Милые люди бесплатное чтение

Юлия Гайнанова
Милые люди

* * *

От автора

Я хотела понять, как человек строит новый дивный мир в пространстве всего лишь одной черепной коробки. Как этот дивный мир затем расползается и прорастает в чужую реальность. Рассказать о минутах радости, когда хотя бы паре людей удается синхронизировать все, что они понастроили, рассадили. И о чуде человеческих надежд и побуждений.

Эти рассказы будут интересны каждому, кто любит неожиданные концовки, кто любит залезать в чужие головы, кому кажется, что он одинок и какие-то вещи происходят только и исключительно с ним.

Чужие истории – удобный инструмент самопознания, ведь чувства, которые ты приписываешь персонажу, скорее всего, принадлежат лишь тебе.

Что я имею в виду? Например, рассказ «Предложение». Когда я читала его вслух подписчикам, кто-то переживал за героя, ведь им казалось, что он, то есть герой, преодолевает все препятствия во имя большой любви. А решил, будто все преграды – лишь метафора для подсказок вселенной, что принятое им решение неверно и на самом деле он ничего этого не хочет…

Но героя не существует. Герой каждого рассказа – это ты.

За все надо платить

Я открыл глаза, улыбнулся и пошел умываться. Отражение в зеркале подмигнуло:

– Тебе предстоит прожить один из лучших дней в жизни!

– Знаю, – игриво ответил сам себе.

Еще бы, ведь сегодня я отправлюсь в научную экспедицию, о которой так долго мечтал!

Закинув вещи в багажник своего внедорожника, решил зайти в магазин. Выезжать пока что рано. Прибыть на место встречи первым и маяться в ожидании коллег… нет, лучше магазин. Вдруг я что-то забыл докупить?

Побродив между полок, взял бутылку минеральной воды – было жарко. Около кассы стояла пожилая женщина, которая все выкладывала и выкладывала будущие приобретения из тележки, казавшейся бездонной. В ожидании я стал рассматривать обложки журналов.

Мой взгляд зацепила фотография красивой женщины. Я взял «ее» и стал изучать более внимательно. Будто из ниоткуда рядом с глянцевыми роскошными волосами появилась пухлая женская рука в родинках и пигментных пятнах. Я отметил про себя, что ногти пора бы и подстричь, проследил взглядом до сдобного плеча и уперся в лицо. Оно мне улыбалось.

Это была женщина с бездонной тележкой.

– Сынок, как ты похож на моего Витю! – начала она тихим, будто убаюкивающим голосом. – И глазки-то у тебя такие же, голубые, и ростом Витя был ровно с тебя, то есть выше матери на целую голову! – последовал мягкий толчок в плечо.

Я смотрел на эту чудну́ю бабусю и не знал, как реагировать. Тот факт, что я похож на ее сына, конечно, занимателен, но все же мне становилось неловко. Впрочем, она не оставила мне много времени на размышления и продолжила:

– А ушки-то, вон, посмотри, такие же маленькие, аккуратненькие, прямо как у моего сыночка. – Тут она дотянулась до моей мочки и стала перебирать ее пальцами, будто что-то солила, что было совсем неприятно, так как я ощущал, какие у нее грубые шершавые пальцы. Но я не успел даже сделать соответствующее выражение лица, так как пожилая женщина начала плакать.

– Жаль, умер Витька несколько лет назад, а я так по нему скучаю! – Она плакала очень тихо, спокойно, будто и не плакала вовсе, а слезы сами по себе катились по щекам. На слове «скучаю» она улыбнулась мне, словно просила прощения за свою несдержанность.

Мне стало ее жалко. Эти старые руки, шершавые пальцы, довольно неопрятный вид в целом придавали моей жалости какие-то особые пряные нотки, как будто кто-то пощекотал душу перышком.

– Знаешь, больше всего мне не хватает, чтобы кто-нибудь называл меня мамой.

К этому моменту мои брови уже сложились домиком, лицо выражало глубокое понимание этой непростой жизненной ситуации, или, по крайней мере, мне так казалось. Я не нашел ничего лучше, кроме как сочувственно кивнуть, поджав губы.

– Не сложно тебе будет, когда я отойду от кассы, крикнуть мне вслед: «Пока, мама!»?

Нет, мне, конечно, не сложно. Я уже преисполнился теплом и заботой к этой убогой женщине, теплом и умилением, и даже некоторой симпатией к ее сыну Витьке, на которого был так похож. Пока мне пробивали воду, я обернулся и со всей нежностью, на которую только был в тот момент способен, прокричал ей вслед: «Пока, мама!» Она помахала мне рукой и исчезла за стеклянными дверьми.

С чувством глубокого удовлетворения я начал доставать деньги из кошелька. Делать добрые дела всегда приятно. Помню, еще в школе я выдвинул теорию, что любой вид бескорыстной помощи на самом деле проявление эгоизма. Потому что тому, кто делает что-то хорошее безвозмездно, самому на душе приятно, согласитесь? Получается, что ты сам себе делаешь хорошо, а это уже никакое не бескорыстие. Просто есть люди, которым от доброго поступка хорошо на душе не делается, и они их не совершают. А те, кто якобы без всякой причины помогают людям, удовлетворяют прежде всего себя. Когда в сериале «Друзья»^[1] герои поспорили, что не найдут ни одного благородного поступка, от которого бы тому, кто его совершал, не стало бы хорошо, я вспомнил школьную теорию и мысленно похвалил себя за проницательность.

В общем, мне было приятно сделать другому человеку хорошо.

– С вас три тысячи сто сорок один рубль, – пробурчала кассирша.

– Дороговатая у вас вода, девушка, – улыбнулся я ей.

– Вода как у всех, а счет большой, потому что мама ваша немало купила.

– Какая мама?

– Но вы же только что с ней попрощались! Она сказала, что сын за нее заплатит.

– Да какая она мне мама? Я в первый раз вижу эту женщину! Да я..! – Я задыхался от возмущения. Мой мозг отказывался понять, что произошло. Ему было сложно так быстро перейти от жалости и самолюбования к вселенскому негодованию. Негодованию, лишавшему способности говорить.

Недобрым взглядом посмотрел я на выход, где, конечно, уже никого не было.

«За все надо платить», – подумал я и достал три тысячи сто сорок один рубль.

Надежды

– Что же это может быть? – размышлял молодой человек одним весенним днем по дороге на почту. Он привык получать десятки электронных сообщений ежедневно, но сегодня случилось маленькое чудо. Кто-то впервые написал ему настоящее бумажное письмо.

Холод запускал ножи то в правый, то в левый бок, и парень застегнул молнию на пуховике.

Письмо заставило его испытать то, что он давно уже не испытывал: приятное волнение. Он шел и думал о том, кто же ему написал. Может быть, пришел ответ из университета в Лондоне?

И вот молодой человек уже прогуливался вдоль Темзы в свободное от учебы время и ежедневно отправлялся в Сити на престижную практику. А там и кожаный диван в личном кабинете, и секретарша приносит кофе по первому зову.

– Сегодня в одиннадцать совет директоров.

– Перенесите, мой астролог не советует принимать серьезные решения до полудня, – и холеная рука взмахом приказывает удалиться, а затем погружается в шуршащее царство утренних газет.

– Господин директор, вам пришло приглашение на чай от королевы.

– Положите на стол. – Холеная рука гладит плотную бумагу с выпуклым гербом.

Или нет. Парень заменил воображаемый слайд в воображаемом проекторе и начал показывать самому благодарному зрителю на свете – самому себе – совсем другую историю. Историю из американских фильмов, когда счастливые родители с заговорщическим взглядом вручают обожаемому чаду конверт.

– Вскрывай!

– О нет, я не могу, давайте вы…

В пакете, наверное, целая стопка разноцветных бумаг с картой территории и программой факультативов.

– Хотя нет. – Парень беспощадно вырвал шнур проектора из розетки, и экран погас. Он вспомнил, что результаты поступления еще не должны объявлять. – Это что-то другое, – с этими словами он «завис» на несколько секунд, держа штепсель в руке, но потом решительно воссоединил его с розеткой. Экран вновь заработал. Кадры стали быстро сменять друг друга. Вот девица из летнего лагеря пишет нашему герою о том, в чем боялась признаться тет-а-тет. Щелк. Тайная поклонница вдыхает аромат срезанной у него тайком пряди волос и кладет в белый конверт. Щелк. Рукопись, что он послал пару месяцев назад в толстый журнал и про которую давно забыл, читает седовласый эксперт. Потом хватается за белоснежную бородку, снимает очки, поднимает руки и вскрикивает: «Наконец-то!» Коллеги вздрагивают, бегут спрашивать, что случилось, дерутся за возможность прочитать рукопись первыми. Потом решают сделать срочный перерыв и за чаем с баранками обсуждают самые интересные, спорные места.

– А вот эта шутка, нет, ну удалась же!

– Как подмечает остро, а такой молодой…

– И вы еще говорите, наш век не рождает таланты…

Молодой ассистент редакции уже завидует ему, ненавидит его, но бежит на почту с письмом-просьбой-приказом: «Вы, молодой человек, просто обязаны немедленно явиться в редакцию и освещать своим талантом каждый выпуск нашего журнала!»

В подмышках неприятно закололо, он почувствовал запах собственного дезодоранта и опять развел железные тропинки молнии.

Теперь воображение унесло его далеко, в Северную Европу, где он во фраке с благодарностью отзывается о том седом эксперте: «С этого начался мой путь к Нобелевской премии. Я был молод и горяч, но уже тогда искра таланта ослепляла всех вокруг. От судьбы не уйдешь». Да, деньги он потратит с пользой для дела, купит автомобиль дочке или, быть может, украшение жене. Остальное, конечно, на благотворительность. А жена у него будет самая красивая. Чтобы все смотрели и думали: и почему ему так повезло? Ведь, быть может…

Быть может, подумал он, это Таня, с которой у него было нечто особенное два года назад, решила сделать эдакий романтичный жест и напомнить о себе в письме, а заодно предложить никогда более не расставаться, попутно признаваясь в совершенных ошибках и каясь, что раньше не поняла, какой он замечательный…

Парень споткнулся. Большой палец левой ноги загорелся. «И какой же я все-таки неловкий», – подумалось ему, но на лице затерялась неясная улыбка. И было чему улыбаться! Столько надежд обещала исполнить синяя вывеска с белыми буквами, что кокетливо выглядывала из переулка.

Он приложил холодные руки к щекам. Но не щеки грели руки, а руки успокаивали щеки.

– Надо прийти в себя!

Ветер лизнул лицо, словно шершавым фиолетовым языком чау-чау.

– Что за дрожь в голосе, что за неуверенные повадки? Разве так разговаривают с почтальоншами будущие лауреаты всевозможных премий? Соберись, тряпка! – Так он говорил сам себе, когда засунул письмо в карман и понесся домой. Шла нешуточная битва между желанием вскрыть конверт немедленно и сделать это в уютной и привычной обстановке комнаты. Как и во всех жестоких боях, победу одерживала то та, то эта сторона, но наконец стал выявляться лидер. Молодой человек сел на лавочку во дворе и разорвал девственную плоть белоснежного конверта, даже не посмотрев на имя отправителя.

В подъезд заходил не юноша, но мешок картошки с печалью деда в глазах.

– От кого письмо?

– Мам, да из пенсионного фонда, я же курьером устроился недавно на подработку.

Из комнаты парня спустя пятнадцать минут доносились жалкие всхлипывания. Но если бы ты подошла поближе, то могла бы услышать, как клацала клавиатура ноутбука.

Уроки саксофона

Я хотел завести хобби. Странно, что к этому слову нерусского происхождения прилагается такой глагол. Завести можно много вещей. Домашнее животное, почту, друга, любовницу. Все эти вещи мы приобретаем. Но разве склонность к определенному занятию не всегда была в нас? Интерес либо есть, либо нет. Он только может проявиться раньше или позже.

Дома у меня валяются несколько списков с делами, которые я хочу успеть сделать, странами, которые мечтаю посетить, книгами и фильмами, которые надо оценить. Я люблю строить планы, но не люблю их воплощать. Иногда мне кажется, что дело сделано только потому, что я его уже запланировал, узнал всю нужную информацию и шаг за шагом в уме представил воплощение задуманного. Я очень редко вычеркиваю что-нибудь из списков, скорее, постоянно заношу новые пункты. Но если удается провести горизонтальную линию поверх букв, это доставляет мне мало с чем сравнимое удовольствие.

Бывает, жизнь сама подсказывает, в каком направлении двигаться. Сколько я ни мусолил список с интересными занятиями, все никак не мог решиться сделать выбор. В один из весенних вечеров, пока я курил и планировал, в дверь постучался приятель. Он сказал, что улетает на год в Израиль, где ему предложили новую шикарную работу, но есть вещи, которые ему везти не с руки, а выбрасывать жалко. Квартиру он снимал, и потому хранителем ненужных ценностей предложил стать мне. Новоиспеченному стражу сокровищ достались несколько пар немодных джинсов, кроссовок и маек, бархатный пуфик, колонки для телевизора, игровая приставка и саксофон. Так я и решил, что научусь играть на этом замечательном инструменте.

Когда-то я с отличием окончил музыкальную школу по классу фортепьяно. Значит, постигну новый инструмент играючи. Впрочем, сделать это не играючи пока никому не удавалось.

Я приступил к выбору учителя и подошел к нему основательно: опросил друзей, навестил бывшую музыкальную школу, сходил на несколько концертов, посоветовался с интернетом. Круг претендентов на почетное место моего преподавателя сузился. В конце концов на финишную прямую вышли двое. Недолго мучаясь с выбором, я подбросил монетку, и мне выпала решка – то есть Андрей. Я еще раз взглянул на его «дело» (на каждого претендента я завел себе небольшой документ со списком достоинств и недостатков, а также парой-тройкой отзывов). Его превосходство стояло на трех китах: приятная наружность, приятная манера игры и приятная цена занятия. У Андрея, к сожалению, все же был один недостаток: как выяснилось, он просто физически не сможет уделять мне время – слишком много учеников. Тогда я обратился к орлу-Сергею. При равных достоинствах он досадным недостатком не располагал, и моя дальнейшая музыкальная судьба была решена.

Я с нетерпением ждал первого урока. Дома крутил в руках инструмент, собирал и разбирал его, и даже смог извлечь несколько звуков. Я увлекся. Я завелся. Может, поэтому к хобби прилагают слово «завести»?

Начал слушать джаз. От этой истерики несло предчувствием чего-то волнующего и тревожного. Но в конце концов, когда мелодия затухала, внутри меня оставалась лишь пустота, и тогда я чувствовал себя чем-то жалким. Это чувство мне не нравилось, но душа все равно просила джаза, и я не мог ей отказать.

Квартира Сергея, который должен был открыть передо мной двери волшебного мира импровизации, находилась на первом этаже. Над входом в подъезд висела шахта лифта, и мне из-за высокого роста приходилось каждый раз нагибаться, чтобы позвонить в домофон.

Мы сразу поладили. Я, саксофон и Сергей. Мне импонировало его легкое отношение к жизни и промахам учеников. Заниматься поначалу нужно было лишь раз в неделю, и моя творческая жизнь зажурчала веселым, но пока что тонким ручейком.

Сергей был похож на льва и кота одновременно. Рыжий, вальяжный, дружелюбный. Он был не толстым, но как будто опухшим. Нависшие веки, слегка свисающие щеки, расплывчатая шея. В его тело будто налили воды, и она пыталась вырваться, но кожа не давала совершить побег. Поэтому жидкость заполнила те пространства, которые обычно отекают, и придала видимость полноты телу Сергея.

Я сразу понял, что кроме него в квартире находится женщина, что он живет не один. Но мне не приходилось с ней сталкиваться, чему способствовала планировка жилища в форме перевернутой буквы Г. При входе я попадал в маленькую прихожую, от которой перпендикулярно друг другу расходились два коридора. Пара шагов вперед – вы упираетесь в стену, заваленную всяким хламом. Повернете направо – увидите комнату, где мы занимались. Если же из прихожей идти в другую сторону, то вы пройдете мимо совмещенного санузла, а что там дальше, я не знал, да мне и не было интересно. Может, кухня?

Путь мой по коридору лежал всегда вверх, к знаниям и музыке. А что творилось в правой стороне жилища учителя и чем занималась та женщина, оставалось для меня секретом, который до определенного момента мне не было нужды разгадывать.

Но когда нужда появилась, я стал припоминать, что слышал и видел. Видел много женской обуви в прихожей, слышал женский голос. Из этих двух фактов и сложилось мое понимание того, что в квартире кроме Сергея почти всегда находится женщина. Но все это было не важно. Эти примечания занимали в каше моих мыслей последние ряды и лишь для проформы откладывались где-то в подсознании. Я просто сделал вывод, к которому пришел бы каждый на моем месте, поставил галочку и забыл о ней. До тех пор, пока однажды мое дудение под внимательным и снисходительным взором Сергея не прервал стук в комнату, где мы музицировали.

– Тебя к телефону! – Дверь приоткрылась, и в комнату просочилась рука с телефонной трубкой. С этого момента я потерял покой.

Что это была за рука! Светлая, с идеально ровной кожей без единого волоска. Не слишком полная, но и не костлявая. С тонкими длинными пальцами, ровными розовыми овальными ногтями, одинокой родинкой прямо под мизинцем. На ней не выделялись костяшки. Это была прелестная рука. Средний палец обнимало золотое, немного потертое колечко. Кисть такая тонкая, что, клянусь, я мог бы обхватить пальцами две такие. Голубыми змейками вились вены, трогательно просвечивающие сквозь слегка смуглую кожу. А сама кожа! От нее пахло жаром и жизнью, она блестела и манила. Никогда не видел прежде такой гладкой кожи… Как будто по ней провели утюгом и стерли все изъяны. А цвет, цвет кофе с большим количеством молока. На предплечье слегка угадывалась упругая мышца. Это не была накачанная рука, но она излучала здоровье и красоту.

Учитель взял трубку, рука исчезла. Захотелось крикнуть: «Погодите, а где остальное? Покажите мне все!» Но я промолчал.

Звонивший уже отключился, и мы продолжили занятие как ни в чем не бывало. Точнее, Сергей продолжил обучать меня как ни в чем не бывало, а я стал мечтать об обладательнице лучшей руки на земле. Так же ли совершенна ее левая рука, как правая? Ласкает ли она моего учителя, стирает ли ему белье, месит ли тесто для пирогов? Нажимает на клавиши? Водит смычок, щиплет струны? Держит руль, поправляет очки, трогает ребенка? Зажимает сигарету, обхватывает бутылку? Дает пощечины, смахивает пыль, поднимает указательный палец вверх?

Калейдоскоп вопросов кружился в моей голове в ритме свинга^[2], которому меня пытались научить. Было крайне сложно сосредоточиться, и мы закончили занятие пораньше.

Всю дорогу до дома я представлял, как выглядит загадочная незнакомка. Мне доставляло невероятное удовольствие строить предположения. Она высокая или среднего роста? С формами или немного мальчишеской подтянутой фигурой? Вариантов было столько, что за целую неделю я напредставлял себе сотни разных девушек и ни разу не повторился в своих фантазиях. Эта идеальная рука подходила практически всем красивым женщинам, которых я когда-либо видел. К следующему занятию тысячи образов в моей голове смешались между собой, меняясь фигурами, прическами и лицами. Волнение и надежда возбуждали. Я с нетерпением ждал, что во время занятия распахнется дверь и мне откроется тайна обладательницы руки. Но чуда не произошло. Зато я постепенно стал узнавать что-то новое.

С тех пор каждое мое занятие дарило какое-нибудь открытие о Руке. Будто занавес каждый раз приподнимался на миллиметр, но всей сцены я не видел, как и не видел женщину, живущую с Сергеем.

Например, совершенно неожиданно мне стало понятно, что она преподает вокал. Как-то раз во время урока я расслышал, что в квартиру зашла девушка, а Рука ее встретила. Спустя какое-то время из коридора стали доноситься отрывки пения. Ее голос я узнал сразу. Немного разобрал разговор: давались советы. Не поют же они на кухне с подругой ради удовольствия? Конечно, она преподает. Певица и саксофонист. Преподаватели. Эта мысль неприятно резанула.

В доме Сергея обитала еще одна женщина, Лариса. С ней-то я познакомился сразу. Породистая и ласковая, она всегда встречала гостей и виляла хвостом, потом провожала меня в комнату. Но как только мы начинали играть, Ларису выдворяли за дверь, потому что собачка любила петь и отчаянно скулила в такт моей пока что неуклюжей игре.

Лариса очень помогла мне. Благодаря ей я узнал, что предмет моих тайных фантазий зовут Катя. Сергей называл ее Катюшей.

Однажды она потеряла Ларису, и мягкий голос из-за двери спросил:

– Лариса у тебя?

– Да, Катюша, сейчас я ее выпущу.

Теперь в мыслях я мог обращаться к обладательнице самой красивой руки на свете по имени.

На неделе после этого счастливого случая у меня было много работы, и влюбленность в Катю не то чтобы поистерлась, но притихла. Я перестал глупо улыбаться без повода и бесить окружающих тем, что занят своими мыслями, не слышу вопросов и отвечаю невпопад. Но все же вечерами, когда я приходил в пустую квартиру, я все равно думал о ней. Я уже ничего не придумывал, не воображал, как мы познакомимся, не строил гипотезы. Мне было приятно от мысли, что где-то есть она и что у меня может быть шанс ее увидеть.

Видимо, почувствовав власть над эмоциями, я разошелся. Накануне следующего урока я твердо решил, что это полнейшая несусветная глупость – влюбиться в руку. Абсолютная дикость – кидаться на чью-то неосторожно просунутую между дверью и косяком руку! Только самый тупой болван способен прийти в восторг от руки. Я ворчал на себя до тех пор, пока не уснул.

Мне приснилась Катя. Я пришел на занятие и стал играть умопомрачительную джазовую композицию. Я наслаждался своей игрой, и чем больше удовольствия я получал, тем лучше у меня получалось. Дверь распахнулась в момент экстаза – вдруг в комнату вошла Катя и взяла меня за руку. Она призналась, что никогда не слышала ничего подобного, и в этот момент комната вокруг закружилась, я проснулся. Мне не хотелось вставать. Я закрывал глаза в надежде вернуться в сон, вновь испытать то приятное чувство, когда она дотронулась до моей руки. Это было так неожиданно и хорошо! Когда что-то хорошее неожиданно, оно во много раз лучше.

