«Контрабас» и виски с трюфелями (сборник) бесплатное чтение

Мертвые дворники

Пальцы скользнули по линолеуму. Пустая бутылка с гулом откатилась к серванту. Телефон оказался под подушкой. Табло Вадика отпугнуло. Одиннадцать пропущенных звонков! Четыре неизвестных номера. И три звонка от Сергеича… Набирать номер Александра Сергеевича Вадик устрашился. Голос покажется громким, озлобленным. Интонации зазвучат уничижительно. Лучше выпить граммов пятьдесят, а потом уже и объясниться. Но надежнее выпить сто граммов. Пятьдесят — придают уверенности. Сто грамм — помогут быть смелым, неустрашимым. И даже на какое-то время деятельным.

Пошатываясь, Вадим дошел до ванной комнаты. Зубная щетка больно впивалась в десны. Зажмурив глаза, Вадик сплюнул на белизну раковины и ополоснул пунцовое лицо. Еще десять, максимум пятнадцать минут — и облегчение.

У подъезда, опершись на черенок метлы, стояла дворничиха тетя Клава. Год назад тетя Клава похоронила мужа. Он прошел войну, имел боевые награды. А еще — подаренный зажиточным кооператором протез, сделанный по специальному заказу в Германии. Последние годы служил военкомом и маниакально преследовал отказников. Иногда в состоянии тяжелого алкогольного врывался в квартиры и кричал. Кричал, что вокруг ренегаты, фашистские прихвостни, наркоманы, дезертиры и полицаи. Малолетней, но ранней потаскушке Регине из третьего подъезда орал с балкона, что во время войны он бы отослал ее в штрафбат. Грехи замаливать или болванки таскать на танковый завод. А еще дядя Игорь, или полковник Феофанов, рьяно болел за футбольный ЦСКА. Когда ЦСКА выигрывал, офицер добрел. Если любимая команда влетала, Феофанов буйствовал. Иногда поколачивал тетю Клаву. Бывало, вымещал злость на призывниках. Рассказывали, что после одного из проигрышей в военкомат явился юноша. Сам пришел, что уже редкость. Шею паренька обвивал красно-белый спартаковский шарфик.

— Так, значит, за «Спартак» болеешь? — спросил военком.

— Так точно, товарищ полковник: за родной московский «Спартак»! — отрапортовал будущий воин.

— На Дальнем Востоке будешь теперь болеть! И ангиной, и гриппом, и за родной московский «Спартак»! — заорал Феофанов. — Будешь в стройбате глотку свою рвать за родной московский «Спартак»! Сам станешь красно-белым от мороза, как твой шарфик!

Впрочем, красно-белым разок был и сам военком. Упился до белой горячки. Ковыляя, носился по двору. Песочницу детскую за окоп принял, просил, чтобы его прикрыли… Прикрыли в вытрезвитель. Но, разобравшись, отпустили с миром, поблагодарив за защиту Родины от немецко-фашистских захватчиков. А через пару месяцев полковник Феофанов отправился в мир иной. Поговаривали, что отравился. Не то консервами, не то водкой.

На похоронах плакали и стреляли в небо. Скандал небольшой произошел. Когда церемония прощания подходила к экватору, какой-то прапорщик заметил, что один венок в каноны траурной икебаны явно не вписывается. С одной стороны расправленной красно-белой ленты виднелась надпись: «Сладких снов, товарищ полковник!» С другой — в мир смотрел слоган: «„Спартак“ чемпион!» Виновных искали, но вместо них нашли несколько непригодных к службе сутулых юношей в прыщах и красно-белых шарфиках…

Заметив Вадика, тетя Клава подбоченилась. Качая головой, произнесла:

— Э-э-х-хх… Вадик… Ты глянь, на кого похож-то стал, а!

— На мужа вашего покойного перед уходом похож я стал. Просто вылитый, — вибрирующим голосом ответил Вадим.

— Вот-вот! Именно! Только он тебе в деды годился. Он войну, в отличие от тебя, прошел. Да и после нее много дел полезных сделал. А ты все в огонь, воду и медные трубы угодить норовишь.

— Я завтра исправлюсь. К Богу обращусь.

— Ты-то обратишься? Если его лик на этикетке водочной пропечатают, то вообще богоборцем станешь.

— Нет. В монастырь уйду. В женский, тетя Клава. Буду в кельях высокодуховных детишек строгать. С Библиями в руках будут свету являться. И не станут орать, как все новорожденные. А сразу нести проповедями своими в мир доброе, светлое и вечное будут. Аминь, тетя Клава. И да будет в мире этом…

— Тьфу! Пошляк, богохульник!.. Слушай, Вадик. Погоди… Постой. Ну ты же не такой, а?.. Я вот к тебе давно с просьбой хочу обратиться. Фото свое ни разу в газете не видела. За всю жизнь ни разу. Трудно тебе, а? Все равно ведь больше отдыхаешь, чем работаешь. А фото в газете… Знаешь, как приятно перед подругами похвастаться? Вот, мол, труженица. Ну?.. Ну, там, заметку приятную можешь ведь накропать? — с улыбкой произнесла женщина.

— Ну можно вообще-то. Я подумаю, тетя Клава. Вернее, придумаю что-нибудь.

Подмигнув дворничихе, Вадик резвым шагом направился к дверям магазина.

Под потолком душного гастронома лениво барражировали мухи. В мясном отделе булькал засаленный радиоприемник с кривой антенной. Вид заветренной говядины вызвал у Вадика спазм. Батоны вареной колбасы напоминали отрубленные конечности. С отвращением поморщившись, он направился к винно-водочному. Вадику не нравилось, что отдел назывался именно винно-водочным. Казалось, покупателя провоцируют на убийственный коктейль из шамурлы и «Столичной». Полки радовали этикеточным многоцветьем. Вадим вспомнил алкоголика-дядю. Его убило похмелье. Он, как раненый боец, дополз до магазина. А дяде сказали, что водку еще не завезли. Так на ступенях филиала храма Бахуса дядя и отдал Богу душу.

Аккуратно уложив бутылку на дно пластиковой корзины, Вадик подошел к кассе. За аппаратом сидела Люда. Грудь девушки объемами напоминала пародийную. Табличка с именем не висела, а лежала на вздымающемся от дыхания бюсте. Запястья вырисовывали складочки трехлетней девочки-пышки. Вадим недолюбливал Людмилу. Она криво улыбалась, хрюкала во время смеха, потешалась над своими шутками и напевала под нос песни Ротару.

— Вадик, а зачем тебе сухие супы? Ты в водке сухие супы варишь, да?

— Я ими оливье заправляю.

— И не надоело тебе глазенки заливать?

— Ты еще скажи: на кого, мол, ты, Вадик, стал похож?

— А чо говорить-то? На забулдыгу ты и похож. Интересный, умный вроде, а похож на алкаша.

— А ты выходи за меня замуж. Я пить брошу. Образуем семейное гнездо, в которое ты каждый вечер будешь приземляться сизым геликоптером. Потом детишек нашинкуем. А они будут дарить нам мир. И будет в них сщ-щ-астье!

— Два сщ-щ-астья с тобой будет! Да и нашинкуешь с тобой разве что соломки морковной. У нас, наверное, просроченные бананы тверже твоей машинки шинковальной… — на этих словах Люда, прихрюкнув, залилась смехом.

— Знаешь, Людок… Тебя погубит пошлый юмор подворотен, запах из рыбного отдела и отсутствие стремления к карьерному росту. Иди в ПТУ и помни! Помни, что учиться никогда не поздно.

— Тоже мне, идиотик ученый. Я, между прочим, колледж закончила.

— Оно и видно. А колледж, то есть бывшее ПТУ, закончил тебя как женщину.

В спину коротко стрельнуло слово «урод». Вадик быстро вышел на улицу. Откупорив бутылку, сделал пару глотков. Солнце уже не резало глаза. Не копошилось в них своими острыми лучиками, а светило ласково. Листья не были пыльными и блеклыми. Пение птиц не нервировало… На скамеечке у подъезда сидела тетя Клава. Руки женщины были распластаны по недавно выкрашенной спинке. Голова покоилась на левом плече. Тетя Клава дремала. Милая улыбка, чуть подрагивающие веки, дряблые щечки. С минуту посмотрев на соседку, Вадик вбежал в подъезд. Вернулся с фотоаппаратом. На детской площадке субтильный юноша угощал пивом свою первую любовь. Вадик подбежал к мальчишке:

— Юниор, срочно нужна помощь.

— Мелочи нет, — прогундосил мальчик.

— Зато синяк может появиться. Тоже мелочь, но неприятная. Пошли. Будем снимать высокохудожественное фото.

— Мама говорит, что я жутко нефотогеничен.

— Зато языкаст. Значит, смотри. Тихонько так подойди к скамейке. И как можно ближе к этой мирно спящей труженице. Густо намажь на лицо всю трагедию вашего утерянного для жизни поколения. Голову ручонками обхвати. Вот так, — Вадик показал, как нужно обхватывать голову свидетелям трагедии.

— И что взамен?

— Взамен? Слава взамен, известность! Увидишь свою худощавую мордашку в газете. Купишь экземпляров десять. Девушке один подаришь. Остальные — родне, хулиганью местному покажешь, чтобы не били. Давай, давай, юниор, торопись. Следующий раз тебя, если и пропечатают, так либо в боевом листке, либо в криминальной хронике. А это уже не слава, это суррогат.

Юноша достаточно правдоподобно хватался за голову, корчил рожи. Вадик ловил удачные ракурсы… Забежав в квартиру, вспомнил о купленной бутылке. Настроение, поднявшееся благодаря творческой удаче, стало еще более приятным. Конечно же, Вадим вспомнил и о совести. Но денег у него практически не оставалось. Материала для статьи не было.

Опорожнив добрых полстакана, Вадим набрал номер Александра Сергеевича. Первым начал говорить главред:

— Вадик, ты мне что обещал? Ты мне обещал материал: «бомбу» о «черных копателях» с каких-то плодоносящих трофеями болот. С фотографиями обещал. С интервью главного «черного копателя». И с интригой, которую можно растянуть на три номера. И где этот материал?

— Сорвалось с копателями, Александр Сергеевич. Они какое-то разрешение не получили. Вот мы и не поехали.

— Вадик, ты, насколько я могу судить по голосу, трезв. Ну, или успел опохмелиться. Но, может, я и ошибаюсь. Может, ты вообще не пил. Так какого же рожна ты несешь ахинею? С какими копателями ты хотел делать байку?

— Я же говорил, с какими. С «черными», Александр Сергеевич.

— Так зачем же им разрешение, если они «черные»?

— Ну… Ну, не от властей разрешение, а от «братвы». Зоны поиска ценностей поделены на квадраты. Эти квадраты распределены между организованными преступными группировками и…

— И бригады денно и нощно выставляют на болотах посты из отморозков, — перебил главред, — чтобы «черные копатели» не утащили у них из-под носа ржавый пулемет, башню танка или сундуки с золотом Третьего рейха?.. Знаешь, Вадик… Вот есть поговорка, что, мол, лень родилась раньше какого-либо человека. Раньше тебя, Вадик, родилась не лень, а ложь. В общем, так. Либо завтра сдаешь хорошую байку, либо будем говорить по-другому. Пусть не «бомба», пусть нормальный читабельный, как сейчас говорят, материал. Завтра, Вадик.

— Материал уже есть, Александр Сергеевич. Не взрывной и скандальный, правда. Он трогательный. Можно даже сказать, исполненный трагизма нашей жизни. Осталось, как вы говорите, поместить ядро в оболочку.

— Помещай, Вадик. А то я помещу тебя в список неблагонадежных. В такой же черный, как твои копатели с разрешениями…

Порицания показались Вадику не слишком злыми. После очередных ста грамм Вадик счел их за отеческие. Монитор ожил полупорнографической заставкой. Из колонок рвался в мир Билли Айдол. На белом полотне появился заголовок: «А старики уходят и уходят…» Из угла губ то и дело вываливалась сигарета. Вадик подобно гению фортепиано стучал по клавишам. Так же откидывал назад голову, когда организм просил очередной порции зелья. Три часа уложились в статью на целую полосу.

Закончив гнать строку, Вадик принялся ретушировать фото. Несколько раз посмотрев на снимок, пришел к выводу, что есть на нем детали лишние, отвлекающие. Из кадра исчезло левое крыло «мерседеса», мусорный ящик и беременная кошка Франя. По мнению Вадика, читателя должен был зацепить эффект безвременья. Но эффекта не получилось. На страдающем юноше были кроссовки и бейсболка. А юноша был одним из несущих элементов экспозиции. Его убирать было ни в коем случае нельзя.

Отослав письмо Сергеичу, Вадик потянулся. Выпив еще рюмку, улыбнувшись, прилег на диван…

Разбудили Вадима ноты «Валькирии». Эта мелодия была закреплена за звонком главреда. Голос шефа был грустным. Можно сказать, скорбным.

— Ну еще раз здравствуй, Вадим… Получил твой материал. Прочел и в очередной раз понял, насколько ты небесталанен. Только, Бога ради, не обольщайся, прими эту похвалу достойно, — Сергеич взял паузу. — Старушка, выходит, на твоих глазах прямо и преставилась?

— Почти, Александр Сергеевич. Иду, вижу, ее внучек голосит на всю улицу. Знаете, у самого защемило все внутри. Как будто лезвием по грудине кромсали. Ну, я тут же по мобильному неотложку вызвал. А о материале и не помышлял даже. Знаете, подумал поначалу, что, мол, долг журналиста дело хорошее… Но до определенных границ. Человек ушел в мир иной, а я буду, как папарацци, нащелкивать эту трагичную картину?.. А потом — как осенило, Александр Сергеевич! Будто луч какой снизошел! Ведь ушел человек, ушла жизнь… И, возможно, жизнь, о которой написать именно долг журналиста, — Вадим уже верил себе.

— В этом ты прав… Послушай, а откуда ты биографию Марты Францевны Изотовой, в девичестве Рейншталлер, узнал?

— Там же сноска есть в конце материала. С благодарностью родственникам Марты Францевны за помощь в подготовке материала.

— Ах да… вижу… — Вадиму показалось, что в трубке что-то булькнуло, и главный сильно выдохнул. — Знаешь, что я еще, Вадим, думаю. Не больно ли фото реалистичное? Добрый, можно сказать, пропитанный любовью и скорбью рассказ — и фото покойницы. Вроде как не раздел криминала. Ты как сам считаешь?

— Думаю, что как раз это фото материал и несет.

— А мы знаешь что сделаем? Мы сделаем побольше фотографии, где она в детские годы. Вот где на стульчике стоит, например. Ее увеличим. И где в профиль на набережной, тоже побольше поставим, — моделировал макет Сергеич. — Как годы меняют женщин-то, а?.. Один человек, а на всех фотографиях такая разная…

Здесь стоит пояснить, что для придания большей достоверности своему повествованию Вадик отсканировал детские фотографии своей покойной бабушки. В этот момент он второй раз за день помянул совесть.

— Да я иногда на свои фото смотрю, Александр Сергеевич, и тоже удивляюсь. Вроде всего-то три-четыре года прошло… а так сильно изменился, — вставил Вадим.

— А ты, Вадик, иногда не по дням, а по часам меняешься. Это потому как водку жрешь декалитрами.

А три, как ты говоришь, четыре года назад тебя только с бутылкой пива можно было увидеть. Да и то редко. Так что помолчал бы, Вадик… Но материал хорош… Получишь полтора гонорара.

— Спасибо вам, Александр Сергеевич. И у меня просьба большая к вам. Вы не могли бы в бухгалтерии попросить, чтобы они деньги хотя бы завтра перевели? Я поиздержался сильно. Но деньги нужны не на водку, а исключительно для работы. Игорь Савин рассказал, что буквально в сорока километрах от города есть дом с очень странной историей.

— Привидения?

— Что привидения?

— Спрашиваю, привидения в доме том обитают?

— Нет. Обитает там какой-то дедок и полтергейст.

— Про эту халабуду уже писали наши конкуренты. Ну хорошо, хорошо… Сделай байку про дедка с полтергейстом. Только умоляю, Вадик. Дед, насколько я знаю, патентованный алкаш. Может, отсюда и байка про блуждающих по этажам духов. Чтобы со стариком не наяривал! И без всяких изысков в твоем стиле. А то у тебя хватит ума написать, что старичок состоит с полтергейстом в гомосексуальной связи. Или что они на пару спиваются, а по ночам воют на луну. Напиши как есть, добавь чего-нибудь разумного. Комментарий у какого-нибудь паранормального специалиста возьми. А в бухгалтерию я сейчас позвоню.

Вадику стало одновременно и радостно, и грустно. Бывает такое чувство, когда трудно определить, какие эмоции берут верх в твоей душе. Тетю Клаву вот «похоронил» в угоду своим меркантильным интересам. Но с другой стороны — примета хорошая. Значит, долго еще проживет. Это как во сне. Увидел похороны близкого человека, значит, еще годков впереди немало. А вот если Клавдия статейку увидит, то о приметах вспоминать не придется… Что касается денег, то полтора гонорара — сумма не бог весть какая. Но позволяет оттянуть время обращения к родителям с просьбой материально простимулировать юное дарование, ищущее выход из морального и творческого кризиса.

Оставшись верным принципам максимализма, Вадим допил водку. Позвонив Юле, напросился в гости…

Время, проведенное с Юлей, закончилось скандалом. Вадима девушка поутру выпроводила. Морось, слякоть… Под козырьком обшарпанной остановки с рекламой «Спрайта» лобызались бледные студенты с рюкзаками. Вадик подошел к газетному киоску, купил свежий номер. Материал распластался на всю полосу. Повернув газету к киоскерше, Вадик довольно проговорил:

— Вот, смотрите. Моя статья. Сам написал. Можно сказать, выстрадал.

— Угу. Молодец. Иди еще что-нибудь напиши. Пострадай и напиши, — вяло отреагировала женщина, надкусывая крупную сливу.

Безразличие киоскерши, оскорбительный и высокий тон Юли, заставившая поежиться сирена скорой — все это вновь заставило Вадика потратить день впустую. Попивая смешанную с апельсиновым соком водку, он пытался заглянуть в будущее. В свое будущее. Вадик осознавал, что теряет дни, недели, даже месяцы. Думать об этом больно. Но можно помечтать: «Наверстаю, остепенюсь…» А если не получится? Тогда придется считать потерянные годы. Хотя их, наверное, и не считают. А вспоминают об этих потерянных годах и тут же отдают Богу душу. Инфаркт — как плата за самые роскошные и бесполезные траты жизни. За траты времени…

Вадик наблюдал за водителем автобуса. Вот он вышел из своего железного кормильца. Стоит и трет фары. С яростью их трет. Он ухоженный, крепкий, но злой и неудовлетворенный. Маленькая зарплата, хамоватые сволочи-пассажиры, негодяй-кондуктор не делится выручкой за «левые» билетики. И одни и те же остановки. Замызганные, с полуразбитыми рекламными щитами. На них черные баскетболисты вколачивают в корзину огромный «апельсин». На них до тошноты глянцевые девицы блестят кремами из канцерогенов. В этой рекламе жизнь не для водителей автобусов и пассажиров. Вадик вспомнил, что видел на троллейбусном полустанке рекламу FERRE. Неужели идиоты из рекламного агентства всерьез думают, что трудолюбивые женщины с лицами мучениц, бабушки, глядящие на небеса, удаленные от мира бомжи и сосредоточенные токари знают, кто такой FERRE? Да узнай они, разбитых реклам с FERRE было бы много больше.

Водитель закончил полировать фары и вернулся в салон. Положив руки на громадное колесо руля, откинул назад голову. Скоро конец смены. Дома — истосковавшееся дитя с перемазанным вареньем лицом и фурункулами, угрюмая супруга с ужином и плохой вестью. И всю ночь ему будут сниться замызганные фары, которые он трет ветошью…

Вадик набрал телефон Юли.

— Юля, а вот водитель автобуса…

— Что водитель автобуса?

— Водитель автобуса может быть счастлив?

— Я думала, ты извиниться… А почему, собственно, водитель автобуса или троллейбуса должен быть несчастлив?

— Нет, ну вот пилот лайнера — оно понятно. Обольстительные стюардессы не дают скучать, облака вокруг… А под ними — страны и города красивые. Пилот — над земной суетой, над головами миллиардов людей. Он парит, ощущает свободу и… И ему не нужно протирать ветошью фары.

— Какие фары, Вадим?.. Ты где? Ты ел сегодня? Слышишь, Вадик? Приезжай. Быстро приезжай!

Вадик отправился к Юле. Засыпая, он будет гладить нежное плечико, на котором вытатуирован смешной лемур. Смотреть на голубоватый лучик, пробивающийся из-под штор, и стараться заснуть.

Утром следующего дня Вадим клятвенно обещал Юле перейти на положение «сухого закона». Позвонил коллеге Игорю Ледяхову. Рассказал, что всего в сорока километрах от города есть замечательное местечко, что стоит там умиляющий своей безнадежной обветшалостью домишко, а проживает в нем не отказывающийся от рюмахи дед и что-то неведомое. Игорь тревожно спросил, не живет ли с алкоголизирующим пенсионером деклассированная женщина с опухшим лицом и запахом? Получив отрицательный ответ, успокоился. Привидений он не боялся, а вот неопрятными женщинами брезговал и чурался их.

Выезжать решили ближе к вечеру. Скверное настроение Вадима переменилось. Смотришь, после байки о паранормальной лачужке вновь появится вкус к работе. Свободного времени станет меньше, дурных мыслей поубавится.

Жизнеутверждающие мечтания Вадика прервала вибрация телефона.

— Слушаю вас, Александр Сергеевич! Весь, можно сказать, во внимании! — радостно отрапортовал в трубку Вадик.

— Ну, здравствуй, сука!

Эта фраза была сказана главным редактором так, как она звучит в исторических фильмах, когда разгневанный государь обращается к собранию: «Ну, здравствуйте, бояре!» И бояре в один миг опускают головы. Лица их становятся цвета пепелищ, глаза по углам стреляют. И ждут они проявлений немилости от царя-батюшки.

Вадик медленно осел на пол. Вытащил из пачки сигарету. Не найдя в кармане зажигалки, пополз к журнальному столику.

— За что, Александр Сергеевич?

— За покойницу с тяжелой и удивительной судьбой. За женщину, прожившую яркую и нелегкую жизнь. За Марту Францевну Изотову, в девичестве Рейншталлер, дочку немецкого военнопленного, который полюбил Россию. И поверь, Вадик, я бы назвал тебя не сукой, будь в кабинете один.

В кабинете Александра Сергеевича, раскачиваясь из стороны в сторону, сидела Клавдия Феофанова. В правой руке женщина сжимала свернутую в трубочку газету, левой — нервно выстукивала карандашом по столешнице:

— Своими руками бы гаденыша придушила! Это же надо так мозги пропить, а! Знакомые звонят… Кто с радостью, кто с боязнью и удивлением. А вопрос задают один: «Клава, так ты жива?»

— Не беспокойтесь, Клавдия Семеновна. Сейчас вот договорю с этим негодяем, а потом будем решать, что делать.

Главный вновь переключился на разговор с Вадимом.

— Вадик, в моем кабинете сидит Клавдия Семеновна Феофанова. Ни в чем не повинная женщина, которую ты, можно сказать, виртуально уложил в могилу.

— Значит, долго жить будет. Примета такая, — со страху вставил Вадик.

— Довести, б-дь, хочешь? — Александр Сергеевич саданул кулаком по столешнице.

Клавдия выронила карандаш. Схватившись за голову, произнесла:

— И он еще пререкается… Он еще правоту свою качает.

— Он уже допререкался, — успокоил посетительницу главный. — Значит так, Вадим. Опровержение мы за тебя уже написали. С извинениями и благодарностью товарищу Феофановой за понимание. С ее фотографией, на которой она не умирает на скамейке, а улыбается с номером нашей газеты в руках…

— Хороший, кстати, маркетинговый ход. Тираж подрастет.

— Вадим, если ты сейчас же не заткнешься, решение о твоей судьбе приму я. Вернее, я его уже принял. Но… Есть одно «но». Учитывая образ жизни, который ты изволишь вести, будущее твое тайной для меня не является. В худшем случае — помойка; в лучшем — проживание на правах второго привидения вместе с дедком, про которого ты хотел делать материал. Но в принципе исходы равнозначны. И все же… И все же постараюсь дать тебе шанс. Так вот, Вадим. Если сейчас Клавдия Семеновна сжалится над тобой и не будет требовать увольнения, ты в редакции останешься.

— А вы спросите, Александр Сергеевич. Может, сжалилась уже. А то я волнуюсь.

Трубка затихла. Вадик посмотрел в окно. Порывы ветра качали старенькую ржавую карусель. Неподалеку чернел железный каркас будки. Раньше в ней торговали сахарной ватой. Вадик даже почувствовал этот запах детства. Если закрыть глаза, можно на мгновенье перенестись в то далекое время. Мир затихнет, промелькнут цветные картинки, зазвучат обрывки мелодий. А потом станет больно. Распахнув ставни, Вадим посмотрел вниз. Поблескивающие от дождя бруски скамейки. Выцветший газон, усеянный истлевшими листьями. Он вспомнил Андрея. Попытался представить его последний шаг. Шаг или прыжок? А может, и поступок. Уже после смерти Андрея называли слабым человеком, рехнувшимся. Кто-то вообще записал в предатели. А он просто не мог смириться. С тем, что мучает не только себя, но и близких, родных ему людей. Вадик почувствовал дрожь в руках. Резко захлопнул окно. Опустившись на пол, прижал к лицу холодные ладони…

Три дня Вадим литрами пил минеральную воду. На звонки отвечал выборочно. Перед выходом из дому подолгу смотрел в окно, понимал, что встреча с тетей Клавой могла стать фатальной. За эти дни Вадик созвонился с пятью издательскими конторами. В двух о нем были наслышаны. Три оставшихся офиса назначили встречу. О шансе от Сергеича Вадик и думать забыл. Но вечером среды телефон взыграл «Валькирией». Большой палец заметался между кнопками с зеленой и красной трубками. Вадим пожалел, что на панели телефона нет желтой клавиши…

— Слушаю, Александр Сергеич, — Вадим постарался казаться бодрым.

— Чтобы завтра в одиннадцать был в редакции. Ровно в одиннадцать. Все…

Значит, пожалела Клавдия Семеновна, дала еще одну попытку.

В редакции Вадима встретили аплодисментами и улюлюканьем. Словно гимнаст, закончивший выступления, он поднял руки. По-озорному улыбаясь, поклонился. Расцеловав секретаря Ирину, осенил себя крестом и шагнул в кабинет главного.

Взгляд Александра Сергеича легкости в общении не сулил. Указав ладонью на стул, Стельнов закурил. Специально выдержал небольшую паузу.

— Вадик, а ты на ипподроме не играешь? Ну, или в казино, допустим?

— Нет, Александр Сергеич. Бог миловал. Алкоголь, бега и рулетка — увлечения столь же несовместимые, как марихуана и секс. А почему спрашиваете?

— Да везучий ты. А если везет, то, как правило, во всем… Доброго сердца человеком оказалась Клавдия. Сначала костерила тебя на чем свет стоит. Потом расчувствовалась и за тебя же просить начала. Значится так, Вадик. Продолжаешь работать, но берешь на себя обязательства. Мэрия города начала кампанию по стимулированию дворников. Понимаешь, о чем я?

— Если честно, то не очень. Стимулирование дворников… Какая-то эротика с пролетарским подтекстом.

Затушив сигарету энергичными движениями пальцев, Александр Сергеевич приподнял очки. В редакции этот жест относили к недружелюбным.

— Ценю твой юмор, Вадик. А ты цени мое терпение. Цени и слушай. Каждую пятницу должна появляться небольшая заметка с фотографией. В заметке — история дворника и его фотография. Дворники, Вадим, должны быть живыми, а не мертвыми. Желательно, с солидным стажем работы.

— Александр Сергеич, так одни таджики тротуары метут. Тетя Клава — редкое исключение. Легче негра в рядах «ку-клукс-клана» отыскать, чем у нас в городе местного дворника со стажем.

— Ты мне эти расистские сравнения брось! — взвился главный. — Пьяница, так еще и расист?

— Какой же я расист, если за сборную Франции по футболу болею?

— А что в сборной Франции по футболу? Я же от спорта далек. Что там, арабы одни?

— Если бы… Два белых, а остальные — из черного колониального наследия.

— Ну хоть играют. Не ленятся. И ты не ленись, Вадим. А лучше — не ленись и не пей. Первая заметка должна появиться на моем столе уже завтра. И еще раз повторяю: дворники должны быть реальными, реальными и живыми. Среди читателей будет проходить голосование. Лучший клинер выиграет путевку в Турцию. Второе место — телевизор. Третье — стиральная машина.

— А дворников теперь клинерами называют?

— Ну, это я так, дань моде.…

Кабинет главного Вадим покинул в унынии. У ксерокса пил чай редакционный гонец Игорь Зобов. Быстрее Игоря за водкой никто из журналистов не бегал. Но его желание услужить главному многим было не по нраву. Случалось, Игоря били.

— Вздрючили, Вадь? — с улыбкой спросил Зобов.

Вадим сдержался. Подавил в себе желание послать.

— Дрючат, Игореха, всех.

— И не говори, Вадик. Что всех, то точно, — философски заметил Зобов.

— Ну, вот Аленку твою. Ее ведь тоже дрючат. А она молодец — держится. И сама молчит, и у других не спрашивает.

Про Аленку Вадик сказал наугад. В тот самый момент, когда Зобов делал глоток. И Зобов подавился. Лицо стало пунцовым, глаза увеличились. Половина кружки выплеснулась на ковролин. В душе Вадика лениво пробудилась жалость. Его ладонь несколько раз опустилась на хребет кашляющего товарища. Опустив голову на столешницу, безудержно хохотала Ирина.

— Вадик, ты мерзкий тип! — выпалил Зобов. — Если я узнаю, что ты дрючил… то есть спал с Аленой — ни тебе, ни ей не жить.

— Верю. Только мышцу перед смертоубийством подкачай. И подрасти сантиметров на десять.

Зобов промолчал. Резко повернувшись, быстро зашагал по коридору.

— Вадик… Вадик, я так давно не смеялась, — миниатюрным платочком Ирина утирала слезы. — Он же ее ко всем ревнует. Даже к Прокопьеву.

— А что с Прокопьевым?

— Генитальный цейтнот. Половой орган завис. Машка от него ушла. А ты бы заезжал почаще. Здесь столько новостей — закачаешься.

Ведение рубрики, посвященной дворникам, Вадима расстроило. Выход он придумал. Нужно писать в загон. За неделю можно сделать заметок десять. Если проявить рвение — пятнадцать. И на четыре месяца забыть о людях с метлой. Работать над статьями, интервью, рекламными байками.

Вадим начал обзванивать ЖЭКи. Некоторые начальники порыв не оценили. Приняв за розыгрыш, отослали матом. Те, кто открыто шел на разговор, жаловались на отсутствие дворников с «родословной». Рассказывали о проблеме алкоголизма, относя недуг к профессиональным. Предлагали сфотографировать среднеазиатских пилигримов. Но на интервью с ними рассчитывать было бесполезно.

За два дня Вадим сделал всего три репортажа. Один ушел в номер, два обеспечивали двухнедельную фору. Темпы не обнадеживали. Вадик вспомнил слова одного из начальников ЖЭКа: «Да бомжей бы нафотографировали… Вот вам и заметки о дворниках».

К бомжам Вадим относился с сочувствием. Считал их живым упреком демократам. Брать на душу очередной грешок не хотелось. Идея появилась неожиданно. Купив бутылку самой дешевой водки, Вадик направился к одному из бывших собутыльников полковника Феофанова. Звали его Кирилл.

Столь обшарпанные двери Вадим видел только в общежитиях. Глазок оказался заклеен скотчем. Из-под краев топорщилась вата. Латунный номер квартиры «81» висел на одном шурупе, напоминая магический знак. Вадик нажал кнопку звонка. Через время послышались шаги, а затем сиплый голос:

— Кто?

— Это сосед ваш…

— Мы ночью не шумели.

— И я не шумел. Я вам бутылку водки принес.

Щелкнув цепочкой, Кирилл приоткрыл дверь. В просвете появился красный глаз и лохматая бровь, больше походящая на усы. Вадик с улыбкой вытянул бутылку.

— А-а-а… Писака херов. Клавка рассказывала, как ты ее похоронил, — просипел хозяин, снимая цепочку.

— Дело прошлое. Раны Клавдии Семеновны зарубцевались.

— Ага, зарубцевались. Был бы жив друг мой Игореха, он бы тебе зарубцевал. Отлупцевал бы он тебя, вот… А чего пришел? Выпить не с кем?

— Я воздерживаюсь. А пришел по делу.

В квартире пахло зоопарком. Прихожую освещала тусклая лампочка без абажура. Из голенища валенка торчали удочки и сачок для ловли бабочек. Если бы не запах, жилище можно было бы принять за композицию художника, работающего в одном из альтернативных жанров. Кирилл проводил гостя в комнату. Секция, журнальный столик и телевизор создавали иллюзию гостиной. Свернувшись калачиком, на диване лежал мужчина. Услышав сопение, Вадик откинул дурные мысли и водрузил бутылку на стол. В кресле сидел третий обитатель квартиры. Оценив экстерьер троицы, Вадим понял, что, если снимки получатся, без фотошопа не обойтись.

— Это мои друзья, — Кирилл кивнул в сторону собутыльников. — Серега еще спит. Захар вот встал недавно.

— Очень приятно. А меня Вадим зовут. Времени, к сожалению, не так много. Поэтому объясню, зачем, собственно, и пожаловал. В нашей газете рубрика появилась. Посвящена она санитарам улиц, то есть дворникам. Но дворники должны быть с местной пропиской, стаж работы иметь. А сейчас, сами знаете, в основном таджики и туркмены улицы метут. В общем, к статье нужно фото.

— Ты уже Клавку нафотографировал, — усмехнулся Кирилл. — Да и чем мы лучше таджиков? Что у нас зенки с замочную скважину, что у них.

Не согласиться с Кириллом Вадик не мог. Такие физиономии хороши для рубрики «Г орькая хроника».

— Выход всегда найти можно. Глаза спрятать за очками. Ну, или шапочку с козырьком надеть. Если договоримся, с меня бутылка «Агдама» в нагрузку.

— Вот это совсем другой разговор, — отозвался Захар.

Фотосессию Вадим решил провести у подъезда. Кирилл позировал в очках и шляпе «пирожок». Захару Вадим одолжил свою куртку и бейсболку. Прощаясь, заключили соглашение: за двух новых «дворников» Кирилл получает бутылку водки.

То, что Вадим совсем недавно ласково называл «жидким хлебом», перекочевало в разряд «отравы». За две недели Кирилл получил шесть бутылок пойла. Вадик мог спокойно работать. Он сделал два объемных интервью. Одно — с женщиной-штангисткой, второе — с инженером, поневоле ставшим водителем автобуса. Написал три заметки о жизни спальных районов. Байку о дедушке, приютившем полтергейст, решили на время отложить. В редакции Вадим появлялся чаще. Главред встречал с улыбкой, изредка хвалил перед коллегами.

Прошло два месяца, и Вадим снова попал в разряд благонадежных. На редакционных вечеринках ему наливали только сок. Перестали звонить товарищи по запоям. Он снова обрел популярность у читателей и женщин…

Морозным утром пятницы Вадик зашел в редакцию. У копировального аппарата стоял Зобов, что-то увлеченно рассказывая Ирине. Положив на стол девушки шоколадку, Вадим направился к главному. Александр Сергеевич увлеченно играл в игрушку «Lines». Появление Вадика заставило Стельнова сместить очки на лоб. Приветствие ограничилось кивком головы.

— Вадик, скажи мне… Скажи мне: кто это? — Сергеич протянул газету.

— Это? Тут же написано: клинер из двадцать четвертого ЖЭКа. То есть дворник из двадцать четвертого ЖЭКа. Зовут Афанасий Свиридов.

— М-да… Все тайное становится явным, Вадик. Гениальная и в то же время простая истина, которую ты продолжаешь игнорировать. — Злобы в голосе главного редактора не было. — Это не клинер, Вадик, и не дворник из двадцать четвертого ЖЭКа по имени Афанасий Свиридов. Это чудовище в тулупе — беглый алкоголик Иван Сапроненко.

— Как это беглый алкоголик? Я в принципе знаю, что не трезвенник. Но беглый… Из зоны бежал? — Вадим решил не ерничать и не отпираться.

— Нет, не из зоны. Из дому он бежал. Уже два месяца как. Обворовал родственницу жены из Клина и сбежал к забулдыгам. И если посмотреть на вещи трезво, что тебе в принципе последнее время удается, то выходит, сотворил ты благо. Нашел совсем пропащего человека. Органы не нашли, а ты нашел. Следопыт, б-дь. Но можно посмотреть на вещи трезво и с другого ракурса. Люди шлют СМС. Они голосуют, тратят заработанные деньги. И на что они тратят заработанные деньги, Вадик? На что?

— На СМС… — пробурчал Вадим.

— На алкашей они тратят свои деньги! На мифических подметальщиков! И трое из них должны получить ценные призы: путевку в Турцию, телевизор и стиральную машину. А я же просил тебя: дворники должны быть живыми, а не «мертвыми»! А эти…

— Эти живее всех живых, Александр Сергеич. Их в кунсткамеру без колбы можно выставлять. Они насквозь проспиртованы.

— Юморист… Рубрику я у тебя отбираю. Света Колчина вести будет. Подойдешь к ней и расскажешь, сколько было настоящих дворников, а сколько ты синюшников привлек. Чтобы они, не приведи господь, в финал не пробрались. Кстати… А сколько было настоящих, Вадик?

— Двое их было.

— Прямо как в подворотне. Вот и писать ты теперь будешь о подворотнях, — нараспев произнес Стельнов. — О подворотнях, разбоях, грабежах, убийствах… У Прокопьева проблемы со здоровьем, ему требуется операция.

— Не на мениске, случайно? А то мне уже делали…

— Не строй из себя дурачка, Вадик. Даже редакционная уборщица знает, что не на мениске. На время отсутствия Прокопьева возглавишь отдел криминала. То есть у тебя теперь, как у всех нормальных людей, рабочая пятидневка.

Известие, способное обрадовать многих, Вадима расстроило:

— Александр Сергеич, вы сами говорили, что я человек с тонкой организацией души. А там сплошная чернуха. Трупы, изнасилованные девственницы, обгоревшие тушки собак и кошек… Александр Сергеевич, я не ерничаю. Но, честное слово, меня может вновь потянуть к алкогольной зависимости.

— А ты сделай все, чтобы тебя к ней не тянуло.

Пожав руку Стельнову, Вадим вышел из кабинета. Зобов стоял на том же месте. Он снова пил чай. Ирина с тоской в глазах смотрела на его неумелую жестикуляцию. Наклонившись, Вадик шепнул ей о своем назначении. Поцелуй оставил на щеке розовый след от помады.

