Стратегия. Логика войны и мира бесплатное чтение
Эдвард Н. Люттвак
Стратегия. Логика войны и мира
Посвящение:
моему сыну, Джозефу-Эммануилу
Выражения признательности (первое издание)
Я благодарен фондам Макса Кинга Морриса и Артура Вайнинга Дэвиса за грант, предоставленный Центру стратегических и международных исследований в Вашингтоне и доставшийся мне. Немалую помощь я получил и от отдельных сотрудников Центра: от его председателя, Амоса А. Джордана, взявшего на себя тяжелую ношу, чтобы я продолжал работу; от Кристы Д. К. Дэнцлер, предложившей оригинальное целительное средство, когда вдохновение ненадолго покинуло меня; от Уолтера 3. Лакёра, проявлявшего неизменную мудрость и энциклопедические познания в диалоге, который велся годами и продолжается до сих пор; от Дэвида М. Абшайра, бывшего председателя Центра, а теперь госслужащего: он в течение долгого времени поощрял это предприятие и словом, и делом. Э. Лоренс Чикеринг из Института современных исследований не в первый раз пожертвовал собственным рабочим временем, чтобы помочь мне. У. Сет Карус и Стивен П. Глик, некогда мои студенты, а ныне большие знатоки своего дела, всячески помогали мне с начала до конца. Как обычно, они были первыми моими читателями и к тому же не последними из критиков. Когда внезапно возникла проблема, чреватая прекращением моей работы, верный друг Роберт А. Мосбахер-младший из Хьюстона, штат Техас, немедленно вмешался, чтобы предотвратить конфликт с органами власти. Сотрудник издательства Гарвардского университета Майкл А. Аронсон пестовал эту книгу с самого начала, еще задолго до того как пришел в Гарвард. Большую часть десятилетия заняли «фальстарты», и, пока я без особого труда завершал другие, не столь сложные книги, Майкл упорно штудировал заброшенные мною черновики и настаивал, что решение может быть найдено. Не последним из его благодеяний стало то, что он помог убедить Джойса Бэкмэна из издательства Гарвардского университета подготовить этот текст к публикации. Зная прежде лишь немногое об этом ремесле, я не был готов ни к специфическим затруднениям, которые вызвала работа над книгой, ни к тому, насколько может измениться текст под рукой редактора высочайшей квалификации.
Выражения признательности (второе издание)
Задержав подготовку переработанного издания, я не смог сопротивляться Руфи Йарон из Колледжа национальной безопасности Израиля, которая лишила меня возможности выдумать очередную отговорку, предоставив отсканированный текст первого издания. Неоценимую помощь оказал мне и Марко Моретти, тогда студент магистратуры Школы дипломатической службы Джорджтаунского университета в Вашингтоне. Я благодарен многим рецензентам первого издания и его переводов на другие языки за критику, причем даже больше, чем за щедрые похвалы. К сожалению, я не могу перечислить их поименно. Зато хорошо помню Уолтера 3. Лакёра, проявлявшего неизменную мудрость и энциклопедические познания в ходе диалога, длившегося целые годы и повлиявшего на оба издания; Дэвида М. Абшайра, принявшего меня в свой Цеад;р стратегических и международных исследований, когда я впервые приехал в Вашингтон; Макса Кинга Морриса, Амоса Э. Джордана, покойную Кристу Д. К. Дэнцлер, Э. Лоренса Чикеринга, У. Сета Каруса и Стивена П. Глика. Все они существенно помогли мне в подготовке первого издания, равно как и Роберт А. Мосбахер-младший из Хьюстона (штат Техас), устранивший самое неожиданное обстоятельство, которому воспротивились бы органы власти. Майкл А. Аронсон из издательства Гарвардского университета в ходе сотрудничества, начавшегося в 1975 году, буквально вынянчил оба издания. Эта книга объединяет меня с другими авторами, которые испытали на себе благотворное воздействие выдающегося редакторского таланта Элизабет Хёрвит и безупречного мастерства главного литературного редактора, Донны Бувьер.
Предисловие
Я родился в Трансильвании на спорных территориях, O время самой великой и самой гибельной из всех войн, и, возможно, именно по этой причине стратегия всегда была для меня не только профессиональным занятием, но и страстью. Может быть, это чересчур смелое утверждение, когда речь идет о предмете, который, во-первых, не имеет точного определения, а во-вторых, вызывает подозрение в том, что призывает к войне и раздорам. Тем не менее цель этой книги состоит именно в том, чтобы определить внутреннее значение понятия «стратегия». И надобность в извинениях отпадет, если признать, что логика стратегии подразумевает поддержание мира в той же степени, что и ведение войны.
В книге не дается советов насчет того, какую стратегию следовало бы проводить Соединенным Штатам или любой другой стране, действующей на международной арене. Моя цель, скорее, состоит в том, чтобы выявить универсальную логику, определяющую различные формы войны, а также конфликтные ситуации, складывающиеся между нациями и в мирное время. В человеческих поступках самих по себе — абсурдных, саморазрушительных, величественных или подлых, совершаемых в ходе войны или в процессе управления государством, — невозможно отыскать какую-либо логику. Но логика стратегии проявляется в итогах того, что было сделано и не сделано, и именно при рассмотрении этих последствий, зачастую невольных, можно лучше понять ее природу и действие.
Критически настроенный читатель вправе изумиться невероятной амбициозности данного исследования. Зная, что все события военного или мирного времени слишком беспорядочны для того, чтобы их могла разъяснить наука в точном значении этого слова, он может заподозрить, что впереди его ожидают одни сплошные банальности или, что еще хуже, бессмысленные лженаучные выкладки. Я могу просить лишь о том, чтобы окончательный вердикт был отложен до конца чтения — и все же словечко-другое в качестве разъяснения, пожалуй, не помешает.
Долгое путешествие к указанной цели начиналось без столь амбициозных задумок. Читая различную литературу по военной истории, изучая более подробно судьбы Римской и Византийской империй, обобщая опыт своей профессиональной деятельности военного аналитика и специалиста, работавшего в различных «горячих точках» — на поле боя, я, так же как и мои предшественники, мог прийти лишь к одному выводу: любой опыт войны уникален, он является производным неповторимого сочетания политических целей, преходящих эмоций, технических ограничений, тактических ходов, оперативных схем и географических факторов. Однако с годами в перспективе начали наме-. чаться некоторые соблазнительные закономерности. Постепенно вырисовывались все более и более четкие модели, одни из которых уже были рассмотрены в научных трудах по стратегии (главным образом в трактате Клаузевица «О войне»), а другие, по всей видимости, оставались пока еще никем не замеченными. Особую привлекательность исследованию придавало то обстоятельство, что эти модели не отвечают общепринятым ожиданиям: они не подчиняются привычной прямолинейной причинной логике.
Мое видение стратегии складывалось из впечатлений от прочитанного и проанализированного, из воспоминаний о собственном участии в боевых операциях, — ив конце концов я обнаружил, что ее содержание не сводится к прозаическому набору банальностей, а напротив, представляет собою парадокс, иронию и противоречие. Кроме того, логика стратегии, как оказалось, разворачивается в двух измерениях: в «горизонтальном», где налицо соперничество противников, стремящихся к противостоянию, к тому, чтобы отразить и обратить в свою пользу действия соперника (что и придает стратегии парадоксальность), — и в «вертикальном», то есть во взаимодействии различных уровней конфликта: технического, тактического, оперативного уровня театра военных действий и даже более высоких уровней, между которыми нет естественной гармонии.
Таким образом, нижеследующее представляет собою дорожную карту исследования. Это исследование начинается с анализа череды столкновений с динамическими силами в «горизонтальном» измерении, продолжается как восхождение, на один уровень за другим, в «вертикальном» измерении стратегии, а заканчивается синтезом обоих измерений — на уровне большой стратегии (grand strategy), на уровне окончательных итогов.
С того момента, когда первое издание было отдано в печать, я не переставал изучать стратегию и войну, без отрыва от профессиональной деятельности занимаясь этими вопросами и в полевых условиях, и в качестве советника. С точки зрения как теории, так и практики исходная идея продолжала развиваться, принося все новые и новые результаты, учтенные в настоящем издании. Это и понятие «постгероической» войны (стремления сражаться без жертв и его неожиданные последствия), и анализ последствий вмешательства третьих сил в ход гражданских войн (посредством внешней интервенции), и совершенно новый взгляд на достоинства и недостатки бомбардировок с воздуха (с тех пор, как точность бомбометания стала привычной). Таким образом, хотя общая структура книги осталась неизменной, изрядная часть текста полностью обновилась, а остальное было в значительной мере пересмотрено и осовременено. Конец «холодной войны» не изменил логику стратегии, но потребовал принять в расчет ряд ранее не рассматривавшихся примеров.
Часть I
Логика стратегии
Введение
Si vispacem, parabellum («Хочешь мира — готовься к войне»). Так гласит римская поговорка, которую до сих пор охотно цитируют ораторы, читающие проповеди о достоинствах мощного вооружения. Нам твердят, что хорошая боеспособность отбивает желание нападать, которое слабость может пробудить, и тем самым поддерживает мир. Но, конечно, столь же верно и то, что тщательно подготовленная боеспособность может обеспечить мир и совсем иным способом: убедив слабого сдаться сильному без боя. Это предупреждение, окончательно затертое долгим словоупотреблением, давно не пробуждает в нас никаких мыслей, хотя сама его банальность поучительна: здесь, бесспорно, кроется парадокс, ибо вопиющее противоречие подается так, как будто бы это прямолинейное логическое высказывание — чего едва ли можно ожидать от простой банальности.
Почему же это противоречивое высказывание принимают столь безоговорочно и даже пропускают мимо ушей как самоочевидное? Правда, кое-кто с ним не соглашается, и целое академическое направление — иренология (peace studies) — вдохновляется следующим утверждением: мир нужно изучать как самостоятельное явление и активно трудиться ради него в реальной жизни. Sivispacem, parapacetn(«Хочешь мира — готовься к миру») — могли бы сказать его сторонники. Но даже те, кто отвергает упомянутый выше парадоксальный совет, не опровергают его как самоочевидное и глупое противоречие, которое легко устраняется простым здравым смыслом. Напротив, они рассматривают его как образчик ошибочной шаблонной мудрости; ей они противопоставляют идеи, которые сами считают новаторскими и нешаблонными.
Таким образом, вопрос остается в силе: почему вопиющее противоречие принимается столь охотно? Вдумайтесь в абсурдность подобного совета в любой области жизни, кроме стратегии. «Если хочешь А, стремись к Б, его противоположности», то есть «если хочешь похудеть, ешь побольше», «если хочешь стать богатым, зарабатывай меньше» — конечно, мы с порога отвергли бы такие наставления. И только в области стратегии, охватывающей поведение людей и последствия их отношений в контексте действительных или возможных вооруженных конфликтов[1], мы научились принимать парадоксальные высказывания как верные. Самый очевидный пример — это понятие ядерного «сдерживания» (deterrence), столь основательно усвоенное в годы «холодной войны», что многим оно кажется прозаически плоским. Чтобы защищаться, мы должны быть готовы напасть в любое время. Чтобы извлечь выгоду из ядерного оружия, нам нужно никогда не пользоваться им, хотя его изготовление обошлось недешево и на его содержание приходится тратить огромные суммы. Быть готовым атаковать ради возмездия — свидетельство мирных намерений, но создание противоядерной защиты есть проявление агрессии или по меньшей мере «провокация»: таковы общепринятые взгляды на этот предмет. Споры о безопасности ядерного сдерживания снова и снова разгорались в ходе «холодной войны»; было, конечно, немало препирательств о каждом отдельно взятом аспекте политики в области ядерного вооружения. Но явные парадоксы, составляющие самую суть ядерного сдерживания, остались незамеченными.
Здесь я отмечу следующий важный момент. Дело не столько в том, что стратегия включает в себя то или иное парадоксальное высказывание, вопиюще противоречивое, но при этом все же верное; дело, скорее, в том, что вся область стратегии пронизана парадоксальной логикой, весьма отличной от логики «прямолинейной», которой мы руководствуемся во всех иных областях жизни. В сфере производства и потребления, коммерции и культуры, социальных или семейных отношений, а также внутренней политики законно избранного правительства[2], то есть всегда, когда борьба или соревновательность более или менее сдерживаются законами и обычаями, в отсутствие конфликта (или если он возникает случайно) правит прямолинейная логика, суть которой составляет обычный здравый смысл. С другой стороны, в области стратегии, где человеческие отношения обусловлены реальным или возможным вооруженным конфликтом, действует совсем другая логика, ведущая к совпадению и взаимообращению (reversal) противоположностей. В этих ситуациях оказывается предпочтение парадоксальному поведению и обесценивается смысл обычных прямолинейно-логических действий, приводя к последствиям курьезным или даже смертельно опасным и трагическим.
Глава 1
Осознанное применение парадокса на войне
Представьте себе обычное тактическое решение из тех, что часто принимаются на войне. Чтобы продвинуться к цели, наступающее войско должно выбрать одну из двух дорог. Первая широка, пряма и хорошо вымощена, а вторая узка, извилиста и находится в плохом состоянии. Только в парадоксальной области стратегии может вообще возникнуть такой выбор, ибо лишь на войне плохая дорога может оказаться хорошей именно потому, что она плоха: противник, возможно, не будет особенно заботиться об ее защите или вой№ оставит ее без охраны. Равным образом хорошая дорога может быть плоха именно потому, что она гораздо лучше, а значит, куда естественнее предположить, что вы пойдете именно по ней, и поэтому неприятель выставит заслоны именно там. В этом случае парадоксальная логика стратегии достигает своей крайности, то есть полного взаимообращения противоположностей: А, вместо того, чтобы двигаться к В, своей противоположности (подобно тому как подготовка к войне предположительно готовит мир), на деле становится им, а В становится А.
И этот пример — не выдумка. Напротив, парадоксальная готовность к выбору «неэффективных» методов действия или к принятию решений, которые кажутся слишком опасными, например, сражаться ночью либо в плохую погоду, — вполне обычное проявление тактической изобретательности, причем по причине, проистекающей из самой природы войны. Каждый отдельный элемент стратегии, взятый сам по себе, может быть достаточно простым для хорошо обученного войска (передислокация, использование оружия способами, уже отработанными сотни раз, передача и принятие ясно сформулированных приказов). Но выполнение всех этих простых действий в совокупности может превратиться в предельно сложную задачу, когда перед тобой оказывается живой враг, стремящийся свести на нет все предпринятые тобою усилия, пользуясь своими силами и возможностями в соответствии с собственным умом.
Во-первых, есть сугубо механические сложности, возникающие, когда действие наталкивается на противодействие неприятеля, как бывало в морских сражениях эпохи парусных судов, когда каждая сторона старалась навести бортовые пушки на непрочный нос или корпус корабля противника; как в классической воздушной битве самолетов-истребителей, где каждый пилот стремится «сесть на хвост» врагу; и как постоянно происходит в наземной войне, когда налицо сильные фронты, слабые фланги и еще более слабые тылы, что обусловливает взаимные попытки обойти врага с фланга и проникнуть за линию его фронтов. Думать быстрее врага, оказаться умнее в планировании действий — все это может быть весьма ценным (хотя, как мы увидим, хорошая тактика может оказаться плохой и привести к негативным последствиям). Но само по себе все это не позволит справиться с элементарной сложностью, возникающей из-за того, что враг пользуется собственными силами, собственным смертоносным оружием, собственными умом и волей. При смертельной угрозе даже простейшее действие, повышающее опасность, не будет выполнено, если комплекс таких «неосязаемых составляющих», как личный боевой дух, сплоченность и лидерство, не сможет преодолеть инстинкта выживания отдельных индивидов. И если должным образом осознать решающее значение всех этих неосязаемых составляющих в том, что происходит или не происходит на поле боя перед лицом живого и реагирующего врага, — никакой простоте уже se остается места, даже в случае самых элементарных тактических действий.
Чтобы добиться преимущества над врагом, не способным реагировать потому, что он захвачен врасплох или не готов, либо хотя бы над таким врагом, который не может своевременно отреагировать в полную силу, годятся любые парадоксальные решения. Вопреки критериям здравого смысла, определяющим, что является наилучшим и самым эффективным (например: более короткий путь предпочтительнее более длинного, дневной свет предпочтительнее ночной неразберихи, тщательная подготовка предпочтительнее поспешной импровизации), может быть сознательно избрано «плохое» решение в надежде на то, что такой оборот дела будет неожиданным для врага и снизит его способность реагировать. Теперь мы можем признать внезапность на войне тем, чем она и является: не просто одним преимуществом из многих, как материальное превосходство или лучшая стартовая позиция, но скорее отменой (пусть краткой, пусть лишь частичной) всего предсказуемого содержания стратегии. Ведение войны против такого врага, который не способен реагировать (или, выражаясь более реалистично, — не способен реагировать в пространственных и временных пределах, в которые он загнан благодаря неожиданности нападения), становится всего лишь вопросом управления, столь же простым на практике, сколь простым предстает в теории каждый из его элементов.
Согласно одному из снискавших широкое признание тезисов о ведении войны[3] следует принимать парадоксальные решения всякий раз, когда это возможно, так, чтобы военные действия велись по линии наименее ожидаемой, но подобный совет обычно пропускают мимо ушей, причем вполне обоснованно (см. ниже).
Цена внезапности
За парадоксальное решение, принятое ради того, чтобы застигнуть врага врасплох, чаще всего приходится платить: оно может привести к потере сил и ресурсов. В наземном бою дело может обстоять примерно таким образом: более долгий или сложный путь утомит людей, приведет к износу транспортных средств и потребует большей затраты припасов, это увеличит число отставших, которые не доберутся до поля боя в то время, когда они там понадобятся. Даже располагая самыми лучшими приборами ночного видения, ночью войска не могут ни развернуться, ни передвигаться, ни пользоваться оружием так же эффективно, как в дневное время, и поэтому какая-то (возможно, значительная, а то и большая) часть наличных сил во время сражения может оказаться менее эффективной или даже бездействующей. Точно так же для того, чтобы действовать быстрее, чем враг может ожидать на основе своих расчетов времени, которое потребуется для подготовки, вам придется довольствоваться лишь частью имеющихся в вашем распоряжении ресурсов или же прибегать к импровизациям, не позволяющим полностью использовать людей и технику, которые в ином случае вы могли бы задействовать в сражении. Говоря более обобщенно, за все формы маневра — парадоксального действия с целью обойти превосходящие силы врага, чтобы воспользоваться его слабостями, — приходится платить, независимо от условий и природы сражения. Слово «маневр» часто используют неверно, подразумевая под ним всего лишь «передвижение». Однако никакого передвижения может и не быть вовсе. Речь идет о том, что вы должны действовать парадоксально и неожиданно, так как силы врага, вероятно, будут подготовлены на случай ожидаемого ими поведения противника.
Что же касается секретности и военной хитрости, то есть двух факторов, лежащих в основании маневра, — они тоже требуют некой платы. Очень часто воюющим рекомендуют соблюдать строжайшую секретность — так, как будто она ничего не стоит; но враг редко когда ничего не знает о затевающемся против него действии, если, конечно, при подготовке к этому действию не принесена в жертву значительная часть мероприятий. Излишне строгие меры безопасности могут повредить боеготовности и тщательной организации войск, вовлеченных в предстоящее сражение, ограничить объемы сбора разведывательных данных и сузить кругозор для планирования, исключая экспертизу, которая может оказаться полезной; они стеснят размах и реализм учений, которые способны немало повысить эффективность действий во многих видах сражений и которые особенно необходимы, если предстоящая акция сложна по своей сути, например, при высадке десанта или в тщательно разработанных операциях коммандос. И, конечно же, любое ограничение в осведомленности войск, накладываемое ради внезапности на информирование о порядке их размещения и выдвижения, поставит их в менее выгодную позицию, чем та, которую они могли бы занять, имея необходимую информацию. Одной из причин провала операции «Пустыня-1» (DesertOne) 25 апреля 1980 года, целью которой было освобождение дипломатов США, взятых в заложники в Иране, стало то, что очень строгие меры секретности (впоследствии сочтенные чрезмерными) не позволили провести совместные учения подразделений армии, ВВС и Корпуса морской пехоты, занятых в этом деле. Они приступили к совместным действиям только на месте проведения операции, в отдаленной пустынной местности на юго-востоке Ирана. Последствия оказались катастрофическими: различные действия не были согласованы друг с другом, иерархия командования была неясна, приказы понимались неверно или даже игнорировались. В гораздо более широких масштабах такие наступательные операции, как немецкое вторжение в СССР 22 июня 1941 года («План "Барбаросса"») и японский воздушный налет на Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 года, успешно застигли противника врасплох лишь потому, что нападающие пожертвовали тщательной подготовкой, которая, безусловно, обнаружила бы их намерения[4].
На войне ничего нельзя добиться «бесплатно». Поскольку секретность лишь в редких случаях может быть полной, утечке правдивых сведений можно противопоставить только обман, в надежде на то, что «сигналы», порождаемые подготовкой к действию, будут поглощены «помехами», порождаемыми сбивающей с толку, устаревшей или попросту посторонней информацией[5].
Иногда можно ввести противника в заблуждение, не тратя лишних сил, посредством одних лишь хорошо спланированных обманов. Но чаще для этого потребуются серьезные отвлекающие акции, сбивающие с толку внимательного врага. Однако от них очень мало пользы, или нет ее вовсе, для достижения намеченной цели, и поэтому они понапрасну отвлекают на себя силы. Бомбардировщики, посланные для атаки второстепенных целей, чтобы отвлечь внимание от самолетов, направляющихся к главной цели, все же причинят некоторый ущерб, пусть и не в самой критической точке; но корабли, отправленные в плавание в качестве отвлекающего маневра, единственной задачей которых является возвращение домой, как только выяснится, что враг взял курс в их направлении, могут не внести ровно никакого вклада в битву. В более распространенном случае использование разного рода неподвижных и движущихся моделей (от поддельных танков и орудий или целых подразделений до летающих и плавающих макетов, имитирующих отдельные самолеты или подводные лодки) обходится гораздо дешевле, чем реальные объекты, тем не менее все это требует ресурсов, которые в ином случае можно было бы задействовать для увеличения реальных сил. Несомненно, вышесказанное верно в отношении самой успешной кампании по введению противника в заблуждение в современной военной истории, а именно высадки десанта в Нормандии в июне 1944 года, в «День Д». Немецкие шпионы были введены в заблуждение, вследствие чего сообщили, что союзники высадят свои основные силы гораздо севернее, в Па-де-Кале. Этот обман почти ничего не стоил, но оказался долгосрочно эффективен: даже после «Дня Д» немцы считали высадку десанта в Нормандии всего лишь обманкой и все еще ожидали главной атаки у Па-де-Кале — в конце концов, это был кратчайший путь из Британии через Ла-Манш. Но в то же время союзники изготовили большое количество дорогостоящих макетов для того, чтобы и воздушная разведка немцев отрапортовала, что многочисленные армии готовятся пересечь Ла-Манш. И здесь усилия оказались напрасными, потому что Люфтваффе была уже не способна проникнуть сквозь системы ПВО союзников на своих тихоходных разведывательных самолетах.
Все, что совершается посредством парадоксального действия, а также секретности и обмана, обязательно приведет к затрате какой-то доли — возможно, и значительной, — ваших собственных сил. Зато внезапность даст свои преимущества всякий раз, когда из-за неожиданности ваших действий реакция врага будет ослаблена в гораздо большей степени. Теоретически, внезапности можно наиболее успешно достичь, действуя предельно парадоксально, вплоть до полного саморазрушения. Например, использовать почти все имеющиеся в распоряжении войска для того, чтобы сбить с противника с толку, оставляя для реальной битвы лишь малую их часть. Ваш враг, несомненно, будет изумлен; но даже самый неподготовленный противник, скорее всего, без особого труда справится с этим замешательством. Вполне очевидно, что парадоксальный путь в сторону «наименее ожидаемого» должен завершиться раньше, чем доведет вас до саморазрушительных крайностей. Но за пределами этого утверждения есть лишь вероятностные расчеты, которые не могут быть ни надежны, ни точны.
Риск
Когда приступают к осознанно парадоксальному действию, некоторая часть силы будет потеряна наверняка, но на успех, то есть на реальное достижение внезапности, можно лишь надеяться. И, в то время как цена парадоксального действия может быть точно подсчитана, вероятность и масштабы выгоды должны оставаться неопределенными до тех пор, пока дело не будет сделано. Риск тоже можно рассчитать (по крайней мере, теоретически); существует целая дисциплина (и профессия): «анализ риска». Тем не менее неудачи в достижении внезапности наносят ущерб, а иногда и приводят к катастрофе не только потому, что некоторые силы были сознательно принесены в жертву и поэтому их не хватало на поле боя (а такова отправная точка всех подсчетов управления рисками), но и вследствие психологического шока — расхождения между оптимистическими ожиданиями и суровой реальностью. Всякий, кто замышляет внезапную атаку, раздумывает о ее исходе почти так же, как игрок на фондовой бирже, осознанно вкладывающий деньги в ценные бумаги с высокой степенью риска. И тот и другой могут проиграть, но ни от одного инвестора на фондовой бирже не потребуют вступить в смертельный бой сразу после того, как станет ясно, что его надежды на легкий успех не сбылись самым плачевным образам.
Кровопролитнейшие поражения Первой мировой войны, самым известным из которых стал сокрушительный разгром наступления Нивеля в 1917 году, приведший французскую армию к серьезному провалу, были следствием неудавшихся попыток достичь внезапности. Негибкие военные планы, согласно которым сражения подпитывались все новыми и новыми подразделениями (при наличии лишь железных дорог и наземной телефонной связи ожидать большей гибкости и не приходилось), обернулись настоящей бойней, когда выяснилось, что достаточно много врагов пережили массированную артподготовку, должную стать средством достижения внезапности. Наступающая пехота была уничтожена пулеметным и минометным огнем.
