Вспомнить все, или Каким было ваше детство?

Мало кто связывал проблемы в своей жизни со своими родителями. Людям очень трудно признать, что их отношения с родителями имеют столь мощное влияние на их жизни.

Сьюзен Форвард

Не помните, какое у вас было детство? А что, если зайти с другой стороны – оценить, как вы живете сейчас, став взрослым? Попробуйте ответить на вопросы:

– У вас нестабильная или стабильно низкая самооценка?

– Ваше настроение меняется по несколько раз за день, без всяких объективных причин или по несущественным поводам?

– Вы часто взрываетесь раздражением, из-за чего вам потом бывает стыдно перед людьми, или, наоборот, подавляете гнев и обиду там, где стоило бы высказаться?

– Вы то и дело влипаете в неприятности, дня не живете без «приключений» или настолько боитесь «рисковать», что даже новый йогурт не купите без рекомендации?

– До сих пор не нашли дела по душе и даже не представляете, в каком направлении копать? Или нашли, но у вас не клеится, и все начинания словно заранее обречены на провал?

– Вы не понимаете, что чувствуете и чего хотите? А если и понимаете, то стесняетесь проявить свои желания?

– У вас масса интересных идей, но вы сами бьете себя по рукам? Или вы считаете, что менее одарены талантами, привлекательностью, удачливостью, чем другие?

– Добиваясь успеха, вы тревожитесь из-за того, что этот успех не «ваш», «просто повезло»? Или вы не замечаете своих достижений, потому что стремитесь к идеальности во всем?

– Ваша жизнь – череда несчастливых браков, романов, дружб, сотрудничеств? Или вы вообще не вступаете в отношения в уверенности, что вас нельзя полюбить?

– Вы идете на все, лишь бы удержать человека, даже если вам не нравится, как он к вам относится?

– Или в отношениях с людьми вы занимаете оборонительную позицию, заранее ждете подвоха, обмана, злоупотребления доверием?

– Страшитесь, что вас бросят? Или боитесь сближаться с людьми и, как Людмила Прокофьевна, «ликвидируете всех подруг» после предательства одной из них?

– Бросаетесь предлагать помощь, когда вас не просят? Или, напротив, считаете, что каждый сам за себя?

– Молчите, когда помощь нужна вам, ожидая, что люди сами догадаются? Или, наоборот, считаете, что вам все должны?

– Трепещете перед «давлением социума», стыдитесь жить «не по-людски», чувствуете себя неудачником на фоне достижений других? Или плевать хотели на мнение общества, но боитесь не оправдать ожиданий важных для вас людей?

– Вам страшно раскрыться, быть естественным и искренним? Или, раскрываясь, вы уверены, что хуже других?

– Во всем сравниваете себя с другими и часто не в свою пользу? Или чувствуете себя хорошо только на фоне чужих неудач?

– Снимаете стресс неумеренными дозами алкоголя и не только алкоголя? У вас сложные отношения с едой?

– Вы не умеете зарабатывать и обращаться с деньгами? Погрязли в долгах? Или деньги идут в руки, но утекают сквозь пальцы на чужие нужды и капризы?

– У вас много болезней, в том числе и «непонятных», с преодолением которых врачи не в силах вам помочь? Или вы вовсе не обращаете внимания на здоровье?

– Вам некомфортно, скучно наедине с собой и нужно общаться хоть с кем-то? Или вы закоренелый домосед, но в душе тоскуете от одиночества?

– Вы хотите быть добрым и любящим родителем, но с ужасом замечаете в своем поведении токсичные замашки?

– Считаете, что счастье надо выстрадать или же оно не для таких, как вы, да и радоваться не стоит, иначе не за горами слезы?

– Боитесь возраста, потери «кондиций», «невостребованности», одиночества? Или боитесь признать этот страх и считаете, что в свои сорок пять выглядите на тридцать?

– Задумываетесь о самоубийстве? Считаете, что смерть – лучшее решение всех жизненных проблем? Или медленно убиваете себя вредными привычками и рисковым поведением?

Как вы, наверно, догадываетесь, ноги у этих трудностей растут из детства. В США еще в 1990-е провели исследование, которое показало прямую связь неблагоприятного детского опыта (НДО) с нашими взрослыми проблемами. Вот тест для определения НДО.

Случалось ли, что в течение первых 18 лет вашей жизни родитель или любой взрослый человек:

– часто ругал, оскорблял или унижал вас?

– вел себя таким образом, что вы боялись физически пострадать?

– часто толкал, хватал, шлепал вас или бросал что-либо в вас?

– хоть один раз ударил вас так сильно, что у вас остались следы или травма?

– хоть один раз трогал или ласкал вас или просил потрогать его с сексуальным намеком?

– занимался или пытался заняться с вами любым видом секса?

Вы часто чувствовали, что:

– никто в вашей семье не любил или не ценил вас?

– члены вашей семьи не заботились друг о друге, не чувствовали себя близкими людьми или не поддерживали друг друга?

– о вас никто не заботился, и вам не хватало еды, вы вынуждены носить грязную одежду?

Ваши родители:

– находились под слишком сильным влиянием алкоголя или наркотиков, чтобы заботиться о вас или отвести вас к доктору, когда вам нужна была помощь?

– развелись или стали жить раздельно?

Кто-либо совершал следующие действия по отношению к вашей матери или мачехе:

– часто толкал, хватал, давал пощечину или бросал что-либо в нее?

– пинал, кусал, ударял кулаком или твердым предметом?

– хоть один раз бил в течение нескольких минут или угрожал ножом или огнестрельным оружием?

Вы жили с кем-либо, кто:

– был алкоголиком или употреблял наркотики?

– страдал депрессией или психическим расстройством?

– пытался покончить жизнь самоубийством?

– попал в тюрьму?

Чем больше раз вы ответили «да» на вопросы теста, тем выше ваш НДО, а значит, по мнению исследователей, выше риск проблем во взрослой жизни. В пять (!) раз повышается вероятность наркомании и алкоголизма, ожирения, диабета, рака, ишемической болезни сердца и хронической обструктивной болезни легких, психических расстройств, депрессии, промискуитета (количество партнеров больше пятидесяти), проституции. Причем вы можете искренне не понимать, почему в вашей жизни все идет наперекосяк…

Но ваш случай далеко не уникален! Исследование НДО показало, что 64 % представителей среднего и высшего среднего класса пережили подобное. Две трети опрошенных! Вот вам и «редкие вопиющие клинические случаи», о которых говорит психолог, упомянутый в предисловии…

А вот опросник от Сьюзен Форвард.

«Оцените, какими были ваши отношения с родителями (родителем), когда вы были ребенком.

– Они говорили вам, что вы плохой/никчемный? Обращались к вам в оскорбительной форме? Постоянно критиковали?

– Прибегали к физическим наказаниям во имя дисциплины? Били вас ремнем или другими предметами?

– Пили/ принимали наркотики? Вы чувствовали из-за этого растерянность, испуг, боль, стыд?

– Были ли они в тяжелой депрессии или эмоционально недоступными из-за своих собственных эмоциональных проблем, психического или физического заболевания?

– Вам приходилось заботиться в детстве о ваших родителях, поскольку у них было много проблем?

– Вам сделали что-то, что должно было храниться в тайне? Ваши родители злоупотребили вами сексуально в какой-либо форме?

– Вы боялись родителей большую часть времени?

– Когда вы злились на родителей, вам было страшно, что они это заметят?

А теперь оцените свои отношения с родителями во взрослой жизни.

– Родители продолжают обращаться с вами как с ребенком?

– Вы принимаете важные решения, базируясь на возможном согласии/ несогласии родителей?

– Когда вы проводите или планируете провести время с родителями, возникают ли у вас эмоциональные и/или физические реакции?

– Вам страшно поссориться с родителями?

– Родители манипулируют вами с помощью угроз, обвинений или денег?

– Вы считаете, что несете ответственность за то, как чувствуют себя ваши родители? Если они несчастны, чувствуете ли вы, что это ваша вина? Считаете ли вы, что должны сделать так, чтобы они почувствовали себя лучше?

– Кажется ли вам, что как бы вы ни старались, того, что вы делаете ради родителей, всегда недостаточно?

– Думаете ли вы, что когда-нибудь, неизвестно как, но ваши родители станут лучше?

Если вы ответили утвердительно на треть этих вопросов, то ваши родители были токсичными и это наложило отпечаток на вашу личность и нынешнюю жизнь.

Возможно, вы затруднитесь с ответом на некоторые вопросы. Например, задумаетесь, считать ли чувством вины какие-то свои реакции на поведение родителей и точно ли их действия можно назвать манипуляцией. Возможно, вы бессознательно будете «выгораживать» родителей, приуменьшая тяжесть их насилия и его влияния на вашу жизнь», – пишет Форвард.

Действительно, трудно вот так сразу во всем разобраться, отследить все причинно-следственные связи. И особенно это тяжело для тех, кто плохо понимает себя и свои чувства, несвободен в мышлении, а это у детей токсичных родителей бывает сплошь и рядом. Чтобы облегчить вам эту работу, в следующей главе я рассмотрю виды родительского насилия и проиллюстрирую их фрагментами из историй читателей, биографий известных людей и литературных произведений.

ГЛАВА 1
Тысяча и одно лицо родительского насилия

Есть десятки, а может, и сотни способов, как могут достать детей плохие родители, но, наверно, вот три кита, на которых базируется любой абьюз.

Во-первых, отрицание ребенка как человека – а это значит, отрицание его индивидуальности, уникальности… да по большому счету права быть.

Во-вторых, запрет на эмоции и самостоятельное мышление.

В-третьих, обесценивание в самом широком смысле. Обесценивать можно критикой. Но обесценивать можно бойкотом, плохой одеждой или подзатыльниками.

Вот почему поведение разных родителей может выглядеть настолько по-разному, что даже в голову не придет, что они делают примерно одно и то же. Например, ребенка могут «не видеть» и вообще не интересоваться им – и это будет то же самое отрицание индивидуальности и обесценивание. А могут носиться с ним как курица с яйцом, настраивая на успешный успех или подавая пирожные в постель, – и это тоже будет отрицание индивидуальности и обесценивание.

В результате это приведет примерно к одному и тому же: личность маленького человека будет поломана или серьезно травмирована. Сьюзен Форвард пишет: «Токсичные родители, независимо от типа абьюза, оставляют идентичные шрамы».

В этой главе мы поговорим о том, в каком поведении находит выражение родительская нелюбовь, а для начала рассмотрим основные стили токсичного воспитания.

Потворствующая гиперопека

Детство не должно быть постоянным праздником – если нет посильного трудового напряжения, для ребенка останется недоступным и счастье труда.

Василий Сухомлинский, педагог

Детей надо баловать – тогда из них вырастают настоящие разбойники.

Евгений Шварц, драматург

Знаете ли, какой самый верный способ сделать вашего ребенка несчастным? Приучить его не встречать ни в чем отказа.

Жан-Жак Руссо, философ

Для таких родителей ребенок – кумир. Ему могут твердить, что он великолепен, талантлив, умен и вообще лучше всех! Стоит ему побывать на уроке английского – восхищенные мама и папа всем рассказывают, что у чада обнаружился редкий лингвистический дар. Невпопад побрякал на пианино – будущий Ван Клиберн, не иначе. Принес пятерку – «маленький Ленин» (случай из жизни!). Или над девочкой ахают, как над какой-нибудь невероятной красавицей.

Маленького идола не «напрягают» никакими обязанностями, ничем не «утруждают» под лозунгом: «Не воруйте у ребенка детство». Его прихоти немедленно выполняются. Точнее, он даже не успевает толком что-либо захотеть и пережить необходимую толику неудовлетворенности на пути к «сбыче мечт», приложить для этого какие-то усилия.

Так и растет маленький человек, не зная радости посильного труда, удовлетворения от преодолений, привыкнув к тому, что за него все решат мама с папой. Что же удивительного в том, что психологически он не взрослеет? Зачем? Ведь и так не дует.

В коллектив такой ребенок приходит с настроем «а ну скорей любите нас, вам крупно повезло», логично рассчитывая на то же обхождение, что и в семье. Но его таланты, многократно преувеличенные домашними, восторгов ни у кого не вызывают, и «маленький Ленин» ощущает чувствительный щелчок по самолюбию. Он недоумевает, начинает стыдиться себя, замыкается или, наоборот, стремится привлечь к себе внимание любыми – в том числе и скандальными – способами. В нем нарастают гнев и зависть к окружающим. Пытаясь получить то, что ему якобы причитается – обожание, он часто становится объектом манипуляций («ему немного подпоешь – и делай с ним, что хошь») и/или изгоем.

Семейный божок растет совершенно инфантильным, так и не обретая самостоятельности ни в мыслях, ни в поступках. Повзрослев, он и не думает слезать с шеи родителей и может всю жизнь существовать за их счет. Выросшие «идолы» куролесят, влипают в истории, предоставляя родителям платить по их счетам. Пятеро детей от трех браков? Пусть содержат мама с папой! Нависла угроза уголовного преследования за очередную выходку? «Делов-то», пусть родители продадут гараж и «замажут рты» недовольным.

Обычно такое развращающее балование исходит от матерей, и нередко – от тех, кто воспитывает ребенка в одиночку. На невроз такой мамы накладывается не менее невротичная установка общества – «развелась и живет ради сына». «Вот это мать!» – восхищаются очевидцы. На самом деле она присваивает себе ребенка, сливается с ним, заполняет им свою душевную дыру. Существо, рожденное, чтобы стать самостоятельной личностью, становится придатком, игрушкой, «грелкой»…

«Когда Андрею было лет пять, их бросил отец. Мать делала для сына все, и невозможное тоже. Он с детства получал лучшее, даже если матери приходилось недоедать или работать на трех работах. И вот итог: сам себя обслуживать он не может. В комнате дикий бардак: остатки еды, грязная посуда, одежда комом. В туалете за собой не смывает».

В романе «Жизнь» Мопассана мы видим, как Жанна сдувает пылинки с сына Поля, на котором сфокусировала всю себя, настрадавшись от мужа-абьюзера и не имея своих занятий.

«Она всецело отдалась сыну. Он сделался кумиром, единственной мыслью троих людей, окружавших его; он царил, как деспот. (…) Всегда вместе с малюткой, то в детской, то в зале, то в саду, взрослые восторгались его болтовней, его смешными выражениями и жестами.

Ребенку исполнилось десять лет, то был сильный, шаловливый мальчик, смело лазивший по деревьям, но ничему как следует не учившийся. Уроки ему надоедали, и он старался поскорее прекратить их. И каждый раз, когда барон (отец Жанны и дед Поля. – Примеч. автора) дольше обыкновенного удерживал его за книгой, появлялась Жанна и говорила:

– Теперь пусти его поиграть. Не нужно утомлять его, он еще такой маленький.

Для нее он был по-прежнему шестимесячным или годовалым ребенком. Она с трудом отдавала себе отчет, что он уже ходит, бегает и разговаривает как подросток, и она жила в вечном страхе, как бы он не упал, как бы не простудился, как бы не вспотел, как бы не повредил желудок, поев слишком много, или не повредил росту, поев слишком мало»^[7].

Меж тем мальчику исполнилось двенадцать…

«Барон взялся руководить занятиями Поля и засадил его за латынь. Мать просила только об одном: «Главное, не утомляй его!» – и беспокойно бродила вокруг классной комнаты, куда папочка запретил ей входить, потому что она постоянно прерывала занятия, спрашивая: «Пуле, не озябли ли у тебя ноги?» – или: «Не болит ли у тебя головка, Пуле?» – или же останавливала учителя: «Не заставляй его много говорить, ты утомишь ему горло».

Пуле уже минуло пятнадцать лет, но по умственному развитию он оставался невежественным и пустым ребенком. Однажды вечером барон завел речь о коллеже. Жанна тотчас же разрыдалась.

– На что ему знания? – говорила мать. – Мы сделаем из него сельского хозяина, дворянина-землевладельца. Он будет возделывать свои земли подобно многим другим дворянам. Он будет счастливо жить и стариться в этом доме, где мы жили до него и где мы умрем. Чего же больше желать?

Но барон качал головой:

– А что ответишь ты ему, когда он в 25 лет скажет тебе: «Я ничто, ничего не знаю – и все из-за тебя, из-за твоего материнского эгоизма. Я не способен работать, сделаться чем-либо, а между тем я не был создан для этой безвестной, жалкой и до смерти скучной жизни, на которую обрекла меня твоя безрассудная любовь»? (…) Жанна, ты не имеешь права распоряжаться этой жизнью. То, что ты делаешь с ним, низко и почти преступно: ты жертвуешь своим ребенком во имя личного счастья.

Закрыв лицо руками и неудержимо рыдая, она лепетала сквозь слезы:

– Я была так несчастна… так несчастна! Теперь же, когда я нашла успокоение вблизи сына, его у меня отнимают. Что будет со мною… совсем одинокой… теперь?»

(Вот здесь Жанна «проговаривается», сообщая нам истинные мотивы своего гиперопекающего поведения – хотя навряд ли осознает их сама. Сын для нее – «грелка», призванная спасти ее от одиночества и вознаградить за пережитые несчастья. Но ведь Жанна – взрослая женщина, и обустройство своей жизни, в том числе и эмоциональной, – именно ее зона ответственности.)

Далее Жанна чуть ли не каждый день ездит к сыну в колледж, просиживает там часами. Поль же предсказуемо балбесничает, регулярно остается на второй год.

«Ему уже исполнилось двадцать лет. Хотя Поль был на целую голову выше матери, она продолжала обращаться с ним как с ребенком, допрашивая его: «Пуле, не озябли ли у тебя ноги?» А когда он после завтрака прогуливался у подъезда с папироской в зубах, она открывала окно, чтобы крикнуть ему:

– Умоляю тебя, не ходи с непокрытой головой, ты схватишь насморк».

А вот как Викентий Вересаев в рассказе «Миллионерша и дочь» описывает воспитание в том же духе девочки:

«Валиной дочке Кире было пять лет. Все ее прихоти мать исполняла беспрекословно, строго следила, чтобы девочка не получала темных впечатлений. Раз Кира, объевшись шоколадом до отвала, бросила большую плитку в ночной горшок (няню, однако, не угостила). Потом для забавы начала спускать в щель пола серебряные рубли. Няня стала ей говорить о бедных детях, которым было бы можно отдать шоколад и помочь рублями. Услышала это, Валя и пришла в бешенство. Распушила няню и предупредила, что рассчитает ее, если еще раз услышит, что она рассказывает Кирочке о бедных, о несчастьях, о болезнях.

(…)

Другой раз Валя зашла к Юлии Сергеевне и, заливаясь смехом, рассказала:

– Представьте себе, стирала у нас вчера Настасья. С нею была ее девчонка Аксютка. Кирочка вцепилась ей в волосы и стала таскать. Мы так смеялись!

Юлия Сергеевна изумленно глядела.

– Чему же вы смеялись?

– Аксютка старше и много сильнее Кирочки, но я была тут, и она не смела защищаться. Только морщилась и пищала. Ужасно была смешная.

(…)

В комнату вбежала Кира – худощаво-угловатый подросток лет четырнадцати. Глаза блестели, она была в упоении. Не обращая на меня внимания, она стала рассказывать матери:

– Мама, мама, что сейчас было!.. Ехала я на трамвае. И вдруг встречный трамвай переехал на остановке собачонку. Отрезал ей задние ноги. Кровь фонтаном, собачонка крутится, визжит, все кругом ахают!.. Только я одна весело смеялась! Наверно, Кетон сказал бы, что у меня стальное сердце!»

И закономерный финал: грянула революция, денег у Вали не стало, а 20-летняя «принцесса» требовала повышенного сервиса.

«Валя отодвинула рукомойник в угол и стала подтирать тряпкою пол. Кира сидела неподвижною статуей и молчала. Потом пренебрежительно взглянула на меня и заговорила:

– Вас, может быть, удивляет, что мама вытирает за мною пол, а я сижу и ничего не делаю? Всю жизнь, когда я что-нибудь хотела сделать для себя, мама меня останавливала и говорила: «Для этого есть горничная». Ну а теперь у меня горничной нет, пусть же сама делает то, что должна бы делать горничная.

В голосе Киры звучала ненависть и непрощающая обида».

…Может, о таком родительском «обожании» мне и пишут порой те, кому довелось наблюдать «неудачных» детей «любящих» родителей? А ведь обожание вкупе с попустительством и родительская любовь – диаметрально противоположные вещи!

«Впопуцелованием», а не любовью было и отношение Елизаветы Арсеньевой к внуку Михаилу Лермонтову. Его друг Святослав Раевский рассказывал, что «жизнь в Тарханах была организована просто – все ходило кругом да около Миши».

С подачи бабушки прислуга пела мальчику дифирамбы: «сладенький, миленький, ни у кого такого умненького барчоночка нет, только у нас!» При этом мальчик мог замахнуться на горничную, дразнил ключницу, дергал девок за ленты.

«Миша кричит ключнице вслед:

– Дашка – букашка!

И показывает ей язык. А она, подхватывая Елизавету Алексеевну под руку, продолжает его нахваливать:

– Внучок-то у вас какой смышлененький! Не чета другим детям!

– Весь в деда своего Михайлу Васильича! – соглашается довольная бабушка»^[8].

Атмосфера вседозволенности развращала Мишеньку не по дням, а по часам. О своей рано проявившейся страсти к разрушению Лермонтов пишет в автобиографическом (а у него все автобиографическое, поскольку он всегда был сфокусирован исключительно на себе) наброске «Я хочу рассказать вам…»:

«Саша был преизбалованный, пресвоевольный ребенок. Природная всем склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный им камень сбивал с ног бедную курицу».

В атмосфере попустительства вырос и известный французский поэт Поль Верлен. Об его отношениях с не менее известным поэтом Артюром Рембо литературовед Елена Мурашкинцева написала отличную книгу «Верлен. Рембо». Но с представлениями автора о родительской любви не соглашусь. Так, Мурашкинцева пишет:

«У Верлена было счастливое детство: он был единственным и долгожданным ребенком – никогда не доводилось ему испытывать такие страдания, какие выпали в детстве на долю Бодлера и Рембо. Сверх того, родители имели возможность баловать желанного сына.

Ни семейная среда, ни полученное образование не предвещали той безмерной распущенности, которая проявится у Верлена в юности и зрелости – недаром его называли ангелом и зверем в одном лице.

Каким же образом унаследовал он подобные склонности от столь респектабельных и добродетельных родителей? Многие биографы пытались найти объяснение в том, что Поля в детстве слишком баловали: отец проявлял непростительную слабость, а мать – преступную снисходительность. Ребенку давали слишком много сладостей и почти никогда не журили – очевидно, это и привело к алкоголизму, а также неразборчивым половым связям. Объяснение, прямо скажем, не вполне убедительное».

Еще бы! Разве ж в сладостях дело? Вернее, сладости – это лишь один из фактов безграничного потакания ребенку. Что касается «респектабельных и добродетельных» родителей, то дальнейшее поведение мадам Верлен характеризует ее «добродетель» в лучшем виде. Так, она покровительствовала роману женатого сына с Рембо, благодушно отнеслась к побегу «малыша» и «зайчика» (так его называли в семье) от больной жены с грудным ребенком, а затем навсегда порвала с невесткой и отказалась от внука, поскольку ей показались слишком большими запрошенные алименты.

Далее Елена Мурашкинцева пишет: «Поль любил обоих родителей и сохранил это чувство до конца жизни». Из чего сделан вывод о любви? Может, из импульсивных пьяных излияний Верлена? Или, может, из того, что он всю жизнь не отлипал от матери, паразитируя на ней? Так наоборот, это говорит не о любви, а о глубокой созависимости матери и сына.

О том, как он «любил» родителей, можно судить хотя бы по тому, что как-то он чуть не убил мать, требуя денег, а впоследствии разорил ее.

…Поль Верлен, как и мопассановский Поль-Пуле, рано пошел по кривой дорожке. Уже в 18 лет он неумеренно пил и не вылезал из борделей:

«Ему достаточно было ступить за порог, чтобы ощутить острую потребность «нализаться» – так он именовал со смехом свое осознанное стремление к свободе во хмелю».

Задумаемся. Юный Поль ищет какой-то «свободы». От чего же? Разве его держат в ежовых рукавицах? В чем-то ущемляют? Ругают за пьянство? Нет. Но, вполне вероятно, удушающая атмосфера гиперопеки – и есть та несвобода, которая на него постоянно давит, подталкивая к «актам протеста» в виде загулов и бесшабашного поведения.

…Иногда гиперопекающими родителями становятся люди, травмированные своими матерью и отцом – но иным обращением. Например, они росли в атмосфере холода и невнимания, «как трава». И вот, родив своих детей, они стремятся окружить их любовью и «дать самое лучшее». Однако у них искаженное представление о любви – как о заласкивании, сдувании пылинок, служении, растворении…

И конечно, в корне такого отношения к детям лежит родительский эгоцентризм, на что старый барон – дед Поля – справедливо указывает дочери Жанне. Родитель словно стремится, чтобы ребенок всегда оставался маленьким, беспомощным, то есть испытывал в нем нужду и гарантированно оставался в его распоряжении. Этот тип родителей похож на детей, которые так обожают своего кота, что не оставляют его в покое ни на минуту. А Ваське нужен глоток свободы, он хочет и в коробке полежать, и за солнечным зайчиком попрыгать. Поэтому иной раз он царапнет, очерчивая границы, а порой сбежит и вернется через неделю грязный и в репьях. Чем не Верлен с его потребностью «нализаться», выскочив из угара родительской гиперопеки?

Примечательно, что в результате такого воспитания вырастает человек с существенно сниженной эмпатией, если не сказать – бессердечный. Привыкший быть центром вселенной, по умолчанию получать повышенный сервис. Иное отношение к себе он воспринимает как угрозу, «неповиновение». При этом он считает, что ему можно абсолютно все, ведь он в принципе не знает о существовании слова «нет»… Вот и представьте, насколько опасным может быть такой человек. Знаю убийцу, вышедшего из подобной семьи. Там было кофе в постель, безотказность в деньгах, задаривание и подтирание попы ваточкой, смоченной в теплой воде, – на секундочку, уже первокласснику.

