розовых шарфов, раздраженно попросила вернуть всё на места и ушла под очередь возмущенных вопросов, заглушая их громким стуком каблуков. А позже, быстренько набив портфель вещами и оставив в память о себе лишь потрепанные школьные учебники, Принц не смог открыть дверь. Он колотил ее ногами и пытался выломать плечом, он надрывался в замочную скважину. Вышедшая в коридор бабушка не стала вбивать в него обратно крик, как делала мама, она лишь заплакала, уронив чужое имя.

У Принца не было дома. Лишь две квартиры – помойка и тюрьма. Как из первой, так и из второй его собирался забрать незнакомый мужчина, не вытряхнув и половины своего кошелька. Оказалось, люди стоили довольно дешево.

Его крик злил соседей, которые обещали позвонить куда надо, а бабушка снова плакала, рассказывая про съедающую ее болезнь, про брошенного внука и про заботливую дочь – ту самую, белую, с глазами уставшей собаки и длинными сияющими ногтями. Бабочку в ней Марина признала с трудом, хоть и могла догадаться по светлой одежде и кудрям-пружинкам, всегда лежавшим идеальным облаком сахарной ваты.

Тю

© Вика Войцек, текст, 2023

© Издание на русском языке. ООО «Издательский дом «Самокат», 2023

Игрушечная собачка, б/у, 8 лет, может, чуть больше.

Первый день без имени

– Как тебя зовут?

Вначале были руки – узкие, с короткими пальцами и белыми ногтями. На одном сидела ненастоящая бабочка. Марина подумала, что хочет сковырнуть ее, явно прилипшую своими черными тоненькими лапками. Раньше она часто ловила бабочек в кокон из ладошек, а потом заглядывала в узкую темную щель между пальцами, ожидая чуда. Но мама сказала, так нельзя и надо отпускать. Поэтому Марина смотрела на бабочку с жалостью, а на хозяйку рук – с отвращением.

– Марина, – все же представилась она.

– Хорошо, – ответила хозяйка рук быстро, будто и не услышала. Сама не назвалась, только повертела Марину за плечо и почесала бабочкой длинный нос. – А мама где?

А еще мама запрещала говорить с незнакомцами. Но как быть, если знакомцев Марина вокруг не видела? Чужой город плел над головой паутину и дышал черным дымом, чужие люди смотрели пустыми глазами сквозь нее, зевая в кулаки и книжные обложки.

Марина стояла у гремящей гусеницы поезда, размышляя о том, что, наверно, когда она сплетет кокон, то поспит немного и превратится в самолет. Потом пришла женщина с бабочкой и в белых брюках, тряхнула пружинками светлых кудрей и опустилась перед ней на одно колено, будто они были знакомы. Но Марина впервые видела ее, такую легкую, словно сотканную из облаков. Взглядом она искала в толпе Толстого Дядю, с которым и приехала сюда. Толстый Дядя носил жилетку и усы. Он забрал Марину из маминых рук, тогда, на вокзале, и протянул подтаявшую шоколадную конфету. А потом их – Марину, Толстого Дядю и конфету – зажала хлынувшая в вагон толпа.

Таким был последний раз, когда она видела маму.

Затем они долго ехали. Люди редели, как старческие волосы, а оставшиеся раскладывали на полу вещи и ложились сверху. Марина сунула под голову рюкзачок, а Толстый Дядя открыл пасть потертого коричневого чемодана, где прятались одежда, пара палок колбасы, с десяток пачек печенья и чайный гриб, свернувшийся в слишком маленькой баночке. Пить его Марина отказалась, а вот Толстый Дядя, крякнув, сделал большущий глоток и выудил из-под мятой рубашки пакет конфет со сгущенкой. «Взрослые не могут быть сладкоежками», – обиженно подумала Марина, но от угощения не отказалась.

Сейчас же, стоя неподалеку от высокого здания, похожего на стеклянную башню, Марина озиралась и старательно делала вид, что не замечает женщину. Утро не спешило начинаться, зал ожидания светился изнутри желтым, приманивая недавно вывалившихся из железной гусеницы людей. Белый снежный ковер превратили в грязную кашу сотни ботинок, но Марина все еще замечала его кусочки, нетронутые и блестящие, на деревянных лавках и козырьках, а еще на одиноком зеленом вагончике, притулившемся сбоку от длиннохвостых поездов.

– Не знаю, – честно сказала Марина, выдохнув в воздух крошечное белое облачко. Сунув в карман короткой курточки руку, она нащупала фантик, достала его и понюхала – он до сих пор пах шоколадом.

– А папа? – В голосе женщины зазвенела обеспокоенность, похожая на назойливого, не дающего спать комара.

– А папа нас защищает, – проворчала Марина, немного обиженная, что папа однажды просто ушел, как уходил каждое утро на работу, и не вернулся вечером.

Мама тогда объяснила, что где-то далеко падают люди и умирают здания. Говорила об этом и соседка – показывала на свои уши, щелкала языком и закатывала глаза, будто сама слышала взрывы, и не по телевизору, а на самом деле. Но в их маленьком городке ничего не случилось, никто не падал и не умирал, а значит, папа просто ушел, устав от маминых криков и бабушкиных слез. Марина бы отправилась за ним, если бы знала куда. Однажды она даже надела новые розовые сапожки, мягкие снаружи и внутри, и шапку с завязками, но мама оттащила ее от двери, принялась дрожащими руками расстегивать пуговицы на пуховике и шмыгать носом.

А потом от папы пришло короткое сообщение. И мама с Мариной побежали. За призом в виде не по-сказочному золотого билета, способного увезти их подальше, туда, где хотя бы не пропадают чужие папы. Но билетов не было. И даже свой Марина получила от Толстого Дяди, который успел в то утро болезненно потерять кого-то очень важного. Так Толстому Дяде доверили оберегать Марину, а Марине – вытягивать тонущего Толстого Дядю из зацветающего пруда его мыслей.

– От кого защищает? – засмеялась женщина, прикрыв рот бабочкой.

– А вы не видели тут такого толстого дядю? – решила поинтересоваться Марина, раз уж женщина все равно с ней заговорила. К тому же от кого защищает папа, ей никогда и не рассказывали, а прослыть совсем глупой она не хотела. – У него усы щеткой, коричневый чемодан и клетчатые штаны. – Казалось, по такому описанию он легко отыщется. Но для верности Марина решила добавить: – Он языку учит. Иностранному. И делает шкафы.

В их маленьком городке все взрослые друг друга знали – по крайней мере, так думала Марина, – а значит, это правило должно работать и здесь. Женщина вскинула тонкие, явно нарисованные брови, заулыбалась мелкими белыми зубами, слишком ненастоящими для живого человека, а в ее больших синих глазах прочиталось узнавание: она точно поняла, о ком ее спросили.

– А-а-а, – протянула она, глянув в сторону зала ожидания. – Андрей Геннадьич?

Марина нахмурилась, как делали взрослые всякий раз, когда очень сильно задумывались. Она помнила о Толстом Дяде многое: что он пах бабушкиными котлетами, носил щелкающие ботинки и смешно ворчал себе под нос, стоило только дверям поезда открыться и впустить внутрь еще больше холода. Но его имя в голове Марины не задержалось. Оно выпало из уха, едва в него влетев.

В тот момент, когда поезд только остановился, Толстый Дядя держал Марину за руку и крепко сжимал ладонь своими пальцами-сосисками. А потом он сказал: «Стой тут» – и ушел, расталкивая толпу широкими круглыми плечами. Марина помнила, где должна была ждать: у синего столба, похожего на низенькое лысое дерево. Но спешащие люди пихались, а ноги мерзли, и она решила немного походить. Пока не обнаружила, что заблудилась.

– Да, – уверенно ответила Марина, чтобы женщина, которую она про себя уже прозвала Бабочкой, не посчитала ее совсем уж невнимательной: это же надо было где-то потерять человеческое имя. Вместе с самим человеком.

– Так это, выходит, он меня за тобой послал! – Она громко хлопнула в ладоши рядом с Марининым лицом и сцапала ее за руку. Красивые острые ногти задели порозовевшую от мороза кожу – дурацкие красные варежки Марина запрятала в карман поглубже. Неподвижная бабочка теперь сидела недалеко от ее мизинца. – У тебя билет с собой?

– А зачем это? – не поняла Марина.

Билет у нее был, и не один, а несколько – по количеству поездов. В какой-то момент ей даже показалось, что с Толстым Дядей она объехала половину земного шарика. Толстый Дядя тоже вроде бы говорил, что билеты это важно. Так что последний, самый свежий, она припрятала в одну из тех самых варежек и иногда доставала – помять.

– А иначе не выпустят. Понимаешь? – спросила Бабочка и кивнула, стряхивая редкие снежинки с волос.

