Адвокат бесплатное чтение

Адвокат

От автора

История создания романа «Адвокат» необычна. Я, собственно, не собирался писать художественное произведение. Но в конце 1993 года пришел ко мне в редакцию известный режиссер Валерий Огородников, который неожиданно буквально потребовал, чтобы я написал для него сценарий фильма-драмы о жизни современных бандитов. Я долго отнекивался, но Валерий оказался настойчивым человеком с хваткой бульдога. Сценарии я писать не умею, поэтому у меня стало выходить из-под пера что-то вроде романа… На самом деле, видимо, у меня в душе давно зрело желание реализовать хотя бы частично ту оперативную информацию, которую я приобрел в ходе различных журналистских расследований и использовать которую в публицистике не было возможности по вполне понятным причинам: ходить по судам не хотелось. А соблазн был велик… Поэтому я стал писать художественную прозу. В работе над «Адвокатом» мне оказал неоценимую помощь уникальный человек, ставший живой легендой как для правоохранительных органов Петербурга, так и для криминальных кругов. По ряду причин этот человек выбрал себе псевдоним Сафронов. Без постоянных и детальных консультаций с ним книга вряд ли была бы написана.

В «Адвокате», наверное, многие увидят узнаваемых персонажей, знакомые комбинации…

Есть в этой книге и кусочки моей биографии, и биографии близких мне людей. И все-таки прошу не забывать, что это — художественное произведение, где все образы — собирательные, события — вымышленные, а изложенная фактура не может быть использована в суде.

Я благодарен всем экспертам, помогавшим мне в работе над «Адвокатом». Я помню всех — и живых, и мертвых, и тех, кто сегодня продолжает занимать свои посты, и тех, кто оказался в зоне. Не буду никого называть отдельно, но я никого и ничего не забыл.

Очень хочется верить, что наша работа найдет своего читателя.

Июнь 1995 года.

Пролог

На Смоленском кладбище, что на Васильевском острове Петербурга, который в описываемое время назывался еще Ленинградом, был тихо и сумрачно. На упавшей могильной стеле с полустертой дореволюционной надписью сидели два парня в костюмах и при галстуках. Между ними стояла бутылка «Русской», уже ополовиненная, украденный из автомата с газированной водой граненый стакан, открытая бутылка «пепси-колы» и развернутый плавленый сырок «Дружба».

— Ну что, Серега, — сказал светло-русый, набулькивая водкой стакан до половины, — помянем рабу Божью Катерину…

— Перестань, — черноголовый говорил запинаясь, через силу выдавливая сквозь зубы слова. — Нельзя так о живом человеке… Нельзя, Олежка… В конце концов, она…

— Нашла себе конец, — с горечью перебил его Олег и выпил водку одним махом. Запив ее «пепси», он налил стакан Сергею. Тот взял его и, повертев, подождав немного, сказал без улыбки, с какой-то болью и усталостью в голосе:

— Дай Бог ей всего… Да и нам тоже.

И выпил, не морщась.

Они молча посидели, подождали, пока водка «дойдет», потом закурили «Родопи», которые Сергей вытащил из кармана пиджака.

— А для меня она все равно что умерла, — сказал Олег, докуривая сигарету до фильтра и отшвыривая окурок вглубь, к заброшенным могилам.

Сергей молчал, уткнув лицо в подтянутые к груди колени.

— Дело не в том, что она решила выйти замуж, — продолжал Олег. — Дело в другом, я просто сформулировать это не могу…

— Хватит, Олег, — перебил его Сергей, вставая. — Лучше баб могут быть только бабы… Пошли в общагу. К «психологиням». Заодно и нажремся в приличных условиях…

Они пошли через могилы к краю кладбища, чтобы напрямую выскочить к «восьмерке» — общежитию номер восемь университета, где на пятом этаже жили «психи» (студенты и студентки психфака). Однако на самом краю Смоленки они наткнулись на огромный котлован, которого еще совсем недавно не было. Из дна котлована торчали вверх прутья толстой арматуры, словно колья в «волчьей яме».

— Ни хрена себе, — сказал Сергей и вдруг неожиданно для Олега прыгнул через яму. Прыжок был неудачным: его толчковая нога поскользнулась в грязи, и Сергей, потеряв равновесие, приземлился на самый край котлована. Отчаянно взмахивая руками, Сергей падал спиной на арматуру, но Олег молча бросился вперед и толкнул Сергея в спину, отшвырнув его от края, а сам упал грудью на край ямы и начал сползать вниз. Сергей развернулся и схватил Олега за руку. Сопя и матерясь, они возились в грязи на краю котлована, пока наконец Сергей не вытащил Олега наверх.

— Да… Сходили на «блядки», — сказал Сергей, осматривая вывалянные в грязи костюмы. — Дома скандал будет. — Они сели прямо на землю и закурили.

— Знаешь, Серега, — сказал Олег, держа сигарету в подрагивающих пальцах, — я ухожу с факультета…

Часть I
СЛЕДОВАТЕЛЬ

…Челищев мучительно выплывал из сна. Со временем он научился чувствовать приближение опасности или беды. Эти ощущения, как правило, приходили к нему ночью, и, проснувшись, он, словно зверь, чующий надвигающийся лесной пожар, становился напряженным и нервным. Иногда предчувствия не сбывались, но Сергей знал, что беда была где-то рядом, просто по капризу судьбы она прошла стороной, выбрав себе другую жертву.

— Ты что, Челищев?! — над Сергеем склонилось женское лицо. Челищев несколько секунд смотрел, не узнавая, а потом облегченно вздохнул. Лицо принадлежало секретарше прокурора города Юлечке Ворониной. Голые ноги, грудь и все остальное — тоже.

«Ой, мама, — подумал Челищев, закрывая глаза, — вот это я выдал!» Минувшим вечером в прокуратуре состоялся небольшой сабантуйчик по поводу присвоения Сергею очередного специального звания. Пили прямо в маленьком кабинете Челищева, пили много и тяжело, как это принято у «следаков». В какой-то момент появилась Воронина в короткой юбке. Сергей старался не смотреть на Юлины коленки, потому что в прокуратуре поговаривали, что, кроме обязанностей секретарши, Юля выполняет при прокуроре города Прохоренко еще кое-какие обязанности — но уже не в служебное время…

Но коленки у нее были очень уж круглые, к тому же Воронина умудрялась вертеться в тесном кабинетике так, что постоянно задевала Сергея то грудью, то бедром, то еще чем-то, и в конце концов довела Челищева до такого состояния, что еще немного — и он поволок бы ее трахать в темный угол какого-нибудь коридора…

Финал «банкета» Сергей помнил смутно, видимо, выпитая водка вызвала у него какой-то провал в памяти. Очнулся он уже в такси, на заднем сиденье, где настойчиво шарил рукой у Юли под юбкой, а она, делая вид, что ничего не происходит, прерывающимся голосом объясняла дорогу невозмутимому пожилому «мастеру»…

Сергей и сам не очень понимал, что с ним происходило, наверное, виной всему было четырехмесячное воздержание — итог мучительного развода с Натальей, после которого на женщиной вообще смотреть не мог, потому что сразу же начинал вспоминать скандалы, слезы, суд…

И вот — прорвало! Он начал расстегивать юбку на Ворониной еще в лифте и практически раздел ее у двери квартиры, которую она лихорадочно пыталась открыть, постанывая и выгибаясь всем телом…

Ввалившись в квартиру, они даже не успели включить свет. Сергей овладел Ворониной прямо в коридоре, как-то по звериному рыча, чего он раньше, кстати, никогда за собой не замечал.

— Ой, миленький, Сережа, что же ты делаешь со мной, — стонала Юля, гладя его по спине…

Потом она убежала в душ, а Челищев принялся осматриваться в квартире. Интересно, как это могла молодая девчонка получить такую приличную хату? Ответ на этот вопрос пришел сам собой, когда Сергей обнаружил на письменном столе дорогой серебряный портсигар с выгравированной надписью: «Прокурору Ленинграда Николаю Степановичу Прохоренко в день пятидесятилетия от коллег с любовью и уважением». Челищев хмыкнул и положил портсигар на место, вытянув из него сигарету. В груди у него возник легкий холодок, но тут Юля, приоткрыв дверь ванной, крикнула:

— Сережа, иди сюда, помоги мне…

Челищев, стягивая с себя китель, направился в ванную, напевая песню из «Неуловимых мстителей»:

«Вы нам только шепните, мы на помощь придем…»

Потом было шампанское и краткий практический обзор «Камасутры», который Воронина мастерски устроила для Челищева. Впрочем, Сергей не был уверен, что Юля даже слышала о «Камасутре», но возможное отсутствие теоретической подготовки никак не сказывалось на Юлиной практике…

А потом они уснули, и сон, сначала легкий и приятный, вдруг превратился в полузабытый кошмар котлована с прутьями арматуры, готовыми пробить спину…

— Ты что, Челищев?! — повторила Воронина, с испугом глядя на Сергея. — Ты так жутко стонал. Приснилось что-то? Иди ко мне, я тебя пожалею, успокою…

Сергей не противился Юлиным рукам, но вчерашнего возбуждения уже не было, и вскоре они задремали, обнявшись. Сергей хотел, засыпая, сказать Ворониной что-то нежное, но язык не повернулся, потому что именно в этот момент вспомнился вдруг серебряный портсигар с выгравированной надписью…

Телефонный звонок отшвырнул их друг от друга, как нашкодивших школьников. Юля торопливо перелезла через Сергея и побежала к вишневого цвета кнопочному аппарату в прихожей (Челищев мог поклясться, что такие аппараты в магазинах города никогда не продавались. По крайней мере — в обычных магазинах).

— Да, слушаю… Да, я… А сколько времени?… Полдесятого?! — доносился из прихожей громкий Юлин голос. — У меня будильник остановился, наверное, батарейки сели… А я откуда знаю, где он?! Не знаю, Ярослав Сергеевич, ваши намеки как-то не доходят… Он подвез меня на такси и уехал… Шеф требует?! Срочно?! Но где же я его?… — на другом конце, видимо, повесили трубку. Юля растерянно выглянула из прихожей:

— Ничего от дорогих коллег не скроешь. Тебя ищут, Сережа. Шеф вызывает, срочно. Я сказала, что ты меня только на такси подвез. Это Никодимов звонил.

Она виновато взглянула на Сергея и зачем-то пояснила:

— Первый зам Прохоренко.

— Я знаю, чей Никодимов зам, — буркнул Сергей, путаясь в брюках. — Настучали уже…

Ярослав Сергеевич Никодимов, первый заместитель прокуратуры города, был большим борцом за нравственность и дисциплину сотрудников. С этой целью он еще в застойные годы создал в прокуратуре целую сеть информаторов о настроениях в умах и поступках и ломал карьеры провинившихся спокойно и методично. Правда, в последнее время, когда из прокуратуры люди стали бежать на «частные хлеба», Никодимов несколько поутих, потому что некомплект сотрудников и так уже превысил все допустимые нормы. Однако Ярослав Сергеевич убежденно полагал, что все еще «устаканится» и вернется на «круги своя», потому что без прокуратуры не обойдутся «ни красные, ни белые, ни зеленые, ни полосатые». А потому Никодимов собирал «компру» на подчиненных впрок, до поры до времени. Впрочем, поговаривали, что «компру» он собирал не только на подчиненных.

— Ты-то как? — стоя в дверях, Челищев обернулся к Юле, но она махнула рукой — мол, как-нибудь. Сергей застучал каблуками вниз по лестнице.

— Кобель! — полузло, полунежно выдохнула Воронина, закрывая дверь квартиры и приваливаясь к ней спиной. Потом она прошла в комнату и достала из шкафа маленький портрет Прохоренко в парадной прокурорской форме. Выйдя на кухню, она взяла тряпку и, смачно плюнув Прохоренко в рожу, стала тщательно протирать стекло.

В прокуратуре Челищев первым делом заглянул в себе в кабинет — он сиял чистотой, если слово «сиял» вообще можно было применить к маленькой каморке типа поставленного на боковую грань школьного пенала, незначительно увеличенного в размерах.

— Молодец, баба Дуся, — пробормотал Сергей.

Баба Дуся была старенькой уборщицей и работала в прокуратуре с незапамятных времен. Про нее ходили странные легенды, что когда-то она была вовсе не уборщицей, а занимала совсем другую клетку в шахматном раскладе этого угрюмого учреждения. Баба Дуся много чего знала, но делилась своими знаниями крайне редко, под настроение, которое у нее обычно было угрюмым. Но иногда, выпив рюмку со «следаками», она вдруг рассказывала кое-что из давно забытых времен, причем речь ее вдруг делалась грамотной и ироничной. У нее были на этаже свои любимцы, у которых она убирала тщательно и до начала рабочего дня. К тем же, кого баба Дуся не жаловала, она имела привычку вваливаться с ведром и тряпкой прямо во время допроса, сбивая всю выстроенную нелюбимым следователем психологическую атмосферу «раскалывания» допрашиваемого. К Сергею, впрочем, она всегда относилась с теплой суровостью старой одинокой женщины, и еще ни разу Сергей не находил в своем кабинете по утрам следов вечерних пьянок, которые в последнее время случались все чаще.

— Молодец, баба Дуся, — повторил про себя Челищев, выплюнул комок мятной жвачки в мусорную корзину и, пригладив волосы, направился к прокурору.

Николая Степановича Прохоренко в прокуратуре не любили и за глаза называли обидной кличкой Козявочник. Кличка эта очень не соответствовала лощеной фигуре прокурора, а возникла с легкой руки все той же бабы Дуси, которая однажды раскрыла Челищеву и его приятелю Андрею Румянцеву, пригласивших ее на рюмочку, страшную прокурорскую тайну. Оказывается, сидя в одиночестве в своем прокурорском кабинете, Николай Степанович имел привычку ковыряться в носу, а потом вытирал козявки, добытые из носа, о нижнюю поверхность своего рабочего стола. «У него там скоро сталактиты настоящие нарастут», — угрюмо рассказывала баба Дуся Челищеву и Румянцеву, которые хохотали так самозабвенно, что даже не обратили внимания на тот любопытный и странный факт, что уборщица баба Дуся, оказывается, знает слово «сталактиты»…

Прохоренко не любили скорее всего потому, что был он не «свой», а присланный в Петербург из Воронежа — очевидно, «на усиление». Естественно, затормозившаяся цепная реакция карьерного продвижения не оставила равнодушными многих сотрудников.

Впрочем, с замами Прохоренко нашел общий язык как-то очень быстро и сидел в своем кресле прочно, обстоятельно и, судя по всему, собирался просидеть еще долго. Сергею казалось, что лично его Прохоренко недолюбливает, но это было не более чем ощущение на энергетическом уровне, потому что никаких конкретных проявлений предвзятости прокурора не было.

Более того, год назад Николай Степанович снял без скандалов и объяснительных два мокрых глухаря, которые безнадежными булыжниками висели у Челищева на шее.

Однако сегодня рассчитывать на приятный разговор с Прохоренко явно не приходилось. Ну в самом деле, какой начальник погладит по голове за то, что после устроенной на рабочем месте пьянки подчиненный еще и трахнул его секретаршу? Идя по коридору, Сергей улыбнулся, вспомнив, как один его знакомый журналист рассказывал, что однажды переспал с секретаршей главного редактора крупнейшей городской газеты, и главный, вызвав его на «ковер», долго драл за разные мелкие и крупные провинности, а в конце разговора повернулся к журналисту спиной и, глядя в окно на Фонтанку, угрюмо буркнул самое важное: «Да, вот еще… Вику не трогай. Это — святое…»

Все еще со следами улыбки на губах Челищев пересек пустовавшую приемную, хранившую легкий аромат Юлиных духов, и, одернув несколько раз китель, глубоко вдохнув и выдохнув, постучал в обитую коричневой кожей дверь.

— Разрешите?… — Сергей полузашел в кабинет, вопросительно глядя на Прохоренко.

— Да, Сергей Александрович, заходите, — Прохоренко неторопливо вышел из-за стола и пошел навстречу Сергею, протягивая руку для пожатия.

«Ни хрена себе! — подумал Сергей, ошеломленно пожимая пухлую, но сильную ладонь прокурора с какой-то полустертой татуировкой на запястье. — Ишь ты! По имени да по отчеству, Сергей, мол, Александрович! Еще и ручку пожаловали… Не иначе, сейчас какое-нибудь говно вывалит».

— Садитесь, Сергей Александрович, — Прохоренко показал рукой на стулья, стоящие вокруг, стола для рабочих совещаний. Сергей сел и молча уставился на прокурора.

— У меня к вам, Сергей Александрович, неприятный разговор, — сказал Прохоренко, расхаживая по кабинету.

Сергей слабо пошевелился на стуле, но прокурор жестом руки остановил его движение.

— Это касается ваших родителей. Ваш отец Александр Владимирович Челищев был директором деревообрабатывающего комбината?

— Да, — у Сергея почему-то пересохло в горле, и он с усилием сглотнул. — Почему — был? Он и есть… Я, правда, вижусь с родителями не очень часто…

Прохоренко остановился у своего стола и взял с него бумажку. Посмотрев на Сергея как-то странно, он сказал:

— Вот, по утренней сводке… Мужайтесь, Сергей Александрович. Сегодня в 8.15 ваши родители были обнаружены в собственной квартире с признаками насильственной смерти… Предположительно — разбой…

Голос прокурора доносился до Сергея через звон, который шел в голову от бешеных ударов сердца.

— И… маму? — Челищева трясло на стуле.

Прохоренко опустил глаза и начал складывать бумагу, тщательно разглаживая сгибы.

— Держитесь, Сергей Александрович… Сегодня среда. Полагаю, три дня отпуска вам просто необходимы… Мы, конечно, окажем всю возможную помощь… Сейчас поезжайте домой… В смысле — к родителям, — прокурор запнулся, как будто сказал какую-то неловкость. — Адрес, я полагаю, вы помните… Вторая Советская… — Прохоренко не договорил, помолчал и добавил: — Внизу можете взять мою машину, скажите Николаю, что я разрешил… Да он, в общем-то, в курсе. Поезжайте, заодно сразу с опознанием поможете… Ну и похищенное установить… В общем, что мне вас учить… Там сейчас Свиридова работает с бригадой… Езжайте. И держитесь! А мы — все, что сможем…

Челищев молча вышел из кабинета, выдавив из себя что-то вроде странно прозвучавшего в этот момент «спасибо».

После ухода Челищева Прохоренко, вздохнув, открыл сейф, достал оттуда бутылку армянского коньяка фирменного ереванского зеленоватого стекла и наго лил в рюмку, извлеченную из сейфовых же недр. Медленно выпив, он выдохнул сквозь зубы, помассировал рукой виски и убрал бутылку с рюмкой обратно в сейф.

Затем Николай Степанович уселся за свой стол и, засунув мизинец левой руки в правую ноздрю, глубокомысленно уставился в лежавшие перед ним бумаги… Дорогу до дома Челищев помнил смутно.

Николай, водитель Прохоренко, что-то ему говорил, Сергей кивал, беспрестанно затягиваясь сигаретой…

У подъезда стояли служебные машины, а обычно сидевших на лавочке старушек не было.

Сергей поднялся по знакомой с детства лестнице, и на последнем пролете у него вдруг закололо сердце. У дверей квартиры его родителей, квартиры, которую он всего несколько лет назад перестал считать своим домом, стоял постовой, шагнувший Челищеву навстречу. Сергей машинально сунул ему служебное удостоверение и вошел…

В каждой квартире есть свой особенный запах, который не меняется годами. Этот запах иногда остается единственным сохранившимся напоминанием детства, и каждый раз, приходя к родителям, Челищев с наслаждением вдыхал его, уплывая на мгновение в прошлое…

Но сегодня его встретили чужие запахи, и именно в этот момент Сергей до конца осознал, что ничего уже не поправишь и не вернешь… В прихожей пахло свежей кровью, какими-то лекарствами и специфическим запахом казармы, который распространялся, судя по всему, от шаставшего по квартире немолодого старшего лейтенанта милиции. Он, похоже, был участковым. Старший лейтенант непрерывно вертел головой, цокал языком и, вздыхая, приговаривал:

— Вот люди живут, а…

Вообще народу в квартире было полно. Что-то писала на журнальном столике дежурный следователь, с которой Челищев был смутно знаком, деловито работал кисточкой замухрышистого вида эксперт-криминалист, у которого на лице было явственно написано неудовольствие от затянувшегося дежурства, бестолково бродил по квартире фотограф…

В квартире действительно было на что посмотреть. Мебель ручной работы из карельской березы, картины, хрустальные люстры, моющиеся обои, тяжелые красные с золотом шторы… Квартира всегда была маминым «заповедником». Она буквально вылизывала ее до нежилой музейной чистоты. И сейчас отдельные сохранившиеся оазисы этой чистоты дико и страшно контрастировали с пятнами подсыхающей крови на стенах и полу в прихожей, на смятом постельном белье в спальне…

Работавшая в квартире бригада выбрала себе в качестве пепельницы большую глубокую тарелку из старого кухонного сервиза, сохранившегося только наполовину. Когда-то именно в эту тарелку мать наливала Сергею суп, а сейчас в ней валялись смятые разномастные окурки, которые полностью заглушили витавший когда-то в квартире легкий аромат дорогого трубочного голландского табака…

В принципе, нельзя было сказать, что дежурная бригада вела себя как-то особенно нагло, по-хамски. Люди вели себя обычно, и Сергей много раз вел себя точно так же в других квартирах, осматривая место происшествия. В этом, наверное, и было дело: для работавшей бригады квартира была местом происшествия, а для Сергея — местом беды. И нельзя было винить ребят за то, что они отгораживаются, закрываются от чужого горя — если каждый раз пускать его в душу, можно очень быстро сойти с ума… Все это Челищев понимал рассудком, но все равно чувствовал раздражение и злость на чужих людей, равнодушно фиксировавших следы оборванных жизней…

«Это же мои папа и мама, как вы можете так казенно…» — хотелось закричать, завыть Челищеву. Но он молчал.

Участковый, разглядывая корешки старинных книг, в очередной раз вздохнул:

— Живут же люди…

Вышедший из кухни хорошо знакомый Челищеву Гоша Субботин, старший опер «убойного отдела» главка, неприязненно посмотрел на старшего лейтенанта и резко сказал:

— Уже не живут. Хватит тебе охать… Ты соседей опросил?

— Нет еще, я вот только что…

— Ну вот и иди опрашивай, а то охаешь тут. Иди, работай!

Участковый с явной неохотой вышел, продолжая крутить головой и вздыхать до самой двери.

Субботин подошел к Челищеву, застывшему у серванта, и положил руку ему на плечо.

— Здорово, Серега… Держись. Я все понимаю, тут ничем не утешишь. Терпи…

Сергей потянул его за рукав в свою комнату. В ней мало что изменилось, все вещи были на своих местах…

Челищев достал из потайного бара бутылку водки, фужеры и банку «фанты». Сев на кровать, налил себе почти до краев, выпил как воду и запил глотком «фанты».

— Будешь? — Челищев качнул бутылку в направлении Гоши.

Тот неопределенно пожал плечами — мол, я на службе, но… Челищев налил ему столько же, сколько себе. Субботин выпил водку тяжело, видно, с утра она не шла…

— Как все случилось?

Субботин жадно глотал «фанту» и в перерывах между глотками начал рассказывать:

— Видимо, позвонили в дверь… Убитый… Ну, отец твой, пошел открывать… Он, похоже, брился, щека одна в мыле осталась. Ну, его первого, похоже, ножом, снизу.

— А… маму?

— В спальне… Горло сзади перерезали… Субботин вздохнул и добавил:

— Хорошо, что ты их уже не застал, минут за десять до тебя в морг увезли. Незачем на родителей в таком виде смотреть.

Челищев молчал, проклиная водку, которая только жгла желудок и никак не могла разжать сдавивших сердце тисков…

— Серега, — сказал Субботин, вставая, — я все понимаю… Но ты соберись, походи по квартире, посмотри, что пропало… Мы бы сразу в ориентировку включили. Ну, ты сам знаешь-понимаешь. Давай, Серега… — И Субботин вышел из комнаты, деликатно прикрыв дверь… Сергей тупо смотрел перед собой, пока взгляд его не сфокусировался на цветной фотографии в рамке, висевшей на стене напротив дивана.

На фотографии были запечатлены — он, Олег Званцев и Катя Шмелева, Катенька… Она стояла в центре, а Сергей и Олег по бокам — она обнимала их за плечи, а ребята придерживали ее за талию. И все трое были в стройотрядовских куртках, с довольными, смеющимися лицами. Эту фотографию сделал Александр Владимирович Челищев десять лет назад, когда их стройотряд «Фемида» вернулся в Ленинград из-под Выборга, где они строили какой-то комбинат…

Они втроем тогда завалились к Сергею домой, и Марина Ильинична, Сережина мама, устроила им торжественную встречу — как героям трудового фронта…

Десять лет назад… Челищеву казалось, что это было только вчера…

С Олегом они знали друг друга всю жизнь — с первого класса. И дома их стояли рядом, и Сергей даже зимой бегал к Олежке в гости, не надевая пальто, за что его всегда ругала мать. У Сергея они собирались очень редко, потому что на ребятишек давили чистота и порядок квартиры Челищевых.

В ней было страшно играть, потому что можно было что-то разбить, испачкать или просто сдвинуть с места, а за это Марина Ильинична обязательно отругала бы Сергея. А то и отец мог под настроение подключиться и шлепнуть отпрыска тяжелой, грубой ладонью. Александр Владимирович был тогда начальником цеха деревообрабатывающего комбината и любил приговаривать: «Мы, пролетарии, народ грубый, без нежностев» и всегда при этом иронично улыбался, потому что на самом деле рабочих он не любил, хоть и легко ладил с ними. А потому собирались они всегда у Олежки, в его трехкомнатной квартире, где он жил вдвоем с бабушкой. Когда-то в этой же квартире жили и родители Олега, но они погибли в геологической экспедиции на Енисее, когда Олегу было три года, и он почти их не помнил. Отец Олега был геофизиком, и они нашли тогда на Енисее что-то очень важное для страны, потому что посмертно отца Олега наградили орденом Ленина, а мать — орденом Трудового Красного Знамени, и ордена эти Олежка часто доставал из старого письменного стола, они с Сергеем подолгу их рассматривали и даже осторожно примеряли…

В квартире у Олега всегда был уютный беспорядок, а его бабушка Серафима Ивановна никогда не ругала ребят за то, что они слишком громко кричали или прыгали со шкафа на диван, играя в индейцев… А еще Серафима Ивановна умела жарить чудесную картошку, которую мальчишки называли «жареная на водичке», потому что на сковородке всегда оставалось много растопившегося сала…

Сергей и Олег совсем не походили друг на друга характерами и часто ссорились, правда, всегда мирились. Рекорд продолжительности их размолвки был в шестом классе, когда они, разругавшись из-за кинофильма «Зорро», не разговаривали целую четверть. Результатом этой размолвки стало то, что они начали заниматься разными видами спорта — Сергей тогда попал в ДЮСШ в секцию дзюдо, а Олег почему-то выбрал волейбол. И как потом ни манил один другого перейти к себе, ни Олег, ни Сергей не решились оставить свои маленькие сборные. Видеться они после уроков, естественно, могли теперь реже, потому что тренировки отнимали много времени, но, как ни странно, дружить стали крепче… А Катя Шмелева появилась в их жизни только в девятом классе. Ее родители развелись и разменяли квартиру, вот так и оказалась Катерина в их районе…

Она была необычной девчонкой — во-первых, потому, что была красивая. А может быть, даже и не красивая, а такая, ну… Ну, для которой хотелось все делать и перед которой очень хотелось выглядеть клево. Так, чтобы она одобрила. И чтобы улыбнулась. Она занималась хореографией и танцевала в ансамбле «Юный ленинградец». Плюс ко всему она была совсем не дура, и над ее шуточками, бывало, хохотал весь класс… Она была такой девчонкой, к которой страшно было подойти — страшно не из-за нее, а из-за того, что самому дураком выглядеть в ее глазах не хотелось…

А сблизилась окончательно их троица в десятом классе, когда Сергей и Олег страшно отлупили двух пэтэушников, приставших однажды вечером к Катерине, когда она возвращалась домой…

И Катя стала для ребят другом. Да, именно другом, ничего сексуального. По крайней мере, так уверяли тогда друг друга Олег и Сергей. Она была одновременно для них «прекрасной дамой» и «своим парнем», и им было хорошо вместе, и они чувствовали себя сильными…

А когда пришла пора думать о дальнейшей учебе, Сергей уговорил всю компанию идти на юридический факультет, о котором давно мечтал… Расставаться троице не хотелось, а Олегу и Кате было по большому счету все равно, куда поступать, потому что хотелось стать всеми сразу одновременно — и артистами, и сыщиками, и космонавтами, кстати, тоже…

Поступили они все довольно легко, потому что Сергей и Олег, ставшие уже к тому времени кандидатами в мастера спорта, шли по так называемому «спорт-набору», а у Катиной мамы, вроде, был какой-то друг — большая шишка в КГБ…

В общем, они поступили. И первый год все было почти так же, как в школе. Изменения в их отношениях начались после первого стройотряда, на втором курсе. У ребят появился первый сексуальный опыт, который они приобрели у более старших девиц с филологического факультета, который однозначно считался общеуниверситетским «блядюшником». Соответственно, другими глазами они стали смотреть и на Катерину. И друг на друга, потому что стали видеть друг в друге соперников. А Катя вроде бы стала как-то стесняться Олега и Сергея, начала капризничать и раздражаться и как-то странно шутить, говоря что-то вроде:

«Хороши дружки-приятели, всех ухажеров у бедной девушки пораспугали, а сами как собаки на сене». Казалось, она чего-то ждет от них, или от одного из них, но Олег и Сергей только костенели и мрачнели в ее присутствии, да и без нее тоже что-то перестали клеиться у них разговоры… И видеться они стали после лекций совсем редко, бросая друг другу с искусственными улыбками: «Пока… Я на тренировку…» — «А я — в музей»… «А у меня в библиотеке дела есть».

Но что-то зрело, и взрыв был неизбежен. Так и случилось. После того как они благополучно сдали последний экзамен за второй курс, Катя неожиданно объявила Олегу и Сергею, что выходит замуж. Да за кого! За генерального директора одного из самых крупных питерских заводов, за члена горкома партии, за сорокадвухлетнего старика (ведь сорок два — это старость для девятнадцатилетних мальчишек…)!

Катерина вываливала им эти подробности торопливо и с какой-то агрессивностью, когда они сидели на своем любимом месте, в сквере у Университетской набережной. Ребята молчали. Самым печальным в этой новости было то, что Катин муж должен был «уходить» в Москву — на повышение в министерство. Уезжала с ним и Катя, переводясь на юрфак МГУ…

— На свадьбу-то хоть пригласишь? — с какой-то брезгливой улыбкой спросил ее Олег.

— Да, мы бы молодого «зацепили», — поддержал его Сергей. Вроде и ничего особо обидного не сказали, а тоном, выражением лиц словно по щекам Катю отхлестали. Она, естественно, разревелась и, обозвав друзей сопляками, убежала… И словно тепло душевное с собой унесла. Пусто стало ребятам и плохо. Они пошли пить водку на Смоленское кладбище, и Сергей там чуть не свалился в котлован на прутья арматуры…

А осенью Олег ушел с факультета, как его Сергей ни отговаривал. На все уговоры Олег отвечал: «Не хочу. И не могу. Мне развеяться надо». Он, естественно, попал в армию, потому что сам пошел в военкомат…

После «учебки» Олег вместе со своим ДШБ^[1] попал в Афганистан. Письма Сергей получал редко, как, впрочем, и Серафима Ивановна, ставшая к этому времени совсем старенькой…

А в начале четвертого курса получила Серафима Ивановна «похоронку» на Олега, где помимо прочего, казенного, сообщалось, что «прах Званцева Олега Андреевича был предан земле на месте гибели в окрестностях города Джелалабада Демократической Республики Афганистан…»

Серафима Ивановна совсем сдала после этого известия.