Такси Вадим поймал быстро. Заняв место рядом с водителем, долго смотрел перед собой. По стенам домов разбегались разноцветные струи неона. Вдали мелькала вывеска ночного клуба «Ориноко».

— В «Галактику».

— Новый клуб?

— Наркологическая клиника на Миклухо-Маклая.

Розамунда

Если вам хоть раз удавалось дозвониться в утренний радиоэфир, не вспоминайте об этом с теплотой. Стоило умолкнуть вашему голосу, как гуру невидимых волн заключат, что на проводе был бездельник, задрот или дебил. И это еще не самые обидные ярлыки. Ведущие предрассветных часов недосыпают, лишены утреннего секса и невероятно тяжело переносят похмелье. Не будь цензуры, их диалоги, не попавшие в эфир, собирали бы более широкую аудиторию:

— Ну, что. Сейчас перебивка, а потом этого загламуренного голубка-Витаса ставлю.

— Да хоть Витаса, хоть Билана, хоть Моисеева… Все они — голубье и никчемные люди… Одна Лолита — настоящий мужик.

Но вы слышите примерно следующее:

— А сейчас, уважаемые радиослушатели, для вас споет обладатель действительно уникального голоса, мечта многих и многих женщин. Итак, волшебные переливы Витаса на волнах нашего радио!

Люди звонят, участвуют в интерактивах. Для меня это слово так и осталось загадкой. И, кстати, если есть «интерактив», то почему нет «интерпассива»? В смену «Ангорских пересмешников» Зигмунда и Ромы на волнах радио «РВС+» частенько звучал голос Розамунды. Розамунда — это не псевдоним благодарной слушательницы. Так опрометчиво нарекли девочку романтически настроенные родители. Они просто не замечали, как стремительно время. Первый раз Розамунда дозвонилась сразу после объявления о пропавшем волнистом попугайчике. На улице подморозило, влажность зашкаливала. Звонок хозяина птицы, скорее, был данью памяти.

— Зачем теплолюбивое пернатое покинуло домашний уют? — с грустью проговорил Зигмунд, выключив микрофон.

— Наверное, его били и выдергивали перья, — предположил Рома.

— Из жопы, — добавил редактор эфира Виктор.

В этот момент раздался звонок. Голос женщины был грудным. Говорила она с паузами. Выпив остатки «алказельцера», Рома поморщился и тут же бодренько произнес:

— Представьтесь, пожалуйста.

— Розамунда… Меня зовут Розамунда.

— Какое редкое и, я бы сказал, эротичное имя!

— Меня назвали в честь композиции Шуберта. Я рождена, чтобы порхать и дарить свет.

На этой фразе Рома с Зигмундом выразительно переглянулись.

— Так что там у нас с птичкой, о прекрасная незнакомка, порхающая в лучиках света?

— Сегодня утром я подошла к окну. Шапки сугробов, узкие тропинки, ведущие в небольшую рощу. Я отворила окно, чтобы впустить зиму!

Покрутив у виска указательным пальцем, в разговор вступил Зигмунд:

— С зимой вас, Розамунда! Но мы ищем не зиму. Мы ищем блудного попугая.

— Да, да… Конечно. Маленького волнистого попугайчика. Забавного шалунишку, выпорхнувшего из окна. Я видела его. Недалеко от моих окон растет красивая сосна. Он опустился на одну из ветвей дерева. И мне казалось, что он дрожал и молил о помощи.

— Но он вроде как не говорящий, — вставил Рома.

— Иногда достаточно взгляда…

— Ну у вас и зрение! А в каком районе вы живете, Розамунда?

— Все мы живем на Земле. А потом и в самой земле. Я живу на Красной Двине. И еще… Мне очень нравитесь вы, мои милые, озорные «Ангорские пересмешники».

— Должен вас огорчить, — еле сдерживая смех, сказал Рома, — но птичка пропала в Задвинье. Боюсь, до Двинки она долетела бы вряд ли. Не каждый волнистый попугай дотянет до середины Двины! Но все равно, спасибо за звонок!

— И вам спасибо. Спасибо, что вы есть!

Это был сигнал. Многие горожане с удовольствием бы нарушили траурный этикет, и при определенных обстоятельствах произнесли бы в адрес «пересмешников»: «Спасибо, что вас больше нет». Но Розамунде нравился юмор блиндажей и окопов. Через день она «достучалась» до студии, чтобы поиграть в игру-дебилку «Любимый шарик». Развлечение это придумал какой-то ленивый аферист без фантазии. Игроки старались угадать, на каком выдохе редактора программы, Вити, шарик закончит свой жизненный путь. Розамунда сказала, что выдохов будет четырнадцать. Витя дунул в микрофон ровно четырнадцать раз.

Подмигнув Роме, ткнул иголкой в заранее надутую резинку. Счастливица выиграла латышский крендель с копченостями и скидочный купон в магазин пластиковых интимностей. После пятничного эфира машину Зигмунда остановили на выезде с офисной стоянки. Открыв дверь, охранник протянул увесистый пакет:

— Какая-то женщина забрала крендель с купоном и просила передать вам вот это.

В салоне «тойоты» запахло котлетами и борщом. Такую благодарность за свою работу «пересмешники» получили впервые. Эпистолы не по возрасту зрелых девочек с пожеланиями отдаться в прямом эфире, поделки учеников коррекционной школы, письма водителей троллейбусов с пожеланиями достичь высот Дроботенко, — все это было. Но провианта до Розамунды никто не слал.

Пакет Зигмунд разобрал уже дома. Судок с борщом, завернутые в фольгу паровые котлеты, баночки с пюре и компотом. На самом дне пакета покоился серебристый конверт с инициалами Р. К.

Розамунда просила отведать приготовленные ее руками блюда и восхваляла порядком надоевший горожанам дуэт «Ангорских пересмешников». На словах «талантливо» и «гениально» Зигмунд довольно улыбнулся. У него был тот этап творческого пути, когда самолюбие может потешить даже комплимент человека, лишенного вкуса. Паек Зигмунд отдал алкашу-соседу. Непросыхающий индивид поинтересовался, можно ли ждать продолжения гуманитарной помощи.

Утром следующего дня Розамунде вновь удалось сделать то, что на протяжении долгого времени не удается сделать многим. Она с легкостью пробилась в эфир. «Пересмешники» устроили интерактивный опрос. Слушатель должен был красочно описать свою одежду. Картавый мальчик пытался рассказать о пуховике и джинсах. Его беспардонно отослали к логопеду. Девушка в ботфортах и норковом полушубке просила об экскурсии по радиостанции. Ее поблагодарили в момент, когда речь уже шла о стрингах с кристаллами от Сваровски. Пьяного товарища из сауны прервали на полуслове. Он рассказывал о полотенце в полосочку. Вот за ним и настала очередь Розамунды.

— Как вам понравились мой борщ и котлетки? — с задором произнесла женщина. Рома удивленно посмотрел на Зигмунда.

— Великолепно, Розамунда! Рома до сих пор облизывается, как кот в период вязания… То есть вязки, — нашелся последний. — Вы дадите фору любому ресторану нашего города! Так в чем же вы сейчас, наша самая активная радиослушательница?

— Я в ванной…

— Вы не одни, Розамунда? — перебил Рома.

— Конечно же, не одна. Я с вами, мои озорники.

На этих словах Виктор схватил со стола сигарету и, прошипев: «Ну вот и виртуальный double penetration!», выскочил из студии.

— Продолжайте, продолжайте, Розамунда, — подбодрил даму Роман.

— На мне розовый прозрачный пеньюар. Я лежу, вытянув ножки, и смотрю на волшебные пузырьки пены.

— Вы что, прямо в пеньюаре в ванной лежите? — изумился Зигмунд.

— Ну, конечно! Он облегает мокрое тело… Он стал прозрачен… И поверьте мне, я выгляжу очень эротично.

— Кто бы сомневался?! Влажная Розамунда, простите за каламбурчик… Влажная Розамунда в пенном пеньюаре.

Рома чуть не поперхнулся «Актимелем». Кофе и чай он не употреблял. Начитался о вреде танина и кофеина. В зависимости от самочувствия, по утрам пил «алказельцер» или «Актимель». Всерьез увлекался йогой и чечеткой.

— Жаль, мы не имеем возможности наблюдать вас, восхитительная наяда! Жаль, мы не видим эти плавные изгибы тела и можем надеяться только на нашу безудержную фантазию. Вы мечта фотографов и поэтов, Розамунда!

— Я полагаю, победитель сегодняшнего дня определен, — вступил Зигмунд. — Розамунда, какую песню вы бы хотели услышать в честь вашей победы? Вашей и вашего розового пеньюара.

— Эталоном мужчины для меня является Меладзе, мои пересмешнички. И я бы хотела…

— Вы бы хотели услышать песню про ту, что вся внутри соленая! — вновь перебил Рома. — Я угадал, наша балтийская тропикана-женщина Розамунда? Будем слушать про всю внутри соленую?

— Не угадали! Я бы хотела послушать про девушек из высшего общества.

Зигмунд объявил, что для обладательницы влажного розового пеньюара споет грузинский скальд Валерий Меладзе. Розамунда рассыпалась в благодарностях и обещала звонить еще. Появление таких персонажей спасало «пересмешников». На их шутки не реагировали даже поклонники Петросяна и Дроботенко. А вот выпуск в эфир людей, ищущих компромисс с собственным мозгом, пользовался успехом. Все как с городскими сумасшедшими: у кого-то они вызывают смех, а у кого-то — сожаление. До Розамунды был Игорек. Он так и представлялся — Игорек. Любил рассказывать о снах. Нормальный человек после недели таких сновидений упросил бы Господа о скорейшем финале, а Игорек рассказывал о них со смехом. Он частенько появлялся в еще одной идиотской игре «Синоптик-всезнайка». Звонки начинали принимать в восемь утра. Рома с Зигмундом поочередно интересовались: «Так сколько же, по-вашему, будет на термометре ровно в одиннадцать ноль-ноль?» Люди называли числа с точностью до десятой. Термометра за окном студии не было. Дозвонившись, Игорек бредил. Один раз сказал, что его бабка преставилась именно в одиннадцать утра с температурой тела сорок девять градусов по Фаренгейту. Жаловался на ртутные градусники, которые нужно использовать ректально.

Конкурс Игорька и сгубил. «Пересмешники» решили поиграть в рифму. Нужно было закончить двустишие. Рома громко зачитал строки:

— На горе стоит Акакий под луною голубой… Ваши варианты, пииты!

Игорек дозвонился первым. Поздравил с надвигающимся Днем десантника и резво выпалил:

Один из особо внимательных радиослушателей нажаловался в Национальный совет по телевидению и радиовещанию. Написал о попранных основах толерантности, сетовал на постоянные унижения гомосексуалистов. На письмо отреагировали. В адрес радиостанции пришло предупреждение. Цепная реакция задела Игорька. Больше его в эфир не выпускали. Говорят, потом его голос слышали на другой частоте. Все те же рассказы о кошмарах, которые он относил к обычным сновидениям.

На время Розамунда исчезла. Затихла подобно одноименной композиции Шуберта. Лопались шарики, полз столбик мифического термометра. «Ангорские пересмешники» продолжали хохотать над своими шутками. В сетке вещания появилась еще одна передача. Над названием долго не думали, слямзили у одного из российских телевизионных каналов. Ток-шоу называлось «Глас народа». Динамики рвало от криков борцов за социальную справедливость. Древняя старушка обещала повеситься, если мэрия не возьмется за уничтожение бродячих котов и собак. Вешаться ее отговорили. Завуалированно посоветовали утопиться. Юный скаут прокричал на всю Ригу, что Ивар Смирновс из седьмого «Б» занимается онанизмом в кабинете биологии. У мальчика спросили, как его фамилия, и в прямом эфире посоветовали Ивару Смирновсу отучить одноклассника Игоря Берззиньша от стукачества и пожелали успехов в тренировке кистевых суставов.

В один из таких эфиров дозвонилась и Розамунда. После долгих расшаркиваний Зигмунд попросил женщину рубануть правду-матку.

— Я расскажу о нашем соседе Улдисе. Мы с мамой живем в коммунальной квартире.

— А сколько маме лет? — поинтересовался Рома.

— Маме семьдесят два года. А что?

— Да ничего в принципе… Привет маме передайте. Привет и спасибо за такую сознательную и активную дочь. Продолжайте, Розамунда.

— Мы с мамой купаемся раз в три дня.

Зигмунд закрыл рот ладонью. Сморщившись, махнул пятерней у кончика носа:

— Правильно, Розамунда! Женщина должна пахнуть!

— Чем?

— Собой, конечно. Никакие парфюмы не заменят природного запаха женщины. Мой партнер Роман выбирает женщин именно по запаху.

Зигмунд ушел в очередной зигзаг пошлости. Но он знал, что жена Ромы радио не слушает. Розамунда продолжила:

— Мы с мамой, как я уже говорила, моемся раз в три дня. Но вот что я заметила. Так как у нас совмещенный санузел, то посещаем мы его не только на предмет купания…

— В розовых пеньюарах, — перебил Рома.

— Роман, дайте мне досказать, пожалуйста. Так вот. Иногда, сидя… То есть иногда, заходя в ванную, я замечаю, что наш кусок мыла поблескивает от влаги и в те дни, когда мы с мамой не моемся. А так как кроме соседа Улдиса в нашей коммуналке никто не живет, то ответ на вопрос лежит на поверхности. Нашим мылом пользуется Улдис. А мы с мамой очень брезгливые. Я это к чему — Улдис человек выпивающий. Иногда водит к себе женщин легкого поведения. И страшно подумать, что они, как и Улдис, тоже куском этого мыла моют свои… Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Представляете, если мы с мамой заразимся каким-нибудь венерическим заболеванием? Мама этого вообще может не перенести. И не только в физическом, но и в моральном плане. Вот, собственно, все, что я хотела вам рассказать.

Первым отойти от приступа смеха удалось Зигмунду. По его голосу и не сказать было, что мгновенье назад этот человек хохотал в выключенный микрофон, сложившись вдвое.

— Розамунда! Имя! Имя, сестра!

— Я же сказала — Улдис.

— А фамилия любителя горячительного и доступных женских телес?

— Круминьш. Улдис Круминьш. Слесарем на фирме «Астроник» работает.

— Улдис Круминьш! Слесарь с фирмы «Астроник»! Мы обращаемся к вам. Прекратите воровать мыло у великолепной Розамунды и ее не менее великолепной мамы! Купите мыльце с отдушкой ландыша и порадуйте им свои интимности и интимности курсирующих к вам женщин! Занавес, Розамунда! Вы, как всегда, были лучшей.

Сразу после передачи раздался звонок из представительства парфюмерной компании. За незабываемый рассказ хозяин решил презентовать Розамунде коробку французского мыла. Зигмунд перезвонил женщине, поздравил с сюрпризом и предложил забрать подарок в конце недели. Розамунда за коробкой не заехала. Не появилась она и еще через семь дней. Во время одного из выходов Рома вспомнил о пропавшей. Сказал, что уже две недели на волнах радио не звучит голос одной из самых колоритных радиослушательниц, и решил дозвониться до нее в прямом эфире.

— Куда вы пропали, о прекрасная Розамунда?! — воскликнул Рома, услышав короткое «алло».

— Я в больнице.

— Как — в больнице?.. Простите, а что стряслось? Чем мы можем помочь?

— Все произошло после моего рассказа об Улдисе Круминьше. Оказывается, на его фирме тоже слушают вашу станцию. И передачу, где я про мыло говорила, тоже слушали. Вечером Улдис пришел домой в подпитии. Обзывал нас с мамой суками. А потом взял и заколотил двери в наши комнаты. Мы в полицию позвонили, они обещали приехать, но сильно задерживались. Мама нервничать стала. Тогда я решила на простыне со второго этажа спуститься, чтобы доски с дверей отодрать. Когда до земли совсем немного оставалось, простыня треснула и порвалась. В итоге перелом ноги и сильный ушиб копчика.

…В салоне «тойоты» пахло бульоном и телячьими отбивными. Рома укладывал в багажник коробку с мылом.

— Стареем, мой друг Зигмундо! Стареем и добреем… Раньше фестивалили с благодарными слушательницами, молодыми и на все готовыми. А теперь вот отчаливаем в больницу к пожилой женщине, пострадавшей за правду.

— И за твой длинный язык.

Мечта пилигрима

Арин подошел к Милькову и сказал, что на пересечении Казармас и Миера трамвай столкнулся с фурой. Живописал, как погибала юная латышская вагоновожатая, два мальчика-близнеца с бабушкой и контролер. Милькову стало дурно. До прихода в журналистику он тренировал кисти рук троллейбусным рулем диаметром с баскетбольную корзину. С обожанием относился ко всему, что передвигается по рельсам и проводам. В один из поворотов Мильков троллейбус не вписался. Огромными бенгальскими огнями заискрились штанги. Кто-то не удержался за поручень. Мильков на манер дуэлянта натянул промасленные и заплеванные краги. Под звуки автомобильных клаксонов походкой тореро направился чинить неисправность… Дальнейшее память в травмированных полушариях Милькова не сохранила. Пассажиры перекочевали в свидетели, троллейбус — в ремзону. Беспощадный колючий удар электричества убил в Милькове ударника трамвайно-троллейбусного парка. Человека убить не посмел. И через время в реанимации ожил немного странноватый журналист, заполняющий рубрику «город». Его статьи были об изношенных рельсах, новых компостерах и гибнущей городской канализации.

— Арин! Коллега Арин! Скажите, а как, как попала фура на перекресток Казармас и Миера?.. Какая нелепость! Черная метка судьбы… Именно черная метка судьбы! Там же элементарно нет места для маневра!.. Что с остальными? Где остальные несчастные пассажиры? — запивая таблетку, вопрошал Мильков.

— В манде остальные несчастные пассажиры! В манде, коллега Мильков!.. А фура попала туда по воздуху. Вместе с танками и тяжелой артиллерией. Херня война, у фуры были маневры… Вадик, первое апреля, мудила! Накатишь с нами за День дурака?..

Милькову стало еще хуже. Он перекатил игрушечную модель троллейбуса подальше от клавиатуры, потер желтые виски и сел дописывать материал «Рига — город пробок»…

Дима Мовчан поведал Лене Тихоновой, что в Интернете появились ее интимные фото, которые скинул на один из порносайтов бывший ухажер Толик. Лена стала пунцовой. Настойчиво требовала адрес портала. Значит, все же было… Дима сказал, что адрес портала — три дабл ю, первое апреля, точка лв. Потом кричал, что Тихонова похотливая сучка, отмывая от кофейной гущи папки с фотографиями и набросками…

Эдику Гасину прислали электронную похоронку. Короткая, в хорошем тревожном ритме: «Эдик крепись. В Ашдоде умерла бабушка. Похороны завтра. Ждем». Пока Эдик пытался дозвониться до Ашдода, пришло некрологическое опровержение: «Эдик не крепись. Бабушка передумала. Ест мацу и смотрит „Санта-Барбару“. С первым апреля!» Не угадали. Гасин поначалу возрадовался. Узнав о розыгрыше, сник. Бабушка жила лучше Эдика, но не делилась…

На доске объявлений выцветали приглашения на мероприятия, которые игнорируют даже наивные обыватели и активные дураки. Конкурс детского рисунка «Латвия — земля трудолюбивых людей», семинар «Русская журналистика в Германии» с ведущими Глинкманом и Меером, выставка молодых скульпторов из Норвегии. Скандинавская тоска, обломки скалистых фьордов с латунными табличками на подставках.

Я споро набрал текст:

Латвийско-шведский туроператор «Londberg Skanska Pekaanyska BV» выходит на рынок Прибалтики и предлагает увлекательнейший презентационный тур «Мечта пилигрима» для представителей СМИ, по маршруту: Рига — Таллин — Стокгольм — Пловдив — Вена — Прага — Барселона — Рим — Стамбул — Йончепинг — Рига; 14 дней на комфортабельном трехпалубном пароме. Варьете «Tropicana Wild Girls» и джазовый квартет «8-th Avenue». Цена презентационной путевки: 139 долларов США, или 81 лат по курсу банка Латвии. Восьмиразовое питание и спиртные напитки входят в стоимость. Владельцам флайеров вход на дискотеку бесплатный. Деньги сдавать вредакторат до 19.00.

Первыми к доске подошла чета Ривкиных. На субтильном и чересчур маленьком Авике висел костюм из отдела верхней одежды для подростков. Редкие усики к «двойке» не шли. Красный галстук с масляным пятном и эмблемой «Манчестер Юнайтед» напоминал пионерский. Вера была в белых носочках и босоножках цвета пожухлой листвы. Авик писал о политике, Вера, как правило, ни о чем. Зарисовки о глади прудов и гнездовьях чаек. Еще сочиняла крики редакционной души из рубрик «память» и «от нас ушел(а)». Газета часто оживленно обсуждала, переходят ли они друг с другом на «ты», занимаясь сексом?

Первый фальцетом закартавил Авик. Вместо буквы «р» он выговаривал «у». Вера водила картавящую половинку к известному логопеду. Эскулап сломался на третьем сеансе.

— Милая, как вам сегодняшняя каутошка? Мне кажется, они ее жауят на пуосуоченном масле.

— У меня уже страшная изжога, милый. Скорей бы домой. Там бы я нормально накормила своего котика. А вас не тошнит? Если тошнит, лучше освободите желудок.

Летом Игорь Стеблин жил на одной даче с Ривкиными. Для хозяина дачи, алкаша во втором поколении, летняя Юрмала превращалась в Эдем. В месяц он получал с четырех квартирующих семей около двух тысяч баксов. На всех одна кухня, один туалет и одно желание — подольше находиться на берегу моря. Игорь рассказывал, что Вера готовит исключительно замороженные польские корнеплоды. Вываливает их на сковороду, щедро добавляет кетчуп. Сразу после трапезы Авик покорно отправляется в сортир. На двери заведения — гостиничная картонка. Когда туалет занят, картонка повернута в коридор красной стороной с надписью: «DO NOT DISTURB». За любовь подолгу сливаться жопой с пластмассовым кругом курортники дали Авику кличку Дистурбант.

— Котик, мне кажется, что очень интересное предложение. Круиз, действительно, увлекательнейший. Две сказочных недели. Мы лежим на палубе в полосатых шезлонгах, вдали парят чайки, гарсоны разносят коктейли…

— Но не кажется ли вам завышенной цена? Не слишком ли доуого? Стоимость хоуошей кухонной вытяжки. Если считать на двоих.

— Ну что вы? Где же это дорого? Кормят восемь раз в день! Где вас будут кормить восемь раз в день за сто тридцать девять долларов на протяжении двух недель?.. Аня была в Турции. Кормили всего три раза, и она мучилась жидким стулом. А это шведы, совсем другой уровень кулинарии. И ваш любимый виски совершенно бесплатно. Варьете, дискотека! Даже не стоит думать. Вытяжку подарят Симовичи с Типловыми на мой день рождения. Я уже им заказала.

Авик пошел снимать деньги с карточки. Так же покорно, как отправлялся в нужник. Я сделал вид, что изучаю предложение. Подошел Стасик Клевецкий. Перечитал объявление раза три. Один раз вслух.

— Охереть! Красиво на рынок заявляются! Помню, так же литовцы заходили с йогуртами. Я их месяц на халяву жрал.

— Они же скисают быстро, — говорю.

— А я у них партиями забирал. И всего-то за две байки о том, какие у них йогурты вкусные и питательные. Ну ты-то едешь? Тропикана Уайлд! Четырнадцать уайлдовых дней. Бухло, чемоданы халявной пайки, упругие сиськи и задницы танцовщиц и наших коллег из конкурирующих газет.

— А экскурсии?

— Да брось, Майкл! Мне на Крите попался такой нудный гид. Натурально: не критянин, а кретин! Я запил после второго похода. В общем, я еду! Вернее, иду! Едут паровозы, плывет дерьмо, а я иду в круиз. Иду и тебе советую.

Клевецкий исчез за дверьми редактората. Появился быстро. Я был уверен, что его пошлют, а он улыбался. Снял объявление, снова двинул к главному. Вышел, довольно потирая руки, объявление прикрепил на прежнее место.

К доске потянулись желающие отдохнуть. Ира сказала, что похоже на первоапрельский развод — влияние работы в отделе социума. Она даже своему пекинесу не верит, что он ей друг. Гасин кричал, что не зря всю жизнь болел за «Тре Крунур». Кто-то заметил, что девять портов за четырнадцать дней — чересчур много. Я пошел дописывать материал…

Оставалось добить пару абзацев и найти в A.F.I. фотографию Рубенса Барикелло. Вместо Рубенса появился главный. По-доброму спросил:

— Майкл, твоя работа с туром мечты пилигрима?

Я утвердительно кивнул.

— Зайди в кабинет.

— Полосу сдавать надо.

— Сдашь. Одну уже сдал. Я это про шведского туроператора. И вторую сдашь.

Из-за жалюзи виднелась этикетка «Столичной». Динамики засахаривались патокой Сюткина. Главный налил. Рюмка была маленькой и подлой. Из таких быстрее набираешь кондицию.

— Ну давай, Майкл! За тур!

Закусывать пришлось карамелью.

— Нет, ну это просто, б-дь, просто не знаю, как и назвать это! Заходит Клевецкий. Так, мол, и так, викинги зовут в круиз, и я пришел сдать деньги. Какой круиз — спрашиваю, какие, б-дь, викинги, какие деньги? Он приносит объявление. Я ему вопрос: у тебя как вообще с географией, Стасик? Отвечает, что чуть ли не в олимпиаде участвовал, до сих пор глубину Марианской впадины помнит. Ну, б-дь, говорю, тогда сдавай деньги… За ним — этот, карликовый гений. Я байку Авика битый час правил, убить был готов. И он наличность протягивает. Мол, хотели с женой купить вытяжку и холодильник, но решили пополнить кругозор, мир посмотреть. Я его тоже про географию спрашиваю. А он говорит, мол, все в норме, мол, сориентируемся… За Ривкиным Илонка Споле прибежала. И давай трещать. Сто сорок баксов — не деньги, я за эти сто сорок баксов, может, жениха найду, для которого и сто сорок тысяч карманные расходы. Ну… а если не найду буратину, то здоровье точно подправлю… Ты не микрофонь, Майкл, я вторую налил.

Вторая карамелька намертво прилипла к нёбу. Опрокинув, главный продолжил, указывая на стопку купюр:

— Знаешь, сколько здесь? Здесь семьсот тридцать лат. Лат сдачи я Авику должен. Хотя нет… Авику я должен больше… То есть деньги сдали девять человек! Де-вять!

Говорил Викторыч долго. О том, что в журналистике много мужчин-фельдшеров, слабоудовлетворенных женщин с желанием отомстить Вселенной и тех, кто просто хочет каждый день видеть в газете свою фамилию… На шестой рюмке мне расхотелось искать в A.F.I. фото Рубенса Барикелло. В архиве есть портрет Фелиппе Массы. Пусть знатоки Формулы повозмущаются.

Дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял улыбающийся директор нашего издательского дома Костров. Человек малообразованный, но хваткий. Жестами Спаредини мы синхронно накрыли рюмки ладонями. Костров протянул свое коронное «ну», поздоровался.

— Викторыч, ну молодцы наши рекламщики! Что говорится, бдят! Я про круиз. И ребятам такой подарок сказочный. Это ведь смешные деньги. Как сейчас модно говорить, корпоративно отдохнем. Я подумал и решил, что тоже со своей махну!

Я так и вышел из кабинета. С большими глазами и маленькой рюмкой в руке. Объявление с доски снял. Через некоторое время прикрепил уже новое:

В связи со скоропостижной кончиной основателя компании — туроператора «Londberg Skanska Pekaanyska BV», Магнуса Седерстрема, презентационный тур для представителей СМИ «Мечта пилигрима» переносится на более поздние сроки. Деньги, внесенные за поездку, можно получить в редакторате.

Шаурма с белугой

«Солнце мучилось. Оно нехотя выглядывало из-за бледно-серых облаков, а потом лениво уползало за них…»

Так пошленько я хотел начать третью главу романа. Меня спас Саша Фильбаум, человек невысокого роста, с поразительно красивыми чертами лица. Большие зеленые глаза, тонкий нос с небольшой горбинкой, идеальные штрихи губ. Все портила шея. Она была похожа на заводскую трубу. Длинная, сужающаяся к подбородку. Саша не звонил мне лет пять. Не виделись мы и того больше. Хотя нет. Изображение Саши я часто встречал в цвете журнального глянца: «Предприниматель Александр Фильбаум на открытии модного ресторана… Александр Фильбаум играет в гольф со своей новой спутницей Инарой… Александр Фильбаум подарил еврейской школе два ноутбука и фургончик мацы». Последний заголовок, который довелось видеть, из общей колеи выбивался: «Обвал на рынке недвижимости не пощадил бизнес Александра Фильбаума».

Саша построил три высотки с тесными лифтами и плохой канализацией. Заселить получилось только один дом, да и то только на две трети. Жильцы Сашу проклинали. Интервал между приездами лифтов больше подходил для общественного транспорта. Дно шведских унитазов часто напоминало пенистую шапку кофейной кружки. Вооружившись ершиками, жильцы выполняли роль фекальных бариста.

Метр жилья от Саши стоил как на элитном кладбище Монако. Ударил в литавры кризис, элитные клетушки перестали покупать. Но по ночам в оконцах пустующих домов зажигались огни. Это сторож, нареченный Бэрримором, создавал иллюзию обитаемости.

К Саше выстроились очереди. В одной толкались кредиторы, с договорами и не самыми добрыми намерениями. Большинство хотело вернуть деньги. Кто-то имел желание отправить Сашу на еврейское кладбище. Были и страждущие совместить. В другой змейке мялись мастера завуалированного под сочувствие злорадства. Вскоре Интернет рассарафанил новость: «В Александра Фильбаума стрелял неизвестный». На Робин Гуде сэкономили. Спортивные комментаторы в таких случаях восклицают: «Из этой позиции было легче попасть, чем промахнуться». Нет, что-то, конечно, в Сашу залетело, но организм скорее закалился, чем пострадал. Жил Саша за городом, в огромном доме на берегу озера. Трубка заскрежетала кашлем.

— Тема, — зашелся в приступе Саша. — Нет, ну разве это сигареты, сука?! Это сейчас «Винстон» такой, Тема. Раньше я запах «Винстона» или «Кэмела» за три квартала от смолящего чуял. Ладно, сука, вместо табака пихают бумагу. Так они, падлы, по-моему, и ногти туда крошат. Ногти негров, сука, крошат. Ты куришь, Тема?

— Нет. Теперь только пью.

— Правильно. Это меньшее из зол: пойло и бабы. Правда, у меня стоит ныне через раз. А у тебя?

— А у меня кошка вчера сдохла.

— Мои соболезнования. Я давно зарекся кошек заводить. И четвероногих и двуногих. Жрут и гадят. Одни в лоток, другие в душу. Сука… Это не сигареты, Тема! Это убийство.

Кашлял Саша через каждые два слова. Я закрыл глаза. Мне представился длинный коридор с нервно мерцающими лампами. Вдоль стен выстроились колченогие стулья с изрезанными дерматиновыми спинками. На них корчились туберкулезники. Они пучили глаза, становясь похожими на рыбу-телескоп. Они хватались за окровавленные платки, протыкали пальцами воздух и старались удивить друг друга безумными взглядами. Парочка доходяг грохнулась со стульев и замерла. Тут же появился врач. Это был высокий мужчина с чертами лица, напоминающими плохо застывший бетон. Носком ботинка он перевернул одного из упавших и проорал: «Санитары, забирайте!»

— Ты чего замолчал, Тема?

— Бросай курить, Саша.

— Это ты к чему?

— Туберкулез, — говорю. — Люди мрут в коридорах клиник. Они харкают кровью…

— Так, все! Давай к делу, Тема. Короче: мне нужно, чтобы ты взял у меня интервью.

— Интервью? Саш, без обид, но ты ведь хуже, чем Влад Сташевский.

— Неважно, — Саша выдержал паузу. — И чего это ты Влада Сташевского откопал?

— Он сбитый и погребенный летчик. Помнишь, как ты кричал в кабацкий микрофон: «А сейчас для Анжелы и Риты звучит Влад Сташевский». Все проститутки Юрмалы любили тебя и Влада Сташевского.

— Тебе тоже кое-что напомнить?

— Например?

— Восьмое марта в «Ориенте».

— Не надо.

Вечер, упомянутый Сашей, был неудачным: перелом руки, ночь, проведенная в полиции.

— Возьми у меня интервью, Тема, — не унимался Саша.

— Ты никому не интересен.

— Интересен, — Саша вновь закашлялся. — Еще как интересен. И тебе, сука, в первую очередь. Я готов слить все нарушения, все серые схемы по застройке комплекса «Селия».

— И какой тебе в этом прок?

— Все при встрече.

— Допустим, я соглашусь…

— Ты уже согласился. Тема, и одна просьба, раз уж поедешь. Напротив вокзала какой-то араб, очень похожий на дедушку Киры Шмейхель, открыл кафе с шаурмой. Будь другом, возьми парочку порций шаурмы и пузырь «Белуги».

— Может, тебе и дорогих проституток привезти, Саш?

— Нет, проституток мы с тобой как-нибудь потом закажем. А денежку я тебе сразу отдам — не волнуйся. Тема, ну мне реально влом из этой деревни выезжать сегодня.

Торгующий шаурмой привокзальный бедуин и вправду был похож на дедушку Киры. Черные глаза, вопрошающий взгляд, сухие, истрескавшиеся губы, руки во вздувшихся венах. На ушах старика густо кустились седые волосы. Судя по всему, он их не брил специально. Когда дедок заворачивал в фольгу вторую шаурму, я решил отдать свою порцию Саше. Вдруг в питу, подобно парашютистам, приземлились несколько волосинок?

Я вызвал такси и набрал Петю Моршанова. Обвал цен на недвижку, серые схемы, обманутые пайщики… Он такие темы любит. И Петя платит. Вообще-то, все издатели платят отвратительно. Но Петя раз в неделю посещает церковь. Стоя перед образами, он уходит в себя и просит прощения у Господа. В ответ раздается плывущий эхом голос: «Не будь столь скупой тварью Божьей, Петр, и тебе зачтется». И Петя верит, что действительно зачтется, немного выигрывая по гонорарам у конкурентов. Начал я издалека. У Пети растет дочка Регина. Девочке тринадцать лет. Она толстая, неуклюжая, но добрая. Регина играет на фортепиано, поражая своей бездарностью даже самых слабых преподавателей в городе. Но Петя верит в чадо. Отправляет ребенка на конкурсы, не понимая, что всю оставшуюся жизнь ей придется залечивать психологические травмы. Минут пять мы говорили об «успехах» Регины. Затем я перешел к делу:

— Петя, тебе интересны схемы гешефтов по застройке «Селии»?

— Они всем интересны. А откуда инфа?

— Скажем так: от человека, которому можно верить.

— То есть от конкурента «Селии»?

— Нет, — ответил я.

— Просто несколько дней назад звонил Марк Громадский. Кричал в трубку, что будет нейтронный материал по тендеру на комплекс «Поларис». Оказалось, его развел Саша Фильбаум.

— В смысле, как развел? — Во рту стало сухо.

— Пообещал разоблачительное интервью. Типа, все пидорасы, а я должен сказать людям правду. Пригласил Марка к себе. И как бы невзначай попросил привезти четыре вязанки дров для камина и пару пузырей водки. Мол, нога сломана — тяжело из дома выбираться.

— Деньги за дрова и водку отдал? — Теперь этот вопрос меня интересовал больше, чем схемы «Селии».

— Отдал половину. А до Марка он так же Женю Тимьянек поимел.

— Кто такой Женя Тимьянек?

— Не такой, а такая. Писунья-многостаночница. Кулинарный критик, а по совместительству светский хроникер. — Петю было не остановить. — Раньше кабаки ей за обзоры платили. А сейчас, бедолага, за еду пишет. Давится и пишет. Так вот. Саша обещал Жене рассказать про нового любовника певца Камиля.

— И этот тоже?

— А ты думал! Живет с советником министра культуры, Янисом Лейте.

— Это с тем, что драл Петериса Табунса?

— Именно. Ну вот. Короче, Фильбаум попросил Женю Тимьянек привезти пузырь водки. В итоге и шнапс приговорил до капли, и Женю загнул во всех извращенных и неизвращенных формах.

— Мне сказал, что у него стоит через раз.

— Врет. Все врет. Но я думаю, у него единственного в этом городе на Женю и встал. Говорят, мол, столько водки не бывает. Столько «Виагры» не бывает, Тема.

— То есть у девушки была успешная творческая командировка… Лады, бывай, Петь.

— Что-то у тебя с голосом, Тема. Ты не пропадай. Мне про «Селию» очень даже интересно.

Одну шаурму я отдал дежурившему в переходе бродяге. Он был в грязном джинсовом костюме и кроссовках «Адидас». Точно такие же мне подарили в год московской Олимпиады. Только у меня кроссовки были синие, а на обросшем мужичке — красные. Откуда они у него? Может, отдал кто, а может, купил за копейки на «блошке».

Второй цилиндр в фольге с благодарностями приняла худощавая бабулька. Поинтересовалась, что внутри, спросила, почему не съем пирожок сам. Я уже писал, почему. Может, там седые волосы древнего араба.

Мимо скамейки прошла мамаша с розовой коляской. Я отпил первый глоток и улыбнулся вослед. Все же в садово-парковом алкоголизме есть своя прелесть: свежий воздух, новые лица, пение птиц. Телефон зазвонил на третьем глотке.

— Тема, я весь изъерзался в ожидании. — Теперь Сашин кашель меня раздражал. — Ты где, старик?

— Скоро буду, Саш. Еще чуток терпения.

— Не вопрос, старина, не вопрос, — Саша вновь принялся харкать в трубку.

— Может, сигарет подвезти? — проявил я заботу.

— Если несложно, возьми пару пачек синего «Винстона». И заранее благодарю, Темочка.

Следующий звонок раздался на экваторе бутылки.

— Тема, ну куда ты запропастился? — Саша казался сердитым.

— В дороге, Сань. За сигаретами заезжал.

— Я тебя понял. Жду, жду, дорогой. Интервью будет — просто охереешь.

— Верю, Санек.

Через полчаса Саша был уверен, что я с детства обязан возить ему шаурму с «Белугой».

— Тема, ну что за херня? Ты где, Тема? — хрипел в телефон Александр.

— В мыслях, Саш.

— В мыслях?! Ты не в такси, а в мыслях?

— Ага. Скажи мне, Саша… а она красивая?

— Кто она, блядь?!

— Женя Тимьянек. Журналистка, на которую у тебя встал. Тебе было с ней хорошо?