Снег застыл, отказываясь падать на чужой город. Но уже сорвавшиеся с облаков белые хлопья никак не могли остановиться и плавно летели вниз, танцуя как в последний раз. Марина кивнула медленно, с сомнением, и выудила из кармана мятый клочок бумаги.

Бабочка тяжело вздохнула и, волоча Марину за собой, пошла вперед. Ее каблуки оставляли в потемневшем снегу дыры, издевательски цокая. Марина то и дело оборачивалась – на дышащие вагоны, которые явно собирались брать разбег. Какие-то из них совсем скоро отправятся в маленький городок, забыв Марину в стеклянном паучьем царстве.

Бабочка и Марина плелись в хвосте груженной чемоданами толпы, лениво бредущей к сказочной башне, когда к поездам выбежала женщина. Растрепанная, она тряслась и стучала зубами, а ее глаза цеплялись за каждого проходящего крючьями, стараясь удержать хотя бы на секунду. Люди отмахивались, обходили, будто женщина была грязной и неприятно пахла. И тогда она закричала:

– Ванечка!

На ней были светлые босоножки с красивыми цветами и теплые колготки. Но куда больше Марину удивило блестящее черное платье. Казалось, женщина собиралась в дом культуры, на выступление приезжих музыкантов, а никак не на вокзал, к холоду, снегу и абсолютно безразличной толпе.

– Вы не видели моего Ванечку? – вновь закричала она и полезла исцарапанными руками в маленькую сумку под мышкой.

Оттуда она выудила сложенную пополам фотографию, будто перечеркнутую толстой белой трещиной. Со снимка на Марину смотрел мальчик с большими, как у инопланетянина, глазами. Ей ой как не хотелось, чтобы женщина нападала на нее и, тыча в лицо безносым изображением, спрашивала о Ванечке, которого она видела впервые. Но почему-то женщина метнулась именно к Марине.

– Ва-анечку моего-о, – завыла она, – ма-аленького…

– Вы с ума сошли? – взвизгнула Бабочка, уводя Марину себе за спину. – Вы ее пугаете!

– Опять она, – раздался сбоку раздраженный мужской голос, после чего послышалось цоканье языком. – Сидела бы дома.

– Алеша! – шикнул на него голос женский, из которого во все стороны плескалось сочувствие.

Бабочка пошла дальше, брезгливо обогнув женщину в красивых босоножках. Марина была благодарна: она не любила криков, которых за последнее время в их маленьком домике, одном из множества маленьких домиков на улице, стало слишком много. К тому же мальчик с фотографии, разделенный на две половины белым заломом, пугал не меньше.

Обернувшись напоследок, Марина увидела двух широких мужчин в форме. Они выглядели квадратными из-за теплых шапок и наглухо застегнутых, будто обнимавших шею меховых воротников. Марине полицейские никогда не нравились – может, потому что она их почти не видела, а значит, не понимала, зачем они нужны. А вот папа, наоборот, постоянно смотрел на них в телевизор. Там мужчины в форме – не такие квадратные – расследовали запутанные дела, всякий раз удивляя и папу, и Марину. На вопрос, почему сам не стал полицейским, он всегда отвечал, что преступники однажды закончатся, а вот проводка – никогда. Папа чинил электричество, за это его все уважали.

Стеклянное здание, в котором Марина и не думала побывать, открыло перед Бабочкой свои двери и окутало теплом. Внутри было много места – и так же много людей, которые сидели на лавках и приросших друг к другу стульях, стояли у касс или просто болтали, пристроив локти на вытянутые ручки чемоданов и чемоданчиков. Потолок стремился вверх, будто пытаясь коснуться неба. Даже если бы Бабочка взяла Марину на руки, она бы не дотянулась до него и кончиком самого длинного пальца.

Шум стоял такой, что хотелось заткнуть уши. Здесь, в тепле, никто и не вспоминал женщину в красивых босоножках. Люди отогревались, расстегивали верхние пуговицы на своей теплой одежде. А еще – загораживали собою всё, кроме табличек высоко над головами, которые Марине было попросту неинтересно читать. И никто не спрашивал о Ванечке: ему не хватило места среди счастливых раскрасневшихся лиц.

– Давай билет, – попросила Бабочка, и Марина, разгладив грустный клочок бумажки, протянула ей.

Та скормила билет какому-то аппарату, и он раскрыл маленькие прозрачные двери. Бабочка вытолкнула вперед Марину и вышла следом. За эти несколько коротких секунд Марина успела не на шутку переволноваться: а вдруг Бабочка исчезнет так же, как Толстый Дядя; а вдруг ее, как и женщину в красивых босоножках, будут обходить и никто не захочет помочь. Но вот ладошки вновь коснулась теплая рука, и Марина расслабилась.

В кармане Бабочки ожила мелодия: запищали печальные скрипки, застучали дождевыми капельками клавиши пианино, после чего громом ударил барабан. Бабочка вытащила плоский черный прямоугольник, смахнула что-то пальцем с экрана и поднесла его к уху.

– Да? – обратилась она к невидимому собеседнику, а затем, глянув на Марину, подмигнула ей и перешла на шепот – наверно, не хотела, чтобы кто-то еще ее услышал: – А вот и Андрей Геннадьич.

До Марины долетали лишь отголоски густого мужского баса – конечно, трещащего и глухого, но телефоны, вредные кнопчатые коробки, частенько пережевывали человеческую речь. Уже этих отголосков хватило, чтобы она вспомнила запах бабушкиных котлет, чайный гриб и пару палок колбасы. Марина заулыбалась – чужой город, похоже, не так уж отличался от маленького – и вновь нащупала в кармане фантик, на удачу.

– Уже нашла, не волнуйтесь. Все с вашей Мариной хорошо, – ворковала в трубку Бабочка. – Я ее пока заберу к себе. – Она вновь обратилась к Марине, по-доброму сощурив светлые глаза: – Не возражаешь?

Конечно же, Марина замотала головой: здесь не было ее друзей, родных и дома, и она совершенно точно не собиралась ночевать на улице, как бродяга. Замерзших зимой людей папины полицейские тоже находили и выглядели при этом крайне разочарованными. Расстраивать еще и их Марине не хотелось.

Улице определенно не понравилось, что Марина какое-то время пряталась внутри стеклянного дома: она принялась кусать щеки и ладошки холодным ветром. Бабочка все говорила, прижимая телефон плечом к уху и убирая от лица кудряшки, то и дело липнущие к блестящим губам. Они шли вниз, к полосатому шлагбауму и пустым каменным вазам, пока серое небо лениво синело. Марина перескакивала с плитки на плитку, стараясь не наступать на стыки, когда к ее ногам подлетела бумажка. Обычный белый листок – на таких папа печатал документы, а сама Марина рисовала лошадей и принцесс. Углы его пожелтели от клея.

Бабочка как раз остановилась и выпустила Маринину ладонь, чтобы поправить бесполезный ремешок на белых полусапожках. Марина тут же сцапала листок, местами прозрачный от снега, и перевернула – клеем от себя. С черной зернистой фотографии на нее смотрел Ванечка, а под его портретом шли одно за другим строгие слова. Потерялся неделю назад. Глаза серые, волосы русые. На подбородке и щеке шрам (укусила собака). Носил черную курточку с широкой серебристой молнией и белый шарф (маленький джентльмен, что бы это ни значило). На ключах – брелок в виде подвешенного за шкирку медведя. Плохо видит, но не носит очки. Одиннадцать лет. Нашедшему – просьба позвонить.

– Что это? – в ухо влетел чуть раздраженный возглас Бабочки. В этот момент она напомнила маму, которая так же ругалась, стоило Марине подобрать что-то с земли.

– Мальчик потерялся. – Она потрясла листком. – Можно я возьму? Если мы найдем Ванечку, то позвоним вот сюда. – Она указала на цифры в самом низу объявления.

– Хорошо, – уступила Бабочка и даже улыбнулась. – Вот так не следят за детьми, а они потом пропадают. А что было бы, если бы я тебя не нашла? – Она страдальчески вздохнула.

«И правда», – подумала Марина и вновь вложила ладонь в теплую руку Бабочки. Когда она встретит Толстого Дядю, то непременно спросит, почему он бросил ее ждать у металлического лысого дерева, к которому она почти приросла спиной, а сам пропал? Бабушка звала такое длинным словом «безответственность» и часто ругала за нее маму, любившую оставить Марину дома и уйти гулять до позднего вечера.

По дороге Марина разглядывала круглые носы своих сапожек, успевшие испачкаться в темной снежной каше. Грязные пятна виднелись даже на теплых белых колготках, натянутых почти до груди. А вот Бабочка, носившая светлое, была чистой. Марине казалось даже, что она идет не касаясь земли. Но каблуки отбивали дробь по плитке, и от них разлетались в стороны коричневые шматки и брызги. Пара даже осела на Маринином пуховике.

