Венецианский контракт бесплатное чтение

Марина Фиорато
Венецианский контракт

И когда Агнец снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: “Иди и смотри”. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью Земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными.

Откровение 6: 7-8

Marina Fiorato

The Venetian Contract

JOHN MURRAY

© Marina Fiorato, text and illustrations, 2012.

Благодарности

Идея этой книги возникла во время завтрака; не у Тиффани, а у Клэриджа.

Я встретилась там с кинопродюсером Айлин Майсел, которая спросила меня, не думаю ли я написать книгу о Палладио. Мне хотелось бы поблагодарить Айлин в первую очередь – за то, что она задала мне этот вопрос. Это было в 2008 году, когда отмечали 500 лет со дня смерти архитектора, и в тот самый день проходила выставка его работ в Королевской академии. Позавтракав, я направилась в Академию, где провела все утро, рассматривая каждый план, рисунок и макет. Я настолько увлеклась, что купила самую большую книгу о его творчестве, какую смогла найти в магазине музея, и отправилась домой – изучать ее. Эта подробнейшая книга («Палладио», 2008) под редакцией Гвидо Белтрамини и Говарда Бернса, изданная совместно с Королевской академией искусств, стала для меня бесценным источником информации во время работы над этим повествованием. Палладио жил в интереснейшее время: в Венеции – как и в Лондоне – чума и пожар обрушились на город почти одновременно, и возможность написать об этом периоде, положив в основу сюжета строительство церкви Реденторе, нельзя было упускать.

Среди многих блестящих книг на эту тему, которые я прочла, следует отметить две: первая – Мири Шефер-Моссенсон «Османская медицина» (Miri Shefer-Mossensohn “Ottoman Medicine: Healing and Medical Institutions 1500–1700” (2009), которая дает прекрасный обзор развития турецкой медицинской практики. И вторая – Филип Зиглер «Черная смерть» (Philip Ziegler “The Black Death” (2010), которая познакомила меня со старинными методами лечения чумы в период первых вспышек заболевания.

Некоторые места, описываемые в этой книге, например великолепную церковь Реденторе на острове Джудекка, можно и сейчас легко увидеть своими глазами. Но самая интересная поездка, в которую я отправилась ради своего исследования, была на Лаззаретто Ново – таинственный чумной остров, расположенный в дальней части венецианской лагуны. Туда редко ездят, и доступ ограничен, так что я хотела бы поблагодарить Джорджию Фаццини за разрешение посетить столь удивительное место и за возможность побродить по маленькому, но очень ценному музею. Мне хотелось бы также поблагодарить некоммерческую организацию Ekos Club, которая охраняет археологические находки острова и заботится о его экологии.

Я весьма признательна своим блестящим помощникам: Ричарду Брауну, который занимался западными аспектами романа, и Ясемин Угюр, которая отвечала за восточную тему, проверяя турецкие термины и их правописание. Благодарю также свою сестру, археолога Веронику Фиорато, которая рассказала мне то, что знала, о могилах и останках жертв чумы.

Благодарю своего отца, Аделина Фиорато, который, помимо того что оказался кладезем знаний эпохи Возрождения, придал образу Палладио некоторые особенности своего характера.

Я благодарна художнику по костюмам Хейли Небоер, которая неутомимо изучала свои собственные архивы и рисунки эпохи Возрождения, чтобы проверить детали описания венецианских костюмов в моей книге.

Спасибо Каролине Вестмор и блестящей команде John Murray за их фанатичную работу над изданием этой книги.

И, конечно же, огромное спасибо моему редактору Кейт Паркин и моему агенту Терезе Хрис, которые не только блестяще выполнили свою задачу, но и помогли мне на этапе планирования сюжета – во время очень длинного ланча в Королевском институте британских архитекторов!

И в завершение позвольте поблагодарить главных героев моей собственной истории: Сашу, Конрада и Руби.

Часть 1
Конь вороной

Пролог

Венеция

1576 год от Рождества Христова

Себастьяно Веньер, дож Венеции, смотрел из дворцового окна, и во взгляде его чувствовалось не меньшее волнение, чем на море.

За годы плаваний он научился безошибочно предсказывать погоду, и вот уже три дня он наблюдал, как надвигается шторм, заволакивая тучами небо над горизонтом и подкрадываясь к городу по бледно-лиловым волнам. Начинался ураган, и это было пострашнее плохой погоды.

Пышная белая борода и благородный облик дожа побудили Тинторетто запечатлеть его в своей картине. Его сравнивали с Нептуном, повелителем морского царства. Шептались даже, что он похож на самого Господа Бога. Но дож, будучи глубоко верующим человеком, отверг бы с возмущением эти сравнения, хотя и по разным причинам; однако, сегодня он готов был пожертвовать всем, лишь бы что-то помогло ему спасти Венецию в тяжелый час.

Он видел, как вдоль пристани, на которую уже обрушивались волны прилива, торопливо шли шесть человек, прижимаясь друг к другу, чтобы укрыться от ветра и брызг, задевавших края их черных накидок. Длинные рясы с капюшонами делали их похожими на монахов, но эти шестеро были служителями науки, а не церкви. Они ведали жизнью и смертью. Они были врачами.

Когда они приблизились, дож смог разглядеть их маски: изогнутые клювы из слоновой кости, торчавшие, словно когти хищников, из-под черных накидок. Маски вселяли ужас, но повод, заставивший их надеть, был ещё более зловещим.

Они были его Medico delle Peste. Чумными лекарями.

Шестеро ученых, из хороших семей, все получили образование в лучших медицинских академиях, по одному на каждый из шести сестиери^[1] Венеции. Увидеть всех их вместе – дурное предзнаменование. Дож Себастьяно Веньер сомневался, что они вообще когда-нибудь собиралась вместе; ему показалось, что они налетели, как стая ворон, на чью-то могилу. Может, его собственную. На мгновенье плечи у него опустились, и он почувствовал себя стариком.

Он смотрел, как врачи пересекли несравненную Рива-дельи-Скьявони, одну из чудеснейших улиц в мире, и ждал, что с минуты на минуту они войдут в его великолепный белый дворец. Холодок пробежал у него по спине, словно от брызг холодной морской воды. Он припал головой к прохладному стеклу и на одно блаженное мгновенье прикрыл глаза, поэтому и не увидел, как венецианские галеасы заскользили вдаль по темным, разбухающим волнам; он прикрыл глаза – всего на долю секунды, чтобы насладиться покоем и вдохнуть соленый воздух.

Запах Венеции.

Себастьяно Веньер выпрямился, вспомнив, кто он такой и где находится. Он взглянул на искусную каменную кладку окон и лучшее венецианское стекло, заглушавшее грохот морских волн. Запрокинув свою благородную голову, он увидел на потолке непревзойденные красные и золотые фрески, созданные сотни лет назад лучшими венецианскими художниками и покрывавшие бесконечное, величественное пространство наверху. Однако ни это богатство, ни вся эта слава не смогли оградить его дом от чумы.

Дож уселся на свое великолепное кресло и стал ждать, когда доложат о приходе врачей. Они вошли вереницей, один за другим, промокшие насквозь, и обступили его, как стервятники, жадно блестя красными хрусталиками глаз на своих масках, словно готовились растерзать его плоть. Но как только они заговорили, дож успокоился.

– Мы ждали этого, господин, – начал один из них. – В ботаническом саду иезуитов появилось необычайно много бабочек – сотни тысяч.

– Бабочек? – спросил дож, приподняв белую, как снег, бровь.

Врач, не уловив холодности в его тоне, продолжал:

– Конечно, господин дож, бабочки известны как предвестники чумы.

– Так оно и есть, – вмешался второй. – Были и другие знамения. Хлеб из пекарни Арсенала, если его разломить пополам, начинает кровоточить.

Дож сжал подлокотники кресла. То, что чума проникла в Венецию, ему уже было очевидно. Вопрос в том, как с ней бороться.

* * *

Бесполезно. Один из лекарей предлагал лечить заболевших, привязывая им к шее мертвую жабу. Другой советовал засовывать хвост живых голубей в воспаленные бубоны в паху и подмышках, чтобы хвостовые перья вытягивали заразу. Они заспорили, сшибаясь клювами масок, которые казались теперь до смешного нелепыми; их елейные голоса стали визгливыми, и они загалдели, словно стая уток.

Дож в раздражении перестал обращать на них внимание. Эти лекари – шарлатаны, шуты, один самодовольнее другого. Он перевел взгляд на настенный ковер, в тени которого стоял человек, такой же старик, как и он сам; он прислушивался к разговору в ожидании, когда дож позовет его и сообщит, зачем за ним посылали.

* * *

Этот старик, к слову сказать, архитектор, на самом деле тоже не слушал спорящих. Больше интересуясь зданиями, чем людьми, он любовался тем, как подчеркивают изгибы потолка каменные ребра, пересекаясь над его головой, и как пропорции пилястров дополняют великолепные фрески.

Как и дож, он ужаснулся, увидев входящих в покои лекарей. Все, от дожа до самого жалкого нищего, знали, что означают эти маски. Чума проникла в город. Но архитектора это не слишком заботило. Два года назад уже была небольшая вспышка чумы, и теперь он собирался сделать то же, что и тогда. Он покинет город и отправится в Венето; возможно, в свой старый дом в Виченце. Там, в горах, пережидая, пока чума утолит свою жажду, он будет строить планы и рисовать, потягивая вино. Быстрая лодка до Местре, резвый конь до Тревизо – и он будет в Мазере к закату, в доме своих добрых друзей – братьев Барбаро. Там, он знал, найдется место и для него; в конце концов, это он его построил. Как только он узнает, чего желает дож, он уедет.

* * *

Дож устал слушать. Эти лекари не могли помочь Венеции. Они станут раздавать свои микстуры и лекарства, наживаясь на болезни; и кто-то выживет, а кто-то умрет. Сжимая подлокотники кресла так, что суставы на пальцах побелели, он в отчаянии опустил голову. Его собственные руки удручали его – шишковатые, жилистые, с темными пятнами. Как мог старик сдержать чуму?

Он откашлялся. Нужно действовать. Он не допустит, чтобы этот город – жемчужина мира – рухнул под натиском чумы. Нет, не такое наследство он оставит после себя. Старое сердце дожа забилось сильнее. Он встал, кровь прилила к его лицу. «Вы свободны, – обратился он к врачам чуть громче, чем следовало. – Вон». Он взмахнул рукой, словно отгоняя стаю ворон. «Андреа Палладио, – произнес дож, когда врачи закрыли за собой дверь, и его голос прогремел в величественных покоях дворца. – Подойдите».

Палладио вышел из тени и приблизился к креслу дожа. Ветер распахнул створки окна, врываясь внутрь и неся с собой гибель. Палладио встревожился, желая поскорее уйти, но дож, уняв свой гнев, снова сел и задумался.

– Вы слышали о чуде Святого Себастьяна на Джудекке? – спросил он.

Палладио слегка нахмурился. Хотя он никогда не встречался с дожем прежде, но знал, что тот сорок лет командовал флотом, был глубоко верующим, уважаемым и достаточно мудрым человеком, чтобы избежать ужасающих тюрем республики, куда вполне могли его посадить сменявшие друг друга члены Совета Десяти. Неужели Себастьяно Веньер занял столь высокий пост слишком поздно? Возможно ли, что его разум помутнел? Из окна Палладио видел остров Джудекку, на который обрушился дождь, но даже сейчас он все ещё был одним из прекраснейших сестиери Венеции, огибая древний город с окраины, словно гребень.

– Да, конечно, – неспешно ответил он, гадая, куда ведет этот вопрос.

Дож вновь заговорил, словно рассказывал сказку или притчу.

– Когда свирепствовала последняя Великая Чума, в 1464 году, к воротам монастыря Санта-Кроче на Джудекке подошел молодой воин и попросил воды. Все сестры были внутри, а госпожа настоятельница находилась при смерти. Сестра Схоластика подошла к воротам. Взглянув на молодого человека, она увидела его сверкавшие серебром доспехи, огненно-рыжие волосы и лазурно-голубые глаза. В благоговейном страхе она подала ему стакан воды. Юноша, выпив всю воду, поблагодарил Схоластику и велел ей и всем сестрам молиться Святому Себастьяну день и ночь и пить воду из колодца. Если они сделают так, как он сказал, чума пощадит монастырь. Затем он вонзил свой меч в землю, и видение исчезло – рассеялось, как туман.

Когда дож умолк, Палладио, который прикидывал, сколько времени уйдет на дорогу до Местре, почувствовал в наступившей внезапно тишине, что должен поддержать разговор.

– Что же произошло? – спросил он.

– Госпожа настоятельница исцелилась в ту же ночь, как и все болевшие монахини. Чума не коснулась ни одной из сестер, и все, кто пил из колодца, спаслись, – ответил дож, поднимаясь. Он подошел к Палладио и, посмотрев ему в лицо с высоты своего роста, продолжал. – Многие годы этот монастырь был местом паломничества; люди брали там воду из колодца, чтобы бороться с чумой, а потом и с другими недугами. Когда я родился, совсем недалеко от Санта-Кроче, во Дворце Веньер, меня назвали Себастьяно в память об этом чуде. Но теперь монастырь лежит в руинах. – Он умолк.

В тишине было слышно, как загудел ветер. Теперь Палладио понял, что от него требуется, и сердце его охватила тревога. Многие годы он хотел строить на Джудекке – острове с хорошей почвой из твердых пород и с лучшими видами на лагуну. Многие годы он обращался в Совет Десяти с просьбой выделить ему там место для застройки, но тщетно. А теперь, когда его единственным желанием было покинуть город, ему предложили то, чего он так жаждал прежде. Тонкие губы Палладио скривились в усмешке. Временами ему казалось, что Всевышний слишком насмешлив.

– И вы хотите, чтобы я восстановил монастырь Санта-Кроче? – спросил он.

– Нет, не совсем, – дож вновь подошел к окну. – Взгляните на них, Андреа.

Протянув к нему руку с искривленными артритом пальцами, он пригласил Палладио посмотреть вниз, на дивное пространство площади Сан-Марко. Две проститутки прогуливались под окном в своих обычных красно-желтых платьях с обнаженной, колышащейся при ходьбе грудью, несмотря на то, что дождь хлестал почем зря.

Палладио, слишком старый, чтобы возбудиться от подобного зрелища, заметил того, кто, напротив, заинтересовался им: мужчина наблюдал за проститутками, притаившись под арками Старой Прокурации, и рука его стыдливо трудилась в промежности. Он поманил женщин к себе под арку и, сунув монету одной из них, тут же прижал её к благородным колоннам, поддерживавшим галерею, и задрал ей юбки. Другая женщина встала сзади и засунула руку ему в штаны, чтобы усилить наслаждение клиента.

– Посреди улицы, Андреа, – произнес дож, отворачиваясь. – Прямо посреди улицы. Великолепный столп, созданный вашим коллегой Сансовино, который делает эту площадь прекраснейшей в мире, превратился в место разврата. – Он вздохнул в унисон с ветром. – Блуд, упадок; и становится все хуже и хуже. Раньше подобное могло случиться только во время Карнавала – всего две короткие недели в году. Теперь таким зрелищем никого не удивишь. Этим мы славимся за границей. Над нами смеются. Никто не вспоминает о колоннах Сансовино или даже о ваших виллах и соборах. Все говорят о шлюхах, которые занимаются своим ремеслом на улицах, – дож положил руку на оконную задвижку, словно желая убедиться, что она надежно защищает от тлетворного духа. – А когда все узнают, что в город пришла чума, станет ещё хуже. Призрак смерти творит странные вещи с человеком – делает его необузданным, похотливым, заставляет красть, лгать, душу продать за звонкую монету.

Палладио старался соединить разрозненные мысли дожа в рассказ о чудесах и блудницах.

– Только один человек в силах спасти этих распутников от чумы и от самих себя, и это не я, – произнес дож.

Палладио подумал о шести лекарях из сестиери, но ни один из них не был достоин милости спасителя. Поняв вдруг, что дож говорит о Христе, он изобразил на лице благочестивую набожность. Дож взглянул на него водянисто-голубыми глазами. Тусклые и слезящиеся, они казались старыми и подавленными.

– Это вы, – уточнил он.

Благоговейное выражение на лице Палладио сменилось крайним удивлением.

– Разве вы не видите? – продолжал дож, – Господь карает Венецию. Нужна жертва, дар столь значительный, чтобы смягчить Божественный гнев и удержать Его десницу от истребления города. Если медицина не помогает, пора обратиться к молитве. Вы, Андреа, вы возведете храм на руинах монастыря Санта-Кроче. Вы пойдете по стопам Святого Себастьяна и построите церковь столь великолепную, столь угодную славе Божьей, что она будет соперничать с Его творением. А когда закончите, придут сотни и тысячи людей, которые обратятся к Богу, воздавая Ему хвалу устами своими и благодаря Его коленопреклоненно. Сила молитвы искупит наши грехи.

– Но… Я думал… Безусловно, это огромная честь, но, возможно, я мог бы руководить строительством из Виченцы или Тревизо…, – воспротивился Палладио.

Его слова замерли под взглядом дожа, и ветер засвистел в насмешку. Дож помедлил минуту, а затем произнес:

– Андреа. Мы с вами уже немолоды. Нам отпущено немного. Вы останетесь в Венеции, как и я. Это величайшая услуга, которую вы можете оказать своему городу. Разве вы не понимаете? – Он обхватил руками плечи Палладио и сжал их на удивление сильно. – Вы заключите договор с Самим Господом Богом.

Палладио вспомнил, как ещё молодым каменщиком он всегда находил окаменелости в породах, с которыми работал. И дня не проходило, чтобы он не нашел хотя бы одного моллюска наутилуса, окаменевшего в виде идеального завитка Витрувия, погребенного на тысячи лет в мраморе Каррера. И вот сейчас он попал в такую же ловушку: это новое задание связало его по рукам и ногам; он был буквально заперт в каменной тюрьме.

Он распознал во взгляде дожа ревностное упорство и понял, что Себастьяно Веньер не потерпит возражений. И как он мог подумать, что у дожа глаза старика? Они горели теперь голубым огнем фанатизма, огнем Святого Себастьяна. Даже если бы ему хватило смелости отказать, угроза тюремного заключения отбивала у него всякую охоту возражать. Палладио склонил голову в молчаливом согласии.

Дож, который и не ожидал отказа, позвал своего камергера: «Камерленго, проводите сеньора Палладио домой и обеспечьте всем, что ему нужно. И ещё, – остановил он камергера, который направился было за Палладио к дверям, – найди мне настоящего врача».

Глава 1

Константинополь

983 год по мусульманскому летоисчислению

Месяцем ранее

В то утро Фейра Адалет бинт Тимурхан Мурад решила заняться своей внешностью особо. Ее отец уже ушел из дома, и она не могла – как часто делала – надеть его платье. В Константинополе в бедных семьях обычно женщины и мужчины носили одно и то же одеяние; мужская и женская одежда почти не отличалась друг от друга, а денег хватало только на единственное хорошее платье и на единственную хорошую пару обуви.

Фейра с отцом не бедствовали, так как Тимурхан бин Юнус Мурад был морским капитаном высокого ранга и положения, но девушка все ещё придерживалась традиции: это помогало ей прятаться.

В тот день у её отца, видимо, была важная встреча, да к тому же ранняя, потому что солнце не успело ещё подняться над городом, когда Фейра распахнула резные решетчатые ставни окон. Купола и минареты, которые она так любила, выглядели ещё темными силуэтами – на фоне розовеющего неба. Фейра вдохнула солёный воздух.

Запах Константинополя.

Она взглянула на море – бледную серебристую линию в предрассветных лучах – и задумалась, что там, за ним. На мгновенье ей отчаянно захотелось отправиться в другие страны, в те места, которые существовали для неё только в рассказах отца. Но эти грезы отняли у неё время. Отвернувшись от окна, Фейра взглянула на серебряный прямоугольник на стене, окаймленный эмалью и отполированный так, что в нем можно было увидеть свое отражение, искаженное лишь естественными неровностями металла. Отец привез его Фейре в подарок из далекой восточной страны, из-за далекого восточного моря, когда она была ещё маленькой, и с тех пор оно висело здесь, в её комнате. Ещё ребенком она с любопытством заглядывала в это зеркало; оно показывало, какого цвета у неё глаза, каким становится лицо, когда корчишь смешные рожицы, можно ли языком дотянуться до носа. Теперь, когда Фейра выросла, зеркало стало её лучшим другом.

Она внимательно посмотрела на свое отражение, стараясь обнаружить то, что видели в ней мужчины. Заметив, что мужчины разглядывают её на улице, она начала покрывать голову. А когда они стали любоваться её губами, ей пришлось закрыть половину лица белой муслиновой вуалью – яшмаком. Она нарочно выбрала вуаль с золотыми блестками по краям, чтобы они отвлекли их внимание от её глаз. Но мужчины все равно смотрели на неё, и тогда она перешла на ормиси – тонкую вуаль шириной в ладонь, прикрывавшую глаза. Когда это тоже не помогло, она догадалась, что мужские взгляды привлекает ее фигура. Она стала перевязывать свои расцветающие груди так туго, что ей было больно, – но все равно мужчины смотрели на неё. Почему?

Фейра прочла немало сонетов и од о любовном томлении и понимала, что не имеет ничего общего с идеалами османских поэтов. Не походила она и на девушек из пошлых песенок, которые распевали моряки, друзья её отца; они долетали до неё иногда, когда она лежала в постели, а гости ужинали внизу и слишком много пили.

Фейра не считала свои янтарные глаза, большие, но слегка раскосые, как кошачьи, достаточно круглыми и темными, чтобы их воспевали в песнях. Её маленький, аккуратный нос был слишком вздернут, чтобы считаться красивым. Её кожа кофейного цвета – недостаточно смуглая, чтобы мужчины слагали о ней песни. Её волосы, ниспадающие крупными локонами на спину, были недостаточно шелковистыми и прямыми для поэтов, да и цвет не тот: все оттенки золотисто-коричневого и ни один из них – настолько темный, чтобы сравнивать его с вороньим крылом. А её широкий рот с ярко-красными крупными губами – при этом верхняя больше нижней – невозможно даже в самых смелых куплетах сравнить с бутоном розы.

Черты её лица – по отдельности и все вместе – казались ей ничем не примечательными, даже странными. Но они обладали удивительной, притягательной силой, которую она не понимала и уж точно не желала. Даже все её попытки спрятаться плохо помогали. Когда она прикрывала глаза, мужчины смотрели на губы. Когда она прятала губы, они смотрели на глаза. Когда она покрывала голову, они смотрели на фигуру. Но она все равно не оставляла попыток, потому что неудобства ежедневной маскировки не шли ни в какое сравнение со страхом показать себя такой, какая она есть.

Фейра слегка подняла подбородок, и отражение ободрило её. Сегодня она наденет женское платье; что ж, она постарается на славу. Она приступила к своему ритуалу.

Стоя в одних широких шароварах из полупрозрачного шелка, Фейра взяла длинную кремовую ленту и плотно обвязала несколько раз свою пышную грудь. Когда грудь заныла, и дышать стало тяжело, она мрачно улыбнулась.

Теперь пора надевать платье. Отец привозил ей платья из золотого и серебряного атласа, тюки парчи и дамасского шелка со всех концов света. Но они лежали нетронутыми в сундуке под окном. Вместо этого Фейра купила простой халат из цельного куска ткани – барами – на рынке бедестан. Платье ниспадало без складок до самого пола, скрывая изгибы фигуры. Затем она надела верхнее платье – фераджу, застегивающуюся на пуговицы по пояс, с открытыми полами.

Потом она причесалась и заплела косу, уложив её вокруг головы, как корону. Она ничего не могла поделать с локонами, которые к вечеру выскальзывали из-под вуали. Каждый день она пыталась обуздать их. Фейра покрыла волосы тонкой вуалью и завязала вокруг лба плетеным шнурком. Затем смочила завитки вокруг головы розовой водой и беспощадно запихнула их под вуаль, чтобы ни один волосок не высовывался.

Сверху на все это она натянула четырехугольную шапку хотоз, которая застегивалась на пуговицу под подбородком, и квадратное покрывало, закрывавшее все лицо, затем взяла отрезок простого тюля и обмотала его несколько раз вокруг шеи. Фейра вновь взглянула в зеркало. Полностью закутанная, она была неузнаваема. Её одежда цвета песка и корицы позволяла слиться с городом и надежно укрывала от посторонних глаз. Единственное яркое пятно – желтые туфли, приличествующие её вере, – кожаные туфли с загнутыми носками, с застежкой на подъеме, практичные, не пропускающие воду и другие вредоносные жидкости, с которыми она могла столкнуться во время работы.

Одевшись, наконец, она решила не добавлять никаких украшений к своему наряду. У Фейры было достаточно золота – столько безделушек, сколько мог привезти ей любящий отец, но браслеты и побрякушки только привлекли бы к ней внимание, а главное – помешали бы работе.

Завершающий штрих в одежде был продиктован исключительной практичностью, а не модой или положением: пояс, массивный и уродливый, – её собственное изобретение. На нем держался целый набор стеклянных бутылочек и фиал, каждая – в отдельном кожаном футляре, который был привязан к широкому ремню с крупной медной пряжкой. Она надела ремень под фераджей так, что он был совершенно невидим; к тому же из-за него она казалась невысокой, приземистой, вдвое старше своих лет.

Когда она закончила приготовления, солнце поднялось высоко над городом, и небо стало бледно-голубым. Она позволила себе бросить последний взгляд на город, который так любила и каждая деталь которого теперь ярко проступала в солнечном свете. Завораживающий изгиб сверкающего на солнце залива окаймляли дома и мечети, словно усыпанное драгоценностями ожерелье. Великолепный собор Святой Софии склонился, словно страж, над Босфором. С выжженного солнцем золотого купола собора взмывали с потоками теплого воздуха соколы султана. Фейра позабыла то мгновенье смутного томления, которое охватило её утром; ей больше не хотелось знать, что там, за морем. Она поклялась, что никогда не покинет этот город.

Протяжная песня муэдзин-баши донеслась до неё мелодичным, заунывным потоком с башен Софии. Сабах, утренняя молитва. Фейра развернулась и побежала, застучав каблуками по ступенькам лестницы.

Она очень, очень опаздывала.

Глава 2

На улице было все ещё свежо, солнце не успело разогнать тени. Фейра больше всего любила именно это время дня – ей нравилось прогуливаться, здороваться с прачками, несущими корзины с бельем к заливу, или покупать симит с чашечкой салепа – кунжутный хлеб и чай из сушеных корней горных орхидей, которые продавались на каждом углу на желто-голубых тележках. Ещё ей нравилось платить своими собственными деньгами, ведь она уже сама работала. Но сейчас ей пришлось забыть о том, что в животе урчит от голода, потому что она спешила.

Поднимаясь на холм с площади Султанахмет к Сералю, она обычно любовалась голубыми проблесками моря, которые то и дело попадались ей на глаза. Но сегодня она не обернулась, как делала каждое утро, чтобы насладиться видом. Поэтому Фейра и не заметила генуэзские галеасы, которые её научил узнавать отец: они уплывали вдаль, рассекая синие воды Босфорского залива.