Неудачная попытка захватить врага врасплох была и главной причиной поражения немцев в битве под Курском в июле 1943 года, ставшей, как утверждают, поворотной точкой Второй мировой войны в Европе. Самые сильные формирования бронетехники немецкой армии, включая все три бронетанковые (Panzer) дивизии СС, общей численностью в 2000 танков, были отправлены в бой, чтобы с обеих сторон отрезать так называемую Курскую дугу — выступ глубиной до 150 и шириной до 200 километров, обращенный в западную сторону. На карте этот огромный выступ выглядел весьма уязвимым. Но, вместо того чтобы быстро продвинуться вперед и одержать легкую победу, немцы попали в ловушку, состоявшую из многих линий тщательно подготовленных противотанковых сооружений, защищенных густо «засеянными» минными полями. За ними крупные советские танковые подразделения были готовы к контратаке. В последовавшей битве Советская армия впервые нанесла немцам столь сокрушительное поражение в том типе военных действий, который считался коньком Германии: в маневренном танковом бою. Выбившиеся из сил немцы потеряли от мин и противотанковых ружей множество людей, танков и самоходных артиллерийских установок еще до того, как столкнулись лоб в лоб с советскими танками. К этому моменту они утратили также и веру в себя. Было очевидно, что третье и последнее летнее немецкое наступление в этой войне потерпело полную неудачу в намерении застать врага врасплох. Советская разведка, хорошо осведомленная благодаря своим агентам, фронтовым разведчикам, рекогносцировке с помощью самолетов и плодам англо-американских разработок в области перехвата информации (к тому времени значительная часть немецких переговоров по радио без труда расшифровывалась), раскрыла план немцев. Справившись с сомнениями и подозрениями, Сталин и его высшее командование рискнули поверить данным разведки (в прошлом они были катастрофически ошибочными), ослабив все другие участки линии фронта протяженностью более чем в полторы тысячи километров, чтобы обеспечить самую надежную защиту Курского сектора.
Немецкая армия так и не сумела оправиться от этого поражения: после лета 1943 года она могла сопротивляться неудержимому продвижению советских войск только посредством местных контратак, поскольку у нее не было сил для каких-либо более крупных наступлений, дававших хоть какую-то надежду на победу.
«Трение»
Суть стремления добиться внезапности состоит в том, чтобы снизить риск столкновения с силой врага — то есть риск боя. Но есть и другая разновидность риска: сама по себе она, может быть, и не смертельна для каждого отдельного из подразделений, участвующих в бою, но для всех боевых сил в целом еще более опасна, чем ошибочный маневр.
Данная разновидность риска проявляет тенденцию возрастать с каждым отклонением от простоты прямого хода и лобовой атаки. Это организационный риск, риск ошибок в исполнении запланированного, то есть неудачи, вызванной не реакцией врага, а, скорее, самыми заурядными ошибками, недопониманием, задержками и механическими поломками при разворачивании, задержками в снабжении, в планировании — в командовании вооруженными силами и в ходе самой операции. Когда предпринимается попытка снизить ожидаемый риск боя посредством любой разновидности парадоксального действия, включая маневр, секретность и введение противника в заблуждение, вся операция в целом будет проявлять тенденцию к усложнению и растяжению во времени, тем самым повышая организационный риск.
В промежутках между эпизодами сражения, которое может быть совсем кратким, именно организационные аспекты военного дела представляются самыми угрожающими тем, кому поручено этим заниматься. Опять-таки, каждое отдельное действие, которое нужно совершить, чтобы снабдить и поддержать вооруженные силы, командовать ими и выполнять боевые операции, может быть очень простым. Но в своей совокупности эти простые действия становятся столь сложными, что естественное состояние любых вооруженных сил, независимо от их размера, — паралич и неподвижность, и только сильное лидерство и дисциплина могут превратить это состояние в способность целесообразно действовать.
Представим себе группу друзей, собравшихся поехать на пляж на нескольких автомобилях, по одной семье в каждом. Они должны были встретиться возле дома, расположенного наиболее удобно, в 9 часов утра, чтобы сразу же выехать и очутиться на месте назначения в 11 часов. Одна из семей уже была в машине и готовилась выехать на место встречи, но вдруг ребенок заявил о своей неотложной нужде. Пришлось заново отпирать уже запертый дом, ребенок пошел по своим делам и возвратился, машину снова завели — и в итоге эта семья прибыла на место встречи с небольшим опозданием, в 9.15. Другая семья, которой предстояла более дальняя поездка до места встречи, опоздала уже серьезнее, забыв захватить корзину с провизией для пикника. Ее отсутствие обнаружили уже на самом подъезде к месту встречи, и к тому времени, когда эти люди вернулись домой, нашли корзину и присоединились к остальным, было уже значительно ближе к 10 часам, чем к 9.
Третья семья стала причиной еще более значительной задержки: когда все было погружено, и все сидели в машине, она не завелась: разрядился аккумулятор. Когда доступные средства были испробованы (время между тем шло), пришлось долго дожидаться грузовика-буксировщика с более сильными аккумуляторами. Когда двигатель наконец завелся, ехать пришлось неимоверно быстро, но к тому времени, когда семья добралась до места встречи, было уже далеко за 10. Но даже тогда немедленно отправиться в путь оказалось невозможно. Некоторым детям пришлось ждать больше часа, и теперь настала их очередь просить о краткой задержке. К тому времени, когда все было готово, по дороге на пляж уже шло оживленное движение, и вместо запланированных двух часов путешествие продлилось больше трех, включая непредусмотренные остановки, поскольку одна машина нуждалась в дозаправке, а одна из семей — в прохладительных напитках. В конце концов, до пляжа добрались, но запланированное время прибытия, 11.00, к этому моменту давно прошло.
Нашей воображаемой группе ни в чем не препятствовала активная недружественная воля; все случившееся было следствием непреднамеренных задержек и маленьких поломок — наподобие трения, мешающего работе всех движущихся машин. Этот термин, конечно же, взят из книги «О войне» Карла фон Клаузевица, чьи интонации узнаются сразу: «Все на войне очень просто, но эта простота представляет трудности. Последние, накапливаясь, вызывают такое трение, о котором человек, не видавший войны, не может иметь правильного понятия»[6]. Трение — та самая среда, в которой разворачивается любой вид стратегического действия, и самый постоянный спутник войны.
В нашем простом примере исходная задержка начала поездки составила более часа, а общая задержка оказалась гораздо большей. Легко представить себе, как может возрасти задержка, если в план будет включено больше семей. В конце концов, если добавить к нашей группе достаточное число семей, можно достичь точки, на которой поездка вообще не сможет начаться, поскольку все должны будут дожидаться прибытия последней семьи. Сколько семей нужно включить в план отъезда, чтобы задержка продлилась до конца дня, сказать невозможно; но нескольких дюжин, пожалуй, было бы достаточно. Однако даже это громоздкое скопище не сможет состязаться в численности даже с самыми маленькими армейскими подразделениями: ведь в одном-единственном батальоне, в скромном экипаже военного корабля, в одной-двух эскадрильях авиации насчитывается по нескольку сотен человек.
В вооруженных силах нет детей, которые могли бы стать причиной задержки; военная дисциплина может пресечь любой каприз, но во всем остальном дело здесь обстоит, кажется, гораздо хуже, чем в случае наших незадачливых семей, мечтающих о поездке на пляж. Прежде всего, потребности снабжения принимают совсем иные размеры, причем упущенного в предварительных расчетах нельзя наверстать, ненадолго остановившись на обочине. Флот, находясь в открытом море, может быть снабжен самым тщательным образом — но, если чего-то недостает, придется дожидаться следующего пополнения; равным образом для любого военно-воздушного или сухопутного подразделения, находящегося вдалеке от своих хорошо снабженных баз, окружающая местность будет равносильна пустыне, поскольку в наше время продовольствия и фуража уже недостаточно для того, чтобы поддерживать войска.
В нашем примере шла речь всего об одной механической поломке, но их будет гораздо больше в вооруженных силах, где основные виды оружия и транспортных средств, радары и радиостанции, а также все остальное электронное и механическое оборудование лишь в редких случаях столь же надежны, как большинство современных автомобилей, рассчитанных на использование в быту. Военное оборудование производится в гораздо меньших количествах, используется оно несравненно реже, и по большей части оно несопоставимо сложнее. Боевые танки, хорошо защищенные от вражеского огня, удивительно хрупки в своем внутреннем устройстве (особенно в трансмиссиях, как хорошо известно); каждое из тысяч электронных устройств одного-единственного боевого самолета подвержено поломкам с той же вероятностью, что и система зажигания легковой машины.
В задержке поездки на пляж не повинны никакие оперативные ошибки: мы предполагаем, что все водители были на высоте. Но, несмотря на усиленные тренировки, строгие проверки и частые упражнения, ни одно из подразделений вооруженных сил не может надеяться на то, что такое совершенство проявят все, кто должен иметь дело с различным оборудованием. Действительно, требуется немалый автоматический навык для того, чтобы вести машину в потоке дорожного движения, но гораздо больше нужно для того, чтобы управлять большинством военных машин. К тому же вместо многих лет ежедневной практики, доступной даже водителям-новичкам, большинство военных водителей располагают лишь несколькими месяцами на приобретение опыта, когда схожие операции повторяются лишь изредка, а поставленная задача абсолютно нова либо для самих водителей, либо для их оборудования.
В нашем примере план был очень прост: одна отправная точка, одна дорога и строго установленное направление. Кроме того, он был безупречен — если не принимать в расчет одну ошибку: отсутствие запаса времени, достаточного для, того, чтобы избежать часа пик на дороге к пляжу. В составленных в согласии со здравым смыслом военных планах видно стремление к подобной простоте, но достигнуть ее удается редко, потому что нужно координировать работу нескольких составных частей каждого военного подразделения, вследствие чего приходится выполнять несколько различных действий в определенной последовательности. Хотя военные, обладающие опытом планирования, будут стараться изо всех сил, чтобы учесть допуск на все иные виды трения, их собственные ошибки лишь прибавят к ним еше один.
Наконец, есть трение, затрагивающее командование акцией — или, если говорить подробнее, отслеживание и оценку поступающих разведывательных данных, сам процесс принятия решений, связь, а также общий надзор («контроль»), что в целом и составляет функцию командования. В нашем примере план действия был, но не было ни командования, ни разведки, ни связи, ни общего надзора; если бы все это присутствовало, остальная часть группы могла бы быстро узнать о бедственном положении, в котором очутилась третья семья, и позаботиться о том, чтобы достать другую машину взамен. Военные командные структуры с их разведкой и средствами связи существуют именно для того, чтобы обнаружить и преодолеть большие и малые очаги трения благодаря своевременному вмешательству, а также использовать подворачивающиеся в ходе боя возможности и бороться с возникающими при этом неожиданными опасностями. Но их собственная деятельность поставляет трению немало заложников: неверные, устаревшие или сбивающие с толку разведывательные данные приводят к ошибкам в принятии решения; даже при наличии крайне передовых, надежных и безопасных во всех отношениях средств связи сообщения могут искажаться, направляться не по адресу или вообще не отправляться. Так, единственной задачей корабля радиоэлектронной разведки ВМФ США «Либерти», по ошибке атакованного израильскими ВВС в июне 1967 года, был перехват сообщений, но сам он не получил приказов покинуть военную зону до того, как его атаковали. С тех пор был достигнут значительный технический прогресс в разных областях, но плачевные ошибки в сфере связи продолжаются — в основном из-за перегрузки сетей. Кажется, никогда не бывает никакой запасной информационной емкости или же она существует лишь недолго: как только новые системы или технологии обеспечивают эту дополнительную емкость, обмен сообщениями, в свою очередь, возрастает, по мере того как сообщения, которые прежде вверялись бумаге и почтовым ящикам, получают новые технические возможности для передачи (можно много сказать о пользе молчания, когда дело доходит до телекоммуникации, находящейся в полном распоряжении тех, кто ею пользуется). Что же касается ошибок «контроля» в военных командных и контрольных структурах, то они практически неизбежны, если учесть тонкий баланс между необходимостью осуществлять общий надзор над боевыми подразделениями и противоположной ей необходимостью предоставлять каждому из них некоторый простор для инициативы.
Если все источники трения приняты во внимание, если признано, что их совокупность обычно оказывается больше их простой суммы, поскольку одни виды трения взаимодействуют с другими, что еще больше ухудшает результат, то проясняется значение организационного риска во всей его полноте. Как наша воображаемая группа семей может вообще потерять целый день, чтобы добраться до пляжа, если станет достаточно многочисленной, так и любая военная акция может завершиться неудачей по внутренним причинам, даже если в ее ходе не придется напрямую столкнуться с сознательным противодействием противника[7]. Поломки, ошибки и отсрочки, каждая из которых, возможно, сама по себе и незначительна, могут скопиться, образовав собою непреодолимое препятствие любому целесообразному действию. Ничто на войне не встречается так часто, как непредусмотренные отсрочки, длящиеся часами, а то и днями (возможно, критическими), а то и целыми неделями. Ими полнятся анналы мировой истории, они стали причиной многих поражений. Именно в этом контексте — то есть в контексте неизбежного трения войны — нужно рассматривать все попытки достичь внезапности: всякое парадоксальное решение, принятое ради того, чтобы застать врага врасплох, в силу неизбежного отклонения от самого легкого и простого хода действий будет лишь повышать трение, а вместе с ним — и риск организационного поражения.
Когда риск боя становится реальным, он принимает кровавые формы: ранений и смерти. Когда овеществляется организационный риск, акция терпит провал, который может быть и бескровным. Поэтому возникает иллюзия, что организационный риск можно уравновесить в соответствии с риском боя, когда решается, на какие усложнения следует пойти ради внезапности. Но это верно лишь относительно единичного военного действия — например, акции коммандос, проводимой в мирное время. В ином же случае один риск нагромождается на другой. Конечно, и военный корабль, сбитый с пути непродуманными приказами и не попавший на место битвы, и танковый батальон, у которого по пути на фронт закончились все запасы горючего из-за трения в снабжении, и самолет-истребитель, не способный выполнить перехват, потому что трение в ходе текущего ремонта не дает ему подняться в воздух, на время останутся в целости и сохранности. Поэтому защитники парадоксального обходного маневра, чьи мысли сосредоточены на одной-единствен-ной схватке, столь охотно осуждают прямой подход и лобовую атаку, весьма ясно усматривая проистекающее из этого снижение риска боя; но они лишь очень смутно осознают проистекающее отсюда же возрастание организационного риска.
Но, если мы рассматриваем не отдельную схватку, в которой участвует единственное подразделение, а войну как целое, становится ясно, что организационный риск с большой вероятностью может наложиться на боевой риск. Флот в бою ослаблен из-за отсутствия заблудившегося корабля, причем остающиеся в сражении корабли больше подвержены риску боя; то же самое происходит и с танковыми батальонами, наступающими в отсутствие одного из них, задержанного отсутствием горючего, и с другими истребителями эскадрильи, которым все же удается взлететь. В следующий же раз боевой риск возрастет и для пропустивших сражение, потому что им, вероятно, придется сражаться бок о бок с войсками, которые оказались слабее, чем могли бы быть, из-за дополнительных потерь, вызванных недостатком сил во время предыдущей битвы.
Преобладание парадоксального действия
Таким образом, преимущества внезапности, предоставляемые парадоксальными схемами, сводятся на нет не только из-за утраченного боевого потенциала, сознательно принесенного в жертву неожиданности, но и вследствие дополнительного организационного риска. Но полностью определяемые линейной логикой бесхитростные военные действия, где самыми простыми методами на всю мощь используются все доступные ресурсы, не так уж часто встречаются в анналах военной истории и еще того реже избегают критики впоследствии. По крайней мере, хотя бы некоторые элементы парадоксальной логики всегда будут наличествовать при подготовке и проведении самых удачных военных действий.
Правда, военных лидеров, войска которых обладают абсолютным преимуществом, вполне можно оправдать за отказ от внезапности ради полномасштабной подготовки, для того, чтобы применить всю свою силу самыми прямолинейными методами и снизить организационный риск. Так обстояло дело, например, на первых этапах колониальных войн, где бы они ни велись; до тех пор, пока туземные воины не научились рассыпаться перед лицом хорошо обученных европейских солдат, снаряженных скорострельным оружием, лобовые атаки были очень эффективны. Это происходило и в течение последних месяцев Второй мировой войны в Европе, когда американская, британская и советская армии, обладавшие огромной огневой мощью, отдавали предпочтение открыто готовившимся атакам на немецкую армию, пребывавшую в упадке; точно так же ВВС этих стран отбросили все ухищрения и приступили к массированным дневным бомбардировкам, которым почти не сопротивлялись немецкие и японские силы ПВО. Это все еще были военные действия, но логика стратегии больше не применялась, потому что реакцию врага (да и само его существование в качестве сознательного живого организма) можно было попросту не принимать в расчет. Если враг настолько слаб, что его войска кажутся просто пассивными мишенями, которые вполне могут быть и неодушевленными, то обычная прямолинейная логика промышленного производства со всеми своими обычными критериями производственной эффективности вступает в полную силу, а парадоксальная логика оказывается неуместной. Клаузевиц говорил: «Существенное различие между ведением войны и другими искусствами сводится к тому, что война не есть деятельность воли, проявляющаяся против мертвой материи, как это имеет место в механических искусствах, или же направленная на одухотворенные, но пассивно предающие себя его воздействию объекты — например дух и чувство человека, как это имеет место в изящных искусствах. Война есть деятельность воли против одухотворенного реагирующего объекта»[8].
Хотя стратегия включает и предотвращение войны, и ее ведение на всех уровнях, от тактики и до большой стратегии, из нее нельзя почерпнуть никакой информации о сугубо административном аспекте военных действий, в котором воля реагирующего врага не играет ни малейшей роли. Бесполезно натягивать на ногу ботинок на три размера меньше нужного или применять оружие не по назначению — в этих случаях от парадоксальных действий не будет прока; точно так же не стоит обходить стороной и застигать врасплох врага, который настолько слаб, что любой его реакцией можно просто пренебречь. Однако столь благоприятные условия встречаются крайне редко: ведь мало найдется тех, кто примет осознанное решение сражаться со значительно превосходящими их силами противника.
Несколько более распространено иное явление: вооруженные силы считают себя значительно превосходящими противника и поэтому следуют прямолинейной логике, чтобы оптимизировать управление своими ресурсами, и даже не пытаются застичь врага врасплох, предприняв подобающие парадоксальные ходы. На деле роль, отводимая парадоксальному началу в ведении войны, должна отражать осознаваемый баланс сил, и часто так и происходит.
Уже само по себе парадоксально следующее: именно те, кто оказывается материально слабее и потому имеет веские основания опасаться прямолинейного столкновения лоб в лоб, могут извлечь наибольшую выгоду благодаря самоослабляющему парадоксальному поведению — если, конечно, вследствие этого удается достичь преимущества внезапности, которое все еще может принести победу.
Если неблагоприятный баланс сил — не просто обстоятельство, обусловленное местом и временем в контексте отдельно взятого столкновения, битвы или кампании, но отражает собою постоянное положение того или иного государства среди других государств, тогда следование «наименее ожидаемой линии поведения» посредством парадоксального действия может стать определяющей характеристикой его национального стиля войны. Израиль представляет собою интересный современный пример такого явления. Поначалу его вооруженные силы систематически старались избежать любого прямого столкновения, ища взамен парадоксальные альтернативы, так как полагали, что их враги совокупно материально сильнее — и по численности, и в техническом смысле. Когда же с течением десятилетий общий баланс сил сместился в пользу Израиля, обстоятельства, в которых израильские войска действительно оказывались в численном меньшинстве или уступали противнику в огневой мощи, свелись к таким случаям, как рейды коммандос, когда небольшие силы сознательно внедрялись вглубь вражеской территории. Постепенно израильтяне получали все больше оснований рассчитывать на свое материальное превосходство, в дополнение к преимуществу в обученности, сплоченности и лидерстве. И все же в большинстве случаев они избегали прямого столкновения лоб в лоб — отчасти по привычке, но в основном потому, что надеялись уменьшить число жертв. Одна война следовала за другой, в промежутках между ними было немало отдельных столкновений, но израильтяне неизменно предпочитали идти на самоослабляющий и организационный риск, чтобы достичь внезапности. Израильские войска по факту оказывались слабее, чем им полагалось быть, — вследствие ограничений, налагаемых секретностью и маскировкой, из-за поспешной импровизации или чрезмерной протяженности театра военных действий, и оттого, что добровольно принимали на себя такое трение, что их состояние было близко к хаотическому состоянию их менее тренированных врагов. Тем не менее они регулярно побеждали захваченных врасплох противников, силы которых либо не были сосредоточены в нужном месте, либо не были готовы к сражению морально и материально.
Привычное предпочтение, отдаваемое израильтянами парадоксальному действию, идущему против здравого смысла, не могло долго продержаться, не обессмыслив в конце концов свою цель. С течением времени их противники стали пересматривать свои ожидания. Они на опыте научились не доверять своим оценкам предполагаемых ходов израильтян, ибо эти оценки диктовались основанными на здравом смысле расчетами «наилучших» действий, доступных израильтянам. В конечном счете в ливанской войне в июне 1982 года сирийцы вовсе не были удивлены попыткой израильтян отправить целую бронетанковую дивизию к ним в тыл по одной-единственной одноколейной дороге, вьющейся вокруг гор Шуф, и вовремя сумели перекрыть этот узкий проход[9]. Но следующего хода израильтян сирийцы уже никак не могли предсказать, и в течение последующих часов они, с недоверием взирая на происходящее, едва отреагировали на совершенно прямолинейную лобовую атаку массированных бронетанковых дивизий на Ливанскую долину[10]. При крайне благоприятном балансе сил, притом не располагая лишним временем из-за близящегося срока прекращения огня, израильтяне уже без всякой надежды достичь внезапности атаковали в лоб среди белого дня — и были приятно удивлены, застав сирийцев не подготовленными к этому. Совершенно ясно, что к 1982 году для израильтян с их парадоксальным стилем войны, который они столько раз проявляли в предшествующих столкновениях, «линией наименее ожидаемого действия» мог быть только самый прямой, лобовой подход.
Глава 2
Логика в действии
То, что нельзя добиться неожиданности, многократно применяя одни и те же методы, — самоочевидно. Но это еще и пример (пусть даже сам по себе и не слишком важный) того, как действует парадоксальная логика стратегии в своей полной, двусторонней динамической форме. До сих пор эта логика по большей части рассматривалась с точки зрения лишь одного участника, и преимущественно такого, который понимал эту логику и сознательно пытался ею пользоваться. Кроме того, в большинстве случаев я разбирал единичные ситуации и единичные решения, и поэтому логика стратегии представала чередой статичных картинок. Однако в каждом стратегическом столкновении во время войны и мира, разумеется, наличествуют как минимум две противостоящие друг другу воли, и действие лишь в очень редких случаях происходит мгновенно, будто в дуэли на пистолетах; значительно чаше с обеих сторон налицо последовательность действий, развивающихся взаимно с течением времени.
Но если вместо этого мы сосредоточим внимание на парадоксальной логике стратегии как на объективном явлении, определяющем собою итоги противостояния независимо от того, пытаются ли участники ею воспользоваться или даже не осознают, как она действует; и если при этом категория времени будет должным образом учтена, чтобы процесс предстал как динамический, — мы сможем осознать эту логику в ее целом как совпадение и даже взаимообращение (reversal) противоположностей. Этот процесс проявляется не только в случае действий, идущих вопреки обыденной логике, цель которых — застигнуть врага врасплох (ведь такие действия, в конце концов, становятся вполне предсказуемы), но, скорее, во всем, что является стратегическим, во всем, что характеризуется борьбой противоположных воль. Иными словами, когда парадоксальная логика стратегии принимает динамическую форму, она становится совпадением противоположностей — и даже их взаимообращением.
Поэтому в области стратегии ход событий не будет до бесконечности развиваться в одном и том же направлении. Напротив, текущий ход действий стремится обернуться своей противоположностью, если только вся логика стратегии не перевешивается каким-нибудь внешним обстоятельством. Если же этого не случится, логика приведет к самоотрицающему развитию, которое может достичь крайней точки полного взаимообрашения, отменяя и войну, и мир, и победу, и поражение, и все, что они в себя включают.
Посмотрите, что происходит с армией, победоносно продвигающейся вперед на пространном театре военных действий. Состоялось уже не одно, а много сражений, но никакой «перемены участи» не произошло. Одна армия по-прежнему вынуждает другую отступать. Возможно, потерпевшие поражение разбегаются в панике или же их вот-вот поймают в ловушку и уничтожат, и поэтому война близится к завершению путем переговоров или капитуляции. Но и в таком случае, как мы увидим, все еще остается возможность взаимообращения противоположностей, хотя и не в рамках именно этой войны. Однако если армия, потерпевшая поражение, продолжает сражаться, даже отступая, начинает возникать схема взаимообращения.
Победоносная армия продвигается, отдаляясь от своей родной земли, где тренировочные лагеря, промышленные предприятия, склады и мастерские еще недавно поддерживали ее успехи. Она должна получать все, что ей требуется, посредством линий снабжения, которые становятся длиннее и длиннее. Идет ли речь о гужевом транспорте, о железных дорогах, о грузовиках или, в более позднее время, о самолетах, доставляющих топливо, артиллерийские принадлежности, запасные части и все остальное, — расстояние ослабляет их возможности. Кроме того, более дальние расстояния увеличивают возможность поломок или просто перерывов на техобслуживание, и это становится важно, если общая оснащенность снаряжением уже недостаточна. И напротив, разбитая армия предположительно приближается к своим основным базам снабжения, так что ее линии поставки становятся короче. Подкрепления в наступающей армии должны совершать более длинные переходы для того, чтобы добраться до действующих частей; а у отступающей армии может и не быть источника подкреплений; но, если они есть, их путь до линии фронта становится короче.
