Дороги Средневековья. Рыцари, разбойники, кочевники, святые бесплатное чтение

Можно ли разговаривать с травами, или Рождение медицины

В этой главе я хочу поговорить о знахарях и колдунах – тех, кто умел вступать в контакт с магическими силами природы и использовать эти силы иногда во вред другим, но очень часто и во благо; о тех, кто колдовал, лечил, обеспечивал хорошую погоду и урожай, кто знал и понимал великую целебную силу трав.

Погрузившись в данную тему, я впервые задумалась о том, как часто мы сегодня обращаемся к медицинским услугам. При этом я говорю не о тяжелобольных людях и не о хронически больных. Условный человек, который считает себя здоровым, с младенчества посещает врачей (в плановом порядке), проходит медосмотры в школе, диспансеризацию в вузе, на работе; когда заболел – идет в поликлинику, вызывает на дом врача или скорую помощь. Кроме того, мы можем прийти в аптеку и попросить средство от боли в горле или в животе, купить там витамины, пищевые добавки и так далее. Полечить зубы с обезболиванием – великим завоеванием современности. Огромное количество разных медицинских услуг мы сегодня воспринимаем как данность. И хотя часто ругаем эту сферу (нередко вполне обоснованно), однако в течение тысячелетий большая часть населения Земли была лишена подобного.

Мы знаем имена выдающихся медиков древности, слышали истории о том, как они лечили, какие идеи рождались в их головах. Наверное, самый знаменитый врач прошлого – это великий Гиппократ, живший в V–IV вв. до н. э. Во множестве своих трактатов он рассказал о понятиях общеврачебной этики (гиппократова клятва, например), а также сформулировал идеи, которыми врачи пользовались в течение долгих веков. Родился Гиппократ на острове Кос, в значимом для древней медицины месте, потому что там находился храм бога врачевания Асклепия – асклепион. Обычно болящие могли обратиться к жрецам таких храмов, которые являлись организациями не только культовыми, но и лечебными, попросить помощи у бога, принести жертву, остаться на ночь – подождать, пока бог даст какой-то ответ. И, помимо этого, жрецы асклепионов собирали медицинские знания, обучали тех, кто хотел служить делу врачевания, – то есть это был зародыш некоего медицинского учреждения, нечто среднее между больницей или, скорее, амбулаторией и медицинским институтом. Очевидно, Гиппократ тоже имел какое-то отношение к подобному заведению.

История сохранила сведения о трехстах таких асклепионах античности. Наверное, их было больше – предположим, что еще триста. Но это на весь античный мир! Сколько людей могли прибегнуть к их услугам? Естественно, помощью жрецов Асклепия с острова Кос пользовались не только местные жители – туда приходили люди отовсюду. Однако понятно, что доступно это было далеко не всем. Ведь больному приходилось пройти иногда долгий путь, требующий средств и сил. Тяжелобольной вряд ли мог с этим справиться, а человек с легким недомоганием, вероятно, не видел смысла в подобном предприятии. Так что, скорее всего, люди пользовались услугами асклепионов в каких-то исключительных ситуациях.

Следует помнить еще и о том, что в Древнем мире и в Средние века бо́льшая часть населения проживала не в городах. Мы говорим «Древняя Греция» – и представляем себе Афины, Спарту и так далее, говорим «Римская империя» – и видим огромный Рим, говорим о Средневековье – и думаем о средневековых Киеве, Владимире, Москве, Париже, Лондоне. Но ведь основная масса людей обитала в деревнях, а там медицинское обслуживание и вовсе было недоступно.

В эпоху Римской империи появился врач, знаменитый не меньше Гиппократа, – великий Гален (II – начало III в.). Его считают отцом фармакологии, потому что он делал вытяжки из растительного сырья, обрабатывал травы, изготавливал так называемые галеновы препараты. Помимо этого, Гален внес огромный вклад в развитие медицины в целом: он собрал и классифицировал сведения по анатомии, физиологии и фармакологии, накопленные античной наукой, описал около 300 мышц человека, создал первую в истории физиологии теорию кровообращения, а также многое другое. До нас дошло около сотни его трудов по философии, медицине и фармакологии (из почти 400 написанных). Гален был личным врачом нескольких римских императоров, сменявших друг друга. Помимо императоров, он наверняка лечил кого-то еще, но круг его пациентов, очевидно, был узким.

Необходимо упомянуть и о светоче медицины арабского мира, средневековом персидском ученом и враче Ибн Сине, известном на Западе как Авиценна. Множество удивительных докторов с Востока писали трактаты, лечили больных, проводили операции. Но и их услугами пользовались лишь избранные.

Из китайских медиков мы знаем прежде всего знаменитого доктора Хуа То – одного из отцов обезболивания: он создал некий обезболивающий, одурманивающий напиток на основе какой-то травы (возможно, конопли или чего-то подобного) и применял его во время операций. В классическом китайском романе «Троецарствие» зафиксирована легенда о том, как злобный правитель одного из китайских царств по имени Цао Цао позвал Хуа То, потому что у него всё время страшно болела голова. Хуа То сказал, что может попробовать сделать операцию, но для этого требуется обезболить пациента, погрузив его в сон. Цао Цао решил, что тот хочет его убить, и бросил медика в тюрьму. В тюрьме Хуа То записал множество своих рецептов и – когда понял, что его казнят, – передал книгу с секретными записями тюремщику. Дома тюремщик отдал этот труд жене, а жена испугалась, что их заподозрят в связи с Хуа То, замыслившим убийство правителя, и задумала уничтожить записи. Когда тюремщик снова пришел домой, он увидел, что жена вырывает один за другим листы из этой бесценной книги и сжигает их. В итоге осталось всего несколько страниц. Секрет обезболивания был утерян, и потом его искали очень многие врачи.

В XIV веке жил и работал знаменитый средневековый доктор Ги де Шолиак, отец хирургии. Он лечил нескольких римских пап в тяжелое время – когда бушевала эпидемия чумы, «черная смерть». С дозволения церкви он вскрывал тела умерших от чумы, пытаясь разобраться с причинами бедствия. Одним из первых он придумал прижигать бубоны чумы, пытаясь таким образом победить заразу (причем, заболев, проводил эту болезненную процедуру сам себе). Папе римскому он велел принимать посетителей, закрывшись от них преградой из пламени – словно щитом. В памяти людей он остался как великий чумной доктор, хотя сделал для развития медицины и много всего другого.

Каждому из нас знакомы страшные изображения чумных докторов – в жуткой маске с носом, куда клали душистые травы (тогда всё еще верили, вслед за Гиппократом и Галеном, в то, что миазмы, вонь передают заразу, а душистые травы способны ее остановить). Во время эпидемии доктора ходили в этих странных масках, в перчатках и с длинными палками, которыми трогали пациентов, проверяя, живы ли они.

Тем не менее на медицинскую помощь могли рассчитывать немногие, и речь идет не только о Средних веках. Подавляющее большинство русских крестьян не имело возможности обратиться к доктору вплоть до второй половины XIX века, до того момента, пока не стали появляться земские больницы или хотя бы фельдшерские пункты. Вспомним «Записки юного врача» Михаила Булгакова: какие темные крестьяне приходили к земскому доктору, как тяжело ему было лечить их – без лекарств, без достаточной научной базы и опыта. Однако это все-таки уже был врач.

Не будем забывать и о том, что в течение многих веков человечество вело менее здоровый образ жизни, чем мы сегодня. Да, сейчас мы живем в больших городах с их промышленностью, загрязняющей окружающую среду, употребляем в пищу искусственные добавки, дурно влияющие на наше самочувствие. Однако людям до XIX века, например, не приходило в голову, что чистота – залог здоровья. Испачкав руки в земле, человек их, конечно, споласкивал. Тот, кто жил на берегу реки или моря, купался чаще остальных. Но мысль о микробах и их вредном воздействии никому в голову не приходила.

Древние римляне очень любили бани. Куда бы они ни приходили, они везде строили роскошные термы с бассейнами с горячей и холодной водой. Но бани выполняли, скорее, роль общественного и развлекательного места, помогающего социализации. Там работали цирюльники, там продавались книги, там давали еду. За общением в термах люди могли провести целый день.

В Средние века, особенно в позднем Средневековье, бани в Западной Европе постепенно сошли на нет. Во-первых, мужчины и женщины их посещали совместно, и в какой-то момент это стало считаться неприличным (главным образом после того, как в XVI веке по Европе распространился сифилис). Во-вторых, мытье в целом несло угрозу здоровью: в отсутствие центрального отопления можно было простудиться. Правда, при некоторых заболеваниях медики, наоборот, применяли гидротерапию.

В XVI веке венецианский посол с некоторым удивлением написал о великой английской королеве Елизавете, что она моется раз в месяц, даже если это не нужно. Естественно, в последующие времена это породило множество шуток, однако он имел в виду простую вещь: королева – настоящая чистюля, раз купается, даже когда не больна.

Всё это не означает, что люди ходили грязными – просто они имели другие представления о чистоте. Горожане регулярно омывали те части тела, которые видны, – то есть прежде всего лицо и руки. Остальное тело почти никогда не мыли. При этом в Средние века (опять же горожане) часто стирали белье, рубашки. До нас дошли сведения, касающиеся Англии: рубашки меняли каждый день, так как считалось, что ткань (скажем, льняная) впитывает грязь и пот и способна заменить мытье.

Например, Людовик XIV, который имел доступ к любым средствам гигиены, мылся, как говорят, всего несколько раз в жизни. Он, очевидно, ходил в купальню в Версале – но не ради мытья, полагаю, а для развлечения.

Конечно, такие представления о гигиене не способствовали здоровому образу жизни. Как и отсутствие в свободном доступе обезболивания. До второй половины XIX века народ использовал в этих целях дурманящие напитки на основе наркотических веществ: опиума, белладонны и так далее. Много подобных примеров мы знаем из литературы. В «Шахнаме», знаменитой поэме великого персидского поэта Фирдоуси, волшебное существо – покровитель птиц Симург – предлагает опоить роженицу вином, смешанным с разными дурманящими травами, чтобы сделать ей кесарево сечение, так как могучий богатырь не может родиться иным способом.

В средневековой Англии напиток на основе белладонны или белены использовали одновременно и как обезболивающее средство, и как яд. Считается, что именно его Клавдий влил в ухо старшему Гамлету, когда тот спал в саду, и убил его. Однако в малых дозах это лекарство применяли при операциях.

Можно лишь посочувствовать и тем несчастным, у которых болели зубы. Конечно, до XVI века ели значительно меньше сахара, но кариес всё равно был, и боль могла истязать человека годами. К концу жизни большинство уже и вовсе оставалось без зубов. Иногда в литературе – неважно, в художественной или в исторических источниках, – отдельно отмечают как удивительный факт, что у старого человека сохранились все зубы. Та же королева Елизавета зубами похвастаться не могла: в молодости желтоватые, к концу жизни они у нее почернели, то есть сгнили. Как же ее, наверное, мучила зубная боль!

Правда, королеве Елизавете зуб аккуратно мог удалить придворный цирюльник. Цирюльники в городах вообще долгое время выполняли функции стоматологов и хирургов. В деревне же и того, вероятно, не имелось.

Люди веками жили в ужасающих условиях, и помогали им те, к кому сегодня мы вряд ли обратились бы за лечением. Как в древности приходили в храм Асклепия, так в Средние века просили о помощи тех, кто общался с высшими силами: например, больных и особенно стариков поддерживали в монастырях. Монахи и монахини (забота о больных вообще считалась женским делом) нередко устраивали приюты для бедных и больных, делали лечебные смеси, взвары, мази из трав и ухаживали за страждущими. Более обеспеченный человек мог обратиться к алхимику. Мы ассоциируем алхимиков прежде всего с поисками философского камня и созданием золота, а не с лечением. Но ведь философский камень главным образом предназначался для изготовления эликсира вечной жизни, а золото – это его побочный продукт. Алхимики в постоянном поиске эликсира бессмертия проводили разнообразные химические эксперименты и потому освоили много разных методов, которые потом станут использовать химики и аптекари: они будут производить возгонку, делать дистилляты – всё то, что позже перейдет в фармацевтику.

Согласно легендам, в первые века нашей эры некая женщина-алхимик Мария Пророчица проводила разнообразные алхимические исследования. В частности, считается, что она придумала паровую баню (по-французски, кстати, это называется bain-marie, то есть «баня Марии»). Она пропаривала разные смеси и якобы одна из первых применяла дистилляцию, перегонку, готовя эссенции. Так что жидкости, получаемые алхимиками, использовались в том числе и для лечения, а алхимик, служивший королю или какому-нибудь феодалу, был немного врачом и астрологом.

Больницы стали появляться еще в раннем Средневековье – в основном, по инициативе церкви или каких-то благочестивых людей. Неслучайно слово «госпиталь» перекликается со словом «хоспис», который в тот момент являлся местом, где оказывали помощь (в том числе медицинскую) слабым и престарелым. Мы знаем, например, что в начале VII века папа римский Григорий Великий приказал создать такой госпиталь, или странноприимный дом, в Иерусалиме – для приходивших паломников. Впоследствии по распоряжению Карла Великого его расширили и даже организовали при нем библиотеку – очевидно, состоящую из медицинских трактатов. Ясно, что у паломника, совершившего долгий путь из Европы на Ближний Восток, могло развиться множество заболеваний, он мог быть просто истощен и изможден – и потому попадал туда. Но в эпоху крестовых походов это учреждение сгорело. Позже один из халифов разрешил христианским монашеским орденам воссоздать его, и затем в XII веке на основе этого госпиталя возник великий рыцарский орден госпитальеров (орден Святого Иоанна), основной задачей которого являлась помощь паломникам, в частности медицинская, их охрана и сопровождение. Таких больниц для паломников в результате возникло довольно много, и размещались они прежде всего вдоль их основных маршрутов.

Возникали больницы и для бедняков. Одно из древнейших подобных заведений (действующее до сих пор) – это Отель-Дьё в Париже. Легенда гласит, что его как приют для нищих организовал в VII веке святой Ландри. Первые документы, связанные с Отель-Дьё, относятся к IX веку и производят большое впечатление. С тех пор больница много раз менялась, претерпевала разного рода реорганизации, однако во все времена в ней оказывали прекрасную медицинскую помощь. Что подразумевалось под «прекрасной медицинской помощью» в Средние века? Как и в большинстве таких учреждений, здесь больные лежали в кроватях по несколько человек, в периоды эпидемий могли уложить сразу шестерых: троих – в одну сторону головой, троих – в другую. Хочется думать, что эти кровати были шире привычных нам, но всё равно факт удивительный. Монахиням, которые ухаживали за больными в Отель-Дьё, приходилось отводить их в уборную на улицу (подкладное судно на тот момент еще не появилось), что было нелегко, ведь не все из них могли ходить. На каждую пару человек выдавался набор одежды из накидки и чего-то вроде тапочек, позволявший дойти до туалета, – привилегия богатой больницы, живущей на большие пожертвования.