Во сне у Кати были мягкие длинные густые волосы цвета грецкого ореха и маленький, но пухлый рот. Он блестел, как ягодка вишни в росе. Это все, что мне удалось запомнить.

С утра я был в отличном настроении, а около дома Сергея меня ждал еще больший сюрприз. Когда я сгорбился, как обычно, с саксофоном в руке, унизительно ожидая, когда меня впустят, мне ответил ее приятный голос с легкой хрипотцой.

– Проходите! – повторял я ее слова весь следующий вечер. И сколько красоты и гармонии может быть всего лишь в одном слове. Проходите, проходите, проходите!

Теперь, когда в моем воображении, хотя и в довольно условной форме, поселилось Катино лицо, меня так и тянуло выйти из зоны музыки и знаний, распахнуть дверь кухни или чего там и посмотреть на нее. Я также начал заниматься в три раза усерднее, чтобы играть как можно лучше. Ведь она не может меня видеть, ей нет до меня никакого дела, как и мне недавно не было дела до нее. Я мог зацепить ее единственным образом. Хорошо играть. И, может, тогда, сидя на кухне, как-то раз она услышит сквозь стену прекрасную мелодию и ей станет любопытно, что это за талантливый музыкант, или однажды же спросит у Сергея, как поживают его ученики, и он ответит, что есть один начинающий, но способный и подающий надежды. И тогда она не влюбится в меня, но будет знать, что я существую.

Уроки были для меня подобны археологической экспедиции. Я въедался глазами в любую мелочь обстановки, которая только могла мне что-нибудь рассказать о живущей здесь женщине. Каждая вещь, каждый запах, каждый звук были не просто вещью, запахом или звуком – это были подсказки. И если я буду внимательным, то благодаря этим подсказкам смогу дорисовать необходимые детали к размытому портрету Кати до того, как увижу ее. Тем удивительнее будет наша встреча, чем точнее будет совпадение воображения и реальности. Я отнесусь к ней как к старой знакомой. Кроме того, эти подсказки могли говорить не только о внешности, но и о характере и вкусах. А это ведь значит гораздо больше, понимаете?

Но далеко идущие выводы из каждой детали обстановки не всегда меня радовали.

Теперь я знал, какой у нее размер ноги. Каждый раз, разуваясь, я придирчиво шарил глазами по обуви в прихожей. Так я мог с ходу определить, дома ли она. Размер ноги 38. Средний. Не большой и не маленький. Стиль ее одежды по обуви я определить не смог. Она была какая-то… нейтральная. А некоторая еще и разношенная. Мне очень импонировали кремовые лодочки, но приводила в недоумение лаковая пара туфель на платформе. Я надеялся, что эта безвкусица на десяти сантиметрах принадлежит не ей. Вдруг соседка забыла – оставил же мне приятель свои сокровища.

Меня также немного огорчало то, что квартира их была не в идеальном порядке, словно без женской руки. Местами ободранные обои, грязь в углах, опять же, куча хлама перед комнатой для занятий. Но, если подумать, это могло быть огромным плюсом. Значит, ей плевать на домашний уют и она вскоре должна бросить Сергея. Или, может, она вовсе тут не живет, а так, наездами.

Хотя, даже если я замечал какие-то не говорящие в ее пользу мелочи, это было не так и важно, потому что вся обстановка освещалась для меня присутствием волшебной руки. Она как бы давала право на существование всему – и красивому, и отвратительному. Как только я вспоминал образ Кати из сна, все (всего лишь предполагаемые) недостатки моей возлюбленной растворялись в ничто.

Один раз, придя на занятие, я с огорчением обнаружил, что хочу в туалет. Обычно я забочусь о таких вещах. Стараюсь сделать это перед выходом, не пью кофе и чай, иногда вообще не пью, специально. Дело в том, что я ненавижу ходить в чужие туалеты. Странная особенность, но таков уж я. И дело даже не в брезгливости. Я вовсе не брезглив, а иногда по некоторым меркам и чудовищно халатен. Например, я не всегда мою руки перед едой или когда прихожу с улицы.

Мне пришлось зайти к Сергею в уборную. Но зайдя, я ощутил восторг. Ведь это была и ее ванная. Вот раковина, в которой божественная рука каждый день крутила краники с горячей и холодной водой. Вот зеркало, которое имеет счастье отражать ее прекрасное лицо, вот унитаз… Впрочем, я увлекся. Я стоял в центре этого небольшого совместного санузла, как ребенок посреди Диснейленда. Я изучал и изучал его содержимое. Через какое-то время, конечно же, послышался стук, и мне пришлось прекратить и долго заверять Сергея, что со мной все в порядке.

Не ускользнуло от моего внимания и то, что ванна не блистала чистотой. Но где-то там, на задворках общего восторга. Это был сущий пустячок. Зато сколько нового я узнал о Кате! У нее было очень много разных средств, причем много полупустых баночек одинакового назначения. Увлекающаяся натура. В ряд стояли какие-то кремы, а вот из краски для лица – только одна помада. Красная. И правда, зачем ей краситься?

Было много продукции, которой мужчин только по ночам пугать. Крем от целлюлита, крем от врастания волос, прости господи, крем от растяжек, размягчитель какой-то лично мне неизвестной части тела под названием кутикула. Катя мнительная и увлекающаяся натура. Звучит заманчиво!

Я взял расческу. Она больно ранила меня. У той женщины, что жила с Сергеем, были жесткие черные волосы средней длины. Спихнуть на него я это не мог – он-то был обладателем русого ежика. Пришлось образ корректировать. Впрочем, со времени моего сна прошло уже достаточно времени, и по мере поступления новой информации Катя вырисовывалась все четче, но все дальше от того, что я видел во сне. С волосами цвета грецкого ореха мне было особенно сложно расстаться.

Новые открытия фонтаном прорвали меня изнутри. Если ранее я собирал каждую кроху информации и мог неделями размышлять, что значит, если сегодня на диване лежала книга «Любовник леди Чаттерлей»^[3] с розовой закладкой? Точно ли это она оставила, и если да, что в таком случае это говорит о ее литературном вкусе? Ничего? Слишком много? О, это же целое поле для рассуждений, чем, как вы уже понимаете, я люблю заниматься.

Так вот, если ранее мне доставались лишь крохи, представьте, что же я должен был почувствовать, когда ее интимный мир неожиданно раскрылся передо мной? Самое сокровенное, тайное, почти всегда намеренно сокрытое от мужских глаз, – это ванная комната женщины. Я сильно переживал, что что-нибудь забуду, поэтому достал мобильник и сфотографировал все самые важные детали. А дома я составил очередной список. С предметами и гипотезами относительно того, что это может значить в контексте образа Кати.

Я делал выводы, не заботясь о том, что они могут быть неверны. Точнее, во мне поселилась абсолютная уверенность в том, например, что зубная щетка зеленого цвета – ее, и то, что она лежит на полке душа, означает, что Катя принимает его с утра, и там же для удобства чистит зубы, что, в свою очередь, означает… Я никогда не увлекался ни психологией, ни косметологией, но тем не менее размышлял с видом знатока. Находчивость в построении гипотез доставляла мне невиданное удовольствие.

С удовольствием росла тревога за собственное умственное здоровье. Вместо того чтобы познакомиться с девушкой, я вечерами напролет расшифровываю значения предметов интерьера ее жилища. К тому моменту прошло более трех месяцев после моего знакомства с Катиной рукой, и я наконец созрел для того, чтобы перейти к решительным действиям.

Как-то раз на уроке я завел непринужденную беседу с преподавателем на весьма отвлеченные от саксофона темы. Этот трюк, в смысле непринужденные беседы, удается мне обычно с большим трудом. Но я приложил все усилия и свой шарм, которого у меня совсем мало, если не считать способность краснеть и мямлить в самые неподходящие моменты шармом. Тогда я весьма очарователен. В общем, я, как мне показалось, плавно подошел к тому, чтобы задать сокровенный вопрос. И ответ мне не понравился.

Да, моя муза была уже чьей-то чужой. Сергей жил со своей женой. Впрочем, можно было не затевать и непринужденного разговора, а обратить внимание на определенный палец определенной руки Сергея, которое украшало обручальное кольцо. Но мое воспротивившееся реальности бедное сердце потребовало более веского подтверждения трагедии всей моей жизни.

Я понял, все кончено. Я настраивал себя, я пытался забыть эту руку и не мог. Я продолжал исследовать квартиру, вслушиваться в шорохи соседней комнаты, мечтать о том, что к домофону подойдет она.

К слову, мои успехи на саксофоне можно назвать феноменальными, учитывая, что я постоянно думал о другом, прислушивался не к музыке, а к квартире, смотрел не в ноты, а вокруг. Вероятно, прогресс был из-за того, что я много музицировал дома. Мало времени посвящая упражнениям, с упоением исполнял простые, доступные мне мелодии, мечтая очаровать Катю музыкой. Блуждая в красоте нескольких нот, почти всегда фальшивых, я все же получал столько удовольствия, что постепенно мои воображаемые успехи стали почти реальными. Говорят же, мысль материальна, а в силе и настойчивости моей мысли можно не сомневаться. Музыка лилась от сердца, которое надеялось биться в такт с тем, что качало кровь к самой прекрасной руке на свете.

Все изменилось после того, как мои худшие опасения подтвердились. Теперь я занимался меньше, ведь игра потеряла очарование мечтой. Все больше я ограничивался пятнадцатью минутами самых необходимых упражнений и с тоской смотрел на черный футляр в углу комнаты. Иногда я даже жалел, что спросил о ней напрямую. Так я мог продолжать упиваться своими мечтами еще долго. А так – ни хобби, ни увлечения.

Один раз я даже почти решился сменить преподавателя. Моя рука уже набирала номер другого учителя, но никогда не нажимала на кнопку с зелененькой трубочкой. Я был жалок. Отказаться от возможности слышать сладкий голос и утратить надежду хотя бы увидеть ее было выше моих сил.

Я страдал. Несчастная любовь и недовольство собой не самая удачная смесь для хорошего настроения. Я даже пытался представить, что на самом деле она старая и противная, с огромной волосатой родинкой на носу, хромой ногой и родимым пятном на полщеки. Все было тщетно.

Когда я дошел до отчаяния от собственной слабовольности, тотальной неспособности бросить занятия или прекратить мечтать, произошло неизбежное. Катя открыла мне дверь и – о ужас! – она действительно была не совсем прекрасна. Конечно, не настолько отвратительна, насколько я силился себе вообразить, и все же мое сердце как будто оторвали. Я почувствовал себя полнейшим дурнем, идиотом. Даже первое крушение надежды на то, что она свободна, не было столь сокрушительно.

– Познакомьтесь, это Катя, моя жена.

Ей было лет сорок. Самое удивительное, что большинство моих догадок оказались верны, но все на свете можно повернуть и так и эдак, и в ней все, что я вообразил, было повернуто не так.

У нее действительно были черные волосы средней длины, жесткие. Жесткие – значит густые, думал я. Нет, они были довольно редки, что было особенно заметно именно потому, что они были темного цвета.

Она не красилась не оттого, что была настолько хороша, что не нуждалась в косметике. Катя просто не использовала ее и вообще выглядела неухоженно. Вот и неряшливость, которая так раздражала меня, воплощенная в беспорядке их квартиры.

Я знал, что она добрая, потому что у них была собака, она никогда не кричала на учениц и предлагала им чай и, если шла в магазин, всегда спрашивала, что купить Сергею. Лучики морщин в уголках глаз – вот еще одно невеселое подтверждение ее доброты.

Я знал, что она умная, потому что у них было много книг, она прекрасно пела и так однажды охарактеризовал ее сам Сергей. Огромные очки с толстыми стеклами – еще одно подтверждение. Неужели я ни разу не замечал футляра от них?

Я вперился в ее руку, но ничего не увидел – на ней было пальто и перчатки. Она собиралась уходить.

– Приятно познакомиться.

Как может столь божественный голос принадлежать столь невзрачному телу? Я был настолько ошарашен, что, выйдя из подъезда после занятия, сел на лавочку в их дворике и закурил. Мне не хотелось покидать место счастья и падения. Мне хотелось посамобичевать себя, причем посамобичевать в непосредственной близости от места моего позора.

Вдруг открылась дверь подъезда, и кто, вы думаете, ее открыл? Та самая Рука! Но это была не Катя, а другая, с волосами цвета грецкого ореха. Она уходила все дальше и дальше от того самого дворика, но я не подошел к ней, не попытался познакомиться.

Я прокручивал назад свои безумные три месяца. С чего я взял, что та рука, протянувшая трубку Сергею, именно его жена и сожительница? Она могла быть кем угодно. Гостьей, соседкой, ученицей. Любой девушкой, случайно или намеренно зашедшей в их квартиру.

Я устал строить предположения. Затушил сигарету, пошел домой и вычеркнул из своих списков еще одну строчку. Я больше никогда не играл на саксофоне.

Я всегда буду любить тебя!

Анастасия сидела за столом. Ее рука – сморщенная, с пигментными пятнами и большой волосатой родинкой прямо на запястье – дрожала, а вместе с ней и крепко зажатое между пальцами письмо. Слеза катилась по щеке, натыкаясь на морщины. Они напоминали русло реки, ожившее благодаря соленой капле. Настя не плакала уже пять лет. «Как это несправедливо, – подумала старушка. – Родной сын хочет избавиться от меня, а ведь я никогда не хотела быть обузой».

Зашла соседка. Ася развернулась в своем современном инвалидном кресле и оказалась к ней лицом. Двери она давно не запирала, так как жила в этом доме достаточно долго, чтобы знать всех жителей подъезда и доверять им. «А если кто решит заграбастать мое барахло и убить – да и пусть, все равно я никому не нужна».

Ася развернулась в своем современном инвалидном кресле и посмотрела на соседку.

– Хреново выглядишь.

– Сама не девочка с персиками.

Старухи засмеялись. С этой шутки начинался каждый их разговор вот уже десять лет. Десять лет дружбы, основанной лишь на том, что обе они старые, одинокие и живут в одном подъезде. Частенько они друг друга раздражали, но куда им было деться?

Ася с нежностью посмотрела на фотографию сына и покатила на кухню мимо соседки.

– Поехали пить чай!

Она всегда говорила «поехали» вместо «пошли». К семидесяти восьми годам она сохранила чувство юмора и даже была способна потешаться над двумя бесполезными отростками, что занимали место ее сильных ног. Ася ловко поставила чайник. Соседка тут же села за стол и даже не думала помогать: «Что-то сегодня она и вправду хреново выглядит».

Чайник вскоре взвыл, кружки зацокали, бергамот принялся щекотать ноздри.

Соседку звали Маша. Она находилась в куда более выгодном положении, чем ее подруга. Во-первых, она не была инвалидом. Во-вторых, ей было только шестьдесят девять лет. «Молодуха» – так посмеивалась над ней Ася. У Маши была квартира больше, и дети посещали ее чаще. Но она была из тех людей, что принимают хорошее как должное. Самодостаточность Аси иногда ее раздражала, но Маша мысленно успокаивала себя тем, что без нее Ася, конечно же, все равно бы пропала.

Асе же такие мысли в голову не приходили. Она вообще не была склонна к рефлексии – больше любила делать. В ней совершенно не было этой типичной для некоторых инвалидов убежденности, что весь мир им должен и судьба несправедлива. Наоборот, этот человек умудрялся видеть в своем положении плюсы. Например, многие в ее возрасте еле тащатся, раздражая водителей, вынужденных чуть ли не полчаса ждать, пока старики перейдут дорогу. Она же мчалась на своих двух – пусть на колесах, не ногах. Конечно, Москва – это не Берлин или Лондон. На инвалидов здесь всем наплевать. Но пандус в подъезде Ася себе выбила. Опять же, живет на первом этаже. А далеко ездить ей все равно некуда. Все нужное, то есть Маша, всегда под рукой!

В общем, инвалидом Ася себя совсем не ощущала. Единственное, что в этой жизни было способно ее расстроить, это безразличие сына. Вот тут она, как ни тужилась, положительных сторон найти не могла.

Ася ловко накрыла на стол. В этой небольшой квартире хозяйка обустроила все так, чтобы было удобно. Поначалу к ней приставили сиделку, но стало быстро понятно, что это – гиблая идея. Старуха была с норовом: не могла она терпеть рядом незнакомого человека только лишь из одной необходимости. По любви еще куда ни шло – прожила же она с мужем двадцать пять лет бок о бок. Но и тот ее покинул слишком рано, зараза. Она так и говорила: «Зараза, на что ж ты меня покинул-то!» Когда в пятьдесят пять после неудачного падения у нее отнялись ноги, к своему обыкновенному восклицанию она прибавляла: «Серег, смотри, что теперь со мной стало!»

– Что нового?

– Очень смешно.

Ничего нового в жизни этих женщин уже давно не происходило.

– Ну тогда слушай. Сын написал, хочет отдать меня в дом престарелых.

– Но… Как же?

– Не пужайся! Я просто так не дамся. – Настя отвела взгляд и несколько секунд таращилась в пустоту.

– Что же конкретно он написал?

– Нужны деньги. А я, видимо, не нужна, понимаешь? Квартиру эту продать хочет. Мне, видите ли, нужен особый уход и всякое такое и всякое сякое…

– Да, дела…

Настя напряглась, даже покраснела. Она, как всегда, старалась изо всех сил. Но неизбежное случилось. Последнее усилие, губа вверх-вниз – и старая женщина расплакалась.

– Уууууууу, – заревела-завыла Настя.

Машу передернуло. В жизни она не слышала ничего страшнее. В этом крике завели хороводы и боль, и обиды, и тяготы, и страх. В нем был первый раз, когда сын отменил свое посещение. В нем был медленный переход от визитов каждый день к посещениям раз в неделю, раз в месяц, а затем – когда придется. В нем был отказ сына звонить, когда он переехал. Писать письма ему казалось намного удобнее и, как он убеждал, романтичнее, ведь в них есть его частичка. Был там и первый день рождения в одиночестве, так как мужа нет, сын забыл, а соседка не смогла. В нем было горе и мертвецкая безнадега. Этот вой пояснял: жизнь бессмысленна.

* * *

Кухню-лилипут поглотил запах жареного мяса с луком. Семья ужинала. Мама и папа с энтузиазмом обсуждали запланированный отпуск. Сын замер с занесенной над бифштексом вилкой – боялся пропустить малейшую деталь. Ведь взрослые обсуждали море, а мальчику предстоит в первый раз увидеть, что оно из себя представляет! Это был тот редкий момент, когда в комнате оказались сразу три абсолютно счастливых человека.

Поцеловав мужа, женщина принялась за посуду. Почесала родинку на запястье, которую не очень любила. Но не за откровенную неэстетичность, а за то, что чесалась сильно.

Сын ей помогал. Начисто вытертая тарелка – и можно запросто попросить еще одну вафлю. А он их обожал!

Мама уложила мальчика, прочитала ему на ночь сказку, много-много раз поцеловала.

– А кто это у нас такой сладкий? – и пощекотала шейку. Он засмеялся и, успокоившись, мгновенно уснул, как умеют только дети. Мама еще минут пять смотрела на сына.

Она подошла к окну и замечталась. На фоне принарядившейся Москвы заплясали картинки. Вот сынишка превратился в мужчину, красивого и состоявшегося. А тут Ася с мужем в солнечный день копаются в огороде, и он приезжает их навестить. Потом они вместе проводят прекрасный вечер на веранде. Пьют вино и обсуждают успехи…

Улыбнулась, вышла из комнаты и, пританцовывая, направилась в спальню.

Вдруг ей вспомнилось, как днем они ходили в булочную. Там в очереди увидели молодую женщину с матерью. Старушка смешно перетаптывалась с ноги на ногу и все время повторяла:

– Доча, не бросай меня! Доча, потеряться боюсь!

А доча громко, с раздражением в ответ:

– Да тут я, мама, успокойся!

Асе старуха показалась комичной. Советские старухи либо опасные, либо жалкие. А эта почему-то смешная. Она сказала сыну, что, когда состарится, тоже будет немощной и нелепой.

– А ты, наверное, будешь меня стыдиться тогда?

– Нет, мама, нет! Я всегда буду с тобой ласковым! Я всегда буду любить тебя! – и крепко-крепко обнял.

Ася рассмеялась. Сложно же ей было тогда его успокоить, он все никак не хотел разжимать ручонки.

Нырнула под одеяло к мужу.

– Что смеешься?

– Да так, ерунда, – и она изо всех сил прижалась к любимому. А в голове всё вертелись слова сына, пока, затихая, не уступили место крепкому сну: «Я всегда буду любить тебя!»

* * *

Хорошо в теплый вечер прогуляться по Мадриду. Солнце на прощанье краснеет, стесняется. От парка «Ретиро»^[4] тянет травой и уличными пончиками. Звенят кафе, жужжат автомобили, щелкают каблуки. Город улыбается, выжимая, выгоняя, выдавливая печаль и грусть. Но был тут один пешеход, что возвращался домой будто тюбик закупоренный. Мадрид то так подмигнет зеленым светофором, то эдак распахнет роскошный вид, а все никак.

В плохом настроении пришел домой неподатливый мужчина. Сил на разговоры не было. Будто тело прокрутили сквозь мясорубку, а голову перегрузили, как жесткий диск. Говорили же родители, не иди в дипломаты! Но он мечтал о профессии, связанной с командировками, с того самого раза, как впервые увидел море.

– Что угрюмый-то такой?

– Ничего.

– Не увиливай.

– На работе опять интриги плетут. Как бы в Никарагуа не отправили.

– Да ладно?

После стремительно исполненного супружеского долга жена достала книгу из ящика прикроватной тумбочки. Муж не спешил сделать то же самое.

– Знаешь, я не уверен, что правильно поступил.

– Ты про письмо Анастасии Владимировне? Ну ты же знаешь, нам понадобятся дополнительные расходы: врачи, кроватка, всякие мелочи. Да и ей пора бы уж перестать упрямиться. Таким людям нужен особый уход.

– Да уж, скорее, к моей маме нужен особый подход.