Поэтому победоносная армия должна прилагать все больше усилий к тому, чтобы просто поддерживать свою жизнеспособность. Возможно, ей придется отвести людей и оборудование с передней линии фронта, чтобы усилить свои команды снабжения, или же отвлечь для этих целей подкрепления. Напротив, армия, терпящая поражение, может снизить свои усилия по доставке необходимого; ее командиры могут черпать боеспособную живую силу и оборудование для усиления войск на линии фронта из команд снабжения.
Победители вступают на территорию, которой прежде владел враг, а на ней могут быть недружественное население, вооруженные партизаны и даже регулярные солдаты, намеренно оставшиеся в тылу противника, чтобы вести партизанскую войну. В лучшем случае военное управление недавно занятой территорией потребует некоторых людских и материальных ресурсов, которые, вероятно, будут возмещаться тем, что можно реквизировать на месте. В худшем же случае придется встретиться с вооруженным сопротивлением, с саботажем и нападениями на железнодорожные пути, на дорожные конвои, на склады, на команды обслуживания и на штабы в тылу. Тогда армия-победительница будет вынуждена отвлекать боевые отряды от их обязанностей на передней линии, чтобы поддерживать безопасность в тылу: выставлять часовых и патрули, формировать силы быстрого реагирования.
Даже в том случае, если победоносная армия освобождает дружественное к себе население, не оказывающее ни сопротивления, ни какой-либо помощи вражеским солдатам, скрывающимся в ее тылу, наступление ее приведет к затруднениям иного рода: ведь армия, терпящая поражение и ранее оккупировавшая эти территории, может возвратить своих часовых, патрульные отряды и силы реагирования на линию фронта.
Армия-победительница обладает инерцией натиска и свободой инициативы в выборе скорости и направления наступления, и ее передовые эшелоны могут иногда обгонять и отрезать отряды отступающих от их основных частей. Но, с другой стороны, если отступающую армию не тревожат непрестанными атаками, она может иметь сильное преимущество в тактической обороне. Тыловые отряды этой армии в периоды передышки в военных действиях могут находить подходящие места для того, чтобы стрелять в открыто двигающегося врага из своих укрытий, и успешно применять засады на вражеские силы, наступающие слишком рьяно.
Воздействие победы и поражения на боевой дух, сплоченность и лидерство предсказать гораздо труднее. Боевой дух определяется скорее волей к сражению, чем успехом. Победа может принести второе, но ослабить первое: после недавнего сражения, завершившегося победой, солдаты способны и испытывать счастье, и чувствовать, что они уже сделали достаточно. (Клаузевиц называл это явление «ослаблением усилий».) Подтвердить такие вещи нелегко, но военные историки согласны в том, что во Вторую мировую войну ветераны британской 8-й армии, долго сражавшиеся и наконец победившие немцев и итальянцев в Северной Африке, к 1943 году стали уклоняться от рискованных сражений; а ведь им предстояло еще два года военных действий в Италии и в северо-западной Европе после «Дня Д». Они не дезертировали по отдельности, их отряды не бежали с поля боя, но британским командирам приходилось считаться с тем, что при атаке силами формирований, состоящих из ветеранов, не стоит рассчитывать на особый натиск, дерзновение и решительность. Они будут проявлять лишь неизменную осторожность, предоставляя роль режущего лезвия другим — элитным подразделениям, отрядам новобранцев или формированиям союзников.
Поражение часто деморализует, внушает пассивность (ее требуется не так уж много для того, чтобы полностью обессилить армию) и даже приводит к дезертирству, если позволяют обстоятельства[11]. Но способно оно и подхлестнуть людей, заставив их сражаться яростнее в следующих битвах, особенно если они осознали, что прежде прикладывали меньше усилий, чем могли. Это произошло с 8-й армией в ходе кампании в Северной Африке: слишком легко уступив в 1942 году дерзкому наступлению Роммеля, прошедшего через всю Ливию, большинство ее подразделений стали сражаться яростнее к тому времени, когда немцы пересекли Египет, достигнув Эль-Аламейна. В первом сражении, 1—10 июля 1942 года, британцы удержали свои позиции, не пустившись в отступление вновь; во втором, начавшемся 23 октября, они предприняли мощную контратаку.
Лидерство тоже может быть сильно укреплено победой, но столь же легко — и сойти на нет. Если успех уже был достигнут единожды или же несколько раз подряд, желание побуждать людей снова подвергаться опасностям сражения может пройти. Лидеров отступающей, потерпевшей поражение армии, которые сумели сохранить авторитет, горькие воспоминания о недавней неудаче нередко побуждают требовать от своих людей большего и стараться придать им сил, чтобы сделать это. Когда дело доходит до навыков и приемов военных действий, возможности не столь равносильны: победа сбивает с толку, а поражение учит.
В случае победы все привычные приемы, тактические решения и методы той или иной армии будут огульно сочтены верными или даже блистательными — включая даже те, что нуждались в серьезных улучшениях. Именно это случилось с израильской армией после ее впечатляющей победы в 1967 году. Быстро разгромив многочисленных египтян, надежно окопавшихся сирийцев и дисциплинированных иорданцев благодаря одной лишь комбинации танковых атак (без какой-либо поддержки с воздуха для воспрещения действий противника)[12], командующие закрыли глаза на факты, свидетельствующие о том, что потенциально эта тактика была уязвима. Ведь Советский Союз мог начать поставлять, а арабы — использовать и массово разворачивать противотанковые и противовоздушные ракеты. Чудесная победа на трех фронтах в течение шести дней затмила собою полезные выводы, которые можно было бы сделать, проанализировав несколько эпизодов, в которых израильские войска потерпели небольшие тактические поражения и понесли неожиданные потери. Поэтому израильская армия не озаботилась усилением своих танковых подразделений за счет самоходной артиллерии и хорошо подготовленной пехоты, снабженной современными бронированными транспортными средствами. Вместо этого военный бюджет был потрачен на то, чтобы приобрести больше танков, и притом более совершенных; из-за этого очень мало средств выделили на артиллерию, а пехота, состоявшая по большей части из резервистов, осталась со своими устаревшими, времен Второй мировой войны, полугусеничными машинами с открытым верхом.
Когда в 1973 году снова началась война, танковые войска действовали вполне успешно в оборонительных боях, но понесли значительные потери при атаках на египтян, снабженных противотанковым вооружением, поскольку израильских танкистов не поддерживала ни артиллерия, которая могла бы подавить врага, ни пехота, которая могла бы уничтожить его напрямую. Похожая ситуация сложилась и с израильскими ВВС, которые без труда родили от ракет арабских ПВО в 1967 году и поэтому впоследствии предпочли приобрести больше боевых самолетов, чем средств радиоэлектронной борьбы. Правда, и в 1973 году израильская авиация была способна справляться с большим количеством более современных советских противовоздушных ракет в руках арабов, но лишь в том случае, если ей удавалось начать военные действия, систематически а-щкуя противника налетами на самых малых высотах, чтобы вражеские радары не могли их засечь. Когда же израильские ВВС были востребованы для того, чтобы наносить удары по наступающим арабским войскам вообще без какой-либо предварительной кампании по подавлению врага, они понесли большие потери из-за противовоздушных ракет и зенитных орудий.
Поражение — гораздо лучший наставник, чем победа. Неудача обостряет критические способности и ослабляет сопротивление переменам, свойственное защитникам статус-кво, поэтому предложение способа исправить ситуацию, скорее всего, не вызовет сильного отпора. Именно это случилось с арабами после их сокрушительного поражения в 1967 году. Они научились осознавать ограниченность своих возможностей и больше не пытались напрямую состязаться с израильтянами. Вместо попыток соревноваться с противником в прямых сражениях бронетехники арабы, отдавая себе отчет в том, что в маневренности они здесь значительно уступают, положились на статичную, но очень плотную противотанковую оборону; вместо воздушных сражений, где они не могли сравняться с противником, положились на плотную систему ПВО. В конце концов, они проиграли и войну 1973 года, но с гораздо менее разрушительными последствиями в сравнении с 1967-м. Египет захватил и удержал за собою некоторую территорию на Синайском полуострове, хотя и потерял значительно больше территорий в самом Египте.
То же самое произошло и с израильтянами. Все уроки, которые можно было извлечь благодаря тщательному рассмотрению того, что в действительности произошло в 1967 году, были наконец усвоены в 1973-м. В 1982 году, когда израильтяне вели следующую войну, их бронетехника и ВВС очень мало пострадали от ракетных средств обороны.
Если предположить, что промышленность и население все еще мобилизованы, побеждающая армия по-прежнему получает достаточно подкреплений, а возрастание ее силы будет обеспечено, даже если она продолжает наступать, то эти внешние составляющие могут упразднить логику «ослабляющегося вторжения». Но, если дело обстоит иначе, если наступающая армия не получает необходимого притока подкреплений, тогда в самом ее наступлении будет заложена тенденция к ее ослаблению, в то время как в поражении и отступлении армии, ранее терпящей поражения, будет заложена тенденция к ее усилению.
Кульминация и взаимообращение
В динамическом разворачивании непрерывной войны совпадение победы и поражения может распространиться за пределы нового равновесия сил, достигнув крайней точки полного взаимообращения. Если победоносная армия из приведенного выше примера может добиться полного завоевания или вынудить противника сдаться, ее незначительное ослабление не будет иметь никакого значения, равно как и факторы, способные придать сил разбитому противнику. Но если война затягивается из-за обширности территории или упорства противника, терпящие поражение смогут извлечь пользу из динамического парадокса — возможно, вплоть до того, что сами превратятся в победителей. Если армия, до сих пор добивавшаяся успеха, просто продолжает наступать, не получая достаточного подкрепления, она погубит саму себя, перейдя «кульминационную точку победы» (термин Клаузевица), за которой будет лишь ослабевать и ослабевать.
Такова была участь немецких войск, вторгшихся в СССР в июне 1941 года. Поначалу они добились огромных успехов, без труда разгромив советские войска, распределенные тонкой полоской вдоль линии фронта, а также более многочисленные формирования, стоявшие несколько глубже. Это подвигло немцев к быстрому наступлению вглубь России по направлению и к Ленинграду, и к Москве; попутно они добивались значительных побед. Потери с советской стороны были огромны. Но немецкие передовые колонны, продолжавшие продвигаться вперед на сотни миль, не получали достаточного подкрепления, которое позволило бы им справиться с удлинением путей снабжения, психологическим «ослаблением усилия» и накоплением тактических ошибок в победе. Напротив, советские войска стали сильнее благодаря резкому сокращению длины линий снабжения, моральному давлению позорного поражения, а также множеству практических уроков, усвоенных вследствие неудач.
К декабрю 1941 года немцы перешли кульминационную точку победы, тогда как советские войска были еще достаточно сильны для того, чтобы предпринять свое первое контрнаступление, которому помогал зимний мороз. Хотя победы русских были всего лишь тактическими (потому что немецкий фронт не распался), они все же показали себя более прилежными учениками Клаузевица в сравнении с немцами. Еще примечательнее то, что череда победоносных летних наступлений, перешедшая за «кульминационную точку», за которой последовали зимние контрнаступления недавно разбитых русских, повторилась и в 1942 году — если не принимать во внимание того, что немецкий фронт под Сталинградом был разгромлен, притом с огромными потерями. В июле 1943 года немецкая армия, предпринявшая свое третье летнее наступление на Курской дуге, была уже гораздо слабее; Советской армии даже не пришлось дожидаться зимы, чтобы начать сильнейшую контратаку. Но с июля 1943 года уже немцы стали извлекать многообразные выгоды из парадоксальной логики, ослабляющей сильного в ходе его наступления и укрепляющей слабого в отступлении. Вот почему Советская армия вошла в Берлин только в конце апреля 1945 года.
Конечно, вышесказанное вовсе не означает, что победа непременно приведет к поражению, если вагина продолжается. Но если наступающая армия не имеет возможности получать подкрепления из неиссякаемых источников военной силы (т. е. из факторов внешних, «экзогенных» по отношению к логике), то она должна будет остановиться и набраться сил, чтобы преодолеть воздействующие на нее неблагоприятные факторы. Побеждающая армия сможет продолжить наступление и восстановить свою способность добиваться дальнейших успехов только после того, как восстановит энергию боевого духа и лидерства благодаря отдыху или смене солдат, передислоцирует ближе к переднему краю систему снабжения и обеспечит безопасность тыла, если там существуют какие-либо угрозы. Ей необходимо пересмотреть свои приемы, тактику и методы, которые враг научился предвосхищать и преодолевать. Ей нужно перенести вперед и в будущее «кульминационную точку» своей победы.
Военные действия на европейском континенте в ходе Второй мировой войны — наглядный пример всех разновидностей схождения и взаимообращения победы и поражения. Поскольку благодаря бронетехнике и ВВС глубокий маневр наполеоновского масштаба снова стал играть главную роль, отменив первостепенную роль статических укрепленных линий Первой мировой войны, сражения разворачивались в виде череды драматических ходов.
Немецкое вторжение в Нидерланды, Бельгию и Францию, которое началось 10 мая 1940 года и завершилось 17 июня, когда Франция запросила перемирия, состоялось, хотя и с трудом, в рамках одного решительного усилия[13]. К 17 июня в десяти бронетанковых (Panzer) дивизиях, возглавлявших немецкое наступление, произошло столько поломок танков, полугусеничных машин и грузовиков, что их сила скорее сводилась к показухе и шумихе, нежели была проявлением действительной мощи. Немцы вынуждены были прибегать к уловкам: например, укомплектовывать захваченные французские грузовики своими пулеметными расчетами. Солдаты пехотных дивизий, составлявшие огромное большинство наступавших немецких армий, совершали марш пешком с самого начала и были по большей части совершенно измотаны. Немецкая служба снабжения вынуждена была полагаться на циркуляцию гужевого транспорта от ближайшей железнодорожной станции до места дислокации боевых подразделений, и ее линии настолько растянулись, что лишь изобилие продовольствия и фуража на только что завоеванных процветающих землях спасало победоносную армию от гибельной нехватки припасов. Снабжение боеприпасами не представляло собою серьезной проблемы в кампании, сводившейся к быстрым маневрам и кратким атакующим ударам, в которой большинство боевых столкновений были не более чем стычками.
Совершая марши в основном пешком, получая снабжение в основном гужевым транспортом, немецкая армия не нуждалась в обилии топлива — и все же его решительно недоставало: рвущиеся вперед бронетанковые дивизии могли продвигаться лишь потому, что по мере наступления в больших количествах конфисковали бензин Гражданских жителей[14]. Но, прежде чем немцы решительно перешли кульминационную точку своей победы, все их скопившиеся слабые стороны были упразднены перемирием: дальность их целеустремленного проникновения, как оказалось, превзошла географическую и «моральную» мощь Франции.
Когда армии Гитлера напали на СССР — почти ровно через год, 22 июня 1941-го, — глубина их целеустремленного наступления лишь в малой степени была увеличена с помощью захваченных французских грузовиков и незначительного усиления моторизованных войск. Из 142 немецких дивизий трех групп армий, дислоцированных накануне вторжения вдоль длинной линии фронта от Балтийского до Черного моря, только 23 были бронетанковыми, частично бронированными легкими или моторизованными. К тому времени во всей немецкой армии 88 дивизий были укомплектованы французскими машинами. Но даже при этом 75 из пехотных дивизий, развернутых на Восточном фронте, вынуждены были лишиться всех своих грузовиков, чтобы укомплектовать колонны снабжения групп армий; взамен каждая получила по 200 крестьянских телег[15]. Такова была реальность, стоявшая за фасадом модерновой механизированности, сыгравшей столь важную роль в психологическом воздействии гитлеровского блицкрига.
Но Советский Союз — страна куда более крупная, чем Франция; воспользоваться его железными дорогами было гораздо труднее из-за различной ширины колеи, а также вследствие значительного саботажа; немногочисленные дороги были лишены покрытия, так что автомобильный транспорт быстро выходил из строя; а упорство сопротивления русских, казалось, не уменьшалось, несмотря на череду катастрофических поражений. Так, в середине октября 1941 года, когда немецкие войска достигли того пункта, который, оглядываясь назад, можно считать кульминационной точкой победы, Москва все еще отстояла примерно на 60 миль от самых передовых наступательных колонн немцев[16]. Но, поскольку во главе командования стоял Гитлер, нечего было и думать о перерыве для восстановления сил. Немецкие войска на центральном участке фронта, нацеленные теперь на Москву, продолжали наступать в течение ноября с двух направлений, с севера и с юга, чтобы создать еще один громадный «котел», который покончил бы и с Советской армией, и с войной. Но при этом немецкая армия решающим образом перешла кульминационную точку своего успеха и неизбежно стала скатываться вниз по кривой. Возрастающая нехватка боеприпасов на линии фронта заставляла умолкнуть артиллерию, и даже пехота испытывала нехватку во всем необходимом, поскольку расстояния между станциями снабжения и фронтом были слишком велики для циркуляции колонн гужевого транспорта и немногих имеющихся грузовиков. Железные дороги были в любом случае не способны удовлетворять нужды в снабжении из-за острой нехватки подвижного состава, рассчитанного на русскую ширину колеи. В ходе этого процесса зимнее обмундирование и смазочные материалы для холодной погоды остались в глубоком тылу, на отдаленных сортировочных станциях, поскольку высшее предпочтение было отдано предметам первой необходимости: продовольствию, топливу и боеприпасам. В механизированных войсках количество действующих танков, полугусеничных машин и артиллерийских тягачей продолжало снижаться, поскольку износ становился все больше, а полевые ремонтные мастерские остались далеко позади. К тому времени реквизированные у русских крестьян телеги стали жизненно важным транспортным средством даже в танковых дивизиях.
В тылу уже началось активное сопротивление партизан и отставших солдат, и поэтому полицейские задачи в тылу (сопровождаемые истреблением населения и конфискацией) пришлось выполнять тем войскам, которые могли бы быть на фронте. Приток свежей живой силы неуклонно снижался, в то время как количество жертв возрастало. Прежде всего, немецкие солдаты на линии фронта все сильнее страдали от холода, все больше уставали физически и были деморализованы самой своей победой. С 22 июня они постоянно продолжали продвигаться вперед, миля за милей. К ноябрю было взято в плен около трех миллионов советских солдат, их убивали десятками тысяч в одном сражении за другим, но казалось, что впереди еще остается столько же миль не завоеванного пространства и столько же бойцов, которые будут сопротивляться немцам, и конца этому не предвидится. Но Гитлер и его генералы не остановились — из-за столь соблазнительной близости Москвы. Было приложено еще одно неимоверное усилие; 1 декабря 1941 года, в трескучие морозы, когда самые передовые немецкие части стояли всего в 20 милях от Красной площади, но их последние силы быстро иссякали, началось еще одно наступление[17]. Через четыре дня, рано утром в пятницу, 5 декабря, первое свое за эту войну масштабное наступление предприняла Красная армия. Советские солдаты в зимних маскировочных халатах отбросили немцев на расстояние, вдвое превышавшее глубину их последнего, пагубно-успешного продвижения. После того как это советское наступление окончательно остановило неудержимое до тех пор продвижение немецких войск, последовали еще три года войны с переменным успехом, причем победы и поражения чередовались, как волны и ответные волны: новые впечатляющие летние наступления немцев завершались все более глубокими отступлениями под ударами советских войск, быстро набиравших силу.
После эпической победы под Сталинградом последовало слишком глубокое наступление русских, подготовившее почву для немецкого контрнаступления в марте 1943 года[18], принесшего советским войскам огромные потери. Это научило Сталина и его верховное командование чередовать каждое успешное наступление тщательно продуманными перерывами, чтобы удерживать свои армии в надежном расстоянии от кульминационной точки победы. Поскольку Советский Союз полностью мобилизовал свои население и промышленность, а также получил значительную помощь от США и Британии (включая 409 526 джипов и грузовиков)[19], он смог выставить превосходящие немцев силы, которыми все искуснее командовало новое поколение офицеров, воспитанное войной. С возрастанием дисбаланса основных источников военной силы чередование немецких и советских наступлений в 1942 и 1943 годах привело к непрерывной череде побед советских войск, вплоть до последнего рывка на Берлин. И все же до самого конца, несмотря на то, что немецкие войска на Востоке превратились в сборище утомленных ветеранов, неумех-новобранцев, моряков и летчиков, внезапно переведенных в ряды пехоты и никогда не проходивших подготовки к сухопутной войне, юнцов, стариков и полуинвалидов, каждое победоносное советское наступление тщательно умерялось, чтобы не допустить чрезмерностей; любые признаки «авантюризма» вызывали сильное недовольство Сталина[20].
В одиннадцатимесячной войне на Западном фронте, начиная с высадки в Нормандии 6 июня 1944 года и заканчивая капитуляцией немцев, не было недостатка в эпизодах, в которых обе стороны переходили за кульминационную точку победы, хотя на деле только одна сторона могла оправиться от последствий своего чрезмерного продвижения. И война в Северной Африке, которая велась перемежающимися наступлениями и отступлениями на пространстве пустыни протяженностью в тысячу двести миль между Триполи и дельтой Нила, была не чем иным, как целой чередой подобных эпизодов. К 23 октября 1942 года, когда подавляющее материальное превосходство британских войск, в конце концов, сделало возможным медленное, но неотвратимое наступление от Эль-Аламейна, военные действия в романтическо-авантюристическом стиле, которые два года вели сначала британцы, а потом немцы и итальянцы Эрвина Роммеля, в полном масштабе продемонстрировали работу этого принципа. Победоносные наступления заходили настолько далеко, что за отмечающими их стрелками на карте могла в действительности стоять жалкая горстка танков, которым недоставало горючего, — и все они были отброшены назад контратакой тех, кто прежде потерпел поражение, а теперь шел вперед, к столь же хрупким победам[21].
Так же развивалась и война в Корее, в ходе которой каждая из сторон доводила свои наступления до тех пределов, за которыми сама навлекала на себя поражение. Быстрым наступлением, начавшимся 25 июня 1950 года, северо-корейцы к августу завоевали почти весь полуостров, за исключением анклава Тэгу-Пусан на его южной оконечности. Однако к тому времени северокорейцы прошли пешком расстояние в триста миль или даже больше, которое следовало бы преодолевать на грузовиках, и перешли за кульминационную точку своего успеха. Когда генерал Дуглас Макартур начал контрнаступление 15 сентября, совершив дерзкую высадку десанта в Инчхоне, в глубоком тылу северокореицев, зашедших слишком далеко, их спешное отступление превратилось в жалкое бегство. Но блистательная победа, добытая ценой внезапной атаки, связанной с огромным риском, почти немедленно обернулась поражением вследствие неосмотрительно быстрого наступления. К 26 октября 1950 года тонкий клин передовых сил американско-южнокорейского наступления рассек всю Северную Корею и достиг реки Ялуцзян и китайской границы.
Участившиеся предупреждения о том, что китайцы могут ответить на это, вступив в войну, привели лишь к небольшому тактическому отступлению от самой реки Ялуцзян. В ноябре 1950 года «фронт» Макартура, растянувшийся по широкому основанию Северной Кореи от одного моря до другого, существовал большей частью только на его картах. Вместо прочной цепи подразделений, развернутых плечом к плечу и поддержанных с тыла еще более мощными силами, налицо были значительные пробелы между передовыми отрядами американско-южнокорейских колонн: они выдвинулись по нескольким ущельям, разделенным широкими массивами гор, причем эти массивы даже не патрулировались, не говоря уже о контроле над ними. Если бы китайцы передвигались только по дорогам, как армия США, которая зависела от грузовиков, доставлявших солдат и все необходимое, явная географическая уязвимость отделенных друг от друга наступательных позиций Макартура была бы сугубо теоретической, поскольку горы непроходимы для автомобилей и прочей колесной и гусеничной техники. Однако китайцы выдвигались пешком через горы, и все припасы доставлялись на спинах носильщиков; таким образом они внедрились в промежутки между американско-южнокорейскими колоннами. Продвигаясь по ночам и скрываясь днем, они сумели остаться незамеченными.
Менее очевидная уязвимость войск Макартура (если не считать морской пехоты США на восточной стороне полуострова) заключалась в том, что его подразделения дезорганизовало быстрое наступление, а новоприбывшие солдаты армии США были по большей части плохо обучены (южнокорейцы же и вовсе обучены не были). Важно и то, что и американцев, и южнокорейцев морально ослабило широко распространившееся мнение, что война уже прошла и закончилась победой.
Поскольку незащищенные горные проходы оставались открыты для китайцев, их преимущество заключалось в возможности глубоко продвинуться вперед, просачиваясь между колоннами врага, прежде чем приступить к атаке. Когда 26 ноября началось открытое китайское наступление, которое велось обстрелом из минометов и атаками пехоты на фланги армии США и южнокорейских колонн, растянувшихся по узким дорогам в ущельях, последние не могли ни контратаковать вверх по крутым склонам, ни удерживать свои позиции. Дальнейшее отступление было катастрофическим: солдаты, все более дезорганизованные и деморализованные, не могли отступать по тем же дорогам, по которым прибыли на грузовиках: им приходилось пробиваться сквозь цепь засад и блокпостов, чтобы не попасть в плен. Нет ничего сложнее упорядоченного отступления в условиях атак противника; но морская пехота США в своем секторе в восточной части полуострова настолько удачно справилась с этим, что ее отступление обернулось в итоге наступлением. Но многие подразделения армии США и почти все южнокорейские подразделения распались, превратившись в массу беглецов-одиночек.
