Смуглая леди бесплатное чтение

Глава 1. Королева

Мэри Фиттон – смуглая леди, как ее звали при дворце, – домой вернулась ночью, а в 5 часов утра за нею приехал посланный королевы. У Мэри Фиттон шумело в голове, ее немного подташнивало, но она сейчас же оделась и вышла к посланцу.

Он, молодой, красивый, рослый, в великолепном кафтане, расшитом золотом, ждал ее в гостиной. Когда Фиттон быстро зашла в коцмнату, он занес правую руку и отвесил ей торжественный, но все-таки слегка иронический поклон по модному французскому образцу, то есть ткнул рукой в воздух и трижды притопнул, и Мэри Фиттон сразу же успокоилась – ничего серьезного.

– Что случилось, мистер Оливер? – спросила она, поворачивая к нему свою твердо выточенную, мальчишескую голову, всю в черных жестких кудрях. – Ее величество…

Со скорбной улыбкой посланец веско ответил:

– Ее величество опасно больна. Она лежит в постели.

– Когда ж это случилось? – спросила Фиттон. – Я видела ее величество только вчера. Она так хорошо себя чувствовала, что даже пела под цитру.

Они уже шли по лестнице.

Посланец молчал.

– Ничего не понимаю, – сказала Фиттон, глядя на него.

– Ее величество, – доверительно ответил Оливер, помолчав, – сказала сегодня лорду Бэкону, что нет порока опаснее для монарха, чем неблагодарность подданного.

– Ах так, – Фиттон наклонила голову в знак того, что она поняла все. – Это опять Эссекс!

Молча они вышли на улицу, сели в карету.

Были первые часы морозного утра. Серебристый тонкий воздух лежал в каменных провалах улиц. Лондон спал, только кое-где еще курился нежный белый дымок.

– Ничего, – сказала Фиттон, – если дело только в этом, завтра ее величество будет опять здорова.

Она говорила так, а сама была серьезно удивлена. Королева не любила болеть и, несмотря на свои семьдесят лет, все еще считала себя молодой и прекрасной. Вот недавно было такое: приехал к ней посол шотландского короля Иакова V, вероятного наследника на британский престол. Его провели в зал и оставили одного. Тут посол услышал: в соседней комнате играют на цитре. Он подошел, открыл портьеру и увидел – королева танцует одна какой-то несложный танец. Он замер – это же был акт государственной важности, – да так и простоял с полчаса, поддерживая портьеру и подглядывая. Королева все танцевала.

И Фиттон тоже как-то видела танцующую королеву, и теперь ее коробило от одного этого воспоминания. Королева была страшна своей семидесятилетней сухостью, вытянутым лошадиным лицом, сухими гневными губами, нескладной прической из толстых волосяных спиралей, ужасным платьем, фасон которого выдумала сама. Это платье вздувалось на плечах, на груди, безобразно путалось в ногах и походило на панцирь или кожу какого-то пресмыкающегося. Королева звучно дышала, и видно было, как под платьем ходили ее ребра. Пот струился по ее желтой засушенной коже. Но посол шотландского короля тогда смотрел внимательно и серьезно и только обтирался платком. Он-то понимал – это инструкция британского двора двору шотландскому. Английское правительство передавало: король Иаков нескоро станет английским королем, вон как еще молода и прекрасна наша королева Елизавета.

Прекрасна! С тех пор, как королеве перевалило за пятьдесят, она стала особенно настаивать на этом – она прекрасна! Ее любовники стали особенно наглы, ее двор стал особенно бесстыден. И слегла-то она сейчас потому, что самый последний из любовников, граф Эссекс, усомнился в ее женских чарах. Тут Фиттон быстро припомнила все. Вот сейчас Эссекс самовольно вернулся из Ирландии, где он командовал карательной армией, заключил какое-то незаконное перемирие с главой повстанцев, бросил все, вернулся в Лондон, силой пробился во дворец, ворвался в покои королевы – ведь так и пришел как был: в дорожном платье, с походной тростью, – поднял королеву с кровати и целые два часа разговаривал с ней: она лежала, он сидел рядом и гладил ее руки. И так было сильно его обаяние, власть над этой старухой, что она забыла все, и они отлично провели два часа. А потом королева все-таки одумалась и отдала графа под суд.

А графу-то на все плевать! Вот его отрешили от должности, а он отсиживается в замке своего родственника. Собрал всех своих прихлебателей, друзей и подчиненных; они пьют и что-то готовят. Может быть, он даже хочет повторить этот фортель – проникнуть во дворец королевы и заставить ее слушать себя.

Рассеянно смотря в окно кареты, Мэри Фиттон припомнила и другое: королева тоже умна, она не возобновила графу откуп на сладкие вина, а откуп ведь главная статья его дохода. Если ему не возвратят его – граф разорен вконец. Ух, как тогда полетят его замки, его коллекции картин и драгоценных вещей! Ух, как они полетят.

Тут она заметила, что спутник внимательно смотрит на нее, и постаралась печально и скорбно улыбнуться.

– Но мне так жалко ее величество, – сказала она, кивая кудрявой черной мальчишеской головой. – Каким же надо быть негодяем…

– Не надо так говорить, – попросил он. – Королева еще сильна и прекрасна. У нее есть поклонники. Вот, передайте ей в удобную минуту. – Тут она увидела, что ей суют записку.

– Что это? – спросила она.

