Глаза хаски бесплатное чтение

Антонио Санта-Ана
Глаза хаски

Antonio Santa Ana

LOS OJOS DEL PERRO SIBERIANO

* * *

Конечно же, Сандре

Разве не в этом как раз и состоит предназначение литературы – лишать покоя?

Антонио Табукки

Нет ничего хуже, чем понять, что у тебя что-то есть, и сразу же это потерять.

У меня так было с братом.

Моему брату исполнилось бы вчера тридцать один, но он умер пять лет назад.

Он ушел из дому в восемнадцать; мне тогда было пять. Родители так и не простили ему ни того, ни другого – ни что он ушел, ни что умер.

Это было бы даже смешно – если бы не было так ужасно.

А так – нет, не смешно, к сожалению.

Простите, если я сбивчиво изъясняюсь. Хочу сегодня вечером рассказать эту историю целиком.

Завтра я уезжаю.

Может, если у меня получится проговорить всё вслух, хотя бы раз, мне будет легче сесть в самолет.

Но не знаю, получится ли.

1

Мы живем в Сан-Исидро, в особняке начала двадцатого века, возле реки.

Дом огромный, двухэтажный, с просторными комнатами и высокими потолками. На первом этаже небольшой холл, гостиная, столовая с камином, кабинет отца с библиотекой, кухня и кладовки. На втором – спальня родителей, комната брата и моя комната, комната для маминых дел (ее всегда так называли: «комната для маминых дел»; я всю жизнь тут живу и до сих пор не знаю, что это за дела такие) и еще пара комнат, где никто не живет. Ну, и ванные, конечно, тоже есть – по две на каждом этаже.

Дом окружен большим садом. Ближе к дороге растут сосны и один грецкий орех, а в глубине – мамины розовые кусты и травы. Мама заботится о своих травах с любовью и прилежанием, которые нам не передались. Я преувеличиваю, но несильно. У нее растут душица, розмарин, шалфей, базилик, три вида эстрагона, тимьян, мята, майоран, и наверняка я еще что-то забыл.

Весной и летом она пускает их в готовку свежими, а в начале осени высушивает на солнце, закупоривает в склянки и ставит в темном сухом месте.

Не знаю, зачем я вам все это рассказываю, никакого отношения к моей истории и вообще никакого значения это не имеет. Но всякий раз, представляя маму, я вижу, как она в перчатках и соломенной шляпе или платке стоит на коленях, держит садовые ножницы и разговаривает со своими растениями.

В детстве самые радостные минуты у меня были, когда она звала меня с собой в сад. Объясняла, где какое растение, как за ними ухаживать, как избавляться от тли и других вредителей, как подстригать розовые кусты.

Я не слишком интересовался садоводством, но чувствовал себя счастливым просто потому, что она хотела разделить со мной свои любимые старания.

В любую погоду я мог часами стоять, согнувшись над клумбами и грядками, рыхлить землю или подкармливать цветы удобрениями.

Может быть, вы при словах «счастливое детство» вспоминаете какой-нибудь поход или каникулы. Не знаю. Я вспоминаю запах земли и трав. Даже сейчас, столько лет спустя, стоит мне понюхать розмарин – и я уже счастлив. Потому что это напоминает мне: было время, пусть и совсем недолгое, когда мы с мамой друг друга понимали.

* * *

С отцом отношения были гораздо проще (они и сейчас такие). Я занимался своими делами, а он своими. Точнее, если я получал хорошие оценки, не отлынивал от спорта (плавания и регби), слушался его и уважал, то и проблем не было. А он… ну, он был занят своим бизнесом и всякими другими вещами, про которые он нам не рассказывал.

Мой отец в свои шестьдесят пять – вполне крепкий мужчина. В молодости он был одним из лучших игроков в клубе «Сан-Исидро», и сорок лет спустя, когда я играл в регби за детскую команду, его там все еще помнили. У него очень тяжелый взгляд; стоит ощутить его на себе – и ты уже раздавлен. Обладатель такого взгляда идет по жизни, свободно топча все, что попадается на пути. И говорить не стоит, что я до ужаса боялся его смертоносных голубых глаз.

Мой брат был его любимцем, его первенцем, да еще и первым внуком в семье. На фотографиях, где маленький Эсекьель вместе с отцом, глаза отца светятся счастьем, спокойствием и нескрываемой гордостью.

Эсекьель родился весом больше четырех кило, у него были мамины черные волосы и папины голубые глаза. Взял лучшее от обоих родителей – правильный овал лица, прямой нос. Прелестный младенец.

Через четыре года мама опять забеременела, но ребенок – девочка – умер при родах. Тогда они решили не заводить больше детей. И были очень удивлены новой беременности. Эсекьель превосходил все ожидания, отлично учился, был образцовым сыном – лучшего и желать было нельзя. Как вы понимаете, на третий раз родился я. Много лет спустя Эсекьель признался, что возненавидел меня с первой минуты. Возненавидел нового ребенка, который получился не большим и не красивым (у меня всё наоборот: я шатен, как отец, с мамиными карими глазами). Возненавидел за то, что я нарушил волшебство, сместил его из центра внимания, где он находился тринадцать лет.

2

Кажется, это мое самое первое воспоминание. Тот день, когда Эсекьель ушел из дому. Я не помню саму ситуацию, но помню, что сидел в своей комнате и мне не разрешали выйти, а в воздухе висела какая-то напряженность.

Потом я не видел брата до следующего семейного праздника. По-моему, это был мамин день рождения.

Когда я спрашивал, где Эсекьель, мне отвечали – учится, или еще как-то отговаривались; в моей семье это хорошо умеют.

Я, конечно, понимал, что он с нами не живет: такое от ребенка, даже пятилетнего, не скроешь. Я тайком осмотрел его комнату, увидел, что одежды нет на месте, и умыкнул его гоночную машинку «Скалетрикс», которую он никогда мне не давал. Шло время, Эсекьель не появлялся и не возмущался, и мне становилось все яснее: что-то не так.

Но меня это – чего уж там – не слишком беспокоило. Просто новая ситуация, не такая, как обычно. И я собирался воспользоваться ею по полной программе.

* * *

Когда мы жили вместе, я восхищался Эсекьелем, он был моим героем, большим, сильным, все его слушали.

Обращались с ним как с важным человеком. Как со взрослым.

Я не знал тогда, да и сейчас не знаю, что движет детским мозгом. Но, видимо, я решил, что, если уж брата нет на месте, все внимание в доме автоматически достанется мне. И, в общем, был прав: оно и досталось, хоть и не совсем так, как я ожидал.

Я занял новое место, но не благодаря собственному присутствию, а из-за отсутствия Эсекьеля.

Родители думали, что ошиблись в Эсекьеле, но уж со мной ошибок не повторят.

* * *

Я сказал, что первое мое воспоминание – это когда Эсекьель ушел из дому. Это правда. Но у меня есть еще и «вживленные воспоминания», истории, которые год за годом рассказываются, обычно шутливым тоном, на семейных торжествах. Так я узнал, что, когда мне было три года и я болел, никто не мог уложить меня, кроме Эсекьеля. Он меня укачивал и пел песню.

Вот такие примерно истории. Вы и сами знаете, родственники обожают рассказывать нам всякие глупости, особенно позорные для нас (позорными я тут делиться не стану).

3

Считается, что друзей мы выбираем. Насчет Мариано я не уверен – то ли я его выбрал, то ли, когда я пришел в этот мир, он уже поджидал меня.

Его отец учился с моим отцом, они подружились, стали вести вместе дела, и до сих пор каждую субботу встречаются в клубе и играют в теннис.

Мы с Мариано ходили в один детский сад, в одни кружки, почти всю начальную школу сидели за одной партой. Пока мне не исполнилось одиннадцать, мы были не разлей вода.

Однажды я возвращался от Мариано. Было часов шесть вечера. Всю дорогу до дома – два квартала – я пинал опавшие листья, поэтому точно помню, что стояла осень.

В тот день мы после школы ходили в клуб – это я тоже хорошо помню, потому что зашел домой через кухню, снял грязные кроссовки и положил в раковину для стирки. Если бы я натоптал в холле, меня бы точно лишили наследства.

Поэтому я так ясно помню, что вошел с кухни.

Поэтому они меня и не услышали.

Я собирался подняться к себе, но из отцовского кабинета услышал голос Эсекьеля, открыл дверь поздороваться и увидел, что мама стоит, закрыв лицо руками. На звук она подняла глаза – они были залиты слезами.

Я не понимал, что происходит, и стал растерянно оглядываться. Эсекьель опустил голову и на меня не смотрел.

А вот отец еще как смотрел. Тем самым взглядом, которого я всю жизнь старался избежать.

– Иди к себе, – сказал он. Я не двинулся с места. Я ничего не понимал.

Почему мама плачет? Почему Эсекьель не здоровается?

«И-ДИ-К-СЕ-БЕ-Я-СКА-ЗАЛ». Думаю, у гремучей змеи вышло бы ласковее произнести это, чем у отца. В каждом слоге было столько злости, что я не стал дожидаться повторения. Закрыл дверь и убежал. Вспомнил – хотя прошло несколько лет – день, когда Эсекьель уехал от нас.

И тогда, и сейчас меня услали к себе, но на сей раз в воздухе витала не напряженность, а жестокость.

Не знаю, как поступили бы вы на моем месте. Я первым делом позвонил Мариано.

Трубку сняла его мама:

– И пятнадцати минут не прошло, как расстались, – весело сказала она. – Даю его.

Я по мере сил пересказал Мариано, что произошло. Его здорово насмешило, как я передразниваю отца: «И-ди-к-се-бе-я-ска-зал».

Отсмеявшись, он заметил:

– Кажется, твой братец снова во что-то влип.

4

Где-то за год до этого мы с Мариано узнали, почему Эсекьель ушел из дому. Как я упоминал, наши отцы дружили, и его отец рассказал все маме Мариано, а та – его сестре Флоренсии (она была старше нас на три года) в качестве примера: вот от каких опасностей нужно держаться подальше. Естественно, как только Флоренсия оказалась в курсе дела, она доложила нам. Не по доброте душевной, а за мзду, само собой. У Флоренсии всегда был талант к бизнесу.

История была такая: с пятнадцати лет Эсекьель встречался с девушкой по имени Вирхиния – ее отец тоже дружил с нашим. В нашем кругу довольно трудно общаться с кем-то, если не общаются семьи: или отцы играют вместе в клубе, или они однокашники, или ведут общие дела, или мамы дружат, все в таком духе. В общем, Эсекьель встречался в Вирхинией, и она даже одно лето ездила со всеми нами к бабушке. Это не «вживленное воспоминание», я сам видел фотографии, хотя имя Вирхинии с некоторых пор оказалось у нас под запретом.

Но я отвлекся. Главное вот что: Вирхиния забеременела, и беременность эту прервали.

Когда ее отец узнал, он явился к моему отцу объясняться и требовать, чтобы Эсекьель женился на его дочери.

Папа, со свойственным ему добродушием (шучу) стал заставлять Эсекьеля жениться на Вирхинии.