– Надо позвонить маме, а то она волноваться будет, – подумала вслух Марина, не надеясь, что Бабочка услышит ее.

Но та успела убрать телефон в сумку и со щелчком закрыть ее – легким движением руки, будто играла в театре. Порой Бабочкины жесты выглядели неестественными, но такими красивыми, что Марине хотелось их повторить. Но она могла лишь подпрыгнуть, громыхнув забитым доверху рюкзачком.

– А ты помнишь номер? – спросила Бабочка, осматриваясь.

Карамельно-полосатый шлагбаум остался позади. Перед ними простиралась площадь, заставленная машинами и опоясанная широкой дорогой, по которой лениво плелся автобус. Марина с открытым ртом глядела по сторонам: на высокие здания и козырьки с надписями, на светящиеся окошки и птичек, сидящих на пустых, похожих на маленькие фонтанчики клумбах. Взгляд не успевал задержаться на чем-то одном – тут же перепрыгивал на другое. Чужой город был огромным пауком, теперь Марина в этом не сомневалась. И все равно мерк перед стеклянной башней, слишком выделявшейся на фоне желтовато-коричневых домов.

– Не помню, – пробормотала Марина, отвлекаясь от плаката. Там счастливого вида мужчина разговаривал с кем-то по телефону, совершенно не обращая внимания на то, сколько вокруг людей. Они, как и Марина, осматривались, стараясь запомнить каждую мелочь.

– Ничего, Андрей Геннадьич помнит. Вот вместе и позвоните, – улыбнулась Бабочка.

Отвлекшись от Марины, она вдруг замахала кому-то рукой и прибавила шагу. Тем временем автобус, шумно выдохнув и будто бы осев под весом новых пассажиров, сдвинулся с места и, покачиваясь, поехал дальше. Бабочка тут же поспешила через дорогу. Коротеньких Марининых ножек едва хватало, чтобы поспевать за ней – а она летела, не глядя по сторонам.

Мама говорила, так делать нельзя. Марина даже собралась об этом напомнить, но тут заметила черную машину в белой снежной накидке, а рядом – мужчину, который широко улыбнулся, стоило подойти ближе. Он приподнял плоскую, напоминавшую подгоревший блин кепочку за козырек, хитро подмигнул Марине, будто знал какой-то известный только им двоим секрет, и низко поклонился Бабочке. Та усмехнулась, но резко, рвано – она тяжело дышала, прижав ладонь к груди, и покачивала головой. Марина, проследив за белым облаком ее волос, тут же потянулась к своим, выглядывающим из-под вязаной шапки с цветком. Они тоже были светлыми, но не такими густыми и даже не такими кудрявыми.

– А это кто у нас? – спросил мужчина так радостно, что Марина смутилась – и даже не смогла представиться.

– Подружка моя, – отозвалась Бабочка. – Мариночка. Она приехала с Андрей Геннадьичем.

Видимо, он делал очень хорошие шкафы, раз даже здесь о нем знали все. Мужчина закивал с самым задумчивым видом, а затем, опустившись коленом прямо на мокрый асфальт, протянул Марине широкую ладонь в плотной черной перчатке, которая скрипнула, стоило ему растопырить пальцы.

– Давай клешню, – сказал он. – Меня звать Алексеем.

Марина поначалу подала руку с истрепанным листком, но тут же убрала его за спину: Алексей с его кривозубой улыбкой почему-то страшно ее смущал, она даже чувствовала, как краснеют подмерзшие щеки.

– Не пугай ребенка! – возмутилась Бабочка и по-дружески дернула его за отороченный мехом ворот: наверно, эти двое были давно знакомы.

– Почему сразу пугаю? – заворчал Алексей. Он вел себя как папины друзья: добродушно тряс ее ладонь, улыбался не только ртом, но и глазами. – А что у тебя там за бумажка? – Этот вопрос прилетел прямиком к Марине.

– Да вот, – пробормотала она, выуживая из-за спины листок и разворачивая Ванечкиным лицом к Алексею, – тут мальчик потерялся. Я подумала: вдруг найду.

– Это дело, – согласился он, почесывая короткую темную щетину на подбородке. – Ты не пугайся только. Здесь такое нечасто случается, а если кто пропадает, то находится, это точно. Город у нас добрый, большой. Ангелина как-нибудь тебе тут все покажет. – Он кивнул на Бабочку, и Марина поняла: это ее имя. Красивое и необычное, как и она сама. В суматохе Марина и не подумала спросить у Бабочки, как ее зовут. Наверно, это было крайне невежливо. – Можете меня за компанию взять.

Раздраженный вздох Бабочки заглушили выхлопы машины, уезжавшей со стоянки. Люди, высыпавшие из стеклянной башни, спешили сбежать от нее. Они мерзли в коробочке остановки, усевшись на лавку, словно попугайчики на жердочку, бежали к автомобилям, но не по «зебре», а как они с Бабочкой – неправильно. Марина хотела бы вернуться сюда – все-таки она раньше не видела таких высоких зданий, – но позже и точно в компании взрослого. Возможно, даже Алексея, который сможет поднять ее на руки, высоко-высоко.

– У меня сейчас зубы застучат, – закапризничала Бабочка, сунув покрасневшие ладони в карманы. – По дороге поговорите.

– Прошу. – Алексей не стал спорить: отворил перед ней дверцу и, вежливо склонившись, пригласил внутрь.

Бабочка развернулась спиной, изящно уронила себя в пассажирское кресло и обстучала полусапожки, стряхивая с них, почти не запачкавшихся, потемневший липкий снег. Следом Алексей распахнул заднюю дверь перед Мариной и, взяв ее за запястья, помог влететь в холодное, пропахшее бензином нутро машины. Марина тоже хотела потопать, чтобы стряхнуть грязь с подошв, но немножечко не успела.

– Куда везем? – спросил Алексей, усаживаясь за руль. – К Геннадьичу?

– Пока что ко мне, – уточнила Бабочка. Марина видела лишь ее светлые локоны и очень пушистый воротник, который так и хотелось помять пальцами. Но оставалось только скинуть со спины рюкзачок и убрать в книгу листок с фотографией Вани. – У Андрея Геннадьича пока дела. У меня места хватит. – Бабочка выглянула из-за спинки кресла, улыбнулась своими розовыми губами и обратилась к Марине: – Ты, наверно, совсем голодная?

Марина о таком и не задумывалась: было некогда. Но стоило только вопросу прозвучать, как желудок запищал, словно щеночек, и Марине стало очень и очень стыдно. Она прикрыла живот ладонями, но тот не унимался, и даже урчание машины, вибрировавшей под Марининой попой, не заглушало этих звуков. Алексей захохотал, стянув с головы свой черный блин, и отер лоб тыльной стороной ладони.

– Голодная, – заметила Бабочка со знакомой интонацией.

Так говорила не мама и не бабушка. А многочисленные тети. Мама на них всегда обижалась, объясняя удивленной Марине, что такие замечания называются шпильками – ими люди колют друг друга, делая хоть и не больно, но ужасно неприятно. Раньше Марина не совсем понимала это, но теперь вдруг почувствовала себя очень и очень виноватой. Захотелось замотать головой, ответить, что она вовсе не голодная. Но воздух задрожал от голоса Алексея:

– Ге-е-еля, – он растянул слово так, будто выдавливал пасту из тюбика, пока та не вышла полностью, – ну тебе же не восемьдесят лет, чего бухтишь? Заедем куда-нибудь, возьмем что в себя закинуть. Ты же, наверно, тоже не ела ни хрена.

Странное сокращение полного имени – «Ангелина» – звучало липко и блестяще и Марине совсем не нравилось. Она даже поежилась, будто по неосторожности коснулась его кончиками пальцев. Но от этого обращения надувшаяся Бабочка мгновенно оттаяла, морщинка, показавшаяся между бровей, разгладилась. Бабочка вновь скрылась за спинкой кресла, оставив после себя лишь запах духов, смешавшийся с машинным и почти сразу пропавший. Марина попыталась поймать его, удержать, но салон уже заполнило тошнотворное тепло. Оставалось только стянуть шапку, пахнущую поездом и детским шампунем, и сунуть в нее нос. Марина дышала дорогой от дома – в неизвестность.

– Эй, постреленок, – послышался голос Алексея. Обращался он явно к Марине, пускай и звал ее незнакомым словом. – Совсем тебе плохо? Окошко открыть, может?

– Никаких окон! – строго возразила Бабочка. Марина даже представила, как она скрещивает на груди руки, желая выглядеть еще более недовольной. – Простудится еще!

– Боишься, попа чихать будет? – спросил Алексей – и Бабочка хохотнула, пусть и сразу скрыла смешок за кашлем. Да даже Марину позабавило его замечание.

– Дурак! – выпалила Бабочка, но уже совсем не раздраженно. – Хорошо, заедем по дороге перекусить. Но чтобы быстро.