Такой человек вырастает беспомощным, неприспособленным к жизни, поэтому, если и вырывается из-под родительского крылышка, то быстро возвращается. А кушать, а обслуга? Так, а что же со своей жизнью? «Как мама решит», – передала мне читательница слова 32-летней сестры, которую мать заточила наедине с собой, оградила от учебы, контактов, «не отпустила» работать…

Можно предположить, что такой «обожающий» родитель бессознательно, очень потаенно ненавидит ребенка. Ведь он… отнимает у него жизнь! И даже хуже – он отрывает у него крылышки, как у мухи, и наблюдает за беспомощной возней насекомого. Впрочем, сам гиперопекающий родитель навряд ли осознает подоплеку своего поведения, рационализируя его как нежнейшую, пылкую, «святую» любовь, собирая при этом массу восторгов в свой адрес, что подпитывает его чувство значительности, родительской состоятельности.

Справедливости ради скажу, что отцов, развращающих чадо вседозволенностью, VIP-сервисом и неумеренным восхищением, тоже предостаточно.

Доминирующая гиперопека

– Мам, можно я пойду погуляю во дворе с ребятами?

– А ты уже почистил картошку, убрался во всех комнатах, сделал уроки, прочел «Войну и мир», сходил за продуктами, вынес мусор, постирал свои вещи, поиграл с младшей сестрой, написал дедушке письмо, помыл окна и вытер пыль, закатал банки с компотом, починил кран в ванной и сшил костюм зайчика братику на Новый год? Нет?! А еще говоришь, что я придираюсь!

Невеселый анекдот

Такие родители тоже душат ребенка контролем, но в отличие от «попустителей» предъявляют завышенные и даже непомерные требования. Деятельность – только та, которую они считают нужным. Шаг вправо-шаг влево карается психологическим «расстрелом».

– После школы бегом домой! (Мыть полы! Играть на скрипке!)

– Выверни карманы! (А ну дыхни!)

– Изостудия? Размечталась! Пойдешь на художественную гимнастику – и точка!

Ребенка могут растить как «дитя индиго», «второго Моцарта», так и просто как «вещь, полезную в хозяйстве», «добытчика» – а часто одно не противоречит другому, ведь «Моцарта» не из любви к искусству воспитывают! Таким детям дается (а скорее насильно втюхивается) «самое лучшее» – с тем, чтобы в дальнейшем они стали источниками благ для родителей, а порой и других членов семьи.

«Иногда я давала три-четыре концерта в день, переезжая из одной школы в другую. Настоящий чес! Итого набегало в иной день от пятисот до двух тысяч рублей, что в середине восьмидесятых были огромные деньги (средняя месячная зарплата составляла 150 рублей). Естественно, я этих денег не видела», – пишет в книге «Прощай, грусть!» пианистка Полина Осетинская, пострадавшая от чрезмерно амбициозного отца.

К сожалению, многие считают такое воспитание правильным. Разве не должен ребенок «вернуть долг» и «прославить фамилию»? Разве не обязан «помогать» родителям и посвящать им жизнь, если они потребуют?

И вот «звездных мальчиков» с пеленок таскают по репетиторам и курсам раннего развития, растя «успешных человеков». Малыш не просто ничего не решает, но не смеет даже пикнуть. Его мнение и желания родителям неинтересны, они лучше всех знают, что и как ему делать, каким ему быть, что чувствовать и как себя выражать. Поэтому сейчас он должен ходить на каратэ, а не в лыжную секцию. И учиться не в гуманитарной гимназии, а в колледже, чтобы потом стать юристом, а не филологом.

«На детской площадке я познакомилась с Альбиной, которая одна воспитывает пятилетнего Арсения. С ранних лет к этому несчастному ребенку ходят толпы репетиторов, его возят в пять секций и десять кружков. Ребенок очень нервный, заносчивый, к другим детям недоброжелателен. Альбина со смехом рассказывала, как он с кулаками нападает на репетиторов, выгоняя их из квартиры. А недавно Сеня истерил и визжал: «Мама, я тебя ненавижу».

Одно время Альбина пыталась задавать тон среди мамочек. Она твердила нам, что мы безответственные клуши, и раз наши дети в два года не умеют читать и играть на скрипке, то мы их упустили, и они вырастут быдлом и нищебродами, а вот ее Сеня поступит в Сорбонну и вознесется к вершинам жизни. Желаниями и личностью Сени, понятно, никто не интересуется. Альбина видит его таким – и точка».

Так с детства забивается собственный голос ребенка – еще только зарождающийся. А если он смеет заикаться о своих желаниях, его или едко высмеивают («Где ты видела балерин с такими ляжками?»), или «по-доброму» внушают, что к выбранному делу у него мало способностей. Спросите таких родителей, зачем они это делают? И они вам ответят, что исключительно ради блага ребенка: чтобы не «зазнался», не «разболтался», не стал наркоманом, вырос успешным. Но это рационализация. На самом деле родители хотят, чтобы ребенок был полностью управляемым – и сейчас, и впоследствии. В виде ли «успешного человека», покупающего родителям «майбахи» и обслуживающего все их потребности, в виде ли персонального джинна, всегда готового к услугам.

«То, что делает таким вредоносным контролирующего родителя, – это переодевание доминирования в заботу. Такие фразы, как «я говорю это для твоей же пользы», «это я делаю исключительно ради тебя», означают только одно: «Я делаю это, потому что страх потерять тебя настолько велик, что я готов/а сделать тебя несчастным», – пишет Сьюзен Форвард.

В итоге ребенок растет, боясь сделать не то и не так, как ожидают родители, и «схлопотать» за это, быть застыженным ими. Он быстро перестает проявлять инициативу – все равно ее пресекут. Ведь он еще «сопля зеленая», «слишком мелко плавает», «матери с отцом виднее, они жизнь прожили», «вот когда будешь сам себя содержать, тогда и делай что хочешь». В такой атмосфере ребенок вырабатывает логичную стратегию выживания: молчать и выполнять чужую волю, скрывать свои желания, а лучше вообще не распалять себя мечтами о несбыточном. И все настолько «отлично» удается, что скоро не остается и тени себя самого!

Вот, скажем, Урри из «Приключений Электроника», исполнитель преступных идей Стампа. «Эффективный», «не рассуждающий», а сразу же исполняющий, что приказано, – как он вырос таким? В своей песенке Урри проливает на это свет:

 
Я с детства был послушным
Ребенком золотушным.
Я не любил проказы,
Но обожал приказы.
 
 
С тех пор для меня слово шефа – закон.
Вперед – никаких рассуждений.
Я только в одном глубоко убежден:
Не надо иметь убеждений.
 
 
В бою о личной шкуре
Не будет думать Урри.
Хозяину в угоду
Пойду в огонь и в воду^[9].
 

Кто такой Урри? Это ребенок в обличье здорового дяди, с детства запуганный карами за непослушание. Немудрено, что и во взрослой жизни он попадает под крылышко Стампа, которым как бы заменяет своего отца (и/или мать). Остаться без человека, руководящего его жизнью, для Урри было бы катастрофой. Ведь несмотря на удаль и «эффективность», собственная воля Урри давно парализована.

«Дети, не получающие стимулы к активности, исследованию, преодолению, к тому, чтобы идти на риск поражения, чувствуют себя бессильными и неуместными. Это затрудняет их взросление. На подростковом этапе и во взрослой жизни многие из них так и не преодолевают потребность быть направляемыми и контролируемыми родителями. Как результат, родители часто полностью подчиняют себе всю жизнь повзрослевшего ребенка», – пишет Сьюзен Форвард.

…Существовать лишь как придаток к «властной руке» – только так для Урри и возможно. Если бы ему потребовалось самому что-то решить, что-то принять, а от чего-то отказаться – он бы ощутил ужас, как если бы в три года отбился от родителей в московском метро. И все же обломочек его убитой личности нет-нет да и напомнит о себе…

 
Бывает, я бунтую
И шефа критикую.
Я спорить с ним пытаюсь,
Но… тут же просыпаюсь.
 

…Наверно, на уроках литературы вас возмущал бесхребетный Тихон, сын Кабанихи из «Грозы» Островского? Это безвольный мужчина, марионетка в руках матери, который трепещет перед ней, но тяготится ее контролем и ищет тайные отдушины.

«Кабанова. Если ты хочешь мать послушать, так ты сделай так, как я тебе приказывала.

Кабанов. Да как же я могу, маменька, вас ослушаться!

Кабанова. Не очень-то нынче старших уважают.

Кабанов. Я, кажется, маменька, из вашей воли ни на шаг.

Кабанова. Поверила бы я тебе, мой друг, кабы своими глазами не видала да своими ушами не слыхала, каково теперь стало почтение родителям от детей-то!

Кабанов. Я, маменька…

Кабанова. Если родительница что когда и обидное, по вашей гордости, скажет, так, я думаю, можно бы перенести!

Кабанов. Да когда же я, маменька, не переносил от вас?

Кабанова. Мать стара, глупа; ну, а вы, молодые люди, умные, не должны с нас, дураков, и взыскивать.

Кабанов (вздыхая в сторону). Ах ты, господи! (Матери.) Да смеем ли мы, маменька, подумать!

Кабанова. Ведь от любви родители и строги-то к вам бывают, от любви вас и бранят-то, все думают добру научить. Ну, а это нынче не нравится. И пойдут детки-то по людям славить, что мать ворчунья, что мать проходу не дает, со свету сживает. А, сохрани господи, каким-нибудь словом снохе не угодить, ну и пошел разговор, что свекровь заела совсем.

Кабанов. Нешто, маменька, кто говорит про вас?

Кабанова. Не слыхала, мой друг, не слыхала, лгать не хочу. Уж кабы я слышала, я бы с тобой, мой милый, тогда не так заговорила!»

В холоде и строгости воспитывался и поэт Артюр Рембо, автор ненавистнических стихов, которые немало ценителей считают гениальными.

«Мать была главной персоной в доме. Она никогда не улыбалась, в ней не было и намека на сентиментальность, откровенность была ей совершенно чужда – она искренне презирала все сердечные излияния. Она не допускала, чтобы ей противоречили даже по пустякам. За малейшее нарушение порядка детям грозили домашнее заточение и «строгая диета» из хлеба и воды. Все биографы сходятся в том, что именно мать пробудила в сыне дух мятежа. Впрочем, биографы единодушны и в том, что в конечном счете она одержала верх над сыном, вынудив его стать таким, как она сама», – пишет Елена Мурашкинцева.

До поры до времени Артюр «оправдывал надежды» матери. Учитель описывает 15-летнего Рембо как «немного чопорного, послушного и кроткого школьника с чистыми ногтями, безукоризненными тетрадками, на удивление безупречными домашними заданиями, идеальными классными работами». И это притом, что «до кризиса оставалось всего несколько месяцев»! Можно только догадываться, сколько подавленного гнева носил в себе подросток.

Первый побег Рембо из дома очень шокировал его мать, привыкшую к беспрекословному послушанию. За ним последовали вторая и третья «самоволки». И вот тут нередко мы наблюдаем такой феномен: родитель довольно легко отрекается от ребенка, когда тот «не оправдывает надежд», «позорит». Так и мадам Рембо лишает сына материальной поддержки и предоставляет жить, как заблагорассудится, хоть с голоду помереть.

Сын-«отщепенец» становится ей не нужен, пока он скандализирует Париж, Лондон и Брюссель, но она вцепляется в него мертвой хваткой, когда он завязывает с поэзией и уезжает в Африку заниматься бизнесом. Артюр шлет матери крупные суммы, которые просит положить в банк. Но мадам Рембо вкладывает их в землю. Даже по этому поступку можно судить, что желания сына она не ставит ни во что.

…В целом о гиперопекающих родителях обоего типа можно сказать, что они заинтересованы в том, чтобы ребенок оставался в их власти, и препятствуют его формированию как самостоятельной личности и его дальнейшему отделению (так называемой сепарации).

«Страх стать ненужными часто мотивирует таких родителей на попытки делать так, чтобы ребенок постоянно чувствовал себя беспомощным. Когда он становится независимым, такой родитель чувствует себя преданным и покинутым», – поясняет Сьюзен Форвард.

Есть родители, которые прикрывают свою жажду контроля трепетной заботой и вниманием, но есть и те, кто, не умея совладать со своей тревожностью, спасаются от нее контролем.

«У нашей бабушки “культ созвонов”. Ей все должны отзвониться, когда ушли или пришли. С мамой идет созвон три и более раза в день. Если мама, папа, брат едут на дачу, они должны звонить по дороге раз в 30 минут. Объясняет это бабушка так: “Я очень волнуюсь за всех вас. А когда вы мне звоните и говорите, где вы, мне гораздо спокойней”. Мама периодически говорит мне: “Как хорошо, что изобрели мобильные. А то мы раньше с дачи на телефонную станцию ездили звонить бабуле”».

Представляете, как такой «заботливый» человек может задергать? Но как я уже сказала, родитель может лишь подавать это как тревогу за вас или же и правда так считать – в то время, как это именно контроль.

«Я стала жить отдельно в 17 лет, и мать заставляла меня звонить ей ежедневно в девять вечера. Ах какие непередаваемые ощущения я ловила, когда шла зимой к телефону-автомату по неосвещенному частному сектору рядом с колонией! Она говорила, что волнуется за меня, а по-моему, такие требования говорили о скрытой ненависти ко мне. Ведь она отказывалась, чтобы я звонила ей днем, когда это было для меня безопасно».

…Сьюзен Форвард предупреждает, что контроль – не всегда «ругательное» слово.

«Если мать присматривает за учащимся ходить ребенком и не позволяет ему выходить на улицу одному, мы называем ее осмотрительной. Она контролирует, мотивированная потребностью ребенка в защите и присмотре. Адекватный контроль превращается в излишний десять лет спустя, когда мать так же контролирует ребенка, который вполне способен перейти улицу самостоятельно».

Поэтому важно находить грань между заботой, соразмерным участием в жизни детей и оккупацией их личности, «срастанием» с ними в созависимых отношениях.

Гипоопека

Существует на свете целая масса детей, забытых, приниженных, оброшенных с самых пеленок.

Михаил Салтыков-Щедрин

Когда до моих родителей наконец дошло, что меня похитили, они не медлили ни минуты и сразу же сдали мою комнату.

Невеселая шутка, приписываемая Вуди Аллену

…О таком ребенке говорят – «растет как трава». Родители живут своей жизнью, он – своей. Повзрослев, ребята рассказывают, что в 12–15 лет могли пропадать ночами или приходить домой «на бровях» – никого это не волновало.

Если вы думаете, что речь идет о родителях, поглощенных увлекательным досугом вроде алкоголизма, то ошибаетесь! В фильме Вадима Абдрашитова «Плюмбум, или Опасная игра» показана «идеальная» пара. Их 15-летний сын Руслан то и дело отлучается по непонятным «делам», не ночует дома, а у родителей к нему – никаких вопросов! Они выделывают па на катке, поют под гитару, умильно улыбаясь друг другу. А когда юноша пытается рассказать им о своей жизни – над ним посмеиваются как над фантазером. С виду – беззлобно…

С детства отвергнут холодной самовлюбленной матерью и Мартин фон Эссенбек – главный герой культовой картины Лукино Висконти «Гибель богов». Сами по себе растут дети и героини Горького – купчихи Вассы Железновой. Ей нет дела до того, что за границей умирает старший сын, что средняя дочь Наталья крепко выпивает и водит дружбу с подозрительными типами, а младшая, «блаженная» Людочка, в попытке обратить на себя внимание матери уходит в мир болезни и фантазий. Для Вассы имеет значение лишь пятилетний внук – и то не мальчик сам по себе, а «продолжатель дела Железновых», то есть ребенок-«функция». Сына и дочерей она сбросила со счетов как «неудачных», поэтому ей безразлична их судьба. Очень похоже на мадам Рембо.

Кстати, и в романе «Жизнь» Мопассан описывает разное отношение родителей к двум сестрам. На одну, «удачную», делают ставку, другую же еще в детстве признают «неудачной» и предоставляют ей жить как знает. Вот незавидная судьба Лизон, мастерски описанная в нескольких абзацах:

«После смерти отца баронесса хотела оставить сестру у себя, но старая дева, преследуемая мыслью, что она всех стесняет, что она никому не нужна и может только надоедать, удалилась в один из монастырских приютов, сдающих помещения людям, жизнь которых печальна и одинока. Время от времени она проводила месяц или два в семье.

То была маленькая женщина, которая почти не разговаривала, всегда стушевывалась, появлялась, только когда садились за стол, а затем тотчас же уходила в свою комнату, где и оставалась все время взаперти.

Она казалась добродушной старушкой, хотя ей было всего только сорок два года; глаза у нее были добрые и печальные; в семье с ней совершенно не считались. Ребенком ее почти не ласкали, так как она не отличалась ни резвостью, ни хорошеньким личиком и смиренно, кротко сидела в углу. С тех пор она была навсегда обречена. Никто не заинтересовался ею, когда она стала девушкой».

Посмотрите, как верно наблюдение Мопассана! Девочка, «умерщвленная» нелюбовью, вырастает, как бы обнуляя себя, стремясь быть максимально удобной для людей «высшего ранга». Любой абьюзер может веревки вить из подобных людей – без всякого опасения быть брошенным. Настолько сверхценен для них любой человек, который их хотя бы не гонит! Об этом я подробнее расскажу в третьей части.

«Она была чем-то вроде тени или хорошо знакомого предмета, живой мебелью, которую привыкли видеть ежедневно, но о которой никто никогда не беспокоился. Сестра, по привычке, усвоенной еще в родительском доме, смотрела на нее как на неудачное и совершенно незначительное существо. С ней обращались фамильярно и бесцеремонно, скрывая под этим презрительное добродушие.

(…)

Однажды вечером Лиза, которой было тогда двадцать лет, неизвестно почему бросилась в воду. Ничто в ее жизни и в поведении не давало повода предвидеть эту безумную выходку. Ее вытащили в полумертвом состоянии, а родные, негодующе воздымавшие руки, вместо того чтобы доискаться таинственной причины этого обстоятельства, удовольствовались разговорами о «безрассудном поступке» так же точно, как говорили о несчастном случае с лошадью Коко, незадолго перед тем сломавшей себе ногу в колее, вследствие чего пришлось ее прикончить».

…А иногда бывает и так: родители боготворят чужого ребенка, испытывая гадливость к «неудачному» собственному. О судьбе такого мальчика нам рассказывает Ганс Христиан Андерсен в рассказе «Анне Лисбет»:

«Анне Лисбет была красавица, просто кровь с молоком, молодая, веселая. Зубы сверкали ослепительною белизной, глаза так и горели; легка была она в танцах, еще легче в жизни! Что же вышло из этого? Дрянной мальчишка! Да, некрасив-то он был, некрасив! Его и отдали на воспитание жене землекопа, а сама Анне Лисбет попала в графский замок, поселилась в роскошной комнате; одели ее в шелк да в бархат. Ветерок не смел на нее пахнуть, никто – грубого слова сказать: это могло расстроить ее, она могла заболеть, а она ведь кормила грудью графчика! Графчик был такой нежный, что твой принц, и хорош собою, как ангелочек. Как Анне Лисбет любила его!

Ее же собственный сын ютился в избушке землекопа, где не каша варилась, а больше языки трещали, чаще же всего мальчишка орал в пустой избушке один-одинешенек. Никто не слыхал его криков, так некому было и пожалеть! Кричал он, пока не засыпал.

Годы шли, мальчишка Анне Лисбет рос как сорная трава. Он так и остался в семье землекопа, Анне Лисбет заплатила за это и развязалась с ним окончательно. Сама она стала горожанкой, жилось ей отлично, но к землекопу с женой не заглядывала никогда – далеко было, да и нечего ей было у них делать!

Сынишка Анне Лисбет сидел в солнечные дни у канавы, стругая кол, и мечтал: весною он заприметил три цветка земляники, – “наверно, из них выйдут ягоды!” Мысль эта была его лучшею радостью, но ягоды не поспели. Если случалось ему забраться на барский двор, его угощали толчками и пинками; он такой дрянной, некрасивый, говорили девушки и парни, и он уже привык не знать ни любви, ни ласки!

Наконец его совсем сжили с земли – отправили в море на утлом судне. Он сидел на руле, а шкипер пил. Грязен, прожорлив был мальчишка; можно было подумать, что он отроду досыта не наедался! Да так оно и было. Некрасив он был: волоса жесткие, унылый, забитый вид… Да, вот каково приходилось мальчишке землекопа, по церковным книгам – сыну Анне Лисбет»^[10].

А вот что рассказывают мои читатели:

«Я как-то уплыла на озере за лодкой, показалось, там мама. Мамы не было, были какие-то знакомые, которые забрали меня на пикник на остров и вернули через несколько часов. Папа потом сказал, что пришел на пляж, увидел мои вещи, спросил знакомых пацанов, не видели ли они меня, те сказали, что я уплыла часа два назад, папа развернулся и пошел дочитывать книгу».

«Мать совершенно не интересовалась моей жизнью, а отец, как я понимаю, хотел только одного – сбежать, но не знал куда и как, и поэтому сбегал в алкоголь. Я могла сутками где-то пропадать, но никого не волновало, где я, с кем и что со мной. Мы жили как соседи, стараясь поменьше попадаться друг другу на глаза.

Был период особенно тяжелый, когда я, неосознанно следуя примеру отца и желая сбежать или отключить мозг, увлеклась наркотиками. Мы проводили время с подругой, и она описывала наши приключения в дневнике. Ее мать прочитала и позвонила моей предупредить. Так вот, мать мне ни сказала ни слова! Сделала вид, что звонка не было. Ей было абсолютно на меня наплевать».

Дети гипоопекающих родителей рано постигают «науку выживания». Шок-книга на эту тему – «Замок из стекла», автобиография американской журналистки Джаннет Уоллс. В три года автор оказалась в ожоговом центре – на ней загорелось платье, когда она готовила себе поесть.

«Через несколько дней после возвращения домой я снова варила сосиски. Я была голодна, а мама в соседней комнате рисовала свою картину. Она увидела, что я готовлю, и сказала: “Молодец! Снова в седло и вскачь! Нельзя жить и бояться огня!”

Мама не расстраивалась, когда мы приходили домой с порезом или перепачканные грязью. Однажды я сильно поцарапала бедро о гвоздь, когда перелезала через забор. Мама моей подружки Карлы, увидев рану, сказала, что мне нужно срочно ехать в больницу, накладывать швы и делать прививку от столбняка. “Это всего лишь мелкая царапина, – констатировала мама. – Современные люди бегут в больницу, когда коленку обдерут. Мы превращаемся в нацию неженок и белоручек”. И она снова отправила меня гулять.

Мама всегда говорила, что люди слишком сильно переживают по поводу своих детей. Некоторая доля страданий в детском возрасте полезна, утверждала она. Страдание активизирует иммунную систему тела и души, и именно поэтому мама игнорировала нас, когда мы плакали»^[11].

Жизнь Джаннет, ее сестер и брата – череда ЧП: то извращенец вломится в дом и приляжет в детскую кровать, то юный сосед-хулиган чуть не пристрелит, то дети выпадут из родительской машины на полном ходу, а те и не заметят… но инфантильная мать витает в облаках, а отец пьет и рассказывает детям сказки о прекрасном будущем. Меж тем семья неуклонно беднеет, кочует из штата в штат, голодает, у детей нет одежды, постелей…

От такой гипоопеки – пожалуй, всего шаг до шок-случая, описанного американским детским психиатром Брюсом Перри в книге «Мальчик, которого растили, как собаку»:

«Матерью Джастина была 15-летняя девочка, которая оставила его со своей матерью, когда ребенку исполнилось два месяца. Когда Джастину было одиннадцать месяцев, бабушка умерла. Во время ее болезни за Джастином ухаживал ее приятель Артур, который жил с ними. Но он не знал, что делать с кричащим беспокойным малышом. Он зарабатывал на жизнь разведением собак и стал применять свои навыки к заботе о ребенке. Он стал держать Джастина в собачьей клетке, и он жил в ней пять лет. Артур растил Джастина, как других своих животных: давал еду, кров, уход, “дрессировал” и иногда жалел»^[12].

…Некоторые гипоопекающие родители прямо признаются, что не любят или недостаточно любят своих детей, жалеют, что родили их, и не знают, как им быть. Другие же преподносят такое отношение к ребенку как сознательно выбранную стратегию воспитания – дескать, так они вырабатывают в них самостоятельность, независимость. Но вероятнее всего, это родительская рационализация и попытка выглядеть социально нормальными – «любящими, но не сюсюкающими» или «любящими, но уважающими свободу ребенка».

Воспитание в культе болезни

Одна из вариаций гиперопеки. Хорошо описана в стихотворении Сергея Михалкова про мимозу.

 
Это кто накрыт в кровати
Одеялами на вате?
Кто лежит на трех подушках
Перед столиком с едой
И, одевшись еле-еле,
Не убрав своей постели,
Осторожно моет щеки
Кипяченою водой?
 
 
Кто, набив пирожным рот,
Говорит: «А где компот?
Дайте то,
Подайте это,
Сделайте наоборот!»
Кто же это?
Почему
Тащат валенки ему,
Меховые рукавицы,
Чтобы мог он руки греть,
Чтоб не мог он простудиться
И от гриппа умереть,
Если солнце светит с неба,
Если снег полгода не был?
Хорошенько посмотрите —
Это просто мальчик Витя,
Мамин Витя,
Папин Витя
Из квартиры номер шесть.
 
 
Это он лежит в кровати
С одеялами на вате,
Кроме плюшек и пирожных,
Ничего не хочет есть.
Почему?
А потому,
Что только он глаза откроет —
Ставят градусник ему,
Обувают,
Одевают
И всегда, в любом часу,
Что попросит, то несут^[13].
 