Эсекьель наотрез отказался, и они доспорили до того, что Эсекьель ушел из дому и бросил учебу.

– Кажется, твой братец снова во что-то влип, – сказал Мариано, и я подумал, что, скорее всего, он прав.

5

В тот вечер меня не позвали ужинать. На следующий день за завтраком все было как обычно, никто ничего не говорил.

Но по лицам родителей было заметно, что они не спали.

Я, само собой, не стал расспрашивать. Хотя логичнее было бы сказать:

– Послушайте, ну что тут такого? Я член семьи, Эсекьель мой брат, и, если он опять напортачил, я имею право знать. Нечестно, что я обо всем узнаю от чужих людей. И мне уже десять лет. Я заслуживаю объяснений. Расскажите всё как есть.

Но я не стал расспрашивать. Я слишком ценил свою маленькую жизнь, чтобы нарываться на отцовский гнев.

Про Эсекьеля и раньше-то не особо говорили, а теперь при одном упоминании его имени искры летели.

Я понятия не имел, что случилось, и мне казалось, родители как-то уже слишком сильно реагируют. Мама забросила сад, так что он совсем зарос. А отец был в таком скверном настроении, в каком раньше я его не видел.

На меня никто не обращал внимания, и, воспользовавшись этим, я стал подслушивать их разговоры – и ничего не узнал. Мама только плакала, а отец ругался и все время приговаривал:

– За что мне это? За что?! – а потом перечислял все, что он дал Эсекьелю: школу, путешествия, спорт и так далее. Как будто у него где-то был в столбик записан перечень образовательных услуг.

Я думал, что Эсекьель насолил лично ему – он ведь спрашивал не «За что это нам?», а «За что это мне?»

Мы с Мариано стремились докопаться до сути дела, но, сколько бы мы ни подкупали Флоренсию, она тоже ничего не смогла выяснить. Если мои родители не рассказали отцу Мариано – значит, дело серьезнее, чем мы думали.

Оставалось два выхода: спросить у самих родителей или у самого Эсекьеля.

Я предпочел второй выход.

Нужно было только осуществить задуманное. Я никогда не бывал у Эсекьеля и даже не знал, где он живет. Прошло дня три или четыре, прежде чем я отыскал адрес в маминой записной книжке. И тогда я сел на 60-ый автобус и поехал из Сан-Исидро в Палермо. Дорога заняла у меня сорок минут.

Но она изменила всю мою жизнь.

6

Множество книг посвящено путешествиям – я имею в виду не полеты в космос и не пиратские приключения, а такие путешествия, из которых герой возвращается другим человеком.

Если я когда-нибудь надумаю писать автобиографию (предположим, она кому-то интересна), нужно будет уделить особое внимание этому пути, хотя я даже не помню, в какой день проделал его.

Я тогда впервые соврал родителям. Мариано знал, куда я еду, и вызвался меня прикрыть. Якобы я зайду к нему после тренировки по регби – так у меня на все про все будет чуть больше трех часов.

Должен признаться: у меня ни разу не промелькнула мысль, что Эсекьеля может не оказаться дома. Я еду к нему узнать, почему наша семья несчастна, так что он просто обязан быть на месте. И он был на месте.

Когда Эсекьель открыл, на меня прыгнул огромный пес хаски (потом я понял, что он не такой уж и огромный, просто я никогда не ладил с собаками, а они со мной).

– Я не з-з-знал… что у тебя есть с-с-собака… – заикаясь, выговорил я, пока пес облизывал мне лицо.

– Тут вы квиты, – сказал Эсекьель. – Он тоже не знал, что у меня есть брат. Зайдешь? Или так и будешь стоять в дверях?

Я зашел. Он провел меня в столовую, я сел на стул. Повисло неловкое долгое молчание. Нарушил его Эсекьель:

– Предки знают, что ты здесь?

Я покачал головой.

– Отлично, отлично. Юное поколение быстро учится. В десять лет ушел без спросу – представляю, что ты будешь творить в моем возрасте, – сказал он со смехом.

Я обиделся. Я пришел во всем разобраться, а не чтобы он со мной разбирался. Пришел узнать, что такого сделал этот бессердечный тип, что мама плачет весь день напролет. Я набрался смелости и спросил:

– Давно у тебя эта… ну, собака?

Эсекьель перестал улыбаться. До этого мой приход его забавлял. Он понимал, что я явился не просто так, только не решаюсь перейти к делу. Но про собаку все же рассказал:

– Года полтора назад мы с Николасом ходили в гости к его подруге. Помнишь Николаса? Ну, не суть. В общем, эта подруга разводит хаски. Моего зовут Сача. Он был самый последний в помете и самый маленький. Поэтому его собирались усыпить.

– Серьезно, усыпить? Он же такой красивый!

– Красивый, скажи? – согласился Эсекьель и погладил пса. – Но заводчики всегда убивают последнего щенка в помете. Такие собаки самые слабые и самые непородистые. А заводчики зарабатывают на породе, это бизнес. Им непородистые собаки ни к чему. Если посмотреть на других хаски, то заметно, что у этого уши побольше…

– А еще у него глаза карие, – перебил я.

– Это неважно. Мне как раз и нравятся карие. В глазах хаски есть какая-то особая правда, как будто им известны все наши тайны. Тьфу, это уже мои бредни, не обращай внимания.

– Как же так их убивают?

– Люди никогда не понимали тех, кто отличается от других. В одно время тех, кто отличался, сажали в сумасшедший дом, потом – в концлагеря, – Эсекьель вздохнул. – Люди боятся того, чего не понимают. Если общество отторгает непохожих, какая судьба может ждать собаку, у которой уши больше, чем надо?

Опять повисла тишина, и нарушил ее я:

– Почему предки на тебя злятся? – выпалил я на одном дыхании.

– Потому что у меня СПИД, – ответил Эсекьель.

7

В тот вечер я сошел с автобуса за несколько остановок до дома и долго бродил по кварталу.

Я прожил там всю жизнь, но все вокруг выглядело теперь как-то странно. Как огромная декорация. А я был актером. Актером массовки.

Я чувствовал себя одновременно тяжелым и легким, если такое вообще возможно. Мне было жарко и холодно. Я потел, и уши у меня горели.

Наконец, гораздо позже, чем следовало, я собрался домой. Испачкал спортивную форму, чтобы не вызвать подозрений, и постарался придумать убедительную историю, почему я задержался. У меня никогда и не спрашивали, но тут я знал, что придется врать, и от этого чувствовал себя неуверенно.

Дома никого не было. На двери холодильника я нашел записку: родители сообщали, что ушли (не помню – куда), ужин могу разогреть в микроволновке сам. Я не стал ужинать.

Пошел к себе – мне нужно было о многом подумать. Не знаю, сколько времени я пролежал на кровати с выключенным светом. Потом зазвонил телефон.

– Давно пришел? Я думал, ты позвонишь. Как прошло? – Конечно, это был Мариано.

– Нет, я только вернулся, – пробормотал я.

– И чего? Что он тебе сказал? Давай рассказывай.

– Да ничего… его не было. Дома не было, – соврал я как можно убедительнее.

– А чего ходил тогда так долго?

Такие они, друзья – человек хочет побыть один, подумать, повесить уже трубку, а они начинают его допрашивать.

– Да я… это… заблудился. Заблудился я. Не нашел остановку обратную. Ушел в другую сторону. – Я и сам себе не верил, голос у меня предательски дрожал.

– У тебя все в порядке? Какой-то ты странный, – не унимался Мариано.

– Я в туалет шел, когда ты позвонил.

– Ах вот оно что! – Мариано засмеялся. – Ну, иди, а то еще из-за меня обделаешься. До завтра!

И повесил трубку. Наконец-то.

Мне о многом нужно было подумать. Я многого не понимал.

Я включил телевизор – может, отвлекусь ненадолго. В голове у меня как будто образовался бесконечный клубок. По крайней мере, в ту минуту мне он казался бесконечным.

Показывали «Приключения Тарзана в Нью-Йорке» – очередной ужасный фильм с очередным ужасным Тарзаном. Сюжет там такой: браконьеры ловят Читу и увозят ее на корабле. Тарзан проникает на другой корабль, чтобы ее спасти, и попадает в Нью-Йорк. Приплыв, он бросается с корабля в воду и взбирается на мост (тот, что во всех фильмах показывают) и зависает там, как дурак, пока мимо проносятся машины, а люди что-то ему кричат на незнакомом языке. Потом он знакомится с ослепительной блондинкой (Джейн) и спасает Читу. Но это все неважно. Главное, что я тогда чувствовал себя, как Тарзан на мосту.

Голый, а вокруг всё непонятное.

8

Эсекьель долго смотрел на меня, а потом снова стал гладить Сачу.

ПотомучтоуменяСПИДпотомучтоуменяСПИДпотомучтоуменяСПИД. Слова отдавались в голове.

ПотомучтоуменяСПИДпотомучтоуменяСПИДпотомучтоуменяСПИД. Рот у меня был открыт, вид наверняка огорошенный.

– Как ты заразился? – срывающимся голосом спросил я.

Он снова пристально посмотрел на меня. В глазах промелькнул знакомый блеск. В эту минуту я заметил, как сильно он похож на отца. Гораздо сильнее, чем оба они согласились бы признать.

– Так, так, так. Ну вот все и выяснилось. Перед нами будущий заводчик собак. Тебя отец прислал? – Он на минуту замолчал, а я был не в силах ничего пролепетать в ответ.

– Это что, важно – как я заразился? – снова заговорил он. – Идиотский вопрос, достойный представителя нашего семейства. Что я должен тебе сказать? Что я голубой? Наркоман? Или что я заразился у зубного? Да? Думаешь, это имеет значение? Я скоро умру – вот что имеет значение. Я не знаю, сколько мне осталось жить. А если и не умру, пусть хоть вечно жить буду – нормальной жизни у меня уже не будет.

«Так нечестно, – подумал я. – Я убежал без спросу, чтобы с тобой повидаться, сам знаешь, что будет, если папа узнает, куда я ходил. Я твой брат, ты не имеешь права со мной так разговаривать. Я не хотел тебя обидеть, я не знал, что тебе неприятно об этом говорить. Ну, прости меня. Голубой? Наркоман? Ты о чем вообще? Я не хотел тебя обидеть».

Но сказал я только:

– Лучше я пойду.

И ушел.

9

– Ты вчера не ужинал, – сказала мама, когда я спустился завтракать.

– Плохо себя чувствовал, но сейчас уже прошло. Все в порядке.

– Точно? Чтобы ты да не поужинал… Можешь сегодня пропустить школу.

– Да нет, правда, мам, все хорошо, – и я обнял ее, крепко-прекрепко. В нашей семье особо не целуются и не обнимаются. Поэтому она удивилась.

– Ты чего это? Что за приступ нежности? Точно хочешь в школу пойти?

– Да, мам, точно, – закатив глаза, сказал я. Я и вправду лучше пошел бы в школу, чем остался дома. Мне нужно было чем-то занять голову, хоть бы и математичкой с ее математикой.