Она смотрела только вперед – до самого бульвара Мезе и дворца Топкапы. Расположенный на мысе Сарайбурну, который выступает в море в месте впадения Босфора и Золотого Рога в Мраморное море, Топкапы представлял собой отдельное маленькое государство. Ворота Повелителя, первыми встречавшие путника, обещали ему колоссальное великолепие, которое таилось за ними. Между двумя конусообразными башнями-близнецами на воротах, под мудрыми изречениями прежних султанов на архитраве, выгравированными на золотой пластине (о мудрости нынешнего султана, считала Фейра, нечего было сказать, не то что увековечивать её в золоте), стоял стражник со свитком – один из многочисленных охранников дворца.

Она не знала его, и не удивительно. Его выбрали по жребию сегодня утром в караульном помещении: стражников у султана было более чем достаточно – три тысячи пятьсот четыре, по одному на каждый день по календарю хиджры. Ни одному из них не разрешалось служить дважды за год, и ни один не знал, какой день ему выпадет, чтобы его нельзя было подкупить или заставить впустить незваного гостя.

– Имя?

– Фейра Адалет бинт Тимурхан Мурад.

– Зачем ты пришла?

– Я – кира у Нурбану, матери султана, – она перевела дух. – И врач гарема.

Она наблюдала за ним, и он повел себя точно так, как она ожидала. Он даже не оторвал глаз от свитка, когда услышал, что она кира – посредница между женщинами гарема и внешним миром. Иногда стражники презрительно кривили губы или поднимали брови, когда она упоминала имя Нурбану, Валиде-султан – матери султана и, следовательно, самой могущественной женщины во дворце, в Константинополе и во всем Османском мире. Но всех их, без исключения, поражало, когда они узнавали, что она врач.

Хотя ей было не больше двадцати одного, она уже много лет готовила лекарства для больных и делала несложные операции. Она начала заниматься этим в тринадцать лет: ей поручали забирать лекарства у дворцового лекаря из главной части дворца и приносить в гарем. Она встречалась с лекарем во дворе Фонтана омовений – красивейшем дворе, который преграждал путь мужчинам в гарем. Тогда от неё требовалось только внимательно выслушать его поручения, эхом отдававшиеся в мозаичном атриуме, повторить их, соперничая с эхо, поклониться и спуститься через Двор наложниц в гарем.

Когда Фейра повзрослела, её стали посылать на Большой базар за травами и смесями. Там она ходила по многолюдным рядам, вдыхая острые, сладкие и пряные запахи, пока покупала заморские бутылочки и пакеты для дворца. Она стала внимательнее и вскоре научилась ценить возможности медицины. Годы шли, дворцовый врач состарился, а Фейра вошла в пору своего расцвета; их отношения изменились, она стала сама определять дозы лекарств, которые он прописывал. Иногда она заменяла травы, а некоторые лекарства, прописанные врачом, так и не передавала по назначению. Обитательницы гарема ещё никогда не чувствовали себя лучше. Теперь Фейра точно знала, как лечить женщин, и всё же каждый день отправлялась на средний двор – в знак уважения. Врач, уже совсем одряхлевший, занимался самим султаном и его окружением, доверив Фейре лечить все недомогания двух сотен женщин гарема. Он даже два года назад с благословения старого султана удостоил её звания, которое она теперь носила с гордостью. Врач уже редко приходил на средний двор, поэтому она удивилась, увидев, что он ждет её у Фонтана омовений.

Он казался взволнованным и ломал руки. Врач выглядел старым и слабым на фоне столь великолепной обстановки, знавшей его когда-то гордым и самоуверенным. Хаджи Муса, так звали врача, в свое время пользовался уважением во всем мире за свои хирургические способности и медицинские труды. Теперь же колоссальный свод арки словно давил его; плитки из Кютахьи, водянисто-зеленые, синие и белые, придавали его коже болезненный вид, а бьющий фонтан заглушал его дрожащий голос.

– Что вы сказали, Учитель? – переспросила его Фейра.

– Нурбану-султан, – брюзгливо произнес он, преодолевая шум фонтана. – Она больна. Так больна, что меня позвали из Второго двора, – он поднял трясущийся палец и покрутил им перед её вуалью. – Слушай меня, Фейра, никогда не забывай, что Нурбану – мать султана. Более высокородного больного у тебя никогда не будет.

Фейре не терпелось уйти. Она и так уже опоздала. Она не понимала, отчего Хаджи Муса так взволнован; в конце концов, ей уже много раз приходилось лечить свою госпожу. Она поклонилась ему, как в тот первый раз, будучи тринадцатилетней девочкой. Тогда она выказывала этим своё послушание. А теперь – желание удалиться.

Он сразу заметил это.

– Расскажи мне все. Я буду ждать. Благословенно имя султана, – произнёс врач.

Фейра выпрямилась.

– Он свет очей моих и радость сердца моего, – машинально произнося ответ, она уже направлялась к женской половине дворца. Поспешно удаляясь, она знала, что лекарь поправляет свой тюрбан, словно традиционное благословение султана вывело его из равновесия. Репутация нового султана даже в спокойные времена внушала страх, а если что-то случится с его матерью, то его ярость поглотит всех и вся. Она знала, что Хаджи Муса опасался за свою голову и надеялся, что к заходу солнца она останется у него на плечах.

Фейра поспешила во внутренний двор, к воротам гарема. Здесь её никто не остановил с расспросами – два черных евнуха отворили ей двери, но она не удостоила их даже кивком. Она прошла Золотой путь, где наложниц когда-то осыпали дождем из золотых монет, прямо к комнатам Нурбану и открыла дверь во внутренние покои. В просторной комнате, отделанной великолепной изникской мозаикой, был небольшой открытый дворик с фонтаном и возвышением, на котором стояло ложе. Ещё с порога Фейра услышала стоны.

В дверях её встретила Келебек, гедик Нурбану, фрейлина султанши. «Благословенно имя Султана, Фейра», – произнесла она.

Келебек, женщина невзрачная, особенно на фоне всей этой красоты, была явно обеспокоена, но все-таки следовала этикету. Фейра слишком сильно волновалась, чтобы ответить так, как того требовали формальные правила поведения. Хотя она ещё не слишком переживала из-за состояния Нурбану: Валиде-султан иногда мучили боли в животе, которые вызывали сильное вздутие, но рвотное средство, которое Фейра сама готовила, обычно приносило облегчение в течение часа. Фейру больше волновало, что своим опозданием она навлечет на себя беду. На тумбочке возле ложа она заметила серебряное блюдо с охлажденными фруктами, и у неё заурчало в животе – ведь она ещё не завтракала. Зеленые ягоды винограда, свисавшего с блюда, выглядели так соблазнительно. Она протянула было руку, чтобы сорвать одну, но с ложа снова послышался стон, и она остановилась.

– Она звала меня? – спросила Фейра.

– Нет. Она зовет Сесилию Баффо, – ответила ей гедик.

– Кто такая Сесилия Баффо?

– Мы не знаем. Никто не знает.

Келебек повела рукой, показывая на одалисок – девушек, которые готовились стать наложницами султана. Пять молодых женщин, все красавицы в длинных белых рубашках кусали губы или сидели, уставившись в пол. Необразованные, они все же понимали – что-то случилось.

Предчувствуя недоброе, Фейра поднялась по ступенькам возвышения и отдернула тонкие, расшитые муслиновые занавески, закрывавшие ложе Валиде-султан.

Мать султана лежала, скрючившись, с полузакрытыми глазами, кожа приобрела неестественный цвет – что-то среднее между слоновой костью и желчью. Вены на шее вздулись и стали иссиня-черными, словно у неё на шее выросла мандрагора. Щеки, обычно округлые и розовые, ввалились, будто две темные вмятины, а под глазами залегли фиолетовые тени. Жидкие светлые волосы потемнели от пота и прилипли ко лбу. Нурбану была женщиной лет сорока, с приятными полными формами и бледной кожей, как у иностранцев, но теперь её кожа под украшенной драгоценностями сорочкой казалась мешковатой, лиловой и покрытой крапинками, от приятных округлостей ничего не осталось, тело её стало рыхлым, обвисшим, словно сдувшийся пузырь. Крики прекратились, и Нурбану уснула.

Фейра взяла Валиде-султан за запястье – в том месте, где бьется пульс, отчего та пошевелилась и застонала, взывая к кому-то на неизвестном языке: «Сесилия Баффо. Сесилия Баффо».

Голос Нурбану, обычно низкий и мелодичный, теперь походил на скрежет. Глаза у неё внезапно открылись – кроваво-молочные. Но она, казалось, узнала Фейру, назвав её по имени, и привлекла к себе, заговорив с ней на языке, который понимала только Фейра, – на родном языке Нурбану. Этот язык скакал и отплясывал, словно цокали копыта, язык, в котором каждое слово оканчивалось на а или о. Валиде-султан обучила её этому языку – она называла его финикийским – ещё тогда, когда Фейра маленькой девочкой приходила во дворец с отцом. Он стал их тайным языком, которым они пользовались, когда речь заходила о самых секретных поручениях Валиде-султан. Вот и сейчас она говорила на нём:

– Ты должна сказать ему, Фейра, ты и только ты.

Фейре показалось, что она поняла. Она с испугом повернулась к Келебек:

– Мы должны позвать врача и сообщить султану.

– Нет! – Валиде-султан внезапно села, очнувшись ото сна, и грозно крикнула, – Сесилия Баффо! Сесилия Баффо! Четыре всадника; едут, едут. Иди и смотри.

Дыхание Нурбану было отвратительным, желчная слюна тонкой ниточкой свисала с её подбородка.

Фейра принялась её успокаивать, гладя по щеке, как ребенка, пока её госпожа снова не заснула.

Фейра отступила к занавескам и задернула их за собой, подозвав Келебек.

– Сесилия Баффо, – прошептала Фейра. – Кто она? И кто эти Четыре всадника?

– Госпожу привезли сюда много лет назад корсары, которые похитили её. Может, их было четверо? – пожала плечами Келебек.

– Возможно. А имя? Кто такая Сесилия Баффо? – настаивала Фейра.

– Не знаю! – вскрикнула Келебек в страхе.

– Опиши мне весь день госпожи, в точности, с самого утра, – задумчиво попросила Фейра.

– Она проснулась и приказала одеть её в ночную сорочку, украшенную драгоценностями, потому что ждала гостя, – начала Келебек, сложив руки.

Фейра сощурилась. Протокол разрешал Валиде-султан, вдове, принимать любовника, но Фейра не знала, что её госпожа спала с мужчиной после смерти супруга – султана Селима, который скончался два года назад.

– Кого? Мужчину? – спросила Фейра.

– Нет. Она сказала, что собирается разговеться вместе с догарессой из Генуи, прежде чем генуэзский корабль отплывет с утренним приливом, ответила Келебек.

– Корабль уже уплыл?

– Несколько минут назад.

– Сесилия Баффо, – размышляла вслух Фейра. – Имя иностранное. Может, генуэзское. Как зовут генуэзскую догарессу? Кто-нибудь может это выяснить?

– Как, Фейра? – вполне решительная в повседневных делах, в тяжелый момент Келебек снова становилась простой деревенской девушкой.

Фейру разозлила её бестолковость.

– Спроси кого-нибудь, – процедила она сквозь зубы. – Например, кизляр-ага.

Глаза Келебек округлились от страха – кизляр-ага, надзиратель за девушками и глава черных евнухов, был наместником султана в гареме и вершил правосудие в этих стенах. Нынешний ага – Бейязид – был не человеком, а кровожадным василиском, внушающим смертельный ужас: семь футов росту и черный, как смоль. Если девушка навлекала на себя гнев султана, если вкусы султана казались ей слишком дикими и невозможными для неё, её сажали в мешок, и Бейязид сам сбрасывал несчастную с Башни справедливости прямо в Босфор. Остальных девушек заставляли смотреть, как мешок, намокая, погружается в воду все глубже и глубже, и слушать крики жертвы, чтобы они знали, чем им грозит непослушание. При упоминании имени кизляр-агы Келебек попятилась:

– Я не смогу говорить с ним, Фейра.

Фейра раздраженно вздохнула. Она боялась агы не меньше, чем Келебек, но участь госпожи страшила её ещё больше. Выйдя из комнаты, она пересекла Двор наложниц. Солнце стояло высоко, и, когда Фейра повернула во Двор черных евнухов, тени под мраморными колоннами были густыми и темными, а солнечные лучи, преломляясь через кованые железные лампы, рассыпались ослепительными искрами. Когда она, постучавшись, вошла в покои кизляр-агы, то уже почти ничего не видела из-за яркого света.

Постепенно зрение вернулось. Фейра стояла в длинной комнате, на полу которой по двум мраморным каналам струилась вода. Слабый свет, серебривший воду, исходил от вырубленных в каменном потолке отверстий в форме звёзд, так что бледные лучи солнца падали на пол в виде геометрических фигур, как будто вырезанные из бумаги. Фейра встала между лучами, словно её ждало испытание светом. Казалось, она была одна в комнате; кожа Бейязида была блестящего эбенового цвета – черная, как и кресло, в котором он восседал; он курил кальян, пуская маленькие колечки дыма, когда говорил. Дым клубился над его головой и светился в звездных лучах.

– Фейра, дочь Тимурхана? Чего ты хочешь от меня? – спросил Бейязид, который, похоже, прекрасно её видел.

– О, кизляр-ага, как зовут генуэзскую догарессу, которая разговлялась с госпожой Нурбану-султан? – обратилась к нему Фейра.

Теперь она различала в полумраке его очертания, массивные, даже в минуты отдыха, мускулы на его руках, которые вздувались под золотыми обручами, когда он подносил кальян к губам, а фальшивый звездный свет серебрил его бритую голову.

– Ее зовут Проспера Сентурионе Фаттинанти, – для человека такой комплекции голос у него был слишком высоким и чистым, как у мальчика: его кастрировали ещё до совершеннолетия. Странное несоответствие между голосом и телосложением внушало ещё больше страха. Он выпустил очередное облако дыма.

– Это все?

– Да, кизляр-ага, – Фейра направилась к двери, но затем повернулась, не ожидая от себя такого мужества.

– Нет, не все. Кто такая Сесилия Баффо?

Она заметила два белых полумесяца его глаз, которые раскрылись на долю секунды, словно невольная вспышка озарения. На мгновенье Фейра испугалась. Но глаза снова закрылись.

– Я не знаю. Теперь уходи. Благословенно имя султана, – промолвил он.

– Он свет очей моих и радость сердца моего, – произнесла Фейра в ответ.

Она вышла из темноты и двинулась обратно по залитому солнцем двору; ей не хотелось думать о том, что её ждет. Но в покоях Валиде-султан, казалось, солнце тоже сияло во всей своей красе. Келебек улыбалась, одалиски щебетали, как стайка белых голубок, и чувствовалось явное облегчение.

– Иди и смотри, – позвала её Келебек.

Фейра снова раздвинула муслиновые занавески вокруг ложа. Нурбану сидела, прислонившись к подушкам, набухшие вены на шее исчезли, глаза блестели, щеки порозовели. Глаза оттеняла лишь подводка, которой она обычно пользовалась, нанося её каждый день тоненькой кисточкой. Она поприветствовала Фейру, и та вздохнула с облегчением. Она присела на кровать возле Валиде-султан, что дозволялось только ей, и снова взяла запястье Нурбану. На этот раз пульс был стабильным и размеренным, и Фейра обняла руку своей госпожи.

– Фейра, что случилось? – улыбнулась ей Нурбану.

– Госпожа, как вы себя чувствуете? – поинтересовалась Фейра.

Нурбану от души рассмеялась. Обычно Фейре нравился её смех, но сегодня он ранил слух, как фальшивая нота на цитре.

– Я? Превосходно – как никогда. Принеси мои письменные принадлежности, Фейра. А потом вели подать завтрак и скажи евнухам, чтобы подготовили мой баркас – поплывем в Пера? Сегодня чудесный день. Можешь ненадолго оторваться от врачебных дел?

Фейра послушно поклонилась, но встревожилась. Перемена в Нурбану была настолько сильной, что Фейра засомневалась, не выдумала ли она сама эту короткую, ужасную болезнь. Но Келебек тоже была здесь, и одалиски. Она медлила.

– Госпожа, когда я пришла сюда не более часа назад, вы бредили, на вас страшно было смотреть, вы засыпали, затем судорожно просыпались с криками, – осторожно произнесла она.

– Фейра, что ты болтаешь? – полное, доброе лицо Нурбану смотрело на неё насмешливо.

– Вы не помните? – удивилась Фейра.

Опасения вернулись к ней, когда она внимательно осмотрела свою госпожу. Блестевшие, словно бриллианты, глаза. Багровый румянец на щеках. Светлые влажные волосы вились теперь вокруг головы, словно ореол. И она не помнила, что произошло.

Фейра обернулась и стала осматриваться. Взгляд её остановился на охлажденных фруктах, которые невинно разлеглись на мозаичном столике. Она отвела гедик в сторонку.

– Келебек, – прошипела она прямо в ухо девушки, – госпожа что-то ела или пила этим утром?

– Еще нет. Но ведь ещё рано… Она съела только немного фруктов, которые привезла ей догаресса, – ответила та.

– Кто-нибудь попробовал их, прежде чем давать госпоже? – спросила Фейра.

– Нет, Фейра. Тебя здесь не было, но я подумала, что все обойдется; это же подарок от догарессы, она близкая подруга моей госпожи – и такая красивая! – глаза Келебек были круглыми и зелеными, как виноградинки.

Фейра в ужасе подошла к блюду с фруктами. Лед в серебряном блюде подтаял и треснул, словно в знак протеста. Фрукты выглядели аппетитно, свисая с краев блюда: круглые, дышащие свежестью. Уже не в первый раз Фейре казалось, что некоторые вещи слишком яркие.

Она сорвала виноградинку с ветки, ногтями разломила её пополам и поднесла к окну. В желтовато-зеленой мякоти ягоды притаился темный комочек – там, где должна была быть косточка. Она вытащила его и развернула на белой мозаичной плитке подоконника. Достав из своего медицинского пояса линзу в медной оправе, она принялась изучать темный комочек. Раздавив его, она увидела несколько мелких зерен, напоминавших по форме звездчатый анис. Фейра обомлела: это был яд.

Такой яд ей довелось видеть только однажды. Хаджи Муса когда-то предотвратил покушение на жизнь старого султана, обнаружив яд в преподнесенной ему бутылке английского эля. Врач показал Фейре споры в форме звезд, собранные из плодов варфоломейского дерева, которое растет на холмах Дамаска, и велел ей быть осторожней, потому что эти споры – один из самых смертоносных ядов: он не имеет вкуса, запаха и противоядия. Сначала жертва чувствует недомогание, но примерно через полчаса приходит в себя, словно ничего и не было, а потом происходит стремительное ухудшение, по мере того как споры начинают размножаться в организме, поражая печень и легкие и превращая внутренности в кашу.

Завороженная столь могущественным ядом, Фейра выпросила хромого кречета у сокольничих султана и скормила ему несколько спор. Он жадно съел их. Затем Фейра уселась на каменный пол в конюшне Топкапы и стала наблюдать за ним. Полчаса он падал на пол, катался и бил крыльями, пронзительно крича. Фейра хладнокровно наблюдала, а затем птица чудесным образом исцелилась. В течение следующего часа кречет чувствовал себя превосходно; он вел себя бойко, казалось, даже лапа у него перестала болеть. Но прежде чем Фейра успела окоченеть на каменном полу, он снова упал и почернел, глаза у него остекленели, он задыхался и мучился, пока она не свернула ему шею. Он лежал у неё на руках, теплый и на удивление легкий, голова свисала. На мгновенье Фейру обуяло дурное предчувствие; этот сокол уже никогда не поднимется над куполом Софии. Затем она, отбросив всякую жалость, разрезала его, прямо там, на каменном полу, скальпелем, который носила на поясе, и обнаружила, что его внутренности почернели от спор, органы истерзаны и превратились в кашу, так что невозможно было отличить один от другого.

Фейра стала быстро думать, пробегая мысленно все средства, какие знала, все, что у неё было на поясе. Ничто не поможет. Если бы она была здесь, Господь Всемогущий, если бы только она была здесь в тот момент, когда госпожа попробовала виноград, возможно, она смогла бы помочь. У неё было несколько масляных шариков тунгового дерева, которые, если их разжевать, вызывали мгновенную, обширную рвоту и очищали кишечник. Но даже тогда, когда появились симптомы, когда началось первое недомогание, уже тогда было слишком поздно. А кроме того, мрачно подумала Фейра, как напомнила ей Келебек, если бы она была здесь, то как кире Нурбану ей пришлось бы попробовать виноград, и теперь она тоже ждала бы своей смерти.

Фейра задумалась на мгновенье. Для госпожи уже слишком поздно – теперь надо подумать о тех, кого она ещё может спасти. Одалиски все были красавицы, девственницы, все они стоили немалых денег султану. Одалисок пощадят. «Оставьте нас – все», – голос её прозвучал резко, словно удар хлыста; она посмотрела им вслед.

Келебек осталась, Келебек – простая двадцатипятилетняя девушка. Фейра представила себе, как мешок, потемневший от воды, погружается все глубже и глубже, пока Келебек не захлебнется в последнем вопле. Фейра подошла к окну, где золотая шкатулка филигранной работы переливалась в лучах утреннего солнца. Она сдернула с головы покрывало и, обернув им несколько раз шкатулку, чтобы укрыть предательский блеск, вложила её в руки девушки.

– Келебек, возьми эту шкатулку…, – она порылась в карманах шаровар, – и три дирхама. Садись на лодку в Пера. Где дом твоего отца?

– В Эдирне, – ответила та.

– Продай шкатулку в Пера, купи мула и отправляйся туда. Езжай до самого Эдирне и не останавливайся. Пусть отец найдет тебе достойного мужчину из деревни, и выходи за него замуж. Твоя служба в Топкапы окончена, – сказала Фейра.

– Что это значит? – удивилась Келебек.

– Валиде-султан скоро умрет, а отравленные фрукты дала ей ты, – объяснила Фейра.

Келебек затряслась от страха.

– Как…, но я не… я не знала…, – стенала она, раскачиваясь из стороны в сторону и стараясь понять услышанное.

– А ты не можешь… должно же быть… разве у тебя ничего нет на твоем врачебном поясе?

Келебек, как и наложницы, считала пояс Фейры почти волшебным, он казался им панацеей от всех болезней, с целительным снадобьем в каждой закупоренной бутылочке. Фейра посмотрела девушке в глаза и покачала головой.

Этого оказалось достаточно. Келебек взяла шкатулку и убежала.

Фейра поспешила обратно, к ложу, и раздвинула занавески. Страх заставил её забыть о любезностях.

– Кто такая Сесилия Баффо? – требовательно спросила она у госпожи.

Нурбану-султан, томно возлежавшая на вышитых подушках, снова рассмеялась; но на этот раз смех её был нервным, наигранным.

– Не имею ни малейшего представления, Фейра. А теперь, будь добра, принеси мои письменные принадлежности, – произнесла она. Но Фейра не шелохнулась. Её госпожа не знала, что больна, не помнила тех кошмарных минут, когда она корчилась и извивалась от боли на своей постели, но прекрасно знала, кто такая Сесилия Баффо.

Фейра присела на постель без разрешения и пристально посмотрела в глаза Нурбану-султан. Она заговорила, четко произнося слова, немного громче обычного.

– Послушайте меня, госпожа. Виноград, принесенный догарессой, отравлен спорами варфоломейского дерева. Сначала человек, проглотивший споры, примерно полчаса чувствует себя ужасно, словно смерть стучится в дверь. Затем очень быстро состояние его улучшается. Кожа розовеет, глаза начинают блестеть. Но он не помнит, что с ним было. Организм борется со спорами, которые даже благотворно влияют на настроение благодаря опию, который содержится в яде. Примерно час или чуть больше он чувствует себя лучше, чем когда-либо. Я велю принести вам козье молоко и галеты, чтобы замедлить всасывание. Но скоро, очень скоро вам снова станет хуже, намного хуже, и вы не сможете говорить. Теперь вы знаете все и, возможно, захотите сказать мне что-то сейчас? Рассказать мне о чем-то? Может, что-то передать вашему сыну или оставить завещание вашей семье, или отдать распоряжения относительно погребения? Или…, – произнесла она многозначительно, – вы откроете мне, кто такая Сесилия Баффо?

– Я скажу – к черту козье молоко и галеты. Что за глупости – говорить о смерти в такой волшебный день! Я собираюсь позавтракать, Фейра. А генуэзская догаресса – моя подруга. И я больше не хочу слышать твои бредни, – глаза Валиде-султан, приподнявшейся на подушках, пылали гневом.

Фейра кивнула.

– Я знаю, что сейчас вы не верите мне, и понимаю вас. Настроение прекрасное и здоровья хоть отбавляй. Но это продлится недолго, а противоядия не существует. Яд безвкусный и действует не сразу, так что даже если бы я, ваша прислужница, не опоздала и попробовала угощение первой…, – промямлила она виновато, – это не спасло бы вас. Такой яд одолеть невозможно. Думаю, именно поэтому он так нравится генуэзцам. Теперь я оставлю вас, и пусть ваше тело расскажет вам то, чего вы не хотите слышать от меня.

Нурбану-султан раскрыла рот, чтобы закричать, но Фейра твердо стояла на своем. Гнев Валиде-султан мог быть велик, и она могла быть столь же грозной, сколь и доброй. Никогда, за все годы своей службы Фейра не навлекала на себя гнев госпожи, но она понимала её. Никто не хочет признавать, что умирает.

За эти годы она, как врач гарема, видела всевозможные реакции – отрицание, гнев, ужас. Одни начинали рыдать, умоляя излечить их. Ей приходилось говорить женщинам с язвой на груди или на матке, что их ждет смерть, но ожидание может продлиться недели или месяцы, или годы. Но её госпожа, обрушившая на неё град упреков и обвинений, умрет к полудню, и это невозможно осмыслить. Фейра понимала, что оставаться здесь бесполезно. Валиде-султан должна смириться с истиной, а затем привести в порядок свои дела за то короткое время, что ей осталось. Наконец, Фейра придумала, что сказать. Словно бросая камнем в ураган, она тихо произнесла, когда Нурбану замолчала, переводя дыхание: «Сесилия Баффо». При звуках этого имени Нурбану замерла, тяжело дыша.

– Когда вы страшно мучились и не понимали, что говорили, вы звали не своего сына и не меня, а Сесилию Баффо. Очевидно, она очень важна для вас, – промолвила Фейра, опускаясь на колени возле кровати. – Времени мало, госпожа. Если хотите, чтобы я нашла её или передала ей что-то, говорите сейчас. Она поднялась.

– Подумайте. Я никогда не лгала вам. А вы солгали мне. Вы знаете, кто такая Сесилия Баффо, – Фейра говорила, нимало не сомневаясь в своих словах. – И когда вы захотите рассказать мне, я буду в Самахане.

Она поспешно спустилась с возвышения, распахнула дверь и наткнулась на одалисок, которые подслушивали у замочной скважины.

– Госпожа зовет вас, – бросила она им и вышла из комнаты – и дальше, как можно быстрее, чтобы больше не слышать гневных возгласов Нурбану.

Фейра прошла по тихим дворам к Самахану, церемониальному залу. Она вошла в зал и забралась на мезонин, так как женщинам запрещалось присутствовать на церемониях. Она присела под одной из узорчатых арок и закрыла за собой шелковые занавеси. Ей нужно было время и место, чтобы подумать.

Она посмотрела вниз с балюстрады. Дервиши мевлеви кружились в танце. Девять из них вращались вокруг своего священника в центре группы, белые юбки развевались в идеальном круге, высокие коричневые шапки казались неподвижными, формируя центральную ось, вокруг которой они вращались. Их ноги двигались почти бесшумно на кафельном полу Самахане, тихо постукивая, словно дождь.