Она пыталась вновь казаться строгой, но удавалось плохо. А затем она и вовсе включила музыку – негромко, но слышно – и принялась подпевать. Алексей подхватил. Марина присоединилась последней: она не знала слов, зато ей нравилось наполнившее машину, накрывшее всех настроение. Она вновь почувствовала то, что потеряла, когда мама выволокла ее из дома, ругаясь сквозь зубы и приговаривая: «Скорее. Скорее. Скорее», – спокойствие.

Она обязательно позвонит.

Она обязательно скажет, что с ней все хорошо.

Она обязательно попросит поскорее приехать и забрать ее в маленький городок.

Но пока незнакомая песня лилась из нее случайными словами, а салон теплел – можно было даже снять куртку. Он так же неприятно пах, но Марину это волновало все меньше. Она слышала улыбку Бабочки и смех Алексея. И почему-то представляла Ваню, сидевшего рядом: он задорно болтал ногами и покачивал головой, зажмурив инопланетные глаза. В кулаке он сжимал ключи – наверняка боялся потерять, – с которых свисал тот самый подвешенный за шкирку медведь. Марина попыталась рассмотреть брелок, но в этот момент машина резко затормозила, а через лобовое стекло в салон заглянул сердитый красный глаз светофора.

Сквозь затемненные окна – папа говорил, у них свое особенное название – новый город казался вечно спящим, будто заблудившимся в бесконечной ночи. Марина протянула ему руку, вплющила ладошку в холодную гладкость стекла. Город смотрел на нее, но не видел. Он выплевывал людей из дверных проемов и рычал машинами. «Я укушу, откушу, проглочу. Даже косточек не оставлю», – пугал Марину город. Но она бесстрашно делилась с ним теплом. И надеялась, что он его немножечко чувствует.

– Бургер хочешь? – вдруг отвлек ее Алексей. Он успел повернуться, когда зеленый кругляк отпечатал на его щеке свой свет.

– Мама говорит, это вредно, – взросло ответила Марина, приглаживая растрепавшиеся волосы. – От него потом живот болит.

– А ты, значит, не пробовала? – усмехнулся он, вновь отправляя машину вперед. – Всему вас, девки, учить надо. Как завещал котенок Гав: «Если осторожно, то можно». И не будете вы ни толстыми, ни вредными, ни больными.

– Трепло ты, Лешик, – устало вздохнула Бабочка, сминая и приподнимая пальцами свои кудри, отчего они обращались настоящими белыми барашками. Таких Марина часто рисовала в тетради – они играли с буквами.

– А не понравится – отдашь мне. Я голодный сегодня, как скотина.

Никто не ответил. Но и по молчанию было ясно: и Марина, и Бабочка согласились. Поэтому Алексей зарулил на парковку у темно-зеленого здания с опоясывающим его коричневым козырьком и скрылся за дверьми, оставив проголодавшихся пассажиров ждать его в теплом нутре машины. Бледный свет с потолка медленно поедало холодное утро. Марина удивлялась: когда солнце вставало в маленьком городке, к нему возвращались краски, чужой же город оставался серым, будто с выцветшей фотографии.

Когда Алексей вернулся, в его руках шуршали непривычно пахнущие пакеты. В них была непохожая на картошку картошка и круглые булки с котлетами в хрустящей бумаге. Одну из таких Марина робко взяла и осторожно, стараясь не шуметь, принялась разворачивать. Ей было страшно. Страшно и неправильно. Окажись рядом мама, обязательно отчитала бы – что берет еду немытыми руками, что питается не пойми как. У Марины горели щеки, а кусала она, крепко зажмурившись.

Но никто ее не отчитывал. И это тоже казалось неправильным.

– Ну как? – только и поинтересовался Алексей, отправляя в рот целую пригоршню картофельных палочек.

– Вкусно, – тихо ответила Марина, немножко стесняясь это признавать.

– А чего так неуверенно? – хохотнул он. – Вон, Геля за обе щеки уплетает. Довольная такая.

– Ой, помолчал бы, – недовольно бросила Бабочка и провела по губам мизинцем, смахивая крошки. Жест Марине очень понравился: она непременно попробует так же. Может, выйдет некрасиво, но лишь потому, что у нее нет белых ногтей, на которые садятся ненастоящие бабочки.

Свою еду Алексей положил на колени и тронулся, время от времени ныряя за картошкой. Марина же понемногу обкусывала полукруглую булку, сохраняя напоследок все, что лежит под ней. А когда на руках остался лишь сок от помидоров и белые пятна соуса, она принялась облизывать ладони, изредка поглядывая в зеркало над лобовым стеклом и надеясь, что Алексей не видит. Бабочка же вытирала пальцы влажными салфетками.

Совсем скоро машина замерла у невысокого синего бордюра, рядом с домом, в котором Марина насчитала девять этажей. Под окнами ютилась стоматология (если надпись, конечно, не врала), выглядевшая нелепо: ее словно вылепили из остатков пластилина и приклеили к стене из оранжевого кирпича. Марина вздрогнула и принялась тереть зубы рукавом: она не чистила их целый день, у нее даже щетки с собой не было.

– Ты что делаешь? – возмутилась Бабочка, поймав Марину за странным занятием.

– В порядок себя приводит, – объяснил Алексей, зашуршав пакетом. Видимо, пытался найти завалявшиеся на дне картошины.

– Я тебе щетку куплю. – Бабочка скривила лицо и на мгновение стала некрасивая. Но брови снова обернулись белыми дугами вместо острых углов, а поджатые губы расползлись в улыбке. – Ты же в поезде спала. Куртка вся грязная. – На этот раз она не ругалась, а говорила мягко, как переживающая мама.

– Я могу метнуться быстренько. Глазом моргнуть не успеешь! – Алексей ловко щелкнул пальцами. – Еще и торт принесу. К чаю. Маргарита Станиславовна…

– Выгонит она тебя. – Бабочка не дала ему договорить. – Сам знаешь, что ты ей не нравишься. Потому что ты, Лешик, трепло.

– Трепло с тортом, – заметил он, заглушая машину. Та чихнула и, выдохнув, перестала урчать довольным котом. – Вылезай, Мариш. Видишь, не хотят меня пускать. Ну ничего, еще увидимся же, да?

– Да, – не слишком уверенно сказала Марина, вовремя опустив голову, чтобы не видеть его улыбку, которая каким-то чудесным образом вмиг лишала выбора.

Закинув мусор в рюкзачок, а рюкзачок – на плечи, Марина встала. Лежавшая на коленях шапка, о которой она благополучно забыла, упала прямо в оставленную сапогами лужу. Завязки свернулись двумя грустными спиральками. Марина наклонилась за ней, сгибаясь под тяжестью рюкзачка, подняла двумя пальцами за цветок – и вдруг заметила что-то прямо рядом с пассажирским креслом: небольшое, непонятное, явно застрявшее. «Наверно, Алексей потерял», – подумала Марина, потянувшись за вещицей. Она собиралась уже открыть рот, радостно сообщить о находке, которую с трудом удалось вытащить, – но так и не смогла заговорить.

– Ну чего ты там застыла? – обратилась к ней Бабочка, приоткрывшая дверь и высунувшая на улицу свои красивые сапоги с ремешками.

– Да вот, шапку уронила, – промямлила Марина. – Прямо в лужу.

– Ничего, постира-аем. – Бабочка зевнула, совсем не изящно потягиваясь.

Марина стояла недвижно. Рюкзачок пытался придавить ее к земле. А в ладошке лежал подвешенный за шкирку медведь с тонкой порванной цепочкой, торчавшей из головы.

Первый день без имени продолжается

Замок опасно клацнул рядом с Бабочкиными пальцами, и дверь ввалилась внутрь.

– Ты только не бойся, – предупредила Бабочка, проталкивая Марину вперед, в темный узкий коридор.

Квартира чем-то напоминала их дом в маленьком городке. Пока Марина топталась на коврике с вежливой надписью, стряхивая грязный снег с сапожек, она успела рассмотреть бежевые обои с белым узором: кое-где они выцвели, а по углам у самого потолка свернулись в рулончики. Тяжелый шкаф – из-за него коридор казался еще уже – будто стоял здесь со времен, которые папа тепло звал советскими. Марина их не застала, но вещи там делались крепкие, великанские. И скрипучие. Так и шкаф тихо завизжал поросенком, когда Бабочка скормила ему Маринину куртку.

– Ангелиночка? – Голос хозяйки шкафа тоже скрипел, но из комнаты, дверь в которую заменяли деревянные висюльки. Такие обычно охраняли вход в кухню и трещали, когда их раздвигали в стороны.

«Как вша», – недовольно бурчала бабушка, стоило маме появиться из кухни, затрещав точно такими же висюльками. Конечно, мама воспринимала эти слова на свой счет и обижалась.