Записка была запечатана, но при первом взгляде на адрес у Фиттон дрогнули губы. Ах, так вот что! Это пишет ее последний любовник – граф Пембрук. Это он теперь хочет вместо Эссекса залезть в королевскую спальню. И молодец, выбрал же подходящее время! Ну что ж, этот мальчик далеко пойдет. Она-то знает его!

– Хорошо, – сказала она, – я передам. – А сама, презрительно поджимая губы, подумала, что так ему и надо, этому наглецу. Он был моложе ее на шесть лет и стыдился этого. Так вот, его будущая любовница будет старше его на сорок семь лет. Ух, как это противно! Она даже губу закусила. Но тут карета вдруг сильно дернулась и остановилась. Это они подъехали к дворцу.

Шторы были опущены, и в комнате стояли скользкие подводные сумерки. Сильно пахло духами и еще чем-то тонким и едким – уксусом, должно быть. Королева лежала в постели. Рыжие волосы и желтое, уже явно старческое, сухое, недоброе лицо, с резким, чеканным, почти монетным профилем ярко выделялись на белой подушке. Королева лежала одетой. На ней было платье с широкими рукавами, безобразно утолщенное в плечах и талии, и напоминала она упавшую летучую мышь.

Тонко и пронзительно где-то по сухому дереву стучал жучок. Ох, недобрая же это была примета!

Фиттон вошла, прижимая к груди руки.

– Ваше величество, – сказала она растерянно и преданно и в то же время зорко поглядела на королеву.

На постели, у сложенных рук королевы, лежал требник, но открыт он был не на молитве, а на многокрасочной иллюстрации. Вот – изображала она – королева, царственно гордая, прямая, стоит на коленях и простирает руки к небу, под коленями у нее подушка. На другой подушке скипетр и корона. Никто лучше королевы не умеет так царственно гордо стоять на коленях перед Богом. Когда королева молится, тогда и Бог почему-то кажется не вполне Богом и королева не кажется уж больно коленопреклоненной.

– Ваше величество, – повторила Фиттон.

– Я ждала вас, мой мальчик, – проскрипела старуха с кровати. – Вы чрезвычайно доверчивы, и мы из-за этого с вами не раз ссорились. Так вот, я хочу, чтоб вы сейчас услышали про благодарность того ничтожного и вздорного человека, которого я… Да, прошу вас, милорд.

Полог около изголовья дрогнул, раздвинулся, и обозначилась фигура человека. Он, очевидно, нырнул в тяжелые матерчатые складки его, как только услышал звон колокольчика и шаги. Человек этот, приветствуя Мэри, слегка наклонил голову, и в ту же секунду Фиттон узнала его: лорд-канцлер сэр Бэкон. Пришел в ранний час – значит, с экстренным докладом и поэтому хочет все говорить при свидетелях.

Человека этого Мэри, как, впрочем, и весь двор, терпеть не могла, но опасалась смертельно. А ведь он был добродушен, отменно вежлив и тих. Никуда не лез и как будто ничем не интересовался. Но знал все и поспевал повсюду. Был действительно беззлобен, и если кого-нибудь топил, то делал это по необходимости. Но в свое время его самого втащил во дворец граф Эссекс – для него тогда не было ничего невозможного, – и сейчас лорд Френсис Бэкон будет именно за это топить графа. Надо же показать королеве свою беспристрастность и верность короне. И Фиттон подумала: это будет очень ласковое, обходительное и вполне мотивированное убийство. Лорд – великий любитель чистоты и никогда не делает ничего грубо, грязно и небрежно. Он философ, и в его объемистых фолиантах никогда не было еще замечено ни одной опечатки. Все в них чисто и гладко, все радует глаз. И так же гладко и мягко, как бы само собой, катилась легкая колесница его придворной карьеры – направляемая не то десницей всевышнего, не то тонкой и сильной рукой лорда.

– Да, я слушаю, милорд? – повысила голос королева, так как лорд что-то замешкался.

– Таким образом, ваше величество, из всего, что мы знаем, – методически ровно и бесстрастно заговорил господин, – картина предполагаемых событий выясняется с достаточной ясностью. Граф Эссекс выступает открыто. Мятежники стягивают силы, чтобы двинуться ко двору. Если в настоящее время ими еще ничего и не предпринято, то причины на это, как я обратил уже внимание вашего величества, особые: они ожидают прибытия шотландских послов. Тогда от имени вашего наследника, короля Иакова, они обратятся к народу, сколотят воинскую силу, захватят дворец и принудят ваше величество к принятию их условий. Трудно сказать, насколь сильны их зарубежные связи, но возможно, что и ваш наследник передал своим посланцам соответствующие инструкции. По моим сведениям, – добавил он, помолчав, – дело обстоит настолько серьезно, что разговор может идти об отречении вашего королевского величества в пользу шотландского короля.

– Чудовищно! – спокойно воскликнула королева. – Поистине чудовищно. Если бы я не знала Эссекса, я бы подумала, что вы бредите.

– Да, но ваше величество знает, что я, к сожалению, совершенно здоров, – слегка улыбнулся Бэкон. – Какие юридические основания будут приводить мятежники, я не знаю. Возможно, они будут ссылаться на то, что ваше величество нарушает кое-какие пунктики протокола Иоанна Безземельного. – Тут и королева улыбнулась: ах, лиса, лиса! Ведь это он так обозвал Конституцию. – Возможно же, что они просто потребуют удаления от вашего величества всех верных слуг.