– Не переживай. Как только она узнает, тут же все поймет. Она так тебя любит!

Он отвернулся и сделал вид, что уснул. Он думал о том, что надо купить билет в Москву и поговорить с мамой. Но начальник не даст отпуск еще месяца четыре, а жене нужно будет все объяснять, и она обязательно поймет, но сначала будет дуться, а это невыносимо…

Ему снилось море и тетя Маша. Она смотрела, как он тонет, и не шевелилась.

Незнакомка

В декабре я всегда на мели. Мело. Снег залеплял глаза, в четыре часа дня темень уже окутывала действительность. Я шел по старинному баварскому городку в надежде встретить знакомого, чтобы тот угостил меня. В центре всегда прогуливались мои сокурсники, но в такую погоду за воротниками, шарфами и капюшонами трудно кого-либо узнать.

Холодно, голодно, тоскливо. Город усыпали крошечные огни, складывающиеся в звезды, елочки и прочие рождественские знаки.

Я шел медленно, без цели. И заметил ее.

Стройные ноги в кожаных сапогах, строгое серое пальто, объемный шарф и золотые волосы, будто гирлянда тех самых огоньков, – все это было, безусловно, прелестно, волнительно, но только ее лицо было и торжеством, и безумством, гипнотизировало моментально. Девушка смотрела под ноги и шла, немного наклонившись вперед, как маленький храбрый солдатик, противостоящий злому ветру. Когда я прошел мимо, она даже не подняла глаза, а я застыл на месте, ошеломленный, потерянный и уже влюбленный. Развернулся и последовал за мечтой.

Сладкое томление так резко взорвалось во мне, что я был готов немедленно напрыгнуть на нее сзади, обнять и унести. И даже если бы она оказалась вздорной идиоткой (о, сколько я пострадал от вздорных идиоток!), я бы никогда-никогда ее не отпустил.

Я шел за ней и старательно выдумывал, как мы можем познакомиться. Хотелось найти грациозное решение, и как можно скорее, но оно все время ускользало. Необходимо действовать быстро.

Мне часто снился сон, когда я должен что-то предпринять, и даже знаю, что именно. Например, стою на рельсах, и на меня несется поезд, и нужно всего лишь сделать шаг в сторону, но я его не делаю. Какое-то извращенное наслаждение растекается по телу в такие секунды. Наверное, потому, что я все же знаю, что нахожусь в пространстве сна, ведь в реальности подобное развлечение едва ли доставило мне удовольствие. Во сне же одновременное ожидание краха и щекотливое бездействие несли блаженство. То же самое я испытывал тогда, на улице, наяву. Мечта зашла за стеклянные раздвижные двери к банкомату.

Я смотрел, как красавица вводит пароль и забирает деньги, и не мог не заметить, что купюр было великое множество и все крупные. Внезапно я понял, что ее идеальную фигуру обнимало кашемировое пальто, что мех на нем с живого зверя, а сумка стоит как моя зарплата за три месяца – все же за нее отдал жизнь самый настоящий крокодил. Я обнаружил, что лучшее в мире лицо светилось в обрамлении бриллиантов. И когда она элегантно заправила прядь за ухо, я уже не думал о нежной коже между розовой ушной раковиной и фирменным шарфом. Я думал о деньгах.

Ангел вышел и свернул с главной улицы в переулок. Лицо мне разрывала кровь в такт ударам сердца и невпопад с ударами ее каблуков о мостовую. Вокруг ни души. Мне страстно захотелось ее. Ограбить. Необходимо действовать быстро.

Недавняя истома с новой силой захватывала тело. Я бросил старые привычки, я честный студент, я кручусь на двух дополнительных работах, и что же? В воскресный день болтаюсь по городу голодный, в надежде найти угощение! Достойно ли это ученого и честного мужчины? Нет, решительно недостойно. И ведь ничего не стоило вытащить кошелек, как меня научил отец, чей дед прославился еще на Хитровке^[5]. Воровство у меня в крови. Изящно, так, что она даже не заметит, я мог получить огромную сумму денег, пойти и сам кого-то угостить. Запить и пропустить лекцию. Или даже съездить с хорошенькой девушкой в Берлин на выходные. Не ангелом, но просто симпатичной – мне будет достаточно. Запах пшеничного пива и жареного мяса уже баловал ноздри. Фантазия живописала, но кто-то грубо нас прервал.

Для Баварии откровенный грабеж – дело неслыханное. Однако я не только слышал, но и видел, как из мглы отделились три крупные фигуры и по-русски потребовали: «Гони бабло, сука!»

События настолько противоречили и сонному пряничному городку под снежным пледом, и ангелу с крокодиловой сумкой, что мне стало девушку нестерпимо жаль. Я вспомнил ее нежное лицо, я видел хрупкую фигуру на каблучках… В нашем с ней гипотетическом будущем она дышала «духами и туманами»^[6], а они так грубо, хотя и на великом и могучем… Я испытал буквально физическую необходимость спасти девушку. Я никогда не был смел, но антонимичные чувства, посетившие меня за последние пятнадцать минут, раздвинули границы волнений, доселе мне доступные. Необходимо действовать быстро! Я не думал, я не мешкал, я двинулся вперед, тощий, неустойчивый, голодный рыцарь против трех гор мускулов.

Но мне пришлось резко остановиться, так что они и не заметили надвигающейся угрозы.

Передо мной разыгралась сцена из боевика. Ангелу на каблуках, чтобы повалить бугаев, понадобилось ровно столько времени, сколько мне, чтобы протащиться двести метров навстречу опасности, зажмурив глаза.

Она не летала вокруг собственной оси с ногой-копьем и рукой-молотом, не вырубала наотмашь локтями, но тремя четкими ударами ребром ладони по кадыкам заставила ребят прилечь. Затем побежала мне навстречу, по дороге схватила за руку, и мы понеслись. На лету я раскрыл рот и почувствовал неприятный запах голода, исходящий из желудка.

Через пять минут, показавшихся мне вечностью, мы остановились, и она, ни капли не задохнувшись, предложила:

– Пойдем выпьем! Я угощаю.

Эта сука Мариванна

Из нутра вверх, к горлу, подступило возмущение: «Эта сука Мариванна!»

На улице темень, хотя было не так уж и поздно, – что поделаешь, зима! Окно квартиры Анвасильевны, семенившей домой, превратилось в телевизор: горел свет, какая-то сгорбленная фигура то и дело мелькала из стороны в сторону, слева направо, справа налево. Не показалось.

«Надо было забрать ключи у соседки! Так и знала, что она в мое отсутствие бегает ко мне и ест колбасу. А я-то думала, что сумасшедшая! Что маразм подступил! Нет, вот она – причина вечно пропадающей еды, переставленной посуды и черт знает чего еще эта там у меня выделывала! Ну я сейчас задам ей жару! Я ее волосенки-то жиденькие пообрываю». Анвасильевна погладила свою шапку, туго набитую скрученной седой косой. Мелкие шажки крепких ног набирали скорость. «Хорошо еще, что зрение меня не подводит. Далеко гляжу!»

Возмущение подгоняло старое тельце Анвасильевны, избивая гневом, словно хлыстом. Она ловко взобралась по лестнице. Ждать лифт не было мочи. Осторожно повернула ключ. Затаилась в прихожей. «А эту нахалку наглость будто омолодила! Вон какие шаги твердые, что-то там сгребает на кухне. Так, я сейчас тихонько подкрадусь и напугаю ее…»

– Попалась! – Старуха запрыгнула в комнату, словно черт из табакерки. Подняла руки вверх, глаза выпучила да так и застыла. За столом сидел мужик в маске.

– Помогите! – просипела она.

– Которая кусалась, – ответил ей обладатель южного говора.

Анвасильевна сидела связанная в собственном шкафу и проклинала Мариванну.

– Эта сука Мариванна, если б не она, уж я б догадалась милицию вызвать!

Плевать или наплевать?

Мужчина заселился в гостиницу. Ростов-на-Дону не Париж, но всякая смена обстановки нравилась Сергею Владимировичу. В Москве, с брошюр, загородный отель хвастался европейским комфортом. Но в Ростове стыдливо прикрывал торчащую то тут, то там советскую плоть легковесными нашлепками капитализма. Наименования номеров, блюд и услуг конфликтовали с предметами. В «роскошном, но уютном спа _“Турмалин”» – потрескавшаяся плитка, за «изысканным десертом _“Экзерсис”» скрывались банальные булочки, а в «комфортабельные сьюты _“Весталия”» нет-нет да и заглядывали тараканы.

Сергей Владимирович приехал из столицы за рулем, измотался и измочалился. Первым делом он позвонил в обслуживание номеров, чтобы заказать бутылку водки и что-нибудь покушать. Уже через десять минут молодые ребята принесли ему добротный кусок мяса с картофельным пюре и запотевший графин. Номер Сергея Владимировича был тесным, но официанты проворно разместили яства на широком подоконнике, расстелили белоснежную салфетку на коротких бедрах посетителя, только что не мясо пожевали. Без запинки и не без юмора ответили на вопросы, настроили кондиционер и, слегка поклонившись, ушли. Они явно хотели угодить, но не ставили этим желанием в неловкое положение. Выходило естественно.

Ныл летний вечер. И кому не захочется выкурить сигаретку-другую на балкончике после пары рюмок и вкусного ужина? Хорошо! Но что-то меленько царапало душу.

Когда молодые люди собрались уходить, Сергей Владимирович сунул им сто рублей – все, что было в кармане.

Вот оно!

«Такие ребята молодцы, все принесли вовремя, вежливые, чистенькие, улыбались, а я с чаевыми продешевил. Ну что им сто рублей на двоих? Надо было дать больше!» – Владимирович стукнул кулаком по перилам балкона, куда он все-таки вышел, но пока не закурил. Влажные, слегка навыкате глаза смотрели вдаль, в лесную чащу, в поисках сочувствия. Погоды стояли уютные, и дождь с грозой не спешили разразиться, чтобы аккомпанировать затруднению героя. Боли от удара он не почувствовал, ладонь не разжал, но перехватил ее снизу левой рукой.

«Отель полупустой даже летом, я, может, вообще последний, кто закажет еду в эти выходные. Как нехорошо получилось! Сам ведь когда-то подрабатывал официантом. Ах, это лето девяносто пятого и Нинка в красном купальнике… – Даже Нинкино загорелое тело не изменило вектор тяжелой мысли Сергея Владимировича. – Они точно расстроились, а может, и возненавидели меня. Да точно возненавидели! Насмехаются над старым козлом и уже наверняка придумали противное прозвище».

Сергея Владимировича передернуло. Не любил он, когда не любили его. Все загундело внутри, заворочалось. Что делать?

Он попытался отвлечься чтением. Книга лежала на столе – видимо, кто-то забыл (или намеренно оставил?) в номере, причем этот кто-то явно был шибко умным: не каждый станет читать Катулла^[7]. Сергей Владимирович не был знаком с автором. Открыл наугад. Прочитал первую попавшуюся на глаза строчку: «А вот челнок, вы, иностранцы, видите…»^[8] Книга захлопнулась. Телевизора не было. Интернета тоже.

Сергей Владимирович позвонил приятелю из Ростова и узнал, сколько принято тут оставлять на чай. Вдруг по местным меркам сто рублей – очень даже? Ну пусть не очень, но не позор? Только расстроился.

Он стал вновь корить себя за непредусмотрительность. Ведь мог бы подумать о такой мелочишке заранее, а не позориться ста рублями. Вот если б парни не были так предупредительны, он доел бы ужин, чуток напился и лег спать. Но чужая вежливость всегда налагает обязательства.

Так маялся московский гость, пока не решился: «Надо заказать десерт и дать чаевые как надо». Да и сладкое он любил. Настроение резко поднялось, он снова вышел на балкон и все-таки закурил. Сергей Владимирович улыбался собственной находчивости. Наслаждение было полным.

Антон и Костя дружили недавно, но крепко. Подрабатывать официантами летом тоже решили вместе.

В то воскресенье они очень обрадовались позднему заказу еды в номер. Им как раз не хватало совсем немного, чтобы сводить подружек в кино и чувствовать себя не стесненными в средствах. Сергей Владимирович показался им солидным и щедрым. Молодые, они изначально всех оценивали положительно, пока люди не доказывали обратное.

Антон и Костя старались. Принесли все вовремя, даже не доиграв партию в дурачка. Не забыли употребить волшебные слова. Они ждали чаевых, а сто рублей ждали их.

Парни хором проартикулировали губами «мудак», как только за ними закрылась дверь. Решили, что мужик – полное говно, а девчонкам надо позвонить и перенести кино на завтра. Они вернулись к партии дурачка, махнув по рюмке огненной воды. Через пятнадцать минут их смена заканчивалась.

А через десять минут Сергей Владимирович заказал десерт – блинчики со сгущенкой. Пока их готовили, друзья думали, как насолить жадному мужику.

Получив блюдо, они шли по еле освещенной дорожке к корпусу, где жил Сергей Владимирович, и смаковали предстоящую месть. На крыльце корпуса они сняли с тарелки прозрачную пленку, аккуратно развернули блинчик и смачно плюнули в начинку. Затем, закатав обратно блин, с чувством выполненного долга и восполненного достоинства, отправились обслуживать клиента.

Он с нетерпением их ждал. Заранее достал купюру из кошелька и положил в карман. Мужчина с удовольствием и облегчением отметил, что юнцы снова вежливо улыбались, несмотря на сто рублей.

Друзья еле сдерживали смех, когда Сергей Владимирович протянул им пятьсот рублей, тепло посмотрел в четыре глаза и пожелал спокойной ночи.

Парни молча спускались по лестнице. И только на улице Антон спросил:

– Может, рассказать мужику про плевок или принести новое блюдо? Ну, что-нибудь наврать.

– Мужик вряд ли оценит нашу честность, а без работы до конца лета с девчонками в кино особо не походишь, – мудро помыслил Костя.

– Но это же так просто, – спустя минут пять опять настаивал Антон. – Скажем, что блюдо перепутали, что блинчики эти с мясом и их очень ждут в другом номере.

Но Костя заметил, что повариха-сволочь заставит платить по счету их, а блины как раз пятьсот рублей в меню и стоят.

– Ну как же тебе не противно?

– Да противно, просто ничего уже не поделать.

Антону кино не доставило никакого удовольствия. Он думал о том, что был бы счастливее, доигрывая партию в дурачка под водочку с другом, чем сейчас, с обалденной девушкой, которая в темноте жмется к его плечу. Костя верил, что из всякого опыта можно сделать конфетку, и после фильма пересказал с забавными прикрасами и неотразимой жестикуляцией историю девчонкам. Они хохотали до слез. Но хотя он и смеялся с ними, ему тоже не было весело.

А Сергей Владимирович съел десерт и лег спать. Ничто его не тревожило.

Где я страдал, где я любил

«Жизнь все расставит на свои места», – говорила тебе мама. А ты каждый вечер рыдала в подушку. Ты кусала ее и издавала странный звук, смесь гудка и воя. Подушка не давала ему стать громким, возвращая внутренностям истошный вопль. Он растворялся где-то в желудке, и становилось чуть легче. На наволочке оставался мокрый овал. Я почему-то запомнила твой способ бороться с болью, и в жизни, к сожалению, он мне пригодился.

Тебя бросил Петя. Шесть недель гладил по голове, называл «моя девочка» и дарил шоколадки, а потом ушел к раскрашенной кукле из сказки. К дуре этой, на Белоснежку похожей. Тогда мы ненавидели всех брюнеток.

Если б не Петька, а Васька или Савка ушел от тебя, было бы не плохо, а неприятно, ты уверяла. А Петька как кусок сердца, ты уверяла. Только с ним тебе было всегда весело, всегда интересно, всегда! В жизни так только раз бывает, ты уверяла. А я верила, представляешь? Даже о такой же любви мечтала. Чтоб никак от нее не избавиться. «Дура, иди домашнее задание лучше сделай!» – говорила мама. А ты отвечала, что не можешь. Она хлестала тебя мокрым полотенцем, улыбалась и обзывала дурой. Ты начинала отбиваться, немного ее ненавидеть, и становилось легче.

Когда на работе меня обвинили в краже платков, я пришла к твоей маме и попросила и меня отхлестать. Она, конечно, с удовольствием, но ненавидеть ее, даже немного, мне не удавалось. Поэтому больше я ни о чем таком не просила.

Ты печально смотрела из-за угла, до сих пор помню ваш обшарпанный деревянный кухонный угол с красной обшивкой. Я часто жалела тебя, но тогда впервые мне вдруг стал противен этот твой грустный, равнодушный к моему горю взгляд, эгоистичный взгляд страдалицы из любви к страданию.

Даже в тот вечер ты заставила меня выслушать какую-то нелепую историю о том, как ты столкнулась с ним в булочной. Я ненавидела Петьку. Казалось, ненавидела так же сильно, как тебе казалось, ты его любила. Теперь-то, конечно, нам не восемнадцать лет…

– Ну ты разошлась! Чаю подлить?

– Ну а как же? Вот эти твои слова: «А когда-то ведь я по нему с ума сходила»… Ты не сходила с ума, ты просрала наши лучшие годы, точнее год, тот самый год! Когда надо было целоваться и улыбаться так, чтобы мышцы лица уставали.

– Не преувеличивай!

– Я? Кто за этим Петькой несчастным следил и встречи подстраивал? А по вечерам кусала подушку и дралась с мамой я? Кто не ел и гулять со мной не ходил, даже когда мне хотелось-хотелось? Кто был способен радоваться не больше часа, а потом видел какую-нибудь нелепицу, вроде цветов, которые он тебе как-то подарил, – а ромашки в деревне летом немудрено увидеть – или прическу такую же у другого парня, и выпадал? Все, уходил от меня прочь? Подруг осталось у тебя только две, а ведь ты была самая популярная на первом курсе! Только я и Анька могли любить тебя, несмотря на этот постоянный треп о Пете, его глазах и невероятном шарме. Аня была тоже невзаимно влюблена, вам было что обсудить, а я просто люблю тебя.

– Не повезло.

– Ну ладно, зато тебе повезло! – женщина расхохоталась.

Подруге смех не понравился. Две женщины сидели на кухне в огромном загородном доме.

– Не говори, а что могла натворить тогда… Я, когда дверь открыла, сразу не узнала. Сантехника ждала, а не несчастную любовь всей жизни. Его на кухню отвела, кран показала, и тут меня пронзило. Взгляд, знаешь, у него все тот же. Я не поверила! И первая мысль, представляешь: надо будет тебе позвонить и рассказать. Он выглядит уже стариком, а ведь наш ровесник. Половина зубов – золотые, другой половины нет. И сижу вот на твоем месте, смотрю на него и думаю: а что бы было, если б он меня не бросил? Жили бы мы сейчас в этом красивом доме или я была бы женой сантехника?

– Прямо риторика Мишель Обамы^[9]. Старое желание не вспыхнуло, значит?

– Тогда за одно прикосновение готова была жизнь отдать, теперь приближаться-то не захотелось.

– Он тебя узнал?

– Не думаю…

– Расстроилась?

– Обрадовалась!

– Права была твоя мама.

Навсегда твой

В вагон зашли молодые люди. Он и она. Рожи счастливые, над чем-то смеются. Присели. Ручки сложили клином на коленках, губки куриной жопкой. Переглянулись шальными глазами и опять давай ржать.

Парень страшненький такой, но с искоркой. Волосы кудрявые, глаза собачьи, нос мясистый, зубы кривые. Он смеялся, раскрыв рот до предела. Казалось, что еще немного – и челюсть выскочит. Но смех его был не совсем искренен. Когда девушка жмурилась от удовольствия, он за ней подсматривал, а хохотал скорее по инерции.

Она же была по-настоящему привлекательна, еще больше от того, что не стеснялась компании неказистого парня, а очевидно ею, этой компанией, наслаждалась.

Я сидел напротив. Мне стало интересно, над чем они смеются. На то было две причины. Во-первых, красивая девушка. Во-вторых, мне отчего-то всегда надо знать, над чем смеются другие. Вдруг надо мной? Но они, черти, не произнесли и слова, а только смеялись и смеялись. Умолкали, переглядывались – и по новой. Точнее, по старой.

Сидели тесно, народу много. Я стал воображать.

Брат и сестра, двоюродные. Или нет, старые приятели? Бывшие одноклассники? Члены книжного клуба? Будь между ними что-то большее, парень наверняка бы это продемонстрировал. В неравных парах так всегда: менее выигрышный партнер постоянно цепляется за предмет своего обожания. То руку положит на колено, то обнимет, то чмокнет невзначай, как бы говоря окружающим: да, в это сложно поверить, но сокровище мое, не тронь! Правда, в глазах парня не было никакой опаски или агрессии.

Они повторяли какой-то свой жест. Стоило парню пальчиком потрясти, как их тела завоевывал приступ мелкой дрожи перед очередным взрывом смеха. Так проехали одну остановку, и не успел я придумать, сколько лет они знакомы, когда поженятся и каких детей нарожают, как мне пришлось остановиться.

Девушка встала.

– Мне выходить.

Парень расстроился:

– Скажи хоть, как тебя зовут?

Девушка глянула куда-то мимо. Парень повторил их таинственный жест, видимо, в надежде напомнить ей о тех славных минутах смеха, которые – вот же, только что – они пережили. Но жест вышел жалким. Девушка улыбнулась в последний раз и вышла из вагона.

А я вспомнил, как много лет назад почти так же, случайно, познакомился с женой на улице. Я поскользнулся на льду, упал и скатился с горки пузом кверху. Еще незнакомая мне «уже двадцать лет как Таня» бесстыже рассмеялась. Пораженный ее наглостью и очарованием, я вновь и вновь падал, скользил с пригорка и на боку, и задом, и сложив руки крестом на груди, и вытянув их вдоль туловища, и на корточках, и коленях, и четвереньках, и еще бог знает как. Конечно, в какой-то момент аттракцион ей наскучил, и она удалилась вот так же гордо, не назвав имени.

Правда я, презрев собственное уродство, все же пошел за ней и настоял на том, что провожу до дома.

– Растяпа, – шепнул я про себя, хотя хотелось в оттопыренное ухо парня.

Я вышел на той же остановке в приподнятом духе. Позвонила Таня:

– На этих выходных дети у тебя или у меня?