Обычно такой перекос возникает, когда ребенок гиперопекающего родителя переживает травму, опасную болезнь. Переволновавшись за его жизнь, родители – чаще мать – начинают сдувать с него пылинки, и здоровая или же чуть невротичная забота перерастает в потворствующую гиперопеку с культом болезни.

Иногда доходит до настоящей патологии. Речь о родителях с делегированным синдромом Мюнхгаузена. Есть дикие случаи, когда они приписывают детям ворох серьезных болезней, пичкают лекарствами, настаивают на постельном режиме и даже усаживают в инвалидное кресло. В американском триллере «Ма» сильно травмированная школьной травлей женщина держит дочь на положении инвалида, постоянно вкалывая ей транквилизаторы, из-за чего девочка пребывает в состоянии «овоща». Таким образом мать реализует потребность в жестком контроле над ребенком – пусть и ценой его беспомощности и изоляции.

В фильме «Выше неба» мать жертвенно ухаживает за дочерью-подростком с пороком сердца, да вот только девушка… выздоровела еще в четыре года! Но в планы женщины не входит терять такой безотказный инструмент для манипуляций мужем, который хочет уйти к другой. Поэтому мнимой тяжелой болезнью дочери она удерживает его в браке.

Психиатр Брюс Перри описывает мальчика Джеймса, который якобы часто падал с лестниц, прыгал с балкона и совершал прочие опасные для жизни действия, чем была очень обеспокоена его приемная мать Мерл. В результате расследования выяснилось, что у нее – делегированный синдром Мюнхгаузена:

«Пациент пытается представить больным другого человека, обычно ребенка, с целью получить внимание и поддержку. Эти люди имеют патологическую необходимость быть нужными, и их идентичность вращается вокруг их желания быть помощниками и воспитателями. Если у них есть больной или раненый ребенок, они могут еще ярче проявить себя: они живут для заинтересованных взглядов, поддержки и медпомощи, которые они получают, когда ребенок находится в больнице.

Люди с делегированным синдромом Мюнхгаузена не могут смириться с взрослением ребенка, ведь оно сопровождается уменьшением необходимости в заботе и одновременно с повышением независимости с его стороны. Часто они “разрешают” эту проблему рождением следующего ребенка или усыновлением младших по возрасту или больных детей.

Но в случае Мерл она имела особую нужду в Джеймсе. Его сопротивление и побеги, которые не позволяли ей получать внимание и поддержку со стороны специалистов, на которую она рассчитывала, казались ей все более угрожающими. Так как мать, чей маленький ребенок погиб, всегда вызывает повышенное сочувствие и так как поведение Джеймса могло “разоблачить” ее и привести к тому, что у нее заберут других детей, его жизнь подвергалась все большему риску».

Перри пишет, что матери с делегированным синдромом Мюнхгаузена очень опасны.

«Они могут убить нескольких детей, прежде чем их остановят, – ведь сама идея о том, что мать может убить своего ребенка, слишком невероятна. Сочувствие же родителям, потерявшим детей, настолько естественно и возникает автоматически, что смерть ребенка зачастую не расследуется надлежащим образом. Часто детей убивают в младенчестве, и тогда их смерть приписывается синдрому внезапной детской смертности (СВДС). Было даже исследование, на которое неоднократно ссылались медики, доказывая, что СВДС имеет генетические причины, – в нем рассматривалась история одной матери, у которой один за другим умерли пять детей, предположительно от СВДС. Впоследствии выяснилось, что у матери был делегированный синдром Мюнхгаузена, и она душила своих детей».

Психиатр приводит статистику: около девяти процентов детей, родившихся у матерей с таким синдромом, умирают у них на руках, а остальные живут от травмы до травмы и подвергаются сотням ненужных и болезненных медицинских процедур.

Заинтересовал феномен? Рекомендую роман Гиллиан Флинн «Острые предметы» и сериал «Притворство» (по этой же истории есть документальный фильм «Мертвая мамочка»).

Противоречивое воспитание

Например, мать Пера Гюнта^[14], Озе то поносит сына последними словами, то готова за него «глаза выцарапать», то они совместно предаются фантазиям, и можно прямо умилиться, глядя на них.

«Петя говорил, что больше всего в отце его убивала непредсказуемость – сегодня папа добрый, ведет в зоопарк и покупает мороженое, а завтра впадает в страшный гнев и наказывает за какую-то ерунду. Он словно не понимал, что во взрослой жизни стал вести себя точно так же».

Что происходит с детской психикой при противоречивом воспитании, поясняет Сьюзен Форвард:

«Часто дети, над которыми совершается абьюз, находятся под перекрестным огнем боли и положительного подкрепления. Мой пациент Джо рассказывал, как в его случае террор перемежался с моментами нежности: “Иногда отец мог быть веселым, а иногда, клянусь, добрым. Как в тот раз, когда я участвовал в важных лыжных соревнованиях, и он очень интересовался всем этим, и возил меня в Джексон, десять часов езды, чтобы я мог тренироваться на хорошем снегу. Когда мы ехали обратно, папа сказал мне, что я действительно особенный. Ну, а я думаю: “Раз я такой особенный, почему я терпеть себя не могу?” Я и теперь все стараюсь, чтобы наши отношения были бы такими, как в тот момент».

Амбивалентные посылы еще больше запутали Джо и еще больше затруднили задачу осознания правды об отце. Я объяснила Джо, что когда мать или отец говорят ребенку о любви и тут же бьют его, между родителями-абьюзерами и ребенком формируется сильная и извращенная связь. Мир ребенка сильно ограничен, и как бы ни были жестоки его родители, они в его глазах – единственный источник любви и утешения. Битый мальчик тратит все свое детство на то, чтобы отыскать Чашу Грааля отцовской любви, и эти поиски продолжаются потом во взрослой жизни».

Ловушка противоречивого воспитания – в том, что и много лет спустя взрослый уже человек не может посмотреть трезвыми глазами на отношения с родителями. Если папа игнорировал – к нему вырабатывается настороженное, отчужденное отношение. Но если папа кидал в тебя предметами мебели, а через пару часов сажал на ручки и протягивал мороженое – психика ребенка радостно цепляется за «хорошее» и срастается с этой мыслью надолго, если не навсегда.

Это общие схемы деструктивного воспитания. Но в каждой семье оно уникально и состоит из комбинации различных видов насилия. Дальше я постараюсь рассказать о них по максимуму.

Внушение чувства вины

Чем виноватее сам перед своей, хотя бы и скрытой, совестью, тем охотнее и невольно ищешь вины других, и в особенности тех, перед которыми виноват.

Лев Толстой

 
У сильного всегда бессильный виноват.
 

Иван Крылов

…Сейчас пишу и слышу с улицы крик: «Ты хочешь, чтобы у бабушки был инфаркт?» Что такое? Оказывается, мальчик лет трех выехал на самокате на придомовой тротуар. Он сделал это просто потому, что еще мал и заигрался. Он не знает, что такое инфаркт, и тем более не в состоянии постичь логику, как его поведение способно довести бабушку до сердечного приступа. Но она привычной фразой обвиняет ребенка в том, что он желает ей зла.

Внушение чувства вины – непременная составляющая токсичного воспитания. С ребенком перестали разговаривать? На него накричали, «прописали витамин Р», не подарили то, что обещали, или забрали потом обратно? Значит, сам виноват! Вот был бы хорошим, послушным, таким, как тети Анина Ирочка…

«У нас лет десять текла труба на кухне, и мы регулярно заливали соседей. Они приходили ругаться, а мать: “Ах, опять дети воду налили, прям не знаю, что делать”. И нам потом выговаривала, что мы бедную бабушку заливаем.

Еще я была виновата в том, что слишком много ем и… слишком быстро расту. Мать мне выговаривала: “Я тебе только весной покупала обувь, как это она тебе мала, ты издеваешься, что ли?” И я ходила в тесной обуви до последнего, пока получалось в нее влезть, только бы мамочку не расстраивать».

Не обязательно вину навешивают за что-то конкретное. Сгодится и надежное «а ты подумай хорошенько», «сам должен догадываться».

«Недовольны родители были постоянно. Была такая игра: “Ты должна догадаться”. Например, стоит какая-нибудь кастрюля у плиты. “Ты почему ее не помыла? Должна была догадаться!” Догадаться надо было очень о многом. И иной раз о совершенно неожиданном».

Эту тактику психологического давления, когда тебя вынуждают самому выдумать вину, обвинить и покарать себя, преотлично используют, «прессуя» подследственных. Младший брат Достоевского, Андрей Михайлович, был арестован как предполагаемый участник кружка петрашевцев, брошен в одиночку с крысами и десять дней прождал, когда его вызовут к следователю. Но на вопрос, когда ему прояснят его вину, надзиратель отвечал: «Это вы должны сами знать!» А когда его вызвали на допрос, то следователь заявил: «Вы лишены свободы уже десять дней, а потому должны были обдумать и доискаться причины, за что». Этой манипуляцией арестанту предоставили право самому начать обвинять себя. К счастью, он не стал этого делать. Так и некоторые дети находят в себе силы сопротивляться несправедливым обвинениям – хотя бы через раз.

«Отец, когда был раздражен, находил причину поставить меня в угол. На мой вопрос, за что, он всегда отвечал: “Постой, подумай. Мне расскажешь”.

Поначалу я плакала от обиды, несправедливости и страха. Через час-два он подзывал меня к себе и спрашивал, что я поняла. Я говорила, что не понимаю, ни в чем не виновата. Смотрела на него сквозь слезы, но он, довольно ухмыляясь, отправлял меня обратно. Мама вмешивалась, упрашивала меня попросить прощения. Я просила, спрятав глаза от стыда за себя – за то, что уступаю, что вру.

После двух-трех раз такого предательства себя я не выдержала и перестала просить прощения. Стояла до посинения, по многу часов, падала на пол и засыпала иногда. Но каждый раз молчала и ждала, когда ему самому эта экзекуция не надоест. Тогда он лупил меня ремнем, а однажды я описалась, потому что он бил со всего размаха и безостановочно. Но даже тогда я не признавала за собой несуществующей вины».

…Нередко токсичные родители гонят ребенка из дома и даже выставляют за дверь, делая вид, что все серьезно. Что он чувствует, как не сокрушительную вину и отчаяние?

«Если я что-то делала не так, мать в истерике стелила на полу покрывало, скидывала на него мои вещи, завязывала узлом и силой выставляла меня за дверь. При этом орала в подъезде: “Сейчас отвезу тебя в детдом”.

Однажды во время такой сцены на наш этаж спустился пожилой сосед и сказал ей: “Женщина, сколько можно издеваться над девочкой? Вы не видите, что у нее истерика?”»

Часто родители виноватят детей за то, что пожертвовали ради них карьерой, здоровьем, личной жизнью, красотой – но надо же, этот маленький стервец не ценит! Замордованный манипуляциями ребенок чувствует себя так, словно он своими руками отнял все это у родителей – в то время как это был их собственный выбор… или скорее следствие неправильного или несделанного выбора.

«Мать мне постоянно говорила: из-за твоего высшего образования я вся в долгах. Это притом, что я училась в институте бесплатно, а на втором курсе устроилась официанткой. Спала по четыре часа в сутки. В восемь утра шла в институт, в полдень бежала на работу, а домой возвращалась в час-два ночи. И еще надо было готовиться к парам. Институт я окончила с красным дипломом. На свой первый аванс накупила маме продуктов и оставила денег. Она даже “спасибо” не сказала…»

Нередко детей обвиняют в том, что из-за них у родителей не клеятся отношения, отец пьет или изменяет матери.

«Мать в очередной раз узнала об измене отца и выставила его за дверь. А спустя пару дней начались слезы и истерики, собрался консилиум из подруг и все сообща решили, что мне нужен отец и я должна просить его вернуться.

Я ловила эйфорию от его отсутствия, а мне говорят, что мне без него будет плохо и это из-за меня родители развелись. Мне было 11, и это был первый случай, когда я выразила протест. Я сказала, что рада, потому что меня не бьют и не унижают. Мне хорошо, и я не хочу его возвращения. Сколько гадостей прозвучало в мой адрес! И скотина я неблагодарная, и на мать мне плевать, она вон как убивается, а я не хочу помочь. Теперь в ее версии я была причиной всех бед в доме».

Нередко от детей требуют невероятной благодарности за то, что родители хоть сколько-то исполняют свои обязанности. Элементарные вещи – накормить, одеть – приравниваются к родительскому подвигу.

«Мама росла в многодетной семье, отчимы сменялись один за другим, дома нередко бухали. Детей периодически сдавали в интернат, чтобы там прокормили и одели. И мама часто попрекала нас с сестрой за неблагодарность – мол, ее сдавали в интернат, а нас, понимаешь ли, одевают, кормят…»

Некоторые родители умудряются завиноватить детей тем, что они… болеют!

«У брата в полтора года случился аппендицит. Его едва спасли, потому что мать вовремя не обратила внимание на температуру и дождалась перитонита. Так она обвинила в несчастье… меня! Якобы я щелкала семечки, рассыпала кожурки, он их наелся, они забили ему аппендикс, вот он чуть не умер».

«У меня в детстве был пиелонефрит – меня обвинили в том, что сидела на холодном, вот и заболела, и мать теперь вынуждена таскаться ко мне в больницу. А энурез – вообще не болезнь и лечить ее не надо, нужно просто захотеть перестать издеваться над матерью.

ОРЗ, ветрянка, отит, травмы, отравления – во всем я была виновата сама: то шапку не надела (“Надела? Врешь!”), то наелась чего попало (когда мать накормила нас плохими персиками), то просто издеваюсь над ней. Я чувствовала себя настолько виноватой, что старалась скрывать недомогания, не шмыгать носом, беззвучно блевать при отравлении, ходила в школу с температурой».

Очень тяжело ребенку перенести, когда на него вешают вину в ухудшении здоровья родителей.

«Мне было 18 лет, и я только что вырвалась из своей кошмарной семьи, поступила в вуз в другом городе. И вот как-то вечером в дверь раздался звонок. На пороге – мать: “Я приехала умирать!” При этом я три дня назад звонила домой, и она ничего не говорила ни про болезнь, ни про приезд. Оказалось, что после гриппа у нее опухли лимфоузлы и ее направили на консультацию в онкодиспансер. Но она уже выставила себе диагноз “рак”. А виноваты в том, что она заболела, мы с отцом. Это мы ее довели.

Продолжалось все около шести месяцев. Каждый день мать обвиняла меня во всех своих бедах, кричала, что умирает. Требовала принести ей яду. Мне казалось, что она и вправду умирает. Из меня будто выпили всю энергию, хотелось покончить с собой… Прошло 16 лет. Она жива и вполне здорова».

Наверно, самое жестокое – объявить ребенка виновником чьей-то смерти.

«Когда умер наш дед, то тетка (его дочь) стала обвинять своего сына 11 лет, что он довел его до смерти, потому что не слушался. Ну да, алкоголик со стажем и с раком желудка умер из-за непослушного внука!»

Вспоминаю эпизод из собственной жизни. В десятом классе у нас погибла классная руководительница. Ее сбила машина. Завуч, сообщая нам, что учительница в реанимации, обвела нас грозным взглядом и сказала: «Довели Альбину Викторовну, да?!» Идея навесить на нас вину за несчастный случай показалась мне абсурдной и… бессовестной.

«Бывает так: ребенок упал и ударился, а мать вместо того, чтобы его пожалеть, начинает охать, как ЕЙ плохо от того, что малышу больно.

Ребенок получил травму? Мать в его присутствии бесконечно пересказывает, как у нее чуть сердце не остановилось, когда она увидела вывернутую ногу, как она потом ночей не спала, как рыдала перед дверью операционной.

Ребенка избили или изнасиловали? Мать выставляет эту историю напоказ, едет на передачу к Малахову и там рыдает, что не знает, как дальше жить.

Да, сами по себе такие чувства матери нормальны и закономерны. Действительно тяжело, когда с ребенком что-то происходит. Но нормальный взрослый должен уметь справляться со своими чувствами самостоятельно или находить поддержку на стороне – у друзей, психолога, в церкви, у своих родителей. Но просить о поддержке не у ребенка и не в присутствии ребенка, не делать себя главным пострадавшим в то время, как в первую очередь пострадал ребенок. Таким поведением она заставляет его чувствовать себя виновником маминых страданий», – рассуждает психолог Наталья Рачковская.

…Обвинитель знает, что, вынудив нас оправдываться и извиняться, он властвует над нами – причем, не только в этот момент. Властью он распоряжается по своему усмотрению, требуя полной покорности, повышенного «сервиса», сексуального обслуживания – да всего, чего абьюзерская душенька пожелает. Видимо, на неизбывном чувстве вины держатся связки родителей-потребителей и детей-«добытчиков», которые готовы обделить себя и собственную семью, лишь бы не увидеть поджатые губы мамы или не услышать преувеличенно горестный вздох папы.

…Детская психика – самая благодатная почва для внушения чувства вины. И даже так: если виной не «изнасиловали» в детстве – повзрослев, ребенок уже не ощутит ее^[15]. По сути, человек, не чувствующий вины и стыда, уже психологически нормален и устойчив по жизни. Если ему скажут, что он заслужил плохое отношение, – он отвергнет эту манипуляцию или, если не распознает ее (например, из-за недостатка специфических знаний), трезво обдумает претензию и степень своей вины.

А вот взрослый ребенок токсичных родителей, привыкший всегда быть во всем виноватым, немедленно согласится с претензией, погрузится в самобичевание и прочие разрушительные эмоции. Чувство вины разъедает душу – и тело! – как ржавчина. Человек становится сам себе палачом.

Как чувство вины укореняется в человеке? Детская психика такова, что малыш свято верит в то, что родители его любят. Он не может в это не верить, ведь любовь и защита мамы и папы необходимы ему для выживания. Родители для него – боги, и потерять их расположение – утратить главную и пока еще единственную опору.

Ему пока и в голову не приходит, что родители могут быть несправедливы и жестоки. Логика у него такая: если его не любят, наказывают, отвергают – родители-боги в этом не виноваты, а виноват только он. Так надо поскорее искупить вину, ведь если мама недовольна – значит, мама не любит – мама меня бросит – я умру.

«Переживая это состояние возможной потери жизненно важной опоры, ребенок, как бы парадоксально это ни звучало, находит опору в чувстве вины. Если я виноват, значит, я могу что-то с этим сделать, исправиться, стать хорошим, мама снова будет любить меня, и я буду в безопасности. Ребенок пребывает в иллюзии, что сможет взять под контроль свою «плохость», исправиться, угодить маме», – поясняет психолог Наталья Рачковская.

И малыш ставит заведомо недостижимую цель – «заслужить» любовь родителей, которые и не думали его любить. Он из кожи вон лезет, чтобы снискать улыбку, ласковое слово или хотя бы чтобы на него снова не наорали – но неизбежно остается обвиненным: словами или безмолвными манипуляциями. Например, бойкотчик окунает в чувство вины, замолкая без объяснения причин. Ребенок пытается узнать, что случилось, – ноль внимания, фунт презрения. То, что он виноват лишь в том, что кому-то «хочется кушать», – это пока выше его понимания. И он начинает болезненное самокопание: может, мама надулась из-за этого? Или из-за того?

Так складывается личность, болезненно чувствительная к «вибрациям» окружающих, и эти «вибрации» она всегда принимает на свой счет – конечно, в негативном ключе. Мало того, такой человек чувствует вину за то, чего он не совершал и к чему вообще не имеет отношения!

«На родительском форуме нашего класса одна из бабушек нахамила учительнице. Удивительно, что горстка родителей отправилась к учительнице с извинениями и подарками, хотя мы-то общались нормально и ни в чем перед ней не виноваты!»

Вот он, страх перед всемогущим взрослым, который накажет, даже если ты не виноват!

…Ребенок токсичных родителей приучается жить в чувстве вины, страхе ступить не туда, сделать не то и «схлопотать». Критического мышления у него нет – и в силу возраста, и потому, что в нем всячески пресекают попытки рассуждать, формировать свое мнение. Поэтому он слепо верит тому, что говорят о нем родители. Вот откровения Джо, пациента Сьюзен Форвард:

«Мой отец твердил мне, что я бесполезный кусок дерьма. Когда он бил меня, в ход шли всевозможные ругательства. Когда побои заканчивались, я находился в полной уверенности в том, что я самое отвратительное существо на свете. И что меня били, потому что я этого заслуживал».

Форвард поясняет:

«В Джо очень рано были посеяны семена самообвинения. Как мог ребенок сопротивляться этой мощной пропаганде, которую его отец вел против его чувства собственного достоинства? Как все дети в абьюзе, Джо верил в ложь о том, что он плохой и что его бьют, потому что он плохой. Так как эта ложь исходила от всемогущего и всезнающего отца, она должна была быть правдой. Эта ложь живет, непобедимая, во многих взрослых, которых били в детстве, и в Джо она жила тоже».

…Груз вины с каждым годом становится все тяжелее. Сбросить его во взрослой жизни стоит больших трудов, ведь о себе сложилось прочное представление как о ком-то ущербном, нелепом, бесполезном, вечном «косячнике». И чтобы избавиться от чувства вины или хотя бы ослабить его – нужна глубинная личностная перезагрузка. В популярных терминах – надо принять и полюбить себя.

«Принятие себя и избавление от чувства вины – это два параллельных процесса, которые необходимо пройти, чтобы избавиться от последствий родительской нелюбви. Важно понимать, что это именно процесс. Для меня удивительно слышать из уст коллег высказывания в духе: “Ты просто полюби себя” или “Тебе просто нравится чувствовать себя виноватым”.

Человек приходит ко мне в терапию и говорит: “Я испытываю чувство вины из-за того, что была плохой дочерью, и никак не могу от него избавиться. Наверное, мне просто нравится испытывать чувство вины?” То есть мало того, что человек продолжает нести груз вины, который на него возложили родители, так к нему еще добавляется дополнительный груз вины за то, что не получается простым усилием воли избавиться от этого груза.

На самом деле никому не может нравиться чувствовать себя плохим, виноватым, никчемным, но начать чувствовать себя по-другому не так уж и просто. Здесь мало одного желания, даже очень сильного, мало намерения, нужны еще силы, ресурсы и возможность пройти путь принятия себя и развития любви к себе.

Его можно сравнить с реабилитацией после серьезной физической травмы. Ведь никто не скажет человеку с раздробленной после аварии ногой: “Просто встань и иди. Не можешь встать? Да тебе просто выгодно быть больным”. Звучит абсурдно и жестоко. И точно такой же абсурд и жестокость для меня – подобные высказывания в адрес людей с психологическими травмами. Такому человеку, как и человеку с физическими травмами, нужно время на заживление ран, на реабилитацию. Словом, это не лечится за один сеанс фразой “Просто полюби себя”», – рассуждает психолог Наталья Рачковская.

Вторая большая сложность – чтобы начать выбираться из вины, стыда и нелюбви к себе, приходится признать шокирующую правду: родители тебя не любили. То есть для того, чтобы от чего-то оттолкнуться в своей «перезагрузке», нужно сказать себе: я не виновата в том, что меня не любили родители. Это они виноваты. Да, для начала вот так, прямолинейно.

Замечаю, что не все это правильно понимают. Начинается: «Ага, то есть все плохие, она одна хорошая?» Нет. Смысл тут в том, чтобы признать: неважно, «хорошим» или «плохим» ты был, но ты не виноват, что к тебе плохо относились родители. Вернуть ответственность за насилие абьюзерам – это не то же самое, что провозгласить себя ангелоподобной, непогрешимой личностью.

Но далеко не все решаются и могут запустить в психике процессы, способные перевернуть их мир с головы на ноги. Ведь, по сути, речь идет о полном перерождении! Поэтому 40-летнему мальчику или 60-летней девочке «легче» оставить все как есть, привычно обвиняя себя и принимая на себя вину за все, что им предъявят престарелые абьюзеры. Могу напрячь воображение и представить их чувства: сейчас у тебя есть хоть какая-то личность, своеобразная, искривленная, но с которой ты знаешь, как жить, пусть и «от беды к беде» – а тебе предлагается разрушить себя до руин и попытаться построить заново – причем то – не знаю что.

…Бремя вины может быть настолько тяжелым, что повзрослевший ребенок «щедро» делится им с окружающими, чуть что перебрасывая на них вину – большей частью, надуманную им самим. Говорить нормально с таким человеком невозможно: ты ему – корректно высказанную просьбу, в ответ – взрыв гнева и шквал чудовищных порой обвинений. Такое поведение знакомо любому, кто близко общался с нарциссами или параноидами – безусловно, продуктами токсичных семей^[16].

Пристыживание

– Доченька, будешь чай или кофе?

– Кофе.

– Но я уже сделала чай! Боже, с тобой все не так! У всех дети как дети, а ты наказание какое-то!!!

Невеселый анекдот

Ни один ребенок не может опозорить родителей так, как родитель – ребенка.

Януш Корчак, педагог

«Стыд – мощное первобытное чувство, указывающее не только на то, что вы что-то не так сделали, но и на то, что с вами что-то не так как с личностью», – пишет психолог Линдси К. Гибсон в книге «Свобода быть собой»^[17].

Ребенок, которого часто тюкают стыдом, вырастает с искаженным представлением о себе как о ничтожном, ущербном, нелепом человеке. Во многих из нас немало отголосков стыда, внушенного родителями, и это очень усложняет нашу жизнь во всех сферах. А особо тяжкое изнасилование стыдом приводит к формированию нарциссического расстройства личности, которое невозможно излечить.

…К сожалению, фразы «что о тебе люди подумают», «ты меня позоришь», «а ну замолчи, на нас все смотрят», «я бы на твоем месте со стыда под землю провалился, а ему хоть бы хны» используются так широко даже вполне нормальными родителями, что мало кто вдумывается в посыл этих манипуляций, происходящих «на автопилоте». А они означают примерно следующее: мне неважно и неинтересно, какой ты на самом деле и что ты чувствуешь. Ты должен быть таким, каким, по моему мнению, тебя рассчитывают видеть «все нормальные люди». А заодно с тобой – и меня, чтобы и я мог быть причислен ко «всем нормальным людям».