Королева потянулась и подняла черный серебряный кубок с каким-то отваром. Ее крепкая, старческая рука в синих жилах и подтеках дрожала, и Мэри чуть не бросилась ей помогать.

Королева долго пила, отдуваясь и тяжело дыша. Потом поставила кубок, тяжело откинулась на подушки и словно заснула.

– Я думаю, мистер Френсис, – сказала она, медленно открывая неподвижные глаза, – что, может быть, все-таки это одни разговоры. Граф любит кричать, а на деле…

Она открыла рот и положила за длинный малиновый язык прохладительную лепешечку.

Сэр Френсис поклонился. Невероятно гибок и точен в движениях был этот сэр – при своей толщине и одышливой солидности.

– Мне очень неприятно противоречить вашему величеству, – сказал он твердо, – но дело все-таки много серьезнее простой болтовни.

Он бросил быстрый взгляд на Фиттон и осекся, совершенно явно показывая, что он мог бы и продолжить, – но вот фрейлина здесь, а она ни к чему.

«Ах, скот, – быстро подумала Фиттон, – и как, однако, хочется ему утопить Эссекса! А ведь если бы не граф, кем бы ты сейчас был?»

Она взглянула на королеву. Та неотрывно смотрела в лицо сэра Френсиса.

– Вы можете говорить все, Френсис, – сказала она. – Моя фрейлина нам не помешает.

– Тогда разрешите вашему величеству повторить то, о чем я час тому назад имел честь докладывать графу Сесилю.

«Скот, скот, – опять подумала Фиттон. – И ведь знает, на кого сослаться – на Сесиля. Ну конечно, один любовник сожрет другого. Сесиль только и ждет удобной минуты».

– Да-да? – сказала королева. – Слушаю.

Бэкон сделал шаг к кровати.

– Дело зашло так далеко, – сказал он, понижая голос, – что в театре «Глобус», принадлежащем известным вам актерам Ричарду Бербеджу и Виллиаму Шекспиру, заказана возмутительная пьеса «Ричард II». Она должна идти в то время, когда мятежники выйдут на улицу к черни.

Мэри Фиттон увидела, как у королевы дрогнули губы. Он еще не кончил, а она уже села на кровати, сухая, вытянутая, жесткая, совсем не такая, как на портретах. Тонкие губы ее были сжаты, и она смотрела на Френсиса. Имя Ричарда II, недостойного, но законного короля, свергнутого с престола и потом заморенного голодом в тюрьме, было не в ходу при дворе. Как-то так получилось само собой: говорят Ричард II, а понимается Елизавета. Фиттон видела, как серьезно обстоит дело: вот, даже народ вовлекается в эту авантюру. Ведь именно этого они и хотят достигнуть представлением этой старой трагедии.

– Так что же это все значит, сэр Френсис? – спросила королева, понимая уже все.

Он слегка пожал плечами.

– Это ясно. Они хотят поднять чернь. Для этого им и нужна эта старая пьеса о свержении монарха. Мне передавали такой разговор. Лей сказал Эссексу: «Что вы теряете время, вот во Франции герцог Гиз в одном белье, крича, пробежал по улицам Парижа. Но он обратился к черни, и через день король должен был бежать, в одежде монаха. Но у Гиза было восемь человек, а у вас триста. Народ вас любит. Я отвечаю за все. Будьте только смелее».

– А кто этот Лей? – спросила королева.

– Капитан ирландской гвардии графа, который и сейчас находится при нем. Его верный пес, – значительно ответил сэр Френсис.

– Черт! – Королева сильным жестким кулаком стукнула по подушке. – Значит, у него есть уже и войска. Что же вы молчите?

– Ваше величество, – серьезно и даже строго сказал Френсис, не отвечая на вопрос, – я клялся перед всевышним на верность моей королеве, и вот я теперь говорю – медлить нельзя! Медлить нельзя!

Помолчали.

– А этот актер, Шекспир, он знает, зачем ему заказана постановка?

Сэр Френсис добросовестно подумал или, вернее, сделал такой вид.

– Ну а об этом мы можем гадать, ваше величество, – сказал он очень резонно. – Но скажем так: этот актер – дворянин. Дворянин. Дворянством своим обязан только графу, пишет какие-то довольно ходовые любовные пьесы по итальянскому образцу – все любовь, дуэль, – профанам это нравится больше, чем Сенека, и вот он состоит под особым покровительством Эссекса; падение графа ему очень неприятно. Ну кто же знает, может, они и посвящены в самое главное?

Королева обернулась к Фиттон.

– Вот, это все ваша высокая протекция, – сказала она недовольно.

Тут уж Фиттон по-настоящему удивилась.

Никакого отношения она к устройству придворных праздников не имела. Откуда королева знает о ее былой близости с Шекспиром? Только видела разве, как они разговаривали, но если об этом идет разговор, то с их последней встречи прошло уже сто лет. Она наклонила голову.

– Простите, ваше величество.

Но королева на нее уже и не смотрела. Она только слегка кивнула ей головой. Сказала резко:

– Представление прекратить! Актеров в тюрьму.

– И графа туда же? – быстро спросил сэр Френсис.

Королева только секунду помедлила с ответом. Но в эту секунду, поглядев на ее жестко сомкнутые, неподвижные, почти геральдические черты, Фиттон решила: нет, не помирится. Уже кончено все.

– А Эссекса я трогать не буду. Я вас пошлю к нему, сэр, – неожиданно сказала королева. – Да, да. Вас, вас! Его друга и постоянного заступника.