– У меня. Но ты, если хочешь, присоединяйся.

– Нет, я на свидание, Сереж. Сережа!

– Что?

– И спасибо, что поменял колеса. Как хорошо, что ты остался навсегда мой лучший друг.

Последний сон Мелинды

Старуха сидела в центре огромной террасы совершенно одна. Поблекшая плитка щурилась на солнце, ей подмигивали слегка выцветшие растения. Не отставали колонны с облупившейся краской. Кресло заунывно скрипело. Предметам и женщине отвечало море. Оно в неспешном ритме встречалось и расставалось со скалами, чьи голые бока были равнодушны ко всему вокруг. Они были выше улыбок. Впрочем, их безразличие ни капли не волновало редкие танцующие травинки и старуху. Она встала с кресла, разложила плед, сняла шляпу и показала скалам язык. Ей нравилось проделывать что-нибудь эдакое, пока никто не видит, а потом смеяться наедине с собой.

Этот плед был ее кроватью и обеденным столом. Так она платила за грехи молодости.

Ее первым грехом был торт. Шоколадный. И он того стоил. В этой главе она бы не поправила ни буквы.

Мелинда росла в строгости, но не какой-нибудь там религиозной, а самой настоящей, телесной строгости. Ее мать настрадалась в детстве, поэтому своих взрастила в лучших условиях – на природе. Они ели только фермерское, гуляли по четыре часа в день, обязательные физические упражнения – несколько раз в неделю. Прием пищи и сон строго по расписанию. И ничто не могло этому помешать. «Где же они жили, в лесу, что ли?» – спросишь ты. Так и было. Они жили в лесу.

Но как же в лес пробрался шоколадный торт?

Мать не была глупа. Она понимала, что здоровому телу все же придется на какой-то период обмакнуться в нездоровую городскую среду. И проводила тренировки. Выезжали в ближайшие городки. Мать подводила детей к витринам кондитерских, выискивала самого неприглядного посетителя и неистово тыкала в него пальцем. «Вот что бывает от сладкого!» – говорила она тихо, словно шипела. И плевалась, и мелкие брызги слюны на стекле марали привлекательную вывеску.

На обратном пути ее верхняя губа тряслась на ухабах под подозрительным слоем белой пудры.

Они повстречались в общаге. В лесу институтов не было, и Мелинда поступила. Мама справедливо считала, что главное она заложила, а дальше пусть сами.

Он стоял посреди кухни: одинокий, доступный, привлекательный, чужой. Мелинде стало любопытно. Она села, сложив руки по-ученически, и посмотрела ему в глаза, в розочки кремовые. Запах. Наклонилась ближе. И никакого отвращения, никаких пальцев матери, несмотря на годы тренировки. Отлично понимая, как бескультурно поступает, Мелинда ткнула пальцем в торт, потом в рот, потом в торт, потом в рот, пока торта не стало.

Торт запустил серию других грехов. Во-первых, она взяла чужое. Во-вторых, она соврала, что не видела никакого торта и вообще не знает, как выглядит «эдакая гадость».

Отношения с соседками были подпорчены, но ее это мало волновало. Мелинда повторила страдания матери, несмотря на здоровый зачин. Восторг от шоколадного торта хотелось продлевать бесконечно. И она продлевала. Блевала и продлевала – желудок-то не резиновый.

К середине жизни она так и не пришла к истине золотой середины, приняв ее лишь умом, но не телом, не сердцем. Потому и пледом наказали, и с террасы не выпускали, и ставни закрывали, и окна занавешивали, чтобы не видеть. Но поделать нельзя ничего. Старуха была там, на воздухе, вовне, и никуда не девалась. Она улыбалась скалам.

Был ведь и другой грех. Федерико. Он тоже стоял посреди комнаты – одинокий, доступный, привлекательный, чужой. И точно так же она его попробовала, пока не съела целиком. Вот до самой последней бисквитной крошечки.

И глаза у него были как розочки кремовые. То есть масляные. Сладострастник. А Мелинда, черствая и поджарая, как корочка хлеба, Мелинда, запросто села напротив за стол, сложила руки по-ученически и объявила:

– Вы мне нравитесь.

И никакого отвращения. Секс. Не прямо на вечеринке, конечно.

Опять она взяла чужое. Федерико, хоть бы и сладострастник, а ходил уже в женихах.

Мелинда все время врала и упрямничала, что нисколечко его не любит. Да, понравился, но вообще-то нравятся ей многие. Этим она его до исступления доводила. И сексом. «Эдакая гадость».

Отношения с соседками тогда и вовсе испортились. Ведь они были подруги невесты Федерикиной. Но Мелинду это мало волновало. Он открыл ей новое блаженство, и ей хотелось продлевать его вечно.

К середине жизни она мужчину замочалила, замучила, заездила до полного исчезновения. Сладострастник проклятый. Не выдержал, умер на полпути, весь кончился.

Бежать-то он пытался не раз. Но возвращался, признавался в грязных изменах и тряпкой в ногах валялся, пузырчатыми соплями растекался, в окошки высовывался.

Она поджимала рот, отводила глаза, а внутри гоготала. Потому что опять победила. Потому что кайф вернулся. А что грязное без нее было – из сердца выметала. Покаялся – значит, не было.

Он убегал от холода ее, от взгляда сурового, от понимания, что плюнет – он не только высунется, но и прыгнет вниз.

И знала, что мучит, что тут сплошное физическое, да и плюнет, пожалуй, когда-нибудь. А он раз – и кончился. Неожиданно. А винили зачем-то ее.

Да те грехи-грешочки волновали живущих в белом доме с террасой для полноты чувства, в довесок. Конкретно ненавидели ее за третий грех.

О, это был самый страшный, самый настоящий грех, противозаконный в буквальном смысле. Героин.

Она так и помнит, как он сказал: «Надо в этой жизни все попробовать». Тот, второй, после Федерико.

Старуха на пледе перевернулась на живот, подперла подбородок руками. Расхохоталась. Девочкой думала, что эдакая гадость никогда ее не соблазнит. Она боится уколов! Чтобы так унизить свое тело: ни одно удовольствие того не стоит.

Было красиво. Красный бархатный диван, она – зрелая, но привлекательная, белая нога с гладкой кожей из разреза платья. А на фоне – окна во всю стену, на фоне – огни, на фоне – джаз.

Он полз по ней, как змея, сильными руками, от которых она была без ума. Загорелые, со взбухшими венами, на ее белой ноге. Она и не помнила, как он уколол, как затягивал жгут на тонкой лодыжке. А кайф – кайф она помнила хорошо. Ни торт, ни Федерико и рядом не стояли. И рука загорелая померкла.

Старуха обернулась: рассыпался белый дом с верандой, и внуки на лошадках, и дети за закрытыми окнами. Летит нога в красных шортиках и гольфике, летит яблочный пирог, летит кресло с пятном от томатного сока, летит деревяшка, на которой отмечали рост. Все в дыму, крошке. Будто на гриб-дождевик^[10] наступили. Сама наступила.

Ничего не будет.

На шее затянули веревку и потащили вниз со скалы, били о камни, не дали мечтать, выбивали нелепые фантазии, как пыль из ковра. Героин – не Мелинда, измен не терпел. В самом низу швырнули в море, шамкающий рот заглотил соленую воду, легкие загорелись.

Но и это все неправда. До старости Мелинда не доживет. Она умрет сегодня ночью. От кайфа и за грехи. За закрытыми ставнями ей не простят, что она не позволила им быть.

Со знанием сознания

Семен грабил. Он срывал сумки, разбивал стекла, швырял людей, любил унижать. Страсти или искусства карманника в нем не обнаружилось: не хватало ни таланта, ни известного обаяния. Но, самое главное, Семену был важен процесс, а не результат. Не остаться незамеченным! Жертва должна понимать происходящее, делать пуганые глаза, демонстрировать беззащитность и панику. Он, словно хулиган в детском саду, был рад толкаться и пихаться.

Семен раскусил кайф грабежа в старших классах и решил, что высшее образование ему незачем. По меркам быдла из спального района зарабатывал он шикарно. Понимал, кому сбыть награбленное, и другие знания его не прельщали.

Однако была некая странность, противоречие в его простецкой нахальной натуре. Перед тем как совершить преступление, хотелось своеобразно настроиться. Разглядеть в жертве зло, омерзить и осудить ее так, что и грабеж вроде как благословлен свыше, ведь будущий пострадавший – сам порядочная тварь. Оправдываться стыдно, и он никому о необходимости уничижительных фантазий не рассказывал. Упивался ими в одиночку. Как инструмент не заиграет без настройки, так и Семен не ограбит без мысленного проигрыша из грубых фраз. Чаще всего обвинялись женщины, и обвинялись в праздности.

– Безмозглая идиотка. Богатая дочурка. Все на халяву досталось. Ни дня не работала. Постелью взяла…

Так он обычно себя заводил, прибавляя по вкусу обильную матерщину.

В тот день он не собирался «работать». Выходной, солнце печет сюрпризом, Семен в духе, Семен на пути в палатку за пивом. На глаза ему попалась Элечка. Дорогое пальто, шикарная машина… Привычное чувство взвилось, воображение радостно спустили с цепи.

Элечка была, можно сказать, нищая, если сравнить с Семеном. Она существовала с матерью-алкоголицей в комнатке за МКАДом. Вопрос денег был вопросом не лишних колготок, а скорее еды, поэтому со школы она работала. Элечка выживала трудом и чудом, но в институт поступила. Тянуться вверх помогало благополучное раннее детство. Лет до трех о ней заботились, хорошо кормили, даже закаляли и книжки читали. Потом папа умер, а мама спивалась – но не вдруг, а потихонечку, потому и до школы какое-никакое воспитание и крохи ласки Эле перепадали. Фундамент заложили хороший, мораль не искривлена, и Эля стремилась не к чекушке и посиделкам в подъезде, а к теплу человеческому и знаниям букварным. Аккуратно берегла надежду на лучшее будущее, ведь без нее проще лечь и сдохнуть.

И Элечке солнце светило сюрпризом в тот день. По выходным она мыла чужие вещи: полы, посуду, белье, ванны.

В тот день дверь ей открыла женщина с надутым от слез лицом. Элечка привыкла в таких случаях надевать шапку-невидимку. Ей нравилось чудо устранения, будто кто-то иной оттирает грязь. При ней не смущались ссориться, драться, хамить, переедать. Но был в той незнакомой женщине страшный надрыв – Элечка быстро и безошибочно его узнала – и не осмелилась ничего надевать. Хозяйка не фыркнула, отозвалась, только завыла и стала мелко трястись в худеньких руках Эли. Женщина приняла сочувствие с благодарностью отчаянно искренней, поэтому Элечка стала действовать: нашла чай, заварила, капнула туда коньяку, набрала Лиде ванну, выслушала. Ни смертей, ни болезней.

Муж бросил.

Эля пустым не сочла. Ее тоже бросали.

Болтать было интересно. Лида переключилась: советовала и даже поучала. «Я смогла, и ты сможешь», – выдувала Лида вместе с сигаретным дымом и болтала голыми ногами, свисающими с подоконника. Мужа обсуждали только первый час в ванной под чай с коньяком, а теперь грелись у окна в комнате и строили план, как Эле выбиться в люди.

– Вот о чем ты мечтаешь? Я бедной студенткой мечтала о дорогой красной помаде. Чтобы достать из фирменной косметички, и все подруги от зависти сразу сдохли. – Лида заржала. – Нет, ну глупо, но вот дорогая красная помада была для меня воплощением успеха. Я под эту мечту и профессию выбрала. Сейчас!

Лида убежала в комнату и притащила стопку модных журналов. Шлепнула на подоконник.

– Эту я красила, и тут. – Лида с гордостью тыкала красным ногтем в подписи мелким шрифтом.

– А я машину хочу! Пацаны научили на ручке водить, я часто их пьяных развозила. Обожаю дорогу.

– Ой, ну это легко же совсем. Держи! – Лида вытащила брелок из сумки.

– Не, я не могу. – Эля не верила. – А права, доверенность?

– Да брось, ты так, недолго по району и возвращайся. Я пока насчет мужа подумаю. И пальто накинь мое, гулять так гулять!

И Элечка выпорхнула из добротного дома в дорогом пальто к шикарной машине.

«Проклятая сука. Тупая мажорка. У тебя машин еще целый гараж. Ненавижу!» – Семен не сдержался. Элечка не покаталась.

Через несколько лет у нее будет хорошая работа – и не надо мыть чужого. Но это после больницы, недолгого рабства у Лиды и года работы без выходных. Даже машина в кредит во дворе. Серым, мясистым неудачами днем Элечка поедет в магазин. Когда машину только купила, каждый раз за рулем визжала, в окошко хотелось нагло бросать: «У меня есть машина!» Обкатку за неделю прошла: знакомых и не очень развозила по краям столицы. Поскорее хотелось сильно нажать на педаль. Но с тех пор год ушел, и потому настроение на нуле могло быть и за рулем.

Припарковалась далековато и с ненавистью смотрела на джип, раскорячившийся у входа в супермаркет, где стоять было нельзя. Без водителя. Элечка думала: «Какая я хорошая и скромная, и какие наглые бывают люди, и как они раздражают, и где же та интеллигентная среда, в которой хотелось бы крутиться, и где те искренние и отзывчивые, и когда же кто-то подумает обо мне». Она представила бугая, несущего жирные пакеты для жирного коротышки. Мысли в ней бродили, гадя, минут пять, пока из супермаркета действительно не вышел жирный бугай, но жирные пакеты он не нес, а вез вместе со старой инвалидкой в кресле-каталке. Пересадил ее на заднее сиденье, заботливо пристегнул, а коляску и покупки аккуратно утрамбовал в багажник.

Отвез сестру хозяина домой, оставил джип на стоянке и спустился в метро. Людей мало, напротив сидела девушка. Одета нарядно. Платье, каблуки, волосы хитро уложены. Красавица. Однако лицо скорбное. И Василий потихонечку завел ворчание: «Все девушки сейчас недовольные, угрюмые, будто кислых щей наелись, особенно молодые, а ведь они в жизни не знали настоящего горя. Васильевна не ходила с десяти лет, но всегда на лице ее улыбка, находит каждому доброе слово. А ты юная, симпатичная, позволяешь себе уныние, что один из смертных грехов…»

Когда выходил из вагона, зло прошептал: «Тьфу на тебя».

Но девушка не заметила, наушники наполняли голову печальной песней и почему-то изображением расстроенного грязного мальчика с воздушным шаром. Она пыталась заплакать. Смеяться, удивляться, гневаться получалось хорошо, но слеза никак не хотела катиться по собственному велению и хотению! Она ехала на экзамен по актерскому мастерству. Плакать там не пришлось, потому все получилось неплохо, и девушка отправилась к подруге, улыбаясь прохожим. Подруги они были относительные, потому что недавно познакомились, но Настя жила неподалеку от института и была дома, а актрисе хотелось в гости.

Настя снимала уютную квартирку в центре и сильно раздражала. Хотя и угощала пирожными вкусными, но рассуждала о дурости. Приходилось слушать, как к Насте пристает начальник, просит приехать к нему домой во внеурочное время. И как же ей поступить, ведь она ничего такого не хочет, но, видимо, ехать придется…

«Безмозглая. Какими путями такие мысли приходят? Спать или не спать – вот уж действительно в чем вопрос. А у меня надежды, карьера, будущее!» Она с чувством превосходства ела Настины пирожные, кивала и лелеяла презрение. А Настя любила делиться внутренним, не деля на пристойное и неуместное. Она не хотела мерзостей, но другим легко быть честными. Другим одинокие мамы не жужжат: «Не будь дурой, езжай, или я перестану тебе снимать квартиру, устраивайся ты в жизни, наконец! Висишь на мне грузом, я все для тебя делаю, думаешь, просто так ты такая красавица уродилась, я уже тебе и грудь, и нос…»

После приятельницы Настя вышла прогуляться. Вечерело, от разговоров и мыслей хотелось проветриться. Она зашла в кафе к друзьям, молодой женатой паре. Марина весело щебетала, муж хамил. В конце встречи жена оплатила счет, сама пригнала ко входу машину, принесла из гардероба одежду. Настю бесило угодническое поведение подруги, но еще больше бесил муж, который не только не был рад заботе, он был груб и придирался.

Пока они выходили из кафе, он как будто в оправдание Марины прошептал на ушко Насте:

– Ты тоже из тех, кто был в курсе ее измены?

Он никогда не простит жену, как она вину ни приглаживала, чтобы не сильно торчала. Муж сосредоточился на боли. Буквально. Вечером он покупал продукты в супермаркете и специально задел тележкой нагнувшуюся за йогуртом женщину. Побольнее.

А она схватилась за бок, потерла, чтобы, не дай бог, не синяк, и весело подумала: «Это знак. Не стоит мне тортик брать». Напевая песенку, пошла к кассе. «Бедный неуклюжий мужик! Ему, наверное, так стыдно было, что убежал, не извинившись. Наверняка тележка плохо управляется. Сама страдаю, когда много продуктов беру…»

– Привет, Семеновна!

– Ой, лапушок, здравствуй! Я вот, видишь, набрала кучу всего, но от тортика воздержалась, – и заржала. Показались стертые коричневые полоски зубов, мелко затряслось жирное тело.

– А пацан твой как?

– Семушка? Да отлично, он же у меня самый лучший и умный, вы знаете, с каждым месяцем зарабатывает все больше и больше, а ведь недавно, пацан, школу закончил! Я его, конечно, всегда хвалю и благодарю, на пенсию колбаской себя не особенно побалуешь… – и Семеновна улыбнулась, слава богу, не до смеха, но сверкнула глазами на три свертка в тележке.

Кто выключит будильник?

– Ты собираешься вставать, черт же тебя подери?! Выключай мой любимый будильник – могла бы, в окно выбросила! Слышишь?!

Меня раздражает, когда ты его не слышишь. Каждое утро эта пытка «мелодичной и заряжающей энергией композицией», пока ты не соизволишь высунуть из-под одеяла руку-жердочку и нажать «стоп».

Никто не думает, что и постели нужен отдых. Ночью мы усердно трудимся, поддерживаем ваши тела, аккуратно качаем в колыбели снов, перекатываем с бочка на другой и отгоняем волчков. Но лично у меня и днем, в официальное время «кроватного» покоя, не получается расслабиться, спокойно вздохнуть.

От тебя ушел муж. Полгода назад. И теперь об меня ты вытираешь слезы, мне доверяешь тайны, в меня куришь и кидаешь колючие крошки. Я устала от несправедливого отношения и хотела бы тоже уйти. Но не могу.

Обычно ты скидываешь с себя одеяло и долго смотришь в потолок. Потом идешь умываться. Я прошу шкаф деликатно намекнуть: «Открой меня, внутри много интересного». Но ты никогда меня не слушаешь. Все в той же несвежей пижаме накрываешься одеялом. В недолгие короткие минуты, пока тебя нет, я надеюсь, что ты приготовишь себе нормальный завтрак, откроешь окно, улыбнешься новому дню. Представляю, как ты красишься, надеваешь юбку и убегаешь из дома – по делам. Я хочу, чтобы у тебя завелись дела.

Но ты хрустишь сухой гадостью и открываешь ноутбук. Заказываешь продукты и одноразовую посуду на следующую неделю. Закончив, ты чувствуешь, что достаточно поработала, и открываешь новости. Потом смотришь романтическую комедию, ваш альбом с фотографиями, долго глотаешь слезы. Криком давно не орешь, а беззвучно так и продолжаешь плакать, даже капли не вытираешь. За день ты встаешь всего несколько раз, чтобы избавиться от дискомфорта. От голода, нужды. Покурить. Зарядку к ноутбуку принести. Иногда тебе хочется чай или суп, но ты терпишь. Слишком лень приготовить. Сначала ты заказывала еду из ресторана, баловала себя. Но деньги, видимо, подходят к концу, и в меня летят крошки чипсов и сухих завтраков. Хотя ты не двигаешься и регулярно ешь, с каждым днем становишься легче. Думаю, это маленькое удивительное везение, чтобы мне проще работалось. Моя награда за безостановочный труд.

Утренние минуты, когда тебя нет, не в счет! Попробуйте спать по несколько минут в сутки, попробуйте. Когда наступают тяжелые времена, судьба любит подкинуть маленькое, но удивительное везение. Люди мимо такого по обычаю проходят, но я – кровать и радуюсь тому, что имею.

Но и страдаю от того, что имею. Страдаю, как та старуха, которой не меняли утки. Собственная дочь мстила бабке за ошибки молодости. За саму себя мстила.

Ты почти слилась со мной, но запустила, забросила, загадила. Даже усталость не так невыносима, как унижение грязью. Я терпелива, но начинаю тебя ненавидеть. Ведь подо мной помойка! От толстого слоя пыли под днищем страдает добрая половина наших, но о такой клоаке я и в анекдотах не слышала. Ты просто скидываешь под меня все ненужное, оно тухнет там, как и твоя жизнь, и миазмы прожигают мою нежную спину. Да, не днище, как ты высокомерно назвала в магазине, когда выбирала между мной и той коричневой страшилой из сосны. А я еще тогда обрадовалась, дура, что ты меня выбрала.

Я, кстати, красавица, хотя в последнее время и чувствую себя неудачницей. С хорошим уходом я могла бы доставить много радости. Вспомни, сколько счастливых мгновений я тебе дарила. Вспомни и забудь. И раз нет человека, который мог бы о тебе позаботиться, сделай это сама, черт же тебя подери, вставай!

Не личной выгоды ради я умоляю тебя встать. Тебя мне жаль гораздо больше, чем себя. Ведь от меня никто не уходил. Наоборот. Мы встретились слишком надолго. Я люблю тебя, но это невыносимо. Уходи! Уходи, шепчу я тебе на ночь. Уходи, кричу с утра. Да, мне стыдно, но я начинаю срываться. Я кричу и кричу что есть сил. Будильник дает мне надежду. Удивительно, что ты заводишь его каждый вечер. А если ты его заводишь, то обещаешь себе что-то, хочешь встать пораньше. Не встаешь, но хочешь же. Есть в тебе намерение, и его можно развить.

Не получилось сегодня, но, возможно, получится завтра?

Ах, так вот в чем дело.