На самом деле вообще непонятно, какие ожидания на наш счет у «всех нормальных людей» и есть ли им вообще до нас дело. Мало того, эти «нормальные люди» стараются выглядеть таковыми уже перед нами. Вот и получается, что все мы очень озабочены тем, как смотримся в глазах окружающих, и основные усилия затрачиваем на поддержание «оболочки», а не на развитие своей индивидуальности.

Пристыживания не сходят с языка у родителей, которых когда-то самих основательно обработали стыдом – то есть, признаем, очень многих из нас. Причем не слегка тюкали, а раздували до размеров ЧП малейшее «несоответствие», которое часто существовало лишь в воображении стыдящего. Отравленные и запуганные стыдом дети выросли в родителей, которые терзают себя и уже своих детей. Терзают за четверки в дневнике, «не ту» позу при мытье пола, «не тот» тон и даже за… физиологические проявления!

«Мать с детства внушала, что ходить в туалет по-большому – это стыдно и ужасно, в итоге я ходила только, когда никто не слышит, в общественных местах всегда терпела. Заработала расстройство кишечника. Хотя понимаю, что дело не в органике, а в психологии. Давно уже стараюсь проработать этот свой стыд, но пока с переменным успехом. Раньше даже врачу говорить об этих проблемах было стыдно, с большим трудом сживаюсь с мыслью, что это делают все и никакой это не стыд-позор».

«Однажды на каком-то семейном празднике моя двухлетняя дочь подошла ко мне и сказала: “Мама, я хочу какать”. И тут же со всех сторон я услышала цоканье: “Ну не при всех же!” и осуждающие взгляды. А ведь что такого случилось? Маленький ребенок, который не может в чужом доме самостоятельно воспользоваться туалетом, сообщил маме, что ему нужна помощь. Ребенок не сел какать при всех, а просто сообщил о своем желании. Меня в этот момент как будто ледяной водой окатили, потому что я вдруг осознала, что я в свои два года не могла сказать об этом вслух, настолько уже была затюкана запретами и стыдом».

Стыдя детей, родители считают, что воспитывают у них совесть и хорошие наклонности. Но совесть не взращивается на страхе и забитости. Она воспитывается в обстановке, где ребенок видит перед собой соответствующие примеры родителей. Кроме того, дети взрослеют и в правильной среде сами усваивают нормы приличия, присматриваясь к окружающему миру и сортируя в голове, что хорошо, а что плохо.

Словом, нет никакой необходимости причитать над плачущей двухлетней девочкой: «Аяяяй, плакса-вакса, что о тебе люди подумают». Или как заявила мама моей читательнице в пять лет: «Прекрати разводить сырость. Люди не любят плачущих детей». Оценили три в одном? И за выражение эмоций пристыдила, и заронила (усилила) сомнение в нормальности, и отвержением окружающих напугала!

Да, чуть что причитать «как тебе не стыдно» – это самое простое и вроде как дает быстрый результат – пристыженный ребенок начинает «вести себя хорошо». Но при таком подходе вырастает невротик, вся жизнь которого посвящена обслуживанию своего страха: лишь бы никто не раскусил, что внутреннее вовсе не соответствует внешнему. Вырабатывается привычка стесняться себя, страх опростоволоситься перед «всеми нормальными людьми» – либо же прекрасно осознаваемое двуличие, свойственное психопатам. На обслуживание этого невроза человек с детства расходует огромные ресурсы, которые мог бы тратить на более интересные и важные дела. Вот и получается так, что чем дальше, тем больше форма преобладает над содержанием. Вырастает кто? Правильно, нарцисс.

Выходит, вместо того чтобы учить ребенка узнавать себя, развивать и улучшать свои качества и на этом выстраивать устойчивую самооценку, плохие родители заставляют его прятать несовершенства – вполне извинительные, а часто даже мнимые. Напоминает уборку а-ля «гости на пороге» – быстренько распихать все по шкафам и прислониться к ним спиной, чтобы не вывалилось, улыбаясь с бешено бьющимся сердцем. Вместо того чтобы спокойно и планомерно поддерживать сносный порядок, ребенок под влиянием стыда бросается наводить мнимый «идеальный».

Таким образом, в атмосфере ханжеских правил и пристыживаний Сид, сводный брат Тома Сойера, растет не нравственным и совестливым, а нарциссичным. Все его заботы – выглядеть чинно-благородно перед матерью и учителями, а так-то можно и на брата напраслину возвести, и свои грешки на него спихнуть. У Сида нет и не будет совести – механизма, с помощью которого человек сам оценивает свои поступки и обычно делает это прежде, чем их совершить, чтобы избежать возможных душевных мук. У духовно зрелого человека нет стыда, а совесть работает на автомате.

Меж тем о калечащем воздействии стыда заговорили относительно недавно. Читаешь афоризмы великих XVIII–XIX веков и видишь, что стыд неразрывно связывали с совестью. Например, Джордж Бернард Шоу пишет: «Чем больше человек стыдится, тем больше он заслуживает уважения. Чем больше у человека того, чего он стыдится, тем он почтеннее».

По-моему, это пример того, как стыд ошибочно приравнен к совести. Но что же это за совесть, которая держится на страхе и долге, а не на здравом смысле и доброй воле?

…Так что же происходит с детьми, которых постоянно стыдят?

– В какой-то момент, набрав критическую массу стыда и подавленного гнева, ребенок начинает бунтовать – вспомним чинного мальчика Артюра Рембо, в 15 лет слетевшего с катушек.

– Человек обрастает непробиваемым панцирем бесстыдства. Пример – Иудушка Головлев, которого даже проклятие «милого друга маменьки» не вот чтобы сильно тронуло. Слишком уж много он натерпелся от нее с детства – вот и «забаррикадировался» неуязвимой броней бесстыдства.

– Застыженный ребенок растет, постоянно ощущая себя беспомощным, глупым, никчемным. Эти чувства настолько интенсивны, что попытки размышлять о себе трезво (и так затруднительные для малыша) становятся и вовсе невозможны. Паника, отвращение к себе «отшибают мозги», а желание провалиться от стыда под землю означает позыв бежать, спрятаться, прикинуться ветошью… по сути, не жить.

Такой ребенок сторонится сверстников, его мучает страх быть высмеянным, опозоренным, разоблаченным в том, что он «хуже всех». Или же, наоборот, он «профилактически» держит других в страхе, полагая, что это защитит его от «разоблачения». Да, защитит, но лишь на какое-то время.

И конечно, такой человек вырастает очень уязвимым к мнению других, ведь невроз диктует ему: всему миру больше делать нечего, как наблюдать за тобой и ждать твоего промаха, так что смотри не облажайся. Любой комментарий в свой адрес он воспринимает как оценку, причем обязательно негативную. Например, вы из благих побуждений говорите подруге, что у нее размазалась тушь, и она в первую секунду столбенеет, бледнеет… Ей кажется, что ее пристыдили. Хотя у вас и мысли такой не было, да и вообще непорядок в макияже не бог весть какая беда.

«Почему стыдить ребенка не только вредно, но и бесполезно? Потому что он физически не может выполнять родительские требования в силу незрелости отделов мозга, отвечающих за произвольную регуляцию действий. Эти отделы мозга (лобные доли) окончательно созревают примерно к 21 году. Поэтому бесполезно требовать от ребенка держать себя в руках, не быть растеряшей, быть ответственным.

Например, всем известное учительское “А голову ты дома не забыл?” подразумевает, что школьник должен быть столь же внимателен и ответственен, как взрослый. А у него внимание устроено совершенно по-другому, для ребенка действительно нормально замечать меньше деталей, быстрее забывать, легче отвлекаться. И это не обязательно признак проблем развития, проблема – это когда совсем не может и не умеет сосредоточиться. Но если ребенок раз в месяц забыл тетрадь, потерял сменку или пропустил мимо ушей родительское напутствие – это норма, а не патология.

И когда родители стыдят и ругают ребенка, это не помогает развиваться вниманию и ответственности, а только создает лишнее напряжение и страх. В отдельных случаях это дает сиюминутный результат, но какой дорогой ценой! Если ребенок настолько напуган и знает, что его “прибьют” за любой промах, тогда он прилагает все силы к тому, чтобы ничего не забыть и не потерять. А откуда берутся эти силы? Из тех резервов, которые нужны для интеллектуального, творческого, эмоционального развития», – пишет психолог Наталья Рачковская.

…Не всегда пристыживание обставляется именно теми фразами, с которых я начала главу. Это и:

– Осуждение за недостаточно успешные успехи. Второе место на районной олимпиаде – круто же? Мама недовольно цедит: «А почему не первое?» Или: «А почему ты только во втором ряду на доске почета?»

Форма осуждения может быть любой: уничижительное замечание, бойкот, «козья морда», неумеренное нахваливание успехов другого ребенка…

– Игнорирование успехов. «Учиться на отлично – это твой долг. Не считай себя каким-то героем и не рассчитывай, что мы тебя из-за этого будем на руках носить. Стремись к большему!»

– Обесценивание достижений. Или достигнуто не то, или другие достигли еще больше…

– Раздувание микроскопических житейских неприятностей до размеров катастрофы. Например, у ребенка развязался шнурок, и он не сразу это заметил. А родитель вместо того, чтобы просто указать ему на это с улыбкой, закатывает глаза или разражается тирадой, какой у него неопрятный, непонятно чем думающий сын, и что таких детей еще свет не видывал, и боже упаси, если кто-то увидел этого раззяву и невесть что подумал о родителях…

– Непрощение нечаянностей. Например, каждому из нас случается что-то разбить, что-то забыть. Как-то у меня совершенно вылетело из головы, что я взялась за реферат по четвертому сну Веры Павловны. И вот меня вызывают к доске, а я хлопаю глазами и не понимаю, как я вообще могла это забыть. Как бы повел себя нарциссичный учитель? Влепил бы двойку, загромыхал бы пафосно о нарушенном обещании, безответственности, дырявой голове… Моя учительница этого не сделала. Она поняла, что это недоразумение, и даже не досадное, а смешное.

– Частое и некорректное сравнивание ребенка с другими, из которых самый распоследний двоечник хоть в чем-то, да лучше. В своем же чаде «взыскательный» родитель не видит никаких достоинств.

А как часто малышам говорят: «Ты плохой, уходи, мне такой сын не нужен, я возьму себе другого, хорошего ребенка!» Представляете, что происходит в детской душе в такой момент?

– Особые, завышенные требования к ребенку – так, чтобы он существенно выделялся на фоне «серой массы». «Никто не написал министерский диктант на пять? А меня не волнуют все, ты был обязан написать лучше всех!»

«Отец считал, что я должна стать не только великой пианисткой, но и дирижером, композитором и певицей. То есть его подобием, потому что про себя он говорил: я великий врач, я великий музыкант, я великий тренер, я великий писатель, я великий педагог – Бах, Моцарт, Рахманинов, Дебюсси и Осетинский, вот самые великие люди на планете!» – пишет Полина Осетинская.

– Постоянное одергивание, шиканье на ребенка. «Ты как стоишь?! Опять горбишься! Что за дебильный смех! Ну кто так режет огурцы!»

…Наблюдала картину. Девочка лет шести каталась с горы на санках, а ее нервная мама нон-стоп причитала внизу: «Опять ты съехала неровно! Да что же ты какая?! Все дети едут прямо, а ты в кусты!»

Такой родитель смотрит на ребенка сквозь кривые линзы своего тяжелого невроза, если не хуже. И даже если санки едут вполне ровно, он все равно будет голосить и заламывать руки, какой у него дефектный ребенок. А если разобраться, то что за трагедия в том, что санки улетели в кусты? Ребенок вроде не за олимпийское золото борется! Да и «нормальные дети» не все едут прямо. Но это уже привычка – вторая натура: посторонний ребенок, съехавший кривовато, будет признан нормальным, а свой охаян, как бы ни съехал.

Пристыживание идет в тесной связке с вменением чувства вины. Например, если ребенку говорят, что он криво едет на санках, не то что нормальные дети, он ощущает себя «плохим» – недотепой, дефектным, хуже всех. Ему стыдно перед собой, родителями и другими детьми, пристыживающе-виноватящие слова родителей крепко встраиваются в его психику и живут в нем, что бы он ни делал.

Поэтому нет ничего удивительного, что чем дальше, тем чаще санки таких ребят катятся в кусты. Почему? У детей, на чьих «неудачах» акцентируются как на вселенских катастрофах, вместе со страхом накосячить вырабатывается и страх… успеха. Формируется самозапрет на счастье, человек вырастает суровым самообвинителем. Лучше ничего не делать, чем потом со стыда под землю провалиться!

Даже достигая объективных успехов, он привычно их обесценивает. И если его санки не свернули в кусты, он все равно смотрит на их траекторию через кривые линзы в глазах своих родителей. Человек может вырасти объективно одаренным, но выраженно невротичным. Это очень осложняет жизнь и его самого, и окружающих. Например, редактор закапывается в бесконечных – и с какого-то момента бессмысленных – правках статьи, отказываясь признавать, что она уже вполне хороша. Правя текст по двадцатому кругу, сажает кучу ляпов, отвлекается от приоритетных для его должности дел. А потом, открыв свежеотпечатанный журнал, покрывается пятнами стыда и уходит на больничный с обострением язвы.

Оборотная сторона такого перфекционизма – самосаботаж. Человек не решается взяться за дело, поскольку изнутри отравлен пораженчеством. В голове звучит разочарованный, осуждающий голос родителя: «Ну вечно ты едешь в кусты! Ну что за бестолочь такая? Посмотри, как ровно едет Нина!» Еще в детстве выработался своего рода условный рефлекс: ты «выполнил команду» (чего-то достиг), но вместо сахарка получил разряд тока. Несколько таких сеансов – и чтобы избежать электрошока, ты откажешься «выполнять команды».

В результате человек так и не решается приступить к задуманному, поскольку его точит мысль: «Да ничего путного не получится. Кто я такой? Опозорюсь только». Бесконечное откладывание дела играет здесь роль психологической защиты, уберегающей человека от очередного острого столкновения со своей ничтожностью – разумеется, субъективно переживаемой, а не истинной.

«На протяжении долгих лет меня сопровождала толпа зловредных критиков, делавшая жизнь невыносимой. За что бы я ни бралась – они оставались рядом, чтобы напомнить: любая задача мне не по плечу, и я никогда не смогу добиться достойного результата.

Когда я затевала уборку или ремонт, они орали: “Этот дом никогда не станет таким, каким ты хочешь его видеть!” Во время тренировки ворчали: “Неужели нельзя взять вес посерьезнее?” Принимая финансовые решения, я слышала рычание: “Ты всегда была слишком тупой для математики! Неудивительно, что у тебя бардак в деньгах!” Когда я вступала в отношения, критики нашептывали: “Признай, наконец, что ты полнейшее ничтожество! Раз за разом выбираешь не тех партнеров!”

Осуждающие голоса не смолкали, обвиняли, ругали и требовали. Утверждали: как бы я ни старалась, мне никогда не добиться успеха, я не смогу стать достаточно хорошей. Из-за влияния этих голосов во мне развилась сильнейшая чувствительность к чужим мнениям. Я была уверена: окружающие судят меня так же строго, как я сама», – рассказывает о себе психотерапевт Кэрил Макбрайд в книге «Достаточно хорошая», посвященной дочерям матерей-нарциссов^[18].

…Хочу упомянуть и о форме родительского поощрения, которая мне тоже кажется токсичненькой. Это распространенная у нас культура «горжения». Меня всегда коробило от слов: «Я тобой горжусь». И уж совсем удивительно слышать такое в моем возрасте, да еще от незнакомых людей! Гордящийся с какой-то стати берет на себя право одобрять или не одобрять меня, и в случае одобрения – гордиться.

Мои достоинства и достижения – именно мои, а не продолжение другого человека. Здорóво и здóрово уважать за справедливость, доброту, силу характера, ценить талант, красоту, еще что-то… но нельзя гордиться чужим талантом и красотой! Это какая-то попытка слияния, присвоения себе чужого, оценивания. Чувствуете?

Я долго крутила эту тему в голове. Пока не поняла, что «горжусь» – антоним «стыжусь». Поэтому тот, кто гордится ребенком – точно так же может и стыдиться его, когда не получает поводов гордиться. Но если нет явных поводов гордиться – не каждый же день у нас случаются достижения! – это еще не значит, что пора начинать стыдиться. Токсичный же родитель стыдится всегда, когда не гордится.

Ребенок, привыкший к такому выражению любви, ждет, чтобы ему опять сказали, что им гордятся, и делает именно то, что гарантированно вызовет одобрение родителей. И нередко в ущерб тому, что подсказывает ему его Я.

Помню, в старших классах, четко поняв, что буду поступать на филологический, я окончательно забила на алгебру, физику и химию. Зато резко увеличила объем чтения, ездила в университет на подготовительные курсы и в воскресную школу «Филолог». То есть сосредоточила свои ресурсы именно на том, что было для меня важным. И совершенно спокойно принимала насмешливое презрение химички, читая под партой Оскара Уайльда, которого мне на день дала практикантка из педуниверситета. Анна Анатольевна Агапова, помню и ценю это и спустя 30 лет!

Конечно, никому из родителей «двойки» ребенка не подадут повод к гордости, и мои, наверно, тоже не были в восторге, что их дочь – двоечница, но, на мой взгляд, они повели себя педагогически верно, воздержавшись от оценок «горжусь-стыжусь». Я уже точно знала, какие знания мне нужны, а какие – третьестепенны. И они знали, что я это знаю. И предоставили мне свободу учиться тому и так, как я считаю нужным.

Мне кажется, формулировку «я горжусь твоими (…)» лучше заменить на что-то вроде «твоя целеустремленность вызывает у меня уважение», «мне приятно, что ты растешь отзывчивой девочкой». Чувствуете, в чем разница? Вы точно так же выражаете одобрение, но не через оценку и «присвоение», а через любовь.

…Словом, зачем непременно гордиться, если можно просто любить?

Лишение личного пространства

Всем нужно личное пространство, возможность «побыть в своей норе», и это не роскошь, а психологическая норма. Даже если в семье нормальные отношения, и вам не от чего прятаться. Что уж говорить о семьях не совсем здоровых, где человеку жизненно необходимо хоть где-то, хоть когда-то почувствовать себя «в домике»?

…В хороших семьях даже в тесноте ребенку стараются выделить свой угол. В токсичных – и в хоромах дети всегда находятся под прицелом контролирующих родительских глаз и живут в постоянной тревоге. Им вообще ни спрятаться, ни скрыться от агрессии. В особо тяжелых случаях даже в туалете и ванной нельзя побыть наедине с собой – на дверях нет запоров, а иногда нет и… самих дверей!

«Ко мне вламывались в ванную, открывая замок снаружи ключиком, мол, неясно, что я там так долго делаю».

«Мать запрещала мне закрывать дверь со словами: «Ничего твоего тут нет. Пока живешь со мной, будешь делать то, что я скажу».

«Несмотря на то что у нас двухэтажный коттедж и в каждой комнате телевизор, бабка безвылазно торчала в моей комнате и круглыми сутками на полной громкости смотрела сериалы и ток-шоу, зная, что меня это раздражает и утомляет».

«Тряпьем матери были забиты все шкафы в доме, включая мой. Посреди ночи она свободно заходила в мою комнату, включала свет и начинала греметь, устраивать примерки. Нередко она поднимала меня и орала, что не может найти какую-то вещь, и требовала, чтобы я немедленно искала ее кофту».

«В 16 лет мне выделили собственную комнату. Мамин хахаль отгородил часть детской, поставил отдельную дверь. В половину двери было вставлено стекло, которое я изнутри заклеила плакатами, а в косяк вбила гвоздь и когда находилась в своей комнате, закрывала дверь на этот гвоздь. Мать выдернула его, сказав, что нечего мне запираться, требовала снять плакаты со стекла со словами: “Тебе есть что скрывать?”

Вообще-то да, мне хотелось, например, спокойно переодеться в своей комнате, а не делать это за стеклом в доме, полном мужиков. Плакаты я не сняла, вбила новый гвоздь и билась за право его там оставить».

«Бабушка вставала в шесть утра, врубала радио, а потом и телек. Я еще спала и просила сделать потише, но мне говорилось, что у меня плохой характер, я неуживчивая».

Ну точно героиня знаменитого номера «Уральских пельменей»! Помните эту «гиперзаботливую» старушку, которая вскакивала ни свет ни заря и начинала шумно сбивать тесто для блинчиков, бурно ласкать кота, приговаривая «Бааарсик, Баааарсик», а потом зычным голосом будила спящего сына: «Ииигааарь! Ииигааарь!» Не случайно эта юмореска стала хитом. Потому что все до боли жизненно: абьюзер не спит – ну и другим нечего.

…Чрезмерно строгие требования к чистоте и порядку мои читатели тоже расценивают как пренебрежение к их индивидуальности, лишение личного пространства.

«Родаки поставили условие, чтобы в моей комнате после моего ухода куда-то был идеальный порядок. Из-за этой нездоровой одержимости чистотой и порядком в комнате не было ни частицы меня. Все милые подарки, сувениры могли быть выкинуты, потому что “нефиг всяким мусором дом захламлять”. Также они могли переставлять мебель или заменять ее на другую, не спросясь меня».

«Родители запрещали мне класть что-либо на мой личный стол. После того как я сделала уроки или что-то почитала, я должна была убирать все со стола и на нем не могли лежать ни книги, не телефон, стол должен был быть полностью пустым, типа ради чистоты и эстетики. Если я этого не делала, они убирали вещи так, что их невозможно было найти, а то и вообще выкидывали».

Порча вещей, самовольное распоряжение ими (выкидывание, дарение) – это тоже нарушение личного пространства. В рассказе Анатолия Алексина «Подумаешь, птицы!» мальчик возвращается из пионерлагеря и не находит клетки со своей любимой чайкой, которую он подобрал и выходил. Пока его не было, больную птицу переселили на кухню, перестали ухаживать за ней и кормить. Финал не заставил себя долго ждать…

«Мать всегда старалась испортить то, что мне нравится: “случайно” выкинуть любимую книгу, а любимую футболку порвать на тряпки. Любила носить мои вещи. Без спроса и намеренно неаккуратно. Я берегла новый свитер, ждала повода нарядиться, а потом обнаруживала его вытянутым и полинявшим.

Я расстраивалась, а она начинала сыпать упреками: “Ах тебе для матери жалко? Мать для тебя убивается! Стирает! Готовит! А она кофту пожалела!” Мне кажется, это делалось мне назло, из какой-то иррациональной мести».

«Когда в институт уезжала, свои важные вещи упаковала в коробки. Приехала на каникулы – а они все выкинули! А в ответ: “Это все мелочи, а ты устроила скандал”».

«Я уехала в поход, а по приезду обнаружила, что выбросили мои красивенные цветы, которые я очень долго растила. А тут мама решила, что им не место в доме. А позже, опять же без меня, выбросили все мои рисунки и стихи, которые я хотела увезти из дома».

«У меня не было ничего своего, мне совершенно нельзя было привязаться к одежде или игрушкам. Но я считала, мама имеет право».

Иногда родители нарушают личное пространство ребенка просто потому, что даже не воспринимают его чувствующим, хоть и маленьким, человеком – а лишь каким-то приложением к себе, неким человекоподобным тамагочи, которого надо накормить-одеть, ну а чувства – какие там могут быть чувства в семь лет?

Но не реже родители делают это, прекрасно зная, что расстроят ребенка. Это садистский посыл: ты моя вещь, поэтому будешь смеяться и плакать, когда я этого захочу. И конечно, это тяга к разрушению, к лишению того, что дорого, ценно для ребенка, обнуление его стараний. Вырастила цветы? Ну-ну, посмотрим, как они будут цвести рядом с мусорными бачками!

«Мой компьютер отдали брату, а мне принесли старый, списанный с работы. На нем я писала курсовик. За неделю до госэкзаменов я не обнаружила комп в моей комнате. Оказалось, отец продал его кому-то по дешевке. Предупредить меня об этом он даже не подумал. Вот так я лишилась почти готового курсовика, который нужно было сдать через три дня».

Лишение личного пространства – это и изучение ваших вещей, и чтение дневников, и «шмон» сумок, и «допросы с пристрастием».

«Мать обожала рыться в моем столе, в школьных вещах и записях. Могла выкинуть что угодно: блокнот с важной информацией, листок с записанным домашним заданием. Все перекладывала так, что я не могла ничего потом найти».

«В старших классах я написала список своих самых заветных мечтаний. Ничего особенного. Просто детские мечты. Например, хочу стать рок-звездой, уехать жить в Америку, гастролировать по миру.

Мать периодически рылась в моем столе и портфеле и однажды нашла этот список. Она орала на меня так, будто нашла наркотики. Она скомкала бумажку и кинула мне ее в лицо. Потом я слышала, как она зачитывала в соседней комнате список отцу, а он ржал и комментировал: “За границей она жить захотела, во дура-то!” По мнению родителей, я не имела права даже мечтать».

«Мать читала мои дневники, стихи и потом орала, что я живу в достатке, а смею писать такую дрянь».

Одна из форм лишения личного пространства – вмешательство в ваши личные отношения. Подслушивание разговоров, чтение переписки, запрет закрывать дверь в комнату, если в гости пришли друзья…

«Отец всегда прослушивал мои телефонные разговоры и диктовал, что говорить. Малейшее ослушание каралось», – рассказывает пианистка Полина Осетинская в книге «Прощай, грусть!».

«Когда мне приходили письма от друзей из санатория, отец вскрывал их и с особым удовольствием зачитывал вслух. При этом ржал, а я должна была стоять и терпеть происходящее».