К концу января 1951 года китайцы нанесли серьезный удар силам Макартура. Благодаря этому они продвинулись через всю Северную Корею и далее на юг, зайдя на 40 миль за Сеул — но, как оказалось, слишком далеко и слишком быстро. Пройти пешком через горы — это был отличный способ остаться незамеченными; однако припасов, доставлявшихся на спинах носильщиков, оказалось недостаточно для того, чтобы поддерживать боеспособность большой армии, оказавшейся вдалеке от своих баз. Таким образом, поражение китайцев было хорошо подготовлено, когда в ходе контрнаступления сил США в феврале, марте и апреле 1951 года Сеул (а также большая часть Южной Кореи) был освобожден во второй раз за шесть месяцев.
В анналах военной истории можно найти еще немало подобных примеров. Однако приводить их едва ли нужно, поскольку они могут затемнить универсальную применимость парадоксальной логики стратегии, динамическая форма которой представляет собою совпадение противоположностей и даже их взаимообращение. Ведь работа этого принципа в полномасштабных военных действиях — лишь самый очевидный пример гораздо более широкого явления. Сугубо механические аспекты чрезмерного продвижения важны, когда театр военных действий достаточно просторен, а командующие войсками не проявляют должного благоразумия, но точно такое же взаимодействие между успехом и неудачей происходит во всех видах военных действий. Это верно даже в том случае, если фактор чрезмерного продвижения вперед полностью отсутствует. Всякий раз, когда действие длится достаточно долго для того, чтобы были возможны ходы и ответные ходы, тот же самый динамический парадокс будет налицо.
Так обстояло дело, например, в ходе шестилетней борьбы между силами британских стратегических бомбардировщиков и немецкой противовоздушной обороной в ходе Второй мировой войны. Эту борьбу тоже характеризовали резкие смены побед и поражений, несмотря на то, что в данном случае не было ни внезапно возросших расстояний, превосходящих возможности транспортировки, ни износа грузовиков, ни истощенных лошадей, ни утомительных пеших переходов, ни каких-либо иных трудностей подобного рода. Взамен всего этого циклы побед и поражений определялись реакцией обеих сторон на успехи другой стороны.
Командование Люфтваффе в начале войны считало, что немецкие истребители, пусть даже обученные только для поддержки наземных войск[22], смогут обеспечить и противовоздушную оборону вместе с зенитками, размещенными у населенных пунктов, и не позволят ни одной бомбе упасть на немецкие города. Но уже летом 1940 года обнаружилось, что оно ошибалось. Именно тогда команды британских бомбардировщиков (Bomber Command) начали ночные бомбежки Германии. И хотя сперва они делали весьма скромные успехи, зато потенциально были неуязвимы: ведь у истребителей Люфтваффе не имелось эффективных способов атаковать самолеты ночью, даже если их обнаруживали и (приблизительно) выслеживали радары с большой дальностью действия на земле.[23] Только из-за малой бомбовой нагрузки английских бомбардировщиков немецкие города не понесли тяжелого ущерба во время их налетов.
Поэтому к лету 1942 года руководство подразделений британских бомбардировщиков пришло к убеждению, что ему требуется лишь обучение достаточного числа экипажей и производство достаточного числа бомбардировщиков, чтобы причинить непоправимый вред войскам Германии и обеспечить победу, не нуждаясь ни в армии, ни во флоте. Однако, рассчитывая на более легкое проникновение в немецкое воздушное пространство, к концу 1942 года Британия столкнулась с запоздалой реакцией на свои прежние успехи. Значительно улучшенная система немецкой ПВО с большим количеством зенитных орудий и радаров (причем лучшего качества) обнаружения и слежения, с новыми прожекторными барьерами, с первыми ночными истребителями, снабженными радарами, нанесла такой урон, оправиться от которого Бомбардировочное командование не смогло[24].
Удовлетворившись успехами своей ПВО, основанной на радарах, и не желая отвлекать дополнительную живую силу, самолеты и зенитки с фронтов, Люфтваффе оказалось не готово к реакции британцев: к внедрению эффективных мер радиоэлектронной борьбы (РЭБ) против радаров — как наземных, так и установленных на самолетах. Итогом стало резкое возрастание эффективности ночных бомбардировок весной и летом 1943 года[25]. Проигрывая все больше и больше, немцы, с их ночными истребителями, зачастую способными лишь к визуальному обнаружению цели, были совершенно ошарашены, когда англичане стали полностью слепить немецкие радары, применив в качестве контрмеры дипольный отражатель. Этот отражатель, который тогда называли «Окно» (Window), а теперь — «Мякина» (Chaff), представляет собой полоски из отражающей фольги. Их выбрасывают пачками или выстреливают ими в виде зарядов в воздушный поток, чтобы создать иллюзорное изображение целых групп самолетов на экране радара[26]. Примененное впервые в очень широких масштабах, чтобы усилить эффект неожиданности, «Окно»* позволило объединенным силам ВВС Великобритании и США совершить 24 июля — 3 августа 1943 года налеты на Гамбург. Великий город был совершенно опустошен возникшим впервые в истории человечества «огненным смерчем».[27]
Уверенное на тот момент в постоянном возрастании своей силы, поскольку в каждом следующем налете участвовали все больше лучших бомбардировщиков, в ноябре 1943 года Бомбардировочное командование решило разрушить Берлин также, как был разрушен Гамбург. Но вместо еще одной крупной победы британские бомбовые атаки на Берлин столкнулись с реакцией немцев на свои прежние поражения. Люфтваффе предприняло ряд эффективных контрмер: радары более высокой частоты для ночных истребителей, хорошо защищенные от преднамеренных помех, новая тактика дневных истребителей, пилоты которых использовали фоновый свет наземных пожаров, более совершенные радары обнаружения и слежения, а также значительно улучшенная методика «радионаведения» («running commentary») истребителей-перехватчиков с земли.
Немецкие силы ПВО стали настолько эффективны, что только отвлечение бомбардировочных соединений союзников для ударов по французским железным дорогам в ходе подготовки ко «Дню Д» скрыло поражение британцев в «битве за Берлин», хотя уже шла весна 1944 года, и Германия явно проигрывала войну. Причиненный налетами ущерб оказался незначительным, тогда как число сбитых британских бомбардировщиков превысило приток новых самолетов[28]. Важно и то, что боевой дух экипажей Бомбардировочного командования стал слабеть: все больше экипажей бомбардировщиков возвращались обратно после взлета, сообщая о таинственных технических проблемах; иные сбрасывали все бомбы, не долетев до Берлина, другие сбрасывали половину бомбовой нагрузки в море, чтобы обрести большую высоту и скорость полета перед встречей с немецкими истребителями.
В британско-немецкой воздушной борьбе в ходе Второй мировой войны следствия парадоксальной логики стратегии в ее динамической форме проявлялись как на техническом уровне, так и на уровне большой стратегии — в которой всегда господствуют политические решения и политические интересы.
Меры и контрмеры
Последовательность «действие — противодействие» в разработке нового военного оборудования и контрмер, которые, в свою очередь, приводят к разработке контр-контрмер и еще более нового оборудования, обманчиво кажется хорошо знакомой. То, что техническим средствам ведения войны будут при любой возможности противопоставлены другие устройства, разработанные именно против них, представляется достаточно очевидным.
Несколько менее очевидна связь между самим успехом новых устройств и вероятностью их возможной неудачи: ведь любой внимательный противник сосредоточит усилия в первую очередь на том, чтобы выработать контрмеры против того вражеского оборудования, которое кажется в данное время самым опасным. При этом, парадоксальным образом, менее успешные устройства могут сохранить свою скромную полезность даже в том случае, если оружие, изначально самое успешное, было превзойдено благодаря контрмерам и, возможно, стало совершенно бесполезным[29]. В дальнейшем менее успешному устройству, вероятно, тоже окажут противодействие, но за это время оно может предоставить некий временной потенциал полезности — а это все, что способно дать любое устройство в быстро развивающихся технологических областях.
Так обстояло дело и в воздушной радиоэлектронной войне в ходе Второй мировой войны, бурное развитие которой подстегивали впечатляющие прорывы в науке, бешеные темпы работы в лабораториях и на заводах, а также успехи разведки в обнаружении вражеских устройств и техники. В череде ответного развития одно и то же устройство могло быть высокоэффективным при первоначальном внедрении, потом совершенно бесполезным, а в конце концов прямо опасным — и все это в течение нескольких месяцев. Именно так произошло с бортовыми радарами, устанавливавшимися на британских бомбардировщиках, чтобы предупредить о приближении к ним истребителей: поначалу они были спасительны, затем их действию стали препятствовать преднамеренные помехи, а вскоре они сделались смертельно опасны для тех, кто ими пользовался, поскольку новый приемник позволял немецким истребителям перехватывать их лучи, чтобы обнаружить бомбардировщики ночью[30].
Полезный срок действия технических нововведений определяет полезность их эффективности — вот мысль, приводящая в крайнее замешательство ученых и инженеров, для-которых обычно полезность (utility) и эффективность (performance) — одно и то же. Но это верно лишь в том случае, если эффективность воздействует на неодушевленные (или сотрудничающие) объекты. Тогда полезность и эффективность действительно тождественны друг другу, и то устройство, что эффективнее, не может быть менее полезным, чем то, что менее эффективно. Однако именно так происходит зачастую в парадоксальной области войны. Например, во время Второй мировой войны было изобретено множество электронных методов управления самолетом. На каждом этапе британцы и немцы, а затем и американцы выбирали самый точный и действующий на максимальном расстоянии метод, тратя ограниченные производственные ресурсы на то, чтобы получить навигационное оборудование в самой оптимальной форме. Но это совершенное оборудование всякий раз встречало отпор противника, тогда как другие методы, лишь немногим худшие, и другое оборудование, лишь в мелочах не столь совершенное, все еще могли использоваться эффективно. В конце концов, обе стороны поняли, что с внедрением новых методов и передового оборудования нужно обращаться очень осторожно, а наилучшие решения лучше поберечь для особо важных кампаний.
Если бы противоборствующие стороны сохранили это излишнее стремление к техническим новшествам, то они могли бы наблюдать повторяющуюся череду событий. Жизненный цикл каждого нового навигационного прибора начинался бы с экспериментальной стадии, на которой приборов было еще мало, а экипажи еще не были обучены ими пользоваться. Затем следовала бы фаза возрастающего успеха, доходящая до кульминационной точки (совпадающей с подготовкой контрмер врагом); а за ней, в свою очередь, — резкий упадок, вызванный широким применением противником этих контрмер. Поняв на горьком опыте эту логику стратегии, лидеры обеих сторон вмешивались в поступательное развитие технологии, дабы добиться большего совпадения срока ее успешной эксплуатации с их оперативными приоритетами.
Обязывающий к действиям вывод для воюющих стран ясен: в условиях ограниченных ресурсов, принимая решение о том, в какие из новых разработок нужно вложиться, имея выбор конкурирующих научных концепций и инженерных решений, безрассудно полагаться исключительно на суждения ученых и инженеров. Хотя и среди них встречаются мудрые стратеги, большинство едва ли увидит смысл в отвлечении ресурсов на разработку второсортного оборудования наряду с лучшим. Но ведь именно этого требует благоразумие! Несомненно, на это возразят, что способность сопротивляться предполагаемым контрмерам должна являться одним из ключевых качеств нового оборудования, и именно данному качеству следует уделять особое внимание. В этом случае исчезает всякое различие между полезностью в конфликте и эффективностью в целом. Этот аргумент правдоподобен, но в нем не учитывается в полной мере вся сложность войны. Он предполагает, что ученые и инженеры, обладающие технологическими знаниями, позволяющими разрабатывать новое оборудование, верно предскажут грядущие контрмеры, сопротивление которым нужно предусмотреть с самого начала как часть эффективности оборудования в целом.
Это может оказаться верным в некоторых случаях, особенно для незначительных нововведений, которые не причинят противнику слишком сильного беспокойства, а поэтому, скорее всего, приведут ко столь же незначительным ответам в установленных границах технического развития. Но на это вряд ли стоит рассчитывать, если оборудование является крупным и/или успешным новшеством, способным оказать значительное влияние на баланс военной силы, каким его видят обе противоборствующие стороны.
При конкуренции за производство наилучшего оружия — и в мирное время (значительная часть этого производства бывает односторонней, а вовсе не соревновательной), и, особенно, в период войны, — мы можем наблюдать следующее: чем выше успех того или иного технологического нововведения и острее вызванная им реакция, тем вероятнее, что будет задействован широкий спектр научных решений в попытке выработать контрмеры. А это уменьшает вероятность того, что эти контрмеры будут успешно предвосхищены.
Кроме того, когда подключится творческая энергия противника, контрмеры могут принять форму новой тактики, новых оперативных методов и военных структур или даже новых стратегий, успешное предсказание которых вообще не является предметом научной или инженерной экспертизы.
Именно так обстояло дело в ходе воздушной радиоэлектронной войны во время Второй мировой, когда ответом немцев на существенные британские нововведения, ослепившие немецкую ПВО летом 1943 года, стала совершенно новая комбинация прожекторной сигнализации и контроля с земли посредством «бегущих комментариев» («running commentary»). Это вылилось в новый метод военно-воздушных операций, благодаря которому истребители направлялись уже не на перехват отдельных бомбардировщиков, а на преследование целых сотен самолетов единого бомбардировочного «потока». Метод, в значительной степени неуязвимый для преднамеренных помех от радаров, был настолько эффективным, что немцам удалось значительно повысить силу своих истребителей, используя для ночных перехватов даже дневные истребители без радаров. Наряду с этим немцы исследовали все виды новой техники, включая приборы с инфракрасным обнаружением, что не имело уже никакого отношения к технической области действия радаров. Неудивительно, что британские эксперты, которые были столь талантливы в разработке как самих радаров, так и контрмер, основанных на принципе действия радара, и столь успешно предвидели немецкие радарные контрмеры, не смогли предвосхитить главный ответ немцев на огромные успехи британцев летом 1943 года. Ведь этот ответ вовсе не полагался на принцип действия радара.
В данном случае, как это часто случается, полезность в конфликте и техническая эффективность не были одним и тем же, потому что последняя может включать в себя сопротивление лишь известным и предсказуемым контрмерам. Скорее всего, она не способна предвосхитить весь спектр реакций, которые серьезное нововведение может вызвать у наблюдательного и творческого противника. Сфера стратегии определяется именно наличием реагирующего врага, и именно это запрещает стремиться к оптимальности. Чтобы спроектировать мост через реку, требуется много всего: нужно проверить грунт, чтобы убедиться в том, что он способен выносить нагрузку, необходимо рассчитать динамические силы, которым будет противостоять мост, а затем следует применить стандартные механические теоремы. Когда все расчеты сделаны, мост можно строить спокойно. Правда, реки иногда выходят из берегов или даже меняют русло, но ни одна река в природе не станет намеренно подмывать опоры моста или выходить из берегов. Цели, для взятия которых предназначена военная техника, гораздо менее расположены к сотрудничеству, чем силы природы. Как только значительное нововведение появляется на сцене, предпринимаются усилия к тому, чтобы уклониться от его воздействия, — и наиболее ценными оказываются не столь оптимальные, но более быстрые и гибкие решения, которые лучше скрывают намерение. Вот почему естественное стремление ученого к изящным решениям и инженерный поиск оптимальности часто терпят крах в парадоксальной области стратегии.
Глава 3
Эффективность и кульминационная точка успеха
Отметив очевидную вероятность ответной реакции на любое техническое новшество, а также несколько менее очевидную связь между успехом новшества и возможностью его нейтрализации, мы можем перейти к гораздо менее явной связи между технической эффективностью новых видов оружия и их уязвимостью для контрмер любого вида.
В своем обычном определении (соотношение полученного «на выходе» с затратами «на входе») техническая эффективность — великое достоинство во всех материальных предприятиях. В нестрогом смысле слова об эффективности говорят, даже определяя ценность таких образований, в которых может и не быть никакой доступной измерениям продуктивности «на выходе». Но с математической точностью этот критерий приложим только к машинам, включая военные, — когда начальные затраты на приобретение суммируют с текущими оперативными затратами, а затем эти суммы сопоставляют с тем, что получается «на выходе».
Конечно, техническая эффективность — не единственный критерий, приложимый к оценке машин: ведь соотношение данной продукции «на выходе» с данными затратами «на входе» ничего не говорит нам ни о возможном сроке эксплуатации машин (надежность), ни о затратах на текущий ремонт, которые со временем станут неизбежны. Однако даже с учетом сказанного выше техническая эффективность представляет собою верный критерий, когда приходится делать выбор между различными типами грузовиков или механических устройств, винтовок или танков.
Некоторый рост технической эффективности может быть достигнут за счет использования лучших материалов или лучшего дизайна деталей в пределах установленной формы или даже за счет небольших усовершенствований внутренней работы машины. Именно благодаря подобным процессам современные грузовики могут перевозить груз большего тоннажа, чем их предшественники двадцатилетней давности, при равной исходной цене и при большем расходе горючего у последних, а хорошо отлаженные двигатели способны дать большее число лошадиных сил, чем плохо откалиброванные.
Однако более существенное повышение эффективности обычно требует внедрения новых инженерных решений. Иногда этого добиваются, применяя другие научные принципы. Так обстоит дело с текстовыми процессорами на компьютерной основе которые гораздо эффективнее электрических пишущих машинок, а те, в свою очередь, были эффективнее своих механических предшественниц.
Но в остальном резкого повышения эффективности можно добиться лишь тогда, когда какое-то многофункциональное оборудование, способное выполнять множество действий с разной степенью эффективности, заменяется специализированным механизмом, делающим что-то одно, но с несравненно большей эффективностью. Так, консервные ножи открывают банки с гораздо меньшим усилием, чем ножи универсальные, а автопогрузчики с вильчатым захватом укладывают ящики куда эффективнее, чем значительно более дорогие многофункциональные передвижные краны.
Стремление к высокой эффективности посредством узкой специализации сыграло значительную роль в современном развитии военной технологии. То и дело новые высокоспециализированные виды оружия сулили заманчивую перспективу победы над гораздо тщательнее разработанными и более дорогими вооружениями, универсальными во многих смыслах, но все же уязвимыми для одного-единственного действия, которое можно совершить специальным оружием. Например, к началу 1870-х годов казалось, что комбинация только что изобретенных самодвижущихся торпед[31] с приспособленными для их запуска быстроходными паровыми катерами дает возможность весьма эффективно поражать дорогостоящие линкоры, на которых тогда основывались военно-морские силы. Линкоры, построенные именно для того, чтобы сражаться с другими крупными военными судами, были вооружены длинноствольными крупнокалиберными пушками. Стволы этих пушек нельзя было опустить достаточно низко, чтобы поразить торпедные катера, приближавшиеся под покровом ночи и обнаруживаемые только в самой непосредственной близости. Кроме того, океанские торпедные катера представляли собою малую и подвижную мишень, поразить которую было очень трудно. К тому же тяжелой броней, из-за которой линкоры были столь дорогостоящими и устрашающими, в то время покрывали в основном палубы и надстройки, чтобы защититься от навесного бронебойного огня с других кораблей, снабженных крупнокалиберными пушками; поэтому взрывы зарядов торпед, направляемых на незащищенные части ниже ватерлинии, могли оказаться убийственно эффективными.
Вывод, к которому следовало прийти, казался вполне очевидным: с появлением торпедного катера дорогостоящий линкор стал фатально уязвим, и нужно было, преодолев инертный консерватизм, строить ВМС на новой и более экономичной основе. Такие доводы приводила «Молодая школа» военно-морских офицеров (франц. Jeune Ecole), влиявшая на военно-морскую политику Франции с 1880-х годов[32] и нашедшая поддержку даже в британском королевском ВМФ, а также среди служащих менее мощных флотов, у которых было больше причин приветствовать отмену линкоров.
Изобретение передвижных кранов не вылилось в отрицание достоинств автопогрузчиков с вильчатым захватом, да и ножи не были видоизменены ради того, чтобы оспорить преимущество консервных ножей в их единственной функции. Но ни первый, ни второй пример не относятся к парадоксальной области стратегии, где любое действие может вызвать сознательное и творческое противодействие, обходящее стороной достижения противника. Это противодействие может привести к парадоксальному совпадению успеха и поражения, причем особенно динамично в том случае, если начальное действие произвело сильный эффект. И это применимо как к коренным техническим новшествам, так и к успеху и поражению в более широком контексте войны и мира.
Вследствие чрезвычайной эффективности в рамках своей узкой специализации, позволявшей очень маленьким и очень дешевым торпедным катерам («на входе») уничтожать большие и дорогие боевые корабли («на выходе»), новое оружие сильно поколебало равновесие ВМС. Но и реакция была не менее сильной. Однако поначалу, на гребне успеха, торпеды постоянно совершенствовались, чтобы достичь большей дальности, скорости и точности. Катер, сконструированный и построенный для их запуска, имел самый быстрый на то время ход среди военных кораблей. Новая концепция была быстро претворена в жизнь в широких масштабах. Французы попытались свести на нет постоянное численное превосходство линкоров британских военно-морских сил, построив с 1877-го по 1903 год не менее 370 торпедоносцев (torpilleurs), и даже британцы построили к 1904 году 117 первоклассных торпедных катеров[33]. Не обошли своим вниманием новшество возникавшие тогда германские кайзеровские военно-морские силы, равно как и ВМФ модернизирующейся Японии, который с огромным успехом применил свои океанские торпедоносцы в неожиданной атаке на русский флот при Порт-Артуре в феврале 1904 года.
Таким образом, замысел сверхэффективной военно-морской силы, который столь ревностно поддерживали реформаторы ВМФ начиная с 1870-х годов, борясь с консерватизмом адмиралов «старой школы», был полностью осуществлен задолго до Первой мировой войны.
И все же торпедоносцы не сыграли важной роли в морских сражениях 1914–1918 годов: они были лишь угрозой, которой следовало опасаться. Дело было вовсе не в том, что все большие и более дорогие военные корабли устарели: сам торпедоносец стал устаревать, сохранившись лишь в качестве второстепенного оружия, обладающего побочным значением. Ведь к тому времени это новшество перешло далеко за кульминационную точку своего успеха и уже было в значительной степени нейтрализовано вследствие его эффективности, которая вызвала сильную ответную реакцию, сделав невозможными какие-то ответные полумеры. Носители или системы оружия, высокоэффективные в силу своей узкой специализации, не могут приспособиться к широкомасштабным контрмерам.
К 1914 году все тогдашние линкоры и броненосцы, да и вообще все большие боевые корабли были подготовлены к встрече с торпедоносцами. Хотя длинноствольные пушки их главных батарей все еще нельзя было опустить до стрельбы на короткие расстояния, прожекторы, которые к тому времени использовались повсеместно, затрудняли торпедоносцам задачу подойти вплотную незамеченными, даже ночью. К тому же весьма уместно были добавлены скорострельные пушки меньшего калибра, чтобы атаковать торпедоносцы с близкого расстояния. Хотя самая толстая броня по-прежнему оставалась на палубах и надстройках, новые и притом более эффективные защитные устройства стали крепить и ниже ватерлинии, причем не только бронированные пластины, но и противоторпедные перегородки с булями, которые могли выдержать взрывы торпедных зарядов. Размещенные на каркасах проволочные противоторпедные сети, растянутые вдоль корпуса судна, защищали его, провоцируя детонацию зарядов торпед на безопасном расстоянии от корпуса корабля.
Способность более крупных кораблей нести на себе больше брони, полностью обеспечивать электроснабжение прожекторов, а также применять скорострельные пушки и тяжелые стальные сети была обусловлена, разумеется, теми же самыми характеристиками, из-за которых они казались столь проигрышными в открытой дуэли с торпедоносцами. Считалось, что размер и мощь лишь делают их более удобными мишенями, не имея никакого отношения к собственно дуэли, — до тех пор, пока вся эта дорогостоящая многофункциональность не была использована для того, чтобы отразить новую угрозу. Так широкое пересиливает узкое, сокращая срок его успешного действия.
Вовсе не ознаменовав собою начало новой эры, крупная победа японских эсминцев при Порт-Артуре уже тогда была анахронизмом — отражением отсталости российского ВМФ. Что же касается боевых действий против более современных ВМС, то здесь кульминационная точка успеха уже была пройдена, хотя резкий упадок не проявлялся до 1914 года. То, что сама по себе торпеда была полезным военно-морским оружием и до сих пор остается таковым, не подлежит сомнению. Она нашла себе должное применение как один из видов специализированного вооружения надводных военных судов, особенно новых, изначально построенных для охоты торпедоносцев, то есть «истребителей-торпедоносцев» (эсминцев), или попросту «истребителей» («destroyers»). Торпеда стала применяться также в авиации, но гораздо большее значение она обрела как главный вид вооружения подводной лодки. В период двух мировых войн торпеда в сочетании с подводной лодкой образовала гораздо менее экономичное (по стоимости затрат), но куда более результативное боевое средство. И, конечно, даже исходное сочетание торпеды и корабля в виде торпедоносца произвело значительное воздействие на баланс военно-морских сил, вынудив флоты, обладавшие крупными кораблями, отвлекать свои ресурсы, чтобы обеспечить средства защиты, способные нейтрализовать новую угрозу.
Как мы увидим, в асимметричных столкновениях такие взаимные эффекты силового развития могут иногда принести той или иной стороне больше пользы, чем исходная боеспособность, обеспечиваемая узкоспециализированным новым вооружением. Но если какая-либо страна приняла реформистское новшество, так сказать, всей душой, сделав в своих ВМС ставку на исходно сверхэффективные торпедные корабли, она вскоре обнаружит, что их сила недостаточна.
Связь между изначальной эффективностью узкоспециализированных видов оружия и их уязвимостью перед лицом технических, тактических или оперативных контрмер не случайна. Это типичное выражение парадоксальной логики стратегии в ее динамической форме. То же самое явление становится очевидным всякий раз, когда предпринимается попытка взять верх над более широкими возможностями с помощью узкоспециализированных видов оружия, достигающих такой эффективности, которая тем эфемернее, чем больше в начале цикла действия — противодействия. И все же эта последовательность непрестанно повторяется: ее приводит в действие неодолимый соблазн взять верх над дорогими видами оружия с помощью дешевых.