Сергей заходил к ней несколько раз, но потом она, плача, попросила его не делать этого, не ходить, потому что, глядя на Сергея, вспоминала Серафима Ивановна Олега…

Как-то через год, уже после ее смерти, увидел Сергей, проходя мимо, свет в квартире Званцевых, прибежал домой, стал звонить по телефону, но, слушая длинные гудки в трубке, так и не дождался ответа…

…Сергей очнулся от воспоминаний, словно вынырнул из глубины темного озера. У него начала болеть голова, а сжатые кулаки подрагивали и стали влажными. Это давала о себе знать вегетососудистая дистония, неприятная спутница почти каждого «завязавшего» спортсмена…

Челищев вышел из своей комнаты и стал бродить по квартире, натыкаясь на членов бригады, сочувственно смотревших на него, как на тяжело заболевшего человека, помочь которому они не факт, что смогут…

Создавалось впечатление, что из квартиры ничего не пропало. Единственная вещь, которую Сергей не смог найти, — это двухкассетный «Филипс-турбо». Магнитофон обычно стоял на тумбочке у телевизора, и Александр Владимирович любил включать его по утрам — чтобы, как он говорил, поднять тонус перед работой… Может быть, «Филипс» сломался, и Челищев-старший просто отнес его в мастерскую? Но в ящике письменного стола отца, где хранились инструкции, схемы и технические описания всей аппаратуры, которая была в квартире, Сергей нашел техпаспорт магнитофона, стало быть, в ремонт его никто не сдавал. Челищев отдал паспорт Гоше Субботину. Тот кивнул, начал что-то записывать и механически спросил:

— Особые приметы у магнитофона были?

Сергей подумал и, пожав плечами, ответил:

— Корпус темно-красный, и внутри аккумуляторы всегда были, чтобы можно было в машину брать, за город… А так — обычный магнитофон… Гоша кивнул и пошел к телефону.

Челищев продолжал осматривать квартиру, пытаясь отключиться от того, что это — его дом.

В прихожей внимание Сергея привлек охотничий карабин, гордость Челищева-старшего. Хоть и полагалось хранить такое оружие в специальном металлическом ящике, Александр Владимирович предпочитал вешать карабин на стену за кожаный ремень на два специальных крючка, которые он самолично посадил на дюбеля в стену прихожей. Сейчас карабин висел только на одном крюке, а второй был вырван из стенки и валялся на полу вместе с крошками цементной пыли.

Челищев позвал Субботина и кивнул головой на карабин.

— Обижаешь, старик, — невесело усмехнулся Гоша. — Уже отфиксировали. Похоже, отец твой пытался до него добраться, но не успел… У него вообще враги были? Угрозы какие-нибудь?… Сергей неуверенно покачал головой.

— Да нет, какие там особые враги… Заклятых, я думаю, не было… Ну а то, что ссорился с кем-то, — наверняка бывало, он человек резкий, вспыльчивый. Был… Сергей замолчал, чувствуя, как опять сжимает сердце и перебивает дыхание:

«Господи, больно-то как… Папа, папочка, мама…»

Челищев достал сигарету и сел на диван в гостиной, стряхивая пепел в общую тарелку-пепельницу. Последние годы отношения между Челищевыми были довольно напряженными, они чаще ругались, чем говорили нормально, и сейчас Сергея жгла мысль, что помириться теперь уже не удастся никогда… А причины для ссор в семье Челищевых находились легко: политика, бизнес, телепередачи — все могло стать сначала предметом спора, а потом поводом для скандала… Ну а когда Сергей решил разводиться с Натальей — начался вообще кошмар. Челищевы-старшие любили Наталью, и по характеру она была ближе к ним, чем Сергей. Она всегда соглашалась с ними, была такая хозяйственная и домовитая и легко позволяла Марине Ильиничне помыкать собой… Она была удобная, хорошая сноха, «не хуже, чем у людей», и родители никак не могли взять в толк серьезность аргументов Сергея, что он просто не любит Наталью, что ему с ней скучно и что поэтому он не видит смысла жить дальше вместе. Марина Ильинична, выслушивая все это, плакала, смотрела испуганно мокрыми от слез глазами на Сергея и причитала: «Как ты можешь так, ты ведь наш сын!», а Александр Владимирович начинал читать занудную лекцию на тему: «Семья — это святое», которую неизменно заканчивал обличениями Сергея в разврате и цинизме… После этих скандалов Сергей обычно уходил и напивался до блевоты с приятелями, святотатственно благодаря Бога за то, что не дал им с Натальей детей. Челищев понимал, что нельзя за такое благодарить Спасителя, но иметь ребенка от нелюбимой женщины — это представлялось ему просто кошмаром…

После развода с Натальей отпала необходимость снимать отдельную квартиру. Но окончательно вернуться к родителям Сергей так и не смог. Скитаясь по квартирам приятелей и любовниц, он ночевал дома дай Бог одну неделю из четырех…

Докуривая сигарету на диване в гостиной, Сергей вдруг вспомнил месячной давности разговор, начавшийся с возмущений отца работой милиции и вообще всех правоохранительных органов… Возмущение это было вызвано тем, что к Александру Владимировичу на работу пожаловали какие-то бандиты и пытались говорить с ним — с генеральным директором! — о ходе приватизации комбината… «Совсем обнаглели, шпана стриженая, прямо ко мне в кабинет вваливаются, пытаются со мной, с академиком, какие-то „вопросы решать“, понимаешь!»

С точки зрения Челищева, академиком Александр Владимирович был, мягко говоря, сомнительным. Нет, он на самом деле был действительным членом Петербургской инженерной академии, но ее члены избирались по какому-то странному номенклатурному признаку, причем наличие ученых степеней было всего лишь желательным, но не обязательным условием. В этой академии числилось чуть ли не все руководство мэрии и разные другие большие городские начальники. Сергей неоднократно подсмеивался над этой академией, называл ее масонской ложей, чем вызывал жуткую обиду и отца и, конечно, матери… Но в тот раз Сергей не стал подначивать родителя относительно его ученых степеней, а живо заинтересовался визитом бандитов к Александру Владимировичу. Однако на его расспросы и предложения «разобраться» отец среагировал довольно странно: «Ты в себе „разберись“ сначала, о семье подумай, а о нас — не надо, мы сами как-нибудь разберемся, без сопливых… Подумай лучше о том, что ты мать в могилу вгоняешь своими выходками…», — и пошел очередной семейный скандальчик, закончившийся, как обычно, хлопанием дверей и тяжелой пьянкой в мастерской у Игоря — скульптора, Сережиного одногодка, с которым он познакомился семь лет назад, на пятом курсе юрфака…

Вспомнив тот разговор про бандитов и приватизацию, Челищев сбивчиво пересказал его Субботину, который выслушал его внимательно, но вяло:

— Да, это, конечно, интересно… Хотя сейчас чуть ли не на всех директоров бандиты «наезжают», но за этим, как правило, ничего не стоит — «на хапок» рассчитывают, вдруг кто-то испугается и согласится… Но проверить, конечно, не мешало бы. Ты позвони в ОРБ^[2]. У тебя же там наверняка есть кто-нибудь. Может, у них что-нибудь да где-нибудь «подсветилось»…

В ОРБ у Сергея действительно были свои неплохие контакты, но звонить туда и начинать что-то выяснять сейчас просто не было сил… Нужно было обзванивать родственников, заниматься похоронами и поминками…

Следующие пять дней Челищев помнил смутно, потому что все время пил и почти ничего не ел. Водка не давала привычного забытья и опьянения, она лишь на короткое время разжимала тиски в груди и затормаживала движения… Все «организационные моменты» взял на себя муж маминой сестры — дядя Слава, работавший сварщиком на Кировском заводе. Родственников вообще было много, но Сергей знал их не очень хорошо, потому что семья Челищевых по непонятным Сергею причинам предпочитала жить замкнуто, не идя на сближение с родными… Может быть, причина крылась в том, что Челищевы «поднялись» выше всех, и родственники автоматически перешли в разряд «бедных»…

На кладбище, где уже несколько лет кряду, как знал Челищев, «мест не было», народу пришло много. Было много венков и еще больше — желающих их возложить. Были люди из мэрии, с комбината, даже из Москвы кое-кто приехал, из министерства… Челищев механически пожимал руки, слушал стандартные фразы соболезнования и еле сдерживался, чтобы не завыть в голос или не начать на глазах у всех глотать из горла джин «Бифитер», плоская бутылка которого лежала у него во внутреннем кармане пиджака. На Сергее был черный костюм, который когда-то был сшит для свадьбы с Натальей… Костюм жал, и Челищев чувствовал, что задыхается в нем…

Была на похоронах и Наталья, и Челищеву в какой-то момент вдруг захотелось броситься к ней, прижаться и заплакать, потому что представилась она ему единственной ниточкой, связывающей его с дорогими ему покойниками… Но Сергей пересилил себя, инстинктивно понимая, что делать этого нельзя, что горе когда-нибудь стихнет, а вот родными они с Натальей вряд ли станут… И Наталья, видимо, почувствовала, как сначала качнулся к ней Сергей, а потом оттолкнул ее глазами, потому что, бросив горсть земли в могилу, быстро ушла и на поминки не осталась…

Долго говорили речи, перечисляли заслуги, ораторы требовали найти и наказать преступников и выражали уверенность в том, что это обязательно так и будет… И все это снимала на видеокамеру приехавшая на похороны бригада из информационной телепрограммы «Факт», к которой Сергей вдруг ощутил неожиданную симпатию и сочувствие, потому что, кроме могильщиков, это были единственные люди, которые занимались здесь делом, а не отбывали положенное неприятное мероприятие…

Когда разошлись с поминок гости и родственники, Сергей, взяв оставшуюся водку, пошел к Игорю в мастерскую и там напился, видимо, до чертиков, потому что вместо Игоря начал вдруг видеть Олега и разговаривать с ним, а одна из гипсовых скульптур у Игоря в мастерской превратилась в Катю и стала куда-то Челищева звать, а он испугался этого и начал страшно кричать…

Очнулся Сергей, когда приехала вызванная Игорем врачиха-«похметолог» — из кооператива, останавливающего запои и снимающего последствия алкогольной интоксикации. Врачиха гладила Сергея по голове, переспрашивала что-то говорившего Игоря, вкатила Челищеву три укола и поставила капельницу в вену на руке… И тогда тиски в груди вдруг разжались, Сергей облегченно заплакал без слез и без всхлипов и провалился в спасительный глубокий черный сон…

Он спал почти двадцать часов, а когда проснулся, Игорь напоил его чаем, заставил съесть какие-то таблетки и предупредил, что водку пить Челищеву сейчас никак нельзя — после этих таблеток можно просто сдохнуть, а этой подлости Игорь Сергею никогда не простит…

Но Сергей уже «отошел», мысль о спиртном вызывала у него рвотные позывы и больше ничего, поэтому он только слабо улыбнулся Игорю и успокаивающе покивал головой.

А потом они пошли домой к Челищеву прибираться после поминок, а заодно обсудили проект надгробия, за которое Сергей уговорил Игоря взяться.

Уходя, Игорь внимательно посмотрел на Челищева и сказал:

— Очень тебя прошу, найди выход…

— Что-что? — не понял Сергей.

Игорь помялся и докончил:

— У тебя очень мощная энергия сидит внутри, Серега. Я же скульптор, я это чувствую. Она тебя прямо распирает всего, это на лице хорошо отражается, такие лица всегда лепить хочется. Если эта энергия направлена наружу куда-то, то человек такой может горы свернуть. Если она, как у тебя, внутри бьется, то может человека разрушить, сжечь… Тебе надо найти ей выход, дверь открыть… Только главное — найти верную дверь…

После того как Игорь ушел, Челищев долго сидел на кухне и курил, а потом взглянул в висевшее у мойки зеркало и чуть не вскрикнул; показалось, что смотрит на него из зеркала молодой Александр Владимирович, и точно так же падала ему на глаза рано поседевшая челка.

На седьмой день Челищеву, механически подбивавшему свою «бухгалтерию» в прокуратуре, позвонил Гоша Субботин и деловито сообщил:

— Серега, сегодня взяли одного парня с вашим «Филипсом». Давай, двигай в Смольнинское, его в тамошнем ИВС ^[3] маринуют.

Сергей вскочил, сгреб все бумаги в сейф и, напяливая на ходу куртку, ткнулся в двери начальника отдела. Дверь была заперта, чему Челищев совершенно не удивился. Быстро прикинув в уме возможные варианты, он рванул в приемную Прохоренко. Болтавшая с кем-то по телефону Воронина моментально скруглила разговор, положила трубку и молча уставилась на Сергея испуганными глазами трепетной лани… После ухода Челищева из ее квартиры в день, когда погибли его родители, между ним и Юлей не было произнесено ни слова. Челищеву не давала покоя мысль, что он трахался с этой роскошной телкой как раз тогда, когда убийца входил в его дом… Если бы он тогда поехал домой, если бы! Но, как говорил Андрей Румянцев, приятель и коллега Челищева:

«Если б у бабки были хрен да борода, то был бы уже дедка…» Нет, Челищев был далек от того, чтобы в чем-то обвинить Юлю, считая ее в определенном смысле человеком Божьим, в смысле — убогим и безответным, но разговаривать с ней и видеть ее ему было неприятно.

— Отцы в «бункере»? — сухо спросил Воронину Челищев, и она молча закивала в ответ, продолжая испуганно таращиться на него.

— Понятно, очередное рабочее совещание, ни сна ни отдыха, постоянно-непрерывно, углублять, расширять, мы все на страже… Вылезать будут, скажи моему, что я в Смольнинское поехал, объяснительную брать.

— Какую объяснительную? — пролепетала Юля.

— Просто объяснительную, он переспрашивать тебя не будет, — убежденно кинул через плечо, уже выходя из приемной, Сергей…

…Субботин ждал его у Смольнинского РУВД, нагло рассматривая проходящих мимо девушек. То, что он еще ни одну не остановил и не начал «клеить», свидетельствовало о его недолгом ожидании. Гоша, по его собственному выражению, был «похотлив, как карась», о чем всегда честно предупреждал свою очередную пассию, наивно думающую, что это такие «шутки ментовские». Разочарование всегда было горьким, Гоша говорил о себе чистую правду, а шутки у него были в основном «черные», непонятные гражданским лицам, не имеющим каждый день малоприятных дел с покойниками различной категории свежести…

— Ну, что? — не здороваясь, спросил Субботина Сергей.

Гоша, сморщившись, закурил и, похмыкивая, начал рассказывать…

— Пока все не очень понятно… Доблестный патруль ГАИ задержал сегодня утром в автомобиле ВАЗ-21083 цвета «мокрый асфальт» некоего гражданина Касатонова Михаила Ивановича, семидесятого года рождения, из Саранска. У гражданина Касатонова в машине была какая-то блядь и ваш магнитофон. Про магнитофон потом уже выяснили, а сначала — такое горе! — было выявлено полное отсутствие у Михаила Ивановича документов на машину и водительских прав и такое же полное, но присутствие вторичных признаков алкогольного опьянения, именуемых в просторечье похмельем… Откупиться гражданин Касатонов не мог, видимо, потому что всех денег при нем было — на пачку дешевых сигарет, вот его и начали обоснованно задерживать… Ну и потом уже красный магнитофон на заднем сиденье увидели (сержантик в наряде, видно, молодой попался, бдительный…). Ну и все. Как ни странно, Михаил Иванович был благополучно доставлен в камеру, где и сидит, по всей вероятности, сейчас…

— Машина в угоне?

Субботин пожал плечами:

— Самое смешное, что нет. На пенсионере каком-то висит, его сейчас отрабатывают.

— А что Касатонов говорит?

— Да ничего не говорит, потому что его, похоже, никто ни о чем еще серьезно не спрашивал… Как его в «аквариум» определили, зам по розыску сразу мне и отзвонил, весь такой напуганный, мол, нам вашего не надо, мы, мол, задержали — посадили, а работайте уже сами, мы люди крестьянские, могем что-то не так сделать, по слабоумию своему и бестолковости.

Сергей понимающе кивнул головой. Год назад все питерские опера хохотали над одним ухарем из Смольнинского розыска, «расколовшим» под тихую ночную грусть задержанного подозрительного гражданина без документов, позже оказавшегося профессором биологии, но очень похожего по приметам на убийцу-маньяка. Профессор, по счастью, оказался своим парнем, ему оплатили из «оперативных» вставление пластмассового зуба взамен неожиданно выпавшего ночью в Смольнинском РУВД, и дела он возбуждать не стал, но скандал все равно был большой. Говорят, в Смольнинское нагрянул сам Иваньшин, начальник питерского УУР, и орал на весь личный состав матерно, рекомендуя «сыщикам херовым» не заниматься херней, раз уж все равно головы нет, а руки из жопы растут. С тех пор, надо и не надо, Смольнинский розыск по любым мелочам названивал в главк. «Это ненадолго, — смеялись в ГУВД. — До прямого устного указания продолжать заниматься херней и не мешать всем остальным работать».

— Ну что, Серега, пошли знакомиться с гражданином Касатоновым.

Гоша затоптал окурок, и они с Челищевым вошли в унылое помещение дежурной части…

Касатонова уже два часа «разминал» смольнинский опер Валера Чернов. Основной целью «разминок» было вымотать допрашиваемого, утомить его повторяющимися малозначительными вопросами типа: «Где родился, с кем живешь, с кем дружишь?» Когда Челищев и Субботин вошли в маленький кабинетик, заполненный сизыми клубами сигаретного дыма, выражения лиц у Чернова и Касатонова были похожи — своей легкой одурелостью и усталостью друг от друга.

Гражданин Касатонов оказался типичным раскаченным до предела представителем «нового поколения», со всеми положенными атрибутами быка низшего бандитского звена; стрижка под американского сержанта, тайваньского пошива «Пума», самопальная кожаная куртка…

Челищеву сразу не понравилось проступающее сквозь похмельно-допросную усталость выражение детской безмятежности на лице Касатонова — не характерна была такая безмятежность для задержанного милицией субъекта, на котором, предположительно, двойная мокруха висит.

Чернов, предложив Субботину стул за свободным столом, а Челищеву — напротив «быка», сказал, обращаясь к Гоше:

— Выясняется, что приятель в школе учился плохо. Врать и то не умеет, память слабая, чем на неделе занимался — вспомнить не может. Или не хочется вспоминать, а? — повернулся к Касатонову опер. Касатонов нервно зевнул и ответил без выражения:

— Я уже сказал, в натуре… На дискотеке в «Пулковской» гулял.

Юморной парень, — снова повернулся к Субботину Чернов. — Сейчас я тоже всех развеселю, когда скажу, что в «Пулковской» уже десять дней никаких дискотек нет — мы проверяли, у них там профилактический ремонт какой-то… Субботин подхватил эстафетную палочку и с ходу включился:

— А мы любим веселых людей, — и без паузы спросил: — Тачка чья?

Касатонов встрепенулся и степенно ответил:

— Моя «банка», отвечаю… Субботин с нажимом в голосе задал новый вопрос:

— Где документы на машину, а?

— У телки дома в сумке забыл…

— Адрес телки? — почти без вопросительной интонации бросил Чернов.

— Адрес… Не знаю. Не запомнил… Что я, все помнить должен?! — с усиливающимся раздражением в голосе ответил «бык». Ему теперь приходилось вертеть головой от Субботина к Чернову, от Чернова к Челищеву — этот «пинг-понг» заметно выводил его из себя.

— Магнитофон чей? — бесцветным голосом спросил Сергей.

— Мой, отвечаю. Из Саранска привез месяц назад…

В «карусели» наступила пауза, все задвигали стульями, закурили. Субботин, вроде как утративший интерес к «быку», спросил Чернова:

— Следачке звонил? Чернов кивнул:

— 122-я согласована, ажур! Гоша затянулся сигаретой, встал и, вроде как прощаясь, ласково сказал Касатонову:

— Отдыхай пока, парень. Шутишь плохо, не смешно совсем. Вещь, — Субботин кивнул на магнитофон, — с двойного убийства, расстрельная статья, кстати. Ладно, пошли, Сергей Саныч, утро вечера мудренее.

Касатонов заерзал на стуле и с испугом и удивлением заговорил торопливо вслед уходящим Субботину и Челищеву:

— Вы че, я, бля, в натуре на дискотеке гулял, не убивал никого, какие убийства?…

Чернов ловко пристегнул наручником Касатонова к батарее и выскочил вслед за гостями в коридор.

Субботин, морщась от рези в глазах, спросил:

— Машины-то хозяина установили?

— Установили, — кивнул Чернов. — Даже побеседовали с ним. Старик этот, дядя Гриша — полный мудак и маразматик, хотя и ветеран. Он уже столько доверенностей на эту тачку понавыписывал, что и не помнит, кому их давал. «Меня просили, я и давал, а к нотариусу они меня сами привозили…» — и большего от него добиться трудно. Твердит, как попугай, что претензий ни к кому не имеет…

— Понятно, — многозначительно протянул Гоша, думая о чем-то своем. — Так завтра следачка во сколько будет?

К десяти, — Чернов зачем-то посмотрел на часы.

— Ну, вот и мы к тому времени завалимся. Юморист несообразительнее станет, подергается, прогреется… И расколется как сука, никуда не денется… «Развалим» мы Михаил Ивановича до самой жопы, у меня предчувствие такое есть…

Субботин довольно подмигнул Челищеву, который задумчиво покивал головой в ответ. Гошино удовлетворение Сергею не передалось. Не верилось ему, что Касатонов, этот «бройлерный кабан», имел какое-то отношение к убийству его родителей. Уж больно спокойно он держался на допросе. Но тогда зачем он явно врет про магнитофон?

«Ничего, ночь „попарится“ Михаил Иванович, поумнеет, а утром мы все спокойно выясним», — успокоил себя мысленно Сергей. Он и представить себе не мог, что никакого покоя завтрашний день не принесет, и вместо ответов на старые вопросы он получит новые…

Те, кому довелось провести хотя бы одну ночь в ИВС Смольнинского РУВД, могут засвидетельствовать, что заведение это сильно отличается от санатория. Причем в худшую сторону. Удобств минимум, атмосфера вонючая, потому что от «постояльцев» редко пахнет французским парфюмом…

Из помещения дежурной части доносились какие-то голоса, смех и монотонное бормотание переносного телевизора, который работал в дежурке, несмотря на все запреты и инструкции. Миша Касатонов, в недавнем прошлом спортсмен, подающий надежды, а ныне — обычный рядовой бандит, никак не мог уснуть, ворочаясь на жестких нарах. Мишу терзали два извечных русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?» Мише было страшно и муторно, и, он, как заведенный, шептал в темноту: «Во бляди, в блудняк втравили», — и скрипел зубами от тоски, потому как понимал, что в блудняк себя втравил он сам…

Прошлым вечером на хату, где, кроме Касатонова, ночевали еще три быка, ввалился совершенно пьяный Костя-Молоток с какой-то малолеткой. Молоток был бандитом постарше и всякий раз не забывал это подчеркнуть перед салагами типа Касатонова, недавно пришедшими в организацию, у которых еще не было ни заслуг, ни денег, ни даже закрепившейся клички… Молоток вроде как бы «курировал» молодых рекрутов, хотя воспитателем он был плохим и, говоря молодым быкам о строжайшей дисциплине и полном запрете пьянства в организации, сам неоднократно нажирался как скот в съемной хате молодых, за что неоднократно вздувался своими начальниками.

В этот вечер Костя был вовсе не в себе, и Касатонову показалось, что он не только пьян, но и ширнутый. И девка — совсем молоденькая — была такая же «двинутая». Косте было вовсе невесело, его лихорадило, он быстро начал что-то говорить про злую судьбу, запричитал, затем позвал Мишиного соседа по комнате и предложил «расписать» малолетку на двоих. Малолетка не сопротивлялась и, похоже, не очень понимала, где она и что с ней делают… Касатонов помялся перед приоткрытой дверью в комнату, где вовсю уже шло «порево». Мише нужно было передать Молотку, что его уже который день искал Винт — бригадир и самый большой начальник в организации, кого знал Касатонов, но, похоже, Костя, все равно бы ничего сейчас не воспринял. А потому Касатонов на кухне позвонил по оставленному Винтом телефону и вытащил из Костиной куртки, валявшейся на полу в прихожей, ключи от «восьмерки», которая хоть и считалась общей, но на самом деле была практически постоянно узурпировна Молотком. Мише очень давно хотелось оторваться на «восьмерке» с Веркой, недавней подружкой, работавшей в «подотчетном» ночном ларьке…

Прихватив оставленный Молотком в свой прошлый визит (такой же пьяный и истеричный, как и нынешний) красный двухкассетный «Филипс», Миша задержался у двери в комнату, где малолетка громко стонала от удовольствия, получаемого одновременно спереди и сзади.

— Костя, я, это, машину возьму ненадолго… Моя очередь вроде, да и вам без нее сейчас кайфово, — негромко, скорее для самого себя, чем для братанов, проговорил Касатонов. Посчитав доносящиеся из комнаты стоны и урчание, перемежающиеся матом, сигналами согласия, Касатонов тихонько прикрыл за собой дверь и застучал кроссовками вниз по лестнице… Вспоминая все это на жестких нарах ИВС, Касатонов скрипел зубами от тоски.

Потом он вспомнил, как Винт рассказал, что братву в беде, и особенно в тюрьме, не бросают, и стал рисовать в уме разные приятные картинки «отмазки», побега и прочей романтической ерунды. С этими картинками в голове Миша и задремал. И не слышал, как в ИВС ввели нового «постояльца», который после того, как за ним закрылась дверь, помедлил немного, привыкая к темноте, а потом направился прямо к Мишкиным нарам. Новенький был мужик лет тридцати — худощавый, с плавными движениями и хищными тенями на рубленом лице.

— Эй, подъем! — негромко сказал худощавый, тряся Касатонова за плечо.

— А… что? А? — Миша никак не мог оторваться от сна и испуганно таращился на незнакомца. — Чево?

— Слушай сюда! Ты — Касатонов Михаил Иванович?

— Да, а че?

— Ты наследил, парень! Напачкал! Убрать за собой надо. Подтереть. Без дергатни, спокойно! Винта знаешь? Сделаешь как надо — вытащим…

— Чево-чево сделаешь? — все еще не понимал Касатонов, но в голосе его уже слышалась безнадежная тоска. — Я же не делал ничего!

— А кто ключи от «восьмерки» взял? Сами в руку прыгнули? Слышь, Винт сказал — взять на себя… Вытащим потом, баксами получишь. Девочкам целочки ломать будешь…

— Это же не я, это Костя…

— Костя твой — баран, уже рыбок кормит, — зло оборвал худощавый. — Ты слушай, что делать надо, да запоминай крепче! Второй раз за ради такого красавца никому сто двадцать вторую цеплять на себя неохота! Слушай сюда…

И худощавый начал шептать что-то в самое ухо Касатонова, которому казалось, что он просто видит какой-то кошмарный сон и нужно лишь чуть-чуть напрячься, чтобы не проснуться…

Но худощавый все шептал и шептал Мише в ухо, сидевшему молча, хоть и хотелось ему кричать в голос.

— А если не получится? — спросил Касатонов, заранее зная ответ.

— А не получится — ответишь! Так что лучше — чтобы получилось, корешок… Для тебя лучше…

На следующий день Валера Чернов принял «покаянку» у Касатонова. Миша «раскололся» с раннего утра, и ликующий Валера только успевал записывать: «Я, Касатонов Михаил Иванович, добровольно сообщаю органам милиции следующее, о чем прошу учесть при назначении мне наказания: … августа 1992 года я решил совершить квартирную кражу по адресу…, так как мне было известно от знакомого по имени Исмаил, что в квартире много антикварных изделий. Когда я путем подбора ключей открыл дверь квартиры и вошел в нее, на меня неожиданно кинулся хозяин. Обороняясь, я три раза ударил его ножом, который у меня был с собой, в область туловища. Удары я наносил сверху вниз. Как убивал хозяйку — помню плохо, потому что очень испугался. Убегая, схватил магнитофон „Филипс“, потому что в тот момент не имел средств к существованию. Магнитофон я хотел продать. Орудие преступления (нож) в тот же день я выкинул в Неву… Могу показать, как все происходило, непосредственно на месте преступления…»

Челищев узнал обо всем этом от Субботина, который позвонил ему с утра в прокуратуру. Гоша, похоже, считал, что все закончилось, и несколько удивился ноткам недоверия в голосе Сергея. Челищев предложил Гоше съездить вдвоем в Смольнинское и еще раз «покрутить» Касатонова, на что Субботин, хмыкнув, ответил: «Старик, так уже все, в принципе, ясно… Завтра уличная^[4], нюансы сами доработаете… А у нас сейчас запарка небольшая, похоже, «серия» пошла… Ты извини, я, если, конечно, очень надо, подъеду, но…»

В общем, ни Челищев, ни Субботин Касатонова перед следственным экспериментом увидеть не смогли… Сергея дернул к себе начальник отдела и долго и нудно выяснял причины задержки дел об убийстве сторожа фирмы «Криста», и Сергей так же долго и нудно что-то врал, потому что, по правде говоря, причина задержки была только одна — Сергею заниматься этим делом было просто некогда, да и неохота.

Перед концом рабочего дня Челищев заскочил к Марии Сергеевне Плоткиной, предпенсионного возраста следачке, получившей в производство дело об убийстве Челищевых. Сергей оставил ей комплект ключей от квартиры, сказав, что тоже постарается успеть к началу «уличной».

— Не возражаете, Мария Сергеевна?

— Ну что вы, Сереженька, конечно… Я все понимаю. — Плоткина всегда «все понимала» и редко возражала кому бы то ни было. Мыслями она давно была на пенсии и досиживала в прокуратуре последние месяцы.

Говорили, что когда-то Мария Сергеевна была хорошим профессионалом, но это было давно. Сейчас главной страстью Плоткиной стало вязание спицами по образцам из журнала «Бурда-моден». Это знали все в прокуратуре, но закрывали на это глаза. Все понимали — возраст. Сергей тоже все понимал. Не понимал он только одного — почему дело об убийстве его родителей «расписали» Марии Сергеевне, которая последние три года получала только самые простые, или, как говорил Андрюха Румянцев, адаптированные дела.

К началу «уличной» Челищев, конечно, опоздал. В прокуратуре ему пришлось срочно писать какие-то справки, неведомо зачем потребовавшиеся шефу «прямо сейчас, Сергей Саныч, не откладывая…»

У подъезда Челищевых сиротливо стояли замызганный «жигуленок» и такой же замызганный «воронок». Две старушки с собачками, оживленно обсуждавшие новость — «убивца Челищевых привезли, рожа-то — злодейская», — тактично замолчали, увидев Сергея. На лестничной площадке второго этажа скучал прыщавый милиционер, одетый по моде участковых в коротковатые форменные брюки не доходившие до верхнего края растоптанных ботинок…

Еще двое красавцев, которые, судя по всему, должны были перекрывать площадку четвертого этажа, курили на третьем — напротив двери Челищевых. Одного из них Сергей узнал — в день убийства он ходил по квартире и приговаривал: «Живут же люди…»

В квартире снова было полно народу. Мария Сергеевна с неизменно добрым лицом что-то писала. Сияющий как медный таз, гордый собой Валера Чернов что-то говорил двум несчастного вида понятым, постоянно приговаривая «под Жеглова»: «Значится, так!»

Седовласый специалист-криминалист в потертой кожаной куртке что-то проверял в видеокамере…

Миша Касатонов был пристегнут за руку к худенькому сержанту в огромной фуражке. Миша был очень бледен и постоянно слизывал пот с верхней губы.

— Касатонов, покажите еще раз, как вы наносили удары, — ласковым голосом сказала Плоткина, кивнув Сергею. — Коля, зайди, пожалуйста.

Участковый Коля с готовностью стал изображать Челищева-старшего. Наверное, он в этот момент думал, что в нем погиб великий артист. А может, думал, что еще не погиб.

— Я испугался, — заговорил Касатонов, — хотел бежать, но мужик схватил меня за горло, и я, обороняясь… Сергея затрясло, и он сел на диван, доставая сигарету.

— Володя, снимай! — ласково повернулась Плоткина к криминалисту.

— Покажите, как вы наносили удары.

— Ну, вот так, примерно, — Касатонов махнул правой рукой, прикованной к левой руке сержанта, и замер. Вдвоем они стали напоминать известную скульптуру Мухиной «Рабочий и колхозница».

— Сверху вниз? — уточнила Плоткина.

— Да, — трясущимися губами прошептал Касатонов. — Показать трудно — рука закована…

— Момент, — метнулся к Касатонову с сержантиком Чернов. — Я мигом, Мария Сергеевна… Суетливыми движениями Валера отстегнул Касатонова от сержанта.

— Так как вы били?

— Вот так… — Касатонов махнул рукой сверху вниз, в грудь важного участкового Коли.

Все движения Касатонова были какими-то замедленными, казалось, он о чем-то лихорадочно думал, и Сергей вдруг забеспокоился.

— Покажите еще раз, как? — не отрывая глаз от бумаг, переспросила Плоткина.

— Вот так!

Участковый Коля, казалось, просто сломался от страшного удара ребром ладони в горло. Чернов, получив «вертушку» в голову, падал с не успевшей сойти с лица улыбкой. Криминалист Володя непонятно каким образом отлетел в дальний угол комнаты вместе с видеокамерой, а у ног Касатонова, держась за живот, скулил сержантик, на голове которого каким-то чудом продолжала держаться фуражка. Плоткина подняла от бумаг непонимающие глаза.

— Ты че, блядь, де… — Второй участковый, решивший заглянуть в квартиру на шум, не договорил, вышвырнутый ударом входной двери на лестничную площадку.