– Тут я осмелюсь противоречить вашему величеству, – со скромным достоинством возразил Френсис, – я никогда не покровительствовал бунтовщикам.

– Вас, вас и пошлю! – не слушая, раздраженно повысила голос королева. – Раньше он мне не давал покоя из-за вас, теперь вы, сэр, не даете мне покоя из-за него. Вы пойдете к нему и скажете… – Она все выше и выше поднималась на кровати, голос ее крепчал, – что я требую! – она ударила молитвенником по подушке, – немедленно прекратить все эти сборища и не вербовать всякую сволочь. Недоволен он? Так пусть ждет. Когда поостынет мой гнев, я сама поговорю с ним! Хочу я посмотреть, что он мне тогда ответит?

Она раздраженно отбросила молитвенник и даже не заметила этого.

– Мне можно идти, ваше величество? – спросил сэр Френсис, отступая к дверям.

Королева молчала. Потом сказала:

– Идите, – и махнула рукой.

Он был уже на пороге, когда она окликнула его:

– Стойте! Никуда не идти. Я скажу, когда и что надо будет сделать.

– Слушаюсь, ваше величество, – поклонился сэр Френсис.

И, помолчав, осторожно спросил:

– А что же актеры?

– И актеров не трогать. Я хочу посмотреть, чем все это кончится. Только за этими двумя, Шекспиром и Бербеджем, установить надзор. Проследить, не будут ли они встречаться с графом.

Она помолчала и сказала глухо, будто выпалила:

– Идите, сэр!

Сэр Френсис ушел. Королева поглядела на Фиттон.

– Мэри! – сказала она вдруг надрывно и нежно.

Фиттон подошла к ней быстрыми маленькими шагами, опустилась на колени и, целуя руки, уткнулась лицом в блестящее шелковое одеяло. Она услышала запах уксуса, потом каких-то тяжелых, томительных духов, и было такое кратчайшее, но ужасное мгновение, когда ей показалось, что она целует руки покойницы. Везде стоял тонкий, острый, похожий на аромат гиацинтов, запах гнили.

Королева положила на голову Фиттон сухую, твердую руку и провела по волосам.

– Старая, бесплодная ветвь, – горько сказала она о себе. – Так я и засохну вместе со своей династией. Все возьмет сын этой распутницы.

Это она говорила о Марии Стюарт и о сыне ее Иакове V, которому она хотела завещать свой престол. И Фиттон стало ясно: королеве действительно очень плохо, если она вспоминает о них.

– Ваше величество, – сказала Фиттон растерянно и, плача, стала порывисто целовать ее руки, – разрешите тогда и мне покинуть эту несчастную землю вместе с моей повелительницей?

Жесткие сильные руки, с длинными, почти птичьими ногтями поползли по ее голове и остановились на висках. Королева подняла голову фрейлины и глубоко заглянула в ее черные, чуть матовые глаза.

– Нет, мой кудрявый мальчик, вы будете жить. Вы узнаете еще много горя и счастья, и когда ваша старая монархиня отойдет к Господу… – Мимоходом она все-таки взглянула на себя в зеркало – эта фигура старой, умирающей королевы, которая гладит по волосам коленопреклоненную красавицу, была чрезвычайно эффектна, и Мэри сразу же заметила этот взгляд, оценила положение и приникла к ее коленям.

– Не верьте людям, – сказала королева торжественно и твердо. – Вот, посмотрите на этого джентльмена. Граф за уши вытащил его из ничтожества, он дарил этому псу земли и дворцы, это на его деньги он сейчас живет, он ни днем ни ночью не давал мне покоя, все время твердя об этом борове (королева, несмотря на свою редкую ученость, любила крепкие словечки), – а теперь этот ученый муж – самая лучшая голова Англии, так называл его граф, – сам же его и топит.

Мэри молчала. Она вдруг подумала: нет, Эссекс еще всплывет. И кто знает, как повернется тогда дело?

На всякий случай она сказала:

– Ваше величество так добры, что и сейчас заступаетесь за виновного.

– Да, да, – сказала королева. – Да, да, вот вам слабое женское сердце. А находятся же люди, которые говорят, что их королева никогда не знала любви. Как это написал твой Шекспир?

Леди Фиттон подняла голову, лицо ее пылало, а по щекам текли слезы. Грудным, гибким голосом, который казался таким же матовым и смуглым, как ее кожа, она прочла:

– Нет, к сожалению, не так, – сказала королева, – не так, не так, не так. Я женщина, и я люблю. А он торгует моей любовью и моим престолом. Он сносится с сыном распутной мужеубийцы и хочет при моей жизни отдать ему престол, а меня придушить, как крысу в подполье. Как этого Ричарда, пьесу про которого ставит твой негодяй комедиант.

Она действительно походила на летучую мышь, в своих длинных черных одеждах. Глаза ее были печальны. «Сейчас самый раз», – подумала Фиттон и вынула письмо.

– Ваше величество, есть люди, которые ставят вашу красоту превыше всего. Разрешите мне прочесть.

– Дитя, дитя, – сказала королева, снисходительно улыбаясь. – Что вы в этом понимаете? Я так его любила, а теперь он… Ах, как же он будет каяться и плакать, каяться и плакать, – добавила она медленно и плотоядно, – но тогда ему уже ничего не поможет. – Она покачала головой. – Читайте письмо.

Фиттон стала читать.

Королева сидела неподвижно, положив на колени широкие кисти рук, которые приобрели уже жесткость и отточенность когтей хищной птицы.