– Да сиди ты, – недовольно бросила Бабочка, и в этот момент ее движения заострились: она резко дернула язычок молнии вниз и стряхнула с себя куртку, будто та очень сильно ее разозлила. – Хоть на этот раз не забыла, как меня зовут, – сказала она еще тише, чтобы не слышала хозяйка шкафа.

– А как же я могу-то? Как могу-то сидеть, когда Ангелиночка, дочечка моя, приехала?

Из-за поворота, треща висюльками, вышла маленькая женщина. Она вся была в складках кожи, чем напоминала Марине забавных собак-гармошек. Она носила черный в ярких узорах и таких же ярких дырках халат, белые гольфы и слишком большие тапочки, которые шлепали при каждом шаге. А ее седые волосы походили на облако – совсем как у Бабочки.

– Ой, а ты и не одна! – удивилась Маленькая Женщина и громко хлопнула сухими морщинистыми ладонями, после чего сильнее закуталась в халат, в дырках которого проглядывали старые коленки.

– Здравствуйте, – сказала Марина, вспомнив о вежливости. Она уже расстегнула сапожки и поставила их рядом с Бабочкиными, красивыми и взрослыми.

– Ма-ам, – устало протянула Бабочка, заправляя кудряшки за уши: только сейчас Марина заметила, какие они круглые и как торчат в стороны, зато из мочек росли тяжелые цветы, оттягивая их вниз, – это Марина. Андрей Геннадьич попросил за ней присмотреть.

– Тьфу ты. – Тонкие, почти незаметные брови Маленькой Женщины медленно поползли к переносице. – Сдался он тебе, этот Геннадьич? Он же старый! У тебя же был хороший… этот, как его… Никитка. Шустрый такой, рыженький. Он еще ногой стучать начинал, когда нервничал.

– Во-первых, не Никитка, а Олег, – поправила ее Бабочка, протянув Марине ладонь, за которую та тут же схватилась, – во-вторых, не стучал ногой, а пальцами щелкал, а в-третьих, не у меня, а у Аньки. Анька, помнишь? – Она повысила голос, мгновенно обронив терпение, когда ей не ответили: – Сестра моя!

– Коза. – Маленькая Женщина дернулась, напомнив куколку на ниточках, и посмотрела на Марину: сощуренные глазки в паутине морщинок глядели недобро, как пуговицы у старого плюшевого мишки, казавшегося из-за густой шерсти вокруг них вечно хмурым. – А ты не пугайся, деточка, – ласково прошамкала она, и ее пластилиновое лицо смялось. Губы приподняли уголками щеки, опустились белесые брови. Маленькая Женщина вмиг забыла про какую-то козу.

Голый пол холодил ноги – даже теплые колготки не спасали. Он состоял из множества мелких дощечек, сходившихся под углом и напоминавших бесконечно длинные лысые елки. Их изрядно погрызло время, оставив после себя темные продолговатые пятна. Будто в квартире жили, но совсем не любили ее. Марина боялась сделать шаг, поэтому так и стояла, теребя свободной рукой шнурок на вязаной розовой кофте. Как же его хотелось взять в рот и помусолить, но за это мама давала по рукам и называла Марину невежливой. А она не хотела плохо выглядеть перед Бабочкой и Маленькой Женщиной.

– Не стесняйся. – Бабочка легонько сжала Маринину ладонь своей потеплевшей рукой. – Это мама моя, Маргарита Станиславовна. В прошлом – балерина.

– Можешь звать просто бабушкой, деточка, – сказала Маленькая Женщина, вновь приподняв свои морщины улыбкой. Иногда она свистела, когда язык показывался между губ. Родная Маринина бабушка так не умела, а еще она держала зубы в миске. Возможно, миска Маленькой Женщины просто потерялась. Или сбежала, такая же нелюбимая, как и вся квартира. – Пойду чайник поставлю. Могла бы и предупредить, что приезжаешь, – с укором бросила Маленькая Женщина и скрылась, затрещав напоследок висюльками.

И стоило только ей пропасть, как Бабочка опустилась рядом с Мариной на одно колено. Она принялась взбивать Маринины волосы, пытаясь, видимо, превратить их в подобие своего белого облака. Но те были слишком тонкими. Мама вечно напоминала об этом, заплетая Марине два низких хвостика – их она обзывала крысиными. Но, глядя на мамину длинную косу, на папин вихор, Марина думала, что обязательно распушится, только позже.

– Она немного не в себе, – зашептала Бабочка, стряхивая с Марины невидимую пыль и поправляя ее теплую юбку, застежка которой съехала набок. – Так бывает, когда память начинает подводить. Очень сильно. – Эти слова Бабочка особенно выделила, будто желая отпечатать внутри Марининой головы. – Она путает имена и может заблудиться, если пойдет гулять одна. За ней, конечно, приглядывают соседи, но это не всегда помогает. Понимаешь? – Марина кивнула, хотя не поняла ничего. – Так вот, я хотела попросить, пока ты тут, можешь последить за ней? Она тихая, но иногда плохо слышит, отчего…

И вдруг захрипело, зашумело на кухне, и оттуда полился густой – теперь Марина, кажется, поняла смысл этого слова – мужской голос. Он тянул букву «о», будто позабыл остальные, и его это нисколечко не смущало. Марина потянулась к ушам, а Бабочка подбоченилась, поднялась резко на длинных ногах. Марина удивленно уставилась на острые стрелки на ее белых брюках. И ни единого залома, ни единого пятна, в то время как Маринины колготки угрожали вот-вот порваться на больших пальцах.

– Мама! – прикрикнула Бабочка, заглядывая на кухню. – Выруби ты уже это радио!

– Так не слышно же, – отозвалась Маленькая Женщина, когда мужчина перестал надрываться.

У родной Марининой бабушки, маминой мамы, дома тоже стояло трескучее устройство, которое любило жевать виниловые пластинки. Оно издевательски щелкало иглой, донельзя искажая песни из мультфильмов. И в то время как мама с теплом доставала большие конверты из плотной бумаги, на которых были утратившие со временем цвет Львенок и Черепаха или Паровозик из Ромашково, Марина судорожно искала отговорки, только бы не слышать шипящий и дрожащий женский голос, проникавший под кожу и покалывавший кончики пальцев. Но если дома, в маленьком городке, Марина могла сбежать на улицу, придумав себе дело, – например, убрать кроличьи какашки и поменять воду в поилке, – то здесь ей придется слушать надрывающегося мужчину, ведь одну ее вряд ли выпустят даже в магазин.

Впрочем, рядом с Бабочкой мужчина притих, а мгновенье спустя и вовсе замолчал. Зато ее голос зазвучал громче.

– Вот поэтому ты и глохнешь! – возмущалась она.

Заглянув в кухню сквозь висюльки, Марина увидела, как Бабочка угрожающе нависла над Маленькой Женщиной, отчего та стала казаться еще меньше.

– Хорошо хоть, вещи в окно выбрасывать перестала, – устало выдохнула Бабочка и осела на скрипучую табуретку у окна. – И к соседям стучаться. – Из нее разом вышла вся злость. Залитые молочным светом кудряшки перестали блестеть.

Кухня была квадратная, с большим окном во всю стену. Белый подоконник пустовал. Там, где у мамы с бабушкой рядками стояли цветочные горшки, лишь сиротливо лежала забытая желтоватая газета. Места здесь было непривычно мало – всего-то на одну хозяйку или четырех гостей. Вместо стульев небольшой тонконогий столик окружали накрытые лоскутными чехлами табуретки. И, пусть под рукомойником возвышалась гора немытой посуды, вокруг царила чистота – ни пылинки. Сюда будто приходили лишь затем, чтобы погрустить над песнями хриплоголосого мужчины по радио.

– Заходи, чего встала? – Пусть прозвучало невежливо, раздраженных ноток в голосе Бабочки больше не было.

Марина зашла, мягко ступая на носочках, чтобы не издать лишнего звука и не спугнуть витавшее в кухне настроение. Оно – Марина знала по бабушке и маме – у взрослых очень уж напоминало белку, готовую вот-вот сорваться с места и маленькой рыжей пулей взлететь вверх по дереву. Вот только на смену безобидному зверьку обычно приходило существо больше и опаснее. Оно валило на Марину мелкие проступки, даже грязную плиту, к которой она могла и не приближаться вовсе.

Табурет скрипнул. Марина села и поерзала. Квартира Маленькой Женщины всячески пыталась показать Марине, что чужая тут она, – поэтому дула из оконных щелей холодным ветром и приклеивала белые колготки к линолеуму.

После темной и тесной прихожей, будто приехавшей за Мариной из маленького городка, кухня казалась неестественно новой, вырезанной со страниц маминого любимого журнала про ремонт. Но Марина не могла насладиться ее безупречной белизной: взгляд вечно падал на пол – к прилипшим белым колготкам и крохотному пятнышку, которое она поначалу не заметила. Именно в этом пятнышке было столько глупого взрослого несовершенства, что Марине стало не по себе. Как в день, когда мама в первый и единственный раз отвела ее в детский сад. Тщательнее присмотревшись, Марина неожиданно для себя поняла: таких пятнышек-несовершенств тут много.