«Когда я приезжала в гости к подруге, ее мать постоянно таскалась за нами хвостом. Сидела на кухне и распивала с нами чай часами, если мы хотели куда-то пойти, то увязывалась за нами. Пообщаться без нее было невозможно. При этом она не из тех матерей, которые якобы бдят за моральным обликом дочери, нет, она наоборот хотела стать нашей подружкой и поучаствовать в наших личных разговорах. Только вот я не хотела обсуждать свои отношения с парнем с матерью подруги.

Однажды переписывалась с подругой в мессенджере. После нескольких сообщений заподозрила, что что-то не так. Спросила, что с ней, и получила ответ: “А это не Таня, это тетя Оля”. Почему тетя Оля вообще влезла в телефон дочери, прочла мое сообщение и решила ответить на него, не представившись с самого начала, – для меня до сих пор загадка».

Формой нарушения личного пространства я считаю и постоянное дергание ребенка. Нет ничего плохого в том, чтобы привлекать его к помощи по хозяйству, но уважительным отношением будет заранее обговорить список обязанностей или конкретных дел на сегодня-завтра-неделю. Так он получит представление о своей загрузке и сможет сам спланировать, когда ему книгу почитать, а когда пропылесосить.

Но это не будет выглядеть так, что, считая себя свободным от дел, он сел рисовать, и вдруг оказывается, что каждые пять минут он для чего-то нужен, когда родители буквально выдумывают для него дела, точно мачеха – для Золушки.

Злоупотребление доверием, вероломство

Очень садистской мне видится тактика, когда родитель разводит ребенка на откровенность, а потом прицельно избивает его по самым чувствительным местам.

«Однажды в пятом классе я рассказала матери, что одноклассник дергает меня за косички и задирает юбку. Просто хотела поделиться. Мать начала возмущаться, что пойдет разбираться с этим мальчиком. Я умоляла, чтобы она ни в коем случае этого не делала.

Она пообещала, что не пойдет, но на следующий день неожиданно ворвалась на урок и закатила скандал. Она визжала на одноклассников, осыпала проклятиями учителей, которые якобы занижали мне оценки, и в этот же день забрала мои документы из школы. Меня трясло от стыда и ужаса, такого позора в своей жизни я еще не испытывала. А дома она наврала отцу, что вынуждена была забрать меня из школы, поскольку я хамила учителям и испортила отношения с одноклассниками».

Нередко злоупотребление доверием случается в семьях, где родитель позиционирует себя лучшим другом ребенка. Он выспрашивает у него про самые интимные переживания – симпатии, первый поцелуй, приговаривая: «А кто тебя еще так поймет, как родная мать? Только матери в нашей жизни и можно доверять». Ребенка подбадривают имитацией искреннего интереса, участливо ахают, обещают сохранение тайны, но в пылу ссоры родитель не лезет за словом в карман, отпускает циничные замечания, высмеивает…

«Как-то у матери в очередной раз было плохое настроение, и она начала ко мне придираться и довела до слез. На что она насмешливо сказала: ”Что за истерика? Твой Шурик тебя не удовлетворил?” Я как раз началась встречаться с одноклассником и неделю назад рассказала об этом маме, когда мы чаевничали на кухне. И тут она выдала такое!»

Или же сугубо личная информация, доверенная родителям, становится темой для обсуждения с посторонними людьми. Такое поведение родителей ребенок переживает, как предательство. Постепенно он приходит к мысли, что доверять никому нельзя, и это становится большой проблемой во взрослой жизни.

«Не научившись доверять в ранние годы, мы не сможем искренне поверить в себя и почувствовать себя в безопасности в близких отношениях», – пишет Кэрил Макбрайд в книге «Достаточно хорошая».

От себя добавлю, что у проблемы доверия есть и оборотная сторона – чрезмерная доверчивость в ущерб себе. В человеке одновременно живут и настороженность к людям, и стремление «упасть» в доверие, даже когда налицо признаки того, что делать этого не стоит. Но стремление встретить того, кому можно по-настоящему доверять, тоска по такому доверию превалируют над доводами рассудка и соображениями собственной безопасности.

А затем человек прогнозируемо чувствует, что его опять предали, и очередной обман доверия, даже вполне «проходной», переживает как большую драму.

Блокирование диалога, запрет на эмоции и самостоятельное мышление

– Сынок, ты уже стал взрослым, и мы решили, что настало время с тобой поговорить.

– Ого! А я всю жизнь думал, что вы немые.

Невеселый анекдот

Блокирование диалога называется английским словом withholding (висхолдинг). Тактик много, я их описываю в книге «Бойся, я с тобой», но вкратце это ситуация, при которой затруднена или невозможна коммуникация. Например, ребенок хочет что-то рассказать родителям, но слышит: «Ты можешь хоть минуту помолчать?», «Не забивай мне голову своей ерундой. Мне бы твои проблемы», «А от тебя вообще можно когда-нибудь отдохнуть?». Когда бы он ни захотел пообщаться – всегда это не вовремя, неуместно, неважно и неинтересно.

«Когда ребенку не удается привлечь внимание родителя, он испытывает безнадежность, будто он один в этом мире. Когда дети чувствуют, что неважны для близких, их хрупкая структура личности словно распадается – это переживание похоже на смерть. Неудивительно, что отказ в общении ощущается как локальный конец света.

Моим клиентам приходилось переживать уничтожающее чувство стыда из-за того, что родители отвергали их в те моменты, когда они больше всего нуждались в поддержке. Мои клиенты описывают это чувство, как погружение во тьму”, “падение в черную дыру”, “ощущение брошенности в открытом космосе”, “полет в пропасть”, “физическое уничтожение”. Психологический распад, возникающий, когда равнодушный человек видит ваши страдания, но не идет к вам на помощь, ощущается ребенком как прекращение существования. Такие переживания настолько мучительны, что люди часто блокируют воспоминания о них», – пишет Линдси К. Гибсон в книге «Свобода быть собой».

Либо родитель создает видимость диалога: он вроде бы выслушивает ребенка, но отвечает пустыми фразами или стопорит разговор, когда доходит до действительно сложных, важных, болезненных тем. Родитель словно не готов услышать что-то, что поколеблет его представление о том, что ребенок счастлив и всем доволен. Видимо, в этом он чувствует атаку на собственную состоятельность как родителя.

Другое возможное объяснение – взрослый не знает, как разрешить ситуацию, его это пугает, чувство бессилия катапультирует его в детское состояние, и для собственного успокоения он начинает «сосать кулачок» – делает вид, что проблемы не существует. Очень надежное средство не сталкиваться с таким дискомфортом – общаться поверхностно, чтобы не узнать «лишнего».

Ну и третье объяснение, лежащее на поверхности, – такой родитель просто не воспринимает ребенка как человека.

Висхолдинг – это и когда вас будто бы слушают, но косвенно выражают истинное отношение к вашим словам, перебивая или, наоборот, молча как рыба, то и дело отвлекаясь, выходя из комнаты, сидя в телефоне… Оцените, как блокирует диалог со взрослым уже сыном старый князь Болконский из «Войны и мира»:

«Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь, начал излагать операционный план предполагаемой кампании.

Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:

– Белый! белый!

Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:

– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.

В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: “Мальбрук в поход собрался, бог весть когда вернется”».

Каков подтекст такого поведения? «Ты наводишь на меня скуку своей чепухой. Своему героическому папке ты и в подметки не годишься». Заметим, что князь Андрей отнюдь не наседал на отца с требованием выслушать его, а старик намеренно вовлек его в этот разговор, чтобы выказать свое пренебрежение. Или «разочаровался» в сыне в процессе общения, услышав, что его мнение не во всем копирует отцовское, да и просто потому, что сын заговорил о своем, в то время как дед Болконский хотел солировать. С подобным поведением, когда эгоцентричный, незрелый человек при любой попытке пообщаться тут же тянет одеяло на себя, многие из нас сталкиваются ежедневно.

«– Дочь, как дела?

– Мама, у меня умерла кошка.

– Понятно. А я вчера купила в “Магните” гречку по акции».

…Висхолдинг – это и высмеивание проблем ребенка как пустячных, недостойных внимания и сочувствия. «Хватит сопли на кулак мотать! Разнылся, как девчонка!» – говорит такой родитель вместо того, чтобы вникнуть в причину расстройства. Ребенку выражают неодобрение тем, что он чувствует «чересчур». Спросить таких родителей, зачем они подтрунивают над переживаниями сына или дочки, и они вам скажут, что не хотят вырастить нытика и мямлю, прячущегося за мамкиной юбкой. Однако вместо стойкости и умения управлять собой, которых ждут родители, повзрослевший человек приучается пасовать перед негативными эмоциями, запрятывать их поглубже, искажать, отрицать, он страшится встретиться лицом к лицу со злостью, досадой, тоской, разочарованием…

К сожалению, часто из-за такой манеры общаться матери и отцы вовремя не получают важной информации, например о школьной травле, плохом самочувствии, преследовании педофила. Дети привыкают молчать, «сами решать свои проблемы»… многие из которых они решить попросту не могут в силу возраста и ограниченных возможностей! Вынужденно возлагая на себя эту недетскую задачу, ребенок нередко терпит закономерное поражение – и в нем усугубляется ощущение своей слабости, а то и никчемности.

К сожалению, привычка «не беспокоить родителей по пустякам», усвоенная в детстве, становится для нас нормой, и вот родители молодой женщины, которую довел до ручки муж-абьюзер, восклицают: «Ну почему мы столько лет ничего не знали?!» Ну как почему. «Молчи, скрывайся и таи». Усвоен детский урок: слабая и проблемная ты не нужна даже маме и папе. Ты – сама за себя. А родителям нужно демонстрировать лишь успехи, давать поводы гордиться.

Позже это так же работает и во взрослых отношениях. Малейший намек на непонимание со стороны партнера или друзей заставляет человека замолчать навсегда и не показывать своих проблем. А потом мы читаем комментарии близких под новостью о суициде: «Как же так, она всегда улыбалась, мы и подумать не могли, что у нее что-то не в порядке».

«Маме о своих страхах было не рассказать. С детства многие мои высказывания наталкивались на ее реплики: “Подумаешь, какое горе!”»

«Мой муж в детстве упал с качелей, встал и получил качелями по затылку. Потерял сознание, еще сутки потом кружилась голова и тошнило – сотрясение, видимо. Никому не рассказал, потому что стали бы ругать».

«Я в девять лет гуляла и шлепнулась в лужу. Промочила куртку и штаны. Вместо того, чтобы пойти домой, сидела на лавочке и пыталась обсохнуть при нулевой температуре. Знала, что домой идти нельзя, что получу за свою тупость. Через некоторое время меня нашла соседка, начала причитать, почему же я не иду домой, ведь замерзну и заболею. А тут и мать из магазина идет. Ох, как мне потом влетело. И за само происшествие, и за то, что “опозорила” мать перед соседкой.

А недавно я читала похожую историю в одном блоге. Взрослая женщина рассказывала случай из детства, как провалилась в лужу, но, наоборот, помчалась домой со всех ног. И ее согрели, напоили чаем, высушили вещи, а потом всей семьей по-доброму посмеялись над этой ситуацией. Я читала и плакала от жалости к себе маленькой, что меня не поддержали ни в этой ситуации, ни во многих других».

«Мама часто на мои жалобы отвечала со смешком или переводила тему. Я не понимала, почему так. Даже вот когда взрослая стала, пыталась поплакаться ей, а она хохочет, совсем так откровенно. Я говорю: “Мам, я болею, мне плохо, расстроена!” А она снова смеется, взахлеб!

Как-то раз в детстве я ножом порезалась. Плачу от боли, а родители перевязывают мне палец, говоря что-то про “пустяковую царапину”. Потом отрезают концы бинта и… режут мне руку добавочно! Я в ужасе, плачу с утроенной силой. Ох, и смеху у мамы было…

А теперь мне думается, что надо тоже посмеяться. Ну, когда мама ноет и ноет, да по десятому кругу одно и то же… А надо всего-то посмеяться и сказать: “Ма, ну прикольно же! Расскажи еще, а я посмеюсь”. Но я так не умею…»

Если родители постоянно высмеивают, обесценивают, подвергают сомнению чувства ребенка, у него не вырабатывается чуткость к своему внутреннему состоянию, умение доверять себе. Например, ему грустно, и он говорит об этом родителям, а те ему в ответ: «Грустит он! На всем готовом живет, забот не знает, и еще наглости хватает грустить!» Раз за разом такая родительская реакция сбивает эмоциональный камертон ребенка, и чем дальше, тем меньше он слушает себя, тем привычнее для него становится считать свои эмоции глупыми, стыдными, неуместными и даже выдуманными.

А как вам такой вариант висхолдинга, описанный американским психотерапевтом Нэнси Мак-Вильямс?

«Родители одной из моих антисоциальных пациенток, когда та казалась расстроенной, делали ей дорогие подарки. Она не имела никакого опыта ведения разговора и была не готова к тому, чтобы выслушивали ее заботы. Подобного рода “великодушие” особенно деструктивно».

…Нередко бывает, что родители «сдают» своего ребенка, потерпев фиаско при попытке уладить его проблемы. Будучи сами психологическими детьми, в такие моменты они чувствуют себя неуютно (вероятно, испытывая вину, стыд, бессилие) и самоустраняются.

«Школа, куда я пришла в седьмой класс, имела дурную славу. Увидев, что меня привезли на иномарке, одноклассники начали задирать меня и в первый же день избили. С тех пор били, травили и раз столкнули с лестницы. Я стала бояться ходить в школу. Но когда я пыталась выговориться родителям, они отвечали, чтобы я училась разбираться со своими проблемами сама, становилась более коммуникабельной.

В то время сотовые телефоны только появились, и в моей школе ни у кого их не было. И вот отец вручил мне подарок со словами: “Пусть моей дочурке теперь в школе все завидуют”. Я пыталась объяснить отцу, что мне и так плохо, я не хочу выделяться, но он заявил: “Ты будешь ходить с телефоном, и точка!” Он кинул мне его в портфель, не объяснив, как пользоваться.

На первом же уроке подарок начал трезвонить, не умолкая. Оказалось, что папаша вставил туда свою рабочую симку, на которую звонили клиенты. Так как мне не объяснили, как выключить звук или сам телефон, я сбрасывала звонки, но клиенты отца продолжали трезвонить. Меня выгнали с урока, а на перемене одноклассники меня избили, отобрали мобильник и разбили его.

Я терпела издевательства полгода, пыталась все решить миром, но однажды не выдержала и до крови избила троих девочек. На следующий день я увидела в окно, что меня ждут уже семеро человек. Я пробиралась из школы окольными путями, а дома рассказала о ситуации отцу.

На следующий день он пошел в школу, подошел к одной из девочек-заводил и пригрозил, чтобы меня больше не трогали. Та побежала к директору. На следующее утро была разборка у директора, на которой девочка строила из себя невинную жертву. Весь класс, включая классную, встал на ее сторону. Ее папаша прямо в кабинете директора кинулся драться на моего. В итоге классная сказала директрисе, что не хотела бы, чтобы “эта неприятная нелюдимая девочка училась в ее классе”. Дома были разборки, и мать сказала, что полностью разочарована во мне».

Не желая знать, что у ребенка есть боли, трудности, неразрешимые для него вопросы, родитель потихоньку делает из него эмоционального инвалида. Он привыкает к тому, что расстраиваться, злиться, просить о помощи – недопустимо, стыдно. Что делиться чем-то сокровенным, быть открытым, искренним, спонтанным в выражении чувств – значит, гарантированно поставить себя под удар, «показать слабость».

«Мне не позволялось быть или казаться несчастливой. Я обязана была ежесекундно испытывать и излучать счастье. Я научилась этому обратному аутотренингу, и никто никогда не видел меня неулыбчивой, грустной. Никому не приходило в голову, что находится за фасадом. Именно поэтому все так недоумевали, когда я сбежала из дома: “Вы видели ее интервью? Она рассказывала какие-то ужасы, а совсем недавно по телевизору говорила, что им с отцом так хорошо вместе!” Но мне не разрешалось говорить что-либо иное, даже когда я давала интервью с разбитыми в кровь губами и дрожащим от слез подбородком», – рассказывает Полина Осетинская.

Вот точно! Многие из нас выросли прямо-таки с обязанностью всегда улыбаться! Как взрослые реагируют на детские слезы? Иногда игнорируют, обесценивают их – «побольше поплачет, поменьше посикает». Иногда одергивают: «Не скули! Поной мне еще!» Иногда – пугаются слез и начинают усиленно веселить, отвлекать ребенка – вместо того чтобы просто выслушать, что у него за горе, дать всплакнуть и успокоиться.

Вот что советует психотерапевт Михаил Литвак:

«Человека надо не стыдить, а учить переносить страдание! Если родители выказывают к ребенку презрение, когда он плачет, он может привыкнуть сгорать от стыда всякий раз, когда ему захочется плакать. Все это может сделать ребенка боязливым, болезненно застенчивым.

Если родители наказывают ребенка, не обращая внимания на причину его страдания, и у него нет возможности объясниться, это может привести к притворству, слабой выраженности индивидуальности, чрезмерному избеганию страдания, апатии и усталости. Если еще при этом ребенка бьют, он начинает плохо переносить боль. Вот почему мужчины хуже переносят боль, чем женщины (мальчиков ремешком наказывают чаще, чем девочек).

Если родители поощряют ребенка проявлять свои страдания, пытаются успокоить его и уменьшить действие фактора, вызывающего страдание, устранить его, то ребенок будет иметь возможность выражать страдание, бороться с ним и побеждать его. Он будет больше доверять людям, будет благополучно переживать страдания, которые обычно сопровождают радость и любовь, у него сформируется более оптимистическое отношение к жизни.

При неполном поощрении родители целуют, обнимают и гладят плачущего ребенка, вместо того чтобы сделать понятной для него причину страданий. Такой ребенок будет не преодолевать страдание и искать его причину, а искать успокоения. Из таких детей могут вырасти алкоголики и наркоманы.

При смешанном способе маленького ребенка поощряют плакать, чуть подрос – начинают наказывать. Мать требует одно, отец – другое. В результате замедляется развитие личности, возникает неудовлетворенность при контактах с другими людьми, зависимость в межличностных отношениях и боязнь конфликтов».

…Вот и вступаем мы во взрослую жизнь, не умея и страшась выражать эмоции. Боимся выдать неадекватную или несоразмерную эмоцию. Например, не плача на похоронах, человек может ощущать вину, стыд за то, что люди сочтут его черствым, не любящим умершего. Или, наоборот, желая поплакать, он изо всех сил сдерживает себя, ведь «уныние – грех» и «надо всегда улыбаться». Вот и «идем по жизни, смеясь», а плачем ночами, когда никто не видит, а наутро надеваем маску улыбающейся депрессии.

Многие признаются, что в страдании «каменеют», хотели бы, но не могут проплакаться, – слезы «не идут». Так и носим в душе напряжение, которое могли бы ослаблять, если бы позволяли себе переживать грусть, гнев, тревогу…

Соответственно, напряженка у нас с культурой не только переживания, но и сопереживания. Мы теряемся при виде грустящего, плачущего человека и в лучшем случае пытаемся перевести разговор, «отвлечь», уговариваем его «держать хвост пистолетом», ведь «жизнь продолжается, несмотря ни на что». Да, продолжается, но ведь «жизнь не только майский день, где все танцуют и поют», но и утраты, несчастья, и менее глобальные, быстро преходящие отрицательные эмоции, которых из эмоционального меню не выкинешь. Михаил Литвак пишет, что для благополучного существования необходимо, чтобы на мозг действовали три рода раздражителей: вызывающие положительные эмоции (35 %), вызывающие отрицательные эмоции (5 %), эмоционально нейтральные, или балластные (60 %).

…Пока одни веселят грустящих и проповедуют оптимизм 24/7, других просто раздражают чужие слезы. Мы не находим в своем эмоциональном арсенале «кейсов», как поступать в таких ситуациях, потому что сами плохо умеем их переживать. Нас страшит близость – в первую очередь… к себе самим; тревожит прикосновение к переживаниям – своим и чужим.

…Во что же выливается «невысказанность», с которой мы сталкиваемся в детстве и которая накапливается в нас год от года? Эмоции, заводящие в коммуникационные тупики, ребенок автоматически начинает «обрезать» как лишние, усиливающие боль, обостряющие ощущение ущербности, ненужности. В голове складывается связка: чувствовать – значит страдать: быть непонятым, отвергнутым, осмеянным, пристыженным. Чем незатейливее палитра эмоций, тем надежнее защита от потенциально ранящих воздействий. Все «тонкие материи» отбрасываются как источник уязвимости.

Так спектр эмоций, едва начав (а иногда даже и не начав!) зарождаться, уже обедняется и «секвестируется». Ребенок наращивает броню защитной бесчувственности, и, условно, вместо ста тонов, которые могли бы сформировать картину чувств духовно полноценного человека, у него формируется три-пять примитивных эмоций. Да и с теми он управляется из рук вон плохо, не понимая, хочет ли он есть или же замерз, если вспомнить невеселый анекдот…

Человек вырастает эмоционально тупым. Свой нехитрый набор чувств он старательно маскирует, «пакует», прижимая сверху коленом, искажает их. Например, чувствуя злобу на себя, он проникается неприязнью к окружающим. Приучившись к самоподавлению, он не умеет направлять эмоции в правильное русло, он отрицает, насилует их, и они становятся разрушительными для него самого и людей.

«У меня до 30 лет, пока я не попала к нормальному терапевту, была такая замороженность. Я не понимала, что я хочу есть, пить, что я устала, что я замерзла или мне жарко. Если меня спрашивал другой человек, хочу ли я есть, я часто отвечала – не знаю. И я реально не знала! Я настолько привыкла быть удобной, не беспокоить других своими чувствами, что перестала чувствовать их сама. И если я не чувствовала даже физический дискомфорт, что уж говорить про эмоционально дискомфортные отношения. Долгие годы находясь в абьюзе, я считала, что все нормально».

«Если ребенок не видит адекватного проявления эмоций от взрослых, если он не получает подтверждения нормальности своих эмоций, если взрослый не помогает ему научиться управляться со своими эмоциями, ребенок вырастает эмоциональным инвалидом. Проявляться это может по-разному. Это может быть “обрезанность” эмоций и крайняя бедность эмоциональной сферы – в этом случае человек будет как будто бесчувственным. А может быть неуравновешенность и “истеричность”, когда человек не умеет управлять своими эмоциями, страдает “недержанием” эмоциональных проявлений.

Или это может быть “замороженность” эмоций, диссоциированность (отделенность) их от тела и разума – в этом случае человек может беспричинно чувствовать себя плохо, подавленно (эмоция есть, а осмыслить ее не получается), или же это может выливаться в психосоматику, когда тело принимает на себя эмоциональные страдания», – разъясняет психолог Наталья Рачковская.

…Разумеется, все это не значит, что вы обязаны в любое время и в любом состоянии поддерживать желание ребенка общаться. Но отказать можно в необидной форме, пояснив причины (занятость, недомогание) и предложить перенести беседу на другое время, желательно назначив его. И конечно, бывают случаи, когда нужно выслушать ребенка безотлагательно.

Бойкот

К сожалению, очень популярная «педагогическая» мера, которую мы, став взрослыми, практикуем уже сами, часто даже не понимая, что это недопустимое, токсичное поведение.

«Мама устраивала бойкоты по поводу и без. Нормальным было не разговаривать днями и неделями, ходить с угрюмым видом, бросая злобные взгляды».

Бойкот – «отличный» способ дать понять другому человеку, что он для тебя – пустое место. Не разговаривая с кем-то и смотря мимо него, вы транслируете объекту агрессии: тебя не существует. Вот почему бойкот мы переживаем как психологическое убийство. И чем больше раз мы «воскресаем», тем «тренированнее» становится наша психика и… тем бесчувственнее.

Ребенок, которого регулярно бойкотируют, вырастает с непосильным грузом вины, со страхом в любой момент быть «обнуленным» чьей-то молчанкой. У него не было возможности понять, что бойкот говорит только о проблемах бойкотирующего, но не бойкотируемого, и если кто-то перестает нас «видеть», это не всегда значит, что мы действительно обидели человека. Каждую молчанку малыш воспринимает как заслуженное наказание, панически ищет, в чем провинился. Он думает, что если будет вести себя «правильно», то пытки тишиной прекратятся.

К сожалению, повсеместная распространенность бойкотов сделала нас выносливыми к этому виду психологического насилия. Поэтому, став взрослыми, мы убеждаем себя, что молчанки близких людей – это нормально, хотя сами в эти моменты испытываем боль и, по сути, вырваны из нормальной жизни в попытках понять, «с чем ты опять проснулся не в ладу» и «какую блажь имеешь ты в виду».

Мало того, мы практикуем бойкоты и сами! Мы привычно замолкаем, когда хотим чего-то добиться от близких, что-то им «доказать» – а по сути, надавливая на их чувство вины и вынуждая «побегать» за нами.

Но «нет ничего невозможно для человека с интеллектом», поэтому и вы можете исключить практику бойкотов из своей жизни. Если вы до сих пор полусознательно уходите в молчанки, когда что-то идет не по-вашему, проанализируйте, почему вы это делаете и попробуйте избавиться от привычки добиваться своего манипуляциями. А если самому это не под силу – обратитесь к толковому психологу.

Запугивание

Наверно, уже многие поняли, что детей не нужно стращать ни волками, ни бабаями, ни тетями, которым отдадут «непослушного» малыша, ни сдачей в детдом, ни «бобочками», которые вырастут на языке от «плохих» слов. То, что взрослым кажется забавным, может сильно напугать ребенка и дать толчок к формированию невроза, а то и чего похуже.

«Дочке было года четыре, муж с ней играл, а потом поднес к окну близко (мы на 16-м этаже) и давай дразнить: а хочешь я тебя скину? Типа шутит так. Она очень испугалась тогда. Я узнала об этом, когда она уже выросла».

«Мои отец и дед могли на балконе схватить меня одной рукой за руку, а второй подталкивать к краю и ржать: «Хочешь упасть, хочешь упасть?» Или в шутку угрожать ножом».