С течением времени лечебницы разрастались, распространялись медицинские школы – вспомним знаменитую Салернскую врачебную школу, уходящую корнями в древние традиции христианской и мусульманской медицины. Но докторов всё равно не хватало. С XIII века медиков в Европе обязали получать лицензию, и это сразу осложнило жизнь многим женщинам. Ведь, как я уже упоминала, забота о больных считалась женским делом, а лицензии выдавались только мужчинам. И понятно, что существовало довольно много целительниц-женщин, которые не просто ухаживали и водили ослабленных в туалет, а действительно лечили.

Так, в XIV веке в Париже судили женщину по имени Жаклин Фелис – за то, что она имела нахальство лечить людей без лицензии. Она оправдывалась тем, что могла, в отличие от докторов-мужчин, прикасаться к скрытым частям женского тела. Однако ее всё равно затравили – и не только из-за отсутствия лицензии, но еще и потому, что она брала плату за свою помощь, то есть причисляла себя к врачам, а не к знахарям (которые официально вознаграждение не принимали). Ей присудили выплатить очень большой штраф и запретили лечить людей – под угрозой отлучения от церкви. Хотя она, вероятно, всё равно продолжила свою деятельность.

Кстати, тот факт, что она позволяла себе прикасаться к частям тела пациенток, является довольно неожиданным. Все замечательные лицензированные врачи исходили из гуморальной теории (сформулированной еще Гиппократом) – о том, что здоровье определяют четыре главные жидкости организма: кровь, черная желчь, желтая желчь и слизь (флегма). Если они находятся в равновесии, то человек чувствует себя нормально, если же одна перевешивает другие, то возникают заболевания. Как правило, баланс восстанавливали при помощи кровопускания или клизм. Диагноз ставили по пульсу либо по виду мочи, и большинство врачей не считали нужным осматривать пациентов. Диагноз мог зависеть также от того, под каким знаком зодиака больной родился или захворал.

Но в целом человечество – и неважно, говорим ли мы об античном мире, о средневековой Европе или Руси, об Азии, об Африке, – жило в мире, который подчинялся совершенно другим законам, в мире, пронизанном магическими связями и закономерностями, населенном духами. Духи, обитавшие повсюду – в жилищах, на деревьях, в воде и под землей, – постоянно находились рядом и влияли на быт людей. С ними следовало уметь договариваться, поддерживать доброе соседство, пользоваться их помощью, ведь многие из них – наши предки, которым положено заботиться о потомках, если потомки их не обижают.

Конечно, магия держалась на устойчивых представлениях – в частности, о связи подобного с подобным. Например, люди верили, что цвет волос знахаря должен совпадать с цветом волос того, кого он лечил, – тогда лечение с большой вероятностью будет успешным. Подобные убеждения обладали эффектом плацебо: если человек верил, что ему помогут, чаще всего так и происходило.

Магические ритуалы существовали еще в первобытные времена, в родовых обществах по всему миру, и, как ни странно, не теряли своей значимости практически во всех исторических периодах.

Чтобы поддерживать отношения с духами, требовались люди, которые могли это делать, иногда даже против собственной воли. По всему миру собрано огромное количество историй о том, как, например, шаман ощущает свое призвание. Духи требуют, чтобы человек стал шаманом, а он может этого не хотеть, но и отказаться нельзя – это грозит ему смертью. Согласно рассказам, с избранным могут происходить невероятные вещи: он возносится на небо, как бы умирая, а потом обретая новую жизнь, и в дальнейшем способен вступать в контакт с духами, чтобы вызывать разные природные явления, гадать, врачевать и, в частности, обеспечивать здоровье тем, кто его об этом просит.

Более полувека назад знаменитый итальянский историк Карло Гинзбург опубликовал книгу Benandanti, где подробно исследовал материалы многочисленных дел, которые итальянская инквизиция в конце XVI и в XVII веке заводила против людей, прозванных «бенанданти» (или «благоидущие»). Эти люди в большинстве своем не понимали, почему их допрашивала инквизиция, ведь они защищали своих соседей и урожай от ведьм и разных напастей. Они утверждали (и об этом свидетельствует множество допросов), что в какой-то момент просто слышали призыв примкнуть к рядам бенанданти, потому что родились «в сорочке» – в плодном пузыре, который не порвался в родах. Проигнорировать этот призыв они не могли. И каждый четверг в определенное время года их воинство, вооруженное пучками укропа, отправлялось со своим предводителем сражаться с ведьмами, вооруженными пучками сорго. Их победа предвещала хороший урожай, а победа ведьм – плохой.

Некоторые из них говорили, что они засыпали и видели всё это во сне, а ближние в тот момент не могли их разбудить. То есть они впадали во что-то вроде транса и совершали духовные путешествия. Другие уверяли, будто всё происходило в действительности: они превращались в разных животных (или же садились на животных – на кошек, на петухов) и шли сражаться. Инквизиторы пытались обвинить их в организации дьявольских шабашей, но бенанданти возражали: «Нет! Мы сражаемся за Христа и за Деву Марию, мы защищаем людей». Они рассказывали, что по возвращении с битвы испытывали сильную жажду, как и ведьмы. И если им не выставляли воду, они заходили в погреба и пили вино. Причем ведьмы после этого мочились в бочонки с вином, а бенанданти этого не делали.

Конечно, под давлением инквизиторов многие из них начинали себя оговаривать, признаваясь в совершении дьявольских дел, хотя при этом оставались искренними христианами. По их словам, ведьмы запрещали им раскрывать свои секреты, угрожая наказанием. Иногда бенанданти буквально падали и утверждали, будто ведьмы бьют их, – то есть магические силы еще и неотступно следили за ними.

Тот же Карло Гинзбург обнаружил, что в Ливонии в XVI веке были люди, считавшие себя оборотнями. Оборотень в нашем понимании – это порождение нечистой силы. Но ливонские оборотни говорили, что как раз защищают от нечисти добрых христиан.

Многие из этих людей также утверждали, что способны излечивать детей и иногда взрослых, на которых ведьмы навели порчу. Порча – это болезнь, которую практически во всех цивилизациях, в древности и в Средние века, воспринимали как порождение колдовства. Даже в XX веке этнографы фиксировали у разных африканских и австралийских племен представление о том, что заболевший человек – просто заколдованный. К бенанданти тоже приносили больных детей, и они говорили, что это проделки ведьмы, советовали положить пучок укропа или чеснок (в Италии его считали средством от всякой нечистой силы) – и тогда ведьма уйдет, а ребенок выздоровеет. Люди нередко видели в болезнях живых существ. Недаром на Руси верили в лихоманок, лихорадок, трясавиц – персонифицированных в образе девиц духов, которые вселялись в человека и вызывали жар и озноб. Удивительно, но до наших дней у северных народов России жива вера в силу знатко́в, знахарей. Знахарь – это тот, кто знает (как и ведун, ведьма – тот, кто ведает), он владеет тайными знаниями, а не просто изучил вопрос по книжкам. Ему известны «правильные» слова, волшебные заклинания.

Кто мог стать знатко́м? Любой человек, не похожий на других. Например, тот, у кого совершенно черные глаза, либо старовер, живущий в деревне, где староверов нет, либо иноверец, либо хромой, либо представитель редкой профессии (который занимается не тем, чем занято большинство). Все эти люди почему-то знают то, что неведомо остальным, и связаны с магическим миром.

Каким образом знаток обретал свои знания? Ему их кто-то передавал. А он обязан был передать эти ценные сведения другому, иначе ему грозила мучительная смерть. Причем передавать не обязательно только по наследству. Но человеку, выбранному преемником, следовало согласиться принять это тайное знание – лишь тогда оно сохранялось и переходило дальше.

Что делали (и делают) знатки? Да, в общем, примерно то же самое, что делали бенанданти в Италии, знахари – в средневековой Франции или Англии, колдуны и ведьмы – в глубокой древности: наводили порчу и избавляли от нее, гадали и предсказывали будущее, обеспечивали удачу на охоте и рыбалке и даже пробовали влиять на погоду. И, естественно, они могли лечить. То есть поддерживали связи с окружающим людей магическим миром.

Колдун, например, был способен «закрыть» скотину. Корова паслась, а ее никто не видел, искали и не находили. Упрашивали колдуна – он ее «открывал», и буренка возвращалась домой. Мог он остановить свадебный поезд (не давал двигаться на свадьбу гостям, жениху и невесте) – скажем, из обиды, как в сказке о спящей красавице или в мифе о яблоке раздора, подброшенном богиней Эридой, не приглашенной на свадебный пир Пелея и Фетиды. Не ублажили колдуна – он испортит праздник, наведет порчу, и не будет в семье счастья. Вспомним картину В. Максимова «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу»: как его встречают, каким опасливым уважением он окружен. Такого гостя, конечно, посадят на почетное место, чтобы он наколдовал супругам счастливую жизнь.

Все люди, связанные с миром природы (всегда волшебным), – немножечко колдуны. Охотник, например, владеет своей охотничьей магией. Он очень уязвим и потому вооружен огромным количеством суеверий. Каждому известно охотничье пожелание на удачу – «ни пуха, ни пера». Охотники никогда в лесу не называют медведя медведем, а говорят «дедушка», «хозяин тайги», чтобы не привлечь, не позвать его. Охотник не разрешает другим трогать свое ружье, потому что это только его инструмент, в чем-то магический. Так же и рыбак не даст прикоснуться к своей удочке и никогда не станет свистеть на воде, чтобы водяной не услышал и не ответил (ведь если водяной свистнет в ответ – налетит буря и перевернет лодку).

Важная роль отводилась в старину и пастуху, ведь он отвечал за существенную часть жизни деревни. Сегодня пастушеская магия уходит, потому что стаду в поле ничего особенно не угрожает. Но прежде стада нередко пасли в лесу, где скот могли задрать дикие звери. И пастуху приходилось договариваться с лешим, с силами природы. Иногда он обещал лешему корову в награду за охрану всех остальных. И если волки задирали корову, ее воспринимали как принесенную жертву. Отвечавший за это пастух использовал множество магических ритуалов. Выгон совершался обязательно в Егорьев или Николин день, либо как только станет тепло, но не в понедельник, среду, пятницу или субботу, а также не в тот день недели, на который попало в текущем году Благовещение. Вечером накануне выбранного дня пастух обходил дома и собирал с коров по клоку шерсти, затем он запекал эту шерсть в специальный хлеб, который скармливал наутро скоту. То же самое делали и хозяйки, каждая со своим животным. Утром он трубил в рог или в берестяную трубу, оповещая всех о времени сбора. Коров прогоняли через ворота, сооруженные из трех жердей, поставленных в форме буквы П, или из двух соединенных макушками березок, и собирали в специально огороженном месте. На землю в воротах клали замок с ключом или крюк, кочергу, пояс и тому подобное, а сверху вешали икону. По обе стороны прохода у столбов клали замок и ключ, половинки расколотого надвое полена, два куска воска, нож и камень. Скот также иногда прогоняли между двумя кострами или дымящимися головешками. Собрав всё стадо вместе и скормив коровам специально приготовленный хлеб, пастух трижды обходил их «по Солнцу» (по часовой стрелке). Этот сложнейший магический обряд, который сегодня отмирает, еще несколько десятилетий назад проводили в деревнях.

Умели такие люди и принимать роды. Повитуху (повивальную бабку) тоже во все времена считали человеком особым: она не просто оказывала медицинскую помощь, а присутствовала при важнейшем моменте – при входе человека в мир живых, пересечении им главной границы, когда он особенно уязвим. Поэтому она еще и омывала ребенка после рождения, совершая магическое действие – смывая с него следы того, неживого мира, из которого он пришел. В воду при этом клали, например, серебряную монету или яйцо – очевидно, как символ жизни. Затем она проводила различные обряды с последом и с той самой «сорочкой», в которой иногда появляются на свет малыши. На Руси, как и везде, всем этим элементам, сопутствующим рождению, приписывали волшебные свойства. Пуповину, которую повитуха перевязывала волосами роженицы, потом хранили отдельно – считалось, что она обеспечит ребенка здоровьем.

Понятно, что речь идет об очень древней магии, дошедшей до нас с каких-то совершенно незапамятных времен. Постепенно языческие верования перемешивались с христианством, и это, в общем, никого не удивляло. Те же самые бенанданти неспроста никак не могли понять, чего от них хотели инквизиторы: они же сражались за Христа и Деву Марию.

Выдающийся специалист по Средним векам Арон Яковлевич Гуревич в своей знаменитой книге «Категории средневековой культуры» приводит удивительные примеры того, как магия пронизывала жизнь средневекового человека и, в частности, как она защищала его. В то время человек постоянно находился в опасности: ему угрожали болезни, враги, непогода, голод, стихийные бедствия. Он чувствовал себя незащищенным и потому апеллировал к волшебным силам, моля их о защите. Обращаться к ним было надежнее через посредника. И, как отмечает Гуревич, эти функции возлагались не только на шаманов, знахарей и колдунов, но и на священников, которым, казалось бы, следовало заниматься прямо противоположным и бороться со всеми этими силами. Ученый хорошо показывает нам, как разделены были в Средние века (да и не только тогда) таинства, совершаемые в церкви, – причастие, исповедь и так далее, – и то, что называется сакраменталиями, – католические священнодейственные обряды или предметы, в этих обрядах освященные и обладающие силой: святая вода, или соль, получившая благословение священника, или свечи, которые вне церкви обретали языческое значение.