В школе я вел себя хуже некуда. Боялся, что Мариано заметит, что я не в себе, и начнет доставать вопросами, пока не возьмет измором, как обычно.

Мне нужно было спокойно обдумать кое-что, что не давало мне покоя с вечера. Если Эсекьелю плевать на меня, почему мне должно быть не плевать на него? В конце концов, у меня и брата-то считай никогда не было. Я полжизни прожил без него и дальше проживу. И мне неинтересно, СПИД там у него или еще что. По мне, так пошел Эсекьель далеко и надолго.

10

– Партию?

Так всегда было. Отец подходил и скорее приказывал, чем спрашивал: «Партию?». Я отвечал: «Да, папа». Чем бы я ни был занят в тот момент – делал уроки, играл или смотрел телевизор, – я все бросал и шел к отцу в кабинет играть в шахматы.

«В здоровом теле здоровый дух» – такой у него был девиз по жизни. Он заставлял меня заниматься спортом, играть в шахматы (минимум раз в неделю) и подолгу мучил классической музыкой. Сам он музыку обожал, особенно Вагнера, и хотел привить эту любовь и мне.

Не получилось. Если не считать Баха, Моцарта и сонат Бетховена, часы, когда я обязан был сидеть и слушать музыку, больше походили на пытку, чем на удовольствие.

– Шах и мат. Давно я у тебя так быстро не выигрывал. Тебя не узнать.

– Просто… ты очень хорошо играл, папа.

– Ты мне не ври. Я сам тебя учил, вижу, что ты не сосредоточен, – и он нахмурился.

В такие моменты кажется, что каждая секунда длится вечность, а я проклинаю себя за отсутствие буйной фантазии.

– Я просто… думаю про свой день рождения.

– День рождения? Так до него еще три недели, – он засмеялся. – А в школе все нормально?

Я ответил – да. Не помню, про что мы дальше говорили, но я оказался в выгодном положении. Я всегда хорошо учился, школа была одним из немногих мест, где мною можно было гордиться. Да, я не помню, чем закончился разговор. Но, зная моего отца, могу сказать наверняка: он назначил мне новую партию на следующий день.

11

В те дни мне начал сниться кошмар, который потом преследовал долгие годы.

Путник, изнемогая от жажды, бредет по пустыне и видит тень хищной птицы, а саму птицу не видит. Когда он поднимает глаза, его слепит солнце. Он видит только грозную тень: она кружит, и круги всё сужаются и сужаются, всё ближе и ближе.

12

В воскресенье к нам приехала бабушка, это я хорошо помню.

У нее был дом за городом и квартира в Баррио-Норте – в квартире она жила, когда за чем-нибудь приезжала в город. Раз в месяц мы ездили к ней на выходные.

Я очень любил к ней ездить. Рано вставать и помогать доить коров. Кататься верхом и рвать яблоки.

Бабушка редко бывала в городе по выходным. Старалась приезжать в будни и в тот же день возвращаться домой.

По средам она встречала меня после школы и вела обедать. Но всегда торопилась обратно.

– Я уже стара водить по пробкам, – посмеивалась она. – Лучше уж пораньше смоюсь, завтра рано вставать.

В воскресенье не успела она прийти, как отец учинил ей допрос: почему она вдруг приехала, как себя чувствует, всего ли ей хватает, и все такое. Бабушка терпела-терпела, а потом ответила в том духе, что она вроде как взрослая, и нечего ей такие вопросы задавать, и вообще она думала, что может приезжать к нам, когда захочет. Отец онемел, и мы с мамой тоже: я впервые видел, чтобы кто-то так разговаривал с отцом и чтобы тот потерял дар речи. В ту минуту я полюбил бабушку немного сильнее, чем раньше.

* * *

Мы пообедали – курица с травами, фрукты, что-то еще. Говорили о том, о чем обычно говорят на таких обедах: о погоде, о школе, о прошлых каникулах, о будущих.

Я во все глаза смотрел на бабушку – никак не мог перестать удивляться, что она отбрила отца. После кофе мы перешли в гостиную и разговаривали там, а потом бабушка встала и вышла в сад.

Некоторое время я смотрел из окна своей комнаты, как она сидит на каменной скамейке в тени сосен, и наконец решился спуститься к ней.

– Твой отец так удивился, что я приехала в воскресенье пообедать, а сами всегда меня одним и тем же кормите – курицей с травами!

Мы посмеялись. Точно – так оно и есть: каждый раз, когда кто-то приходил в гости, мама готовила одно и то же. Гарнир менялся, закуски менялись, но только не главное блюдо. Это было довольно странно, потому что, кормя не гостей, а только нас, мама, превосходная кулинарка, редко повторялась. У нее всегда всё было очень разное, даже одно блюдо она готовила так, что у него появлялся новый вкус, находила, чего добавить, чего убавить – «может, еще ложечку паприки», в таком духе.

Поэтому неизвестно – откуда такая нелепая любовь к курице с травами, хотя, по правде сказать, курица всегда получалась пальчики оближешь.

Отсмеявшись, мы перешли к нашей обычной теме – бабушкиному хозяйству.

Она рассказала мне про Ночку, мою любимую лошадь. Когда я приезжал, в любую погоду, в жару и в холод, в дождь и в зной, я шел в конюшню, медленно подходил к Ночке, угощал ее сахаром, гладил, а потом садился верхом. Такой у нас с ней был ритуал. Она смотрела, как я подхожу, и дальше занималась своими делами, не прядала ушами, ничего такого. Ждала. Я знал, что она так же любит наши встречи, как и я. Неизвестно откуда – просто знал, и всё.

– Я слышала, ты ходил к Эсекьелю, – сказала бабушка ни с того ни с сего.

Я остолбенел. Беспомощно огляделся. Если отец узнает, запрет меня в монастыре и пострижет, причем в монахини.

– Спокойно, родителям я не говорила. – Бабушка прочла мои мысли.

– А ты отк-к-куда узнала? – запинаясь, спросил я.

– В газете прочитала, – и она засмеялась.

Я не смог даже криво улыбнуться в ответ. Готов был провалиться сквозь землю.

– Эсекьель рассказал, конечно.

– Эсекьель?!

Это не укладывалось у меня в голове. Я не мог представить, как он звонит бабушке и рассказывает, что я приходил. Невероятно.

– Ну да, Эсекьель, твой брат. Знаешь такого?

Опять молчание. Опять печаль. Кажется, печаль от меня никогда не отвяжется.

С тех пор как я ходил к нему, я старался его забыть, старался, чтобы все стало как раньше, когда брат был просто звуком, далеким от нашей повседневной жизни. Именем, которое родители произносят шепотом. Когда он появлялся только на семейных праздниках и родители делали вид, что все в порядке, но не могли скрыть неловкость.

– Я с ним часто вижусь, раз в неделю точно.

Увидев, как я удивился, она продолжала:

– А что тут такого? Он же мой внук. Ну, ушел он из дому – для меня это ничего не значит. Больше того, по-моему, это вполне естественно. Не понимаю, чего они такой шум поднимают. Если бы ты поссорился с родителями, я бы и тебя любила, как прежде. А как иначе? Это и объяснять незачем. А ты еще к нему пойдешь?

– Не… не думаю.

– Жалко. Я так обрадовалась, когда узнала, что ты у него был. И Эсекьель, конечно, тоже. Хотя и закончилось все так, скажем, резко. Молодец, что навестил брата. Я думала, у вас все будет, как раньше. В конце концов, это же он тебя научил ходить, да и засыпал ты, помню, только когда Эсекьель тебе пел…

– Хватит, пожалуйста!.. – Я не закричал, но голос у меня был странный, может, из-за тоски, накопившейся за эти дни. Какой-то другой голос, как будто не мой.

Бабушка такого не ожидала – по ней было заметно. Поэтому я набрался смелости и заговорил дальше:

– Хватит, пожалуйста, – повторил я уже нормальным голосом. – На следующей неделе мне исполняется одиннадцать, а ты только и можешь рассказывать, как Эсекьель учил меня ходить и, когда мне было три года, пел песенку. Я даже не знаю, что это была за песенка. Единственное, что у нас есть общего, – родители. Больше ничего, бабушка. Ничегошеньки. Между нами пропасть.

– Пожалуй, в пропастях хорошо то, – отозвалась бабушка, – что через них можно перебросить мост.

13

После того как бабушка ушла, я долго наматывал круги по комнате. Я не знал, что делать, зато знал, чего делать не хочу, – думать.

Но в голове все равно роились мысли об Эсекьеле, отце, мостах, пропастях и – хоть мы с бабушкой про это не говорили – о СПИДе и о хищной птице.

По телевизору показывали диснеевскую передачу. Мне от нее только хуже становилось. Живот сводило от блеска фейерверков и улыбочек ведущих.

Тогда я решил почитать, но все книги, которые мне самому нравились, я уже прочитал и некоторые перечитал. Оставались только такие, знаете, которые всегда кто-то дарит тебе на день рождения, потому что его дедушка в восемь лет был без ума от этой книги, и потом этот дедушка подарил ее своему восьмилетнему сыну, а тот – своему восьмилетнему сыну со словами: «Вот, держи, тебе очень понравится, сынок. Мы с дедушкой (или там «мы с папой») тоже очень ее любим». И никому неинтересно, что прошло уже лет пятьдесят, а далеко не все книги выдерживают проверку временем.

Следуя этой логике, такие книги часто дарят на дни рождения и не своим детям.

Я подумал, что лучше дойду до книжного в торговом центре. В те годы я этого не знал (и сейчас тоже не уверен), но подозреваю, что человек становится читателем, чтобы заполнить пустоты. Пустоты внутри себя.

С годами вкусы у нас меняются, и мы не можем поверить, что когда-то нам нравились книжки, которые сегодня кажутся отвратительными.

Наверняка я ничего такого не думал, бредя по Сан-Исидро за книгой, которая избавила бы меня от печали, не помню.

Зато хорошо помню, как мне стало не по себе, когда я добрался до магазина, спросил Клару, а мне сказали, что у Клары выходной. Обычно беременные женщины всех умиляют, но та беременная, которая сообщила мне, что Клары нет на месте, и спросила с этакой макдональдсовской улыбочкой: «Тебе чем-нибудь помочь, дорогуша?», внушила мне прямо-таки отвращение. Сейчас, по прошествии лет, я понимаю, что она, бедняга, вовсе не была такой противной – просто Кларе я был обязан своей любовью к чтению. Она всегда советовала мне хорошие книги и подбирала их в зависимости от моего настроения.

Благодаря ей я познакомился с авторами, про которых мои друзья, даже те, кто читал гораздо больше меня, никогда не слышали.

Наверное, Клара была моей первой любовью. Я думал, что она выбирает книги для меня одного, а другим клиентам ничего не рекомендует. Может, не так уж и хорошо, что я стал читателем по ее образу и подобию и она столько раз избавляла меня от головной боли выбора. Но в детстве я не возражал. У нее явно было чутье, и оно подсказывало, какая книга мне понравится, да и сама она, я уверен, любила искать, что мне подойдет.

В то воскресенье Клары не оказалось, и я никак не мог найти себе книгу. То ли мое состояние мешало, то ли зависимость от Клары.