Фиттон она будто не слушала. И только раз подняла голову.

– Постойте! Как хорошо он пишет, – сказала она медленно. – «Прекрасная красота ее величества является единственным солнцем, освещающим мой маленький мирок». Ах, как хорошо это сказано! Это Пембрук, конечно?

Фиттон кивнула головой.

– Когда это все кончится, ты приведешь его сюда. Слышишь?

– Слышу, ваше величество, – сказала Фиттон и положила письмо на кровать.

Ей надо было торопиться. Сегодня будет представление, надо же предупредить Шекспира. Пусть сейчас же уезжает из Лондона.

Глава 2. Граф Эссекс (День первый)

В замке было много комнат – и огромных, и малых, и даже несколько зал. Одна, что поменьше, для фехтования, другие, очень большие, – для пиршеств и иных надобностей. Эссекс засел в самой маленькой, удаленной от всего каморке – почти под самой крышей – и с утра никуда из нее не показывался. В фехтовальной зале (там и собрались все заговорщики) передавали, что он все время сидит и пишет, но вот кто-то зашел к нему и увидел: что Эссекс написал, то он и изорвал тут же. Вся комната была усыпана как будто снежными хлопьями, а сам он ходил по ним, хмурился и думал, думал. А так как думать сейчас было уже не о чем, то внизу встревожились и пошли посмотреть; остановились около двери, послушали – шаги за дверью звучали не отчетливо-мелко и звонко, как всегда, а падали – медленные, мягкие, очень утомленные. О чем он думает? Говорят, пишет письмо королеве – требует объяснения. Да полно – письмо ли он пишет? Не завещание ли составляет?

В общем, в фехтовальной зале было очень мрачно и тяжело, и никак не помогало то, что заговорщики зажгли все свечи. Разговоры не вязались, ибо каждый думал о своем. Но свое-то у всех было одно, общее для каждого, и если до этой проклятой мышеловки об этом своем можно было говорить долго, красочно и интересно, то теперь оно уменьшалось до того, что свободно укладывалось в короткое слово «конец».

– Конец, – сказал граф Блонд и тяжело встал с кресла. Все молчали, он пояснил: – Так и не показывается из комнаты, еще утром я надеялся на него, а сейчас…

Он подумал, усмехнулся чему-то и, словно недоумевая слегка, развел полными, почти женскими кистями рук с толстыми белыми пальцами.

В большой зале было сыро, от света больших бронзовых подсвечников на полу наплывали прозрачные пятна и целые озера света, но и через них Бог знает откуда струилась та уверенная безнадежность, которую один Блонд принимал так полно, ясно и спокойно, что, казалось, иного ему и не требовалось.

Он прошелся по зале, поправил перевязь шпаги (все были подтянуто и подчеркнуто одеты, как на парад) и вдруг, словно вспомнив что-то, спросил:

– А актеры не приходили?

Ему сказали, что один пришел и его провели наверх, к графу. То, что актер все-таки пришел, было таким пустяком, о котором и говорить-то серьезно не следовало, но Блонд вдруг оживился.

– Вот как, – сказал он бодро, – и не испугался! Ай да актер! Как же его зовут?

Ему ответил начальник личной стражи графа, высокий костлявый ирландец с красиво подстриженной бородой и быстрыми, стального цвета, пронзительными глазами.

– Кто он – не знаю, фамилию он сказал, да я забыл. Кажется, что-то вроде Шекспира. Но молодец! Так стучал и требовал, чтобы его провели к самому графу, что я подумал – не иначе как из дворца.

– Если это Шекспир, то он, верно, может кое-что знать, – сообразил Ретленд, едва ли не самый молодой из заговорщиков. – Он все время трется около Пембрука, а этот гаденыш уже ползет на брюхе в королевскую спальню.

– Вот как? – удивился Блонд, хотя он знал, конечно, много больше Ретленда. – Интересно!

– Да, этот время не теряет, – ответили ему сразу несколько голосов, – теперь Пембрук обрадовался, нанял всех стихоплетов, и они сидят и строчат любовные сонетки.

– И все равно не пролезет! – вдруг разом зло ощерился Блонд. – Ее величество помнит историю с этой цыганкой! Граф! Хорош граф! При покойном короле Генрихе VIII (да будет благословенна его память!) их бы обоих выгнали воловьими бичами из города.

– А теперь они при дворе! Времена переменились.

– Что говорить – был бы этот великий государь жив, и мы не собирались бы тут, – вздохнул Ретленд; он был высоким, длинным, светловолосым молодым человеком. До сих пор он тихо сидел в кресле и о чем-то думал, а теперь вдруг встал.

– Пойду к графу, – сказал он на ходу, – посмотрю на этого актера.

Он вышел.

Граф Блонд прошелся по зале.

– Нет, любопытно, любопытно, – сказал он задумчиво и заинтересованно, – весьма, знаете ли, любопытно. А значит, он все-таки пришел! Не побоялся! Молодец! Если в толпе найдется хотя бы сотня таких…

Он остановился среди залы, посмотрел на свои руки и докончил:

– …сотня хороших горланов из черни, дело может пойти совсем-совсем иначе. Это великая сила – чернь! Скажите, пожалуйста, все-таки пришел. Нет, как хотите, но это очень-очень хорошо!..

Шекспир вошел и осмотрелся.

Говорили, граф ходит, а он не ходил, он сидел и писал. Только когда они вошли – он и начальник охраны, – граф поднял на минуту голову и кивнул Лею, отпуская его.