В книге «Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства» Гуревич приводит документ XV века о формуле благословения золота и благовоний, совершавшегося на Крещение: «Священник производит очищение “святыми и невыразимыми именами Бога” и при этом дает необычайно развернутый перечень их, всего более восьмидесяти имен, как бы страшась пропустить хотя бы одно и впадая в повторения. Но этого каталога имен недостаточно, и к ним присоединяется заклятие “Небесами и землею и всем, что на них находится”; далее следуют все ранги небесной иерархии, апостолы, евангелисты, мученики, исповедники, вдовы и девственницы. Наконец, в заклинание включены “ноги и руки, тело и все наружные и внутренние органы и кровь нашего Господа Иисуса Христа”, его деяния, речения и крестная мука. Затем священник возглашает: “Да защитят благовония и золото от невзгод и болезней” – и тотчас начинается обширный перечень этих болезней, от проказы, эпидемии, паралича до зубной боли и глазных заболеваний; да не погибнут люди, на коих распространяется благословение, ни идучи по земле, ни сидя, ни стоя, ни при падении, бодрствуя или во сне, ни на воле или в море, и да не пострадают телом или имуществом от воров, грабителей, врагов…» и т. д. – длинное-длинное благословение. Ученый резонно замечает, что «фимиамы и благовония, утрачивая свой символический смысл, явственно перерастают в магические талисманы, охраняющие человека всесторонне, во всех ситуациях». Даже сама эта формула звучала как магическое заклинание. И, что удивительно, современные русские знатки, живущие на севере России, тоже используют соль, свечи, святую воду и другие предметы, которые в Средние века назвали бы сакраменталиями.

Дальше Гуревич приводит другой пример: «Для исцеления больных животных разрезали хлеб крестообразно на четыре части, произнося при этом церковную формулу, благословляющую соль и воду, и одну из четвертушек смешивали с другим хлебом, который подавали нищим в честь двенадцати апостолов, а оставшиеся три четвертушки скармливали скоту… Вновь существенно подчеркнуть, что этими обрядами, по сути своей профанировавшими христианскую религию, руководили священники». Здесь уместно вспомнить об уже упомянутой пастушьей магии, когда пастух тоже скармливал скоту хлеб, приготовленный определенным способом, с соблюдением явно языческих ритуалов, и при этом считал себя добрым христианином.

Еще пример из Средних веков: «Роженице можно помочь, если ей подает воду для питья преступник или если она посидела на его одежде. Целебные свойства приписывались вещам, которые принадлежали преступникам. Веревка повешенного была талисманом, а части одежды казненного должны были приносить удачу. Благотворным для роженицы было посидеть на погребальных носилках. Эти обряды церковь осуждала, но, как мы могли в очередной раз убедиться, грань между дозволенными ритуалами, в которых принимал активное участие и сам священник, и ритуалами предосудительными с точки зрения духовенства, – эта грань была зыбкой, отчасти размытой, нечеткой».

Обряд, при котором священник обходил поле, благословляя его и будущий урожай, тоже отражал древние языческие верования и проводился практически повсеместно. На Руси еще в XIX веке, к неудовольствию церкви, существовал обычай «валять попа». Крестьяне валили священнослужителя на землю (либо после жатвы – чтобы вернуть полю его силу, либо весной – для богатого урожая) и катали его по земле. Священники почему-то не особенно этому радовались, но и не сильно возражали.

Понятно, что люди, тесно связанные с магической сферой природы, умели использовать ее как во благо, так и во вред. При этом они оперировали различными инструментами: словами, которые требовалось пошептать, колдовскими заговорами, силами, таящимися в самой природе – прежде всего в травах, цветах, деревьях, воде, даже в животных. Неслучайно любой знахарь (как в древности, так и сегодня) умеет собирать и заготавливать растения, знает, как и когда это нужно делать и что при этом говорить. Любому современному цветоводу известно, что с цветами для их лучшего развития надо разговаривать. А ведь это тоже отголоски древней магии. Знахарь же всегда знал: чтобы получить лекарство, растения при сборе необходимо хвалить – и тогда в них сконцентрируются хорошие силы, а чтобы получить яд, растения надо ругать – и тогда в них соберется весь негатив. Причем таких верований придерживались и русские крестьяне в XIX веке, и ацтеки в Центральной Америке. Удивительно, как совершенно разные культуры сумели выработать схожие подходы.

Сбором трав лучше заниматься в определенные дни, когда их магическая сущность наиболее выражена. Таковой, например, является ночь накануне праздника Ивана Купалы, когда якобы зацветает папоротник (который на самом деле никогда не цветет). По преданию, папоротник откроет все клады, находящиеся под землей, тому, кто найдет цветок, – и человек обретет власть над миром. Праздник Купалы связан с летним солнцестоянием и наивысшим расцветом природы, это момент пика солнечной энергии и, соответственно, магии, а потому именно в эти дни необходимо собирать травы – ведь в них максимально сконцентрированы целительные свойства и волшебные силы.

Истории о папоротнике и дне Ивана Купалы переплетены с верованиями славянских народов Восточной Европы. Однако они удивительным образом пересекаются с похожими легендами, живущими на другом конце Евразии, в Китае, только там речь идет о женьшене. Женьшень, известный в восточной медицине более четырех тысяч лет, окружен огромным количеством мифов. Называемый «корнем жизни», он способен исцелять любые болезни и даже даровать бессмертие. Чтобы корень женьшеня в полной мере проявил свои магические свойства, его надо найти в тот момент, когда он светится (излучает магию), – тогда он сможет воскрешать из мертвых. Однако именно в этот момент его охраняют дракон и тигр, и найти его (как и цветок папоротника) непросто. Женьшень действительно обладает лекарственными свойствами, и из него изготавливают огромное количество разных лекарств, витаминов, добавок.

Третья точка на этой фантастической карте мира – французский город Грасс, столица парфюмерии, где из растений производят поразительные духи. Все, кто связан там с растениями – будь то парфюмеры или виноделы, – живут в облаке разных суеверий и магических представлений. В Грассе, с его современной парфюмерной индустрией, лепестки жасмина, например, собирают рано утром, потому что в это время концентрация эфирных масел в соцветиях достигает пика, а после сбора их сразу же подвергают обработке.

У знаменитого нью-йоркского музея «Метрополитен» есть филиал, в котором воспроизведен средневековый сад. Высаженные там травы и цветы распределены по способам применения в Средние века: для приготовления пищи, для окрашивания тканей и т. п. При этом отдельно оговаривается, что практически все растения – а средневековая западная культура знала их несколько сотен – использовались в медицинских и чародейских целях.

Растения в любые времена являлись неотъемлемой частью магического мира. Существует множество легенд о лесных созданиях: о дриадах, живущих в деревьях, о нимфе Дафне, превратившейся в лавровое дерево, о прекрасном юноше, ставшем цветком, о волшебных свойствах цветов в целом, и так далее.

Древние греки считали великим знатоком трав и целителем кентавра Хирона – учителя Ахиллеса, друга Геракла, прекрасного доброго волшебника. Кентавр – наполовину человек, наполовину конь – существо волшебное, соединяющее в себе человеческое и животное начала. Мать Хирона звали Филирой, то есть липой, и таким образом он еще и сын дерева. По совету Хирона Ахиллес использовал тысячелистник, чтобы вылечить рану одного из своих друзей. Такую же рекомендацию – приложить к ране тысячелистник – я помню из своего детства, и это совершенно удивительно: уроки кентавра Хирона прошли через тысячелетия и актуальны в наши дни.

Конечно, перечислить все магические травы, известные мировой культуре, невозможно. Современные знахари – или специалисты по народной медицине – используют их целебные свойства, следуя самым разным традициям: полинезийской, новозеландской, индейской и т. п. В каких-то ситуациях они явно выходят за границы этических норм – утверждая, например, что способны исцелять онкологических больных и залечивать страшные раны.

Наверное, самое знаменитое из древних магических растений – волшебная сома (или хаома). Ученые прикладывают невероятные усилия для того, чтобы разобраться, о каком именно представителе растительного царства всё же идет речь. Известно лишь, что это некая целебная трава, которая постоянно упоминается в священных индийских книгах (в частности, в «Ригведе»). Ее используют в сложнейших религиозных ритуалах, в длительных жертвоприношениях (какие-то из них длятся день, а какие-то – много дней и даже год).

Вспомним и обо всем известном боярышнике. В Древней Греции боярышник посвящали Гименею, богу счастливой семьи и брака, им украшали помещение, где праздновали свадьбу. В средневековой Англии, наоборот, считали, что боярышник в помещении – предвестник смерти. В средневековой Германии его ветки бросали в погребальные костры, чтобы облегчить переход души в царство мертвых. Казалось бы, совершенно противоречивые приметы, однако свадьба, за которой, очевидно, последует рождение детей, и смерть – это ведь две стороны одной медали.

Другое легендарное растение – бузина. Согласно многочисленным преданиям, она родилась на месте, где пролилась кровь какого-то святого или Иисуса, либо она растет только там, где была пролита кровь (действительно, красные ягодки бузины вызывают ассоциацию с каплями крови). Греки же говорили, что Прометей, похитив огонь, принес его людям в полом стебле бузины. Германские легенды утверждают, что ведьмы в Вальпургиеву ночь украшали одежду веточкой бузины, и до сих пор это средство используется как оберег против злых сил. В Германии и Скандинавии люди верили, что призрак леса Хильда Моер (бузина-мать) обитает в бузине и ревностно оберегает свое дерево, а потому его редко поражает молния, – по этой причине бузину высаживали в садах рядом с домом. Историю о бузинной матушке, которая способна излечивать болезни, зафиксировал для нас Ханс Христиан Андерсен. Настойкой бузины с медом лечили и продолжают лечить простуду. Есть представление о том, что бузина плохо пахнет, потому что на ней повесился Иуда (на Руси, правда, считают, что он повесился на осине). Латинское название бузины – Sambucus, и из нее, в частности, изготавливают известный ликер – самбуку.

Древние римляне широко применяли в лечебных целях фиалку, они добавляли ее в вино и пили этот «весенний напиток» для укрепления здоровья. А на Руси фиалки считались цветами для умерших. Кстати, в новелле Андре Моруа «Фиалки по средам» героиня каждую среду кладет фиалки на могилу своего несчастного возлюбленного. При этом в разных странах люди верили, что фиалковая вода – это приворотное средство. Если подобраться к спящему человеку, любовь которого нужно завоевать, и брызнуть на его глаза фиалковой водой, а потом быстро его разбудить, то он навсегда влюбится в того, кого первым увидит.

Представления о волшебных свойствах тимьяна (чабреца), связанные, вероятно, с его сильным запахом, существовали и у шумеров Двуречья, и у египтян, и у жителей античных Греции и Рима. Греки верили, будто эта травка возникла из слез Елены Прекрасной, а в разных европейских странах говорили, что Дева Мария родила Христа на подстилке из тимьяна. Его использовали как благовоние, воскуряя фимиам перед статуями богов. Древние греки считали, что тело после омовения следовало умастить мазью из тимьяна, римляне же добавляли его в ванны (и в этом качестве тимьян применяется до сих пор). По убеждениям шотландцев, чай из тимьяна придает храбрости, а запах измельченного тимьяна выводит из обморочного состояния. Количество болезней, которые, по мнению древних врачей, способна излечить эта замечательная трава, совершенно невероятно. Например, знаменитый Диоскорид рекомендовал принимать настой чабреца с медом от астмы, от глистов, как отхаркивающее средство и при родах. Плиний Старший оставил нам 28 рецептов с чабрецом. Авиценна (Ибн Сина) советовал отварить его в уксусе, приложить с розовым маслом к голове, и это поможет от потери памяти, от умопомешательства, от летаргии, от менингита, опять же от глистов и еще выведет камни из почек. Поразительно широкий спектр действия!

Можно бесконечно говорить о разных цветах и растениях, но закончить этот рассказ я хочу розмарином, который упоминается во множестве легенд, сказаний и, например, в песне Офелии (включившей его в свой букет). Розмарин считался средством очищающим и омолаживающим, помогающим от подагры. Из него делали различные настойки, масла, дистилляты. Знаменитая в Средние века вода венгерской королевы (до сих пор непонятно, о какой именно венгерской королеве идет речь) – это изготовленная алхимиком настойка из розмарина и тимьяна на бренди; позже ее усовершенствовали – стали делать на вине с добавлением множества других трав – и применяли как средство для красоты и здоровья кожи, а также употребляли внутрь для наполнения энергией и снятия усталости. Запах розмарина и тимьяна был одним из самых распространенных парфюмерных ароматов до XVII–XVIII веков, пока его не потеснил одеколон.

Так люди в течение многих столетий вступали в контакт с природой и использовали ее силу. Что-то из древних представлений кажется нам смешным и наивным, но что-то в наших аптечках есть и сегодня.

Аттила – бич божий или великий вождь?

Аттила Бич Божий, как его называли в Римской империи, – наверное, один из самых известных завоевателей. Жил он в V веке нашей эры – в нелегкое для римлян время: тогда волны варварских завоеваний одна за другой бились о Римскую империю, и к концу пятого столетия ее западная часть все-таки рухнула. Однако были в тот период воины, которые произвели куда большее впечатление, учинили куда больше разрушений, вызывали куда больший ужас, чем Аттила. Например, в 410 году вестготы под командованием Алариха захватили Рим и грабили его в течение трех дней. Это потрясло всю империю – ведь Вечный город, хотя и переживший к этому моменту множество неприятных событий, еще никогда не оказывался в руках врагов. Лишь единожды, до нашей эры, это почти удалось галлам: они завладели практически всем городом, но уцелевшие римляне смогли укрыться в крепости на Капитолийском холме и отбили нападение благодаря священным гусям из храма богини Юноны, которые ночью разбудили осажденных своими криками. То есть до тех пор Рим еще никто не покорял, даже Ганнибал.

Характерно, что после этого грабительского налета варваров широко распространилось представление о приближающемся конце света: люди куда активнее стали читать и переписывать Апокалипсис – ведь падение Рима казалось падением мира. Знаменитый церковный деятель того времени святой Иероним, узнав о произошедшем, писал: «Я потерял рассудок и способность говорить; днем и ночью меня преследовала одна мысль, как помочь всему этому, и я думал, что я также в плену вместе с святыми. Яркий светоч земного круга погас; голова римского государства отделена от его тела, а вернее сказать – с этим городом погиб и весь мир, и я онемел и впал в отчаяние; у меня не стало слов для доброго; моя печаль вернулась ко мне; мое сердце горело во мне, и мою мысль жег огонь… Кто мог бы поверить тому, что Рим, созданный из добычи со всей земли, должен пасть, что город этот должен быть и колыбелью, и могилой для своего народа… Голос мой прерывается, и рыдания не дают мне написать: покорен тот город, который покорил всю землю!» Такова реакция на захват Рима Аларихом.

Через 45 лет, в 455 году, другой варварский вождь, Гейзерих (король, создатель государства вандалов и аланов), тоже захватил Рим, и это было еще страшнее. У Алариха, очевидно, имелась договоренность с церковными властями, чтобы налетчики не трогали церкви. Вандалы же Гейзериха грабили Рим в течение двух недель, разнесли его буквально в клочья, а императрицу с ее дочерьми увезли в плен (после чего и возник нарицательный смысл слова «вандалы»).