— Не стрелять! — истошно заорал Челищев, проскакивая мимо понятых, превратившихся в экспонаты музея восковых фигур, и перепрыгивая через блюющего на пол сержантика…

Касатонов сначала рванулся было вниз, но на площадке второго этажа щелкнул затвором бледный от решимости милиционер. Тогда Касатонов ринулся наверх: «Чердаком уйду!»

Он поступал, не думая. Повинуясь приказам могучего инстинкта самосохранения, он бросился наверх, к люку на крышу.

— Не стрелять! — орал Челищев, выскакивая на лестницу.

— Стой, сука! — захрипел участковый, лежавший на лестничной площадке, пытаясь достать пистолет из-под плаща.

Челищев, задыхаясь, бежал за Касатоновым, который уже перелезал через решетку, отделяющую последнюю площадку от остальной лестницы. Люк на крышу был открыт.

— Стой!

— Отсосите, пидоры! — визгливо выдохнул Касатонов.

Тут снизу гулко ударили два выстрела.

Миша замер на решетке, будто задумавшись о чем-то, а потом разжал пальцы и упал в пролет…

Челищев помчался вниз, мимо открывающихся дверей, в которых белели испуганные лица соседей.

Касатонов был еще жив, и ему было очень больно. Он дергался и всхлипывал, лежа на спине, и стонал тоненьким мальчишеским голосом:

— Мама, ой, больно как, мамочка!…

— Сейчас, Миша, сейчас, — бормотал Челищев, опускаясь на пол рядом с Касатоновым и подхватывая его голову рукой. — Сейчас доктор приедет, ты что же это натворил…

— Не прие… — Миша забился, застонал на руках Челищева и угасающим голосом прошептал, отчаянно тараща мутнеющие глаза:

— Я не… не убивал… я даже не… Потом Миша дернулся и затих, а Челищев все сидел и придерживал его за голову, пока сверху не приковылял Валера Чернов с пистолетом в руке:

— Сергей Саныч?! А?! Как же это? Но — он сам… Мы все по инструкции… А?!

Челищев медленно встал с пола и посмотрел на кровь Касатонова на своих руках. Потом глянул на растерянное лицо Чернова и коротко, презрительно бросил:

— Тебе, Валера, не в ментовке работать, тебе коров пасти надо!

Второй час Сергей пытался сосредоточиться на формуле обвинения по делу сторожа фирмы «Криста», злодейски убитого приятелями-собутыльниками во время ночного дежурства. Несмотря на то, что в деле со сторожем-алкоголиком все было предельно ясно, Челищев с трудом печатал каждую строчку по пять минут. Мыслями он постоянно возвращался к погибшему Касатонову и его последней фразе: «Я не убивал». К тому же Миша показывал, что бил ножом сверху, а Субботин, видевший трупы, сказал, что отца ударили ножом снизу… Что-то не складывалось во всей этой истории, и это «что-то» не давало Сергею покоя.

Оставив в машинке лист с недопечатанным обвинением, Сергей толкнулся в дверь шефа. Дверь была заперта. Челищев прошел в приемную прокурора и хмуро спросил Воронину:

— В бункере?

— Да, — Юля полупривстала со стула навстречу Челищеву. — Совещание.

— Мой выйдет, скажи, что я к судмедэксперту поехал…

Поехал Челищев, как обычно, «одиннадцатым» маршрутом — то есть общественным транспортом и пешком.

К экспертам ездить Сергей не любил, потому что запахи в этом заведении были не для слабонервных… В канцелярии Челищев взял материалы по своему сторожу и толкнулся в кабинетик Антоши Худово, судмедэксперта, который проводил вскрытие трупов Челищевых. Антоша был на очередном вскрытии, и в кабинетике сидели только две молоденькие лаборантки, аппетитно уплетавшие бутерброды с вареной колбасой.

Ждать Антошу с ними Челищев не захотел и вышел в коридор. Пока он был в кабинете, в коридор успели внести носилки с очередным трупом, прикрытым простыней.

Сергей задумчиво уставился на носилки.

— Хороша красотка? — пьяненький санитар, хохотнув, отдернул простынь.

Девушка, лежавшая на носилках, и впрямь, видно, была при жизни красива. Краски лица еще не успели потускнеть. У левого соска чернело небольшое пулевое отверстие…

— С «черными» трахалась девочка, — икнув, прокомментировал санитар, — ну и попала под разборку. А хороша… И санитар чмокнул губами.

Челищев подавил желание выругаться и отошел к окну, доставая сигарету. Что толку срывать раздражение на санитаре? Они — люди убогие, работающие не за страх, а за спирт…

— Давно ждешь?

Сергея хлопнул по плечу Антоша Худово. Худово был всего несколькими годами старше Челищева, но выглядел глубоким стариком. Каждодневные неумеренные дозы спирта делали свое дело. Но алкоголиком Худово себя не считал, заявляя, что «алкоголики — это когда деградация личности. А я еще вполне функционирую».

— Антоша, — сказал Сергей, — я насчет заключения по моим…

— Да, да… — горестно кивнул Худово. — В принципе готово, но я еще не отпечатал, у нас тут — сам видишь, каждый день «клиенты» новые… Как будто живыми в очередях не настоялись.

— Мне не нужно отпечатанное, мне только узнать, как наносились удары. Просто для себя.

— Ну, это пожалуйста. Пошли ко мне. «Мерзавчика» примешь?

— Да нет, спасибо. И без того хреново.

— Ну, как знаешь, как знаешь… — Антоша распахнул дверь в свой кабинет и распорядился:

— Ларисочка, дозу!

Ларисочка, лаборантка с глазами сумасшедшей кошки, через которую, как говорили, прошел весь «убойный цех», заколыхала грудью, рискуя порвать халатик, и налила Худово рюмку спирта. Ларисочка все делала, колыхая грудью, и надо отметить, колыхать было чем…

Худово деловито «принял» и стал разгребать бумаги на своем столе, мурлыкая себе под нос: «Сейчас, сейчас мы их отыщем, сейчас, сейчас мы их найдем…»

— А… На, вот они… Ну, так что тебя интересует?

— По отцу… Сергей запнулся и поправился:

— По мужскому трупу… Куда были удары и как наносились?

Худово снова замурлыкал, читая свои каракули: «Удары, удары, удары…»

— А, вот: два проникающих ранения — одно в область живота, другое — смертельное, в левую сторону груди, а наносились они снизу вверх!

— Антоша, ты ничего не путаешь? Не наоборот?

Худово оскорбление хрюкнул и дрыгнул мизинчиком в сторону рюмки. Последний жест предназначался Ларисочке, которая с готовностью налила «мерзавчика».

Худово возмущенно выпил спирт и зажевал колбасой.

— Ты меня просто обижаешь, старик… Не ожидал. На, если хочешь, прочитай сам!

Антоша протянул Челищеву листки со своими каракулями.

— Да нет, это лишнее, — ответил Челищев, вставав с табуретки. — Ладно, без обид. Поехал я.

— А может, «мерзавчик»? — легко простил Сергея Худово.

— Да, Сереженька, посиди с нами, — наваливаясь на плечо Челищева, проговорила Ларисочка. — Что ты сегодня такой злюка?

— В другой раз. Непременно. Пока. Челищев осторожно усадил Ларисочку на стул (чтобы за пазухой у нее не расплескалось) и ушел из кабинетика…

После разговора с Худово Сергей больше не сомневался в том, что покойный Миша Касатонов почти никакого отношения к убийству Челищевых не имел.

Почти — потому что Миша был каким-то образом связан с теми, кто уговорил его взять вину на себя. А вот эти «кто-то» должны были знать, кто убивал и почему. Касатонов не мог оговорить себя просто так, ему могли передать приказ только те, кого он знал и боялся…

Кто они? Сергей закрыл глаза и попробовал представить себе этих людей, но подсознание рисовало только какие-то жуткие темные силуэты… Челищев вздохнул и снял телефонную трубку.

— Степа, привет, это Сергей Челищев… Да, спасибо… Давненько мы с тобой книжки не смотрели… Давай сегодня в 18.00, на обычном месте… Лады!

Сергей звонил Степе Маркову, оперу из ОРБ. Марков учился на юрфаке двумя курсами позже Челищева. Нельзя сказать, чтобы они были большими приятелями, но знали друг друга хорошо. Они поддерживали взаимовыгодный контакт, изредка обмениваясь информацией. Пару раз Челищев кое-что подсказал Маркову. Один раз это «кое-что» спасло Степу от неприятности. Они встречались обычно у Финляндского вокзала, на книжных развалах. В принципе, особой необходимости в такой конспирации не было, но руководство каждого правоохранительного органа не особенно приветствует тесные внеслужебные контакты с людьми из другого ведомства. В каждой избушке есть не только свои погремушки, но и свои маленькие и большие тайны, которые вовсе ни к чему выносить из этих самых избушек. Поэтому Челищев и Марков встречались на книжных развалах как шпионы и постоянно шутили по этому поводу, понимая, что в каждой шутке — только доля шутки…

— Степа, мне нужно полностью прокинуть одного покойника. Убиенный был бандитом, из молодых. Как раз по вашему ведомству, — говорил Челищев Маркову, — разглядывавшему томик Чейза. — Мне нужно знать, из какой он группировки, кто там над ним стоял, ну и все такое прочее — как можно подробнее… Марков оторвался от Чейза и посмотрел на Челищева.

— А покойничек питерский был?

— В том-то и дело, что нет… Из приехавших за счастьем. Притом недавно приехавших.

Степан скривил нос и с сомнением покачал головой.

— Да, я понимаю, что вы не волшебники… Но вдруг? Это мне лично надо. Очень! Марков вздохнул и прищурился:

— Разве что только для тебя!… Попробую что-нибудь!

— Лады! Заметано! Заранее благодарю. Только пробуй, если можно, побыстрее… Я боюсь, и так времени слишком много потеряно…

Прошло еще несколько дней, и однажды после обеда к Сергею в кабинет заглянула баба Дуся, которая стрельнула у Челищева сигаретку и, затянувшись дымом, сказала:

— Машка-то Плоткина — дело в архив отписывает…

— Какое дело? — не сразу понял Сергей.

Баба Дуся вздохнула, покачала головой и ушла.

Сергей, конечно, уже понял, что в архив списывают дело об убийстве Челищевых — как раскрытое. Убийца — Касатонов — был пойман, вину признал и погиб во время попытки к бегству. А расхождения в его показаниях с данными экспертизы? Кто с этим будет возиться, кто обратит на это внимание?

Понимая все это, Челищев все-таки пошел к Плоткиной.

Мария Сергеевна что-то писала и радостно, по-доброму заулыбалась Сергею.

— Заходите, Сереженька, садитесь… Садиться Челищев не стал. С иронией посмотрев на Плоткину, он зло спросил:

— В архив, значит? — и кивнул на нетолстую папку.

— А что? Дело раскрытое, ясное… Есть, конечно, кое-какие огрехи, но — где их нет?

— Угу… Раскрытое, значит… А можно мне дело полистать немного?! — протянул было руку к папке Сергей, но Плоткина накрыла ее своей рукой.

— Сергей Александрович, я понимаю, погибли близкие вам люди… Когда могла, я шла вам навстречу… Ничего хорошего из этого, как видно, не вышло… Я позволила вам быть на эксперименте — а ведь это после вашего прихода Касатонов вдруг решился на побег…

— Что?! — оторопел Челищев. А Плоткина вдруг посмотрела на него холодно, без всякой пенсионной доброты в глазах:

— Вам что-то не нравится, Сергей Александрович?

Сергей постоял немного, дергая щекой, и кивнул:

— Да, Мария Сергеевна. Мне все не нравится!

И шарахнул дверью кабинета Плоткиной.

Вызов к Прохоренко не заставил себя долго ждать. К Челищеву прибежала взволнованная Воронина и, испуганно тараща круглые глаза, пролепетала:

— Сережа, тебя к шефу… — Юля понизила голос и добавила: — Злой, как черт! Ты что, натворил что-нибудь?

Сергей смял окурок в пепельнице и буркнул:

— Нет, только собираюсь натворить… Сейчас буду.

Николай Степанович разгуливал по своему кабинету со скоростью, явно превышающей скорость его обычно плавной степенной походки. Руки Челищеву на этот раз он не подал и сесть не предложил.

Челищев молчал, предпочитая, чтобы разговор начал Прохоренко. «Ишь ты, какие мы сердитые-то… Ну давай, Козявочник, начинай меня прорабатывать. С чего начнешь? Не иначе как со сторожа-упокойничка…» — усмехнулся про себя Сергей.

— Сергей Александрович! — словно угадав его мысли, развернулся к Челищеву Прохоренко. — Что у вас со сторожем «Кристы»? Почему затягиваете? Вам по срокам уже давно пора на 201-ю выходить, но вы, видимо, заняты более важными делами, и на вашу непосредственную работу времени не остается… Мне непонятно, почему вы занимаетесь личными вопросами в ущерб служебным?!

Челищев, подавляя поднимающееся раздражение, ответил;

— Я не личными делами занимаюсь… Но Прохоренко, поднимая тон, перебил его:

— Вы не в частной лавочке работаете, Челищев! Если вам частным сыском заниматься хочется — пожалуйста, никто не держит! Лицензию получайте — и вперед! Но и тогда вам никто не даст права оскорблять наших заслуженных работников. Мария Сергеевна не заслужила хамства от вас, который вдвое младше нее по возрасту! Да она в прокуратуре работала, когда вас еще на свете не было! Плоткина душой за дело болеет, и мы никому не позволим так с ней обращаться!

— »Так» — это как? — спросил Челищев, но Прохоренко продолжал свою гневную речь, не обратив на реплику Сергея никакого внимания.

— Впрочем, вы не только с нашими сотрудниками конфликтуете, но и оскорбляете представителей других ведомств, поднадзорных нам, что вдвойне безнравственно.

— Кого это я оскорбляю?

— Чернов, которого вы незаслуженно облили грязью, прилюдно причем, с отличием закончил школу милиции, этот офицер на хорошем счету, и вам никто не…

Кровь бросилась в голову Сергею, когда он вспомнил жалкое лицо Чернова, ковылявшего с пистолетом к остывающему телу Касатонова… Уже не очень отдавая себе отчет в последствиях, Челищев хрипло спросил, как выплюнул:

— Что с делом Челищевых делать будете? В архив прятать?!

Николай Степанович словно поперхнулся, побагровел и рявкнул:

— Вы забываетесь, Челищев! Сергей сдавленным голосом, чтобы не заорать от ненависти и злобы, прохрипел-прокаркал:

— Это вы, похоже, давно забыли, где работаете и для чего… Прохоренко был уже не багрового, а какого-то нехорошего синеватого цвета:

— Ах ты… щенок! Не хочешь работать — никто не держит… Клади удостоверение на стол — и куда угодно!

Челищев внезапно успокоился и с интересом посмотрел на Прохоренко:

— А что это вы так занервничали, Николай Степанович? На «ты» перешли… Это у вас в Воронеже так принято?!

— Вон!!! — заорал Прохоренко и, тыча пальцем в стол, задыхаясь, прохрипел: — Удостоверение…

Челищев молча достал удостоверение, раскрыл его и, завернув «блинчиком», швырнул на прокурорский стол. Потом развернулся и, уже стоя к Прохоренко спиной, услышал:

— Готовь дела к сдаче!

Совершенно спокойно Челищев вернулся к столу Николая Степановича, достал ключи от сейфа и аккуратно, не звякая, положил их на полированную поверхность.

Неслышно ступая по ковровой дорожке, Челищев дошел до двери, открыл ее, не взглянув на прокурора, аккуратно, без стука прикрыл и, не глядя на Юлю в приемной, с ужасом смотревшую на него, пошел к себе в кабинет…

Увольнение много времени не заняло. За те несколько дней, пока Челищев сдавал дела, подписывал «бегунок» и расписывался в бухгалтерии, вокруг него образовался вакуум, как будто он заболел проказой. Как назло, не было даже Андрея Румянцева, уехавшего в Генеральную прокуратуру «пропихивать» дело о коррупции в мэрии. Звенящая пустота поселилась у Сергея в душе. Он ни о чем не жалел, но ему было, конечно, плохо, муторно.

Собрав вещи, он сидел в своем кабинете, прощаясь с ним, понимая, что уходит навсегда.

— Здравствуй, Сережа, — в кабинет вошла баба Дуся. — Собрался?

— Заходи, баб Дусь, — обрадовался Челищев. — Посошок со мной примешь?

— Наливай, с хорошим человеком грех не выпить… Челищев налил по полстакана из начатой бутылки «Распутина».

Выпили молча, не чокаясь, как на поминках. Сергей сразу же разлил по стаканам остатки водки.

— Переживаешь? — спросила баба Дуся.

— Да как тебе сказать… — поднял глаза Челищев и осекся.

Морщины у бабы Дуси разгладились, нелепый голубой платочек упал на плечи, обнажив густые седые волосы… На стуле сидела не уборщица, а интеллигентная, мудрая женщина со скорбными, умными глазами.

— Не переживай, Сергей Александрович… Уходишь, и правильно делаешь… Еще бы немного здесь поработал, и перемололи бы тебя, как меня в свое время…

Баба Дуся выпила водку легко и красиво и четкими, уверенными движениями взяла сигарету…

— Я ведь не всю жизнь была «бабой Дусей» — уборщицей-алкоголичкой… Карьера у меня была совсем другая… «Важняком» закончила… «Важняка» за дело банды Толстопятова получила, в Ростове тогда сводная бригада работала… Красивое раскрытие было, Сереженька.

Челищев что-то смутно стал припоминать, удивленно глядя на сидевшую перед ним незнакомую женщину.

— А сломали меня уже потом, на «луковом деле»… Про него ты, конечно, слышал… Много народу через него прошло, много навсегда успокоилось… Братья Седюки завязаны там тоже были, но ушли, не успели мы…

Про «луковое дело» Челищев слышал. Следаки постарше, подвыпив, иногда рассказывали какие-то невероятные истории, что в начале 80-х ковырнула питерская прокуратура по-настоящему «торговую мафию»… Тогда был большой дефицит лука, а по всем отчетам прошли сведения, что урожай лука пропал. На самом деле он был собран, но несколько эшелонов с луком исчезло. А потом партии репчатого лука стали вдруг появляться на рынках… Дело тогда замяли, потому что ниточки шли уже к очень крутым и серьезным людям.

— Не знаю, чего мне тогда не хватало. Умная ведь была уже, битая и стреляная. Меня сначала к ордену представили, когда дело еще только начиналось… Мне бы понять намек, да, видно, гордыня обуяла… Потом — автокатастрофа, какой-то пьяный водитель грузовика буквально растоптал нашу дежурную «Волгу»… Водителя того потом нашли повесившимся… Пока в больнице лежала — два раза «случайно» капельница у меня обрывалась, выкарабкалась чудом… Муж ушел… Потом — мне уже выписываться — сын, Алеша мой, в колхозе утонул… На картошке они были студентами. Он на курс старше тебя учился…

Пораженный Челищев вспомнил эту историю, они только поступили, и весь юрфак гудел про эту смерть, и вспомнил он даже фотографию в траурной рамке с объявлением о дне похорон — она висела на доске расписаний.

— Из прокуратуры я, конечно, ушла… Помыкалась немного юрисконсультом «Ленвторсырья», дошла до ручки — Галка-помойка меня на работу устраивала! Потом — пенсия… Дома сидеть не смогла, устроилась сюда вот уборщицей… Меня тут многие помнят, только вид делают, что не узнают. Да мне и не надо. Мне вообще уже мало что нужно в жизни…

Сергей смотрел на бабу Дусю и не мог поверить в то, что у старенькой уборщицы, оказывается, была такая страшная судьба.

— Так что беги отсюда, Сереженька, пока тебя не пережевали и не выплюнули. А ведь начали уже…

Водка, огромное нервное напряжение последних дней и страшноватый рассказ бабы Дуси сломали ледяную корку внутри. Взяв старую женщину за руку, он неожиданно для себя самого затрясся в рыданиях, выплескивая в теплую сильную ладонь свою боль, обиду, отчаяние и злость…

— Ничего, ничего, Сергей Саныч, — говорила баба Дуся, гладя его по волосам. — Все будет хорошо. Ты парень сильный и до конца еще нашей системой не изломанный… Оправишься, отойдешь… С горячки только глупостей не натвори… Один ты ничего не сможешь. Думай и не забывай оглядываться, считай на ход вперед.

— Я считаю, — как обиженный ребенок буркнул в ладонь бабы Дуси Челищев, но та не дала ему поднять голову, продолжая гладить его по волосам.

— Ничего ты пока не считаешь… Считал бы, не стал бы Юльку Воронину трахать, шлюху валютную… — Челищев дернулся, но сильная рука не дала его голове подняться. — Молчи и слушай, сынок… Прохоренко Юльку никому просто так не отдаст, а сама она слишком крепко у него на «кукане» сидит, чтобы самодеятельность себе позволить… Ты не знаешь, из какого дерьма он ее вытащил… Вытащил — но в любой момент обратно толкнуть может. Они с Никодимовым ее только под самых нужных людей подкладывали, под таких милицейских начальников, по сравнению с которыми ты просто мальчик… Видно, и от тебя что-то срочно потребовалось… Или могло потребоваться… Считай, что родители твои своей смертью тебя из-под чего-то вывели, карты им смешали… Ты лежи, лежи, глаза закрой, расслабься, со мной можно, с другими нельзя… Куда уходишь-то?

— В адвокатуру ткнусь, — сквозь навалившуюся с непонятной силой дрему пробормотал Челищев.

— В адвокатуру, значит, — доносился до него уплывающий голос бабы Дуси. — Не сдался, значит, с другого конца зайти хочешь… Тебя с твоей репутацией в адвокатуру-то могут и не взять.

— Возьмут! — прошептал Челищев, засыпая.

— Может, и возьмут, — согласилась баба Дуся, рассеянно продолжая гладить Сергея по голове, — а не возьмут сразу, может, и я чем-нибудь тебе помогу. Передо мной в областной у кое-кого должки остались… Может, и пришла пора их отдавать…

Этого Челищев уже не слышал. Он уснул, и ему приснилась дорога в степи, уходящая за горизонт… Жарко, пить хочется Сергею, знает он, что за его спиной дом стоит, можно оглянуться, зайти в хату, воды попить, лечь отдохнуть, но словно голос какой-то в уши шепчет: «Не оглядывайся, не оборачивайся». Послушался Сергей голоса, пошел по дороге, не оборачиваясь, далеко ушел, потом на холм поднялся, где как раз дорога поворачивала, глянул назад, где дом стоял, откуда он на дорогу ступил, — а нет там дома, пепелище черное, тени какие-то серые движутся словно за Сергеем в погоню кинуться хотят. Крикнул Челищев, побежал, но споткнулся и упал, с холма вниз покатился…

Челищев со стоном поднялся с пола. Во сне он упал со стула, сидя на котором уснул. Сколько он проспал? Челищев глянул на часы и удивился — всего-то полчаса, а выспался так, будто ночь целую без задних ног дрых. Вот только в горле у Сергея было суховато после водки, но голова была на удивление ясной. Его взгляд упал на полную бутылку минеральной воды, стоявшей на какой-то записке.

Челищев сковырнул пробку о край стола и жадно глотал минералку, пока не выпил всю бутылку. Потом Сергей закурил и взял записку со стола. На клочке бумаги были написаны семь цифр и слово: «Позвони».

— Молодец, баба Дуся, спасибо. Позвоню обязательно, — пробормотал Челищев, пряча записку в карман. Потом он погасил в пепельнице сигарету, поднял сумку, огляделся в последний раз и, тряхнув волосами, вышел из кабинета… Сергей думал, что покидает прокуратуру навсегда…

Часть II
АДВОКАТ

Удостоверение адвоката Челищев получил довольно быстро. Шеф областной коллегии адвокатов Семен Борисович Ланкин, конечно, не был сильно обрадован визитом Сергея и просьбой взять его на работу.

— Не знаю, что и сказать вам, Сергей Александрович… — Ланкин растерянно бродил по кабинету, потирая холеные ладошки. — Согласитесь, с вашей репутацией — в адвокаты… Просто не знаю…

Репутация у Челищева в адвокатских кругах была действительно аховая. Адвокатов он не любил, не «договаривался» и вообще вел себя так, что быстро заработал себе не характерную для работников прокуратуры кличку «мент». Был бы на месте Ланкина другой человек — Челищев, возможно, просто не стал бы тратить время на бессмысленное обивание порогов. Но за Семеном Борисовичем был должок. Лет пять назад, когда Ланкин еще не возглавлял адвокатуру, Челищев на подсадке^[5] в «Крестах» во время одного допроса стал случайным свидетелем того, как Ланкин передал ширево своему клиенту. Клиента потом ошмонали контролеры, и Ланкину было бы очень плохо, если бы Челищев дал на него показания. Сергей этого делать не стал, пожалев смертельно перепуганного респектабельного адвоката. Ланкин, правда, тогда вроде как «отдарился», прислав без письма Челищеву огромную бутылку дорогущего коньяка «Армения», который Сергеем был немедленно выпит с большим энтузиазмом в компании с Андреем Румянцевым. Однако Сергей справедливо полагал, что коньяк и возможный срок — вещи малосопоставимые, хотя бы по временному фактору воздействия на человеческий организм.

И вот теперь Семен Борисович, ломая ручки, метался по кабинету, пытаясь разрешить чудовищную дилемму: взять «мента» в свой корпоративный и закрытый от случайных людей «междусобойчик» или расписаться в том, что он, Семен Борисович Ланкин, неблагодарная, не помнящая добра свинья.

— Просто не знаю, как вы сможете… э-э… влиться в коллектив… Вы меня, надеюсь, понимаете… Согласитесь, ваши э-э… совсем недавние взгляды и даже некоторые… э-э… поступки носили характер… э-э… юридического экстремизма… Вы меня понимаете?

Челищев все прекрасно понимал. Месяца три назад некий коллега Семена Борисовича настолько достал Сергея своей неугомонной активностью по выискиванию малейших нарушений формальностей в деле и опротестовыванием буквально каждого шага следствия, что Челищев однажды не выдержал и без свидетелей послал адвоката на три русские буквы, назвав еще при этом защитника «пидором»…

— К тому же я не уверен, что у нас для вас найдутся… э-э… клиенты, достойные вашей… э-э… бесспорно высокой юридической квалификации… Вы же не захотите браться за такие дела, как, например, кража колес из «Запорожца»…

— Захочу, — перебил Панкина Сергей. — Отчего же… Я как раз считаю, что начинать всегда нужно с малого… Опыта набраться, поучиться… Да, кстати, Семен Борисович, меня просила с оказией передать вам привет Евдокия Андреевна Кузнецова…

Ланкин дернулся и побледнел так, как будто вместо Сергея увидел перед собой вырвавшегося из ада вурдалака.

— Она… жива?!

— Да, вполне. — Сергей вежливо улыбнулся, а потом буквально повторил фразу, которую заставила его выучить наизусть баба Дуся:

— Она часто вас вспоминает и бережно хранит ваши письма, которые ей очень дороги…

Ланкин рухнул в кресло и долго молчал, с ужасом глядя на Сергея. Потом он несколько раз судорожно вздохнул и наконец сказал:

— Спасибо… Я очень хорошо помню Евдокию Андреевну… Поклон ей от меня… А что касается вас — ну что же, давайте попробуем… Я думаю, что смогу убедить коллег… В конце концов, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними…

Вот так Сергей стал адвокатом, осуществив тем самым заветную мечту своей мамы. К сожалению, возрадоваться Марина Ильинична могла теперь разве что на небесах, в существование которых Сергей не очень верил…

Отношения с новыми коллегами у Челищева, конечно, не сложились. Он был для них чужаком, ментом, с непонятной целью влезшим в их вотчину, на их территорию. Да Сергей и сам не стремился завязывать дружеские отношения с коллегами. Ему нужны были серьезные клиенты, завоевав доверие которых Челищев надеялся продвинуться к разгадке страшной смерти своих родителей.

Но проработав в адвокатуре пару месяцев, Сергей понял, что его первоначальный план был по меньшей мере наивен. Никто не подпускал его к клиентам из числа серьезных городских «мафиози», имевших своих постоянных, проверенных адвокатов. На Челищева в адвокатуре сваливали всевозможное мелкоуголовное дерьмо, которое занимало уйму времени, не давая взамен ни морального, ни материального удовлетворения. За два месяца Челищев не продвинулся в своем частном расследовании ни на сантиметр. А тут еще и Степу Маркова откомандировали в Москву на учебу.

Вечерами Сергей иногда встречался с Андрюхой Румянцевым, который рассказывал ему последние прокуратурские новости. Но встречи эти становились все реже, потому что общих тем у недавних коллег и соратников было все меньше и меньше. К тому же Сергей быстро понял что Андрей, не говоря об этом открыто был вовсе не в восторге от поддержания отношений с тем, кто в прокуратуре предан анафеме.

Оставаясь ночью один в пустой квартире, Сергей мучился от бессонницы, смоля в темноте сигарету за сигаретой, с трудом подавляя настойчивое желание выпить…

Так продолжалось до середины ноября, и Челищев все чаще задавал себе вопрос: «Зачем?» Вопрос был глобальным и жутковатым: зачем он ушел из прокуратуры, зачем пришел в адвокатуру и вообще зачем все это продолжать?…

Однажды во второй половине дня, мучая себя бесконечными «зачем», Челищев поплелся в «Кресты» на встречу с очередным клиентом — придурком-слесарем, который на общей пьянке трахнул жену приятеля, а когда та, увидев очухавшегося от портвейна мужа, заорала: «Насилуют!», неожиданно проломил рогатому дружку голову бутылкой. Предыдущий разговор со слесарем чуть не свел Челищева с ума, потому что «насильник» мыслил с трудом, постоянно хватал Сергея за рукав и возмущенно повторял:

— Не, а че они, как эти?…

С тоской ожидая клиента, Челищев медленно прогуливаются взад-вперед по допросному коридору «Крестов». Из третьей по правой стене комнаты для допросов тетка-контролер вывела здоровенного парня в длинной кожаной куртке. Его чуть ссутуленная спина и коротко стриженный затылок вдруг что-то напомнили Сергею, заставив его сделать шаг вперед. Все еще не узнавая конвоируемого, Челищев тем не менее почувствовал, как сердце лихорадочно заколотилось о ребра, выплеснув в кровь огромное количество адреналина. Ладони у Сергея стали влажными, и в этот момент стриженый оглянулся… Когда их глаза встретились, Челищеву показалось, что сердце у него остановилось, потому что на него смотрел своими зеленоватыми глазами Олег Званцев… Казалось, все замерло в тюрьме, как в заколдованном царстве, время остановилось, а Сергей и Олег все смотрели не отрываясь друг на друга. Некрасивая контролерша подтолкнула Олега в спину, открыла стакан^[6] и лязгнула замком. Время, остановившееся мгновение назад, вдруг понеслось с чудовищной быстротой, обгоняя обрывки мыслей, метавшихся в мозгу Челищева.

«Не может быть… Афган… Он погиб там восемь лет назад… Но это точно он… Олежка… И он меня тоже узнал… Афган… Не может быть… Почему он в тюрьме?»

Контролерша отошла к дежурке, и Сергей, пытаясь не ускорять шаг, подошел к «стакану», в котором, скорчившись, сидел стриженый… Челищев заглянул в окошечко и снова встретился глазами с Олегом… Да, это был он, изменившийся, с огрубевшими чертами лица и похолодевшими глазами, но он, Олежка Званцев, лучший друг, которого Челищев потерял восемь лет назад, оплакал и которого он до сих пор иногда видел во снах, потому что второго такого друга Сергей так и не встретил.

— Здорово, Серега! — голос Олега доносился из стакана глухо, словно из могилы, как подумалось Челищеву, которому казалось, что он снова видит какой-то странный сон.

— Олежка… Ты жив?! — прошептал Челищев пересохшими губами. Званцев скорее прочитал вопрос по губам, чем услышал, и угрюмо хмыкнул:

— Живой, как видишь!

Олег поморщился, словно от сдерживаемой боли, и на мгновение прикрыл глаза…

…Возможно, если бы тогда, осенью 1984 года в Баграме, младший сержант 345-го полка ВДВ Званцев не пошел на боевые вместе со своей ротой глубинной разведки — все бы в его жизни сложилось иначе… А, может быть, и нет, да и что толку гадать: «Что было бы, если бы я не…» Званцеву до дембеля оставался месяц, и, в принципе, он мог бы отказаться от боевых, никто бы его не осудил, дембеля имели свои негласные преимущества, признаваемые почти безоговорочно всеми в «сороковой» — и солдатами, и офицерами…^[7]

Но отказаться от крайних (в Афгане избегали прилагательного «последних») боевых было все-таки негоже… К тому же Гриша Ураков, также готовившийся к дембелю москвич, корешок Званцева, привел самый труднооспоримый довод:

— Слышь, бача^[8], пока до Асадабада дойдем, бакшиш подсобираем, дуканы потрясем… Чтоб не пустыми уходить в Союз… Слышь, Адвокат?