Только кто выключит будильник?

Предложение

Я шел по солнечному бульвару. Карман жгло золотое кольцо. То и дело я запускал туда руку и проверял, на месте ли драгоценность, и, успокоенный, хлопал бока. И так до следующего приступа необоснованного волнения.

А направлялся я в ресторан, где должен был сначала зайти на кухню, договориться с поваром и поместить колечко на вершину любимого пирожного любимой дамы, потом пройти в зал, выпить виски, успокоиться и встретить ее.

Вот я и дошел до пункта назначения. Осталось лишь перейти дорогу. Пока горел красный, я на всякий случай опять засунул руку в карман, вытащил драгоценность и убедился, что там лежит все то же кольцо, которое я забрал из дома. Решив немного подурачиться, я поднял его к небу так, чтобы там поместился солнечный диск. Пока я проделывал этот нехитрый трюк, меня бесцеремонно толкнули. Я потерял равновесие и выронил кольцо. Оно укатилось и преспокойно ждало меня на другой стороне дороги.

Тут загорелся зеленый. Моему старту могли бы позавидовать легкоатлеты. Не успел я дойти до середины перехода, как на моих глазах кольцо подняла маленькая девочка, показала язык и побежала. Однако не в мою сторону.

И откуда в центре города такие маленькие дети без присмотра?

У нее было преимущество: маленький рост позволял ей прятаться за спинами людей и рекламными щитами. Правда, мои длинные ноги в какой-то момент одержали верх над этим несомненным плюсом.

Я догнал ее минут через пять, крепко схватив за плечо.

– Не отдам! – Она скривила губы, потом разомкнула их и положила кольцо в рот.

– Дело в том, что мне нужно это кольцо именно сейчас.

Маленький дьявол лишь пожал плечами. Девочке было все равно на мои увещевания и угрозы, обещания и даже сымитированный сердечный приступ. Она лишь мотала головой, улыбалась время от времени. Мне хотелось схватить ее за золотые пружинки волос и со всей силы ударить о газон.

Но пока я безрезультатно злился, очередной пешеход толкнул в спину уже не меня, а маленькую девочку, и она подавилась кольцом. Я тут же взял ее крошечные ноги и стал трясти вверх тормашками детское тело. Скоро на траве засверкало обслюнявленное кольцо. Я не без отвращения взял его, положил в карман и побежал в ресторан.

Такое оберегаемое, столь долго выбираемое – и все в слюнях! В прозрачной жидкости, в мерзкой пленке, опороченное чужим существом. А сколько часов потрачено на то, чтобы заработать на маленькую прелесть, которая в итоге и принадлежать-то будет другому – пусть и любимому – человеку!

Я шел по солнечному бульвару. Мой карман жгло золотое кольцо. Я не вынимал руку из кармана, стараясь, чтобы кончики пальцев, неизбежно испачкавшиеся в пакостной жидкости, и кольцо как бы висели посреди «просторов» пустого кармана. Но наглая ткань то и дело задевала кольцо в кольце из пальцев. Каждый раз, когда к ним прикасалась ткань, я внутренне содрогался. Горло неприятно скребло, я прибавлял шаг и силился представить, что два моих пальца мне не принадлежат, а витают в небе, далеко, откуда слюням меня не достать.

Наконец-то прохладный ресторан. Прежде чем пройти к столику, я побежал в туалет. На меня без предупреждения напало чувство восторга от предстоящего события, и я, как дурак, улыбался собственному отражению в зеркале, занимавшем всю стену. Оно воспроизводило мою жалкую внешность с трех разных ракурсов, и я подмигивал по очереди себе правому, себе левому и себе центральному. Я мылил руки, смывал следы чужого человека, но неожиданно мои глаза округлились и перестали соответствовать нижней части лица, то есть глупой улыбке.

Кольцо выпало из рук. Оно отскочило от гладкой поверхности и невероятным образом попало в корзину для грязных полотенец. Драгоценности явно не везло: уже во второй раз оно попало в не самую опрятную компанию. Я вытер руки чистым полотенцем, набрал салфеток, снял пиджак и засучил рукава накрахмаленной белой рубашки. Брезгливо раздвигая махровые холмы, я довольно быстро закончил раскопки. Неприятный комок волнения лопнул и растворился в желудке. И вот, когда я изящно выходил из позы склоненного над корзиной, в туалет, конечно же, зашел мужчина. На его лице нарисовались отвращение и удивление. Я слишком долго раздумывал над тем, насколько нелепо было бы объяснять мое копание в столь нестандартном месте. И раздумывал я все в том же изящном положении попой кверху. Получилось, что я как бы замер над этой проклятой корзиной и не мог пошевелиться, будто меня заколдовали, превратив в нелепую статую, предмет интерьера. Я ругал себя, приказывал телу разогнуться, бежать прочь, но оно не спешило повиноваться. Несколько секунд, как предупреждал Эйнштейн, стали вечностью. Красный и потный, я ретировался в тот момент, когда за свидетелем моего позора захлопнулась дверь кабинки. Он так и не увидел, как меня расколдовало. Возможно, он даже удивился моему отсутствию, когда вышел обратно к раковине помыть руки.

Я потихоньку начинал ненавидеть это кольцо. Я не мог положить его в еду, но и зайти в туалет для повторного омовения не представлялось возможным. Опять просторы моего кармана приняли дуэт большого и указательного. Я сидел за столиком и ждал, пока мужчина выйдет из туалета.

И тут случилось страшное.

В ресторан зашла она.

Я криво ухмыльнулся. Она не улыбнулась в ответ, наверное, потому, что подумала, что я ей не рад. Я не мог разговаривать, я не вынимал руку из кармана, я был человеком с ограниченными возможностями. Я молчал, она боялась начинать разговор. Возможно, она предчувствовала, что наш ужин все изменит, и начала переживать: даже попыталась сложить фигурку оригами из тканевой салфетки, что было заранее обречено на неудачу.

Мы сделали заказ. Она попросила любимое пирожное и эспрессо. Внутри меня что-то улыбнулось, будто она уже приняла мое предложение. Тот факт, что она не догадывалась, что заказала себе золотое кольцо и сокровенный вопрос, меня не смущал. Наконец тот мужчина покинул туалетную комнату, и мне снова представилась возможность отмыть кольцо.

– Я мигом.

Но прошло много-много мгновений, прежде чем я вернулся.

Помыв кольцо, не отрывая от него взгляда, хотя меня так и манили все три отражения восхитительного меня же, я подошел к официанту, стоявшему у стены вне ее поля зрения. Он с радостью обещал мне исполнить мою маленькую просьбу. Он был так искренне счастлив мне помочь, что стало очевидно, что я был несчастлив. Я был нервозен. Мне вдруг стало страшно.

Но официант ушел, любимое пирожное любимой дамы уже пеклось, нелюбимое кольцо перекатилось, вместе с камнем ответственности, на официанта. Все было готово.

Тяжесть освободила плечи и без предупреждения мерзкой жабой шлепнулась на сердце, несмотря на мои надежды хотя бы немного побыть порознь: всем периодически хочется друг от друга отдохнуть. Я чувствовал себя так, словно решился прокатиться на американской горке: сижу, крепко пристегнутый, поднимаюсь в вагончике к небу… И вот наступает это мгновение перед тем, как упасть в бездну, когда хочется крикнуть: «Я передумал!» и инстинктивно сжимаешь кулаки (свои) или колено (соседа) – этот миг, усиленный во множество раз, я и переживал тогда.

Я видел ее ровную спину, высокий каштановый пучок, стройную лодыжку, острый нос черной туфли, кусочек зеленого платья, так подходившего к ее серым глазам, в которые я не мог сейчас взглянуть. Я шел к столику словно в тумане и чувствовал себя героем фильма: замедленная съемка, звучит какая-нибудь романтичная мелодия, например, Unchained Melody^[11], крупным планом мое лицо и счастливая улыбка, я закрываю глаза, открываю, смотрю прямо в камеру… Какая пошлость!

Зазвонил мобильный телефон. В раздражении я скинул звонок, это была мама. Но телефон тут же завибрировал вновь, и я решил быстро ответить. Так я оказался на улице, чтобы любимая не услышала мой голос и не обернулась раньше положенного. Хоть какой-то момент в моем предложении должен быть идеален, а кольцо уже не могло попасть ни в какие передряги.

На солнечном бульваре я буркнул:

– Что-то срочное?

– Как всегда, на меня нет времени, – и я уже представил, как мама обиженно поджимает подбородок.

– Сейчас действительно не могу говорить.

– Ну конечно, зачем тратить время на мать…

Я сделал волевой поступок и притворился, что у меня вторая линия. Совесть кольнула меня, но в данный момент важнее всего было успеть до подачи пирожного. Я резко развернулся, неловко оступился и упал.

Телефон выпал из рук, его тут же схватил какой-то оборванец и убежал.

Я мгновенно встал и отряхнулся. Погнаться за ним – в том маленьком аппарате вся жизнь – или сделать наконец-то предложение любимой женщине?

«Успею, я успею», – думал я, пока неуклюже бежал по тротуару. Остановился у поворота и понял очевидное: оборванца мне не то что не догнать, но даже взглядом не проводить. Сил бежать обратно не хватало, поэтому я, пыхтя и вновь потея, именно прогуливался до другого конца улицы, где все так же находился заветный ресторан. Я шел медленно, ловя редкие порывы ветра, в надежде, что отвратительные пятна под мышками успеют высохнуть, а лицо приобретет человеческий оттенок.

Когда я вошел в зал, то никого не увидел за нашим столиком. Я машинально потянулся за телефоном, которого не было. На красивой белой скатерти одиноко торчало надкусанное пирожное, а рядом валялось золотое кольцо. Я устало приземлился на стул и уставился на круглое украшение с камнем. Так прошло минут десять. Ко мне наконец подошел официант:

– Мне очень жаль, что так получилось.

– Это не ваша вина.

– Нелепая случайность!

– Отказ вряд ли можно принять за случайность… Хорошо хотя бы, что мне не пришлось видеть ее замешательство, извиняющийся взгляд…

– А вы про что?

– Как про что?

– Так вы не в курсе? Ваша спутница не заметила кольцо и сломала об него зуб. Столько крови было!

– Где она?

– Да тут, за углом, в стоматологии.

Я бросился туда, где моя щербатая возлюбленная наконец-то ответила «да». Точнее, просто кивнула, говорить ей было больно. Золотое кольцо из ресторана мы забрали на следующий день.

Откровенно говоря, я втайне надеялся, что его кто-то украл, но оно не привлекло ничьего внимания даже пятнадцать лет спустя, когда любимая оставила его в туалете забегаловки в Рио-де-Жанейро.

Пять женщин

Пять женщин сидели за столом в уютном ресторане и пили водку. За окном шел снег, а внутри горел огонь. Не только внутри женщин, но и самое настоящее пламя освещало деревянный зал. Им было примерно двести лет на всех.

Варвара сидела во главе, спиной к окну. Короткая стрижка, холодный блонд, красные губы, белые руки, пляшущий кулак – дурацкая привычка сжимать и разжимать пальцы, оставляя на ладонях волнообразный след от наращенных ногтей. Ее светло-голубые, практически прозрачные глаза замерли. Как и все за столом, она смотрела на Оксану.

Оксана похожа на плюшевый диван, занимавший центральное место в ее квартире и жизни. На нем она проводила девяносто процентов времени. Готовилась к предстоящей встрече женщина-диван долго и тщательно. Свидание с подругами взволновало ее даже больше, чем сам повод увидеться, будто озорной мальчишка пустил блинчик по воде ее гладкого бытия. Она приняла душ, до жжения растерла кожу полотенцем, с усилием расчесала жесткие и редкие волосы, смыла налет сна с тела и улыбнулась отражению в зеркале, откуда на нее смотрело что-то чужое. Оксана видела все еще молодую красотку, полную надежд, стоящую в прихожей невероятных событий, но ее тело, в отличие от головы, понимало и принимало жизненные неудачи. Оно расслабилось и растеклось. Оксана напоминала детскую пирамидку из колец, которую завершала маленькая головка игрушечного мишки. Она надеялась снова оказаться в центре внимания, стать объектом зависти, снова почувствовать, каково это – принимать поздравления и комплименты. Предвкушение – слаще, чем сам праздник. Оксана надела лучшее платье. Блестящее. Оно послушно растянулось по ее треугольному телу, гладкой и прохладной чешуей успокоило разгоряченную кожу, не подвело. В другое время оно бы кололо и натирало в подмышках пайетками. В другое время оно бы показалось ей неуместным, вычурным, наглым, неподходящим, но только не в тот день. «Да и вообще, предпраздничная столица позволяет одеваться как хочется. У каждого может быть повод отметить что-то в мандариновые дни, не так ли? И у меня он есть!» – Она привыкла убаюкивать сомнения такими колыбельными, да и некому было успокаивать Оксану в минуты волнения, кроме нее самой. Припудрила лицо воздушной крошкой, у которой истек срок годности. Косметическое средство не придавало лицу ни малейших достоинств, но Оксане было важно припудрить душу. И на нее взмахи кисточки подействовали как надо. Она красилась, и этого было достаточно, чтобы вновь почувствовать себя королевой, вновь испытать приятную тягу под лопатками в ожидании триумфа. Духи с донышка, тушь со стенок, помада-ямочка. «Надо будет купить все новое!» – весело щебетала под нос Оксана. Натянула сапоги «на выход», пару раз чуть не защемив колготки и плоть молнией, накинула пахнущую затхлостью шубу, что пылилась в шкафу несколько лет, и заперла дверь на ключ. В момент, когда она положила его в карман, вдруг осознала, как давно не выходила из квартиры. Оглянулась по сторонам и удивилась, что подъезд был все тот же: ни одного нового матерного слова на стене. Это ее отчего-то успокоило.

Оксана шла пешком, ей недалеко. «Как красива Москва! Словно невеста спрятала грязную шкуру под свадебным платьем!» – Она разглядывала праздничные витрины, слушала гудки автомобилей и скрип снега, как ребенок, ловила снежинки на ладони в шерстяных перчатках и заглядывала прохожим в глаза. Ей было интересно: хотя бы кому-нибудь из них так же радостно, как ей? Предвкушает ли кто-то, как и она, свидание, которое оправдывает все.

Оксана увидела вывеску нужного ресторана. За окном можно было разглядеть и елку, и деревянные панели. Тут же она вспомнила о Розе и мысленно похвалила ее за выбор места.

Оксана пришла слишком рано, чему она не обрадовалась. Ей хотелось, чтобы, ожидая, ей звонили с возгласами: «Ну где же ты? Без тебя не начнем!» И она свернула за угол, решила сделать еще кружок вокруг квартала. Все-таки она ждала этого события всю жизнь, и было просто необходимо, чтобы теперь подождали ее.

Как только нелепая фигура-треугольник скрылась за поворотом, двери ресторана с шумом, чуть не поскользнувшись, раскрыла Катя – слишком сильно дернула за ручку – но удержала равновесие. Легкий испуг согрел ее еще до камина, еще до водки. И с того самого момента потери баланса на скользком тротуаре Кате все время приходилось нервничать, бояться и успокаивать саму себя, пытаться делать вид, что все нормально, изображать безмятежность, а ведь она просто хотела немного отвлечься и расслабиться. Она никогда не отказывала – не важно, кто и куда ее приглашал. Так и в тот раз, хотя с Оксаной они общались от случая к случаю, Катя с радостью согласилась на неожиданную встречу институтских подруг. К тому же там будет любимая Варя со свежими сплетнями про звезд и Роза, рядом с которой чувствуешь себя словно в сливочном облаке плюшевой пижамы.

Катя на любые встречи собиралась быстро и беззвучно, подгоняемая страхами: вдруг свекровь передумает сидеть с детьми, вдруг у кого-то поднимется температура – вскочит прыщ – палец прищемит? Причем имеются в виду не только и не столько дети. Пара отточенных движений кисточкой для ресниц, продуманный с вечера наряд, ключи от машины, мягкое рычание мотора – и вот она уже не дома, хотя правая часть живота все еще там, она никогда оттуда не выходит и не дает забыться, требуя звонить и расспрашивать, писать сообщения с указаниями, наговаривать голосовые. Ей кажется, что все разрушится, этой непослушной части тела, но Катя давно уже привыкла к хулиганке и не затыкала ее.

Катя обожала приходить первой. Она спокойно осматривалась, привыкала, настраивалась, слушала приятный гул взрослых бесед, стук каблуков, чашек, шуршание стульев, клацанье по клавишам, «муа-муа», «пока-пока». Блаженные минуты безделья, когда можно только слушать и не слышать плач, рев, нытье, сморкание и протяжное «ма-а-ам!» – вот что ценила Катя. И на сколько бы ни опаздывали подруги, это ее никогда не огорчало.

Но в этот раз все было по-другому. В этот раз она чуть не поскользнулась у входа. Затем, сняв пальто, заметила дырку на кофте, неожиданно прозвенела «бля» и покраснела. Задумалась, чем бы прикрыть вопиющую оплошность, и по пути в уборную чуть не сбила украшения с комода. Стекляшки издали дикий вопль, будто они свиньи и их режут на шашлык. Ну а потом неожиданный «бип» – сообщение от лучшей подруги, и, к сожалению Кати, это не была фотография очередной звезды в неглиже: «Готовься, девочки все знают». Катя тоже была любительницей убаюкивать себя колыбельными внутренних монологов: «Может, никто не поднимет эту неприятную тему, может, всем просто наплевать, может, они не поверят, может, в конце концов, Варвара что-то перепутала…» Даже непослушная часть живота впервые вернулась на место. Экран телефона вновь загорелся, верная поставщица звездных новостей продолжала держать Катю в курсе событий: «Роза на подходе, вижу, как она выходит из машины».

Роза снимала квартиру в кислом спальном районе. У нее не было ни мужа, ни денег, зато было трое сладких детей и она была самой веселой из всей пятерки подруг. Каждая дружила с кем-то ближе, как Катя с Варварой или Оксана с Жанной, но Роза относилась ко всем одинаково. Она украшала компанию острым матом, ритмичным хохотом, разгульными историями, умением буквально из ничего состряпать приключение. Роза первая узнавала все сплетни, именно ей звонили жаловаться на горькую жизнь любимые подруги. Но только не в этот раз.

Катя дружила с Варварой, Оксана – с Жанной. В четверку они превращались из-за особенной связи Варвары и Жанны – плохо скрываемого соперничества, строящегося на том, кто в жизни добился большего. И все обожали, но немного побаивались Розу. Кроме того, их «склеили» пять лет совместной учебы. Подруги разлетелись не по разным концам света, а всего лишь по районам Москвы. В «примерно за сорок», когда жизнь за ручку привела туда, откуда трудно сбежать, они всё друг про друга уже решили. И тут такой переворот! Такой повод для встречи! А ведь впятером, только девочками, они не собирались уже лет десять. Оксана решила пригласить именно институтских подруг не просто так. Когда-то после выпускного они прилепили друг другу ярлычки, и ей хотелось наконец-то отодрать наклейку со своего, отодрать резко и торжественно.

На Розином написали: «Или прорвется и наестся популярности, или падет на самое дно». Но она была среднестатистической российской бабой, хотя соленый трагизм в ее судьбе все же присутствовал – умер муж. Внезапно в самом расцвете сил, в тридцать пять лет, поскользнулся, упал и не очнулся. До этого он уже оступался – в этом-то и был секрет Кати.

Ту самую Катю с не выходившей из дома частью живота считали карьеристкой, но ее жизнь сопровождал не победный марш, а ксилофон кастрюль и чавканье памперсов. Ей удавалось быть блистательным человеком-оркестром: шеф-поваром, любовницей, психологом, учителем и уборщицей, но не оставалось сил, чтобы порадоваться этим безусловно замечательным умениям. Она мечтала о беззаботной спокойной жизни, как у Оксаны.

«Что Оксанка захочет, то у нее и будет!» – думали в институте подруги. Да, «пирамидка» когда-то за один теплый взгляд могла попросить миллион, и любой мужчина отдал бы. Но Оксана проносилась мимо в поисках идеала. И не любила просить. Затем несчастная-любовь-рвать-жилы-биться-в-грудь, увлечение компьютерными технологиями в попытке разделить его интересы, тяжелый разрыв, на месте которого ничего не срастается, и пять лет добровольного романа с диваном. Она заперлась в виртуальном мире, где добывала заработок, пищу, даже общение и параллельно создавала собственную вселенную. Правда, о последнем никто не знал. Да, подруги пытались вернуть Оксану к реальности, особенно Жанна, но они понимали, что для этого нужны новые эмоции, может быть, любовь. Если не такая глубокая и счастливая, как у Кати, то хотя бы бурная и проблемная, но все-таки держащая людей вместе, как у той же Жанны.

Жанна всегда была хорошенькой, несмотря на очки, пахла сиренью в любое время года, и ей пророчили судьбу Кати – «счастливой жены и мамы пятерых детей». Она никогда не отличалась успехами в учебе, а отличниц презрительно считала «тухлятиной, лишенной доступа к радостям первых красавиц», которыми они с Оксаной, безусловно, были. И если женщина-диван привлекала мужчин как бы невзначай, каждый раз удивляясь очередному приглашению на свидание, то Жанна была из тех, кто был уверен в собственной привлекательности на сто процентов, несмотря на довольно средние вводные данные. И все же про нее подруги решили сразу: «С ее нерасторопностью никакого карьерного роста».

Жанна была бедовая, не слишком тактичная и притягивала, как Ванга, отчаявшихся, не только мужчин, но и проблемы. Однако на первой же работе она влюбилась в начальника – он пах кардамоном. Кардамон ответил сирени взаимностью, что сразу сделало ее совладелицей фирмы, а его – владельцем руки и сердца. Семейные нотки в этом пряном букете были практически неуловимы. Зато от них прямо-таки смердело потом и кровью: как в бешеной гонке на выживание, они с азартом трудились ради собственного благосостояния, а потом с выдумкой тратили заработанное. Приключения и путешествия перемежались не менее яркими ссорами. На самом деле Жанна и правда мечтала быть домохозяйкой с кучей детей, да только и одного завести не получалось, и в конце каждого цикла «заработать-потратить» ее начинало нестерпимо тошнить. Каждый раз она принимала это недомогание за долгожданный признак беременности, но вскоре понимала, что это всего лишь запах желчи несбыточных надежд. Ровно в этот момент кардамон предлагал ей мятную жвачку и новый бизнес-проект, и у Жанны снова появлялось желание вставать в пять утра, желание пропитаться кофе и достигать, достигать, достигать. Да хотя бы чтобы Варвара не так сильно задирала свой идеально ровный, без единой поры нос.