Я шарил по всем полкам, даже для самых маленьких. Рассеянно искал Волли^[1] или занимался чем-то в этом духе, хоть и совсем не люблю такие книжки. И вдруг наткнулся на стопку книг Марии Элены Уолш.

Стал открывать одну за другой, листать. И, не помню в какой, прочел или пропел:

Гляньте, как я рад,

На дворе листопад,

Ветер мчит через сад,

Ветер оседлал самокат.

Песенка садовника. Эту песенку пел мне на ночь Эсекьель.

Я слышал его голос у себя в голове.

Я не люблю танцевать,

Мне больше под стать

Ногами в землю врастать,

Корни в землю пускать.

Эсекьель.

И снова тень хищной птицы, все ближе и ближе.

Кажется, у меня закружилась голова, не помню. Помню только кучу книг на полу. Вся стопка Марии Элены Уолш рассыпалась. Беременная продавщица испугалась. Я опрометью кинулся из магазина. Все, наверное, подумали, что я что-нибудь украл.

Я бежал до самой реки. И плакал. Не мог отделаться от вида той толстухи, хищной птицы, книг на полу.

И от голоса Эсекьеля, который пел:

Пусть и неказист на вид,

Но, когда бывает вскрыт,

Знаю я, орешек грецкий

Медом доверху налит.

14

Вдалеке река сливалась с небом. Уже совсем вечерело. Свинцово-серые тучи тонули в светло-коричневой воде.

Кругом все замерло.

Даже вода у глинистого берега не плескалась.

Несколько лет назад, когда река была не такой загрязненной, по воскресеньям тут до вечера устраивали пикники.

Невероятно, как все меняется.

В прошлый раз все было по-другому: река, деревья, камни.

Я сел на камень в паре метров от воды. С камня казалось, что в мире нет ничего, кроме реки – только бесконечная светло-коричневая гладь и я.

Многие думают, что наша судьба предопределена, что поступки не бывают результатом случайности, что они не могут ничего изменить. Мне трудно в это поверить.

Мне трудно поверить, что весь этот хаос – дело рук судьбы.

Я хотел бы, чтобы все снова стало в порядке, успокоилось, как сегодняшняя река.

Хотел бы, чтобы меня не рвали на части разные обязанности, я ведь даже не знаю – правильные они, эти обязанности, или нет.

Что правильно? Слушаться родителей точно правильно. Они все для меня делают.

С другой стороны, они и для Эсекьеля все делали, а теперь он им не угодил.

Эсекьель.

Почему я чувствую, что должен с ним увидеться? Он всегда был просто пустым звуком, его не было в моей жизни – ну, по крайней мере, в последние годы.

Поднимается сильный ветер, прежде спокойная река волнуется и замачивает мне ноги. Летят листья, ветки. Нужно идти, а то попаду под дождь.

Может, это судьба у меня такая. То штиль, то буря.

15

Всю неделю до дня рождения я готовился к вечеринке. Мариано мне помогал. Обзвонил приглашенных, ходил со мной и мамой за покупками, вызвался помочь прибраться, когда гости уйдут, и все такое.

Он постоянно был рядом – в школе, в клубе, у меня дома, – и мне от этого становилось легче. На неделю, пока мы с Мариано были заняты днем рождения, мне удалось выкинуть Эсекьеля из головы.

Наступила суббота, день вечеринки. Все было в порядке.

– Еды на полк солдат, – сказала бабушка. Она приехала еще до полудня.

Она всегда рано приезжала на мой день рождения, ночевала у нас, а рано утром возвращалась за город.

На вечеринке угощали сэндвичами с сыром и ветчиной, сосисками, пирожками, всякими горячими закусками, чипсами с соусом – все это наготовила мама, а еще она сделала огромный шоколадный торт с вареной сгущенкой, взбитыми сливками и безе и украсила клубникой.

Полк солдат, а точнее сорок моих гостей разных возрастов – одноклассники, товарищи по регби, обязательные родственники – смели всё подчистую.

Мама заранее, как перед всеми праздниками, начала внушать мне, что ее растения не должны пострадать. Она хотела, чтобы каждого гостя я отдельно просил ни в коем случае не наступить ни на какую травку и не сломать ни единой веточки у роз – «они же могут пораниться шипами», убеждала она меня в порыве внезапной заботы о здоровье моих друзей.

Само собой, я никому не стал ничего говорить. Девяносто процентов моих гостей жили в домах с садами, и мамы у них тоже имелись. Они и без меня прекрасно знали, что каждый упавший лепесток – это материнский обморок.

Вечеринка шла своим чередом, сад остался цел и невредим. Правда, толстяк Фернандо с регби разлил кока-колу на паркет, но это не обморок – так, глубокий вздох.

Когда некоторые гости собирались уходить, вдруг появился Эсекьель, который до этого ни разу не бывал на моих днях рождения. Он медленно шагал ко мне под удивленными взглядами родственников и любопытными взглядами друзей. Одна бабушка спокойно улыбалась.

– Ты… ты пропустил торт, – сказал я.

– Ничего страшного. С днем рождения! – ответил он. – Вот, это тебе.

И он протянул мне сверток. Я открыл. Внутри оказался компакт-диск. Dire Straits, “Brothers in Arms”.

– Братья с оружием? – не понял я.

Он окинул меня взглядом и улыбнулся.

– Нет. Обнявшиеся братья.

16

Когда остались только взрослые и Мариано, я поставил диск. Я не знал, кто такие Dire Straits, никогда их раньше не слушал. А Мариано слушал. Мы болтали про них и другие их альбомы, и тут подошел отец.

– Современная музыка, хе-хе, – сказал он. – Отличный подарок, да?

Отец слушал музыку, только если композитор, который ее сочинил, умер не меньше ста лет назад.

У нас дома не было ни джаза, ни танго, ничего такого.

– Мне вроде нравится, – сказал я.

– Мне тоже, – поддержал меня Мариано.

– Это у вас пройдет, – сказал отец в завершение разговора.

Я не помню, что еще мне подарили в тот год, помню только компакт-диск. Думаю, это неважно. Память здорово умеет расставлять ловушки. Так или иначе, отец не желал, чтобы мы с Эсекьелем сближались.

Его имя столько раз произносили шепотом, столько раз замалчивали, что он превратился в загадку, в тайну. А тайны всегда привлекают.

Тайна. Ею питаются самые истоки нашей культуры, на ней построены западные религии: они полны тайны, полны чего-то неподвластного разуму, чего-то, что может быть только объектом веры.

В одной книге, которую я прочел в семнадцать, хотя лучше бы она попалась мне в двенадцать, говорится, что человеку нужна тайна так же, как хлеб и воздух, нужны заколдованные дома, неназываемые вещи, темные тупики, от которых следует держаться подальше.

Тайна.

Эсекьель подошел ко мне.

– Ты так и болеешь за «Рейсинг»?

– Да.

– Тогда давай сходим на футбол в следующее воскресенье.

* * *

Весь день после вечеринки я слушал Dire Straits и думал, идти на футбол или нет. Мне очень хотелось пойти, но это означало бы, что я окончательно признаю: мы братья – хорошо это или плохо. И тогда, наверное, опять все станет непонятно. Бабушка сказала, что я обязательно должен сходить, будет здорово, а отец вряд ли воспротивится. Я что-то сомневался.

В понедельник в школе Мариано только и делал, что трещал о моей вечеринке, будто о своей. Видимо, он так про нее и думал. Мы всегда были неразлучны, нас даже прозвали «двойняшками». И мой день рождения значил для него не меньше, чем его собственный.

Он долго уговаривал меня взять его с собой на футбол, но, к счастью, я отвертелся.

После школы отец вызвал меня на партию в шахматы. В этот раз я лучше соображал, и играли мы дольше.

Под конец он произнес слова, которых я ждал.

– Я узнал, что брат пригласил тебя на футбол.

– Да, папа, – быстро, как всегда, сказал я.

– И ты хочешь пойти.

– Очень хочу.

– Ты же умный мальчик, сам понимаешь, в такие места всякие люди ходят, – он выделил голосом слово «всякие», – и потасовки там бывают, и драки.

– В это воскресенье «Рейсинг» играет с «Платенсе», там драк не будет.

– А ты, оказывается, у нас специалист по футболу. Раньше я за тобой такого не замечал.

Я уставился вниз. Не знал, что ответить. Все наши разговоры кончались одинаково: я умолкал и опускал глаза, последнее слово оставалось за отцом; он вставал и всем своим видом показывал, что дело кончилось в его пользу.

Мы помолчали. Когда он поднялся, я набрался смелости и сказал:

– Но меня же Эсекьель поведет. Он проследит, чтобы со мной ничего не случилось.

– Эсекьель…

На этот раз отец умолк и опустил глаза.

– Ты ведь знаешь, – начал он спустя минуту, – что мы не очень согласны с некоторыми сторонами жизни твоего брата, что мы… как бы это сказать, немного отдалились. И ты все равно хочешь, чтобы я отпустил тебя с ним на футбол.

– Да, папа, пожалуйста. – У меня навернулись слезы.

Он долго смотрел на меня, а потом сказал:

– Ладно, иди, разрешаю. Но не думай, что на этом все закончилось. После футбола у нас с тобой будет долгий разговор.

Он встал, пошел к двери, обернулся и сказал:

– Не забывай: люди – как вино. У одних молодость – достоинство, а у других – грех.

17

В воскресенье отец отвез меня на машине в Палермо, чтобы передать Эсекьелю.

По дороге он не произнес ни слова, зато, когда мы добрались, весь рассыпался в предостережениях и предложил Эсекьелю денег на мой билет.

Наконец мы отделались от отца, который смотрел на меня так, будто отпускал в океан в шлюпке без весел и спасательного жилета, и сели на 93-й автобус до Авельянеды.

Я не знал, о чем говорить с братом, на моей памяти мы никогда не бывали так долго наедине. Но слова полились сами собой – мы говорили про школу, про Сан-Исидро, а больше всего про бабушку и ее загородное хозяйство. Эсекьель умело подводил разговор к темам, в которых я чувствовал себя уютно, и избегал тех, что были мне неприятны.

Когда мы вышли из автобуса и зашагали к стадиону, у меня коленки задрожали от волнения. Мы двигались в толпе людей с флагами, в фанатских шапках и футболках.

Меня ошеломила исполинская бетонная громада стадиона, а потом выход команд со всеми полагающимися подробностями: цвета формы, гетры и шорты на фоне зеленого поля, конфетти, петарды и, наконец, невообразимо стройное пение тысяч и тысяч людей.

В какой-то момент я закрыл глаза, чтобы чувствовать все только телом – взгляд всегда немного искажает ощущения. Крики и бетон, вибрирующий под ногами.

Не знаю, сколько времени я так просидел. Когда открыл глаза, оказалось, что я плачу. Я сказал Эсекьелю:

– Спасибо. Это круто.

И он меня обнял. Мне стало так хорошо. Мы тогда, насколько я помню, обнялись впервые в жизни.

Начался матч – собственно, ради чего мы и пришли.

Матч был ужасный.