Саша взял паузу. Она была затянутой, но он не играл:

— Хорошо мне было бы с шаурмой и водкой, Тема. А с Женей… с ней так же херово, как и с тобой. Какая же ты сука, Тема…

Трубка замолчала. Больше Саша не звонил. Но стоит мне подойти к небольшому кафе, в котором продают восточный фастфуд, как я сразу вспоминаю шаурму с «Белугой».

Хризантемы

Я покупаю семь пышных фиолетовых цветков. Завтра подарю Свете. В эфире заиграет The Best от Тины Тернер, и появлюсь я с хризантемами. В белой льняной рубашке, синих льняных брюках и мокасинах голубой замши. Будет сюрприз. Света растрогается, скажет, как тяжело уходить с радиостанции на телевидение, и поцелует меня в щеку. Признается в любви к тем, для кого работала два этих года, и низко поклонится коллегам. Слушательница Вера Павловна из Люблино увлажнит дряблые щеки. Физик Вадим из Питера прокартавит, что трудно будет прожить без переливов Светиного смеха. Наверняка эта парочка пробьется в эфир. Идиотам это удается много чаще нормальных. Да и где они, эти нормальные?..

Обязательно пришлет несколько СМС Аслан. Он пишет одно и то же. О том, как счастлив слышать голос моей соведущей. О том, как часто рассматривает ее фото. По надрыву чувствуется — онанирует. Аслана легко узнать и без подписи. У него не бывает слов без ошибок.

О выщербины асфальта ударились первые капли дождя. Светофор на переходе мигнул зеленым. Откуда-то слева донесся неприятный скрежет, а сразу за ним собачий лай. Посередине дороги сидел грузный мужчина в белой майке-алкоголичке, клетчатых шортах и бассейновых тапочках. Рядом трясся испуганный джек-рассел. Кинологическая романтика. Выйти пьяным и полураздетым, чтобы выгулять любимого пса. Чуть поодаль лежал на боку мотоцикл класса «турист». С огромными багажниками и мощными колонками, раздающими риффы ZZ TOP. Мотоциклист — на вид чуть больше пятидесяти — отряхивал джинсы, тер бока своего вишневого красавца и повторял «ептыть». Хозяин джек-рассела тоже повторял «ептыть». Захотелось вручить фиолетовые хризантемы байкеру. Алкоголик с четвероногим другом решил перебежать дорогу, где этого делать нельзя. Глаза алкоголика были залиты не только дождем — мотоцикла он не увидел. Завтра в эфире расскажу, как у ворот Ботанического сада Безумный Макс чудом спас жизнь Афоне и Майло.

Эфир получился комканым и скучным. Таким же безликим и серым, как бумага-промокашка. Купив тетрадь, мы промокашку сразу же выбрасывали. И этот эфир можно было точно так же выбросить в невидимое помойное ведро. За полчаса до финала решил разыграть майку с лицом Элиса Купера. Элис на ней хорош: вампирская металлокерамика, пропитанная бутафорской кровью рубаха, глаза цвета кожицы спелого огурца. Я задал конкурсный вопрос, и Света прикусила губу. Потом резко выдохнула:

— Сегодня я буду говорить только правду. — Я в это не поверил. — Ведь все было очень и очень сложно. Это сейчас мы сильны, успешны, интересны радиослушателям. И я подчеркну… Мы лучший коллектив из всех, кои мне довелось видеть. Многие знают, как два года назад со станции ушел Андрей Горенко. Ушел со скандалом. А с Андреем ушли многие. Ушли почти все. Мы остались вдвоем — я и Юра Царев. Представляете, что такое остаться вдвоем? Именно за это Горенко назвал нас ссученными предателями. На всю Москву так назвал. Обидно? Да, безусловно. Но мы не дрогнули. Здесь мы с Юрой ели, здесь спали, здесь делали наше любимое радио. Помню, как набирали новостников… Это и забавно, и грустно. Игоря Лутовинова взяли буквально с улицы. Натурально взяли с улицы. Помню, как Игорь пришел на собеседование. Несуразный такой, испуганный, абсолютно не готовый, с запашком спиртного, — усмехнулась Света. — Видимо, принял для храбрости. И, если честно, то он мне сразу не понравился. Я отказала. А через мгновенье посмотрела в его глаза, увидела бездну печали и тоски и взяла. Взяла и не пожалела. Валентина Гырбу, один из наших продюсеров… Наша умница-молдаваночка. Девочка, которая из грязи да в князи. Валечка ведь до нас работала на телефоне салона интим-услуг. Она и не скрывала. Прямо с порога сказала: «Помогите вырваться из этого кошмара! Я всю жизнь мечтала о радио! Нет сил больше на проституток и сутенеров смотреть!» Прямо с комсомольским запалом сказала. Жалко стало девчушку. И я ее тоже взяла…

За стеклом звукорежиссерской скапливался редакционный люд. Было видно, как с губ Вали Гырбу срываются слова не для эфира. Света продолжала:

— …Так и собирался по крупинке наш дружный коллектив.

— Та-а-к, ну что там у нас с розыгрышем маечки? — мне хотелось спасти ситуацию. — Нет пока правильных ответов. К сожалению — нет. Будьте активнее, уважаемые радиослушатели!

— Да ладно тебе с этой маечкой. Подаришь кому, если что. Друзья, вы не представляете, что у меня сейчас на душе творится… Меня всю разрывает от грусти. Ларочка Самойлова — наш корреспондент. Героическая девочка Ларочка. Приехала к нам издалека, из Омска. А там осталась семейная драма. Там отец-алкоголик парализованный остался, больная мать на трех работах, брат с синдромом Дауна и дедушка-инвалид. Ларочка в Москву рванула. Нет, не от проблем рванула, не от родни. Рванула, чтобы пробиться, чтобы помогать кровинушкам своим. И помогает. И скучает по дому.

Из аппаратной напомнили о времени газетных заголовков. За стеклом стояло уже человек двенадцать. Для комнаты, с трудом вмещающей пятерых, — много. В глазах некоторых ребят застыл ужас. Казалось, сквозь стекло неслись запахи табака, парфюма и пота. Света читала про иранскую ядерную программу, пожар на водохранилище и трех новопреставленных байкерах из Костромы. До финала передачи оставалось десять минут. Прозвучала рекламная перебивка. Сразу за ней вступление композиции The Best. Я появился из-за спины Светы и, чмокнув ее в щеку, вручил хризантемы. Назвав меня «мой хороший», Света расплакалась. Пела Тина Тернер, плакала в микрофон Света, блуждала идиотская улыбка по моему лицу. Вот и все. Разыграем маечку, примем пару-тройку звонков от радиослушателей и уйдем на выходные.

— Светочка, конечно же, все понимают, как тебе сейчас нелегко, — штампанул я. — Но тебя ждет новый вызов, новый трамплин. И я верю, что ты взлетишь, и взлетишь очень высоко.

— Ты прав. Но я договорю о том трамплине, по которому скользило наше радио. О высоком, опасном трамплине. Хочу сказать несколько слов о своих соведущих… О тех, с кем мне довелось вести эфир. Был Василис Торосидис, был Саша Ковальский, теперь вот ты, Артем. Но сильнее всех был и остается Андрей Горенко. Равных ему нет…

Имя Горенко в нашем эфире старались не произносить. Его знаниям и манере ведения передач завидовали многие журналисты. К высотам его профессионализма стремились многие негодяи. Андрей Горенко был одним из тех, кто доказал, что подонок и негодяй — это не просто человеческие качества.

— …Прости, Артем, но Горенко действительно лучший. Да, есть поступки, которые его не красят, но он профи. И он таким останется. Останется лучшим. Моя коллега Машенька Палей… Великолепная ведущая, умница. Но если спросить Машеньку, от кого у нее ребенок, она никогда не ответит. И не расскажет, как Андрей Горенко выставил ее с вещами за двери нашей радиостанции. С вещами выставил и с их общим ребенком, который тогда был еще грудничком… Машенька выдержала этот удар. Воспитывает красивого малыша, любима и узнаваема слушателями…

Люди за стеклом стали напоминать застывшие экспонаты. Я предпринял еще одну попытку съехать на розыгрыш маечки. Прикидывал в уме, кому Света не успела сказать спасибо. С редактором Наташей Веригиной поделился триппером юный шаурмист из Митино. Она любит молодых и чернявых. Наташа передала венерическую эстафету мужу. Диктор Вероника Юматова несколько лет назад подозревалась в отравлении пенсионерки. Бабульку напичкали ядом, квартиру благополучно отжали. Боря Савченко уже три месяца живет с активным оппозиционером Лешей Костенко. Карину Мамедову подозревали в связях с неофашистами. Казалось, голос Светы звучит откуда-то издалека.

— А наш водитель Рома Салихов! — Как же я мог забыть про Рому? — Вы не представляете, как мы переживали за Ромку. Помните тот случай, когда он насмерть сбил чету пенсионеров? Ведь сначала утверждали, что Рома был под градусом. А не было никакого градуса! И это доказала повторная экспертиза. Сколько эфирных минут я посвятила тому, чтобы отстоять правду. Нашу и Ромкину правду. Спасибо вам, родные коллеги! Поверьте, мне было очень нелегко все это делать с нуля. Но помогали вы. Вы и наши любимые радиослушатели. С понедельника Артем выйдет в эфир, а рядом с ним будет Таня Граббе. Милая Танечка Граббе, о которой хочется сказать так много. Как мы гасили ее конфликт с Вероникой! О-о-о! Всё, всё, всё! Звукорежиссер эфира показывает, что нас поджимает время. Люблю вас, дорогие мои! Счастья вам! И спасибо! Огромное спасибо за все!

Подниматься из кресла было тяжело. Взгляд скользил по ленте СМС-сообщений.

Смайлики со слезами, смайлики, блюющие зеленой мокротой, пожелания возвращаться и гореть в аду. В аппаратной не было никого, кроме звукорежиссера Лены. Она грустно улыбалась. У дверей студии стоял наш главный редактор Юра Царев:

— Прощание получилось несколько своеобразным, правда?

— Чересчур, — сказал я.

— Но ты не расстраивайся! — Юра похлопал меня по плечу. — С понедельника, можно сказать, новая жизнь! Света на телик, ты с Танечкой.

— А Танечку на телик не переманивают?

— Нет, что ты, что ты? Танечка у нас надолго. До прощаний еще далеко. Так что ты это, не переживай.

Подошел Стасик Малецкий. Худой, угрюмый, в глазах надежда:

— Тема, как прошло?

— Ты же знаешь.

— Меня в офисе не было. Поэтому я только краем уха слышал.

— И это даже лучше, — сказал я.

— То есть она и мне сказать спасибо успела?

— Нет. Тебе, Стасик, повезло.

За Стасом подошли Люда Скоблина и Катя Теменева с такими же вопросами. Упорхнули счастливыми. Поздним вечером позвонила Юля. Это она не спала ночами, проводила пробы ведущих, привлекала рекламу. Голос Юли звучал тихо. Она говорила, что до сих пор не может понять. Сказала, что переслушала запись эфира два раза. Ей было обидно за рыдающую дома Машу Палей и ее малыша. Беседовала со Светой. Несколько раз спросила, зачем. Света во всем обвинила меня и букет хризантем: расчувствовалась, мысли попали в хаос путаницы, говорить было тяжело. С правдой всегда так. Ее лучше не анонсировать.

Чисто

Игорь ковырнул слабо прокопченное брюхо салаки. Раздавив рыбешку пополам, выпил оставшуюся водку, закусил. Качаясь из стороны в сторону, к столику подошла официантка.

Официантки вагонов-ресторанов всегда качаются из стороны в сторону. У них варикозное расширение вен и проблемы с вестибулярным аппаратом.

— Вы уже четыреста граммов водки выпили. А через десять минут латвийская государственная граница. А за ней — российская государственная граница. Кондиционеры не работают. В купе вас может разморить, и все закончится плохо.

— В смысле вырвет?

— В смысле с поезда снимут.

Игорь рассчитался. На чай расщедрился не шибко. Подумал, что дело официантки выполнять заказы, а не прогнозами делиться. Двери тамбуров поддавались с трудом. В одной из гармошек-перемычек он остановился. Озорной струей оросил мелькающий под ногами щебень и шпалы. На мгновенье почувствовал себя Икаром. Еще двенадцать часов, и Игорь увидит Лену. Они будут пить кофе с коньяком и говорить, что пятнадцать лет — это вечность. Возможно, и близость случится. Не такая ураганная, как в те годы, но по-своему приятная и запоминающаяся.

В купе было душно. Пахло сидевшей у окна бабушкой и крахмалом. Совсем еще юная девушка двумя ручками приближала к глазам томик Коэльо.

— Про что пишет? — поинтересовался Игорь.

— Ну… Ну вообще-то про секс.

— И я люблю про секс.

— И что вам нравится?

— «Лука Мудищев».

— Про такого не слышала.

— И зря… А еще я «Баню» люблю.

— И я люблю. Особенно финскую.

Бабушка нервно отломила печенье, состав судорожно затормозил. У латышского пограничника была шипящая фамилия и мятая рубашка. Что-то вяло пробормотав про оружие и наркотики, он удалился. Игорь вспомнил первую встречу с Леной. Он шел по Пятницкой. Увидев красавицу в легком шифоновом платье, попросил подождать несколько минут. Цветочного поблизости не было. Забежал в продуктовый, купил большую коробку конфет с лилиями. Потом они угощали конфетами прохожих…

Старший лейтенант российской таможни бегло просмотрел паспорт бабушки. Наклонившись к торчащей из кармана рации, произнес:

— Прокопенко Лидия.

— Прокопенко Лидия, чисто, — донеслось из решетки динамика.

Настал черед паспорта Игоря. Офицер снова наклонился к рации:

— Игорь Шибаев. На конце Семен.

В рации раздался смех:

— У Шибаева на конце Семен? Ну и как ему? Хорошо, наверное, на конце с Семеном? Игорь Шибаев, чисто.

— Я имел в виду Шибаевс. Ну как у латышей пишется. На конце «с». Вот я и говорю — Семен на конце, — пограничник хохотнул.

Брата Игоря звали Семен. Фамилию столько раз коверкали в школе, что он хотел ее сменить. Шутка саданула по размякшей от водки душе.

— Господин офицер! Разрешите поинтересоваться? Как фамилия веселого человечка из черного ящичка с антенной?

— Ну, во-первых, это не веселый человечек, а старший сержант. А во-вторых, вам не должно быть никакого дела до его фамилии. Он пограничник.

— А ваша как, если не секрет?

— Моя фамилия Гуренко.

— Старший лейтенант Гуренко чисто… Чисто мудак.

Бабушка с внучкой как могли упрашивали пограничников. Подключилась проводница. Все уверяли, что Игорь так больше не будет. Но Игорь молчал. Денег решил не предлагать. Из гордости. Закинув на плечо легкую сумку, в сопровождении военных двинулся на выход. На таможне продержали недолго. Составили протокол, стращали закрыть въезд в Россию на пять лет. Он брел по пустынным улицам незнакомого города и думал о Ленке. Послезавтра она улетит в Веллингтон, и они больше никогда не увидятся. Пятнадцать лет показались спринтерским рывком времени.

Игорь выложил на прилавок гастронома огромную коробку конфет.

— Это вам, девушка. Чисто подарок. А мне бутылку водки. И подскажите, как быстрее добраться до Риги.

Гречка

Дом, в котором проживал Арнольд, называли офицерским. Серое трехэтажное здание, под окнами — лютики, окурки и мертвые воробьи. По воробьям бил из воздушной винтовки изредка вменяемый лейтенант Колышинский. Он же был ответственным за эвакуацию жильцов в случае пожара. Стены и подъезды офицерского дома частенько освежали краской, на которую не скупилась воинская часть. Происходили внеплановые ремонты — во многом благодаря прапорщику Алещенко. Надпись «Прапор Алещенко — пидор» появлялась часто.

По выходным из окон строения доносились перепевы Пугачевой и Антонова, звон оплеух и грохот вертевшихся в танце тел. Арнольд соседей пытался не замечать, но здоровался, исправно ходил в институт, а в душе радовался, что не продолжил военную династию. Источающие запахи водки и гуталина прапорщики, сосредоточенные и обезжизненные штудированием устава лица офицеров, отбывающих на недельные дежурства, безвкусно одетые жены служивых — вот чем была для него армия.

Женщин офицерского дома Арнольд причислял к особам ограниченным и к семейной жизни абсолютно непригодным. Они пользовались духами с запахом, отбивающим желание близости, носили тугие цветастые платья не по фигуре и по несколько раз плакали над одним и тем же индийским фильмом.

— Ира, а Ир! А как его мать спасла-то! Женщина — стена! Глыбища в сари! Схватить голыми руками гитару под напряжением… Я на этом месте белугой ревела, Ирка! И перед сном, перед сном, как вспомню эту сцену, аж ночнушка от пота мокрая. А мой дурак говорит, мол, кино все это, мол, пустые переживания…

К частым обсуждениям фильма «Танцор диско» Арнольд привык и, заслышав разговоры дворовых рецензенток, не морщился, как это было поначалу. Больше парня раздражало другое. Женщины офицерского дома казались ему чертовски бесхозяйственными. То и дело Арнольда беспокоили с просьбой отсыпать немного манки, подарить коробок спичек, одолжить на время штопор или глубокую сковороду. До небольшого магазинчика всего-то метров пятнадцать ходьбы, но жилицы офицерского дома шли не к прилавку с вечно улыбающейся и пьяненькой продавщицей Лидией, а к Арнольду. Просьбы обычно сопровождались претендующим на юмор ехидством.

— Что, Арнольдик, все гранит науки грызешь? Или уже лижешь? Смотри, сотрешь язык и целоваться с девками нечем будет. А я к тебе за спичками зашла. Не дашь коробочек?

Иногда Арнольду казалось, что ему беззастенчиво хамят.

— Ой, Арнольдик! Совсем исхудал за книжками-то! И девка у тебя под стать. На такие кости и мясо не просится. Ты бы пошел, на турнике поболтался. А то мордахой-то герой-любовник, именем вообще поражаешь, а телеса — что березка в конце осени. Я к тебе вот что, за манкой я зашла…

Постоянный трезвон в дверь и издевки Арнольду надоели, и он решил избавиться от назойливости беспардонных соседок. Слева от двери Арнольд установил небольшую прикроватную тумбочку, которую приволок с балкона. В облупившееся нутро аккуратно поставил пакеты с манкой и гречкой, две упаковки спичек и полиэтиленовый пакет с солью. На белом листе бумаги каллиграфическим почерком вывел: «Крупа, спички, соль». С сахаром в то время были перебои, и непутевую жизнь обитательниц офицерского дома Арнольд решил не подслащать. Ассортимент тумбочки юноша приклеил на уровне дверного звонка. И визитерш не стало. Через три дня, приоткрыв дверцу хранилища, Арнольд обнаружил, что провиант нетронут. А на следующий день в дверь позвонили. На пороге стояла Валентина, жена прапорщика Алещенко. Валентину окутывал флер настоянной на спирту цветочной выжимки, чем-то отдаленно напоминающей сирень, глаза женщины были подернуты алкогольной поволокой, а под байковым халатом цвета уставшего персика вздымалась фактурная грудь.

— А я к тебе за гречкой, Арнольдик, — пропела резко благоухающая женщина.

— Гречки нет, тетя Валя. Я ее с детства не ем, поэтому не покупаю. Зато в тумбочке манка имеется.

На слове «тетя» Валины губки заметно скривились. Для женщины тридцати лет такое определение статуса сродни оскорблению.

— Ах ты дурашка, Арнольдик… Юнец ты непонятливый. Ну какая же я тебе тетя? Какая гречка, какая манка?.. Да неужели же ты думаешь, олух непутевый…

Валентина Алещенко надвигалась на растерявшегося студента. Оказавшись в прихожей, гостья закрыла дверь, по-хозяйски щелкнула замком. Рот Арнольда был приоткрыт, руки он почему-то вытянул по швам. Теперь перед ним стояла не просто жена прапорщика Алещенко, а воительница, оголодавшая самка, перед ним напрягалась раскаленная плоть. Арнольд попятился, и в следующее мгновенье был прижат к стене. Над головой качнулся эмалированный таз. Несколько маятниковых движений, и посудина с грохотом сорвалась на пол, не задев, к счастью, хозяина квартиры. Это было сигналом! Валентина навалилась грудью на Арнольда, ее язык прорвал оборону побледневших губ жертвы, а руки беспорядочно скользили по телу.

— У-у-х, крепкий-то какой. Как стамеска… — сквозь зубы процедила жена прапорщика Алещенко, ухватившись за вытянувшийся дугой детородный орган.

Теперь уже глаза юного Амура были подернуты туманом похоти, и он не заметил, как оказался на ковровой дорожке цвета бордо, ранее украшавшей кабинет отца. Валентина резко рванула пояс халата. Даже в снах, после которых обнаруживаются небольшие пятна на простынях, Арнольд не видел такой груди. Большие соски показались жерлами огромных пушек, старающихся поймать цель. Малюсенький золотой крестик то и дело исчезал между колышущимися сферами, и Арнольд, исходя стонами, понимал, как несовершенны его институтские подруги. До этого он видел Валентину степенно расхаживающей по аллеям парка в компании подруг. Он наблюдал ее сидящей на лавочке и поднимающейся по лестнице. И ему и в голову не могло прийти, что эта далеко не хрупкая женщина может устроить настоящий половой вестерн с галопированием и стонами, которых никогда не издать его чересчур кроткой подруге. В один из моментов Валентина перешла на звериный рык, Арнольд судорожно дернулся и издал звук, схожий с поскуливанием.

— Ну вот… Вот и обмяк… Быстрый ты, Арнольдик. Но это по юности. С опытом, с годами придет, — через одышку проговорила Валентина, запахивая халат. — Уф… Но хороша гречка, хороша. Не гречка, а гранит. Видно, не особо тебя деваха-то балует. Сам-то далеко улетел, поймал птицу блаженства?

— Да, тетя Валь… Поймал… — с трудом выговорил Арнольд.

— Ты вот что, Арнольдик. Ты меньше «Спокойной ночи, малыши» смотри. Это там тетя Валя, Арнольдик. А я для тебя Валюша, Валечка, Валюня. И никак не тетя. А вот не исправишься, больше не приду. А ведь хочешь, чтобы пришла, а?

— Очень хочу, — с интонацией некой застенчивости проговорил Арнольд.

Обещание еще свидеться Валентина исполнила уже через день. Отношения переместились с ковровой дорожки на простыни, а после ухода гостьи Арнольд понял, что секс, как и любое занятие физическим трудом, требует выносливости и тренировки. Отныне визиты Вали он воспринимал не только как приятные, но и как чересчур полезные. С мужем любительницы «гречки» Арнольд здоровался сухо. А после одной из встреч на улице с ехидцей подумал: «Вот она, моя первая жертва. Плюгавый, несуразный рогоносец в погонах».

Вечером осенней пятницы Арнольд готовился к студенческому походу. Собирал в небольшой рюкзак теплые вещи, укладывал банки с килькой. Над головой затопали. Казалось, что соседи бегают из комнаты в комнату. На любовную прелюдию с игрой в «салочки» прапорщик Алещенко был не способен ни морально, ни физически. Услышав крик «сучара» и звук чего-то вдребезги разбившегося, Арнольд понял, что над его головой разыгрывается военно-бытовая драма с участием Валентины. Подняться наверх и затеять выяснение отношений с прапорщиком — значит выдать и Валю, и себя. К счастью, все неожиданно стихло. Но не успел Арнольд с облегчением вздохнуть, как в дверь позвонили. В узком проеме стоял прапорщик Алещенко. Пунцовый, трясущийся и недружелюбно настроенный. Впрочем, эту картину Арнольд наблюдал недолго. С криком: «Падла, она мне все рассказала!» — разъяренный воин пошел в атаку. Первый удар был непрофессиональным, но чувствительным, — школа неблагополучного района и драк в подворотнях. Оказавшись на ковровой дорожке, Арнольд тут же был придавлен навалившимся соседом. В этот момент он подумал, что семья Алещенко становится все ближе и даже роднее. Еще недавно к этой же ковровой дорожке он был прижат гарцующей Валентиной, а теперь пытался с себя скинуть ее агрессивного мужа. Удар в бок придал Арнольду злости, и пружинящее колено резко вклинилось между ног нетрезвого агрессора. Реакция пропустившего удар была неоригинальной.

— Ай, с-с-у-у-ка! Яйца-а-а!

С этим воплем гость потерял инициативу. Вскочив, Арнольд что есть силы приложился кулаком к уху поверженного противника, добавил ногой по ребрам и, ухватив прапорщика за ворот, с огромным трудом выпихнул за дверь. Заперевшись, Арнольд прислонился спиной к двери и тут же от нее отскочил. Алещенко лупил сапогами.

— Если не успокоитесь, милицию вызову! — пригрозил Арнольд.

Удары стали помощней, скрипнули петли. Арнольд посмотрел в глазок. Пинал Алещенко от души. Гримасничал, размахивал руками.

— Вы низко пали, товарищ прапорщик! Вы должны подавать пример, а вы… А вы антипример подаете, — осмелел хозяин жилища.

— Я те паду низко, сучок! Я те так низко паду! По самые твои перепелиные яйца забетонирую. Мне Валька все рассказала, тихушник блядский!

И вдруг подъезд огласил крик Валентины:

— Сашенька! Он же тебя в кровь всего! Вся рубаха в крови! Ах ублюдок! Ах нелюдь.

Неожиданно все стихло. За стеной смотрели передачу «Шире круг», на кухне последние пары высвистывал чайник. Арнольд медленно побрел в ванную, ополоснул лицо, мельком глянул в зеркало. Лицо красное, губа чуток рассечена. Завтра будут надоедливые расспросы ребят и Анжелы. Трель звонка вновь вернула к реальности. Прильнув к глазку, Арнольд увидел двух милиционеров. Чета Алещенко провожала выкриками о неминуемой мести, расплате и Божьей каре.

В участке пахло дешевыми сигаретами и химикатами, убивающими обоняние и клопов. Вопросы звучали монотонно и глупо. Но было видно, что милиционерам скучно, а субтильный Арнольд им неинтересен. На прощание посоветовали больше так не делать и прониклись просьбами не сообщать по месту учебы.

Арнольд медленно брел домой и думал о семье Алещенко. Ну ладно, этот бесперспективный алкоголик, на погонах которого никогда не будет больше трех звезд. А Валентина… Сначала завоевала, как животное, потом рассказала мужу, а в довершение ко всему и в милицию сдала. Арнольду стало мерзко и показалось, что его окружает пустота. Повесив куртку, он не стал расшнуровывать ботинки и шагнул в комнату. Достав приготовленную в поход бутылку водки, погладил ладонью пробку-бескозырку и резко рванул за язычок. Первый раз в жизни Арнольд пил один и пил не из рюмок, а из белой эмалированной кружки. Когда время подошло к полуночи, а содержимое бутылки к донышку, Арнольд неуверенно побрел к шкафчику с инструментами. Уронив на пол дрель и мотки изоленты, дотянулся до баллона с нитроэмалью. Крепко ухватывая ладонями пластик перил, двинулся вниз по лестнице…

Утро выдалось тяжелым и хмурым. По неглубоким лужицам осторожно ходили два малыша в ярких резиновых сапожках. У дверей магазинчика пьяненькая Лидия ругалась с водителем хлебовоза. Вдалеке раздавался заводской гудок. А с торцевой стены офицерского дома пьяными зелеными буквами смотрела в мир ядовитая надпись: «Валька Алещенко — блядь!»

Обмен

Билет в СВ сродни лотерейному. Напротив дедок или бабулька — вы проиграли. Интересная женщина — поздравляем с выигрышем! Милая девушка — суперприз! Я проиграл. Ее было чересчур много. Попутчица оказалась из тех, кто любит уплести перед сном полкурицы, а потом жаловаться друзьям на неправильный обмен веществ. Зеркало ей не подсказка. Красные лосины, майка с цветными мыльными пузырьками. Когда ее грудь вздымалась, пузыри грозились взорваться. Ремешки сандалий-римлянок «душили» толстенькие пальчики. Никогда не был с такими женщинами. И пробовать нет желания. Но какие мои годы… Говорят, тяга к половой новизне приходит с возрастом.

Ее звали Ирина. Я представился вторым номером. Растерялся. И желания общаться не было. Уложив портплед, молча взялся за печенье. Попутчица разгадывала кроссворд.

— Михаил, а у меня вопрос! Ни ног, ни рук, а учитель.

— Учитель-инвалид, — говорю.

— А вот и неверно! Тре-на-жер.

— Если знаете, зачем спрашивать?..

— Хочу вас увлечь.

Везет мне на таких. Видит же, что человек опечален: лицо хмурое, взгляд отрешенный. А она — увлечь хочет… В прошлый раз ехал со старушкой. Та холеная была, говорливая. Из той же весовой категории. Увидев ее, сам увлекся. Достал бутылку виски, баночку «колы». Соседке испробовать предложил. Она отказалась. Пока не уснула, рассказывала про покойного брата-алкоголика. Спрашивала, люблю ли я домашних животных, есть ли у меня дети. Интересовалась, как в меня эта гадость лезет. Терпел… Потом сказал, что вот она скоро с братом встретится, а тот ее и пожурит за то, что незнакомому человеку плохо про него говорила. Утром бабулька меня перекрестила. Вышла со скрипом и шипением.

— Михаил, а вот еще вопрос, — вновь заговорила Ирина. — При большой охоте увидишь на болоте. Семь букв.

— Бе-ге-мот.

— Вообще-то водяной подходит. А почему вы думаете, что это бегемот?

— А потому, что если на болоте упиться до белой горячки, то можно увидеть бегемота. А если при большой охоте упиться до белой горячки, то можно увидеть целое стадо. И водяного — его тоже на трезвую голову вряд ли удастся лицезреть.

— То есть не получается у меня увлечь вас кроссвордом.

— Он же садистско-депрессивный. Учитель без рук и без ног. Привидения на болоте.

Ирина умолкла. Криво улыбнувшись, стрельнула глазками и вышла из купе. Надев спортивный костюм, я направился в вагон-ресторан. За одним из столиков сидел Витя Рюмин. Сорочка модная, галстук в раздражающую крапинку. Долго рядом с ним находиться тяжело. Выпьет, небылицы начнет рассказывать. Сначала про деда, который, по его словам, был правой рукой Ковпака. Один раз договорился до того, что дед бродил по лесам не только вместе с Ковпаком, но и с бабкой. Вершили партизанско-семейный подряд по отправке под откос эшелонов. Про свой нелегкий жизненный путь Рюмин тоже ввернуть любил. От оператора пресса по штамповке обручей для волос до владельца элитной гимназии.

По соседству резались в карты развеселые осколки какого-то табора. Мне показалось, что пахнет анашой. Разок довелось побывать на цыганской свадьбе: ушел обкуренным и почему-то без дорогой авторучки.

Надкусив отбивную, Витя поздоровался и тут же проявил участие:

— Чего хмурый такой?

— С попутчицей не повезло.

— В прабабушки годится?

— Вообще никуда не годится.

— Можно поправить восприятие окружающего мира. Вернешься в купе под легким газом, а она, смотришь… Смотришь, она уже и ничего окажется, — усмехнулся Рюмин.

— Мне сегодня много нельзя. Завтра переговоры важные.

— Да и у меня завтра момент деловой. Встречать будут на вокзале. А тебе, к слову, никогда много нельзя.

Как будто Рюмин святой. Конечно же, он пьет меньше моего. Живет с женой, тещей и ротвейлером. Гепатитом в детстве переболел. Но в отличие от меня, напившись, Витя не умеет себя вести в приличном обществе. Я засыпаю или ухожу. А он к женщинам грязно пристает, драки провоцирует.

— Так что там с попутчицей? Старовата? — продолжал любопытствовать Рюмин.

— Да нет. Годков сорок. Вся в желании. Но для меня полновата.

— А, ну да… В твой модельный ряд не вписывается. И где ты эти скелеты откапываешь? А я, наоборот, аппетитных люблю, — животик чтобы… А над животиком — не точки, обозначающие грудь, а перси над ним должны быть. Перси, понимаешь?! Нравится мне это слово. Грудь — как-то не звучит. Грудь — это у доярок. Сиськи — с чем-то обвислым ассоциируются. Люблю вот слово «перси», и все тут. И задница должна быть у женщины. Не одна сплошная спина, — внизу еще и жопа аппетитная. И ляжки должны быть у женщины…

— И мозги, — перебил я Витю.

— А вот это вовсе и необязательно. Мозги должны быть для того, чтобы запоминать рецепты и думать о том, как устроить в постели праздник. А если есть перси, есть жопа, есть ляжки и животик, то мозги — это небольшое, но, соглашусь, очень приятное приложение.

Витя говорил громко, с выражением. Один из цыган внимательно подслушивал. Правой рукой он энергично шурудил в узком кармане джинсов. Хотя… Может быть, мне показалось.

— Вить, может, поменяемся местами, — говорю. — Там и перси, и жопа с ляжками. Все там есть. Даже мозги. Готовить она тебе все равно ночью не будет. Кроссворды погадаете вместе, потом она тебе праздник устроит. А у тебя кто в соседях?

— Мужчина интеллигентного вида. Как зашел, тут же достал фляжку с коньяком и книгу «Как разворовывали Россию». Мне тоже выпить предложил. Лучше бы опытом по разворовыванию поделился. А выпить — пожалуйста… Но я же опытный. Предлагал он исключительно ради приличия. Видно было, как обрадовался, когда я отказался. Жлоб, короче. Слушай… Я местами поменяться согласен. Но мне бы хоть глянуть на соседку твою. Может и вправду, как ты говоришь, абсолютно ни на что не годится.

Мы выпили виски. Договорились следующим образом: Витя идет в мой вагон. Заглянув в купе, оценивает соответствие Ирины его вкусам. Я дожидаюсь в ресторане. Пока Рюмин шатался по узким коридорам состава, я успел заказать еще. Вернулся он довольным. Ладошки потирал, плечами передергивал.

— Майкл, ни черта ты в женской красоте не понимаешь. Баронесса! Владычица!

— Угу… Баронесса в красных лосинах и майке с пузырями. И ты станешь бароном на ночь. Она попросит обмотать лосины вокруг шеи и делать ей больно. Потом натянет на тебя майку с пузырями и будет ее рвать. Рвать, пока пузыри не полопаются. Один совет… Не занимайся с ней любовью на столике с пивом, лимонадом и печеньем. У меня на нем была любовь с девушкой. Так вот, Ирина и та девушка — как БелАЗ и «Фольксваген-жук». И что ты думаешь?

— Я думаю, Майкл, что ты пошляк, ничего не понимающий в женской красоте.

— Неправильно ты думаешь. Столик сломался. А если он сломается под тобой с Иришей, то вы пробьете пол вагона и войдете в историю железных дорог мира. А место падения на атласах обозначат.

Я вернулся в купе. Сказал Ирине, что встретил старого друга и его сосед любезно согласился поменяться со мной местами. Она в третий раз произнесла, что ей так и не удалось увлечь меня кроссвордом. На этот раз — с сожалением. Накинув на плечо портплед, пожелал ей счастливого пути.

Моего нового соседа звали Анатолий. А точнее, Анатолий Анатольевич Лушко. Если у меня родится сын, никогда не назову его Михаилом. Он может пойти в меня. И уж точно никогда не назову его Анатолием.

На визитке Лушко было обозначено — «Координатор Форума демократических преобразований России». То есть бездельник. Лушко изучил мою карточку. Судя по взгляду, он не сомневался — я принадлежу именно к тем, кто разворовывает Россию. Вступать с Анатолием в полемику на эту тему не хотелось, такие беседы предсказуемы. Мне довелось общаться с одним сектантом от демократов. Тот был худой, с безумными, как у рыбы-телескопа, глазами. Еще и запах от него шел непонятный. Не то лекарство, не то польский одеколон. Когда я назвал одну демократку «блядью с природным прищуром», он толкнул меня в плечо. Закричал, что она ему как сестра. Не люблю, когда меня толкают. И я был не в том состоянии, когда хочется заснуть или просто уйти по-английски…

Первое, что я увидел ранним утром — поглощающего глазунью Лушко. Трапезу демократ совмещал с чтением. Покачав головой, произнес: «Вот сволочи, а!» Мне показалось, что он завидует тем, кто разворовывает Россию. А злость — от неумения украсть так же много и безнаказанно. И все же я был доволен обменом. Читающий Лушко с поджатыми губами лучше корпулентной Ирины, разгадывающей идиотские кроссворды. Да и Виктор обрел свое ночное счастье.

На перроне было многолюдно. Прибывшие брали московский ритм. Резвый шаг, поглядывание на часы, отмашки от наглых таксистов. И тут я увидел Рюмина. Спортивные трико синего цвета, серая байковая куртка с надписью «Harvard University». И абсолютно не гармонирующие с верхом дорогие штиблеты. Витя бежал мне навстречу, на его лице читались испуг и растерянность. Его шатало из стороны в сторону так, будто он всю ночь бродил по вагонам и уже не мог вернуться к прежней походке. Подбежав, он взял меня за грудки:

— Скажи, ты знал? Честно скажи, знал? Я умоляю тебя, скажи мне, скажи… Знал ты или нет? Это конец! Настоящий конец!

— Успокойся, Витек. Успокойся и не ори. У Иры проблемы с венерологией? — последнюю фразу я произнес полушепотом.

— Издеваешься, да? Ты еще и издеваешься…

Мне казалось, он готов расплакаться.

— Витя, объясни мне, что произошло.

Говорил Рюмин, захлебываясь.

— Эта сука… Падла эта жирная… Блядь на доверии! Скажи, ну как так могло получиться? Она переоделась… Вся в прозрачном была. Потом мы выпили немного. Совсем немного выпили. Я сходил в туалет. Сходил в туалет…

— И сразу появилась резь?

— Иди-о-от! Какая резь?! Потом я ничего не помню. Ничего, понимаешь… И все пропало! Вещи, деньги, кошелек с кредитками и фотографиями Светланы, Ромуальда и Баси. И подарки… Подарки тоже пропали.

Я не знал, кто такие Ромуальд и Бася. Но наверняка их фото было для Вити реликвией. Тот самый случай, когда четко знаешь, что вместо желания заплакать возникнет желание подавить смех. Обратив глаза к небу, я перекрестился. Витю это задело.

— Он еще и крестится… Он у нас верующий. Конечно, пронесло его, вот он и крестится. У него ведь важные переговоры. А я приехал в спортивном костюме и туфлях от Gucci — народ потешать!

— Дурак ты, Витя. Я благодарю Господа, что она с дозой не переборщила. Клофелин такая же опасная штука, как случайные связи в поезде.

Я представил себя на месте Рюмина. Спортивный костюм, штиблеты. Плюс моя восточная наружность. Нормальная униформа для уличных торговцев бахчевыми. Только кепки-аэродрома не хватает. В нарядах вокзальных грузчиков и то вкуса больше. Не сказать, что я грыз себя изнутри. Но чувство вины ощущал. Человек Витя хороший. Это даже по перечислению украденного видно. Не только деньги упомянул, но и фотографию жены с Ромуальдом и Басей.