У Варвары, главного редактора главного модного журнала, не было подобных проблем, она никогда не хотела детей. Они мешают наслаждаться достигнутым, наводят беспорядок и отнимают так трудно доставшуюся привлекательность. В студенческие годы на Варваре никто бы и взгляда не задержал, зато теперь она была как с картинки. А ведь ее ярлычок гласил краткое и обидное «неудачница»: ни женихов, ни пятерок, ни каких-то других вещей, которым можно было завидовать, у Варвары в институте не было. В компанию ее привела Катя, познакомившаяся с ней поближе во время стажировки, куда больше никто из подруг не поехал. Роза, обычно не пропускавшая такое, неожиданно решила остаться дома, и согласно негласному правилу «если не едет Роза, никто не едет», остальные последовали ее примеру – все, кроме Кати, с которой мама провела воспитательную беседу. Новенькую приняли сначала неохотно, но, поскольку не видели в ней большой угрозы, вскоре привыкли к ее присутствию. Варвара добилась успеха в карьере после двадцати пяти, после тридцати же стала больше походить на девушку с сережкой, чем на девушку с веслом^[12], не в последнюю очередь благодаря временным и финансовым возможностям ухаживать за собой, которые она отвоевала тем самым веслом. Но дело было не только в деньгах, но и в генетике. Она обладала подвидом красоты, который раскрывается не сразу, но вдруг, когда дозреет. До двадцати ему мешает неуклюжесть, затем отчаянный поиск способа утвердиться, но когда такие девушки успокаиваются, народу предстает шедевр. И им действительно хочется любоваться. Правда, издалека.

У «клея» компании, хохотушки Розы, выбравшей ресторан, дети в отличие от Варвары были. Она оставила их с соседкой, предварительно с ней же приняв сто граммов, намазала губы красной помадой с запахом вишни, надела сапоги на таких высоких каблуках, что, если упадешь, успеешь заскучать в полете. Не то чтобы ей так уж хотелось увидеться с подругами, но повод для встречи заинтриговал. Красивая и смелая, она вышла в предновогодний, отдающий шоколадом с ликером мороз ловить машину. Удавалось ей это молниеносно. Она выглядела молодо: стройная, даже сухая, с глазами-оливками на пол-лица, бессовестно выдававшими ее печальную судьбу, треугольным носом с самым настоящим горбом – горбинкой бы это не назвала даже самая деликатная из всей компании многодетная Катя – и смуглой кожей. Вечно вишневые губы, черные волосы, торчащие из-под любого шарфа, как ни заправляй, и смех, который хочется распробовать, окончательно отвлекали внимание от многих лет, в которых расписались морщины, – получите, доставлено. Такой была Роза, странной девочкой-женщиной, грузинкой, увешанной золотом и любившей жизнь. Непонятно, правда, как ей это удавалось, потому что жизнь не отвечала ей взаимностью, била под дых при каждом удобном случае и добивала лежачую с размаха, отчего во рту появлялся вкус крови. Роза не сдавалась, жевала кофейные зерна и вставала. Видимо, это раздражало жизнь, и она била все сильнее и сильнее, а женщина любила ее все больше и больше. Похожие отношения складывались у грузинки и с мужчинами.

С женщинами было проще. Она их презирала. За сплетни, за мелочность, за нытье и вечное недовольство. Подруги любили сливать на нее грязь своих взаимоотношений, будто в помойку. И как ей было относиться к женщинам, если она работала такой помойкой с самого детства? Роза обладала какой-то странной особенностью: ей все хотели рассказать и показать то плохое, что было в других. Сама она об этом не просила, просто умела слушать и мало говорила. С маниакальной настойчивостью знакомые девочки доверяли ей секреты, уродливые и едкие, а она за это их презирала.

При этом странным образом она оставалась весьма добродушна и в каждом старалась разглядеть хорошее, уж слишком настойчиво ей подсовывали плохое. Роза никогда не поддерживала эти прогорклые разговоры, она выдувала дым, красиво складывала пальцы, повторяла «во даешь!» и продолжала слушать. Грузинка не лукавила и вправду думала: «Во, дуры, даете» и жалела, что не родилась мужчиной, например разбойником или пиратом, во времена, когда люди были чище, солнце светило ярче и ром был крепче.

Розу повод для пирушки удивил. Исход встречи, по ее скромному мнению, был непредсказуем. «Как отреагирует Варвара, ведь она главный редактор? Какова толстушка Оксана в торжестве? Расскажет ли Жанна про несчастный случай, учитывая ее неуемное желание материнства, или хватит ума подождать?» – так Роза, манимая запахом свежих открытий, пришла вовремя, хотя обычно опаздывала минимум на полчаса.

Палач и жертва, Роза и Катя, оказались в ресторане за одним столом наедине и ждали остальных. Обсуждали Оксану.

– И кто бы мог подумать? В наше время, когда люди так мало читают! – Катя продолжала нервничать из-за дырки на кофте и своего секрета, ей будто поднесли к уху обезьянку с медными тарелками, в которые животное било с остервенением, достойным особенных почестей. Кате хотелось непременно нарушить молчание, чтобы только не слышать эту медную тревогу. Она знала, что если будет молчать, то невольно попытается разгадать каждый жест, взгляд и звук, произнесенный или проглоченный. Она сойдет с ума в попытке узнать, раскрыла ли Роза секрет или нет? Катя была уверена, что не выдержит этой пытки и сама выложит правду, а потом скончается на месте от стыда. Поэтому ей нужно было говорить. Однако Роза была весела и дружелюбна. Как обычно.

Пока что Кате не о чем было беспокоиться, но она все же написала красотке Варваре: «А ты сама где? Почему не заходишь?» Варвару привез водитель, и она долго просидела в припаркованной машине. Ей нужно было разобраться с рабочими письмами до того, как начнется вечер. На самом деле ей просто не хотелось никуда идти, она сама не знала почему. Обычно ей нравилось проводить время с институтскими подругами, но тогда ее беспокоило нехорошее предчувствие. Она была самой богатой, успешной и самой несчастной из всех подруг. Этой когда-то доверчивой и забитой девочке с ярлыком «неудачница» со времен учебы пришлось покрыться ледяной коркой, и только рядом с подругами она позволяла себе немного оттаивать. Те, в свою очередь, считали, что только с ними Варвара настоящая, а рядом с другими создает впечатление зажравшейся стервы лишь для того, чтобы никто не увидел, как на самом деле она застенчива и ранима. Ведь именно такой они ее запомнили и сохранили, даже отодрав обидную этикетку. Но они ошибались. Явление «настоящей Варвары» подругам диктовалось корыстными побуждениями, а отнюдь не желанием снять маску и расслабиться. Варвара желала, чтобы ее жалели. Она все же понимала, что несчастна. А для обожания у нее были совсем другие приятельницы. Несчастной Варвару делало то, что жизнь ее была наполнена благами, но лично Варваре они не приносили никакого удовлетворения или хотя бы удовольствия. Жаловаться грех, а выть с тоски охота. Вот супруг – отличный партнер, богатый и красивый, только жаль, на работе все время пропадает и детей хочет. Или подруги – вроде много их, а близкая одна, Катя. А у Кати пять детей и муж любящий, это отнимает много времени, с такими сложно дружить. А допустим, карьера. Хоть и главный редактор Варвара, да была у нее одна мечта – написать и издать книгу и чтобы на обложке ее портрет, наконец-то прекрасное лицо крупным планом. Подруги знали об этом тайном чаянии – ведь каждой, даже Оксане, с доставкой на дом, под грифом секретности время от времени выдавалась на прочтение кипа исписанных полной бессмыслицей листов. Ни одна не осмеливалась критиковать, даже Роза, просто со временем они перестали читать передаваемые в атмосфере великой мистерии рукописи.

Правда, и Варвара учуяла неладное. Однажды она раздала всем пустые страницы с обложкой, но получила в ответ стандартные похвалы. Она продолжала выдавать пустые страницы, а иногда и исписанные проклятиями в адрес подруг, отчасти не желая признавать поражение, отчасти чтобы периодически испытывать легкое и приятное покалывание в солнечном сплетении, какое испытывают люди, когда дурачат других.

Варвара решила, что теперь пора. Она вошла в ресторан и сделала несколько выстрелов глазами. Первый ранил девушку-менеджера. То был взгляд-приговор: «Ничтожество». Второй задел гардеробщика. Для этого она всего лишь пару секунд смотрела на его лысину, отвернулась и, не сказав элементарное «спасибо», стряхнула драгоценную шубу в руки. Еще несколько пикантных взглядов-пуль она бросила, пока шла к столику: «Смотрите, завидуйте, вам до меня далеко». Но вот она увидела подруг и спрятала оружие, приподняв уголки четко очерченного рта.

Как только Варвара всех расцеловала, не дотронувшись губами ни до одной щеки, в ресторан ворвалась ее соперница Жанна. Она много улыбалась и пожимала плечами – от этого у нее лет с двадцати пяти появились мелкие морщины вокруг глаз и губ, из-за которых она раз в час доставала из сумочки роллер с экстрактом розмарина, разглаживающий кожу. Если Варвара была успешной русской стервой, которая как бы собирала дань со всех окружающих за то, что ей пришлось так долго карабкаться по карьерной лестнице, то Жанна была похожа на приветливого американца, тоже успешного, но старающегося быть душой компании. Она умела видеть, что людям нужно, и давала им это, поэтому рядом с ней подруги чувствовали себя уютно, будто приехали к бабушке на дачу, в гостиной которой пахнет жирным кремом для рук и на кухне заваривается травяной чай.

Жанну любили и ждали, но она собиралась на вечер с чувством тревоги. Конечно, не пойти у нее и мысли не было – надо же поздравить лучшую подругу с триумфом, – но был и у нее маленький секрет, и иногда ей мерещилось, что она им воняет, – хранить секреты Жанна не умела да и не собиралась. Она во всем признается, но не сегодня, ведь ей хотелось, чтобы ничто не отвлекало от главного – Оксаны. Но это была лишь отговорка, чтобы не признаваться, не сшибать себя с ног тем, что произошло, – событием, шлейф которого будет тянуться за Жанной долгие годы.

Шуша. С нее-то все и началось, с этой пахнущей индейкой и мармеладом девочки все полезло наружу. В голове жужжали одни и те же мысли, не давая замечать красоту вокруг: «И зачем я тогда позвонила Кате? Почему не Оксане? И почему людям так нравится обмениваться секретами? Как будто говорим друг другу: «Ты мне призналась, спасибо, конечно, но не будем же мы так неловко стоять тут! Пока я твой груз храню, помоги с моим».

Жанна всю дорогу думала о том, что должна радоваться за лучшую подругу, которая впервые за много лет вышла на улицу, да и по какому поводу! Сколько раз она пыталась ей помочь, но, оказывается, лучшим лекарством для Оксаны была она сама. Жанна несла с собой на встречу чувство вины, презрение и искреннюю радость. Этот коктейль с душком было сложно вынести. Жанна расцеловала Розу, Катю и Варвару, извинилась и тут же пошла в туалет позвонить Оксане:

– Ну ты где? Я думала, ты уже давно тут! Я не продержусь без тебя и пяти минут, ты же знаешь, как из меня против воли вылетают секреты!

– Захожу.

К столику красавица и чудовище подошли вместе. Варвара сжимала кулаки и продавливала ногтями волны на ладонях.

Все отметили, как Оксана прекрасно выглядит. Начался разговор о пустяках, прикрывавший мучительное любопытство, рвущееся наружу, бьющееся как птица в клетке. Кто-то запивал его прозрачной водкой, как Варвара, кто-то принялся за пряные закуски, как Роза, которая непринужденно спросила:

– Так, ну колись, с чем тебя поздравлять?! Выкладывай все подробности!

Четыре пары глаз вонзились в женщину. Из них только голубые – Варварины – не готовились разыгрывать удивление, остальные уже знали про книгу. Но даже несмотря на это, абсолютно всем не терпелось послушать, что и как расскажет Оксана. Она улыбнулась, опустила глаза, стала теребить салфетку пухлыми руками и что-то невнятно пробормотала.

– Что? – хором крикнули подруги.

– Да, я не ожидала, но так вышло! – и она испуганно посмотрела на красные губы Варвары. Она сама не ожидала, что в момент, который она ждала всю жизнь, она будет бояться, а не желать зависти.

– Поздравляю от души с публикацией. – Красные губы улыбнулись так, что холодно стало даже скорпионам в пустыне, а белая рука истерично взмыла вверх в дуэте с очередной рюмкой водки. – За твою книгу!

Все выдохнули и тоже с облегчением выпили. Посыпались, как мелкий град, миллионы вопросов: а сколько заплатят, какой тираж, как она, обычный программист, да смогла, о чем книга, кому она даст первый автограф… Варвара не принимала участия, она позволила Оксане ровно три минуты наслаждаться всеобщим вниманием, а затем откашлялась:

– Девочки, но ведь нам есть еще кого сегодня поздравить!

Роза сверкнула огромными глазами и прошипела:

– Не вздумай!

– Ну почему же! У нас сегодня такой приятный вечер! Когда мы еще так соберемся?

– Нет!

– Поздравим и Розу! Она выходит замуж!

И тут же все внимание переключилось на грузинку. Как? Когда? И самое главное – кто он? Тучка с градом вопросов переплыла от головы жидких волос Оксаны к пышным черным кудряшкам Розы. Ей сегодня совсем не хотелось сообщать о свадьбе. Роза знала, что этот день – день Оксаны, и только ее. Роза в принципе не собиралась делать из предстоящего события собственно событие. Но Варвара случайно узнала, когда подвозила ее в прошлую субботу до центра. «И как можно было не догадаться, что она проболтается, чтобы…» – Роза вспылила от собственной непрозорливости и тут же выдала:

– Варварочка, но вместе с прекрасными событиями в наших с Оксаной жизнях мы не можем позабыть и о трагедии, что произошла совсем недавно с тобой.

«Американец» Жанна от неожиданности поправила очки, и Роза хладнокровно продолжила:

– Умерла твоя Шуша! Бедняга, тебе, наверное, сейчас так нелегко!

– Шуша?! – и Варвара вонзилась глазами-пулеметами в Жанну. – Как? Когда? Я же тебе ее оставила всего на одни выходные! Растяпа ты нелепая!

Шуша была лучшей подругой Варвары, не считая Катю. Варвара трепетно относилась к собаке и любила с ней поболтать, а иногда и посоветоваться. Но в гости приехал племянник, у которого аллергия на шерсть, и Варвара отдала на три дня Шушу Жанне. Она, конечно, с большим удовольствием бы оставила ее у Кати, но надо было признать, что Шуша любила оставаться именно у Жанны, а вот Катя брать Шушу к себе не любила совсем – лишняя ответственность выводила ее из себя. Зато Жанна с Шушей с удовольствием гуляла три раза в день, пускала спать на кровать и баловала собачьими лакомствами под грифом строжайшей секретности – Варвара держала лучшую подругу, как и себя, на диете.

У Жанны дрожал подбородок, слезы катились по лицу. Рука машинально потянулась за роликом с розмарином.

– Я не виновата, это случайно получилось!

– Ты вечно говоришь, что не виновата, извиняешься, хочешь всем нравиться! А на самом деле всегда виновата только ты сама! Раздолбайка! Ненавижу! – Варвара вышла из-за стола. – А ты, Оксана, молодец! Не зря сиднем дома сидела и плесенью покрылась! Поздравляю!

Жанна направила уничтожающий взгляд на грузинку Розу:

– Спасибо!

Оксана почувствовала подвох в том, как спокойно была сказана благодарность:

– Жанна, нет! Не надо!

– Но ведь раз уж мы заговорили о мертвых… Шушу не помянули, что же это мы. – Она быстро сделала глоток водки и сморщилась. – Может, выпьем и за твоего первого мужа? Какой же он был верный и хороший! Не считая случая с Катей, конечно…

– Что ты несешь?

Катя, как только услышала это, упала в обморок. Оксана ринулась опрыскивать ее водой. Роза резко встала, опустошила рюмку, может, в память о Шуше, и хрустнула огурцом – теперь уже точно ради собственного удовольствия.

– Постой! – Оксана сделала слабую попытку вернуть Розу и все рассказать. Но ее невнятное блеяние не долетело до ушей с золотыми обручами. Зато уши Жанны были под боком. – Слушай, она ведь теперь невесть что подумает! Для Кати вранье – смертельный позор, а по мне, так и вообще секрет этот не стоит и выеденного яйца. Подумаешь, сто лет назад она прикрыла Розиного мужа. И вообще, он обратился к Кате, так как знал, что она не выдаст. Да, может, он сюрприз хотел сделать!

Тут Катя пришла в себя и открыла глаза:

– Нет, он ездил к другой женщине тогда. Я проследила.

– И что ж ты молчала? – возмутилась Жанна.

– Вот. Тебе бы тоже не помешало постигнуть это нехитрое умение.

– Опять же, неизвестно, что это была за женщина. – Оксана пыталась оправдать давно умершего и никогда не занимавшего важного места в ее жизни мужчину, но рев помешал ей высказать дальнейшие доводы в его защиту. – Мне просто хотелось поделиться с вами моей первой настоящей радостью…

Катя и Жанна переглянулись и стали ее утешать: первая по привычке, вторая же чувствовала, что висит над пропастью между ожиданиями Оксаны от этой встречи и неприглядной реальностью.

Попрощавшись с подругами и выходя из ресторана, Оксана подумала, что ничего не изменилось: никто не стал относиться к ней по-особенному или больше уважать. Варвара так же ее презирает, Жанна любит, Катя зачем-то жалеет, а Роза… да тоже смотрит свысока. Она так и осталась толстой и некрасивой, и мужчина мечты по-прежнему гуляет где-то далеко. Оксана всего лишь написала книгу, которую кто-то однажды захочет прочесть.

И вдруг Оксане стало невыносимо тоскливо от всего, что произошло в этот вечер, который она так ждала: от пустых ссор, людей, огней, выпитой рюмки водки, которая не принесла никакого удовольствия – только легкую изжогу и неприятную сухость во рту.

Изо дня в день в ней росли капризный ребенок, который не получил обещанной деревянной лошадки на Новый год, капризная дочь, на которую мать все время смотрит не так, капризный подросток, которому не разрешили купить джинсы, капризная женщина, которой подарили дешевое украшение. Они впитывали ее слезы, как сухое полотенце, которое из белого сморщенного комочка вдруг разворачивается в полноценную тряпицу тридцать на тридцать. Этот хор так дружно выл и стонал! Оксана не заглядывала прохожим в глаза и не любовалась витринами. Она злобно пинала сапогом снег, проклиная дворников, которые плохо убирают улицы. Тоска росла в ней, так множилась, что в какой-то момент – да не в какой-то, а точно тогда, когда Оксана спускалась в последний подземный переход по дороге домой, – лопнула и вылилась за пределы Оксаны. Она остановилась и вытерла рукавом шубы лицо.

«Я всего лишь написала книгу, которую кто-то однажды захочет прочесть. Но, черт побери, этого достаточно!» – И на ее губах появилась улыбка, покрывающаяся слезами, которые текли и текли, и продолжала улыбаться до самого конца этого рассказа, пока не дошла до дома, не повернула холодный ключ – и зачем было снимать шерстяную перчатку? – пока не повесила уже не затхлую, а свежевыгулянную мягкую шубу в шкаф, пока не согрела руки о чашку с какао, пока не села на плюшевый диван в любимой пижаме из флиса и не написала: «Пять женщин сидели за столом в уютном ресторане и пили водку».

Узнавая Хамелеонова

Я был очарован одним современником-литературоведом, что было невероятно и немного мило. Я редко кем восхищаюсь, кроме собственной персоны, но мне нравилось слушать Хамелеонова и узнавать новое от Хамелеонова – а ведь изредка казалось, ничего нового узнать уже не придется никогда, – и мысленно спорить с Хамелеоновым, и доказывать Хамелеонову, как он не прав, но часто просто одобрять Хамелеонова и гладить его и себя – по лысеющим головам.

И вот однажды, отдыхая в Юрмале, я узнал, что предмет моего восхищения и даже предполагаемый будущий приятель – да, я считал его достойным хотя бы попробовать со мной сдружиться, – будет выступать у нас. Билеты на Хамелеонова были приемлемы по цене – поэтому я с удовольствием приобрел парочку: себе и товарищу по даче, одному занимательному лепидоптерологу^[13]. Ему тоже не было чуждо прекрасное, то есть мир литературы.

Иногда во время наших с приятелем-ученым прогулок по песчаным дюнам и поглощения пропитанного соснами и морем воздуха мы обсуждали творчество Хамелеонова. А иногда даже спорили по поводу исторической ценности того или иного пассажа.

На лекцию Хамелеонова – поэта, прозаика, драматурга и оратора с активной гражданской позицией – я ехал в волнении. Даже подумал купить цветы, но тут же над собой посмеялся, но не решился поделиться этой внутренней миниатюрой с другом, который то тут, то там упрекал меня в излишней женственности и изнеженности, «свойственной не мужчинам, а бабочкам».

Если вдруг вы обиделись на друга из-за того, что он не был с вами полностью откровенен, рекомендую задуматься над сущностью данной досады, а именно: почему он скрыл то, что скрыл? Что такого он в вас боится? Какой реакции? Попробуйте оттолкнуться от сути его тайны, и, как пса к колбаске приводит нюх, так и вас течение рефлексии, возможно, вытолкнет к довольно любопытным и освежающим выводам, как ледяной лимонад в душный вечер.

Лекция Хамелеонова проходила в аудитории, наполненной дамами преклонного возраста. Кроме нас, одного молодого паренька и самого Хамелеонова мужчин в аудитории не наблюдалось. Мы с приятелем посмотрели друг на друга, как только вошли в это пекло, и без слов поняли, о чем каждый из нас подумал.