И тем не менее ни Аларих, ни Гейзерих не знамениты так, как правитель гуннов Аттила, о них не сложено столько легенд, они не стали героями такого количества книг, преданий, картин, фильмов. Что же такое сделал Аттила?

Для начала надо разобраться, кто такие гунны. Возможно, то жуткое впечатление, которое производили Аттила и его воины, было связано с тем, что гунны оказались для римлян новыми завоевателями. С германскими племенами, нападавшими в V веке на Римскую империю, римляне давно познакомились и смирились. Несколько столетий они воевали, торговали, германцы служили у них, тот же Аларих прежде был федератом, союзником римлян, но потом изменил свое отношение. Множество германских варваров осели в Риме, обзавелись семьями (скажем, великий полководец Телехон – наполовину римлянин, наполовину вандал). Гунны же появились неизвестно откуда, их никто не знал. Вдруг в конце IV века возникла эта новая политическая сила. И заметили их, когда они напали на соседей Римской империи – на готов.

В 370-е годы готы начали продвигаться к границам Восточной Римской империи, через Балканы, и просить, чтобы их пустили на территорию Рима. Оказалось, что их стал притеснять какой-то непонятный народ – гунны. И это перемещение готов в империю поначалу пугало даже сильнее, чем появление гуннов. Император Восточной Римской империи Валент разрешил готам переселиться на его земли, но римские чиновники принялись сильно угнетать их. Положение готов стало бедственным, и в конце концов они восстали. Началась война, и в 378 году, в битве при Адрианополе, император Валент погиб. Это произвело страшное впечатление – император пал от рук варваров. Готы сдвинулись в Причерноморье, на Балканы (территории будущей Венгрии) – туда, где много места для кочевников, где легко пасти стада, лошадей. Однако там их встретили гунны.

Упоминания о гуннах мы видим у римских историков IV – начала V века, и везде они подаются как какое-то порождение тьмы, как нечто дьявольское. Один очевидец назвал их чудищами, родившимися в азиатских степях от совокупления злых духов с колдуньями. Знаменитый историк Аммиан Марцеллин описал гуннов как демонов тьмы, и с тех пор его постоянно цитируют: «Никто у них не пашет и никогда не коснулся сохи. Без определенного места жительства, без дома, без закона или устойчивого образа жизни кочуют они, словно вечные беглецы с кибитками, в которых проводят жизнь… Никто у них не может ответить на вопрос, где он родился: зачат он в одном месте, рожден – вдали оттуда, вырос – еще дальше. <…> Тело они прикрывают одеждой льняной или сшитой из шкурок лесных мышей». Сегодня мы понимаем, что кочевник так и выглядит – с кибиткой, одетый в шкуры, рожденный в одном месте и живущий в другом. Но для Марцеллина – представителя народа, облаченного в тоги, – это ужас. «Они словно приросли к своим коням, выносливым, но безобразным на вид…» Даже кони у них безобразные. Историки об этом, кстати, рассуждали: очевидно, гунны разводили лошадей совершенно другой породы, они отличались от римских – более тонких и изящных. «…И часто, сидя на них на женский манер, занимаются своими обычными занятиями. День и ночь проводят они на коне, занимаются куплей и продажей, едят и пьют и, склонившись на крутую шею коня, засыпают и спят так крепко, что даже видят сны. <…> Они так закалены, что не нуждаются ни в огне, ни в приспособленной ко вкусу человека пище; они питаются корнями диких трав и полусырым мясом всякого скота, которое они кладут на спины коней под свои бедра и дают ему немного попреть». Понятно, что римлянину, привыкшему к изысканной разнообразной еде, пища кочевников кажется дикой. Могу предположить, что рассказы о полусыром мясе – преобразованное представление о вяленом мясе, которое едят кочевники. Да и историки многое опровергли из свидетельств Аммиана Марцеллина – в частности, найдены котлы, которыми пользовались гунны, а значит, они точно готовили еду. Марцеллин пишет, что гунны безбородые, потому что мальчикам с детства наносили порезы на щеки, чтобы у них не росла борода, – и от этого они, естественно, выглядели еще более жутко. Это тоже неоднократно обсуждалось исследователями. Не исключено, что гунны, как и многие другие восточные народы, в знак траура по погибшим родственникам или вождям резали себе лицо. Возможно, Марцеллин таким образом перетолковал этот обычай, а возможно, у гуннов и вовсе не было обильной растительности на лице. И здесь мы сталкиваемся с еще одним интересным вопросом, который вызывает жаркие споры: откуда вообще взялись гунны?

Распространено мнение, что гунны, напавшие в конце IV века на Римскую империю, – это тот самый народ хунну, который фигурировал в китайских летописях на протяжении предыдущих столетий. Китайская империя дала сильный отпор хунну, и существует предположение, что часть этого народа, кочевавшего в степях Монголии, неподалеку от Китая, развернулась, совершила невероятный переход практически через всю Евразию и примерно спустя век оказалась неподалеку от Римской империи. Эту любопытную теорию впервые высказал французский китаист Жозеф Дегинь еще в XVIII веке. Правда, он считал, например, что китайская цивилизация произошла от египтян. Некоторые историки с этой идеей согласны и постоянно к ней возвращаются, хотя есть и существенные возражения против нее.

Этническая принадлежность гуннов не совсем понятна. К сожалению, их язык до нас не дошел. Имена гуннов, которые мы видим у римских историков, очень разные: среди них встречаются тюркские, германские и непонятного происхождения, однако мы всё равно не знаем, насколько правильно римляне записывали эти имена. В захоронениях гуннов тоже обнаруживаются представители разнообразных этносов. Поэтому существует предположение, что гунны – это смесь народов, образовавшаяся где-то в азиатских степях. Очевидно одно: внешне они отличались и от римлян, и от германцев. Появились они неожиданно, не походили на других и уже этим вселяли ужас.

Считалось, что гунны разгромили великого царя готов Германариха (или Эрманариха). Германарих правил много лет, он был уже старым человеком, и с ним произошла странная история. Одну женщину из племени рассамунов, которое подчинялось готам, – звали ее Сунильда, – царь приказал казнить за измену мужу. Движимый гневом, он велел привязать ее к коням и, пустив их вскачь, разорвать ее на части. Братья Сунильды, Сар и Аммий, в отместку за смерть сестры поразили царя в бок мечом. Престарелый Германарих, мучимый этой раной, влачил жизнь больного. Узнав о его недуге, король гуннов Баламбер двинулся войной на ту часть готов, которую составляли остготы. Совершенно одряхлевший и измученный Германарих не перенес гуннских набегов и скончался на 110-м году жизни. Смерть его дала гуннам возможность осилить остготов, после чего они обратили внимание на Римскую империю. Да и как было не обратить на нее внимание, не грезить ее богатствами? Конечно, варварские соседи Рима гунны давно мечтали прикоснуться к римским изыскам.

У Рима сложились противоречивые отношения со всеми соседями. Римлянам уже совершенно не хотелось воевать, и это один из факторов, ослабивших Римскую империю. Они придумали отличный ход: стали селить на границах империи племена, с которыми заключили союз, – в расчете на то, что эти племена будут защищать их от нападок других, пока они продолжат читать утонченные книги, наслаждаться жизнью и размышлять о вечном. Но что делать, если войной пойдет такой вождь, как Аларих? Как от него защищаться? Рим быстро попал в зависимость от своих варварских соседей, которых так презирал. Мы знаем, например, что в 380 году часть Римской империи, Галлию, захватил узурпатор Максим, объявивший себя там императором. Тогда полководец Западной Римской империи Бавтон пошел воевать против Максима (император был еще совсем маленьким, и всё решал полководец). Войско у него было небольшое, и он, судя по всему, попросил помощи у гуннов. Те согласились и двинулись на Максима. Однако когда Бавтон одержал победу и одолел узурпатора, гунны не захотели останавливаться: они стремились идти дальше и грабить богатые галльские города. Пришлось откупиться от них крупной суммой – якобы за услуги, хотя понятно, что в действительности им выплатили дань. Гунны ушли – куда-то в центральную Европу, на равнины, где легко пасти коней. И дальше, судя по источникам, они стали появляться в разных местах, неся с собой беды. Сначала они ворвались в Галлию, то есть на запад, потом волна разрушений прокатилась по востоку (они вторглись в Персию, на Кавказ, разграбили часть Армении). Римляне, жившие в восточной части империи, всё время испытывали ужас: что, если гунны объединятся с персами и пойдут на них?

В 408 году гуннский царь Улдин (об их первых царях мы знаем очень мало, практически только имена, однако об Улдине известно чуть больше) снова двинулся на запад: рассказы о Риме и его богатствах притягивали всех как магнит. Улдин сперва был союзником Рима, помогал воевать против других народов – его, похоже, пригласил римский военачальник Стилихон. А потом, как пишут римские историки, воинам гуннов так понравился римский образ жизни, так понравились нравы, мягкость и благородство римлян, что они стали перебегать на их сторону. В итоге к римлянам перебежало довольно большое количество гуннов. Улдин разгневался, решив, что у него переманивают людей. Он пошел войной на империю и, когда к нему прислали послов с богатыми дарами и предложением мира, якобы показал на солнце и сказал: «Видите солнце? Я могу завоевать все земли, над которыми оно светит». В конце концов его всё же остановили, потом от него откупились, и он отошел. А вместо него через два года явился Аларих.

И в дальнейшем гунны то появлялись, то исчезали, то заключали союз с римлянами, то нападали, получали дань и снова отходили. Это длилось несколько десятилетий. Но в 434 году гуннов возглавили два царя, два брата – Аттила и Бледа. В течение 11 лет они вроде бы правили вдвоем, а что произошло дальше – непонятно: то ли Бледа просто умер, то ли, как рассказывали римляне, Аттила на охоте подстерег брата и убил его. Мы не знаем подробностей – возможно, это всё приписали жуткому Аттиле, а возможно, так оно и было. За время своего совместного правления братья много воевали – в основном, с Восточной Римской империей. Тогда на востоке, в Константинополе, правил один император, а на западе, в Риме (вернее, в Равенне), – другой. Сначала Аттила и Бледа ходили на восток, к Константинополю, и даже почти взяли его (византийские историки писали, что бог спас город – в гуннском войске разразилась чума, и они отошли). Жителям Константинополя невероятно повезло, потому что вскоре после ухода гуннов случилось страшное землетрясение и рухнули укрепления, защищавшие столицу. Император Феодосий II не стал ждать возвращения захватчиков и, быстро приступив к строительству, воздвиг те мощные стены, остатки которых до сих пор можно увидеть в Стамбуле.

Как уже говорилось, мы не знаем точно, что произошло с Бледой, но с 445 года Аттила правил один. От того времени сохранилось бесценное свидетельство, которое противоречит тому, что примерно за полвека до этого писал Аммиан Марцеллин. У Марцеллина гунны – порождения тьмы, жуткие, страшные дикари, которые едят сырое мясо, не пашут, не строят домов. А между тем в 448 году император Феодосий вынужден был вступить с Аттилой в переговоры. Аттила требовал, в частности, чтобы ему выдали многочисленных перебежчиков, которые регулярно убегали от него, в том числе в Константинополь. Кроме того, прежде между гуннами и Константинополем были заключены некоторые соглашения, и Аттила утверждал, что эти соглашения постоянно нарушались: его людям не разрешали торговать в оговоренных местах, епископ одного города их ограбил и выгнал, и т. п. В итоге к Аттиле, куда-то на Дунай, отправилось посольство. Один из его участников, некий Приск Панийский, подробно описал всё, что там происходило, и из этого описания мы узнаём множество удивительных вещей:

«При Феодосии-младшем Аттила, царь Уннов, собрал свое войско и отправил письмо к царю Римскому с требованием, чтобы немедленно выданы были переметчики и выслана была дань. <…> Съехавшись с ними [с гуннами] на дороге и выждав, чтобы Аттила проехал вперед, мы последовали за ним со всей его свитой. Переправившись через какие-то реки, мы приехали в огромное селение, в котором, как говорили, находились хоромы Аттилы». Согласно Марцеллину, они жили в кибитках, а тут мы видим хоромы – «…более видные, чем во всех других местах, построенные из бревен и хорошо выстроганных досок и окруженные деревянной оградой, опоясывавшей их не в видах безопасности, а для красоты». То есть это красивый дом – правда, деревянный, а не мраморный, но всё же. «За царскими хоромами выдавались хоромы Онегесия [ближайшего помощника Аттилы], также окруженные деревянной оградой; но она не была украшена башнями, подобно тому, как у Аттилы. Неподалеку от ограды была баня, которую устроил Онегесий, пользовавшийся у скифов [Приск называет гуннов скифами] большим значением после Аттилы. Камни для нее он перевозил из земли пеонов, так как у варваров, населяющих эту область, нет ни камня, ни дерева и они употребляют привозной материал. Строитель бани… пленник, ожидавший освобождения за свое искусство, неожиданно попал в беду, более тяжкую, чем рабство у скифов: Онегесий сделал его банщиком, и он служил во время мытья ему самому и его домашним». Очень интересное сообщение: значит, эти дикие варвары, которые ходили в одеждах из шкур и ели сырое мясо, пользовались баней. Баня – важнейший элемент римской повседневности, не только символ чистоты, но и неотъемлемая часть образа жизни римлян. Замечательный специалист по Средним векам Михаил Анатольевич Бойцов свою лекцию для университета Arzamas, посвященную варварам, назвал «Нравились ли Аттиле римские бани?». Об Аттиле мы этого не знаем, но знаем о его ближайшем помощнике и понимаем, что они постепенно впитывали римский комфорт.

Что еще увидел Приск? «При въезде в эту деревню Аттилу встретили девицы, шедшие рядами под тонкими белыми и очень длинными покрывалами [никаких шкур]; под каждым покрывалом, поддерживаемым руками шедших с обеих сторон женщин, находилось по семи и более девиц, певших скифские песни; таких рядов женщин под покрывалами было очень много. Когда Аттила приблизился к дому Онегесия, мимо которого пролегала дорога к дворцу, навстречу ему вышла жена Онегесия с толпой слуг, из коих одни несли кушанья, другие – вино (это величайшая почесть у скифов) [о сыром мясе и речи нет], приветствовала его и просила отведать благожелательно принесенного ею угощения. Желая доставить удовольствие жене своего любимца, Аттила поел, сидя на коне, причем следовавшие за ним варвары приподняли блюдо (оно было серебряное)». Конечно, мы можем предположить, что это блюдо – трофей, но с той же вероятностью оно могло быть изготовлено местными мастерами. «Пригубив также и поднесенную ему чашу, он отправился во дворец, отличавшийся высотой от других строений и лежавший на возвышенном месте». Дальше послы остановились в доме Онегесия, где их приняли с почетом. Им было нелегко; в какой-то момент, когда римляне воспевали императора как бога, гунны тоже запели свои песни, превозносящие Аттилу, и возмутились тем, что римляне не считают Аттилу богом. В общем, конфликты возникали, но все-таки это было посольство. «На следующий день я пришел ко двору Аттилы с дарами для его жены по имени Креки; от нее он имел троих детей… Внутри ограды было множество построек, из которых одни были из красиво прилаженных досок, покрытых резьбой, а другие – из тесаных и выскобленных до прямизны бревен, вставленных в деревянные круги; эти круги, начинаясь от земли, поднимались до умеренной высоты».