К запугиванию можно отнести и «закалку характера» – под соусом того, что это нужно самому же ребенку, чтобы не вырасти «тютей», «знать, как в жизни бывает». Вот воспоминание Полины Осетинской:

«Я лежу на полу в темной комнате и плачу. Родители воспитывают во мне сильный и независимый характер, поэтому я должна находиться здесь до тех пор, пока не перестану реветь. Мне кажется, это тянется целую вечность, хотя, скорее всего, не больше пары часов. Никто не открывает, не спешит на помощь, не реагирует на мои отчаянные зовы».

Вспоминается маленькая Джейн Эйр, которую тетка за непослушание заперла в темной комнате, где недавно умер ее дядя. Девочка пережила такой приступ ужаса, что потеряла сознание.

«Отец обожал ужастики, порно и любые фильмы с драками и насилием. Заставлял меня смотреть. Приходил в мою комнату, брал за шкирку и тащил в зал. Если я пыталась уйти или закрыть лицо руками, когда на экране кому-то отрезали голову, он орал: “Сидеть!”, “Смотреть!”. Он считал, что таким образом воспитывает во мне силу характера и бесстрашие».

А представляете, что испытывает ребенок, когда родитель угрожает убить его?

«Однажды я чавкала за столом (лет в семь-восемь), отец несколько раз цедил: “Не чавкай!”, но через секунду я забывалась и причмокивала. В какой-то момент папа, схватив меня за шиворот, потащил в ванную. Топить. Как он включил воду, заткнул пробку – не помню. Помню, что ванная набиралась быстро, я была в панике, лила слезы, чувствуя полное бессилие, понимая, что пропадаю…

Ванная наполнилась наполовину, я наблюдала за этим под выкрики отца, едва сдерживающего ярость. Тут подключилась мама, успокаивая папу. Скорее всего, он устал меня держать, а там и эмоции схлынули… Не помню, макнул он меня туда или нет. Но я ясно знала, что он очень хочет погрузить меня лицом в воду. Я плакала от ужаса. А потом мне приснился кошмар об этом, я маме рассказала, а она повела плечами и отмахнулась».

Распространенная пугалка – «исчезновение» родителей. Вот рассказ М. Томас, автора книги «Исповедь социопата. Жить, не глядя в глаза»^[19]:

«Когда мне было десять лет, а моему брату Джиму одиннадцать, родители отвезли нас в парк и отправились по каким-то делам. Поиграв час, мы пошли к машине и увидели, как папа открыл дверь маме, и она царственно уселась на место. Нам оставалось пройти еще метров сто, когда мы услышали, как заработал мотор, но мы не побежали, пока не увидели, как зажглись фонари заднего хода – это означало, что родители сейчас начнут выезжать из парка.

Не могу точно сказать, когда до меня дошло, что они нас бросили. Даже когда машина медленно поехала по узким дорожкам, а мы понеслись вслед, крича во все горло, я все же была уверена, что без нас не уедут.

Мы бежали за родительской машиной метров семьсот, но догнать ее не смогли. Скоро автомобиль скрылся из виду. Боги пали, и мы лишились их защиты. С бешено бьющимися сердцами, задыхаясь, мы остановились посреди дороги и начали обсуждать, почему родители нас бросили.

Может быть, они забыли, что приехали в парк вместе с нами, или, может, случилось нечто из ряда вон выходящее – кого-то избили или зарезали. Или родители сильно поссорились. Мы пытались найти разумное объяснение, придать какую-то предсказуемость нашему положению, но их действия так и остались для нас необъяснимыми. Мы, однако, чувствовали, что они не вернутся, – и они не вернулись.

(…) Я ни разу в жизни не упрекнула родителей, что они тогда бросили нас. Я до сих пор не знаю, почему они это сделали. Может быть, хотели немного отдохнуть от нас. Если они вообще об этом думали, то, как мне кажется, были уверены, что самое страшное, что может случиться, – то, что нам придется с трудом добраться до дома».

Что чувствовали автор и ее брат? Что чувствует ребенок, чья мама «в шутку» спряталась от него за угол дома? Он в ужасе. Он броше�

© Танк Таня, текст

© ООО «Издательство АСТ»

Я ищу не утешительных выводов, а правды. И во имя этой правды утверждаю, что из всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю детей.

Михаил Салтыков-Щедрин. Пошехонская старина

У всех давно ворота, сударь, заперты и собаки спущены. Вы думаете, они дело делают либо Богу молятся? Нет, сударь! И не от воров они запираются, а чтоб люди не видали, как они своих домашних едят поедом да семью тиранят. И что слез льется за этими запорами, невидимых и неслышимых!

Александр Островский. Гроза

Детство – это не рай, это драма. Если бы человек мог подсчитать все унижения, несправедливости и обиды, которые ему пришлось испытать за свою жизнь, оказалось бы, что львиная их доля приходится именно на «счастливое» детство. Без ясного, пережитого во всей полноте детства искaлеченa жизнь человекa.

Януш Корчак, педагог

Многие думают, что детство было самым лучшим и приятным временем их жизни. Но это не так. Это самые тяжелые годы, поскольку тогда человек находится под гнетом дисциплины и редко может иметь настоящего друга, а еще реже – свободу.

Иммануил Кант, философ

Он говорил мне: «Если б я стал президентом, мама бы сказала: “Маловато, Коля, вот если бы ты властелином мира стал…”». Этот парень в 27 лет выбросился из окна.

Из рассказа читательницы

Из всех вообще безнравственных отношений – отношение к детям как к рабам есть самое безнравственное.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель, философ

Главная опасность для неокрепшей детской психики – неокрепшая взрослая.

Из Сети

Я осуждаю всякое насилие при воспитании юной души. В суровости и принуждении есть нечто рабское, и я нахожу, что то, чего нельзя сделать с помощью разума, осмотрительности и уменья, никак нельзя добиться силой.

Мишель де Монтень, философ

Мать может дать жизнь и может забрать жизнь. Она та, кто порождает жизнь, и та, кто уничтожает; она может творить чудеса любви – и никто не может причинить больше боли, чем она.

Эрих Фромм, философ

Дети – это завтрашние судьи наши.

Максим Горький

Предисловие

Золотой запас счастья

…Как вы себе представляете плохих родителей? Кто они – наркоманы, алкоголики, уголовники? Что они делают – морят голодом, бьют, отправляют к бабушке лесом, где водятся волки, или в декабре гонят за подснежниками?

Вот уж не думала, что буду писать о плохих родителях. Эта сторона мира начала для меня открываться каких-то пять-шесть лет назад, когда читатели моей книги «Бойся, я с тобой» начали присылать истории о своем детстве.

Читая исповедь за исповедью, я все больше смотрела вокруг себя другими глазами. Я увидела, насколько распространено насилие над детьми и что оно – в той или иной мере – творится почти за каждой дверью. И что вопиющие случаи, о которых мы регулярно слышим в новостях, – лишь вершина айсберга. И что в моей детсадовской группе и классе далеко не один-два ребенка страдали от жестоких, равнодушных, безответственных родителей, как я считала раньше. Что скорее наоборот, единицы росли в относительно здоровых семьях!

Картина мира в очередной раз шокирующе расширилась. Я начала понимать, почему многие из нас несчастливы, нереализованны, нездоровы душевно и физически, живут и общаются с людьми, которые их не любят, используют, унижают.

Откуда низкая самооценка.

Откуда ощущение никчемности.

Откуда самоедство, зависть, разъедающая душу вина.

Откуда панический страх, «что скажет княгиня Марья Алексевна».

Откуда стыд «не соответствовать».

Откуда кризисы и жизненные тупики.

Откуда психосоматические болезни, депрессии, неврозы.

Откуда парализующий страх одиночества.

Откуда социальные проблемы.

Эти вершки – то есть очевидные признаки душевного неблагополучия – не выросли из ниоткуда. Нет, не «такими уж уродились». Эти вершки взошли из корешков, посеянных нашими родителями. И «безобидный» невротик, и убийца-психопат, от зверств которого мы содрогаемся, – плоды родительской нелюбви.

…После того как вышла моя книга «Бойся, я с тобой», вы стали часто задавать мне вопрос: откуда берутся деструктивные и тяжело травмированные люди? Как и все мы, они родом из детства. Поясню на примерах из литературы. Почитайте про бесконечную череду унижений и побоев, которым подвергся юный Хитклиф. Мысленно вдохните удушливую атмосферу дома Кабанихи и оцените результат такого «воспитания» – абсолютно безвольного Тихона. Вспомните подковерные игры в «Господах Головлевых».

Наверно, невозможно выйти в жизнь, не пережив в детстве и юности каких-то неприятных событий, но между разумным количеством стрессов, которые формируют устойчивую, конструктивную личность, и валом травмирующих воздействий, под которой погребается хрупкая душа ребенка, – пропасть. Словом, то, каким станет человек, во многом зависит от того, как к нему, маленькому и юному, относились родители или другие значимые взрослые.

«Объяснения почти всех расстройств личности[1] очень сходны: их суть в систематическом плохом отношении в период детства и отсутствии любви», – пишет американский психотерапевт Рональд Комер.

«В глубине души взрослых, которые пережили в детстве абьюз, даже если впоследствии эти люди добились успехов в жизни, продолжает жить испуганный и бессильный ребенок», – утверждает Сьюзен Форвард, американский психотерапевт, автор книги «Токсичные родители»[2].

Вот почему слова Салтыкова-Щедрина, вынесенные в эпиграф, я считаю нисколько не преувеличенными. Да, так и есть: дети – самые бесправные, зависимые и беззащитные существа. Родительская нелюбовь и злоба отравила детство многих из нас и продолжает отравлять наши жизни и теперь. Да, терапия творит чудеса, но пока что наука не придумала, как отмотать время к точке поломки, провести в ней ремонтные работы, «перепрошить» личность и дать человеку возможность прожить украденные годы заново.

При этом детям запрещено показывать, что они страдают! От них ждут сверкающих счастьем глаз, бесконечной благодарности за детские годы чудесные и любви к родителям. Но и выросшим детям приходится столкнуться с большим сопротивлением общества, если они пытаются подвергнуть сомнению родительскую любовь, решаются рассказать о пережитом плохом обращении и признать своих родителей плохими, нелюбящими, деструктивными, токсичными, эмоционально незрелыми, абьюзивными[3]. Едва мы начинаем мыслить самостоятельно, делать первые болезненные открытия, как нам говорят:

«Детство – лучшая пора жизни».

«Лучше нет дружка, чем родная матушка».

«Какими бы ни были родители – это святое».

«Родители все это делали для твоего же блага, чтобы человеком вырос».

«Родители любили, только не показывали этого».

«Ты никому по-настоящему не нужен, только родителям. Они всегда поймут, помогут и утешат».

«Мы перед родителями в вечном долгу».

Предельно откровенно размышляет об этом Салтыков-Щедрин в автобиографичной «Пошехонской старине»:

«Если дать веру общепризнанному мнению, то нет возраста более счастливого, нежели детский. Детство беспечно и не смущается мыслью о будущем. Ежели у него есть горе, то это горе детское; слезы – тоже детские; тревоги – мимолетные. Посмотрите, как дети беззаботно и весело резвятся, всецело погруженные в свои насущные радости. Жизнь их течет, свободная и спокойная, в одних и тех же рамках, сегодня как вчера, но самое однообразие этих рамок не утомляет, потому что содержанием для них служит непрерывное душевное ликование. Все действия детей свидетельствуют о невозмутимом душевном равновесии, благодаря которому они мгновенно забывают о чуть заметных горестях, встречающихся на их пути.

Так гласит общепризнанное мнение. Так долгое время думал и я, забывая о своем личном прошлом. Беспечно резвиться, пребывать в неведении зла, ничего не провидеть даже в собственном будущем, всем существом отдаваться наслаждению насущной минутой – разве возможно представить себе более завидный удел? Но чем больше я углублялся в детский вопрос, чем чаще припоминалось мне мое личное прошлое и прошлое моей семьи, тем больше раскрывалась передо мною фальшь моих воззрений.

Я знаю, что в глазах многих выводы, полученные мною из наблюдений над детьми, покажутся жестокими. На это я отвечаю, что ищу не утешительных выводов, а правды. И, во имя этой правды, иду даже далее и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю детей.

Дети ничего не знают о качествах экспериментов, которые над ними совершаются. Они не выработали ничего своего, что могло бы дать отпор попыткам извратить их природу».

Армия, охраняющая священную корову «детства золотого», бьется за нерушимость этого мифа. Бьется бессознательно, потому что кто в армии? Те же самые «униженные и оскорбленные» – выросшие дети нелюбящих родителей, которые сейчас унижают уже своих детей, а те передадут эстафету насилия дальше…

Многие выросшие дети буквально давятся обидой, но такой… бессознательной, что ли. Сдерживают глухо рокочущую злость, ища и находя причины плохого отношения родителей, доказывая себе и другим, что это плохое на самом деле было хорошим – и уж в любом случае «заслуженным». Ведь признаться себе, что тебя не любили родные мать и отец, – это страшно, стыдно. Отказаться от этой иллюзии – потерять точку опоры… зыбкой и неверной опоры, но другой-то нет.

А чтобы поделиться с другими, что к тебе плохо относились мама с папой, – об этом и речи не идет. Никто же не поймет! Укоризненно покачают головой, напустятся с нотацией, вздохнут о черной неблагодарности выросших детей, ткнут носом в недостатки – «а что ты сделал, чтобы тебя не били?»

А ведь такую тяжелую работу, как пересмотр отношений с родителями, человек начинает вовсе не из стремления «все обгадить» или «переложить на маму и папу ответственность за свои неудачи»! Вот что пишет моя читательница:

«С чего все началось у меня? Появилось ощущение, что жизнь не клеится, нет счастья, не понимаю, куда двигаться дальше. Конечно, я решила: причина в том, что я какая-то не такая. Мне это с детства было вдолблено. Надо себя переделать, и будет мне счастье.

Я стала искать, что именно во мне не так и как это исправить. Психологи, тренинги, книги. И во время этого поиска то тут, то там всплывала тема «все проблемы из детства». Так очень постепенно представление «родители все для меня делали» трансформировалось сначала в «вот тут они были не правы, но это для моего блага», потом в «они поступали плохо, но не ведали, что творили», а дальше шаг за шагом я пришла к пониманию их деструктивности и ее последствий для меня».

И это осознание – не прихоть любителя порефлексировать, а непременное условие для того, чтобы распрямиться в полный рост, вернуть себе себя, прожить радостную и созидательную жизнь! Человек идет к этому осознанию, со скрежетом и болью преодолевая не только сопротивление общества, но и свое собственное. Не очень-то легко отказаться от самоуспокоительных иллюзий и с широко открытыми глазами принять факт, что твои родители не любили тебя и относились к тебе плохо… И тут со своими медвежьими услугами нам на помощь спешат психологические защиты:

– Рационализация. «Любили, но не показывали этого. Это только в «Санта-Барбаре» все постоянно про любовь друг к другу говорят», «Я был несносным ребенком, вот и доводил родителей до белого каления».

«Мы находим «веские причины» происходящего, пытаясь сделать его менее болезненным или менее неудобным. Вот типичные примеры рационализации:

– Если отец кричал на меня, то это потому, что мать постоянно ворчала и выводила его из себя.

– Мать пила, потому что чувствовала себя очень одиноко. Мне надо было проводить больше времени с ней.

– Отец бил меня, но не для того, чтобы причинить мне вред, а чтобы преподать урок.

– Мать не обращала на меня ни малейшего внимания, настолько она была несчастна.

– Я не могу винить отца в том, что он злоупотреблял мной. Моя мать отказывала ему в сексе, а вы же понимаете, мужчинам это необходимо.

Все эти рационализации производятся нами, чтобы сделать неприемлемое приемлемым», – пишет Сьюзен Форвард.

Вот пример, как строится рационализация:

«Мама все детство била меня, унижала. Объятий и слов любви не было. Но в младенчестве она любила меня, я уверена. Просто потом, видимо, разочаровалась.

Нам говорили, что бить детей – это не унижение, а мера воспитания. И я всегда оправдывала поступки мамы. Вот честно, вообще никогда не обижалась и воспринимала как должное.

А в общем, она отличная мама. Думаю, что абсолютно каждый, кто с ней знаком, видит перед собой святого человека. Потому как она – воплощение человечности, доброты, отзывчивости… Причем это так и есть. Она всегда первая несется к соседям и знакомым с помощью. Очень милая, воспитанная, наивная. Тонкая душа. И если я скажу кому-либо из общих знакомых, что у нас недопонимание, – я получу шквал неодобрения и осуждения».

«Била, унижала» и «тонкая душа» – как так? Поясняет психолог Наталья Рачковская:

«Рационализация всегда строится на логических ошибках, и только увидев их, можно увидеть в истинном свете и всю картину. В данном примере женщина делает вывод, что ее мать – отличная на основании ее поведения с другими людьми. Но «мама» и «соседка» – это разные социальные роли, можно быть хорошей соседкой, но плохой мамой, как и наоборот. Если вы понимаете, что тоже попали в такую ловушку, выбраться из нее помогут вопросы: «Почему я считаю, что она была хорошей мамой? Что именно хорошего она делала как мама? А что плохого? А хорошие мамы поступают вот так (плохо)? Проявляла ли она по отношению ко мне человечность, доброту, отзывчивость? Как именно?»

– Забвение (отрицание). От многих слышала, что они отрывочно помнят события аж до 10–14 лет, а некоторые – вообще ничего! Оказывается, «забывая» плохое[4], мы отрицаем то, что не осознали[5]. Меж тем большинство взрослых, выходцев из токсичных семей, «не помнят» лишь в качестве самозащиты, но могут вспомнить и нередко вспоминают…

– Идеализация. Практикующие психологи подметили: тот, у кого нормальные отношения с родителями, как-то спокойно, негромко любит и уважает их. Когда же у человека «идеальная мама» и «лучший в мире папка», когда восхищение чрезмерно – это для специалистов сигнал, что все не так радужно, как пытается показать пациент и как нередко он сам себе это представляет.

– Перенос. «Все вокруг плохие, только мама хорошая», – часто думают дети таких родителей и всю накопленную злость и обиды, в которых не могут признаться даже сами себе, вымещают на тех, кто подвернется под руку: собственных детях, друзьях, подчиненных.

– Регрессия. Если мы недополучили любви и заботы от наших родителей, мы можем пытаться дополучить их от другого человека. Кто не встречал женщин, которые ищут «папочку» – мужчину намного старше, с которым они хотят быть «малышкой» и ощущать себя «за каменной стеной»?

– Компенсация. Это психологическая защита людей-«достигаторов». Они пытаются восполнить недостаток родительской любви и признания, добиваясь любви и признания всего мира. Причем представление о любви всего мира может быть ну очень специфическим – например, как у Гитлера.

…Признать себя пострадавшим от родительской нелюбви и насилия – шаг, требующий большого мужества. По пути к этому осознанию – а оно нередко идет годами! – приходится «распаковать» подавленную злость, научиться жить сначала с ней, а потом с ощущением опустошенности, безнадеги, необратимой поломки. Это временный этап, но чтобы его пережить и выйти к свету, нужны немалые силы.

Словом, цена прозрения высока, но, видимо, это тот случай, когда она оправдана. Ведь варианта лишь два. Или пройти этой тяжелой дорогой перемен и начать улучшать свою жизнь. Или по-прежнему прятаться в защитной идеализации, отрицании, рационализации – правда, ценой своей жизни…

Наблюдаю, как некоторым очень не по душе, что о родительской нелюбви и насилии наконец заговорили. «Объективная картина, возможно, не всегда такая, как рисуют авторы историй, обвиняющих родителей», – пишет комментатор моего блога. Другие надменно цедят: «Сколько можно припоминать матери, что не купила прокладки?»

Но ведь если у человека не «болит», когда у него все хорошо или хотя бы нормально во взрослой жизни, ему и в голову не придет жаловаться, обвинять, писать исповеди и зависать в тематических блогах. Нет в этом ничего интересного и приятного.

«Нельзя возлагать вину исключительно на родителей, есть и другие лица в семье – бабушки, тетушки», – пишет комментатор.

Как же хочется переложить все на бабушек и тетушек, а еще лучше – доказать, что этот Дэмьен с числом 666 на лбу народился в чудесной семье из ниоткуда! Но ведь не зря значимыми людьми для ребенка считаются родители или «лица, их заменяющие». И условные бабушка или тетушка, если они их не заменяли, при всем желании не могут «перебить» основного родительского посыла.

«Не всегда нарциссы вырастают от травм и недолюбленности. Очень часто – от излишней любви», – пытается защитить токсичных родителей другой комментатор.

Нет, никогда от любви не вырастет ничего плохого. От суррогатов любви, от «впопуцелования» – да, и в своем месте я расскажу, как это происходит.

«Никакие родители не идеальны, – пишет комментатор моего блога. – Их любовь не гарантия счастья, хотя молодые психологи с апломбом заявляют, что достаточно любить ребенка и во всем поддерживать – и все будет хорошо. Это не так.

И объективности нет, если слушать только одну сторону. Вот героиня истории обвиняет родителей в издевательствах, физическом насилии и сексуальных домогательствах. А сама в 29 лет живет и толстеет за счет родителей и бабушки, которая, может, как раз все и испортила, а не родители. Родителям, которые любили и заботились, читать такое тяжело. В конце жизни многие окажутся на их месте, ибо идеальности нет ни у кого».

Далее женщина приводит мнение психолога Сергея Степанова:

«Полагаю, что в действительности, за исключением вопиющих клинических случаев, ситуация не столь драматична. Любые родители (включая и признанных теоретиков воспитания) не безупречны и уязвимы для претензий. Однако чаще всего претензии такого рода – лишь способ перекладывания ответственности за свою личностную несостоятельность и незадавшуюся жизнь».

А вот на мой взгляд, следствие неотделимо от причины! Ну не с чего ребенку, к которому относились с вниманием, вырасти «личностно несостоятельным» с «незадавшейся жизнью»!

Да никто и не требует от родителей безупречности-идеальности! Но между небезупречностью и абьюзом, преступлением против личности лежит пропасть и «полагать, что ситуация не столь драматична» – наверно, не видеть очевидного. Или не хотеть видеть?

С какой целью некоторые психологи пытаются убедить нас в том, что мы преувеличиваем и клевещем на наших вполне нормальных родителей? А может, они… убеждают в этом самих себя? Сами живут в отрицании, рационализации – а может, и в страхе того, что выросшие дети вскоре и им зададут неудобные вопросы? Не исключено, что уже и задали…

Другая тема, которую продавливают некоторые психологи: неважно, каким было твое детство, ты давно взрослый, так что хватит винить родителей, встань и иди. Совет звучит столь же цинично, как слова Иудушки Головлева умирающему брату: «А ты возьми да и прибодрись! Встань да и побеги! Труском-труском!» Далеко ли убежишь на психологических обрубках ног? Ведь детство – это и есть наши психологические ноги или, точнее, корни.

Возможно ли «расчленить» свою личность, волевым усилием отбросив и обнулив основополагающий психологический опыт детства?

Возможно ли убедить себя в том, что ноги – крепки и сильны, когда ты на них еле держишься?

Да, все это возможно, особенно если с детства сформировалась привычка городить психзащиты и хоронить эмоции глубоко внутри, как это обычно и бывает у детей плохих родителей. Но если эти эмоции не извлечь на свет божий, то такой самообман выйдет боком. Накроют и в итоге добьют проблемы с физическим и душевным здоровьем.

…Многие считают, что плохие родители – это люди с «низкой социальной ответственностью», пьющие, неработающие, у которых дети растут как трава. Однако деструктивное воспитание – это далеко не всегда заброшенность. Оглянитесь. Вокруг полно благополучных с виду семей, где детей не бьют и не держат впроголодь и тем не менее калечат их души, порой необратимо. Поэтому, когда я слышу «ребенка обожали, а он вырос моральным уродом», я предлагаю не путать любовь с «расшибанием в лепешку» и не считать благополучными «дрессированных», «идеальных» детей. Печально, что подобными ребятами восхищаются, этот стиль воспитания берут на заметку другие родители. А ведь…

«Цель родительского воспитания – обеспечить ребенку не успех и карьеру, а любовь, безопасность и надежность, создать ему неприкосновенный, золотой запас счастья, крепкий тыл», – пишет учитель и публицист Ирина Лукьянова.

И значение этого золотого запаса счастья нельзя переоценить. Известный литературовед Игорь Золотусский до семи лет рос в хорошей семье, но в 1937 году его отца и мать арестовали, а его самого поместили в детдом – по его словам, «лагерь без колючей проволоки», где «единственным методом воспитания было насилие». Впоследствии Золотусский говорил, что именно то, что его раннее детство прошло подле любящих родителей, позволило ему выжить и состояться.

«Наши родители сеют в нас ментальные и эмоциональные семена. В некоторых семьях это семена любви, уважения и независимости. Но во многих других семьях сеют зерна страха, задолженности и вины. Когда вы выросли, те невидимые семена проросли, и наверняка эти сорняки нанесли ущерб вашим отношениям, карьере или семье; несомненно, они подточили вашу уверенность в себе и самоуважение», – пишет Сьюзен Форвард.

Если у ребенка было хорошее детство, он на своем золотом запасе счастья выберется из большинства жизненных передряг. Но если тебя не любили, унижали, не замечали, ты вырастаешь кривым деревцем. И сколько надо сил и времени, чтобы как-то выровняться, сделать свою боль совместимой с жизнью… «а годы проходят – все лучшие годы»… В то время как выходец из нормальной семьи живет радостно и созидательно – ребенок токсичных родителей собирает себя по кусочкам, не вылезает из депрессии, становится пациентом специализированных учреждений, рабом зависимостей…

А у кого-то душа убита необратимо. Вот почему плохие родители – это не просто «неидеальные» родители, не купившие заколку или шлепнувшие сгоряча по попе. Это убийцы. Души, личности и, по сути, жизни ребенка.