Здесь было много наших знакомых. Например, бабушка, которая снимала участок по соседству с лепидоптерологом и иногда приглашала нас выпить чаю, желая на самом деле продемонстрировать, какой вкусный у нее получается сливовый пирог. Никто и никогда не был против удовлетворить ее тщеславие причмокиваниями и похвалами, потому что пироги у нее и вправду были образцово-показательные. Здесь же была и Лариса Борисовна, которая всегда, и зимой и летом, ходила во всем вязаном, причем личного производства. Жители домов на одной линии с ее дачей (те, что стояли напротив, она почему-то не уважала) были одарены как минимум одной вязаной брошью. Сегодня она была в легкой панаме цвета взбитых яиц и платье, чуть более откровенном в силу крупности вязки: в дырки между петлями можно было увидеть много чего неинтересного. Даже летнюю обувь она умудрялась вязать, привязывая чудные нити к подошве, нещадно отнятой у магазинного образца. Заметили мы и бабусю-ромашку Кузьминичну. Она светилась энтузиазмом, как лампочка Ильича, и была ответственна за распространение по дачному поселку общественно-социальной повестки. Именно она печатала листовки, например, про то, что лес надо беречь, а мусор сортировать, организовывала старушечьи посиделки тридцатого числа каждого месяца, где якобы обсуждались насущные вопросы, а на самом деле игрался дурачок под вишневый портвешок.

Все вместе мы представляли прекрасный социальный слой, который я бы назвал престарелой интеллигенцией. Мы не были богаты, но и не страдали от бедности, и могли позволить себе пару раз потратиться на интеллектуальное развлечение в этом тихом краю. Да, у большинства из нас стоптаны подошвы туфель или протерты ремни и ручки сумок, но в нашей среде было принято тратиться совсем на другие вещи, которые, конечно, и вещами совсем не были.

Присутствовала еще пара залетных женщин из Риги, и, хотя они были моложе, очевидно, тоже разделяли нашу философию растрат.

Ну а если совсем так честно, выглядели мы, конечно, бедновато, старовато и местами неопрятно.

Но и Хамелеонов, сам Хамелеонов был как будто эссенцией нашего образа: откормленный и круглый, как прозрачный надувной шар зорб^[14], в котором крутятся люди по склонам, чтобы добыть немного ребяческого адреналина. Он тоже потел, как и мы, к тому же надел абсолютно неподходящий к низу верх: аляповатая майка в стиле пэчворк^[15] только изредка прикрывала волосатое пузо, и он неустанно ее одергивал маленькой ручкой, которая совсем не подходила к телу, как будто руку пупса по ошибке пришили к туловищу Карабаса-Барабаса, – но только первые пятнадцать минут.

Потом он как-то расслабился и простодушно почесывал смирившийся с обнаженкой жир, избавившийся от ненужного прикрытия в виде майки, которая не могла справиться с поставленной задачей по определению возможностей, отведенных ей на китайской фабрике.

Мне кажется, у дам это даже не вызывало брезгливости, но восторг аутентичности. Чистый жанр без примеси «казаться, но не быть».

Настал черед задавать вопросы. Мы с другом подтянулись, взбудоражились: вопросов у нас было, и немало, но честь обратиться к лектору первой выпала женщине с предпоследнего ряда. У нее пару раз сорвался голос от волнения, но сам вопрос был достаточно остроумным, и мы в ожидании уставились на светило, думая, что же оно скажет.

То, что было дальше, нельзя назвать никаким другим словом, кроме как мерзость. Он брезгливо осмотрел ее – от поношенных туфель до макушки, – тяжело вздохнул и ответил такую несусветную грубость, что у нас с товарищем чуть глаза не выкатились из орбит. Это было настолько инородно в этой комнате умных и воспитанных людей, что мы все как бы застыли одной массой, как будто в надежде, что вот Хамелеонов сейчас улыбнется и поправится, и все это рассеется как чад, и мы не будем вынуждены думать о нем плохо. А думать плохо о том, о ком ты до этого довольно долго думал хорошо, это же тоже своеобразное испытание, своеобразное упражнение души, которое нам совсем не хотелось выполнять тем спертым, но все равно прекрасным летним днем, там, где за окном песчаные дюны, и сосны, и можно ловить бабочек. Но морок не спадал, и его пресвятейшество скривило усатые губы и окинуло уже нас всех презрительным взглядом:

– Кто еще хочет меня о чем-нибудь спросить?

Мы были уверены, что никто из нас, оплеванных и презренных, уже никогда и ни о чем не захочет его спросить, но нашелся смелый парнишка, единственная молодая кровь, правда, точно такая же с виду бедная, как и все остальные. И обтрепанные ремешки рюкзака, и видавшая виды обувь – все было при нем в ансамбле с прыщами и жирными волосами. Он спросил что-то про магический реализм и его роль в связи с темой лекции. Но Хамелеонов был явно раздражен этим вопросом настолько, что пошел на откровенную грубость. Он прервал студента:

– Я вас прерву.

Хамелеонов поднялся медленно, словно дрожжевое тесто, как бы демонстрируя, насколько он превосходит присутствовавших в этом зале, устало сложил руки на животе, причмокнул губами и раздраженно затянул речь, не имеющую ничего общего ни с вопросом студента, ни с магическим реализмом. Мне казалось, что сейчас он превратится в Колобка и выкатится из аудитории, показав на прощанье ярко-красный язык.

Так уж вышло, что спустя всего лишь полгода я снова попал на лекцию к Хамелеонову, которая проходила уже в Москве, на Рублевке, и пришли туда совсем другие дамы. Билет на эту лекцию не подходил мне ни по времени, ни по цене – стоил он в три раза дороже того, что я приобрел в Латвии, – но одна моя прелестная знакомая уговорила меня пойти с ней. Я достаточно долго упирался, учитывая прежний опыт, но надо признать, что сама лекция и правда была великолепна. То была бы повелительница лекций, остроумная и манящая, если бы не отношение ее создателя к тем, кому он ее даровал.

Нарядные и надушенные среди таких же нарядных и надушенных, мы были в теплом зале, забитом выставочными работами достижений хирургии последних лет и новыми коллекциями самых дорогих бутиков, которые были тут же, неподалеку, за дверями того актового зала.

«Ох, куколки вы мои фарфоровые, – подумал я, – и зачем вам тайны литературные! Вы же еще не знаете, что он сделает с вами в конце этой лекции, как оплюет и обесчестит вас! Ни одна маска не сотрет с вашего лица удивление, которое вы испытаете, когда за ваши же деньги вам нахамят, хотя и в самой приятной обстановке».

Я слушал лекцию с неким злорадством и предвкушением финального акта спектакля – вопросов из зала. Тот факт, что Хамелеонов не мимикрировал под среду, а пришел все в том же нелепом костюме из кусочков разноцветной ткани, обнадеживал. Сам я не мимикрировать не осмелился, и вышеупомянутые нарядность и надушенность изгнали из моего образа все потертое и удобное.

Настал момент, пришел тот час, когда первая холеная ручка с острыми красными ноготками взмыла вверх.

– А я не поняла, объясните, пожалуйста…

Каково же было мое удивление, когда Хамелеонов уронил улыбку и с терпеливостью, достойной классного руководителя первоклашек, отплыл, нет, сорвался в область доходчивых объяснений и азбучных истин. Я не верил своим ушам, глазам, носу и коже. Похоже, Хамелеонов любил глупые вопросы.

«Ладно, – подумал я, – наверное, он в особенно благодушном настроении или ему понравилась дама, которая задавала вопрос». Она была поистине ужасна.

За смелой кокеткой в зале тут же пробились густо-густо руки-веточки с острыми ноготками-лепестками самых разных цветов. И каждой он снова и снова удовлетворенно объяснял очевидное, словно они все были на первом, довольно странном, групповом свидании. А я там был лишний, я был извращенец, и мне стало худо, и я тут же вышел в уборную. Там я смочил лицо водой и спросил у отражения:

– Как же так? Где снисходительное презрение? Почему он так хочет им понравиться? И не хочет это желание спрятать, хотя бы прикрыть?

С тех пор каждый раз, когда передача Хамелеонова попадалась мне по телевизору или радио, я тут же переключал ее и звонил кому-нибудь из Латвии, чтобы узнать, как у них там дела.

Вся в белом

Вы когда-нибудь чувствовали себя принцессой? Я – да. Надела белое платье и вышла во двор домика, который мы сняли с подругой. Я разложила абрикосы на белоснежном столике, который подходил к платью. К моему белому платью, в общем-то, подходило решительно все! И ярко-зеленый газон, и голубой напиток в прозрачном стакане со льдом, и белоснежная кожа, еще не пропитанная местным солнцем, так как мы приехали в Таиланд только вчера.

Первое утро. Ты еще не попал в передрягу, еще не опостылели местные, люди и фрукты, ты все еще с любопытством в первый раз рассматриваешь то, что даже не замечаешь в насиженном жилье. Ты предвкушаешь, что может с тобой случиться, тогда как дома ты уже понимаешь, что, к сожалению, уже не случится ничего. И вот я, свежая белая роза, посадила себя в центр ровно выстриженной лужайки, раскрыв томик эстетского питерского писателя, чья книга, конечно же, была так же, как и я, заключена в белоснежную обложку.

Мне было жаль, что меня никто не видит, не вдыхает аромат огуречного тоника, которым я протерла кожу. Жаль, что неизвестный, но гениальный художник не подсматривает за мной из дома напротив, чтобы срисовать идеальные очертания или сделать заготовку для будущей скульптуры.

Я наслаждалась изгибами ног, тем, как лежала книга в тонкой руке с просвечивающими голубыми венами, запахом абрикосов и кюрасао^[16] со льдом, теплым, как рука любовника, воздухом, который обнимал меня еще приятно, еще не слишком сильно давил на кожу, не вызывал испарины и раздражения, красной россыпи бунинских прыщиков из «Господина из Сан-Франциско»^[17].

И главное – тишина. Если бы я была видеографом и снимала себя со стороны, я бы обязательно наложила лучшую музыку на свете – тишину.

«РРРРРууууу!»

От неожиданности я даже оторвала взгляд от своих белокаменных гладких ног. Но не было смысла оборачиваться или делано искать глазами источник звука, когда он исходил из моей собственной утробы.

Еще не вкусив подвоха, я продолжала упиваться слогом питерского интеллигента. Словно сквозь поролоновую прокладку я услышала, как соседка окликнула меня из окна, и обернулась.

Тут же я оказалась в коричневой луже собственного дерьма.

Подруга расхохоталась и сделала снимок на камеру телефона.

Капитан

Она вновь и вновь царапала скрепкой визитку Алины. Вчера проехала поворот, позавчера наорала на дочку, а два дня назад чуть не убила кошку, отправив ее в сушилку вместе с трусиками и кое-каким постельным бельем.

Оля не любила пахать, несмотря на фамилию Пашина. Каждый раз, когда она соглашалась доделать чужую работу или задержаться до двух часов ночи – дождаться какую-нибудь важную персону для передачи эскизов, почему бы и нет, – Оля грезила, как однажды начальник заметит ее невероятную трудоспособность и таланты, а потом доверит новую должность начальника отдела именно Оле. Или хотя бы не уволит во время очередного ковидного карантина. Но как-то всегда выходило наоборот, и от нее избавлялись первой, сколько бы работы за других она ни переделала.

Оля жаловалась подругам:

– Девочки, это полный треш. Я перерабатывала так, что спала по три-четыре часа в сутки, а меня уволили из-за какой-то ерунды!

«Какая-то ерунда», вообще-то, была довольно серьезной ошибкой, из-за которой компания потеряла ключевого клиента, но за прошлые заслуги в виде постоянных переработок Оля рассчитывала на снисхождение, которое, к ее сожалению, так и не последовало, впрочем, как и восхождение по карьерной лестнице.

Сетуя на несправедливость мироздания после увольнения, Оля решила отвлечься от суетных проблем и провести время на даче с лучшей подругой. Вместе они прошли огонь, воду и трубы размера S на двоих.

За городом пахло травой, домашними пирогами и немного по́том Алининого деда, с которым ее посадили рядом за праздничным столом. Оля старалась быть полезной и помогать маме Алины накрывать на стол. Она всегда хотела понравиться Анастасии Петровне, но не всем желаниям суждено сбыться.

Алина помогать маме не собиралась, ведь это был ее день, ее день рождения.

– Я всю ночь тебе торт пекла, могла бы хотя бы не топтать мне в доме!

– У меня праздник, что хочу, то и ворочу.

– Стерва бесстыжая, тарелки, что ли, на веранду вынеси.

– Мама, да заткнись уже!

Олю прорезало диалогом, невольным свидетелем которого она стала, как раз когда хотела предложить помощь с теми самыми тарелками. Алина никогда не была особенно нежной с матерью, но эти слова были так неприкрыто пропитаны ненавистью, что гостья решила сшить диалог обратно.

– Алин, да ладно, давай поможем, пойдем отнесем тарелки!

– А тебя вообще кто спрашивал! Хочешь – относи, подлиза несчастная! – Подруга перешла на крик и вышла на улицу, хлопнув дверью.

Оля стояла как говном политая. Хотя почему «как»? Щеки горели, но она не могла и слова произнести. Анастасия Петровна, вонючий дед и три приятеля Алины, приглашенные на день рождения, вдруг замерли, как в немой сцене «Ревизора»^[18], и смотрели на Олю. Но она не заметила их взглядов. Она вообще ни на что не обращала внимания в такие моменты. Ей просто хотелось, чтобы все скорее закончилось и чтобы кто-то разморозил эту нелепую сцену, чтобы все вспомнили, как обычно это делает она, что они знакомы сто лет, что их теплые отношения важнее мимолетной вспышки необоснованной злости, да и устали все, наверное, целый день готовили, и Алина, наверное, просто нервничает, что ей уже тридцать два исполнилось, а детей не было и нет, вот и раскричалась.

Оля молча взяла тарелки, извинительно улыбнулась и пошла на веранду расставлять приборы. Потом, пока никто не видит, она взяла из холодильника бутылку ежевичного вина и пошла к реке, где разом выпила все содержимое. Ежевичное вино так приятно расслабило налитые сталью трапеции. Оля вспомнила, как с Алиной в первый раз сбежала из дома, чтобы пробраться на вечеринку, и как Алина прикрыла ее на паре на следующее утро. Разулыбалась. В сущности, что такого, подумаешь, поорали друг на друга, эка невидаль, и с работой все наладится, она точно найдет новое место, где ее будут ценить и любить. Светит солнце, блестит речка, а у лучшей подруги вообще день рождения.

Когда она вернулась на кухню, никто и не заметил, что ее не было. Гости всё приезжали и приезжали, над столом, как пчелы, летали и жужжали веселые разговоры, Анастасия Петровна разносила гостям вареный картофель. Оля любила вареный картофель с селедкой и луком больше всего на свете и предвкушала настоящее веселье. О, Нинка приехала! Как дела у тебя, Нинка? Как на работе? Вдруг над ухом прогремело что-то обидное:

– Да ты ж стерва стоеросовая^[19], я тебе прислуга, что ли? Сколько раз мне надо повторять, будешь картошку или нет? Я что, официанткой тут нанималась?

Оля никак не могла понять, почему на нее снова все уставились, и снова эта застывшая сцена и гневный взгляд Анастасии Петровны.

А, это она ей!

– Я не расслышала, простите, спасибо большое, конечно буду, картошечка у вас самая вкусная на свете!

Анастасия сделала воображаемый плевок в сторону, с грохотом плюхнула кастрюлю на стол и ушла в дом.

– Смотрите, а у Оли рот черный! Скажи честно, ты выпила ежевичное вино?

Оля извинительно улыбнулась на автомате, она не чувствовала подвоха, и потом солнце, друзья же все собрались:

– Да, а что?

– Дура ты, вот что! – прокричала Алина. – Я везде его обыскалась, ты же знаешь, что оно мое любимое! В этой деревне его не сыскать, и я специально его привезла только для себя!

На самом деле Оля ничего такого не знала, а может, и знала, да забыла. И потом, она в гостях или что-то перепутала?

Оля расплакалась, но в этот раз почему-то никакой немой сцены вокруг, вдруг на веранду зашел какой-то новоприбывший друг Алины, все кинулись смотреть, что он ей подарил, и всем как-то было не до Олиных тихих слез, тем более Оля никогда не краснела, когда плакала, и было полное ощущение, что слезы текут по мраморной статуе, а не по живому человеку. Она наелась картохи до тошноты и тихонько пошла спать.

Наутро Оля встала раньше других: когда ежевичное вино уже практически выветрилось из ее организма, гости открыли бутылку огненной воды, поэтому ожидать их пробуждения раньше обеда было бессмысленно. Девушка решила, что с наступлением нового дня пришли и новые возможности радоваться тому, что ее окружает, а то, что было вчера, лучше забыть: Луна, наверное, холостая была^[20]. Она верила, что сегодня не будет ни глупых ссор, ни каких-либо попреков.

Она надела купальник и решила пойти к речке. Когда она зашла в ванную взять полотенце, наткнулась там на Алину, которая, видимо, не планировала прожить этот день с радостью:

– Ты что, на речку без меня, что ли, пойдешь?

Тут Оля не выдержала. Намерение прожить день, забыв о том, что было вчера, исчезло так же быстро, как появилась толпа желающих повыпускать дымовые колечки ради получения наследства Чарли Чаплина^[21]. Она взяла полотенце и с размаху шлепнула Алину по ляжке.

– Да вы охуели тут, что ли, все разом? Я что, блять, не могу уже провести нормально день с подругой? Почему я тебе все всегда должна? Всем плоха? Да ты посмотри на себя, алкашка несвежая, шлюха ты подворотная! Ненавижу!

Оля в ярости вернулась к матрасу на полу, где она ночевала, где валялась ее сумка. Как есть в купальнике, она отправилась на поезд пешком, ни с кем не попрощавшись.

Девушка ехала домой и думала о том, что теперь у нее нет не только работы, но и подруги, что никто ее в целом мире не любит и не ценит. Как бы ей ни было сейчас плохо, она представляла, как приедет домой, немного выпьет, посмотрит какой-нибудь фильм и обязательно встретит новый день, где все будет по-другому.

И по-другому правда стало: Оля нашла новую работу, где в свободное время доставала визитку Алины и дырявила ее скрепкой.

– Оля, хватит заниматься ерундой! Сегодня Павлова не будет, ты его подменишь.

– Хорошо, Марина Дмитриевна, конечно, я согласна, – тихо проговорила Оля, как будто та ее о чем-то спрашивала.

Для тех, у кого пропал аппетит

«В желудке заложены интеллект, сознание, темперамент и чувства».

Чарльз Дарвин

Когда я попал в ловушку, жалел лишь об одном. О том, что больше никогда не увижу родных и близких? О скорой смерти? О несвершенных еще делах, домах, деревьях и детях? Нет, об этих безусловно важных вещах я даже не вспомнил.

В той глубокой земляной яме с огромными покатыми стенами мне не пришло в голову строить план спасения. Я не кричал и не звал на помощь, а как-то сразу свыкся с неприглядной ситуацией и стал жалеть лишь об одном: утром я торопился и не успел как следует позавтракать. А в два часа дня я уже здесь, в лесу, в этом хитроумном капкане, и обеда, на который планировалось зажарить добычу, не предвиделось.

Я стал воображать, что бы съел, зная о скорых неприятностях. Конечно, прежде всего оладушки. Не тонкие масляные огромные французские крепы с шоколадным мороженым и тонко нарезанным бананом, не сладкие и в меру воздушные оладьи с черничным вареньем, а именно оладушки – мои любимые, на кефире, слегка жиденькие и непропеченные, не слишком соленые и не однозначно сладкие, без каких-либо подливок и сиропов. Пока они жарились и брызгались маслом, я достал бы блендер, залил в него свежий кефир и небрежно разорванную плоть банана. Потом вышел бы на задний двор и собрал бы штук двадцать клубничин – не самых красивых, потому что им все равно предстояло бы превратиться в месиво. Помыл бы, сорвал их маленькие зеленые короны и бросил в блендер. Пока мой коктейль взбивался бы, я выложил бы оладушки на тарелку и накрыл их полотенцем, сел за стол и деликатно приказал жене приготовить мне плотный завтрак.

Нежный и сладкий бархат коктейля и тающие на языке оладьи – это всего лишь разминка, баловство – дальше идет кульминация. Жареные сосиски и загорелые тосты – великолепный дуэт. Хлеб благородно оттеняет эту примадонну, ее величество сосиску, розовую и мягкую и в то же время способную обжечь масляной пеленой. Теплая фасоль в томатном соусе иногда вмешивается в отношения этой пары, чтобы придать некоторую пикантность. А вот картофельные шкварки то и дело бесцеремонно вмешиваются, ведь они тут почти за главных. Их сила в сале, на котором они жарились, в золотой корочке, скрывающей бесподобную картофельную сущность, в мелко порубленном чесноке, который присоединяется к ним лишь в самом конце – упаси караси подгорит!

Рядом в двух стаканах обязательно должны стоять негазированная вода и стакан свежевыжатого апельсинового сока… Мм… апельсиновый сок, вот что я вам расскажу!

Если бы я поймал утку – а сидел я в яме совершенно без добычи, – то жена ловко бы разделала ее и поджарила грудку. Причем так, чтобы на разрезе проявился градиент: от тонкой темно-коричневой полоски резкий переход к мясному бежево-серому оттенку, который мягко вливается в розово-сосисочный, возможно, с каплями красного. Апельсины тут при чем: они будут в соусе, но его рецепт я храню в строжайшем секрете, и даже практически на смертном одре…

Екнуло сердце, так плохо мне стало от одной мысли, что я больше никогда не попробую эту утку под апельсиновым соусом, не закушу ее картофельным пюре и не залью красным сухим. Надо успокоиться. Я взял в руки комок земли и понюхал его. Если героине Маркеса^[22] это нравилось, может, что-то в этом есть? Ведь я гурман и должен ценить все новое!

– Эй, старый болван, ты что там делаешь?

– Не поверишь, сосед, я – ха-ха! – раздумываю, не отведать ли мне кусок земли!

– Идиот, как ты умудрился сюда провалиться? Ты же мог здесь сдохнуть.

– Ты вытащишь меня или будешь разглагольствовать?