– Ты хоть ешь? – спросила Бабочка, когда молчание почти раздавило всех сидевших на кухне.

– А? Да, – ответила Маленькая Женщина. До этого напоминавшая вопросительный знак, она вытянулась и развела руками. – Там картошка есть, макароны, сосисочки. Подошвы эти несчастные. – Маленькая Женщина сморщилась, и Марина ее даже поняла: она бы тоже не хотела есть подошвы. – Я бы не покупала их, не покупала. Но эта… оставила на меня… своего этого, а сама ни разу и не приехала даже. Мне его корми, одевай. Так он же нос воротит! Нос воротит, Ань.

– Я Ангелина, – нехотя поправила ее Бабочка, поднявшись и порхнув к холодильнику. С изяществом балерины, видимо, доставшимся ей из прошлого Маленькой Женщины, она обошла каждое липкое пятнышко.

Холодильник распахнул перед ней светящееся пустующее нутро. Марина изумленно вытянула шею. Она привыкла, что у бабушек вечно ломились полки от всевозможных пакетов и стеклянных банок, коробок и пузырьков. Здесь же даже на столе не было кусачей хлебницы, а креманка, обычно заваленная конфетами или квадратиками сахара, печально забилась под подоконник.

– У тебя же тут нет ничегошеньки: ни сосисок, ни подошв. Я схожу до магазина, – вздохнула Бабочка, видимо, тоже опечаленная пустотой. – А то так скоро с голоду помрете – что ты, что Сашка.

Услышав новое имя, Марина опять заерзала. И тут же мысленно вернулась к находке, которая пряталась в рюкзачке. Интересно, много ли таких упрямо висящих медведей болтается на чужих связках ключей? И если вдруг это он, тот самый, с листа, просто с другим именем, кому о нем сказать? А ведь Толстый Дядя наверняка помог бы. Осталось только дождаться его.

– А кто такой Сашка? – Слова вылетели маленькими птичками из Марининого рта до того, как она успела запереть их в клетке из ладоней.

– Племянник мой, Анькин сын. – Голос Бабочки напомнил бегущие по весне ручейки. Будто эту текучую фразу она повторяла слишком часто. – Он тяжело болеет, а Анька – кукушка, – добавила Бабочка, и недовольство все-таки отразилось на ее лице, – бросила его на нас. На маму.

– Как же он кричал первые дни, ба-тю-шки, – выдохнула Маленькая Женщина и принялась креститься, будто этот самый Сашка прямо сейчас вновь заголосил в ее голове. – Точно резали его. Соседи-то участкового даже звать хотели!

– И ты помнишь все это? – Щеки Бабочки порозовели. Марине и самой стало не по себе: ведь Маленькую Женщину память подводила настолько, что оставляла в закромах только самое плохое, забирая длинной когтистой лапой все светлое.

– А как не помнить? – Маленькая Женщина вновь потянулась к радио, но Бабочка ловко дернула его за хвост – и, выдернув штепсель из розетки, победоносно махнула им в воздухе. – А потом случилось что – и он вдруг притих. Ты вот такой не была в детстве! – припомнила Маленькая Женщина, и Марина с удивлением заметила, что эта черта роднит всех мам: они, подобно бывалым мореплавателям, путешествуют по жизням своих детей. – Значится, так, – сказала Маленькая Женщина уже ровно, отрезав предыдущую тему, будто ее и не было, – пшенка нужна. И маслице сливочное. Молока три пачки…

Марина принялась задумчиво скатывать колготки к коленям: вот сейчас попросит ароматный кусок хозяйственного мыла, спрячется в полутемной ванной и будет тереть, пока не ототрет каждое грязное пятнышко. Бабочка с интересом наблюдала за ней, пока в одно ухо влетал список покупок, и кивала Маленькой Женщине. Мама тоже так делала, когда собиралась в итоге поступать по-своему. Она называла это непонятным словом «стратегия», а бабушка говорила, что у нее в голове просто ветер гуляет, и обижалась, но ненадолго.

– Ты что делаешь? – не выдержав, спросила Бабочка, когда колготки сползли по щиколоткам.

– Хочу постирать, – невозмутимо ответила Марина, указав на самое заметное темное пятно. – Бабушка, извините, а у вас есть мыльце?

– Ишь, деловая колбаса, – хохотнула Маленькая Женщина, присвистнув беззубым ртом. – Давай сюда, сама постираю. – Она потянулась к Марине руками-ветками с выступающими венами цвета спелых слив. Марина оторопела и не сразу отдала скрученные в валик колготки.

– В ванной есть стиральная машина. – Бабочка закатила глаза так, будто Марина каким-то чудом должна была догадаться. Будто чужой город, проникая в легкие задымленным воздухом, оседал внутри, делая Марину своей неотъемлемой частью. Но она тут же выдохнула город, не желая привыкать к новым правилам.

Дом в этот момент показался совсем уж далеким. Марина попыталась вспомнить, как пахло внутри, когда они с мамой наводили чистоту, вооружившись мокрыми вениками, как трещали в печурке чурбачки, как по весне в приоткрытые окна влетал аромат распустившегося жасмина, а сам он оставлял на подоконнике свои опавшие белые цветы. Но все это вытеснил чужой город, оплетающий Марину тонкой паутиной. Он натягивал нервы, тонкие жилки своей членистолапой, подцеплял и дергал с умелой осторожностью. Не рвал, нет, берег попавшую в сети розовую мушку, но игрался с любопытством не сумевшего вырасти ребенка.

– Так, Марина, – сказала Бабочка, оставляя за границей невидимой линии и грязные колготки, и незаконченный разговор, – а ты что-нибудь хочешь? Я понимаю, – в усталом голосе вновь зазвенело весенними капельками сочувствие, от которого Марине стало теплее, – что ты наверняка хочешь к маме, домой. Я же не слепая. Не успела я еще превратиться во взрослую скучную тетку. – Она усмехнулась, но как-то кисло. – Хотя уже на полпути к этому, – добавила она тише, только для Марины, пока Маленькая Женщина отвлеклась на молчащее радио. – Так вот, считай, что ты просто в гостях. На неделю, не больше.

Кажется, именно в таких случаях с души что-то сваливается. Марине удалось поймать этот момент – когда кружится голова и дышится легче. Время вдруг перестало быть невнятной размазней, похожей на овсяную кашу, сбежавшую из кастрюли. У него появилось начало и конец. Начало – это сегодня. Оно пролегало там, где стояла Марина, уже без колготок, с покрытыми мурашками ногами. Конец – это следующий понедельник, а может, даже раньше.

– А можно мармелад? – Марина чуть осмелела и потерла замерзшие ноги, которые не грела теплая пушистая юбка. – Трехслойный, в кокосовой стружке. Он самый вкусный. Мама, – голос чуть дрогнул, но вспомнилось даже не мамино лицо, а бледные руки и деревянная разделочная доска, которую еще деда выстругал, – иногда резала его на полосочки. И насаживала на шпажки. С узелком на конце. – И почему вдруг ее так расстроили мамины пальцы в заусенцах, старый кухонный нож и полосатый мармелад?

– Хорошо, – полушепотом ответила Бабочка и опять опустилась на одно колено – голова к голове. Она накрыла ладонями Маринины плечи и слегка нажала на ключицы большими пальцами, будто пытаясь найти кнопку, которая отключает слезы. – А червей ты ешь? – вдруг спросила она с опасной хитринкой школьного задиры.

Марина только собиралась возмутиться, что не бывает червей в холода. Ей папа объяснял: они же на это время засыпают, глубоко под земляным одеялом. Но вместо нее подала голос Маленькая Женщина:

– Какой кошмар, Ангелиночка. – По такому случаю она даже не ошиблась в Бабочкином имени. Тонкие руки Маленькой Женщины картинно вспорхнули и медленно, будто и не весили ничего, опустились. – Не пугай ты внучку, бестолочь. Вырастила на свою голову. Вечно вы, молодые, что-то придумываете. Телефоны без кнопок, мясо резиновое, червей каких-то.

– Мармеладных, – выдохнула Бабочка, но уголки ее губ ехидно приподнялись. Марина шмыгнула носом, но не решилась в гостях вытирать его рукавом и улыбнулась. – Я в детстве их обожала. Иногда забегала после уроков в магазин – они тогда намного дешевле стоили – и зависала у прилавка. Никак не могла выбрать между червячками, медвежатами и ягодками.