Фейра впала в транс, мысли закружились в голове, как мягкие вращающиеся шаги дервишей. Она знала символический смысл их наряда – белые одежды означали цвет смерти, а высокие коричневые шапки – как вытянутые фески – олицетворяли надгробие. Их одежда приближала их к загробной жизни – к той стороне. Белый – для смерти, подумала она, а коричневый – для надгробия. Дервиши предвещали смерть. Нурбану скоро завернут в белый саван и похоронят в склепе с каменным надгробием.

Ноги у Фейры онемели, а руки, опирающиеся на каменную балюстраду, заболели. Что станет с ней? Её схватят и посадят в тюрьму, потому что она пришла слишком поздно и не успела попробовать смертоносную ягоду, прежде чем её съела Валиде-султан? Потому что она не смогла излечить свою госпожу? Может, ей убежать, как Келебек? А отец? Заступится ли он за неё перед султаном? Или им лучше бежать вместе? Может, он увезет её за море – в те страны, о которых она грезила ещё утром?

Внезапно её посетило яркое воспоминание – такое же яркое и лихорадочное, как отравленный фрукт и её госпожа. Она ясно увидела себя шестилетней девочкой, играющей в пыли с друзьями перед отцовским домом. У одного из мальчиков была крышка, которую он мог крутить целую вечность. Фейра видела в этом волшебство – крышка висела в воздухе, почти не двигаясь, поддерживаемая какой-то невидимой небесной силой. Затем, наконец, неподвижность обрывалась дрожанием, потом раскачивание – и белая крышка летела в пыль, под ноги детям. Фейра подняла её и покрутила один раз, два раза, пока не поняла, в чем секрет; и пока крышка крутилась вокруг неподвижного центра, она не могла глаз отвести; её завораживало то, что какой-то предмет, как эта крышка, может двигаться настолько быстро, что кажется неподвижным. Остальные дети, потеряв к ней интерес, разбежались в поисках новых игр, а Фейра осталась – она наблюдала и ждала – с трепетом и почти что с ужасом.

Теперь, четырнадцать лет спустя, она поняла то чувство ужаса. Она ждала, когда упадет крышка, одновременно хотела этого и страшилась, не теряла надежды, что крышка будет вертеться всегда, хотя знала, что этому не бывать.

Теперь она смотрела на дервишей и ждала, когда же упадет один из них, но вдруг почувствовала, как чья-то рука отдернула занавеску. Она обернулась, ожидая увидеть одну из одалисок, и наперед знала, что та скажет: «Иди и смотри».

Когда Фейра поднялась, распрямляя онемевшее тело, она обернулась к дервишам.

Они все ещё вращались. Кто же упал? Нурбану.

Глава 3

– Это я Сесилия Баффо, – прошептала Нурбану.

Фейра сидела на её постели. Валиде-султан была слаба, а её бледная кожа в мраморной сетке вен потемнела. Яд начинал действовать. Девушке показалось, что госпожа бредит, но разум её оставался ясным. Фейра покачала головой в замешательстве.

– Что вы хотите сказать? – спросила она.

– Что тебе известно обо мне? – попыталась немного приподняться на подушках Валиде-султан.

– Вас захватили корсары и привезли сюда, к султану Селиму, да покоится он в лучах рая, – повторила Фейра то, что слышала от Келебек. Она знала, что турецкие всадники внушают страх во всем мире; непревзойденные в битве, они спускались с холмов прямо на врагов, улюлюкая, как банши.

– Захватили корсары, – слабо улыбнулась Нурбану. – Да, так гласит легенда. Захвачена корсарами; но это даже не половина и не четверть правды – нет, это вообще не имеет никакого отношения к моей истории.

– Я думала, что знаю все, – сказала Фейра в недоумении, ведь столько лет мы делились друг с другом всеми своими секретами.

– Поговорим на нашем языке.

Фейра знала, что госпожа имеет в виду финикийский. Если они будут говорить на нём, ей предстоит узнать великую тайну. Это было важнее, чем тайна смерти султана Селима, супруга Нурбану, которую та скрывала от всего мира целых три дня, пока их сын и наследник, нынешний султан, не прибыл из провинции. Важнее того, что Фейра передавала ларцы с деньгами, тайно взятыми из казны её госпожой, архитектору Мимару Синану, который строил мечеть в честь Нурбану. Важнее всех тех тайных встреч, которые устраивала Фейра своей госпоже с её союзниками из разных стран, чтобы исправить или смягчить политику своего опрометчивого сына.

– Мне тяжело говорить на финикийском, – ответила Фейра.

– Не на финикийском, Фейра, – на венецианском, – поправила её госпожа.

Неверно понятое в детстве слово открыло Фейре истину. Она застыла в удивлении.

– Да, я венецианка. Я позволила всем забыть об этом. Я даже сама почти забыла. Но в той жизни я была Сесилией Баффо, дочерью Николо Веньера, – у Нурбану вырвался глубокий вздох.

– Веньера? – Фейра произнесла имя, ставшее проклятием в Константинополе.

Нурбану уловила её тон.

– Да. Мой дядя – Себастьяно Веньер, адмирал Лепанто и дож Венеции.

Не удивительно, что людям позволили забыть об этом. Венецианцы были врагами турок на протяжении многих веков, забирали их золото, насиловали женщин и даже оскверняли могилы султанов. Корону Мехмеда II, с остатками его волос, выкрали из его могилы венецианские мародеры. А самым худшим, самым гнусным из этих кровожадных завоевателей был Себастьяно Веньер – фигура на носу военного корабля, которым была Венеция. Каждый день его имя мешали с грязью в памфлетах, которые продавались на каждом углу, а его портреты сжигали на улицах. С тех пор, как он разбил османский флот всего несколько лет назад в битве при Лепанто, султан и весь турецкий народ жаждали мести.

– Да. Ты, наверное, заметила, что мой сын не питает ко мне любви. Он считает, что я действую в интересах Венеции, что я необъективна. И он прав, – Валиде-султан посмотрела в окно, и её глаза увидели совсем другой пейзаж. – О, Фейра, ты когда-нибудь видела город, плывущий по морю? Ты видела башни, устремленные ввысь, как копья, вместо того чтобы сгибаться куполом; ты видела лезвие – прямое, а не изогнутое? Ты видела стекло, светящееся, словно драгоценный камень, и дворцы, где грубый камень становится изящным, как кружево? И вот мой сын замыслил страшную месть Венеции, и только ты можешь предотвратить это.

– Я?

– Да, Фейра, ты. Ты моя кира, ты – посредница между мною и миром. Но мир намного больше этого города. Я хочу поручить тебе дело, сложнее которого нет на свете.

– Почему мне?

– Потому что ты должна знать мою историю. Я Сесилия Баффо, дочь Николо Веньера и Виоланты Баффо. Мой отец был правителем Пароса и тысячи островков греческого побережья – островов Киклады – под властью Венецианской Республики. Хотя в то время я жила в Венеции, я провела на островах с отцом лето 1555 года – 962 по нашему летоисчислению.

Двадцать один год назад, подумала Фейра. Ещё до того, как она сама появилась на свет.

– Там вас и похитили?

– В каком-то смысле – да. В нашем дворце на Паросе был устроен великолепный маскарад – в честь моей помолвки. Меня хотели выдать за Ридолфо Фалиери – человека очень богатого, но в ту ночь, когда меня отдали ему, я полюбила.

– Значит, он был хорошим человеком?

– Вовсе нет. Он был стар, жесток и раздражителен – наш союз был продиктован исключительно династическими интересами. Нет, я полюбила не его. На маскараде был морской капитан – молодой протеже султана, чей корабль пришвартовался к острову, чтобы пополнить запасы продовольствия. Не прошло и часа, как я отдалась ему. В его команде были корсары. Мы взяли коней моего отца и поскакали к берегу, но я последовала за капитаном добровольно. Да, мне хотелось, чтобы целое море разделяло меня с Ридольфо; но в то же время я не могла допустить, что капитан уплывет без меня.

Фейра сжала пальцами простыню.

– Вы полюбили моего отца, – Это было утверждение, а не вопрос.

– Твоего отца, – подтвердила госпожа и посмотрела Фейре в глаза. – А когда мы доплыли до Константинополя, я уже была беременна.

Фейра замерла. Она видела, что её госпоже тяжело говорить; она слышала невнятную речь. Она не смела вздохнуть. И жаждала услышать продолжение.

– О, Фейра, я была неосторожна, в отличие от тебя. Я вижу, как ты одеваешься, сколько сил тратишь на то, чтобы скрыть свою красоту. Я была несдержанна. Я ходила по Султанахмету в своих прекрасных венецианских платьях, сияя любовью и радуясь ребенку, которого носила, – с открытым лицом и завитыми локонами. Тогда я была красива, Фейра, у меня были золотистые волосы, перламутровая кожа и глаза цвета моря. Однажды, когда я возвращалась с базара, мимо меня пронесли носилки – там сидел султан Селим, и когда легкое дуновение ветра распахнуло занавески на носилках, наши глаза встретились на мгновенье. Этого оказалось достаточно. К ночи я уже была в гареме, мне дали имя Нурбану Афифе, а Сесилия Баффо исчезла.

– Что сделал мой отец?

Сесилия слабо улыбнулась.

– Он был вне себя от гнева. Он ворвался во дворец, выломал двери голыми руками, требуя вернуть его любимую и ребенка, которого она носила. Стража отвела его к султану, который сказал, что если родится мальчик, его умертвят, чтобы он никогда не соперничал с истинными наследниками, рожденными мной. Сам султан не входил ко мне до рождения ребенка. Он ждал, чтобы заявить на меня свое право. Это были страшные месяцы ожидания, Фейра.

– Но родилась девочка, не так ли? – Фейра не нуждалась в подтверждении, но Сесилия слабо кивнула головой.

Внезапно все прояснилось: её ежедневные визиты в гарем, сколько она себя помнила; то, что до сегодняшнего дня госпожа ни разу не повышала на неё голос; что Нурбану сама учила её читать, писать и говорить на языке своей молодости; что она поощряла её занятия медициной и стремление получить знания, которые редко давались другим женщинам.

– Твоему отцу дали звание и высокое положение в обмен на покорность; и ему отдали тебя, его дочь, чтобы он спокойно воспитывал тебя здесь, в городе. Ему пообещали твою жизнь в обмен на две вещи: абсолютную преданность султану и всем его наследникам и обязательство никогда не пытаться встретиться со мной. И с того дня я его больше не видела, Фейра, – глаза Нурбану остекленели. – К тому времени, когда произошло сражение при Лепанто, твой отец стал адмиралом – он получил то же звание, что и мой дядя дож. Я напряженно смотрела на море вот из этого окна, Фейра, представляя себе весь путь до Патрасского залива, где сошлись два флота, где мой любимый Тимурхан и мой дядя Себастьяно сражались друг с другом по приказу моего супруга Селима.

Фейре пришлось наклониться, чтобы слышать её.

– Со временем я вновь обрела счастье. Я научилась любить своего повелителя султана – не с юношеской страстью, которую испытывала к твоему отцу, а с уважением, питая к нему дружеские чувства. Он был хорошим, добрым человеком, в отличие от нашего сына. Я стала для него незаменимой, поднимаясь из одалиски до наложницы, из наложницы до кадины, а из кадины в султаншу. Постепенно я стала использовать свое влияние, чтобы продвигать провенецианскую политику. Но когда скончался мой супруг, всему этому, как ты знаешь, пришел конец. Ты, наверное, помнишь, Фейра, как мы старались, чтобы Мурад наследовал трон, и теперь ты понимаешь, почему я доверилась тебе и никому другому. Но было бы лучше, если бы я позволила соперникам Мурада завладеть троном; мой сын – поистине дьявол; он ненавидит Венецию и, как следствие, меня.

Фейра забралась на постель и поднесла ухо совсем близко к высохшим, потрескавшимся губам своей госпожи. Валиде-султан приласкала Фейру своей распухшей рукой и слабо улыбнулась, как будто эта близость наполняла её невыразимым счастьем.

– Не жалей меня. Все эти годы у меня было свое тайное утешение: ребенок – свет, озаряющий мои дни. Мой сын не знает, кто ты такая на самом деле, потому что он родился годом позже, а мои прислужницы умеют хранить секреты. Я смогла держать тебя при себе и наблюдать, как ты растешь. Ты так умна, отважна и добра. Я вижу Тимурхана в тебе – каждый день, – имя возлюбленного немного оживило её, и голос стал чуть громче. – Обещай, что ничего ему не расскажешь. Это очень важно, потому что он – участник той трагедии, которую готовит мой сын, – она с видимым усилием подняла распухшую руку и провела ею по щеке Фейры.

– Если бы могло исполниться одно мое желание, я бы хотела, чтобы ты была не такой красивой. Хорошо, что ты покинешь город.

Фейра вздрогнула.

– Почему я должна уехать?

– Мой сын замыслил ужасную месть Венеции…

Рука, гладившая лицо Фейры, задрожала. Фейра тревожно сжала её. Гнев вредил госпоже – он вызывал прилив крови и волнение; споры, наверное, уже охватили все её органы.

– Спокойно. Говорите.

Нурбану стала быстро перебирать руками, стараясь снять кольцо с разбухшего пальца, хрустальное колечко, которое она постоянно носила.

– Возьми это, – сказала она, глаза её закрылись, речь становилась бессвязной. – Скажи моему дяде дожу, скажи ему. И если тебе понадобится убежище, есть домик с золотым циркулем на двери. Человек по имени Суббота живет там. Он поможет тебе.

Фейра взяла кольцо, не глядя. Она перестала слушать, как только госпожа произнесла имя дожа. Она задумалась, охваченная ужасом.

– Что сказать ему?

Но взгляд Нурбану был пустым и остекленевшим.

– Куда отвезти кольцо?

Глаза Сесилии Баффо в последний раз широко раскрылись, и она слабо произнесла:

– В Венецию, конечно.

* * *

Фейра наклонилась и приложила щеку к губам своей госпожи. Она ещё не могла называть её Мамой. Дыхание Валиде-султан было слабым, но размеренным: она ещё жива, но Фейра знала, что будить её незачем. Потрясение может оказаться слишком тяжелым для изъеденного ядом сердца.

Фейра посмотрела в окно – на море, за которым была Венеция. Солнце высоко стояло в небе, корабли теснились в устье Босфора. Какая-то таинственная алхимия превратила темно-голубую воду в золотистую. Небольшие черные корабли рассекали солнечные лучи; одни плыли через пролив, направляясь к Пера и обратно, другие поднимали паруса, отправляясь к дальним берегам. «Как всё это бессердечно, – подумала Фейра. – Как они могут торговать, зачем им шелк, соль и шафран, когда вот-вот оборвется человеческая жизнь?»

Фейра много раз бывала у постели умирающего и знала, что когда людям перед смертью хочется что-то сказать, они редко произносят последние слова ясно и отчетливо, что бы ни говорили османские рассказчики. Фейра не оставляла надежды, что Нурбану придет в себя ещё раз, прежде чем яд поглотит её, и её организм сделает последнюю отчаянную попытку побороть споры варфоломейского дерева. Но она понимала, что разум Нурбану уже не будет столь же ясным, как недавно. Фейра радовалась, что она успела услышать историю своей матери – и свою собственную – а теперь ей надо узнать, о чем попросит её госпожа, и тайну кольца.

Она повернула кольцо на пальце в лучах утреннего солнца. Оно было прекрасным – искусная работа: чистейший кристалл, украшенный цветным узором. Вдруг она заметила, что это не просто узор, а миниатюрные изображения коней – четырех коней, скачущих по кругу. Она присмотрелась: кони совсем, как настоящие, нарисованы эмалевыми красками на чистом хрустале кольца тончайшим инструментом, не толще булавочного острия. Каждый конь был особой масти: один вороной, один рыжий, один белый и один бледный. Всего лишь час назад в Самахане она размышляла о том, как бы сбежать вместе с отцом, а теперь поняла, что не сможет покинуть свою госпожу. Она должна все узнать. Долго ей ждать не пришлось.

– Фейра, Фейра…, – послышался шепот умирающей.

Фейра снова сжала руку госпожи.

– Иди и смотри, – её дыханье теперь отдавало гнилью, словно смерть выползала изо рта Нурбану. – Они близко!

– Кто? – спросила Фейра.

– Четыре всадника, – мысли Нурбану путались. Видимо, она имела в виду кольцо, которое отдала Фейре, и четырех коней, которые увезли её с Фароса.

– Нет, нет, они не придут сюда, – постаралась успокоить её Фейра.

– Да, да… Я вижу их! Они несут Смерть! – глаза цвета моря уставились в пустоту.

– Нет, они не придут, – попыталась убедить её Фейра. – Я вижу отсюда до самого Пера, и там только несколько кораблей. В комнате никого нет, у дверей тоже.

– Они идут не ко мне, – возразила умирающая. – Они направляются в Венецию! Великая скорбь направляется в Венецию. Они несутся галопом по морю, по белым гребням волн, хотя только один из них белый, а остальные – другой масти.

Фейра снова взглянула на кольцо, на миниатюрную гравировку. Один из коней был белого цвета. «Только один из них белый, а остальные – другой масти». Возможно, госпожа вовсе не бредила.

– Что они означают? Что несут эти кони? – спросила Фейра.

«Иди и смотри, иди и смотри, иди и смотри».

– Я здесь, госпожа, – придвинулась к ней как можно ближе Фейра.

Внезапно Нурбану села на ложе и заговорила с такой силой, словно её тело не было охвачено смертельным ядом: «И когда Агнец снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри! Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий, елея же и вина не повреждай!».

– Так написано. Так написано в Книге, – прошептала она, опускаясь на подушки.

Фейра заволновалась. Она так ничего и не узнала. Валиде-султан бросала слова на ветер. Скоро она не сможет говорить и тратит последние минуты на воспоминания о вине и елее?

– В какой книге? – переспросила Фейра.

– Я не читала её много лет. Мне не позволяли. Книга, Книга Книг. Там написано о Великой скорби. Иди и смотри иди и смотри иди и смотри.

Ее взгляд снова застыл, и Фейра поняла, что время Валиде-султан на исходе.

– Что я могу сделать? – задала она другой вопрос.

– Тимурхан везет первого коня, вороного коня, на своем корабле. Отправляйся с ним, помешай ему. За ним по пятам следует рыжий конь. Когда придет третий конь, белый конь – победитель, Вениция погибнет. Тогда бледный конь воцарится над всеми землями; он страшнее всех, он внушает ужас всем людям.

– Кто такой бледный конь?

– Смерть, – слово госпожи эхом разнеслось по безмолвному двору, оно казалось последним. Но затем Валиде-султан повернула голову на подушках и посмотрела Фейре в глаза.

– Я умру? – спросила она своим обычным голосом.

– Да, – слова застряли у Фейры в горле, словно огромный холодный камень, мешавший ей говорить, но она никогда не лгала своей госпоже.

– Будет больно? – жалобно, со страхом спросила Валиде-султан, будто она была маленькой девочкой, а Фейра – её матерью.

Фейра вспомнила сокола, которого накормила спорами варфоломейского дерева, и о том, что стало с птицей через два-три часа после заражения. Она подумала, какой станет Нурбану через час и каково ей будет, когда яд превратит её внутренности в кашу, как было с соколом. Сердце её ныло от боли, и напоследок она решилась солгать своей матери:

– Нет. Вы ничего не почувствуете.

* * *

Прошел час, и Фейра была уверена, что её госпожа мертва.

Глаза Валиде-султан были открыты и остекленели, кожа покрылась черными крапинками, словно синяками. Фейра закрыла госпоже глаза, голубые, как море – это море и то море, которое баюкало Венецию, а затем на цыпочках вышла из комнаты.

Она понимала, что пора звать врача, и спотыкаясь, направилась ко двору Фонтана омовений. Последний раз, когда она была здесь, её мир зиждился на прочном основании. Теперь же будущее Фейры было неопределенным, и она обрела и потеряла мать всего за несколько часов.

Девушка послала одного из черных евнухов за врачом. Когда тот пришел, он выглядел не намного лучше её бедной госпожи. Он посерел и дрожал в своем накренившемся тюрбане.

– Вижу, вы уже знаете, Учитель, что я скажу, – поклонилась ему Фейра.

– Фейра, это я тебе должен сказать: твой отец в опасности. Не дай ему уплыть, – ответил Хаджи Муса, посмотрев на неё так, словно заглянул в пропасть.

– Мой отец? Но я пришла сказать вам…, – она помедлила, – моя госпожа, она скончалась. Вы не знали?

Но он как будто не слышал её.

– Я и так сказал тебе слишком много. Не дай ему уплыть. Он везет опасный груз. Это погубит его.

Фейра замерла.

– Его груз? Какой груз везет мой отец?

Утрата, растерянность, бесконечные намеки и угрозы терзали ей сердце.

– Расскажите мне все – сейчас же, – резко потребовала она.

Ее учитель и наставник, великий Хаджи Муса, весь сжался перед ней и попятился.

– Я и так уже сказал слишком много, – промолвил он, зажимая рот руками. – Ты сказала, твоя госпожа при смерти?

– Она уже скончалась.

Новость, казалось, совсем не заинтересовала его, словно это было что-то пустое.

– Тогда, Фейра, иди домой – прямо сейчас. Тебя не должно быть здесь, когда её обнаружат. И увези отца, не позволяй ему выйти в море.

– Подождите!

– Я и так сказал слишком много. Я могу лишиться головы даже за одно это. Если же скажу больше, мне точно не жить, – сказал врач, торопясь уйти.

Фейра посмотрела ему вслед и почувствовала, что больше никогда не увидит его.

* * *

Не зная, что делать, она прошла через тихие дворы к дворцовым воротам. Её мать велела ей отправляться с Тимурханом в плаванье, а наставник убеждал ни в коем случае не позволять отцу ехать. И они оба упоминали его груз. Нурбану назвала его вороным конем, а Хаджи Муса предупредил, что он погубит отца. Внезапно Фейра почувствовала себя совсем ещё юной. Ей хотелось только одного – залезть на колени к отцу, потянуть его за бороду, как она делала в детстве, обо всем ему рассказать и спросить, что им делать.

Проходя мимо покоев султана, она услышала раскаты его громового голоса. Фейра ускорила шаг, как будто сам Мурад мог выскочить из своих покоев и сразить её за то, что она позволила его матери умереть. Если бы она прислушалась получше, если бы не торопилась так сильно, то наверняка узнала другой мужской голос. Султан беседовал с её отцом.

Глава 4

Султан Мурад III начал свое правление так, как собирался и продолжить его.

Вернувшись из провинции Маниса, чтобы заявить свои права на трон, он приказал задушить пятерых младших братьев, которых его отец прижил с другими женами. Путь к престолу был свободен; и теперь, в девятнадцать лет, молодой и решительный, не встретивший никакого сопротивления, он был готов, наконец-то, исполнить желание всей своей жизни.

По словам кизляра-агы, с которым он только что имел интереснейшую беседу, его мать должна быть уже мертва. Наконец он освободился от уз, которые в последнее время душили его, как удавка, и ему больше не придется терпеть её вмешательства.

Ему вовремя пришла мысль совершить это злодеяние руками генуэзки. Сам он вышел сухим из воды: хотя народ поддержал умерщвление его братьев, так как именно этого все и ждали от сильного правителя, но убийство матери, всеми любимой султанши, – это было бы слишком. А обвинить во всем генуэзку – ловкий ход. Он велит задушить её гедик за небрежение и разоблачить генуэзку, которая, как он считал, забрала себе слишком большую часть его города – с резиденцией в Галатской башне и её окрестностях. Теперь он мог не только оплакать свою мать, похоронив её со всеми почестями, но и выплеснуть праведный гнев на иноземцев. И такая ненависть только укрепит его последние, величайшие и самые дерзкие планы относительно внешней политики, какие только предпринимались.

Султан восседал на троне и взирал на человека, который покорно стоял перед ним на мраморной карте мира, покрывавшей весь пол просторного зала приемов. Человек этот, как ему и полагалось, стоял на море.

Этот человек однажды поклялся в верности его отцу Селиму и всем его наследникам. Некогда адмирал, а теперь, в мирное время, просто пожилой морской капитан. Что ж, его снова ждет адмиральское звание. Султан чувствовал себя великодушным – и наслаждался этим ощущением, сопутствующим власти. Старому морскому волку предстоит ещё одно сражение. Султан Мурад III собирался воспользоваться данной ему клятвой.

Отдавая распоряжения капитану, он думал, что угадал точный момент, ту секунду в их беседе, когда Тимурхан осознал, что никогда уже не вернется. Этот человек, который с детства бороздил воды Османской империи и других стран, теперь отправлялся в последнее плавание. Мурад наслаждался моментом. Это было частью общей картины. Золоченая комната, мраморная карта на полу, белые евнухи, глухие и немые (по его повелению им проткнули барабанные перепонки и вырвали языки), его одежда, окружавшие его дворцовые стены, гарем, полный женщин, послушных каждому его слову, – ничто на сравнится с властью, позволяющей лишить жизни человека, требуя, чтобы он подчинился. И морской капитан подчинился.

Тимурхан бин Юнус Мурад был идеальным кандидатом для этого задания – никто не знал море так, как он, ветеран Лепанто, достаточно насмотревшийся зверства в этой великой морской битве, чтобы ненавидеть Венецию и дожа. И у него только один иждивенец – о котором султан жаждал позаботиться лично.

– Наш верный врач сыграл свою роль и отыскал ящик в одном из храмов за пределами города. Белые евнухи доставят груз на пристань сегодня в полночь. Вы поплывете на одном из венецианских кораблей, захваченных нами при Лепанто. Он называется“Il Cavaliere”, – султан говорил это так, как будто сам был там.

На самом деле в сражении участвовал Тимурхан, благодаря которому и удалось захватить этот галеас. «Всадник» – это слово многое значило для него, как и для султана, который, зная все подробности истории своей матери, считал это название забавным. Ему нравились совпадения и случайности – так он чувствовал, что с ним Бог.

– Ты доставишь корабль в Венецию и подождешь, – сказал султан Тимархану.

Он поднялся с трона и бесшумно прошелся по карте, проложив курс корабля своими золотыми туфлями. Дойдя до мраморного изображения Венеции, он намеренно прошелся по всему городу. Ему было приятно топтать это место.

– Когда доплывете до устья лагуны, – султан встал на это самое место, – дождитесь шторма. Под покровом бури, да ещё и на венецианском корабле, вы сможете проскользнуть мимо острова, который сейчас на карантине. – Он указал на небольшой участок земли на карте, подписанный “Vigna Murada”. – Здесь тебя будут держать сорок дней, если поймают, – и тогда все погибло. Моряков помещают в дома призрения, а груз моют и обрабатывают дымом, чтобы уничтожить заразу. Мне не нужно напоминать тебе, что если это произойдет, нашему предприятию придет конец. Доставь груз в пролив Святого Марка, прямо перед дворцом дожа. Именно здесь, – он показал носком туфли, – ты его выпустишь.

Султан выдержал паузу, чтобы убедиться, что возражений не будет. Морской капитан послушно следовал за ним, как дворняжка.

– Затем ты направишься к острову Джудекка. Там ты найдешь убежище – это место называется «Санта-Кроче», – султан, уверенный, что Тимурхан не поймет, что означает это священное название, на всякий случай произнес его как можно быстрее и невнятнее. – Здесь тебя ждут помощь, кров и пища. Затем ты сможешь благополучно вернуться в Турцию.