— Витя, давай я тебе денег дам и в магазин верхней одежды отвезу.

— Щедрый… Меня человек там встречает. Как я к нему в таком виде подойду? Здрасьте, — скажу, — я Виктор Рюмин, директор элитной гимназии. Хотел провести ночь с женщиной, а она оказалась клофелинщицей. Можем ехать к вам в офис для обмена опытом и претворения в жизнь совместных программ. Так, по-твоему?

— Ты человека этого видел?

— Нет… Зовут Алексей. Мы только созванивались. Он с листком будет. На нем моя фамилия.

Я попросил Витю подождать. Быстрым шагом направился к выходу с перрона. Почти у самых ворот стоял средних лет мужчина. Голова вытянута, глаза бегают. В прижатых к груди ладонях — картонка с надписью «Виктор Рюмин». Я подумал, что в ногах у него не хватает консервной банки для пожертвований. Текст готовил на ходу.

— Здравствуйте! А я как вижу, вы Рюмина Виктора встречаете. И зовут вас Алексей?

— Именно так. С Виктором что-то случилось?

— Слава богу, с Виктором все в полном порядке! Жив, здоров и чертовски активен! А я его приятель. Дело вот в чем. Буквально перед самым отходом поезда Витя мне позвонил. Знал, что я тем же поездом еду. Просил передать, что выедет на машине. То есть будет он чуть позже и направится сразу в ваш офис. Он очень извинялся за поломанный график. Да… И говорил, что никак не может дозвониться до вашей конторы.

Москвич оказался любопытным.

— Со связью и правда проблемы. И все же, что заставило отказаться от поезда?

— Отказаться заставило приятное событие, — улыбнулся я. — Он же собачник. А у него как раз перед отъездом Баська ощенилась. Жена вся на нервах была. Роды тяжелые выдались. Вот он и решил на машине стартануть.

— Какие все же прибалты обязательные люди! Наш бы и просить никого не стал. Просто бы не приехал, а через день уже позвонил и извинился. А причина задержки и вправду приятная. Мы сами собачники. Знаем, знаем, как нелегко это. Роды, потом щеночки махонькие.

Когда я подходил к вагону, Витя угощался сигаретой у проводницы. Выглядел он немного спокойнее. Судя по трагическому выражению на лице девушки, успел излить ей душу.

— Меня встречали?

— Встречали. Я все уладил. Можем спокойно ехать. Я дам тебе денег и отвезу в магазин верхней одежды.

— Мне не нужны деньги, и я не хочу ехать в магазин верхней одежды, — устало проговорил Витя. — У меня в Москве живет двоюродный брат. Обеспеченный и серьезный человек, — это было сказано специально. — Он даст мне денег и отвезет меня в магазин. Что ты сказал Алексею?

— Я сказал, что ты выехал на машине, что будешь в их офисе к обеду. Он спросил, почему ты отказался от поезда. Я соврал. Соврал во благо. Сказал, что Бася ощенилась, а роды были тяжелыми. И ты остался, чтобы поддержать супругу.

Закрыв лицо ладонями, Витя присел на корточки. Теперь он был еще больше похож на торгаша арбузами. Раздался звук, напоминающий визг.

— Какой ты идиот, Мишка… Бася — это моя сестра. Бася — сокращенное от Барбара. Так звали нашу польскую бабушку. Ты загубил мне всю поездку, Миша. Эта хавронья с клофелином, пропавшие деньги и вещи. Это опоздание на встречу. А вдобавок ты заявил, что моя сестра ощенилась в тяжелых муках.

— Вить, я думал, Бася — это ротвейлер. Извини… Ротвейлер — это, наверное, Ромуальд?

— Ромуальд — это мой сын, Бася — сестра. А ротвейлер Карлис уже полгода как покинул этот мир.

В машине ехали молча. Я попросил водителя остановиться у магазина. Купил Вите бутылку дорогого коньяка. Первый раз за все утро он улыбнулся. Высадили мы его у дома брата. Витька шел по проспекту Мира. Москвичи не обращали внимания на спешащего человека в спортивном костюме и дорогих туфлях, с коробкой коньяка в руках.

Дереникс

Неон медленно скользил по заснеженным холмам открыточных пейзажей. Местечко это называют польской Швейцарией. Летом тут все в зелени. Осенью пригорки укрыты багряно-желтым гобеленом. Именно осенью у меня появляется желание купить здесь небольшой домик. Закурив, я медленно отпил из никелированной фляжки. Роберту это не понравилось. Снова не повезло со жребием. Перед каждой поездкой мы подбрасываем монетку вне зависимости от того, на чьей машине отправимся в путь. Угадавший ведет авто до Белостока, или, как говорят поляки, Блястока. Менее удачливый садится за руль по отъезде в Ригу.

В Белостоке расположены холодильники Януша. Гигантские свиные мавзолеи. Латыши давно распродали всех породистых свиней и через несколько лет принялись закупать мясо в Германии и Польше. Пересекая границу Латвии, туши глубокой заморозки тут же становились контрабандой в особо крупных размерах.

Фуры выйдут из Польши через пять дней. А через шесть часов наступит Новый год. Я еще раз поднес к губам узкое горлышко фляги. Роберт увеличил скорость. Нервничает…

Хороший знак. Роберт становится менее разговорчивым. А для меня настоящее счастье не слышать голос Роберта. Как для него — не слышать мой голос. Он считает меня позором нации. Не знаю язык, игнорирую хаш. И не развожусь, чтобы жениться на армянской девушке. Хотя сам Роберт взял в жены девушку из белорусской деревни. И не устает повторять, как хорошо она знает свое место в доме. Роберт тоже из деревенских. А говорит, что коренной ереванец. На этих словах буква «р» в его исполнении сильно тарахтит. Сильнее, чем у говорящих попугаев.

С Робертом меня познакомили. Сказали: есть земляк с отлаженным бизнесом. Земляку не хватало оборотных средств и надежного прикрытия. У меня были деньги, два на корню продавшихся мента в чине. А еще — полное отсутствие желания платить налоги. Но то, что наш союз с Робертом не будет долгим, стало ясно при первой встрече. Глубокие погружения мизинца в волосатые ноздри заставили меня морщиться. А уверения в том, что настоящую любовь я познаю благодаря гродненским проституткам, которыми кишит Белосток (он так и сказал — «кишит»), окончательно убедили в нежелании Роберта хотя бы казаться чуточку интеллигентнее. Но мы ударили по рукам и налоговой системе республики.

Когда до польско-литовской границы оставались считаные километры, фары выхватили силуэт автоматчика. Он стоял рядом с небольшим автобусом. Взмах светящегося жезла заставил Роберта билингвально матернуться:

— Кунем ворот! Это еще что за долбоеб?

— Польский Дед Мороз. Гжегож Пшебздецки, б-дь! Ждет тебя со свинцовыми фляками.

Боковое стекло медленно сползло вниз. Отдав честь, польский воин наклонился. Обшарив глазами салон, выпалил:

— Гасница ест, пан?

— Была, — ответил я. — В Блястоке. Гасница «Кристалл». Вернее, это… отель «Кристалл».

— Нье, пан. Гасница, гасница! — повысил голос военный.

— Да я-то понял, что гасница. Не видите, пан, домой едем. А гасница осталась в Блястоке. Сзади гасница «Кристалл» осталась, — указал я ладонью за спину.

— Нье, пан! Гас-ни-ца, — произнес поляк по слогам.

— Do you speak English?

Выучить английский натовец не успел.

— А по-моему, он огнетушитель просит. Но у меня его нет, — полушепотом проговорил Роберт.

— Да я и без тебя понял, что огнетушитель. Ну, нет и нет. Сейчас этот славянский рейнджер отведет тебя в лесные чащобы и расстреляет на хер. За несоблюдение правил пожарной безопасности в польских лесах.

Мой нетрезвый смех окончательно вывел Роберта из себя. Назвав меня идиотом, он плюнул. Забыл, что не на улице. Слюна потекла по сердцевине руля, украшенной известной эмблемой. Потомок жертв Сусанина предложил выйти Роберту из машины и препроводил к автобусу. Вернулся мой компаньон минут через десять.

— Сколько? — спросил я.

— Сто баксов. Суки…

— Краковяк-то хоть станцевали?

— Хватит умничать! — заорал Роберт. — Меня дочь дома ждет!

— И жена Оля… Грозная и непредсказуемая жена Оля. И орать ты будешь на нее, а не на меня!

Мою жену тоже зовут Оля. Большие глаза, пшеничные волосы, такие же мозги. Как и у меня. Человек в здравом уме не позволит себе такого брака. Анна назвала Ольгу дворняжкой, сказала это, когда я вставал с постели. Конечно же, пришлось Анну осадить, но она права…

А я всегда жалел и подкармливал дворняжек. Псины отвечали радостным поскуливанием, виляя хвостами. С людьми не так.

Поляков мы прошли споро. Я протянул служивому флягу, провоцировал выпить за Новый год и процветание Речи Посполитой. Он с улыбкой отказался, пожелав счастливой дороги.

Машина плавно тронулась к литовскому КПП. Взяв у Роберта документы, я направился к небольшой будке.

Внутри сидел тучный пунцовый мужчина. Страж границы напоминал борова, втиснутого в матерчатый домик для кошек. На левой груди пузана висела табличка с фамилией Козлявичюс. Жизнь сталкивала меня с тремя людьми, носящими фамилию Козлов. Не считая знатока из телевизора. Все трое заслуживали туннеля скотобойни.

Медленно листая мой паспорт, таможенник изрек:

— Ну вот и приплыли, господин Аракелов.

Не сказать, что я испугался. Скорее, расстроился. У меня отберут модное кашне, тугой ремень и шнурки от новых итальянских ботинок. В КПЗ не нальют. Там даже нет радиоточки, по которой можно прослушать звон бокалов. Да и Оля пахнет приятнее, чем клопы.

— В смысле — «приплыли», господин Козлявичюс?

— Как приплывают, так и приплыли, — неприятно усмехнулся литовец с русскими корнями.

— Ну, приплыли так приплыли. И за что, если не секрет?

— Не за что, а куда. В Литву приплыли, господин Аракелов! В Литву! Шуток не понимаете?

Вот сука, думаю. Я бы тебе приплыл. Доху на твою хрячью тушу натянуть да в полынью с морозостойкими пираньями бросить.

— Хорошие у вас шутки, господин Козлявичюс. Небось в Советской армии прапорщиком послужить успели?

Мне не стоило произносить этой фразы. Во всяком случае, вслух. И виски здесь ни при чем. Это несдержанность и врожденная тяга к конфликтным ситуациям… Козлявичюс надул и без того пухлые щеки. Ничего не ответив, принялся за паспорт Роберта. Меня так и подмывало сказать: «Сейчас вы одновременно похожи на козла и бурундука. Причем беременного».

— А где дереникс, господин Аракелов? — ожил таможенник.

— Огнетушитель, что ли?

— Какой огнетушитель? — процедил Козлявичюс.

— Неподалеку отсюда нас остановили поляки. Гасницу спрашивали. Гасница по-польски — огнетушитель. Может, дереникс — это огнетушитель по-литовски?

— Хм… Странно, Аракелов. Очень странно… Здесь русским языком написано: Дереникс Вартанянс, — он развернул ко мне паспорт Роберта. Написано было, конечно же, не по-русски, а по-латышски. Но написано именно то, о чем говорил Козлявичюс.

Метнувшись к авто, я рванул дверцу:

— Роберт, ты что, б-дь, Дереникс?

— А чо? Не знал, что ли? Только не Дереникс и не б-дь. А Дереник. Я же тебя Артемс не называю.

— Баран, — просипел я.

— Дереник, а не баран. А баран — это ты.

Цепочка «гасница — Козлявичюс — Дереникс» приобрела очертания дурного знака. Я подбежал к будке.

— Господин Козлявичюс! А вон Дереникс! Вон, гляньте! Лицо вам свое с удовольствием показывает.

К лобовому стеклу вытянулась огромная голова Роберта. Из-под черных густых усов проглядывала улыбка.

— На Сталина похож, — бросив взгляд в сторону машины, проговорил Козлявичюс. — Сталин бабку мою в Сибирь выслал. За мешок картошки выслал мою бабушку Аудроню в Сибирь. Там она и померла. Деда они раньше в расход пустили. Сволочи…

— Да не то слово, — поддакнул я. — Просто негодяи без чести и совести. Но Дереник — он добрый. Тот случай, когда внешность обманчива. Его даже собака и теща больше, чем жена, любят.

— Может быть, может быть… Но странно все как-то получается. Шутка моя вас напрягла. Прапорщиком «красным» обозвали. Едете в одной машине и не знаете, как земляка зовут.

Тот вообще на тирана похож, который мою бабку Аудроню в Сибирь выслал. Какие-то вы, ребята, левые.

Ну, то, что мы ребята далеко не правые, ясно было и без резюме Козлявичюса. Может, поэтому все мои оправдания выглядели по-детски. Я говорил, что мы честные латышские армяне и нам не терпится положить под елку подарки, которые так ждут наши плачущие дети. Что в баскетболе для меня не существует другой команды, кроме «Жальгирса», а «золотой» состав клуба я помню до сих пор наизусть. Даже уверения в знании истории рода Гедиминовичей не смогли убедить Козлявичюса изменить решение. А решение говорило о том, что Новый год нам дома справлять не придется.

— Повторяю: машину — на тщательный досмотр, господин Аракелов.

— То есть?.. То есть здравствуй жопа Новый год, господин Козлявичюс, — сказал я, достав фляжку. Терять было нечего.

Мне стало жалко Дереникса-Роберта. «Мерседес» надежен, крепок, как автомат Калашникова. Но автомат может собрать и разобрать даже хорошо выдрессированный примат. А проделать эту операцию с «мерседесом» по силам только немецким специалистам. Во всяком случае, без нанесения ущерба автомобилю…

Известие о внеплановом техосмотре с последствиями придавило Дереникса к рулевой колонке. Меня предательски покидал хмель. Пока мой компаньон отгонял машину в специальный бокс, я успел сходить в магазин «duty free». В пакете булькали две бутылки виски, литровая «кола» и коробка шоколадных трюфелей. Кушать мне в этот вечер хотелось только виски.

После визита в бокс Дереникс выглядел еще подавленней. Сразу попросил выпить. Сделав из бутылки три больших глотка, направился в сторону будки с Козлявичюсом. Он клялся мамой, что всего этого так не оставит. Указывая на меня, грозился, что я подключу «каунасских» и «вильнюсских». В эти мгновения мне подумалось, что он такой же идиот, как живой шлагбаум в виде Козлявичюса. В финале сцены Дереникс поклялся могилой дедушки, что Козлявичюса найдут и силком превратят в гомосексуалиста. Пришлось вмешаться. Извинившись, я оттащил дебошира в сторонку.

— Дереникс, прекрати буянить. Будь романтиком. Новый год на государственной границе братской республики! Всю жизнь помнить будем. Прекрати, Дереникс!

— Б-дь, прекрати называть меня Дерениксом! Меня под елкой любимая дочь ждет!

— Под елкой? Дочь? Дочь под елкой?.. Я тебе больше не дам виски, Дереникс. Тем более из горла.

В кармане заботливого отца заверещал мобильный. Сначала Дереникс говорил с дочерью. Объяснял, каким тяжелым выдался вояж папы-контрабандиста. Рассказывал, как папа устал и поэтому приедет с подарками только завтра. Что девочка передала трубку Оле — я понял по мимике Дереникса. Тот несколько раз повторял слова «проблемы» и «сюрприз». Но Ольга не спешила сочувствовать проблемам и была равнодушна к сюрпризу.

— Вот сучка! Я ей правду говорю, а она талдычит, что мы по проституткам с тобой гуляем.

— Да я слышал.

— Что ты слышал?

— Слышал, как она тебя колченогим чудовищем обозвала, — я начал хохотать. — И, судя по всему, с места, которое она так хорошо знает.

Звонок моей супруги раздался, когда мы сидели в небольшом кафе при терминале. Почти все столики были заняты дальнобойщиками. В зале громко играла музыка. То и дело раздавался смех. Я вышел на улицу. Пляски снежинок под матерные тирады Ольги смотрелись убого. Она исходила ядом от злости, потому что в магазинах Белостока не оказалось плаща белой кожи. Лучшая реакция — молчание. И я молчал. Оля продолжала орать:

— А теперь слушай! Я стою на подоконнике. Ты слышишь меня? Я стою на подоконнике, и меня уже ничего не остановит. Ты слышишь, ублюдок?

— Слышу, конечно. Слышу и жду.

— Ну! Ну скажи, скажи! Чего ты ждешь, подонок?

— Жду, когда ты об асфальт наконец треснешься.

КПЗ удалось избежать. Чокаться под бой курантов с Ольгой не придется. Дереникс в состоянии алкогольного грогги обычно спит. То есть и вправду романтика. Романтика свободы.

Когда я предавался этим мыслям, из будки вышел Козлявичюс. Мне захотелось его поздравить.

— Господин Козлявичюс! — закричал я. — Желаю, чтобы в наступающем году люди стали честнее! А еще — чтобы через этот КПП не прошло ни одного контрабандного груза!

Такие слова, адресованные таможеннику, сродни пожеланию тотального безденежья. Козлявичюс остановился. Улыбнувшись, покрутил у виска пальцем:

— И тебе того же, честный латышский армянин!

Пока я общался с Олей и поздравлял Козлявичюса, Дереникс успел познакомиться с пьяным водителем грузовика.

— Наш земляк, — представил он знакомца.

— Тоже латышский армянин? — спрашиваю.

— Нет. Латышский латыш. Висвалдисом зовут. Висвалдис, а это Артем.

Мы пожали руки, выпили за знакомство.

— Ну чо? Оля опять грозится вены перерезать? — с ухмылкой поинтересовался Дереникс.

— Она поняла, что это звучит неубедительно. Оля штурмует подоконник. И лучше перескочить на другую тему.

Висвалдис предложил выпить за добрый путь и ровный асфальт. Делал губами пузыри и читал стихи Райниса. Есенина я читать не стал. Чувствовал — не оценят. Дереникс подмигивал полной барменше. У окна шел турнир по армрестлингу. Было слышно, как принимаются ставки. В зале появился Козлявичюс. Жестом пригласил меня на выход.

Уловить запах спиртного я был уже не в состоянии. Но мне показалось, что глаза литовца блестели.

— Слушай, Аракелов. Я тут посоветовался со сменщиком. В общем, хочешь Новый год дома встретить?

— Не сказать, что горю желанием, но в принципе можно.

— Вот и хорошо. Ты ж понимаешь, Аракелов, что если «мерсик» сейчас по всем правилам разберут, то его уже и на конвейере в Германии как надо собрать не смогут.

— Конечно, понимаю. У знакомого ваши латвийские коллеги новый «Мицубиши» разобрали. Он его потом казахам продал. До сих пор благодарит Господа, что казахи не мстительные и не злопамятные.

— Ну вот видишь. Ты сообразительный. Штука баксов — и все невзгоды останутся в уходящем году.

— Издеваетесь, господин Козлявичюс? Дереникс уже с каким-то пьяным водителем грузовика братается. Я по пьяни гонять люблю. А мне всю ночь цыгане, танцующие на чернобыльском саркофаге, снились. Два трупа на вашей совести будут. Не могли раньше предложить, пока Дереникс трезвым был?

— И так тебе плохо, честный латышский армянин, и так плохо. Сам не знаешь, чего хочешь.

Садиться за руль не хотелось. Дорога скользкая. На машине с таким движком ехать медленно — просто грех. Вспомнив считаные метры, которые не дали мне влететь под фуру на скорости в сто шестьдесят, от идеи порулить я отказался и сказал:

— А у вас же эвакуатор должен быть.

Мы сторговались в небольшой комнатенке. Добрая воля Козлявичюса обошлась в семьсот долларов. Водитель эвакуатора Редас согласился домчать до Риги за четыреста баксов. Я разместился в кабине. Попивая виски, закусывал трюфелями. За спиной раскачивался «мерседес» со спящим Дерениксом. Когда до наступления Нового года оставался час с небольшим, мы пересекли границу Риги. Созвонившись с друзьями, попросил Редаса высадить меня в центре. Я брел по пустынным улицам и с улыбкой смотрел на горящие в окнах свечи…

Мы славно справили Новый год. Через два дня я появился дома. В красивом пакете лежал белый кожаный плащ. Ольге он не понравился. А я и не расстроился. Просто знал, что и Ольга, и плащ, и Дереникс — все это осталось в прошлом, ушедшем году…

Виртуальный оргазм

Початая упаковка тампонов, зубная щетка, кипа фотографий. Бытовой пепел. Все, что осталось после ухода Илоны. Еще короткая записка:

«Мне было тяжело с тобой. Ты эгоист и потребитель. Желаю тебе найти свое счастье. Прощай».

Думала, что начну плакать-сожалеть. Выпил граммов двести коньяка — позвонил, выразил благодарность за понимание. Сказала, что я негодяй и подонок. Не ново. Зато теперь перед сном никто не будет картавить: «Почему ты со мной не хазговахиваешь? Тебе со мной не интехесно? Ты пхосто меня не любишь. Тебе только потхахаться. Или поизвхащаться с вибхатохом».

Иногда мне казалось, что я «тхахаю» Ленина. Еще полгода, и я тоже перестал бы выговаривать букву «р». Но в постели Илона была хороша. Упругая, поджарая, блестящая от адреналиновых вспрысков. Как грилеванная хохлатка. И мордашка журнальная. Блудливая такая, глянцевая мордашка. Нужно было искать замену. Или, как написала Илона, «счастье».

В «Вечерке» наткнулся на рубрику «Знакомства». Перекличка обреченных. «Симпатичная вдова (38, 165, 57) ищет вдовца». Найдет. Вечерами будут делиться бесценным опытом. Потом организуют семинар «Как побыстрее свести в могилу ближнего». «Симпатичная женщина, русская, экономист (32, 173, 68). Ищу еврея для серьезных отношений». Интересно, что ее привлекает в евреях? Семейственность или обрезанная шишка? «Две прикольные девчонки, Юлька (18) и Светка (16), ищут классного дядьку для совместного отдыха». Тин-экстрим. Жертвы инцеста. Неблагополучные семьи, матери-алкоголички, извращенцы-отчимы… «Профессиональная сваха. Обширный банк данных. Надежда. Тел: 9 567…» Слово «обширный» отталкивало. Оно ассоциируется с инфарктом. Но я позвонил.

На следующий день мы встретились в кафе «Ингар». Передо мной сидела женщина лет пятидесяти. Опрятная, умная, морщинистая. В глазах — искреннее желание помочь и заработать. Сказала, что мне повезло. Банк данных не потребуется. Ее подруга восемь лет назад уехала из Риги в Москву. У нее красавица и умница дочка. Показала фотографию. От изображения пахло фетуччи и вареными креветками. Поднимающаяся в гору улочка итальянского городка. Змейки дикого винограда на вековых стенах. Трепещущие на ветру простыни, камлоты, ситцевые ночнушки и майки «Ювентуса». Стилизованная под старину вывеска «Trattoria». И внеземной красоты девушка. Длинные пепельные волосы, милая улыбка. Голубой джинсовый сарафан, подчеркивающий бронзу загара и линии точеной фигурки. В нежных руках — букет полевых цветов. Мне захотелось в Италию. Нет, мне захотелось к этой девушке. Она ласковая, нежная, добрая. Она родит моему папе внуков, о которых он мечтает. А мама перестанет заранее жалеть моих будущих детей. Мы сошлись на цене и на том, что я влюбился.

Надежда отвлеклась. В кафе зашел средних лет мужчина. Взгляд пожилого сенбернара, нервные движения. Костюм, застегнутый на все пуговицы, и туго зашнурованные туфли. Таких жизнь не бьет. Таких она, застегивая на все пуговицы, избивает. Она их интровертирует. Сваха извинилась и сказала, что это еще один клиент. То есть мой коллега. Стало не по себе. Неужели мы похожи своей безысходностью?

Я расплатился за услуги и записал телефон Анжелы. Вечером позвонил в Москву. На другом конце провода раздался чарующий голос:

— Добрый вечер, Миша. Очень рада вас слышать. Тетя Надя предупредила о вашем звонке…

Я звонил ей каждый день. Выслал фото по Интернету. Анжела осталась довольна. Нежно мурлыкала в трубку, как невыносимо тяжко учиться в МГИМО. Боготворила классику всех жанров, рассуждала о любви. Я перестал сомневаться в том, что это моя судьба, и обрадовался, когда она согласилась приехать в Ригу. Я спрятал альбомы с фотографиями своих пассий. Навел дома идеальный порядок. Субботним утром купил огромный букет кремовых роз и помчался на вокзал. По дороге заехал за Надеждой. Она заметно нервничала. Попросила закурить.

В жизни Анжела оказалась еще интереснее. Наверняка ей не давали проходу маститые режиссеры и начинающие художники, предлагая работу натурщицы. На букет и мою радость девушка отреагировала вяло. Бессонная ночь: таможня, сосед по СВ храпел. Я открыл переднюю дверцу машины. Жестом предложил сесть.

— Я не сажусь на переднее сиденье, когда не уверена в водителе, — было сказано с вызовом.

— Анжелочка, Миша прекрасно водит машину. Тебе абсолютно нечего бояться, котенок, — Надежда пыталась сгладить моральный ухаб.

— Нет, нет… Я не изменяю своим принципам. Миша, давайте договоримся так. Вы отвезете меня к тете Наде, я приму душ, отдохну с дороги, и к вечеру мы выберемся в город. А сейчас я все же сяду на заднее сиденье. Посмотрю, как вы водите.

Нахальный дебют. В телефонной трубке жила совсем другая Анжела. Неужели у нее, как и у всех москвичей, синдром исключительности? Надменный взгляд, повелительные тона в голосе. Может, сразу поставить на место? Может, сказать: «Если ты еще раз, сучка, со мной таким тоном заговоришь, я тебе холку сверну!»? Грубо, да и не умею я так с женщинами. «Анжелочка, не разговаривай, пожалуйста, больше со мной таким тоном…» — это уже попрошайничество, женщины такого не любят; когда их о чем-то просишь, они упиваются и становятся еще наглее.

Снежане я носил в постель кофе с тостами. Первое время она улыбалась. Говорила, что я мусюсик и котюсик. Я сдерживал рвотные позывы, но картинно благодарил. Потом она стала реагировать на меня как на лакея. А в финале вообще заявила, что я не умею готовить кофе и сжигаю тосты. Я ее «нечаянно» ошпарил. Ну так, нехотя… наклонил чашку. В этот же вечер ушла и тоже оставила записку. Илона была интеллигентнее. Перо в руках Снежаны оргазмировало от матерщины. И что за дурацкая привычка? Пытаться в трех строках изложить свое отношение к человеку, с которым жила не один день. И все про то же: эгоист, потребитель, негодяй. При этом через слово — отборный ненорматив.

Анжела позвонила сама. Сказала, что готова и ждет не дождется, когда я приеду.

Разоделась — как на светский раут. Благо со вкусом. Цвета гармонировали, золото кожу не плавило.

— Ну, Миша, какую программу вы предложите гостье вашего хмурого города? — Кокетничала она умело.

— Я вот что предлагаю, Анжелика. Сейчас мы поужинаем в ресторане. Потом в Юрмалу можем съездить. Снимем номер в уютном отеле, погуляем по берегу моря. Плеск волн, крики чаек, озон, романтика…

— Ах, романтика… Я что, на шлюху похожа? Какие отели, какая Юрмала?

Я чуть не присел. Хотя куда садиться ниже водительского кресла?

— Нет, ну… ну, тогда после ужина можем поехать ко мне домой, — попытался защититься я.

— Это другое дело. Буду я еще по гостиницам шляться. И насчет ужина. Пункт, что говорится, обязательный. В Старом городе есть прекрасный рыбный ресторан. Милое заведение, отменная кухня. Мне там очень нравится, — она улыбнулась.

Ей там, видите ли, нравится. Восемь лет назад этот дорогой шалман еще не функционировал. Значит, она ходила туда не с мамой и папой. Стало быть, она тоже из банка данных, но из его «бриллиантового запаса». И в Риге женихуется не первый раз. Зайдем, а швейцар мило улыбнется и скажет: «Госпожа Анжела! Как долго вас не было. Мы помним наших лучших клиентов». Вот будет хохма.

Швейцар сусально улыбнулся, но промолчал.

Мы заняли столик у фонтана. По дну вяло елозили позвоночные: несчастные скалярии, шубункины и меченосцы, утомленные встроенными в дно софитами. Накрахмаленные лабухи пытались изображать джаз. Гарсон был похож на спившегося капитана рыболовецкой шхуны. Анжела пробежалась по меню. Заказала устриц, рыбное ассорти, бокал вина. Я ограничился водкой. Вид человека, сосущего устрицы, отбивает у меня аппетит.

— А здесь мило, не правда ли? С «Тремя пескарями», конечно, не сравнить, но все равно мило…

Начинается… «Домский собор, безусловно, красив, но не Кремль. В Юрмале приятно, но это не Серебряный бор».

— «Три пескаря» — это где второе по двести девяносто долларов?

— А что удивительного? Второе может стоить столько, сколько за него готовы заплатить.

— От кого-то я это уже слышал. Не то от босса корпорации «Даймлер», не то от Коко Шанель. Может, еще от Додика Аль Файеда. К несчастью, я с ними незнаком, мне их слова передали.

— По-моему, ты не в настроении. Ничего, что я на «ты»?

— Нет, все прекрасно, милая Анжелика. Отличный вечер, обворожительная девушка напротив, приятная музыка, урчание фонтанчика. Рыбки вверх плавниками курсируют. Все так романтично. Все так уютно и заманчиво.

— Да… Именно заманчиво. И романтично тоже. Только вот мебель они могли бы поменять. Стулья жутко неудобные.

Вот это подарочек. Такая же капризная сука, как и принцесса на горошине. Но к чему она это говорит? Думает, что я побегу к распорядителю и буду требовать срочно заменить мебель? Или просто желает держать меня в постоянном тонусе? Так я это проходил. Джазовые экзерсисы самоучек жутко нервировали.

— А устрицы немного горьковаты, — она скривила личико в притворной гримасе.

— И водка почему-то не сладкая. Вкусная, но сахара недоложили, — на этих словах я опрокинул рюмку и скорчил гримасу отвращения.

— Ты всегда такой злой?

— С чего ты взяла про злость? Третьего дня я, рискуя жизнью, затушил горящие почтовые ящики. Прожег новый свитер. Вчера купил бродяге литр водки и блок дорогих сигарет. Теперь он мой фанат, дежурит в подъезде. Сегодня утром пропустил на «зебре» брюхатую малолетку. Крикнула, что если родится сын, назовет в честь меня и даже сподобится впрыснуть мое отчество.

— Ерничаешь?

— Перечисляю список добрых дел.

— Ну не сердись. Ты принимаешь мои капризы слишком близко к сердцу. Я знаю, что немного избалована, — сказано было с интонациями пятиклассницы. — А о тебе практически ничего не знаю.

— Я в разводе.

— Ты мне говорил об этом по телефону.

— У меня есть дочка.

— И это я знаю.

— Жена баюкает ее песней Булановой «Не зови ты Мишку папой, не тяни его за лапу». По ночам дочка просыпается и зовет меня ором. Я в это время тоже просыпаюсь и вою на луну. Даже когда ее не видно. Шерстью обрастаю…

— Если ты не прекратишь, я встану и уйду.

Я прекратил. Хотя, если честно, мне хотелось, чтобы она ушла. Чтобы ушла, поймала такси и растворилась. «В Москву, в Москву, в Москву…» Там хек по двести девяносто баксов за порцию. Там именные бутики, о существовании которых не знают модельеры, чьими именами они названы. Там сумасшедший ритм, большие деньги и вечный фестиваль массового психоза. И эта девушка просто создана для жизни в таком городе. В этом златоглавом, белокаменном, первопрестольном, психоделическом мегаполисе.

Анжелу неожиданно потянуло на географию:

— Ты был в Италии, Миша?

— Был. Кажется, три раза.

— Тебе понравилось?

— Очень. Особенно в Венеции. Песни гондольеров, дешевое вино, острая кухня. И люди особенные. Темпераментные, добродушные, никуда не спешат. Вот эстонки тоже никуда не спешат, но они злые и фригидные. Я женщин имел в виду.

— А при чем здесь эстонки?

— Для поддержания разговора. Но в Италии мне нравится больше, чем в Эстонии.

— И мне в Италии нравится. У меня там подруга близкая живет.

— Консуматоршей трудится или замуж удачно вышла? Впрочем, это одно и то же, — я снова начал ее доводить.

— Миш, ну зачем ты так? Ее муж — известный в Неаполе бизнесмен. Очень уважаемый человек в городе. Они любят друг друга.

— Угу. Твое здоровье, — я выпил. — Знаем-с. А перед сном она то ли радуется, то ли жалеет, что он появился на свет в начале тридцатых… С ровесниками века легче. Там идет счет на часы. Она гладит его седую волосатую грудь и роняет слезы на простыню черного атласа. Вместе с его безжизненными седыми волосами.

— Ты жутко вредный! Он старше ее всего на двадцать три года. Очень интересный мужчина и совсем не седой.

— Значит, лысый или красится. И что значит «старше всего на двадцать три года»? Он ей вполне годится в папы. Я, допустим, начал в четырнадцать. Говорят, что-то жутко похожее на меня бегает по одному из районов нашего хмурого, как ты сказала, города.

— Я последний раз предупреждаю. Или ты меняешь стиль общения, или я еду к тете Наде.

Конечно, я был не против того, чтобы она резво мотанула к тете Наде. Но мне захотелось ее банально попользовать. И я изменил стиль общения. Переступил через разлагающийся труп своей опостылевшей всем души. Шаг дался тяжело. Я мечтал о доброй, милой и ласковой девушке. Я планировал короткий отрезок своей жизни. И что я получил? Бесспорно, красива, но не по годам стервозна. Хотя, наверное, у стервозности нет возраста. У моих друзей растет дочка. Ей всего четыре года. Зовут ее как собаку — Шейла. В ней все задатки профессиональной стервы. «Мороженое соленое, игрушка не мягкая, няня сука». В четыре года она называет няню сукой! Да… Вы когда-нибудь видели соленое мороженое? Один раз эта мини-стерва сказала: «Бьять, я укоелась». Ее мама тут же принялась костерить няню. Маленькая четырехлетняя гадина. Ей все прощают, ей все дозволено, и каприз — ее норма. Из-за этой вредной малявки я перестал ходить к своим друзьям в гости. Пока мы сидели за разговорами в зале, она натолкала винограда в носы моих дорогих туфель и вылила в них полбутылки сиропа. Все смеялись, Шейла чуть не порвала рот от хохота. Мне было обидно.

От вина Анжелика потеплела. Когда мы вышли на улицу, она сама взяла меня под руку. Тыкала пальцем в звездное небо. Говорила о космосе и Млечном Пути. Почему-то вспомнила конфеты «Белка и Стрелка», которые любили ее родители. Расстроилась, когда узнала, что собачки угорели, не долетев до «шарика». Потом мы пили чай с воздушными эклерами в кофейне «Розамунда». За окошком неуверенно шел дождь. Анжелика восхищалась атмосферой Старого города и хотела, чтобы мы всегда были вместе. Я был против, но не возражал. К полуночи мы добрались до стоянки.

— Миш, у тебя есть дома бар?

— Есть, но пустой. Я себя сознательно ограничиваю. Но по дороге мы что-нибудь купим. Виски, ликер, коньяк?

— А как себя можно ограничивать бессознательно?

— До бессознательного состояния. Только в этом случае ограничений не существует. Так виски, ликер, коньяк?

— Нет. Купи мне бутылочку «Шардоне». Если, конечно, этот сорт будет в ваших магазинах. Я просто обожаю «Шардоне». В Москве это не проблема.

— В Риге, может статься, не так. Город просто соткан из проблем, в отличие от всевосхищающей Москвы.

Мы заехали в ночной маркет. Убожество поселилось в нем раньше хозяина. Я купил бутылку вина, орешки, несколько не внушающих доверия упаковок конфет.

— «Шардоне» было, милый?

Быстро я перекочевал в разряд милых. Стало даже тошно.

— Да, Анжелика. Конечно же, было. Сказали, что последняя бутылка, — я достал из пакета пузырь.

— Фи-и-и… Это же калифорнийский розлив. О господи! Это калифорнийский розлив!

Не знал, что Господь ведает наполнением бутылок.

— В Калифорнии криво льют?

— Нет, там другое солнце.

— Ну да… Лучи зеленого цвета.

— А ты не купил фруктов… Я буду плакать, если ты не купишь мне фруктов.

Мне захотелось, чтобы она рыдала. Мне хотелось поставить ее под кокосовое дерево и загнать наверх выдрессированную мартышку. Может, удар ореха в темечко выправил бы извилины этой невесты. Я подъехал к заправке и набил пакет бананами, киви и яблоками… Не успели мы тронуться, как она вспомнила, что просто не мыслит своей жизни без минеральной воды «Эвиан». Потом была зубная щетка, непромокаемая шапочка для волос и женский дезодорант. Очутившись в квартире, она тут же нарекла ее холостяцкой берлогой.

— Я хочу переодеться. У тебя нет какого-нибудь халатика?

Халатик был, и причем не один. Но девочка с таким низким стартом могла закатить сцену ревности.

— В ванной — шкафчик. В шкафчике — хоккейные майки. Они длинные и просторные, как халаты. Новые — на нижней полке. Можешь выбрать любую.

Я просто не сомневался, что она выберет майку в крупную сетку. Под черной материей хорошо просматривались белоснежные трусики. Лифчик она сняла. Нежные ступни, красный педикюр на загорелых ножках, аристократические лодыжки, распущенные волосы. Это был вызов. Я забыл, что она стерва. Я хотел ее. Оружие, которое не дает осечек. Тоненькая полоска с кружавчиками. Выпирающие соски, длинные ножки, томный взгляд, гордо вскинутый подбородок. Закинув ногу на ногу, Анжела вальяжно развалилась в кресле напротив меня: «Я восхитительна и желанна. И сейчас я вытяну из тебя все соки».

— За нашу встречу, Миша.

Мы первый раз за вечер чокнулись.

— Да, Анжелика. За нашу встречу, — в моем голосе не было прежней уверенности.

— Ответь мне на один вопрос. Тебе он может показаться нескромным, но все же я задам его. Только не лукавь и не строй из себя строптивца. Ты ведь хочешь меня? — вопрос был задан безапелляционным тоном.

Обычно все начиналось по-другому. Ну, не так резво. С ответом я помедлил:

— Отрицательно на твой вопрос мог бы ответить импотент или педераст… Маленький мальчик засмущался бы и застенчиво промолвил «не знаю». Древний старик задохнулся бы от счастья… Я не импотент, не пидор, не мальчик, и до старости мне еще далеко.