Дальше совсем интересно: «Стоявшими у двери варварами я был впущен к жившей здесь жене Аттилы и застал ее лежащей на мягком ложе; пол был покрыт войлочными коврами, по которым ходили. Царицу окружало множество слуг; служанки, сидевшие против нее на полу, вышивали разноцветные узоры на тканях, которые накидывались для украшения сверх варварских одежд. Приблизившись к царице и… передав ей дары, я вышел и отправился к другим строениям, в которых жил сам Аттила. <…> Стоя среди всей толпы, – так как я был уже известен стражам Аттилы и окружавшим его варварам, и потому никто мне не препятствовал, – я увидел шедшую массу народа, причем на этом месте поднялся говор и шум, возвестивший о выходе Аттилы; он появился из дворца, выступая гордо и бросая взоры туда и сюда. Когда он… стал перед дворцом, к нему стали подходить многие, имевшие тяжбы между собой, и получали его решение. Затем он возвратился во дворец и стал принимать прибывших к нему варварских послов».

Дальше Приск описывает пир у самого Аттилы: «…Отведав из кубка, мы подошли к креслам, на которых следовало сидеть за обедом. У стен комнаты с обеих сторон стояли стулья. Посредине сидел на ложе Аттила, а сзади стояло другое ложе, за которым несколько ступеней вело к его постели, закрытой простынями и пестрыми занавесями… Первым рядом пирующих считались сидевшие направо от Аттилы, а вторым – налево… Онегесий сидел на стуле вправо от царского ложа». Стулья, кресла, ложе совсем не свойственны жизни кочевников. Да, римляне, как мы знаем, возлежали на ложах во время пиршеств. И здесь мы видим какое-то смешение: ложа явно римские (на таком лежит и жена Аттилы), а ковры на полу ассоциируются с востоком. То есть перед нами интересная смесь разных культур.

Приск говорит: «После того, как все были удостоены… приветствия, виночерпии вышли, и были поставлены столы. <…> Каждый имел возможность брать себе положенные на блюдо кушанья. <…> Первым вошел слуга Аттилы с блюдом, наполненным мясом, а за ним служившие гостям поставили на столы хлеб и закуски. Для прочих варваров и для нас были приготовлены роскошные кушанья, сервированные на круглых серебряных блюдах, а Аттиле не подавалась ничего, кроме мяса на деревянной тарелке». Тоже интересно – почему? Он боялся яда? Или ему не нравились все эти римские изыски? Напоминает князя Святослава (тот, правда, жил спустя пять веков), о котором летописец писал, что он ходил «аки пардус» (то есть леопард), спал на голой земле и ел только жареное мясо. Суровый вождь. «И во всем прочем он выказывал умеренность: так, например, гостям подавались чаши золотые и серебряные, а его кубок был деревянный. Одежда его также была скромна и ничем не отличалась от других, кроме чистоты; ни висевший у него сбоку меч, ни перевязи варварской обуви, ни узда его коня не были украшены, как у других скифов, золотом, каменьями или чем-либо другим ценным». А у тех, значит, украшены. «Когда были съедены кушанья, мы все встали, и вставший не возвращался к своему креслу прежде, чем каждый гость из первого ряда не выпил поданный ему полный кубок вина, пожелав доброго здоровья Аттиле. Почтив его таким образом, мы сели, и на каждый стол было поставлено второе блюдо с другим кушаньем… При наступлении вечера были зажжены факелы, и два варвара, выступив на средину против Аттилы, запели сложенные песни, в которых воспевали его победы и военные доблести; участники пира смотрели на них, и одни восхищались песнями, другие, вспоминая о войнах, ободрялись духом, иные, у которых телесная сила ослабела от времени и дух вынуждался к спокойствию, проливали слезы». Возможно, дело в том, что им уже много раз наливали вино. «После пения выступил шут». Затем появился мавританский карлик Зеркон, о котором известно, что его подарили Аттиле. Таким образом, перед нами разворачивается интереснейшая и бесценная по содержанию картина. Мы видим варварского вождя, который пирует со своей дружиной (как сказали бы применительно к Руси или к скандинавам); при этом он демонстративно прост в обыденной жизни, но окружен невероятной роскошью. Перед ним все трепещут – это хорошо заметно: когда они пытаются возражать, то все сразу напрягаются, и спорить с Аттилой никому не удается. Иными словами, гунны совсем не похожи на дикарей.

Что же произошло дальше? В те времена Аттила, судя по всему, считался самым могущественным среди правителей варварских племен, окружавших Рим. В 450 году в Западной Римской империи произошел скандал. У императора Валентиниана III, который не отличался ни умом, ни волей, ни вообще какими-либо талантами, была сестра Гонория. Она не желала соблюдать правила, предписанные ей матерью и братом, и завела роман с управителем своего дворца. Когда всё это открылось, Валентиниан пришел в ярость и решил выдать ее замуж за одного из сенаторов. Надо сказать, что сестры и дочери императоров всегда считались очень ценным товаром: их можно было выгодно пристроить, заключив какой-то союз. Однако они всегда вызывали опасения: муж этой дочери или сестры, породнившись с императорским родом, мог захотеть власти. Так что Валентиниан выбрал самого завалящего сенатора, которому просто не хватило бы энергии, наглости и силы, чтобы восстать против правителя. Очевидно, именно этим сенатор и не понравился Гонории, она отказалась выходить за него и сделала удивительную вещь: написала Аттиле с просьбой помочь ей. И приложила к письму свое кольцо. Одни историки считают это кольцо просто знаком того, что просьба исходила действительно от нее, что это именно она поручала Аттиле выручить ее и наделяла его полномочиями. Но есть и другая версия: она якобы попросила его жениться на ней и потому прислала кольцо. Аттила истолковал ее послание однозначно и радостно сообщил Валентиниану, что собирается жениться на его сестре и требует выдать ему Гонорию, а в придачу – как в сказках – полцарства, то есть половину земель Западной Римской империи. Валентиниан, совершенно разъярившись, естественно, отказался. Сестру он, может, еще и отдал бы, а вот с половиной своих владений расставаться не хотел. И тогда Аттила, пройдя через германские земли, переправился через Рейн и вторгся на территорию Галлии. То есть начал борьбу за жену и за земли.

До нас дошли жуткие описания того, как гунны прошагали по Галлии, громя один город за другим. Они разорили множество городов, но не тронули Париж: как известно, святая Женевьева молилась вместе со всеми парижанами, и гунны, миновав Париж, дошли до Орлеана; они осадили его, но взять вроде бы не могли. И тогда Валентиниан отправил в Галлию войско, которое возглавил знатный римлянин Аэций (будущий великий полководец). Этот Аэций в 410 году (ему было на тот момент всего 19 лет) вместе с другими римлянами попал к гуннам в заложники и провел у них несколько лет. После он поддерживал хорошие отношения с варварами (возможно, потому что варвары во множестве населяли Рим, а возможно, потому что он сам живал в варварских землях). Войско Аэция, довольно маленькое, состояло из римлян и из варваров. Галлия же, которая формально являлась владением императора Западной Римской империи, в действительности уже находилась в руках разных варварских правителей, и римляне просто соблюдали хорошую мину при плохой игре, делая вид, будто эти правители – их вассалы. Хотя на самом деле те постепенно становились независимыми королями. В частности, на территории Галлии были франки, и, согласно одной из версий, Аттила вторгся туда не потому, что жаждал получить Гонорию, а потому, что сыновья короля франков не могли решить, кто из них будет наследником, и обратились к Аттиле – словно к третейскому судье. Кроме того, там обитали бургунды, а на юге сложилось мощное государство вестготов. Вестготы занимали большую часть Иберии, будущей Испании, и юг Франции, столица их располагалась в Тулузе.

Аэций, отправившись со своим небольшим войском воевать против Аттилы, понял, что ему придется тяжко, и обратился за помощью к королю вестготов Теодориху (не нужно его путать с Теодорихом Великим). Теодорих ему помог – пришел со своим войском. И в июне 451 года на северо-востоке Галлии, на Каталаунских полях, состоялось масштабное сражение между войском Аттилы (оно состояло, видимо, не только из гуннов, к нему примкнули и германские племена) и войском римлян (войском Аэция и довольно большим войском вестготов). То есть фактически судьбу Римской империи решали две сражавшиеся друг с другом варварские армии. Каталаунские поля находились там, где сейчас расположен французский город Шалон, – на реке Марне, той самой, на которой во время Первой мировой войны состоялись страшные бои между французами и немцами (тогда французская пропаганда обзывала немцев гуннами и уверяла, что их там остановят, это и произошло).

Но вернемся в 451 год. Считается, что Аттила долго не вступал в бой, ожидая благоприятных обстоятельств: по легенде, ему предсказали, что он потерпит поражение, но один из правителей, сражающихся против него, погибнет. Полагаю, это придумано задним числом, однако историки согласны: битва началась довольно поздно. Разразилось ожесточенное сражение, приведшее к огромным жертвам с обеих сторон, и в какой-то момент стало ясно, что гуннам не победить. Аттила понимал, что гибель близка, но ни в коем случае не хотел попасть в плен. Очевидно, у него был какой-то укрепленный лагерь, который он оборонял. И, возможно, он как раз строил что-то вроде укрепления (воздвигал стену из повозок), а потому и задержался с началом боя.

Внутри этого лагеря он приказал сложить кострище из седел, собираясь поджечь их, когда враги ворвутся туда, и погибнуть, не сдавшись. Но все-таки захватить Аттилу не удалось. Во время ожесточенного боя короля Теодориха убили. Его сын Торисмунд, который сражался вместе с ним, жаждал отомстить за отца, бросился вперед, и вестготы почти прорвались в лагерь гуннов. Однако Аэций удержал Торисмунда, убедил его, что не следует идти дальше, надо поберечь силы (вероятно, был поздний вечер), и вестготы остановились. А на следующий день Торисмунд, по совету Аэция, помчался домой, на юг, в Тулузу – укреплять свою власть, пока родня не захватила царский престол.

Возникает вопрос: почему Аэций так поступил? Есть версия, что он не хотел полного падения гуннов. Может, он испытывал к ним какие-то теплые чувства, проведя у них несколько лет? А может, он также боялся и вестготов, своих союзников, и задумал сохранить гуннов как противовес вестготам – в надежде таким образом укрепить власть императора? Древнеримская политика – разделяй и властвуй.

Аттила ушел из Галлии, но через год вернулся и оказался на территории Италии. Он занял и разграбил несколько итальянских городов и собирался уже напасть непосредственно на Рим. Как нам рассказывают римские историки, главным спасителем Рима в тот момент стал папа римский Лев I Великий. Император Валентиниан отправил к Аттиле трех послов, каждый из которых должен был предложить ему вместо Гонории дары (а Гонорию к тому времени отправили от греха подальше в Константинополь, и мы не знаем, что с ней после произошло).

Вообще, этому посольству Льва I посвящено много страниц церковной истории. Существуют различные версии того, как папа римский убедил Аттилу – произвел на него впечатление своей святостью и умолил не нападать на Рим. Это посольство Рафаэль изобразил в Ватикане, в одной из станц (комнат) в покоях папы. Есть легенда, будто Аттила во время переговоров с папой римским увидел, что рядом с собеседником стоит огромный человек, великан, невидимый для остальных; он грозил Аттиле, и тот понял, что это ангел, могущественная сила, которая защищает папу римского и велит ему уйти. Согласно другой легенде, Аттиле предсказали: если он займет Рим, то погибнет – как произошло с Аларихом, захватившим Вечный город. Скорее всего, конечно, ситуация разрешилась куда более обыденно: папа римский дал Атилле огромный выкуп за то, чтобы тот не трогал Рим, и захватчик ушел. Вероятно, он планировал вернуться, но сперва отвлекся, намереваясь двинуться на Константинополь, от которого тоже хотел получить разные богатства, а затем, в 453 году, умер.

Со смертью Аттилы связано множество странных историй. Все исследователи подчеркивают его невероятную любвеобильность, указывают на огромное количество его жен – и это, кстати, типичный признак великого древнего вождя, свидетельство его выдающейся мужественности. В очередной раз решив жениться, Аттила выбрал прекрасную девушку по имени Ильдико (говорят, она была дочерью бургундского короля, и предводитель гуннов услышал о ней в Галлии). И умер сразу после свадебного пира.

Тот же историк Приск сообщает: «Он взял себе в супруги – после бесчисленных жен, как это в обычае у того народа, – девушку замечательной красоты по имени Ильдико. Ослабевший на свадьбе от великого ею наслаждения и отяжеленный вином и сном, он лежал, плавая в крови, которая обыкновенно шла у него из ноздрей, но теперь была задержана в своем обычном ходе и, изливаясь по смертоносному пути через горло, задушила его». Утром его воины долго не решались зайти в спальню, полагая, что вождь наслаждается молодой женой. Но, войдя наконец и обнаружив Аттилу мертвым, они, что удивительно, не убили Ильдико, хотя, конечно, сразу заподозрили ее в убийстве. А после поняли, что она невиновна.

С погребением Аттилы – как с похоронами всех великих правителей – тоже связаны разные сказки. «Среди степей [то есть отвезли на родину куда-то] в шелковом шатре поместили труп его, и это представляло поразительное и торжественное зрелище. Отборнейшие всадники всего гуннского племени объезжали кругом, наподобие цирковых ристаний, то место, где был он положен; при этом они в погребальных песнопениях поминали его подвиги… После того как был он оплакан такими стенаниями, они справляют на его кургане “страву” (так называют это они сами) [страва – значит тризна], сопровождая ее громадным пиршеством. Сочетая противоположные [чувства], выражают они похоронную скорбь, смешанную с ликованием. Ночью, тайно, труп предают земле, накрепко заключив его в [три] гроба – первый из золота, второй из серебра, третий из крепкого железа». Дальше, естественно, кладут множество богатств и «присоединяют оружие», в том числе его волшебный меч. И конница скачет по этому холму до тех пор, пока земля не выравнивается: чтобы никто не знал, где похоронен великий Аттила. Согласно другой версии, отвели русло реки, Аттилу похоронили на ее дне, а потом залили водой (то же самое через много веков будут говорить о погребении Чингисхана). Затем, как полагается, убили всех, кто строил могилу.