Лей вышел.

Шекспир к столу не подошел, а остался стоять около двери. Эссекс все писал и писал, низко наклонив голову. Его рука безостановочно, хотя и не быстро, шла по бумаге. Только раз, когда Шекспир отодвинул мешающий ему стул, он поднял глаза, посмотрел и улыбнулся так, что только слегка наморщилась одна щека. Это значило – пусть Шекспир обождет: он рад ему.

– Так как с «Ричардом II»? – спросил Эссекс через полминуты, не отрываясь от бумаги.

– Как вы приказали, – ответил покорно Шекспир, – я уже снял «Ромео».

Он стоял около стены, заложив руки за спину.

– Деньги вам заплатят сегодня же, – сказал вдруг Эссекс. – Десять фунтов. Я уже дал распоряжение моему казначею.

– Благодарю вас, ваша светлость, – серьезно ответил Шекспир.

Продолжая писать, Эссекс коротко кивнул ему головой. Потом, кончив страницу, оторвался от бумаги, посмотрел на Шекспира и улыбнулся широко и открыто.

– А вы садитесь, мистер Шекспир, сейчас кончу, и тогда… Одну минуту! – Он продолжал писать. Шекспир сел на стул, вынул платок и обтер влажный лоб. Он был высоким, тучным, любил ходить быстро и потому летом изрядно потел.

В эти же дни он сильно волновался, но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил это. Вот сейчас Эссекс сказал: «Мы вам заплатим», – и он спокойно и очень деловито ответил, что очень хорошо, если заплатят: деньги театру нужны – все так, как будто ничего не произошло и он ничего не подозревает. Этого тона и следует держаться. Было темновато. Пучок свечей в бронзовых узорных канделябрах с итальянскими хитрыми грифонами освещал только стол, русые волосы графа и желтую кипу бумаг. Граф был одет очень просто – в черный костюм с широким поясом. На столе поверх кипы стояла высокая чаша, сделанная из продолговатого страусового яйца, и по ней тоже вились строченой серебряной чернью пальмовые листья, виноградные гроздья и какие-то плоды.

«Как череп среди бумаг», – медленно подумал Шекспир о чаше. Он уже успокоился. Было в этой обстановке, в набросанных бумагах, склоненной голове спокойно пишущего и обреченного человека, в его скромной, черной, совсем простой одежде что-то такое, что наводило на мысль не о восстании и гибели, а о другом – спокойном, глубоком и очень удаленном от всего, что происходит на дворе и в фехтовальной зале.

Так, при взгляде на бумаги ему почему-то вдруг вспомнились и его бумаги, и его незаконченная трагедия, та самая, что вторую неделю валяется на столе и никак к ней не может он подступиться. Первую сцену он написал сразу, а потом заело, и теперь не пишется. То была свирепая история о датском принце и о том, как он зарезал подосланного к нему шпиона; кровь спустил, а тело сварил и выбросил свиньям. Принц притворялся безумным для того, чтобы можно было безнаказанно убивать своих врагов, а может быть, верно был сумасшедшим, ибо он обладал даром пророчества. Разобраться было трудно, и он не знал, что надо было делать с таким героем. Непонятно, как старый, опытный хронограф мог им восхищаться. А пьеса должна была быть доходной, ибо в ней были и духи, и дуэли, и отравления, и убийство преступного отчима, и поджог замка, и даже такая диковинка, как театр в театре. Сейчас он думал, что пылкому и веселому Ричарду Бербеджу очень трудно придется в этой роли отцеубийцы и поджигателя. Но что делать? Именно такие пьесы и любит публика. Надо, надо найти ключ к герою – понять, кто же он есть на самом деле, объяснить его поступки.

Он смотрел на Эссекса.

Эссекс вдруг бросил перо и встал.

– Ну, все, – сказал он с коротким вздохом, – готово! – Он слегка махнул рукой. – А как ваша новая датская хроника, сэр? – Он особенно выделил слово «сэр», ведь именно ему был обязан Шекспир своим дворянством.

– Пишу, – ответил Шекспир, присматриваясь к бледному лицу графа, с которого глядели на него быстрые, беспомощные глаза. – Все пишу и пишу.

– Ах, значит, не удается? – весело спросил Эссекс. – Ну, ничего, ничего. Вы молодец! Я всегда любил смотреть ваши трагедии. А эта хроника – ведь она о цареубийстве, кажется? А? Года два тому назад шла в вашем театре трагедия о том же Гамлете. Так ведь и вы пишете об этом? Так, что ли?

– Так, – сказал Шекспир.

– «Гамлет, отомсти!» – вдруг вспомнил Эссекс и засмеялся. – Вот все, что я запомнил. – Он подумал. – Два года, говорю? Нет, много раньше. И шла она не у вас, а у Генсло. Там, помню, выходил на сцену здоровенный верзила в белых простынях и эдак жалобно скулил: «Отомсти!» Словно устриц продавал. Дети плакали, а было смешно.

Драпировка у двери заколебалась, и вошел Ретленд.

Эссекс повернулся к нему.

– Вот мистер Виллиам зовет нас к себе в «Глобус», – сказал он весело. – Обещает скоро кончить свою трагедию. Пойдем, а?

Ретленд сухо пожал плечами.

– Нет, пойдем, обязательно пойдем, – засмеялся Эссекс. – Правда? – Он подошел к Ретленду и положил ему руку на плечо. – Ну, так как же наши дела?