— Значит, пошло, но оригинально упакованное «да». А знаешь, ведь я тоже хочу тебя. Но… Есть одно маленькое «но». Я должна испытать оргазм.

— А его не нужно испытывать. Его получать нужно.

— Не перебивай, пожалуйста. Так вот. Я не сомневаюсь, что ты опытный и страстный любовник. Я почему-то уверена, что своими ласками ты можешь довести меня до безумия.

Но ведь оргазм должен быть не только физическим. Да… это сладкие волны, обволакивающие все тело, это приятные судороги, этот океан блаженства. Но… Этого мало. Есть еще и моральный оргазм. Когда ты чувствуешь не только горячую плоть, но и душу, когда блаженство продолжается дольше. Ты когда-нибудь испытывал моральный оргазм, Мишка?

— Да. Когда шайбы в ворота забивал, из-под шлема так и текло.

— Не пошли. Тебе это не подходит — раз. В душе ты не такой — два. Способ этой защиты вышел из моды — три… Так вот. Я не могу без морального оргазма. И боюсь, что, если лягу с тобой в постель сегодня, мне будет не дано его испытать во время нашей первой близости. А это страшно. Это может даже оттолкнуть. В одной составляющей этого сладострастного чувства я уверена. А во второй, увы, нет. А я должна испытать оргазм в полной мере. И, обязательно, моральный. Я тонкая натура.

— Я тоже тонкая, и я уже испытал. Только виртуальный. Я мысленно кончил. И вообще я хочу спать.

— Грубо и снова пошло. Постели мне, пожалуйста.

— Белье — в шкафу. Подушки и одеяло — там же. Спокойной ночи, Анжелика.

Форменная садистка. Ей нужен моральный оргазм. У нее тонкая натура. Наверняка перед сном будет мастурбировать. Ну, ничего. В левый кулак нужно сжать волю, в правый — член. Сжать и заснуть.

Перед сном я долго ворочался. Заснул на спине. Мне снились оранжевые мышки в черную полосочку. Они водили хороводы, грызли сервелат и занимались любовью. Они звали меня к себе. Зоофилическое путешествие по тайникам человеческого сознания…

Открыв глаза, я увидел стоящую в изголовье кровати Анжелику. У девушки был тяжелый взгляд. Она разбудила меня глазами. Часы показывали девять. Сонным голосом я пробормотал:

— Может, приляжешь, Анжел? Еще спать и спать можно. Я тебя побаюкаю, сказку расскажу…

— Я хочу ку-у-ушать. А у тебя в холодильнике только яйца.

Надо же. Фантастический аппетит. Не успела проснуться и уже влезла в холодильник.

— М-да… И те, что в холодильнике, не болят. Им холодно, и они не болят. У тех яиц анестезия. А у меня не яйца, а колокола.

— Ну сколько можно пошлить, Мишка? Я правда хочу есть, — канючила Анжела.

— Значит, поедем есть.

Я мысленно прикинул, где могут кормить в такую рань. Тем более в воскресенье. Только в гостиницах. Но там шведский стол для постояльцев… Еще в эти часы завтракают в тюрьмах и больницах. Тьфу-тьфу-тьфу… Вспомнил про ресторанчик «Стабурагс». Настроение было не воскресным. Член гудел и делал зарядку, играя с кровопритоком. Хотелось спать. По дороге я чуть не врезался в ограждение. Анжелика сказала, если я буду вести себя так всю неделю, она разочаруется в женихе. Она собирается ошиваться здесь целую НЕДЕЛЮ!..

«Стабурагс» был открыт. Заведение в стиле придорожной харчевни времен Лифляндского герцогства. Стены и полы — из дерева. Потолок — из соломы. На полках — дубовые венки и фотографии умирающих от воспаления альвеол хористов. По залу ходили русские официанты в латышских национальных костюмах. Звучали языческие песнопения в режиме нон-стоп. Но кормили в «Стабурагсе» отменно.

— А ничего местечко. В центре Праги есть похожий кабачок. Но он посолиднее.

— Я и не сомневался. Удивительно, что не в центре Москвы.

Поесть Анжелика была горазда. Заказала порцию свиных ребер. Набрала салатов. На десерт попросила хлебный суп. Мне-то не жалко, но для завтрака более чем солидно. Но лучше пусть ест. Пусть много ест. Она ведь голодная. Компенсирует недополученные оргазмы свининой.

— А почему у тебя нет собаки, Мишка?

— Держать собаку в квартире — безнравственно и жестоко. Это же не безмозглые хомяки и попугаи. У собак в квартирах суставы затекают, воздуха им свежего мало. А потом, я не люблю борщи и котлеты с шерстью.

— А у меня есть собака.

— Бультерьерчик, небось?

— Нет. Мопсик. Мой лапушка Энтони. Ты не представляешь, какой он славный. И самый-самый модный во дворе.

— В смысле — модный? Стрижка?

— Не-е-е-т. Вот недавно моя подружка прислала ему из Италии комбинезончик от «Valentino» за триста долларов. А я прикупила ему бантик от «Laura Biaggiotti» за сто пятьдесят. Представляешь, желтый комбинезон, желтый бант в белый горошек и такая симпотная мордашка. Все оборачиваются, когда мы гулять выходим. Мой пупсичек скучает без мамочки Анжелы. Скулит мой пушистый Энтонюсенька!

Я чуть не подавился отбивной и обжег язык:

— Главное, чтобы не сдох… Значит, стильный мопс, да?.. Слушай… Голодные шахтеры сидят у Белого дома и молотят по асфальту касками. Им нечем кормить детей. О себе они уже давно забыли. Работяги на заводах месяцами не получают зарплату и объявляют голодовки.

В школах не хватает учебников, а беспризорников стало больше, чем их было в послевоенные годы. На Дальнем Востоке люди топят в квартирах буржуйки. У банков — толпы кинутых вкладчиков… И знаешь, почему? Да потому что хек — по двести пятьдесят долларов за порцию; храм Христа Спасителя — с сауной и баром; и уебищные карлики с приплюснутыми харями — в комбинезонах от «Valentino»; потому что президент некогда великой державы жрет водку и ссытся в штаны; потому что патриарх всея Руси раздает ордена Андрея Первозванного и Александра Невского братве и педерастам; потому что Москву превратили в гнусный отстойник, в крысиное логово; потому что пидоры напоказ выставляют свои мерзкие жопы на телеэкранах, а, как вы любите говорить, «знаковый режиссер» п-здит с экрана о возрождающейся России и монархии, снимая дешевый лубок! Вот, сука, твои комбинезоны от «Valentino» в подарок от подружки, которая сосет член престарелого Джузеппе! И бантики, которые давно пора менять на столыпинские галстуки!

— Ты с ума сошел… На нас смотрят люди… Ты ненормальный.

— Нет, это вы там посходили с ума. А люди — пусть смотрят! Главное, на себя, б-дь, смотреть! Или в тарелку…

Доедала Анжелика молча и без аппетита. Но все-таки доедала. Мне в горло ничего не лезло. Сказать, что я испытывал чувство вины? Может быть. Но где-то на донышке. Мы были разными. До ее мозгов не доходило, что нас разделяет не только граница Латвии и России. Нас разделяла и временная граница. Хотя разница в возрасте у нас была небольшой. Лет шесть, если мне не изменяет память.

Отошла Анжела быстро. На улице снова первой взяла меня под руку, начала успокаивать.

Тип отходчивой стервы.

— Ну почему ты такой нервный, Мишка? Нельзя так. Нужно себя жалеть. Вот переедешь в Москву, папа устроит тебя на хорошую должность. Я ведь тебе не рассказывала про отца. Он работает с Борисом Абрамовичем Березовским, занимает на ОРТ большой пост… У тебя, наверное, дела не идут, вот ты и злишься на весь мир.

В то время мерзкий лысоватый тип, напоминающий портного из Бобруйска, держал на зарплате не только подконтрольные ему фирмы, киллеров и дорогих блядей. Он держал на иждивении все российское правительство.

— Я не злюсь на весь мир, Анжелика. И дела у меня в норме. Я пытаюсь остаться самим собой. В наше время это тяжело. Извини…

— Но тебе просто необходимо перебраться в Москву. Деньги, перспективы, новый круг общения, карьерные взлеты…

— И зависимость. От твоего папы, который работает с БАБом, от твоей мамы, которой я наверняка не понравлюсь, и от тебя. От твоего мопса, которого я ненавижу уже на расстоянии. И потом, ты зря считаешь, что я так стремлюсь в Москву. Извини, но этот город меня раздражает. Масштабами, бешеной динамикой, хамством, расстояниями, извечной суетой. Если москвичи — это национальность, то я расист! И потом, если Борис Абрамович Березовский, на которого работает твой папа, вызывает у тебя чувство симпатии, у меня он вызывает чувство стойкого омерзения. Извини, в душе я экстремист и, будь моя воля, я бы самолично вышиб мозги из этой отвратительной хари… Москва не для меня, Анжела.

— Но согласись, что Рига — провинция. Ты возил меня по центру, и я не увидела ни одного приличного бутика. Здесь пахнет захолустьем.

— Хорошая логика. Просто зашибись логика! Чем больше бутиков, тем цивилизованнее город? Московская шкала ценностей… А есть еще Вологда, Торжок, Ярославль, Суздаль. Есть Санкт-Петербург. Второй по величине и первый по пролетарскому укладу жизни. Так вот, там не бутики. Там будки, торгующие паленой водкой, копающиеся в мусорках бездомные, облезлые фасады и коммуналки… И Москва ваша захолустна. Хотя бы по своему мышлению. Безвкусные стеклянные коробки, спроектированные архитекторами-недоучками, рядом — картонные времянки с айзерами и шаурмой, и над всем этим — ваше безграничное хамство.

— Ну успокойся ты, в конце концов. И прекрати ругаться матом! Вот увидишь: стоит тебе перебраться в Москву, и все изменится.

Она меня уже на себе женила. Эта девушка видела на моем лбу ценник. Она видела ценники на всем. Даже на любви. Упакованный папа, квартира на Кутузовском, вполне реальная должность на ОРТ. Конечно, это не риск на контрабанде. Шикарная свадьба, банкет в «Метрополе», сановные гости, бадьи с черной икрой, толпа, жрущая модные суши. Небольшая заметка в купленной по случаю газетенке о будущем России… Через полгодика — развод. Теща попрекнет миской наваристого супа, Анжела скажет, что сделала из меня человека. Обе будут отосланы на хрен. Слезы и вопли: «Неблагодарный подонок!» Папик скажет, чтобы я одумался. Возможно, будет угрожать. Заведет разговор о семейном позоре… Я проклинал встречу в кафе «Ингар». В очередной раз создал проблему на ровном льду. Выдолбил маленькую канавку, разогнался и грохнулся. Меня посватали капризной сучке… Я вспомнил фильм «Игрушка». Сын богатых родителей приобрел живую куклу. Фарфоровые разбиваются, пластмассовые не говорят. Живая интереснее. За ней можно наблюдать. Ее можно унизить, а если есть настроение, пожалеть. Главное, чтобы у хозяина живой куклы был неисчерпаемый запас фантазии.

Мобильник проиграл: «Оле, оле». Звонил приятель:

— Привет, Майкл. Если разбудил, извини. Мне звонил Хейдеманис, сказал, что у нас в семь вечера внеплановая тренировка. Так что будь.

— Как арестовали? Что, две машины?

— Ты чо? С утра дегустируешь, что ли? Кого арестовали, какие машины?

— А на месте с таможней договориться нельзя было?

— Послушай, идиот. Ты со мной разговариваешь? Я говорю: тренировка сегодня в семь вечера, во дворце.

— Вот это беда. Я как чувствовал. Это литовцы постарались. Нужно что-то делать.

— Нужно!.. Если ты, блин, нажрался с утра, нужно завязывать. Если ты стал так паскудно шутить, то тем более завязывать необходимо!

— Я срочно выезжаю на границу. Ждите меня у кафе с латвийской стороны. Если будет «хвост», я предупрежу.

— Ну-ну… Главное, чтобы у тебя хер на лбу не вырос, а хвост у тебя сам отпадет… Когда пить бросишь, баран? Б-дь…

Так я решил избавиться от Анжелы. На протяжении всего разговора она вытягивала шею. Поросячий румянец схлынул с ее милого личика. В глазах она нарисовала испуг и крепко вцепилась в мою руку.

— Ну вот видишь, Мишка? Сплошные нервы. Поэтому ты такой дерганый. Случилось что-то серьезное?

— Серьезнее не бывает… Арестовали две машины с моим грузом. Убытки исчисляются десятками тысяч долларов. Если ничего не предприму, меня могут посадить. Срочно нужно выезжать на литовскую границу.

На самом деле машины уже разгружались на моем складе.

— А я-а-а?..

— Ты будешь у тети Нади. Попьешь чайку, расскажешь про мопса Энтони.

— А когда ты приедешь?

— Не знаю… Может, завтра утром, а может… Не будем о грустном, милая. Поехали.

Она присосалась к моим губам.

Я высадил Анжелику у дома Надежды. Она клялась ждать и обещала молиться. Бросив машину на стоянке, я пошел в офис. Позвонил Олегу, разъяснил ситуацию. Он успел опросить полкоманды, чтобы узнать, где и с кем я пил. А выпить действительно хотелось. Даже не выпить, а напиться. Секса не было, невеста оказалась не моей, вечером — тренировка. Это хорошо, дурь с потом выйдет. В Интернете нашел забавную игру: «Убей Леонардо Ди Каприо». Отвратительная графика с хорошей идеей. Колышущиеся волны, голубое небо, из пенистых бурунов то тут, то там возникает башка звездного Леонардо. Заряжаешь двустволку и палишь. Вот Леонардо улыбнулся, а вот полетели в разные стороны его мозги и глазки. Анжелика говорила, что без ума от Ди Каприо. С ней я испытал виртуальный оргазм, а сейчас виртуально убиваю ее кумира… Замигала реклама порносайта: «Малолетки трахают училку», «Русские лолиты с немецкими бюргерами», «Похотливый хряк тети Анфисы», «Студентки МГИМО сосут»… Продукция «Made in Russia». Пэтэушницы с голубой кожей в серых носках и чесучовых панталонах. В ролях немцев — страдающие ожирением грузчики с Казанского вокзала. Прозрачный от разврата хряк тети Анфисы. Свинью элементарно затрахали.

В три позвонила Анжелика.

— Ну как дела, милый? Ты решил все вопросы?

— Нет, Анжелочка. Все очень и очень сложно.

— Когда ты будешь?

— Постараюсь вернуться как можно быстрее…

Она начала звонить с интервалом в полчаса. С каждым разговором ее голос становился жестче. В итоге она не сдержалась:

— Я, по-твоему, кто? Уличная девка по вызову? Я должна сидеть в четырех стенах, пока ты там разруливаешь свои дебильные махинации? Лучше бы я сидела в московском ресторане. Ты испортил мне праздник. Ты бездушный пошляк и эгоист. Покупай мне билет в обратную сторону. Я больше не намерена находиться в вашей деревне.

— Поезд через два часа. Билет тебе завезет мой друг Олег. Привет мегаполису и Энтони!..

Олег мою просьбу выполнил, о чем сожалел. Эта стервоза накинулась и на него. Орала: «Скажи мне, кто твой друг!» Проклинала Ригу. Еще просила уведомить меня, что я конченый ублюдок. Это потому, что я не реагировал на ее звонки.

За полтора часа до начала тренировки я набрал телефон Надежды.

— Надежда, извините, но…

— Ой, Мишенька… Это вы меня, ради бога, извините. Мне так неудобно перед вами… Это совсем другая девочка. Это не та Анжелика, которую я знала. Мой муж готов был ее придушить. Более того. К моей старшей дочери пришла подруга. Она — дочь известного банкира. Так вот, она была в шоке от разговоров Анжелы. Весь словарный запас состоит из названий дорогих фирм, ресторанов и заморских блюд. Гонору у девицы просто море разливанное. Я вас понимаю, я вас очень понимаю, Мишенька… Я, честно говоря, вздохнула, когда ваш друг завез ей билет. Она еще бросила: «Если бы он мне не СВ купил, я бы его в порошок стерла». Ой, подвела я вас. Аж неудобно. Деньги я вам, Мишенька, верну и обещаю найти хорошую партию бесплатно. Договорились?

— Вы так не переживайте, Надежда. Денег не надо. Вы свою работу выполнили, а люди не часы, гарантии на них нет. А насчет хорошей партии… Я думаю, что еще чуток погуляю. Рановато мне пока в эти партии играть.

Сочинение

У стенда с репортажем о субботнике стояла Ира Лазаренко. Ира похожа на Пушкина. Смоляные, напоминающие разбросанные пружины, волосы, заостренный подбородок. Впрочем, больше от Пушкина в ней ничего не было. Учителя говорили, что Ира — это вторая Софья Перовская. Наверное, Софья была такой же стервой. С выпускной контрольной Ира мне не помогла. Послала с издевательской ухмылкой. Время до экзамена еще было, решил пообщаться:

— Ириша, а помнишь, как мы последний раз ездили в колхоз?

— Помню. А тебе какое дело?

— А помнишь, как нас повели на ферму? Помнишь грустных буренок, забавного дедка, который вместо «вот» говорил «оть»?

— И действительно, дедок был забавным… Помню, — Ира улыбнулась и отвела взгляд от стенда.

— Иришка, а помнишь доярок? Одна собиралась домой после утренней смены и что-то весело рассказывала двум, что помоложе.

— Да, они такие румяные были, развеселые.

— Ага… Румяные, развеселые и упитанные такие. Я такие сиси, как у этих доярок, только у тебя во всей школе и видел, Иришка. Все думаю, почему ты их для удобства во время уроков на парту не кладешь?

— Придурок несчастный… Всю башку об лед отбил?! Дебил зловредный…

Слово «дебил» Ира произносила нараспев, через «э», и употребляла его достаточно часто, потому как за высокомерие ее подначивал не один я.

Из туалета с горящими глазами вышел Алик Капитонов. Этот с ролью клоуна давно смирился. Разок его поймали в отхожем месте за рукоблудием. Потом физрук засек нюхающим клей в раздевалке. Я зашел в туалет. «Моментом» не пахло.

Через несколько минут всех пригласили в зал. Длинные ряды парт, у входных дверей — два ведра воды с черпаками. Наверное, чтобы жаждущие перезаражали друг друга гриппом. Стол для директрисы и завучей — на возвышении. Переносная доска с выведенными темами сочинений. Толстого я не читал, с творениями Тургенева был знаком мимолетно, Пришвиным не болел. Вот Лазаренко распишется. Классиков она к дебилам не относила, но любила во время устных ответов выдать что-нибудь наподобие: «На мой взгляд, Лев Николаевич поторопился…» Если бы Лев Николаевич поторопился, его творения по объему затмили бы современные Интернет-энциклопедии. В самом конце списка разместилось мое спасение: «Памятники воинам-освободителям Латвии». В тысяча девятьсот восемьдесят втором году всем было понятно, что речь об освободителях от гитлеровских войск. Сейчас по-другому. В латышских школах пишут о воинах-освободителях от коммунистического террора, в русских — тема формулируется более протяжно: «Памятники воинам-освободителям Латвии от немецко-фашистских захватчиков».

Начать можно с маршала Баграмяна. Земляк, почетный гражданин Риги. Памятник тоже имеется. Вагон-салон с портретами Ленина, Сталина и Жукова, стоящий на запасных путях.

В самом вагоне я не был, а вот через занавесочку разок заглянул. На столе — книги, чернильница. Книги наверняка содержат творения вождей мирового пролетариата. Дивана я не разглядел. Но раз вагон-салон, то диван с креслами быть должен. Карта театра военных действий, само собой, висит. Скорее всего, висит как раз с той стороны, с которой я в вагон и заглядывал. Еще напишу о серебряном подстаканнике и маленьком пейзаже родной Армении.

Есть еще братская могила под Олайне. Но про нее особо не распишешься. Гранит, высеченные золотом фамилии, венки. Истории боев в тех местах я не знал.

Сквозь шелест листков донеслось с шипением сказанное: «С-с-сука». Директриса выпрямилась подобно сурикате. Кто-то неумело сымитировал чих. Нужно от всего этого отвлечься. Я бросил взгляд на грудь Лазаренко и начал писать.

…Посреди болота мы увидели небольшой островок. Лукошки уже были почти наполнены сыроежками и груздями, но мы решили посмотреть, что на этом маленьком, окруженном болотами пятачке. К островку вели деревянные доски, перекинутые через топь. Оставив лукошки, мы двинулись к поросшему мхом бугорку. Шли осторожно, балансируя на прогибающихся досках. По спине пробежал холодок. Небольшой окоп и пожелтевшая от времени табличка: «На этом месте в 1943-м году рядовой Павел Бажов вел ожесточенный бой со взводом немецких захватчиков…»

После того как патроны у Павла Бажова кончились, он получил предложение сдаться, и немцы двинулись к последнему оплоту бойца. Подпустив извергов поближе, солдат подорвал три гранаты и героически погиб, уничтожив семь фашистов. Сначала я хотел написать, что гранат было четыре, а фашистов пятнадцать, но, подумав, решил, что война — это все же не соцсоревнование.

С кегумских болот я переместился на болота под Тукумсом, а закончил повествование на болотах у границы с Литвой. Рукопись я сдал раньше всех.

Директриса попросила меня вернуться на место. Я достал плевательную трубку, сделанную из дефицитного японского фломастера, хорошенько прослюнявил обрывок тетрадного листа и зажмурил правый глаз. Снаряд шмякнулся прямо в заушину. Пурпурная Лазаренко обернулась и пропела свое коронное: «Дебилы». После того как второе «ядро» отскочило от затылка школьной Софьи Перовской, та начала тянуть руку.

— Инна Михайловна, кто-то безобразно плюется.

Как будто плеваться можно небезобразно. Директриса сказала, что если Ирочка поднимет руку во второй раз, всех мальчиков обыщут. Главное, чтобы Ирочке не захотелось по-маленькому. А то приспичит, а нас все равно обыщут.

И тут Инна Михайловна подозвала меня. Она сделала это по-заговорщически — шепотом. Понурив голову, я подошел к столу. В последние годы я подходил к учителям исключительно с виноватым видом. Времена, когда меня хвалили за грамоты от РОНО Латвийской ССР, остались в приятных воспоминаниях родителей.

— Миша, молодец! Просто умница. Редко тебя хвалю, но сейчас заслужил. Мы читали с восхищением. Очень понравилось про Павла Бажова. Полный тезка автора «Хозяйки Медной горы».

— Да, а я и не подумал как-то.

— Понравилось, что ты до мелочей описал вагон-салон своего земляка, великого маршала. Была там два раза, а все так скрупулезно не помню… Знаешь, мы тут обсуждали твою работу и пришли к выводу, что мало, очень мало мы проводим экскурсий по местам боевой славы.

И к стыду, к стыду своему даже не знали о тех местах, которые описал ты. За содержание — пятерка с плюсом; за грамматику — четыре. И вот что. Давай ты после экзамена зайдешь ко мне в кабинет и подробно опишешь, как добраться до мест, которые ты так красочно описал в своем сочинении. И еще раз повторю: мо-ло-дец.

После экзамена зашел к директрисе и еще раз восемь услышал, что я молодец. Инна Михайловна с усердием записывала маршруты.

— Доезжаете до указателя «Кегумс». Слева — переезд. Первый поворот направо после переезда и километра четыре вглубь. Увидите домик лесника. От него двигаетесь налево. Но если лесник будет дома, то он обязательно покажет…

По дороге домой я представил себе картину: полные автобусы школяров в резиновых сапогах и нейлоновых куртках, преисполненные чувством долга учителя. Инна Михайловна произносит:

— Дети! Сегодняшний наш поход состоится благодаря бывшему ученику нашей школы Михаилу Шахназарову, который, по счастливой случайности, выбрал темой своего выпускного сочинения тему о воинах-освободителях нашей республики. Вперед, друзья! К неизведанным нами местам подвига и чести!

А через три-четыре часа хождения по болотам мокрые от дождя, чешущиеся от комариных укусов школьники с одышкой наперебой бормотали:

— Ну и сука этот бывший ученик нашей школы Михаил Шахназаров. Хорошо, если мы теперь дорогу к автобусам найдем.

И да прости, Господи, душу мою грешную, если было это действительно так.

Смелый вампир

За обычным канцелярским столом, напоминающим школьную парту, сидел тщедушный человечек, похожий на урода-карлика из сказок о мрачных замках и клыкастых чудовищах. По радио крутили «Ландыши», человечек раскачивался в такт музыке и барабанил крохотными пальчиками по крышке стола. Изредка он косился на свои узенькие плечи, которые украшали погоны с майорскими звездами. В эти моменты по его лицу растекалась неприятная улыбка. Майора начальнику штаба части Колосову присвоили месяц назад, и другой на его месте давно бы успокоился и пообвыкся с новым рангом. Но, видно, не мог поверить Колосов, что дошагал до столь высокой ступеньки в военной иерархии. Максимум, на что тянуло это убогое во всех отношениях создание по кличке Вампир, было звание пожизненного капитана. А тут — на тебе — майор. Так, смотришь, и до подполковника дослужиться можно. Ухватить две больших звезды и пребывать в небезосновательной уверенности, что не зря выбрал стезю военную.

Колосов снял трубку телефона и споро накрутил трехзначный номер:

— Иришенька… Иришенька, а мама вот что делает? Спит? Ах, чита-а-ает! Нет, нет, не зови. Пусть себе читает… Не зови, не зови, доча! Пусть себе читает, мамочка наша. И ты перед сном почитай, дочура. А я попозже наберу, попозже, прутик мой ивовый.

Колосов посмотрел на часы. Большая стрелка приближалась к одиннадцати. В казарму идти бессмысленно. Стоит шагнуть из дверей штаба, как в роте тут же будут знать о его приближении, и все безобразия, творящиеся после отбоя, разом прекратятся. А смысл идти в казарму, если там нет безобразий?

После «Ландышей» из динамика зазвучал Леонтьев. Потомок затерявшихся в тундре оленеводов пел о зеленом светофоре. Майору нравилась эта песня. Яркая, цветная, про любовь. «Ну почему, почему, почему был светофор зеленый, да потому, потому, потому, что был он в жизнь влюбленный…» — гундосил военный. Красивая песня, жизненная. И его жизнь — как светофор. Зеленый цвет — это похвалы от вышестоящего начальства. Желтый — это ожидание вздрючки. Красный — вопли комбата: «Вы позорите нашу часть, Колосов! Вы хреновый офицер! Нужно не жрать водку, а подавать пример и не уподобляться свиньям!»

Неожиданно Вампир резко поднялся со стула. Он подошел к зеркалу и начал танцевать. В отражении извивалось маленькое уродливое тельце с большой головой, и если бы не военная форма, Колосова вполне можно было принять за юродивого. Выделываемые им коленца наверняка озадачили бы опытного врача-психиатра.

«Светофор» отмигал, и по заявке какого-то пенсионера включили классику. «Классика — это не барабанная дробь, это не трубящие сбор горны, это не батальон на марше», — подумал офицер и, подойдя к столу, вновь набрал номер домашнего телефона.

— Иришенька! Ну, как там мама, Иришенька? Спит?.. До сих пор читает? Ну, пусть читает. Книжка, наверное, интересная, вот и зачиталась наша мама. Нет, не зови, не зови, березонька моя ветвистая…

Голос майора был очень похож на голос актера Милляра, прославившегося благодаря перевоплощениям в киношную нечисть. А дочку Вампир почему-то любил сравнивать с деревьями. Называл то ивушкой, то осинушкой, то кипарисушкой. На самом деле она была похожа на корабельную сосну. Такая же длинная, ровная и тупая.

Накинув китель, Колосов похлопал ладошками по зеленоватым щекам и, покинув штаб, уверенно направился в сторону свинарника. Инспектировать работу вечно сонных и насквозь пропитавшихся запахом сала и помоев свинарей было одним из любимых занятий Вампира. Выполнять эту «почетную» работу обычно назначали либо селян, либо полных дебилов, непонятно каким образом проскочивших призывную комиссию.

Рядовой Артемий Личко до призыва работал в совхозе дояром-автоматчиком. Парнем он был недалеким и добрым. Почти на все вопросы отвечал стандартно: «Хрен ли, коли жисть кидает, мать ее в качель». Один раз я спросил у Артемия, ждет ли его на гражданке девушка. Артемий насторожился, сделал лягушачьи глаза и ответил: «А хрен ли… Ждет, не ждет. Ей другого жениха не найтить. Больно уж страхотлива. Но в хозяйстве сгодится».

В напарниках у Артемия ходил идиот Вася Клитов. Говаривали, что ходил Вася и по свиньям, то есть занимался скотоложеством. Правда это или нет, сказать с уверенностью не могу, но то, что Васе отказала в половой близости местная сумасшедшая Люся, не имеющая возраста, — факт. Люся постоянно ошивалась у ворот КПП и виляла несимметричным задом. Одна ягодица у девушки была меньше другой, да и вообще форму пятая точка имела квадратную. Издалека это кокетство напоминало раннюю форму церебрального паралича. Обычно ухаживания изголодавшихся военных Люся принимала с охотой в окаймляющем забор густом кустарнике. Но Васе отказала. Он принес ей горсть ирисок «Тузик», шесть ромашек и с серьезным выражением лица погладил кишащую вшами голову Люсьены шершавой ладонью. Люся испугалась. Васе улыбнуться надо было, глазками моргнуть, а он смотрел на нее взглядом неподвижным, в котором читалась сексуальная агрессия, копившаяся в душе и организме с рождения. Ни до, ни во время службы близости с женщинами у Клитова не было. Умалишенная отпрянула, упала, как подстреленная, и зашлась в истерике, суча похожими на бидоны из-под молока ножками. Клитов долго смотрел на истеричную Люсьену, а потом запустил ей в голову ирисками, скомкал ромашки и убежал в свинарник. Г оворят, он потом тоже плакал и сказал, что если бы ему доверили автомат, то непременно застрелился бы. Но автомат Васе во избежание несчастных случаев с летальным исходом никто доверять не собирался, и он часто брал грабли так, будто это было смертоносное оружие, водил ими в стороны, изображая автоматные очереди, и пыхтел: «Ту-ту-ту-ту-ту».

Вампир, заткнув двумя пальцами нос, крадучись, вошел в свинарник. Нос он именно заткнул, а не зажал. В темноте, разбавленной светом луны, пробивающимся сквозь фигурные дыры в шифере, начало раздаваться недружелюбное похрюкивание, в воздух с жужжанием поднялись триллионы мух зеленого перламутра, и Колосов довольно улыбнулся. Жизнь продолжается. И она прекрасна в любых формах.

— Подъем! — неприятно взвизгнул инспектирующий.

Свиньи на команду не отреагировали.

В глубине прохода зажегся свет, и в дверном проеме появился облаченный в белые кальсоны и просторную рубаху Вася Клитов. Вася был со сна. Один глаз съехал к правой ноздре, левое ухо неестественно оттопырилось. Одной рукой он чесал плоский затылок, второй рукой наводил дисциплину в паху.

— Здравия желаю, товарищ капитан… — сонным голосом просипел Вася.

— Капитан?.. Я капитан?.. Отстали от жизни, рядовой Клитов! Время бежит, а не лежит, как свиньи. Время летит со скоростью метко пущенного снаряда, отстрелянной гильзы и свистящей над головой неприятеля мины. Время — это порох. И чем больше пороха, тем быстрее время! — взвился Колосов. Вся его жизненная философия сводилась к действиям, которые можно провести с взрывчатыми веществами. Может, он был пироманом.

— Виноват, товарищ майор, — извиняющимся голосом пробурчал Клитов.

— Виноват… Вы виноваты, что появились на свет, товарищ солдат. Где рядовой Личко? — Вампир запустил в щель между зубов обгрызенный ноготь мизинца и выудил размякшую перловку. Сплюнув, вытер палец о галифе.

— В лазарете, товарищ майор. Вчера как забрали, — отрапортовал Клитов.

— Обкурился, небось? Или опять стригущий лишай? — Колосов прищурился.

— Никак нет. Понос, товарищ майор. Кровью позавчера всю ночь срал.

— Ваш сослуживец не срал, рядовой Клитов. А справлял с кровью естественные надобности в жидкой форме. Понятно? И не хер из одних яслей с хавроньями жрать. Не будет тогда жидких надобностей, то есть… то есть диарейного процесса, сдобренного кровяными тельцами, как говорят медики. Понос — это прежде всего инфекция. А инфекция — это пренебрежение правилами гигиены. Понос с кровью — это острая инфекция. И Личко может умереть. Кровь зальет желудок, и тогда придется вам, рядовой Клитов, нести службу за преждевременно ушедшего из жизни товарища, — Вампир был явно доволен своими познаниями в медицине.

— Так точно, товарищ майор. Придется нести. А пока его несет.

— А почему у вас свинья не спит, рядовой Клитов? Время уже позднее, а свинья не спит. Она же, бодрствуя, теряет вес. Таким небрежным отношением к распорядку свиного дня вы лишаете своих товарищей мяса, — вкрадчивым голосом сказал майор.

— Так она спать больше не хочет, товарищ майор. Весь день храпела, — оправдывался Клитов.

— Что значит — не хочет?.. И свинья не храпит. Свинья хрюкает. Вот вы же хотите спать в такое время, товарищ солдат? Хотите. Потому как уже спали, когда я пришел. И я спать хочу, потому как еще не ложился. Значит, и свинья должна хотеть спать. Распорядок дня одинаков и для свиней, и для солдат, и для офицерского состава… Я приду ровно через полчаса. Если свинья не будет спать, вы получите три наряда вне очереди, рядовой Клитов. Понятно?

— Так точно, товарищ майор!

— Время пошло.

До идиота Клитова не доходило, что два года, проведенные в свинарнике, это не три наряда вне очереди, а все семьсот тридцать нарядов, да еще и помноженные на два. И поэтому, как только кривые ножки Вампира ступили на дорожку, ведущую к штабу, Василий накинулся на ничего не подозревающую свинью. Жалость, как и многие другие чувства, в душе этого солдата отсутствовала, и, взяв в руки здоровенную дубину для перемешивания пищевых отходов, он принялся охаживать несчастное животное. Хавронья к такому повороту событий готова не была.

Вампир вернулся в кабинет, приглушил радио и еще раз набрал домашний номер. Три гудка тянулись, как вечность.

— Иришенька, ну как там наша мама?.. Вот так… да-а-а?.. И где это она такую книжку интересную достала? Обязательно перечитаю после нее… А я задерживаюсь, задерживаюсь… Дела срочные… Учения небольшие… Ну, пусть читает мама… Я еще позвоню, елочка ты моя пушистая!

Колосов взял со стола журнал «Вооружение стран блока НАТО» и начал перелистывать цветной глянец. Взгляд остановился на страничке, посвященной авиации. Голубое полотно неба острыми пиками антенн разрезали «Фантомы», «Скайларки» и «Питфайтеры». Проклятые ястребы мирового империализма. Крылатые душители идей Ленина и Октябрьской революции. Жалкие наймиты… Колосов представил себя в кабине «Су» или «Мига». Руки крепко сжимают штурвал, тело напряжено как пружина, перед глазами — мигающая разноцветными огнями приборная доска. В шлемофоне раздается голос командира эскадрильи: «Эдельвейс, Эдельвейс. У вас в хвосте звено американских истребителей F-16. Задайте им жару, Эдельвейс!» «Вижу, товарищ полковник. Спокойно. Захожу на маневр», — ровным голосом отвечает Колосов. Бравый пилот резко бросает машину вправо и уходит в пике. Перегрузка, в глазах темнеет. Но Колосов чувствует своего железного друга, ощущает каждый стальной его нерв. Он неожиданно выныривает за спиной у американских асов. Вот они в перекрестье прицела. Одну за другой он хладнокровно поражает грозные цели. Небо, окрашенное багровыми всполохами, черный дым, парящие обломки, разрисованные звездно-полосатыми флагами… В шлемофоне вновь раздается голос командира эскадрильи: «Отлично, Колосов! Вы настоящий герой. Такую атаку не проводил еще ни один пилот в мире, и мы назовем этот маневр „Смертельным заходом Колосова“. Возвращайтесь на базу». С улыбкой поправляя шлем, Колосов отвечает: «Служу Советскому Союзу, товарищ полковник. Они даже не успели катапультироваться. Победа будет за нами». Мягкая посадка… Колосов нажимает кнопку, и фонарь кабины медленно поднимается вверх. К истребителю бегут товарищи по оружию с озаренными улыбками лицами. В руках девушек из взвода аэродромной обслуги букеты полевых цветов. Колосов медленно спускается по ступенькам трапа, его тут же подхватывают на руки и начинают качать. Слава, награждение орденом, фотографии на первой полосе «Красной звезды» и американских газет с заголовками: «Новый Покрышкин» или «Летчик по имени Смерть».

А тем временем в свинарнике продолжалось избиение ни в чем не повинной свиньи, или, если хотите, родео с участием свиноадора Васи Клитова и хавроньи Люси, названной так в отместку сумасшедшей за отказ совокупиться. Еще немного, и Люся вполне могла стать живой иллюстрацией к обложке диска «Animals» группы «Pink Floyd», где, как известно, есть композиция «Pigs on the Wings». Но прыжки давались животине с трудом, а крылья вырастать не хотели. Вдоль загона челноком носился размахивающий дубиной Вася, проводивший экзекуцию в уже порядком заляпанных кальсонах, а над территорией части разносился жуткий визг и вопли: «Отбой, сука! Отбой, б-дь, сказал!..» Но свиньи, как, впрочем, и другие одомашненные животные, не понимают команды «отбой». Не понимают они и когда их пытаются заставить спать силой. Охаживаемая дубиной Люся сообразила, если ей не удастся покинуть злосчастный четырехугольник, умрет она не от меткого удара ножом в сердце, а будет до смерти забита солдатом, интеллект которого ничем не превосходит ее собственный. И Люся пошла в контрнаступление.

Вампир поджег сигарету и, мусоля пальцами фильтр, пустился в размышления:

«Вот с чем можно сравнить сигаретный фильтр? Его вполне можно сравнить с войной. Сигаретный фильтр задерживает своими волокнами вредные для человеческого организма смолы. Но часть этих смол все же попадает в легкие, оказывая на них губительное действие. Так и на войне. Плохие солдаты погибают, а хорошие остаются в живых, нанося смертельный вред противнику. Но рано или поздно хорошие солдаты тоже погибают, и им на смену приходят другие. Иногда хорошие, иногда не очень. Их фильтрует война, и они дымом стелются над полями жестоких сражений… Херня какая-то получается… Время позднее, не до философии…»

Колосов посмотрел на часы. До конца отведенных Клитову тридцати минут оставалось всего семь. Встав со стула, майор потянулся, смачно рыгнул и направился к выходу из штаба. Уже на пороге здания Вампир замер и вжал голову в плечи.