После гибели вождя гунны просуществовали недолго – как, впрочем, и Римская империя. Великий Аэций, победитель Аттилы, был убит через год после его смерти – по решению императора Валентиниана. Приближенный императора, Петроний Максим, убедил его, что Аэций слишком могущественен и опасен. Император вызвал великого воина к себе, нанес ему первый удар мечом, а охранники добили его. Затем Валентиниан спросил одного из вельмож, правильно ли он поступил, убив Аэция. Тот ответил: «Не знаю, правильно или нет, государь, но ты левой рукой отрубил свою правую руку». Валентиниану тоже не пришлось прожить долгую жизнь: он погиб в результате заговора, устроенного тем самым Петронием Максимом. После Максим стал императором, женился на вдове Валентиниана, но та попросила помощи у вождя вандалов Гейзериха, и тогда-то Рим все-таки захватили.

Что же касается гуннов, то они в течение еще нескольких лет составляли определенную политическую силу: присылали послов в Константинополь с требованием выкупа, ходили на Константинополь войной. Сыновья Аттилы пытались продолжать завоевания своего отца, но потерпели поражение, и голову одного из них даже торжественно возили по улицам Константинополя, всем показывая, что сын Аттилы побежден. Вскоре после этого гунны рассеялись, смешались с какими-то другими народами, которых было много у границ Римской империи.

Однако легенда об Аттиле удивительным образом сохранилась. Историки пишут об очень ярких, мощных вождях – Аларихе, Гейзерихе, короле франков Хлодвиге, Теодорихе I, сражавшемся против Аттилы, Теодорихе II Великом, который создал остготское королевство в Италии, – однако потомки вспоминают прежде всего Аттилу. О нем пели песни, слагали удивительные истории, описывая всякие чудеса. Считается, что образ Аттилы отразился в германских сказаниях, и благородный король Этцель, который действует в «Песни о Нибелунгах» (за него вышла замуж королева Кримхильда) – это якобы отражение Аттилы. Гибель германских королей на свадебном пиру у Этцеля – это, возможно, отголоски истории о смерти Аттилы.

В Венгрии сегодня многие люди носят имя Аттила: он считается древним героем венгерского народа, хотя, конечно, о венграх тогда еще и речи шло (во всяком случае, на территории нынешней Венгрии).

Меч Аттилы, как и полагается мечу такого великого завоевателя, конечно, должен был обладать особыми качествами. Мы, кстати, не можем быть уверены, что у реального Аттилы вообще был меч – в европейском смысле слова. Но у мифологического, конечно, был. Волшебный меч Аттилы, по словам римлян, был мечом бога Марса. Всё тот же Приск передал легенду о том, как некий пастух (очевидно, гунн) пас стадо и увидел, что у одной из коров кровоточит копыто. Копыта очень твердые, просто так их не разрежешь. Пастух, проследовав по кровавым следам, обнаружил небывалый меч и отнес его, конечно же, Аттиле. И когда Аттилу хоронили, то с ним отправили не только его богатство, коней, слуг, но и его волшебный меч.

Удивительно, но в XI веке вдова венгерского короля Андроши (в русских летописях его называли Андреем) Анастасия Ярославна, дочь князя киевского Ярослава Мудрого и мать принца Шаламона, которого конкуренты лишили престола, передала то, что называла мечом Аттилы, баварскому герцогу Антону – в благодарность за услугу: тот помог ее сыну вернуться на престол. Непонятно, привезла ли она этот меч из Киева или же он хранился у венгров, однако, судя по всему, сделан он был примерно в то время. И меч этот до сих пор находится в венском музее.

Странно сложилась судьба завоевателя Аттилы – главы народа, о котором нам известно немногое. Народа, произошедшего якобы от злых духов и колдуний – и при этом жившего во дворцах, среди прекрасных одеяний и кушаний. Этот удивительный вождь, промелькнувший, словно метеор, по римской истории, оказался героем сказаний, претворился в благородного короля Этцеля, а меч его стал элементом церемонии коронации средневековых венгерских королей. Как причудливо порой возникают легенды!

Зачем самураю веер?

Самураи невероятно популярны: все о них слышали и что-то знают, количество фильмов, посвященных самураям, просто зашкаливает. Но при этом наши знания об этих странных воинах представляют собой, как правило, некий набор стереотипов: удивительные доспехи, непохожие на европейские, поединки на мечах, естественно, сэппуку, которое мы привыкли называть харакири (оказывается, слово «харакири» употребляли только простолюдины; благородный же человек, описывая то, как самурай вскрывает себе живот, а помощник в этот момент отрубает ему голову, говорил о сэппуку).

Перечитывая недавно свой любимый роман Джеймса Клавелла «Сёгун», я поняла одну вещь: за те двадцать лет, которые прошли с момента моего с ним знакомства, увлекательность этой темы ослабла; мне было всё так же интересно его читать, но сегодня я вижу, что он в значительной степени состоит из этих самых стереотипов. Самураи – безжалостные и жестокие, эдакие ценящие красоту роботы, беспрерывно либо совершающие сэппуку, либо просящие разрешения совершить сэппуку; им разрешают или отказывают. В общем, всё крутится вокруг этого.

Да, мы все слышали, что путь самурая – это смерть, однако такая трактовка слишком проста. Образ самурая и его жизнь нельзя свести только к сэппуку и к смерти. К тому же самураи менялись с веками, развивались. Но откуда они вообще взялись?

Слово «самурай» происходит от древнего японского глагола «самурау» – «служить», и следовательно, самурай – это служивый, в том числе воин. В самые древние времена в Японии о самураях и вовсе не слыхали, в текстах раннего периода этого слова нет, оно появится приблизительно в Х веке. Не существовало тогда и конников с удивительными изогнутыми мечами. Воины в первые столетия нашей эры были пешими. Есть версия, что около 400 года нашей эры, в начале V века, японские отряды, воевавшие в Корее, разгромила корейская конница. Конечно, японским историкам не очень нравится идея, будто всё произошло из-за поражения, ведь у Японии с Кореей вообще сложные отношения. Однако, возможно, именно это подтолкнуло японских правителей к мысли о том, что конница сражается эффективнее, чем пехота. В Японии на тот момент кони уже были, но в бою их еще не использовали. Однако в огромных курганах эпохи Кофун (VI в.) найдены захоронения лошадей, уже связанных с военной элитой, а также первые мечи.

Правда, эти мечи еще совсем не похожи на знаменитые самурайские катаны – они короткие и прямые. То есть боевой конницы с мечами пока нет или она немногочисленна.

Надо заметить, что во второй половине первого тысячелетия нашей эры японская армия строилась по принципу китайской. Китай вообще был главнейшим государством в этой части Азии: его могли ненавидеть, бояться, но на него всегда равнялись. Поэтому в Японии призывали людей на военную службу по китайскому образцу.

Примерно в VIII–IX веке центр японской жизни (столица) переместился из Нары в Хэйан (то есть в Киото). И правители – как и большинство средневековых правителей по всему миру – начали опираться на крупных землевладельцев, на тех, кого потом станут называть даймё. Эти землевладельцы контролировали свои территории, набирали отряды и по призыву императора являлись с этими конными отрядами на военную службу. То есть на смену «призванному» войску пришло то, что в Европе называлось феодальным ополчением. И в этот момент у конников даймё появились изогнутые мечи, похожие на те, которые впоследствии будут у самураев.

Здесь, правда, надо упомянуть еще один любопытный факт. В начале XVII века сёгун Токугава сказал, что меч – это душа самурая. И действительно, самураев мы всегда ассоциируем с мечом или даже с двумя, но вообще-то основное оружие самурая на протяжении многих веков – это лук и копье. Да, они уже владели мечами, однако главный навык воина в первом тысячелетии нашей эры (да и позже) – это умение держаться в седле и стрелять из лука. Первые самураи – это всадники с луками в руках. Кстати, стрелять из лука на скаку невероятно сложно: такой наездник управляет лошадью только при помощи ног, при этом прекрасно держится в седле и одновременно стреляет.

Японские луки – особенные. Если европейцы держали лук где-то посередине, то японцы – примерно на одну треть от низа, потому что так удобнее стрелять с коня. Конечно, это истинное мастерство: на скаку вытащить стрелу из колчана, натянуть тетиву, прицелиться, выстрелить. Если же все стрелы закончились, то всадник спешивался (либо его спешивали силой – например, стаскивали с седла копьем с крюком) – и начинался бой на мечах или кинжалах. А потом, возможно, дело доходило и до рукопашной битвы. Повторю: мечи у японских воинов были, но луки значили намного больше, и о великих лучниках рассказывали легенды.

Государственная система развивалась, укреплялась: в центре находился император, ему подчинялись крупные землевладельцы (даймё), которым служили те, кого с X века называют самураями. То есть сперва самураи – это военные слуги, охранники (никаким особым благородством не отличавшиеся). Но постепенно самураи стали получать свои участки земли и приобретать всё большее влияние, самурайские семейства начали пользоваться уважением.

История XII века описана во множестве прекрасных японских книг, из которых мы черпаем сведения о странных, иногда диких, а порой замечательных событиях. XII век в Японии – период смут и гражданских войн и, что важно, это время существенных перемен в жизни самураев.

К тому моменту японские императоры попали в большую зависимость от знатного рода Фудзивара. Фудзивара породнились с императорами и даже контролировали их, хотя императоры еще сохраняли за собой власть. В текстах XII века встречается понятие «отрекшийся император». С нашей точки зрения, отрекшийся император – это тот, кто уже отказался от трона и функций управленца. В Японии же всё было иначе. Отрекшийся император становился монахом, но при этом продолжал контролировать тех, кто правил вместо него (по крайней мере, пытался). И уже в тот период сложилась значимая для Японии традиция: тот, кто контролировал императора, – контролировал страну. Когда Фудзивара сохраняли свое влияние, поднялись еще два мощных рода – Минамото и Тайра, два гигантских клана, владевшие большими землями и множеством вассалов. Сперва они действовали вместе и пытались подчинить себе императора. Происходили смуты, похищения, бои в Киото и т. п. Но вскоре оказалось, что эти союзники – уже совсем не союзники, так как всё большую власть приобретал род Тайра и его вождь Тайра-но Киёмори.

На следующем витке борьбы клан Минамото пытался захватить императора, даже похитить его, но всё же проиграл. До нас дошли разные удивительные истории о тех событиях. Например, как глава клана спасался бегством, а его раненый сын умолял отца убить его, чтобы не задерживать других, и отец выполнил просьбу – потому что победа клана важнее жизни сына. Другой сторонник Минамото в попытке задержать врагов выдал себя за главу клана и, чтобы его не узнали, содрал кожу с лица (по крайней мере, так утверждают рассказы того времени). Враги сражались с ним, принимая за главу клана, и приостановили погоню. Из таких жутковатых самурайских сцен состоит вся история борьбы Минамото и Тайра.

В конце концов Минамото были повержены, глава клана и почти все его дети погибли. Но одного из его сыновей – Минамото-но Ёритомо – помиловали по просьбе разных знатных людей и отправили в ссылку (что окажется большой ошибкой рода Тайра). Помиловали также малыша Минамото Ёсицунэ (который станет впоследствии героем многочисленных легенд, повествующих о его потрясающей сказочной жизни): то ли потому, что ему было всего несколько месяцев, то ли потому, что его мать, невероятная красавица, пленила главу рода Тайра и даже, по слухам, родила от него ребенка, то ли потому, что она, несмотря на всю свою красоту, все-таки оставалась служанкой, и сына ее не воспринимали всерьез. Помилованного малыша отдали на воспитание в буддийский храм – предполагалось, что он станет монахом.

Таким образом, свергнув семейство Минамото, клан Тайра приобрел огромную власть. Как сказал тогда один из придворных: «Кто не принадлежит к роду Тайра – тот вообще не человек». По сложившейся к тому времени традиции Тайра породнились с императорами. Очередной маленький император, мальчик Антоку, происходил по отцу из императорской семьи, а по матери – из семьи Тайра.

Однако оставшиеся Минамото не хотели сдаваться и время от времени поднимали восстания. В частности, рассказывали о великом воине из рода Минамото – Минамото-но Тамэтомо – потрясающем лучнике, совершавшем невероятные подвиги. Однажды в бою он пронзил стрелой врага: стрела прошла насквозь и пригвоздила несчастного к лошади – с такой силой она была выпущена. И когда Минамото-но Тамэтомо попал в плен к Тайра, они (как говорят) вывернули ему руки из суставов, чтобы он не мог больше стрелять, – настолько его боялись. Его отправили в ссылку, там его руки, конечно же, вылечили, и он снова принял участие в восстании. В своем последнем сражении он, окруженный огромным отрядом врагов, яростно сопротивлялся. К острову, где шла битва, подплывал корабль с людьми Тайра. Минамото-но Тамэтомо выстрелил в корабль, и удар стрелы был настолько сильный, что пробил борт – и судно утонуло. Однако это не спасло воина: понимая, что будет схвачен, он покончил с собой.

Эта история – первый зафиксированный пример сэппуку. Мы не знаем подробностей о том, как это происходило, но, судя по всему, на тот момент подобное было достаточно распространено. Во всяком случае, к этому же времени относится рассказ о том, как некий отряд, сражавшийся на стороне Минамото, враги окружили столь быстро, что пленники не успели совершить самоубийство. То есть такой исход битвы казался само собой разумеющимся.

В XII веке уже вовсю шла гражданская война. Один из принцев императорской семьи – Мотихито – возмутился тем, что императором сделали мальчика Антоку (из-за его родства с кланом Тайра), ведь себя он считал куда более высокородным и достойным престола. Он поднял восстание против Тайра, против Киёмори, и объединился с оставшимися Минамото, вновь раздув пламя войны, смут и сражений. До нас с тех времен дошли странные, жестокие и одновременно поэтические рассказы о самурайских подвигах.