Адвокатом Званцева прозвали за его два курса юрфака. Олег сначала заводился на эту кличку, а потом привык, потому что клички были почти у всех, и «Адвокат» была еще не самая плохая…

Полтора года в Афганистане сильно изменили Олега. Кровь, жестокость, гипертрофированная грубость человеческих отношений на войне и чудовищная бессмысленность происходящего не сломали Званцева, но словно заморозили его изнутри.

Романтика «интернационализма» вылетела из головы в первый же месяц, после первого же сопровождения колонны по Салангу. Дальше все пошло еще быстрее: альтернатива была проста — либо принять жестокие и страшные законы войны, либо свихнуться или погибнуть. Слабонервные и добренькие гибли первыми. Званцев хотел вернуться.

Первый «дух», которого Олег замочил лично, словно отрезал Званцева от тех, кто остался в Союзе. То есть Олег, конечно, вспоминал и Сергея, и Катю, но они стремительно отдалялись от него. Катя вообще была неизвестно где, известно только, что устроилась она сытно со своим мужиком. Сергей… Через три месяца в Афгане Челищев казался Званцеву наивным ребенком, как и тот Олежка Званцев, который учился миллион лет назад на юрфаке.

Олег писал в Союз редко, потому что письма все равно слишком часто не доходили — либо из-за цензуры, либо просто из-за раздолбайства почты. Уйдя в армию из-за презрительно брошенного Катериной слова «сопляки», Олег считал, что стал в Афгане мужиком. Среди своих братков он был в уважухе. Стараясь не вспоминать о Кате, он все равно постоянно думал о ней, и мысли эти теперь были грубыми, животными. Олег скрипел зубами по ночам, думая о том, каким дураком он был тогда в Союзе. Права была Катька, сопляками они были с Серегой. Надо было хватать Катерину и держать крепко, а не ахи-охи разводить… А может быть, она ждала того, что ее схватит не он, а Серега?

«Ничего, вернемся — разберемся», — как молитву, каждую ночь шептал Званцев, засыпая…

До Асадабада Званцев не дошел. На переходе от Баграма к Кабулу Олег почувствовал себя плохо. Он крепился, надеялся, что все пройдет. На полдороге до Джелалабада БМП Званцева, ушедший чуть в сторону от основной трассы в боевое охранение, подорвался на противотанковой мине. Серьезно никто не пострадал, Олега скинуло с брони и, видимо, слегка контузило… Контузия была совсем легкая, и все бы обошлось, если бы желтуха уже не схватила его…

Они еще не дошли до Джелалабада, когда Званцев почувствовал, что ему просто кранты…

Взводный угрюмо выслушал Олега, выматерился и без особой надежды в голосе спросил:

— А курить можешь?

— Нет… Тошнит все время… Херово…

— А моча как?

Олег без слов махнул рукой.

— Понятно… И повезло же тебе… Ладно, давай к ротному, бери направление…

В джелалабадском медсанбате Званцева не приняли, потому что мест там не было совсем. Медсанбат был забит ранеными, которые лежали просто под открытым небом. Из Кабула ждали две «вертушки», которые должны были забрать партию тяжелых в кабульский госпиталь.

К этой партии причислили и Олега, который держался уже просто из последних сил, балансируя на грани забытья…

Под вечер пришли «вертушки». Не глуша двигателей, выскочившие экипажи стали матюками подгонять погрузку.

Младший сержант Званцев был вписан в посадочный лист второго борта и ждал, пока загрузят тяжелых, борясь с подступающей дурнотой.

Из первой «вертушки» выскочил летчик, что-то заорал санитарам, потом подскочил к Званцеву и рявкнул:

— Что стоишь, кенар?! Помоги носилки закинуть!

Олег, шатаясь, помог санитарам впихнуть носилки с изуродованным человеческим телом в чрево «вертушки» и хотел вернуться к своему борту.

— Куда? — заорал летчик. — Живо влезай, бача!

— Да я, вроде, на тот записан… — слабо пытался возразить Званцев.

— Да какая разница! В Кабул? В госпиталь? Ну и влезай живо, там потом разберемся!…

Олег нырнул в вертолет и взлета уже не помнил, потеряв сознание… Через минуту взлетела и вторая машина, взяв курс на Кабул.

Вылетевшая из зеленки, сплошняком окружавшей Джелалабад, очередь из ДШК прошила второй вертолет, который закружился в воздухе и почти отвесно упал среди садов, мгновенно вспыхнув. От экипажа и пассажиров не осталось почти ничего. Утром следующего дня по посадочному листу второй «вертушки» сведения о погибших пошли в их части. Перед боевыми писаря во всех штабах торопились, делали все быстро, ожидая наплыва работы после операции, поэтому похоронка на младшего сержанта Званцева пришла в Ленинград почти мгновенно. Ничего этого Олег не знал, мечась в бреду на койке кабульского госпиталя. Он провалялся в госпитале чуть больше четырех недель, постепенно выныривая к жизни. Званцев ослаб и высох, и только взгляд у него набрал еще большую силу, оказывая на людей почти гипнотическое воздействие. Олег мог бы задержаться в госпитале и дольше, за него держала «мазу» медсестра, любовница главного хирурга, которой Званцев непонятным образом сильно приглянулся и которая так от Олега ничего и не добилась. Но Званцев спешил в Союз.

До Баграма Олег добрался попутками, торопясь навстречу своему дембелю. Новости в родном полку были малоутешительными: на боевых под Асадабадом рота Званцева понесла большие потери убитыми и ранеными. Взводный, увидев Олега, покачал головой и перекрестился.

— Ни хрена себе, ты даешь, бача… На тебя в Союз похоронка пошла… В твоей же «вертушке» все погибли…

— Я в первую сел, случайно получилось.

— Ну-ну, — старлей покачал головой. — Давай, Адвокат, двигай к ротному…

Выяснения обстоятельств «гибели» и «воскрешения» младшего сержанта Званцев заняли несколько дней. Стискивая зубы, три вечера подряд Олег отвечал на повторяющиеся выматывающие вопросы особиста, подозревавшего Званцева неизвестно в чем.

А еще через день получил младший сержант Званцев письмо из Ленинграда от Серафимы Ивановны, своей бабушки.

«Внучек мой дорогой, Олеженька! Как ты там, мальчик мой родной, ненаглядный? Как ты себя чувствуешь, что с тобой? Две недели назад принесли мне из военкомата письмо, где пишут, что ты погиб, но я в это не верю, потому что сердце мне говорит, что ты живой, просто что-то с тобой случилось. Олеженька ненаглядный мой, я ни минуточки не верю, что тебя больше нет, потому что Бог не мог допустить этого, ты ведь всегда был таким хорошим мальчиком, и Он не мог позволить такое, и меня Ему наказывать тоже так страшно не за что, я уж думала, что все свои грехи искупила, когда Он забрал у меня Андрюшу и Лену, твоих родителей, хотя и не было у меня таких грехов…

Заходил ко мне несколько раз Сереженька Челищев, он очень переживает, и, наверное, он твой очень хороший друг, а я всегда его считала хорошим мальчиком и очень любила, но я попросила его не приходить ко мне больше, не бередить сердце мне, потому что он утешает меня за то, что тебя убили, а я в это не верю, но ему про это не говорю, чтобы он не подумал, что я выжила из ума… Про Катеньку Шмелеву я ничего не знаю и очень расстраиваюсь, что ты никак не можешь выкинуть ее из головы. Олеженька, родной мой мальчик, я тебя очень жду и пишу тебе, потому что думаю, что письмо мое прочитает Бог, и Он поможет тебе выйти из беды, в которую ты попал. Вот только сил у меня остается все меньше, и каждую ночь я вижу во сне Андрюшу и Леночку, твоих папу и маму. Они такие молодые и красивые, и Андрюша очень похож на тебя. Они зовут меня к себе, и каждую ночь я подхожу к ним все ближе, а тебя рядом с ними нет, поэтому я и не верю, что ты погиб.

Внучек мой единственный, прости меня, если я тебя не дождусь и уйду к Андрюше и Леночке. Но даже если так случится, пусть с тобой останется моя любовь, золотой мой внучек, и мое благословение. Обнимаю тебя крепко и целую, где бы ты ни был, деточка моя ненаглядная.

Твоя бабушка».

Олег читал письмо у столовой, лицо у него было каменное, и только руки тряслись все сильней и сильней. Подошедший взводный положил руку Званцеву на плечо и присел рядом. Вот тут Олега вдруг прорвало, и он заплакал, уткнувшись старлею в пропыленное плечо. Слезы, прорвавшиеся сквозь ледяную кору, сковавшую душу Званцева в Афганистане, вдруг вернули ему что-то из ушедшего навсегда прошлого.

Взводный обнял Олега и дрогнувшим голосом сказал:

— Ну ты что, Адвокат?! Давай, не психуй! Молодые могут увидеть! Слышь, бача, все путем, все ништяк… Для тебя война кончилась. Приедешь домой, обнимешь свою бабушку…

Званцев вытер глаза и достал пачку «Примы». Закурил, сплюнул крошки табака и сказал глухо:

— Не обниму уже… Умерла она… Дней пять назад.

Взводный глянул на Олега без удивления. В Афгане часто люди могли вдруг почувствовать смерть — и свою, и чужую, потому что война — пограничная зона между страной живых и страной мертвых.

Они молча покурили, а потом взводный сказал:

— Документы твои на дембель уже готовы. Получай с утра в штабе и давай в Кабул, у мотострелков колонна пойдет… Письма не забудь собрать… Будь, браток…

Взводный встал, вынул из кармана десятку и сунул ее Званцеву в нагрудный карман гимнастерки.

— На дорогу, пригодится…

Братва по-быстрому собрала Олегу шмоток и «пайсы» на дорогу, потому что его собственный дембельский набор поделили между собой дембеля из призыва Олега, ушедшие в Кабул за неделю до его возвращения. Подарили Званцеву джинсовую рубашку, джинсы, кроссовки и «дипломат» за пятьдесят пять чеков, купленные в «чипке»^[9]. На этот «дипломат» прилепили неизвестно где взятую круглую наклейку со шпилем Адмиралтейства, увидев которую, Олег снова чуть не прослезился, потому что, вспоминая Ленинград, он представлял себе именно Адмиралтейство, золоченый шпиль, видимый через весь Невский с площади Восстания…

Наклейка эта принесла Олегу большую удачу, став волшебным ковром-самолетом, перенесшим Званцева в Россию с нереальной быстротой: когда он уже летел на Ил-76 из Кабула до ташкентского военного аэродрома Тузель, вышедший в салон из кабины штурман, глянув на «дипломат» Олега, спросил его:

— Ты что, браток, питерский? Олег кивнул.

— Земляк, значит… А где живешь в Ленинграде?

— На Второй Советской.

— А я с Охты, Шоссе Революции, знаешь?

Они поговорили еще минут пять, и штурман ушел. После посадки в Тузеле штурман подскочил на бетонке к Званцеву и схватил его за рукав.

— Земляк, через три часа борт на Кубинку пойдет, там тоже один питерский, я тебя туда устроить могу. Через день домой доберешься… А в Ташкенте неизвестно сколько просидеть можешь, спекулянты все билеты поскупали…

Вот так и оказался уволенный в запас младший сержант Олег Званцев в начале ноября 1984 года в Москве.

Билетов на Ленинградском вокзале, конечно, не было, а о том, чтобы купить их у спекулянтов, не могло быть и речи — денег у Олега было просто курам на смех… Оставался один только выход — попытаться договориться с проводниками перед отходом поезда. Времени до вечера было еще полно, и Званцев отправился гулять по Москве. Большой город ошеломил его после двухлетнего перерыва, и даже привыкший к многодневным переходам под палящим солнцем Олег быстро почувствовал усталость. И голод. Очень хотелось есть. Оглядывая с головы до ног встречных девушек (задерживаясь, естественно, на ножках), Олег неторопливо шел по улице Горького, ища какой-нибудь лоток с пирожками. Московские женщины, уже надевшие осенние сапоги на высоких каблуках очень возбуждали. У ресторана «Арагви» продавали заветные пирожки.

Толстая баба-лоточница в белом фартуке поверх ватника весело крикнула Олегу:

— Давай покупай, солдатик, — дам тебе самых горяченьких и свеженьких!

Олег с голодухи взял сразу семь пирожков и уже запихнул первый почти целиком в рот, когда услышал вдруг за спиной удивительно знакомый женский голос:

— Простите, вас не Олегом зовут? Олег повернулся и чуть не выронил пирожки из рук. Перед ним стояла Катя.

Она изменилась. Последний раз Олег ее видел обычной студенткой — очень красивой, да, но, что называется, «своей девчонкой». Сейчас перед Олегом стояла красивая молодая женщина, богато одетая, уверенная в себе. Эту внутреннюю уверенность не могло разрушить даже появившееся в ее глазах смятение от неожиданной встречи.

— Олег?… Ты… что здесь делаешь?

Званцев с трудом сглотнул застрявший комом в горле пирожок и перевел дыхание.

— Да вот, пирожки ем… Он со смешной трогательной растерянностью развел руками — словно маленький ребенок, пойманный матерью при попытке проникнуть в буфет за конфетами.

— Пирожки?! — У Катерины вдруг затряслись губы, как будто она собиралась заплакать, но вместо рыданий у нее вырвался сначала один смешок, потом другой, а потом она стала просто покатываться от смеха.

Олег сначала смотрел на Катю угрюмо, но потом в лице его что-то дрогнуло, он неуверенно хохотнул, словно каркнул, пожал плечами, будто удивляясь самому себе, — и начал хохотать громче и громче. Смех его, похожий сначала на скрежет давно не смазываемого и не заводимого проржавевшего механизма, постепенно становился звонким и молодым.

Вот так они стояли и хохотали, и смотрели друг на друга, и не могли оторвать взглядов. Прохожие с удивлением оглядывали эту странную хохочущую пару: шикарная женщина в таком дорогом «прикиде», что не часто можно увидеть на улице, пусть это и улица Горького в Москве, и загорелый не по сезону солдат в выгоревшем голубом берете и зеленом бушлате — форме непонятного покроя.

Постепенно успокаиваясь, Катя взяла Олега за руку и, задыхаясь, спросила: — Что это за форма на тебе? Откуда ты?

Олег пожал плечами и хмыкнул:

— Откуда?… Из-за речки…

— Из-за какой речки? — не поняла Катя.

— Из Афгана…

— Ты… Ты был в Афганистане?! Олег кивнул, не зная, куда деть пирожки, которые он, пока хохотал, стиснул так, что из некоторых выдавился фарш.

— Та-ак! А ну-ка, пойдем со мной! — не терпящим возражения голосом скомандовала Катерина и направилась ко входу в «Арагви».

Олег пытался слабо отказаться:

— Да меня же не пустят, в форме я…

Но Катерина только усмехнулась в ответ, решительно постучала в дверь, что-то шепнула недовольному швейцару на ухо и, взяв Олега за руку, повлекла его в глубь ресторана.

Они просидели за столом не один час, расспрашивая друг друга и не успевая отвечать.

Олег почти не пил, потому что после желтухи врачи ему строго запретили это делать, однако и полбокала шампанского хватило, чтобы у него зашумело в голове.

— Все, никуда я тебя сегодня не отпущу, — сказала Катерина, вставая из-за стола. — Вадим в отъезде, будет только через три дня, поедем ко мне, мы еще даже не поговорили…

Пока ехали в такси, Званцев думал, что у него остановится сердце. Катя щебетала о чем-то, но он ее не слышал, пытаясь сдержать нарастающее возбуждение.

Катерина между тем ни о чем «таком» вовсе не думала. По крайней мере впрямую. Может быть, подсознательно что-то где-то и «замыкало», но… Какие только фокусы не выкидывает наше подсознание… Когда Олег вышел из душа, закутанный в полотенце, на Кате был яркий шелковый халат с драконами. Она накрывала стол. Обернувшись к Олегу, заметила татуировку на предплечье и с любопытством дотронулась до нее пальцами.

— Что это? Этого раньше не… Договорить она уже не смогла. Олег, закрыв ей рот губами, с чудовищной силой, так, что хрустнули косточки, прижал Катерину к себе. Она замычала, забилась, пытаясь упереться руками Олегу в грудь, но он не обращал на ее сопротивление никакого внимания, гладя под халатом своей грубой ладонью ее постепенно твердевшие соски…

Когда он оторвался наконец от ее губ, она уже задыхалась, и ее вскрик: «Олежка, ты что, не надо!» — получился слабым и неубедительным.

Званцев быстрым движением завернул подол халата, рванул тонкую ткань трусиков и развернул Катерину к себе спиной, одновременно чуть наклоняя ее вперед. Она и охнуть не успела, когда он уже вошел в нее, вернее, ахнула она как раз после этого, а потом начала постанывать, обмякнув на левой руке Олега, которой он придерживал ее за грудь…

Олег кончил через мгновение после нее, кончил прямо внутрь, и Катерина возмущенно простонала:

— Ты что же делаешь… Мне же… а-а… нельзя сегодня-а-а… Ой, мамочка-а-а!

И она вдруг содрогнулась в еще одном оргазме и, противореча своему словесному упреку, схватила Олега руками за бедра, втискивая его в глубь себя…

Позже оба с трудом могли вспомнить, что происходило во время нахлынувшего на них безумия: Катерина плачет, упрекает Званцева, а он, утешая ее, невнятно бормочет, и вот уже неожиданно, с провалом соединительного звена в цепи событий, Катя глубоко берет в рот его плоть и снова стонет, но уже от удовольствия, потом рыдания сотрясают Олега, он говорит про погибших друзей, про смерть страх и ненависть, иссушившие его душу на которую сейчас ее слезы падали спасительным дождем, а Катя его утешает целует и снова рыдает у него на груди…

И оба молчат о Сергее, хоть и хочется им друг друга спросить: «А что с Челищевым?» Но оба молчат…

А потом безумие яви перешло в спокойствие сна… Утром Катя тихонечко встала с кровати и пошла на кухню готовить завтрак. Шепотом она ругала себя последними словами. Катерина не могла понять того, что с ней происходило — тело сладко ныло, а на душе было муторно. Жалость к Олегу перемешивалась с чувством вины.

В кухню вошел заспанный и умиротворенный Олег, стал говорить какую-то ерунду про возвращение в Петербург вместе.

Катя словно обдала его ушатом ледяной воды:

— А может быть, ты — в Москву? Вадим мог бы помочь тебе устроиться на неплохую должность, если ты не собираешься продолжать учиться. Можешь быстро поправить свои дела. Я слышала, что им в министерстве как раз нужен хороший, проверенный водитель.

Олег непонимающе мотнул головой и хрипло спросил:

— Какой водитель? Кто такой Вадим? Катерина, не отвечая, закурила длинную «More». Затянувшись и выпустив облачко дыма, сощурилась и спокойно объяснила:

— Олежка, Вадим — это мой муж. Мы, похоже, немного забыли о нем. А он есть и будет. То, что было, — это просто накатило на меня. Забудь!

Сказала, словно отрубила. Долго сидели молча — Катя с длинной изогнутой «More» в отставленной руке, Олег с мятой «Примой». Гася окурок о край раковины, Званцев зло усмехнулся:

— Накатило, значит… Есть и будет… Из жалости, значит, на бедность подкинуть изволили… И даже в холуи взять готовы?!

Резко вскочив, так, что упала изящная табуретка, Олег рванулся в комнату, схватил в охапку свою форму. Катя подалась было за ним, но потом бессильно опустилась на табуретку и спрятала лицо в ладонях. Оделся Званцев мгновенно. Проходя мимо кухни, Олег задержался, хотел поймать Катин взгляд, чтобы бросить ей в лицо что-нибудь презрительное, грязно-жесткое, но в сгорбившейся за кухонным столом фигуре было столько отчаяния и боли, что Олег, открыв было рот, осекся. Он никогда не любил бить лежачих. Постояв немного молча, Званцев негромко сказал:

— Ладно, Катюха… Как устроюсь — позвоню, номер я списал. На меня зла не держи, может, я действительно не так что понял… Лихом не поминай! В общем, пока… — Тяжело оторвавшись от дверного косяка, Званцев подобрал свой вещмешок и дешевенький «дипломат» и медленно, словно к ногам его были прикованы гири, побрел прочь. Закрывая тяжелую входную дверь, Олег услышал, как на кухне зарыдала Катя. Он помедлил еще немного, словно колебался, не вернуться ли… Но потом тряхнул головой и захлопнул дверь. Он не знал, что в следующий раз увидит Катю лишь через четыре года.

До Ленинграда Званцев добрался дневным поездом, уболтав проводника пустого на две трети сидячего вагона. В Питере уже был глубокий вечер. Постояв немного на площади Восстания, посмотрев через Невский на подсвеченный шпиль Адмиралтейства, Олег закурил и пешком пошел на Вторую Советскую. Он шел тяжелыми шагами и не торопился, потому что думал, что дома его никто не ждет. Олег ошибался. Подходя к дому, он увидел свет в окнах своей квартиры. Лоб Олега покрылся холодной испариной, он рванулся вперед и, грохоча сапогами, мгновенно взлетел вверх по лестнице. Руки у него тряслись, пока он доставал ключи. Пытаясь найти привычную замочную скважину, Олег вдруг замер. Что-то было не так. Дверь была новая, с дорогой обивкой и незнакомыми замками. Рукавом бушлата Званцев вытер пот со лба. Несколько раз глубоко вздохнув и выдохнув, Олег нажал на кнопку звонка. Звонок тоже был новым, вместо старого, знакомого с детства дребезжания он услышал какие-то соловьиные трели.

Дверь долго не открывалась, но вот, наконец, послышалось шарканье шлепанцев в прихожей, и незнакомый недовольный голос спросил через дверь:

— Кто там еще?

Олег смутился, потерялся и неожиданно даже как-то робко и неуверенно сказал:

— К Званцевым…

Дверь приоткрылась через цепочку. В образовавшуюся щель Олег увидел лысоватого пузатого дядю-хомячка с бульдожьими брылями щек и аккуратным наливным животиком, выпиравшим из спортивного костюма «Сборная СССР».

Окинув Званцева презрительно-недовольным взглядом, пузан буркнул:

— Они тут не живут больше… Старуха померла недели три назад, я даже деньги на похороны давал, договаривался, чтобы в крематорий ее без очереди устроить… А сын ее еще раньше в Афганистане погиб…

Сказав, толстяк счел проблему исчерпанной и хотел было закрыть дверь, но сапог Олега не дал ему это сделать:

— Стой!… Не сын, а внук, внук, понимаешь?! Это я, живой, понимаешь, не погиб я!…

Отшатнувшись было в испуге, человек-бульдог, убедившись в том, что цепочка надежно закреплена, вновь приблизился к щели:

— Иди отсюда, солдат! Иди по-хорошему… Званцевы все умерли! И документы есть! А если тебе переночевать негде, приехал, понимаешь, к сослуживцу — это еще не причина в дверь ломиться… Утром иди в паспортный стол и разбирайся там, если интересно. А здесь не бузи! А то милицию вызову! Давай, давай, солдат, иди отсюда! У меня семья спит…

Воспользовавшись оторопью Олега, бульдог-хомяк выпихнул его сапог наружу и захлопнул дверь, Званцев какое-то время оцепенело смотрел на черную кожу обивки и слушал щелканье многочисленных замков. Потом он беспомощно покрутил головой, потоптался на лестничной площадке и, присев на ступеньки, спрятал лицо в ладони. Раскачиваясь, он тихонечко жалобно заскулил, словно маленький щенок, проглотивший живую осу, ужалившую его…

Раздавленный и сгорбленный, Званцев вышел из подъезда и закурил. Надо было как-то устраиваться на ночлег. Порывшись в карманах, он нашел «двушку» и направился к стоявшей недалеко от подъезда телефонной будке. Не хотел он вот так сразу звонить Сергею. По разным причинам — и из-за Афгана, и из-за того, что случилось в Москве между ним и Катей… Но выхода не было. Телефон, как ни странно, работал. Хрипло сглотнув монетку, он соединил Олега с квартирой Челищевых. Трубку взяла Марина Ильинична:

— Алло?

— Здравствуйте. Сергея можно?…

— Сережи нет дома, он будет позже. Перезвоните минут через сорок, я думаю, он будет. — Мама Сергея, похоже, не узнала Олега по голосу и равнодушно повесила трубку.

Олег пошел к дому напротив. Недалеко от подъезда Сергея в кустах стояла их секретная лавочка. На ней и расположился Званцев, решивший дождаться Сергея на улице. На небе вызвездило, холодный ветер выл в подворотнях и скрежетал в мерзлых обледеневших кустах.

Из подворотни вывалилась компания подвыпивших парней и девчонок. Все хохотали, что-то кричали и передавали друг другу бутылки с портвейном. Не доходя немного до кустов, укрывавших скамейку, компания остановилась и решила спеть хором:

Званцев, скорчившийся от холода на скамеечке, узнал в пьяноватой компании своих однокурсников — Сергея, Андрея Румянцева, Наташу Найчук и еще человек пять девушек и парней.

Последнюю строчку компания выкрикивала с рычанием «под Высоцкого» раз пять.

Потом кто-то крикнул «ура!», и все стали обниматься и целоваться.

— Стоп, стоп, стоп! — Олег узнал голос Челищева. — Что мы, как неприкаянные, толчемся посреди двора… Тут у меня секретная лавочка есть, сядем сейчас, попьем, попоем…

Компания стала обходить кусты. Сергей, обнимая Наташу за талию, шел впереди. Качавшийся невдалеке фонарь тусклым светом освещал всю компанию.

Увидев, что на лавочке кто-то сидит, компания остановилась, не дойдя до нее нескольких шагов.

— Ну во-от! — насмешливо протянул кто-то. — Куда ты денешься от защитников Отечества…

— Слышь, командир! — Челищев пьяно улыбнулся. — У нас тут праздник, мою помолвку обмываем… «Идем, идем — тут ты сидишь»… (Сергей спародировал Высоцкого, и девчонки хихикнули). Ты бы нашел себе другую лавочку, а, командир?!

Густая черная тень лежала на лице молча вставшего солдата. Взяв в руки «дипломат» и вещмешок, Олег отвернулся и пошел прочь вдоль дома. Сзади кто-то затянул нарочито плаксиво:

— »Я ухожу, — сказал парнишка ей сквозь грусть…»

Званцев дернулся, словно натолкнулся на что-то, и, ускорив шаги, скрылся в темноте проходного двора…

Что-то знакомое померещилось Челищеву в походке уходившего солдата. И он ударил ладонью по руке гитариста.

— Прекрати!

Андрей Румянцев, а играл на гитаре именно он, недоуменно пожал плечами:

— Не хочете! Как хочете!

Он грянул «От зари до зари», немедленно подхваченную всей компанией.

Сергей обернулся еще раз, но солдата во дворе уже не было, и через мгновение Челищев забыл о нем.

Олег шел куда глаза глядят. Постепенно спина его выпрямлялась, а лицо твердело. Шаги стали уверенными и быстрыми, Званцев торопился к метро, чтобы успеть к последней электричке, идущей с Витебского вокзала. Он ехал к сослуживцу, сержанту Григорию Быкову, заслужившему. своей невероятной холодной жестокостью в Афгане кличку Басмач. Басмач демобилизовался на полгода раньше Званцева. Перед отъездом он оставил адрес Олегу, сказав: «Чую, встретимся, бача, и не только чтобы хань сделать…» Званцев кивнул, чтобы не обидеть, но в душе был уверен, что никакого желания встречаться с Быковым в Союзе у него не возникнет… Вышло иначе.

Быков-Басмач встретил его как положено — обнял, не спрашивая, почему Званцев не дома — в первый-то вечер, повел сразу умыться и есть. Потом, после ужина, когда сели пыхнуть плана, в избытке оказавшегося у Быкова, Олег сам ему все рассказал. Почти все. Не рассказал ничего только о Москве и о Кате… Докурив косяк, Басмач хлопнул Олега по плечу:

— Не горюй, Адвокат… Прорвемся. У всех так или почти так, как у тебя. Мы тут на хуй никому не нужны, мы платили интернациональные долги Союза, а нам тут никто оказался не должен. Нам долги платить не хотят… Но когда долги не платят — их получают. Есть нормальные люди. Я тебя с ними сведу. Но это потом. А сейчас — отдыхай, бача… Путь у тебя был дальний.

Званцев так и остался жить у Быкова. Через неделю хождений по кабинетам военкомата и паспортного стола Олег получил гражданские документы. По поводу квартиры ему объяснили, что переиграть уже ничего нельзя, но комнату в общежитии он может получить — после устройства на работу…

С работой помог все тот же Басмач. Через десять дней после возвращения Олега Быков пригласил его познакомиться с одним «хорошим человеком». Хорошим человеком оказался некто Виктор Палыч, которого за глаза называли странной кличкой Антибиотик. Виктор Палыч устроил Званцева числиться грузчиком в мебельном магазине. Настоящая работа заключалась в другом — быть рядом, «если что» …

Через два года, когда вовсю уже гулял по России карнавал перестройки, вокруг Басмача и Олега, который имя свое слышал гораздо реже клички Адвокат, сложился костяк будущей организации — семь человек, прошедших в разное время Афганистан, умных и жестоких. Эти семеро, правда, уже не имели прямого доступа к Антибиотику, который парил где-то в недостижимой высоте, становясь круче и богаче с каждым месяцем.

В начале 1987 года Басмач вдруг куда-то исчез. Виктор Палыч сказал Олегу, что он уехал в срочную поездку за рубеж, естественно, секретную. Олег не удивился этому известию. Он вообще в последнее время разучился радоваться чему-то или удивляться. Он снова «замерз», и взгляд его зеленых глаз, казалось, излучал на того, на кого он смотрел, лишь страшный неземной холод. Группа афганцев росла, они занимались в основном рэкетом кооператоров (»барыг и воров, жравших в три горла и воровавших, пока мы воевали»). В питерском криминальном мире постепенно зажигалась новая звезда — звезда умного, холодного и жестокого лидера — Адвоката.

…Олег тряхнул головой и поморщился, словно от головной боли. Сергею хотелось пинать и колотить в дверь «стакана».

— Почему?! Почему ты не появился?! — Он кричал шепотом, оглядываясь на дежурку, а Званцев читал слова по губам, отвечая в полный голос.

— Я появился… Мы с тобой однажды виделись… Только ты меня не узнал.

Челищев замотал головой, ничего не понимая, и вдруг замер, пораженный.

— Виделись? О чем ты?… Ноябрьский солдат?! Тогда, в восемьдесят четвертом во дворе?! Это был ты?!

Олег оборвал его нетерпеливым жестом:

— Подожди, Сережа, сейчас не до этого. Нам… Мне нужна помощь… Запомни номер телефона… Позвони сегодня, там все объяснят… Только обязательно позвони. Серый… А теперь уходи!

Вышедшая из дежурки контролерша подозрительно зыркнула на Челищева и что-то недовольно забурчала. Сергей состроил «морду ящиком» и привалился лбом к холодному металлу двери «стакана».

— Со вчерашнего, что ли, маешься? — интонация контролерши трансформировалась в сочувственную.

— Угу. В полное говно нажрались, — больным голосом ответил Сергей.

— А что делать, жизнь такая сраная, — охотно поддержала тему контролерша. Похоже, она сама недавно только «подлечилась» после вчерашнего и сочувствовала Челищеву, как коллеге.

Сергей промаялся целый вечер, бродя вокруг телефона и не решаясь набрать названный Олегом номер. Челищев вспоминал детство, первые два курса юрфака. Конечно, вспоминал он и Катерину. Что с ней стало, где она сейчас? Челищев не видел ее больше десяти лет.

Но что же случилось с Олегом? Челищев все-таки был профессиональным следователем, и внешний вид его воскресшего друга не мог не вызвать у Сергея вопросов. Одет Олег был достаточно дорого, плюс стрижка, плюс какая-то непередаваемая манера держаться, ходить… Все это очень напоминало современных бандитов, которых Сергей перевидал достаточно.

Что же случилось? Выяснить это было можно, только позвонив по названному Олегом номеру телефона. Но Сергей инстинктивно чувствовал какую-то тревогу, опасность, связанную с неизбежным звонком. Неизбежным. Все-таки неизбежным! Перед тем, как набрать номер, Челищев позвонил одному своему знакомому оперу в Василеостровском РУВД и попросил пробить адрес по номеру телефона.

Телефон, оказалось, установлен на квартире некоей Алевтины Николаевны Ереминой, восьмидесятилетней пенсионерки.