На всю часть раздавался вытягивающий душу визг, а из окон казармы слышался хохот. В лунном свете Колосов увидел, как по спортивной площадке носится белое привидение с дубиной, пытаясь настичь прыткую для своего веса свинью. Иногда удары достигали цели, визг становился громче и пронзительнее, а хохот в казарме грохотал все сильнее.

Вампир бросился в тревожную ночь. Правда, кому помогать — он соображал с трудом. То ли избиваемой свинье, то ли «охотнику» Клитову. Появление на горизонте Колосова Люся расценила как наступление новых сил противника и, понимая, что терять ей нечего, бросилась на Вампира. Удары по хребту, методично наносимые Василием, еще больше раззадорили наступающую хрюшку, и, вспомнив, что эти твари жрут даже шифер, майор Колосов бросился в сторону казармы. Ему больше не хотелось рулить «Мигом» или «Су», заходить в тыл «Фантомам» и «Скайларкам», совершать «смертельные заходы Колосова». Встреча с рассвирепевшей Люсей могла стать если не смертельной, то воистину роковой. А травмы и сопровождающую их боль Вампир не любил. Задачей Колосова было во что бы то ни стало убежать от свиньи. Он несся к дверям казармы, жалел, что отлынивает от кроссов, и проклинал позднюю инспекцию свинарника.

Ворвавшись в казарму, Вампир обматерил стоявшего на тумбочке узбека и, собрав последние силы, заорал:

— Рота, подъе-е-е-м! Тревога!

Через минуту личный состав, давясь от смеха, слушал приказ Колосова. Мытье плаца тряпками, покраска жухлой травы в зеленый цвет перед визитом командующего округом — все это бывало и уже давно никого не удивляло. Но вот охота на свинью в ночных условиях была посильнее, чем то же ночное вождение или ночные стрельбы. Когда же Колосов сказал, что солдаты должны видеть перед собой не свинью, а воображаемого противника, ржать начали даже самые выдержанные. И рота со смехом пошла в атаку. «Так бы и на войне, — подумал Колосов. — Впереди — свиньи империализма, а они идут в бой с улыбками».

Скрестив руки на груди, майор стоял на пригорке, который венчал канализационный люк. С видом прославленного французского военачальника Колосов наблюдал, как сто человек взяли в кольцо вконец изможденное животное и гонят его по направлению к свинарнику. В гуще мелькала белая фигура Васи Клитова с занесенной над головой дубиной…

Операция закончилась плачевно. Имелись потери: четверо воинов были покусаны, и их тут же отправили в санчасть. Люся, чудом выдержав кросс и побои, чуть не отдала душу свиному богу. По пути к месту дислокации она врезалась в баскетбольный щит, который получил значительный крен. Неуправляемой тушей были снесены две скамейки и большой стенд с одним из бессмертных высказываний вождя мирового пролетариата. Но в целом проведенной операцией Колосов остался доволен. Клитову он дал распоряжение свинью не забивать до соответствующей проверки животного на предмет бешенства. По мнению Вампира, вести себя подобным образом могло только существо психически ненормальное. Поблагодарив личный состав роты за успешно выполненную задачу, Вампир присел на одну из уцелевших скамеек. Утерев со лба пот, задумался. Все же не зря ему дали майора. А если бы свинья вырвалась за пределы части и очутилась на станичных улицах? Она же бешеная… А бешеная свинья — это то же самое, что получивший свободу лев или тигр. То есть, со знанием дела организовав операцию по поимке Люсьены, Колосов спас немало жизней мирных жителей.

Вернувшись в штаб, он снова позвонил домой. В трубке послышался заспанный голос дочери.

— Ну, заснула мама, Иришенька? Спит, значит… Все спят… И свинья Люся спит, и мама Вера спит, и солдатики тоже спят… Да это я так, про себя, Иришенька. Это я про себя, ольхушечка ты моя листвяная. Ну, все, иду домой. Раз мама спит, иду домой.

Смелый он был, этот майор Колосов. Только вот до кабины «Мига» или «Су» не добрался, так и закончив службу майором инженерно-строительных войск.

Тан-ки. Тиг-ры

Черные ленты на древках знамен. Траурные нарукавники комсомольских вожаков. По три человека у каждой стенки гроба. В руках — списанные автоматы. На лицах — плакатно-агитационная скорбь. Зачем гроб приволокли в актовый зал? Могли и на улице прощание устроить. Труп выглядел бы не так зловеще. Шелест берез как символ прощания с Родиной и жизнью.

Гроб разместили на сцене. Рядом малиновая подушка с орденами и медалями. Хорошо отретушированный фотопортрет в траурной рамке. Чуть поодаль — учительский корпус, семья, военные. Дефицитный серый кримплен, тяжелые слезы.

— …Это был не просто путь военного. Это был путь героя. Героя и скромного человека. Героя и хорошего семьянина. Героя — и души нашей школы. Помню его рассказы…

Директриса переигрывала. Ну когда это военруки были душой школы? Тем более контуженные. Да и с рассказами у Валерия Спиридоновича одна сплошная беда выходила. Говорил он внятно. Но по слогам — как будто не в классе находился, а на приеме у логопеда. Частенько полковник сбивался на повторы:

— Пом-ню ата-ку под Курс-ком. Их тан-ки… Их тан-ки… Их тан-ки…

Интерес к атаке пропадал. Обычно Спиридоныча выводили из ступора вопросом.

— А какие танки были, Валерий Спиридонович?

— Тан-ки… Тиг-ры, тиг-ры.

Изредка он устраивал нам праздники-стрельбы в тире. Первыми на маты укладывал девочек. Он так и говорил. По слогам, с расстановкой:

— Де-воч-ки ло-жат-ся на ма-ты, а маль-чи-ки ждут.

Встав на колени, Спиридоныч учил девочек целиться. После стрельб одноклассницы были красными и возбужденными. Мальчикам пострелять как правило не удавалось — урок заканчивался.

Закончился и путь Спиридоныча. Зашел, говорят, в подъезд — и умер, не доковыляв семь ступеней до двери.

— …Память о Викторе Спиридоновиче, память о полковнике Ермолаеве будет жить с нами вечно. Она будет в наших сердцах, в сердцах наших детей и внуков, — продолжала директор школы, Вера Станиславовна. Я почему-то вспомнил, что через три дня дискотека, и подумал о неминуемой отмене мероприятия. — Он жил как воин и погиб как в… — с надрывом произносила директриса.

И в этот момент ее речь оборвали… Учился в нашей школе Вася Ярыжин, хотя место ему было в школе коррекционной. Но имевший отношение к горкому отец не мог сгубить блестящую карьеру. Человек, занимающий пост, член партии… И умственно отсталый ребенок оказался в стенах вполне нормального учебного заведения. Иногда у Васи во время уроков случались припадки. Он ложился на спину, бился головой об пол. Инге Слобиной укоротил смоляную косу, которая была ее гордостью. Сереже Малышеву подсыпал в манную кашу мел. Покойного Спиридоныча, как и других учителей, нагло передразнивал.

— … жил как воин и погиб как воин.

— Ага! Воин со шлюхой в гараже задохнулся! — воскликнул бесноватый Василий.

Безмолвие из траурного превратилось в гнетущее. Вера Станиславовна изошла пунцом, комсомольцы, стоящие у гроба, зашевелились, хоть караулу и запрещено. Растерянность, непонимание, тишина — они всегда рядышком. Смешавшись, этот запал громыхнул.

— Это моя сестра — шлюха?! Ах ты дебил сучий!

Через мгновение Василий лежал в знакомой всем по припадкам позе. Но на этот раз не сам он бился затылком о паркет актового зала. Затылком Васю долбил старшеклассник, которого с трудом и воплями удалось оттащить. Мне показалось, что Спиридоныч приподнялся из гроба и сказал: «Тан-ки… Тиг-ры».

Похороны были откровенно смазаны. Тащиться на погост не хотелось. Поднимался ветер, начал моросить дождик. Какой-то сизой бабушке стало плохо. В обветренный рот заспихивали валидол.

— Жена, наверное.

— Наверное. Вроде и похожа, — согласился Димка.

— Дим, а у Василия совсем с головой плохо стало.

Плохо не плохо, а дурачок наш правду сказал. Спиридоныч с Наташкой Лукиной в гараже заперся и движок включенным оставил. Он от перенапряжения и угарного газа отъехал, а она выбраться сумела.

— То есть умер и вправду как воин. Погиб на любовном фронте! Вот тебе, Димка, и «тиг-ры, тан-ки» …И унесет Спиридоныча Моргана в сказочную страну Авалон, где покоятся души рыцарей, смерть свою нашедших на полях сражений.

— Верно. Только вот дискотеки точно на выходных не будет…

Василия из школы исключили. После случившегося его не хотели брать даже в коррекционную. Его родитель получил микроинфаркт и стал красным, как партбилет, с которым ему пришлось расстаться.

Красивая ее проза…

— Не удалась жизня, Майкл. Не удалась, бля, скотинушка. Чес-слово, обидно… О! Смотри, смотри, какой «поршик» ушел! Символ, бля… Вот это я понимаю. Символ процветания и беспечности. Символ неизведанного мною счастья и забвения скотской моей жизни, Богом проклятой и дьяволу неинтересной. Приедет сейчас к домику загородному. Газончик как на «Сантьяго Бернабеу» — по бокам аллей фонарики. Каждая травинушка как маникюрными ножницами подточена. Короче, настоящий латышский фэн-шуй, бля. Латыши же, бля, окромя шашлыков и фэн-шуя ничего не видели. А слышали только про их Диевс свиети, Лачплесиса и Вию Артмане. А он сейчас на «поршике» домой… И жена встречает. Тварь высокой красоты! Реальнее сисек только Кордильеры, и все остальное под силикончик ее колышущийся. Он ей колечко в подарок, она ему — легкий коктейль, улыбочку желания. Потом французский поцелуй на шкуре белого медведя под вальсы Штрауса. То есть строчить будет так, что мишка белый оживет. А потом… Камин, винище по двести пятьдесят баксов за бутыль. Свечи, джакузи, бля. Это жизня… Красивая ее проза. Слушай, а вот я подумал вчера… Знаешь, чувствую, что писать могу. В смысле, нормальную прозу. Рвет голову от идей и желания творить! Когда от лавэ карманы пухли, и думать об этом не желал. А сейчас просыпаюсь, а в голове уже заготовки крутятся, сюжеты, образы. И образов… До едрени матери — образов этих! Нашло как-то само собой. Может, талант? Наверное, все же есть у меня талант. Дремал вот всю жизнь — и пробудился! Наброски кое-какие сделал, но не хочу показывать. Это интимно. Не дневник, конечно, но все равно интимно. Может, помру в нищете, а потом уже опубликуют, признают. Слава, деньги, бля, премия Букера. Майкл, а кем был этот Букер? Ну не молчи, Майкл… Слушай, а вот и вправду! Авось и признают! На надгробье эпитафия известного поэта, бля. Посмертно и красиво признают. А сейчас… На кофе денег нет. Дожил… Как пришли бабки, так и ушли. И этот сладкий девяносто третий год ушел, Майкл. Денежные ливни, ураганы наличности, тайфуны безудержного кайфа. Кокаином недавно предлагали заняться. Я отказался. Лучше житуха впроголодь, чем тюрьма. Правильно я говорю, Майкл? Скажи, ну я правильно говорю? Проснись, Майкл! Ну, чего ты молчишь, как луфарь перед жаркой?

— А луфарей жарят?

— Да жарят-то всех… Это рыба, кстати. Ну, я про луфаря…

— А… Спасибо, что просветил. Я-то, бедолага, думал, что фамилия.

У Вадика был период тотального безденежья. Наша компания привыкла к его стенаниям, густо сдобренным мягоньким «бля». Он садился у большой витрины кафе «Снежная Королева» и, блякая, жаловался: на унижающую его достоинство бедность, продажных девок, вертлявую судьбу. Ему было всего двадцать шесть лет. Деньги он бестолково промотал годом раньше. Тратил на девиц, шмотки, загрантуры и кокаин. Бизнес скоропостижно кончился, деньги ответили предсказуемой взаимностью. Остались часы «Longines», двухкомнатная квартира и превращающийся в «жигули» «Nissan». Старые подружки отдавались по инерции, но без подавляющих действительность стонов. Одни бережно успокаивали, другие невзначай плевали в душу. Плевки Вадика ранили. Нагибали его, как стебелек.

Кристина, напомаживая перед зеркалом губы, философски произнесла:

— Тебе еще везет, Вадька. Тебя Господь мордой не обидел. А так бы ты на меня не влез. Ну, сам посуди. Денег у тебя нет, мобилка только на прием пашет, машина на свалку просится. Ты вышел из моды, Вадик. Но я тебя, где-то в глубине души, люблю. Не знаю за что, но люблю. Поэтому звони.

Мобила Вадика действительно работала только на прием, и поэтому призыв Кристины звонить он воспринял как удар. Вадик повторил все это раз семь. Мне казалось, что я был рядом с Кристиной, когда она царапала его самолюбие и красила «свисток». Купил Вадиму виски. Думал — успокоится, остынет. Но он зашкворчал еще громче:

— Где моральные устои, Майкл? Где?! Я вышел из моды, бля! Когда у меня были деньги, я был модным. Я был модным, как Версаче. Пусть он был пидором, но он был модным. И я был модным… Модным, но не пидором… А сейчас — вышел… Как пара туфель, как пиджак, бля, как хит месячной давности. Этой сучке двадцать один год, а она меня списала в утиль. Она заставила меня страдать — уничтожила! А мой внутренний мир?! Гюго, Достоевский, Тютчев, Бунин, бля! Гении, творцы! Они тоже вышли из моды?! Я стал ненавидеть деньги, Майкл… Это все они. Но я хочу заработать их снова! Знаешь почему?! Я хочу доказать, что могу. Заработать денег — это значит их поиметь. Так вот, я хочу их, бля, поиметь. Конечно, я куплю себе дом, машину, обновлю гардероб. Но жену я буду искать, наряжаясь в обноски из сиконд-хендов.

— «Секонд», вообще-то, правильнее. В них на карнавалы хорошо рядиться. Пыль времен, аура покойных негров и вьетнамцев, забытые в пиджаках гондоны. А я там иногда отовариваюсь. Прикинь, недавно маскарадную масочку прикупил. Венецианскую. Всего-то пятьдесят центов, а в Венеции я такие по двадцать баксов видел.

— Ты успешен и поэтому непредсказуем. Ты ходишь в секонд на маскарад. А маскарад души?! Это будет маскарад души! Пусть избранница увидит во мне тепло, пусть любит не за кошелек. Женюсь на молоденькой хорошей умничке. И, конечно, святая благотворительность. Безусловно! Помощь сирым и убогим! Долг перед Вселенной, даунами и имбецилами! Это же дети галактической мудрости, посланцы перекренившегося в черных дырах разума… Вот ты же помогаешь детскому дому — и тебе приятно. Ты засыпаешь с мыслями о том, как маленькие шалунишки благодаря тебе видят хорошие сны и улыбаются. И малышам хорошо. Их челюсти трещат от радости! Они жрут твое контрабандное мясо и верят в пришедшее внезапно счастье. Потому что сыты, бля! Детишкам же по фигу, какое мясо жрать. Тем более сиротам. Контрабандное даже вкуснее. Это я тебе говорю. Прошлый шашлык был вообще фантастическим. Мертвые свиньи потели от нервного перенапряжения. Они пересекали границу и мечтали о стали шампура. Дети… Бедные обездоленные сиротинушки. Эх-х-х, Майкл! Заработаю денег, возьму под опеку детский приют. Игрушки, шоколадки, книжки… И хорошие книжки: про маленьких оленят, пушистых белочек, веселых бурундучков, добрых волшебников. Где о добре, бля, о сердечности. На кой им этих телепузиков крутят? Уродуют юные души, зомбируют ходячими локаторами. И ведь обидно за них. И за себя обидно. За то, что помочь им не в состоянии. Возьми еще виски, Майкл. Так херово, хоть вешайся. Крюк под потолком, обшарпанная табуретка, глаза матери, глядящие с черно-белого фото. И шаг… Не шаг, а поступок. Шагнуть в пропасть — тоже ведь поступок… Но я не повешусь. Хотя бы ради детского приюта, который ждет моей помощи. И еще ради тебя и этого проклятого виски.

Вадик становился невыносим. Иногда мне хотелось подарить ему пузырек с цианидом. Официантки и барменши дали ему кличку «Грустное бля». Завсегдатаи смотрели как на разговаривающую мебель. Мы помогали участием, деньгами на бензин и рыбные консервы. Но мутное течение депрессии уносило Вадика. Он стал уныл, невероятно предсказуем и зациклен. Как ни странно, возрадовался блякающий юноша с наступлением осени. Деревья неохотно желтели, солнышко пренебрегало выходами из-за свинцовых туч, девушки перешли на брюки и юбки миди. Вадик мне назначил встречу в «Снежной королеве».

Пришел в строгом поношенном костюме, начистив дослуживающие туфли и облившись чем-то цветочным и резким. Отодвигая стул, начал эмоционально:

— Майкл, короче, жизнь налаживается. Она входит в русло. Жизнь, река, русло! Главное: войти, влиться! Через двадцать минут приедет Камилла Фотиадис, — он произнес это имя так, будто Камилла Фотиадис была так же известна, как Агафангел Есфигменский, Демис Руссос или «черные полковники».

— А это кто?!

— Камилла Фотиадис, Майкл! Камилла Фотиадис собственной персоной.

— Внебрачная дочка Онассиса? Это погоняло или реальная персоналия? Ну, в смысле, Фотиадис…

— Ну перестань, Майкл. Слушай. И внимательно слушай. В общем, мы с Камиллой раньше по маклерским делам работали. И, я тебе скажу, успешно работали. Были деньги и… немалые. Редкая умничка! Толковая, в юриспруденции подкована, все нотариусы на зарплате. Она сейчас на гребне материальной волны и в преддверии развода. Предлагает сотрудничество. Естественно, взаимовыгодное, — я давно не видел Вадика столь оптимистично настроенным.

— Ты с ней спал?

Этот вопрос я задал не случайно. Все девушки, с которыми имел дело Вадик, рано или поздно оказывались в его постели. Иногда он затаскивал туда зрелых дам. Для контраста и укрепления веры в вечную молодость.

— Не-е-е… Ты чего? Умничка не значит красавица. Она, бля, страшная, как бабушка Левы Гохберга. Ты же видел бабушку Левы?!

— Не припомню…

— Ну, как?! Мы еще приезжали к нему домой с девками на прошлое Лиго. Он уверял, что она в больнице, а у нее что-то зарубцевалось, и ее выпустили.

— Память мне изменяет. Судя по внучеку, выпустить ее могли… Только из дурдома ее могли выпустить. Да и то — под надзор.

— Майкл… Ну, вспомни. Ну, она свесилась с балкона первого этажа, а ты высунул из машины свою пьяную харю и сказал: «Это что там такое страшное щерится?! Такое могло родиться от брака Индианы Джонса с головой профессора Доуэля». А она ничего не поняла и улыбнулась.

— Ну, хватит меня грузить некрофилическими изысками. Ты про эту… Ну как ее… Олимпус Кодакис. Скрестим два фотоаппарата…

— Камилла Фотиадис, Майкл. И запомни это имя! Умница, умница… Но дико страшная, Майкл. Так что ты не пугайся. И, пожалуйста… Я тебя умоляю… Прошу тебя, Майкл… Хошь, на колени встану? Бля буду, встану. Ну, очень прошу. Не корчи рожи и не ругайся матом, бля. Но, главное — не боись.

— Пуганые… Меня годиков шесть назад по пьяни мисс Нижний Тагил употребила. Лучше бы я бабушку Левы Гохберга трахнул. Она бы там приз зрительских симпатий урвала, и букетов было бы больше, чем на ее скорых похоронах.

— Да-а-а… Паскудно все в плане распределения талантов и экстерьера. Вот возьмем тебя: рожа симпотная, в душе моральный урод, но чертовски способен. Ко всему: к стихам, к пошлости, даже к дебошам. Несправедливо все. Вот не бывает как у Чехова, бля, и все тут. И при деньгах, и умная, и с будущим, а вот лицо — и лицом-то не назовешь. Как будто плоскогубцами ее из влагалища тащили, а Камилла сопротивлялась. Сучила ноженьками своими кривыми и орала: «Не нядо, не нядо, доктор. Я сейцас сама вылезу…» И ведь вылезла, нарисовалась.

— Судя по твоему настрою, на твое же благоденствие.

К стоянке подрулила новенькая «Toyota» цвета подгнивающей вишни. Вадим карамельно просиял. Лицо стало похоже на яичный желток. Левой рукой он поправлял узел галстука, правой зачесывал назад густо умащенные бриолином волосы. Дверь авто медленно открылась, и на тротуар ступила изящная туфелька. Высоченная шпилька, слоновья лодыжка. Все остальное было эпитафией безвкусицы. Ну, во-первых, из машины вышла уже далеко не девушка. Таких в мельчайших подробностях любил описывать Бальзак. До морщин. Но его героини были много симпатичнее и благороднее. И со вкусом у них был полный лад. Не годилась Камилла в бальзаковские героини. Разве что возрастом — тридцатка с гаком. Одежка отпугивала ленивых воробьев. Фиолетовая кожаная тужурка, зеленый блузон, синие джинсы. На редких сальных волосах качались две ленивые капроновые бабочки. Жирафьи уши. Я был уверен, что она может ими пошевелить. Квадратные плечи безжалостно и жадно проглатывали шею. Она улыбнулась. Это было самым сильным впечатлением за весь день. Лицо Камиллы тут же разделилось на две части. Верхняя — глаза, нижняя — сплошные зубы. Возьмите штук двадцать силикатных кирпичей с выщербинами. Поставьте их друг на дружку и отойдите на метров пять. Потом зажмурьте глаза и резко их откройте. Так улыбалась Камилла. Я испытал легкое дуновение шока и посчитал нужным сказать правду:

— Это про нее Гофман сказочки писал… А может и с нее, родимой. Кра-ка-тук, бля… Если ей мешок грецких орехов в рот запихнуть, поколет как Щелкун. Вот страшна-то, бизнес-вумен… Слушай, Вадька, а не из братвы амазоночка? Такое сокровище в любой офис запусти — хозяева сами деньги предлагать начнут. И не какие-то там жалкие десять процентов, а всю имеющуюся наличность. Да-а-а-а… Фотиадис… Да при ее виде любой Фотиадис или пленку жрать начнет, или объективом треснет. Теперь верю, что ты с ней ложе не делил. С ней-то и в сауну зайти страшно. Там температура сразу на градусов четыреста подскочит. Да-а… Если у нее еще и голос, как у Франкеншт…

— Майкл, ну прекрати. Ну что ты за сука такая?! Злой ты. Ну, сделай вид, что все нормально. От нее моя судьба зависит. Тебе пофиг судьба друга? Ну, скажи — пофиг, и все дела! Скажи, что хочешь меня всю жизнь видеть нищим, униженным и печальным. И заткнись, пожалуйста, заткнись!

— А какого ляда ты меня позвал?

— Для солидности.

— Сука…

Начав кошмарить завсегдатаев мороженицы улыбкой, Камилла заняла место напротив меня. Насчет голоса я ошибся. Писклявый такой голосочек у нее оказался, деланый. Думала голосом от годиков убежать. А там дистанция в мини-марафон.

Вадик нас друг другу представил. Я улыбнулся и соврал насчет «очень приятно». С именем ее родители не угадали. Не греческое имя, конечно, но Зубейда ей подошло бы больше. Говорили ни о чем. Она все больше лыбилась и слушала. Редко, по-эстетски, встревала. Пространно рассуждала о Кастанеде, хвалила глазетовые балаганы Виктюка. Я сказал, что Виктюк — конъюнктурщик. Вадик закашлял, покраснел и начал за меня извиняться. Не люблю, когда за меня извиняются. Терпеть не могу. Становится неловко. Ощущаешь себя либо дебилом, либо полной бескультурщиной. Через время я нарочно с выражением произнес: «Виктюк — это зловонное порождение мировой голубятни. Эстетствующий мудлон с претензиями на оригинальность». Вадик заерзал и снова извинился. Меня это взбесило:

«Не надо за меня извиняться. Я свою речь контролирую. Чай не выпимши». Камилла засмущалась и от неожиданности всосала через узкую трубочку полбокала «Мартини». У нее щеки чуть к затылку не прилипли. Потом она сослалась на занятость, одарила Вадика мерзким, похотливым взглядом и уехала. Он тут же набросился на меня с упреками:

— Ну, нельзя, нельзя так себя вести! Печальная была картинка. Сам на себя рисовал карикатуру! Ты же интеллигентный человек. У тебя нормальные родители. Зачем рушить образ семьи? И она из хорошей ячейки общества, прекрасно воспитана. Видно же, бля, что девушка не переносит скабрезностей. А ты через слово матом…

— Так я ж специально. Чтоб осенний пейзаж не уродовала.

— Да при чем тут пейзаж?! Я же тебе говорю, что от нее чуть ли не судьба моя зависит. Судьба, понимаешь? Судьба человека. Друга твоего, в конце концов. Пойми, я хочу, чтобы она взяла меня в бизнес!

Вадик говорил так громко, что жующие за соседними столиками начали оборачиваться. Они в бизнесе были уже давно — и успешно. Некоторые относились к нему как к данности.

— Возьмет она тебя в бизнес. Не пожалеешь свой пенис и впрыгнешь в сорок процентов. А может, в шестьдесят. А может, все ваше. Ваше, понимаешь?! Общее!!! Но если честно, то лучше дьяволу запродать душонку, чем это дантист-шоу трахать. С ней, кстати, французского поцелуя на шкуре белого медведя не получится. Лучше сразу причиндалы в овощерезку засунуть. Я не удивлюсь, если у нее как у акулы зубья. Ну, в несколько рядов.

— Ой, Вадь… Ты не подумай, что я тебе плохого хочу. Я ведь постарше буду, да и со стороны виднее. Ну, ладно — некрасивая… Вот — Анька Логина. Видно, что родители, когда ее делали, о любви думали меньше всего. Отбыли номер впопыхах, и получилась Анька. Нескладная, смешная, но ты посмотри, как за ней ребята ухлестывают! Потому как у Аньки есть то, что делает женщину привлекательной: шарм, обаяние, вкус, чувство такта, женственность. Анька себя делает сама! И ведь естественна она, а потому и привлекательна. А здесь… Одно слово, похотливая обезьяна. Я понимаю, что про женщину так нельзя. Но ведь истина! Гамадрил! Готовься к изнасилованию. Этот примат своего не упустит.

— Майкл, перестань. Перебор, перебор… С чего ты взял, что она со мной переспать хочет?

— Видно. Она тебя взглядом своим безумным кушала. И я ее понимаю. С таким лицом партнера найти трудно, если не сказать невозможно. Ну ладно, там, водки много выпить перед актом. Ну или новогоднюю маску ей за уши нацепить. Знаешь, есть такая — красный нос, очки и усы из конского волоса, из серии «мы родом из детства». И все равно страшно. Вот представь… Приспичило тебе ночью в туалет. В комнате тьма кромешная, предметы на ощупь. Ты тянешь руку к выключателю бра — и видишь… Она!!! Скукожившаяся моська, рот открыт, волосья из ноздрей торчат и храп несусветный. У-а-а… И не добегаешь ты до туалета. Осечка, «золотой душ». Мерзко, не? Кстати, сколько лет этой черной маклерше? Я полагаю, что в год твоего рождения ей уже счетные палочки купили.

— Ну где-то так… Постарше меня будет. У нее ребенок есть. Семь лет дочке, — Вадик вдруг оживился. — Так что ничего у нас с ней, Майкл, не получится. Ничего не светит ей. Ты же знаешь мой главный принцип в плане женитьбы. Никогда не женюсь на бабе с ребенком. Ни-ког-да! — успокаивал себя Вадик.

— Но я и второй твой жизненный принцип знаю. Тебе девушки, которые на троллейбусах ездят, тоже не нужны. Приделай к ее авто штанги, и принципы будут соблюдены.

Камилла стала появляться в «Снежной королеве» все чаще. Что-то они с Вадиком провернули. Оставили без жилплощади и призрачной надежды на будущее какого-то пьяницу. У Вадика появились карманные деньги. Он стал немного увереннее и наглее. Сам покупал виски, сигареты и бензин. Официантки получали на чай. Его мобильник звонил теперь чаще.

В один из вечеров мы сидели за бутылкой «Tullamore». Разговор зашел о Камилле. Пьяный Карлуша сказал, что эта аферистка хочет отнять у нас друга. Г оворил, что нужно поставить мощный заслон и отсечь. Кто-то уточнил — не отнять, а купить. Рома сравнивал лицо Камиллы с обглоданным черепом лошади. Палил в «яблочко». Вадик согласился, но оправдывался тем, что, кроме дел, их ничего не связывает. Но было видно, что он уже себе не верит.

Однажды вечером Камилла приехала с дочкой. Веснушчатая такая, отвратительная девочка Алена с заплетенной в морской узел косой. Ее присутствие заметили все посетители. С ходу и без разрешения дочка начала встревать в разговор. Попросила «Фанту». Заметила, что я кладу в кофе слишком много сахара. Олегу беспардонно ткнула в малюсенькое пятно, осевшее на тенниске. Официантке велела быть расторопнее и не мусолить заказ. Она так и сказала: «Не мусолить». Сидящей за соседним столом бабушке вывернула желтый язык. Потом рассказала тупой анекдот. Кажется, про лесную школу и грустного лося. Вадик почему-то засмеялся. Все скорбели, а он делано хохотал. Хотелось взять девочку за косу, отвести в туалет и на час поставить в угол, рядом с унитазом. Говорила она без умолку. Про школу, злую Ирину Федоровну и прелестную абиссинскую кошку Нику. Сказала, что у нее самая красивая в мире мама. Я сделал вид, что подавился. Камилла гладила дочь по треугольной макушке, Вадик умилялся. Так зарождаются новые семьи. Так детям покупают новых отцов. К счастью, девочке нужно было к репетитору. Мысленно я пожалел этого несчастного человека.

— Скоро, Вадик, ты перестанешь быть одиноким. У тебя будет любящая жена с цветочным именем Камилла. Эта рыжая плохо выдрессированная мартышка Алена станет ездить на твоей шее и звать «папой». Засыпать вы будете с абиссинской кошкой в ногах, — прогноз сопровождала моя ехидная улыбка.

— Не городи хрень! Бред. Ты стал неадекватен. Ты злой! Чисто деловые отношения. Чис-с-с-то… И нормальный ребенок, кстати. Умненькая девочка. В школе ею все довольны. Все радуются ее приходу, — возмущался Вадик.

— И уходу… Это потому, что школа платная. Там и даунам завсегда рады. Только вовремя проплачивай. Твоя будущая дочь, конечно, не даун, но…

— Нет, ну, ей-богу, ты шизоид, Майкл. Это уже не смешно! И хватит этого внутреннего самолюбования! Я никогда не женюсь на бабе с дитем! Тем более на Камилле! — клялся Вадик. — И чего ты заладил? Хочет… Трахнет… Будущая дочка… Дауны, бля… Между прочим, фигурка у Камиллы классная. Но лицо, бля… Вот были бы люди созданы по принципу конструктора «Лего»…

— Хорошая мысль, Вадь. «Лего»… Ты бы заменил монструозную черепушку Камиллы на лицо. А девочку Алену просто бы разобрал, сложил в коробку из-под обуви и заклеил скотчем. Чтобы не вылезла, упаси господи. Из абиссинской кошки можно было бы сделать хомяка или шиншиллу. Даже вуалехвоста. Но знаешь, что самое интересное, Вадик? То, что душа человека намного гибче и разнообразнее любого детского конструктора. В ней больше деталей и цветов. И с каждым днем деталей все больше. И они принимают уродливые формы. В наше время все чаще. Такая вот геометрическая философия. Понимаешь, о чем я? Так вот… Я не провидец, но магический конструктор судьбы показывает мне твое будущее. Вы будете счастливы с Камиллой, Аленой и абиссинской кошкой, — сказал я загробным голосом.

— Клоун, бля. Давай о чем-нибудь другом.

Через месяц говорить о чем-нибудь другом с Вадиком стало неинтересно. В «Снежинке» он появлялся только с Камиллой. Один раз она сделала мне замечание, и тут же была отослана подальше. Прямиком и без оговорок. Вадик покраснел, но не заступился. А она даже со стула не поднялась. Больше мы не общались. Они с Камиллой просматривали какие-то документы, заговорщически улыбались, перешептывались. Вадик угощал Алену пирожными и модулировал голос под ребенка: «А сто, Аленуска, ты сегодня полусила в сколе?» Зрелище было припохабнейшим, если не сказать мерзким. Аленушка говорила, что Вадик хороший, а я ненавижу мир. Пришлось отреагировать. Сказал, что невоспитанных детей в аду не жарят, а грилируют в картонных гробиках из букварей. Камилла стала приходить без Алены. На наших глазах Вадик продавался некрасивой, властной и хитрой женщине. Изредка откровенничал:

— Я с ней был, Майкл. Даже не знаю, как это получилось… Как будто даже не с ней. Но было хорошо. И все же как-то неожиданно и резко…

— Сочувствую… Жаль, что не плавно. Искренне сочувствую. Как получилось? Все было тривиально. Ты купил искусственную вагину, решил ее опробовать, открыв глаза, увидел, что в качестве подарка туда присобачили башку Камиллы Фотиадис. В позиции снизу, наверное, было страшно? Или полный мрак и ужас навалился, когда глаза привыкли к темноте?

— Хватит пошлить! Перестань! Урод… Я не знаю, что делать. Я в ловушке. Она предложила переехать к ней. Я в ловушке. — Испуг был деланым, фальшивым.

— Ну-ну… Наутро Камилла сказала, что уже беременна? Или оказалась девственницей? А может, по ночам она скидывает лошадиную физиономию и превращается в изумительной красоты девушку? Или вас застукала Алена и потребовала быстрой свадьбы? Все в твоих руках, Вадь. Но, по крайней мере, ты не отступил от одного из своих жизненных принципов: Камилла не катается на троллейбусах. А потом, уже есть готовый ребенок, не нужно заводить кошку и делать в квартире ремонт. Кстати, она положительно на тебя влияет. Ты постепенно излечиваешься от своего коронного «бля». И знаешь… Я не знаю насчет прозы, но актер из тебя, Вадя, бесталанный.

Вадик переехал к Камилле. Перестал быть собой. Появилась заносчивость, улыбка стала нагловатой. Иногда он забывал, что мы находимся рядом. Заискивающим голосом мог попросить у Камиллы триста долларов на свитерок, что отложил в магазине напротив. Та медленно доставала портмоне, демонстративно шлепала на стол три бумажки. Он чмокал ее в напудренную щеку. Мимо витрины пробегали красивые девчонки. Свежие, юные, с лучистыми улыбками. Спешили, впрыгивали в переполненные троллейбусы. Вадик смотрел на них с грустью. Камилла перехватывала эти взгляды и что-то зло шептала ему на ухо.

Мы отдалились друг от друга. Вадим больше не стенал, часто заводил разговоры о бутиках и презентациях. Когда они с Камиллой перестали заходить в «Королеву», мы облегченно вздохнули.

Недавно я встретил Вадима в Юрмале. Он был с Камиллой и Аленой, которая называла его папой. Сделал вид, что рад нашей встрече. От того, что он сказал, стало неприятно. Он неумело защищался и оправдывал цену, за которую его приобрела Камилла:

— Чертовски рад, Майкл! Как ты? Куда пропал? Кстати, можешь меня поздравить. Еще месячишко, и я стану миллионером. А у тебя, я слышал, дела неважно. Обидно… Говорят, ты на «контрабасе» сильно пристроился, с женой развелся…

Я был уверен, что это была домашняя заготовка. Он прокручивал эти фразы в уме не раз.

— Пристраиваются, Вадик, кобели к сучкам. Иногда вполне успешно. Особенно, если сучка делится мослами. Про неудачное соло на «контрабасе» и жену тебя не обманули. Но, самое главное, — я нашелся с ответом! Я не теряю форму. Старик!!! Я люблю девчонок, что катаются на троллейбусах, восхищаюсь ими, что-то творю… Слушай, Вадь… Дурные сны, обрывчатые воспоминания… Я вот про что. Как приют? Детишки уже читают книжки о добре и сердечности? Про бурундучков, волшебников, пушистых белочек? Тогда — поздравляю. И вот что… Ты как-то обмолвился, что пишешь. Выпустишь книжку, дай знать. Почитаю о суровой прозе жизни. Только не прилизывай. Пиши все как есть. Латышский фэн-шуй, газон «Сантъяго Бернабеу»… Проза — она ведь как жизня. Тем более, что жизня удалась. Суровая, бля… ее проза…

Творческий процесс

Дверь на веранду, увитую изумрудом колышущегося плюща, медленно отворилась. В парчовом халате цвета спелого граната появился молодой барин. Его золотистые волосы были тщательно зачесаны назад. Улыбались шебутным лучам солнца зеленые глаза, и было видно, что проснулся он в добром расположении духа. Подойдя к массивному столу мореного дуба, барин неспешно опустился в плетеное кресло и, сладко зевнув, потянулся к фарфоровому чайничку. Наполнив до краев украшенную восточными узорами чашку, он откинулся на спинку кресла и устремил вдаль взгляд, который сводил с ума миллионы совсем юных дев и дам уже зрелых. Он смотрел на играющую бликами гладь реки Снежевки, вслушивался в птичьи трели и ждал появления Оленьки. Милая Оленька. Сейчас она выпорхнет на этот окруженный резными перилами балкончик, в удивлении вскинет свои белоснежные рученьки и нежно пропоет: «А вы, Павел Александрович, чаи пить изволите-с, меня не дождавшись? Ах вы обманщик! Вчера обещали, что непременно-с Варюшу попросите меня разбудить, потому как разговор ко мне у вас есть».

Именно так скажет Олюшка и прервет сладостное отдохновение. А как хочется подольше красоту эту лицезреть! Изгиб речушки, луга за ней безбрежные, и сливающаяся с горизонтом полосочка леса. В городской суете об этом только мечтать можно, да в сновидениях с такими картинами райскими встречаться. Вот дятел клювом своим жучков да прочих таракашек выстукивает. А вот и соловушка на побудку сподобился. Заливается, трелями сладостными душу ласкает. О лете песнь завел, о чарующих его красках и любви. В лесу сейчас каждая веточка играет. И запахи там пьянящие, и звуки все как из сказки. А вечером на бал. Павел Александрович улыбнулся. Как воочию увидел перед глазами огромный, золотом и мрамором сверкающий зал: хрустальные люстры отбрасывают слепящие лучи, отражаясь в паркете, до зеркального блеска начищенном. Статные кавалеры в ладно сидящих мундирах, дамы в платьях воздушных из шелков персидских. Кружатся в танце нескончаемом, взглядами о любви говорят.