…Я написала эту книгу не затем, чтобы назначить виновных в лице родителей. Смысл – в том, чтобы снять бремя вины с невиновных и помочь им запустить в себе «перезагрузку». Поэтому в первую очередь я адресую свой труд выросшим детям нелюбящих родителей, кого мучает неуверенность в себе, чувство вины, бессилие, страх перед жизнью и нередко отвращение к ней.

Но думаю, книгу стоит прочитать и тем, кто вырос в хорошей семье, не испытывает значительных личностных проблем, поэтому искренне не понимает: а с чего это некоторые так убиваются, копаются в прошлом и сливают на психологов огромные бюджеты? Откуда у симпатичной и талантливой женщины заниженная самооценка? С какой стати депрессия и почему ее нельзя вылечить, ведь есть же препараты?

Не буду скрывать: до недавних пор я сама этого не понимала и не особо углублялась в эту тему. Но наверно, когда узнаешь о том, что в жизни бывает не только так, как у тебя, и выходишь за грани своего мирка в мир, то этот опыт раскрывает новые грани твоей человечности. А она отнюдь не твой личный «аксессуар», а качество, накладывающее отпечаток на жизнь людей вокруг и косвенно – всего общества.

Эту книгу я рекомендую прочитать и родителям – состоявшимся и будущим, которые не хотят идти по стопам своих пап и мам, опасаются навредить детям.

Благодарю мою давнюю подругу и единомышленницу, психолога Наталью Рачковскую[6], которая нашла время вдумчиво прочитать черновик и подсказать мне много дельного.

И как всегда, я признательна моим читателям, которые открыли для меня тему родительского насилия и невольно вдохновили на четырехлетнюю работу над этой тяжелой, трудной книгой.

Вспомнить все, или Каким было ваше детство?

Мало кто связывал проблемы в своей жизни со своими родителями. Людям очень трудно признать, что их отношения с родителями имеют столь мощное влияние на их жизни.

Сьюзен Форвард

Не помните, какое у вас было детство? А что, если зайти с другой стороны – оценить, как вы живете сейчас, став взрослым? Попробуйте ответить на вопросы:

– У вас нестабильная или стабильно низкая самооценка?

– Ваше настроение меняется по несколько раз за день, без всяких объективных причин или по несущественным поводам?

– Вы часто взрываетесь раздражением, из-за чего вам потом бывает стыдно перед людьми, или, наоборот, подавляете гнев и обиду там, где стоило бы высказаться?

– Вы то и дело влипаете в неприятности, дня не живете без «приключений» или настолько боитесь «рисковать», что даже новый йогурт не купите без рекомендации?

– До сих пор не нашли дела по душе и даже не представляете, в каком направлении копать? Или нашли, но у вас не клеится, и все начинания словно заранее обречены на провал?

– Вы не понимаете, что чувствуете и чего хотите? А если и понимаете, то стесняетесь проявить свои желания?

– У вас масса интересных идей, но вы сами бьете себя по рукам? Или вы считаете, что менее одарены талантами, привлекательностью, удачливостью, чем другие?

– Добиваясь успеха, вы тревожитесь из-за того, что этот успех не «ваш», «просто повезло»? Или вы не замечаете своих достижений, потому что стремитесь к идеальности во всем?

– Ваша жизнь – череда несчастливых браков, романов, дружб, сотрудничеств? Или вы вообще не вступаете в отношения в уверенности, что вас нельзя полюбить?

– Вы идете на все, лишь бы удержать человека, даже если вам не нравится, как он к вам относится?

– Или в отношениях с людьми вы занимаете оборонительную позицию, заранее ждете подвоха, обмана, злоупотребления доверием?

– Страшитесь, что вас бросят? Или боитесь сближаться с людьми и, как Людмила Прокофьевна, «ликвидируете всех подруг» после предательства одной из них?

– Бросаетесь предлагать помощь, когда вас не просят? Или, напротив, считаете, что каждый сам за себя?

– Молчите, когда помощь нужна вам, ожидая, что люди сами догадаются? Или, наоборот, считаете, что вам все должны?

– Трепещете перед «давлением социума», стыдитесь жить «не по-людски», чувствуете себя неудачником на фоне достижений других? Или плевать хотели на мнение общества, но боитесь не оправдать ожиданий важных для вас людей?

– Вам страшно раскрыться, быть естественным и искренним? Или, раскрываясь, вы уверены, что хуже других?

– Во всем сравниваете себя с другими и часто не в свою пользу? Или чувствуете себя хорошо только на фоне чужих неудач?

– Снимаете стресс неумеренными дозами алкоголя и не только алкоголя? У вас сложные отношения с едой?

– Вы не умеете зарабатывать и обращаться с деньгами? Погрязли в долгах? Или деньги идут в руки, но утекают сквозь пальцы на чужие нужды и капризы?

– У вас много болезней, в том числе и «непонятных», с преодолением которых врачи не в силах вам помочь? Или вы вовсе не обращаете внимания на здоровье?

– Вам некомфортно, скучно наедине с собой и нужно общаться хоть с кем-то? Или вы закоренелый домосед, но в душе тоскуете от одиночества?

– Вы хотите быть добрым и любящим родителем, но с ужасом замечаете в своем поведении токсичные замашки?

– Считаете, что счастье надо выстрадать или же оно не для таких, как вы, да и радоваться не стоит, иначе не за горами слезы?

– Боитесь возраста, потери «кондиций», «невостребованности», одиночества? Или боитесь признать этот страх и считаете, что в свои сорок пять выглядите на тридцать?

– Задумываетесь о самоубийстве? Считаете, что смерть – лучшее решение всех жизненных проблем? Или медленно убиваете себя вредными привычками и рисковым поведением?

Как вы, наверно, догадываетесь, ноги у этих трудностей растут из детства. В США еще в 1990-е провели исследование, которое показало прямую связь неблагоприятного детского опыта (НДО) с нашими взрослыми проблемами. Вот тест для определения НДО.

Случалось ли, что в течение первых 18 лет вашей жизни родитель или любой взрослый человек:

– часто ругал, оскорблял или унижал вас?

– вел себя таким образом, что вы боялись физически пострадать?

– часто толкал, хватал, шлепал вас или бросал что-либо в вас?

– хоть один раз ударил вас так сильно, что у вас остались следы или травма?

– хоть один раз трогал или ласкал вас или просил потрогать его с сексуальным намеком?

– занимался или пытался заняться с вами любым видом секса?

Вы часто чувствовали, что:

– никто в вашей семье не любил или не ценил вас?

– члены вашей семьи не заботились друг о друге, не чувствовали себя близкими людьми или не поддерживали друг друга?

– о вас никто не заботился, и вам не хватало еды, вы вынуждены носить грязную одежду?

Ваши родители:

– находились под слишком сильным влиянием алкоголя или наркотиков, чтобы заботиться о вас или отвести вас к доктору, когда вам нужна была помощь?

– развелись или стали жить раздельно?

Кто-либо совершал следующие действия по отношению к вашей матери или мачехе:

– часто толкал, хватал, давал пощечину или бросал что-либо в нее?

– пинал, кусал, ударял кулаком или твердым предметом?

– хоть один раз бил в течение нескольких минут или угрожал ножом или огнестрельным оружием?

Вы жили с кем-либо, кто:

– был алкоголиком или употреблял наркотики?

– страдал депрессией или психическим расстройством?

– пытался покончить жизнь самоубийством?

– попал в тюрьму?

Чем больше раз вы ответили «да» на вопросы теста, тем выше ваш НДО, а значит, по мнению исследователей, выше риск проблем во взрослой жизни. В пять (!) раз повышается вероятность наркомании и алкоголизма, ожирения, диабета, рака, ишемической болезни сердца и хронической обструктивной болезни легких, психических расстройств, депрессии, промискуитета (количество партнеров больше пятидесяти), проституции. Причем вы можете искренне не понимать, почему в вашей жизни все идет наперекосяк…

Но ваш случай далеко не уникален! Исследование НДО показало, что 64 % представителей среднего и высшего среднего класса пережили подобное. Две трети опрошенных! Вот вам и «редкие вопиющие клинические случаи», о которых говорит психолог, упомянутый в предисловии…

А вот опросник от Сьюзен Форвард.

«Оцените, какими были ваши отношения с родителями (родителем), когда вы были ребенком.

– Они говорили вам, что вы плохой/никчемный? Обращались к вам в оскорбительной форме? Постоянно критиковали?

– Прибегали к физическим наказаниям во имя дисциплины? Били вас ремнем или другими предметами?

– Пили/ принимали наркотики? Вы чувствовали из-за этого растерянность, испуг, боль, стыд?

– Были ли они в тяжелой депрессии или эмоционально недоступными из-за своих собственных эмоциональных проблем, психического или физического заболевания?

– Вам приходилось заботиться в детстве о ваших родителях, поскольку у них было много проблем?

– Вам сделали что-то, что должно было храниться в тайне? Ваши родители злоупотребили вами сексуально в какой-либо форме?

– Вы боялись родителей большую часть времени?

– Когда вы злились на родителей, вам было страшно, что они это заметят?

А теперь оцените свои отношения с родителями во взрослой жизни.

– Родители продолжают обращаться с вами как с ребенком?

– Вы принимаете важные решения, базируясь на возможном согласии/ несогласии родителей?

– Когда вы проводите или планируете провести время с родителями, возникают ли у вас эмоциональные и/или физические реакции?

– Вам страшно поссориться с родителями?

– Родители манипулируют вами с помощью угроз, обвинений или денег?

– Вы считаете, что несете ответственность за то, как чувствуют себя ваши родители? Если они несчастны, чувствуете ли вы, что это ваша вина? Считаете ли вы, что должны сделать так, чтобы они почувствовали себя лучше?

– Кажется ли вам, что как бы вы ни старались, того, что вы делаете ради родителей, всегда недостаточно?

– Думаете ли вы, что когда-нибудь, неизвестно как, но ваши родители станут лучше?

Если вы ответили утвердительно на треть этих вопросов, то ваши родители были токсичными и это наложило отпечаток на вашу личность и нынешнюю жизнь.

Возможно, вы затруднитесь с ответом на некоторые вопросы. Например, задумаетесь, считать ли чувством вины какие-то свои реакции на поведение родителей и точно ли их действия можно назвать манипуляцией. Возможно, вы бессознательно будете «выгораживать» родителей, приуменьшая тяжесть их насилия и его влияния на вашу жизнь», – пишет Форвард.

Действительно, трудно вот так сразу во всем разобраться, отследить все причинно-следственные связи. И особенно это тяжело для тех, кто плохо понимает себя и свои чувства, несвободен в мышлении, а это у детей токсичных родителей бывает сплошь и рядом. Чтобы облегчить вам эту работу, в следующей главе я рассмотрю виды родительского насилия и проиллюстрирую их фрагментами из историй читателей, биографий известных людей и литературных произведений.

ГЛАВА 1

Тысяча и одно лицо родительского насилия

Есть десятки, а может, и сотни способов, как могут достать детей плохие родители, но, наверно, вот три кита, на которых базируется любой абьюз.

Во-первых, отрицание ребенка как человека – а это значит, отрицание его индивидуальности, уникальности… да по большому счету права быть.

Во-вторых, запрет на эмоции и самостоятельное мышление.

В-третьих, обесценивание в самом широком смысле. Обесценивать можно критикой. Но обесценивать можно бойкотом, плохой одеждой или подзатыльниками.

Вот почему поведение разных родителей может выглядеть настолько по-разному, что даже в голову не придет, что они делают примерно одно и то же. Например, ребенка могут «не видеть» и вообще не интересоваться им – и это будет то же самое отрицание индивидуальности и обесценивание. А могут носиться с ним как курица с яйцом, настраивая на успешный успех или подавая пирожные в постель, – и это тоже будет отрицание индивидуальности и обесценивание.

В результате это приведет примерно к одному и тому же: личность маленького человека будет поломана или серьезно травмирована. Сьюзен Форвард пишет: «Токсичные родители, независимо от типа абьюза, оставляют идентичные шрамы».

В этой главе мы поговорим о том, в каком поведении находит выражение родительская нелюбовь, а для начала рассмотрим основные стили токсичного воспитания.

Потворствующая гиперопека

Детство не должно быть постоянным праздником – если нет посильного трудового напряжения, для ребенка останется недоступным и счастье труда.

Василий Сухомлинский, педагог

Детей надо баловать – тогда из них вырастают настоящие разбойники.

Евгений Шварц, драматург

Знаете ли, какой самый верный способ сделать вашего ребенка несчастным? Приучить его не встречать ни в чем отказа.

Жан-Жак Руссо, философ

Для таких родителей ребенок – кумир. Ему могут твердить, что он великолепен, талантлив, умен и вообще лучше всех! Стоит ему побывать на уроке английского – восхищенные мама и папа всем рассказывают, что у чада обнаружился редкий лингвистический дар. Невпопад побрякал на пианино – будущий Ван Клиберн, не иначе. Принес пятерку – «маленький Ленин» (случай из жизни!). Или над девочкой ахают, как над какой-нибудь невероятной красавицей.

Маленького идола не «напрягают» никакими обязанностями, ничем не «утруждают» под лозунгом: «Не воруйте у ребенка детство». Его прихоти немедленно выполняются. Точнее, он даже не успевает толком что-либо захотеть и пережить необходимую толику неудовлетворенности на пути к «сбыче мечт», приложить для этого какие-то усилия.

Так и растет маленький человек, не зная радости посильного труда, удовлетворения от преодолений, привыкнув к тому, что за него все решат мама с папой. Что же удивительного в том, что психологически он не взрослеет? Зачем? Ведь и так не дует.

В коллектив такой ребенок приходит с настроем «а ну скорей любите нас, вам крупно повезло», логично рассчитывая на то же обхождение, что и в семье. Но его таланты, многократно преувеличенные домашними, восторгов ни у кого не вызывают, и «маленький Ленин» ощущает чувствительный щелчок по самолюбию. Он недоумевает, начинает стыдиться себя, замыкается или, наоборот, стремится привлечь к себе внимание любыми – в том числе и скандальными – способами. В нем нарастают гнев и зависть к окружающим. Пытаясь получить то, что ему якобы причитается – обожание, он часто становится объектом манипуляций («ему немного подпоешь – и делай с ним, что хошь») и/или изгоем.

Семейный божок растет совершенно инфантильным, так и не обретая самостоятельности ни в мыслях, ни в поступках. Повзрослев, он и не думает слезать с шеи родителей и может всю жизнь существовать за их счет. Выросшие «идолы» куролесят, влипают в истории, предоставляя родителям платить по их счетам. Пятеро детей от трех браков? Пусть содержат мама с папой! Нависла угроза уголовного преследования за очередную выходку? «Делов-то», пусть родители продадут гараж и «замажут рты» недовольным.

Обычно такое развращающее балование исходит от матерей, и нередко – от тех, кто воспитывает ребенка в одиночку. На невроз такой мамы накладывается не менее невротичная установка общества – «развелась и живет ради сына». «Вот это мать!» – восхищаются очевидцы. На самом деле она присваивает себе ребенка, сливается с ним, заполняет им свою душевную дыру. Существо, рожденное, чтобы стать самостоятельной личностью, становится придатком, игрушкой, «грелкой»…

«Когда Андрею было лет пять, их бросил отец. Мать делала для сына все, и невозможное тоже. Он с детства получал лучшее, даже если матери приходилось недоедать или работать на трех работах. И вот итог: сам себя обслуживать он не может. В комнате дикий бардак: остатки еды, грязная посуда, одежда комом. В туалете за собой не смывает».

В романе «Жизнь» Мопассана мы видим, как Жанна сдувает пылинки с сына Поля, на котором сфокусировала всю себя, настрадавшись от мужа-абьюзера и не имея своих занятий.

«Она всецело отдалась сыну. Он сделался кумиром, единственной мыслью троих людей, окружавших его; он царил, как деспот. (…) Всегда вместе с малюткой, то в детской, то в зале, то в саду, взрослые восторгались его болтовней, его смешными выражениями и жестами.

Ребенку исполнилось десять лет, то был сильный, шаловливый мальчик, смело лазивший по деревьям, но ничему как следует не учившийся. Уроки ему надоедали, и он старался поскорее прекратить их. И каждый раз, когда барон (отец Жанны и дед Поля. – Примеч. автора) дольше обыкновенного удерживал его за книгой, появлялась Жанна и говорила:

– Теперь пусти его поиграть. Не нужно утомлять его, он еще такой маленький.

Для нее он был по-прежнему шестимесячным или годовалым ребенком. Она с трудом отдавала себе отчет, что он уже ходит, бегает и разговаривает как подросток, и она жила в вечном страхе, как бы он не упал, как бы не простудился, как бы не вспотел, как бы не повредил желудок, поев слишком много, или не повредил росту, поев слишком мало»[7].

Меж тем мальчику исполнилось двенадцать…

«Барон взялся руководить занятиями Поля и засадил его за латынь. Мать просила только об одном: «Главное, не утомляй его!» – и беспокойно бродила вокруг классной комнаты, куда папочка запретил ей входить, потому что она постоянно прерывала занятия, спрашивая: «Пуле, не озябли ли у тебя ноги?» – или: «Не болит ли у тебя головка, Пуле?» – или же останавливала учителя: «Не заставляй его много говорить, ты утомишь ему горло».

Пуле уже минуло пятнадцать лет, но по умственному развитию он оставался невежественным и пустым ребенком. Однажды вечером барон завел речь о коллеже. Жанна тотчас же разрыдалась.

– На что ему знания? – говорила мать. – Мы сделаем из него сельского хозяина, дворянина-землевладельца. Он будет возделывать свои земли подобно многим другим дворянам. Он будет счастливо жить и стариться в этом доме, где мы жили до него и где мы умрем. Чего же больше желать?

Но барон качал головой:

– А что ответишь ты ему, когда он в 25 лет скажет тебе: «Я ничто, ничего не знаю – и все из-за тебя, из-за твоего материнского эгоизма. Я не способен работать, сделаться чем-либо, а между тем я не был создан для этой безвестной, жалкой и до смерти скучной жизни, на которую обрекла меня твоя безрассудная любовь»? (…) Жанна, ты не имеешь права распоряжаться этой жизнью. То, что ты делаешь с ним, низко и почти преступно: ты жертвуешь своим ребенком во имя личного счастья.

Закрыв лицо руками и неудержимо рыдая, она лепетала сквозь слезы:

– Я была так несчастна… так несчастна! Теперь же, когда я нашла успокоение вблизи сына, его у меня отнимают. Что будет со мною… совсем одинокой… теперь?»

(Вот здесь Жанна «проговаривается», сообщая нам истинные мотивы своего гиперопекающего поведения – хотя навряд ли осознает их сама. Сын для нее – «грелка», призванная спасти ее от одиночества и вознаградить за пережитые несчастья. Но ведь Жанна – взрослая женщина, и обустройство своей жизни, в том числе и эмоциональной, – именно ее зона ответственности.)

Далее Жанна чуть ли не каждый день ездит к сыну в колледж, просиживает там часами. Поль же предсказуемо балбесничает, регулярно остается на второй год.

«Ему уже исполнилось двадцать лет. Хотя Поль был на целую голову выше матери, она продолжала обращаться с ним как с ребенком, допрашивая его: «Пуле, не озябли ли у тебя ноги?» А когда он после завтрака прогуливался у подъезда с папироской в зубах, она открывала окно, чтобы крикнуть ему:

– Умоляю тебя, не ходи с непокрытой головой, ты схватишь насморк».

А вот как Викентий Вересаев в рассказе «Миллионерша и дочь» описывает воспитание в том же духе девочки:

«Валиной дочке Кире было пять лет. Все ее прихоти мать исполняла беспрекословно, строго следила, чтобы девочка не получала темных впечатлений. Раз Кира, объевшись шоколадом до отвала, бросила большую плитку в ночной горшок (няню, однако, не угостила). Потом для забавы начала спускать в щель пола серебряные рубли. Няня стала ей говорить о бедных детях, которым было бы можно отдать шоколад и помочь рублями. Услышала это, Валя и пришла в бешенство. Распушила няню и предупредила, что рассчитает ее, если еще раз услышит, что она рассказывает Кирочке о бедных, о несчастьях, о болезнях.

(…)

Другой раз Валя зашла к Юлии Сергеевне и, заливаясь смехом, рассказала:

– Представьте себе, стирала у нас вчера Настасья. С нею была ее девчонка Аксютка. Кирочка вцепилась ей в волосы и стала таскать. Мы так смеялись!

Юлия Сергеевна изумленно глядела.

– Чему же вы смеялись?

– Аксютка старше и много сильнее Кирочки, но я была тут, и она не смела защищаться. Только морщилась и пищала. Ужасно была смешная.

(…)

В комнату вбежала Кира – худощаво-угловатый подросток лет четырнадцати. Глаза блестели, она была в упоении. Не обращая на меня внимания, она стала рассказывать матери:

– Мама, мама, что сейчас было!.. Ехала я на трамвае. И вдруг встречный трамвай переехал на остановке собачонку. Отрезал ей задние ноги. Кровь фонтаном, собачонка крутится, визжит, все кругом ахают!.. Только я одна весело смеялась! Наверно, Кетон сказал бы, что у меня стальное сердце!»

И закономерный финал: грянула революция, денег у Вали не стало, а 20-летняя «принцесса» требовала повышенного сервиса.

«Валя отодвинула рукомойник в угол и стала подтирать тряпкою пол. Кира сидела неподвижною статуей и молчала. Потом пренебрежительно взглянула на меня и заговорила:

– Вас, может быть, удивляет, что мама вытирает за мною пол, а я сижу и ничего не делаю? Всю жизнь, когда я что-нибудь хотела сделать для себя, мама меня останавливала и говорила: «Для этого есть горничная». Ну а теперь у меня горничной нет, пусть же сама делает то, что должна бы делать горничная.

В голосе Киры звучала ненависть и непрощающая обида».

…Может, о таком родительском «обожании» мне и пишут порой те, кому довелось наблюдать «неудачных» детей «любящих» родителей? А ведь обожание вкупе с попустительством и родительская любовь – диаметрально противоположные вещи!

«Впопуцелованием», а не любовью было и отношение Елизаветы Арсеньевой к внуку Михаилу Лермонтову. Его друг Святослав Раевский рассказывал, что «жизнь в Тарханах была организована просто – все ходило кругом да около Миши».

С подачи бабушки прислуга пела мальчику дифирамбы: «сладенький, миленький, ни у кого такого умненького барчоночка нет, только у нас!» При этом мальчик мог замахнуться на горничную, дразнил ключницу, дергал девок за ленты.

«Миша кричит ключнице вслед:

– Дашка – букашка!

И показывает ей язык. А она, подхватывая Елизавету Алексеевну под руку, продолжает его нахваливать:

– Внучок-то у вас какой смышлененький! Не чета другим детям!

– Весь в деда своего Михайлу Васильича! – соглашается довольная бабушка»[8].

Атмосфера вседозволенности развращала Мишеньку не по дням, а по часам. О своей рано проявившейся страсти к разрушению Лермонтов пишет в автобиографическом (а у него все автобиографическое, поскольку он всегда был сфокусирован исключительно на себе) наброске «Я хочу рассказать вам…»:

«Саша был преизбалованный, пресвоевольный ребенок. Природная всем склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный им камень сбивал с ног бедную курицу».

В атмосфере попустительства вырос и известный французский поэт Поль Верлен. Об его отношениях с не менее известным поэтом Артюром Рембо литературовед Елена Мурашкинцева написала отличную книгу «Верлен. Рембо». Но с представлениями автора о родительской любви не соглашусь. Так, Мурашкинцева пишет:

«У Верлена было счастливое детство: он был единственным и долгожданным ребенком – никогда не доводилось ему испытывать такие страдания, какие выпали в детстве на долю Бодлера и Рембо. Сверх того, родители имели возможность баловать желанного сына.

Ни семейная среда, ни полученное образование не предвещали той безмерной распущенности, которая проявится у Верлена в юности и зрелости – недаром его называли ангелом и зверем в одном лице.

Каким же образом унаследовал он подобные склонности от столь респектабельных и добродетельных родителей? Многие биографы пытались найти объяснение в том, что Поля в детстве слишком баловали: отец проявлял непростительную слабость, а мать – преступную снисходительность. Ребенку давали слишком много сладостей и почти никогда не журили – очевидно, это и привело к алкоголизму, а также неразборчивым половым связям. Объяснение, прямо скажем, не вполне убедительное».

Еще бы! Разве ж в сладостях дело? Вернее, сладости – это лишь один из фактов безграничного потакания ребенку. Что касается «респектабельных и добродетельных» родителей, то дальнейшее поведение мадам Верлен характеризует ее «добродетель» в лучшем виде. Так, она покровительствовала роману женатого сына с Рембо, благодушно отнеслась к побегу «малыша» и «зайчика» (так его называли в семье) от больной жены с грудным ребенком, а затем навсегда порвала с невесткой и отказалась от внука, поскольку ей показались слишком большими запрошенные алименты.

Далее Елена Мурашкинцева пишет: «Поль любил обоих родителей и сохранил это чувство до конца жизни». Из чего сделан вывод о любви? Может, из импульсивных пьяных излияний Верлена? Или, может, из того, что он всю жизнь не отлипал от матери, паразитируя на ней? Так наоборот, это говорит не о любви, а о глубокой созависимости матери и сына.

О том, как он «любил» родителей, можно судить хотя бы по тому, что как-то он чуть не убил мать, требуя денег, а впоследствии разорил ее.

…Поль Верлен, как и мопассановский Поль-Пуле, рано пошел по кривой дорожке. Уже в 18 лет он неумеренно пил и не вылезал из борделей:

«Ему достаточно было ступить за порог, чтобы ощутить острую потребность «нализаться» – так он именовал со смехом свое осознанное стремление к свободе во хмелю».

Задумаемся. Юный Поль ищет какой-то «свободы». От чего же? Разве его держат в ежовых рукавицах? В чем-то ущемляют? Ругают за пьянство? Нет. Но, вполне вероятно, удушающая атмосфера гиперопеки – и есть та несвобода, которая на него постоянно давит, подталкивая к «актам протеста» в виде загулов и бесшабашного поведения.