– Мы ждем, когда вы кончите писать, – сдержанно ответил Ретленд.

– Ничего, ничего, – ответил Эссекс, не желая понимать его тон. – Только вы не вешайте голову. Мы еще поживем, еще посмотрим хронику нашего друга! Мы еще многое посмотрим! «Гамлет, отомсти!» – вдруг прокричал он голосом тонким и протяжным, и губы у него жалко дрогнули, а глаза по-прежнему смеялись. – «Отомсти за меня, мой Гамлет!» Как жалко, – обратился он к Шекспиру, – что завтра в вашем «Ричарде II» не будет таких слов.

– А они были бы нужны? – вдруг очень прямо спросил Шекспир.

– Очень нужны. Ах, как они были бы нужны мне завтра!

Ретленд нахмурился – его друг болтал, как пьяный. Он никогда не мог понять близость Эссекса к актерам, зачем граф так любит проводить с ними столько времени? Что ему от них нужно? Разве компания ему эта голоштанная команда? Конечно, что говорить, театр – вещь отличная. Он сам мог неделями не вылезать из него. Только менялись бы почаще постановки. Но одно дело актер на сцене, когда он наденет королевские одежды и копирует великого монарха, а другое дело – когда он пришел к тебе как к равному, да и развалился нахал нахалом в кресле. Что ему нужно? За подачкой пришел? Так дай ему, и пусть он уходит. Да еще добро актер бы был порядочный, а то актер-то такой, что хорошего слова не стоит. Вот верно говорит Эссекс: «Гамлет, отомсти!» Дальше-то этого ему и не пойти. Играет тень старого Гамлета в чужой трагедии, а своего «Гамлета» напишет и все равно дальше тени не пойдет. Вот какой он актер! А к тому же выжига и плут первой степени. Деньги дает в рост под проценты, скупает и продает солод, земельными участками торгует, дома закладывает. На все руки мастер, этот актер, только вот жаль – играть порядочно не умеет. Слуги да призраки – и все его роли. Дворянство ему достали, так теперь он и рад стараться, лезет в дом и руку сует: «сэр Шекспир». Он угрюмо посмотрел на Эссекса. Тот сразу же понял его взгляд.

– Я сейчас сойду вниз! – сказал он мирно. – Только поговорю с сэром Виллиамом о завтрашнем представлении.

Ретленд повернулся, пожал плечами и вышел из комнаты. Эссекс подождал, пока занавес на двери перестал колыхаться, и подошел к Шекспиру.

– Вот, мистер Виллиам, какое дело-то, – сказал он. – Приходится обращаться к вам… Опасное это дело для вас, но… что же возьмешь с актера! Пьеса ведь разрешена. – Он вдруг горько усмехнулся. – Да, дорогой, завоеватель Кадикса, усмиритель Ирландии – и обращается к черни! Ну и что же, ладно! Я довольно жил и всего навидался. Да! И хорошее, и плохое! Все, все видел, – он говорил теперь медленно, вдумываясь в каждое слово. – Я солдат, милый Виллиам, а английские солдаты что-то сейчас не любят умирать в постели. Даже и в королевской!

Он поднял голову, посмотрел на Шекспира и вдруг по одному тому, как граф медленно и сонно опускает и поднимает веки, Шекспир понял, как страшно устал этот человек, как ему все надоело, все раздражает и хочется только одного – чтобы наконец все кончилось, и он спокойно мог лечь и выспаться.

– Пусть, пусть, – сказал вдруг Эссекс громко и запальчиво, но так, словно говорил сам с собой. – Я прожил довольно, чтобы узнать, что на свете нет ни плохого, ни хорошего. Все тень от тени, игра случая. Меняется только мое отношение! Люблю я женщину – она хороша, надоела мне – она уродка. Вот и шестидесятилетняя ведьма тоже мне казалась красавицей, и даже вы ведь для нее мне стихотворение писали.

Он заглянул в глаза Шекспира.

– «Да, нет ни зла, ни блага, все хорошо, когда оно приходит вовремя» – это ваши слова, сэр Виллиам, – он подумал, – все благо! – и повторил медленно: – Ну ладно, а смерть – путешествие туда, откуда никто не возвращается. Что же оно, всегда зло, как вы думаете?

– Зло, – ответил Шекспир уверенно, – всегда зло.

– Вы так любите жизнь?

– Я люблю жизнь.

– Как будто бы?! – прищурился Эссекс. – А вот я знаю, вы хотели покончить с собой, когда от вас ушла ваша цыганка, даже сонет написали, прощальный, чтоб оставить потом его на столе. Последнее время я все твержу его. Нет, нет, не оправдывайтесь, я знаю это. И все-таки вы говорите, что жизнь всегда благо? – Шекспир молчал. – Ну, хорошо, – пусть будет так, а вот мне надоело, и не спрашивайте что, ибо все, все мне надоело. Дворец, сплетни, интриги, злая, лживая, рыжая ведьма, что вертит государством, этот мой подлый друг, лорд Бэкон в золотых штанах, которого я, если бы остался в живых, вздернул на флюгере моего замка так, чтобы его сразу увидел весь Лондон, – эта ваша чертова возлюбленная, которая, как мне доподлинно известно, подсовывает в мою постель своего недоразвитого еще любовника, этот парламент, который стоит не больше, чем та сволота, которую я хочу завтра натравить на дворец, э! – да все мне надоело, все, все, – вот она – дряхлость мира. Я радуюсь, что наконец все это кончится. Уж два года как Бог отвернул от меня свое лицо. А помните, как вы когда-то приветствовали меня в прологе к «Генриху V»?