Уже дома после обеда я первым делом вписал в завещание рецепт соуса и больше никуда не торопился, кажется, целых месяца два.

Авторская кухня

– Господи, да что ж ты за человек такой! Тебе не стыдно?

– Стыдно, у кого видно. Ну а чем ты вообще недоволен? В конце у вас будет свадьба и трое маленьких ангелочков.

– Так в том-то и дело, что с моими рыжими усами и ее склонностью нюхать лилии и ходить потом со следами этой дурацкой пыльцы на подбородке мы никак не можем быть вместе. И еще, на тридцать четвертой странице…

– Погоди, я еще даже не начал писать ее, тридцать четвертую страницу!

– Но я знаю, что на тридцать четвертой странице ты задумал внутренний конфликт. Так вот, со всей ответственностью заявляю, что он совершенно неправдоподобен. Ну как я, единственный ребенок в московской интеллигентной семье, чуть ли не в попку целованный, в двадцать два года должен переживать, смогу ли все-таки занять должность редактора или стану тварью дрожащей? Да у меня никаких сомнений не возникнет, что лучшего автора статей для того журнала, чем я, никто и никогда не найдет!

– Но как-то же я должен познакомить тебя с будущей женой! Ты что, хотел банальщину какую? Корпоратив, их взгляды пересеклись из разных углов ресторана?

– Нет, но то, что наши взгляды пересекутся в очереди к психологу, это, конечно, весьма оригинальная находка!

– Согласен, прием не первой свежести, но он не так и прост, каким хочет казаться. Раз ты дошел до тридцать четвертой, поди, и на сто пятую заглянул?

– Да туда мне даже заглядывать страшно, если уже в первой половине романа ты так жестоко насчет меня ошибаешься! Почему я через страницу шепелявлю, как французик, а иногда говорю длинными фразами, словно читаю нудный – а у него ведь есть и занятные вещицы – роман Достоевского? Можно не менять стиль моей речи каждую главу?

– Но роман же о том, как ты подстраиваешься под окружающих и только ближе к концу понимаешь, кто ты есть на самом деле!

– Ну это уже слишком! – Главный герой опустил голову и обиженно выпятил нижнюю губу, поджал подбородок к шее, а губу – к подбородку.

Довольный, Владимир приступил к написанию черновика, как только персонаж перестал жаловаться и тишина стала доступной. Он и сам не знал, почему его герой каждый раз менял манеру речи, но как же удачно и быстро нашелся с ответом, ну! Ай да Владимир, ай да…

Однако ему все равно нужно было разобраться со страницей тридцать четыре: «Отогнав ненужные мысли, он решил действовать и назначить интервью самой Аник, минуя менеджера по связям с общественностью. Тогда он еще не знал, что, как только их взгляды встретятся…»

– Литературный штамп, дурилка!

– Да знаю! Потом исправлю… – Владимир улыбнулся рыжим усам главного героя и продолжил.

Пятнадцать минут прошли в пунктирной тишине, в синкопическом клекоте клавиш. Когда главный герой крикнул «стоп», Владимир вздрогнул от неожиданности.

– Остановись сейчас же! Тебя понесло совсем в другую сторону!

– Но это важно для отражения твоей мягкотелости. Я бы назвал историю твоего друга сателлитом^[23], подсвечивающим…

– Только я достоин быть в центре повествования! – рыжеусый завизжал истерично, беспомощно.

– Успокойся, дорогой человек, это будет роман-эпопея, места хватит всем.

– Кхм-кхм.

Владимир и главный герой повернули головы к источнику звука.

– Ну все, теперь он здесь! – Рыжеусый поднял руки к небу, а потом улетел к потолку, где и исчез.

Владимир устало спросил:

– Тебе тоже что-то не нравится?

– Мне, право, неловко, в основном вы пишете даже замечательно, и я вовсе не согласен с главным – для первого черновика у вас, пожалуй, литературных штампов даже мало, вы пишете так чисто.

– Но… – Писатель откинулся на спинку стула, закрыл глаза и потер переносицу.

– Но, мон плезир, где же действие, где события? Ведь у вас уже десять страниц ровно ничего не происходит! И эти десять страниц, позвольте заметить, обо мне!

– Красиво жить не запретишь!

– А мне кажется, тут уместнее другой народный хит – «не жили хорошо, нечего и начинать». Давайте добавим драмы. Я создан, чтобы страдать, созидать, мучиться!

Автор отложил очки и нехорошо ухмыльнулся:

– Страдать так страдать!

– Ах! – и друг главного героя растворился. Его «премного благодарен», где последняя «а» взмыла вверх и скромно приземлилась на «е», растворилось вслед за ним.

Когда автор засыпал, ему приснилась та самая девушка, любившая лилии и не подходившая герою с рыжими усами.

– Ты его жалеешь и ведь сам это знаешь! – Во сне она и Владимир выступали на сцене в качестве иллюзионистов, в зале на бархатных стульях сидели всего два человека – родители писателя. Девушка без церемоний говорила с Владимиром, пока распиливала его тело в коробке надвое. Он в ответ молчал. После того как она закончила и раздвинула ящик, левая его половина с головой улыбнулась зрителям и он проснулся.

За окном темно, на часах четыре утра. Ему вдруг привиделось в отражении оконного стекла, что у него выросли рыжие усы, и он нервно пощупал свое гладкое место под носом – как бы оно ни называлось.

Владимир просунул ноги в шерстяные носки, добрел до стола с ноутбуком, дернул за веревочку – и свет включился. Он посидел с минуту, как бы удостоверяясь, что вокруг никого нет. Резким движением открыв ноутбук, Владимир начал писать. В предрассветные часы его мало тревожили, но ровно в шесть утра – ни минутой позже – главный герой сел в кресло напротив, отхлебнул кофе и произнес:

– Она начинает мне нравиться, эта моя будущая жена. И ведь как права, чертовка! Но почему? Почему ты со мной так миндальничаешь?

– Ты что, не видел, что я написал за последние пару часов? – Вопрос был задан лишь формально, потому что все он видел, и наш автор это знал, но задавая очевидный вопрос, за которым следовал очевидный ответ, писатель лишь выигрывал несколько секунд перед тем, как принять болезненную критику.

– Думаешь, то, что ты со мной сделал, – действительно самый страшный удар? Событие, после которого я буду в отчаянии? Захочу сдаться?

– Ну почему ты никогда не шепчешь мне правильные ответы, как муза, которая, хочу подчеркнуть, ни разу – даже во сне – так и не пришла! Зато ты, – Владимир повышал голос с каждым словом, словно поднимался по ступенькам, – ты мой желанный гость! Каждый день! Каждый раз, ког�

* * *

От автора

Но героя не существует. Герой каждого рассказа – это ты.

За все надо платить

Я открыл глаза, улыбнулся и пошел умываться. Отражение в зеркале подмигнуло:

– Тебе предстоит прожить один из лучших дней в жизни!

– Знаю, – игриво ответил сам себе.

Еще бы, ведь сегодня я отправлюсь в научную экспедицию, о которой так долго мечтал!

Это была женщина с бездонной тележкой.

– Знаешь, больше всего мне не хватает, чтобы кто-нибудь называл меня мамой.

– Не сложно тебе будет, когда я отойду от кассы, крикнуть мне вслед: «Пока, мама!»?

С чувством глубокого удовлетворения я начал доставать деньги из кошелька. Делать добрые дела всегда приятно. Помню, еще в школе я выдвинул теорию, что любой вид бескорыстной помощи на самом деле проявление эгоизма. Потому что тому, кто делает что-то хорошее безвозмездно, самому на душе приятно, согласитесь? Получается, что ты сам себе делаешь хорошо, а это уже никакое не бескорыстие. Просто есть люди, которым от доброго поступка хорошо на душе не делается, и они их не совершают. А те, кто якобы без всякой причины помогают людям, удовлетворяют прежде всего себя. Когда в сериале «Друзья»[1] герои поспорили, что не найдут ни одного благородного поступка, от которого бы тому, кто его совершал, не стало бы хорошо, я вспомнил школьную теорию и мысленно похвалил себя за проницательность.

В общем, мне было приятно сделать другому человеку хорошо.

– С вас три тысячи сто сорок один рубль, – пробурчала кассирша.

– Дороговатая у вас вода, девушка, – улыбнулся я ей.

– Вода как у всех, а счет большой, потому что мама ваша немало купила.

– Какая мама?

– Но вы же только что с ней попрощались! Она сказала, что сын за нее заплатит.

Недобрым взглядом посмотрел я на выход, где, конечно, уже никого не было.

«За все надо платить», – подумал я и достал три тысячи сто сорок один рубль.

Надежды

Холод запускал ножи то в правый, то в левый бок, и парень застегнул молнию на пуховике.

– Сегодня в одиннадцать совет директоров.

– Господин директор, вам пришло приглашение на чай от королевы.

– Положите на стол. – Холеная рука гладит плотную бумагу с выпуклым гербом.

– Вскрывай!

– О нет, я не могу, давайте вы…

В пакете, наверное, целая стопка разноцветных бумаг с картой территории и программой факультативов.

– А вот эта шутка, нет, ну удалась же!

– Как подмечает остро, а такой молодой…

– И вы еще говорите, наш век не рождает таланты…

Он приложил холодные руки к щекам. Но не щеки грели руки, а руки успокаивали щеки.

– Надо прийти в себя!

Ветер лизнул лицо, словно шершавым фиолетовым языком чау-чау.

В подъезд заходил не юноша, но мешок картошки с печалью деда в глазах.

– От кого письмо?

– Мам, да из пенсионного фонда, я же курьером устроился недавно на подработку.

Уроки саксофона

Калейдоскоп вопросов кружился в моей голове в ритме свинга[2], которому меня пытались научить. Было крайне сложно сосредоточиться, и мы закончили занятие пораньше.

Однажды она потеряла Ларису, и мягкий голос из-за двери спросил:

– Лариса у тебя?

– Да, Катюша, сейчас я ее выпущу.

Теперь в мыслях я мог обращаться к обладательнице самой красивой руки на свете по имени.

Но далеко идущие выводы из каждой детали обстановки не всегда меня радовали.

Новые открытия фонтаном прорвали меня изнутри. Если ранее я собирал каждую кроху информации и мог неделями размышлять, что значит, если сегодня на диване лежала книга «Любовник леди Чаттерлей»[3] с розовой закладкой? Точно ли это она оставила, и если да, что в таком случае это говорит о ее литературном вкусе? Ничего? Слишком много? О, это же целое поле для рассуждений, чем, как вы уже понимаете, я люблю заниматься.

– Познакомьтесь, это Катя, моя жена.

Я вперился в ее руку, но ничего не увидел – на ней было пальто и перчатки. Она собиралась уходить.

– Приятно познакомиться.

Я всегда буду любить тебя!

Ася развернулась в своем современном инвалидном кресле и посмотрела на соседку.

– Хреново выглядишь.

– Сама не девочка с персиками.

Ася с нежностью посмотрела на фотографию сына и покатила на кухню мимо соседки.

– Поехали пить чай!

Чайник вскоре взвыл, кружки зацокали, бергамот принялся щекотать ноздри.

– Что нового?

– Очень смешно.

Ничего нового в жизни этих женщин уже давно не происходило.

– Ну тогда слушай. Сын написал, хочет отдать меня в дом престарелых.

– Но… Как же?

– Не пужайся! Я просто так не дамся. – Настя отвела взгляд и несколько секунд таращилась в пустоту.

– Что же конкретно он написал?

– Да, дела…

– Уууууууу, – заревела-завыла Настя.

* * *

Сын ей помогал. Начисто вытертая тарелка – и можно запросто попросить еще одну вафлю. А он их обожал!

Мама уложила мальчика, прочитала ему на ночь сказку, много-много раз поцеловала.

Улыбнулась, вышла из комнаты и, пританцовывая, направилась в спальню.

– Доча, не бросай меня! Доча, потеряться боюсь!

А доча громко, с раздражением в ответ:

– Да тут я, мама, успокойся!

– А ты, наверное, будешь меня стыдиться тогда?

– Нет, мама, нет! Я всегда буду с тобой ласковым! Я всегда буду любить тебя! – и крепко-крепко обнял.

Ася рассмеялась. Сложно же ей было тогда его успокоить, он все никак не хотел разжимать ручонки.

Нырнула под одеяло к мужу.

– Что смеешься?

* * *

Хорошо в теплый вечер прогуляться по Мадриду. Солнце на прощанье краснеет, стесняется. От парка «Ретиро»[4] тянет травой и уличными пончиками. Звенят кафе, жужжат автомобили, щелкают каблуки. Город улыбается, выжимая, выгоняя, выдавливая печаль и грусть. Но был тут один пешеход, что возвращался домой будто тюбик закупоренный. Мадрид то так подмигнет зеленым светофором, то эдак распахнет роскошный вид, а все никак.

– Что угрюмый-то такой?

– Ничего.

– Не увиливай.

– На работе опять интриги плетут. Как бы в Никарагуа не отправили.

– Да ладно?

– Знаешь, я не уверен, что правильно поступил.

– Да уж, скорее, к моей маме нужен особый подход.

– Не переживай. Как только она узнает, тут же все поймет. Она так тебя любит!

Ему снилось море и тетя Маша. Она смотрела, как он тонет, и не шевелилась.

Незнакомка

Я шел медленно, без цели. И заметил ее.

Недавняя истома с новой силой захватывала тело. Я бросил старые привычки, я честный студент, я кручусь на двух дополнительных работах, и что же? В воскресный день болтаюсь по городу голодный, в надежде найти угощение! Достойно ли это ученого и честного мужчины? Нет, решительно недостойно. И ведь ничего не стоило вытащить кошелек, как меня научил отец, чей дед прославился еще на Хитровке[5]. Воровство у меня в крови. Изящно, так, что она даже не заметит, я мог получить огромную сумму денег, пойти и сам кого-то угостить. Запить и пропустить лекцию. Или даже съездить с хорошенькой девушкой в Берлин на выходные. Не ангелом, но просто симпатичной – мне будет достаточно. Запах пшеничного пива и жареного мяса уже баловал ноздри. Фантазия живописала, но кто-то грубо нас прервал.

События настолько противоречили и сонному пряничному городку под снежным пледом, и ангелу с крокодиловой сумкой, что мне стало девушку нестерпимо жаль. Я вспомнил ее нежное лицо, я видел хрупкую фигуру на каблучках… В нашем с ней гипотетическом будущем она дышала «духами и туманами»[6], а они так грубо, хотя и на великом и могучем… Я испытал буквально физическую необходимость спасти девушку. Я никогда не был смел, но антонимичные чувства, посетившие меня за последние пятнадцать минут, раздвинули границы волнений, доселе мне доступные. Необходимо действовать быстро! Я не думал, я не мешкал, я двинулся вперед, тощий, неустойчивый, голодный рыцарь против трех гор мускулов.

Но мне пришлось резко остановиться, так что они и не заметили надвигающейся угрозы.

Через пять минут, показавшихся мне вечностью, мы остановились, и она, ни капли не задохнувшись, предложила:

– Пойдем выпьем! Я угощаю.

Эта сука Мариванна

Из нутра вверх, к горлу, подступило возмущение: «Эта сука Мариванна!»

– Помогите! – просипела она.

– Которая кусалась, – ответил ей обладатель южного говора.

Анвасильевна сидела связанная в собственном шкафу и проклинала Мариванну.

– Эта сука Мариванна, если б не она, уж я б догадалась милицию вызвать!

Плевать или наплевать?

Когда молодые люди собрались уходить, Сергей Владимирович сунул им сто рублей – все, что было в кармане.

Вот оно!

Он попытался отвлечься чтением. Книга лежала на столе – видимо, кто-то забыл (или намеренно оставил?) в номере, причем этот кто-то явно был шибко умным: не каждый станет читать Катулла[7]. Сергей Владимирович не был знаком с автором. Открыл наугад. Прочитал первую попавшуюся на глаза строчку: «А вот челнок, вы, иностранцы, видите…»[8] Книга захлопнулась. Телевизора не было. Интернета тоже.

Антон и Костя дружили недавно, но крепко. Подрабатывать официантами летом тоже решили вместе.

Парни молча спускались по лестнице. И только на улице Антон спросил:

– Может, рассказать мужику про плевок или принести новое блюдо? Ну, что-нибудь наврать.

– Ну как же тебе не противно?

– Да противно, просто ничего уже не поделать.

А Сергей Владимирович съел десерт и лег спать. Ничто его не тревожило.

Где я страдал, где я любил

– Ну ты разошлась! Чаю подлить?

– Не преувеличивай!

– Не повезло.

– Ну ладно, зато тебе повезло! – женщина расхохоталась.

Подруге смех не понравился. Две женщины сидели на кухне в огромном загородном доме.

– Прямо риторика Мишель Обамы[9]. Старое желание не вспыхнуло, значит?

– Тогда за одно прикосновение готова была жизнь отдать, теперь приближаться-то не захотелось.

– Он тебя узнал?

– Не думаю…

– Расстроилась?

– Обрадовалась!

– Права была твоя мама.

Навсегда твой

Сидели тесно, народу много. Я стал воображать.

Девушка встала.

– Мне выходить.

Парень расстроился:

– Скажи хоть, как тебя зовут?

Правда я, презрев собственное уродство, все же пошел за ней и настоял на том, что провожу до дома.

– Растяпа, – шепнул я про себя, хотя хотелось в оттопыренное ухо парня.

Я вышел на той же остановке в приподнятом духе. Позвонила Таня:

– На этих выходных дети у тебя или у меня?

– У меня. Но ты, если хочешь, присоединяйся.

– Нет, я на свидание, Сереж. Сережа!

– Что?

– И спасибо, что поменял колеса. Как хорошо, что ты остался навсегда мой лучший друг.

Последний сон Мелинды

Этот плед был ее кроватью и обеденным столом. Так она платила за грехи молодости.

Ее первым грехом был торт. Шоколадный. И он того стоил. В этой главе она бы не поправила ни буквы.

Но как же в лес пробрался шоколадный торт?

На обратном пути ее верхняя губа тряслась на ухабах под подозрительным слоем белой пудры.

– Вы мне нравитесь.

И никакого отвращения. Секс. Не прямо на вечеринке, конечно.

Опять она взяла чужое. Федерико, хоть бы и сладострастник, а ходил уже в женихах.

О, это был самый страшный, самый настоящий грех, противозаконный в буквальном смысле. Героин.

Она так и помнит, как он сказал: «Надо в этой жизни все попробовать». Тот, второй, после Федерико.

Старуха обернулась: рассыпался белый дом с верандой, и внуки на лошадках, и дети за закрытыми окнами. Летит нога в красных шортиках и гольфике, летит яблочный пирог, летит кресло с пятном от томатного сока, летит деревяшка, на которой отмечали рост. Все в дыму, крошке. Будто на гриб-дождевик[10] наступили. Сама наступила.

Ничего не будет.

Со знанием сознания

– Безмозглая идиотка. Богатая дочурка. Все на халяву досталось. Ни дня не работала. Постелью взяла…

Так он обычно себя заводил, прибавляя по вкусу обильную матерщину.

И Элечке солнце светило сюрпризом в тот день. По выходным она мыла чужие вещи: полы, посуду, белье, ванны.

Муж бросил.

Эля пустым не сочла. Ее тоже бросали.

Лида убежала в комнату и притащила стопку модных журналов. Шлепнула на подоконник.

– Эту я красила, и тут. – Лида с гордостью тыкала красным ногтем в подписи мелким шрифтом.

– А я машину хочу! Пацаны научили на ручке водить, я часто их пьяных развозила. Обожаю дорогу.

– Ой, ну это легко же совсем. Держи! – Лида вытащила брелок из сумки.

– Не, я не могу. – Эля не верила. – А права, доверенность?

И Элечка выпорхнула из добротного дома в дорогом пальто к шикарной машине.

Когда выходил из вагона, зло прошептал: «Тьфу на тебя».

Пока они выходили из кафе, он как будто в оправдание Марины прошептал на ушко Насте:

– Ты тоже из тех, кто был в курсе ее измены?

– Привет, Семеновна!

– А пацан твой как?

1 Ситком «Друзья», повествующий о жизни шестерых друзей, выходил с 1994 по 2004 год. Признан одним из лучших комедийных сериалов в истории американского телевидения.

2 Свинг – направление джазовой музыки, которое возникло в 1930-х годах.

3 «Любовник леди Чаттерлей» (1928) – роман английского писателя Дэвида Лоуренса, публикация которого вызвала большой скандал в связи с многочисленными откровенными сценами сексуального характера.

4 Парк «Буэн-Ретиро» – городской парк в мадридском районе Ретиро.

5 Имеется в виду Хитровская площадь, расположенная в центре Москвы.

6 Аллюзия на стихотворение Александра Блока «Незнакомка»: «И медленно, пройдя меж пьяными, / Всегда без спутников, одна, / Дыша духами и туманами, / Она садится у окна».

7 Гай Валерий Катулл (ок. 87 г. до н. э. – ок. 54 г. до н. э.) – один из главных представителей римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря.

8 IV стихотворение из «Книги Катулла Веронского». Цитата представлена в переводе В. Сосноры.

9 Мишель Обама (1964) – адвокат, супруга 44-го президента США Барака Обамы.

10 Дождевик, или «дедушкин табак» – род грибов семейства шампиньоновые. Если наступить на созревший, его кожура лопнет, выпуская дым.

Продолжение книги

Милые люди бесплатное чтение

Юлия Гайнанова Милые люди

* * *

От автора

За все надо платить

Надежды

Уроки саксофона

Я всегда буду любить тебя!

* * *

* * *

Незнакомка

Эта сука Мариванна

Плевать или наплевать?

Где я страдал, где я любил

Навсегда твой

Последний сон Мелинды

Со знанием сознания

Кто выключит будильник?

Предложение

Пять женщин

Узнавая Хамелеонова

Вся в белом

Капитан

Для тех, у кого пропал аппетит

Авторская кухня

От автора

За все надо платить

Надежды

Уроки саксофона

Я всегда буду любить тебя!

Незнакомка

Эта сука Мариванна

Плевать или наплевать?

Где я страдал, где я любил

Навсегда твой

Последний сон Мелинды

Со знанием сознания

Юлия Гайнанова
Милые люди