Можно было подумать, что мяч раскаленный и каждый игрок старается просто пнуть его подальше от себя, никто даже не старался хотя бы передать пас. Мяч все время болтался где-то в воздухе. Полный кошмар.

Сыграли в сухую ничью.

Мы медленно шли от стадиона по узким улицам. Солнце садилось.

Я был счастлив. Несмотря на матч, вечер удался. Мы были осипшие и потные.

– Если «Рейсинг» и дальше так будет играть, я не доживу, пока он выйдет в чемпионы, – сказал Эсекьель.

Смерть. Снова над нами закружила хищная птица. Вечер рассыпался на куски. Мне показалось, что конфетти при выходе команд были сплошь черные. А фанаты пели погребальные песни.

Смерть.

Эсекьель встрепал мне волосы. Видимо, у меня всё на лице было написано, потому что он расхохотался.

– Ну не буквально же. Если «Рейсинг» и дальше будет так играть, ты тоже не доживешь до его чемпионства.

Теперь уже мы оба рассмеялись.

* * *

Эсекьель довез меня до дому, но заходить не стал, сказал, ему завтра рано вставать. Я вдруг понял, что ничего не знаю о его жизни: что он делает, на что живет, работает или нет. Решил выяснить при следующей встрече.

Я хотел, чтобы он рассказал мне о себе.

Дома меня встретили так, будто я в самом деле переплыл океан в шлюпке. Мама спросила, не случилось ли со мной чего плохого, хорошо ли я себя чувствую и хочу ли есть. Я сказал: нет, да, нет. Отец промолчал. Подождал, пока я приму душ, и пригласил «на беседу».

У меня вряд ли получится передать здесь эту «беседу», потому что на самом деле это был долгий монолог, прерываемый только моими мольбами и всхлипами.

Вот что примерно сказал мне отец в то воскресенье, обещавшее стать самым счастливым днем в моей жизни. Первое: его несказанно удивляет мой интерес к футболу, свидетельствующий о том, что он, отец, меня запустил, ну да теперь он исправится. В конце концов, это он привил мне любовь к спорту, и моей страсти противиться не станет и даже сам будет ходить со мной на футбол, если я захочу, но, разумеется, в дорогой сектор, как приличные люди, а не в «народный», куда ходили мы с Эсекьелем и куда ходят вандалы.

Второе: мои отношения с братом. Я никогда не проявлял к ним склонности, и отец считает, что это правильно и должно так продолжаться. Эсекьель подарил мне прекрасный диск «с современной музыкой», свозил на автобусе до Авельянеды, сводил на футбол, но на этом всё. «Нездорово» одиннадцатилетнему ребенку шататься с двадцатичетырехлетним взрослым, будь они хоть сто раз родные братья.

Третье: он понимает, что у меня начинается созревание, мое тело меняется и, возможно, у меня есть какие-то вопросы или сомнения. В таком случае я могу обратиться к нему – он ведь все-таки мой отец, он подарил мне жизнь и воспитал меня.

Я должен ему довериться.

И четвертое: он запрещает мне видеться с Эсекьелем не на семейных встречах. Все это, само собой, «ради моего же блага», и «потом я еще буду ему благодарен».

Как всегда, отец оставил последнее слово за собой, поднялся и ушел.

А я долго сидел у него в кабинете и плакал.

Когда я вышел, все уже легли спать. На меня снова навалилась куча непонятного, и я чувствовал, что в этот мир что-то не вписывается.

И это что-то – я сам.

18

Я несколько месяцев не видел Эсекьеля. Все это время передо мной стоял его образ, окруженный завесой тайны. Я очень хотел раскрыть тайну. И так и не разобрался: меня тянет к брату, потому что мне понравилось проводить с ним время или потому что отец запретил нам видеться?

Так или иначе, все эти месяцы я отца видеть не мог.

Наша жизнь текла как обычно, мы играли в шахматы, слушали классическую музыку, всё как всегда, но мне становилось тошно от одной мысли о том, что придется сидеть с ним наедине.

Не то чтобы я его ненавидел – чувство было непонятное. Думаю, в какой-то момент родители предстают перед нами такие, какие есть. Без секретов. Я не мог понять его отношения к Эсекьелю, оно казалось мне ужасно несправедливым, но у меня не хватало храбрости спросить отца, почему он так поступает.

Сегодня, столько лет спустя, мне кажется, если бы я тогда рассказал, что испытываю, все пошло бы по-другому. Но мне было одиннадцать, а он был взрослый, и это он должен был сделать шаг. Шаг от власти к доверию.

19

Мне было очень плохо, я не знал, с кем поговорить, что сделать. Однажды я увидел маму в саду и подошел. Она срезала травы.

– Помочь? – спросил я.

– Да, давай, – сказала она и протянула мне ножницы. – Срезай тимьян.

Мы долго молчали в облаке аромата трав. А потом я все-таки спросил:

– Почему мы никогда не говорим про Эсекьеля?

Она спокойно положила секатор на землю. Протянула руку, будто хотела меня погладить. Взглянула на меня. Опустила руку. Опустила взгляд и прошептала:

– О некоторых вещах лучше не говорить.

20

В одно декабрьское воскресенье перед праздниками Эсекьель неожиданно – по крайней мере, для меня – пришел на обед.

Я хорошо помню. В тот день Мариано должен был зайти попрощаться перед каникулами. У них дом в Пунта-дель-Эсте, и каждый год перед Рождеством они уезжают туда до конца лета^[2].

Раньше мы иногда ездили с ними на весь январь, но в этом году отец решил, что мы проведем каникулы у бабушки.

– У меня много дел в Буэнос-Айресе, – сказал он. – Я не могу так далеко уехать. А от бабушки можно одним днем съездить в город, разобраться с делами и вернуться. Так что, семейство, в этом году никакого моря.

Не знаю, что по этому поводу думала мама, но я лично был только рад отправиться к бабушке.

Вот так обстояли дела в то воскресенье, когда я открыл дверь и обнаружил на пороге Эсекьеля. Мы крепко обнялись и долго так стояли.

– Я хотел с тобой повидаться, – прошептал я, – но папа не разрешает.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

– После обеда поговорим, – и твердым шагом вошел в дом.

Я воспринял это как равнодушие. Не знаю, чего я от него ждал – может, чтобы он похитил меня из дома, где я чувствовал себя таким несчастным. Потом я долго думал и решил, что вел себя как дурак.

Обед тянулся медленно, мы почти не разговаривали, разве что о каникулах и праздниках. Эсекьель сказал, что приедет встречать Новый год к бабушке, а в феврале собирается с друзьями в Вилья-Хесель. Я прекрасно знаю, что семейный обед – не время для некоторых тем, но все равно моя семья казалась мне сборищем лицемеров. Дома мы никогда не упоминали Эсекьеля, а если упоминали, то, как я уже сказал, кругом искры летели. Всего несколько месяцев назад мама плакала из-за него, а отец лопался от злости. А хуже всего, что мне категорически запретили с ним встречаться.

И вот мы сидим и болтаем о всяких глупостях. О праздниках и каникулах.

* * *

– Не думал я, что ты такой двуличный, – сказал я Эсекьелю после кофе, когда мы сидели под соснами в саду. Он удивился – я и сам себе удивился.

– Не понял. Почему ты так говоришь?

– Да потому, – сказал я и махнул в сторону дома. – Как все вкусно, мама! Давайте вместе встречать Новый год, папа! – передразнил я его.

– Ты что-то запутался, – ответил он. Долго молчал, а потом сказал: – У мамы всегда все вкусно. И да, я правда хочу встречать Новый год с вами, – и он рассмеялся. Громко рассмеялся. Я обиделся.

– Но меня к тебе не пускают, никогда про тебя не говорят, а если и говорят, то ничего хорошего. Скажешь, ты этого не замечаешь?

– Замечаю, конечно. По-твоему, я совсем тупой? Но это не значит, что я их не люблю или они меня не любят. Не значит, что я не люблю бывать у них – не каждый день, конечно, но время от времени. Они же мои родители, я, в конце концов, с ними восемнадцать лет прожил. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но мне хочется, чтобы и ты меня понял.

Он вздохнул и продолжал:

– Жить с ними я не могу. Больше не могу. Но пока мы жили вместе, было совсем неплохо. Может, тебе это странно, но так и есть.

И он сказал, что понимает страхи родителей, и рассказал про времена, когда они жили вместе, и про семейные секреты, и еще много про что.

Я сидел как завороженный: мне открылся новый человек, Эсекьель, мой брат. Со стороны это может показаться нелепым, но для меня это было именно открытие. К тому же мы обсуждали такие вещи из жизни нашей семьи, про которые я и думать раньше не смел. Когда Эсекьель умер, я тысячу раз перебирал в памяти все, что произошло с тех пор, как отправился к нему домой за объяснениями, и до нашей последней встречи. И теперь понимаю, что на самом деле мы тогда говорили в основном о чем-то очень простом, что и обсуждать-то незачем. Но передо мной словно засияла истина. Как будто я впервые осмыслил мир. Так я переживал наши разговоры – и в то воскресенье тоже, пока не пришел Мариано.

* * *

Мы впервые должны были провести каникулы порознь. И не знали, что так будет и впредь.

Думаю, моя радость от встречи с Эсекьелем и возбужденность Мариано от предстоящих каникул вместе создали какую-то странную обстановку.

Мы поставили Dire Straits и уселись на полу у меня в комнате, привалившись спинами к кровати. Весь вечер разговаривали, разоткровенничались как никогда раньше.

Он рассказывал про свою семью, про сестру. Я рассказывал про свою семью и про то, как мы поговорили с Эсекьелем. Много смеялись – никогда нам не было так весело вместе.

Солнце садилось, комнату заливал оранжевый свет, диск доиграл. Мы помолчали, а потом Мариано признался, что влюблен в Марию Эухению, с которой мы еще в детский сад ходили. Я и не подозревал, что он может влюбиться – в Марию Эухению или в кого-то еще.

Мариано был страшно рад, потому что она тоже ехала в Пунта-дель-Эсте, и там он собирался признаться ей в любви. Думаю, из-за того, что он мне открылся, и из-за недавнего разговора с Эсекьелем я и решился рассказать ему, хотя раньше сам себе поклялся не рассказывать никому.

– Я выяснил, почему родители сердятся на Эсекьеля.

Мариано заинтригованно посмотрел на меня.

– Потому что у него СПИД.

Мариано промолчал, ничего не спросил. Я тоже молчал.

– Ты, наверное, с ним больше не увидишься, – наконец тихо проговорил он.

– Увижусь, конечно. Он же мой брат.

Мариано скривился и покраснел.

– Да ладно, не дури. Он тебе все равно что не брат – много лет ты на него чихать хотел. Не встречайся с ним больше. Ты что, не понимаешь, что можешь заразиться?

– Сам не дури. Не могу я от него заразиться.

Вид у Мариано был возмущенный.

– Поздно уже, – сказал он и ушел.

Волшебство рассеялось. Больше он не возвращался.

21

За пару дней до Рождества мы уехали за город.

Рождество встретили только с бабушкой и родителями. А на Новый год приехали мои дяди и тети и Эсекьель.