Человек – это Марина уяснила очень давно – состоит из лоскутков. Как одеяло, чехол на табуретку или старые мамины джинсы. Маленькие и большие, пестрые и блеклые – со временем лоскутки складываются в узор. Узоры эти не всегда нравились Марине, но были хотя бы понятны. Бабочку же из лоскутков собрать не удавалось. И это настораживало.

Так строгая мама любила картошку – с маслом, чесноком и укропом. Веселому папе нравились и мама, и картошка, – но другая, в шуршащих глянцевых пакетах, хрустящая, тонкая и ломкая, от которой потом весь диван в крошках. А бабушка мариновала к ней огурцы – она вообще всё мариновала, – и держала их по несколько лет в холодном погребе, пока те не начинали терять цвет. Порой их совсем не хотели есть, а помидоры из банок так вообще вызывали у Марины ужас, но бабушка продолжала их готовить, такой уж была одна из ее традиций.

Бабушка любила традиции. Мама – строгость. Папа – диванные крошки.

Бабочке же нравились мармеладные червячки, медвежата и ягодки. В далеком детстве, которое не оставило на ее лице даже малюсенького отпечатка.

– Они тягучие? – только и спросила Марина: ей было немного стыдно за то, что она ничегошеньки не пробовала.

И Бабочка тепло, тихо, будто сдувая с ладони крошечное перышко, ответила:

– Да.

В ее «да» неуклюже пряталось столько нежности, что Марине захотелось обниматься, но она лишь сунула указательный палец в свой свисающий возле уха завиток и потянула его вниз, пока тот не распрямился.

Губы Бабочки вновь обратились прямой линией, а сама она встала и принялась нетерпеливо стучать себя ногтями по подбородку, будто вспоминая что-то. Нога ее отбивала ритм, медленно шлепая по полу, пока рот то и дело в задумчивости приоткрывался. Марина встала с ней рядом, осмотрелась: надеялась как-то подтолкнуть застрявшую в Бабочкиной голове мысль.

А где-то наверху катился по полу маленький металлический шарик.

– Значит, так, Мариш, иди за мной. – Бабочка похлопала себя ладонью по бедру.

Так обычно подзывали собак, но Марина, как самая настоящая взрослая, сделала вид, что не заметила этого, и протопала босыми ногами за Бабочкой.

В темном царстве коридора, свет которого явно украли, высосали широкие карманы запертых комнат, Бабочка казалась вовсе не бабочкой, а другим насекомым, маленьким и со светящимся брюшком. А под закрытыми дверьми сияющие белизной полоски безуспешно пытались вырваться и разогнать полумрак, но, совсем маленькие, растворялись в нем.

Шаги, звучавшие в такт тикающим где-то часам, казались слишком громкими. На такие в папиных фильмах всегда охотились, непременно – в полумраке, похожем на тот, который заполнял коридор и накидками лежал на плечах Марины и Бабочки. Марина изучала двери – тяжелые деревянные прямоугольники с врезанными в них блестящими замками – но не могла даже догадаться, что за ними скрывается, кроме украденного света. В квартире явно убирались. Но она ощутимо пахла болезнью, которую кто-то заботливый всеми силами пытался скрыть.

– Вот тут, – Бабочка завернула за угол и резко остановилась, из-за чего засмотревшаяся Марина едва не влетела в нее, – туалет и ванная. – Она покрутила круглую ручку, в которой тоже виднелась замочная скважина. – Мама порой беспокойная. Она ходит по ночам, открывает двери зачем-то, вытаскивает продукты из холодильника. В последнее время ей легче, конечно. Но, если что, ты всегда можешь от нее закрыться. – Она распахнула дверь и легким движением пальцев провернула защелку. Замок клацнул невидимыми зубами, но так никого и не укусил. – Все ключи на дверце шкафа. Открываешь, а там такой пластиковый кармашек, ты увидишь. Они подписанные, так что ты легко поймешь, какой куда подходит.

Марина слушала с приоткрытым ртом, время от времени кивая. В ее крохотном мирке, состоявшем из мамы, папы и иногда бабушки, ключи означали доверие. Как к настоящему взрослому человеку. Здесь ключи не прятались на верхних полках и не звенели осуждающе в кармане, напоминая, что будет, если они вдруг потеряются. Так странно: ведь если терялась сама Марина, мама тоже ругала ее, словно она это специально. И лишь бабушка защищала, а ее обычно тихий голос становился в такие моменты громким и будто бы великанским.

– Тут, – Бабочка повернулась к двери, обращенной прямо ко входу своим безглазым лицом, – живет Сашка. Он тяжело болен. Очень, – добавила она тоном, прогонявшим все появившиеся в Марининой голове вопросы. – Лучше не суйся к нему. К тому же он не любит гостей. Как-то раз он даже запустил в меня книгой. Засранец.

Марине тут же представился маленький капризный принц, который заперся в своем замке, используя болезнь как щит. Она не мешала жить, но постепенно срасталась с телом принца, делая его все более озлобленным. И он кричал на слуг – будто его резали – и кидался в них книгами, чтобы прогнать. Марина отчасти сердилась на него – того, которого создало разбушевавшееся воображение, – но при этом жалела. Ведь принцы не должны болеть. И сражаться – тоже не должны, за них это делают рыцари.

– В конце, – Бабочка указала на самую дальнюю, скрывшуюся в тенях дверь; чтобы дойти от нее до входа, нужно было обратиться шахматным конем: коридор изгибался буквой «Г», – спит мама. В ее комнате много книг, поэтому, если захочешь почитать, стучись к ней.

Вспомнилось, что в рюкзачок, помимо еды, мятых денег маленького городка и теплого белья, мама положила свою любимую книгу про муми-троллей. Не столько пытаясь приучить Марину к чтению, сколько желая всегда быть рядом. А из-за того, что однажды папа чистил на обложку – прямо на маленьких белых зверьков – воблу, и за это, конечно же, получил от мамы подзатыльник и истерику, – книга напоминала еще и о нем.

– А там. – Бабочка махнула рукой, словно крылышком, указывая на самую светлую дверь, соседствовавшую с кухонными деревянными висюльками, – гостевая. Займешь ее. Раньше там жила я. Пока не съехала, – пояснила Бабочка с таким довольным выражением, с каким обычно делают что-то неправильное, но такое желанное.

– С-спасибо, – змейкой прошипела Марина, вспомнив еще одного гостя своего рюкзачка. – А…

Слово встало в горле, смявшись комом, и отказалось оттуда выходить. Нет, не комом – коконом, откуда выбраться могла лишь самая настоящая бабочка. А взрослым, как Марина поняла за свою коротенькую жизнь, не нравились прозвища, придуманные детьми.

– Что-то хотела спросить? – Впрочем, отсутствие обращения если и сделало Марину в глазах Бабочки невежливой, нисколечко ее не смутило.

– Да.

В рюкзачок Марина почти занырнула: он был бесконечным. В его розовое нутро идеально помещались не только школьные учебники, тетради и пенал, но и бутерброды в пленке, термос и игрушки. Но если большие вещи бросались в глаза сразу, то маленькие прятались по уголкам, порой убегая из-под пальцев. Медведь с Бабочкой знакомиться не желал и, даже когда Марина касалась его гладкого бока, тут же перекатывался – под книгу, еду, носочки и расшитые бабушкой платки от соплей.

– Только побыстрее, а то мне в магазин надо. – Марина не видела, что за ее спиной делала Бабочка, но казалось, в этот самый момент она нетерпеливо всплеснула рукой, подгоняя – Марину и время. – И на работу. Я отпросилась тебя забрать, потому что Андрей Геннадьич попросил. А так ты бы стояла и мерзла на вокзале, пока не превратилась бы в сосульку.

Марина частенько слышала фразы, будто наступавшие на нее, давившие тяжелой виной. Обычно они начинались с «почему» и затрагивали дела, о которых она благополучно забыла. Такие дела казались невероятно скучными: вынести мусор, выискать мошек в баночках с крупой, повесить творог в марле. Но иногда взрослые говорили: «Я помог тебе, будь благодарна» – только чуть иначе. Даже если Марина не просила помогать. Взрослые умело скрывали за чем-то обычным и безобидным колючие обвинения.

Но Марина должна была предупредить, предостеречь. Помочь, хотя ее тоже совсем не просили об этом.

– Вот! – выдала она громко, протягивая на ладони с растопыренными пальцами грязного медведя.

По лицу Бабочки липкой тенью скользнуло негодование, а брови пришли в движение, не совсем понимая – вскинуться или сползтись двумя гусеницами к переносице.

– Ну и что это? – Брелок она брезгливо взяла двумя пальцами.

– Помните Ванечку? Того, с листочка! – зачастила Марина, не зная, куда прятать вспотевшие ладони. – Он потерялся еще.

– Да, помню. – Брови все же угрожающе поползли.