Наконец Сергей набрал сказанные Олегом цифры. После трех гудков на другом конце провода сработал автоответчик. Бесцветный голос механически произнес:

— Здравствуйте, пожалуйста, назовите себя и свой номер телефона, чтобы вам можно было перезвонить.

Чуть помедлив после короткого сигнала, Челищев назвал свое имя и фамилию и продиктовал номер телефона…

Ему перезвонили минут через двадцать, когда Сергей докуривал третью сигарету. Звонивший не представился, но, судя по манере говорить, он не принадлежал к категории рафинированных интеллигентов.

— Алло, ты Челищев? Сквер за Инженерным замком знаешь? Где памятник стоит? Будь там завтра к двум часам… Прежде чем Сергей успел сказать хоть слово, в трубке раздались гудки отбоя.

Ночь измучила Челищева кошмарами сна и неуходящим предчувствием опасности наяву. Ему снова снился котлован, снилась Катя, солдат с черной тенью на лице, сидевший на лавке у его подъезда в день помолвки с Натальей, снилась и Наталья. Плача, она собирала в чемодан его вещи, как будто Челищев уезжал в какую-то дальнюю командировку. Тени прошлого окружали Сергея…

К Инженерному замку он пришел за час до назначенного времени и тщательно изучил все подходы к месту стрелки. Выбрано оно было грамотно — все подходы просматривались, незаметно появиться с любой стороны было практически невозможно. Сергей подумал, что это место было бы почти идеальным для встречи с агентами. Для тех, кому положено их иметь, конечно.

В 14.05 мимо скамеечки, на которой сидел Сергей, прошла старушка. Словно забыв что-то, она вдруг вернулась и, осмотрев Челищева, сказала:

— Ты, стало быть, Сережа? Иди на Фонтанку, к городскому суду. Там твои друзья сидят в голубой «четверке». Иди, сынок, они сюда подъехать не могут…

Матерясь в душе на всю эту конспирацию, Челищев пошел к Летнему саду, чтобы по мостику через Фонтанку выскочить на другую сторону реки. Он не «проверялся», поэтому не видел, как за его передвижениями наблюдали два угрюмых парня в неприметной одежде, находившиеся метрах в двадцати пяти друг от друга. Тот, который выглядел чуть старше, глянул на второго, вопросительно вскинув подбородок. Младший медленно покачал головой, старший кивнул удовлетворенно, и они разошлись в разные стороны. Напротив входа в здание городского суда действительно стояла голубая «четверка» с заведенным двигателем, почти неслышно работавшим на холостом ходу. Сергей открыл правую переднюю дверь и заглянул в машину.

В ней сидели два быка. Пожалуй, говоря о них, другого слова не подобрать. Кожаные куртки распирались накачанным мясом, стриженые затылки заставляли вспоминать поговорку: «Сила есть, ума не надо».

— Меня зовут Сергей, — сказал Челищев, обращаясь к тому, кто сидел за рулем. Детина заворочался и открыл левую заднюю дверь.

— Садись, поехали…

Ни тебе «здравствуйте», ни вообще какого бы то ни было выраженного интереса. Тот, что сидел рядом с водителем, деловито жрал мороженое — сахарную трубочку, откусывая от нее огромные куски. Еще две сахарные трубочки были зажаты у него в левой руке. Устраиваясь на заднем сиденье, Сергей спросил любителя мороженого:

— Горло не заболит?

Тот на мгновение оторвался от своего занятия и повернулся к Челищеву, недоуменно приподняв плечи:

— Это же протеин!…

«Четверка» рванула с места. Они кружили по центру Петербурга, и минут через двадцать Челищев понял, что «быки» проверяют, нет ли за «четверкой» хвоста.

— В шпионов играть не надоело еще?! — раздраженно бросил Сергей. Вопрос повис в деланно равнодушном молчании, прерываемом лишь методичным чавканьем пожирателя мороженого. Когда он засунул в пасть остатки последней трубочки, машина, словно повинуясь непроизнесенному приказу, взяла курс на Петроградскую сторону. На середине Кировского проспекта «четверка» притормозила и, мягко свернув, ушла под арку дома в проходной двор. Началась карусель по дворам, сменявших друг друга, словно в калейдоскопе.

Наконец у какого-то подъезда сидевший за рулем мордоворот резко нажал на тормоза, так что Челищева резко бросило на спинку переднего сиденья.

— Третий этаж, квартира пятнадцать, — равнодушно сказал кому-то любитель мороженого. Челищев с трудом догадался, что информация предназначена ему. Сказав вместо «до свидания» короткое слово «блядь», Сергей вылез из автомобиля, от души шваркнув дверью на прощание. «Быки» от удара дверцы дернулись, но выдержку и внешнюю невозмутимость сохранили. Когда Сергей поднялся на площадку между вторым и третьим этажами и выглянул из лестничного окна во двор, машина все еще стояла у подъезда и, похоже, никуда уезжать не собиралась.

Сергей присел на подоконник и закурил. Что-то держало его, не давало легко проскочить на третий этаж. Странное что-то творилось в душе Сергея. Это не было страхом в прямом смысле этого слова. Скорее, Челищеву казалось, что он стоит на пороге чего-то важного, чего-то, что может перевернуть всю его жизнь. Он не колебался, подниматься ему наверх или развернуться и пойти вниз, — просто Сергей «собирался» перед броском. От докуренной почти до самого фильтра сигареты Челищев прикурил новую, когда на площадке третьего этажа вдруг лязгнул дверной замок. Сергей вздрогнул.

Ближайшая к нему справа дверь медленно открылась, и в лестничном полумраке появилась стройная женская фигура, цокнув по каменному полу высокими каблуками.

— Ну, и долго ты там курить собираешься?

Сигарета выпала из руки Челищева, а сам он кулем свалился с подоконника, скинутый с него бешеными ударами сердца. «Да что же это творится-то, Господи!» — едва не заорал вслух Сергей, потому что на него сверху вниз смотрела Катя Шмелева, та самая, которую он больше десяти лет напрасно пытался вычеркнуть из своей памяти; та самая, из-за которой, в конечном итоге, не заладилась у Челищева жизнь с Натальей, потому что он сравнивал их мысленно все время; та самая, увидеть которую он уже не рассчитывал никогда…

— Катя…

Он не помнил, как оказался в квартире, как Катерина закрывала дверь. Вновь адекватно воспринимать действительность Челищев начал, сидя рядом с Катериной на диване в огромной комнате с высоким потолком. Он держал ее за руку и, как заведенный, повторял, сглатывая комок в горле:

— Катя…

Тряхнув головой, Сергей попытался сконцентрироваться и задал естественный вопрос:

— Почему ты здесь?

Катя встала и отошла к серванту. Челищев узнал ее по голосу сразу, но внешне она очень изменилась. Симпатичная девчонка стала очень красивой, стильной, уверенной женщиной, внутренняя сила которой ощущалась почти физически.

— Чай, кофе? — С прошлых лет у нее осталась манера, задавая вопрос, чуть склонять голову к правому плечу. — Может быть, с коньяком?

— Можно и с коньяком. — Челищев окончательно пришел в себя и, доставая пачку «Родопи», сказал с нажимом:

— Меня сюда прислал Олег…

Катя кивнула, достала из бара две пачки сигарет: «More» и «Кэмел». «Кэмел» она деликатно, словно невзначай, положила на стол перед Сергеем, а себе достала длинную коричневую «More».

Выдохнув первое облачко дыма и прислонившись бедром к серванту, она негромко сказала:

— Олег мой муж.

Три негромко произнесенных слова стали очередным нокдауном для Сергея.

Впрочем, он понемногу начинал привыкать держать удары новостей.

— Муж, значит… И давно вы?…

— Четыре года…

Катерина смотрела на Челищева как-то странно, казалось, еще вот чуть-чуть — и она заплачет… Или засмеется… Терялся Сергей под ее взглядом, словно завороженный, с трудом собирал предложения из осколков мыслей, которые с сумасшедшей скоростью налетали одна на другую.

— Четыре года?! Здесь?! А что же мне-то даже не сказали ничего… Четыре года. Друзья называется…

И так это обиженно, по-детски вырвалось у Челищева, что Катерина резко отвернулась, не давая ему увидеть свои влажно заблестевшие глаза, и ушла на кухню делать кофе… Сергей посидел немного, тупо глядя в стенку, потом, игнорируя лежавший на столе «Кэмел», достал свою «родопину», прикурил и пошел за Катей на кухню.

— Может быть, ты мне все-таки хоть что-нибудь расскажешь и объяснишь? — спросил Челищев с нарастающим, нет, не раздражением, скорее, с нажимом.

Катерина обернулась к нему, сморщилась от запаха дыма его сигареты, помахала рукой и в обычной своей манере ответила вопросом на вопрос:

— А почему ты не стал курить «Кэмел»?

— К хорошему привыкать не хочу, — нетерпеливо ответил Сергей. Катя молчала.

— Катя, я жду… Расскажи, что случилось… С Олегом, с тобой… Я тебя больше десяти лет не видел, ничего о тебе не знал. Как ты вышла замуж — так и все… Олег из-за тебя с факультета ушел… Где вы встретились? Что вы оба, в конце концов, строите из себя неизвестно что, тайны тут какие-то разводите!…

Катерина прижалась к раковине и словно съежилась под напором тяжелых слов Сергея. Глубоко затянувшись сигаретой, она тихо заговорила:

— Дело не в тайнах… Хотя и в них тоже… Просто прошло столько лет, столько всего случилось… А у нас так мало времени, и я не знаю, как тебе все рассказать… Столько всего было — вспоминать боюсь, все равно вспоминаю, а потом хожу сама не своя…

Катина сигарета догорела до фильтра, и она, глядя на носки своих туфель, надолго замолчала…

Крутые перемены в жизни Кати Шмелевой, студентки второго курса юридического факультета Ленинградского университета, начались весной 1982 года. Она предчувствовала наступление этих перемен, ждала их и боялась. Катя томилась. Ее начинало тяготить затянувшееся, как ей казалось, девичество, и она злилась на Олега и Сергея, которые, отпугнув от нее всех ухажеров, сами не предпринимали никаких решительных шагов. Сама она не могла до конца разобраться в своих чувствах, ей нравились по-своему оба парня, но она не могла даже подумать о том, чтобы первой оказать кому-то из них особые знаки внимания. К Олегу ее больше влекло чисто физически, он, пожалуй, чаще выступал героем ее ночных фантазий. Ее отношение к Челищеву было более сложным, непонятным ей самой. Катя чувствовала к Сергею какую-то пугающую ее нежность, чуть ли не материнскую гордость за его ум, способности и не раскрывшийся еще внутренний потенциал. С Олегом ей было проще, потому что свою власть над ним она чувствовала абсолютно, с Сергеем было сложнее, он плохо прогнозировался и мог как-то выскользать из поля ее внимания.

Дошедшая уже чуть ли не до настоящего отчаяния от своих сомнений и безынициативности друзей, Катерина подсознательно желала хоть какого-нибудь, но разрешения создавшейся «патовой» ситуации.

Однажды она возвращалась домой из библиотеки, где почти до самого закрытия честно конспектировала из разных источников материал для своей курсовой. Была середина апреля, и вечера перестали быть темными и страшными. На Невском Катя вышла из троллейбуса и решила прогуляться до дома пешком. На углу Невского и Восстания к ней прицепились два молодых азербайджанца, Катерина сначала не обратила на них особого внимания, подумав, что они сами отстанут, но азербайджанцы не отставали, и когда Катя отошла от Невского на три квартала, они вдруг стали хватать ее за руки, щупать грудь через тонкое пальто. Катерина пыталась закричать, позвать на помощь, но прохожих было мало, а те, что были, отворачивались и делали вид, что их не касается скандал, разыгравшийся, скорее всего, между девицей легкого поведения и ее южными дружками.

— Так, стоп! Что за дела? Девушка, вам помочь?

Непонятно откуда вдруг появился высокий мужчина в черном кожаном пальто. Лет сорока на вид.

— Да, да! — рванулась было к нему Катя но азербайджанец, что был повыше, ухватив ее ладонью за лицо, оттолкнул назад и оскалился на незнакомца:

— Тэбэ что надо, а? Иди, наши дэла, да?…

Договорить ему помешал страшный удар ногой в живот, от которого долговязый согнулся пополам и, постояв немного в таком положении, упал лицом в асфальт.

— Вай, би-и-лять! — взвизгнул тот, что был поменьше ростом и потолще, и сунул руку в карман куртки. Достать оттуда маленький ничего не успел, потому что Катин защитник, странно вывернув руку, коротко ткнул его сомкнутыми пальцами в основание носа, а потом, крутанув кисть и сложив пальцы в кулак, продолжил движение предплечья в заросший сизой щетиной и заплывший желтоватым жирком кадык… Все произошло так быстро, что Катя даже не успела испугаться. Да и вообще она не была пугливой девушкой и драку видела не в первый раз — Олег с Сергеем не раз и не два демонстрировали ей свои характеры…

— Спасибо, — торопливо сказала она незнакомцу. — Пойдемте скорее, пока милиция не приехала.

— А чего нам, собственно, милиции бояться? — удивился незнакомец. — Наше дело правое…

Он спокойно стоял рядом с двумя лежавшими телами и улыбался, глядя на Катерину. Та, смутившись и покраснев под его взглядом, отвела глаза и сбивчиво стала объяснять, что торопится домой…

— Ну, в таком случае вы позволите мне проводить вас? А то к вам не дай Бог опять хулиганы пристанут — при вашей внешности это неудивительно…

Катя, окончательно смутившись, наотрез отказалась, сказав, что уже почти дошла до своего дома.

— Ну, тогда хотя бы телефон свой дайте. Я позвоню, узнаю, все ли у вас в порядке. А то — не засну, волноваться буду… Неужели вы хотите наградить меня бессонницей?

«Не дам!» — твердо решила про себя Катя и после недолгой паузы продиктовала свой телефон незнакомцу. Это была типичная женская последовательность…

Спаситель записал семь цифр в изящную записную книжку явно заграничного происхождения и поднял глаза:

— А спрашивать кого?

— Катю…

Она уже повернулась было и хотела уйти, но незнакомец успел сунуть ей в карман глянцевый прямоугольник плотной бумаги. Прочитала визитную карточку Катя уже дома, сидя на кухне и поглядывая на телефон. На визитке строгим черным шрифтом было напечатано: «Гончаров Вадим Петрович, Генеральный директор завода торгового оборудования, член бюро Ленинградского горкома КПСС».

«А вдруг не позвонит, — думала Катерина, глядя на телефон. — Вдруг он обиделся на то, что я вела себя как последняя дура, как школьница…»

Но Вадим Петрович, конечно, позвонил.

Их роман развивался стремительно и красиво. Вадим пригласил Катерину на выставку Ильи Глазунова, на которую было невозможно попасть, а потом познакомил с самим художником. На следующем свидании Вадим предложил Кате персонально для нее устроить экскурсию в золотые кладовые Эрмитажа. Кате казалось, что она видит какой-то сон. Возможности Вадима казались ей сказочно безграничными. Вместе с тем он был галантен, сдержан и не переходил границ приличия, хотя Катя уже подсознательно хотела этого. Их первый поцелуй случился через две недели знакомства, и было непонятно, кто первый вдруг потянулся к желанным губам. А еще через несколько дней Катя впервые побывала в квартире Гончарова и стала женщиной. Она плохо помнила, как все произошло, слишком волновалась и быстро убежала домой, полночи плакала, а наутро проснулась совершенно счастливой и будто освободившейся от чего-то давившего на нее.

На той же неделе Вадим сделал ей предложение. Он говорил ей то, что она хотела слышать, и Катя сказала ему: «Да!» Той ночью она первый раз не пришла ночевать домой, позвонив маме и сказав ей, что выходит замуж… Ночью, обняв Вадима и уже засыпая, Катя вдруг заметила, что в его глазах, обычно сухих и чуть насмешливых, блестят слезы.

— Ты что, Вадик? — с нее мигом слетел весь сон. — Тебе плохо со мной? Ты жалеешь?…

— Нет, нет… — Гончаров провел рукой по глазам. — Нет… Просто, когда три года назад погибли моя жена и сын, я считал, что никогда уже не смогу почувствовать себя счастливым. А смог. Из-за тебя, моя девочка…

Он обнял ее, а Катя догадалась спрятать голову у него на груди, чтобы он не заметил в ее глазах холодную ярость ревности… Это чувство удивило и слегка напутало ее, но инстинктивно Катя догадалась, вернее, смутно ощутила, что Вадим разбудил в ее душе какие-то новые силы.

Она сдала летнюю сессию и объявила Сергею с Олегом, что выходит замуж. Ребята вели себя безобразно, просто как обиженные дети, и Катерина была рада, что их прощальный разговор не затянулся. Рада сквозь слезы, естественно. Конечно, она чувствовала себя виноватой перед ними. Хотя в чем, собственно? В том, что обогнала их в процессе взросления?

Свадьбу сыграли скромную — и не потому, что не было средств. Просто никого из родственников Вадима уже не было в живых, а из близких друзей пришли человек пять. Со стороны Катерины была, конечно, ее мама, Ольга Михайловна, со своим кагэбэшником, пара подружек да бабушка — мать отца. Она специально приехала на свадьбу из Приморско-Ахтарска. Отец Кати давно разошелся с Ольгой Михайловной и практически связей со старой семьей не поддерживал…

В свадебное путешествие Вадим повез Катю в Сочи. Они поселились в гостинице «Жемчужина», и Катя с наслаждением валялась каждый день на «валютном» пляже. Время от времени к ним подходили какие-то жуткие типы с бандитскими физиономиями и, улыбаясь, преподносили огромные корзины с фруктами и вином. Катя пыталась расспрашивать Вадима, что это за люди, но Гончаров лишь усмехался и говорил коротко:

— Это друзья. Или, скорее, друзья друзей… Не обращай на них внимания…

Но Катины наблюдательность и чутье, чрезвычайно обострившиеся в последнее время, подсказывали ей, что Вадим не вполне искренен. Какие же это друзья, если Вадим с ними совсем не разговаривает, а после их ухода подолгу смотрит на море, и глаза у него становятся совсем чужими? Однако фрукты и вина были просто отменны, и Катерина гнала прочь чувство тревоги, говоря себе: «Да мало ли что у мужика на душе… Он старше меня на столько! Столько успел всего…» Так что, в общем и целом, их свадебное путешествие было просто чудесным. Каждый день был праздником, прелюдией к ночи, когда Вадим открывал для нее все новые и новые страницы великой книги любви.

Месяц пролетел незаметно, и они, счастливые, похудевшие от солнца и секса, вернулись в Ленинград, где Вадим узнал о том, что его уже. ждут на новой должности в Москве, в министерстве. Все формальности, связанные с переводом Катерины на юрфак Московского университета, решились со все той же сказочной простотой. Кате было жаль расставаться с Ленинградом, но известно, что при расставании уезжающий забирает с собой лишь треть горечи, две трети делят между собой остающиеся… Катя приближалась к двери в новую жизнь, и ей не терпелось поскорее открыть ее.

В Москве Вадиму, конечно, выделили квартиру, но пока в ней шел ремонт, закупалась и перевозилась из Ленинграда обстановка, молодожены поселились в люксе гостиницы «Россия». Катя, никогда раньше не бывавшая в Москве, целыми днями пропадала по магазинам, приобретая для нового дома кучу всяких нужных мелочей, тех, что приносят в жилище уют и неоспоримо свидетельствуют о присутствии хозяйки. В холостяцких квартирах таких мелочей не увидишь. Обычно ее сопровождал в таких походах шофер положенной Вадиму по должности черной «Волги». Но однажды «Волга» что-то забарахлила, и Катя была вынуждена вернуться в гостиницу раньше обычного. Вадима еще не было. Катя быстро набрала номер его секретарши, которая сообщила ей, что Вадим Петрович уже выехал домой. Настроение у Катерины было с самого утра чудесным, ей хотелось озорничать и проказничать. Она решила устроить Вадиму маленький сюрприз — спрятаться в стенном шкафу, как будто она еще и не приходила, а потом неожиданно выскочить оттуда и наброситься на мужа. В шкафу было темно и душно, но Катя упрямо терпела неудобства и, привалившись к боковой стенке и вытянув ноги, не заметила, как задремала. Она проснулась от резкого голоса Вадима:

— Катя?!

Ее сразу насторожила непривычная жесткость в его голосе. Обычно Вадим произносил ее имя нежно, с чуть заметным возбуждающим придыханием. Прислушавшись, Катя поняла, что Вадим пришел в номер не один. Она тихо поднялась на ноги и сквозь щелочку в дверце увидела здоровенного кавказца с недельной щетиной на лице, привалившегося к стене напротив шкафа. Кавказец чуть заметно раскачивался взад-вперед и смотрел куда-то в одну точку остановившимся стеклянным взглядом. Видимо, были и еще какие-то люди, но их Катя видеть не могла. Разговаривали тихо двое — Вадим и кто-то из пришедших. В разговоре последнего явственно слышались южные интонации. Постепенно тональность разговора повышалась, и Катя стала различать целые фразы:

— Ты сладка кушать хочешь, а? Сматри — замэним!

Смысл этой фразы сразу не дошел до Катиного сознания, но инстинктивно она сжалась и замерла. С удивлением она услышала бормотание Вадима, в его обычно сильную, уверенную манеру говорить вплелись нотки растерянности и чуть ли не заискивания… Гончаров торопливо говорил что-то про какого-то Лысого, по чьей вине двадцать четыре миллиона застряли во Владивостоке.

— Дарагой, прашу, нэ нада пра Лысава, а? Пра пакойников плоха нэ гаварят, да… Грэх! В Ленкорани наши друзья савсем нэ понимают — как так плоха работать можно, а? Если чэрэз нэдэлю нэ будит дэнэг — паедишь к Лысому, сам спросишь у нэво, что да как, а мы тыбе в этом паможим…

Кате почудилось, что акцент у говорившего какой-то странный, плавающий, казалось, что при желании он может говорить по-русски вовсе без акцента.

— Гурген! — попытался сказать что-то Вадим, но не видимый Кате собеседник резко бросил какую-то фразу на незнакомом языке. Верзила, подпиравший стенку, качнулся вперед, послышался глухой хлопок и звон разбитого стекла… Затем наступила долгая пауза, во время которой Катя боялась дышать.

— Харашо, дарагой, — снова послышался голос Гургена. — Нэ будим кипятиться. Убери волын. Мы все на нэрвах, дело-то общее. Я тэбя как брата прашу — реши эти праблемы побыстрее, да?

Интонации пошли на убыль, а потом послышался хруст стекла под подошвами и щелканье замка входной двери. Мимо щелки в шкафу мелькнул Вадим, он был без пиджака, узел галстука был ослаблен. Левым рукавом Вадим вытер пот со лба, а в правой руке… Кате показалось, что в правой руке у него был небольшой черный пистолет, но видела она это всего лишь мельком, долю мгновения. Вадим походил немного взад и вперед, а потом вышел из номера. Выждав несколько минут, Катя выбралась из шкафа. Кинескоп цветного телевизора, стоявшего в углу, был разбит, и осколки разлетелись по ковру. Катя метнулась обратно к шкафу, достала оттуда свою сумочку, осторожно выглянула в коридор и, убедившись, что там никого нет, быстро пошла к черному ходу. Она не понимала, что произошло, но инстинктивно чувствовала — Вадим не должен знать, что она была свидетелем странного разговора в номере. По крайней мере, пока…

До вечера она бродила по московским улицам, пытаясь разобраться в обуревавших ее чувствах. Странно, но сцена, случайной свидетельницей которой она стала, не вызвала у нее страха. Катерину душила злость на то, что у Вадима, оказывается, есть какая-то скрытая жизнь, в которую он не хочет ее пускать. Катя была рассержена, а еще больше заинтригована. Ей хотелось заставить Вадима впустить ее в наглухо закрытую пока дверь, за которой наверняка были интереснейшие тайны. Вместе с тем Катерина понимала, что прямыми вопросами она пока вряд ли чего-нибудь сможет добиться.

Вернувшись вечером в гостиницу, она застала Вадима сидящим в кресле и как ни в чем не бывало смотрящим программу «Время». Телевизор был точной копией разбитого. От осколков не осталось и следа.

— Ну, наконец-то, мать, — весело сказал Вадим, вставая из кресла и надевая пиджак. — Все-то ты в трудах и в заботах, наверное, все московские магазины уже перетряхнула, как свой карман. Нет? Ну, пошли ужинать. Я голодный, как Серый Волк из той самой детской сказки. Еще немного — ты бы рискнула стать Красной Шапочкой. Точнее, ее бабушкой. Я бы тебя съел…

Вадим балагурил так весело и беспечно, что на мгновение подслушанная и подсмотренная сцена показалась Катерине привидевшимся сном, фантазией, но случайно переведя взгляд вниз, она увидела на ковре крохотный, видимо, в спешке не замеченный осколок стекла.

Дни летели с головокружительной быстротой, и внешне все было как и раньше, но теперь Катерина внимательно приглядывалась ко всем новым знакомым и сослуживцам Вадима, прислушивалась к его вроде бы ничего не значащим телефонным разговорам, и в ней крепла уверенность — Вадим что-то скрывает от нее. Что-то очень важное, постоянно занимающее его мысли и чувства.

В конце сентября чету Гончаровых пригласили на неофициальный коктейль на даче какого-то крупного чина из МИДа. Это был первый выход Катерины в московский свет, и она, конечно, тщательно к нему готовилась. Вадим, увидев Катерину в вечернем платье, только присвистнул:

— Да, родная, тебя, пожалуй, прятать надо! А то украдут еще… — и грустно улыбнулся.

На коктейле Кате было очень интересно. Она с восторгом узнавала артистов, журналистов и политиков, которых до этого видела только по телевизору. Вместе с тем, она держала себя уверенно и раскованно, с некоторыми познакомилась и разговаривала на равных. Пожалуй, она была самой молодой и красивой женщиной на коктейле и использовала этот козырь со скромным, истинно петербургским достоинством. И откуда что берется в девятнадцать-то лет!

…Внезапно словно ледяная игла тревога вошла ей в грудь, перебив дыхание. Где-то совсем рядом с собой она услышала знакомый голос с акцентом:

— Нэт, дарагой, нам это нэ интерэсно, да…

Медленно обернувшись, Катя увидела у фуршетного столика двоих — хозяина дачи и невысокого толстого человека с двойным подбородком, черными вьющимися волосами вокруг лысины и вислым «бананистым» носом. Вместо галстука под рубашкой у толстяка был повязан хитрым узлом шелковый платок. А невдалеке от них подпирал стену здоровенный кавказец, которого Катя сумела разглядеть во время памятной сцены в номере «России». Только на этот раз этот гориллоподобный великан был до синевы побрит, но точно так же, как и в «России», чуть заметно покачивался взад-вперед и смотрел остановившимися глазами в одну точку.

Вежливо отшутившись на замысловатый и длинный комплимент, который говорил ей популярный ведущий «Международной панорамы», Катя подошла к Вадиму, чокавшемуся с каким-то сухопарым стариком в тройке, и взяла его за локоть. Улыбнувшись старику глазами, она потянулась к самому уху Вадима Петровича:

— Вадик, кто это? — и чуть заметно кивнула в сторону хозяина дачи и его собеседника. Вадим вздрогнул, и янтарное вино из его бокала чуть не выплеснулось наружу.

— Это… Это один товарищ… из Генштаба… А почему ты, собственно…

— Из Генштаба, значит? Ты уверен, дорогой?

Катерина открыто усмехнулась прямо Вадиму в лицо и, мило улыбнувшись сухопарому в тройке, отошла от них…

Гончаровы возвращались с коктейля молча. В служебной «Волге» было тепло и уютно, Катя рассматривала мелькающий за окном в свете фар полыхающий осенними разноцветными пожарами лес и чуть заметно улыбалась с видом некоего тайного превосходства. Вадим Петрович, предчувствуя какой-то важный разговор, нервничал и искоса посматривал на Катерину.

Разговор она начала сама — дома, уже в постели, утомив предварительно Вадима своими ласками. Умело выбрав момент его расслабленности и умиротворенности, Катерина шепнула Вадиму, что догадывается о том, что он не все ей говорит, что у него есть какая-то вторая жизнь и странные тайные дела.

— Вадим, родной мой, ты пойми, я тебя ни в чем не упрекну, я твоя жена, я просто твоя, вся, но и ты мой… Но не весь. А я так не могу. Я не дура, я люблю тебя, но, согласись, — я тоньше тебя и лучше чувствую тебя, чем ты меня. У нас все замечательно, но если ты будешь скрывать от меня что-то, — а это что-то очень существенное, как я догадываюсь, — у нас все может пойти наперекосяк… Тем более, если ты будешь врать мне, как сегодня, — про Гургена.

Услышав это имя, Вадим Петрович закрыл Катерине рот ладонью. Потом он встал, надел махровый халат, включил магнитофон с кассетой Высоцкого, добавил звук и закурил сигарету. Если не считать подсмотренной сцены в гостинице, Катя впервые видела мужа таким растерянным и напряженным. Он несколько раз взглянул на нее и покачал головой. Катя молча ждала. Вадим вышел в гостиную, достал из бара бутылку «Наполеона», хрустальный бокал и плеснул себе щедрую порцию.

Вернувшись в спальню, он присел на край кровати, сделал глубокий глоток и чуть слышно сказал, словно простонал:

— Проклятая страна!… Проклятая… И снова замолчал надолго, разглядывая грани бокала.

— Ты права, девочка… Я действительно рассказывал тебе не все, но… Поверь, Катюшка, мне просто хотелось уберечь тебя от всей этой грязи и мерзости…

Катерина села в постели, подтянув колени к подбородку. Она словно забыла о своей наготе.

— Вадим, я, конечно, тронута твоей заботой… А тебе не приходило в голову, что однажды я могу попасть в такую ситуацию, когда мне все-таки придется столкнуться со всем тем, от чего ты меня хотел уберечь… И я просто не буду готова, и удар будет страшнее…

Вадим Петрович с удивлением смотрел на Катю, словно видел ее в первый раз. Да и она сама удивлялась себе, своим словам, связанным в четко оформленные мысли совершенно взрослой и какой-то неженской логикой. Словно не Катя говорила все это Вадиму, а какая-то другая, незнакомая ей самой женщина.

— Знаешь, когда я была маленькой, отец заставил меня заниматься хореографией. А я ненавидела танцы, очень уставала и злилась на отца, однажды даже сказала ему, что он меня не любит. А отец улыбнулся и ответил мне так, что я запомнила на всю жизнь. Он сказал: «Запомни, девочка, настоящая любовь — это не тогда, когда сюсюкают и жалеют, а когда находят в душе силы, чтобы сделав тому, кого любишь, больно — этим сделать его более сильным и защищенным. Сейчас ты не понимаешь, почему я мучаю тебя этими танцами. Вот когда вырастешь большая и красивая, когда на твои ноги будут мужики оборачиваться — может тогда поймешь…» Много лет спустя я вспомнила эти слова и поняла… Катерина посмотрела на Вадима и тем же тоном сказала:

— Не пей один, Вадим… Налей уж и мне — за компанию. Муж и жена — одна сатана. Ты меня слышишь, Вадик?!

Вадим Петрович встрепенулся, словно вышел из оцепенения, в которое его погрузили слова и глаза Кати. Он с�

© А. Константинов, 2008

© ООО «Астрель-СПб», 2008

* * *

От автора

История создания романа «Адвокат» необычна. Я, собственно, не собирался писать художественное произведение. Но в конце 1993 года пришел ко мне в редакцию известный режиссер Валерий Огородников, который неожиданно буквально потребовал, чтобы я написал для него сценарий фильма-драмы о жизни современных бандитов. Я долго отнекивался, но Валерий оказался настойчивым человеком с хваткой бульдога. Сценарии я писать не умею, поэтому у меня стало выходить из-под пера что-то вроде романа… На самом деле, видимо, у меня в душе давно зрело желание реализовать хотя бы частично ту оперативную информацию, которую я приобрел в ходе различных журналистских расследований и использовать которую в публицистике не было возможности по вполне понятным причинам: ходить по судам не хотелось. А соблазн был велик… Поэтому я стал писать художественную прозу. В работе над «Адвокатом» мне оказал неоценимую помощь уникальный человек, ставший живой легендой как для правоохранительных органов Петербурга, так и для криминальных кругов. По ряду причин этот человек выбрал себе псевдоним Сафронов. Без постоянных и детальных консультаций с ним книга вряд ли была бы написана.

В «Адвокате», наверное, многие увидят узнаваемых персонажей, знакомые комбинации…

Есть в этой книге и кусочки моей биографии, и биографии близких мне людей. И все-таки прошу не забывать, что это – художественное произведение, где все образы – собирательные, события – вымышленные, а изложенная фактура не может быть использована в суде.