– Я и сейчас скажу – вы любимец Господа, ваша светлость, – робко возразил Шекспир.

– А я вам говорю, – вдруг запальчиво крикнул Эссекс и злобно стукнул кулаком об стол, – я вам говорю, Господь забыл меня! Да, впрочем, нет, он никогда не помнил обо мне. Молчите, молчите, – приказал он быстро и суеверно, – ибо что вы обо мне знаете? Когда я еще был мальчишкой, моя матушка отравила моего отца по научению своего любовника, а он уже в то время был еще и любовником королевы, – он подумал и гадливо поморщился. – Той самой королевы, которая через двадцать лет стала и моей любовницей. Тьфу, гадость! – его лицо снова передернулось. – А правду о смерти отца я узнал, когда об этом шептался весь дворец, но не нашлось никого, кто бы мне крикнул тогда: «Гамлет, отомсти!» Только раз королева в тихую минуту вдруг вкрадчиво спросила, любил ли я свою мать.

– А вы не любили ее? – тихо спросил Шекспир.

– Мою мать? Любил ли? – Эссекс неподвижно, прямо смотрел на него. – Это была страшная женщина, Виллиам, – сказал он совершенно спокойно. – Нет, нет, не так я говорю! Не страшная, а наоборот, постоянно ласковая и благосклонная, с вечной улыбкой, такой доброй, сочувственной и всепонимающей. И вы знаете, она не лгала, она действительно была такой и в то же время, ей-Богу, я не знаю, пожалела ли она кого-нибудь хоть раз в своей жизни, а уж правду-то никогда не говорила, хотя и врала, если разобраться, совсем немного. – Его вдруг опять передернуло. – Я помню первые три ночи после смерти отца. Она приходила ко мне, и лицо ее пылало от слез. «Мой сын, – говорила она мне и клала голову на руку. – Мой взрослый, умный сын», – а труп отца лежал в гробу, обряженный и готовый к погребению, а я ничего не знал, но смотрел на нее и думал: вот она отняла у меня все, все мое детство, всю мою жизнь, все мои радости. После этих трех ночей я как-то сразу стал взрослым. Э, да что говорить…

– Ну, – сказал Шекспир, – разве можно так унывать?

Эссекс резко махнул рукой.

– Нет. Все равно, – сказал он, – мне все равно не жить среди этой веселой сволочи… Если уж Пембрук залез во дворец, мне пора уходить… Вот я все время твержу один ваш сонет, хоть он и написан не для меня, а для него… – И он прочел громко и отчетливо:

Дверь быстро отворилась и, взметывая ковры, вошел Ретленд.

– Комиссар от королевы, – сказал он, – вам нужно сейчас спуститься… я сам расплачусь с мистером Шекспиром.

Эссекс кивнул головой и пошел было из комнаты, но потом вдруг вернулся, подошел к Шекспиру и положил ему на плечи обе руки.

– Прощайте, – сказал он очень сердечно, – иду! Слышите, как они орут! Этак они, пожалуй, с перепугу выбросят всех из окон. До того растерялись, что готовы хоть сейчас пойти на штурм. Но вот что я хотел сказать: когда вы напишете наконец свою датскую хронику… – Он вдруг приостановился, вспоминая.

– Что? – спросил Шекспир, подступая к нему.

Ретленд стоял между ними и тянул за руку Эссекса.

– Одну минуточку, – сказал Эссекс. – Да… так что же я хотел сказать? – Он опустил голову и добросовестно подумал. – Что я хотел сказать такое? Датская хроника?.. Да нет, при чем она тут?.. Ах, вот что, пожалуй… Когда вы… – Снизу снова раздались крики – громкие, несогласованные, яростные.

– Слышите? – тревожным шепотом крикнул Ретленд.

– Ну, ну, говорите! – сказал Шекспир почти умоляюще. – Что же?

Эссекс посмотрел ему прямо в лицо.

– Нет, забыл! – сказал он кротко и твердо. – Совсем забыл! Хотел что-то – и не помню. Ну, идите, идите. Теперь со мной быть опасно. Ретленд расплатится, а Лей проводит вас через двор, так, чтобы никто не видел. Идемте, Ретленд.

И он быстро вышел.

После Шекспир стоял на каменных плитах двора и думал:

«Значит, так: в театре пойдет возобновленный «Ричард II». Он сейчас же пойдет в театр, скажет, что получил все деньги и «Ромео» надо снять. Потом он вернется домой и будет ждать, что произойдет. Сядет писать «Гамлета». Ну а что же будет, когда он окончит его?»

Он обернулся и посмотрел на окна замка. Хлопнули тяжелые литые ставни, окна растворились совсем настежь и снова со звоном захлопнулись. На мгновение стал виден испуганный королевский посланник и группа людей, которая, крича, теснила его к окну. Потом кто-то крикнул громко и повелительно: «Стойте!» – и сразу стало так тихо, что Шекспир услышал свое резкое и жесткое дыхание. Прямой и стройный Эссекс стоял в нише окна, как в картинной раме. Посланник королевы склонился перед ним и что-то говорил.

«Пожалуй, я никогда не допишу «Гамлета», – обостренно думал Шекспир, смотря на Эссекса, – но «Ричарда II» я должен поставить. Ну а что же потом?»

Глава 3. Театр