Так, например, когда египетская пехота с большим успехом применила противотанковые ракеты против израильских танков в течение первых дней неожиданной атаки, ставшей началом Октябрьской войны 1973 года, много говорилось об их революционном воздействии на наземную войну. Громогласно провозглашалось, что дорогие боевые танки устарели, и выдвигались требования провести реформу, чтобы преодолеть консерватизм «танковых генералов» и тем самым сэкономить кучу денег. Спрашивалось: как может танк, стоящий много миллионов долларов, оправдать свою цену, если его так легко уничтожить противотанковыми ракетами, стоящими всего несколько тысяч? (И, к слову, откуда такая озабоченность силой Советской армии, которая в значительной мере зависела от своих танковых формирований?) Очень быстро возникла новая «Молодая школа» (Jeune Ecole), выдвинувшая заманчивую идею новой разновидности высокотехнологичной пехоты, вооруженной дешевыми управляемыми противотанковыми ракетами и призванной стать не только высокоэффективной, но и сильной в обороне.
В действительности коренное новшество, сделавшее возможным появление противотанковой ракеты, было отнюдь не новым: это химические ракеты с кумулятивной боевой частью, впервые использованные во Второй мировой войне. Не завися от кинетической энергии, позволяющей пробивать броню благодаря грубой силе, ракеты с кумулятивной боевой частью выбрасывают высокоскоростной поток «плазмы», состоящей из газов и жидкого металла, способного прожечь самую толстую броню, не нуждаясь для этого в дорогостоящих длинноствольных пушках с противооткатными и подъемными механизмами, доставить которые к полю боя могут лишь большие и дорогие грузовые машины. Ведь годится любой способ донести снаряд до цели: будь то ракеты, достаточно легкие для того, чтобы запускать их с руки, как в исходной базуке США, в немецком «Панцершрек» и в повсеместно распространенном советском РПГ, будь то небольшое безоткатное орудие или даже простой заряд, который просто бросают в танк вручную.
Когда впервые появилась базука и ее эквиваленты, кое-кто думал, что времена танка миновали. Казалось, отныне любой пехотинец сможет носить оружие, способное уничтожать танки. Если в каждом пехотном взводе, составной части подразделения численностью 200–300 человек в любой пехотной дивизии будет хотя бы два или три противотанковых гранатомета, то пехота сможет блокировать бронетанковые войска, экипировка, подготовка экипажей, снабжение и транспортировка на дальние расстояния которых намного дороже и труднее. В мирное время эта иллюзия могла бы возобладать. Но Вторая мировая война развеяла ее быстро. Базука и все прочие реактивные гранатометы, внедренные к 1945 году, были почти сразу же признаны тем, чем они в действительности являются: отличной моральной поддержкой для пехоты, которая до сих пор могла броситься в бегство при одном лишь приближении вражеских танков; оружием, весьма эффективным в лесах и джунглях (местность, едва ли пригодная для танков), а также в городах, если только танк не пожертвует быстротой и натиском и не станет продвигаться со скоростью пешехода с эскортом пехотинцев на протяжении всего пути. И, конечно, это оружие в высшей степени подходило для честолюбивого героя, готового стоять насмерть среди взрывов артиллерийских снарядов, обычно предваряющих танковую атаку. Он мог произвести единственный выстрел в танк с пулеметами, огонь из которых открывали задолго до того, как машина подходила на расстояние в сотню ярдов, пригодное для запуска ракеты.
Конечно, на полях сражений такие дуэли были большой редкостью, потому что танки идут в бой группами, которые защищают друг друга по мере продвижения. К тому же, как мы увидим, кроме тактического аспекта в столкновении есть иные уровни, еще более благоприятствующие подвижным бронированным силам.
Внедрение переносимых вручную установок для запуска управляемых ракет эффективно исправило самый очевидный недостаток их предшественников — противотанковых гранатометов. Ракеты, наводимые на цель, могут двигаться с большой точностью и с дальнего расстояния, так что их не нужно запускать по мишени с дистанции стрельбы из пулеметов. Но, с другой стороны, этому узкоспециализированному оружию удалось заставить танк устареть не в большей степени, чем базуке во время Второй мировой войны. В сражениях нескольких первых дней Октябрьской войны 1973 года египетская пехота столкнулась с малочисленными израильскими танками, лишенными поддержки пехоты и сколько-нибудь значительного вспомогательного огня артиллерии (будучи по большей части резервными силами, ни пехота, ни артиллерия еще не были мобилизованы, когда египтяне предприняли свою неожиданную атаку[34]). Кроме того, экипажи израильских танков не прошли надлежащей подготовки, которая позволила бы им сражаться с пехотой, решившейся упорно отстаивать свои позиции; да и сами машины были вооружены лишь для борьбы с другими танками. В итоге израильские танки уничтожались не только управляемыми противотанковыми ракетами, но и старомодными неуправляемыми, причем даже в больших количествах.
В силу своей высочайшей эффективности в бою против неподготовленных танков противотанковые управляемые ракеты вызвали очень сильную реакцию, запустив тем самым динамический парадокс, который обратил успех в неудачу; и именно в силу их узких возможностей (причины их эффективности) эта реакция оказалась эффективной почти немедленно, а со временем стала еще эффективнее. Те же самые израильские танковые батальоны, которые 9 октября 1973 года, после применения противотанковых управляемых ракет, казалось бы устарели или по меньшей мере, стали неспособны к наступательным действиям, неделю спустя прорвались через египетский фронт, а еще через неделю в ходе наступления окружили целые дивизии. Конечно, тогда не было времени на развитие каких бы то ни было технических контрмер. Ответ, обративший успех в неудачу, был преимущественно тактическим.
Когда первая растерянность прошла, а резервные силы механизированной пехоты и артиллерии были мобилизованы на фронт, израильским танковым батальонам уже не приходилось сражаться самим по себе, нарушая свой привычный оперативный метод. Теперь они наступали за катящейся вперед стеной заградительного артиллерийского огня, недостаточно сильного для того, чтобы причинить серьезный ущерб египетской бронетехнике или окопавшейся пехоте, но весьма эффективного в борьбе с противотанковыми управляемыми ракетами, операторы которых среди взрывов не могли достаточно долго удерживать в виду свою цель, даже если шли на риск и показывались открыто. Механизированная пехота, продвигаясь вместе с танками на своих машинах, усиливала поражающее воздействие своими минометами и пулеметами, которые обстреливали лежащие впереди участки, заставляя расчеты противотанковых управляемых ракет вжиматься в землю[35].
Еще более эффективными оказались минометные дымовые шашки, способные удерживать дымовую завесу прямо перед танками, тем самым мешая операторам управляемых ракет видеть цели достаточно долго для того, чтобы навести оружие да перехват. Наконец, танки тоже обзавелись некоторыми мерами защиты с тех пор, как новая угроза получила признание: часть бронебойных снарядов на борту была заменена фугасными снарядами или боезарядами со стреловидными поражающими элементами, весьма эффективными в боевых действиях против пехоты. Кроме того, на танках были установлены пулеметы, а также устройства для запуска дымовых гранат.
Так бронетанковые войска, столь дорогостоящие из-за своих разнообразных возможностей, смогли превзойти узкую эффективность противотанковых управляемых ракет, причем еще до того, как нашлось время развить, произвести и внедрить особые контрмеры. Некоторые из них уже применялись в ходе Ливанской войны 1982 года, когда израильские танки вышли в бой с «активной броней», то есть с детонирующими пластинами, предназначенными для того, чтобы уничтожать ракеты с кумулятивной боевой частью, пока они не успели взорваться и выбросить свой «плазменный» поток. Пулеметов на танках стало больше, а устройства для запуска гранат поменяли на более совершенные.
К тому времени появились куда более эффективные противотанковые ракеты, но они оказали не слишком значительное влияние на ход боевых действий, если не считать тех случаев, когда запускались с вертолетов, создавая комбинацию уже вовсе не дешевую, а потому менее выгодную, но зато значительно более эффективную[36].»
Стратегия против экономики
Неустранимая возможность реакции противника, составляющая самую суть проблемы стратегии, не только расстроит большую часть надежд на резкое повышение эффективности, достигнутое благодаря узкой специализации, но может и свести на нет даже самые скромные попытки придерживаться линейно-логической экономической практики в военном деле. Например: хотя вооруженные силы являются крупнейшей из всех социальных институций, они не могут свободно добиваться экономии за счет эффекта масштаба роста серийного производства, приобретая вооружение и экипировку. Удручающее единообразие — проклятие современного индустриального общества, но также и ключ к его благам: на смену индивидуальным изделиям традиционного ремесленника, изготовленным по разнообразным техническим схемам, приходят немногочисленные, зато стандартизованные, разновидности, изготовляемые в значительно больших количествах с гораздо меньшими затратами эффективными машинами, устройствами и приспособлениями, объединенными в трудосберегающие производственные линии. Именно однородность изделий и их деталей позволяет наладить массовое производство, и чем больше однородность всего, что производится, тем выше экономия. (Лишь с недавних пор внедрение компьютерного управления машинами начинает разрушать эту модель, поскольку оно позволяет наладить производство различных моделей на одной и той же сборочной линии.) Что же касается изготовления машин (включая и слишком необычные для того, чтобы стать массовыми), то однородность и здесь является ключом к экономии за счет количественного роста производства — во всяком случае, в процессе эксплуатации и текущего ремонта, если не в самом производстве. Чем выше однородность серии машин, тем меньше различных запасных частей и расходных материалов нужно держать в инвентаре. Благодаря этому обеспечивается экономия не только в управлении, но и в основном капитале: объем инвентарного склада запасных частей можно рассчитать точнее, если используется меньше разновидностей машин, нежели в том случае, когда в незначительных объемах используется множество разнообразных механизмов. Схожим образом, чем однороднее машины, тем более экономным становится обучение ремонтных бригад и операторов и тем выше вероятность того, что они обучатся достаточно хорошо для того, чтобы должным образом делать свое дело.
Поэтому во многих отношениях однородность является основополагающим условием, позволяющим добиться экономии за счет количественного роста производства в приобретении, применении и текущем ремонте. Как мы видели, не все то, что вовлечено в войну, относится к области стратегии. Ничто не мешает вооруженным силам добиваться экономии за счет количественного роста производства благодаря однородности во всех сугубо административных аспектах, где противник не играет никакой роли[37].
Ничто не препятствует успешной массовой закупке ботинок или касок, грузовиков или боеприпасов. Но для военного снаряжения, которое будет использовано в прямом взаимодействии с врагом (то есть в области стратегии), однородность вполне может стать слабым местом. Например, если противовоздушные ракеты стандартизуются по единственному однообразному образцу, чтобы добиться значительной экономии при их производстве и содержании и при обучении персонала, то проистекающая из этого экономия может быть очень большой в сравнении с производством ряда ракет разных типов. Но на войне толковый противник выявит эти стандарты, определит границы применимости этого оружия и постарается найти способы не попадать в зоны его действия. У любого имеющегося типа ракеты будут минимальный и максимальный пределы высоты, а потому вражеский самолет может пролететь либо ниже, либо выше этих пределов. Все же ракета может оправдать свою стоимость, потому что самолет, летящий слишком низко или слишком высоко, не способен действовать вполне эффективно; но, вероятно, такого «виртуального истощения противника» окажется недостаточно для того, чтобы достичь целей противовоздушной обороны (самолет все же может атаковать цель, либо проникнув на слишком малой высоте, либо посредством бомбардировки с большой высоты — пусть и не так успешно, как с некоей оптимальной средней высоты).
Кроме того, единственная единообразная ракета может оказаться уязвимой для единственной единообразной серии контрмер. Возможно, значительная экономия, достигнутая за счет стандартизации, сосредоточенной на одном-единственном типе, будет столь велика, что одной ракете и ее ракетному комплексу удастся придать изрядную стойкость перед различными контрмерами — например, объединив различные способы управления, которые могут автоматически сменять друг друга. Но единственная цель, на которую направлены старания противника по принятию контрмер, все же позволит ему сосредоточить все свои усилия, вследствие чего вероятность обнаружения слабого места в системе ракеты возрастет.
То, что верно относительно противовоздушных ракет, верно и относительно любой другой военной машины, которая должна работать в прямом взаимодействии с реагирующим врагом — а это относится к большинству видов вооружений. В любом случае приложение прямолинейно-логических экономических принципов выльется в стандартизацию одного-единственного типа, чтобы добиться значительной экономии в производстве, содержании и обучении персонала. Точно так же обстоит дело с грузовиками хорошо управляемого коммерческого парка или со станками толкового инженерного предприятия. И грузовики, и станки существуют в условиях конкуренции; и парк грузовиков, и инженерная компания находятся под угрозой того, что их соперники сумеют сбить их цены, выработав более эффективные грузовики или станки. Но экономическое соревнование регулируют юридические ограничения: конкуренты не будут подкапывать опоры мостов, чтобы они не выдержали стандартного веса грузовиков, которые по ним поедут; не станут они и входить в заговор с поставщиками, чтобы те отказали в поставках сырья, совместимого со специфическими пределами стойкости стандартизованных станков. А вот на войне, где таких юридических ограничений нет, стандартизация с неизбежностью приводит к уязвимости любого оружия: от самолета-истребителя до подводных лодок с ракетами, от радаров предупреждения до полевых радиостанций.
Поэтому в царстве стратегии экономические" принципы сталкиваются с требованиями военной эффективности. Хотя существует вполне очевидный барьер затрат, препятствующий бесконечному разнообразию, есть также барьер уязвимости перед неограниченным стремлением к значительной экономии за счет однородности. Можно высчитать «критерий равного маржинального риска», чтобы определить, на какой именно объем неэкономичного разнообразия следует пойти при разработке оружия, но, вероятно, достаточно признать, что экономическое мышление, основанное на обычном здравом смысле, не применимо, когда дело доходит до стратегии[38]. Правда, вооруженные силы, как известно, раздроблены бюрократически, и уже одно это может уберечь их от опасных крайностей единообразия. Даже не обладая такой полезной вещью, как стратегическая проницательность, сухопутные войска, ВМФ, ВВС, береговая охрана, вооруженная полиция и т. д. всегда пытаются подчеркнуть свою особую идентичность, избирая специфические виды оружия, равно как форму и знаки отличия.
Но такой защиты от стремления к значительной экономии за счет эффекта масштаба производства нет в определении размеров сложного оружия, особенно боевых кораблей. Весьма значительная часть грузовой емкости всех судов в мире сосредоточилась менее чем в тысяче огромных танкеров, сухогрузов и контейнеровозов. Строительство и эксплуатация больших судов экономичнее, чем малых, — и то же верно и в отношении военных кораблей. Численность экипажей не возрастает пропорционально размерам кораблей, так что на колоссальном 500 000-тонном танкере моряков может быть не больше, чем на 3000-тонном грузовом судне; величина и стоимость машинного оборудования, от трубных помп до главных двигателей, также не возрастают в той же пропорции либо вообще не возрастают, когда речь идет о системах коммуникации и контрольном оборудовании. Кроме того, большие корабли более устойчивы в бурных морях и обладают важным гидродинамическим преимуществом, когда идут на большой скорости.
Однако все эти преимущества достигаются ценой соответствующей концентрации стоимости производства в одном объекте, на котором враг может сосредоточить свои усилия. Если бы миру предстояло пережить еще одну кампанию против торговых судов в духе двух мировых войн, появление супертанкера, возможно, давало бы нападающему на него преимущества даже большие, нежели превращение подводной лодки из использовавшейся в обеих войнах дизельно-электрической, способной погружаться лишь для медленных и кратковременных переходов, в нынешние ядерные подводные боевые корабли, которые могут оставаться под водой неделями, даже месяцами. Для торговых флотов, которым нужно выжить в мирное время на конкурентном рынке судоходства, неограниченное стремление к масштабной экономии очень важно. Но, встречаясь с подобной концентрацией стоимости в боевых и вспомогательных судах, в несколько раз превышающих размерами своих предшественников времен Второй мировой войны, а также на крупных авиабазах и ремонтных складах в местах, расположенных совсем близко к территории врага[39], мы видим, что парадоксальная логика стратегии замещается экономическими приоритетами, пригодными только для мирного времени.
По нисходящей кривой: от успеха к поражению
Если не считать упомянутых мимоходом эффектов взаимовлияния в разработке вооружений, а также «виртуального истощения», судьба другой — реагирующей — стороны в динамическом взаимодействии до сих пор не рассматривалась. Но, конечно, схождение противоположностей, ведущее от успеха к поражению и от поражения к успеху, затрагивает обе стороны совершенно одинаково — и в самых масштабных действиях во время войны и мира, и при техническом столкновении при разработке новых вооружений и контрмер.
Сторона, успешно реагирующая на какую-либо новую угрозу, сама встает на восходящий путь к кульминационной точке — независимо от того, далека эта точка или близка; в любом случае это знаменует собою начало упадка успешной стороны.
Когда первая неожиданность оказывается преодолена, реакция на новую угрозу становится все более и более эффективной по мере того, как в решение задачи вкладывается все больше творческой изобретательности и ресурсов. С другой стороны, эти ресурсы и творческие энергии отвлекаются от какого-то иного действия, уже осуществляемого в данное время — зачастую против продуманной наступательной акции. В конце концов, если кульминационная точка успеха пройдена, то ресурсы, затраченные на встречу с новой угрозой, будут больше, чем заслуживал полученный результат. Иными словами, вследствие ослабления собственного позитивного действия можно потерять больше, чем выиграть вследствие ослабления новой угрозы со стороны противника. Например, баллистические ракеты — оружие весьма грозное, но, если они_не несут ядерных боеголовок, то представляют собою всего лишь очень дорогостоящие средства доставки скромных количеств обычных взрывчатых веществ, ненадежных химических боеголовок или еще менее надежных биологических агентов. Поэтому очень легко перейти за кульминационную точку эффективности, разрабатывая контрмеры против неядерных баллистических ракет: в конечном счете, лучшая защита от неэффективной угрозы — это полное отсутствие защиты, ибо на войне важен не драматизм, а итог.
Пока осуществляется ответная реакция, другая сторона, впервые прибегшая к новой угрозе, в свою очередь, тоже примется реагировать, чтобы оказать сопротивление возрастающему успеху контрмер; при этом у нее будет меньше возможностей, если угроза была узкоэффективной, и больше, если она таковой не была — но в любом случае начнется новый цикл динамического парадоксального процесса стратегии.
Энтузиасты, убежденные в мощи какого-либо нового вида оружия, всякий раз станут удивляться разнообразию реакций врага, которые сведут на нет успех, казавшийся столь верным. Но схожим образом и те, кто успешно реагирует на новое оружие, вполне могут проглядеть опасность перехода за кульминационную точку, принеся в жертву свои наступательные возможности. Так должно было произойти в ответ на изобретение противотанковой ракеты: и без того слишком высокая цена этого успеха прибавилась к тому, что уже пришлось заплатить за меры против угрозы неуправляемого кумулятивного заряда, которая ныне представлена большим разнообразием ручных ракет и безоткатного оружия, значительно превосходящего своих предшественников в годы Второй мировой войны. Танковые экипажи, которым ранее угрожали лишь другие танки и противотанковые пушки с высокой скоростью снаряда, которые сами по себе были дороги и немногочисленны, к 1943 году научились бояться всех мест, где солдаты, вооруженные ракетами с кумулятивным зарядом и безоткатными орудиями, могли дожидаться их подхода. А к концу Второй мировой войны, когда это оружие получило широкое распространение, любой проезд через лес или по узким улицам стал смертельно опасен для танков.
Однако очень скоро после появления первых образцов нового оружия обнаружилось, что их опасность можно снизить или даже устранить, если танки будет сопровождать пехота: окружающее пространство «прощупывалось» взглядами множества пехотинцев, их оружие, хоть и небольшое по размерам, способно было подавить врага, и они могли быстро реагировать на любую ситуацию. Но цена этой эффективной меры предосторожности также была очень высока, потому что танковые подразделения, нуждавшиеся в сопровождении пехотинцев, уже не могли рвануть вперед, чтобы совершить быстрое тактическое передвижение, полагаясь лишь на самих себя, и поэтому теряли изрядную долю натиска и наступательного порыва, который является подлинной силой атакующей бронетехники.
Появление противотанковой ракеты усугубило этот эффект. Артиллерийский огонь, который прежде приберегался для поражения определенных и кучных целей, теперь нужно было отвлекать на то, чтобы подавить ракетные расчеты, ведя огонь по любой укрытой поверхности, где они могут прятаться и где на деле их может оказаться мало — либо вовсе ни одного. Для подразделений моторизованной пехоты, продвигающихся бок о бок с танками, чтобы защищать их, требовались куда более сложные и дорогостоящие боевые машины, чем простые армейские грузовики, которых было достаточно, пока задача пехоты заключалась главным образом в том, чтобы прочесывать территорию за наступающими танками. Наконец, самим танковым подразделениям приходилось осуществлять усилия, отвлекающие их внимание и ресурсы от наступательных действий на меры самозащиты, используя как материальные усовершенствования (реактивную броню, дополнительные пулеметы и боеприпасы, даже минометы), так и более осторожную тактику. Бронетанковые войска благодаря их наступательной силе заслуживают затрат на свое содержание, но все, что делается для защиты танков от угрозы кумулятивных зарядов, снижает их ценность, даже если кульминационная точка, где в процессе теряется больше, чем приобретается, еще не достигнута. Например, ВМФ США утратил существенную ценность на последних этапах «холодной войны», когда группы его авианосцев все больше и больше сосредоточивались на самозащите от советских подводных лодок и морских бомбардировщиков в ущерб своей наступательной мощи.
Защита флота: чрезмерный успех
Когда несколько британских военных кораблей были потоплены аргентинскими истребителями-бомбардировщиками в ходе Фолклендской войны 1982 года, мир узнал, что бравые и искусные пилоты могут преодолеть любые материальные проблемы, от отсутствия возможности дозаправки в воздухе (что вынудило их действовать на пределах дальности полета, не имея никакого резерва) до отсутствия подходящего оружия (у них было всего пять эффективных противокорабельных ракет). К этому еще можно добавить некомпетентность техников, заведующих боеприпасами, которые отправили истребители в полет с бомбами, заряженными не так, как было бы нужно для атаки по морским целям. Другой урок этого эпизода заключался в том, что полагаться на зенитно-ракетные комплексы можно лишь в том случае, если они проходят частые испытания, — а это требование весьма непростое, потому что они очень дорогостоящи. Но в США потери Королевского ВМФ вызвали гораздо более широкие дебаты, ставшие отзвуком споров о торпедных катерах столетней давности. Снова дешевое оружие с ограниченной эффективностью — на сей раз запускаемая с воздуха противокорабельная ракета — оказалось смертельным для военных кораблей, стоящих в тысячи раз дороже; снова слышались требования резкой смены политики в области военно-морского дела, призванной прекратить разбазаривание общественных денег на постройку высокосложных военных кораблей, особенно авианосцев, которые, видимо, устарели, раз стали уязвимыми для ракет.
Однако на сей раз не пришлось дожидаться разработки контрмер. Прозвучало еще одно эхо из прошлого: своей эффективностью противокорабельные ракеты 1982 года были обязаны низкой неподготовленности британского ВМФ, который так же страшно запоздал с принятием широко использовавшихся контрмер, как и царский военный флот в 1905 году, когда ему пришлось столкнуться с торпедами. В действительности же к 1982 году противокорабельная ракета уже миновала Кульминационную точку своего успеха. Это произошло вследствие решительной реакции на ее более ранние варианты, начиная с середины Второй мировой войны, и их весьма значительной ролью в советских ВМФ, где на вооружении имелось несколько видов противокорабельных ракет, запускавшихся с надводных кораблей, подводных лодок, самолетов и даже с наземных передвижных ракетных установок, предназначенных для береговой охраны[40].
Поэтому командующие ВМФ США без особого труда выиграли в этих дебатах. Они разъяснили, что авианосец должен действовать не в одиночку, но лишь в «боевых доспехах», состоящих из сопровождения эсминцев и крейсеров, занятых почти исключительно защитой авианосцев от противокорабельных ракет, а также от подводных лодок. Дипольные отражатели, сбивающие с толку радары противника, импульсы корабельных ракет в инфракрасном диапазоне и преднамеренные электронные помехи — все это будет отклонять от курса противокорабельные ракеты, нацеленные на авианосцы, в то время как зенитные ракеты и пушки корабле и сопровождения будут сбивать остальные ракеты, а также самолеты, которые рискнут подлететь слишком близко, чтобы их выпустить. И это, как указали командующие ВМФ, был лишь средний слой обороны. 24 истребителя-перехватчика дальнего действия на каждом авианосце с четырьмя самолетами, снабженными радарами дальнего предупреждения, и данные им в помощь четыре самолета РЭБ для производства помех должны будут обеспечить внешний слой обороны, тогда как четыре самолета-заправщика обеспечат их дозаправку на дальних расстояниях. Наконец, был еще и внутренний слой обороны: радары, контрмеры, зенитные ракеты и пушки на каждом корабле, включая и особые автоматические зенитки, предназначенные единственно для этой цели.
Этот ответ энтузиастам противокорабельных ракет 1982 года был столь сокрушителен, что другая сторона медали не привлекла к себе почти никакого внимания. Если подсчитать все, что требуется для успешного реагирования на противокорабельные ракеты, станет ясно, что помимо исключительно высокой стоимости кораблей сопровождения значительная часть боевой мощи самого авианосца оказывается поглощена задачей защиты от атаки противокорабельными ракетами: для этого используется примерно 36 самолетов из 90 или около того.