Я очень радовался: когда кругом столько народу, гораздо легче проводить время с Эсекьелем. Теперь у меня не осталось сомнений, мне было с ним хорошо. Я любил оставаться с ним вдвоем.

Четыре дня мы гуляли, катались верхом, сидели под плакучей ивой и болтали.

Как-то вечером я помогал ему варить кофе, а он разбил чашку и порезал руку. Мы оба замерли. Я смотрел на кровь и на чашку, вспоминал Мариано и думал, что, возможно, он не так уж неправ. Эсекьель, кажется, понял, как я испугался, но ничего не сказал.

В тот Новый год мне впервые налили спиртного, бокал шампанского под бой часов.

Я с радостью вспоминаю те дни.

Когда Эсекьель уехал и остались мы с родителями и бабушкой, я принял решение снова его увидеть, хоть пока и не знал как. Зато я точно знал: что бы ни связывало меня с Эсекьелем – тайна, любопытство или что-то еще, – связь эта настоящая, искренняя.

И я должен был сделать так, чтобы она не оборвалась.

22

За оставшееся лето я так ничего и не придумал.

Все решилось само собой в марте.

Мы вернулись домой за неделю до школы, и я первым делом позвонил Мариано. Я хотел узнать, как у него прошли каникулы и что там получилось с Марией Эухенией. Звонил несколько раз, а его все не было дома. И сам он не перезванивал. Я не мог понять, в чем дело. Обычно мы созванивались после школы каждый день – редко когда забывали. А тут не виделись три месяца, и он мне не отвечал.

Я все удивлялся, но потом мама попросила меня помочь ей привести в порядок дом и особенно ее обожаемый сад, который после долгого отсутствия совсем зарос, и я подумал, что Мариано, наверное, тоже припахали.

Я не мог дождаться первого дня занятий – мне столько всего нужно было рассказать Мариано.

Я пришел в школу очень рано и стал ждать его у дверей. Издалека увидел, как он идет за руку с Марией Эухенией, и обрадовался за него. Он холодно и равнодушно бросил мне: «Привет», прошел мимо, не глядя на меня, и сел за парту с Марией Эухенией.

Наши одноклассники очень удивились: раньше мы всегда садились вместе, а теперь я сидел один, за три ряда от Мариано. На переменах он держался подальше от меня. Я ничего не мог понять. А потом сообразил, что он меня так «наказывает».

За то, что я брат спидозного.

* * *

Дома я заперся у себя в комнате и проплакал весь вечер. Я впервые столкнулся с нетерпимостью – но до смерти Эсекьеля мне предстояло столкнуться с ней еще не раз.

Я не понимал, почему Мариано так себя ведет, и не решался вызвать его на разговор. На тренировках по регби и на физкультуре он старался меня не касаться. Мне было невыносимо думать, что он так и будет меня игнорировать весь год, а потом и всю среднюю школу (с детского сада мы учились вместе и вместе должны были пойти в среднюю школу – ту же, где до нас учились наши родители, входившие теперь в ассоциацию выпускников).

Мариано был моим единственным другом, сколько я себя помнил. Я всем с ним делился, а он всем делился со мной. Я не понимал, почему он от меня отвернулся. И мне было одиноко.

Ужасно одиноко.

Первые недели школы показались мне целой вечностью, тоскливо становилось при мысли, что опять нужно будет сидеть одному и не подходить к Мариано на переменах. Дома спрашивали, почему Мариано больше не бывает у нас, я что-то плел про Марию Эухению.

К началу апреля я немного оправился, нарастил панцирь, делал вид, что мне все равно. Одноклассники спрашивали у нас, что случилось, и мы не сговариваясь ответили – поссорились. Зная, как на Мариано повлияла болезнь Эсекьеля, я оценил, что он отдал должное нашей прежней дружбе и не разболтал истинной причины ее конца.

Со временем я понял, что никакой услуги он мне этим не оказал, что мне не за что его благодарить, что в болезни Эсекьеля нет ничего стыдного. Но в том возрасте и в том щемящем одиночестве я бы не выдержал, если бы Мариано всем рассказал.

* * *

Благодаря всему этому я принял правильное решение, самое взрослое решение в своей жизни. Сменить школу.

Я сказал, что хочу перевестись в Буэносайресскую национальную – единственную школу, которая устроила бы моих родителей, кроме старой.

Уговорить отца было непросто, но его отец окончил Национальную с золотой медалью, и это была как бы составляющая нашего семейного престижа. Я несколько недель умолял отца, приводил разные доводы и в конце концов добился своего. Мы стали искать лучшие курсы для подготовки к поступлению.

Отец предупредил, что это дело серьезное, многое поставлено на карту, заниматься придется усердно, мне нужно будет бросить регби (я был совсем не против не встречаться больше с Мариано на тренировках), а он, отец, «ни под каким видом» не потерпит моего провала.

Мы нашли лучшие курсы, самые дорогие (для отца «лучшие» и «дорогие» были синонимами), и я записался.

Курсы были в пяти минутах от квартиры Эсекьеля.

23

Когда Эсекьель умер, я обнаружил, что печаль – это мое. Возможно, я к ней склонен от природы.

Я начал носить черное, читать проклятых поэтов. Каждый день декламировал стихотворение Рембо, в котором говорится: «Наконец есть кто-то, кто гонит вас прочь, когда вас мучают голод и жажда»^[3].

Мои одноклассники тоже часто выглядели печальными. Возможно, подростковый период сам по себе – печальное время. Нам больно от того, что мы оставляем позади детство и превращаемся (хотя на самом деле еще не превращаемся) в мужчин и женщин. В общем, не знаю.

Знаю только, что их печаль приходила и уходила, а моя была будто пришита ко мне. Словно вековой груз на спине.

На тусовках они смеялись, дурачились, а я стоял в углу потерянный, словно не умел веселиться. Не умел хорошо проводить время.

Печаль.

24

В мае я начал ходить на подготовительные курсы. Занятия были по понедельникам, средам и пятницам. Я окончательно ушел с регби, стал ездить один в транспорте, у меня появилось больше времени наедине с собой.

Родители, особенно отец, все время читали мне нотации. С одной стороны, они уже спали и видели, как я триумфально заканчиваю Национальную, хотя я еще даже не поступил, а с другой, их совсем не радовала моя новая свобода – они боялись, что я начну шляться по улицам. Сначала они собирались встречать меня после курсов, но у мамы был очередной ее кружок, на сей раз – роспись по дереву, а у отца это каждый раз отнимало бы два (священных) часа от работы. В конце концов они смирились и разрешили мне добираться самому.

Я хотел как можно дальше уезжать из Сан-Исидро, чтобы никогда не сталкиваться с Мариано, который будет смотреть сквозь меня.

Курсы стали для меня настоящим открытием – первым из множества поджидавших меня открытий. Я был просто счастлив, что оказался в окружении стольких моих ровесников из самых разных районов и социальных слоев. У нас, в общем-то, не хватало времени на разговоры, занятия были трудные, и, хоть я всегда любил учиться и успевал, общаться было некогда. Но я все равно радовался, что кругом одни незнакомцы.

Если вдуматься, это был просто страх перед разочарованием после того, что произошло у меня с Мариано. Я ни с кем не подружился не из-за отсутствия времени, а из-за страха.

* * *

Двадцать первого июля, в середине зимы, у Эсекьеля случилось первое серьезное ухудшение.

У него началось воспаление легких, состояние было тяжелое. Он десять дней пролежал в больнице, потом его отпустили, прописав зидовудин.

К тому времени Эсекьель два года проработал в студии графического дизайна. Когда он попал в больницу, на работе узнали про его болезнь и уволили его. Сослались на сокращение бюджета, Эсекьель не поверил. После истории с Мариано я тоже не поверил.

Через несколько дней после того, как Эсекьеля выписали из больницы, к отцу пришла бабушка. Она хотела, чтобы тот взял Эсекьеля к себе в офис. Отец ответил, что Эсекьелю необязательно работать, он может забыть прежние обиды и возвратиться домой, да и вообще это нормально, что он остался без работы, отец сам как работодатель не пошел бы на риск и не нанял бы человека, больного СПИДом, надо же и о других думать.

25

Когда Эсекьель стал принимать зидовудин, ему пришлось начать лучше питаться и придумать себе физическую нагрузку, чтобы смягчить побочные эффекты от лекарства.

Каждый день он подолгу гулял с Сачей, и по понедельникам, средам и пятницам они догуливали до моих курсов.

В первый раз, когда я увидел, как он ждет меня в дверях, у меня задрожали коленки. В больницу к нему меня не пускали, мы целых три месяца не встречались, хотя я знал, как у него дела, – развил в себе шестое чувство и всегда угадывал, если родители перешептывались об Эсекьеле. К тому же бабушка – всегда только бабушка – рассказывала мне новости. Я чувствовал себя виноватым, что не навещал его.

– Мне не разрешали к тебе прийти, – выпалил я, даже не поздоровавшись.

Эсекьель улыбнулся потухшей улыбкой. Он весь был какой-то потухший, хотя раньше от него исходил свет. Ему было страшно – но это я понял гораздо позже.

– Я знаю, не переживай. Бабушка всегда передает от тебя привет. Ты не против, что я пришел тебя встретить?

Я ответил – нет, конечно. В тот вечер и много вечеров потом мы просто молча шли до автобусной остановки, а в ногах у нас вился Сача.

Через неделю Сача уже радостно напрыгивал на меня, стоило мне появиться. Что обеспечило мне симпатию многих товарищей по курсам.

Сача служил нам главной темой. Я не отваживался спросить Эсекьеля про болезнь и про его питание, так что интересовался питанием Сачи. Эсекьель рассказывал, чем он его кормит, как о нем заботится, какие книги по уходу за собаками читает. Он относился к своей ответственности за Сачу очень серьезно, кучу всего знал про северных собак, их историю, их привычки и отличия от собак европейских пород.

К слову об отличиях, однажды он сказал мне:

– Я своего пса люблю еще и из-за глаз. С тех пор как я заболел, люди смотрят на меня очень по-разному. У одних в глазах я вижу страх, у других – нетерпимость. У бабушки – жалость. У папы – гнев и стыд. У мамы – страх и упрек. У тебя – любопытство, как будто я для тебя тайна, если только ты не считаешь, что наши встречи никак не связаны с моей болезнью. Единственные глаза, которые смотрят на меня как обычно, единственные глаза, в которых я вижу себя как есть, все равно – больного или здорового, – это глаза моего пса. Глаза Сачи.

26

Перед тем как его в последний раз положили в больницу, Эсекьель попросил меня заботиться о Саче. Я привез его к нам и старался, чтобы ему было не хуже, чем у Эсекьеля, водил гулять каждый день. Но все мы тогда очень нервничали, Сача в том числе. Он попортил кое-какие мамины посадки, и в конце концов его отправили к бабушке. Я просил, плакал, умолял – все было напрасно. Эсекьель еще не умер, а мне уже запретили исполнить его последнюю волю.