Престарелый воин из рода Минамото, Минамото-но Ёримаса, в течение долгих лет держался в стороне от политических бурь, жил, ни во что не вмешиваясь, и потому его не убили в предыдущую смуту. Но на склоне лет он не выдержал и тоже выступил против Тайра. В одном из сражений он в конце концов был оттеснен к храму. Его сыновья еще удерживали врагов, а Минамото-но Ёримаса, понимая, что битва проиграна, не просто совершил сэппуку, а еще и записал стихотворение на своем боевом веере. Это положило начало традиции: самурай, совершающий самоубийство, по возможности должен перед этим поэтически выразить свои чувства. Записанные Минамото-но Ёримаса строчки перевел Григорий Чхартишвили, всеми нами любимый Борис Акунин:

Смута продолжалась, и сын предыдущего главы клана, Минамото-но Ёритомо, – тот, кого пожалели в прошлый раз, – вырос и возглавил борьбу. С разных сторон Японии к нему начали пробираться его бывшие вассалы и родственники: те, кого повергли и всего лишили, встали под его знамена. Среди них – тот самый Ёсицунэ, которого малышом отправили в буддийский храм. Во всех легендах он представлен как абсолютный идеал самурая: ничего не боится, побеждает во всех сражениях, совершает невероятные вещи, преодолевает на коне горные склоны, по которым даже пешему не пройти, бросается в бой с превосходящим по силе войском и так далее.

Как же он стал самураем? Ёсицунэ рос при храме, и предполагалось, что он будет монахом. Подростком он бежал из храма и встретил некоего купца, служившего прежде роду Минамото. Тот взял мальчика с собой, и под видом слуги этого человека Ёсицунэ пробрался далеко на север. Там его принял другой знатный даймё, пожалел и воспитал. Услышав, что его брат поднял восстание, Ёсицунэ кинулся на помощь, стал на какое-то время одним из главных полководцев Ёритомо и одержал множество побед.

О войне Минамото и Тайра можно рассказывать очень долго – она подробно описана. Интересно, что главную победу Минамото одержали на море, хотя вообще-то самураи тогда еще не слишком хорошо освоили передвижение на кораблях. Тайра умели это лучше – у них был большой флот. Однако бесстрашные Минамото вступили в битву на море, исход которой значил очень много: Тайра уже бежали из столицы, прихватив с собой маленького императора и императорские регалии. Сначала успех явно сопутствовал Тайра: течениями в заливе флот Минамото разнесло в разные стороны. Но спустя несколько часов течение изменилось – и Минамото стали побеждать.

Тайра поняли, что гибель неминуема. Тогда бабушка маленького императора схватила мальчика, меч и одну из императорских регалий и бросилась в море. Воины Тайра, видевшие это, последовали за ней в воду – им было не до сэпукку, не до стихов, не до медитаций перед смертью. Они прыгали в воду с мечами и какими-то тяжелыми доспехами, способными утянуть их на дно. Некоторые даже хватали своих врагов, и в смертельном объятии тонули вместе.

После морской битвы, произошедшей в 1185 году, в которой Тайра были разбиты, а император Антоку погиб, Минамото стали хозяевами страны. Старший брат Ёритомо оказался практически диктатором и сурово обошелся с родственниками. Романтический рыцарь Ёсицунэ довольно быстро впал в немилость у брата: то ли тот завидовал популярности младшего, то ли просто отодвигал его, сына служанки, из-за происхождения, – в любом случае отношения испортились. Впоследствии Ёсицунэ со своим другом, монахом-воином Бенкеем, будет скрываться, бродить по горам и в итоге, конечно же, погибнет. Ёритомо же стал сёгуном, военным правителем. Этот пост существовал и раньше, но не имел такого значения: прежде император назначал главнокомандующего для конкретной военной кампании. А с приходом к власти Ёритомо сёгун превратился практически в правителя при императорах, которые потеряли свою силу.

В XIII веке попытка вернуть реальную власть императору не увенчалась успехом, и сёгуны из рода Минамото остались на троне. (Со временем поднимутся другие знатные фамилии, которые сумеют лишить власти Минамото.) До середины XIV века могущество сохранялось в руках военных правителей, резиденция которых располагалась в городе Камакура. Именно в те столетия оформлялись правила жизни самураев. Они служили даймё, а даймё служили сёгуну. Роль их всё возрастала, и постепенно формировался тот образ жизни и поведения, который мы сегодня ассоциируем с самурайским. Были сформулированы добродетели самурая, которые потом будут записаны в кодексе «Бусидо» и станут чем-то вроде закона. И столь знаменитое сэппуку – далеко не главное.

Истинного самурая отличают, например высоконравственность и сострадание к живым существам – буддийское сострадание, которое не противоречит безжалостности в битве (ни к себе, ни к другим). Он должен быть отважным, проявлять уважение к более знатным и более сильным, а также не оскорблять, не унижать тех, кто ему подчиняется. Система взаимного уважения, которая по сей день является частью японской жизни, укоренилась в самурайскую эпоху. Самураю положено быть мудрым. И, конечно, в любых обстоятельствах он обязан владеть собой. Важнейшее качество самурая – верность, прежде всего господину, а также братьям-самураям. Самурайский долг (необходимость исполнять то, что должно) теснейшим образом связан с честью. Долг и честь – неразрывные понятия для самурая, не существует чести без следования долгу и без преданности. Понятно, что далеко не все самураи соответствовали этому идеальному образу. В истории полно примеров предательства, когда самураи перебегали от господина к его врагу, когда изменяли прямо на поле битвы, и отряд, поддерживающий одну сторону, вдруг переходил на другую. Отречение от идеалов верности и преданности активно использовалось в политических играх, в политической борьбе. И все-таки эти идеалы прошли через века и в итоге были возведены в абсолютную высшую добродетель. И, наверное, наиболее ярко и полно они выражены в истории о сорока семи ронинах.

В моей библиотеке есть великолепная книга – «Сорок семь ронинов. Легенда как искусство», которую подруги подарили мне на день рождения. В ней подробно изложен и прекрасно проиллюстрирован этот важнейший для японской истории сюжет, а кроме того, рассказано, как он развивался и жил в японской культуре. Повесть о сорока семи ронинах основана на вполне реальных событиях, которые позже начали трансформироваться в человеческих умах, превращаясь в легенду. Она переносит нас в XVIII век, в совсем другую эпоху, в которой, однако, самурайские идеалы оставались всё теми же.

Итак, в начале XVIII века поссорились два даймё. Не совсем понятно, из-за чего именно, причины конфликта не описываются, но есть предположение, что всё произошло из-за женщины. Знатный человек Осанна Нагонори напал в замке сёгуна на другого знатного человека, которого звали Кира Ёсинака, и хотел убить его. Однако не успел – сумел лишь вытащить меч (а это страшное преступление!) и уже потому заслужил смерть. Ему приказали совершить сэппуку (то есть заменили казнь более благородным способом умереть), у него конфисковали имение, его брата сослали – наказание обрушилось на всю его семью. Служившие ему самураи при этом потеряли господина и стали ронинами – бездомными самураями. Получив известие о произошедшем, они собрались в замке и приняли свою судьбу, не возмущаясь и не призывая защищать господина, понимая, что он виновен. Однако они считали, что и Кира Ёсинака, враг их господина, тоже подлежит наказанию. Его спасло лишь то, что он просто не успел вытащить меч. И бывшие самураи, ставшие ронинами, под руководством старшего из них, Оиси Кураноскэ, написали прошение: они соглашались с тем, что их господин наказан за дело, но требовали также наказать Киру Ёсинаку. Просьбу их не выполнили, и самураи решили мстить за своего господина.

Эти сорок семь ронинов (нам известны их имена, и позже появятся отдельные рассказы о приключениях каждого) сделали вид, что подчинились, и покинули замок, который больше не принадлежал семье их господина. Многие из них развелись с женами и отослали жен и детей к родителям – это обычно подается в романтическом свете: мол, отныне они живут только местью. На самом деле они, конечно, понимали, что в конце концов будут наказаны, и таким образом вывели свои семьи из-под грядущего удара.

В течение почти двух лет они притворялись, что смирились с произошедшим, и жили как обычно. Старший среди этих ронинов, Оиси Кураноскэ, для маскировки вел жизнь, недостойную самурая: пьянствовал, развратничал, посещал куртизанок, развлекался – будто бы совершенно забыл об обязанности мстить. Рассказывали, что однажды, когда он лежал пьяный в грязи, какой-то прохожий бросил ему в лицо: «Презренный, ты не мстишь за своего господина», – но тот даже не обратил на это внимания. В действительности же они готовили месть, собирали информацию о Кире Ёсинаке. Да и Кира понимал, что его не оставят в покое, поэтому довольно быстро покинул двор сёгуна и удалился в свой замок.

Самурайские замки – это прекрасно укрепленные строения, штурмовать которые довольно трудно. Обычно они возводились на возвышенностях и представляли собой многоярусные деревянные постройки, внизу защищенные каменной кладкой. Кира Ёсинака сидел в своем имении и очень редко выходил оттуда. А сорок семь ронинов, притворяясь незаинтересованными, следили за ним и планировали нападение.

Интересно, что в начале XX века замечательный японский писатель Акутагава Рюноске несколько раз затрагивает историю старшего ронина и говорит том, что Оиси Кураноскэ – пример верного слуги, который своей целью поставил месть за господина. Он отослал от себя жену и детей. Старший сын, шестнадцатилетний, попросил разрешения не уезжать и остался с отцом; он будет мстить и погибнет вместе со всеми мстителями. Однако Акутагава размышляет о том, что чувствовал Оиси, вспоминая свою жизнь среди развлечений, музыки, вина и женщин: не испытывал ли он удовольствие, возвращаясь в памяти к тем событиям? Но, конечно, это не самурайский подход; традиция гласит, что это всё – просто притворство…

Наконец, они выработали план и выбрали подходящий момент, чтобы ворваться в усадьбу, где трусливо скрывался Кира Ёсинака. Обнаружив его, они с почтением (уважение – даже к смертельному врагу!) попросили его совершить сэппуку при них. Сэппуку можно совершать по-разному. Самурай вскрывает себе живот – это очень болезненная смерть, и, чтобы самурай не потерял достоинства в эти последние минуты, с ним рядом находится помощник, который отрубает ему голову. Хотя есть мнение, что использование помощника недостойно самурая. В общем, они призвали Киру Ёсинаку совершить сэппуку, Оиси предложил себя в помощники, но тот отказался. И тогда они сами убили его – отрубили ему голову.

Это тоже очень интересный момент. В любом фильме о самураях можно увидеть, как естественно и легко человеку отрубают голову. Очевидно, представление о необходимости получить голову врага уходит корнями в глубокую древность. Например, ирландские мифы тоже наполнены историями об отрубленных головах, о черепах, которые герои привязывали к поясу. Идея о том, что сила врага – в его черепе, распространена от Ирландии до Японии.

Ронины отрубили голову Кире Ёсинаке и – совершенно по-японски – торжественной процессией вышли из его поместья и направились к могиле своего господина. По дороге их приветствовали люди, зазывали их в свои дома, предлагали им угощение – то есть они заслужили всеобщее почтение. На могиле они оставили голову поверженного врага и после сдались властям, которые, арестовав их, довольно долго обсуждали их действия. В XVIII веке сёгунам уже совершенно не нравилось столь жесткое следование кодексу самурайской чести: ведь получалось, что ронины пошли против правительства, которое не наказало Киру Ёсинаку. Поначалу их хотели казнить, но потом, очевидно, под давлением общественного мнения (люди относились к ним с почетом, слагая о них легенды), им позволили сделать сэппуку – и уйти из жизни благородно.

Ронинов похоронили со всеми почестями, и могилы их по сей день являются местом паломничества. Сами же они стали героями фольклора, приобретая всё большую популярность – вопреки желанию властей. Огромное количество изображений повествует об их деяниях, множество историй, театральных постановок и народных сказаний описывают подвиги каждого в отдельности. Главная пьеса, основанная на этом сюжете, под названием «Тюсингура» в XX веке легла в основу потрясающего балета «Кабуки. История сорока семи самураев», поставленного Морисом Бежаром. Сцена, в которой сорок семь ронинов совершают сэппуку, производит фантастическое впечатление на зрителя. В этом сюжете – квинтэссенция самурайских доблестей, их отношение к жизни, которую они готовы отдать во имя чести, преданность друг другу и, конечно, господину, уважение ко всем, включая смертельного врага… Всё это складывалось веками.

Однако вернемся в XII–XIII века – время важных перемен. Тогда всё большее значение стал приобретать меч как оружие. Есть любопытное предположение, что в XIII веке – в период монгольских завоеваний – захватившие Китай монголы пытались вторгнуться в Японию, но монгольский флот, согласно легенде, был разрушен священным ветром Камикадзе. Вся Япония молилась о спасении страны, самураи готовились вступить в бой – и вдруг разразившийся тайфун разбросал монгольский флот. Правда, монголы не оставили своих попыток, и в дальнейшем японцам приходилось с ними сражаться.

Есть сведения, что в битвах с монголами чаще использовали мечи. И именно в это время зародилась вся мифология, связанная с мечами. Есть и другой фактор. В том же XIII веке один из императоров, который безуспешно попытался вернуть себе былое могущество, был сослан на некий остров, где в попытках развлекать себя увлекся оружейным делом. Он приглашал к себе разных оружейников, которые ковали для него удивительные мечи, и с этого момента меч стал восприниматься не просто как оружие, а как произведение искусства. И действительно, самые знаменитые японские мечи – это настоящие шедевры. Именно в те времена возникла идея об особой, волшебной, магической сущности мечей. И примерно тогда же сформировались основные их виды. Как уже говорилось, древнейшие мечи были довольно короткими и прямыми, позже они стали удлиняться и изгибаться – предположительно потому, что коннику таким мечом удобнее рубить. Древние мечи, уже изогнутые, носили в ножнах, привязанных к поясу, и, прежде чем нанести удар, требовалось сперва вытащить меч из ножен, да еще и замахнуться. Катану же – идеал самурайского меча – носили за поясом, заточенной стороной вверх, что позволяло быстрее выхватить ее и вступить в бой. Параллельно с этим существовали и другие варианты мечей: короткие, больше похожие на кинжалы (часто встречаются изображения, где самурай одновременно сражается и длинным мечом, и коротким), а также длинные – настолько огромные, что их носили не за поясом, а за спиной; в бою такой гигантский клинок представлял собой страшное оружие. Правда, есть версия, что эти большие мечи делали, в основном, для того, чтобы пожертвовать в храмы. То есть меч – священное оружие, имевшее прежде всего ритуальный смысл. Однако до XV–XVI веков самураи чаще использовали луки и копья, а за мечи они взялись позже.