Ложь далась ему легко.

Рассматривая карту, морской капитан хранил молчание. Султан привык к молчанию подданных в своем присутствии, но на этот раз тишина затянулась и стала его раздражать. Вдруг ему показалось, что этот человек, который столько раз беседовал с его отцом, а его видит впервые, напуган и подавлен его властью и величием. Ему было приятно. Его мать – да сгниет она в земле! – всегда говорила, что он отличается от своего отца, как день от ночи. Конечно же, этот человек боится его. Он – не такой, как его отец Селим, человек слабый, милосердный, тряпка и пьянчужка.

– Ты можешь говорить, – великодушно разрешил он морскому капитану.

На самом деле Тимурхан бин Юнус Мурад вовсе не боялся султана. Он считал его злобным щенком, не достойным лизать сапоги своего покойного отца. Он молчал, потому что пытался смириться с этим последним ударом, который судьба обрушила на него.

Тимурхан привык к потерям. Он встретил женщину, которую любил и которая любила его, и потерял её из-за отца нынешнего султана. Он посвятил себя мореплаванию, возвысился после битвы при Лепанто и потерял свой флот. Единственное, что он сумел удержать в своей жизни, – это Фейра, и вот теперь ему предстояло лишиться и её. Какая ирония судьбы! Когда родилась его дочь, он поклялся в верности Селиму и его наследникам в обмен на то, что ему позволят забрать её к себе и воспитать в этом городе. Эта клятва и привела его сюда, в этот зал, чтобы ввязаться в то, что навсегда разлучит его с Фейрой. Наконец, он заговорил, задав один-единственный вопрос, который мучил его.

– О свет очей моих и радость сердца моего, что будет с Фейрой?

– А, с твоей умненькой дочкой. Да, очень умненькой, – произнес султан, вспоминая, что говорил о ней кизляр-ага. – Она знает больше, чем следует.

Тимурхан поднял руку, словно отражая удар.

– Повелитель, я знаю, она слишком усердна в учении, но если бы вы, по вашей доброте, позволили ей остаться здесь и служить вашей матери…

Султан перебил его.

– Моя мать выбрала, на чьей она стороне в этой войне, так что твоя дочь ей больше не понадобится.

– Но…

– Успокойся. Я не возражаю против врачебных познаний твоей дочери, которые могу только одобрять. Право, ученая жена – ценное приобретение. Но она также красива, хотя, как я заметил, всеми силами скрывает это.

– Что вы хотите сказать? – в ужасе спросил Тимурхан.

– Я хочу сказать, что в знак признательности за твое служение моей империи я лично позабочусь о ней. Я решил оказать Фейре великую честь и взять её в жены в гарем в качестве моей кадины.

Ловушка захлопнулась. Как мог Тимурхан открыть султану, что Фейра его сводная сестра, а он сам, смиренный морской капитан, когда-то делил ложе с его матерью? Его казнили бы на месте, и Фейру ждала бы не лучшая участь. Должен ли он поклониться и принять оказанную честь, отправиться в смертоносное плаванье и смириться с тем, что Фейра будет цела и невредима, но ей придется каждый день терпеть домогательства брата?

Выбора не было. Он поклонился.

Султан смотрел, как он идет к двери, и улыбался. Тимурхан недооценил его, как и многие другие. Фейра была не единственной, кто знал то, чего ему знать не полагалось.

Ему было известно, что Фейра его сестра, но это султана не беспокоило.

* * *

Тимурхан шел по дворам Топкапы, понимая, что не вернется сюда никогда. Проходя мимо гарема, он задумался, как часто делал, там ли она. Для его глаз дверь была закрыта – всегда, и её охраняли черные евнухи.

Но не сегодня.

Наружные двери оказались распахнуты и внутренние тоже. Скрепя сердце, словно один только взгляд мужчины считался вторжением в этом месте, он заглянул в двери через небольшой дворик, за которым были настежь открыты другие двери. За этими вторыми дверями на подушках возлежала женщина. Она была недвижна, кожа её потускнела, и казалось, что она умерла. Но когда он взглянул на неё, она открыла глаза – глаза цвета моря.

Внезапно он вернулся на двадцать один год назад, в тот день, когда эти глаза околдовали его на маскараде на Паросе. Эти глаза приковали его к себе, заставив похитить ту, которой принадлежали, галопом домчаться до его корабля и увезти её в Константинополь. Теперь он снова видел эти глаза, в последний раз. Осознав, что это конец, а не начало, он отвернулся.

Глава 5

Сейра никак не могла вспомнить, что они ели на ужин тем вечером.

Она приготовила ужин и зажгла медные лампы, когда зашло солнце. Пробуя еду, она не чувствовала вкуса.

Снова и снова Фейра обдумывала пути, открытые для неё. Она могла рассказать обо всем отцу и не сдержать слова, данного умирающей матери. Или могла сохранить тайну и ничего не говорить. Так ничего и не решив, она заняла свое место за столом – напротив отца. Единственное, в чем она была уверена, – она не уедет из Константинополя. Если её мать скончалась, а отец собирается покинуть её, этот город – единственное, что у неё остается.

Фейра внимательно смотрела на Тимурхана. Он казался рассеянным. Она взглянула на его лицо, загорелое и обветренное за четыре десятка лет, проведенных в море, – бороду, смазанную маслом на заостренном кончике и уже испещренную седыми волосками, янтарные глаза – точь-в-точь такие, как у неё. Он сидел на своем привычном месте, во главе отполированного стола, перед решетчатым окном, которое бросало на него узорчатые отблески. Он молчал и тоже мало ел.

Фейра уважала отца, была послушна ему, как подобает всем примерным дочерям; она любила его и, что намного важнее, хорошо относилась к нему. Но все же она немного побаивалась его.

Он был строгого нрава. Ревностно оберегая её непорочность, он одобрял то, как тщательно она скрывала себя от мира. Он бил её, когда она перечила ему, и она не осуждала его за это – какой отец не бьет своих дочерей? – и целовал, когда был доволен ею. Но в последнее время, совсем недавно, что-то изменилось. Иногда, говоря о чем-то за ужином или рассказывая о своей работе, она замечала в нем перемену – столь же неуловимую, как изменение прилива, когда вода начинает двигаться в обратном направлении. Фейра стала замечать, что у него увлажняются глаза и, более того, в них мелькает страх.

Причиной этой обретенной ею власти над отцом стали её знания. Несколько раз он спрашивал её мнение по медицинским вопросам, а иногда уступал ей – даже в присутствии своей команды. В тот последний вечер, во время трапезы, он неохотно расспрашивал её о том, как лечить зараженного человека, как сдержать распространение серьёзного заболевания, если больной находится среди других людей. Она видела, что ему от всего этого не по себе, будто что-то утрачено навсегда.

Фейра решила рассказать отцу что-нибудь, что не нарушит слова, данного её матери, но поможет ей решить, что делать.

– Моя госпожа скончалась, – слова сорвались с губ Фейры и загремели в тишине, как мраморные кости на столе.

Глаза у отца сверкнули.

– Мне жаль, – тихо произнес он.

Фейра поняла, что ему уже все известно. Более того, ему действительно её жаль, он тоскует по ней и все ещё любит. Этого оказалось достаточно. Фейра с грохотом уронила свою тарелку и бросилась перед ним на колени:

– Отец, что мне делать? Она бредила перед концом и она наговорила столько странного – мне вернуться туда завтра?

Он погладил её щеку.

– Фейра, завтра я отправляюсь в путь. А ты вернешься в гарем, но уже как кадина султана, – ответил он, не смея смотреть ей в глаза.

Кровь бросилась ей в голову. Буря чувств охватила её, но сильнее всего был гнев. Все её ежедневные старания скрыть свою красоту оказались тщетны.

Султан разглядел её и сквозь вуаль.

Повторить путь своей матери было бы ужасно, но судьба Фейры оказалась намного хуже: её отдадут в жены собственному брату – какое надругательство над природой! Она сжала руку, которая гладила её щеку.

– Нет, отец, – произнесла она твердо, а затем взмолилась, – ведь ты не позволишь этому случиться, правда?

Он почувствовал, как спало напряжение, и спокойно посмотрел ей в глаза – наконец он нашел ответ. Он поклялся в верности султану в обмен на драгоценнейшую из дочерей. Если он лишится Фейры, что толку будет в его клятве или в его жизни? Он не отправится в эту безумную поездку. Он заберет Фейру, заберет корабль без груза и уплывет – туда, где султан не сможет до него добраться.

Может, они отправятся на Парос – в то место, которое навсегда останется раем для него. Он все ещё помнил запах лимонных деревьев, мимо которых мчался в ту теплую ночь, догоняя прекрасную Сесилию Баффо по дороге к морю. Его будоражило, что она неслась быстрее него. Он вспомнил, как она обернулась и рассмеялась – одновременно испуганная и отважная и обезумевшая от любви.

Он взглянул на лицо, которое держал в своих руках, – несравненное лицо, которое ему редко доводилось видеть открытым. На руке, которая сжимала его руку, он узнал кольцо Сесилии. Ему хотелось о многом расспросить её, а ей – о многом рассказать своему отцу, но времени не было.

– Я не позволю тебе возвращаться туда. Собирайся. Мы отправляемся сейчас же, до захода солнца.

Фейра встала, схватила накидку и застегнула медицинский пояс. На это ушло не больше минуты.

– Готова, – сказала она. – Сегодня не придется закрывать лицо и заниматься всей этой бесполезной маскировкой. – Она взглянула на отца, и они улыбнулись друг другу.

Тимурхан открыл дверь и их улыбки погасли.

Снаружи, загораживая тускнеющие отсветы своим могучим телом, стоял кизляр-ага.

– Капитан Юнус Мурад, – сказал он своим неестественно высоким голосом, – я должен сопроводить вас на корабль, где вас ожидает команда. Госпожа…, – повернулся он к Фейре, – вы пока отдыхайте. Я оставлю стражников у двери, а на рассвете они отведут вас в гарем.

Фейре ничего не оставалось, как попрощаться с отцом, прижавшись щекой к его щеке так сильно, что их слезы смешались, и махать и махать ему рукой, пока он и кизляр-ага не исчезли за углом. Она держалась, пока отец не скрылся из виду, а затем рухнула к ногам стражников – на улице перед дверью своего дома.

На улице, где она когда-то вертела крышку.

Глава 6

Фейра лежала в темноте, теребя хрустальное кольцо. Её больше не терзали сомнения; она точно знала, что делать, и просто ждала своего часа. Она ждала – и крутила кольцо на пальце, словно считая секунды до того мгновенья, когда можно будет действовать.

Кольцо попало к ней не больше четырех часов назад, но уже стало частью её самой. Она поворачивала хрустальный круг на четверть оборота, чтобы каждый раз наверху оказывался следующий конь – вороной, белый, рыжий, бледный. А вдруг и её мать тоже имела привычку так вертеть кольцо?

Ее мать.

Нурбану была матерью для Фейры во всем, кроме имени. Да, она будет горевать по ней, когда пройдет потрясение, но ей не нужно было по-новому оценивать их отношения. Были взаимная любовь и уважение, объятия, ободрения, множество часов, проведенных вместе; больше, чем могла ожидать любая другая дочь. Фейра не мучила себя невысказанными признаниями. Все самое важное прозвучало в те последние страшные часы, как и то, что хранилось в тайне двадцать лет до этого. Единственное, о чем сожалела Фейра, – это о том, что мама не успела подробнее рассказать ей об этих всадниках. О вороном коне, который её отец должен был доставить в Венецию, и о том, что ей самой предстояло сделать.

Наконец, на улице всё стихло. Пора.

Фейра встала, тихо, как кошка. Ей не пришлось одеваться, потому что она так и не разделась, но она решила всё же полностью укрыть лицо вуалью под шапкой. На этот раз она скрывала не свою красоту, а свое имя.

Бесшумно открыла она оконные створки и ажурные ставни, возле которых стояла ещё утром. Кизляр-ага не догадался поставить стражу за домом. Она тихо соскочила на крышу сарая, где соседи держали своих коз. Жалкие создания заблеяли. На неё пахнуло их вонью. Боязливо ахнув, Фейра спустилась на темную улицу. Скользнув за угол, она увидела, что на улице ни души, и со всех ног бросилась к пристани. Там, оглушенная биением собственного сердца, она увидела в лунном свете нагромождение сотен остовов деревянных кораблей, мачты которых, словно вражеские копья, преграждали ей путь. Как она найдет судно, на котором плывет отец? В каждое плавание он отправлялся на новом корабле. А вдруг он уже уплыл?

В отчаянии она бродила по гавани, читая безумные, помпезные названия, которые люди давали кораблям, – глупое бахвальство победой в битвах. Может, ей тайком пробраться на одну из лодок – на любую лодку и рискнуть уплыть с той командой, с которой сведет её судьба, или вернуться домой, а утром отправиться в гарем? Фейра знала, какими могут быть мужчины. Она понимала, что её ждет – единственную женщину на борту незнакомого корабля без защиты отца. Но разве это хуже того, что ожидает её в гареме? Она станет игрушкой одного мужчины, а не двадцати, но этот мужчина – её брат и вдобавок чудовище. Выбора не было.

Но только она собралась повернуть назад в последний раз, как заметила название, написанное желтой краской на корабле: “Il Cavaliere”. Этот отличался от остальных прямыми бревенчатыми боками и украшенным носом и был похож на иностранный. Нурбану не забыла научить её буквам – это слово по-венециански означало просто «всадник».

Фейра спряталась за горой бочек и присмотрелась. Трап был опущен. При свете целого ряда факелов, закрепленных на портовой стене, два матроса из команды её отца грузили на корабль разные устройства и припасы, которые забирали со склада на причале. Она подумала, не попросить ли их проводить её к капитану, но, зная, что там будет кизляр-ага, решила этого не делать, и стала внимательно наблюдать за матросами, которые ходили туда-обратно, туда-обратно. Корабли с детства были для неё местом для игр, и в свое время она исследовала не один трюм, зачарованная бочками и ящиками с грузом, которые там находила. Обычно в трюм попадают через проем на палубе, но такого, как на этом венецианском купеческом корабле, она ещё никогда не видела: двери в трюм открывались наружу, чтобы груз можно было таскать прямо с пристани – через двойные двери, которые герметично запирались высоко над ватерлинией. Трап вел прямо к темному проходу.

В гареме, когда Фейра лечила наложниц, она любила повторять, что самое лучшее решение зачастую оказывается самым простым. Так и было. Выждав удобный момент, она проскользнула, как тень, по трапу вверх – и прямо в темное чрево корабля.

Она опустилась на пол в просторном темном помещении, примостившись за тюками с зерном, и приготовилась ждать. На неё накидали ещё несколько тюков, ей стало жарко и тяжело. Её медицинский пояс – старый друг, давно уже превратившийся в часть её тела, больно давил на талию и ребра. Она подумала, что будет, если одна из бутылочек разобьется, поранив её осколками, а ещё хуже – если её содержимое попадет в кровь: эти лекарства при превышении дозы становились смертельными.

В довершение всего лицо ей сдавливала грубая парусина. Она испугалась, что может просто задохнуться. Пока не было матросов, Фейра проделала себе отверстие для воздуха и устроилась поудобнее. В отблесках простой лампы, висевшей на подпорках, она разглядела, что весь груз с продовольствием складывали только с одной стороны трюма, поэтому её и зажали тюками. В носовой части трюма было место, огороженное муслиновой занавеской и отделенное от продовольственных запасов несколькими футами пустого пространства нетёсанных половых досок.

Наконец, Фейра сумела высвободиться от ужасающей тяжести, которая придавила её, и оглядеться. В полумраке трюма она стала осматривать тюки и бочки в поисках опознавательных знаков и смертоносного груза, который должен был везти её отец, – что-то связанное с конем, что-то черное. Было ещё кое-что странное: вместо привычной на корабле провизии – пеммикана и галет – в тюках были прекрасные твердые сыры, свежее мясо и белая мука высшего качества. Она протянула руку к кормовой части, протискиваясь через тюки, и почувствовала, как под её пальцами зашуршало зерно.

Когда матросы заходили в трюм, она старалась не издавать ни звука, даже не дышать. Но все же один из грузчиков насторожился: он опустил бочку и выпрямился, подняв предупредительно руку с неуклюжими пальцами, чтобы его товарищ прислушался.

– Что случилось? – спросил тот, опуская свою бочку.

– Я слышал шум, – шепнул первый, с хорошим слухом, – оттуда.

Он показал на бочки, за которыми сидела Фейра. Сердце у неё готово было вырваться из груди. Пот с кончиков пальцев стекал прямо на зерно.

– Должно быть, крыса, – сказал второй. – Тебе всегда что-то мерещится.

– Крыса? Оторвать бы тебе никчемные твои уши. Разве ты не слышал приказ капитана? Никаких животных на борту – тут даже корабельного кота нет. Так что придется самим её найти.

– Почему никаких животных?

– Я не знаю. Это как-то связано с грузом.

– Ладно. Давай поищем, если надо, но нас ещё ждет главный груз.

Они подошли так близко, что Фейра почувствовала резкий козлиный запах – один из матросов, по-видимому, прежде работал пастухом. Второй, который видел намного лучше, чем слышал, посмотрел прямо на Фейру и воскликнул: «Нашел! А ну-ка иди сюда, негодница!».

Фейра отпрянула, но вдруг матрос поднял с пола огромную крысу, черную, скользкую, лоснящуюся, как масло, и визжащую от страха. Он свернул ей шею, и снова наступила тишина. Матрос перекинул длинное тельце через плечо, словно мешок, и понес его наружу, в ночь, сопровождаемый своим остроухим товарищем.

Фейра вздохнула с облегчением, сердце её колотилось.

Внезапный удар, суматоха и проклятия заставили её насторожиться: матросам предстояло загрузить ещё что-то. Что-то тяжелое. Она видела, как четверо мужчин несли свою ношу на плечах – так несут гроб на похоронах.

Саркофаг.

Все носильщики были закрыты покрывалами. Могло показаться, что это знак уважения к тому, кого они несли, если бы не их поведение и речь. Носильщики раскачивали и ударяли ящик, жалуясь на его тяжесть и изрыгая проклятия так, что Фейра убедилась: они не могли нести тело. Саркофаг, украшенный цветными узорами, был, кажется, из серебра или свинца – из какого-то метала, который светился слабым серым светом. Носильщики, ворча, кряхтя и бранясь, отнесли его за муслиновые занавески и с грохотом опустили на дощатый пол, а затем поспешно ушли, забрав с собой факел. Воцарилась тишина – тяжелая, как свинец. Фейра видела белые отблески задернутой занавески.

Все было так же, но что-то изменилось.

Фейра почувствовала почти что осязаемую угрозу, исходящую от ящика за занавеской, – нечто более ужасное и тревожное, чем все, что она видела в тот день. Она посмотрела на занавеску цвета смерти и пустое пространство неструганных досок между нею и занавеской и вслушалась в тишину. Её пронзил – резко и внезапно, писклявый, легко узнаваемый голос кизляр-агы, который спускался по трапу.

Потом последовал сильный толчок, и раздался крик, длинный канат с плеском упал в воду, запахло горелым тросом – корабль снялся с якоря. Судно накренилось, покачиваясь на волнах. Всё. Обратного пути не было.

Они вышли в море.

Глава 7

Первые несколько часов пути Фейра старалась сидеть как можно тише.

Это было нетрудно: корабль раскачивался так, что она боялась пошевелиться. Она ещё никогда никуда не ездила, никогда не выходила в море – только на прогулки на золоченом баркасе Нурбану, никогда не покидала золотистые воды Босфора. Все было так непривычно – этот ритм, эти вздымавшиеся и опрокидывающиеся волны.

Каждый раз, когда корабль скользил вниз, она чувствовала себя невесомой, а когда он поднимался на гребень волны – её прижимало к тюкам с такой силой, что медицинский пояс, врезаясь в тело, причинял ей нестерпимую боль. Её лихорадило; качка казалась невыносимой, а предчувствие каждого нового подъема и падения вызывало панический страх. Когда судно замирало на верхушке гребня, прежде чем ринуться вниз, её тошнило. Только теперь Фейра поняла состояние отца, когда он возвращался из долгого плавания. Не удивительно, что несколько дней он чувствовал себя больным: лицо его было зелёным, руки тряслись, и он не мог пройтись по комнате, не раскачиваясь и не спотыкаясь.

Фейра была человеком практичным. Отец не раз говорил ей: «Достаточно одного дня и одной ночи на корабле, чтобы ноги привыкли к качке. И столько же на берегу, чтобы избавиться от этой привычки». Она постаралась дышать ровнее и вскоре сумела расположиться поудобнее, чтобы подстроиться под ритм корабля. Она вспомнила, как впервые села на лошадь. Женщина-конюх самой Нурбану учила её подниматься и опускаться в такт, чтобы сохранять равновесие и сделать езду плавной. То же самое было здесь, в этом чуждом для неё месте.

Вскоре она смогла сесть и отодвинуть тяжелые тюки от своего лица, а затем бесшумно принялась устраивать себе удобное гнездышко среди ящиков и мешков. Под ней лежал парусиновый матрас; с одной стороны располагалась корма судна – неструганный изгиб, обшитый внакрой деревянными досками, с другой – ряд бочек. Между бочками оставалась щель, через которую можно было видеть весь трюм и занавеску вдалеке, оставаясь при этом невидимой для чужих глаз. Фейра прикинула количество провизии в трюме и поняла, что её не обнаружат ещё несколько дней, а может, и недель; между её укрытием и проходом на палубу было множество тюков, коробок и бочек. Матросы возьмут сначала их.

Фейра понимала, что крайне важно – скрывать свое присутствие, пока они благополучно не минуют особую отметку на пути. Она видела, как отец наносил эту отметку на карты и чертежи, которые хранил в сундуке у них дома. Еще девочкой она наблюдала, как отец разворачивает огромные пергаменты у них на столе, достает серебряный циркуль и отмечает маршрут. Фейре нравилось смотреть, как циркуль вращается в руках отца, шагая по морям, как серебряный человечек со стержнями вместо ног. В определенный момент человечек останавливался, подняв одну ногу в воздух и балансируя, как танцор. Тимурхан с силой надавливал одним концом циркуля на пергамент и ставил на этом месте аккуратный крест. «Здесь, – говорил он, – точка невозврата».

Точка невозврата, как она понимала, – это рубеж, преодолев который, вернуться обратно было невозможно, и приходилось плыть только вперед. Это был один из важнейших ориентиров в мореплавании: если запасов недостаточно или началось сражение, или за судном гонятся пираты, важно знать, может ли корабль повернуть обратно или лучше продолжить путь. Если Фейра сможет сохранить свое присутствие в тайне хотя бы полпути до Венеции, им не удастся уже повернуть корабль обратно. Так или иначе, она останется на борту и разделит судьбу своего отца – какой бы она ни была.

Кровавые отблески заката просачивались сквозь щели в обшивке судна. Фейра прижалась щекой к самой большой трещине, и ветер с солеными брызгами обожгли ей глаза. Но она ничего не увидела, кроме вздымающейся серовато-коричневой массы. Вода была уже не темно-синей, как ляпис или сапфир, а серой, словно бугристая спина морского чудовища, глубокая и опасная. Здесь даже море изменилось. Все, что она когда-то знала, осталось позади. Фейре вдруг нестерпимо захотелось обнять отца.

Слёзы смешались с брызгами воды, она смахнула их, прикрыв отяжелевшие от усталости веки. Вспомнив, что она врач, Фейра прописала себе отдых. Она не спала всё это время, казалось, что это было в другой жизни – когда она так тщательно по утрам одевалась перед зеркалом. Прежде чем провалиться в сон, она подумала, что утром могла бы добраться до другого конца раскачивающегося трюма и заглянуть за белую занавеску.

И увидеть, какое зло притаилось за ней.

* * *

Фейра проснулась от мучившей её жажды, но не сразу смогла поднять голову, которая гудела, как барабан. Она с трудом села и сразу вспомнила, как тяжело ей было подняться вчера вечером. Тогда ей было плохо из-за качки. Сегодня что-то другое творилось с её телом.

Кожа горела, перед глазами все расплывалось, голова раскалывалась. Ей отчаянно хотелось пить. Она вспомнила, что видела капли дождевой воды, полумесяцем лежавшей на одной из бочек. Титаническим усилием воли она подняла правую руку и, цепляясь за мешки, поднесла её к крышке стоявшей неподалеку бочки и окунула в благословенную воду. Поднеся пальцы к губам, она слизнула несколько драгоценных капель.

Опуская руку, она заметила, что кончики пальцев почернели. В осколках золотистого утреннего света, падающих из щелей в обшивке судна, она увидела, что они потемнели, словно испачкались в чернилах. Наверное, в бочке была смола. Фейра снова облизнула кончики пальцев, но цвет не изменился.

Сами пальцы почернели, как деготь.

Фейра была знакома с симптомами гангрены, но у неё не было никаких ран или повреждений, которые могли бы вызвать заражение. Не в силах больше держать руку на весу, она опустила её – и тотчас почувствовала жгучую боль в подмышке. Другой рукой она стала ощупывать себя и обнаружила крупную опухоль, круглую и набухшую, размером с инжир.

Её воспаленная, горячая кожа поледенела от ужаса. В отчаянии она принялась исследовать шишку, и каждое прикосновение пронзало её, словно кинжалом. Может, у неё опухоль – такая же, какая бывает у наложниц в груди? Нет – за одну ночь рак не появится, к тому же такие опухоли не причиняют боль.

Тогда что? Фейра знала, что подмышки, паховая область и горло разбухают во время болезни, потому что именно там скапливается инфекция, как дождевая вода, но ничего такого она никогда не видела. Она почувствовала внезапную слабость от потрясения, её снова лихорадило, пот стекал в тюки под ней. И тут сознание её помутилось.

В течение следующих нескольких дней в моменты просветления она смутно осознавала, что люди приходили и уходили. Каждую ночь в трюм приносили лампу и вешали её на подпорку, чтобы старший матрос видел запасы, и каждое утро лампу уносили. Но скоро Фейра перестала замечать эти перемены и потеряла счет дням.

Время от времени она слышала свои собственные крики, бормотание, а иногда даже пение. Сначала она осознавала, что нужно лежать тихо, когда открывается люк, ведущий в трюм, и сильно стискивала ноющие челюсти. Но потом даже эти проблески сознания оставили её, и ей было безразлично, она желала только одного – чтобы её нашли, чтобы ей помогли, вылечили и отнесли к отцу – только бы не умереть и не гнить здесь, пока выйдет всё и её, наконец, обнаружат.

Слёзы жалости к самой себе увлажнили ей глаза, и вскоре, после долгих одиноких дней, когда её бросало то в жар, то в холод, она стала жаждать смерти. Она уже не помнила, каково быть здоровой; здоровье казалось другим миром, в который она уже никогда не попадет. Ей было слишком тяжело даже мечтать о выздоровлении. Легче было умереть. Она, наконец, достигла точки невозврата. Она закрыла глаза, надеясь, что в последний раз, и отдалась на волю судьбы…

Фейра оказалась в гигантской, просторной комнате, украшенной мозаикой молочно-белых плиток, гладких, как яичная скорлупа. Посреди комнаты стоял гроб – прозрачный, как стекло. Она подошла к нему и опустилась на колени; склонившись над гробом, она увидела старого султана Селима, на ледяном ложе, мертвого, с остекленевшими глазами и бледно-голубой кожей. Она положила руки на лёд, и они сразу стали влажными и холодными. Она замёрзла. Надо согреть руки. Фейра поднялась и направилась к подоконнику; там лежала золотая шкатулка, подмигивая ей в солнечных лучах. Она взяла шкатулку и вдруг оказалась на улице.