Мы все сговорились, что не выдадим Эсекьелю правды. Он каждый раз спрашивал про Сачу, и мы отвечали, что с ним все хорошо. Он успокаивался, а вот моя совесть успокоиться не могла, я ведь врал умирающему брату.

27

Наши прогулки после курсов становились все дольше и дольше, я все позже и позже приходил домой, но никто, кажется, не возражал.

После того как закончился учебный год, я стал иногда заходить в гости к Эсекьелю в конце прогулки. Я не был у него с тех пор, как приходил за объяснениями, а в тот раз осмотреться толком не успел.

Теперь я обнаружил, что у него есть целая библиотека книг по графическому дизайну и фотографии и еще множество романов. Больше всего Эсекьель любил научную фантастику и фэнтези. Он дал мне почитать «Властелина колец» и обещал дать все другие книжки, которые я захочу.

Когда я спросил, зачем ему столько книг по фотографии, выяснилось, что он любит снимать.

Продолжая осматривать дом, я увидел возле его кровати виолончель.

– С каких пор ты играешь на виолончели? – удивился я.

– Купил четыре года назад. Проучился год и бросил. В прошлом году опять начал.

В прошлом году? Как-то странно: узнать, что у тебя СПИД, и начать снова играть на виолончели.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

– Послушай, единственное, что мы точно знаем про нашу жизнь, – это что мы все умрем. А единственное, что мы знаем неточно, – когда умрем. Я понял, что неточное важнее точного, и решил не умирать, пока не сыграю первую сюиту Баха соль мажор.

И он засмеялся.

* * *

Я сунул «Властелина колец» в рюкзак, попросил Эсекьеля пошуметь, чтобы родители думали, будто я звоню из уличного телефона-автомата, и наврал, что заходил к товарищу по курсам взять материалы, которые они прошли, пока я ездил с классом в поход в честь окончания учебного года. Эсекьель очень веселился и готов был поспорить, что предки мне не поверят, а если и поверят, то это не поможет. Он оказался прав.

На остановке я сказал ему, странно, что я ничего не знал про его увлечение фотографией и игру на виолончели.

– А человек никогда и не может до конца узнать другого человека, – ответил Эсекьель, – даже самого близкого – отца, мать, брата, сестру, мужа, жену. У каждого есть что-то, что остается в темноте и другим не видно. Мысли, чувства, поступки, что угодно. Всегда есть место, куда мы никого не пускаем. Я думаю, как раз поэтому нам и интересно общаться с другими: ты знаешь, что, как бы ни старался, целиком человека не узнаешь.

28

Дома меня встретили грандиозной нотацией. Да кем я себя возомнил, чтобы разгуливать без разрешения по гостям, как мне это вообще в голову пришло, и прочие фразочки из репертуара любых родителей.

Мне впервые было все равно, что меня ругают. Может, я вырос и выработал иммунитет к таким вещам, не знаю. Я знал только одно: мне хорошо с братом, и на этот раз я не позволю лишить себя удовольствия бывать с ним.

Я готов был врать и изворачиваться с расписанием, лишь бы видеться с Эсекьелем, чего бы это ни стоило.

Думаю, тогда я в первый и единственный раз в жизни по-настоящему взбунтовался.

* * *

Я погрузился во «Властелина колец». Там было больше пятисот страниц, но я прочел их за неделю. Мне впервые попалась такая длинная книга, и это оказалась только первая часть. Потом Эсекьель дал мне вторую и третью, и их я тоже проглотил.

Эсекьель отлично разбирался в книгах и отлично умел их советовать.

– Неважно, понимаешь ты, что написано, или нет. Если тебе нравится, просто следуй за словами, слушай их, как музыку, – говорил он.

В книгах, которые он мне давал, я старался уловить его след, понять, почему они ему понравились. Я столько раз разочаровывался в людях, подсовывавших мне плохие книжки. Всегда первым делом ищу следы того, через кого книга ко мне попала.

Книги всю жизнь были очень важны для меня, и теперь, когда я делил их с Эсекьелем, у наших отношений появился новый смысл.

* * *

Однажды вечером в субботу я читал «Волшебника Земноморья» – ее мне тоже одолжил Эсекьель. Я хорошо помню, потому что выписал оттуда фразу – в те времена я любил записывать цитаты из книг. Фраза была такая: «Чтобы услышать, нужно замолчать». Не знаю, почему она мне так понравилась. Я и сейчас храню блокнот, где она записана моим тогдашним неверным почерком.

Не постучавшись, вошел отец.

– Ты в последнее время всё читаешь. Давно в шахматы не играли, – сказал он без всякого упрека. Просто по-другому не умел приглашать.

Мы спустились в кабинет. Пока он расставлял фигуры, я спросил:

– У тебя есть первая сюита Баха для виолончели?

Он удивленно уставился на меня.

– Я знал, что когда-нибудь ты полюбишь хорошую музыку, – проговорил он, сделав упор на слове «хорошую». У него есть несколько разных исполнений, с гордостью продолжал он, я могу выбрать, какое хочу, а он может мне рассказать, чем они отличаются, пока мы будем слушать. Он никак не мог остановиться. Так и фонтанировал эрудицией.

– Поставь какое тебе самому нравится. И ничего не говори, – прервал я его. – Чтобы услышать, нужно замолчать.

29

В ноябре Эсекьель пришел встречать меня в последний раз. Я заканчивал курсы, а значит, конец наступал и нашим прогулкам.

Мы говорили про книги и писателей. Я гордился, что у нас с братом есть общие темы.

Клара, моя продавщица, порекомендовала мне пару книг для Эсекьеля, и они произвели на него впечатление (еще один пункт в длинном списке моих благодарностей Кларе).

Эсекьель сказал, что я должен посмотреть «Бегущего по лезвию», а я радовался, что, получается, открыл ему новых авторов. Сача бегал вокруг. И вдруг началась гроза. Серьезная такая гроза – пришлось искать укрытие. В бар нас бы не пустили с собакой, так что мы долго бегали, пока не обнаружили подходящий навес.

И успели вымокнуть до нитки.

– Уже нет смысла прятаться, – сказал Эсекьель.

Гроза оказалась невероятно сильная и разразилась вмиг. Только что на улицах было полно народу – а теперь ни души. Все окна закрыты, – я сказал Эсекьелю, как меня это ошеломило.

Он долго молчал, а потом ответил:

– СПИД, он тоже как гроза. Никто не хочет высовываться на улицу и узнавать, что случилось.

30

Новый год мы встречали дома. Мама с начала декабря раздумывала над праздничным столом. А готовить начала за неделю (курица с травами в меню не значилась). Заодно мы отмечали мое поступление в Буэносайресскую национальную школу.

Тридцать первого декабря все, казалось, было в полном порядке, мама не упустила ни одной детали. Все распланировала.

Но, когда пришел Эсекьель, я с первого взгляда понял, что некоторые вещи предугадать нельзя. За месяц, что мы с ним не виделись, он сильно похудел, ослабел, блеск в глазах пропал. И Эсекьель это знал.

Родители, как обычно, постарались сделать вид, что ничего из ряда вон выходящего не происходит. Но оно происходило – и впервые это было так очевидно, что я мысленно даже поблагодарил их за напрасные усилия.

Ели мы молча. Время от времени кто-нибудь пытался завести разговор, но осекался на середине предложения.

Теперь не я один видел тень хищной птицы, кружащей над нами.

Из-за стола встали после одиннадцати. Время до нового года тянулось бесконечно.

Мне во второй раз в жизни налили шампанского. В двенадцать мы сдвинули бокалы. Но как поздравлять с новым годом человека, который, скорее всего, до конца года не доживет?

Я подошел к Эсекьелю и тихо сказал: «Я тебя люблю». Он меня обнял и ответил: «А я тебя».

Только это я и хотел услышать.

31

Прошло лето. Мы никуда не ездили, только к бабушке, да и то совсем ненадолго, дней на десять. С Эсекьелем я увиделся только в марте. По телефону мы говорили почти каждый день, я больше не скрывался от родителей. Со звонками они смирились, но навещать его не пускали.

В марте началась школа, а с ней пришла и хоть какая-то свобода. Я записался на разные занятия после уроков, чтобы побольше времени проводить в центре. Я рассудил, что, чем меньше я буду сидеть в Сан-Исидро, тем больше у меня шансов увидеться с Эсекьелем.

В середине марта я зашел к нему без предупреждения. Эсекьель работал. С тех пор как его уволили из студии, он понемногу подрабатывал там и сям, и, подозреваю, бабушка ему тоже помогала деньгами. Я у них не спрашивал, а сами они не рассказывали.

Он очень мне обрадовался, я точно знаю. Он еще сильнее исхудал. Здоровья совсем не осталось – к Эсекьелю липла любая пролетавшая мимо инфекция. Он принимал витамины, но вот уже три дня не мог гулять, сил не было.

– Я знал, что ты придешь, когда начнется школа, – сказал он. – У меня для тебя есть подарок.

И он подарил мне фотографию, черно-белую. Она была очень темная, только в середине горела свеча и освещала нотный стан, а на нем басовый ключ – в таком обычно записывают мелодию виолончели.

В этот раз все было понятно без слов.

32

Как-то в воскресенье я пошел в торговый центр за новой книжкой и встретил друзей отца.

– Мы узнали про Эсекьеля, – сказали они, расспросив сначала про школу и про родителей. Наткнуться на отцовских друзей в безликом торговом центре и так-то не очень приятно, а тут еще они поднимают такие деликатные темы, как болезнь моего брата. Я не знал, как ответить.

– Ужасная, ужасная болезнь эта… – твердили они.

– Да… – пробормотал я.

– …лейкемия.

– Лейкемия?!

– Ну да. Бедняжка Эсекьель. Это же надо – заболеть лейкемией.

Я не помню, ответил им или нет. Помню, что ушел взбешенный. Родители не могли больше скрывать, что Эсекьель умирает, и решили выдумать ему болезнь. Как будто от лейкемии достойнее умереть, чем от СПИДа. Как будто болеть СПИДом недостойно. Как будто в смерти вообще есть достоинство.

33

Все мертвецы одиноки. Все.

Эсекьель в гробу выглядел особенно одиноким.

На одиночество всех мертвецов накладывалось одиночество умершего молодым. Одиночество умершего, отвергнутого семьей.

Не помню, кто сказал, что СПИД – все равно что война: и там, и там родители хоронят детей.

Но Эсекьелю и этого не досталось. Только мы с бабушкой были с ним до конца.

Когда он умер, отец был в командировке.

34

В тот последний год я часто бывал у Эсекьеля и однажды рассказал ему про Наталью. Мы с ней вместе ходили в журналистский кружок в школе. Она меня просто ослепила. Она была не только прекрасная – именно «прекрасная», тут даже не сказать просто «красивая», – но и умная, и дерзкая. Совсем не походила на остальных девочек.

– Сача, мне кажется, наш юный гость влюбился, – сказал Эсекьель и захлопал в ладоши.

Я рассердился.

– Не валяй дурака, Эсекьель. Я тебе рассказываю, что мне нравится девочка и я не знаю, что делать. Я боюсь, что она меня отошьет, а ты со своими шуточками.