А потом и сама любовь голубушка. Уже не платоническая, а страстная и зноем все тело покрывающая. В будуарной роскоши одного из домов знатных и благочестием своих хозяев гордящихся. Под балдахином атласным, на резных столбцах важно покоящегося. Не любовь, а сказка, которую ни в одном романе описать невозможно, никакими словами на бумаге не воссоздать. Ласки до утра томящие, иногда дерзкие, и увлекающие с головой в омут сладострастия и греха. Глаза барышни юной с поволокой, и улыбка нежная, с уст не сходящая. А наутро сбор на охоту, зов рожка. Загонщики опытные борзых травят, лошади фыркают, зверье лесное почуяв. Первые выстрелы, и затягивает азарт в силки расставленные. Затем привал, с винами французскими да дичью, на вертелах приготовленной.

А прожить бы так всю жизнь! Охота, балы, приемы богатые и отдых в имении фамильном: праздно, красиво, вольно и беззаботно. Ухватить птицу счастья и благоденствия да не отпускать ее на волю из клетки дорогой. Не получится. Ни в жизнь не получится. Потому как мечты если и сбываются, то хорошо когда наполовину.

На веранде появилась необычайной красоты девушка. Глаза лучатся, движения плавные. Грациозность природная, и манеры хорошие, что приобретены сызмальства. Головка вскинута, улыбка с хитринкой доброй, озорной, влекущей.

— А вы, Павел Александрович, чаи пить изволите-с, меня не дождавшись? Ах вы обманщик! Вчера обещали, что непременно-с Варюшу попросите меня разбудить, потому как разговор ко мне у вас есть, — проговорила красавица.

— Каюсь, душечка, и прощения у вас прошу. Но больно жалко ваш сон мне тревожить было.

А мне вот что снилось, и не поверите, — прикрыв рот ладонью, барин кашлянул.

— И что же?!

— А снилось мне, будто иду я по лесу темному, по лесу сумрачному и тишиной своей пугающему. Тропка узенькая, и видно, что давно уж, как и Богом, так и людьми забытая. И безмолвие, Оленька. Жуткое, душу леденящее, и кажется, что вечное. Только валежник под ногами хрустит как-то зловеще и отталкивающе. Солнышко уже верхушек сосен коснулось и к закату поспешает, а я понимаю, что заблудился и все ориентиры мыслимые потерял. И становится мне от этой мысли еще тревожнее, а к горлу жажда подступает. И дышать уже тяжело, и ноги чужими становятся. За каждым бугорком вепрь притаившийся мерещится да пасть рысья, белизной клыков ослепляющая. И вдруг проваливаюсь я в присыпанную ветками яму, Оленька, охотниками для поимки зверья вырытую. Пленником землицы сырой становлюсь. И вроде как жив, а если по-другому посмотреть, то как бы уже и помер. Мало ли когда охотники ловушку свою проверить сподобятся, лиходеи этакие. И вот сижу я в плену сыром и непроглядном и вдруг вижу, как над ямой-то этой глубокой лицо мальчугана склоняется. И говорит он, что, мол, вы не извольте, барин, беспокоиться. Я вот мигом сейчас в село сбегаю да народ кликну, и высвободят вас всенепременно в сроки кратчайшие. И вправду. Через время мужиков понабежало крепких. Все сурьезностью исполнены, и желанием помощь оказать. И вызволяют меня из каторги этой окаянной и на руках до села доносят, а там и чаи душистые на травах, и участие людское. И стало мне во сне на душе так тепло, и добро, что народ у нас, и в самом деле, не просто народ, а океан души неизведанной, но доброй, и теплотой исполненной. Так-то, Олюшка, — с чувством поговорил Павел Александрович.

— Да-а-а… что и сказать, не знаю. А может, сон ваш вещим был? Может, тайна какая за ним кроется? Ну вот, допустим, если так посмотреть, то яма — это тяготы, а вызволение из нее — к радости близкой. А может, любовь, Павел Александрович? — со смешком произнесла девушка. — Любовь-то — как на нее посмотреть. Для одних силки, для других воля вольная.

Не влюбились ли вы часом?

Барин взял в руки чашку. Собрался было отпить, как вдруг дужка предательски задрожала в руке и немного горячего напитка выплеснулось на грудь. Оленька, соединив ладошки, мягко поднесла их к губам, дабы смешок скрыть.

— Конфуз-то какой вышел, Оленька. Чуть было не ошпарился. Не влюбились ли, говорите?

Да какая, к херам, любовь! — Барин схватился за голову, вскочил с кресла и в сердцах запустил в дверь подушкой «думочкой». Оленька, вскидывая руки, истерично хохотала.

— Стоп! Стоп! Стоп! Анисимов! Ты что, издеваешься, б-дь? Ну ладно, пленку дорогущую не жалеешь, еп твою мать. Так ты нервы наши пожалей, Юрочка. Пятый дубль уродуемся. То ты в камеру как первокурсник пялишься, то Оленька у тебя Катенькой зовется, теперь вот: «да какая, к херам, любовь?» Да каков ты сам, такая у тебя и любовь. И жизнь у тебя тоже такая же б-дская, алкоголик хренов! Скажи, я велик, любим, растиражирован и в гробу видал ваши сцены на природе!

— Ну, зачем вы так-с, Александр Семенович? Случайно-с чашку опрокинул. И сам не пойму, как с губ слетело-с… Сам не пойму как.

— Не паясничай. Случайно-с? А в гостиничном баре ты вчера ноль семь тоже случайно-с опрокинул-с? У тебя руки, как жалюзи на сквозняке, ходят. Ты всех утомил. Гример над тобой час колдовал, чтобы отеки замазать и зенки приоткрыть. Дубли щелкаем как семечки. К бениной матери такое кино! Хватит на сегодня! Баста! — Бросив мегафон, режиссер направился к микроавтобусу.

К «барину» подошла Оленька. Положив руки на плечи, тихо произнесла:

— Да ерунда, Юрочка. Не расстраивайся. Сам знаешь, что поорет и остынет. Ты не пей только больше. А я тебя ждать сегодня буду. Одно вот обидно… Насчет б-дской любви Семеныч прав.

Анисимов еще долго сидел в плетеном кресле и смотрел вдаль, потягивая из стеклянной бутылки разбавленный водочкой сок. Думал об охоте, балах, знатных приемах, полном умиротворении и жалел, что не получилось родиться ему в те далекие времена и проделать жизненный путь настоящего барина. И не получится. Ни в жизнь не получится.

Улетучилась

В тот январский вечер Борис задержался. Пришлось внеурочно поработать и бухгалтеру Лидии Андреевне. Стройная, молодящаяся женщина сорока семи лет занимала соседний кабинет. Борис уложил на стол фотографию бывшей жены, отсыпал в район ее груди немного белого порошка и достал из сейфа небольшой футляр. Стодолларовые купюры для «ингаляций» он не использовал. Считал это пошлым и привез специальный набор из Голландии. Стоил он дорого, выглядел скромно, работал безупречно. Когда процесс близился к финалу и Борис натирал пропитанные никотином десны, раздался голос Лидии Андреевны:

— Борис, а кофейку не желаете?

— Нет… Спасибо. Лучше минералку.

Совсем скоро Лидия Андреевна появилась в дверях с подносом и жалобами:

— Ох уж эта Ирочка! Сколько раз говорила ей, что банку с молотым кофе необходимо плотно закрывать. Но банка снова приоткрыта. А ведь улетучивается тот самый аромат! Те самые составляющие, что делают этот напиток таким неповторимым. Говорю ей, что это улетучивается бодрость, это улетучиваются неповторимые нотки, а она все по-своему делает.

Стучать в этом офисе было занятием обычным. Сторож-инвалид сексотил на водителей. Водители постукивали на менеджеров, бухгалтеры — на электрика и уборщицу. Их гнала не тяга к карьерному росту. Им просто хотелось казаться честными и ответственными людьми.

— Вы правы… Вы правы, Лидия Андреевна. Присаживайтесь, кстати, — приглашение Борис сопроводил жестом. — Улетучивается этот дивный аромат… Дивный аромат кофе. И улетучивается в этой жизни все. Улетучиваются деньги. Они улетучиваются, как хорошие сны. Кажется, еще мгновенья назад ты видел волшебный сон… А пробудился, и его нет…

Так же и с деньгами. Недобросовестные партнеры, транжиры-любовницы. А как улетучиваются ароматы современных духов? Кажется, ты еще не успел нюхнуть… — Борис осекся. — Кажется, ты не успел почувствовать этой феерии запахов, а ее уже нет. Она испарилась, исчезла, она улетучилась. То же самое и с прекрасными мгновеньями нашей жизни. Ты требуешь от них вечности, а они улетучиваются, как те самые составляющие из банки с молотым кофе. Люди! Люди и те улетучиваются, дорогая моя Лидия Андреевна. Еще три недели назад я гулял на семейном празднике у Юры Савинкова. И вот он кого-то обманул и улетучился. Осталась машина, дом, жена, дети. И скорее всего, дети-сироты. А Юра улетучился, он исчез. То есть улетучиваемся мы, наши чувства, ветра любви и восхищенья. Кстати, я заметил… Вы очень часто используете в лексиконе это слово. Я имел в виду — «улетучился». Вот буквально недавно вы рассказывали своей подруге с ужасным именем… оно еще похоже на химический элемент. На иридий, кажется… Как ее, дай бог памяти?..

— Об Ираиде? — удивленно спросила бухгалтер.

— Да-да! Именно об Ираиде. Вы говорили примерно так: «А каким он был самцом! Вепрем. Добрым волосатым чудищем. А его вероломный орган…»

Бориса зацепило. И Лидия Андреевна позволила прервать его страстный монолог:

— Борис, но что вы себе позволяете?!

— Подождите, подождите… Не перебивайте меня! На чем я остановился?.. Ах да! Вы продолжали: «А его хер! Это был оживший тотем с острова Пасхи! Он был сказочным! И он улетучился, как в сказке». И не нужно на меня так удивленно смотреть. Я все это действительно слышал. И ведь мне было обидно! Обидно, что этот волшебный тайфун удовольствия улетучился. Этот оживший тотем с острова Пасхи перестал вас радовать… Что он сделал вас на какое-то время несчастной… Надеюсь, конечно, не на всю жизнь.

Лицо Лидии Андреевны окрасилось в бордо. Она резко выпалила:

— Я могу позволить себе рюмку коньяка, Борис?

— Вы обязаны… Обязаны позволить себе не рюмку, а хоть бутылку самого дорогого коньяка, который стоит у нас в баре. На ваш выбор.

Лидия Андреевна вернулась с бутылкой «Hennessy» и двумя фужерами. Резко плеснув на дно, она быстрым движением сделала хрусталь бесцветным. Злости в ее взгляде не было. В нем смешались удивление, стыд и, как показалось Борису, крохотная искорка похоти.

— Но как вы могли слышать мой разговор с Ираидочкой?

— А для вас новость, что все телефоны в этом офисе прослушиваются?

После этой фразы Лидия Андреевна резко увеличила дозу «Hennessy», а залп в ее исполнении получился более громким. Коньяк вошел с бульканьем.

— Но я с вашего позволения продолжу, Лидия Андреевна. Вы образованны, вы интеллигентны, вы, в конце концов, сексуально метафоричны. Вот эта фраза, «как оживший тотем с острова Пасхи». Она же гениальна! Она должна звучать с театральной сцены. А «сказочный хер»! Идет налево песнь заводит, направо сказку говорит… О! Вспомнил! — Лидия Андреевна налила в очередной раз. — «Ираидочка! Поднимаясь с кровати, я благословила того, кто придумал сладостный грех безумного вторжения! Не чувствуя тела, я шла в душ, и казалось, что меня несет какое-то невидимое течение. Но подставив лицо под теплые струи, я видела, как перед внутренним взором снова вставал этот устремившийся в небо растущий стебель безумия и его обладатель. Брутальный мясник, необузданный иноходец. И эта сволочь улетучилась, Ираидочка. Он улетучился, Ира!»

Возникла небольшая пауза. Теперь негу опьянения испытывали оба сидящих в кабинете. Мозг бухгалтера смягчал коньяк, Бориса не отпускали снега кокаина.

— Но… Смею заметить… Ваша Валентина ведь тоже улетучилась, — проговорила, указывая на уже стоящую фотографию Валентины, Лидия Андреевна.

— Она-то? — небрежно кивнул в сторону рамки Борис. — Такие не улетучиваются. Такие летают. Вернее, не так. Бляди, они не летают, а порхают. И эта допорхается.

— Ну и царь с ней небесный. Борис… Я не понимаю одного. Зачем вы мне все это рассказали? Ну, понюхали вы белого порошка…

— Как интересно… А откуда вы знаете, что я нюхаю кокаин?!

Вопрос был задан довольно жестко.

— Ну, об этом знают все. В этом офисе не только все прослушивается, но и все подсматривается и, естественно, обсуждается.

— Ну да… Рыба… Рыба — она с головы… Почему я завел с вами этот разговор? Да и сам не знаю. Наверное, просто так. Понюхал и завел… Вот бытует же мнение, что профессия бухгалтера мешает женщине быть женщиной. А я убедился, что это полный бред. А потом…

Мы должны быть одной семьей, а не только фирмой. Не только рабами отчетов, прибылей, доплат и воровства. Мы должны делать все, чтобы чувства не улетучивались…

И вдруг Борис понял, что ему хочется взять эту женщину. Он желал ее прямо в кабинете. Не в комнате с дурацким названием «чилл-аут», а на столе. Поднявшись с кресла, Борис подошел к Лидии Андреевне и, наклонившись, поцеловал ее в губы. Со стороны выглядело неэстетично. Дама не жалела яркой помады для губ, и уже скоро возбужденный начальник был похож на перемазавшегося кетчупом ребенка.

Происходило все стремительно и синхронно. Согласованности партнеров могла позавидовать любая танцевальная пара. Тяга к изящной словесности не покидала Лидию Андреевну и на этот раз. «Мой шкодливый, пронырливый сорванец!.. Отважный юнга, смело поднявший парус на длинной мачте!» — восклицала женщина. Борис комментировал скромнее. Он просто глубоко дышал, изредка переходя на рык и удлиненное «да». После сдвижения занавеса на полу валялся разбитый телефон, канцелярский набор с глобусом и фотография Валентины с треснувшим стеклом. Покачнувшись, Лидия Андреевна направилась в сторону душа. Судя по походке, ее вновь несли теплые невидимые волны.

Утро следующего дня встретило Бориса чувством тревоги. Обычно ему не хотелось появляться в офисе в двух случаях: когда там работали аудиторы и когда проходили им же заказанные тренинги для сотрудников. Но ни аудиторов, ни лекторов в офисе не предвиделось. Зато там была Лидия Андреевна. А продолжение романа с бухгалтером может привести только к одному финалу. Развал фирмы, постыдное обсуждение в среде конкурентов и вполне реальный запой.

В кабинете было прибрано. Телефон заменить успели, а вот стекло для рамки, судя по всему, отвезли на замерку. Посмотрев на стол, Борис подумал, что неплохо бы его заменить. Собравшись с духом, он решил зайти в кабинет бухгалтера. Дверь не поддалась. Лидии Андреевны не было на месте, и, по словам секретаря, Ирины, она на работе не появлялась. Через каждые пятнадцать минут Борис тревожил девушку по селектору, справляясь о приходе феи балансов. Лидия Андреевна появилась в районе полудня. Она буквально ворвалась в кабинет шефа. Никаких пошлых подмигиваний и помахиваний прижатой к груди ладошкой. Но улыбка… Странная улыбка. Так улыбаются в плохом американском кино. Обычно при получении дурацкого известия, которое у нормального человека не в силах вызвать абсолютно никаких эмоций.

— Борис, я вас поздравляю!

Вот это «поздравляю» уже ничего хорошего не сулило. Борис мельком взглянул на календарь. Ни защитники отечества, ни почитатели основного закона страны ничего в этот день не справляли.

— Хорошо выгляжу? — робко поинтересовался Борис.

— Хорошо — это не про вас. Выглядите вы великолепно! Но поздравляю я вас совсем по другому поводу. Я только что была в фининспекции и сумела решить ту задачу, которую вы считали неразрешимой. Была проблема и…

— И улетучилась?

— Пра-виль-но! Именно улетучилась. И какая проблема! Да такая, что сегодня мы просто обязаны отметить ее отсутствие хорошим коньячком или виски.

— Какая же вы молодец, Лидия Андреевна!

— Можно просто Лида, — жеманясь, произнесла бухгалтер.

— Какая же вы молодец, Лида! Сегодня вечером соберем весь коллектив фирмы, вплоть до сторожа-инвалида, и как принято говорить — вспрыснем это дело! Но какая же вы молодец, Лида!

Радость Бориса была искренней. Как и печаль, появившаяся на лице Лидии Андреевны.

— А я думала, мы сделаем это вдвоем.

На этих словах она вышла из кабинета, негромко хлопнув дверью. Борис взглянул в окно. У новенькой машины курили два молодых парня из отдела сбыта. Он знал, что эти ребята получают деньги практически ни за что. Более того, им выписывают поквартальные премии. Но они никогда не остаются, чтобы потрудиться сверхурочно и выполнить задачу из разряда невыполнимых…

Вечером Ирина организовала небольшое застолье. Те, кто еще днем стучали друг на друга, выглядели настоящей командой. Людей сплотил хороший алкоголь и не уступающая ему закуска. Конвейер тостов, восхваляющих Лидию Ивановну, казался нескончаемым. Борис, вспомнив, как она сравнивала его с юнгой, натянувшим паруса на длинную мачту, удалился в кабинет и, запершись, положил на стол фото Валентины. Стекло на нем успели заменить…

Когда вечеринка, посвященная неожиданному спасению денег, подходила к концу, слово взяла Лидия Андреевна:

— Друзья, коллеги! Я счастлива, и меня переполняет чувство гордости. Не за себя, а за нашу семью, — на этой фразе она бросила взгляд в сторону улыбающегося Бориса. — Именно за семью, которая должна быть вместе и в минуты невзгод, и в часы радости, которых, я думаю, и у меня, и у вас будет все больше и больше. Я пьяна и счастлива! За вас!

Борис никогда не сомневался, что секретарь Ирина — дура. И что кроме красивой груди и знания пяти языков достоинств у нее практически нет. Но Борис не знал, что после выпитого в Ирине просыпаются добрые фантазии и желание выставить их напоказ. Перед тем как осушить бокал, Ирина громко провозгласила:

— Думаю, что Борис Игоревич просто обязан с шиком доставить виновницу торжества до дверей дома, прокатив на своем новом роскошном «лексусе»!

«Семья» громыхнула аплодисментами.

На этот раз все происходило в районе какой-то безнадежной новостройки. «Лексус» был окончательно обкатан, а Лидия Андреевна не изменила желанию превратить салон автомобиля в подмостки сцены. Ночью Борис спал плохо. Он выпил пару литров минералки и часто приближал к глазам циферблат прикроватных часов. После утреннего душа он дал себе слово, что Бог хоть и любит троицу, вчерашний спектакль театральной любви был последним. Он решил вызвать Лидию Андреевну на серьезный разговор. И разговор состоялся.

Если, как говорят некоторые ученые, человеческая душа весит действительно шесть граммов, то совесть в душе Бориса после его долгой карьеры бизнесмена измерялась даже не миллиграммами, а еще более мелкими единицами. Но она была. И разговор с Лидией Андреевной Борис решил вести по совести. Он предложил женщине забыть их роман. Но, по словам Лидии Андреевны, это было бы тем же самым, как если бы народы забывали свою историю. Тогда Борис предложил в обмен на забывчивость существенную прибавку к жалованью. Но Лидия Андреевна хоть и не стала в этом случае оригинальной, уступить отказалась. Бухгалтер заявила, что не продает любовь за бумажки. Тогда Борис предпринял последнюю попытку и предложил должность главного бухгалтера в фирме своего компаньона с уже выше обещанным увеличением заработной платы и бонусами. Резкий поворот и цоканье каблучков сопроводила обидная фраза: «Никчемное похотливое чудовище и слабенький спринтер».

Через три недели к Борису зашел приятель. На том месте, где раньше возвышалась фотография Валентины, стояла небольшая открытка. Лазурь океана, несколько островов с кажущимися пластмассовыми пальмами. С добрым выражением лица Борис крутил в руках кубик Рубика.

— Борька, я буквально на десять минут.

— Десять минут… Разве это время? Это его крохи, — задумчиво проговорил Борис. Говорил он медленно, казалось, что по слогам.

— Давай без философии. Я тут слышал, что у тебя бухгалтер многие вопросы решает. И решает, как сейчас говорят, на раз. Моя сильна, конечно, но со связями у нее беда. Не наработала. Так вот, не мог бы…

— Не мог, — перебил Борис. — Не мог бы, Андрей. Она улетучилась.

— Кто улетучился?

— Сначала улетучивался аромат из приоткрытой банки с молотым кофе. Потом улетучилось желание делать это часто. А потом улетучилась она. Улетучилась бухгалтер, Веремеева Лидия Андреевна, сорока семи лет от роду. Стройная, рост сто семьдесят два сантиметра, над губой «мушка», глаза зеленые. А с ней улетучились двести семьдесят тысяч долларов США.

— Вот оно как… Сочувствую, Борь. То-то я смотрю, на часах всего два, а ты уже унюханный.

— Я не нюхаю кокаин, Андрюша. И я вовсе не унюханный. Я кушаю селективный ингибитор обратного захвата серотонина.

— Ты… Ты на «колеса» перешел?!

— Да, Андрюша. Я пью антидепрессант «Прозак». И знаешь… Он лишь частично помогает успокоить себя и забыть, что эта сука улетучилась. И эта сучка, Ира… Она так и не закрывает баночку с молотым кофе…

Ломбард

Жизнь на краю финансового разлома, осень пугает красками безысходности, а моя страховая компания уходит в пике, из которого ей уже не выйти. Ликвидация, продажа залогов, нудные переговоры с банкирами и должниками. Оставалась партия пледов на тридцать тысяч долларов, которую нужно либо продать, либо забыть и о цветах шерсти, и о цветах долларов, которые можно за нее выручить. Вспомнил, что в Чечне появились лагеря беженцев. Договорился о встрече с их главным в Риге. Стены офиса, увешанные портретами Дудаева и сурами из Корана. Молчаливые люди, непривычно выглядящие без автоматов в руках.

— Аслан, у меня пледов шерстяных на тридцатку зеленых. Возьми для беженцев, за двадцатку скину.

— А по номиналу на сколько тянут?

— На полтинник.

— Мы же люди кавказские, земляки — отдай так. Кто же гуманитарку продает?

— У тебя на груди полумесяц, у меня крест. Вот и все наше землячество. Не гуманитарку продаю, а партию товара.

— За семеру скинешь, возьму. С деньгами проблема, брат.

— «Шестисотый» тоже из проблемных?

— Так это необходимость, брат. То положено.

— Значит, пледами будут накрываться в другом уголке земли.

— Если не сдашь, звони. За чирку возьму.

Мысли, куда определить целую фуру клетчатого тепла, не давали покоя. Советчики разводили руками и протяжно выли: «Забу-у-удь». Гуляя по Старой Риге, бросил я беглый взгляд на вывеску: «Государственный ломбард». Идея была не просто безумной, а дурацкой. Шубы, золото, аудиотехника и фура пледов.

В огромном старинном зале с колоннами было темно и безлюдно. В окошках приемных касс скучали поднаторевшие на аферах дамы, лениво перекидываясь между собой идиотскими фразами. Пахло сургучом, нафталином и чужим горем. Пожилая женщина, виновато озираясь, сдавала шубу. Подарок мужа. До меня доносились слова «мало», «не дороже». На душе стало мерзко. У железной решетки охранник срастался с пытками Коэльо.

— Скажите, как мне встретиться с руководством? — обратился я к нему.

— А руководство — это кто? — Видно, прервал я его на интересном моменте.

— Руководство? Это те, кому вы подчиняетесь.

Нехотя приподнявшись, он позвонил. Спросил меня, по какому я вопросу. Я сказал что-то надуманно дежурное. В кабинете сидели двое. Пожилой латыш, представившийся Улдисом, и средних лет мужчина, назвавший себя Андреем. Обмен визитками, предложение кофе. Пытаться заложить пледы этим пройдохам официально было гиблым делом. Мне показалось, что даже летающих по кабинету мух они не убивали только из невозможности извлечь из этого процесса выгоду. Легенда выглядела примерно так: на границе стоит фура с нерастаможенным товаром, компаньон вместе с деньгами бесследно исчез (что по тем временам было нормой). А партию пледов мне нужно заложить буквально на пару-тройку недель.

— Но у нас же проценты бешеные, — честно изрек Улдис.

— Не устраивай меня ваши процентные ставки, я бы не обратился к вам. А потом, сами понимаете… Ваше участие я не оставлю без внимания.

Тандем нервно заерзал. Андрей перестал играть в «тетрис», Улдис, отхлебнув кофе, закурил.

— Но мы же государственная организация. Вдруг вы не рассчитаетесь? Нам в думе потом головы свернут. Куда мы эти пледы девать будем?

— В городской думе тоже не святоши сидят. А потом… мне нет смысла оставлять у вас за копейки товар, который стоит гораздо больше.

В итоге мы сторговались. Рулевые ломбарда получали по тысяче долларов на брата, а мне выделяли кредит в размере двадцати пяти тысяч. Такую цифру я назвал в расчете на торг, но на радостях мои новые знакомые сочли эту процедуру лишней. Поначалу они даже согласились держать пледы на арендуемом мною складе, но все же решили подстраховаться и попросили доставить товар в ломбард. Через день арендованная фура втискивалась в узенькую улочку, на которой с трудом разворачивался «Mini Cooper».

Водитель, показывая чудеса матерных изысков, попросил надбавки за риск. Я согласился.

То, что произошло чуть позже, могло стоить мне сердечного приступа. Пройдохи шли в отказ. То ли они были людьми, быстро попадающими под дурное влияние, то ли я все же владею способностью убеждать, но через полчаса препираний добро на разгрузку было получено. Стоило мне это лишних пятисот долларов. Когда вся партия была успешно утрамбована в запасник для бытовой техники, произошел расчет. Мы выпили по рюмке коньяка, поклялись друг другу в честности и продолжении партнерских отношений.

Через две недели ростовщики от государства начали беспокоиться. Последовала пара звонков с вопросами о том, как дела. Я уверил их, что нахожусь на взлете, а компаньона нашли убитым в районе московского шоссе Энтузиастов, но это не повлияет на выполнение мною обязательств. По прошествии трех недель решил дать в ломбарде спектакль. В течение минут сорока произносил монолог. С надрывом, наполненным трагизмом голосом, мимикой актеров индийского кинематографа. «Зрители» не играли. Улдис с Андреем не успевали наполнять рюмки и в качестве закуски употреблять фразу: «Это пиздец».

На этом самом слове и моих искренних извинениях мы и расстались. Обращаться в суд им не было смысла. Единственный склад был забит пледами, товар принадлежал не фирме, а частному лицу. Перед закладом я переоформил документы. В соседних магазинах химтоваров был настоящий праздник. Улдис и Андрей скупили весь нафталин, который, словно сеятели, разбросали над кипами шерстяной безнадеги. Прошло какое-то время, и я стал замечать активность Латвии в плане оказания гуманитарной помощи странам, которым эта помощь необходима. Заметки журналистов начинались примерно так: «Вчера в качестве гуманитарной помощи в Румынию, где борются с последствиями наводнения, была отправлена партия пледов…» Или: «Теперь нашими пледами будут укрываться в лагерях афганских беженцев».

Меня распирала гордость, что я причастен к ликвидации последствий наводнений, землетрясений и других капризов природы, относимых в бизнесе к форс-мажору. Иногда мне казалось, что пледы отправляют даже туда, где гуманитарная помощь вовсе и не требуется. Например, в соседнюю Эстонию.

Спустя года четыре, будучи немного подшофе, я заглянул в небольшой бар «Katrin». За стойкой сидел небритый Улдис и потягивал что-то темное и крепкое. Увидев меня, с грустью обронил:

— Странно. Думал, тебя давно убили… Вслед за твоим компаньоном-энтузиастом, которого нашли на шоссе.

— Да вроде жив. Как ломбард? Отчаявшиеся и домушники продолжают кормить депутатов рижской думы?

— Не в курсе. Мы с Андреем больше там не работаем.

— Заслуженный отдых по вредности? Ушли, надышавшись нафталина?

— Умник… Выгнали. Кстати, не из-за твоих тюков с одеялками.

— Жаль… Могли еще чего-нибудь провернуть. А за какие грехи, если не секрет?

— Да чего уж там… Не секрет. В казино с Андрюшей пристроились. Правда, с нами депутат один играл. Вот и замяли дело. Потом немного отдохнули. Магазин теперь у нас антикварный. На Гертрудес он.

— Та же скупка краденого, но с дыханием старины.

— Умник… Твое здоровье, кстати. Но красиво ты нас, красиво…

— Прости, старина. Я не вас, я государство. Все по обоюдной любви.

— Бывай. И заходи в гости. Мы на Гертрудес. Ты просто так заходи.

Голова развратной женщины

Меня устраивал только дубль. Зары[1] прокатились по укрытым лаком восточным завиткам и замерли на четыре-четыре. Игорь что есть силы врезал кулаком по ладони.

— Миха, ну не может так везти!

— Да ладно… Три дня подряд у меня выигрывал.

К беседке подбежал запыхавшийся Велиев. Пилотка набекрень, уши словно крылышки Меркурия. Только красные.

— Товарищ сержант! Срочно… Ротный вызывает, срочно!

— А ты говоришь, везет, Игореха.

Громко хлопнув доской, я направился в сторону казармы. Рядышком семенил Велиев:

— Товарищ сержант! Капитан Соловьев просил бегом.

— Ну если только просил, то можно и не бегом. А вот если бы приказал…

Крики Помидора были слышны метров за пятнадцать от крыльца. Монолог был известен: «Молчать, сволочь! Все равно плохо кончишь! Жаль, сейчас не война!» И как он эту войну еще не накаркал? В дверях встретил дежурного по роте, Андрея Полесова.

— Помидор в каптерке шмон устроил. Вроде нашел палево какое-то, — обронил Андрей.

— Лучше бы он мину без щупа нашел разок, — сказал я.

По полу каптерки были разбросаны вещи. Спортивные костюмы, кроссовки, бархат и металлические уголки для дембельских альбомов. У стены, понурив головы, стояли сержанты Маликов и Козырев.

— Разрешите войти, товарищ капитан? — обратился я к ротному.

— А-а-а… Войти-и-и? Входите, входите. Маликов и Козырев, с вами разговор будет продолжен чуть позже.

Я даже не заметил, как они исчезли. Закрыв дверь на ключ, капитан Соловьев подошел к одному из стеллажей. Рывком сдернул с полки «дипломат» черного дерматина.

— Не догадываетесь, что внутри дипломата, товарищ сержант? — Басы пошли на усиление. — Я спрашиваю! Что, по-вашему, находится в «дипломате», принадлежащем рядовому Сабитову?

— Не могу знать, товарищ капитан! Но надеюсь, не анаша, носки или документы особой важности.

— Паяц!!! Паяц и мерзавец!

Я первый раз видел дрожащие руки Соловьева. Хотя нет… Было. После того как он по пьяни бабку-станичницу «Москвичом» протаранил. Открыв чемоданчик, ротный выудил глянцевый прямоугольник. Фотография замерла в считаных сантиметрах от кончика моего носа. Я вспомнил покойного дедушку. Его незабываемые рассказы, прогулки по берегу моря. Вспомнил слезы мамы и стенания бабушки в день его скоропостижного ухода… На миг воскресил в памяти толчок на борт, после которого хрустнули две берцовых кости моей правой ноги. Мне полегчало. Приступ смеха был жестоко подавлен.

— Ого-о-о, — протянул я, сыграв изумление.

— Что, блядь, ого?! Что это, товарищ сержант?

Идиотский вопрос. Будто он слепой. Сам он не видит, что это. На черно-белой фотографии размером со страницу журнала «Вокруг света» застыло лицо красивой брюнетки. Пышные букли, ресницы длиной с побеги молодой травки. И чувственные, пухлые губы… И эти чувственные пухлые губы смыкались на массивном члене. А он был черным. Будь фотография цветной, запечатленное удовольствие выглядело бы несколько эстетичнее.

— Мое терпение не танковая броня. Но я еще раз задам вопрос. Что это, товарищ сержант?

— Голова развратной женщины, товарищ капитан.

— А что за черная мерзость торчит из головы развратной, как вы изволили выразиться, женщины?

— Ну почему же мерзость? Каждый день в руках держим, товарищ капитан. И не по одному разу. А потом… Я не расист. Мы же записываем лекции, в которых говорится о том, что все люди братья вне зависимости от цвета…

Договаривать не имело смысла. В целях своей же безопасности. Лицо Помидора исказилось пуще обычного. И краснота на этот раз выглядела неестественно. По идее, Соловьева должно было разорвать от высокого внутричерепного давления. Взяв на душу очередной грех, я мысленно понадеялся на инсульт. А еще попросил Господа не давать добро на начало военных действий. Исполнилось только второе желание. Репродуктор промолчал.

А голову женщины внезапно разорвало на две части. Детородный орган невидимого африканца постигла та же участь. Когда все, что осталось от фотографии, уместилось в кулаке, Помидор воплем подвел итог беседы:

— Трое суток ареста!

Смех придушить удалось, а вот с протестом я справляюсь редко. Он всегда сильнее моего внутреннего голоса.

— А мне-то за что? Сабитов дрочит, а я за него сутки тянуть должен…

— Ну ничего, ничего… И ты додрочишься. Начнется война, до оружейной комнаты добежать не успеешь.

Поначалу я хотел Сабитова взгреть. Но пожалел. Многие бойцы могли предаться сладостным воспоминаниям, пофантазировать. А он из аула. Кроме ишаков и баранов вряд ли что из живности щупал. Вот и носился бедолага в каптерку за вдохновением. А вдохновение не пощадили…

История в стиле fine

Саша ходил по Риге и говорил, что уедет в Штаты. Когда напивался, говорил это даже незнакомым людям. Люди реагировали по-разному. Одни искренне сочувствовали, другие фальшиво радовались. Патриоты как-то раз избили. С последним ударом раздалось, как гонг: «Вали, жидовская морда!» Концептуальность разила привычным антисемитизмом.

Одна девушка попросила взять с собой. Саша сказал, что Штаты — это прежде всего freedom, и туда надо ехать полностью свободным от обязательств. Тем более от обязательств перед женщинами.

Девушка влекла. У нее были добрые глаза и такие же намерения. Она встретила его через пять лет в кафе. Вернее сказать, в том же кафе. Внимательно посмотрела на лицо и на одежду Саши. Узнала с тревогой и детским недоумением. Подсела за столик, смахнула нефальшивую слезу и спросила:

— Здравствуйте. А я думала, вы давно уехали. Вы, наверное, меня не узнаете? Пять лет назад вы говорили, что уедете в Америку, и не хотели брать меня с собой.

Саша вспомнил, и ему стало грустно. Оказывается, девушка уже три года как эмигрировала в Германию. На ней был модный шелковый костюм, легкие босоножки и славянская радость. На Саше — старый кардиган, щетина и маска еврейской грусти. Она удивлялась, что его задерживают в Риге, и хвалила Мюнхен. Саша пил водку и говорил про обстоятельства. Все было не так. Говорить, что уедешь в Америку — символ призрачного благополучия. Чем дольше говоришь, тем быстрее чувствуешь себя наполовину счастливым. Статус беженца приравнивался к ореолу мученика. Да воздастся тем, кто страдал!

Алекс страдал. За эти пять лет он попал в аварию, подхватил гонорею и сменил три места работы. Имя он тоже заблаговременно сменил. Но не в паспорте. Просил, чтобы все его звали Алексом. Один раз я заметил, что Македонский был Александром, но не просил делать обрезание имени. Саша ответил:

— Папа Македонского был Филиппом Вторым, маму звали Олимпиада, с детства его воспитывал Аристотель. Моего отца зовут Герц, маму — Роза, воспитывали меня в обычной советской школе. Я слишком мал для того, чтобы зваться Александром…

После встречи Алекса с девушкой прошло еще три года. Вся Рига спрашивала, почему Саша не уехал. Спрашивали даже незнакомые люди. Кого-то он избил. За любопытство и прозвучавшую в голосе иронию. Усомниться в страданиях — значит оскорбить. И Саша уехал. Оскорбленным, а значит, готовым доказать. Вещизму он не поклонялся. Багаж его был в основном духовным. Книги, пара антикварных канделябров покойной бабули, три ее же кольца и брошь… Подставки для свечей отобрали на таможне, кольца с брошью — тоже, без церемоний. Еще и пожурили, мол, нехорошо, товарищ, народное добро вывозить. Он попытался возмутиться, сказал, что это бабушкино. Ему ответили по-еврейски: «А бабушка что, бабушка не народ?» Саша ответил, что бабушка покойница, но дальше спорить не стал.

Из Америки Саша обещал писать. Договорились, что хотя бы полуправду. Хорошо устроившиеся эмигранты не пишут вообще. Или раз в квартал. У них на это просто нет времени. Они вкалывают. Те, кто живет в районе с африканоидами, отгружают письма мешками. Типичный пример — письмо друзьям:

Здравствуйте, родные! Вы не представляете, как мы прекрасно устроились. У нас все fine. Нам дали собственный дом с green газоном, хорошую машину, и, главное, мы свободны…

Дом — это лачуга, в которой было бы стыдно жить даже дяде Тому. Газон — green, но пластмассовый. Босиком лучше не ходить, порежешься. За машиной с озверевшими лицами давно гоняются утилизаторы. Про свободу они не врут. Безработные в Штатах свободны безгранично. А слово «дали» в Америке применимо только к церкви и нищим. Все остальное — за деньги.

…Жору обещали взять на работу по специальности, то есть врачом. Я housewife, то есть домохозяйка. Здесь это модно. Сенечка ходит в очень хорошую школу, а мама получает большую пенсию.

Жору возьмут на работу только после того, как он сдаст экзамен. Чтобы сдать экзамен, нужно выучиться на врача заново. Это лет семь. Семь лет Жора будет учиться, потом еще столько же искать место. Далее — пенсия. Хаусвайф для семьи эмигрантов непозволительная роскошь, лишний рот. Лишние рты в Штатах не в моде. Лишний рот — это как тяжелораненый на линии фронта.

Сеня ходит в школу, где сразу после входа стоит металлоискатель и дежурит коп. Справа от Сени за партой грустит мальчик, которого нельзя различить в ночи. Слева — девочка лимонного цвета с глазенками не шире английской булавки. Мама, то есть бабушка Сени, готовится к парализации и получает шестьсот баксов, на которые живет вся семья. Паралич — как финал ячейки. Ну, еще пособия.

…Вы просто обязаны поскорее оформить документы. Здесь реальная сказка. Медлить ни в коем случае нельзя. Вы будете нам всю жизнь благодарны. Нам без вас плохо. Наш вам kiss and love.