Палящее солнце нагревало шкатулку в её руках так, что ей было больно нести её. Но она поднялась на холм Анатолийского берега к Ускюдару, где над городом строилась огромная мечеть. Она услышала свой голос, звавший архитектора; потому что ей велели передать шкатулку только в руки самого Мимара Синана.

Её было крайне важно найти архитектора. Она спрашивала у каждого каменщика, работавшего с острыми глыбами белого камня, разглядывала каждого мужчину, тянула за одежду, смотрела в каждое бородатое лицо. Она была в отчаянии. Надо было избавиться от шкатулки, золото жгло ей руки. Она вся горела. Где же архитектор?

Наконец, она подошла к двери с циркулем, выточенном на наличнике; циркуль был не серебряный, как у отца, а золотой и изогнутый – циркуль каменотеса. Дверь отворилась, и она увидела его – бородатого старика с добрыми глазами. «Это вас называют Субботой?» – спросила она. Он кивнул, и она с облегчением вложила шкатулку в его мозолистые руки, запорошенные каменной пылью. Он поклонился ей. «Передай Валиде-султан, что её мечеть будет украшена великолепным куполом», – сказал он. Потом Фейра побежала вдоль полуострова, через базар и Белтан – бежала, бежала обратно к Топкапы. Она пересекла внутренние дворы и добежала до покоев Валиде-султан. Отдернув белые занавески на ложе, она нашла вместо своей госпожи труп – раздутый, с остекленевшим взглядом, гниющий прямо на покрывале. Фейра протянула руку, чтобы закрыть глаза цвета моря. Не успела она закрыть глаза своей матери во сне, как внезапно проснулась.

Фейра облизнула высохшие губы и попыталась сесть. Она была все ещё слабой и мокрой от пота, но знала, что зараза оставила её. Она поднесла руку к глазам – пальцы обрели свой естественный цвет. Верно, была ночь, щели в обшивке были темными, а лампа висела на своем месте – поскрипывая на подпорке, раскачиваясь дугой вместе с кораблем и отбрасывая безумные тени.

Её вуаль и шапка исчезли – потерялись, пока она ворочалась и потела на своей «постели». Медицинский пояс был в целости и сохранности, но висел расстегнутый на её измученном теле. Фейра зажмурила глаза и повернула голову, которая всё ещё болела, – волосы превратились в толстую солёную веревку, сползающую между лопаток. Она попыталась обернуться назад. Вмятина от её тела осталась на мешках, потемневших от пота там, где она лежала. Мерзкое черное пятно появилось на том месте, где лопнул бубон у неё подмышкой, и темный гной вытек прямо на парусину; её платье под левой рукой тоже оказалось в пятнах. Она не успела подумать, что это значит, потому что в это мгновение её внимание привлек голос.

Верно, горячка ещё не оставила её.

Голос снова позвал, хриплый, как воронье карканье.

Холодок пробежал по коже, потому что, когда голос позвал в третий раз, она разобрала произнесённое слово – слово, означавшее, что её обнаружили. Фейра притаилась в ожидании того, что сейчас мешки и бочки полетят в сторону, и её увидят. Но снова послышалось хриплое карканье, повторявшее одно слово.

Фейра оперлась на тюки руками – ослабевшие, они висели, словно два шнурка, и с неимоверным трудом высвободилась из своего заточения. Теперь она видела весь трюм и отметила с удивлением, что люк, ведущий на палубу, закрыт, и она по-прежнему одна. Девушка постояла, шатаясь, как дитя, которое только учится ходить, и пошла вперёд, преодолевая слабость в ногах и раскачивание судна. Она шла медленно, словно по песку, ставя одну ногу перед другой, как циркуль, отмеряя пространство между собой и занавеской.

Полпути; ещё ближе.

Она дошла до белой ткани и с ужасом отдернула её. В этот момент корабль бесшумно проскользнул мимо тёмного архипелага тысячи островов – Пелопонесских, откуда морской капитан однажды увёз венецианскую принцессу.

Точка невозврата.

Фейра взглянула на ящик и поняла, что была права, – голос шел изнутри саркофага. Почувствовав внезапную слабость, она не удержалась на ногах, опустившись на колени перед саркофагом, как когда-то перед султаном, лежащим в ледяном гробу.

– Девушка? – произнес голос.

– Да…

Глава 8

Фейра заговорила вновь, губы её ссохлись, словно гнилая деревяшка.

– Кто ты? – спросила она.

– Я Смерть.

Она замерла, подумав, что лихорадка всё же погубила её, и она оказалась в ином мире.

– Чего ты хочешь от меня?

– Твою душу.

Онемев от страха, Фейра уставилась на говорящий саркофаг, стараясь осмыслить происходящее. Теперь, подойдя совсем близко, она вспомнила, что уже видела такой. Это был сплав олова со свинцом, как ей показалось, с изумительной резьбой, украшенной разноцветной эмалью. Переплетающийся узор в османском стиле, увитый позолоченной декоративной каллиграфией в стиле дивани. Она видела точно такой же гроб во время торжественного погребения султана Селима в Софии, прямо под величественным куполом, где оплакивающие подданные выстроились для прощания с ним.

Здесь, в этом сыром трюме, он выглядел по-другому. Из богато украшенного гроба исходил мерзкий запах человеческих испражнений, с серебряных креплений саркофага свисали веточки мирта – травы, способной поглощать вредные миазмы. В Софии лицо покойного султана четко просматривалось сквозь хрусталь гроба, здесь же стекло заменял кусок непрозрачного муслина – достаточно широкого, чтобы свободно пропускать воздух. Муслин опускался и поднимался, слабо вибрируя, как кожа на барабане.

Что-то ещё дышало внутри. Существо, находящееся в гробу, несмотря на своё имя, было живым.

Из гроба донесся вздох, и муслиновая ткань надулась, как парус:

– Я не собирался пугать тебя. Мне просто нужен друг. Уже четыре дня, как я заперт здесь. Мне одиноко.

Голос был мужской, глубокий и хриплый, как у того, кто не расставался с трубкой, как и её отец. Ей стало уже не так страшно.

– Я слышал, как ты говорила и пела, – продолжал голос. Я подумал, что ты одна из сирен, о которых ходит столько слухов, ликующих при виде греческих берегов, ведь мы уже должны были достичь их.

Значит, Смерть разбирается в морских путях.

– Теперь я знаю, что ты смертная. Я слышал, что ты страдала, – как и я. Мне жаль тебя, но я всё же рад, что ты оказалась здесь.

Фейра протянула руку и невольно дотронулась до свинцового гроба в знак сострадания. Она думала, что металл холодный, но он оказался тёплым на ощупь, словно внутри бушевал огонь.

– Расскажи мне свою историю.

– Сначала я должен спросить тебя. Ты предана нашему возлюбленному султану Мураду?

У Фейры была тысяча ответов на этот вопрос. Он убийца. Он мой брат. Он хотел взять меня в жены. Вместо этого она произнесла заученные слова.

– Он свет очей моих и радость сердца моего, – ответила она осмотрительно.

– Но предана ли ты ему? Я не смогу рассказать тебе свою историю, пока не буду знать точно.

Смерть хочет заключить сделку. Фейра читала персидские сказки и знала, как это происходит – обмен тайнами в доказательство доверия. Пленённая принцесса должна торговаться с похитившим её демоном за свою свободу. Она видела украшенные разноцветными рисунками книги в библиотеке Топкапы; смуглолицая дева, закинув ногу на ногу в пышных шароварах, беседовала с каким-то чудовищным видением, высоко подняв руки и растопырив пальцы веером.

Хотя она ещё никогда не читала о том, чтобы девушка перехитрила Смерть, Фейра знала, что нужно делать. Она должна раскрыть ему тайну, прежде чем он раскроет свою. Словно все это было частью видения, закинув ногу на ногу в традиционной позе османского сказочника, она начала свой рассказ.

«В двадцать первый день месяца зулькада 982 года судьбе было угодно, чтобы меня назначили кирой к матери нашего возлюбленного султана – Нурбану. Когда отец нашего возлюбленного султана скончался – да ходит он вечно в лучах рая – так получилось, что нынешний султан Мурад был далеко от дворца, в провинции Маниса, где он тогда правил. Моя госпожа Нурбану, зная, что его вероломные братья попытаются захватить трон, решила скрыть смерть мужа. Она поручила это мне, и я велела изготовить гроб изо льда, той же формы, что и ящик, в котором ты лежишь, и так, в летний зной, мы смогли замедлить тление. В течение нескольких дней мы вывозили его на молитву в паланкине, чтобы народ его видел, и даже на ипподром, где он должен был провести гонки на колесницах, восседая на своем золоченом троне. Так нам удалось сохранить в тайне его смерть. Двенадцать дней Селим находился в ледяном гробу, на двенадцать дней больше, чем Господь отвел ему, пока Мурад не вернулся в Константинополь. Когда Мурад встал во главе Оттоманской империи, Нурбану удостоилась титула Валиде-султан за её старания, а Селима переложили в серебряный саркофаг, который поставили в Софии, чтобы каждый мог увидеть и оплакать его. Так что, можно сказать, я удостоилась чести помочь нашему возлюбленному султану заполучить трон. Об этом я не рассказывала ни одной живой душе».

Фейра ждала, когда Смерть прервет наступившую тишину. Согласно древним сказаниям, либо деву отправят в преисподнюю, либо последует ещё один рассказ.

«В седьмой день сентября 983 года, – услышала она с облегчением голос из саркофага, – Господу было угодно, чтобы я заболел смертельной болезнью в горах, возвращаясь домой из долгого путешествия. Мне некому было помочь, кроме одного пастуха. Он положил меня на плетень и потащил в храм на вершине горы, где жили имамы, искусные в медицине. Они взглянули на меня всего один раз, а потом перенесли в отдельную комнату и оставили там умирать. Но когда горячка отступила, я, открыв глаза, увидел, что за мной ухаживает врач султана, сам Хаджи Муса. – При упоминании имени своего наставника Фейра вздрогнула. Кроме того, она уловила нотку удовольствия в голосе рассказчика, словно Смерть до сих пор гордилась этим. – Он пришел ко мне и спросил, согласен ли я исполнить крайне важное поручение султана. Он боялся, я видел это по его глазам. Сначала я подумал, что он боится султана, но оказалось, он боялся меня. Того, что сидело во мне. Чумы».

Фейра похолодела. Она, конечно, слышала об ужасной эпидемии в Константинополе в 747 году, когда погибли тысячи. Болезнь, пролежавшая в спячке несколько веков, теперь вернулась.

– Черная смерть? – шепотом спросила она.

– Чума, Черная смерть – у неё много имен. Хотя её не было в городе уже много лет, я слышал о ней. Я сразу понял, что мне конец. Врач тоже знал это. Он обещал мне – золото для моей жены, высокое положение для моих сыновей, хорошего мужа для моей дочери. Казалось, он знал обо мне все. Он знал, что я сражался в Лепанто.

Фейра наклонилась ближе. Значит, Смерть знает море так же хорошо, как её отец.

– Он сказал мне, что если я соглашусь исполнить план султана, я смогу сам, в одиночку, побороть нашего старого врага. Он объяснил мне так: я мог либо умереть в этом унылом месте на вершине горы, оставив свою семью в бедности, которая так и не узнает о моей судьбе, либо стать героем – и моё имя запишут в свитки и будут воспевать в сказаниях, а моя семья будет жить в богатстве и довольстве. Выбора не было.

Фейра услышала глухой стук и шуршание, словно Смерть повернулась, чтобы улечься поудобнее.

– Ты не могла бы дать мне воды? – попросил голос. – В горле пересохло от этих рассказов. Там возле тебя должна быть кружка. Иногда матросы вспоминают напоить меня, а иногда нет.

Фейра посмотрела вниз и увидела серебряную лейку с тонким носиком в форме клюва – как те, из которых умывались девушки гарема. Она поднесла лейку к муслиновой загородке и полила тонкой струей, представляя себе чудовище, скрывавшееся внутри. Смерть, почувствовав облегчение, зачмокала.

– Меня отнесли на носилках вниз, в хранилище со льдом недалеко от залива. На это ушло немало времени, потому что они выбрали путь как можно дальше от городских стен. Врача я больше не видел, со мной остались только люди султана – в черных одеждах, в черных тюрбанах, с масками на лицах. Я так и не смог определить – солдаты они или священники, потому что о своём задании и о войне они говорили не меньше, чем о рае и жертве, которую собирались принести.

Это были янычары – личная пехота султана, фанатики, носившие черную одежду. Их забирали из христианских семей ещё мальчишками и обращали в истинную веру, и они были преданы своему новообретённому Богу намного больше тех, кто родился на лоне Пророка. Но Фейра промолчала, чтобы не перебивать Смерть.

– Эти воины Божьи поместили меня в гроб. Мне положили подстилку из шерсти для естественных нужд, сушеное мясо, и время от времени поили водой. Ящик большой, как ты видишь, и я могу двигаться и переворачиваться, но не скрою от тебя своего ужаса, когда надо мной опустилась крышка, которую стали прибивать гвоздями. Словно похоронили заживо, и я никогда больше не выберусь из этой могилы; но мне сказали, что я должен буду покинуть её – ещё один раз, последний. Если я доживу, то восстану из гроба в конце нашего плавания, смешаюсь с толпой и передам людям свой «дар». В Венеции.

Он с трудом произнес название города, словно это причиняло ему боль.

Фейра мрачно слушала. Это ужасающее откровение подтверждало то, что пыталась сказать ей Нурбану. Султан, наверное, действительно чудовище, раз он задумал такой отвратительный план. Она почувствовала сильнейший приступ тошноты и желчь, подступившую к горлу, словно болезнь вновь вернулась, но она знала, что её мучает отвращение к тому, что этот живой труп собирался сотворить с целым городом. Она попыталась скрыть осуждение в голосе.

– А если ты не доживешь?

– Воин сказал мне, что если я умру, моё тело сбросят в воду, – последовал ответ. – Более того, он сам должен будет лечь в мой саркофаг, завернуться в мой саван, дышать моими миазмами и принести заразу в город.

Всё стало проясняться, и Фейра содрогнулась.

– Так этот человек на борту корабля?

– Да. А если он умрет, его место займет другой воин султана. Каждый человек на этом судне поклялся принести заразу в Венецию. Все мы обречены, девочка; и ты тоже.

Страх Фейры уступил место любопытству.

– Но к чему столько бессмысленных жертв? Зачем везти человека?

– Добрый врач сказал мне, что во времена Юстиниана чуму завезли в Константинополь в тюках с шёлком из Пелузия. Султан мог поступить так же, но он не хотел рисковать; и доктор сказал ему, что самое надёжное – перенести чуму в теле жертвы. Так что, когда я назвал себя Смертью, я не солгал. Я не могу открыть тебе своего настоящего имени, потому что поклялся именем султана, света очей моих и радости сердца моего. Удастся план или нет, важно, чтобы источник заражения остался в тайне. Воин сказал мне, что если страны неверного Христа узнают, что произошло, наш народ будет обречен, и мы навлечем Крестовый поход на Константинополь, как в древние времена.

Теперь Фейра поняла, почему Хаджи Муса так был напуган во время их последнего разговора во дворе Фонтана омовений, что едва заметил смерть Нурбану. Теперь его предостережения обрели смысл. Врач, поклявшийся спасать жизни, не мог смириться со столь низким, бесчеловечным планом уничтожения тысяч людей.

– Но как же люди – жители Венеции? – в ужасе спросила она, не в состоянии больше скрывать осуждение.

– А что люди? – услышала она в ответ. – Врач сказал правду. Я был в Лепанто. Венецианские псы стреляли по нашим кораблям. Я видел, как они горели, девочка. Все эти матросы. Настоящий ад на земле. Нет. Я рад тому, что собираюсь сделать. Я жажду этого. И ни о чем не жалею.

* * *

За следующие два дня Фейра окрепла и поверила, что произошло чудо – и она каким-то образом излечилась от страшнейшей болезни. Она не рассказала об этом Смерти, потому что боялась дать этому человеку надежду на подобное исцеление. За эти несколько дней и ночей они подружились, и когда старший матрос, спускавшийся в трюм, возвращался наверх, она раскрывала белую занавеску и беседовала со Смертью.

По молчаливому согласию они больше не упоминали о цели их путешествия и о той инфекции, которую они везут. Они говорили о доме, о местах и вещах, которые оба знали; о базаре, о ярмарке в Пера, о регате в Босфоре. Когда у него были силы, он рассказывал о своих путешествиях, и каждый раз она вспоминала отца. Фейра спросила его осторожно, не слышал ли он о легендарном вороном коне или о коне другой масти, но он ничего об этом не знал. Она даже спросила, не слышал ли он о человеке по имени Суббота, произнеся это слово и по-турецки, и по-венециански; но при звуке венецианского имени он попытался плюнуть, собрав остатки слюны во рту, в знак презрения; муслин над его лицом потемнел, и она больше не возвращалась к этому.

Единственное, о чем она не могла говорить с ним – это о его семье. Фейра знала, что он всё равно умрет, и не могла слышать его рассказы о дочери, которая пела ему, пока пряла на кухне, или о сыне, который смешил его своими историями, пока они запрягали быка на пахоту, или о жене, которая расчесывала ему бороду и целовала его, провожая утром на молитву. Она просто старалась, по мере сил, облегчить ему последние дни, потому что даже представить себе не могла весь ужас его положения – запертый в этом пространстве и разъедаемый не только страшной болезнью, но и собственными испражнениями.

Теперь она поняла, почему тогда за ужином отец спрашивал её о правилах изоляции больного на борту корабля. Это она посоветовала ему повесить занавеску, она придумала муслиновую загородку, она рекомендовала небольшое, закрытое пространство, обвешанное миртом.

Это она поместила Смерть в этот ящик.

* * *

– Девочка?

– Да, Смерть?

– Ты когда-нибудь думаешь о Джанна? Интересно, какой он?

Фейра задумалась. Ей задавали этот вопрос и раньше, в гареме, – умирающие всегда обращались мыслями к тому, что их ждет впереди. Джанна, рай – это место, которое ему обещали, и она не удивлялась, что он хочет мысленно вознестись над своей ужасающей тюрьмой к тому великолепию, которое ожидает его.

Она не знала, что сказать. Можно было бы пообещать ему, что он станет жить на цветочных лугах, пить сладкий мед и носить одежды, украшенные драгоценными камнями. Но она верила в добро и зло, в Пророка и Бога, поэтому совесть не позволила ей дать Смерти надежду на получение награды за уничтожение целого города. Но ей не пришлось придумывать сладкую ложь или говорить неприятную правду – её прервал крик, раздавшийся сверху, над палубой, над парусами и даже над самой мачтой.

«Земля!»

Глава 9

– Смерть? – позвала Фейра.

– Да, девочка?

– Мы остановились?

– Да. Они сбросили якорь. Мы, должно быть, уже близко.

– Почему же мы остановились?

– Они ждут шторма. Солдат рассказал мне и об этом. Только тогда удастся подойти к городу, где мне предстоит сыграть заключительный акт.

* * *

Фейра со страхом ждала приближения шторма, потому что ей предстояло выполнить нечто ужасное. Это было бы тяжело для любого человека, но для неё – особенно невыносимо: не только потому, что человек в саркофаге стал ей другом, но и потому, что, будучи врачом, она поклялась исцелять – лечить, а не убивать. Ей отчаянно хотелось обнаружить своё присутствие и найти отца, но она не могла этого допустить, ради его же блага, пока не выполнит то, что замыслила. В конце концов, её жизнь – всего лишь перышко на одной чаше весов, а на другой десятки тысяч спасённых.

Наступило утро. Раздался первый раскат грома, от которого дрожь пробежала по её ребрам и зубы застучали от страха. Сверкнула молния – такая яркая, что на мгновение осветила сквозь щели в обшивке весь трюм. Почти сразу же Фейра почувствовала толчок, и внизу загремели цепи – поднимали якорь. Гигантские железные зазубрины прошлись по боку трюма, словно чудовищный зверь царапался, требуя, чтобы его выпустили, – и корабль пришел в движение.

Высоко над головой раздавались крики матросов, скрежет туго натянутых канатов и треск поднимающихся парусов. Корабль стал крениться и раскачиваться; казалось, словно какая-то сила потянула его вперед. “Il Cavaliere” снова шел на всех парусах.

В последние дни она отдалилась от Смерти. Во-первых, его состояние ухудшалось: он с трудом дышал, речь стала путанной. Во-вторых, когда Фейра приняла решение, ей стало невыносимо сидеть с ним, зная, что она собиралась сделать.

Пока корабль набирал скорость, она пересекла трюм, шатаясь и спотыкаясь из-за сильного волнения на море, и отдернула белую занавеску в последний раз. Кроме шума ветра и волн и скрежетания бревен и балок, ничего не было слышно. В саркофаге стояла зловещая тишина. Возможно, он уже умер. Фейра надеялась на это.

Ухватившись за тяжелый ящик, она принялась толкать его изо всех сил. Насмотря на то, что на уже оправилась после болезни и регулярно питалась, пользуясь корабельными запасами, ей всё же не удалось сдвинуть ящик даже на дюйм. В конце концов, она решила положиться на силы природы: когда корабль кренился в одну сторону, она толкала ящик вниз, а когда он переваливался на другую сторону, она упиралась в свинцовый гроб плечом, чтобы тот не скатился обратно.

Наконец, она достигла цели, и ящик оказался прямо у двери, ведущей на трап. Затем Фейра обмотала себя веревкой вокруг талии, чтобы её не смыло за борт, отодвинула задвижки и распахнула двойные двери.

Они сразу же полетели обратно ей в лицо, больно ударив по рукам. Она снова толкнула их, но бороться с ветром было тяжело. С неимоверными усилиями она начала открывать каждую дверь по отдельности, рассчитав так, чтобы ветер удерживал их, не давая им закрыться. В глаза ей слепил яркий свет, легкие наполнились воздухом. После сырой, безмолвной темницы свежесть внешнего мира потрясла её.

Гроза бушевала. Тяжелые канаты хлестали по иллюминаторам. Фейру обдавало ледяными брызгами. Внизу бесновалось море, которое словно кишело гигантскими змеями, грозя утянуть её в пучину. Свинцовые волны вздымались так высоко, что в какой-то момент заслоняли собой небо, а потом корабль оказывался как бы на вершине серебристой скалы.

Цепляясь за промокшие веревки, Фейра едва разглядела крошечный остров, освещенный факелами и обнесенный стенами. Когда корабль проходил мимо него, она услышала вопль. Фейра толкнула ящик, потом ещё немного – и вот он уже на треть свесился с корабля. Вдруг среди оглушительного воя грозы раздался крик – ещё более пронзительный.

Это был крик Смерти.

Он понял, что она задумала, и принялся барабанить по ящику и кричать. Ей показалась, что кто-то ответил на его крики сверху, но их голоса потонули в отчаянной мольбе Смерти.

«Нет, девочка, нет! Оставь меня! Это мой час. Моя семья, что станет с моей семьей? Умоляю тебя! Если я не выполню приказ, их не вознаградят!» – вопил он.

Она старалась не слушать его, упираясь плечом в ящик и готовясь к последнему толчку, но понимала каждое слово несчастного: «У меня есть сын, он хочет купить ферму рядом с моей! Его зовут Дауд, ему всего семнадцать! У меня есть дочь, Дениз, ей двадцать, ей пора замуж, но у неё нет приданого! Моя жена, моя Зарафа… любовь моя… Господь всемогущий, они так надеются на меня!».

Тогда она поняла, что он человек – всего лишь человек. Его могли называть вороным конем или Смертью, но он оказался просто обреченным смертным, у которого была семья, его дочь не старше её самой. Ветер подхватывал её слёзы ещё прежде, чем они успевали упасть, но девушка, стиснув зубы, продолжала толкать ящик. И вот она выпрямилась.

Ящик покачивался на краю, словно качели, и она с ужасом наблюдала, как он, накренившись, начал падать в ревущие волны.

Потом всё смешалось: двери за её спиной внезапно распахнулись, и целый отряд матросов ввалился в трюм. Мгновенье – и ей скрутили руки веревкой, за которую она держалась, кто-то метнулся мимо неё и схватил край саркофага. Гроб рухнул на пол.

Пока матросы втаскивали его обратно, Фейра обессилела. Сопротивляться было бессмысленно – навредишь себе. Она никого из этих матросов в черной, как смоль, одежде янычар, с черными тюрбанами на головах не знала. Это не команда её отца.

Как только саркофаг оттащили от края, Фейра оказалась на его месте, её толкали вперед, пока она не увидела перед собой серебряную стену вздымавшихся волн. Зная, что теперь её постигнет судьба, которую она готовила гробу, Фейра ждала удара в спину, который отправит её в пучину, но услышала крик: «Нет!».

Она обернулась, чтобы посмотреть, кто кричал. Это был тот, кто бросился за гробом, и теперь он стоял, промокший насквозь, как и она. Его тюрбан унесли волны, и темные волосы развевались вокруг лица.

– Ее нельзя убивать, – сказал он державшим её матросам; его тёмные глаза смотрели сурово и властно. – Она дочь капитана.

Теперь она узнала его, потому что он часто плавал с её отцом. Его звали Такат Тюран. Он был намного моложе Тимурхана. Она вспомнила, что в Лепанто он впервые участвовал в бою и её отец спас тогда ему жизнь. Если именно поэтому он не допустил теперь её гибели, то она могла на что-то надеяться.

Фейра плохо представляла себе, на что она сейчас похожа, – промокшая, в грязной сорочке и шароварах, еле державшаяся на ногах. Она видела, как наложницы репетируют пленительный взгляд, а одалиски жеманно улыбаются перед зеркалом. Не владея подобным искусством, Фейра со всей своей страстью, которую прежде скрывала под вуалями, рванулась к Такату, с мольбой глядя на него:

– Пожалуйста, отведите меня к моему отцу.

Он взглянул на матроса, который держал её, и резко приказал:

– Выполняйте.

Тот пожал плечами.

– Как угодно. Я отведу её к капитану. Всё равно нас ждёт один конец.

Фейра услышала, как за её спиной закрылись двери, ведущие на трап. Она не сопротивлялась, когда её, толкая в спину, со связанными руками, повели на палубу – снова в слепящий свет. На корме верхней палубы она оказалась перед огромными дверьми, ведущими в каюту капитана.

Пока они шли по правой стороне борта, она размышляла, что скажет отец, когда увидит её. Ей так не терпелось снова увидеть его, что она даже не задумалась, почему его держат под замком. Но когда её втолкнули в маленькую комнатку, она сразу всё поняла.

Тимурхан лежал бледный и мокрый от пота на своей койке, вцепившись почерневшими пальцами в одежду на груди.

Глава 10

Дверь закрылась за ней, и Фейра упала на колени перед кроватью. Она даже не слышала, как ключ повернулся в замке.

Капитанская койка, подвешенная на веревках к балке, чуть не сбила её с ног, когда она опустилась на колени. Эта койка подчеркивала положение своего хозяина: она была шире обычного матросского гамака, с деревянной рамой, поддерживающей её форму, и занавесками, дающими тень и уединение. Но в этой раскачивающейся кровати отец был похож на ребенка в колыбельке. В его положении было что-то унизительное – он лежал, скрючившись, на тонком батистовом покрывале. На мгновение Фейре показалось, что она мать, а он – её младенец.