Случилось так, что в ходе Фолклендской войны ни одной аргентинской подводной лодке не удалось потопить ни один британский военный корабль. Если бы это произошло и вызвало дебаты об уязвимости американских военных кораблей в столкновении с современными подводными лодками, то командующие ВМФ США, несомненно, перечислили бы состав целой противолодочной рати, тоже призванной защищать авианосец. В нее входила бы атакующая подводная лодка в качестве подводного сопровождения, а также 16 самолетов из 90 (примерно) на каждом тяжелом авианосце, снабженных оборудованием для обнаружения подлодок и с глубинными бомбами; сюда же относилось оружие и датчики на эсминцах и крейсерах сопровождения. С прибавлением этих дополнительных средств самозащиты оказалось, что вся группа поддержки авианосца с несколькими эсминцами и одним крейсером, подводной лодкой сопровождения и несколькими судами снабжения, с экипажем, насчитывающим в целом почти 10 000 человек, могла предоставить для наступательных действий всего лишь 34 самолета, а также дюжину пушек среднего калибра и различные крылатые ракеты.
Замкнутые в четком контрасте между морем и небом, не способные укрыться на местности, как сухопутные войска, не способные передвигаться со скоростью самолета, надводные военные корабли подвергались все большей опасности в силу новых научных разработок, позволяющих производить наблюдение с дальнего расстояния и разнообразно атаковать. Чтобы состязаться с различными направлениями технической мысли, подстегиваемыми общим прогрессом науки в целом, все больше и больше средств и творческой изобретательности затрачивалось на самозащиту. Чистая уязвимость ВМФ США увеличилась лишь незначительно с 1960-х до 1990-х годов, пока росла наступательная сила советского ВМФ (до перехода советских вооруженных сил в новые руки), но в то же время военно-морская мощь США все меньше и меньше служила интересам страны, все больше поглощаясь самозащитой.
В исторической ретроспективе последовательность действия динамического парадокса начинается с превосходства американских авианосных групп, изначально построенных для борьбы с Императорским флотом Японии; после 1945 года их перенацелили на СССР, который был силен только на суше. Чтобы сохранить в целости эти авианосные группировки, послевоенные командующие ВМФ США подчеркивали наступательный потенциал авианосцев, способных поражать наземные цели, в том числе и ядерным оружием. С огромными усилиями быстро изготовили реактивные бомбардировщики, достаточно маленькие для того, чтобы взлетать с палубы авианосца, но при этом способные наносить удары с дальних расстояний. Но тут началась ответная реакция СССР. Советские войска береговой обороны, авиация, подводные лодки и сухопутные войска год за годом росли в численности и мощи, и именно СССР впервые разработал действительно эффективные противокорабельные ракеты.
Результаты становились все более впечатляющими, и советский ВМФ достиг бы кульминационной точки своего превосходства в обороне, если бы его усилиям не сопротивлялись. Ведь ВМФ С
Серия «Мировой порядок» Edward N.Luttwak Strategy: The Logic of War and Peace, Revised and Enlarged Edition Перевод с английского В. Желнинова Печатается с разрешения the Edward N. Luttwak, Inc. (USA) via Alexander Korzhenevski Agency (Russia). © The President and Fellows of Harvard College, 1987, 2001 © Издание на русском языке AST Publishers, 2021 Предисловие к первому изданию Возможно, причина в том, что я родился в спорном пограничье Трансильвании во время самой крупной и кровопролитной войны в истории человечества, но стратегия всегда меня привлекала и сделалась моей страстью. Конечно, вряд ли подобает так говорить о предмете, столь неопределенном и столь провоцирующем к распрям. Однако настоящая книга призвана помочь в постижении внутреннего смысла стратегии, и любые оправдания становятся лишними, стоит осознать, что на логику стратегии опирается не только развязывание войн, но и поддержание мира. В данной книге не предлагается никаких подсказок для выстраивания политики – ни для Соединенных Штатов Америки, ни для любой другой страны на мировой арене, равно как и не содержится «рецептов» правильного использования вооруженных сил. Моя цель, скорее, состоит в том, чтобы раскрыть универсальную логику, которая обусловливает все формы войны и все противоборства народов, даже в мирное время. Все, на что люди способны, какими бы абсурдными или саморазрушительными, великолепными или отвратительными ни были эти поступки, давным-давно уже сделано в войне и в государственном управлении, а в самих поступках нельзя обнаружить и намека на логику. Но логика стратегии проявляется в последствиях дел (или недеяния); именно исследуя эти последствия, зачастую непреднамеренные, мы в состоянии понять природу и работу логики. Теперь критически настроенный читатель вправе усомниться в непомерности амбиций такого исследования. Поскольку события войны и мира слишком уж спонтанны для того, чтобы их можно было поверить наукой и отыскать единственно правильное значение, то есть вывести действительно непогрешимые теории, можно предполагать, что дальнейшее изложение будет пестреть банальностями или, хуже того, окажется бессмысленным нагромождением псевдонаучных истин. Искренне прошу подождать с вынесением приговора до последней страницы – и на всякий случай вношу необходимое пояснение. Долгий путь к манящему месту назначения начинался вовсе не с постановки упомянутой амбициозной цели. Читая военно-историческую литературу, изучая в подробностях историю Римской и Византийской империй, занимаясь профессиональной деятельностью кабинетного военного аналитика и улаживая в полевых условиях различные конфликтные ситуации, я, подобно своим предшественникам, пришел к выводу, что опыт каждой войны уникален, что это всегда итог уникального сочетания политических целей, преходящих эмоций, технических ограничений, тактических приемов, оперативных схем и географических факторов. Но все же с годами начали выявляться соблазнительные совпадения, которые выстраивались во все более строгие закономерности, причем некоторые из них уже были отмечены в исследовательской стратегической литературе, прежде всего в знаменитой книге Клаузевица[1], а вот другие, как казалось, оставались вне поля зрения. В предпринятых исследованиях манило то, что выявленные закономерности не соответствовали привычным ожиданиям и не упорядочивались какой-либо знакомой и очевидной логикой причин и следствий. Видение стратегии возникло из массы прочитанных слов, изученных ситуаций и реально прожитых военных событий, и я обнаружил, что в этом видении присутствует вовсе не прозаический набор банальностей, а обилие парадоксов, ироний и противоречий. Более того, логика стратегии как будто разворачивалась в двух измерениях – это «горизонтальные» противоречия тех, кто стремился одолеть, сдержать и победить друг друга (благодаря чему стратегия и стала парадоксальной), и «вертикальное» взаимодействие на различных уровнях конфликтов – техническое, тактическое, оперативное, стратегическое и еще более высокое, лишенное естественной гармонии. Коротко говоря, я предлагаю маршрут для исследования. Путь начинается с описания ряда столкновений с динамическими силами «горизонтального» измерения; далее мы идем вверх, уровень за уровнем, по «вертикальному» измерению стратегии и достигаем точки, в которой оба измерения сливаются в большой стратегии окончательных результатов. Предисловие к изданию 2016 г Когда рукопись этой книги отправилась в типографию, это не означало, что я бросил изучать стратегию и войну как явление, что я перестал заниматься аналитической работой в полевых условиях и в должности советника по государственной безопасности. Под влиянием теории и практики моя исходная идея продолжала развиваться, принося новые плоды, которые нашли отражение в пересмотренном издании 2001 года, а ныне дополнили пересмотренное и обновленное издание 2016 года. Среди этих плодов нужно выделить концепцию «геоэкономики», то есть проникновения воинственных настроений и способов противостояния в отдельные области международной торговли; еще отмечу как новое концепцию «постгероической войны» – так я обозначаю новейшее стремление сражаться практически без потерь и его неожиданные последствия, включая сюда дистанционно управляемую «войну беспилотников»; прибавлю также изучение основных источников стратегического мышления, анализ последствий войн, которые прерываются вмешательством извне, и (это совершенно другое) переоценку потенциала и серьезных ограничений авиабомбардировок вследствие развития систем наведения. Если коротко, структура книги осталась прежней, значительная часть текста была написана заново, а остальное подверглось тщательной переработке и обновлению. Ни окончание холодной войны, ни возвышение Китая, ни широкомасштабные вспышки исламистского насилия по всему миру не способны изменить логику стратегии. Тем не менее новые обстоятельства требуют нового набора примеров, да и отдельные недавние технические достижения заслуживают отдельного рассмотрения. Кроме того, я постарался вычеркнуть из текста наиболее темные места; надеюсь, теперь мое сочинение больше не воспринимается как повторный перевод с немецкого. Часть 1 Логика стратегии Введение Si vis pacem, para bellum: «Хочешь мира – готовься к войне» – так гласит римская поговорка, которую до сих пор охотно цитируют ораторы, рассуждающие о пользе мощного вооружения. Нам твердят, что надлежащая боеготовность отражает те нападения, каковые провоцируются слабостью, и тем самым сохраняет мир. При этом, конечно, столь же справедливо утверждение, что надлежащая боеготовность может обеспечить мир совершенно иным способом – убедив слабого сдаться сильному без боя. Древнеримское изречение, изношенное и затертое долгим словоупотреблением, давно уже перестало стимулировать наше мышление, однако именно сама его банальность поучительна: в этой парадоксальной фразе скрывается вопиющее противоречие, которое подается так, будто оно есть строгое логическое высказывание (чего едва ли можно ожидать от простой банальности). Почему же это противоречивое высказывание принимается столь безоговорочно и даже игнорируется как самоочевидное? Разумеется, кое-кто с ним не соглашается, и целая академическая дисциплина «изучения мира»[2] опирается на утверждение, что мир нужно изучать как самостоятельное явление и активно трудиться ради него в реальной жизни: Si vis pacem, para pacem, или «Хочешь мира – готовься к миру», как могли бы сказать приверженцы этой дисциплины. Но даже те, кто отказывается от упомянутого выше парадоксального совета, не отвергают его как самоочевидное глупое противоречие, опровергаемое здравым смыслом. Напротив, они рассматривают его как пример ошибочной общепринятой мудрости и противопоставляют ей идеи, которые сами считают новаторскими и небанальными. Значит, вопрос остается в силе: почему указанное вопиющее противоречие принимается столь охотно? Вдумайтесь в абсурдность подобного совета в любой области жизнедеятельности за пределами стратегии: «Если хочешь А, стремись к Б, его противоположности», то есть «если хочешь похудеть, ешь побольше», «если хочешь стать богатым, зарабатывай меньше»! Конечно, мы категорически отвергли бы такие наставления. Но в царстве стратегии, которое охватывает поведение людей и последствия их отношений в контексте фактических или возможных вооруженных конфликтов[3], мы научились принимать парадоксальные высказывания как обоснованные. Нагляднейшим примером здесь выступает понятие ядерного «сдерживания», настолько глубоко усвоенное в годы холодной войны, что многим ныне оно кажется прозой жизни. Чтобы защищаться, мы должны быть готовы напасть в любое время. Чтобы извлечь выгоду из ядерного оружия, нельзя им пользоваться, пусть изготовление и поддержание ядерного арсенала обходится недешево. Быть готовым к нападению ради «возмездия» – это доказательство мирных намерений, но возведение противоядерной защиты свидетельствует об агрессии, оно как минимум «провокативно», если исходить из общепринятых взглядов. Споры о безопасности в рамках ядерного сдерживания снова и снова разгорались во время холодной войны, и, конечно, возникало немало препирательств по всем отдельно взятым вопросам политики в области ядерного вооружения. Но явным парадоксам, составлявшим саму суть ядерного сдерживания, было суждено остаться незамеченными. Здесь я намерен выдвинуть следующее положение: стратегия не просто включает в себя то или иное парадоксальное высказывание, вопиюще противоречивое, но признаваемое обоснованным; скорее, вся область стратегии пронизана парадоксальной логикой, принципиально отличной от обычной, «линейной» логики, которой мы руководствуемся во всех остальных областях жизни. Когда конфликт отсутствует или видится незначительным для производства и потребления, для коммерции и культуры, для социальных или семейных отношений и для согласованного управления[4], то есть когда борьба и конкуренция в большей или меньшей степени сдерживаются законами и обычаями, преобладает непротиворечивая линейная логика, суть которой составляет простой здравый смысл. С другой стороны, в области стратегии, где человеческие отношения обусловлены реальным или возможным вооруженными конфликтами, действует совсем другая логика, обыкновенно нарушающая ординарную линейную логику за счет объединения и переосмысления противоположностей. Потому-то и вознаграждается парадоксальное поведение, а обычные линейно-логические действия отвергаются; последствия бывают курьезными и даже смертельно опасными. Глава 1 Осознанное применение парадокса на войне Рассмотрим обычный тактический выбор из разряда тех, которые часто встают на войне. Чтобы достичь цели, наступающее войско должно выбрать одну из двух дорог, хорошую и плохую: первая – широкая, прямая и вымощенная, тогда как вторая, грунтовая, узка и извилиста. Только в парадоксальном царстве стратегии вообще возможен такой выбор, ведь лишь на войне плохая дорога может оказаться хорошей именно потому, что она плоха и ее менее усиленно охраняют, а то и вовсе оставят без охраны. А вот хорошая дорога может оказаться плохой как раз потому, что она гораздо лучше, значит, именно по ней следует ожидать наступления противника и выставить там заслон. В этом случае парадоксальная логика стратегии стремится к крайности, полностью изменяя противоположности: А не движется к своей противоположности Б (например, подготовка к войне предположительно готовит мир), но в самом деле становится Б, а Б превращается в А. В этом примере нет преувеличения. Напротив, парадоксальное предпочтение неэффективных методов действия, будь то приготовления, якобы незавершенные, нападения, якобы чрезмерно рискованные, сражения ночью или в скверную погоду, суть вполне обычные проявления тактической изобретательности, причем по причине, проистекающей из самой природы войны. Каждый отдельный элемент стратегии сам по себе может быть достаточно простым для хорошо обученного отряда – передислокация из одного места в другое, использование оружия способами, изученными сотни раз на тренировках, передача и выполнение четко сформулированных приказов, – однако совокупность всех этих простых действий может обрести предельную сложность при столкновении с живым врагом, который желает отразить любые поползновения неприятеля собственными силами и собственным умом. Во-первых, имеются сугубо механические осложнения, которые возникают, когда действие наталкивается на противодействие неприятеля, как в морских сражениях эпохи парусных флота, когда каждая сторона пыталась бортовым залпом сокрушить носы или корпуса вражеских кораблей, или как в классической воздушной битве истребителей, когда каждый пилот стремится зайти в хвост противнику, или как постоянно происходит в наземной войне, когда сильные фронты отягощены слабыми флангами и еще более слабым тылом, что порождает взаимные попытки обойти с фланга и проникнуть за линию фронта. Думать быстрее врага, оказаться умнее в планировании действий – эти умения могут пригодиться (хотя, как мы увидим, хорошая тактика может сделаться плохой), но сами по себе они не в состоянии преодолеть элементарную сложность, обусловленную тем, что враг пользуется собственными силами, собственным смертоносным оружием, собственными умом и волей. При смертельной угрозе даже простейшее действие, усиливающее опасность, не будет выполнено до тех пор, пока комплекс таких «неосязаемых» составляющих, как личный боевой дух, сплоченность группы и лидерство, не возобладает над индивидуальным инстинктом выживания. Когда решающее значение всех этих неосязаемых составляющих в том, что происходит или не происходит, в конце концов осознается, тогда перед лицом живого и реагирующего врага исчезает всякая простота даже элементарных тактических действий. Чтобы добиться преимущества над врагом, который неспособен отреагировать, будучи захваченным врасплох и не готовым, или хотя бы над таким врагом, который не может отреагировать своевременно и в полную силу, годятся любые парадоксальные решения. Вопреки общепринятому мнению относительно наилучшего и наиболее эффективного (скажем, короткий путь предпочтительнее длинного, дневной свет предпочтительнее ночной суматохи, тщательная подготовка предпочтительнее поспешной импровизации и т. д.), скверное решение порой принимается сознательно – в надежде на то, что подобный шаг будет неожиданным для врага и снизит его способность сопротивляться. Внезапность на войне может быть признана ровно тем, чем она и является: не просто одним преимуществом среди многих, наряду с материальным превосходством или лучшей исходной позицией, но, скорее, нарушением (пусть временным и частичным) всего предсказуемого содержания стратегии. Ведение войны против врага, который не реагирует (или, что более реалистично, в пределах пространства и времени, достигнутых благодаря внезапности), становится всего-навсего вопросом управления, настолько же простым на практике, насколько простым видится в теории каждый из его элементов. На этот принцип ведения войны опирается одна из влиятельных доктрин военного дела[5], но совет принимать парадоксальные решения всякий раз, когда это возможно ради военных действий по «линии наименьших ожиданий», обычно игнорируют – и не без веских оснований. Цена внезапности За каждый парадоксальный выбор, сделанный ради того, чтобы застать врага врасплох, приходится платить, и нередко он по необходимости ведет к потере сил и ресурсов. В наземном бою более долгий или трудный путь утомляет живую силу, увеличивает износ транспортных средств и требует больших припасов; а если подход к месту сражения долог или затруднен, возрастает число отставших, которые не доберутся до поля боя в нужное время. Даже располагая наилучшими приборами ночного видения, ночью отряды не состоянии развертываться, передвигаться или пользоваться оружием так же эффективно, как днем, и потому какая-то (возможно, большая) часть наличных сил в ходе сражения может оказаться менее полезной или вовсе бездействовать. Точно так же ради того, чтобы опередить ожидания врага, который полагается на собственный расчет времени на подготовку, обычно нужны различные спонтанные решения и импровизации, мешающие полностью использовать живую силу и технику, которые в ином случае могли быть задействованы в сражении. Рассуждая более обобщенно, все формы маневрирования, то есть парадоксальных действий с целью обойти превосходящие силы врага и воспользоваться его слабостями, имеют свою цену, независимо от условий и природы сражения. (Слово «маневр» часто употребляют неверно, подразумевая простое передвижение сил. На самом деле никакого передвижения может и не быть, но действие будет парадоксальным, ведь враг готовится к отражению ожидаемой атаки.) Что касается секретности и обмана, тех двух факторов внезапности, что обычно закладываются в маневрирование, они тоже требуют некоей платы. Строжайшая секретность часто рекомендуется воюющим, причем так, будто она ничего не стоит, однако враг крайне редко и вправду ничего не знает о готовящемся действии (если, конечно, при подготовке не принесена в жертву значительная часть мероприятий). Излишне строгие меры безопасности способны нанести урон боеготовности и тщательной организации войск, вовлеченных в предстоящее сражение, ограничить сбор разведывательных данных и сузить масштаб планирования за счет опыта, который может оказаться полезным; они стесняют размах и реализм учений, которые призваны повысить качество операций во многих видах сражений и которые особенно необходимы, если предстоящая акция сложна по своей сути, например, при высадке десанта или в досконально проработанных вылазках коммандос. Разумеется, всякое ограничение в осведомленности войск ради внезапности ставит эти войска в менее выгодную позицию, чем та, которую они могли бы занять при иных обстоятельствах. Например, одной из причин провала операции «Пустыня-1» 25 апреля 1980 года, целью которой было освобождение дипломатов США, взятых в заложники в Иране, стали очень строгие меры секретности (впоследствии сочтенные чрезмерными): они не позволили провести совместные учения подразделений армии, ВВС и Корпуса морской пехоты США, привлеченных к этой операции. Военные собрались только на месте, в отдаленной пустынной местности на юго-востоке Ирана, что имело катастрофические последствия: процедуры не были согласованы друг с другом, цепочка командования не выстроена, приказы понимались неверно или попросту игнорировались. В гораздо более широких масштабах такие наступательные операции, как немецкое вторжение в СССР 22 июня 1941 года (план «Барбаросса») и японский воздушный налет на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года, успешно застигли противника врасплох лишь потому, что нападающая сторона пожертвовала тщательной подготовкой, которая могла бы выдать ее намерения[6]. Вообще, на войне ничего нельзя добиться бесплатно. Секретность редко бывает полной, и утечке правдивых сведений можно противопоставить обман в надежде на то, что «сигналы», порождаемые подготовкой к действию, будут поглощены «помехами», которые возникают из-за потока сбивающей с толка, устаревшей или посторонней информации (эти инженерные термины вошли в стратегическую терминологию благодаря исследованиям внезапности, предпринятым Робертой Вольштеттер)[7]. Обман порой достигает цели без потери сил, посредством только хорошо спланированной лжи. Но чаще он требует серьезных диверсионных акций, вводящих в заблуждение внимательного врага: поскольку они приносят мало или совсем не приносят пользы для реализации намеченного плана, то отвлекают на себя внимание. Бомбардировщики, отправленные атаковать второстепенные цели для прикрытия тех самолетов, которые направляются к главной цели, все же причинят некоторый ущерб, пусть и не критический, но корабли, совершающие обманный выход в море и обязанные вернуться домой, едва враг возьмет курс в их направлении, могут не внести ровным счетом никакого вклада в битву. Обыкновенно использование (пассивных) манекенов и (активных) моделей, от мнимых танков и орудий или целых подразделений до летающих и плавающих макетов, имитирующих отдельные самолеты или подводные лодки, обходится гораздо дешевле, чем реальные объекты, но тем самым отвлекаются ресурсы, которые в ином случае увеличили бы реальные силы. Сказанное справедливо в отношении самой успешной кампании по введению противника в заблуждение в современной военной истории – применительно к высадке десанта в Нормандии в июне 1944 года, в «День Д». Немецкие шпионы поверили в дезинформацию и сообщали, что союзники высадят основные силы гораздо севернее по Па-де-Кале; этот обман почти ничего не стоил, зато имел долгосрочные последствия: даже после «Дня Д» немцы считали высадку десанта в Нормандии приманкой и ожидали нападения у Кале, в месте, наименее отдаленном от побережья Великобритании. При этом пришлось изготовить большое количество дорогостоящих макетов, чтобы и воздушная разведка немцев отрапортовала, что многочисленные армии готовятся пересечь Ла-Манш (тут усилия союзников оказались напрасными, ибо тихоходные разведывательные самолеты люфтваффе уже не могли прорваться сквозь британскую систему ПВО). Все, что совершается посредством парадоксального действия, а также секретности и обмана, обязательно ослабляет общие усилия, причем иногда в значительной степени, но внезапность непременно сказывается всякий раз, когда реакция врага ослабляется в куда большей степени. Теоретически внезапность лучше всего достигается через действия предельно парадоксальные, якобы вплоть до полного саморазрушения: используем почти все имеющиеся в наличии силы, чтобы сбить противника с толка, оставляя лишь малую часть для реальной битвы. Враг, несомненно, будет изумлен, но операцию, скорее всего, ожидает крах, даже если мы столкнулись с неподготовленным противником. Очевидно, что парадоксальный путь «наименее ожидаемого» должен завершаться ранее, чем покажется грань саморазрушительной крайности, однако здесь уже вступают в дело вероятностные расчеты, лишенные надежности и точности. Риск При совершении осознанно парадоксального действия некоторая часть силы будет потеряна наверняка, но на успех в реальном достижении внезапности можно лишь надеяться. Цену парадоксального действия при этом возможно точно рассчитать, однако вероятность и масштабы выгоды должны оставаться неопределенными до завершения дела. Теоретически, по крайней мере, риск тоже поддается исчислению, и существует отдельная научная дисциплина (и профессия) – анализ рисков. Но провалы в достижении внезапности наносят урон и чреваты катастрофой не только потому, что часть сил осознанно приносится в жертву и не участвует в бою (это отправная точка всех расчетов в управлении рисками), но и вследствие психологического потрясения, вызванного расхождением между оптимистическими ожиданиями и суровой реальностью. Тот, кто замышляет внезапное нападение, во многом мыслит подобно биржевому игроку, который сознательно вкладывается в «рисковые» ценные бумаги. Оба могут проиграть, но никакому биржевому игроку не потребуется вступить в смертельный бой сразу после того, как станет ясно, что надежды на легкий успех не развеялись в дым. Кровопролитнейшие поражения Первой мировой войны, самым известным из которых стал разгром наступления Нивеля в 1917 году[8], сокрушивший французскую армию, оказались результатами неудавшихся попыток достичь внезапности. Негибкие военные планы, по которым сражения подпитывались все новыми и новыми частями (при наличии железных дорог и наземной телефонной связи большей гибкости ожидать не приходилось), обернулись бойней, когда выяснилось, что у врага уцелело достаточно живой силы после массированной артподготовки (предполагаемого средства достижения внезапности) и что наступающую пехоту косит пулеметный и минометный огонь. Неудачная попытка застать противника врасплох была также главной причиной поражения немцев в битве под Курском в июле 1943 года, – как считается, это поворотная точка Второй мировой войны в Европе. Сильнейшие немецкие части, включая все три бронетанковые дивизии СС, общей численностью в 2000 танков, отправили в бой, чтобы с обеих сторон отрезать так называемую Курскую дугу – выступ шириной до 200 километров у Курска. На карте этот огромный выступ выглядел крайне уязвимым. Но вместо стремительного продвижения и легкой победы немцев ожидала ловушка из многих линий тщательно подготовленных противотанковых сооружений, защищенных густыми минными полями. Глубже затаились крупные советские танковые подразделения, готовые к контратаке. В развернувшейся схватке Советская армия впервые разгромила немцев в маневренном танковом бою, который ранее признавали излюбленным способом боевых действий вермахта. Обескровленный противник потерял множество бойцов, танков и самоходных артиллерийских установок (от мин и противотанковых ружей) еще до начала лобового столкновения с советскими танками, а потому лишился веры в себя: стало очевидным, что третье и последнее летнее немецкое наступление в этой войне целиком провалилось в намерении застать врага врасплох. Советская разведка сумела раскрыть немецкий план благодаря шпионам, фронтовым разведчикам, воздушной рекогносцировке и плодам англо-американских усилий по перехвату информации (к тому времени значительная часть немецкого радиообмена без труда расшифровывалась). Справившись с сомнениями и подозрениями, Сталин и его высшее командование рискнули поверить