Я благодарен всем экспертам, помогавшим мне в работе над «Адвокатом». Я помню всех – и живых, и мертвых, и тех, кто сегодня продолжает занимать свои посты, и тех, кто оказался в зоне. Не буду никого называть отдельно, но я никого и ничего не забыл.

Очень хочется верить, что наша работа найдет своего читателя.

А. КонстантиновИюнь 1995 года

Пролог

На Смоленском кладбище, что на Васильевском острове Петербурга, который в описываемое время назывался еще Ленинградом, было тихо и сумрачно. На упавшей могильной стеле с полустертой дореволюционной надписью сидели два парня в костюмах и при галстуках. Между ними стояли бутылка «Русской», уже ополовиненная, украденный из автомата с газированной водой граненый стакан, открытая бутылка «пепси-колы» и развернутый плавленый сырок «Дружба».

– Ну что, Серега, – сказал светло-русый, набулькивая водкой стакан до половины, – помянем рабу Божью Катерину…

– Перестань, – черноголовый говорил запинаясь, через силу выдавливая сквозь зубы слова. – Нельзя так о живом человеке… Нельзя, Олежка… В конце концов, она…

– Нашла себе конец, – с горечью перебил его Олег и выпил водку одним махом. Запив ее «пепси», он налил стакан Сергею. Тот взял его и, повертев, подождав немного, сказал без улыбки, с какой-то болью и усталостью в голосе:

– Дай Бог ей всего… Да и нам тоже.

И выпил, не морщась.

Они молча посидели, подождали, пока водка «дойдет», потом закурили «Родопи», которые Сергей вытащил из кармана пиджака.

– А для меня она все равно что умерла, – сказал Олег, докуривая сигарету до фильтра и отшвыривая окурок вглубь, к заброшенным могилам.

Сергей молчал, уткнув лицо в подтянутые к груди колени.

– Дело не в том, что она решила выйти замуж, – продолжал Олег. – Дело в другом, я просто сформулировать это не могу…

– Хватит, Олег, – перебил его Сергей, вставая. – Лучше баб могут быть только бабы… Пошли в общагу. К «психологиням». Заодно и нажремся в приличных условиях…

Они пошли через могилы к краю кладбища, чтобы напрямую выскочить к «восьмерке» – общежитию номер восемь университета, где на пятом этаже жили «психи» (студенты и студентки психфака). Однако на самом краю Смоленки они наткнулись на огромный котлован, которого еще совсем недавно не было. Из дна котлована торчали вверх прутья толстой арматуры, словно колья в «волчьей яме».

– Ни хрена себе, – сказал Сергей и вдруг неожиданно для Олега прыгнул через яму.

Прыжок был неудачным: его толчковая нога поскользнулась в грязи, и Сергей, потеряв равновесие, приземлился на самый край котлована. Отчаянно взмахивая руками, Сергей падал спиной на арматуру, но Олег молча бросился вперед и толкнул Сергея в спину, отшвырнув его от края, а сам упал грудью на край ямы и начал сползать вниз. Сергей развернулся и схватил Олега за руку. Сопя и матерясь, они возились в грязи на краю котлована, пока наконец Сергей не вытащил Олега наверх.

– Да… Сходили на «блядки», – сказал Сергей, осматривая вывалянные в грязи костюмы. – Дома скандал будет. – Они сели прямо на землю и закурили.

– Знаешь, Серега, – сказал Олег, держа сигарету в подрагивающих пальцах, – я ухожу с факультета…

Часть I

Следователь

…Челищев мучительно выплывал из сна. Со временем он научился чувствовать приближение опасности или беды. Эти ощущения, как правило, приходили к нему ночью, и, проснувшись, он, словно зверь, чующий надвигающийся лесной пожар, становился напряженным и нервным. Иногда предчувствия не сбывались, но Сергей знал, что беда была где-то рядом, просто по капризу судьбы она прошла стороной, выбрав себе другую жертву.

– Ты что, Челищев?! – Над Сергеем склонилось женское лицо. Челищев несколько секунд смотрел, не узнавая, а потом облегченно вздохнул. Лицо принадлежало секретарше прокурора города Юлечке Ворониной. Голые ноги, грудь и все остальное – тоже.

«Ой, мама, – подумал Челищев, закрывая глаза, – вот это я выдал!» Минувшим вечером в прокуратуре состоялся небольшой сабантуйчик по поводу присвоения Сергею очередного специального звания. Пили прямо в маленьком кабинете Челищева, пили много и тяжело, как это принято у «следаков». В какой-то момент появилась Воронина в короткой юбке. Сергей старался не смотреть на Юлины коленки, потому что в прокуратуре поговаривали, что, кроме обязанностей секретарши, Юля выполняет при прокуроре города Прохоренко еще кое-какие обязанности – но уже не в служебное время…

Но коленки у нее были очень уж круглые, к тому же Воронина умудрялась вертеться в тесном кабинетике так, что постоянно задевала Сергея то грудью, то бедром, то еще чем-то, и в конце концов довела Челищева до такого состояния, что еще немного – и он поволок бы ее трахать в темный угол какого-нибудь коридора…

Финал «банкета» Сергей помнил смутно, видимо, выпитая водка вызвала у него какой-то провал в памяти. Очнулся он уже в такси, на заднем сиденье, где настойчиво шарил рукой у Юли под юбкой, а она, делая вид, что ничего не происходит, прерывающимся голосом объясняла дорогу невозмутимому пожилому «мастеру»…

Сергей и сам не очень понимал, что с ним происходило, наверное, виной всему было четырехмесячное воздержание – итог мучительного развода с Натальей, после которого на женщин вообще смотреть не мог, потому что сразу же начинал вспоминать скандалы, слезы, суд…

И вот – прорвало! Он начал расстегивать юбку на Ворониной еще в лифте и практически раздел ее у двери квартиры, которую она лихорадочно пыталась открыть, постанывая и выгибаясь всем телом…

Ввалившись в квартиру, они даже не успели включить свет. Сергей овладел Ворониной прямо в коридоре, как-то по-звериному рыча, чего он раньше, кстати, никогда за собой не замечал.

– Ой, миленький, Сережа, что же ты делаешь со мной, – стонала Юля, гладя его по спине…

Потом она убежала в душ, а Челищев принялся осматриваться в квартире. Интересно, как это могла молодая девчонка получить такую приличную хату? Ответ на этот вопрос пришел сам собой, когда Сергей обнаружил на письменном столе дорогой серебряный портсигар с выгравированной надписью: «Прокурору Ленинграда Николаю Степановичу Прохоренко в день пятидесятилетия от коллег с любовью и уважением». Челищев хмыкнул и положил портсигар на место, вытянув из него сигарету. В груди у него возник легкий холодок, но тут Юля, приоткрыв дверь ванной, крикнула:

– Сережа, иди сюда, помоги мне…

Челищев, стягивая с себя китель, направился в ванную, напевая песню из «Неуловимых мстителей»: «Вы нам только шепните, мы на помощь придем…»

Потом было шампанское и краткий практический обзор «Камасутры», который Воронина мастерски устроила для Челищева. Впрочем, Сергей не был уверен, что Юля даже слышала о «Камасутре», но возможное отсутствие теоретической подготовки никак не сказывалось на Юлиной практике…

А потом они уснули, и сон, сначала легкий и приятный, вдруг превратился в полузабытый кошмар котлована с прутьями арматуры, готовыми пробить спину…

– Ты что, Челищев?! – вскрикнула Воронина, с испугом глядя на Сергея. – Ты так жутко стонал. Приснилось что-то? Иди ко мне, я тебя пожалею, успокою…

Сергей не противился Юлиным рукам, но вчерашнего возбуждения уже не было, и вскоре они задремали, обнявшись. Сергей хотел, засыпая, сказать Ворониной что-то нежное, но язык не повернулся, потому что именно в этот момент вспомнился вдруг серебряный портсигар с выгравированной надписью…

Телефонный звонок отшвырнул их друг от друга, как нашкодивших школьников. Юля торопливо перелезла через Сергея и побежала к вишневого цвета кнопочному аппарату в прихожей (Челищев мог поклясться, что такие аппараты в магазинах города никогда не продавались. По крайней мере – в обычных магазинах).

– Да, слушаю… Да, я… А сколько времени?.. Полдесятого?! – доносился из прихожей громкий Юлин голос. – У меня будильник остановился, наверное, батарейки сели… А я откуда знаю, где он?! Не знаю, Ярослав Сергеевич, ваши намеки как-то не доходят… Он подвез меня на такси и уехал… Шеф требует?! Срочно?! Но где же я его?.. – На другом конце провода, видимо, повесили трубку.

Юля растерянно выглянула из прихожей:

– Ничего от дорогих коллег не скроешь. Тебя ищут, Сережа. Шеф вызывает, срочно. Я сказала, что ты меня только на такси подвез. Это Никодимов звонил.

Она виновато взглянула на Сергея и зачем-то пояснила:

– Первый зам Прохоренко.

– Я знаю, чей Никодимов зам, – буркнул Сергей, путаясь в брюках. – Настучали уже…

Ярослав Сергеевич Никодимов, первый заместитель прокурора города, был большим борцом за нравственность и дисциплину сотрудников. С этой целью он еще в застойные годы создал в прокуратуре целую сеть информаторов о настроениях в умах и поступках и ломал карьеры провинившихся спокойно и методично. Правда, в последнее время, когда из прокуратуры люди стали бежать на «частные хлеба», Никодимов несколько поутих, потому что некомплект сотрудников и так уже превысил все допустимые нормы. Однако Ярослав Сергеевич убежденно полагал, что все еще «устаканится» и вернется на круги своя, потому что без прокуратуры не обойдутся «ни красные, ни белые, ни зеленые, ни полосатые». А потому Никодимов собирал «компру» на подчиненных впрок, до поры до времени. Впрочем, поговаривали, что «компру» он собирал не только на подчиненных.

– Ты-то как? – стоя в дверях, Челищев обернулся к Юле, но она махнула рукой – мол, как-нибудь. Сергей застучал каблуками вниз по лестнице.

– Кобель! – полузло, полунежно выдохнула Воронина, закрывая дверь квартиры и приваливаясь к ней спиной. Потом она прошла в комнату и достала из шкафа маленький портрет Прохоренко в парадной прокурорской форме. Выйдя на кухню, она взяла тряпку и, смачно плюнув Прохоренко в рожу, стала тщательно протирать стекло.

В прокуратуре Челищев первым делом заглянул к себе в кабинет – он сиял чистотой, если слово «сиял» вообще можно было применить к маленькой каморке типа поставленного на боковую грань школьного пенала, незначительно увеличенного в размерах.

– Молодец, баба Дуся, – пробормотал Сергей.

Баба Дуся была старенькой уборщицей и работала в прокуратуре с незапамятных времен. Про нее ходили странные легенды, что когда-то она была вовсе не уборщицей, а занимала совсем другую клетку в шахматном раскладе этого угрюмого учреждения. Баба Дуся много чего знала, но делилась своими знаниями крайне редко, под настроение, которое у нее обычно было угрюмым. Но иногда, выпив рюмку со «следаками», она вдруг рассказывала кое-что из давно забытых времен, причем речь ее вдруг делалась грамотной и ироничной. У нее были на этаже свои любимцы, у которых она убирала тщательно и до начала рабочего дня. К тем же, кого баба Дуся не жаловала, она имела привычку вваливаться с ведром и тряпкой прямо во время допроса, сбивая всю выстроенную нелюбимым следователем психологическую атмосферу «раскалывания» допрашиваемого. К Сергею, впрочем, она всегда относилась с теплой суровостью старой одинокой женщины, и еще ни разу Сергей не находил в своем кабинете по утрам следов вечерних пьянок, которые в последнее время случались все чаще.

«Молодец, баба Дуся», – повторил про себя Челищев, выплюнул комок мятной жвачки в мусорную корзину и, пригладив волосы, направился к прокурору.

Николая Степановича Прохоренко в прокуратуре не любили и за глаза называли обидной кличкой Козявочник. Кличка эта очень не соответствовала лощеной фигуре прокурора, а возникла с легкой руки все той же бабы Дуси, которая однажды раскрыла Челищеву и его приятелю Андрею Румянцеву, пригласивших ее на рюмочку, страшную прокурорскую тайну. Оказывается, сидя в одиночестве в своем прокурорском кабинете, Николай Степанович имел привычку ковыряться в носу, а потом вытирал козявки, добытые из носа, о нижнюю поверхность своего рабочего стола. «У него там скоро сталактиты настоящие нарастут», – угрюмо рассказывала баба Дуся Челищеву и Румянцеву, которые хохотали так самозабвенно, что даже не обратили внимания на тот любопытный и странный факт, что уборщица баба Дуся, оказывается, знает слово «сталактиты»…

Прохоренко не любили, скорее всего, потому, что был он не «свой», а присланный в Петербург из Воронежа – очевидно, «на усиление». Естественно, затормозившаяся цепная реакция карьерного продвижения не оставила равнодушными многих сотрудников.

Впрочем, с замами Прохоренко нашел общий язык как-то очень быстро и сидел в своем кресле прочно, обстоятельно и, судя по всему, собирался просидеть еще долго. Сергею казалось, что лично его Прохоренко недолюбливает, но это было не более чем ощущение на энергетическом уровне, потому что никаких конкретных проявлений предвзятости прокурора не было.

Более того, год назад Николай Степанович снял без скандалов и объяснительных два мокрых глухаря[1], которые безнадежными булыжниками висели у Челищева на шее.

Однако сегодня рассчитывать на приятный разговор с Прохоренко явно не приходилось. Ну в самом деле, какой начальник погладит по голове за то, что после устроенной на рабочем месте пьянки подчиненный еще и трахнул его секретаршу? Идя по коридору, Сергей улыбнулся, вспомнив, как один его знакомый журналист рассказывал, что однажды переспал с секретаршей главного редактора крупнейшей городской газеты, и главный, вызвав его на «ковер», долго драл за разные мелкие и крупные провинности, а в конце разговора повернулся к журналисту спиной и, глядя в окно на Фонтанку, угрюмо буркнул самое важное: «Да, вот еще… Вику не трогай. Это – святое…»

Все еще со следами улыбки на губах Челищев пересек пустовавшую приемную, хранившую легкий аромат Юлиных духов, и, одернув несколько раз китель, глубоко вдохнув и выдохнув, постучал в обитую коричневой кожей дверь.

– Разрешите?.. – Сергей полузашел в кабинет, вопросительно глядя на Прохоренко.

– Да, Сергей Александрович, заходите. – Прохоренко неторопливо вышел из-за стола и пошел навстречу Сергею, протягивая руку для пожатия.

«Ни хрена себе! – подумал Сергей, ошеломленно пожимая пухлую, но сильную ладонь прокурора с какой-то полустертой татуировкой на запястье. – Ишь ты! По имени да по отчеству, Сергей, мол, Александрович! Еще и ручку пожаловали… Не иначе, сейчас какое-нибудь говно вывалит».

– Садитесь, Сергей Александрович, – Прохоренко показал рукой на стулья, стоящие вокруг стола для рабочих совещаний. Сергей сел и молча уставился на прокурора.

– У меня к вам, Сергей Александрович, неприятный разговор, – сказал Прохоренко, расхаживая по кабинету.

Сергей слабо пошевелился на стуле, но прокурор жестом руки остановил его движение.

– Это касается ваших родителей. Ваш отец Александр Владимирович Челищев был директором деревообрабатывающего комбината?

– Да, – у Сергея почему-то пересохло в горле, и он с усилием сглотнул. – Почему – был? Он и есть… Я, правда, вижусь с родителями не очень часто…

Прохоренко остановился у своего стола и взял с него бумажку. Посмотрев на Сергея как-то странно, он сказал:

– Вот, по утренней сводке… Мужайтесь, Сергей Александрович. Сегодня в восемь пятнадцать ваши родители были обнаружены в собственной квартире с признаками насильственной смерти… Предположительно – разбой…

Голос прокурора доносился до Сергея через звон, который шел в голову от бешеных ударов сердца.

– И… маму? – Челищева трясло на стуле.

Прохоренко опустил взгляд и начал складывать бумагу, тщательно разглаживая сгибы.

– Держитесь, Сергей Александрович… Сегодня среда. Полагаю, три дня отпуска вам просто необходимы… Мы, конечно, окажем всю возможную помощь… Сейчас поезжайте домой… В смысле – к родителям, – прокурор запнулся, как будто сказал какую-то неловкость. – Адрес, я полагаю, вы помните… Вторая Советская… – Прохоренко не договорил, помолчал и добавил: – Внизу можете взять мою машину, скажите Николаю, что я разрешил… Да он, в общем-то, в курсе. Поезжайте, заодно сразу с опознанием поможете… Ну и похищенное установить… В общем, что мне вас учить… Там сейчас Свиридова работает с бригадой… Езжайте. И держитесь! А мы – все, что сможем…

Челищев молча вышел из кабинета, выдавив из себя что-то вроде странно прозвучавшего в этот момент «спасибо».

После ухода Челищева Прохоренко, вздохнув, открыл сейф, достал оттуда бутылку армянского коньяку фирменного ереванского зеленоватого стекла и налил в рюмку, извлеченную из сейфовых же недр. Медленно выпив, он выдохнул сквозь зубы, помассировал руками виски и убрал бутылку с рюмкой обратно в сейф.

Затем Николай Степанович уселся за свой стол и, засунув мизинец левой руки в правую ноздрю, глубокомысленно уставился в лежавшие перед ним бумаги…

Дорогу до дома Челищев помнил смутно.

Николай, водитель Прохоренко, что-то ему говорил, Сергей кивал, беспрестанно затягиваясь сигаретой…

У подъезда стояли служебные машины, а обычно сидевших на лавочке старушек не было.

Сергей поднялся по знакомой с детства лестнице, и на последнем пролете у него вдруг закололо сердце. У дверей квартиры его родителей, квартиры, которую он всего несколько лет назад перестал считать своим домом, стоял постовой, шагнувший Челищеву навстречу. Сергей машинально сунул ему служебное удостоверение и вошел…

В каждой квартире есть свой особенный запах, который не меняется годами. Этот запах иногда остается единственным сохранившимся напоминанием детства, и каждый раз, приходя к родителям, Челищев с наслаждением вдыхал его, уплывая на мгновение в прошлое…

Но сегодня его встретили чужие запахи, и именно в этот момент Сергей до конца осознал, что ничего уже не поправишь и не вернешь… В прихожей пахло свежей кровью, какими-то лекарствами и специфическим запахом казармы, который распространялся, судя по всему, от шаставшего по квартире немолодого старшего лейтенанта милиции. Он, похоже, был участковым. Старший лейтенант непрерывно вертел головой, цокал языком и, вздыхая, приговаривал:

– Вот люди живут, а…

Вообще народу в квартире было полно. Что-то писала на журнальном столике дежурный следователь, с которой Челищев был смутно знаком, деловито работал кисточкой замухрышистого вида эксперт-криминалист, у которого на лице было явственно написано неудовольствие от затянувшегося дежурства, бестолково бродил по квартире фотограф…

В квартире действительно было на что посмотреть. Мебель ручной работы из карельской березы, картины, хрустальные люстры, моющиеся обои, тяжелые красные с золотом шторы… Квартира всегда была маминым «заповедником». Она буквально вылизывала ее до нежилой музейной чистоты. И сейчас отдельные сохранившиеся оазисы этой чистоты дико и страшно контрастировали с пятнами подсыхающей крови на стенах и полу в прихожей, на смятом постельном белье в спальне…

Работавшая в квартире бригада выбрала себе в качестве пепельницы большую глубокую тарелку из старого кухонного сервиза, сохранившегося только наполовину. Когда-то именно в эту тарелку мать наливала Сергею суп, а сейчас в ней валялись смятые разномастные окурки, которые полностью заглушили витавший когда-то в квартире легкий аромат дорогого трубочного голландского табака…

В принципе, нельзя было сказать, что дежурная бригада вела себя как-то особенно нагло, по-хамски… Люди вели себя обычно, и Сергей много раз вел себя точно так же в других квартирах, осматривая место происшествия. В этом, наверное, и было дело: для работавшей бригады квартира была местом происшествия, а для Сергея – местом беды. И нельзя было винить ребят за то, что они отгораживаются, закрываются от чужого горя – если каждый раз пускать его в душу, можно очень быстро сойти с ума… Все это Челищев понимал рассудком, но все равно чувствовал раздражение и злость на чужих людей, равнодушно фиксировавших следы оборванных жизней…

«Это же мои папа и мама, как вы можете так казенно…» – хотелось закричать, завыть Челищеву. Но он молчал.

Участковый, разглядывая корешки старинных книг, в очередной раз вздохнул:

– Живут же люди…

Вышедший из кухни хорошо знакомый Челищеву Гоша Субботин, старший опер «убойного отдела» главка, неприязненно посмотрел на старшего лейтенанта и резко сказал:

– Уже не живут. Хватит тебе охать… Ты соседей опросил?

– Нет еще, я вот только что…

– Ну вот и иди опрашивай, а то охаешь тут. Иди, работай!

Участковый с явной неохотой вышел, продолжая крутить головой и вздыхать до самой двери.

Субботин подошел к Челищеву, застывшему у серванта, и положил руку ему на плечо.

– Здорово, Серега… Держись. Я все понимаю, тут ничем не утешишь. Терпи…

Сергей потянул его за рукав в свою комнату. В ней мало что изменилось, все вещи были на своих местах…

Челищев достал из потайного бара бутылку водки, фужеры и банку «фанты». Сев на кровать, налил себе почти до краев, выпил как воду и запил глотком «фанты».

– Будешь? – Челищев качнул бутылку в направлении Гоши.

Тот неопределенно пожал плечами – мол, я на службе, но… Челищев налил ему столько же, сколько себе. Субботин выпил водку тяжело, видно, с утра она не шла…

– Как все случилось?

Субботин жадно глотал «фанту» и в перерывах между глотками начал рассказывать:

– Видимо, позвонили в дверь… Убитый… Ну, отец твой, пошел открывать… Он, похоже, брился, щека одна в мыле осталась. Ну его первого, похоже, ножом, снизу.

– А… маму?

– В спальне… Горло сзади перерезали…

Субботин вздохнул и добавил:

– Хорошо, что ты их уже не застал, минут за десять до тебя в морг увезли. Незачем на родителей в таком виде смотреть.

Челищев молчал, проклиная водку, которая только жгла желудок и никак не могла разжать сдавивших сердце тисков…

– Серега, – сказал Субботин, вставая, – я все понимаю… Но ты соберись, походи по квартире, посмотри, что пропало… Мы бы сразу в ориентировку включили. Ну, ты сам знаешь-понимаешь. Давай, Серега… – И Субботин вышел из комнаты, деликатно прикрыв дверь…

Сергей тупо смотрел перед собой, пока взгляд его не сфокусировался на цветной фотографии в рамке, висевшей на стене напротив дивана.

На фотографии были запечатлены – он, Олег Званцев и Катя Шмелева, Катенька… Она стояла в центре, а Сергей и Олег по бокам – она обнимала их за плечи, а ребята придерживали ее за талию. И все трое были в стройотрядовских куртках, с довольными, смеющимися лицами. Эту фотографию сделал Александр Владимирович Челищев десять лет назад, когда их стройотряд «Фемида» вернулся в Ленинград из-под Выборга, где они строили какой-то комбинат…

Они втроем тогда завалились к Сергею домой, и Марина Ильинична, Сережина мама, устроила им торжественную встречу – как героям трудового фронта…

Десять лет назад… Челищеву казалось, что это было только вчера…

С Олегом они знали друг друга всю жизнь – с первого класса. И дома их стояли рядом, и Сергей даже зимой бегал к Олежке в гости, не надевая пальто, за что его всегда ругала мать. У Сергея они собирались очень редко, потому что на ребятишек давили чистота и порядок квартиры Челищевых.

В ней было страшно играть, потому что можно было что-то разбить, испачкать или просто сдвинуть с места, а за это Марина Ильинична обязательно отругала бы Сергея. А то и отец мог под настроение подключиться и шлепнуть отпрыска тяжелой, грубой ладонью. Александр Владимирович был тогда начальником цеха деревообрабатывающего комбината и любил приговаривать: «Мы, пролетарии, народ грубый, без нежностев», – и всегда при этом иронично улыбался, потому что на самом деле рабочих он не любил, хоть и легко ладил с ними. А потому собирались они всегда у Олежки, в его трехкомнатной квартире, где он жил вдвоем с бабушкой. Когда-то в этой же квартире жили и родители Олега, но они погибли в геологической экспедиции на Енисее, когда Олегу было три года, и он почти их не помнил. Отец Олега был геофизиком, и они нашли тогда на Енисее что-то очень важное для страны, потому что посмертно отца Олега наградили орденом Ленина, а мать – орденом Трудового Красного Знамени, и ордена эти Олежка часто доставал из старого письменного стола, они с Сергеем подолгу их рассматривали и даже осторожно примеряли…

В квартире у Олега всегда был уютный беспорядок, а его бабушка Серафима Ивановна никогда не ругала ребят за то, что они слишком громко кричали или прыгали со шкафа на диван, играя в индейцев… А еще Серафима Ивановна умела жарить чудесную картошку, которую мальчишки называли «жареная на водичке», потому что на сковородке всегда оставалось много растопившегося сала…

Сергей и Олег совсем не походили друг на друга характерами и часто ссорились, правда, всегда мирились. Рекорд продолжительности их размолвки был в шестом классе, когда они, разругавшись из-за кинофильма «Зорро», не разговаривали целую четверть. Результатом этой размолвки стало то, что они начали заниматься разными видами спорта: Сергей тогда попал в ДЮСШ[2] в секцию дзюдо, а Олег почему-то выбрал волейбол. И как потом ни манил один другого перейти к себе, ни Олег, ни Сергей не решились оставить свои маленькие сборные. Видеться они после уроков, естественно, могли теперь реже, потому что тренировки отнимали много времени, но, как ни странно, дружить стали крепче… А Катя Шмелева появилась в их жизни только в девятом классе. Ее родители развелись и разменяли квартиру, вот так и оказалась Катерина в их районе…

Она была необычной девчонкой – во-первых, потому, что была красивая. А может быть, даже и не красивая, а такая, ну… Ну для которой хотелось все делать и перед которой очень хотелось выглядеть клево. Так, чтобы она одобрила. И чтобы улыбнулась. Она занималась хореографией и танцевала в ансамбле «Юный ленинградец». Плюс ко всему она была совсем не дура, и над ее шуточками, бывало, хохотал весь класс… Она была такой девчонкой, к которой страшно было подойти – страшно не из-за нее, а из-за того, что самому дураком выглядеть в ее глазах не хотелось…

А сблизилась окончательно их троица в десятом классе, когда Сергей и Олег страшно отлупили двух пэтэушников, приставших однажды вечером к Катерине, когда она возвращалась домой…

И Катя стала для ребят другом. Да, именно другом, ничего сексуального. По крайней мере, так уверяли тогда друг друга Олег и Сергей. Она была одновременно для них «прекрасной дамой» и «своим парнем», и им было хорошо вместе, и они чувствовали себя сильными…

А когда пришла пора думать о дальнейшей учебе, Сергей уговорил всю компанию идти на юридический факультет, о котором давно мечтал… Расставаться троице не хотелось, а Олегу и Кате было по большому счету все равно, куда поступать, потому что хотелось стать всеми сразу одновременно – и артистами, и сыщиками, и космонавтами, кстати, тоже…

Поступили они все довольно легко, потому что Сергей и Олег, ставшие уже к тому времени кандидатами в мастера спорта, шли по так называемому «спортнабору», а у Катиной мамы вроде был какой-то друг – большая шишка в КГБ…

В общем, они поступили. И первый год все было почти так же, как в школе. Изменения в их отношениях начались после первого стройотряда, на втором курсе. У ребят появился первый сексуальный опыт, который они приобрели с более старшими девицами с филологического факультета, который однозначно считался общеуниверситетским «блядюшником». Соответственно, другими глазами они стали смотреть и на Катерину. И друг на друга, потому что стали видеть друг в друге соперников. А Катя вроде бы стала как-то стесняться Олега и Сергея, начала капризничать и раздражаться, и как-то странно шутить, говоря что-то вроде: «Хороши дружки-приятели, всех ухажеров у бедной девушки пораспугали, а сами как собаки на сене». Казалось, она чего-то ждет от них или от одного из них, но Олег и Сергей только костенели и мрачнели в ее присутствии, да и без нее тоже что-то перестали клеиться у них разговоры… И видеться они стали после лекций совсем редко, бросая друг другу с искусственными улыбками: «Пока… Я на тренировку…» – «А я – в музей…» – «А у меня в библиотеке дела есть».

Но что-то зрело, и взрыв был неизбежен. Так и случилось. После того как они благополучно сдали последний экзамен за второй курс, Катя неожиданно объявила Олегу и Сергею, что выходит замуж. Да за кого! За генерального директора одного из самых крупных питерских заводов, за члена горкома партии, за сорокадвухлетнего старика (ведь сорок два – это старость для девятнадцатилетних мальчишек…)!

Катерина вываливала им эти подробности торопливо и с какой-то агрессивностью, когда они сидели на своем любимом месте, в сквере у Университетской набережной. Ребята молчали. Самым печальным в этой новости было то, что Катин муж должен был «уходить» в Москву – на повышение в министерство. Уезжала с ним и Катя, переводясь на юрфак МГУ…

– На свадьбу-то хоть пригласишь? – с какой-то брезгливой улыбкой спросил ее Олег.

– Да, мы бы молодого заценили, – поддержал его Сергей. Вроде и ничего особо обидного не сказали, а тоном, выражением лиц словно по щекам Катю отхлестали. Она, естественно, разревелась и, обозвав друзей сопляками, убежала… И словно тепло душевное с собой унесла. Пусто стало ребятам и плохо. Они пошли пить водку на Смоленское кладбище, и Сергей там чуть не свалился в котлован на прутья арматуры…

А осенью Олег ушел с факультета, как его Сергей ни отговаривал. На все уговоры Олег отвечал: «Не хочу. И не могу. Мне развеяться надо». Он, естественно, попал в армию, потому что сам пошел в военкомат…

После «учебки» Олег вместе со своим ДШБ[3] попал в Афганистан. Письма Сергей получал редко, как, впрочем, и Серафима Ивановна, ставшая к этому времени совсем старенькой…

А в начале четвертого курса получила Серафима Ивановна похоронку на Олега, где помимо прочего, казенного, сообщалось, что «прах Званцева Олега Андреевича был предан земле на месте гибели в окрестностях города Джелалабада Демократической Республики Афганистан…»

Серафима Ивановна совсем сдала после этого известия.

Сергей заходил к ней несколько раз, но потом она, плача, попросила его не делать этого, не ходить, потому что, глядя на Сергея, вспоминала Серафима Ивановна Олега…

Как-то через год, уже после ее смерти, увидел Сергей, проходя мимо, свет в квартире Званцевых, прибежал домой, стал звонить по телефону, но, слушая длинные гудки в трубке, так и не дождался ответа…

…Сергей очнулся от воспоминаний, словно вынырнул из глубины темного озера. У него начала болеть голова, а сжатые кулаки подрагивали и стали влажными. Это давала о себе знать вегетососудистая дистония, неприятная спутница почти каждого «завязавшего» спортсмена…

Челищев вышел из своей комнаты и стал бродить по квартире, натыкаясь на членов бригады, сочувственно смотревших на него, как на тяжело заболевшего человека, помочь которому они не факт, что смогут…

Создавалось впечатление, что из квартиры ничего не пропало. Единственная вещь, которую Сергей не смог найти, – это двухкассетный «Филипс-турбо». Магнитофон обычно стоял на тумбочке у телевизора, и Александр Владимирович любил включать его по утрам – чтобы, как он говорил, поднять тонус перед работой… Может быть, «Филипс» сломался, и Челищев-старший просто отнес его в мастерскую? Но в ящике письменного стола отца, где хранились инструкции, схемы и технические описания всей аппаратуры, которая была в квартире, Сергей нашел техпаспорт магнитофона, стало быть, в ремонт его никто не сдавал. Челищев отдал паспорт Гоше Субботину. Тот кивнул, начал что-то записывать и механически спросил:

– Особые приметы у магнитофона были?

Сергей подумал и, пожав плечами, ответил:

– Корпус темно-красный, и внутри аккумуляторы всегда были, чтобы можно было в машину брать, за город… А так – обычный магнитофон…

Гоша кивнул и пошел к телефону.

Челищев продолжал осматривать квартиру, пытаясь отключиться от того, что это – его дом.

В прихожей внимание Сергея привлек охотничий карабин, гордость Челищева-старшего. Хоть и полагалось хранить такое оружие в специальном металлическом ящике, Александр Владимирович предпочитал вешать карабин на стену за кожаный ремень на два специальных крючка, которые он самолично посадил на дюбеля в стену прихожей. Сейчас карабин висел только на одном крюке, а второй был вырван из стенки и валялся на полу вместе с крошками цементной пыли.