Фейра взяла его почерневшую руку и заставила себя взглянуть на отца глазами врача. Он был бледен, кожа горела, дыхание затруднено. Она просунула руку ему под рубашку и нащупала красноречивые признаки болезни, набухшие в обеих подмышках. Отец узнал её, открыв глаза, и слабо улыбнулся, стараясь произнести её имя иссушенными, потрескавшимися губами. Затем улыбку сменило отчаяние, как только он осознал, что означает её присутствие. Боль кинжалом пронзила ей сердце. Она крепко обняла его и поцеловала в горячую щеку. «Не бойся, – сказала она. – У меня уже была эта болезнь, и я исцелилась. Ты тоже поправишься».

Фейра заставила себя поверить в это. Вот почему её не бросили в волны, вот почему «нас ждет один конец»: янычарам было всё равно, погибнет она в море или в этой пропитанной заразой каюте. Что ж, она сможет ещё раз побороть чуму, на этот раз, спасая своего отца.

Она с трудом поднялась – из-за качки – и осмотрелась вокруг. На полу был половик из грубой ткани, раскрашенный под кафель, и ковры. Картины висели на балках и даже на угольной печи, которую топили зимой. Но сладкий аромат ясменника и ладана, витавший в воздухе, смешивался с запахом гнили и увядания. Вся эта роскошь ничем не могла помочь её отцу.

На столе Фейра нашла хрустальный стакан с водой и оловянную кружку с вином. Она быстро плеснула немного вина в стакан с водой, чтобы обеззаразить её, наблюдая за тем, как виноградный сок кровавым облаком замутнил воду, затем взяла чернильную губку со стола, оторвала испачканный край и окунула её в воду. Увлажняя отцу губы, она выжимала губку так, чтобы струйка воды попала ему в полуоткрытый рот, из-за чего он закашлялся – хороший признак. Наконец, она обтерла губкой его лицо и лоб. Тимурхану стало немного легче, и Фейре даже показалось, что он слегка порозовел.

В отличие от её прежней темницы, в каюте отца было много источников естественного света – от иллюминаторов до решеток на шканцах наверху. Здесь едва был слышен рёв бури, но дождь бил в иллюминаторы, превращая стеклянные круги в тамбурины. Она взглянула на отца – не замечая шторма, втянутый в собственную лихорадочную битву, он забылся прерывистым, беспокойным сном.

Деревянный глобус на капитанском столе вращался вокруг своей оси так, словно все законы Вселенной упразднились и отдали Землю во власть ветра. Пустая бутылка из-под вина перекатывалась по деревянному полу с каждым креном судна. Через минуту Фейра уже не могла выносить этого и поставила бутылку на стол.

Она села в капитанское кресло и посмотрела в иллюминатор, вытерев его ладонью. То, что она там увидела, заставило её уже во второй раз за день задуматься – возможно, она умерла и оказалась в другом мире, потому что там, поднимаясь из тончайшей пелены тумана, прямо на воде стояла сияющая крепость; старинные шпили возносились к самому небу, а на берегу теснились дворцы цвета слоновой кости. Даже проливной дождь не мог испортить столь необычайную красоту. Место было просторное. Гавань переходила в широкую площадь, окаймленную каменными арками и столпами. Над всем этим великолепием возвышалась величественная башня, а золоченая церковь, блистая под дождем яркими драгоценными камнями, примостилась, сгорбившись, на углу площади.

Корабль проплывал мимо двух гигантских мраморных столпов, устремленных высоко в небо. Фейра услышала скрежет цепи – матросы снова бросили якорь. Она взглянула вверх, стараясь что-то разглядеть сквозь ливень. Верхушку одного столпа украшал неизвестный ей святой неверных, другого – существо, которого её с детства учили бояться: крылатый лев с книгой.

Она была в Венеции.

До неё донесся шум с капитанской койки, она обернулась и увидела, что отец пытается приподняться, опираясь на локти. Как истинный моряк, даже на краю гибели он услышал шум якоря и понял, что час настал. «Фейра, – произнес он, задыхаясь. – Смерть идет…».

Она поняла его лучше, чем он мог себе представить. Она кивнула, повернувшись к иллюминатору, и стала смотреть, как опускают трап. Обзор был ограничен, но она видела через башни-близнецы величественную площадь, отраженную в воде. Несмотря на сильный прилив, там было немало людей, занятых своими мыслями, словно такие наводнения были для них обычным делом.

Фейра перешла к другому иллюминатору, стараясь разглядеть палубу, потому что услышала скрип и грохот саркофага, который тащили к трапу. С ужасом она смотрела, как снимали запоры, отбрасывая миртовые листья, которые уносило ветром. Янычары в темно-красных накидках встали полукругом позади гроба, обнажив головы. Они стояли, как вкопанные, дрожа от страха, как новорождённые жеребята.

Сначала он сел, затем поднялся из гроба, опираясь на него трясущимися руками. Вид его наводил ужас. Разорванный саван свисал с него лохмотьями – казалось, будто это труп, запелёнутый с ног до головы, восстал из мёртвых. Кто-то бросил ему накидку, которая, словно облако, накрыла его тенью. Он натянул её на себя, спрятав под черным капюшоном свою замотанную голову. Сзади накидку украшал крылатый вышитый золотыми нитками лев. Казалось, зверь движется при каждом прерывистом вдохе и выдохе своего хозяина, а на костлявой иссохшей спине словно поднимаются и опускаются крылья.

Теперь Смерть была одета, как ей и подобает, в черное.

Он замер на мгновенье возле трапа, прежде чем спуститься по нему вниз под напором ветра. На причале он упал на колени, попытался подняться, но не смог.

Фейра смотрела, не в силах оторвать глаз от этого жалкого зрелища. Жалость к несчастному боролась в ней со страстной надеждой на то, что он утонет сейчас, упав прямо в воду, или его затянут в море волны прилива, которые посеребрили и намочили его тяжелую накидку.

С нечеловеческим усилием он поднялся на ноги и, пошатываясь, прошел между стоявшими на страже столпами. Из-за причудливых складок его накидки казалось, что он единственный на всей просторной площади, кто не отбрасывает тень. Это и ещё массивная черная накидка, которую трепал ветер, придавали умирающему зловещий, сверхъестественный вид; он был самим воплощением Смерти.

Тогда Фейра поняла, что сам галеас, как и накидка с этой жуткой химерой – крылатым львом с книгой, – все это часть задумки. Горожане увидят венецианский корабль и немощного человека в адмиральском плаще и бросятся ему на помощь. Вот уже несколько человек направились к нему.

Она принялась стучать по иллюминатору, кричать, но стекло было плотно пригнано. Способное выдержать и шторм, и нападение врага, оно даже не треснуло. Она ободрала кожу на пальцах и сорвала голос, но это ничего не дало. Тогда она бросилась к двери и загремела замком, зная, что это бесполезно. Она посмотрела наверх и в отчаянии рванула за решетки в шканцах, пытаясь открыть их. Потеряв надежду, Фейра схватила бутылку из-под вина и со всего размаха ударила об иллюминатор, но та разбилась вдребезги, поранив ей руку осколками.

Слизывая кровь с пальцев, Фейра увидела женщину с маленьким мальчиком на руках, которая хотела помочь несчастному. Мать поставила ребенка на мостовую и натянула ему на лицо маленькую треуголку, чтобы защитить от дождя. Мальчик уцепился за её юбку, не желая отпускать её, так что они вместе подошли к укутанной фигуре.

Фейра уже не кричала, она в отчаянии молила женщину: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, уходите. Уведите ребенка. Спасайтесь». Но женщина с сыном, который не отставал от неё ни на шаг, подошла прямо к Смерти и протянула ему руку. Время словно остановилось; Фейра видела, как черная рука Смерти вылезла из-под накидки и обвилась вокруг белой руки женщины.

Дело было сделано.

Она видела, как женщина отпрянула с омерзением от лица под капюшоном, видела, как она отдернула белую руку и прикрыла ею мальчика, прижимая его к себе – той рукой, которой дотронулась до Смерти. Подошли поближе ещё несколько человек, пробираясь по колено в воде, чтобы посмотреть, что случилось. Фейра обернулась к отцу. Ей незачем было видеть, что будет дальше, или рассказывать ему о том, что случилось. Он прочитал всё на её лице и повалился на койку, подавленный. Корабль снова накренился, якорь подняли и галеас развернулся. Ветер надул паруса, и пристань стала быстро удаляться.

Фейра смотрела, как берег в иллюминаторе становился всё меньше и меньше. И эта обреченная кучка людей, окруживших Смерть, тоже уменьшалась с каждой минутой. Фейра смотрела на них, пока они не стали крохотными – не больше черных спор варфоломейского дерева.

Глава 11

Фейра вернулась к отцу – теперь он был единственной её заботой.

Она отринула все остальные чувства. Её учили ненавидеть жителей Венеции, но она не чувствовала ничего, кроме жалости, к той молодой матери и её ребенку и ко всем тем, кто хотел помочь Смерти. К тому же она не оправдала надежд собственной матери; не сумев предупредить дожа о грозящей городу опасности. Но для раскаяния у неё ещё будет время. Сейчас главное – вылечить отца и привезти его домой.

Доставив свой страшный груз, корабль развернулся и удалялся от города на всех парусах. Фейра опустилась на колени возле койки отца, чтобы успокоить его этой новостью. На мгновенье ей показалось, что его уже нет, но, когда она взяла его за руку, он проснулся и снова закашлялся. Она обрадовалась – кашель помогает организму очистить легкие от заразы – и улыбнулась ему.

– Не волнуйся, отец. Мы плывем домой. Скоро мы снова увидим Босфор и Сераль, и купол Софии – сияющий золотом в лучах солнца.

В ответ он еле заметно кивнул.

– Джудекка, – прошептал он хрипло.

Она не поняла этого слова, но знала, что чума вызывает бред. Фейра погладила его по голове. Отец схватил её руку и крепко сжал.

– Безопасное место, – продолжал он. – Султан обещал.

Она кивнула, радостно улыбаясь, хотя на самом деле не верила, что султан обеспечит их убежищем. Люди на борту “Il Cavaliere” значили для него ровно столько же, сколько и тот, кого они доставили в Венецию, поэтому каждая минута на пути домой лишь приближала опасность.

С этими тяжелыми мыслями она вернулась к иллюминатору. Она хотела увидеть, как Венеция, наконец, скроется вдали. Город не показался ей красивым: ей внушало отвращение сознание своего участия в той ужасающей судьбе, которая ожидала его. Фейра поклялась, что если ей удастся добраться до дома, она никогда больше не покинет Константинополь. Она никогда не вернется сюда, никогда. Само слово «Венеция» было ненавистно ей, с его острыми слогами, которые резали, как нож, и шипели, как змея. Ей бы никогда больше не хотелось увидеть крылатого льва. Он чудовище, и каждая морская миля, разделявшая их земли, была счастьем для неё.

Но вместо выхода в открытое море корабль огибал серую отмель к северу от города. Здесь уже было немного таких величественных зданий, как на большой площади; дома казались проще и грубее с их коричневой и крапчатой, как куриное яйцо, кладкой. Кое-где лежали руины – темные пятна на горизонте, словно выпавшие зубы. Между ними простирались поросшие травой пустоши. К одному из таких диких мест и причалил корабль.

Фейра научилась распознавать, когда бросают якорь и когда корабль кренится, прежде чем замереть на месте. Однако всё ещё не понимала, почему они остановились? Почему не торопятся домой? Что им здесь нужно?

Она снова села рядом с отцом и взяла его за руку. Дождь прекратился и стало тихо.

Слишком тихо.

Достаточно тихо, чтобы услышать, как в замке капитанской каюты повернулся маленький медный ключ. Она в страхе вскочила; дверь отворилась, впустив полдюжины янычаров в черных масках.

Никто не сказал ни слова. Один из них взял Фейру за руку и отвел в сторону. Остальные взялись за веревки, на которых висела кровать её отца, и с металлическим звоном обнажили свои кривые сабли. На мгновенье ей сделалось жутко: показалось, что отца казнят прямо на месте, но они лишь перерубили веревки и понесли кровать к двери, как паланкин.

Фейра успокаивала себя: эти люди не могли нарушить корабельный закон. Тимурхан, даже в таком немощном состоянии, всё ещё оставался капитаном корабля. Её потащили вслед за процессией. «Куда вы несете моего отца?» – спросила она. Но ответа не последовало.

Оказавшись на берегу, она увидела земляной вал, защищавший от ветра, который обрушивался на побережье, и гигантские каменные руины, укрывающие наполовину их корабль. За валом была стена с арочными окнами, пустынный двор с низкими стенами и колодцем посредине, где обитали лишь галки да коршуны, зловеще кричавшие с карнизов. Над архитравом виднелись стёршиеся буквы, некогда блестевшие позолотой. Прочитать их могла только Фейра.

Santa Croce.

Полуразвалившийся каменный крест, источенный ветром и дождем, возвышался над зубчатой стеной. Увидев его, команда заспорила.

Фейра подошла ближе к янычарам, стоявшим на пустынном деревянном пирсе.

– Здесь был дом их пророка, их Христа, – сказал один.

– Мы не можем переступить порог, здесь нечисто, – согласился другой.

– Наверное, наш султан ошибся; никакое это не убежище, – поддержал его товарищ.

– Наш султан, свет очей моих и радость сердца моего, никогда не ошибается, – прозвучал звонкий голос.

– Взгляните. Здесь обитают только птицы, которые гадят на него. Их Бог покинул это место давным-давно.

– Мы не можем здесь оставаться.

– Нет, но эти руины хотя бы укроют нас от непогоды, пока мы решим, что делать.

Янычары внесли капитана внутрь и позволили Фейре устроить его поудобнее. «Хорошо, что плотный матрас прочно держится на деревянных рамах, – подумала Фейра, – отец даже не заметил, как его двигали». Она оторвала лоскут его простыни и направилась к колодцу посреди старого двора, спотыкаясь о камни, через которые многие годы упорно пробивалась трава.

Несмотря на ливень, который только что прекратился, воды в колодце было очень мало: она едва видела серебряный диск облачного неба, отражавшегося внизу. Возле старого каменного корыта лежали ржавая цепь и колесо, но ведра нигде не было, так что Фейра оставила мысль набрать воды. Она пошла на пирс и намочила лоскут в морской воде – так она сможет, если не напоить отца, то хотя бы немного остудить его горящую лихорадкой кожу.

Возвращаясь через обрушившуюся арку, она столкнулась с янычарами, стоявшими полукругом. Вода стекала с лоскутка прямо ей на ноги; она остановилась, неожиданно испугавшись.

Она переводила взгляд с одного на другого, но никто не смотрел на неё. Наконец, один из них сказал:

– Поворачивай, мы возвращаемся на корабль.

– Но…, – показала она рукой на старую церковь, всё ещё сжимая мокрую тряпку, – мой отец…, – произнесла Фейра, будто объясняла тупым животным, которые ничего не понимали.

– Он остаётся.

Оказывается, это она ничего не понимала. Они бросят его здесь. Он заразный, и они не намерены брать его с собой на борт.

– Тогда я должна остаться с ним, – заявила Фейра.

– Нет. Ты идешь с нами, сказал один из них, жадно разглядывая её непокрытое лицо и тело, облепленное мокрой одеждой. – Если нас ждет смерть, я хочу насладиться временем, которое мне осталось.

Так значит она будет игрушкой в руках этих мужчин, пока они плывут в Константинополь. И некому защитить её честь. Отец лежал неподалеку на носилках, не чувствуя даже дождя, который капал ему на лицо. Ей безмерно хотелось вернуться домой, но не так. Вдруг один из них, стоявший в стороне, произнёс:

– Я останусь, как и планировалось.

Эти слова заставили его товарищей смолкнуть. Наконец, один из них взвизгнул от изумления:

– Зачем? Здесь нет убежища. Это же самоубийство.

– Что ж, я буду выполнять приказы султана до конца, как поклялся, – он свет очей моих и радость сердца моего. А после султана я подчиняюсь своему капитану. Здесь он наместник султана, и при Лепанто он спас меня, когда было намного тяжелее, чем сейчас, – ответил он, поднимая левую руку, на которой не хватало трех пальцев, остались только указательный и большой.

Теперь Фейра узнала в нем Таката Тюрана – того, кто уже спас её сегодня, не дав бросить в пучину. Она вспомнила историю, которую рассказывал ей отец.

Когда она спрашивала его об этом величайшем морском сражении, он рассказывал ей не о том, как сходились корабли, и не об отваге адмиралов, а о мальчике, не старше неё, которого взяли на борт подносить порох для пушек.

Когда венецианцы взяли их на абордаж, Тимурхан увидел, что парень буквально пригвожден к фальшборту: венецианский кинжал пригвоздил его руку к дереву и вонзился так глубоко, что тот не мог пошевелиться. Тимурхан отсек ему три пальца своей собственной саблей и потащил истекающего кровью парня на полубак, где было безопасно. Он рассказал Фейре, что мальчик даже не заплакал. Когда венецианцев отбросили назад, парень мужественно наблюдал, как корабельный врач, смазав смолой его руку, ампутировал ему пальцы, и не проронил ни слова – только попросил сохранить венецианский клинок на память.

Фейра видела, что с годами мужество не покинуло его, но появилось в его глазах кое-что ещё – в них горела непонятная ей страсть.

– Ты безумен! – крикнул янычар, который пытался его отговорить.

Но голос Таката прозвучал спокойно и уверенно:

– Как бы то ни было, если мой капитан нуждается во мне, я буду служить ему до самой его смерти.

Подобная верность в столь смутный час, да в таком месте глубоко тронули Фейру. Она готова была, не думая, что этим опозорит себя, броситься к его ногам, но он продолжал.

– И ещё – вы забываете приказ султана, света очей моих и радости сердца моего. Ведь ни один из вас не должен вернуться. Помните: наша работа ещё не закончена; нас ждет великая битва. А это был лишь первый выстрел.

В его глазах Фейра увидела истинную верность и – огонь фанатизма. Она задумалась, что же ещё они готовят осаждённому городу.

– Ты с ума сошел! Сколько, по-твоему, времени понадобится их офицерам и калифам, чтобы найти нас? Ты разве не слышал об адских пытках, которые они применяют? Византийские методы – ничто по сравнению с ними, – вскипел споривший с ним янычар.

– Пусть приходят. Как говорит султан, если они четвертуют меня, вырвут глаза и язык мой, я вознесусь в Джанна, где буду снова ходить и видеть, и говорить, чтобы славить имя Божье, – пожал плечами Такат Тюран, словно такие муки ему нипочем.

Остальные тревожно засуетились, обсуждая между собой их спор. Наконец тот, что говорил первым, сказал:

– Как хочешь, – ответил Такату янычар, подходя к Фейре. Но путь ему преградила темная рука Таката Тюрана.

– Она тоже останется. – Он говорил медленно и сдержанно.

– Что? – возмутился янычар. – Чтобы она досталась тебе одному, похотливый пёс?

– Твой вопрос позорит тебя. Я служу своему Богу, своему султану и своему капитану, я невинен и не стану домогаться женщины.

Услышав это, янычар отступил, как громом пораженный. Воспользовавшись замешательством, Такат Тюран шепнул Фейре: «Госпожа, ложитесь рядом с отцом и обнимите его как можно крепче».

Она проскользнула под его покровительственной рукой и легла на носилки возле отца. Внезапно её охватила смертельная усталость. Пусть кто-то другой распоряжается её судьбой. Она лежала и смотрела в небо – на налитые дождем облака, скользившие по небу, и слушала яростный спор среди древних камней.

– Забирай её, если хочешь. Смотри, где она лежит, рядом со своим отцом. Ты даже вытянул жребий, чтобы нести его с корабля. Я знаю, что мой Бог защитит меня на путях моих. А ты? Если да, то иди – сорви её со смертного одра, – послышался голос Таката.

Фейра ждала, наблюдая за облаками, что сейчас её схватят.

– И что потом? – продолжал он. – Кто из вас отведет её на борт и уложит в свою постель? Вы так же можете миловаться с Чумной девой, с её красным фартуком и метлой.

Ни один не решился дотронуться до Фейры. Осмелев, она подняла голову. Мужчины переминались с ноги на ногу, некоторые потупились. В нерешительности, ворча и стыдясь, они покинули двор, оставив умирающего капитана и молодых людей среди развалин.

Фейра смотрела из-под арки, как подняли якорь, выбрали канаты, и корабль поспешно оттолкнулся от пирса. Только тогда она обернулась к Такату.

– Спасибо, – тихо произнесла Фейра.

– Долги надо платить вовремя, – он ответил ей чуть заметным поклоном.

Она подумала, что он имеет в виду её отца, и обрадовалась. Фейра улыбнулась ему и спохватилась – ведь она ещё никогда не улыбалась мужчине, кроме своего отца, с непокрытым лицом.

Он не ответил на её улыбку, глядя на море – через разрушенный свод ворот, в котором виднелся удалявшийся корабль. Такат стянул свою маску, которая теперь висела у него на шее, и Фейра смогла рассмотреть его лицо – бороду, подстриженную и смазанную маслом, губы, казавшиеся полными на фоне черных волос. Его взгляд устремился вдаль – дальше, чем корабль, даже дальше изгиба горизонта и всех тревог этого мира. Она доверилась ему.

– Что же нам делать теперь? – спросила она.

Такат Тюран задумался.

– Нужно перенести вашего отца в укрытие, – сказал он, осматривая руины. – Вон там крыша ещё сохранилась – это сторожка, кажется. Я помогу его нести.

Напрягая все свои силы, они потащили Тимурхана в старую сторожку. В лачуге они нашли складной стул, на котором когда-то, должно быть, сидел сторож, подставку для лампы, которая давно потухла, и гнездо скворцов под карнизом, которые недовольно заверещали, не желая делить с кем-то свой кров.

Фейра провела рукой по лицу отца, но он не шелохнулся. Он с трудом дышал, а пальцы у него ещё больше почернели. Она видела, как Такат взглянул на своего капитана, и поняла, что он подумал, хотя тот не проронил ни слова. Он посмотрел на дырявую крышу и видневшееся сквозь неё небо.

– У меня осталось немного еды, – сказал он, – но этого не хватит. До наступления ночи я должен добыть ещё.

Фейра знала, что ему придется воровать, но ей было всё равно. Голод становился невыносимым. Он собрался было идти, но она положила ему руку на плечо.

– Постой, – сказала она. – Тебе нельзя идти в таком виде. Ты отличаешься от жителей этих мест. Сними тюрбан.

Без тюрбана Такат выглядел не таким грозным. Ветер ерошил его черные волосы, и он казался моложе.

– Теперь иди, – разрешила Фейра.

Возле ворот темная фигура обернулась – на том месте, где Святой Себастьян однажды вонзил свой меч в землю.

– Спрячьтесь хорошенько, – предупредил он. – Я скоро вернусь.

Она смотрела ему вслед, пока он не повернул за угол. За ним виднелся “Il Cavaliere” – уже далеко в море, направлявшийся в Константинополь.

* * *

Она долго сидела в промозглой тьме, скорчившись на холодных камнях.

Так холодно ей ещё никогда не было, но она продолжала жаться спиной к острым выступам. Дважды за это время она слышала, как мимо проходили жители этого острова, и в щель между камнями увидела двух толстых прачек, которые держали свои корзины над головой, прикрываясь от дождя, а позже – рыбака с собакой. Фейра замерла, когда песик вбежал прямо в сторожку и даже обнюхал неподвижную ногу Тимурхана; она прогнала собаку и та помчалась догонять хозяина, услышав его свист. Сквозь полуразрушенную стену до неё донёсся запах рыбы, напомнив ей рыбный рынок в Балик Пазари. Когда рыбак проходил мимо, она заметила в щелочке между камнями серебристые чешуйки рыбин, блестевшие в сумерках, которых он закинул на плечо. В животе заурчало. Она могла бы съесть рыбин живыми – с глазами, внутренностями, костями и всем остальным.

С наступлением ночи она поняла – Такат Тюран не вернется.

Она поднялась – в такой темноте её вряд ли кто-нибудь увидит, и направилась через древние развалины на другой берег острова. Она взглянула на луну, а затем на хрустальное кольцо на своем пальце. Миниатюрный вороной конь оказался выше остальных, и она повернула кольцо, чтобы он был внизу, – тогда появился рыжий конь. Она не смогла остановить вороного коня и теперь уже никогда не найдет человека по имени Суббота, не дойдет до дома с золотым циркулем на двери, не встретится с дожем, который – невероятно! – приходился ей двоюродным дедушкой. Все это походило на восточную легенду, столь же древнюю, сколь и невероятную.

Она наблюдала за странным городом, лежащим по ту сторону воды, – окна зажигались одно за другим, мерцая, словно звезды на небе. Она знала, что пока люди зажигают свет, готовясь ко сну, где-то в этих домах муж заметит лихорадочный румянец на лице жены, а мать почувствует горячую щечку своего сына, целуя его перед сном, и рассвет принесет с собой ужас чумы.

Часть 2
Человек-птица

Глава 12

Marina Fiorato

The Venetian Contract

JOHN MURRAY

© Marina Fiorato, text and illustrations, 2012.

Благодарности

Идея этой книги возникла во время завтрака; не у Тиффани, а у Клэриджа.

Я встретилась там с кинопродюсером Айлин Майсел, которая спросила меня, не думаю ли я написать книгу о Палладио. Мне хотелось бы поблагодарить Айлин в первую очередь – за то, что она задала мне этот вопрос. Это было в 2008 году, когда отмечали 500 лет со дня смерти архитектора, и в тот самый день проходила выставка его работ в Королевской академии. Позавтракав, я направилась в Академию, где провела все утро, рассматривая каждый план, рисунок и макет. Я настолько увлеклась, что купила самую большую книгу о его творчестве, какую смогла найти в магазине музея, и отправилась домой – изучать ее. Эта подробнейшая книга («Палладио», 2008) под редакцией Гвидо Белтрамини и Говарда Бернса, изданная совместно с Королевской академией искусств, стала для меня бесценным источником информации во время работы над этим повествованием. Палладио жил в интереснейшее время: в Венеции – как и в Лондоне – чума и пожар обрушились на город почти одновременно, и возможность написать об этом периоде, положив в основу сюжета строительство церкви Реденторе, нельзя было упускать.

Среди многих блестящих книг на эту тему, которые я прочла, следует отметить две: первая – Мири Шефер-Моссенсон «Османская медицина» (Miri Shefer-Mossensohn “Ottoman Medicine: Healing and Medical Institutions 1500–1700” (2009), которая дает прекрасный обзор развития турецкой медицинской практики. И вторая – Филип Зиглер «Черная смерть» (Philip Ziegler “The Black Death” (2010), которая познакомила меня со старинными методами лечения чумы в период первых вспышек заболевания.

Некоторые места, описываемые в этой книге, например великолепную церковь Реденторе на острове Джудекка, можно и сейчас легко увидеть своими глазами. Но самая интересная поездка, в которую я отправилась ради своего исследования, была на Лаззаретто Ново – таинственный чумной остров, расположенный в дальней части венецианской лагуны. Туда редко ездят, и доступ ограничен, так что я хотела бы поблагодарить Джорджию Фаццини за разрешение посетить столь удивительное место и за возможность побродить по маленькому, но очень ценному музею. Мне хотелось бы также поблагодарить некоммерческую организацию Ekos Club, которая охраняет археологические находки острова и заботится о его экологии.