данным разведки (в прошлом те бывали катастрофически ошибочными) и ослабить другие участки линии фронта протяженностью более 1000 миль, чтобы обеспечить надежную защиту Курского сектора. Немецкая армия так и не оправилась от этого поражения: после лета 1943 года она могла сопротивляться неудержимому наступлению советских войск только посредством локальных контратак, лишившись возможности проводить более крупные наступательные действия, сулившие хоть какую-то надежду на победу. Трение Главная цель внезапности состоит в том, чтобы снизить риск столкновения с вражеской силой – то есть риск боя. Но есть и другая разновидность риска, возможно, не смертельная для каждого отдельного подразделения в бою, но потенциально более опасная для всех боевых сил в совокупности. Эта вторая разновидность риска, который возрастает с каждым отклонением от простоты прямого наступления и лобовой атаки, представляет собой организационный риск, то есть риск ошибок в исполнении запланированного, риск неудачи, вызванной не реакцией врага, а скорее заурядными ошибками, недопониманием, задержками и механическими поломками при развертывании, снабжении, планировании, управлении вооруженными силами. Когда предпринимается попытка снизить ожидаемый риск боя посредством любых парадоксальных действий, в том числе маневрирования, соблюдения секретности и введения противника в заблуждение, операция в целом заметно усложняется и растягивается по времени, что ведет к повышению организационного риска. В промежутках между эпизодами фактического сражения, которое может быть совсем кратким, именно организационная сторона военного дела пугает тех, кому поручено руководить боем. Опять-таки, каждое отдельное действие по снабжению, поддержке, командованию и осуществлению боевых операций вооруженными силами может быть очень простым. Но в своей совокупности эти простые действия настолько усложняются, что естественным состоянием вооруженных сил независимо от их численности оказывается полный паралич; лишь сильное лидерство и дисциплина способны превратить это состояние в целесообразное действие. Вообразим, что группа друзей собралась поехать на пляж на нескольких автомобилях, по одной семье в каждом. Они должны встретиться в 9 часов утра возле дома, расположенного наиболее удобно, чтобы сразу выехать и очутиться в месте назначения в 11 часов. Одна из семей уже в машине, готовая к выезду, но вдруг ребенок говорит, что ему срочно надо в туалет: приходится отпирать запертую дверь, выпускать ребенка, ждать его возвращения, снова заводить машину. В итоге семья прибывает к месту встречи с небольшим опозданием, в 9.15. Другая семья, которой ехать дальше, опоздала более существенно, потому что забыла захватить корзину с провизией для пикника. Отсутствие корзины обнаружили при подъезде к месту встречи, и к тому времени, когда семья вернулась домой, нашла корзину и все-таки присоединились к остальным, было уже значительно ближе к 10 часам, чем к 9. Третья семья задержалась и того дольше: когда все было погружено и все сидели в машине, автомобиль отказался заводиться, потому что разрядился аккумулятор. Все доступные «методы лечения» были испробованы (а время шло), пришлось долго дожидаться буксировщика с его могучими аккумуляторами. Когда двигатель наконец завелся, поехали быстро, понимая, что заставляют ждать других, но к тому времени, когда семья добралась до места встречи, было уже далеко за 10 часов. Даже когда все собрались, немедленно отправиться в путь не удалось. Некоторые дети просидели в ожидании более часа, и теперь им потребовалось ненадолго отлучиться. К тому времени, когда все было готово, дорога к пляжу заполнилась автомобилями, и вместо запланированных двух часов путешествие продлилось больше трех, включая непредусмотренные остановки, поскольку одна машина остановилась на заправке, а одной из семей понадобилось купить прохладительные напитки. В конце концов до пляжа добрались, но запланированное время прибытия, 11.00, давно миновало. Нашей воображаемой группе ни на каком этапе не препятствовала активная недружественная воля; все случившееся было следствием непреднамеренных задержек и мелких поломок, то есть чем-то вроде трения, мешающего работе всех движущихся механизмов. Данный термин, конечно, заимствован из сочинения Клаузевица «О войне», и авторские интонации легко различимы: «Все на войне очень просто, но эта простота представляет трудности. Последние, накапливаясь, вызывают такое трение, о котором человек, не видавший войны, не может иметь правильного понятия»[9]. Трение представляет собой ту среду, в которой разворачивается любое стратегическое действие, и является самым верным спутником войны. В нашем обыденном примере исходная задержка начала поездки составила более часа, а общая задержка оказалась существенно большей. Легко вообразить, насколько возросла бы задержка при увеличении количества семей. По сути, если добавить к группе достаточное число семей, возможно достичь точки, в которой поездка вообще не сможет начаться, поскольку всем придется дожидаться прибытия последней машины. Сколько семей нужно включить в схему для того, чтобы задержка растянулась до конца дня, сказать невозможно; пожалуй, хватит нескольких дюжин. Но и это громоздкое скопище не в состоянии состязаться в численности даже с малыми армейскими подразделениями, ведь в пехотном батальоне, в экипаже скромного военного корабля, в одной-двух эскадрильях авиации насчитывается по несколько сотен человек. В вооруженных силах нет детей, способных вызвать задержку; военная дисциплина пресекает любые капризы, но во всем остальном дело в армии обстоит, кажется, гораздо хуже, чем с нашими незадачливыми семействами, мечтающими о поездке на пляж. Во-первых, забота о снабжении приобретает совсем другой размах, а любые упущения в предварительных расчетах нельзя восполнить, ненадолго остановившись на обочине. Флот в открытом море может обладать богатейшими запасами, но, если чего-то все же недостает, придется дожидаться следующей поставки; схожим образом для любого воздушного или сухопутного подразделения, находящегося вдалеке от своих баз снабжения, окружающая местность будет фактически пустыней, поскольку в наше время только продовольствия и фуража недостаточно для обеспечения войск. В примере выше упоминается всего одна механическая поломка, но их будет гораздо больше в вооруженных силах, где основные виды оружия и транспорта, радары и радиостанции, а также все остальное электронное и механическое оборудование лишь в редких случаях столь же надежно, как большинство современных автомобилей. Военное оборудование обычно производится в штучных количествах, используется несравнимо реже, и по большей части оно куда сложнее. Боевые танки, хорошо защищенные от вражеского огня, удивительно хрупки по внутреннему устройству (особенно это касается трансмиссий, что хорошо известно); каждое из тысяч электронных устройств единственного боевого самолета подвержено поломкам ничуть не меньше стартера в легковой машине. Никакие оперативные ошибки не задерживали поездку на пляж, и все водители действовали безупречно. Но несмотря на множество тренировок, строгие проверки и частые упражнения, ни одно из подразделений вооруженных сил не вправе надеяться на подобное совершенство со стороны всех, кто управляет военным оборудованием. Действительно, требуется немалый автоматический навык для управления автомобилем в потоке дорожного движения, но необходимо куда больше навыков для управления разнообразными военными машинами, а вместо многолетней ежедневной практики, доступной даже водителям-новичкам, большинство военных водителей располагают лишь несколькими месяцами опыта, поскольку они сами или оборудование вынуждены осваиваться с поставленной задачей в полевых условиях. В нашем примере план был крайне прост: одна отправная точка, один маршрут и заданное место назначения; вдобавок план был безупречен – если не принимать в расчет ту ошибку, что предусмотренное время отправления не оставляло запаса на избежание заторов на дороге к пляжу. Военные планы, составленные с умом, стремятся к подобной простоте, но редко ее достигают, потому что приходится координировать взаимодействие нескольких составных частей каждого военного подразделения, зачастую выполнять несколько различных действий в заданной последовательности. Опытные планировщики обыкновенно стараются учитывать допуски на все виды трения, но их собственные ошибки усугубляют ситуацию. Наконец, есть трение, затрагивающее командование операцией, точнее, отслеживание и оценку поступающих разведданных, сам процесс принятия решений, внутренние переговоры, а также общий надзор («контроль»), что в целом составляет функцию командования. В нашем примере имелся план действия, но не было ни командования, ни разведки, ни внутренней связи, ни общего надзора; в ином случае остальная часть группы быстро узнала бы о бедственном положении третьей семьи и подыскала бы запасную машину. Военные командные структуры с их разведкой и средствами связи существуют именно для того, чтобы обнаруживать и устранять трение, большое и малое, посредством своевременного вмешательства, а также использовать возникающие в ходе боя возможности и бороться с неожиданными угрозами. Но их собственная деятельность содержит немало шансов для трения: неверные, устаревшие или сбивающие с толка сведения разведки ведут к ошибочным решениям; даже в передовых, надежных и безопасных системах связи сообщения могут искажаться, направляться не по адресу или не отправляться вообще. Так, единственной задачей разведывательного корабля ВМФ США «Либерти»[10], по ошибке атакованного израильскими ВВС в июне 1967 года, был перехват сообщений, но сам он не получал приказов покинуть зону боевых действий до начала атаки. С тех пор удалось добиться значительного технического прогресса в разных областях, но плачевные коммуникационные ошибки по-прежнему сохраняются – в основном из-за перегрузки сетей. Кажется, что попросту не существует достаточной емкости связи – или что она возможна лишь сиюминутно: едва новая система или технология обеспечивают дополнительную емкость, обмен сообщениями возрастает соответственно, и сообщения, которые ранее доставлялись на бумаге в почтовых ящиках, получают апгрейд (многое можно сказать о пользе молчания, когда мы обсуждаем коммуникации в полном распоряжении тех, кто пользуется средствами связи). Что касается ошибок военных структур управления и контроля, то они практически неизбежны, учитывая тонкий баланс между необходимостью надзирать за боевыми подразделениями и противоположной необходимостью предоставлять каждому подразделению некоторый простор для инициативы. Если принять во внимание все источники трения, если признать, что их совокупность обычно больше простой суммы, поскольку одни виды трения взаимодействуют с другими, что еще сильнее ухудшает результат, то проясняется истинная значимость организационного риска. Наша воображаемая группа семей рискует вовсе потерять целый день на пляже, если станет достаточно многочисленной, а любая военная операция может завершиться неудачей по внутренним причинам, даже не сталкиваясь напрямую с сознательным противодействием противника[11]. Поломки, ошибки и отсрочки могут накапливаться, создавая непреодолимое препятствие для любого целенаправленного действия. На войне очень часто встречаются непредвиденные критические отсрочки, длящиеся часами, а то и днями или неделями. Примерами полнятся анналы мировой истории, эти отсрочки стали причиной многих поражений. Именно в таком контексте, с учетом неизбежного трения, нужно рассматривать всякое стремление к внезапности: любой парадоксальный шаг, предпринятый ради внезапности, с отклонением от самого легкого и простого хода действий, лишь повысит трение, следовательно, увеличит риск организационного поражения. Когда риск боя материализуется, он принимает кровавые формы ранений и смертей. Когда овеществляется организационный риск, операция терпит провал, который может быть бескровным. Поэтому может показаться, что организационный риск уравновешивается риском боя, когда решается, какая сложность допустима ради внезапности. Но это верно лишь относительно единичного военного действия – например, операции коммандос в мирное время. В остальных же случаях один риск накладывается на другой. Конечно, военный корабль, не пришедший к месту битвы из-за трения в цепочке командования; танковый батальон, у которого по пути на фронт закончились запасы горючего из-за трения в снабжении; истребитель, не способный выполнить перехват, потому что трение текущего ремонта не позволяет подняться в воздух, – все они временно остаются в целости и сохранности. Поэтому прямое наступление и лобовая атака охотно осуждаются защитниками парадоксальных действий, чьи мысли сосредоточены на единственной схватке: они четко различают зримое уменьшение риска боя, но лишь смутно осознают проистекающее отсюда же возрастание организационного риска. Если рассматривать не отдельную схватку, в которой участвует одно подразделение, а войну как целое, становится ясно, что организационный риск, скорее всего, будет накладываться на риск боя. Флот в сражении будет ослаблен из-за отсутствия заблудившегося корабля, причем прочие корабли больше подвержены риску боя; то же самое относится к танковым батальонам, наступающим в отсутствие того, который отстал из-за отсутствия горючего, и к истребителям эскадрильи, сумевшим взлететь. В следующий раз тем, кто пропустил сражение, придется, вероятно, сражаться рядом с соратниками, ослабленными дополнительными потерями, к которым привел недостаток сил в ходе предыдущей битвы, – то есть риск боя существенно возрастет. Преобладание парадоксального действия Преимущества внезапности, предоставляемые парадоксальными схемами, тем самым сводятся на нет не только потерями в боевом потенциале, сознательно приносимом в жертву, но и дополнительным организационным риском. При этом бесхитростные военные действия, полностью определяемые линейной логикой во имя полноценного применения всех доступных ресурсов простейшими способами, не так уж часто встречаются в истории войн и еще реже избегают критики впоследствии. По крайней мере, отдельные парадоксальные элементы всегда присутствуют в подготовке и проведении самых удачных военных действий. Разумеется, командира, силы которого обладают неоспоримым превосходством, всегда можно оправдать за отказ от внезапности ради полномасштабной подготовки и полноценного применения сил простейшими способами во имя минимизации организационного риска. Например, так обстояло дело на начальном этапе колониальных войн, где бы те ни велись; пока местные воины не научились разбегаться при встрече с хорошо обученными европейскими солдатами, вооруженными скорострельным оружием, лобовые атаки были крайне эффективными. Так происходило и в последние месяцы Второй мировой войны в Европе, когда американская, британская и советская армии с их подавляющей огневой мощью отдавали предпочтение прямолинейным нападениям на немецкую армию, пребывавшую в упадке, а ВВС этих стран отбросили все ухищрения и приступили к массированным дневным бомбардировкам, фактически не сталкиваясь с сопротивлением немецких и японских сил ПВО. Это все еще была война, однако логика стратегии в ней больше не применялась, потому что реакцией врага (да и самим его существованием в качестве сознательного живого организма) можно было пренебречь. Когда враг настолько слаб, что его войска представляются пассивными мишенями, которые впору считать неодушевленными, то обычная линейная логика промышленного производства со всеми своими привычными критериями производственной эффективности обретает полную силу, а парадоксальная логика оказывается несущественной. (Ср. у Клаузевица: «Существенное различие между ведением войны и другими искусствами сводится к тому, что война не есть деятельность воли, проявляющаяся против мертвой материи, как это имеет место в механических искусствах… Война есть деятельность воли против одухотворенного реагирующего объекта. К такого рода деятельности мало подходит схематическое мышление, присущее искусствам и наукам; это сразу бросается в глаза…») Стратегия объединяет как предотвращение войны, так и ее ведение на всех уровнях, от тактики до большой стратегии, но она ничего не говорит о сугубо административной стороне военных действий, где воля реагирующего врага не играет ни малейшей роли. Бесполезно натягивать на ногу сапоги на три размера меньше нужного или применять оружие не по назначению, ибо ни сапоги, ни оружие в этих случаях не будут способствовать парадоксальности действий; точно так нет необходимости обходить врага и застигать его врасплох, если враг настолько слаб, что любой его реакцией можно попросту пренебречь. Впрочем, столь благоприятные условия встречаются крайне редко: лишь немногие враги осознанно решают сражаться против значительно превосходящих сил. Несколько шире распространено иное явление, когда вооруженные силы считают себя значительно превосходящими и потому следуют линейной логике, чтобы оптимизировать управление собственными ресурсами; они даже не пытаются застичь врага врасплох какими-то подходящими к ситуации парадоксальными ходами. На самом деле роль, отводимая парадоксу в ведении войны, должна отражать воспринимаемый баланс сил (обычно так и происходит). Парадоксально, кстати, и то, что сторона, которая оказывается материально слабее и потому имеет веские основания опасаться прямого лобового столкновения, может извлечь наибольшую выгоду благодаря самоослабляющему парадоксальному поведению – если сумеет достичь преимущества внезапности, которое сулит победу. Если неблагоприятный баланс сил не является простым стечением обстоятельств места и времени в контексте отдельно взятого столкновения, битвы или кампании, но отражает постоянное положение того или иного государства среди других государств, то следование линии «наименьших ожиданий» через парадоксальные действия способно стать определяющей характеристикой национального стиля войны. Израиль представляет собою любопытный современный пример такого подхода к войне. Первоначально его вооруженные силы систематически старались избегать любого прямого боестолкновения, искали взамен парадоксальные альтернативы, предполагая, что враг заведомо материально сильнее – по численности живой силы и в техническом отношении. С ходом лет общий баланс сил сместился в пользу Израиля, и ситуации, в которых израильские войска действительно оказывались в численном меньшинстве или уступали противнику в огневой мощи, свелись к таким случаям, как рейды коммандос, когда небольшие силы сознательно внедрялись глубоко на вражескую территорию. Постепенно Израиль привыкал полагаться на собственное материальное превосходство, в дополнение к преимуществу в обученности, сплоченности и лидерстве. Произошла адаптация к новым обстоятельствам – к примеру, стало меньше заранее спланированных ночных боев. Но израильтяне продолжали в большинстве случаев избегать прямого столкновения – отчасти по привычке, но в основном из желания минимизировать потери. Войну за войной и в промежутках между ними, когда случалось немало отдельных столкновений, израильтяне неизменно предпочитали самоослабление и дополнительные организационные риски ради внезапности. Израильские войска материально слабее, чем им полагалось бы быть (вследствие ограничений секретности и обмана, вследствие поспешных импровизаций или чрезмерной протяженности фронта), и потому действуют, добровольно принимая на себя такое трение, что их состояние почти совпадало с хаотическим состоянием раздробленных, регулярно побеждаемых врагов, застигнутых врасплох (а силы последних либо не сосредотачивались в нужном месте, либо не были готовы к сражению морально и материально). Привычное предпочтение, отдаваемое израильтянами парадоксальному действию, идущему вразрез с общепринятым, не могло продержаться долго, не обессмыслив в конце концов свою цель. С течением времени противники начали пересматривать свои ожидания. Они на опыте научились не доверять своим оценкам предполагаемых ходов израильтян, поскольку эти оценки опирались на здравомыслящие расчеты «наилучших» действий, доступных израильтянам. Наконец в ливанской войне в июне 1982 года сирийцы нисколько не удивились попытке израильтян направить целую танковую бригаду им в тыл по единственной узкой дороге через горы Шуф и вовремя сумели заблокировать этот узкий проход[12]. Но вот следующий шаг израильтян оказался для сирийцев совершенно неожиданным: они не могли предвидеть (и потому, по сути, лишь пассивно наблюдали) прямой лобовой и массированной танковой атаки на Ливанскую долину[13]. При крайне благоприятном балансе сил и ввиду ограниченного времени, поскольку уже было известно о грядущем прекращении огня, израильтяне решили пожертвовать надеждой на внезапность и атаковали в лоб среди белого дня; неготовность сирийцев приятно их удивила. Ясно, что к 1982 году для израильтян с их парадоксальным стилем войны, столько раз продемонстрированным в предшествующих столкновениях, линия «наименьших ожиданий» сводилась только к прямому, лобовому подходу. Глава 2 Логика в действии Нельзя добиваться неожиданности регулярно, применяя одни и те же методы; это очевидно. Также перед нами пример (пусть даже сам по себе не слишком важный) того, как действует парадоксальная логика стратегии в своей полной, двусторонней динамической форме. До сих пор эта логика рассматривалась преимущественно с точки зрения лишь одного участника, причем такого, который понимал эту логику и сознательно пытался ею воспользоваться. Кроме того, в большинстве случаев я разбирал единичные ситуации и единичные решения, а потому логика стратегии представала в виде последовательности статичных картинок. Разумеется, в каждом стратегическом столкновении во время войны и мира налицо как минимум две противостоящие друг другу воли, и действие крайне редко осуществляется мгновенно, как в дуэли на пистолетах; куда чаще наблюдается с обеих сторон последовательность действий, развивающихся взаимно с течением времени. Если сосредоточиться вместо этого на парадоксальной логике стратегии как на объективном явлении, которое определяет итог противостояния независимо от того, пытаются ли участники ею воспользоваться или даже не осознают, как она действует; если время будет надлежащим образом учитываться для придания процессу динамики, тогда мы сможем признать эту логику в ее полноте – как совпадение и даже взаимообращение противоположностей. Это проявляется не только в исходе действий вопреки обыденной логике, призванных застигнуть врага врасплох, ибо постепенно такие действия становятся предсказуемыми; мы также начинаем усматривать стратегическое во всем, в любых столкновениях противоположных воль. Иными словами, когда парадоксальная логика стратегии принимает динамическую форму, она становится совпадением противоположностей и даже их взаимообращением. Поэтому в области стратегии как таковой ход событий не может сохраняться до бесконечности. Напротив, он стремится обернуться своей противоположностью, если только всю логику стратегии не перевешивает какое-либо стечение внешних обстоятельств для участников конфликта. Без такого вмешательства логика обеспечивает самоотрицающую эволюцию, которая может достичь крайней точки полного взаимообращения, отменяя одновременно войну и мир, победу и поражение – со всем, что они подразумевают. Пример: армия победоносно продвигается вперед по обширному театру военных действий. Состоялось множество сражений, но перелома в ход событий ни одно из них не внесло. Одна сторона наступает и по-прежнему вынуждает другую отступать. Возможно, отступающие разбегаются в панике или вот-вот угодят в западню и будут уничтожены; война близится к завершению путем переговоров или капитуляции. Даже в этом случае, как мы увидим, остается возможность взаимообращения противоположностей, пускай уже не в ходе данной войны. А если отступающая армия продолжает сражаться, схема взаимообращения начинает вырисовываться все четче. Победоносная армия наступает, отдаляясь от своей территории, где тренировочные лагеря, промышленные предприятия, склады и мастерские ранее обеспечивали ее успехи. Она должна получать все, что ей требуется, посредством линий снабжения, которые непрерывно удлиняются. Идет ли речь о гужевом транспорте, железных дорогах, грузовиках или современных транспортных самолетах, которые доставляют топливо, снаряды, запасные части и все остальное, – расстояние ослабляет возможности снабжения. С увеличением расстояния вдобавок возрастает вероятность поломок и длительность пауз на техобслуживание, что очень важно, если общая оснащенность армии уже недостаточна. Напротив, отступающая армия, скорее всего, откатывается к своим основным базам снабжения, то есть ее линии поставок укорачиваются. Подкрепления в наступающей армии должны совершать более длинные переходы, а в отступающей армии может вовсе не быть источника подкреплений, но если таковой имеется, путь подкреплений до линии фронта становится короче. Поэтому победоносная армия должна прилагать все больше усилий к элементарному поддержанию своей жизнеспособности. Возможно, ей придется отводить людей и оборудование с передовой для укрепления линий снабжения или перебрасывать на них тыловые подкрепления. Тогда как армия, которая отступает, может сократить силы на поставки, ее командиры могут привлекать боеспособные части и снаряжение из команд снабжения для усиления войск на передовой. Победоносная армия идет по территории, ранее принадлежавшей врагу, ее встречает недружественное население, может быть, вооруженные партизаны или даже регулярные части, намеренно оставленные для ведения партизанской войны. В лучшем случае военное управление недавно занятой территорией потребует людских и материальных ресурсов, которые, вероятно, будут возмещаться посредством реквизиций на местах. В худшем же случае, при вооруженном сопротивлении, с саботажем и нападениями на железнодорожные пути, транспортные конвои, склады, команды обслуживания и тыловые штабы, победоносной армии придется отзывать с передовой боевые части для поддержания безопасности в тылу, патрулирования и быстрого реагирования на возможные атаки. Даже если победоносная армия освобождает дружественно настроенное население, которое не сопротивляется и никак не помогает вражеским солдатам, что прячутся в тылу, наступление неизбежно чревато другими затруднениями, поскольку именно отступающая армия прежде оккупировала эту территорию, а теперь может возвратить патрули и силы быстрого реагирования на линию фронта. Победоносная армия по причине наступления обладает свободой инициативы в выборе скорости и направлений наступления, а ее передовые части могут порой обгонять и отрезать отряды отступающих. С другой стороны, отступающая армия, если ее не донимают непрестанными атаками, может располагать немалым преимуществом в тактической обороне. Тыловые части этой армии в промежутках между схватками могут находить подходящие места для нападений из засады на открыто двигающегося врага и успешно уничтожать вражеские силы, наступающие слишком уж ретиво. Воздействие победы и поражения на боевой дух, сплоченность и лидерство слабо предсказуемо. Боевой дух порождает не счастье, а волю к сражению. Победа может дополнительно ободрить, но ослабляет волю: после недавнего сражения люди радуются победе и думают, что сделали уже достаточно. (Клаузевиц рассуждал о «разложении и ослаблении».) Подтвердить подобное непросто, но военные историки согласны с тем, что во Вторую мировую войну ветераны британской 8-й армии, долго сражавшиеся и наконец победившие немцев и итальянцев в Северной Африке, к 1943 году утомились от кровопролитных сражений; между тем им предстояло еще два года военных действий в Италии и в Северо-Западной Европе после «Дня Д». Они не дезертировали по отдельности, их части не бежали с поля боя, но британским полевым командирам приходилось считаться с тем, что больше нельзя было уповать на дерзновение и решительность ветеранов – только на неизменную осторожность, а «на острие» выступали другие – элитные подразделения, свежие подкрепления или формирования союзников. Напротив, поражение деморализует, внушает пассивность (ее требуется не так уж много для того, чтобы полностью обессилить армию) и даже приводит к дезертирству в подходящих обстоятельствах[14]. Впрочем, оно способно побудить и к яростному сопротивлению в следующей схватке, особенно если люди