Челищев позвал Субботина и кивнул головой на карабин.

– Обижаешь, старик, – невесело усмехнулся Гоша. – Уже отфиксировали. Похоже, отец твой пытался до него добраться, но не успел… У него вообще враги были? Угрозы какие-нибудь?..

Сергей неуверенно покачал головой.

– Да нет, какие там особые враги… Заклятых, я думаю, не было… Ну а то, что ссорился с кем-то, – наверняка бывало, он человек резкий, вспыльчивый. Был…

Сергей замолчал, чувствуя, как опять сжимает сердце и перебивает дыхание: «Господи, больно-то как… Папа, папочка, мама…»

Челищев достал сигарету и сел на диван в гостиной, стряхивая пепел в общую тарелку-пепельницу. Последние годы отношения между Челищевыми были довольно напряженными, они чаще ругались, чем говорили нормально, и сейчас Сергея жгла мысль, что помириться теперь уже не удастся никогда… А причины для ссор в семье Челищевых находились легко: политика, бизнес, телепередачи – все могло стать сначала предметом спора, а потом поводом для скандала… Ну а когда Сергей решил разводиться с Натальей – начался вообще кошмар. Челищевы-старшие любили Наталью, и по характеру она была ближе к ним, чем Сергей. Она всегда соглашалась с ними, была такая хозяйственная и домовитая и легко позволяла Марине Ильиничне помыкать собой… Она была удобная, хорошая сноха, «не хуже, чем у людей», и родители никак не могли взять в толк серьезность аргументов Сергея, что он просто не любит Наталью, что ему с ней скучно, и что поэтому он не видит смысла жить дальше вместе. Марина Ильинична, выслушивая все это, плакала, смотрела испуганно мокрыми от слез глазами на Сергея и причитала: «Как ты можешь так, ты ведь наш сын!», а Александр Владимирович начинал читать занудную лекцию на тему: «Семья – это святое», которую неизменно заканчивал обличениями Сергея в разврате и цинизме… После этих скандалов Сергей обычно уходил и напивался до блевоты с приятелями, святотатственно благодаря Бога за то, что не дал им с Натальей детей. Челищев понимал, что нельзя за такое благодарить Спасителя, но иметь ребенка от нелюбимой женщины – это представлялось ему просто кошмаром…

После развода с Натальей отпала необходимость снимать отдельную квартиру. Но окончательно вернуться к родителям Сергей так и не смог. Скитаясь по квартирам приятелей и любовниц, он ночевал дома дай Бог одну неделю из четырех…

Докуривая сигарету на диване в гостиной, Сергей вдруг вспомнил месячной давности разговор, начавшийся с возмущений отца работой милиции и вообще всех правоохранительных органов… Возмущение это было вызвано тем, что к Александру Владимировичу на работу пожаловали какие-то бандиты и пытались говорить с ним – с генеральным директором! – о ходе приватизации комбината… «Совсем обнаглели, шпана стриженая, прямо ко мне в кабинет вваливаются, пытаются со мной, с академиком, какие-то „вопросы решать“, понимаешь!»

С точки зрения Челищева, академиком Александр Владимирович был, мягко говоря, сомнительным. Нет, он на самом деле был действительным членом Петербургской инженерной академии, но ее члены избирались по какому-то странному номенклатурному признаку, причем наличие ученых степеней было всего лишь желательным, но не обязательным условием. В этой академии числились чуть ли не все руководство мэрии и разные другие большие городские начальники. Сергей неоднократно подсмеивался над этой академией, называл ее масонской ложей, чем вызывал жуткую обиду и отца, и, конечно, матери… Но в тот раз Сергей не стал подначивать родителя относительно его ученых степеней, а живо заинтересовался визитом бандитов к Александру Владимировичу. Однако на его расспросы и предложения «разобраться» отец среагировал довольно странно: «Ты в себе „разберись“ сначала, о семье подумай, а о нас – не надо, мы сами как-нибудь разберемся, без сопливых… Подумай лучше о том, что ты мать в могилу вгоняешь своими выходками…» – и пошел очередной семейный скандальчик, закончившийся, как обычно, хлопанием дверей и тяжелой пьянкой в мастерской у Игоря – скульптора, Сережиного одногодка, с которым он познакомился семь лет назад, на пятом курсе юрфака…

Вспомнив тот разговор про бандитов и приватизацию, Челищев сбивчиво пересказал его Субботину, который выслушал его внимательно, но вяло:

– Да, это, конечно, интересно… Хотя сейчас чуть ли не на всех директоров бандиты «наезжают», но за этим, как правило, ничего не стоит – «на хапок» рассчитывают, вдруг кто-то испугается и согласится… Но проверить, конечно, не мешало бы. Ты позвони в ОРБ[4]. У тебя же там наверняка есть кто-нибудь. Может, у них что-нибудь да где-нибудь «подсветилось»…

В ОРБ у Сергея действительно были свои неплохие контакты, но звонить туда и начинать что-то выяснять сейчас просто не было сил… Нужно было обзванивать родственников, заниматься похоронами и поминками…

Следующие пять дней Челищев помнил смутно, потому что все время пил и почти ничего не ел. Водка не давала привычного забытья и опьянения, она лишь на короткое время разжимала тиски в груди и затормаживала движения… Все «организационные моменты» взял на себя муж маминой сестры – дядя Слава, работавший сварщиком на Кировском заводе. Родственников вообще было много, но Сергей знал их не очень хорошо, потому что семья Челищевых по непонятным Сергею причинам предпочитала жить замкнуто, не идя на сближение с родными… Может быть, причина крылась в том, что Челищевы «поднялись» выше всех и родственники автоматически перешли в разряд «бедных»…

На кладбище, где уже несколько лет кряду, как знал Челищев, «мест не было», народу пришло много. Было много венков и еще больше – желающих их возложить. Были люди из мэрии, с комбината, даже из Москвы кое-кто приехал, из министерства… Челищев механически пожимал руки, слушал стандартные фразы соболезнования и еле сдерживался, чтобы не завыть в голос или не начать на глазах у всех глотать из горла джин «Бифитер», плоская бутылка которого лежала у него во внутреннем кармане пиджака. На Сергее был черный костюм, который когда-то был сшит для свадьбы с Натальей… Костюм жал, и Челищев чувствовал, что задыхается в нем…

Была на похоронах и Наталья, и Челищеву в какой-то момент вдруг захотелось броситься к ней, прижаться и заплакать, потому что представилась она ему единственной ниточкой, связывающей его с дорогими ему покойниками… Но Сергей пересилил себя, инстинктивно понимая, что делать этого нельзя, что горе когда-нибудь стихнет, а вот родными они с Натальей вряд ли станут… И Наталья, видимо, почувствовала, как сначала качнулся к ней Сергей, а потом оттолкнул ее взглядом, потому что, бросив горсть земли в могилу, быстро ушла и на поминки не осталась…

Долго говорили речи, перечисляли заслуги, ораторы требовали найти и наказать преступников и выражали уверенность в том, что это обязательно так и будет… И все это снимала на видеокамеру приехавшая на похороны бригада из информационной телепрограммы «Факт», к которой Сергей вдруг ощутил неожиданную симпатию и сочувствие, потому что, кроме могильщиков, это были единственные люди, которые занимались здесь делом, а не отбывали положенное неприятное мероприятие…

Когда разошлись с поминок гости и родственники, Сергей, взяв оставшуюся водку, пошел к Игорю в мастерскую и там напился, видимо, до чертиков, потому что вместо Игоря начал вдруг видеть Олега и разговаривать с ним, а одна из гипсовых скульптур у Игоря в мастерской превратилась в Катю и стала куда-то Челищева звать, а он испугался этого и начал страшно кричать…

Очнулся Сергей, когда приехала вызванная Игорем врачиха-«похметолог» – из кооператива, останавливающего запои и снимающего последствия алкогольной интоксикации. Врачиха гладила Сергея по голове, переспрашивала что-то говорившего Игоря, вкатила Челищеву три укола и поставила капельницу в вену на руке… И тогда тиски в груди вдруг разжались, Сергей облегченно заплакал без слез и без всхлипов и провалился в спасительный глубокий черный сон…

Он спал почти двадцать часов, а когда проснулся, Игорь напоил его чаем, заставил съесть какие-то таблетки и предупредил, что водку пить Челищеву сейчас никак нельзя – после этих таблеток можно просто сдохнуть, а этой подлости Игорь Сергею никогда не простит…

Но Сергей уже «отошел», мысль о спиртном вызывала у него рвотные позывы и больше ничего, поэтому он только слабо улыбнулся Игорю и успокаивающе покивал головой.

А потом они пошли домой к Челищеву прибираться после поминок, а заодно обсудили проект надгробия, за которое Сергей уговорил Игоря взяться.

Уходя, Игорь внимательно посмотрел на Челищева и сказал:

– Очень тебя прошу, найди выход…

– Что-что? – не понял Сергей.

Игорь помялся и докончил:

– У тебя очень мощная энергия сидит внутри, Серега. Я же скульптор, я это чувствую. Она тебя прямо распирает всего, это на лице хорошо отражается, такие лица всегда лепить хочется. Если эта энергия направлена наружу куда-то, то человек такой может горы свернуть. Если она, как у тебя, внутри бьется, то может человека разрушить, сжечь… Тебе надо найти ей выход, дверь открыть… Только главное – найти верную дверь…

После того как Игорь ушел, Челищев долго сидел на кухне и курил, а потом взглянул в висевшее у мойки зеркало и чуть не вскрикнул: показалось, что смотрит на него из зеркала молодой Александр Владимирович, и точно так же падала ему на глаза рано поседевшая челка.

На седьмой день Челищеву, механически подбивавшему свою «бухгалтерию» в прокуратуре, позвонил Гоша Субботин и деловито сообщил:

– Серега, сегодня взяли одного парня с вашим «Филипсом». Давай, двигай в Смольнинское, его в тамошнем ИВС[5] маринуют.

Сергей вскочил, сгреб все бумаги в сейф и, напяливая на ходу куртку, ткнулся в двери начальника отдела. Дверь была заперта, чему Челищев совершенно не удивился. Быстро прикинув в уме возможные варианты, он рванул в приемную Прохоренко. Болтавшая с кем-то по телефону Воронина моментально скруглила разговор, положила трубку и молча уставилась на Сергея испуганными глазами трепетной лани… После ухода Челищева из ее квартиры в день, когда погибли его родители, между ним и Юлей не было произнесено ни слова. Челищеву не давала покоя мысль, что он трахался с этой роскошной телкой как раз тогда, когда убийца входил в его дом… Если бы он тогда поехал домой, если бы! Но, как говорил Андрей Румянцев, приятель и коллега Челищева: «Если б у бабки были хрен да борода, то был бы уже дедка…» Нет, Челищев был далек от того, чтобы в чем-то обвинить Юлю, считая ее в определенном смысле человеком Божьим, в смысле – убогим и безответным, но разговаривать с ней и видеть ее ему было неприятно.

– Отцы в «бункере»? – сухо спросил Воронину Челищев, и она молча закивала в ответ, продолжая испуганно таращиться на него.

– Понятно, очередное рабочее совещание, ни сна, ни отдыха, постоянно-непрерывно, углублять, расширять, мы все на страже… Вылезать будут, скажи моему, что я в Смольнинское поехал, объяснительную брать.

– Какую объяснительную? – пролепетала Юля.

– Просто объяснительную, он переспрашивать тебя не будет, – убежденно кинул через плечо, уже выходя из приемной, Сергей…

…Субботин ждал его у Смольнинского РУВД, нагло рассматривая проходящих мимо девушек. То, что он еще ни одну не остановил и не начал «клеить», свидетельствовало о его недолгом ожидании. Гоша, по его собственному выражению, был «похотлив, как карась», о чем всегда честно предупреждал свою очередную пассию, наивно думающую, что это такие «шутки ментовские». Разочарование всегда было горьким, Гоша говорил о себе чистую правду, а шутки у него были в основном «черные», непонятные гражданским лицам, не имеющим каждый день малоприятных дел с покойниками различной категории свежести…

– Ну что? – не здороваясь, спросил Субботина Сергей.

Гоша, сморщившись, закурил и, похмыкивая, начал рассказывать…

– Пока все не очень понятно… Доблестный патруль ГАИ задержал сегодня утром в автомобиле «ВАЗ-21083» цвета «мокрый асфальт» некоего гражданина Касатонова Михаила Ивановича, семидесятого года рождения, из Саранска. У гражданина Касатонова в машине были какая-то блядь и ваш магнитофон. Про магнитофон потом уже выяснили, а сначала – такое горе! – было выявлено полное отсутствие у Михаила Ивановича документов на машину и водительских прав и такое же полное, но присутствие вторичных признаков алкогольного опьянения, именуемых в просторечье похмельем… Откупиться гражданин Касатонов не мог, видимо, потому что всех денег при нем было – на пачку дешевых сигарет, вот его и начали обоснованно задерживать… Ну и потом уже красный магнитофон на заднем сиденье увидели (сержантик в наряде, видно, молодой попался, бдительный…). Ну и все. Как ни странно, Михаил Иванович был благополучно доставлен в камеру, где и сидит, по всей вероятности, сейчас…

– Машина в угоне?

Субботин пожал плечами:

– Самое смешное, что нет. На пенсионере каком-то висит, его сейчас отрабатывают.

– А что Касатонов говорит?

– Да ничего не говорит, потому что его, похоже, никто ни о чем еще серьезно не спрашивал… Как его в «аквариум» определили, зам по розыску сразу мне и отзвонил, весь такой напуганный, мол, нам вашего не надо, мы, мол, задержали – посадили, а работайте уже сами, мы люди крестьянские, могем что-то не так сделать, по слабоумию своему и бестолковости.

Сергей понимающе кивнул головой. Год назад все питерские опера хохотали над одним ухарем из Смольнинского розыска, «расколовшим» под тихую ночную грусть задержанного подозрительного гражданина без документов, позже оказавшегося профессором биологии, но очень похожего по приметам на убийцу-маньяка. Профессор, по счастью, оказался своим парнем, ему оплатили из «оперативных» вставление пластмассового зуба взамен неожиданно выпавшего ночью в Смольнинском РУВД, и дела он возбуждать не стал, но скандал все равно был большой. Говорят, в Смольнинское нагрянул сам Иванынин, начальник питерского УУР[6], и орал на весь личный состав матерно, рекомендуя «сыщикам херовым» не заниматься херней, раз уж все равно головы нет, а руки из жопы растут. С тех пор, надо и не надо, Смольнинский розыск по любым мелочам названивал в главк. «Это ненадолго, – смеялись в ГУВД. – До прямого устного указания продолжать заниматься херней и не мешать всем остальным работать».

– Ну что, Серега, пошли знакомиться с гражданином Касатоновым.

Гоша затоптал окурок, и они с Челищевым вошли в унылое помещение дежурной части…

Касатонова уже два часа «разминал» смольнинский опер Валера Чернов. Основной целью «разминок» было вымотать допрашиваемого, утомить его повторяющимися малозначительными вопросами типа: «Где родился, с кем живешь, с кем дружишь?» Когда Челищев и Субботин вошли в маленький кабинетик, заполненный сизыми клубами сигаретного дыма, выражения лиц у Чернова и Касатонова были похожи – своей легкой одурелостью и усталостью друг от друга.

Гражданин Касатонов оказался типичным раскачанным до предела представителем «нового поколения», со всеми положенными атрибутами быка[7] низшего бандитского звена: стрижка под американского сержанта, тайваньского пошива «пума», самопальная кожаная куртка…

Челищеву сразу не понравилось проступающее сквозь похмельно-допросную усталость выражение детской безмятежности на лице Касатонова – не характерна была такая безмятежность для задержанного милицией субъекта, на котором предположительно двойная мокруха висит.

Чернов, предложив Субботину стул за свободным столом, а Челищеву – напротив быка, сказал, обращаясь к Гоше:

– Выясняется, что приятель в школе учился плохо. Врать и то не умеет, память слабая, чем на неделе занимался – вспомнить не может. Или не хочется вспоминать, а? – повернулся к Касатонову опер.

Касатонов нервно зевнул и ответил без выражения:

– Я уже сказал, в натуре… На дискотеке в «Пулковской» гулял.

– Юморной парень, – снова повернулся к Субботину Чернов. – Сейчас я тоже всех развеселю, когда скажу, что в «Пулковской» уже десять дней никаких дискотек нет – мы проверяли, у них там профилактический ремонт какой-то…

Субботин подхватил эстафетную палочку и с ходу включился:

– А мы любим веселых людей, – и без паузы спросил: – Тачка чья?

Касатонов встрепенулся и степенно ответил:

– Моя «банка», отвечаю…

Субботин с нажимом в голосе задал новый вопрос:

– Где документы на машину, а?

– У телки дома в сумке забыл…

– Адрес телки? – почти без вопросительной интонации бросил Чернов.

– Адрес… Не знаю. Не запомнил… Что я, все помнить должен?! – с усиливающимся раздражением в голосе ответил бык. Ему теперь приходилось вертеть головой от Субботина к Чернову, от Чернова к Челищеву – этот «пинг-понг» заметно выводил его из себя.

– Магнитофон чей? – бесцветным голосом спросил Сергей.

– Мой, отвечаю. Из Саранска привез месяц назад…

В «карусели» наступила пауза, все задвигали стульями, закурили. Субботин, вроде как утративший интерес к быку, спросил Чернова:

– «Следачке» звонил?

Чернов кивнул:

– 122-я согласована, ажур!

Гоша затянулся сигаретой, встал и, вроде как прощаясь, ласково сказал Касатонову:

– Отдыхай пока, парень. Шутишь плохо, не смешно совсем. Вещь, – Субботин кивнул на магнитофон, – с двойного убийства, расстрельная статья, кстати. Ладно, пошли, Сергей Саныч, утро вечера мудренее.

Касатонов заерзал на стуле и с испугом и удивлением заговорил торопливо вслед уходящим Субботину и Челищеву:

– Вы че, я, бля, в натуре, на дискотеке гулял, не убивал никого, какие убийства?..

Чернов ловко пристегнул наручником Касатонова к батарее и выскочил вслед за гостями в коридор. Субботин, морщась от рези в глазах, спросил:

– Машины-то хозяина установили?

– Установили, – кивнул Чернов. – Даже побеседовали с ним. Старик этот, дядя Гриша, – полный мудак и маразматик, хотя и ветеран. Он уже столько доверенностей на эту тачку понавыписывал, что и не помнит, кому их давал. «Меня просили, я и давал, а к нотариусу они меня сами привозили…» – и большего от него добиться трудно. Твердит, как попугай, что претензий ни к кому не имеет…

– Понятно, – многозначительно протянул Гоша, думая о чем-то своем. – Так завтра «следачка» во сколько будет?

– К десяти, – Чернов зачем-то посмотрел на часы.

– Ну вот и мы к тому времени завалимся. Юморист посообразительнее станет, подергается, прогреется… И расколется как сука, никуда не денется… «Развалим» мы Михаил Ивановича до самой жопы, у меня предчувствие такое есть…

Субботин довольно подмигнул Челищеву, который задумчиво покивал головой в ответ. Гошино удовлетворение Сергею не передалось. Не верилось ему, что Касатонов, этот «бройлерный кабан», имел какое-то отношение к убийству его родителей. Уж больно спокойно он держался на допросе. Но тогда зачем он явно врет про магнитофон?

«Ничего, ночь „попарится“ Михаил Иванович, поумнеет, а утром мы все спокойно выясним», – успокоил себя мысленно Сергей. Он и представить себе не мог, что никакого покоя завтрашний день не принесет, и вместо ответов на старые вопросы он получит новые…

Те, кому довелось провести хотя бы одну ночь в ИВС Смольнинского РУВД, могут засвидетельствовать, что заведение это сильно отличается от санатория. Причем в худшую сторону. Удобств минимум, атмосфера вонючая, потому что от «постояльцев» редко пахнет французским парфюмом…

Из помещения дежурной части доносились какие-то голоса, смех и монотонное бормотанье переносного телевизора, который работал в дежурке, несмотря на все запреты и инструкции. Миша Касатонов, в недавнем прошлом спортсмен, подающий надежды, а ныне – обычный рядовой бандит, никак не мог уснуть, ворочаясь на жестких нарах. Мишу терзали два извечных русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?». Мише было страшно и муторно, и он как заведенный шептал в темноту: «Во бляди, в блудняк втравили», – и скрипел зубами от тоски, потому как понимал, что в блудняк себя втравил он сам…

Прошлым вечером на хату, где кроме Касатонова ночевали еще три быка, ввалился совершенно пьяный Костя-Молоток с какой-то малолеткой. Молоток был бандитом постарше и всякий раз не забывал это подчеркнуть перед салагами типа Касатонова, недавно пришедшими в организацию, у которых еще не было ни заслуг, ни денег, ни даже закрепившейся клички… Молоток вроде как бы «курировал» молодых рекрутов, хотя воспитателем он был плохим и, говоря молодым быкам о строжайшей дисциплине и полном запрете пьянства в организации, сам неоднократно нажирался как скот в съемной хате молодых, за что неоднократно вздувался своими начальниками.

В этот вечер Костя был вовсе не в себе, и Касатонову показалось, что он не только пьян, но и ширнутый[8]. И девка – совсем молоденькая – была такая же «двинутая». Косте было вовсе невесело, его лихорадило, он быстро начал что-то говорить про злую судьбу, запричитал, затем позвал Мишиного соседа по комнате и предложил «расписать» малолетку на двоих. Малолетка не сопротивлялась и, похоже, не очень понимала, где она и что с ней делают… Касатонов помялся перед приоткрытой дверью в комнату, где вовсю уже шло «порево». Мише нужно было передать Молотку, что его уже который день искал Винт – бригадир и самый большой начальник в организации, кого знал Касатонов, но, похоже, Костя все равно бы ничего сейчас не воспринял. А потому Касатонов на кухне позвонил по оставленному Винтом телефону и вытащил из Костиной куртки, валявшейся на полу в прихожей, ключи от «восьмерки», которая хоть и считалась общей, но на самом деле была практически постоянно узурпирована Молотком. Мише очень давно хотелось оторваться на «восьмерке» с Веркой, недавней подружкой, работавшей в «подотчетном» ночном ларьке…

Прихватив оставленный Молотком в свой прошлый визит (такой же пьяный и истеричный, как и нынешний) красный двухкассетный «Филипс», Миша задержался у двери в комнату, где малолетка громко стонала от удовольствия, получаемого одновременно спереди и сзади.

– Костя, я, это, машину возьму ненадолго… Моя очередь вроде, да и вам без нее сейчас кайфово, – негромко, скорее для самого себя, чем для братанов, проговорил Касатонов. Посчитав доносящиеся из комнаты стоны и урчание, перемежающиеся матом, сигналами согласия, Касатонов тихонько прикрыл за собой дверь и застучал кроссовками вниз по лестнице…

Вспоминая все это на жестких нарах ИВС, Касатонов скрипел зубами от тоски.

Потом он вспомнил, как Винт рассказал, что братву в беде, и особенно в тюрьме, не бросают, и стал рисовать в уме разные приятные картинки «отмазки», побега и прочей романтической ерунды. С этими картинками в голове Миша и задремал. И не слышал, как в ИВС ввели нового «постояльца», который после того, как за ним закрылась дверь, помедлил немного, привыкая к темноте, а потом направился прямо к Мишкиным нарам. Новенький был мужик лет тридцати – худощавый, с плавными движениями и хищными тенями на рубленом лице.

– Эй, подъем! – негромко сказал худощавый, тряся Касатонова за плечо.

– А… что? А? – Миша никак не мог оторваться от сна и испуганно таращился на незнакомца. – Чево?

– Слушай сюда! Ты – Касатонов Михаил Иванович?

– Да, а че?

– Ты наследил, парень! Напачкал! Убрать за собой надо. Подтереть. Без дергатни, спокойно! Винта знаешь? Сделаешь как надо – вытащим…

– Чево-чево сделаешь? – все еще не понимал Касатонов, но в голосе его уже слышалась безнадежная тоска. – Я же не делал ничего!

– А кто ключи от «восьмерки» взял? Сами в руку прыгнули? Слышь, Винт сказал – взять на себя… Вытащим потом, баксами получишь. Девочкам целочки ломать будешь…

– Это же не я, это Костя…

– Костя твой – баран, уже рыбок кормит, – зло оборвал худощавый. – Ты слушай, что делать надо, да запоминай крепче! Второй раз за ради такого красавца никому сто двадцать вторую цеплять на себя неохота! Слушай сюда…

И худощавый начал шептать что-то в самое ухо Касатонова, которому казалось, что он просто видит какой-то кошмарный сон и нужно лишь чуть-чуть напрячься, чтобы проснуться…

Но худощавый все шептал и шептал в ухо Мише, сидевшему молча, хоть и хотелось ему кричать в голос.

– А если не получится? – спросил Касатонов, заранее зная ответ.

– А не получится – ответишь! Так что лучше – чтобы получилось, корешок… Для тебя лучше…

На следующий день Валера Чернов принял «покаянку» у Касатонова. Миша «раскололся» с раннего утра, и ликующий Валера только успевал записывать: «Я, Касатонов Михаил Иванович, добровольно сообщаю органам милиции следующее, о чем прошу учесть при назначении мне наказания: …августа 1992 года я решил совершить квартирную кражу по адресу… так как мне было известно от знакомого по имени Исмаил, что в квартире много антикварных изделий. Когда я путем подбора ключей открыл дверь квартиры и вошел в нее, на меня неожиданно кинулся хозяин. Обороняясь, я три раза ударил его ножом, который у меня был с собой, в область туловища. Удары я наносил сверху вниз. Как убивал хозяйку – помню плохо, потому что очень испугался. Убегая, схватил магнитофон „Филипс“, потому что в тот момент не имел средств к существованию. Магнитофон я хотел продать. Орудие преступления (нож) в тот же день я выкинул в Неву… Могу показать, как все происходило, непосредственно на месте преступления…»

Челищев узнал обо всем этом от Субботина, который позвонил ему с утра в прокуратуру. Гоша, похоже, считал, что все закончилось, и несколько удивился ноткам недоверия в голосе Сергея. Челищев предложил Гоше съездить вдвоем в Смольнинское и еще раз «покрутить» Касатонова, на что Субботин, хмыкнув, ответил: «Старик, так уже все, в принципе, ясно… Завтра „уличная“[9], нюансы сами доработаете… А у нас сейчас запарка небольшая, похоже, „серия“ пошла… Ты извини, я, если, конечно, очень надо, подъеду, но…»

В общем, ни Челищев, ни Субботин Касатонова перед следственным экспериментом увидеть не смогли… Сергея дернул к себе начальник отдела и долго и нудно выяснял причины задержки дела об убийстве сторожа фирмы «Криста», и Сергей так же долго и нудно что-то врал, потому что, по правде говоря, причина задержки была только одна – Сергею заниматься этим делом было просто некогда, да и неохота.

Перед концом рабочего дня Челищев заскочил к Марии Сергеевне Плоткиной, предпенсионного возраста «следачке», получившей в производство дело об убийстве Челищевых. Сергей оставил ей комплект ключей от квартиры, сказав, что тоже постарается успеть к началу «уличной».

– Не возражаете, Мария Сергеевна?

– Ну что вы, Сереженька, конечно… Я все понимаю. – Плоткина всегда «все понимала» и редко возражала кому бы то ни было. Мыслями она давно была на пенсии и досиживала в прокуратуре последние месяцы.

Говорили, что когда-то Мария Сергеевна была хорошим профессионалом, но это было давно. Сейчас главной страстью Плоткиной стало вязание спицами по образцам из журнала «Бурда моден». Это знали все в прокуратуре, но закрывали на это глаза. Все понимали – возраст. Сергей тоже все понимал. Не понимал он только одного – почему дело об убийстве его родителей «расписали» Марии Сергеевне, которая последние три года получала только самые простые или, как говорил Андрюха Румянцев, адаптированные дела.

К началу «уличной» Челищев, конечно, опоздал. В прокуратуре ему пришлось срочно писать какие-то справки, неведомо зачем потребовавшиеся шефу «прямо сейчас, Сергей Саныч, не откладывая…»

У подъезда Челищевых сиротливо стояли замызганный «жигуленок» и такой же замызганный «воронок». Две старушки с собачками, оживленно обсуждавшие новость – «убивца Челищевых привезли, рожа-то – злодейская», – тактично замолчали, увидев Сергея. На лестничной площадке второго этажа скучал прыщавый милиционер, одетый по моде участковых в коротковатые форменные брюки, не доходившие до верхнего края растоптанных ботинок…

Еще двое красавцев, которые, судя по всему, должны были перекрывать площадку четвертого этажа, курили на третьем – напротив двери Челищевых. Одного из них Сергей узнал – в день убийства он ходил по квартире и приговаривал: «Живут же люди…»

В квартире снова было полно народу. Мария Сергеевна с неизменно добрым лицом что-то писала. Сияющий, как медный таз, гордый собой, Валера Чернов что-то говорил двум несчастного вида понятым, постоянно приговаривая «под Жеглова»: «Значится, так!»

Седовласый специалист-криминалист в потертой кожаной куртке что-то проверял в видеокамере…

Миша Касатонов был пристегнут за руку к худенькому сержанту в огромной фуражке. Миша был очень бледен и постоянно слизывал пот с верхней губы.

– Касатонов, покажите еще раз, как вы наносили удары, – ласковым голосом сказала Плоткина, кивнув Сергею. – Коля, зайди, пожалуйста.

Участковый Коля с готовностью стал изображать Челищева-старшего. Наверное, он в этот момент думал, что в нем погиб великий артист. А может, думал, что еще не погиб.

– Я испугался, – заговорил Касатонов, – хотел бежать, но мужик схватил меня за горло, и я, обороняясь…

Сергея затрясло, и он сел на диван, доставая сигарету.

– Володя, снимай! – ласково повернулась Плоткина к криминалисту.

– Покажите, как вы наносили удары.

– Ну вот так примерно, – Касатонов махнул правой рукой, прикованной к левой руке сержанта, и замер. Вдвоем они стали напоминать известную скульптуру Мухиной «Рабочий и колхозница».

– Сверху вниз? – уточнила Плоткина.

– Да, – трясущимися губами прошептал Касатонов. – Показать трудно – рука закована…

– Момент, – метнулся к Касатонову с сержантиком Чернов. – Я мигом, Мария Сергеевна…

Суетливыми движениями Валера отстегнул Касатонова от сержанта.

– Так как вы били?

– Вот так… – Касатонов махнул рукой сверху вниз, в грудь важного участкового Коли.

Все движения Касатонова были какими-то замедленными, казалось, он о чем-то лихорадочно думал, и Сергей вдруг забеспокоился.

– Покажите еще раз, как? – не отрывая глаз от бумаг, переспросила Плоткина.

– Вот так!

Участковый Коля, казалось, просто сломался от страшного удара ребром ладони в горло. Чернов, получив «вертушку» в голову, падал с не успевшей сойти с лица улыбкой. Криминалист Володя непонятно каким образом отлетел в дальний угол комнаты вместе с видеокамерой, а у ног Касатонова, держась за живот, скулил сержантик, на голове которого каким-то чудом продолжала держаться фуражка. Плоткина подняла от бумаг непонимающий взгляд.

– Ты че, блядь, де… – Второй участковый, решивший заглянуть в квартиру на шум, не договорил, вышвырнутый ударом входной двери на лестничную площадку.

– Не стрелять! – истошно заорал Челищев, проскакивая мимо понятых, превратившихся в экспонаты музея восковых фигур, и перепрыгивая через блюющего на пол сержантика…

Касатонов сначала рванулся было вниз, но на площадке второго этажа щелкнул затвором бледный от решимости милиционер. Тогда Касатонов ринулся наверх: «Чердаком уйду!» Он поступал, не думая. Повинуясь приказам могучего инстинкта самосохранения, он бросился наверх, к люку на крышу.

– Не стрелять! – орал Челищев, выскакивая на лестницу.

– Стой, сука! – захрипел участковый, лежавший на лестничной площадке, пытаясь достать пистолет из-под плаща.

Челищев, задыхаясь, бежал за Касатоновым, который уже перелезал через решетку, отделяющую последнюю площадку от остальной лестницы. Люк на крышу был открыт.

– Стой!

– Отсосите, пидоры! – визгливо выдохнул Касатонов.

Тут снизу гулко ударили два выстрела.

Миша замер на решетке, будто задумавшись о чем-то, а потом разжал пальцы и упал в пролет…

Челищев помчался вниз, мимо открывающихся дверей, в которых белели испуганные лица соседей.

Касатонов был еще жив, и ему было очень больно. Он дергался и всхлипывал, лежа на спине, и стонал тоненьким мальчишеским голосом:

– Мама, ой, больно как, мамочка!..