Я весьма признательна своим блестящим помощникам: Ричарду Брауну, который занимался западными аспектами романа, и Ясемин Угюр, которая отвечала за восточную тему, проверяя турецкие термины и их правописание. Благодарю также свою сестру, археолога Веронику Фиорато, которая рассказала мне то, что знала, о могилах и останках жертв чумы.

Благодарю своего отца, Аделина Фиорато, который, помимо того что оказался кладезем знаний эпохи Возрождения, придал образу Палладио некоторые особенности своего характера.

Я благодарна художнику по костюмам Хейли Небоер, которая неутомимо изучала свои собственные архивы и рисунки эпохи Возрождения, чтобы проверить детали описания венецианских костюмов в моей книге.

Спасибо Каролине Вестмор и блестящей команде John Murray за их фанатичную работу над изданием этой книги.

И, конечно же, огромное спасибо моему редактору Кейт Паркин и моему агенту Терезе Хрис, которые не только блестяще выполнили свою задачу, но и помогли мне на этапе планирования сюжета – во время очень длинного ланча в Королевском институте британских архитекторов!

И в завершение позвольте поблагодарить главных героев моей собственной истории: Сашу, Конрада и Руби.

Часть 1

Конь вороной

Пролог

Венеция

1576 год от Рождества Христова

Себастьяно Веньер, дож Венеции, смотрел из дворцового окна, и во взгляде его чувствовалось не меньшее волнение, чем на море.

За годы плаваний он научился безошибочно предсказывать погоду, и вот уже три дня он наблюдал, как надвигается шторм, заволакивая тучами небо над горизонтом и подкрадываясь к городу по бледно-лиловым волнам. Начинался ураган, и это было пострашнее плохой погоды.

Пышная белая борода и благородный облик дожа побудили Тинторетто запечатлеть его в своей картине. Его сравнивали с Нептуном, повелителем морского царства. Шептались даже, что он похож на самого Господа Бога. Но дож, будучи глубоко верующим человеком, отверг бы с возмущением эти сравнения, хотя и по разным причинам; однако, сегодня он готов был пожертвовать всем, лишь бы что-то помогло ему спасти Венецию в тяжелый час.

Он видел, как вдоль пристани, на которую уже обрушивались волны прилива, торопливо шли шесть человек, прижимаясь друг к другу, чтобы укрыться от ветра и брызг, задевавших края их черных накидок. Длинные рясы с капюшонами делали их похожими на монахов, но эти шестеро были служителями науки, а не церкви. Они ведали жизнью и смертью. Они были врачами.

Когда они приблизились, дож смог разглядеть их маски: изогнутые клювы из слоновой кости, торчавшие, словно когти хищников, из-под черных накидок. Маски вселяли ужас, но повод, заставивший их надеть, был ещё более зловещим.

Они были его Medico delle Peste. Чумными лекарями.

Шестеро ученых, из хороших семей, все получили образование в лучших медицинских академиях, по одному на каждый из шести сестиери[1] Венеции. Увидеть всех их вместе – дурное предзнаменование. Дож Себастьяно Веньер сомневался, что они вообще когда-нибудь собиралась вместе; ему показалось, что они налетели, как стая ворон, на чью-то могилу. Может, его собственную. На мгновенье плечи у него опустились, и он почувствовал себя стариком.

Он смотрел, как врачи пересекли несравненную Рива-дельи-Скьявони, одну из чудеснейших улиц в мире, и ждал, что с минуты на минуту они войдут в его великолепный белый дворец. Холодок пробежал у него по спине, словно от брызг холодной морской воды. Он припал головой к прохладному стеклу и на одно блаженное мгновенье прикрыл глаза, поэтому и не увидел, как венецианские галеасы заскользили вдаль по темным, разбухающим волнам; он прикрыл глаза – всего на долю секунды, чтобы насладиться покоем и вдохнуть соленый воздух.

Запах Венеции.

Себастьяно Веньер выпрямился, вспомнив, кто он такой и где находится. Он взглянул на искусную каменную кладку окон и лучшее венецианское стекло, заглушавшее грохот морских волн. Запрокинув свою благородную голову, он увидел на потолке непревзойденные красные и золотые фрески, созданные сотни лет назад лучшими венецианскими художниками и покрывавшие бесконечное, величественное пространство наверху. Однако ни это богатство, ни вся эта слава не смогли оградить его дом от чумы.

Дож уселся на свое великолепное кресло и стал ждать, когда доложат о приходе врачей. Они вошли вереницей, один за другим, промокшие насквозь, и обступили его, как стервятники, жадно блестя красными хрусталиками глаз на своих масках, словно готовились растерзать его плоть. Но как только они заговорили, дож успокоился.

– Мы ждали этого, господин, – начал один из них. – В ботаническом саду иезуитов появилось необычайно много бабочек – сотни тысяч.

– Бабочек? – спросил дож, приподняв белую, как снег, бровь.

Врач, не уловив холодности в его тоне, продолжал:

– Конечно, господин дож, бабочки известны как предвестники чумы.

– Так оно и есть, – вмешался второй. – Были и другие знамения. Хлеб из пекарни Арсенала, если его разломить пополам, начинает кровоточить.

Дож сжал подлокотники кресла. То, что чума проникла в Венецию, ему уже было очевидно. Вопрос в том, как с ней бороться.

* * *

Бесполезно. Один из лекарей предлагал лечить заболевших, привязывая им к шее мертвую жабу. Другой советовал засовывать хвост живых голубей в воспаленные бубоны в паху и подмышках, чтобы хвостовые перья вытягивали заразу. Они заспорили, сшибаясь клювами масок, которые казались теперь до смешного нелепыми; их елейные голоса стали визгливыми, и они загалдели, словно стая уток.

Дож в раздражении перестал обращать на них внимание. Эти лекари – шарлатаны, шуты, один самодовольнее другого. Он перевел взгляд на настенный ковер, в тени которого стоял человек, такой же старик, как и он сам; он прислушивался к разговору в ожидании, когда дож позовет его и сообщит, зачем за ним посылали.

* * *

Этот старик, к слову сказать, архитектор, на самом деле тоже не слушал спорящих. Больше интересуясь зданиями, чем людьми, он любовался тем, как подчеркивают изгибы потолка каменные ребра, пересекаясь над его головой, и как пропорции пилястров дополняют великолепные фрески.

Как и дож, он ужаснулся, увидев входящих в покои лекарей. Все, от дожа до самого жалкого нищего, знали, что означают эти маски. Чума проникла в город. Но архитектора это не слишком заботило. Два года назад уже была небольшая вспышка чумы, и теперь он собирался сделать то же, что и тогда. Он покинет город и отправится в Венето; возможно, в свой старый дом в Виченце. Там, в горах, пережидая, пока чума утолит свою жажду, он будет строить планы и рисовать, потягивая вино. Быстрая лодка до Местре, резвый конь до Тревизо – и он будет в Мазере к закату, в доме своих добрых друзей – братьев Барбаро. Там, он знал, найдется место и для него; в конце концов, это он его построил. Как только он узнает, чего желает дож, он уедет.

* * *

Дож устал слушать. Эти лекари не могли помочь Венеции. Они станут раздавать свои микстуры и лекарства, наживаясь на болезни; и кто-то выживет, а кто-то умрет. Сжимая подлокотники кресла так, что суставы на пальцах побелели, он в отчаянии опустил голову. Его собственные руки удручали его – шишковатые, жилистые, с темными пятнами. Как мог старик сдержать чуму?

Он откашлялся. Нужно действовать. Он не допустит, чтобы этот город – жемчужина мира – рухнул под натиском чумы. Нет, не такое наследство он оставит после себя. Старое сердце дожа забилось сильнее. Он встал, кровь прилила к его лицу. «Вы свободны, – обратился он к врачам чуть громче, чем следовало. – Вон». Он взмахнул рукой, словно отгоняя стаю ворон. «Андреа Палладио, – произнес дож, когда врачи закрыли за собой дверь, и его голос прогремел в величественных покоях дворца. – Подойдите».

Палладио вышел из тени и приблизился к креслу дожа. Ветер распахнул створки окна, врываясь внутрь и неся с собой гибель. Палладио встревожился, желая поскорее уйти, но дож, уняв свой гнев, снова сел и задумался.

– Вы слышали о чуде Святого Себастьяна на Джудекке? – спросил он.

Палладио слегка нахмурился. Хотя он никогда не встречался с дожем прежде, но знал, что тот сорок лет командовал флотом, был глубоко верующим, уважаемым и достаточно мудрым человеком, чтобы избежать ужасающих тюрем республики, куда вполне могли его посадить сменявшие друг друга члены Совета Десяти. Неужели Себастьяно Веньер занял столь высокий пост слишком поздно? Возможно ли, что его разум помутнел? Из окна Палладио видел остров Джудекку, на который обрушился дождь, но даже сейчас он все ещё был одним из прекраснейших сестиери Венеции, огибая древний город с окраины, словно гребень.

– Да, конечно, – неспешно ответил он, гадая, куда ведет этот вопрос.

Дож вновь заговорил, словно рассказывал сказку или притчу.

– Когда свирепствовала последняя Великая Чума, в 1464 году, к воротам монастыря Санта-Кроче на Джудекке подошел молодой воин и попросил воды. Все сестры были внутри, а госпожа настоятельница находилась при смерти. Сестра Схоластика подошла к воротам. Взглянув на молодого человека, она увидела его сверкавшие серебром доспехи, огненно-рыжие волосы и лазурно-голубые глаза. В благоговейном страхе она подала ему стакан воды. Юноша, выпив всю воду, поблагодарил Схоластику и велел ей и всем сестрам молиться Святому Себастьяну день и ночь и пить воду из колодца. Если они сделают так, как он сказал, чума пощадит монастырь. Затем он вонзил свой меч в землю, и видение исчезло – рассеялось, как туман.

Когда дож умолк, Палладио, который прикидывал, сколько времени уйдет на дорогу до Местре, почувствовал в наступившей внезапно тишине, что должен поддержать разговор.

– Что же произошло? – спросил он.

– Госпожа настоятельница исцелилась в ту же ночь, как и все болевшие монахини. Чума не коснулась ни одной из сестер, и все, кто пил из колодца, спаслись, – ответил дож, поднимаясь. Он подошел к Палладио и, посмотрев ему в лицо с высоты своего роста, продолжал. – Многие годы этот монастырь был местом паломничества; люди брали там воду из колодца, чтобы бороться с чумой, а потом и с другими недугами. Когда я родился, совсем недалеко от Санта-Кроче, во Дворце Веньер, меня назвали Себастьяно в память об этом чуде. Но теперь монастырь лежит в руинах. – Он умолк.

В тишине было слышно, как загудел ветер. Теперь Палладио понял, что от него требуется, и сердце его охватила тревога. Многие годы он хотел строить на Джудекке – острове с хорошей почвой из твердых пород и с лучшими видами на лагуну. Многие годы он обращался в Совет Десяти с просьбой выделить ему там место для застройки, но тщетно. А теперь, когда его единственным желанием было покинуть город, ему предложили то, чего он так жаждал прежде. Тонкие губы Палладио скривились в усмешке. Временами ему казалось, что Всевышний слишком насмешлив.

– И вы хотите, чтобы я восстановил монастырь Санта-Кроче? – спросил он.

– Нет, не совсем, – дож вновь подошел к окну. – Взгляните на них, Андреа.

Протянув к нему руку с искривленными артритом пальцами, он пригласил Палладио посмотреть вниз, на дивное пространство площади Сан-Марко. Две проститутки прогуливались под окном в своих обычных красно-желтых платьях с обнаженной, колышащейся при ходьбе грудью, несмотря на то, что дождь хлестал почем зря.

Палладио, слишком старый, чтобы возбудиться от подобного зрелища, заметил того, кто, напротив, заинтересовался им: мужчина наблюдал за проститутками, притаившись под арками Старой Прокурации, и рука его стыдливо трудилась в промежности. Он поманил женщин к себе под арку и, сунув монету одной из них, тут же прижал её к благородным колоннам, поддерживавшим галерею, и задрал ей юбки. Другая женщина встала сзади и засунула руку ему в штаны, чтобы усилить наслаждение клиента.

– Посреди улицы, Андреа, – произнес дож, отворачиваясь. – Прямо посреди улицы. Великолепный столп, созданный вашим коллегой Сансовино, который делает эту площадь прекраснейшей в мире, превратился в место разврата. – Он вздохнул в унисон с ветром. – Блуд, упадок; и становится все хуже и хуже. Раньше подобное могло случиться только во время Карнавала – всего две короткие недели в году. Теперь таким зрелищем никого не удивишь. Этим мы славимся за границей. Над нами смеются. Никто не вспоминает о колоннах Сансовино или даже о ваших виллах и соборах. Все говорят о шлюхах, которые занимаются своим ремеслом на улицах, – дож положил руку на оконную задвижку, словно желая убедиться, что она надежно защищает от тлетворного духа. – А когда все узнают, что в город пришла чума, станет ещё хуже. Призрак смерти творит странные вещи с человеком – делает его необузданным, похотливым, заставляет красть, лгать, душу продать за звонкую монету.

Палладио старался соединить разрозненные мысли дожа в рассказ о чудесах и блудницах.

– Только один человек в силах спасти этих распутников от чумы и от самих себя, и это не я, – произнес дож.

Палладио подумал о шести лекарях из сестиери, но ни один из них не был достоин милости спасителя. Поняв вдруг, что дож говорит о Христе, он изобразил на лице благочестивую набожность. Дож взглянул на него водянисто-голубыми глазами. Тусклые и слезящиеся, они казались старыми и подавленными.

– Это вы, – уточнил он.

Благоговейное выражение на лице Палладио сменилось крайним удивлением.

– Разве вы не видите? – продолжал дож, – Господь карает Венецию. Нужна жертва, дар столь значительный, чтобы смягчить Божественный гнев и удержать Его десницу от истребления города. Если медицина не помогает, пора обратиться к молитве. Вы, Андреа, вы возведете храм на руинах монастыря Санта-Кроче. Вы пойдете по стопам Святого Себастьяна и построите церковь столь великолепную, столь угодную славе Божьей, что она будет соперничать с Его творением. А когда закончите, придут сотни и тысячи людей, которые обратятся к Богу, воздавая Ему хвалу устами своими и благодаря Его коленопреклоненно. Сила молитвы искупит наши грехи.

– Но… Я думал… Безусловно, это огромная честь, но, возможно, я мог бы руководить строительством из Виченцы или Тревизо…, – воспротивился Палладио.

Его слова замерли под взглядом дожа, и ветер засвистел в насмешку. Дож помедлил минуту, а затем произнес:

– Андреа. Мы с вами уже немолоды. Нам отпущено немного. Вы останетесь в Венеции, как и я. Это величайшая услуга, которую вы можете оказать своему городу. Разве вы не понимаете? – Он обхватил руками плечи Палладио и сжал их на удивление сильно. – Вы заключите договор с Самим Господом Богом.

Палладио вспомнил, как ещё молодым каменщиком он всегда находил окаменелости в породах, с которыми работал. И дня не проходило, чтобы он не нашел хотя бы одного моллюска наутилуса, окаменевшего в виде идеального завитка Витрувия, погребенного на тысячи лет в мраморе Каррера. И вот сейчас он попал в такую же ловушку: это новое задание связало его по рукам и ногам; он был буквально заперт в каменной тюрьме.

Он распознал во взгляде дожа ревностное упорство и понял, что Себастьяно Веньер не потерпит возражений. И как он мог подумать, что у дожа глаза старика? Они горели теперь голубым огнем фанатизма, огнем Святого Себастьяна. Даже если бы ему хватило смелости отказать, угроза тюремного заключения отбивала у него всякую охоту возражать. Палладио склонил голову в молчаливом согласии.

Дож, который и не ожидал отказа, позвал своего камергера: «Камерленго, проводите сеньора Палладио домой и обеспечьте всем, что ему нужно. И ещё, – остановил он камергера, который направился было за Палладио к дверям, – найди мне настоящего врача».

Глава 1

Константинополь

983 год по мусульманскому летоисчислению

Месяцем ранее

В то утро Фейра Адалет бинт Тимурхан Мурад решила заняться своей внешностью особо. Ее отец уже ушел из дома, и она не могла – как часто делала – надеть его платье. В Константинополе в бедных семьях обычно женщины и мужчины носили одно и то же одеяние; мужская и женская одежда почти не отличалась друг от друга, а денег хватало только на единственное хорошее платье и на единственную хорошую пару обуви.

Фейра с отцом не бедствовали, так как Тимурхан бин Юнус Мурад был морским капитаном высокого ранга и положения, но девушка все ещё придерживалась традиции: это помогало ей прятаться.

В тот день у её отца, видимо, была важная встреча, да к тому же ранняя, потому что солнце не успело ещё подняться над городом, когда Фейра распахнула резные решетчатые ставни окон. Купола и минареты, которые она так любила, выглядели ещё темными силуэтами – на фоне розовеющего неба. Фейра вдохнула солёный воздух.

Запах Константинополя.

Она взглянула на море – бледную серебристую линию в предрассветных лучах – и задумалась, что там, за ним. На мгновенье ей отчаянно захотелось отправиться в другие страны, в те места, которые существовали для неё только в рассказах отца. Но эти грезы отняли у неё время. Отвернувшись от окна, Фейра взглянула на серебряный прямоугольник на стене, окаймленный эмалью и отполированный так, что в нем можно было увидеть свое отражение, искаженное лишь естественными неровностями металла. Отец привез его Фейре в подарок из далекой восточной страны, из-за далекого восточного моря, когда она была ещё маленькой, и с тех пор оно висело здесь, в её комнате. Ещё ребенком она с любопытством заглядывала в это зеркало; оно показывало, какого цвета у неё глаза, каким становится лицо, когда корчишь смешные рожицы, можно ли языком дотянуться до носа. Теперь, когда Фейра выросла, зеркало стало её лучшим другом.

Она внимательно посмотрела на свое отражение, стараясь обнаружить то, что видели в ней мужчины. Заметив, что мужчины разглядывают её на улице, она начала покрывать голову. А когда они стали любоваться её губами, ей пришлось закрыть половину лица белой муслиновой вуалью – яшмаком. Она нарочно выбрала вуаль с золотыми блестками по краям, чтобы они отвлекли их внимание от её глаз. Но мужчины все равно смотрели на неё, и тогда она перешла на ормиси – тонкую вуаль шириной в ладонь, прикрывавшую глаза. Когда это тоже не помогло, она догадалась, что мужские взгляды привлекает ее фигура. Она стала перевязывать свои расцветающие груди так туго, что ей было больно, – но все равно мужчины смотрели на неё. Почему?

Фейра прочла немало сонетов и од о любовном томлении и понимала, что не имеет ничего общего с идеалами османских поэтов. Не походила она и на девушек из пошлых песенок, которые распевали моряки, друзья её отца; они долетали до неё иногда, когда она лежала в постели, а гости ужинали внизу и слишком много пили.

Фейра не считала свои янтарные глаза, большие, но слегка раскосые, как кошачьи, достаточно круглыми и темными, чтобы их воспевали в песнях. Её маленький, аккуратный нос был слишком вздернут, чтобы считаться красивым. Её кожа кофейного цвета – недостаточно смуглая, чтобы мужчины слагали о ней песни. Её волосы, ниспадающие крупными локонами на спину, были недостаточно шелковистыми и прямыми для поэтов, да и цвет не тот: все оттенки золотисто-коричневого и ни один из них – настолько темный, чтобы сравнивать его с вороньим крылом. А её широкий рот с ярко-красными крупными губами – при этом верхняя больше нижней – невозможно даже в самых смелых куплетах сравнить с бутоном розы.

Черты её лица – по отдельности и все вместе – казались ей ничем не примечательными, даже странными. Но они обладали удивительной, притягательной силой, которую она не понимала и уж точно не желала. Даже все её попытки спрятаться плохо помогали. Когда она прикрывала глаза, мужчины смотрели на губы. Когда она прятала губы, они смотрели на глаза. Когда она покрывала голову, они смотрели на фигуру. Но она все равно не оставляла попыток, потому что неудобства ежедневной маскировки не шли ни в какое сравнение со страхом показать себя такой, какая она есть.

Фейра слегка подняла подбородок, и отражение ободрило её. Сегодня она наденет женское платье; что ж, она постарается на славу. Она приступила к своему ритуалу.

Стоя в одних широких шароварах из полупрозрачного шелка, Фейра взяла длинную кремовую ленту и плотно обвязала несколько раз свою пышную грудь. Когда грудь заныла, и дышать стало тяжело, она мрачно улыбнулась.

Теперь пора надевать платье. Отец привозил ей платья из золотого и серебряного атласа, тюки парчи и дамасского шелка со всех концов света. Но они лежали нетронутыми в сундуке под окном. Вместо этого Фейра купила простой халат из цельного куска ткани – барами – на рынке бедестан. Платье ниспадало без складок до самого пола, скрывая изгибы фигуры. Затем она надела верхнее платье – фераджу, застегивающуюся на пуговицы по пояс, с открытыми полами.

Потом она причесалась и заплела косу, уложив её вокруг головы, как корону. Она ничего не могла поделать с локонами, которые к вечеру выскальзывали из-под вуали. Каждый день она пыталась обуздать их. Фейра покрыла волосы тонкой вуалью и завязала вокруг лба плетеным шнурком. Затем смочила завитки вокруг головы розовой водой и беспощадно запихнула их под вуаль, чтобы ни один волосок не высовывался.

Сверху на все это она натянула четырехугольную шапку хотоз, которая застегивалась на пуговицу под подбородком, и квадратное покрывало, закрывавшее все лицо, затем взяла отрезок простого тюля и обмотала его несколько раз вокруг шеи. Фейра вновь взглянула в зеркало. Полностью закутанная, она была неузнаваема. Её одежда цвета песка и корицы позволяла слиться с городом и надежно укрывала от посторонних глаз. Единственное яркое пятно – желтые туфли, приличествующие её вере, – кожаные туфли с загнутыми носками, с застежкой на подъеме, практичные, не пропускающие воду и другие вредоносные жидкости, с которыми она могла столкнуться во время работы.

Одевшись, наконец, она решила не добавлять никаких украшений к своему наряду. У Фейры было достаточно золота – столько безделушек, сколько мог привезти ей любящий отец, но браслеты и побрякушки только привлекли бы к ней внимание, а главное – помешали бы работе.

Завершающий штрих в одежде был продиктован исключительной практичностью, а не модой или положением: пояс, массивный и уродливый, – её собственное изобретение. На нем держался целый набор стеклянных бутылочек и фиал, каждая – в отдельном кожаном футляре, который был привязан к широкому ремню с крупной медной пряжкой. Она надела ремень под фераджей так, что он был совершенно невидим; к тому же из-за него она казалась невысокой, приземистой, вдвое старше своих лет.

Когда она закончила приготовления, солнце поднялось высоко над городом, и небо стало бледно-голубым. Она позволила себе бросить последний взгляд на город, который так любила и каждая деталь которого теперь ярко проступала в солнечном свете. Завораживающий изгиб сверкающего на солнце залива окаймляли дома и мечети, словно усыпанное драгоценностями ожерелье. Великолепный собор Святой Софии склонился, словно страж, над Босфором. С выжженного солнцем золотого купола собора взмывали с потоками теплого воздуха соколы султана. Фейра позабыла то мгновенье смутного томления, которое охватило её утром; ей больше не хотелось знать, что там, за морем. Она поклялась, что никогда не покинет этот город.

Протяжная песня муэдзин-баши донеслась до неё мелодичным, заунывным потоком с башен Софии. Сабах, утренняя молитва. Фейра развернулась и побежала, застучав каблуками по ступенькам лестницы.

Она очень, очень опаздывала.

Глава 2

На улице было все ещё свежо, солнце не успело разогнать тени. Фейра больше всего любила именно это время дня – ей нравилось прогуливаться, здороваться с прачками, несущими корзины с бельем к заливу, или покупать симит с чашечкой салепа – кунжутный хлеб и чай из сушеных корней горных орхидей, которые продавались на каждом углу на желто-голубых тележках. Ещё ей нравилось платить своими собственными деньгами, ведь она уже сама работала. Но сейчас ей пришлось забыть о том, что в животе урчит от голода, потому что она спешила.

Поднимаясь на холм с площади Султанахмет к Сералю, она обычно любовалась голубыми проблесками моря, которые то и дело попадались ей на глаза. Но сегодня она не обернулась, как делала каждое утро, чтобы насладиться видом. Поэтому Фейра и не заметила генуэзские галеасы, которые её научил узнавать отец: они уплывали вдаль, рассекая синие воды Босфорского залива.

Она смотрела только вперед – до самого бульвара Мезе и дворца Топкапы. Расположенный на мысе Сарайбурну, который выступает в море в месте впадения Босфора и Золотого Рога в Мраморное море, Топкапы представлял собой отдельное маленькое государство. Ворота Повелителя, первыми встречавшие путника, обещали ему колоссальное великолепие, которое таилось за ними. Между двумя конусообразными башнями-близнецами на воротах, под мудрыми изречениями прежних султанов на архитраве, выгравированными на золотой пластине (о мудрости нынешнего султана, считала Фейра, нечего было сказать, не то что увековечивать её в золоте), стоял стражник со свитком – один из многочисленных охранников дворца.

Она не знала его, и не удивительно. Его выбрали по жребию сегодня утром в караульном помещении: стражников у султана было более чем достаточно – три тысячи пятьсот четыре, по одному на каждый день по календарю хиджры. Ни одному из них не разрешалось служить дважды за год, и ни один не знал, какой день ему выпадет, чтобы его нельзя было подкупить или заставить впустить незваного гостя.

– Имя?

– Фейра Адалет бинт Тимурхан Мурад.

– Зачем ты пришла?

– Я – кира у Нурбану, матери султана, – она перевела дух. – И врач гарема.

Она наблюдала за ним, и он повел себя точно так, как она ожидала. Он даже не оторвал глаз от свитка, когда услышал, что она кира – посредница между женщинами гарема и внешним миром. Иногда стражники презрительно кривили губы или поднимали брови, когда она упоминала имя Нурбану, Валиде-султан – матери султана и, следовательно, самой могущественной женщины во дворце, в Константинополе и во всем Османском мире. Но всех их, без исключения, поражало, когда они узнавали, что она врач.

Хотя ей было не больше двадцати одного, она уже много лет готовила лекарства для больных и делала несложные операции. Она начала заниматься этим в тринадцать лет: ей поручали забирать лекарства у дворцового лекаря из главной части дворца и приносить в гарем. Она встречалась с лекарем во дворе Фонтана омовений – красивейшем дворе, который преграждал путь мужчинам в гарем. Тогда от неё требовалось только внимательно выслушать его поручения, эхом отдававшиеся в мозаичном атриуме, повторить их, соперничая с эхо, поклониться и спуститься через Двор наложниц в гарем.

Когда Фейра повзрослела, её стали посылать на Большой базар за травами и смесями. Там она ходила по многолюдным рядам, вдыхая острые, сладкие и пряные запахи, пока покупала заморские бутылочки и пакеты для дворца. Она стала внимательнее и вскоре научилась ценить возможности медицины. Годы шли, дворцовый врач состарился, а Фейра вошла в пору своего расцвета; их отношения изменились, она стала сама определять дозы лекарств, которые он прописывал. Иногда она заменяла травы, а некоторые лекарства, прописанные врачом, так и не передавала по назначению. Обитательницы гарема ещё никогда не чувствовали себя лучше. Теперь Фейра точно знала, как лечить женщин, и всё же каждый день отправлялась на средний двор – в знак уважения. Врач, уже совсем одряхлевший, занимался самим султаном и его окружением, доверив Фейре лечить все недомогания двух сотен женщин гарема. Он даже два года назад с благословения старого султана удостоил её звания, которое она теперь носила с гордостью. Врач уже редко приходил на средний двор, поэтому она удивилась, увидев, что он ждет её у Фонтана омовений.