осознали, что до сих пор они прикладывали меньше усилий, чем могли бы. Так произошло с британской 8-й армией в ходе кампании в Северной Африке: слишком легко уступив в 1942 году дерзкому наступлению Роммеля в Ливии, большинство ее подразделений стало сражаться яростнее к тому времени, когда немцы пересекли Египет и достигли Эль-Аламейна. В первом сражении 1—10 июля 1942 года британцы удержали позиции и не отступили снова; во втором сражении, которое началось 23 октября, они предприняли мощную контратаку. Лидерство тоже может значительно окрепнуть благодаря победе – и не менее легко ослабляется. Если успех достигнут единожды или несколько раз подряд, желание снова и снова подвергать подчиненных опасностям боя может иссякнуть. А в отступающей армии лидеры и вовсе могут утратить авторитет, но если этого не случилось, горькие воспоминания о недавней неудаче нередко побуждают их требовать от подчиненных большего и придают свежие силы. Правда, если мы говорим о навыках и приемах военных действий, баланс возможностей не столь очевиден: победа сбивает с толку, а поражение учит. В случае победы все привычные приемы, процедуры, тактические решения, командные структуры и методы армии однозначно признаются неоспоримо верными или даже блистательными (включая и те, которые нуждаются в серьезных, даже радикальных улучшениях). Именно так случилось с израильской армией после сокрушительной победы в 1967 году. Быстро разгромив многочисленных египтян, надежно окопавшихся сирийцев и дисциплинированных иорданцев благодаря одной и той же комбинации танковых атак и воздушных рейдов[15], командующие израильской армии предпочли забыть о том, что потенциально эта тактика уязвима при массовом развертывании вооружения, которое Советский Союз мог начать поставлять, а арабы – использовать (речь о противотанковых и противовоздушных ракетах). Чудесная победа на трех фронтах за шесть дней затмила собой полезные выводы из тех несколько эпизодов, в которых израильские части потерпели небольшие тактические поражения и понесли неожиданные потери. Поэтому израильская армия не озаботилась усилением танковых подразделений за счет самоходной артиллерии и хорошо подготовленной пехоты на современных бронетранспортерах. Вместо этого военный бюджет был потрачен большей частью на закупку новых, усовершенствованных танков, а на артиллерию осталось крайне мало средств, тогда как пехота, преимущественно плохо подготовленные резервисты, продолжала перемещаться на устаревших полугусеничных транспортерах с открытым верхом времен Второй мировой войны. Когда в 1973 году война возобновилась, танковые части действовали вполне успешно в оборонительных боях, но понесли значительные потери при атаках на египетские позиции с противотанковым вооружением, поскольку не имели поддержки артиллерии, способной подавить сопротивление врага, или пехоты, которая могла бы ворваться во вражеские окопы. Израильские ВВС без труда уклонялись от ракет арабских ПВО в 1967 году и поэтому впоследствии предпочитали приобретать боевые самолеты, а не средства радиоэлектронной борьбы. В 1973 году израильская авиация все равно справлялась с множеством более современных советских противовоздушных ракет в руках арабов, но лишь в том случае, если удавалось атаковать систематически с предельно малых высот, избегая вражеских радаров. Когда же израильским самолетам выпадало наносить удары по наступающим арабским силам без какой-либо предварительной кампании подавления, они несли большие потери из-за противовоздушных ракет и зенитных орудий. Поражение – гораздо лучший наставник, чем победа. Неудача не просто обостряет критические способности: при правильном отношении налицо меньше сопротивления предложениям по исправлению ситуации, поскольку поражение лишает опоры сторонников сохранения статус-кво. Именно так случилось с арабами после сокрушительного поражения в 1967 году. Они осознали ограниченность своих возможностей и больше не пытались состязаться с израильтянами напрямую. Вместо того чтобы противодействовать мобильной бронетехнике противника своими менее маневренными танками, арабы стали полагаться на статичную, но очень плотную противотанковую оборону; вместо воздушных сражений, где их заведомо превосходили, они сделали ставку на плотную систему ПВО. В итоге они проиграли и войну 1973 года, но с гораздо менее разрушительными последствиями, если сравнивать с 1967 годом. Египет даже захватил и удержал за собой ряд территорий на Синайском полуострове, потеряв часть своей местности. То же самое можно сказать об израильтянах. Все уроки, которые можно было извлечь из тщательного изучения фактических событий 1967 года, оказались наконец усвоены в 1973 году. В следующей войне, 1982 года, израильские бронетехника и ВВС практически не пострадали от ракетных средств обороны. Если промышленность и население все еще мобилизованы, а побеждающая армия получает достаточно подкреплений, то возрастание ее силы будет обеспечено даже при продолжении наступления. Иными словами, «экзогенные» перемены способны упразднить логику, которая сулит ослабление порыва. Но если дело обстоит иначе, если нет постоянного притока подкреплений в наступающую армию, тогда само ее наступление чревато ослаблением, а поражение и отступление будут укреплять армию, ранее терпевшую неудачи. Кульминация и взаимообращение В динамическом разворачивании непрерывной войны совпадение победы и поражения может распространиться за пределы нового равновесия сил и достигать крайней точки полного взаимообращения. Если победоносная армия в моем примере способна добиться полного завоевания или вынудить противника сдаться, ее ослабление, происходящее исподволь, не будет иметь никакого значения, заодно с факторами, что могут придать сил разбитому противнику. Но если война затягивается из-за обширности территории или упорства врага, тогда терпящие поражение смогут извлечь пользу из этого динамического парадокса – вплоть до того, что сами превратятся в победителей. Если армия, ранее побеждавшая, просто продолжает наступать и не получает достаточного подкрепления, она губит саму себя, преодолевая кульминационную точку победы[16] (это важнейшее понятие стратегической логики). Такова была участь немецких войск, вторгшихся в СССР в июне 1941 года. Поначалу они добились значительных успехов, без труда разгромив советские войска, разбросанные вдоль линии фронта, а также более многочисленные формирования, стоявшие глубже. Это подвигло немцев к быстрому наступлению вглубь России, по направлению к Ленинграду (Санкт-Петербург) и Москве, причем по пути они одерживали сокрушительные победы. Потери советской стороны были огромными. Но немецкие передовые колонны, продвинувшиеся на сотни миль, не получали подкреплений, достаточных для того, чтобы справиться с удлинением путей снабжения, психологическим «ослаблением усилий» и накоплением тактических ошибок в победе, тогда как советские войска, напротив, становились сильнее благодаря резкому сокращению длины линий снабжения, моральному давлению позорных поражений, а также множеству практических уроков, усвоенных вследствие неудач. К декабрю 1941 года немцы перешли кульминационную точку победы, а советские войска обрели силы для своего первого контрнаступления, усугубленного зимними морозами. Хотя победа оказалась всего-навсего тактической, ведь немецкий фронт не рухнул, русские показали себя более прилежными учениками Клаузевица в сравнении с немцами. Еще примечательнее то обстоятельство, что череда победоносных летних наступлений, перешедшая за «кульминационную точку», за которой последовали зимние контрнаступления недавно разбитых врагов, повторилась и в 1942 году, – вот только немецкий фронт под Сталинградом на сей раз действительно рухнул, притом с огромными потерями. В июле 1943 года существенно ослабленная немецкая армия предприняла свое третье летнее наступление на Курской дуге; Красной армии не пришлось даже дожидаться зимы для массированной контратаки. Но с июля 1943 года уже немцы стали извлекать разнообразные выгоды из парадоксальной логики, которая ослабляет наступающего сильного и укрепляет отступающего слабого. Вот почему Советская армия вошла в Берлин только в конце апреля 1945 года. Конечно, сказанное вовсе не означает, что победа непременно ведет к поражению, если война продолжается. Но, не получая подкреплений из неиссякаемых источников военной силы (т. е. вследствие факторов, «экзогенных» по отношению к логике), победоносная армия будет вынуждена остановиться и накопить силы ради преодоления неблагоприятных воздействий. Восстановив энергию боевого духа и лидерства благодаря отдыху и замене частей, перемещая линии снабжения ближе к передовой и обеспечивая безопасность в тылу, если там возникают какие-либо угрозы, пересматривая приемы, тактику и методы, которые враг научился предвосхищать и предугадывать, победоносная армия способна возродить уверенность в победе, перенести вперед, в будущее, «кульминационную точку» своей победы. Континентальные сражения Второй мировой войны предлагают нам все варианты совпадения и взаимообращения победы и поражения. Поскольку применение бронетехники и ВВС вернуло Европе глубокие маневры наполеоновского размаха, отменив первостепенную роль статических укрепленных линий Первой мировой войны, схватка разворачивалась в виде череды драматических ходов. Немецкое вторжение в Нидерланды, Бельгию и Францию, которое началось 10 мая и завершилось 17 июня 1940 года, когда Франция запросила перемирия, подразумевало (с оговорками) одно-единственное стремительное наступление[17]. К 17 июня десять панцер-дивизионов, то есть бронетанковых дивизий, на острие главного немецкого удара, столкнулись с таким количеством поломок у танков, полугусеничных транспортеров и грузовиков, что наступление во многом превратилось в показную шумиху, а не в проявление реальной силы, и немцам пришлось прибегать к различным уловкам – например, сажать пулеметные расчеты на захваченные у французов грузовики. В пехотных дивизиях, составлявших подавляющее большинство частей наступавшей немецкой армии, солдаты передвигались пешком с самого начала кампании и были по большей части совершенно измотаны. Что касается службы снабжения, здесь вынужденно полагались на движение гужевого транспорта от ближайшей железнодорожной станции до передовой, и линии снабжения настолько растянулись, что лишь изобилие продовольствия и фуража на только что завоеванных плодородных землях спасало победоносную армию от гибельной нехватки припасов. Снабжение боеприпасами не являлось серьезной проблемой для кампании, которая предусматривала быстрые маневры и краткие атакующие выпады, – по сути, большинство боевых столкновений сводилось к мгновенным стычкам. Совершая марши в основном пешком, получая снабжение в основном гужевым транспортом, немецкая армия не нуждалась в обилии топлива, но даже в таких условиях его определенно недоставало: рвавшиеся вперед бронетанковые дивизии могли продолжать движение, только конфискуя бензин у мирных жителей[18]. Но прежде чем немцы решительно перешли кульминационную точку своей победы, все их накопившиеся слабости были обнулены перемирием: дальность целеустремленного проникновения с их стороны оказалась сильнее географической протяженности и «моральной мощи» Франции. Когда войска Гитлера напали на СССР – почти ровно год спустя, 22 июня 1941 года, – глубина их целеустремленного наступления увеличилась лишь в малой степени за счет захваченных французских грузовиков и незначительного усиления моторизованных частей. Из 142 немецких дивизий в трех армейских группах, дислоцированных накануне вторжения вдоль протяженной линии фронта от Балтийского до Черного моря, только 23 дивизии были бронетанковыми, частично бронированными легкими или моторизованными. Во всей немецкой армии насчитывалось 88 дивизий, укомплектованных французскими машинами. Даже при этом 75 пехотных дивизий, развернутых на Восточном фронте, пришлось лишить всех грузовиков, чтобы укомплектовать колонны снабжения армейских групп; взамен каждая получила по 200 крестьянских телег[19]. Такова была реальность, стоявшая за фасадом современной механистичности, сыгравшей столь важную роль в психологическом воздействии гитлеровского блицкрига. Но Советский Союз по площади куда больше Франции, а воспользоваться его железными дорогами было гораздо труднее из-за иной ширины колеи и частых случаев саботажа; немногочисленные советские дороги не имели асфальтового покрытия, из-за чего моторизованный транспорт быстро выходил из строя, а упорство сопротивления русских, казалось, не уменьшалось, несмотря на ряд катастрофических поражений. Так, в середине октября 1941 года, когда немецкие войска достигли того пункта, который в ретроспективе можно считать кульминационной точкой их победы, от Москвы передовые части немцев все еще отделяло приблизительно 60 миль[20]. Во главе немецкого командования стоял Гитлер, поэтому о перерыве для восстановления сил никто не помышлял. Немецкие войска на центральном участке фронта, нацеленные на Москву, продолжали наступать в течение ноября с двух направлений, с севера и с юга, чтобы создать еще один громадный «котел», который покончил бы с Советской армией и завершил бы войну. Тем самым немецкая армия перешла кульминационную точку своего успеха и неизбежно стала скатываться вниз по стратегической кривой. Возрастающая нехватка боеприпасов на линии фронта заставляла умолкнуть артиллерию, даже пехота испытывала нехватку во всем необходимом, поскольку расстояния между железнодорожными станциями снабжения и фронтом были слишком велики для кругового движения гужевого транспорта и немногих грузовиков в наличии. Железные дороги не справлялись с удовлетворением потребностей снабжения из-за острой нехватки подвижного состава, рассчитанного на русскую ширину колеи. В итоге зимнее обмундирование и смазочные материалы для холодной погоды остались в глубоком тылу, на отдаленных сортировочных станциях, потому что наивысший приоритет отдавался предметам первой необходимости – провианту, топливу и боеприпасам. В механизированных частях количество действующих танков, полугусеничных транспортеров и артиллерийских тягачей продолжало снижаться вследствие износа и отставания полевых ремонтных мастерских. К тому времени реквизированные у русских крестьян телеги сделались жизненно важным транспортным средством даже для панцер-дивизионов. В тылу между тем нарастало активное сопротивление партизан и советских солдат, поэтому полицейские задачи в тылу, сопровождаемые истреблением населения и конфискацией имущества, пришлось поручать тем подразделениям, которые могли бы помочь на фронте. Приток свежей живой силы неуклонно снижался, а количество жертв возрастало. Прежде всего, немецкие солдаты на передовой все сильнее страдали от холода, испытывали все большее физическое утомление и были деморализованы собственными успехами. С 22 июня они постоянно наступали, миля за милей, к ноябрю взяли в плен около трех миллионов советских солдат и истребили еще десятки тысяч в одном сражении за другим, но казалось, что впереди столько же миль непокоренного пространства и столько же советских бойцов, готовых сопротивляться, что конца этому не предвидится. Гитлер и его генералы не желали останавливаться ввиду столь соблазнительной близости Москвы. Было приложено еще одно неимоверное усилие: 1 декабря 1941 года, в стужу, когда самые передовые немецкие части стояли всего в 20 милях от Красной площади, началось финальное наступление, но последние силы немцев быстро иссякли[21]. Через четыре дня, рано утром в пятницу, 5 декабря, первое свое наступление в эту войну предприняла Красная армия. Советские солдаты в белом зимнем обмундировании отбросили немцев на расстояние, вдвое превышавшее глубину их последнего, пагубно-успешного продвижения. Когда это советское наступление окончательно остановило неудержимое продвижение немецких войск, последовали три года войны с переменным успехом, причем победы и поражения чередовались, и все дальнейшие поразительные летние наступления немцев завершались все более паническими отступлениями под ударами советских войск, набиравших силу. После эпической победы под Сталинградом последовало слишком глубокое наступление русских, растянувшее силы и подготовившее почву для немецкого контрнаступления в марте 1943 года[22], Сталин и советское Верховное командование усвоили, что нужно чередовать каждое успешное наступление с тщательно продуманными перерывами, чтобы удерживать войска на надежном расстоянии от кульминационной точки победы. Поскольку Советский Союз полностью мобилизовал свои население и промышленность, а также получал значительную помощь от США и Великобритании (включая не менее 409 526 джипов и грузовиков)[23], он выставлял на поле боя силы, намного превосходившие немецкие, и этими силами все искуснее командовало новое поколение офицеров, взращенное войной. С ростом дисбаланса основных источников военной силы чередование немецких и советских наступлений в 1942 и 1943 годах сменилось непрерывной последовательностью советских побед – вплоть до последнего рывка на Берлин. Но все же до самого конца, несмотря на то, что немецкие части на востоке к исходу войны состояли из утомленных ветеранов, неумелых новобранцев, моряков и летчиков, внезапно переведенных в ряды пехоты и никогда не проходивших подготовки к сухопутной войне, юнцов, стариков и полуинвалидов, каждое победоносное советское наступление преднамеренно останавливалось у порога избыточности: любые признаки «авантюризма» вызывали сильное недовольство Сталина[24]. В одиннадцатимесячной войне на Западном фронте, с высадки в Нормандии 6 июня 1944 года и до немецкой капитуляции, тоже хватало эпизодов, когда обе стороны переходили кульминационную точку победы, но на деле только одна сторона смогла по-настоящему оправиться от последствий чрезмерного продвижения. Война в Северной Африке, которая велась перемежающимися наступлениями и отступлениями на пространстве пустыни протяженностью в тысячу двести миль между Триполи и дельтой Нила, также состояла из целого ряда подобных эпизодов. К 23 октября 1942 года, когда подавляющее материальное превосходство британских войск в конце концов сделало возможным медленное, но неотвратимое наступление от Эль-Аламейна, военные действия в романтическо-авантюристическом стиле, которые два года вели сначала британцы, а потом немцы и итальянцы Эрвина Роммеля, полно и наглядно продемонстрировали действие этого принципа. Победоносные наступления заходили настолько далеко, что за стрелками на карте могла в действительности скрываться жалкая горстка танков без горючего, – словом, все подталкивало к контратаке тех, кто ранее потерпел поражение, а теперь шел вперед, к столь же хрупким победам[25]. Так же развивалась и война в Корее, в ходе которой каждая из сторон доводила свои наступления до пределов, за которыми сама навлекала на себя поражение. Быстрым наступлением, начавшимся 25 июня 1950 года, северокорейцы к августу покорили почти весь полуостров, за исключением анклава Тэгу – Пусан на южной оконечности. При этом они пешком преодолели расстояние в триста миль или даже больше и пересекли кульминационную точку своего успеха. Когда генерал Дуглас Макартур предпринял контрнаступление 15 сентября, совершив дерзкую высадку десанта в Инчхоне, в глубоком тылу северокорейцев, зашедших слишком далеко, их спешное отступление превратилось в паническое бегство. Но блистательная победа, добытая ценой внезапной атаки, чреватой огромным риском, почти немедленно обернулась поражением вследствие неосмотрительно быстрого наступления. К 26 октября 1950 года тонкий клин передовых сил американско-южнокорейского наступления рассек всю Северную Корею и достиг реки Ялуцзян и китайской границы. Участившиеся предупреждения о том, что китайцы могут отреагировать вступлением в войну, побудили всего-навсего тактически отступить недалеко от реки Ялуцзян. В ноябре 1950 года «фронт» Макартура, растянувшийся по широкому основанию Северной Кореи от моря до моря, существовал большей частью только на картах. Вместо прочной цепи подразделений, развернутых плечом к плечу и поддержанных еще более мощными силами в тылу, налицо были значительные разрывы между передовыми частями американско-южнокорейских колонн: они выдвинулись по нескольким ущельям, разделенным широкими массивами гор, которые даже не патрулировались, не говоря уже о полном контроле над ними. Передвигайся китайцы только по дорогам, как армия США, которая зависела от грузовиков, доставлявших солдат и все необходимое, явная географическая уязвимость отделенных друг от друга наступательных сил Макартура была бы сугубо теоретической, поскольку горы непроходимы для моторизованной техники. Но китайцы форсировали горы пешком, а все припасы доставляли носильщики; так они внедрились в промежутки между американско-южнокорейскими частями. Продвигаясь по ночам и скрываясь днем, они сумели остаться незамеченными. Менее очевидная уязвимость войск Макартура (не считая частей морской пехоты США на восточной стороне полуострова) заключалась в том, что подразделения были дезорганизованы спешным наступлением, а большинство новоприбывших солдат не прошли надлежащей подготовки (южнокорейцы и вовсе обучены не были). Важно и то, что американцы и южнокорейцы были морально ослаблены широко распространившимся мнением, будто война уже закончилась – победой. Пользуясь незащищенными горными перевалами, китайцы получили преимущество – возможность глубоко просочиться во вражеский тыл до начала атаки. Когда 26 ноября началось открытое китайское наступление (с обстрела из минометов и ударов пехоты на фланги армии США и южнокорейских сил, растянувшихся вдоль узких горных дорог), никто не мог ни контратаковать вверх по крутым склонам, ни удерживать свои позиции. Дальнейшее отступление превратилось в катастрофу: дезорганизованные и деморализованные части не могли отступать по тем же дорогам, по которым прибыли на грузовиках; им приходилось пробиваться сквозь цепь засад и блокпостов, чтобы не попасть в плен. Нет ничего сложнее упорядоченного отступления при нападении противника, но морская пехота США в своем секторе в восточной части полуострова справилась настолько удачно, что ее отступление обернулось в итоге контрнаступлением. А вот многие другие части армии США и почти все южнокорейские подразделения распались на массу беглецов-одиночек. К концу января 1951 года китайцы нанесли серьезное поражение силам Макартура, освободили всю Северную Корею и вторглись в Южную, пройдя около 40 миль за Сеул, но, как оказалось, они двигались слишком далеко и слишком быстро. Идти пешком через горы – отличный способ избежать обнаружения, но припасов, доставляемых носильщиками, было недостаточно для поддержания боеспособности крупной армии вдалеке от ее баз. По сути, поражение китайцев было хорошо подготовлено их чрезмерными усилиями, и в ходе контрнаступления сил США в феврале, марте и апреле 1951 года Сеул (а также большая часть Южной Кореи) был освобожден во второй раз за шесть месяцев. В анналах военной истории можно найти множество подобных примеров. Но приводить все новые и новые значит попросту затемнять универсальную применимость парадоксальной логики стратегии, динамическая форма которой представляет собой совпадение и взаимообращение противоположностей. Ведь полномасштабная сухопутная война – лишь самый очевидный пример гораздо более широкого явления. Сугубо механические аспекты чрезмерного распыления сил важны, когда театр военных действий достаточно обширен, а командующие войсками не проявляют должного благоразумия, но точно такое же взаимодействие между успехом и неудачей свойственно всем разновидностям военных действий. Это верно даже в том случае, если фактор чрезмерного распыления сил полностью отсутствует. Всякий раз, когда действие длится достаточно долго, допуская ходы и ответные ходы, тот же самый динамический парадокс непременно проявляет себя. Вспомним, к примеру, шестилетнее противостояние британских бомбардировщиков и немецкой противовоздушной обороны в годы Второй мировой войны. Это противостояние отмечено резкими перепадами фортуны, несмотря на отсутствие внезапно возросших расстояний, превосходящих возможности транспортировки, на отсутствие износа грузовиков, истощения лошадей, утомительных пеших переходов или иных физических затруднений подобного рода. Взамен циклы побед и поражений в воздухе над Германией определялись (замедленной) реакцией обеих сторон на успехи друг друга. Командование люфтваффе в начале войны считало, что немецкие истребители, пусть обученные для поддержки наземных войск[26], смогут обеспечить противовоздушную оборону Германии вместе с зенитками в населенных пунктах и не позволят ни одной бомбе упасть на немецкие города. Но уже летом 1940 года обнаружилось, что немецкое командование ошибалось. Именно тогда командование британской авиации приказало приступить к ночным бомбежкам Германии. Исходно успехи были скромными, но рейды показали потенциальную неуязвимость бомбардировщиков: истребители люфтваффе не могли эффективно атаковать вражеские самолеты ночью, даже если те засекали и (приблизительно) отслеживали радары дальнего действия на земле[27]. Лишь из-за малой бомбовой нагрузки английских бомбардировщиков немецкие города не понесли тяжелого ущерба в ходе этих налетов. Поэтому к лету 1942 года британское командование пребывало в убеждении, что требуется всего-навсего обучение достаточного числа экипажей и производство достаточного числа бомбардировщиков для нанесения невосполнимого урона войскам Германии: ВВС одни способны обеспечить победу и не нуждаются ни в армии, ни во флоте. Увы, вместо сравнительно легкого проникновения в немецкое воздушное пространство, к концу 1942 года британцы столкнулись с запоздалой немецкой реакцией на свои прежние успехи. Значительно модернизированная система ПВО с большим количеством радаров лучшего качества, с новыми прожекторными барьерами, с первыми ночными истребителями (с радарами на борту) и большим числом зенитных орудий дала такой отпор, от которого британцы толком не оправились[28]. Удовлетворившись успехами своей радарной ПВО и не желая заимствовать дополнительную живую силу, самолеты и зенитки у фронтов, командование люфтваффе, в свою очередь, оказалось неготовым к реакции британцев, а именно к внедрению эффективных мер радиоэлектронной борьбы (РЭБ) против радаров – как наземных, так и воздушных. Итогом стало резкое возрастание эффективности ночных бомбардировок весной и летом 1943 года[29]. Проигрывая все больше и больше, немцы с их ночными истребителями, зачастую способными лишь к визуальному обнаружению цели, совершенно растерялись, когда британцы стали полностью слепить немецкие радары, применив в качестве контрмеры «оконные» отражатели (ныне – «мякина»), полоски из отражающей фольги, которые выбрасывались пачками в воздушный поток, чтобы создать иллюзорное изображение групп самолетов[30]. Примененные впервые в широких масштабах, чтобы усилить эффект неожиданности, «оконные» отражатели проложили дорогу к объединенным налетам ВВС Великобритании и США 24 июля – 3 августа 1943 года налеты на Гамбург. Великий город подвергся разрушению из-за первого в истории человечества рукотворного «огненного смерча»[31]. Уверенное на тот момент в постоянном возрастании своей силы, поскольку в каждом следующем налете участвовало все больше лучших по качеству бомбардировщиков, в ноябре 1943 года британское командование отдало приказ уничтожить Берлин так же, как был разрушен Гамбург. Но вместо очередной крупной победы британцы в рейдах на Берлин столкнулись с реакцией немцев на свои прежние успехи: командование люфтваффе предприняло ряд эффективных контрмер – использование радаров с более высокой частотой на ночных истребителях, хорошо защищенные от постановки помех, новая тактика дневных истребителей, пилоты которых использовали наземные пожары как фон, более совершенные радары обнаружения и слежения, а также значительно улучшенная методика «радионаведения» перехватчиков с земли. Немецкие силы ПВО сделались опять настолько эффективными, что лишь привлечение бомбардировочных соединений союзников для ударов по французским железным дорогам в ходе подготовки ко «Дню Д» сумело замаскировать поражение британцев в «битве за Берлин», хотя шла уже весна 1944 года и Германия явно проигрывала войну. Причиненный налетами ущерб оказался незначительным, тогда как потери британских бомбардировщиков превышали приток новых самолетов и пилотов[32]