…Иногда гиперопекающими родителями становятся люди, травмированные своими матерью и отцом – но иным обращением. Например, они росли в атмосфере холода и невнимания, «как трава». И вот, родив своих детей, они стремятся окружить их любовью и «дать самое лучшее». Однако у них искаженное представление о любви – как о заласкивании, сдувании пылинок, служении, растворении…

И конечно, в корне такого отношения к детям лежит родительский эгоцентризм, на что старый барон – дед Поля – справедливо указывает дочери Жанне. Родитель словно стремится, чтобы ребенок всегда оставался маленьким, беспомощным, то есть испытывал в нем нужду и гарантированно оставался в его распоряжении. Этот тип родителей похож на детей, которые так обожают своего кота, что не оставляют его в покое ни на минуту. А Ваське нужен глоток свободы, он хочет и в коробке полежать, и за солнечным зайчиком попрыгать. Поэтому иной раз он царапнет, очерчивая границы, а порой сбежит и вернется через неделю грязный и в репьях. Чем не Верлен с его потребностью «нализаться», выскочив из угара родительской гиперопеки?

Примечательно, что в результате такого воспитания вырастает человек с существенно сниженной эмпатией, если не сказать – бессердечный. Привыкший быть центром вселенной, по умолчанию получать повышенный сервис. Иное отношение к себе он воспринимает как угрозу, «неповиновение». При этом он считает, что ему можно абсолютно все, ведь он в принципе не знает о существовании слова «нет»… Вот и представьте, насколько опасным может быть такой человек. Знаю убийцу, вышедшего из подобной семьи. Там было кофе в постель, безотказность в деньгах, задаривание и подтирание попы ваточкой, смоченной в теплой воде, – на секундочку, уже первокласснику.

Такой человек вырастает беспомощным, неприспособленным к жизни, поэтому, если и вырывается из-под родительского крылышка, то быстро возвращается. А кушать, а обслуга? Так, а что же со своей жизнью? «Как мама решит», – передала мне читательница слова 32-летней сестры, которую мать заточила наедине с собой, оградила от учебы, контактов, «не отпустила» работать…

Можно предположить, что такой «обожающий» родитель бессознательно, очень потаенно ненавидит ребенка. Ведь он… отнимает у него жизнь! И даже хуже – он отрывает у него крылышки, как у мухи, и наблюдает за беспомощной возней насекомого. Впрочем, сам гиперопекающий родитель навряд ли осознает подоплеку своего поведения, рационализируя его как нежнейшую, пылкую, «святую» любовь, собирая при этом массу восторгов в свой адрес, что подпитывает его чувство значительности, родительской состоятельности.

Справедливости ради скажу, что отцов, развращающих чадо вседозволенностью, VIP-сервисом и неумеренным восхищением, тоже предостаточно.

Доминирующая гиперопека

– Мам, можно я пойду погуляю во дворе с ребятами?

– А ты уже почистил картошку, убрался во всех комнатах, сделал уроки, прочел «Войну и мир», сходил за продуктами, вынес мусор, постирал свои вещи, поиграл с младшей сестрой, написал дедушке письмо, помыл окна и вытер пыль, закатал банки с компотом, починил кран в ванной и сшил костюм зайчика братику на Новый год? Нет?! А еще говоришь, что я придираюсь!

Невеселый анекдот

Такие родители тоже душат ребенка контролем, но в отличие от «попустителей» предъявляют завышенные и даже непомерные требования. Деятельность – только та, которую они считают нужным. Шаг вправо-шаг влево карается психологическим «расстрелом».

– После школы бегом домой! (Мыть полы! Играть на скрипке!)

– Выверни карманы! (А ну дыхни!)

– Изостудия? Размечталась! Пойдешь на художественную гимнастику – и точка!

Ребенка могут растить как «дитя индиго», «второго Моцарта», так и просто как «вещь, полезную в хозяйстве», «добытчика» – а часто одно не противоречит другому, ведь «Моцарта» не из любви к искусству воспитывают! Таким детям дается (а скорее насильно втюхивается) «самое лучшее» – с тем, чтобы в дальнейшем они стали источниками благ для родителей, а порой и других членов семьи.

«Иногда я давала три-четыре концерта в день, переезжая из одной школы в другую. Настоящий чес! Итого набегало в иной день от пятисот до двух тысяч рублей, что в середине восьмидесятых были огромные деньги (средняя месячная зарплата составляла 150 рублей). Естественно, я этих денег не видела», – пишет в книге «Прощай, грусть!» пианистка Полина Осетинская, пострадавшая от чрезмерно амбициозного отца.

К сожалению, многие считают такое воспитание правильным. Разве не должен ребенок «вернуть долг» и «прославить фамилию»? Разве не обязан «помогать» родителям и посвящать им жизнь, если они потребуют?

И вот «звездных мальчиков» с пеленок таскают по репетиторам и курсам раннего развития, растя «успешных человеков». Малыш не просто ничего не решает, но не смеет даже пикнуть. Его мнение и желания родителям неинтересны, они лучше всех знают, что и как ему делать, каким ему быть, что чувствовать и как себя выражать. Поэтому сейчас он должен ходить на каратэ, а не в лыжную секцию. И учиться не в гуманитарной гимназии, а в колледже, чтобы потом стать юристом, а не филологом.

«На детской площадке я познакомилась с Альбиной, которая одна воспитывает пятилетнего Арсения. С ранних лет к этому несчастному ребенку ходят толпы репетиторов, его возят в пять секций и десять кружков. Ребенок очень нервный, заносчивый, к другим детям недоброжелателен. Альбина со смехом рассказывала, как он с кулаками нападает на репетиторов, выгоняя их из квартиры. А недавно Сеня истерил и визжал: «Мама, я тебя ненавижу».

Одно время Альбина пыталась задавать тон среди мамочек. Она твердила нам, что мы безответственные клуши, и раз наши дети в два года не умеют читать и играть на скрипке, то мы их упустили, и они вырастут быдлом и нищебродами, а вот ее Сеня поступит в Сорбонну и вознесется к вершинам жизни. Желаниями и личностью Сени, понятно, никто не интересуется. Альбина видит его таким – и точка».

Так с детства забивается собственный голос ребенка – еще только зарождающийся. А если он смеет заикаться о своих желаниях, его или едко высмеивают («Где ты видела балерин с такими ляжками?»), или «по-доброму» внушают, что к выбранному делу у него мало способностей. Спросите таких родителей, зачем они это делают? И они вам ответят, что исключительно ради блага ребенка: чтобы не «зазнался», не «разболтался», не стал наркоманом, вырос успешным. Но это рационализация. На самом деле родители хотят, чтобы ребенок был полностью управляемым – и сейчас, и впоследствии. В виде ли «успешного человека», покупающего родителям «майбахи» и обслуживающего все их потребности, в виде ли персонального джинна, всегда готового к услугам.

«То, что делает таким вредоносным контролирующего родителя, – это переодевание доминирования в заботу. Такие фразы, как «я говорю это для твоей же пользы», «это я делаю исключительно ради тебя», означают только одно: «Я делаю это, потому что страх потерять тебя настолько велик, что я готов/а сделать тебя несчастным», – пишет Сьюзен Форвард.

В итоге ребенок растет, боясь сделать не то и не так, как ожидают родители, и «схлопотать» за это, быть застыженным ими. Он быстро перестает проявлять инициативу – все равно ее пресекут. Ведь он еще «сопля зеленая», «слишком мелко плавает», «матери с отцом виднее, они жизнь прожили», «вот когда будешь сам себя содержать, тогда и делай что хочешь». В такой атмосфере ребенок вырабатывает логичную стратегию выживания: молчать и выполнять чужую волю, скрывать свои желания, а лучше вообще не распалять себя мечтами о несбыточном. И все настолько «отлично» удается, что скоро не остается и тени себя самого!

Вот, скажем, Урри из «Приключений Электроника», исполнитель преступных идей Стампа. «Эффективный», «не рассуждающий», а сразу же исполняющий, что приказано, – как он вырос таким? В своей песенке Урри проливает на это свет:

• Я с детства был послушным
• Ребенком золотушным.
• Я не любил проказы,
• Но обожал приказы.

• С тех пор для меня слово шефа – закон.
• Вперед – никаких рассуждений.
• Я только в одном глубоко убежден:
• Не надо иметь убеждений.

• В бою о личной шкуре
• Не будет думать Урри.
• Хозяину в угоду
• Пойду в огонь и в воду[9].

Кто такой Урри? Это ребенок в обличье здорового дяди, с детства запуганный карами за непослушание. Немудрено, что и во взрослой жизни он попадает под крылышко Стампа, которым как бы заменяет своего отца (и/или мать). Остаться без человека, руководящего его жизнью, для Урри было бы катастрофой. Ведь несмотря на удаль и «эффективность», собственная воля Урри давно парализована.

«Дети, не получающие стимулы к активности, исследованию, преодолению, к тому, чтобы идти на риск поражения, чувствуют себя бессильными и неуместными. Это затрудняет их взросление. На подростковом этапе и во взрослой жизни многие из них так и не преодолевают потребность быть направляемыми и контролируемыми родителями. Как результат, родители часто полностью подчиняют себе всю жизнь повзрослевшего ребенка», – пишет Сьюзен Форвард.

…Существовать лишь как придаток к «властной руке» – только так для Урри и возможно. Если бы ему потребовалось самому что-то решить, что-то принять, а от чего-то отказаться – он бы ощутил ужас, как если бы в три года отбился от родителей в московском метро. И все же обломочек его убитой личности нет-нет да и напомнит о себе…

• Бывает, я бунтую
• И шефа критикую.
• Я спорить с ним пытаюсь,
• Но… тут же просыпаюсь.

…Наверно, на уроках литературы вас возмущал бесхребетный Тихон, сын Кабанихи из «Грозы» Островского? Это безвольный мужчина, марионетка в руках матери, который трепещет перед ней, но тяготится ее контролем и ищет тайные отдушины.

«Кабанова. Если ты хочешь мать послушать, так ты сделай так, как я тебе приказывала.

Кабанов. Да как же я могу, маменька, вас ослушаться!

Кабанова. Не очень-то нынче старших уважают.

Кабанов. Я, кажется, маменька, из вашей воли ни на шаг.

Кабанова. Поверила бы я тебе, мой друг, кабы своими глазами не видала да своими ушами не слыхала, каково теперь стало почтение родителям от детей-то!

Кабанов. Я, маменька…

Кабанова. Если родительница что когда и обидное, по вашей гордости, скажет, так, я думаю, можно бы перенести!

Кабанов. Да когда же я, маменька, не переносил от вас?

Кабанова. Мать стара, глупа; ну, а вы, молодые люди, умные, не должны с нас, дураков, и взыскивать.

Кабанов (вздыхая в сторону). Ах ты, господи! (Матери.) Да смеем ли мы, маменька, подумать!

Кабанова. Ведь от любви родители и строги-то к вам бывают, от любви вас и бранят-то, все думают добру научить. Ну, а это нынче не нравится. И пойдут детки-то по людям славить, что мать ворчунья, что мать проходу не дает, со свету сживает. А, сохрани господи, каким-нибудь словом снохе не угодить, ну и пошел разговор, что свекровь заела совсем.

Кабанов. Нешто, маменька, кто говорит про вас?

Кабанова. Не слыхала, мой друг, не слыхала, лгать не хочу. Уж кабы я слышала, я бы с тобой, мой милый, тогда не так заговорила!»

В холоде и строгости воспитывался и поэт Артюр Рембо, автор ненавистнических стихов, которые немало ценителей считают гениальными.

«Мать была главной персоной в доме. Она никогда не улыбалась, в ней не было и намека на сентиментальность, откровенность была ей совершенно чужда – она искренне презирала все сердечные излияния. Она не допускала, чтобы ей противоречили даже по пустякам. За малейшее нарушение порядка детям грозили домашнее заточение и «строгая диета» из хлеба и воды. Все биографы сходятся в том, что именно мать пробудила в сыне дух мятежа. Впрочем, биографы единодушны и в том, что в конечном счете она одержала верх над сыном, вынудив его стать таким, как она сама», – пишет Елена Мурашкинцева.

До поры до времени Артюр «оправдывал надежды» матери. Учитель описывает 15-летнего Рембо как «немного чопорного, послушного и кроткого школьника с чистыми ногтями, безукоризненными тетрадками, на удивление безупречными домашними заданиями, идеальными классными работами». И это притом, что «до кризиса оставалось всего несколько месяцев»! Можно только догадываться, сколько подавленного гнева носил в себе подросток.

Первый побег Рембо из дома очень шокировал его мать, привыкшую к беспрекословному послушанию. За ним последовали вторая и третья «самоволки». И вот тут нередко мы наблюдаем такой феномен: родитель довольно легко отрекается от ребенка, когда тот «не оправдывает надежд», «позорит». Так и мадам Рембо лишает сына материальной поддержки и предоставляет жить, как заблагорассудится, хоть с голоду помереть.

Сын-«отщепенец» становится ей не нужен, пока он скандализирует Париж, Лондон и Брюссель, но она вцепляется в него мертвой хваткой, когда он завязывает с поэзией и уезжает в Африку заниматься бизнесом. Артюр шлет матери крупные суммы, которые просит положить в банк. Но мадам Рембо вкладывает их в землю. Даже по этому поступку можно судить, что желания сына она не ставит ни во что.

…В целом о гиперопекающих родителях обоего типа можно сказать, что они заинтересованы в том, чтобы ребенок оставался в их власти, и препятствуют его формированию как самостоятельной личности и его дальнейшему отделению (так называемой сепарации).

«Страх стать ненужными часто мотивирует таких родителей на попытки делать так, чтобы ребенок постоянно чувствовал себя беспомощным. Когда он становится независимым, такой родитель чувствует себя преданным и покинутым», – поясняет Сьюзен Форвард.

Есть родители, которые прикрывают свою жажду контроля трепетной заботой и вниманием, но есть и те, кто, не умея совладать со своей тревожностью, спасаются от нее контролем.

«У нашей бабушки “культ созвонов”. Ей все должны отзвониться, когда ушли или пришли. С мамой идет созвон три и более раза в день. Если мама, папа, брат едут на дачу, они должны звонить по дороге раз в 30 минут. Объясняет это бабушка так: “Я очень волнуюсь за всех вас. А когда вы мне звоните и говорите, где вы, мне гораздо спокойней”. Мама периодически говорит мне: “Как хорошо, что изобрели мобильные. А то мы раньше с дачи на телефонную станцию ездили звонить бабуле”».

Представляете, как такой «заботливый» человек может задергать? Но как я уже сказала, родитель может лишь подавать это как тревогу за вас или же и правда так считать – в то время, как это именно контроль.

«Я стала жить отдельно в 17 лет, и мать заставляла меня звонить ей ежедневно в девять вечера. Ах какие непередаваемые ощущения я ловила, когда шла зимой к телефону-автомату по неосвещенному частному сектору рядом с колонией! Она говорила, что волнуется за меня, а по-моему, такие требования говорили о скрытой ненависти ко мне. Ведь она отказывалась, чтобы я звонила ей днем, когда это было для меня безопасно».

…Сьюзен Форвард предупреждает, что контроль – не всегда «ругательное» слово.

«Если мать присматривает за учащимся ходить ребенком и не позволяет ему выходить на улицу одному, мы называем ее осмотрительной. Она контролирует, мотивированная потребностью ребенка в защите и присмотре. Адекватный контроль превращается в излишний десять лет спустя, когда мать так же контролирует ребенка, который вполне способен перейти улицу самостоятельно».

Поэтому важно находить грань между заботой, соразмерным участием в жизни детей и оккупацией их личности, «срастанием» с ними в созависимых отношениях.

Гипоопека

Существует на свете целая масса детей, забытых, приниженных, оброшенных с самых пеленок.

Михаил Салтыков-Щедрин

Когда до моих родителей наконец дошло, что меня похитили, они не медлили ни минуты и сразу же сдали мою комнату.

Невеселая шутка, приписываемая Вуди Аллену

…О таком ребенке говорят – «растет как трава». Родители живут своей жизнью, он – своей. Повзрослев, ребята рассказывают, что в 12–15 лет могли пропадать ночами или приходить домой «на бровях» – никого это не волновало.

Если вы думаете, что речь идет о родителях, поглощенных увлекательным досугом вроде алкоголизма, то ошибаетесь! В фильме Вадима Абдрашитова «Плюмбум, или Опасная игра» показана «идеальная» пара. Их 15-летний сын Руслан то и дело отлучается по непонятным «делам», не ночует дома, а у родителей к нему – никаких вопросов! Они выделывают па на катке, поют под гитару, умильно улыбаясь друг другу. А когда юноша пытается рассказать им о своей жизни – над ним посмеиваются как над фантазером. С виду – беззлобно…

С детства отвергнут холодной самовлюбленной матерью и Мартин фон Эссенбек – главный герой культовой картины Лукино Висконти «Гибель богов». Сами по себе растут дети и героини Горького – купчихи Вассы Железновой. Ей нет дела до того, что за границей умирает старший сын, что средняя дочь Наталья крепко выпивает и водит дружбу с подозрительными типами, а младшая, «блаженная» Людочка, в попытке обратить на себя внимание матери уходит в мир болезни и фантазий. Для Вассы имеет значение лишь пятилетний внук – и то не мальчик сам по себе, а «продолжатель дела Железновых», то есть ребенок-«функция». Сына и дочерей она сбросила со счетов как «неудачных», поэтому ей безразлична их судьба. Очень похоже на мадам Рембо.

Кстати, и в романе «Жизнь» Мопассан описывает разное отношение родителей к двум сестрам. На одну, «удачную», делают ставку, другую же еще в детстве признают «неудачной» и предоставляют ей жить как знает. Вот незавидная судьба Лизон, мастерски описанная в нескольких абзацах:

«После смерти отца баронесса хотела оставить сестру у себя, но старая дева, преследуемая мыслью, что она всех стесняет, что она никому не нужна и может только надоедать, удалилась в один из монастырских приютов, сдающих помещения людям, жизнь которых печальна и одинока. Время от времени она проводила месяц или два в семье.

То была маленькая женщина, которая почти не разговаривала, всегда стушевывалась, появлялась, только когда садились за стол, а затем тотчас же уходила в свою комнату, где и оставалась все время взаперти.

Она казалась добродушной старушкой, хотя ей было всего только сорок два года; глаза у нее были добрые и печальные; в семье с ней совершенно не считались. Ребенком ее почти не ласкали, так как она не отличалась ни резвостью, ни хорошеньким личиком и смиренно, кротко сидела в углу. С тех пор она была навсегда обречена. Никто не заинтересовался ею, когда она стала девушкой».

Посмотрите, как верно наблюдение Мопассана! Девочка, «умерщвленная» нелюбовью, вырастает, как бы обнуляя себя, стремясь быть максимально удобной для людей «высшего ранга». Любой абьюзер может веревки вить из подобных людей – без всякого опасения быть брошенным. Настолько сверхценен для них любой человек, который их хотя бы не гонит! Об этом я подробнее расскажу в третьей части.

«Она была чем-то вроде тени или хорошо знакомого предмета, живой мебелью, которую привыкли видеть ежедневно, но о которой никто никогда не беспокоился. Сестра, по привычке, усвоенной еще в родительском доме, смотрела на нее как на неудачное и совершенно незначительное существо. С ней обращались фамильярно и бесцеремонно, скрывая под этим презрительное добродушие.

(…)

Однажды вечером Лиза, которой было тогда двадцать лет, неизвестно почему бросилась в воду. Ничто в ее жизни и в поведении не давало повода предвидеть эту безумную выходку. Ее вытащили в полумертвом состоянии, а родные, негодующе воздымавшие руки, вместо того чтобы доискаться таинственной причины этого обстоятельства, удовольствовались разговорами о «безрассудном поступке» так же точно, как говорили о несчастном случае с лошадью Коко, незадолго перед тем сломавшей себе ногу в колее, вследствие чего пришлось ее прикончить».

…А иногда бывает и так: родители боготворят чужого ребенка, испытывая гадливость к «неудачному» собственному. О судьбе такого мальчика нам рассказывает Ганс Христиан Андерсен в рассказе «Анне Лисбет»:

«Анне Лисбет была красавица, просто кровь с молоком, молодая, веселая. Зубы сверкали ослепительною белизной, глаза так и горели; легка была она в танцах, еще легче в жизни! Что же вышло из этого? Дрянной мальчишка! Да, некрасив-то он был, некрасив! Его и отдали на воспитание жене землекопа, а сама Анне Лисбет попала в графский замок, поселилась в роскошной комнате; одели ее в шелк да в бархат. Ветерок не смел на нее пахнуть, никто – грубого слова сказать: это могло расстроить ее, она могла заболеть, а она ведь кормила грудью графчика! Графчик был такой нежный, что твой принц, и хорош собою, как ангелочек. Как Анне Лисбет любила его!

Ее же собственный сын ютился в избушке землекопа, где не каша варилась, а больше языки трещали, чаще же всего мальчишка орал в пустой избушке один-одинешенек. Никто не слыхал его криков, так некому было и пожалеть! Кричал он, пока не засыпал.

Годы шли, мальчишка Анне Лисбет рос как сорная трава. Он так и остался в семье землекопа, Анне Лисбет заплатила за это и развязалась с ним окончательно. Сама она стала горожанкой, жилось ей отлично, но к землекопу с женой не заглядывала никогда – далеко было, да и нечего ей было у них делать!

Сынишка Анне Лисбет сидел в солнечные дни у канавы, стругая кол, и мечтал: весною он заприметил три цветка земляники, – “наверно, из них выйдут ягоды!” Мысль эта была его лучшею радостью, но ягоды не поспели. Если случалось ему забраться на барский двор, его угощали толчками и пинками; он такой дрянной, некрасивый, говорили девушки и парни, и он уже привык не знать ни любви, ни ласки!

Наконец его совсем сжили с земли – отправили в море на утлом судне. Он сидел на руле, а шкипер пил. Грязен, прожорлив был мальчишка; можно было подумать, что он отроду досыта не наедался! Да так оно и было. Некрасив он был: волоса жесткие, унылый, забитый вид… Да, вот каково приходилось мальчишке землекопа, по церковным книгам – сыну Анне Лисбет»[10].

А вот что рассказывают мои читатели:

«Я как-то уплыла на озере за лодкой, показалось, там мама. Мамы не было, были какие-то знакомые, которые забрали меня на пикник на остров и вернули через несколько часов. Папа потом сказал, что пришел на пляж, увидел мои вещи, спросил знакомых пацанов, не видели ли они меня, те сказали, что я уплыла часа два назад, папа развернулся и пошел дочитывать книгу».

«Мать совершенно не интересовалась моей жизнью, а отец, как я понимаю, хотел только одного – сбежать, но не знал куда и как, и поэтому сбегал в алкоголь. Я могла сутками где-то пропадать, но никого не волновало, где я, с кем и что со мной. Мы жили как соседи, стараясь поменьше попадаться друг другу на глаза.

Был период особенно тяжелый, когда я, неосознанно следуя примеру отца и желая сбежать или отключить мозг, увлеклась наркотиками. Мы проводили время с подругой, и она описывала наши приключения в дневнике. Ее мать прочитала и позвонила моей предупредить. Так вот, мать мне ни сказала ни слова! Сделала вид, что звонка не было. Ей было абсолютно на меня наплевать».

Дети гипоопекающих родителей рано постигают «науку выживания». Шок-книга на эту тему – «Замок из стекла», автобиография американской журналистки Джаннет Уоллс. В три года автор оказалась в ожоговом центре – на ней загорелось платье, когда она готовила себе поесть.

«Через несколько дней после возвращения домой я снова варила сосиски. Я была голодна, а мама в соседней комнате рисовала свою картину. Она увидела, что я готовлю, и сказала: “Молодец! Снова в седло и вскачь! Нельзя жить и бояться огня!”

Мама не расстраивалась, когда мы приходили домой с порезом или перепачканные грязью. Однажды я сильно поцарапала бедро о гвоздь, когда перелезала через забор. Мама моей подружки Карлы, увидев рану, сказала, что мне нужно срочно ехать в больницу, накладывать швы и делать прививку от столбняка. “Это всего лишь мелкая царапина, – констатировала мама. – Современные люди бегут в больницу, когда коленку обдерут. Мы превращаемся в нацию неженок и белоручек”. И она снова отправила меня гулять.

Мама всегда говорила, что люди слишком сильно переживают по поводу своих детей. Некоторая доля страданий в детском возрасте полезна, утверждала она. Страдание активизирует иммунную систему тела и души, и именно поэтому мама игнорировала нас, когда мы плакали»[11].

Жизнь Джаннет, ее сестер и брата – череда ЧП: то извращенец вломится в дом и приляжет в детскую кровать, то юный сосед-хулиган чуть не пристрелит, то дети выпадут из родительской машины на полном ходу, а те и не заметят… но инфантильная мать витает в облаках, а отец пьет и рассказывает детям сказки о прекрасном будущем. Меж тем семья неуклонно беднеет, кочует из штата в штат, голодает, у детей нет одежды, постелей…

От такой гипоопеки – пожалуй, всего шаг до шок-случая, описанного американским детским психиатром Брюсом Перри в книге «Мальчик, которого растили, как собаку»:

«Матерью Джастина была 15-летняя девочка, которая оставила его со своей матерью, когда ребенку исполнилось два месяца. Когда Джастину было одиннадцать месяцев, бабушка умерла. Во время ее болезни за Джастином ухаживал ее приятель Артур, который жил с ними. Но он не знал, что делать с кричащим беспокойным малышом. Он зарабатывал на жизнь разведением собак и стал применять свои навыки к заботе о ребенке. Он стал держать Джастина в собачьей клетке, и он жил в ней пять лет. Артур растил Джастина, как других своих животных: давал еду, кров, уход, “дрессировал” и иногда жалел»[12]