Он казался взволнованным и ломал руки. Врач выглядел старым и слабым на фоне столь великолепной обстановки, знавшей его когда-то гордым и самоуверенным. Хаджи Муса, так звали врача, в свое время пользовался уважением во всем мире за свои хирургические способности и медицинские труды. Теперь же колоссальный свод арки словно давил его; плитки из Кютахьи, водянисто-зеленые, синие и белые, придавали его коже болезненный вид, а бьющий фонтан заглушал его дрожащий голос.

– Что вы сказали, Учитель? – переспросила его Фейра.

– Нурбану-султан, – брюзгливо произнес он, преодолевая шум фонтана. – Она больна. Так больна, что меня позвали из Второго двора, – он поднял трясущийся палец и покрутил им перед её вуалью. – Слушай меня, Фейра, никогда не забывай, что Нурбану – мать султана. Более высокородного больного у тебя никогда не будет.

Фейре не терпелось уйти. Она и так уже опоздала. Она не понимала, отчего Хаджи Муса так взволнован; в конце концов, ей уже много раз приходилось лечить свою госпожу. Она поклонилась ему, как в тот первый раз, будучи тринадцатилетней девочкой. Тогда она выказывала этим своё послушание. А теперь – желание удалиться.

Он сразу заметил это.

– Расскажи мне все. Я буду ждать. Благословенно имя султана, – произнёс врач.

Фейра выпрямилась.

– Он свет очей моих и радость сердца моего, – машинально произнося ответ, она уже направлялась к женской половине дворца. Поспешно удаляясь, она знала, что лекарь поправляет свой тюрбан, словно традиционное благословение султана вывело его из равновесия. Репутация нового султана даже в спокойные времена внушала страх, а если что-то случится с его матерью, то его ярость поглотит всех и вся. Она знала, что Хаджи Муса опасался за свою голову и надеялся, что к заходу солнца она останется у него на плечах.

Фейра поспешила во внутренний двор, к воротам гарема. Здесь её никто не остановил с расспросами – два черных евнуха отворили ей двери, но она не удостоила их даже кивком. Она прошла Золотой путь, где наложниц когда-то осыпали дождем из золотых монет, прямо к комнатам Нурбану и открыла дверь во внутренние покои. В просторной комнате, отделанной великолепной изникской мозаикой, был небольшой открытый дворик с фонтаном и возвышением, на котором стояло ложе. Ещё с порога Фейра услышала стоны.

В дверях её встретила Келебек, гедик Нурбану, фрейлина султанши. «Благословенно имя Султана, Фейра», – произнесла она.

Келебек, женщина невзрачная, особенно на фоне всей этой красоты, была явно обеспокоена, но все-таки следовала этикету. Фейра слишком сильно волновалась, чтобы ответить так, как того требовали формальные правила поведения. Хотя она ещё не слишком переживала из-за состояния Нурбану: Валиде-султан иногда мучили боли в животе, которые вызывали сильное вздутие, но рвотное средство, которое Фейра сама готовила, обычно приносило облегчение в течение часа. Фейру больше волновало, что своим опозданием она навлечет на себя беду. На тумбочке возле ложа она заметила серебряное блюдо с охлажденными фруктами, и у неё заурчало в животе – ведь она ещё не завтракала. Зеленые ягоды винограда, свисавшего с блюда, выглядели так соблазнительно. Она протянула было руку, чтобы сорвать одну, но с ложа снова послышался стон, и она остановилась.

– Она звала меня? – спросила Фейра.

– Нет. Она зовет Сесилию Баффо, – ответила ей гедик.

– Кто такая Сесилия Баффо?

– Мы не знаем. Никто не знает.

Келебек повела рукой, показывая на одалисок – девушек, которые готовились стать наложницами султана. Пять молодых женщин, все красавицы в длинных белых рубашках кусали губы или сидели, уставившись в пол. Необразованные, они все же понимали – что-то случилось.

Предчувствуя недоброе, Фейра поднялась по ступенькам возвышения и отдернула тонкие, расшитые муслиновые занавески, закрывавшие ложе Валиде-султан.

Мать султана лежала, скрючившись, с полузакрытыми глазами, кожа приобрела неестественный цвет – что-то среднее между слоновой костью и желчью. Вены на шее вздулись и стали иссиня-черными, словно у неё на шее выросла мандрагора. Щеки, обычно округлые и розовые, ввалились, будто две темные вмятины, а под глазами залегли фиолетовые тени. Жидкие светлые волосы потемнели от пота и прилипли ко лбу. Нурбану была женщиной лет сорока, с приятными полными формами и бледной кожей, как у иностранцев, но теперь её кожа под украшенной драгоценностями сорочкой казалась мешковатой, лиловой и покрытой крапинками, от приятных округлостей ничего не осталось, тело её стало рыхлым, обвисшим, словно сдувшийся пузырь. Крики прекратились, и Нурбану уснула.

Фейра взяла Валиде-султан за запястье – в том месте, где бьется пульс, отчего та пошевелилась и застонала, взывая к кому-то на неизвестном языке: «Сесилия Баффо. Сесилия Баффо».

Голос Нурбану, обычно низкий и мелодичный, теперь походил на скрежет. Глаза у неё внезапно открылись – кроваво-молочные. Но она, казалось, узнала Фейру, назвав её по имени, и привлекла к себе, заговорив с ней на языке, который понимала только Фейра, – на родном языке Нурбану. Этот язык скакал и отплясывал, словно цокали копыта, язык, в котором каждое слово оканчивалось на а или о. Валиде-султан обучила её этому языку – она называла его финикийским – ещё тогда, когда Фейра маленькой девочкой приходила во дворец с отцом. Он стал их тайным языком, которым они пользовались, когда речь заходила о самых секретных поручениях Валиде-султан. Вот и сейчас она говорила на нём:

– Ты должна сказать ему, Фейра, ты и только ты.

Фейре показалось, что она поняла. Она с испугом повернулась к Келебек:

– Мы должны позвать врача и сообщить султану.

– Нет! – Валиде-султан внезапно села, очнувшись ото сна, и грозно крикнула, – Сесилия Баффо! Сесилия Баффо! Четыре всадника; едут, едут. Иди и смотри.

Дыхание Нурбану было отвратительным, желчная слюна тонкой ниточкой свисала с её подбородка.

Фейра принялась её успокаивать, гладя по щеке, как ребенка, пока её госпожа снова не заснула.

Фейра отступила к занавескам и задернула их за собой, подозвав Келебек.

– Сесилия Баффо, – прошептала Фейра. – Кто она? И кто эти Четыре всадника?

– Госпожу привезли сюда много лет назад корсары, которые похитили её. Может, их было четверо? – пожала плечами Келебек.

– Возможно. А имя? Кто такая Сесилия Баффо? – настаивала Фейра.

– Не знаю! – вскрикнула Келебек в страхе.

– Опиши мне весь день госпожи, в точности, с самого утра, – задумчиво попросила Фейра.

– Она проснулась и приказала одеть её в ночную сорочку, украшенную драгоценностями, потому что ждала гостя, – начала Келебек, сложив руки.

Фейра сощурилась. Протокол разрешал Валиде-султан, вдове, принимать любовника, но Фейра не знала, что её госпожа спала с мужчиной после смерти супруга – султана Селима, который скончался два года назад.

– Кого? Мужчину? – спросила Фейра.

– Нет. Она сказала, что собирается разговеться вместе с догарессой из Генуи, прежде чем генуэзский корабль отплывет с утренним приливом, ответила Келебек.

– Корабль уже уплыл?

– Несколько минут назад.

– Сесилия Баффо, – размышляла вслух Фейра. – Имя иностранное. Может, генуэзское. Как зовут генуэзскую догарессу? Кто-нибудь может это выяснить?

– Как, Фейра? – вполне решительная в повседневных делах, в тяжелый момент Келебек снова становилась простой деревенской девушкой.

Фейру разозлила её бестолковость.

– Спроси кого-нибудь, – процедила она сквозь зубы. – Например, кизляр-ага.

Глаза Келебек округлились от страха – кизляр-ага, надзиратель за девушками и глава черных евнухов, был наместником султана в гареме и вершил правосудие в этих стенах. Нынешний ага – Бейязид – был не человеком, а кровожадным василиском, внушающим смертельный ужас: семь футов росту и черный, как смоль. Если девушка навлекала на себя гнев султана, если вкусы султана казались ей слишком дикими и невозможными для неё, её сажали в мешок, и Бейязид сам сбрасывал несчастную с Башни справедливости прямо в Босфор. Остальных девушек заставляли смотреть, как мешок, намокая, погружается в воду все глубже и глубже, и слушать крики жертвы, чтобы они знали, чем им грозит непослушание. При упоминании имени кизляр-агы Келебек попятилась:

– Я не смогу говорить с ним, Фейра.

Фейра раздраженно вздохнула. Она боялась агы не меньше, чем Келебек, но участь госпожи страшила её ещё больше. Выйдя из комнаты, она пересекла Двор наложниц. Солнце стояло высоко, и, когда Фейра повернула во Двор черных евнухов, тени под мраморными колоннами были густыми и темными, а солнечные лучи, преломляясь через кованые железные лампы, рассыпались ослепительными искрами. Когда она, постучавшись, вошла в покои кизляр-агы, то уже почти ничего не видела из-за яркого света.

Постепенно зрение вернулось. Фейра стояла в длинной комнате, на полу которой по двум мраморным каналам струилась вода. Слабый свет, серебривший воду, исходил от вырубленных в каменном потолке отверстий в форме звёзд, так что бледные лучи солнца падали на пол в виде геометрических фигур, как будто вырезанные из бумаги. Фейра встала между лучами, словно её ждало испытание светом. Казалось, она была одна в комнате; кожа Бейязида была блестящего эбенового цвета – черная, как и кресло, в котором он восседал; он курил кальян, пуская маленькие колечки дыма, когда говорил. Дым клубился над его головой и светился в звездных лучах.

– Фейра, дочь Тимурхана? Чего ты хочешь от меня? – спросил Бейязид, который, похоже, прекрасно её видел.

– О, кизляр-ага, как зовут генуэзскую догарессу, которая разговлялась с госпожой Нурбану-султан? – обратилась к нему Фейра.

Теперь она различала в полумраке его очертания, массивные, даже в минуты отдыха, мускулы на его руках, которые вздувались под золотыми обручами, когда он подносил кальян к губам, а фальшивый звездный свет серебрил его бритую голову.

– Ее зовут Проспера Сентурионе Фаттинанти, – для человека такой комплекции голос у него был слишком высоким и чистым, как у мальчика: его кастрировали ещё до совершеннолетия. Странное несоответствие между голосом и телосложением внушало ещё больше страха. Он выпустил очередное облако дыма.

– Это все?

– Да, кизляр-ага, – Фейра направилась к двери, но затем повернулась, не ожидая от себя такого мужества.

– Нет, не все. Кто такая Сесилия Баффо?

Она заметила два белых полумесяца его глаз, которые раскрылись на долю секунды, словно невольная вспышка озарения. На мгновенье Фейра испугалась. Но глаза снова закрылись.

– Я не знаю. Теперь уходи. Благословенно имя султана, – промолвил он.

– Он свет очей моих и радость сердца моего, – произнесла Фейра в ответ.

Она вышла из темноты и двинулась обратно по залитому солнцем двору; ей не хотелось думать о том, что её ждет. Но в покоях Валиде-султан, казалось, солнце тоже сияло во всей своей красе. Келебек улыбалась, одалиски щебетали, как стайка белых голубок, и чувствовалось явное облегчение.

– Иди и смотри, – позвала её Келебек.

Фейра снова раздвинула муслиновые занавески вокруг ложа. Нурбану сидела, прислонившись к подушкам, набухшие вены на шее исчезли, глаза блестели, щеки порозовели. Глаза оттеняла лишь подводка, которой она обычно пользовалась, нанося её каждый день тоненькой кисточкой. Она поприветствовала Фейру, и та вздохнула с облегчением. Она присела на кровать возле Валиде-султан, что дозволялось только ей, и снова взяла запястье Нурбану. На этот раз пульс был стабильным и размеренным, и Фейра обняла руку своей госпожи.

– Фейра, что случилось? – улыбнулась ей Нурбану.

– Госпожа, как вы себя чувствуете? – поинтересовалась Фейра.

Нурбану от души рассмеялась. Обычно Фейре нравился её смех, но сегодня он ранил слух, как фальшивая нота на цитре.

– Я? Превосходно – как никогда. Принеси мои письменные принадлежности, Фейра. А потом вели подать завтрак и скажи евнухам, чтобы подготовили мой баркас – поплывем в Пера? Сегодня чудесный день. Можешь ненадолго оторваться от врачебных дел?

Фейра послушно поклонилась, но встревожилась. Перемена в Нурбану была настолько сильной, что Фейра засомневалась, не выдумала ли она сама эту короткую, ужасную болезнь. Но Келебек тоже была здесь, и одалиски. Она медлила.

– Госпожа, когда я пришла сюда не более часа назад, вы бредили, на вас страшно было смотреть, вы засыпали, затем судорожно просыпались с криками, – осторожно произнесла она.

– Фейра, что ты болтаешь? – полное, доброе лицо Нурбану смотрело на неё насмешливо.

– Вы не помните? – удивилась Фейра.

Опасения вернулись к ней, когда она внимательно осмотрела свою госпожу. Блестевшие, словно бриллианты, глаза. Багровый румянец на щеках. Светлые влажные волосы вились теперь вокруг головы, словно ореол. И она не помнила, что произошло.

Фейра обернулась и стала осматриваться. Взгляд её остановился на охлажденных фруктах, которые невинно разлеглись на мозаичном столике. Она отвела гедик в сторонку.

– Келебек, – прошипела она прямо в ухо девушки, – госпожа что-то ела или пила этим утром?

– Еще нет. Но ведь ещё рано… Она съела только немного фруктов, которые привезла ей догаресса, – ответила та.

– Кто-нибудь попробовал их, прежде чем давать госпоже? – спросила Фейра.

– Нет, Фейра. Тебя здесь не было, но я подумала, что все обойдется; это же подарок от догарессы, она близкая подруга моей госпожи – и такая красивая! – глаза Келебек были круглыми и зелеными, как виноградинки.

Фейра в ужасе подошла к блюду с фруктами. Лед в серебряном блюде подтаял и треснул, словно в знак протеста. Фрукты выглядели аппетитно, свисая с краев блюда: круглые, дышащие свежестью. Уже не в первый раз Фейре казалось, что некоторые вещи слишком яркие.

Она сорвала виноградинку с ветки, ногтями разломила её пополам и поднесла к окну. В желтовато-зеленой мякоти ягоды притаился темный комочек – там, где должна была быть косточка. Она вытащила его и развернула на белой мозаичной плитке подоконника. Достав из своего медицинского пояса линзу в медной оправе, она принялась изучать темный комочек. Раздавив его, она увидела несколько мелких зерен, напоминавших по форме звездчатый анис. Фейра обомлела: это был яд.

Такой яд ей довелось видеть только однажды. Хаджи Муса когда-то предотвратил покушение на жизнь старого султана, обнаружив яд в преподнесенной ему бутылке английского эля. Врач показал Фейре споры в форме звезд, собранные из плодов варфоломейского дерева, которое растет на холмах Дамаска, и велел ей быть осторожней, потому что эти споры – один из самых смертоносных ядов: он не имеет вкуса, запаха и противоядия. Сначала жертва чувствует недомогание, но примерно через полчаса приходит в себя, словно ничего и не было, а потом происходит стремительное ухудшение, по мере того как споры начинают размножаться в организме, поражая печень и легкие и превращая внутренности в кашу.

Завороженная столь могущественным ядом, Фейра выпросила хромого кречета у сокольничих султана и скормила ему несколько спор. Он жадно съел их. Затем Фейра уселась на каменный пол в конюшне Топкапы и стала наблюдать за ним. Полчаса он падал на пол, катался и бил крыльями, пронзительно крича. Фейра хладнокровно наблюдала, а затем птица чудесным образом исцелилась. В течение следующего часа кречет чувствовал себя превосходно; он вел себя бойко, казалось, даже лапа у него перестала болеть. Но прежде чем Фейра успела окоченеть на каменном полу, он снова упал и почернел, глаза у него остекленели, он задыхался и мучился, пока она не свернула ему шею. Он лежал у неё на руках, теплый и на удивление легкий, голова свисала. На мгновенье Фейру обуяло дурное предчувствие; этот сокол уже никогда не поднимется над куполом Софии. Затем она, отбросив всякую жалость, разрезала его, прямо там, на каменном полу, скальпелем, который носила на поясе, и обнаружила, что его внутренности почернели от спор, органы истерзаны и превратились в кашу, так что невозможно было отличить один от другого.

Фейра стала быстро думать, пробегая мысленно все средства, какие знала, все, что у неё было на поясе. Ничто не поможет. Если бы она была здесь, Господь Всемогущий, если бы только она была здесь в тот момент, когда госпожа попробовала виноград, возможно, она смогла бы помочь. У неё было несколько масляных шариков тунгового дерева, которые, если их разжевать, вызывали мгновенную, обширную рвоту и очищали кишечник. Но даже тогда, когда появились симптомы, когда началось первое недомогание, уже тогда было слишком поздно. А кроме того, мрачно подумала Фейра, как напомнила ей Келебек, если бы она была здесь, то как кире Нурбану ей пришлось бы попробовать виноград, и теперь она тоже ждала бы своей смерти.

Фейра задумалась на мгновенье. Для госпожи уже слишком поздно – теперь надо подумать о тех, кого она ещё может спасти. Одалиски все были красавицы, девственницы, все они стоили немалых денег султану. Одалисок пощадят. «Оставьте нас – все», – голос её прозвучал резко, словно удар хлыста; она посмотрела им вслед.

Келебек осталась, Келебек – простая двадцатипятилетняя девушка. Фейра представила себе, как мешок, потемневший от воды, погружается все глубже и глубже, пока Келебек не захлебнется в последнем вопле. Фейра подошла к окну, где золотая шкатулка филигранной работы переливалась в лучах утреннего солнца. Она сдернула с головы покрывало и, обернув им несколько раз шкатулку, чтобы укрыть предательский блеск, вложила её в руки девушки.

– Келебек, возьми эту шкатулку…, – она порылась в карманах шаровар, – и три дирхама. Садись на лодку в Пера. Где дом твоего отца?

– В Эдирне, – ответила та.

– Продай шкатулку в Пера, купи мула и отправляйся туда. Езжай до самого Эдирне и не останавливайся. Пусть отец найдет тебе достойного мужчину из деревни, и выходи за него замуж. Твоя служба в Топкапы окончена, – сказала Фейра.

– Что это значит? – удивилась Келебек.

– Валиде-султан скоро умрет, а отравленные фрукты дала ей ты, – объяснила Фейра.

Келебек затряслась от страха.

– Как…, но я не… я не знала…, – стенала она, раскачиваясь из стороны в сторону и стараясь понять услышанное.

– А ты не можешь… должно же быть… разве у тебя ничего нет на твоем врачебном поясе?

Келебек, как и наложницы, считала пояс Фейры почти волшебным, он казался им панацеей от всех болезней, с целительным снадобьем в каждой закупоренной бутылочке. Фейра посмотрела девушке в глаза и покачала головой.

Этого оказалось достаточно. Келебек взяла шкатулку и убежала.

Фейра поспешила обратно, к ложу, и раздвинула занавески. Страх заставил её забыть о любезностях.

– Кто такая Сесилия Баффо? – требовательно спросила она у госпожи.

Нурбану-султан, томно возлежавшая на вышитых подушках, снова рассмеялась; но на этот раз смех её был нервным, наигранным.

– Не имею ни малейшего представления, Фейра. А теперь, будь добра, принеси мои письменные принадлежности, – произнесла она. Но Фейра не шелохнулась. Её госпожа не знала, что больна, не помнила тех кошмарных минут, когда она корчилась и извивалась от боли на своей постели, но прекрасно знала, кто такая Сесилия Баффо.

Фейра присела на постель без разрешения и пристально посмотрела в глаза Нурбану-султан. Она заговорила, четко произнося слова, немного громче обычного.

– Послушайте меня, госпожа. Виноград, принесенный догарессой, отравлен спорами варфоломейского дерева. Сначала человек, проглотивший споры, примерно полчаса чувствует себя ужасно, словно смерть стучится в дверь. Затем очень быстро состояние его улучшается. Кожа розовеет, глаза начинают блестеть. Но он не помнит, что с ним было. Организм борется со спорами, которые даже благотворно влияют на настроение благодаря опию, который содержится в яде. Примерно час или чуть больше он чувствует себя лучше, чем когда-либо. Я велю принести вам козье молоко и галеты, чтобы замедлить всасывание. Но скоро, очень скоро вам снова станет хуже, намного хуже, и вы не сможете говорить. Теперь вы знаете все и, возможно, захотите сказать мне что-то сейчас? Рассказать мне о чем-то? Может, что-то передать вашему сыну или оставить завещание вашей семье, или отдать распоряжения относительно погребения? Или…, – произнесла она многозначительно, – вы откроете мне, кто такая Сесилия Баффо?

– Я скажу – к черту козье молоко и галеты. Что за глупости – говорить о смерти в такой волшебный день! Я собираюсь позавтракать, Фейра. А генуэзская догаресса – моя подруга. И я больше не хочу слышать твои бредни, – глаза Валиде-султан, приподнявшейся на подушках, пылали гневом.

Фейра кивнула.

– Я знаю, что сейчас вы не верите мне, и понимаю вас. Настроение прекрасное и здоровья хоть отбавляй. Но это продлится недолго, а противоядия не существует. Яд безвкусный и действует не сразу, так что даже если бы я, ваша прислужница, не опоздала и попробовала угощение первой…, – промямлила она виновато, – это не спасло бы вас. Такой яд одолеть невозможно. Думаю, именно поэтому он так нравится генуэзцам. Теперь я оставлю вас, и пусть ваше тело расскажет вам то, чего вы не хотите слышать от меня.

Нурбану-султан раскрыла рот, чтобы закричать, но Фейра твердо стояла на своем. Гнев Валиде-султан мог быть велик, и она могла быть столь же грозной, сколь и доброй. Никогда, за все годы своей службы Фейра не навлекала на себя гнев госпожи, но она понимала её. Никто не хочет признавать, что умирает.

За эти годы она, как врач гарема, видела всевозможные реакции – отрицание, гнев, ужас. Одни начинали рыдать, умоляя излечить их. Ей приходилось говорить женщинам с язвой на груди или на матке, что их ждет смерть, но ожидание может продлиться недели или месяцы, или годы. Но её госпожа, обрушившая на неё град упреков и обвинений, умрет к полудню, и это невозможно осмыслить. Фейра понимала, что оставаться здесь бесполезно. Валиде-султан должна смириться с истиной, а затем привести в порядок свои дела за то короткое время, что ей осталось. Наконец, Фейра придумала, что сказать. Словно бросая камнем в ураган, она тихо произнесла, когда Нурбану замолчала, переводя дыхание: «Сесилия Баффо». При звуках этого имени Нурбану замерла, тяжело дыша.

– Когда вы страшно мучились и не понимали, что говорили, вы звали не своего сына и не меня, а Сесилию Баффо. Очевидно, она очень важна для вас, – промолвила Фейра, опускаясь на колени возле кровати. – Времени мало, госпожа. Если хотите, чтобы я нашла её или передала ей что-то, говорите сейчас. Она поднялась.

– Подумайте. Я никогда не лгала вам. А вы солгали мне. Вы знаете, кто такая Сесилия Баффо, – Фейра говорила, нимало не сомневаясь в своих словах. – И когда вы захотите рассказать мне, я буду в Самахане.

Она поспешно спустилась с возвышения, распахнула дверь и наткнулась на одалисок, которые подслушивали у замочной скважины.

– Госпожа зовет вас, – бросила она им и вышла из комнаты – и дальше, как можно быстрее, чтобы больше не слышать гневных возгласов Нурбану.

Фейра прошла по тихим дворам к Самахану, церемониальному залу. Она вошла в зал и забралась на мезонин, так как женщинам запрещалось присутствовать на церемониях. Она присела под одной из узорчатых арок и закрыла за собой шелковые занавеси. Ей нужно было время и место, чтобы подумать.

Она посмотрела вниз с балюстрады. Дервиши мевлеви кружились в танце. Девять из них вращались вокруг своего священника в центре группы, белые юбки развевались в идеальном круге, высокие коричневые шапки казались неподвижными, формируя центральную ось, вокруг которой они вращались. Их ноги двигались почти бесшумно на кафельном полу Самахане, тихо постукивая, словно дождь.

Фейра впала в транс, мысли закружились в голове, как мягкие вращающиеся шаги дервишей. Она знала символический смысл их наряда – белые одежды означали цвет смерти, а высокие коричневые шапки – как вытянутые фески – олицетворяли надгробие. Их одежда приближала их к загробной жизни – к той стороне. Белый – для смерти, подумала она, а коричневый – для надгробия. Дервиши предвещали смерть. Нурбану скоро завернут в белый саван и похоронят в склепе с каменным надгробием.

Ноги у Фейры онемели, а руки, опирающиеся на каменную балюстраду, заболели. Что станет с ней? Её схватят и посадят в тюрьму, потому что она пришла слишком поздно и не успела попробовать смертоносную ягоду, прежде чем её съела Валиде-султан? Потому что она не смогла излечить свою госпожу? Может, ей убежать, как Келебек? А отец? Заступится ли он за неё перед султаном? Или им лучше бежать вместе? Может, он увезет её за море – в те страны, о которых она грезила ещё утром?

Внезапно её посетило яркое воспоминание – такое же яркое и лихорадочное, как отравленный фрукт и её госпожа. Она ясно увидела себя шестилетней девочкой, играющей в пыли с друзьями перед отцовским домом. У одного из мальчиков была крышка, которую он мог крутить целую вечность. Фейра видела в этом волшебство – крышка висела в воздухе, почти не двигаясь, поддерживаемая какой-то невидимой небесной силой. Затем, наконец, неподвижность обрывалась дрожанием, потом раскачивание – и белая крышка летела в пыль, под ноги детям. Фейра подняла её и покрутила один раз, два раза, пока не поняла, в чем секрет; и пока крышка крутилась вокруг неподвижного центра, она не могла глаз отвести; её завораживало то, что какой-то предмет, как эта крышка, может двигаться настолько быстро, что кажется неподвижным. Остальные дети, потеряв к ней интерес, разбежались в поисках новых игр, а Фейра осталась – она наблюдала и ждала – с трепетом и почти что с ужасом.

Теперь, четырнадцать лет спустя, она поняла то чувство ужаса. Она ждала, когда упадет крышка, одновременно хотела этого и страшилась, не теряла надежды, что крышка будет вертеться всегда, хотя знала, что этому не бывать.

Теперь она смотрела на дервишей и ждала, когда же упадет один из них, но вдруг почувствовала, как чья-то рука отдернула занавеску. Она обернулась, ожидая увидеть одну из одалисок, и наперед знала, что та скажет: «Иди и смотри»

1 Сестиери – городской округ. – Прим. ред.

Продолжение книги