Здесь стоит упомянуть еще об одной вещи, очень важной для самурая, – его происхождении. Всегда много говорилось о предках, которые совершили какие-то подвиги. Трусостью, низостью самурай позорил не только себя, но и всех своих потомков. Трудно представить себе подобное в реальной жизни, но перед схваткой они представлялись: «Я такой-то, сын такого-то, внук такого-то, и мой предок совершил такой подвиг, а другой мой предок – такой», – тем самым показывая, что они достойны друг друга. Сражаться следовало только с достойными противниками, ведь победа над благородным человеком приносила особенный почет и сохранялась в генеалогических записях. Есть жутковатая история о том, как однажды во время пожара в доме некоего даймё остались генеалогические списки, посвященные его предкам, и один из самураев, верный своему господину, бросился в пламя, чтобы спасти документы. Дом рухнул, самурай погиб, однако, когда нашли его обгоревшее тело, выяснилось, что он вскрыл себе живот и в эту рану положил свиток, который в итоге уцелел.

Когда же пришли монголы, стало бессмысленно объяснять им, кто чей предок, поэтому бахвальство перед боем сошло на нет.

Я уже упоминала об императорских регалиях, и теперь хочу рассказать о них подробнее. Японские императорские регалии никто не видел в течение нескольких веков, и непонятно, существуют ли они на самом деле. Считается, что это меч, зеркало и некий драгоценный камень, которые хранятся в одном из храмов. Но откуда они взялись? И как связаны с великой богиней Аматэрасу, от которой, как считалось, происходили японские императоры? Богиня Аматэрасу очень боялась своего брата Сусаноо: тот вел себя буйно и как-то странно. Однажды он вдруг нагадил в ее покоях, да и вообще безобразничал, из-за чего она решила укрыться в пещере. Когда она ушла, мир погрузился во тьму, и стало ясно, что все погибнут. Выманить ее оттуда не удавалось, и тогда к пещере привели танцовщицу, которая прекрасно пела и плясала, и все любовались ею. Аматэрасу сказали, что появилась новая богиня, а ее скоро все забудут, и ей это не понравилось. Она выглянула из своего укрытия, увидела лицо невероятной красоты, подумала: «О, это моя соперница», – и вышла. Уйти снова ей уже не позволили. В действительности же это было ее лицо: рядом с выходом из пещеры повесили волшебное зеркало и волшебный драгоценный камень, две первые регалии. А третью императорскую регалию, меч, богиня Аматэрасу получила в подарок от своего брата Сусаноо.

Сусаноо – персонаж легендарный, он убил восьмиголовое чудище, которое разоряло Японию и, как полагается такому чудищу, пожирало девушек. Сусаноо придумал очень хитрую вещь: он поставил восемь бочек саке, чудище опустило все восемь голов в эти бочки, и Сусаноо их отрубил. В хвосте же чудища находился меч, который брат и подарил Аматэрасу, а она, в свою очередь, преподнесла одному из своих потомков, ставшему императором Японии.

В дальнейшем меч передавался от одного императора к другому. Любое прославленное оружие во все времена и повсюду – будь то в Британии, во Франции или в Японии – воспринималось как живое существо и носило имя. В данном случае – несколько разных имен. Например, один из героев с его помощью отбивался от врагов. Враги подожгли степь, а герой разбил их и разметал горевшую траву, после чего меч получил название «кусаноги но цуруги» – «меч, скашивающий траву».

Три эти регалии – меч, зеркало и драгоценный камень – стали символами императорской власти, и именно их прихватили с собой Тайра, спасаясь от Минамото. Бабушка императора Антоку пыталась предать их морским водам, но в полной мере ей это не удалось: меч вроде бы утонул, драгоценный камень вынесло волнами, а зеркало бросить она не успела, и Минамото захватили его. Меч, видимо, затерялся в веках, однако существует множество легенд о том, что на самом деле в море утопили копию, а истинная регалия где-то хранится; или, согласно другой версии, через некоторое время волны вынесли его на берег, монахи подобрали его и спрятали.

Все регалии выносят во время коронации японского императора, правда, в закрытом виде, и поэтому никто точно не знает, как они выглядят. Журналисты одной телевизионной компании несколько лет назад пытались увидеть их в монастыре, где они якобы хранятся, но им отказали, так что остается довольствоваться лишь прекрасными легендами.

Мечи во всех культурах окружены множеством преданий, и, конечно же, оружейник, который их делает, – непростой человек. С древнейших времен любого кузнеца, обуздывающего стихии – огня, ветра (мехами он качает воздух), воды (поливает выкованные изделия), – считали колдуном, причастным к нечистой силе (вспомним кузнеца Вакулу), либо прислужником бога Гефеста. А уж мастера-оружейника и вовсе окружали невероятным почетом.

В конце XIII – начале XIV века в Японии работал знаменитый оружейник по имени Масамунэ, чьи сверхпрочные мечи считались настоящими произведениями искусства. А где-то примерно века через два жил другой знаменитый оружейник – Мурамаса, о его мечах слагались легенды: их считали проклятыми, говорили, что они приносят несчастья роду Токугава. При этом Масамунэ и Мурамаса, которые, естественно, никогда не встречались, в легендах стали учителем и учеником, и даже есть замечательная история о том, как ученик Мурамаса предложил учителю соревнование: каждый из них выковал по мечу, они пригласили мудрецов, других оружейников и воинов, чтобы те оценили клинки и решили, чей лучше. Меч Мурамаса мог разрубить что угодно – любые твердые и самые удивительные предметы, – и даже когда его опустили в реку, он разрубал любую рыбу, любую травинку в реке, настолько был острым. А меч Масамунэ в реке никого не разрубал, и Мурамаса радовался, что его меч лучше. Однако эксперты присудили победу Масамунэ, сказав, что его мечи добрые, они сражаются, только когда надо сражаться. Мечи же Мурамаса всегда считались злыми: согласно легенде, они убивали кого-нибудь каждый раз, когда их вытаскивали из ножен.

Да, это сказка, но она связана с самурайскими ценностями. В реальной жизни самураи были разные: добрые, злые, подлые, прекрасные, и идеал – не тот человек, который рубит головы направо и налево (как в кино); идеал – это тот, кто владеет собой и лишний раз не обнажает клинок. Великий сёгун Токугава говорил, что главное искусство – победить врага, не вытаскивая меча: именно тогда меч по-настоящему проявляет свою силу. Это о самурайской сдержанности, самурайском спокойствии и других важных качествах. И об этом же повествует множество историй, посвященных странствующим воинам, кенго – великим мастерам поединка, которые достигают невероятных высот в использовании меча, но при этом не обнажают его зря. Они окружены религиозным ореолом: медитируют, углублены в себя, философствуют, часто становятся учителями и обучают других самураев не искусству боя, а прежде всего выдержке и самообладанию.

Еще один самурайский герой, с которым связано множество легенд, – великий странствующий воин Цукахара Бокудэн. Как и полагается такому мастеру, он создал целую школу владения мечом и имеет множество последователей. История рассказывает, как он однажды переправлялся на пароме с толпой людей, и какой-то буйный самурай начал всех задирать, привязался к Бокудэну и сказал: «Давай сразимся с тобой. Какое направление, какую школу ты представляешь?» А Бокудэн ответил: «Мое направление – это бой без меча. Я тебе сейчас покажу». Буйный самурай заставил паромщика подплыть к берегу, выскочил на сушу и крикнул: «Ну, давай сражаться!» А Бокудэн оттолкнул паром, и они уплыли, оставив задиру на берегу. Бокудэн бросил ему напоследок: «Видишь, это моя школа, я тебя без меча победил». Он прекрасно умел сражаться, но лишь с достойным и лишь тогда, когда это действительно требовалось. Так что самураи – не просто убийцы, они многое таят внутри.

На основе таких представлений возникла школа фехтования Дзигэн-рю – можно сказать, мистическая, пронизанная идеями дзен-буддизма. Последователи этого направления, например, ставили деревянный шест и били по нему деревянным мечом, причем предполагалось, что за день это упражнение нужно проделать несколько тысяч раз. Типичный буддийский вариант вроде бы бессмысленного действия, в процессе которого, однако, на человека снисходит озарение. Сторонники этой школы следуют принципу «Второго удара не требуется», придавая большое значение первому удару, быстрому и мощному. По их убеждению, меч создан для того, чтобы уничтожать противника, а не для самозащиты. Они придерживаются мнения, что всегда надо наступать, но при этом никогда не тренируются на людях. Почему? Может быть, чтобы не выдать какие-то секреты. Или, возможно, потому, что тренировка подобна медитации. Конечно, не все самураи действовали так, но в каждом из них воспитывали священное преклонение перед мечом, необходимость самоуглубления и выдержки.

И всё это не противоречит тому, что идея ритуального самоубийства невероятно укоренилась в философии самураев. В общем-то, она жива до сих пор, хотя самураев формально уже нет. Григорий Чхартишвили в своей поразительной книге «Писатель и самоубийство» (на мой взгляд, лучшей из написанных им) рассуждает о высоком уровне самоубийств в Японии и о непонятном для нас, по-прежнему уважительном отношении к тем, кто добровольно уходит из жизни. Если в европейской культуре самоубийство считается признаком слабости, смертным грехом, то в Японии представления совсем иные. Для самурая сэппуку – благородный способ умереть. Вспомним сорок семь ронинов: они уговаривали своего врага совершить сэппуку, уйти из жизни с достоинством; и когда им самим вместо казни разрешили покончить с собой – им таким образом оказали уважение.

Все мы знаем о традиционном способе: самурай вспарывает себе живот, и ему, возможно, отрубают при этом голову. Женщина самурайского рода кинжалом разрезает себе горло. Одновременно с этим существовало множество других удивительных вариантов. Когда сторонники Тайра массово бросались в море, поняв, что сражение проиграно, – это тоже сэппуку, хотя живот никто не вскрывал. Как я уже рассказывала, предсмертное стихотворение считалось очень важной частью ритуала сэппуку, и один самурай как-то написал его своей кровью на стене. Есть история о самурае, который, осознавая, что проигрывает и не успевает ни помедитировать, ни записать стихотворение, просто поставил свой меч на землю и прыгнул на него с коня. Ну, и совсем уж жуткий рассказ есть о том, как некий самурай, не сумевший выполнить приказание своего господина – взять крепость, – велел закопать себя живым в землю, причем сидящим верхом на коне. И его закопали, вырыв огромную яму, обращенным лицом в сторону невзятой крепости. Хочется надеяться, что эта история выдумана, хотя она говорит о многом.

Сэппуку могли использовать как замену казни. Бывало, что две враждующие стороны заключали мирный договор и в нем оговаривали, кто из воинов проигравшей стороны совершит сэппуку. Таким образом убирали самых опасных, могущественных воинов.

Порой самоубийство совершалось в знак протеста, и это встречается в разных культурах, хотя в Японии сильно ритуализировано. Знаменитый самурай Ода Нобунага, один из великих объединителей Японии в XVI веке, в молодости вел себя недостаточно серьезно. Он унаследовал власть от отца, став во главе клана, но в нем не видели достойного руководителя (например, на похоронах отца он швырнул благовония на алтарь, вместо того чтобы аккуратно положить, не желал заниматься своими землями). И тогда один из его вассалов, очень уважаемый человек, покончил с собой, оставив письмо, в котором объяснял, насколько плохо поступает Нобунага, – и тот, конечно, сразу изменил свое поведение, ведь на это ему указали ценой человеческой жизни.

Существовало также дзюнси («самоубийство вслед»), когда слуга или даже всё окружение кончали с жизнью, если умирал их господин. Относились к этому по-разному, и уже с XVII века начали запрещать (как излишнее расходование жизней). Но, несмотря на запреты, некоторые всё равно это делали, а потому были введены очень строгие наказания. Так, из-за подобного самоубийства одного самурая казнили кучу его родственников – в назидание другим. Знаменитый японский адмирал Ноги в начале XX века (хотя считается, что с XIX века сословия самураев нет) хотел покончить с собой, потому что Русско-японская война проходила не так, как ему хотелось, а его сыновья погибли. Однако император запретил ему это, и он, естественно, подчинился. Когда же император умер, то и адмирал, и его жена все-таки покончили с собой, уйдя за господином.

Что уж говорить о других примерах, мало понятных нам. Один самурай по политическим соображениям приказал убить своих младших братьев, и воспитатель этих братьев тут же совершил сэппуку, уйдя за своими учениками (точнее, там было четверо воспитателей: двое совершили сэппуку, а двое других убили друг друга). Ну, и чтобы закончить этот жуткий перечень, вспомним еще одну историю. Когда проигрывало войско одного самурая и ему следовало покончить с собой, вассалам показалось, будто он медлит и не решается. Тогда из них вызвался смельчак, который попросил господина – с соблюдением всех приличий, естественно, – зайти с ним в комнату. Самурай последовал за своим вассалом, и тот совершил сэппуку – показав таким образом, что ничего страшного в этом нет. И в знак уважения господин, конечно же, снес вассалу голову, а затем покончил с собой.

Перепрыгивая из XIII века в XVIII и даже в XX, я хочу показать, что некоторые вещи, сформировавшиеся давно, укреплялись, сохранялись и передавались из поколения в поколение, хотя образ жизни самураев, конечно, менялся. После борьбы Минамото и Тайра в XII веке значение самурайских отрядов, служащих своему даймё, было еще очень велико, но со временем многое преобразилось.

К XV веку произошли существенные перемены. Армии у разных даймё становились всё больше: если прежде они представляли собой самурайские отряды, то теперь туда набирали людей из простонародья. Естественно, сражались они хуже, но количеством превосходили – и это важный момент, который сыграет свою роль в период беспрерывных гражданских войн. Кроме того, в начале XVI века в Японию проникло огнестрельное оружие. Сначала очень примитивное китайское – что-то вроде простых огнеметов, слабо стреляющих (да, китайцы использовали порох не только для фейерверков). А затем, в 1543 году, у побережья Японии потерпел крушение португальский корабль, на котором оказались аркебузы, – и тогда японцы познакомились с ружьями. Легко обучаемые японцы очень быстро освоили аркебузы и стали активно использовать их. При этом отношение к огнестрельному оружию здесь сложилось примерно такое же, как в Европе: европейский рыцарь считал не только ружья, но даже луки оружием простонародья, так как любой человек, не обученный всему комплексу доблестных наук, мог легко убить благородного воина, а это неправильно. Это показано в фильмах Куросавы, многие из которых связаны с самураями: скажем, в «Семи самураях» огнестрельное оружие мы видим только у бандитов, а самураи стрелять не могут (за исключением одного героя, Мифунэ, но он ненастоящий самурай). И в фильме «Тень воина», основанном на событиях XVI века (хотя, конечно, существенно переосмысленных), основное самурайское войско не использует огнестрельное оружие и поэтому погибает от пуль.