– Боишься, что отошьет… Знаешь, братишка, за свою короткую жизнь я вот что понял: если бы канат был толстый, по нему и ходить было бы неинтересно.

35

Через неделю мне должно было исполниться тринадцать. Эсекьель попросил меня зайти к нему накануне дня рождения, даже если придется прогулять школу. Я спросил – зачем. В тот день был журналистский кружок, а значит, я увиделся бы с Натальей. Я попробовал отговориться.

Но Эсекьель только сказал: «Сюрприз, сюрприз».

Само собой, в назначенное время я был у него.

Он угостил меня чаем с пирожными. Мы о чем-то болтали, но я не мог дождаться, когда он покажет сюрприз. Наконец он встал и принес виолончель. Сел. И, не произнеся ни слова, заиграл первую сюиту соль мажор Баха.

Я помнил ее наизусть, слушал каждый день в разных исполнениях: Пабло Казальса, Линна Харрелла (мое любимое), Ростроповича.

А теперь в исполнении Эсекьеля.

Это очень сложная вещь, и только великие виолончелисты не боятся играть ее на публике.

Конечно, исполнение Эсекьеля был не таким искусным, как те, что я слышал раньше. Больше всего оно походило на упражнение для аппликатуры, но в каждой ноте было столько любви, столько чувства! Такую трудную сюиту можно сыграть, только если ты очень талантливый и долгие годы репетировал.

В игре Эсекьеля не было ничего, кроме искренности.

Я все время проплакал.

Потом мы обнялись и плакали вместе.

На следующей неделе его в последний раз забрали в больницу.

36

Сейчас мне слишком больно вспоминать последние дни Эсекьеля, когда он рассыпался на глазах.

37

В день похорон я понял, почему в фильмах всегда всех хоронят под дождем. На кладбище пели птицы, цвели цветы, ярко зеленел газон. Я понял, что солнечный свет безжалостен, а хмурые тучи, наоборот, нас защищают.

Ни одно движение не укроется от остальных. Ни одна гримаса боли. Когда кругом так светло, самую мысль о смерти переживаешь еще сильнее.

38

В последние дни Эсекьель иногда бредил, а иногда приходил в себя. Он мог разговаривать как обычно, а потом вдруг разом потерять нить разговора.

Когда я пришел к нему, он спал. Бабушка побежала пока выпить кофе.

Я сел на краешек кровати и стал гладить его по руке. От этого он проснулся.

– Знаешь, я ведь тебя научил ходить.

– Да, знаю.

– Вот это парадокс. Ты со мной делал первые шаги, а я с тобой – последние.

– Не говори глупостей, Эсекьель.

Он улыбнулся. Надолго закрыл глаза, а потом сказал:

– Я видел такое, что вы не поверите. Боевые корабли в огне у плеча Ориона…

Опять бредит, подумал я. Он снова улыбнулся, сжал мою руку. Закрыл глаза и уснул.

Больше он глаз не открывал.

39

После смерти Эсекьеля мы на время стали семьей призраков. Ходили по дому и не видели друг друга. Не разговаривали.

Мало-помалу все вошло в привычное русло. Мама вернулась к своим растениям. Отец – к бизнесу. А у меня были свои счеты с родителями из-за того, как они обошлись с Эсекьелем.

Но я не отважился свести эти счеты.

Я по-прежнему ходил в школу, учился, читал.

А теперь я закончил школу (без золотой медали) и еду учиться в США.

Иначе мне отсюда не выбраться.

Не знаю, вернусь ли. Все меньше и меньше связывает меня с этим местом.

40

В Эсекьеле меня восхищало одно: несмотря ни на что, он не терял воодушевления и радости. Он не сдавался.

– Болезни не учат нас умирать. Болезни учат жить. Любить жизнь изо всех сил. СПИД не убивает во мне желание жить, а, наоборот, придает.

41

Через месяц после похорон ко мне приехала бабушка.

– Перед больницей Эсекьель просил передать тебе это.

И она протянула мне видеокассету. «Бегущий по лезвию».

– Я видел такое, что вы не поверите. Боевые корабли в огне у плеча Ориона.

Лучи «си» во тьме близ врат Тангейзера.

Все эти мгновения затеряются во времени, как слезы в дожде. Пора умирать.

– Не знаю, почему он спас мне жизнь. Может, в последние минуты он полюбил ее, как никогда раньше. Не только свою, любую жизнь… и мою тоже. Он искал ответы на те же вопросы, что и мы все. Откуда я пришел? Куда иду? Сколько мне осталось? А я просто присутствовал при его смерти.

42

Рассвело. Я не спал всю ночь.

Только что зашла мама сказать, что они готовы выезжать в аэропорт.

Я настроил виолончель в последний раз. Играть я не умею, даже не пытался научиться. Но время от времени достаю ее из футляра, протираю и настраиваю.

Отец кричит, мы опоздаем. Ничего, время есть. Он из тех, кто на всякий случай приезжает в аэропорт за два часа до посадки.

Наталья будет провожать меня в аэропорту. А через два месяца приедет ко мне в Штаты. Будет здорово.

43

Вчера я впервые за много лет ходил к реке.

Вода, камни, деревья, ветер – ничего не изменилось.

Изменился я.

Я уже не задаюсь вопросом, какая у меня судьба.

Я обязан Эсекьелю. Это он научил меня, что в жизни важно только высунуть голову и узнать, что происходит, даже если на улице гроза. И еще сюита Баха.

Примечания

1

«Где Волли?» – серия книг с картинками, созданная британским художником Мартином Хендфордом. Волли – мальчик в очках, шапке с помпоном и полосатой красно-белой футболке. Задача читающего состоит в том, чтобы найти Волли в толпе людей на картинке.

(обратно)

2

Аргентина и Уругвай (Пунта-дель-Эсте – это курорт в Уругвае) находятся в южном полушарии, поэтому летние месяцы там – декабрь, январь и февраль. – Примеч. пер.

(обратно)

3

Фрагмент из сборника стихотворений в прозе «Озарения» приводится в переводе М. Кудинова.

(обратно)

1

Мы живем в Сан-Исидро, в особняке начала двадцатого века, возле реки.

* * *

2

Потом я не видел брата до следующего семейного праздника. По-моему, это был мамин день рождения.

* * *

Когда мы жили вместе, я восхищался Эсекьелем, он был моим героем, большим, сильным, все его слушали.

Обращались с ним как с важным человеком. Как со взрослым.

Я занял новое место, но не благодаря собственному присутствию, а из-за отсутствия Эсекьеля.

Родители думали, что ошиблись в Эсекьеле, но уж со мной ошибок не повторят.

* * *

3

Поэтому я так ясно помню, что вошел с кухни.

Поэтому они меня и не услышали.

Я не понимал, что происходит, и стал растерянно оглядываться. Эсекьель опустил голову и на меня не смотрел.

А вот отец еще как смотрел. Тем самым взглядом, которого я всю жизнь старался избежать.

– Иди к себе, – сказал он. Я не двинулся с места. Я ничего не понимал.

Почему мама плачет? Почему Эсекьель не здоровается?

И тогда, и сейчас меня услали к себе, но на сей раз в воздухе витала не напряженность, а жестокость.

Не знаю, как поступили бы вы на моем месте. Я первым делом позвонил Мариано.

Трубку сняла его мама:

– И пятнадцати минут не прошло, как расстались, – весело сказала она. – Даю его.

Отсмеявшись, он заметил:

– Кажется, твой братец снова во что-то влип.

4

Но я отвлекся. Главное вот что: Вирхиния забеременела, и беременность эту прервали.

Когда ее отец узнал, он явился к моему отцу объясняться и требовать, чтобы Эсекьель женился на его дочери.

Папа, со свойственным ему добродушием (шучу) стал заставлять Эсекьеля жениться на Вирхинии.

Эсекьель наотрез отказался, и они доспорили до того, что Эсекьель ушел из дому и бросил учебу.

– Кажется, твой братец снова во что-то влип, – сказал Мариано, и я подумал, что, скорее всего, он прав.

5

Но по лицам родителей было заметно, что они не спали.

Я, само собой, не стал расспрашивать. Хотя логичнее было бы сказать:

Но я не стал расспрашивать. Я слишком ценил свою маленькую жизнь, чтобы нарываться на отцовский гнев.

Про Эсекьеля и раньше-то не особо говорили, а теперь при одном упоминании его имени искры летели.

Я думал, что Эсекьель насолил лично ему – он ведь спрашивал не «За что это нам?», а «За что это мне?»

Оставалось два выхода: спросить у самих родителей или у самого Эсекьеля.

Я предпочел второй выход.

Но она изменила всю мою жизнь.

6

– Я не з-з-знал… что у тебя есть с-с-собака… – заикаясь, выговорил я, пока пес облизывал мне лицо.

Я зашел. Он провел меня в столовую, я сел на стул. Повисло неловкое долгое молчание. Нарушил его Эсекьель:

– Предки знают, что ты здесь?

Я покачал головой.

– Давно у тебя эта… ну, собака?

– Серьезно, усыпить? Он же такой красивый!

– А еще у него глаза карие, – перебил я.

– Как же так их убивают?

Опять повисла тишина, и нарушил ее я:

– Почему предки на тебя злятся? – выпалил я на одном дыхании.

– Потому что у меня СПИД, – ответил Эсекьель.

7

В тот вечер я сошел с автобуса за несколько остановок до дома и долго бродил по кварталу.

– Давно пришел? Я думал, ты позвонишь. Как прошло? – Конечно, это был Мариано.

– Нет, я только вернулся, – пробормотал я.

– И чего? Что он тебе сказал? Давай рассказывай.

– Да ничего… его не было. Дома не было, – соврал я как можно убедительнее.

– А чего ходил тогда так долго?

Такие они, друзья – человек хочет побыть один, подумать, повесить уже трубку, а они начинают его допрашивать.

– У тебя все в порядке? Какой-то ты странный, – не унимался Мариано.

– Я в туалет шел, когда ты позвонил.

– Ах вот оно что! – Мариано засмеялся. – Ну, иди, а то еще из-за меня обделаешься. До завтра!

И повесил трубку. Наконец-то.

Мне о многом нужно было подумать. Я многого не понимал.

Голый, а вокруг всё непонятное.

8

Эсекьель долго смотрел на меня, а потом снова стал гладить Сачу.

ПотомучтоуменяСПИДпотомучтоуменяСПИДпотомучтоуменяСПИД. Слова отдавались в голове.

ПотомучтоуменяСПИДпотомучтоуменяСПИДпотомучтоуменяСПИД. Рот у меня был открыт, вид наверняка огорошенный.

– Как ты заразился? – срывающимся голосом спросил я.

Продолжение книги

Глаза хаски бесплатное чтение

Антонио Санта-Ана Глаза хаски

* * *

1

* * *

2

* * *

* * *

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

* * *

13

14

15

16

* * *

17

* * *

18

19

20

* * *

* * *

21

22

* * *

* * *

23

24

* * *

25

26

27

* * *

28

* * *

* * *

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

Примечания

1

2

3

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

Антонио Санта-Ана
Глаза хаски