– Сейчас, Миша, сейчас, – бормотал Челищев, опускаясь на пол рядом с Касатоновым и подхватывая его голову рукой. – Сейчас доктор приедет, ты что же это натворил…

– Не прие… – Миша забился, застонал на руках Челищева и угасающим голосом прошептал, отчаянно тараща мутнеющие глаза: – Я не… не убивал… я даже не…

Потом Миша дернулся и затих, а Челищев все сидел и придерживал его голову, пока сверху не приковылял Валера Чернов с пистолетом в руке:

– Сергей Саныч?! А?! Как же это? Но – он сам… Мы все по инструкции… А?!

Челищев медленно встал с пола и посмотрел на кровь Касатонова на своих руках. Потом глянул на растерянное лицо Чернова и коротко презрительно бросил:

– Тебе, Валера, не в ментовке работать, тебе коров пасти надо!

Второй час Сергей пытался сосредоточиться на формуле обвинения по делу сторожа фирмы «Криста», злодейски убитого приятелями-собутыльниками во время ночного дежурства. Несмотря на то что в деле со сторожем-алкоголиком все было предельно ясно, Челищев с трудом печатал каждую строчку по пять минут. Мыслями он постоянно возвращался к погибшему Касатонову и его последней фразе: «Я не убивал». К тому же Миша показывал, что бил ножом сверху, а Субботин, видевший трупы, сказал, что отца ударили ножом снизу… Что-то не складывалось во всей этой истории, и это «что-то» не давало Сергею покоя.

Оставив в машинке лист с недопечатанным обвинением, Сергей толкнулся в дверь шефа. Дверь была заперта. Челищев прошел в приемную прокурора и хмуро спросил Воронину:

– В бункере?

– Да, – Юля полупривстала со стула навстречу Челищеву. – Совещание.

– Мой выйдет, скажи, что я к судмедэксперту поехал…

Поехал Челищев, как обычно, «одиннадцатым» маршрутом – то есть общественным транспортом и пешком.

К экспертам ездить Сергей не любил, потому что запахи в этом заведении были не для слабонервных… В канцелярии Челищев взял материалы по своему сторожу и толкнулся в кабинетик Антоши Худово, судмедэксперта, который проводил вскрытие трупов Челищевых. Антоша был на очередном вскрытии, и в кабинетике сидели только две молоденькие лаборантки, аппетитно уплетавшие бутерброды с вареной колбасой.

Ждать Антошу с ними Челищев не захотел и вышел в коридор. Пока он был в кабинете, в коридор успели внести носилки с очередным трупом, прикрытым простыней.

Сергей задумчиво уставился на носилки.

– Хороша красотка? – пьяненький санитар, хохотнув, отдернул простыню.

Девушка, лежавшая на носилках, и впрямь, видно, была при жизни красива. Краски лица еще не успели потускнеть. У левого соска чернело небольшое пулевое отверстие…

– С «черными» трахалась девочка, – икнув, прокомментировал санитар, – ну и попала под разборку. А хороша…

И санитар чмокнул губами.

Челищев подавил желание выругаться и отошел к окну, доставая сигарету. Что толку срывать раздражение на санитаре? Они – люди убогие, работающие не за страх, а за спирт…

– Давно ждешь?

Сергея хлопнул по плечу Антоша Худово. Худово был всего несколькими годами старше Челищева, но выглядел глубоким стариком. Каждодневные неумеренные дозы спирта делали свое дело. Но алкоголиком Худово себя не считал, заявляя, что «алкоголики – это когда деградация личности. А я еще вполне функционирую».

– Антоша, – сказал Сергей, – я насчет заключения по моим…

– Да, да… – горестно кивнул Худово. – В принципе готово, но я еще не отпечатал, у нас тут – сам видишь, каждый день «клиенты» новые… Как будто живыми в очередях не настоялись.

– Мне не нужно отпечатанное, мне только узнать, как наносились удары. Просто для себя.

– Ну это пожалуйста. Пошли ко мне. «Мерзавчика» примешь?

– Да нет, спасибо. И без того хреново.

– Ну как знаешь, как знаешь… – Антоша распахнул дверь в свой кабинет и распорядился: – Ларисочка, дозу!

Ларисочка, лаборантка с глазами сумасшедшей кошки, через которую, как говорили, прошел весь «убойный цех», заколыхала грудью, рискуя порвать халатик, и налила Худово рюмку спирту. Ларисочка все делала, колыхая грудью, и надо отметить, колыхать было чем…

Худово деловито «принял» и стал разгребать бумаги на своем столе, мурлыкая себе под нос: «Сейчас, сейчас мы их отыщем, сейчас, сейчас мы их найдем…»

– А… На, вот они… Ну так что тебя интересует?

– По отцу…

Сергей запнулся и поправился:

– По мужскому трупу… Куда были удары и как наносились?

Худово снова замурлыкал, читая свои каракули: «Удары, удары, удары…»

– А, вот: два проникающих ранения – одно в область живота, другое – смертельное, в левую сторону груди, а наносились они снизу вверх!

– Антоша, ты ничего не путаешь? Не наоборот?

Худово оскорбленно хрюкнул и дрыгнул мизинчиком в сторону рюмки. Последний жест предназначался Ларисочке, которая с готовностью налила «мерзавчика».

Худово возмущенно выпил спирт и зажевал колбасой.

– Ты меня просто обижаешь, старик… Не ожидал. На, если хочешь, прочитай сам!

Антоша протянул Челищеву листки со своими каракулями.

– Да нет, это лишнее, – ответил Челищев, вставая с табуретки. – Ладно, без обид. Поехал я.

– А может, «мерзавчик»? – легко простил Сергея Худово.

– Да, Сереженька, посиди с нами, – наваливаясь на плечо Челищева, проговорила Ларисочка. – Что ты сегодня такой злюка?

– В другой раз. Непременно. Пока.

Челищев осторожно усадил Ларисочку на стул (чтобы за пазухой у нее не расплескалось) и ушел из кабинетика…

После разговора с Худово Сергей больше не сомневался в том, что покойный Миша Касатонов почти никакого отношения к убийству Челищевых не имел. Почти – потому что Миша был каким-то образом связан с теми, кто уговорил его взять вину на себя. А вот эти «кто-то» должны были знать, кто убивал и почему. Касатонов не мог оговорить себя просто так, ему могли передать приказ только те, кого он знал и боялся…

Кто они? Сергей закрыл глаза и попробовал представить себе этих людей, но подсознание рисовало только какие-то жуткие темные силуэты… Челищев вздохнул и снял телефонную трубку.

– Степа, привет, это Сергей Челищев… Да, спасибо… Давненько мы с тобой книжки не смотрели… Давай сегодня в восемнадцать ноль-ноль, на обычном месте… Лады!

Сергей звонил Степе Маркову, оперу из ОРБ. Марков учился на юрфаке двумя курсами позже Челищева. Нельзя сказать, чтобы они были большими приятелями, но знали друг друга хорошо. Они поддерживали взаимовыгодный контакт, изредка обмениваясь информацией. Пару раз Челищев кое-что подсказал Маркову. Один раз это «кое-что» спасло Степу от неприятности. Они встречались обычно у Финляндского вокзала, на книжных развалах. В принципе, особой необходимости в такой конспирации не было, но руководство каждого правоохранительного органа не особенно приветствует тесные внеслужебные контакты с людьми из другого ведомства. В каждой избушке есть не только свои погремушки, но и свои маленькие и большие тайны, которые вовсе ни к чему выносить из этих самых избушек. Поэтому Челищев и Марков встречались на книжных развалах как шпионы и постоянно шутили по этому поводу, понимая, что в каждой шутке – только доля шутки…

– Степа, мне нужно полностью прокинуть одного покойника. Убиенный был бандитом, из молодых. Как раз по вашему ведомству, – говорил Челищев Маркову, – разглядывавшему томик Чейза. – Мне нужно знать, из какой он группировки, кто там над ним стоял, ну и все такое прочее – как можно подробнее…

Марков оторвался от Чейза и посмотрел на Челищева.

– А покойничек питерский был?

– В том-то и дело, что нет… Из приехавших за счастьем. Притом недавно приехавших.

Степан скривил нос и с сомнением покачал головой.

– Да, я понимаю, что вы не волшебники… Но вдруг? Это мне лично надо. Очень!

Марков вздохнул и прищурился:

– Разве что только для тебя!.. Попробую что-нибудь!

– Лады! Заметано! Заранее благодарю. Только пробуй, если можно, побыстрее… Я боюсь, и так времени слишком много потеряно…

Прошло еще несколько дней, и однажды после обеда к Сергею в кабинет заглянула баба Дуся, которая стрельнула у Челищева сигаретку и, затянувшись дымом, сказала:

– Машка-то Плоткина – дело в архив отписывает…

– Какое дело? – не сразу понял Сергей.

Баба Дуся вздохнула, покачала головой и ушла.

Сергей, конечно, уже понял, что в архив списывают дело об убийстве Челищевых – как раскрытое. Убийца – Касатонов – был пойман, вину признал и погиб во время попытки к бегству. А расхождения в его показаниях с данными экспертизы? Кто с этим будет возиться, кто обратит на это внимание?

Понимая все это, Челищев все-таки пошел к Плоткиной.

Мария Сергеевна что-то писала и радостно, по-доброму, заулыбалась Сергею.

– Заходите, Сереженька, садитесь…

Садиться Челищев не стал. С иронией посмотрев на Плоткину, он зло спросил:

– В архив, значит? – и кивнул на нетолстую папку.

– А что? Дело раскрытое, ясное… Есть, конечно, кое-какие огрехи, но – где их нет?

– Угу… Раскрытое, значит… А можно мне дело полистать немного?! – протянул было руку к папке Сергей, но Плоткина накрыла ее своей рукой.

– Сергей Александрович, я понимаю, погибли близкие вам люди… Когда могла, я шла вам навстречу… Ничего хорошего из этого, как видно, не вышло… Я позволила вам быть на эксперименте – а ведь это после вашего прихода Касатонов вдруг решился на побег…

– Что?! – оторопел Челищев.

А Плоткина вдруг посмотрела на него холодно, без всякой пенсионной доброты в глазах:

– Вам что-то не нравится, Сергей Александрович?

Сергей постоял немного, дергая щекой, и кивнул:

– Да, Мария Сергеевна. Мне все не нравится!

И шарахнул дверью кабинета Плоткиной.

Вызов к Прохоренко не заставил себя долго ждать. К Челищеву прибежала взволнованная Воронина и, испуганно тараща круглые глаза, пролепетала:

– Сережа, тебя к шефу… – Юля понизила голос и добавила: – Злой, как черт! Ты что, натворил что-нибудь?

Сергей смял окурок в пепельнице и буркнул:

– Нет, только собираюсь натворить… Сейчас буду.

Николай Степанович разгуливал по своему кабинету со скоростью, явно превышающей скорость его обычно плавной степенной походки. Руки Челищеву на этот раз он не подал и сесть не предложил.

Челищев молчал, предпочитая, чтобы разговор начал Прохоренко. «Ишь ты, какие мы сердитые-то… Ну давай, Козявочник, начинай меня прорабатывать. С чего начнешь? Не иначе как со сторожа-упокойничка…» – усмехнулся про себя Сергей.

– Сергей Александрович! – словно угадав его мысли, развернулся к Челищеву Прохоренко. – Что у вас со сторожем «Кристы»? Почему затягиваете? Вам по срокам уже давно пора на 201-ю выходить, но вы, видимо, заняты более важными делами, и на вашу непосредственную работу времени не остается… Мне непонятно, почему вы занимаетесь личными вопросами в ущерб служебным?!

Челищев, подавляя поднимающееся раздражение, ответил:

– Я не личными делами занимаюсь…

Но Прохоренко, поднимая тон, перебил его:

– Вы не в частной лавочке работаете, Челищев! Если вам частным сыском заниматься хочется – пожалуйста, никто не держит! Лицензию получайте – и вперед! Но и тогда вам никто не даст права оскорблять наших заслуженных работников. Мария Сергеевна не заслужила хамства от вас, который вдвое младше ее по возрасту! Да она в прокуратуре работала, когда вас еще на свете не было! Плоткина душой за дело болеет, и мы никому не позволим так с ней обращаться!

– «Так» – это как? – спросил Челищев, но Прохоренко продолжал свою гневную речь, не обратив на реплику Сергея никакого внимания:

– Впрочем, вы не только с нашими сотрудниками конфликтуете, но и оскорбляете представителей других ведомств, поднадзорных нам, что вдвойне безнравственно.

– Кого это я оскорбляю?

– Чернов, которого вы незаслуженно облили грязью, прилюдно причем, с отличием закончил школу милиции, этот офицер на хорошем счету, и вам никто не…

Кровь бросилась в голову Сергею, когда он вспомнил жалкое лицо Чернова, ковылявшего с пистолетом к остывающему телу Касатонова… Уже не очень отдавая себе отчет в последствиях, Челищев хрипло спросил, как выплюнул:

– Что с делом Челищевых делать будете? В архив прятать?!

Николай Степанович словно поперхнулся, побагровел и рявкнул:

– Вы забываетесь, Челищев!

Сергей сдавленным голосом, чтобы не заорать от ненависти и злобы, прохрипел-прокаркал:

– Это вы, похоже, давно забыли, где работаете и для чего…

Прохоренко был уже не багрового, а какого-то нехорошего синеватого цвета.

– Ах ты… щенок! Не хочешь работать – никто не держит… Клади удостоверение на стол – и куда угодно!

Челищев внезапно успокоился и с интересом посмотрел на Прохоренко:

– А что это вы так занервничали, Николай Степанович? На «ты» перешли… Это у вас в Воронеже так принято?!

– Вон!!! – заорал Прохоренко и, тыча пальцем в стол, задыхаясь, прохрипел: – Удостоверение…

Челищев молча достал удостоверение, раскрыл его и, завернув «блинчиком», швырнул на прокурорский стол. Потом развернулся и, уже стоя к Прохоренко спиной, услышал:

– Готовь дела к сдаче!

Совершенно спокойно Челищев вернулся к столу Николая Степановича, достал ключи от сейфа и аккуратно, не звякая, положил их на полированную поверхность.

Неслышно ступая по ковровой дорожке, Челищев дошел до двери, открыл ее, не взглянув на прокурора, аккуратно, без стука, прикрыл и, не глядя на Юлю в приемной, с ужасом смотревшую на него, пошел к себе в кабинет…

Увольнение много времени не заняло. За те несколько дней, пока Челищев сдавал дела, подписывал «бегунок» и расписывался в бухгалтерии, вокруг него образовался вакуум, как будто он заболел проказой. Как назло, не было даже Андрея Румянцева, уехавшего в Генеральную прокуратуру «пропихивать» дело о коррупции в мэрии. Звенящая пустота поселилась у Сергея в душе. Он ни о чем не жалел, но ему было, конечно, плохо, муторно.

Собрав вещи, он сидел в своем кабинете, прощаясь с ним, понимая, что уходит навсегда.

– Здравствуй, Сережа, – в кабинет вошла баба Дуся. – Собрался?

– Заходи, баб Дусь, – обрадовался Челищев. – Посошок со мной примешь?

– Наливай, с хорошим человеком грех не выпить…

Челищев налил по полстакана из начатой бутылки «Распутина».

Выпили молча, не чокаясь, как на поминках. Сергей сразу же разлил по стаканам остатки водки.

– Переживаешь? – спросила баба Дуся.

– Да как тебе сказать… – поднял взгляд Челищев и осекся.

Морщины у бабы Дуси разгладились, нелепый голубой платочек упал на плечи, обнажив густые седые волосы… На стуле сидела не уборщица, а интеллигентная мудрая женщина со скорбными, умными глазами.

– Не переживай, Сергей Александрович… Уходишь, и правильно делаешь… Еще бы немного здесь поработал, и перемололи бы тебя, как меня в свое время…

Баба Дуся выпила водку легко и красиво и четкими, уверенными движениями взяла сигарету…

– Я ведь не всю жизнь была «бабой Дусей» – уборщицей-алкоголичкой… Карьера у меня была совсем другая… «Важняком» закончила… «Важняка» за дело банды Толстопятова получила, в Ростове тогда сводная бригада работала… Красивое раскрытие было, Сереженька.

Челищев что-то смутно стал припоминать, удивленно глядя на сидевшую перед ним незнакомую женщину.

– А сломали меня уже потом, на «луковом деле»… Про него ты, конечно, слышал… Много народу через него прошло, много навсегда успокоилось… Братья Седюки завязаны там тоже были, но ушли, не успели мы…

Про «луковое дело» Челищев слышал. «Следаки» постарше, подвыпив, иногда рассказывали какие-то невероятные истории, что в начале восьмидесятых ковырнула питерская прокуратура по-настоящему «торговую мафию»… Тогда был большой дефицит лука, а по всем отчетам прошли сведения, что урожай лука пропал. На самом деле он был собран, но несколько эшелонов с луком исчезло. А потом партии репчатого лука стали вдруг появляться на рынках… Дело тогда замяли, потому что ниточки шли уже к очень крутым и серьезным людям.

– Не знаю, чего мне тогда не хватало. Умная ведь была уже, битая и стреляная. Меня сначала к ордену представили, когда дело еще только начиналось… Мне бы понять намек, да, видно, гордыня обуяла… Потом – автокатастрофа, какой-то пьяный водитель грузовика буквально растоптал нашу дежурную «Волгу»… Водителя того потом нашли повесившимся… Пока в больнице лежала – два раза «случайно» капельница у меня обрывалась, выкарабкалась чудом… Муж ушел… Потом – мне уже выписываться – сын, Алеша мой, в колхозе утонул… На картошке они были студентами. Он на курс старше тебя учился…

Пораженный Челищев вспомнил эту историю, они только поступили, и весь юрфак гудел про эту смерть, и вспомнил он даже фотографию в траурной рамке с объявлением о дне похорон – она висела на доске расписаний.

– Из прокуратуры я, конечно, ушла… Помыкалась немного юрисконсультом «Ленвторсырья», дошла до ручки – Галка-помойка меня на работу устраивала! Потом – пенсия… Дома сидеть не смогла, устроилась сюда вот уборщицей… Меня тут многие помнят, только вид делают, что не узнают. Да мне и не надо. Мне вообще уже мало что нужно в жизни…

Сергей смотрел на бабу Дусю и не мог поверить в то, что у старенькой уборщицы, оказывается, была такая страшная судьба.

– Так что беги отсюда, Сереженька, пока тебя не пережевали и не выплюнули. А ведь начали уже…

Водка, огромное нервное напряжение последних дней и страшноватый рассказ бабы Дуси сломали ледяную корку внутри. Взяв старую женщину за руку, он неожиданно для себя самого затрясся в рыданиях, выплескивая в теплую сильную ладонь свою боль, обиду, отчаяние и злость…

– Ничего, ничего, Сергей Саныч, – говорила баба Дуся, гладя его по волосам. – Все будет хорошо. Ты парень сильный и до конца еще нашей системой не изломанный… Оправишься, отойдешь… С горячки только глупостей не натвори… Один ты ничего не сможешь. Думай и не забывай оглядываться, считай на ход вперед.

– Я считаю, – как обиженный ребенок, буркнул в ладонь бабы Дуси Челищев, но та не дала ему поднять голову, продолжая гладить его по волосам.

– Ничего ты пока не считаешь… Считал бы, не стал бы Юльку Воронину трахать, шлюху валютную… – Челищев дернулся, но сильная рука не дала его голове подняться. – Молчи и слушай, сынок… Прохоренко Юльку никому просто так не отдаст, а сама она слишком крепко у него на «кукане» сидит, чтобы самодеятельность себе позволить… Ты не знаешь, из какого дерьма он ее вытащил… Вытащил – но в любой момент обратно толкнуть может. Они с Никодимовым ее только под самых нужных людей подкладывали, под таких милицейских начальников, по сравнению с которыми ты просто мальчик… Видно, и от тебя что-то срочно потребовалось… Или могло потребоваться… Считай, что родители твои своей смертью тебя из-под чего-то вывели, карты им смешали… Ты лежи, лежи, глаза закрой, расслабься, со мной можно, с другими нельзя… Куда уходишь-то?

– В адвокатуру ткнусь, – сквозь навалившуюся с непонятной силой дрему пробормотал Челищев.

– В адвокатуру, значит, – доносился до него уплывающий голос бабы Дуси. – Не сдался, значит, с другого конца зайти хочешь… Тебя с твоей репутацией в адвокатуру-то могут и не взять.

– Возьмут! – прошептал Челищев, засыпая.

– Может, и возьмут, – согласилась баба Дуся, рассеянно продолжая гладить Сергея по голове, – а не возьмут сразу, может, и я чем-нибудь тебе помогу. Передо мной в областной у кое-кого должки остались… Может, и пришла пора их отдавать…

Этого Челищев уже не слышал. Он уснул, и ему приснилась дорога в степи, уходящая за горизонт… Жарко, пить хочется Сергею, знает он, что за его спиной дом стоит, можно оглянуться, зайти в хату, воды попить, лечь отдохнуть, но словно голос какой-то в уши шепчет: «Не оглядывайся, не оборачивайся». Послушался Сергей голоса, пошел по дороге, не оборачиваясь, далеко ушел, потом на холм поднялся, где как раз дорога поворачивала, глянул назад, где дом стоял, откуда он на дорогу ступил, – а нет там дома, пепелище черное, тени какие-то серые движутся, словно за Сергеем в погоню кинуться хотят. Крикнул Челищев, побежал, но споткнулся и упал, с холма вниз покатился…

Челищев со стоном поднялся с пола. Во сне он упал со стула, сидя на котором уснул. Сколько он проспал? Челищев глянул на часы и удивился – всего-то полчаса, а выспался так, будто ночь целую без задних ног дрых. Вот только в горле у Сергея было суховато после водки, но голова была на удивление ясной. Его взгляд упал на полную бутылку минеральной воды, стоявшей на какой-то записке.

Челищев сковырнул пробку о край стола и жадно глотал минералку, пока не выпил всю бутылку. Потом Сергей закурил и взял записку со стола. На клочке бумаги были написаны семь цифр и слово: «Позвони».

– Молодец, баба Дуся, спасибо. Позвоню обязательно, – пробормотал Челищев, пряча записку в карман. Потом он погасил в пепельнице сигарету, поднял сумку, огляделся в последний раз и, тряхнув волосами, вышел из кабинета…

Сергей думал, что покидает прокуратуру навсегда…

Часть II

Адвокат

Удостоверение адвоката Челищев получил довольно быстро. Шеф областной коллегии адвокатов Семен Борисович Ланкин, конечно, не был сильно обрадован визитом Сергея и просьбой взять его на работу.

– Не знаю, что и сказать вам, Сергей Александрович… – Ланкин растерянно бродил по кабинету, потирая холеные ладошки. – Согласитесь, с вашей репутацией – в адвокаты… Просто не знаю…

Репутация у Челищева в адвокатских кругах была действительно аховая. Адвокатов он не любил, не «договаривался» и вообще вел себя так, что быстро заработал себе не характерную для работников прокуратуры кличку Мент. Был бы на месте Ланкина другой человек – Челищев, возможно, просто не стал бы тратить время на бессмысленное обивание порогов. Но за Семеном Борисовичем был должок. Лет пять назад, когда Ланкин еще не возглавлял адвокатуру, Челищев на подсадке[10] в «Крестах» во время одного допроса стал случайным свидетелем того, как Ланкин передал ширево своему клиенту. Клиента потом ошмонали контролеры, и Ланкину было бы очень плохо, если бы Челищев дал на него показания. Сергей этого делать не стал, пожалев смертельно перепуганного респектабельного адвоката. Ланкин, правда, тогда вроде как «отдарился», прислав без письма Челищеву огромную бутылку дорогущего коньяка «Армения», который Сергеем был немедленно выпит с большим энтузиазмом в компании с Андреем Румянцевым. Однако Сергей справедливо полагал, что коньяк и возможный срок – вещи малосопоставимые, хотя бы по временному фактору воздействия на человеческий организм.

И вот теперь Семен Борисович, ломая ручки, метался по кабинету, пытаясь разрешить чудовищную дилемму: взять Мента в свой корпоративный и закрытый от случайных людей «междусобойчик» или расписаться в том, что он, Семен Борисович Ланкин, неблагодарная, не помнящая добра свинья.

– Просто не знаю, как вы сможете… э-э… влиться в коллектив… Вы меня, надеюсь, понимаете… Согласитесь, ваши э-э… совсем недавние взгляды и даже некоторые… э-э… поступки носили характер… э-э… юридического экстремизма… Вы меня понимаете?

Челищев все прекрасно понимал. Месяца три назад некий коллега Семена Борисовича настолько достал Сергея своей неугомонной активностью по выискиванию малейших нарушений формальностей в деле и опротестовыванием буквально каждого шага следствия, что Челищев однажды не выдержал и без свидетелей послал адвоката на три русские буквы, назвав еще при этом защитника «пидором»…

– К тому же я не уверен, что у нас для вас найдутся… э-э… клиенты, достойные вашей… э-э… бесспорно высокой юридической квалификации… Вы же не захотите браться за такие дела, как, например, кража колес из «Запорожца»…

– Захочу, – перебил Панкина Сергей. – Отчего же… Я как раз считаю, что начинать всегда нужно с малого… Опыта набраться, поучиться… Да, кстати, Семен Борисович, меня просила с оказией передать вам привет Евдокия Андреевна Кузнецова…

Ланкин дернулся и побледнел так, как будто вместо Сергея увидел перед собой вырвавшегося из ада вурдалака.

– Она… жива?!

– Да, вполне. – Сергей вежливо улыбнулся, а потом буквально повторил фразу, которую заставила его выучить наизусть баба Дуся: – Она часто вас вспоминает и бережно хранит ваши письма, которые ей очень дороги…

Ланкин рухнул в кресло и долго молчал, с ужасом глядя на Сергея. Потом он несколько раз судорожно вздохнул и наконец сказал:

– Спасибо… Я очень хорошо помню Евдокию Андреевну… Поклон ей от меня… А что касается вас – ну что же, давайте попробуем… Я думаю, что смогу убедить коллег… В конце концов, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними…

Вот так Сергей стал адвокатом, осуществив тем самым заветную мечту своей мамы. К сожалению, возрадоваться Марина Ильинична могла теперь разве что на небесах, в существование которых Сергей не очень верил…

Отношения с новыми коллегами у Челищева, конечно, не сложились. Он был для них чужаком, ментом, с непонятной целью влезшим в их вотчин у, на их территорию. Да Сергей и сам не стремился завязывать дружеские отношения с коллегами. Ему нужны были серьезные клиенты, завоевав доверие которых, Челищев надеялся продвинуться к разгадке страшной смерти своих родителей.

Но проработав в адвокатуре пару месяцев, Сергей понял, что его первоначальный план был по меньшей мере наивен. Никто не подпускал его к клиентам из числа серьезных городских «мафиози», имевших своих постоянных, проверенных адвокатов. На Челищева в адвокатуре сваливали всевозможное мелкоуголовное дерьмо, которое занимало уйму времени, не давая взамен ни морального, ни материального удовлетворения. За два месяца Челищев не продвинулся в своем частном расследовании ни на сантиметр. А тут еще и Степу Маркова откомандировали в Москву на учебу.

Вечерами Сергей иногда встречался с Андрюхой Румянцевым, который рассказывал ему последние прокуратурские новости. Но встречи эти становились все реже, потому что общих тем у недавних коллег и соратников было все меньше и меньше. К тому же Сергей быстро понял, что Андрей, не говоря об этом открыто, был вовсе не в восторге от поддержания отношений с тем, кто в прокуратуре предан анафеме.

Оставаясь ночью один в пустой квартире, Сергей мучился от бессонницы, смоля в темноте сигарету за сигаретой, с трудом подавляя настойчивое желание выпить…

Так продолжалось до середины ноября, и Челищев все чаще задавал себе вопрос: «Зачем?» Вопрос был глобальным и жутковатым: зачем он ушел из прокуратуры, зачем пришел в адвокатуру и вообще зачем все это продолжать?..

Однажды во второй половине дня, мучая себя бесконечными «зачем», Челищев поплелся в «Кресты» на встречу с очередным клиентом – придурком-слесарем, который на общей пьянке трахнул жену приятеля, а когда та, увидев очухавшегося от портвейна мужа, заорала: «Насилуют!» – неожиданно проломил рогатому дружку голову бутылкой. Предыдущий разговор со слесарем чуть не свел Челищева с ума, потому что «насильник» мыслил с трудом, постоянно хватал Сергея за рукав и возмущенно повторял:

– Не, а че они, как эти?..

С тоской ожидая клиента, Челищев медленно прогуливался взад-вперед по допросному коридору «Крестов». Из третьей по правой стене комнаты для допросов тетка-контролер вывела здоровенного парня в длинной кожаной куртке. Его чуть ссутуленная спина и коротко стриженный затылок вдруг что-то напомнили Сергею, заставив его сделать шаг вперед. Все еще не узнавая конвоируемого, Челищев тем не менее почувствовал, как сердце лихорадочно заколотилось о ребра, выплеснув в кровь огромное количество адреналина. Ладони у Сергея стали влажными, и в этот момент стриженый оглянулся… Когда их глаза встретились, Челищеву показалось, что сердце у него остановилось, потому что на него смотрел своими зеленоватыми глазами Олег Званцев… Казалось, все замерло в тюрьме, как в заколдованном царстве, время остановилось, а Сергей и Олег все смотрели, не отрываясь, друг на друга. Некрасивая контролерша подтолкнула Олега в спину, открыла «стакан»[11] и лязгнула замком. Время, остановившееся мгновение назад, вдруг понеслось с чудовищной быстротой, обгоняя обрывки мыслей, метавшихся в мозгу Челищева.

«Не может быть… Афган… Он погиб там восемь лет назад… Но это точно он… Олежка… И он меня тоже узнал… Афган… Не может быть… Почему он в тюрьме?»

Контролерша отошла к дежурке, и Сергей, пытаясь не ускорять шаг, подошел к «стакану», в котором, скорчившись, сидел стриженый… Челищев заглянул в окошечко и снова встретился глазами с Олегом… Да, это был он, изменившийся, с огрубевшими чертами лица и похолодевшими глазами, но он, Олежка Званцев, лучший друг, которого Челищев потерял восемь лет назад, оплакал и которого он до сих пор иногда видел во снах, потому что второго такого друга Сергей так и не встретил.

– Здорово, Серега! – Голос Олега доносился из «стакана» глухо, словно из могилы, как подумалось Челищеву, которому казалось, что он снова видит какой-то странный сон.

– Олежка… Ты жив?! – прошептал Челищев пересохшими губами.

Званцев скорее прочитал вопрос по губам, чем услышал, и угрюмо хмыкнул:

– Живой, как видишь!

Олег поморщился, словно от сдерживаемой боли, и на мгновение прикрыл глаза…

…Возможно, если бы тогда, осенью 1984 года в Баграме, младший сержант 345-го полка ВДВ Званцев не пошел на боевые вместе со своей ротой глубинной разведки – все бы в его жизни сложилось иначе… А может быть, и нет, да и что толку гадать: «Что было бы, если бы я не…» Званцеву до дембеля оставался месяц, и, в принципе, он мог бы отказаться от боевых, никто бы его не осудил, дембеля имели свои негласные преимущества, признаваемые почти безоговорочно всеми в «сороковой»[12] – и солдатами, и офицерами…

Но отказаться от крайних (в Афгане избегали прилагательного «последних») боевых было все-таки негоже… К тому же Гриша Ураков, также готовившийся к дембелю москвич, корешок Званцева, привел самый труднооспоримый довод:

– Слышь, бача[13], пока до Асадабада дойдем, бакшиш подсобираем, дуканы потрясем… Чтоб не пустыми уходить в Союз… Слышь, Адвокат?

Адвокатом Званцева прозвали за его два курса юрфака. Олег сначала заводился на эту кличку, а потом привык, потому что клички были почти у всех, и «Адвокат» была еще не самая плохая…

Полтора года в Афганистане сильно изменили Олега. Кровь, жестокость, гипертрофированная грубость человеческих отношений на войне и чудовищная бессмысленность происходящего не сломали Званцева, но словно заморозили его изнутри.

Романтика «интернационализма» вылетела из головы в первый же месяц, после первого же сопровождения колонны по Салангу. Дальше все пошло еще быстрее: альтернатива была проста – либо принять жестокие и страшные законы войны, либо свихнуться или погибнуть. Слабонервные и добренькие гибли первыми. Званцев хотел вернуться.

Первый «дух», которого Олег замочил лично, словно отрезал Званцева от тех, кто остался в Союзе. То есть Олег, конечно, вспоминал и Сергея, и Катю, но они стремительно отдалялись от него. Катя вообще была неизвестно где, известно только, что устроилась она сытно со своим мужиком. Сергей… Через три месяца в Афгане Челищев казался Званцеву наивным ребенком, как и тот Олежка Званцев, который учился миллион лет назад на юрфаке.