– Это его мишка. Я на листочке о нем прочитала, и он похож, видите? Он за шкирку висит, как котенок. Я его в машине нашла, за сиденьем. У Алексея, – продолжала тараторить она, боясь, что в какой-то момент Бабочка оборвет ее. – И я испугалась. А вдруг он что-то знает? Или вдруг это он забрал Ванечку? Ведь это точно его мишка!

Больше всего Марина боялась, что Алексей заберет еще и Бабочку, а следом – и ее саму и даже Маленькую Женщину, спрячет в багажник и увезет туда, где люди обычно пропадают без вести. Как ни пыталась, Марина не могла представить себе это место, но оно определенно было пугающе темным, похожим на запертый погреб без бабушкиных солений.

– Мариш, Лешик – таксист, – спокойным, чуть потеплевшим голосом ответила Бабочка, удерживая за кольцо подвешенного медведя. – Я давно знаю его. И доверяю. Человека честнее еще поискать надо, понимаешь? За день к нему в машину садится не один десяток людей. Но я спрошу, видел ли он того мальчика. Можно посмотреть плакат?

Чудесным образом взрослые находили логичные следы, ведущие к разгадкам. И все становилось простым, понятным и совсем не страшным. Это не привидение, а пиджак на стуле. Это не рука мертвеца, а яблоневая веточка. Это не похититель, а таксист, в машину которого когда-то сели Ванечка и его мама. Порой разгадки лишали мир волшебства. Но сейчас они стирали пыльные следы страха.

Марина протянула листок развернутым Ванечкиным лицом, но почти сразу его вернули вместе с медведем – видимо, чтобы все улики хранились в надежном и верном рюкзачке.

– Так, запомнила. – Вслепую Бабочка нащупала в шкафу свою куртку, вырвала ее у черноты и накинула на плечи. – И еще, Мариш: я здесь не живу. Лишь иногда приезжаю. А значит, вы будете втроем: ты, мама и Сашка. Но я буду звонить каждый день. И навещу вас так быстро, как только смогу. – Она, конечно же, приложила ладонь к груди и честно прикрыла глаза. Но почему-то взрослые люди очень уж любили оттягивать это «быстро». – А впрочем, – тут же добавила Бабочка, посмотрев наверх и сняв ответы с потолка, – я загляну послезавтра. К маме с Сашей приедут гости. И я должна лично убедиться, что все пройдет хорошо.

Послезавтра было осязаемым, достижимым, таким близким. Марина в нетерпении потопталась по холодному полу, прижимая к себе то, что бережно хранило отпечаток Ванечки.

– Вы только осторожнее, – все-таки предупредила она. Ведь когда чужой город швыряет тебе под ноги настоящее человеческое горе, это сложно назвать приятным знакомством. Там же, откуда приехала Марина, пропажи людей гремели сотнями голосов, а соседи сплетались в огромную цепь готовых помочь, неравнодушных, по-семейному дружных. И теперь Марина старалась тоже быть звеном такой цепи.

– Не беспокойся за меня. – Бабочка расправляла мех на плечах, становясь похожей на белого мотылька, и любовалась собою в мутном полутемном отражении. – Я скоро приду. – Она опустила ресницы, сложила губы бантиком и, достав откуда-то помаду с щелкающим магнитным колпачком, накрасила их. Теперь она будто поела вишни: Марине не слишком понравился этот цвет.

Быстро клюнув Марину в макушку – как бесчисленные родственницы, делавшие вид, что Марина существует, – Бабочка вылетела в дверь. Она спешила за едой и червями. Подальше от квартиры, в которой пахло уж слишком идеальной чистотой и болезнью.

Сказка о Бумажном Принце

1

Жил на свете Бумажный Принц, и был он не хорошим, не плохим, а белым, точно лист, – безволосым и безлицым. Он не умел говорить и ходить, и каждый встреченный оставлял на нем отпечаток – цветной мазок, въедавшийся в гладкую кожу.

Стараясь защитить сына и вырастить из него прекрасного короля, мать, Рогатая Королева, окружала его только правильными людьми – учителями и друзьями, – которые красили Бумажного Принца в нужные цвета. Так у него вскоре появилось лицо; он начал улыбаться и говорить. Зубы его были белыми, губы – алыми, щеки – румяными, а глаза напоминали два болотца, даже с весело квакающими жабами. Людям очень нравились жабы в глазах – и они спешили посмотреть на Бумажного Принца, порой перебегая, пересекая, перепрыгивая и уничтожая все мыслимые и немыслимые границы.

На бледных руках начали появляться родинки черноты – люди не любовались издалека, они подходили и мазали, мазали, мазали. А Рогатая Королева молча осуждала, не делая при этом ничего. Она создала Бумажного Принца, вложив в него свое волшебство, вылепила идеальной белизны куклу с длинными тонкими руками и ногами. Только про сердце забыла. А впрочем, как может помнить о сердце человек, у которого его и не было никогда? В груди самой Рогатой Королевы, прямо в вырезе платья, виднелось стекло, за которым слабо плакала маленькая девочка. Ее Рогатая Королева не любила, прятала за длинными накидками с мягким мехом и не показывала Бумажному Принцу, чтобы тот только не стал как она и не размок от слез.

Рогатая Королева не умела быть мамой – и ухаживать как мама не умела. Она просто злилась под всхлипывания Девочки за Стеклом и тоже мазала единственным цветом, который был под рукой, – черным. Бумажный Принц мрачнел, из глаз пропали жабы, а потемневшие, будто покрытые углем ладони он теперь стыдливо скрывал за перчатками. А потом стыд ушел – как сделали все, кого разочаровал переставший улыбаться Бумажный Принц. Хлопнул дверью, потопал на широченной каменной лестнице, давая понять, что не собирается больше здесь оставаться, и ушел.

Дни и ночи слипались в бесконечное грязное месиво, а когда склеились окончательно, посерели и стали совершенно безвкусными, Рогатая Королева, до этого сидевшая неподвижно и враставшая в трон, жестко стукнула каблуками и медленно поднялась. Оплетавшая ее лоза – такие часто взбираются на что-то разрушенное и безжизненное – оборвалась, свернулась завитками и упала к покрытым пылью черным туфлям.

Послышался плач: Девочка за Стеклом в этот день была особенно громкой. Она колотила кулаками, царапалась внутри и кричала, прижавшись губами к маленькой замочной скважине. Она с Рогатой Королевой делила одни на двоих мысли и теперь всячески пыталась выдворить их из своей головы. Но мысли набухали мокрой ватой и никуда не спешили.

Тогда Рогатая Королева достала маленький ключ – тот висел на груди, прямо перед глазами Девочки за Стеклом, – щелкнула им в скважине да и посадила Девочку в клетку к молчаливому попугаю, только чтобы та не мешала важным и взрослым решениям.

– Собирайте в дорогу Бумажного Принца, – скомандовала Рогатая Королева, вцепившись острыми когтями в стеклянную дверцу, которая тут же пошла мелкими трещинами.

Сына, которого с того момента перестала звать своим, Рогатая Королева отвезла в соседнее королевство, к своей матери, Танцующей Королеве, и родной сестре, Крылатой Принцессе. На Танцующую Королеву когда-то наложил чары колдун – и теперь она вечно кружилась, стаптывая ноги и туфли. Ее руки превратились в корявые ветви дерева – даже с листочками, – а голова безвольно болталась воздушным шариком. Но Танцующая Королева не хотела прерывать свой безумный танец, а ее любящая дочь, Крылатая Принцесса, путешествовала по миру в поисках лекарства, лишь иногда возвращаясь в замок.

– Я не хочу больше видеть его, – властно сказала Рогатая Королева, удерживая за тонкое черное запястье Бумажного Принца. – Он весь запачкался.

– Каждый ребенок пачкается, – ответила ей сестра, Крылатая Принцесса, которая вся была белой, точно выпавший снег. Она поправляла пальцами пышный мех в основании шеи и недовольно дергала усиками, похожими на длинные пушистые брови. – Но это ты, дорогая сестра, сотворила его из бумаги, в то время как сама появилась из кости. Ты могла взять черное железо и сделать сына неколебимым. Могла набрать тростника и сделать сына гибким. Могла спилить дерево и сделать сына крепким.

– Но я хотела сделать сына особенным.

– Особенным делает не материал, а те, кто его касается. Лишь в руках человека меч защищает или убивает, а бумага хранит прекрасные стихи или кормит огонь. Ты можешь отыскать колдуна – таких немало в нашем королевстве, – отдать ему свои длинные волосы, завитые вокруг рогов, или же сами рога. Он очистит Бумажного Принца, сделает из черного – серым. Тебе останется лишь взять в руки краски.

Вот только каждый в зале: и старая Танцующая Королева, и ее дочери, Рогатая и Крылатая, и металлические стражи с пустотой за забралами, – знали, что Рогатая Королева никогда не умела рисовать. Кисти пылились в ее шкафах, лохматились и облезали, а краски трескались и обращались пылью.