Вот, пожалуйста: обязаны! Океан разделяет, а все равно обязаны. Про сказки вообще бред. Сказки не бывают реальными. Вернее, бывают, но только плохие. «Медлить нельзя» — по Ильичу. Промедление смерти подобно. Кажется, у него было так… Жаль, его послушали. Нужно было чуточку подождать.

И вот она, истина: им плохо! Не «без вас плохо», а просто хреново! Оказаться в дерьме в одиночку — всегда тяжело. Выбираться не получается, значит, нужно кого-то затащить. Если компания — весело бывает даже в трясине. Под «kiss and love» обычно сердечко — признак начала деградации и синтетического вкуса.

В конверте — фотографии. Вся семья улыбается на фоне чужого «Крайслера». Сидит за пустым столом в дорогом ресторане. Позирует на фоне входа в дорогой кинотеатр с афишей больного стенокардией Шварценеггера. Если купят билеты в кино, семья будет неделю жить впроголодь…

Писать по-другому они не имеют права. В американском языке есть слово «looser». Им обозначают неудачников. Кажется, его даже не нужно переводить на русский. Луза. Попасть. В бильярде это очко, в Штатах — проигрыш. В Штатах нельзя говорить, что ты «лузер». По тебе начнут ходить. Даже не так. Через тебя начнут переступать. Переступают через лужи, небольшие препятствия и мертвецов. Если по тебе ходят — не все потеряно: тебя замечают, есть шанс озлобиться, подняться и дать сдачи.

Те, кто пишут такие письма, хорошо усвоили одно: всегда надо говорить «fine». Врать даже в письмах друзьям. Я просил Сашу не писать мне таких писем. Я не верю в истории в стиле fine…

Первую эпистолу я выудил из ящика месяцев через пять.

Привет, Мишка! Видишь, как. В Риге называл тебя Майклом, а отсюда пишу — Мишка. Я уже ненавижу эту страну, эти целлулоидные рожи и этот гребаный повсеместный fine! Очень много театра. Не город, а самодеятельные подмостки. Здесь у всех надо спрашивать: «Как дела?» А мне по хер, как у них дела. Но спрашивать надо. Здесь это первая норма приличия, символ хорошего воспитания. Не спросишь «как дела», они не обидятся, но затаят. И все отвечают: fine! Даже онкологические и спидоносцы. Видел двоих. Не то печень отваливается, не то мозги. По-моему, когда они подходят к гробу на похоронах, то не прощаются, а, наклонившись, спрашивают: «How are you?» И мне кажется, что покойник шепчет: «Fine».

Нет, я никого еще не похоронил. Некого. Просто часто бываю на местном кладбище. Это самое спокойное местечко в городе. Стиль выдержан. Прямоугольные кусты, незамусоренные дорожки, арабов с латиносами нет. Здесь тоже шоу — тихое и неяркое. Но похороны лишены индивидуальности. Вот возьми наши гробы: красные, черные, белые, с рюшечками, даже с фольгой, у некоторых из-за брака не закрывается крышка, они дивно скрипят, веночки — хоть на дверь в Рождество вешай! Я понимаю, что убожество. Но глаз не замыливает. Увидишь — и хочется жить, отдавая зачастую фальшивые почести ушедшему… Здесь — сплошное лакированное дерево. Дерево хоронят в дереве. О надгробьях не говорю. Могильный инкубатор. Гранит и фамилии. На пять квадратных метров — по шесть одинаковых фамилий. Как выглядел покойник — знают только близкие, фотки не в моде… У наших плакальщиц голоса, не уступающие Зыкиной. Здесь плачут тихо, не навзрыд. Здесь плачут в жилетку. И не только евреи… Не подумай, что я собрался умирать. Просто благодаря таким экскурсиям отвлекаюсь от суеты.

Очень рад, что не поленился выучить язык в Риге. Помогает в плане работы. Постоянной пока нет, но, я думаю, все образуется.

Если Гоша снова будет ностальгировать по шпротам и бальзаму — не высылай. Здесь все это есть, проверено раввинатом, и цены вполне приемлемы. Он просто неприлично экономит.

Как дела с твоим отъездом? Вы уже были на собеседовании? Обязательно напиши.

Высылаю тебе фото. Оно мне нравится больше других. Парня, что рядом со мной, не знаю. В этом районе, бывает, постреливают. Так что, возможно, это его последняя фотография. Если да, то царствие ему небесное…

Обнимаю. Алекс.

На фотографии Саша стоял в обнимку с улыбающимся негром. Позади просили ремонта трущобы. Сашка не сломался. Наоборот. Он вернулся там к жизни. В нем снова проснулось чувство черно-оптимистичного юмора. Восемь лет, что он говорил об отъезде, не прошли даром…

Мне пришел вызов из американского посольства. Вернее, не мне, а родителям, сестре и бабушке. Радости было — как на Новый год. Открыли шампанское, целовались. Нужно было ехать в Москву на собеседование.

Первым отправился я. Три дня пил и шлялся по клубам. Московские родственники сказали, что если Америка и погибнет, то благодаря таким, как я. На четвертый день к пяти утра был у дверей посольства. Родители подъехали в девять, сразу с поезда. Сказали, что с такой физиономией лучше проходить собеседования у врача-нарколога. Еще сказали, что я уменьшаю шансы. На что — я уточнять не стал.

Морской пехотинец за стеклом сказал: «Пачпорт». На мозаике из герба США стоял огромный негр в черном костюме. Где кончается кожа и начинается костюм — указывали манжеты и воротник рубашки. Стоял — как последнее предупреждение: «Смотрите, нас там таких много, может, передумаете?»

Мы прошли в большую комнату, уставленную рядами кресел. Зал ожидания перед отправкой в другую жизнь. Очередь двигалась медленно и трагично. Как в Мавзолей. Только здесь можно было сидеть… Я быстро заснул. Над залом повисли ноты моего храпа. Мама резко толкнула в бок и сделала замечание. Рядом сидела пожилая еврейская чета. Мама сказала, что, когда я заснул, наш сосед на выдохе произнес:

— Счастливый человек. Это же надо иметь такие канатные нервы…

Собеседование вели двое. Чересчур любезничали. Задавали провокационные вопросы:

— Что вам не нравится в Советском Союзе?..

— Вы были в Арзамасе-16?..

— Почему вы выбрали для эмиграции именно Америку?..

— Вы голодаете?..

— Испытывали ли вы притеснения со стороны режима?..

— Вам есть что носить?..

Я почувствовал себя обнаженным. Когда мы отвечали, они довольно улыбались и переглядывались. Для них все ответы были комплиментами системе, которая их воспитала. Ежедневно эти двое выслушивали здравицы во славу США. Их не смущало, что от неудачников. Они, как и система, болели манией величия.

Бабушку спросили:

— У вас же есть в Риге сын. Кем он работает?

Бабушка обрадовалась, что ее заметили, и похоронила наши надежды. С энтузиазмом и гордостью выпалила:

— Да! Конечно, есть! Он занимает большой пост. Он старший регистр пароходства!

Вместо «беженцев» мы получили «эмигрантов». Но это выяснилось к вечеру. Янки знали, что, имея сына на такой должности, можно жить даже в Северной Корее или Анголе. И никуда не надо бежать. Нужно было сказать, что мы были в Арзамасе-16. И обязательно добавить, что проездом через Челябинск-3 или другой секретный городок.

Вечером я получал листок с вердиктом. Рядом стоял пожилой еврей, утром возмущавшийся моим спокойствием.

— Что дали? — поинтересовался он. Как будто речь шла о сроке или индульгенции.

— «Эмигрантов».

— А нам — «беженцев».

— Желаю успешно добежать.

— У них везде камеры. Вам дали «эмигрантов», потому что вы спали.

— Нет, потому что мы армяне.

— Перестаньте. Вы еще хуже евреев.

— В смысле?

— Такие же. Но только хуже.

— Спасибо.

— Не за что… Ладно, не обижайтесь. Поверьте мне. Здесь тоже можно чудно устроиться. Другие времена. Вы молоды. Желаю вам успеха!

— Хорошей вам пенсии через велфер… И на меня не сердитесь. Пока все колена отыщем, может, и родственниками окажемся.

Мой собеседник по-доброму улыбнулся.

По его логике, Америка собирала со всего мира все, что хуже. И это «хуже» быстро приспосабливалось к тому, что лучше. Скорее всего, он был прав. У него за плечами жизнь, у меня — какие-то жалкие обрывки…

В поезде я напился. Взялся за письмо Сашке. Стол дрожал, рука подпрыгивала, мысли предательски вибрировали. За окном неотремонтированными памятниками стояли избы с черными трубами. Собаки без хвостов, ошейников и породы лаяли на вагоны. У мутной лужи играл с консервной банкой забавный мальчуган. Я подумал, что пройдет десять лет, а эта картинка не изменится. Хотя почему десять? Такой она, судя по описаниям классиков, была и в начале века.

На листок пролилась кока-кола вперемешку с пьяными слезами. Я заснул. Теперь мой храп никому на нервы не действовал…

В Риге все спрашивали: «Ну как?..» Я отвечал, что, может, уеду, но нужно думать. Звучало нагло и лицемерно. В то время в Америке нуждался я. Причем очень сильно. О том, что Америка не нуждалась во мне, говорил статус эмигранта и безработного. Но я все равно говорил: «Может, уеду».

Дома я написал Сашке.

Привет, Алекс! «Беженцев» мы не получили. На собеседовании бабушка впала в детство и начала хвастаться успехами своего сына, то есть моего дяди Миши. Штатники его пост оценили.

Папа сказал, что на все воля Божья, и он не зря видел во сне Колизей. Он трактует сны по-своему. Колизей разрушен. Наверное, должна была присниться Эйфелева башня. На следующий день он сказал, что даже рад. А сейчас вообще говорит, что это была идиотская затея и жить нужно там, где родился. Он крепкий оптимист. Каждый день проезжает мимо зоны, в которой провел восемь лет. Иногда даже проходит. И проезжает, и проходит спокойно. Он ее рассматривает как закономерный этап своей жизни. Я бы объезжал стороной и обходил за десять километров.

Вика маленькая и в статусах понимает меньше, чем в куклах. Но до нее дошло, что Диснейленд накрылся. Она так и сказала: «Накрылся». Бабушка плачет и говорит, что они сволочи. Плачет она всегда. Так что «сволочи» это всего лишь старческий импровиз. Папа в эти моменты на нее долго смотрит и что-то в себе давит. Расстроена только мама. Да и то, по-моему, из-за того, что не смогла воссоединиться с подругами.

Я немного пью и тоже где-то радуюсь, что не уехал. У вас там не разопьешься. Видел Игоря Бугрова. Он с ухмылкой спросил про тебя: «Ну, как там этот вечный странник? Сколько метелок об асфальт стер?» Я ответил, что ты встречаешься с дочкой богатого человека («миллионер» звучит выспренно и лживо), и у вас скоро бракосочетание. Он ушел так стремительно, что я не успел сказать ему «до свидания».

На дне рождения у Дианы все тебя вспоминали так, будто ты умер. Говорили только хорошее и много. Я напился и эти безобразия пресек. Проснулся почему-то рядом с Дианой. Никогда не думал, что она способна обратить на меня такое пристальное внимание. А Диана сказала, что видит во мне тонкую организацию души. Я взял и опорожнил при ней бокал водки. На нее это не подействовало. Сказала: «Глупенький», — и снова притянула к себе.

У Семенова родилась многокилограммовая короткая дочка. В Ирину. Назвали — Бернарда. Думали, судя по всему, не головой. Бернарда Семенова — звучит, как Евдокия Стивенсон. Но здесь детей собачьими именами называть стало модно. «Бернарда» подошло бы мастино неаполитано или сучке бордоского дога.

Ну, вот такие дела. Обнимаю. Мишка.

Интерес к моему отъезду постепенно начал сходить на нет. Некоторые выражали его достаточно своеобразно. Спрашивали:

— Ты еще здесь? — как будто я обхамил весь город и должен непременно уехать, предварительно извинившись.

На вечеринках ко мне относились как к полутени. Могли даже не предложить выпить. Чего добро переводить?.. Серьезные девушки не отказывались со мной спать, но отказывались встречаться. Говорили:

— Все равно уедешь…

Несерьезные готовы были встречаться, но отказывали в близости. Говорили:

— Вот поженимся, уедем в Штаты, а там…

А там бы они быстро перешли на другую сторону улицы. Даже на красный сигнал светофора. Лимонов сосал у негров в душе, эти бы сделали минет черному натурально.

Я проворачивал какие-то аферы. Что-то с антиквариатом, что-то с анодированным золотом. Мне замечали, что в Штатах это не пройдет. Я соглашался. Там нужен размах… Например, комод восемнадцатого века, набитый кокаином. Или сундук времен Ивана Грозного с автоматами Калашникова. Там нужен размах. Но сроки там тоже поразмашистее. То, что здесь условно, там пожизненно. Или наоборот. Здесь ты, родившись, счастлив пожизненно, там — в большинстве случаев условно. Другая шкала ценностей. Достоевский — комиксы. Васса Железнова — Бэтмен. Здесь Цельсий, там Фаренгейт. Там мили, здесь километры. Знакомый купил приличный «Шевроле». Через два дня рванул в Юрмалу. У него отобрали права. Начали тормозить, когда на спидометре было девяносто. Он возмущался, тыкал в знак «сто», орал, что у него было девяносто. А менты и не возражали: на спидометре «Шевроле» были мили, девяносто миль — это сто сорок километров в час.

Русский человек не только любит быструю езду. Он ее не замечает, не замечает, что символ красоты требует к себе пристального внимания. Знакомый говорил:

— Вот я олух, а! Но ты представь, как они там в Штатах ездят.

— Я слышал, что больше в пробках стоят.

— Так зачем тогда на спидометре столько миль?

— Придает уверенности…

Сашка прислал еще одно письмо.

Мишка, привет! Не расстраивайся по поводу статуса. Я тебе объясню, что это такое. Вам просто нужно отыскать спонсора. То есть человека или организацию, которая готова первое время оплачивать здесь ваше пребывание. Языковые курсы, пособие, страховку, ну и так далее. Я, допустим, как ты понимаешь, на такой шаг идти просто не имею права. По законодательству. Меня самого нужно спонсировать. То есть лучше ищите организацию. Какой-нибудь благотворительный фонд или фирму. Армян здесь больше, чем в Москве, так что, думаю, не проблема. Правда, они загадочны и своеобразны. Подкатывают на новых «мерсах» к офису, где выдают пособия. Машину оставляют за углом. Снимают с себя «голдович», дорогие часы, в глаза напускают грусти. Получают шестьсот баксов, снова навешивают цацки, забирают из-за угла «мерс» и едут кутить в ресторан.

Я попытаюсь чем-нибудь помочь. Нашел постоянное место. Работаю грузчиком в мебельном. Экономлю на тренажерном зале. Хозяин говорит, что, если я себя проявлю, может идти речь о карьерном росте. Хотя я не знаю, как может проявить себя грузчик и до чего может грузчик вырасти в плане карьеры. Наверное, главное — что-нибудь не уронить. Но если несу кресло, то делаю это с достоинством. Не нагибаюсь. Если банкетку — делаю вид, что жонглирую. Но шкафы гнетут.

На кладбище больше не появляюсь. Подвалил смотритель, начал интересоваться, что я так часто околачиваюсь у чужих могил. Я сказал, что все люди — братья и даже родственники. Но понял, что лучше экскурсии прекратить. Еще заподозрят в некрофилии. Такая вот свобода… В синагоге был забавный случай. Какой-то мудак сказал: «Сюда сейчас ходит много русских. Из-за помощи. А вы, случайно, не из них?» Я ответил, что к следующей нашей встрече пересажу член на лоб, чтобы не вызывало сомнений.

Постепенно привыкаю. Когда ты пишешь, что немного пьешь, я завидую. Знаем мы твое «немного». Прекращай! Здесь — максимум пиво.

Семенова поздравь. Но злой ты, Мишка, жуть! Детей-то хоть не трогал бы.

Ну, по поводу спонсоров ты понял. Жму лапу. Обнимаю. Алекс.

Конечно же, спонсора можно найти. С приходом времен неандертальского капитализма этим успешно занялись девушки в возрасте от четырнадцати до тридцати пяти лет. Но их спонсировали физические лица. Мне нужна организация. У девушек были влагалища, у меня — немного мозгов. Что в наше время ценнее — я так и не понял.

Армянские организации помогать не спешили. В ответах писали, что стыдно не знать родной язык. Писали почему-то на английском. Ну не объяснять же им было, что во мне кровей больше, чем в моей нации вредности. Я знал только армянский мат. И коротко отвечал им по-армянски в английской транскрипции.

Для того чтобы найти физическое лицо, готовое за меня поручиться, нужно было стать либо программистом, либо педерастом. И то, и другое для меня было невыполнимо. Роботы безжизненны, гомосеки отвратительны. Я хотел написать Азнавуру, Джигарханяну или Шер. Но потом вспомнил, что у меня нет ни голоса, ни слуха, а Джигарханян живет в Москве.

Вместо них я написал Сашке.

Привет, Алекс! Я в безуспешном поиске спонсора. Армянские организации требуют знания языка. Хотя я не представляю, зачем в Америке армянский? Наверное, чтобы сносно лаяться с представителями диаспоры. Но я не унываю. Я никогда не унываю, когда у меня есть деньги. Пока есть.

Здесь полным ходом идет переоценка ценностей. Аборигены проснулись. Затевают революцию. Говорят, что будет песенной. Я это представляю так. Их хоровое пение на русского человека действует, как дудка факира на кобру. Говорят, факир своим дудением может змею усыпить. Варианта два. В один прекрасный день все латыши с утра начинают петь одним большим хором. Поют даже мертвецы и неродившиеся младенцы. Мы засыпаем, они нас грузят в вагоны, и мы просыпаемся в России. Для них желательно, чтобы конечным пунктом была Сибирь. Око за око. Они этого не скрывают. Вариант второй. Но для него нужно много свободной земли или мощные крематории. Тогда они поют до тех пор, пока мы все не передохнем. Но есть выход. Мы затягиваем: «Вставай, страна огромная»… И встаем. Хотя вряд ли. Большинство русских говорят, что латыши правы. В основном те, кому коммуняки насрали в душу. Я колеблющийся. Нам нельзя срать в душу, лучше на грудь. Душа тонкая, грудь колесом — дерьмо стечет.

Недавно видел латышскую газетенку. Большая статья и две фотографии. На одной — Сталин, на другой — портрет графа Дракулы. Автор доказывает, что Сталин был прямым потомком трансильванского вампира. У обоих были усы и неширокие глаза, оба любили вино — это его постулаты. Я тебе клянусь, не бред! В смысле, статья такая вышла. Так что Брэм Стокер даже не подозревал, о ком пишет… Мотани в Голливуд, расскажи о латвийской версии. Можешь подкинуть мою: Ленин был потомком Калигулы — тот тоже был лысый, жестокий и с небольшими глазами. Если выяснится, что Ильич трахал лошадей, то они на сто процентов родственники.

Три дня назад получил прикладом Калашникова по хребту. В Америке это невозможно. Там если и врежут, то М-16, но у М-16 приклад пластмассовый… И это в мирное время! И не на «губе», не в ментовском воронке, а в ресторане. Ворвались омоновцы. Всех, кто за столами, мордой в салаты. Я курил у стены, наблюдал за танцующими. Отстраненно спросил: что, собственно, происходит?.. Пихнули моськой в бра… Половина отряда — латыши. Продолжают дело «стрелков». Только в квартиры не врываются.

Видел Стасика. Он теперь сутенер. Предлагал обслуживание со скидкой. Я увидел его работниц и сказал, что лучше скинусь с Вантового моста. А что, подходит: «сутенер Стасик». Да и женщин он всегда ненавидел.

Такие вот дела. Обнимаю. Мишка.

Я начал встречаться с девушкой. Ее звали Санта. Мама, увидев ее первый раз, сказала, что такой красавицы не встречала даже среди топ-моделей. Для моей мамы — поступок. Иногда поступком бывает и фраза… После третьей встречи она в Санте разочаровалась. Сказала, что девушка тщательно скрывает душевный недуг. Я не послушал. Мама оказалась права, но это совсем другая история. Целая, можно сказать, драма.

Мне позвонил Игорь Ройтман:

— Старик… Набрал твой номер, а потом вспомнил, что ты уезжаешь…

— На то, чтобы выпить или походить по шлюхам, времени немного осталось. И брось эти еврейские штучки.

— Да не-е. Выпить-то выпьем, девки тоже не убегут. Я хотел тебе кое-что предложить по работе.

— Тогда времени — просто состав и три прицепных вагона. Работать надо!..

Мы начали трудиться. Занимались спиртом. Покупали в России цистернами, продавали в Латвии бочками, ментам бесплатно отгружали канистрами. Все было классически нелегально. Но бочки уходили загадочно стремительно. В процентном отношении прибыль далеко зашкаливала за спиртовые градусы. Продукт немного разбавляли. Если бы Игорь был русским, а не евреем, может, ограничились бы только продажей. Игорь то же самое думал про меня. Если бы я не был армянином… Ну какая, впрочем, разница?.. В бизнесе нет национальностей. Игорь делил бизнесменов на подвиды: сволочи, подонки, конченые подонки и банкиры. Времена фарцовки мы вспоминали с ностальгией. Тогда работали «аляска» к «аляске». Враг был один — ОБХСС. В бизнесе врагов — полчища. Тем более в левом. Конкуренты, братва, менты, посредники, возмущенные массы и женщины.

Мой приятель занимался контрабандой. Купал в роскоши жену и детей. Она от радости наставила ему рога. Была машина, шубы, бриллианты. Не было запасного члена. Запасной член помогает женщине за тридцать в самоутверждении… Он подал на развод. Эта сука пошла в ментовку и сдала все его махинации. Три месяца он отсидел под следствием.

Откупился всем нажитым. Потерял десять килограммов и веру в женскую преданность. Пришлось начинать все сначала. Сказал, что все наладилось, но в одном вопросе тормозят дети, так бы непременно нанял киллера. С детьми он не виделся. Говорил, что дрянь может воспитать только себе подобных. Я в этом был с ним солидарен.

Сашка продолжал писать.

Привет, Мишка! Я начинаю понимать, что такое американский образ жизни. Они — коллективные индивидуалисты. Вроде все вместе, и в то же время каждый по отдельности. Такое впечатление, что мужья с женами тоже живут отдельно. Каждый в своей капсуле. Поэтому у них в домах столько спален. Все делают и живут строго по расписанию. Помнишь, нам родители говорили: «Вот в Америке правильно. Исполнилось восемнадцать лет, и начинай свою жизнь. Под зад коленом, и вали». Ерунда. Если было бы можно, они бы детей оставляли в роддоме. Для них есть функция — родить. И есть обязанность воспитать. Не выполнишь обязанность — посадят. И они воспитывают роботов. Поэтому дети живут с ними до восемнадцати. Дауны и олигофрены — несколько дольше.

Еще я понял, что здесь нельзя высовываться. Выпрыгивать можно, а высовываться нельзя. Если ты выпрыгнул успешно — можешь долететь до вершины, и тебя зауважают. Если грохнешься — сделают вид, что не обратили внимания. Ты ведь попытался. Попытка — это уже шаг. Могут подать руку (что здесь небывалая редкость). А вот если начнешь высовываться — могут не понять. У них нет половинчатого образа. Полутон — только в кофе с молоком. Все четко и не расплывчато.

Их максимализм — в очертаниях и высоте небоскребов; минимализм — в убожестве души. Все неодушевленное у них огромных размеров. Взять те же улыбки. Но если бы они умели рожать лялек величиной с Кинг-Конга, мир бы давно был заселен гигантами. И главное для них — антураж.

Со мной работает Стив. Он здесь родился. Я его спросил:

«Ну, ты сходил вчера в кино с Джун? Как фильм?»

Знаешь, что он ответил?

«Алекс, они поставили новый потрясный экран, усовершенствовали Dolby Surround. Просто класс! Был такой драйв, что я сожрал целое ведро поп-корна!» — о фильме ни слова.

Конечно, они не все такие. Но большинство. Гоша развелся с Наташей. Американско-еврейская трагедия. Она действительно нашла богатого штатника и не устояла перед соблазном. Мне Гошу жалко. Ты бы его просто не узнал. Он съежился, стал молчаливым, им овладели комплексы. Он ее до сих пор любит и проклинает отъезд. Рога, которые она ставила ему в Риге, он списывает на ошибки молодости…

Хозяин мною доволен. Говорит, что обязательно поможет в дальнейшем. Он итальянец. Крикливый, шебутной, но не обделенный духовностью. С ним можно поговорить о литературе. Он много расспрашивает о Союзе. Узнал, что я болею хоккеем, подарил два билета, сказал: это бонус за хорошую работу. Не знаю, с кем пойти. С Гошей — бессмысленно. Ему даже хоккей теперь не в радость. Знаю, что увидеть NHL — это твоя мечта. Жаль, тебя нет рядом. У меня бы не было сомнений по поводу того, кому отдать этот билет.

О впечатлениях расскажу. Жму лапу. Обнимаю. Алекс.

Я начал свыкаться с мыслью, что никуда не уеду. В конце концов, это зависело не от меня. От Бога, от мифического спонсора, от звезд. А потом у меня уже были деньги для того, чтобы проспонсировать отъезд самому.

В очередной раз я подивился рижской микроскопичности. Встретил старого знакомого. Раньше видел его чуть ли не каждую неделю. Потом мы стали ходить параллельными улицами. При встрече обнялись.

— Ты уже вернулся, Майкл?

— Так я и не уезжал.

— Да ладно! А мне сказали, что ты в Лос-Анджелесе, женился на красивой армянке, весь в бизнесе.

— Это история про Ван Дамма. Тебя обманули.

— А когда собираешься?

— Никогда.

Правда иногда односложна. Длинный правдивый ответ может быть только в кабинете следователя. В повседневной жизни истина не любит, когда ее растягивают. Она, в отличие от лжи, пунктуальна. Правда — свершившийся факт, ложь на факты опирается выборочно. Заниматься спиртом стало опасно. Стреляли с двух сторон. С одной — очередями стрекотала братва, могли пальнуть из базуки. С другой — одиночными постреливали менты. В середине были спиртовики. Да и не только… Я знал одного хорошего кондитера. Царствие ему небесное. В его животе нашли пуль больше, чем было изюминок в кексах, которые выпекала его контора.

Заказные убийства регистрировались чаще, чем автоугоны. В моду вошли тротиловые фейерверки. Одного бизнесмена пытались убить четыре раза. В него стреляли, его взрывали, пытались отравить и резали. Но он проявлял чудеса выдержки и жадности. За это ему дали кличку Робожлоб, по аналогии с Робокопом. В реанимации его встречали как постоянного клиента. Удивительно, что не спрашивали, как в ресторане: «Ну, что будем сегодня делать? Сердечко, печень, желудочек?..» Ливер укладывали на место, зашивали. Живот напоминал лоскут для тренировки швей. Носилки провожали добрыми улыбками и аплодисментами. Медбратья устраивали тотализатор: выживет — не выживет… Пятое покушение стало роковым. После взрыва тело напоминало мозаику «Puzzle». Решили не собирать и кремировали. О похоронах написали так, как не писали о погребениях генсеков. Некрологи были размером со средний рекламный блок. Город накрывали адреналиновые дожди. Мне это нравилось. Я написал Сашке.

Привет, Алекс! Похоже, я никуда не поеду. Иногда мне грустно. В детстве я мечтал попасть в Диснейленд, но катался на чешских каруселях в Луна-парке. В отрочестве хотел увидеть Голливуд, но попал на пятачок Рижской киностудии. В юности думал посмотреть на матчи NHL, но до сих пор хожу на «Динамо» (Рига) и играю на первенство Латвии. А что я еще забыл в Америке, Сашка? Я хотел там жить, а теперь мне придется вживаться. Я не умею вживаться. Я же не кардиостимулятор.

Родители уже точно знают, что затея со Штатами — в прошлом. Но надеются на мой отъезд. Вот говорят: надо верить. Я считаю, что все же надо уметь предугадывать. Хотя бы стараться. Я верил, что мы получим «беженцев». Финал известен: лажа. Получение статуса — лотерея…

Там была красивая пара: Тимур и Лана. Полукровки. Он — наполовину азербайджанец, наполовину русский. У нее — отец армянин, мать украинка. Интеллигентные, славные ребята. Бежали из Баку после погромов. В Москве ютятся по знакомым. Им тоже дали «эмигрантов». Для них это трагедия. Я видел, как Лана плакала и говорила, что они никому не нужны. А он ее успокаивал. Хотя сам еле сдерживался. Этот статус был им НЕОБХОДИМ.

А мне? Я пытался убежать от самого себя. От своего разгильдяйства, пьянства, блядства. Семья ладно. Но все равно мы не заслуживали этого статуса. У нас — дом, работа, друзья.

А у них — ничего. У них знакомые, которые их терпят, и случайные заработки. Богаты только любовью. Хотя это, наверное, самое большое богатство. В общем, не знаю. Но все, что ни делается…

В Риге бурлит криминальная жизнь. Другой за ней просто не видно. Я не знаю, как было в тридцатых на улицах Чикаго, но, думаю, поспокойнее. Термин «враждующие группировки» стал чем-то вроде словосочетания «давние соперники по чемпионату». Но у них игра строго на пожизненное выбывание. Правда, в самую высшую лигу — в Поднебесную.

Жених-бандит не идет в сравнение с принцем Уэльским. Галка Веремеева отжила с таким отморозком полгода. Один раз сказала: «Вить… Ну ты бы хоть мне цветы принес или в ресторан сводил». Он впилил ей джеб левой. Удостоверился, что синяк расцвел, подтащил к зеркалу, ткнул ее лицом и говорит: «Вот твои цветы, сука!» Потом взял за волосы, уволок на кухню, пихнул головой в раковину: «А вот твой ресторан, мразь!..»

Как-то его не было дома, кто-то позвонил и спросил Витю. Галка сказала, мол, нет дома. Просили передать, что он козел. Она ему передала. Он побледнел, убежал и вернулся с номероопределителем… Зря потратил деньги. На них можно было заказать лишний венок. Через два дня ему прострелили тыкву в баре. Говорят, на похоронах Галка рыдала громче всех. Наверное, от счастья.

Тема номер два. Сталин, оккупация, ГУЛАГи, выселение. Об этом говорят везде. Недавно зашел в платный туалет. На стене — граффити: «Руские! Ежайте дамой! Акупанты!»

Меня пригласили в гости латыши. На день рождения. Знаешь, какими были тосты? Политическими. Свобода, б-дь, независимость, вечный гнет. Я думал, наконец кто-нибудь честно скажет: «Дорогой Андрис! Поздравляю тебя. Будь любим, здоров, востребован, счастлив и богат. Пусть тебя окружают покой и благополучие. Но ты сам понимаешь, что это возможно только после того, как уйдут русские. Кстати, а что они делают за этим столом?..» Никто не сказал. Но все так думали.

Раньше я с ними дружил. Теперь здороваюсь. Недавно встретил Нормунда Калейса. Он туда же. Вот от кого не ожидал. Я говорю:

«Ваша независимость — ваш же и п-здец! Россия трубу перекроет, будете на самокатах ездить и на телегах, как ваши батраки-предки».

Знаешь, что он ответил:

«Херня. Нам Эмираты танкерами нефть бесплатно начнут поставлять».

Я спросил: не за серый ли горох и кильку?..

А теперь держись. Калейс сказал, что за стойкость и ИДЕЮ.

Ты видел идейных латышей? И где шейхи, а где спридитисы, мальчики-с-пальчики? Потом Калейс сказал, что они всю Европу беконом завалят. Он, бедняга, не знает, что всех свиней давно, на хер, поубивали. Они уверовали, что мир следит только за событиями в Прибалтике и судьба этих карликовых народов кого-то заботит. Латышским детям запрещают играть с русскими. Запрещают говорить на языке оккупантов. Полагаю, что скоро латышские дети начнут повально деградировать. Не все. Но многие. Ты же видел, сколько они копили все это. Теперь выплескивают. Телевидение с утра до вечера показывает дискуссии на тему советского гнета. В перерывах — хоровое пение и танцы дра-ла-ла. Понаехало их сучливых землячков из Штатов, Канады и Австралии. Все агенты влияния, провокаторы. Там работали почтальонами и сапожниками, здесь стали видными политиками. Помнишь Миларозу? Ну, этого педераста, что в советское время из тюрем за мужеложество не вылезал? Он теперь активист Народного фронта. С трибуны не слезает. Говорит так воодушевленно, что у меня подозрения. Вполне возможно, что будет заваруха.

Москва реагирует на все это вяло. Рука ослабла. Сдрочилась. Я удивляюсь, что мои письма доходят. А знаешь, почему? Им просто лень их читать. Они все уже предугадали! Такие дела. Обнимаю и верю, что у тебя все будет отлично. Вернее, предугадываю!

Я продолжал встречаться с Сантой. Мне было приятно, что она красивая. Мы шли по городу и заглядывали в витрины. Ловили свое отражение. Мы подходили друг другу. Наверное, я ее любил. И в то же время мне было ее жаль. Узкий мирок, боязнь окружающего, ненормальная любовь к бездомным кошкам и фирме «ARMANI». В постели она вела себя неплохо. Но были те, кто вел себя лучше.

Со спирта мы с Игорем переключились на оптовую торговлю. То есть на фарцовку в особо крупных размерах. Покупали контейнерами шмотки в Италии, продавали их коробками с пандуса убогого склада. Налоги укрывали. Сейчас это называется заумным словом «оптимизация». По утрам я смотрел в зеркало и четко выговаривал слово «ничтожество».

Оно не отскакивало. То ли улетало в параллельный мир, то ли прилипало к отражению.

Из-за спирта и шмоток я не поехал на экзамены во ВГИК. Послал туда рассказ и был уверен, что мне не ответят. Сделал заведомо неудачную попытку. Рассказ был идиотским. Японского камикадзе Тахиро мучают сомнения. Он сидит в каюте и ведет с собой философские беседы. По ободу иллюминатора крутится чертовски сложный вопрос: «Стоит ли уничтожать себе подобных?..» Наверное, все же это был не японский камикадзе. Его прикрепляют к торпеде, а он все думает. Такой вот задумчивый самурай… Торпеда стартует из отсека, а Тахиро не может выплыть из омута своих мыслей. Судя по его внутреннему монологу, торпеда шла со скоростью бумажного кораблика. Слишком долго он размышлял. И что вы думаете? Болванка-то была управляемой. Тахиро взял и развернулся, изничтожив своим поведением истину о том, что камикадзе были такими же безотказными товарищами, как зажигалки ZIPPO. И крейсер свой он тоже уничтожил. Его семью забили нунчаками, исколов палочками для риса… Ну, про семью я приврал. По рассказу его прокляли.

Честное слово, я писал всю эту хрень трезвым. Более того, я даже третий раз в жизни не покурил гашиш. Из ВГИКа пришло приглашение. Я задумался. Учиться на дневном факультете и таскать вечером мешки с крупами — не для меня. Значит, придется либо сидеть на шее родителей, либо найти богатую невесту… Лучше таскать мешки с крупами. Но я же говорил, что это не для меня. ВГИК отскочил в один ящик с Диснейлендом, Голливудом и NHL. Нечерноземная полоса России стонала без итальянского шмотья. Мы начали отсылать тряпки местного пошива вперемешку с итальянскими. Один раз пришла рецензия: «Убедительно просим заменить три джинсовых костюма „варенка“, артикул „ЛОХ“, ввиду брака». Я спросил Игоря: кто обозначил в артикуле «ЛОХ»? Он сначала помолчал, а потом сказал, что хоть в чем-то нужно быть честным…

Сашка исправно писал.

Привет, Мишка! Был на «Нью-Йорк Рейнджерс» — «Филадельфия Флайерс». Что сказать? Я Паоло (хозяину) ничего не сказал. Я ему руку тряс так, что он потом еще минут пять вибрировал. Такое впечатление, что у ребят в коньках реактивные двигатели. Темп бешеный, играют по наитию. Глаза у всех с двух сторон — затылком видят, кому отдать надо.

Теперь снова об американском коллективизме. Полная арена — 16 000 зрителей. Думаю, с последнего ряда плохо различимы даже цвета маек. Болеют шумно, но культурно. Но они меня снова разочаровали. Начало второго периода. Зал пуст наполовину. К пятой минуте вроде как все подтянулись. С огромными ведрами попкорна и литровыми стаканами «колы». На подлокотнике каждого кресла — держатель шириной с автомобильный руль. Именно для этих ведер с попкорном. По-моему, здесь это вторая по популярности вещь после доллара. То есть хоккей половине по херу, главное — тусовка. Случайно познакомился здесь с классным мужиком. Его зовут Майкл Фриш. Бывший рижанин, живет здесь уже 20 лет. Он писал для американских газет репорты именно про NHL. Юморист, не дурак поддать. Скоро он будет в Риге. Я на всякий случай дал твой телефон. Думаю, вам интересно будет пообщаться.

Был в гостях у приятеля. Познакомился с девушкой Гражиной. Она из Паневежиса. Польско-литовский ребенок. Тянет меня на Прибалтику. Нас объединила тоска по Родине и любовь к утреннему сексу. Работает медсестрой. У нас что-то вроде гражданского брака. Хотя мы оба еще не граждане США. Я ей про тебя рассказывал и показал фото. Если «классная подруга» это аргумент для отъезда, не тяни резину. У Гражины просто обворожительная подруга. Паоло говорит, что через две недели он сделает для меня сюрприз. Я спросил: в смысле, уволит? Он рассмеялся, похлопал меня по плечу и, как в плохом американском фильме, произнес: «Все будет нормально, парень!» Потом я вспомнил, что у меня через две недели день рождения. Скорее всего, мне повысят зарплату. Тоже неплохо.

Гоша совсем плох. Нажрался и ссал с балкона на головы прохожим. Его оштрафовали, и соседи теперь с ним не здороваются. Он сказал, что так они лишают его возможности лишний раз попрактиковаться в английском.

Ну, вот такие дела, Майкл. Обнимаю. Сашка.

Майкл Фриш оказался отличным мужиком и законченным алкоголиком, его могло спасти только удаление желудка или лоботомия. Он действительно знал всех звезд NHL. И не просто знал, а со многими дружил.

Я тогда был в завязке. Пил не больше трех дней в неделю. С прилетом Майкла перешел на семидневный график. С ним было интересно. Пару раз мы устраивали дебоши в ресторанах, но спасал его паспорт. Фриш тут же вытаскивал корочку с золотистым орланом, взбирался на стол и кричал:

— Стреляйте, суки! Я гражданин США! Через полтора часа здесь будет рота Джи Ай!

Обычно он кричал это безоружным официантам и даже гардеробщикам. Хорошо, мы не нарвались на ОМОН. При виде гражданина США патронов они жалеть бы не стали. Я ему сказал, что самолет из Штатов летит двенадцать часов — Джи Ай не успеют. Майкл упомянул про базы в Европе.

Будучи относительно трезвым, он уговаривал меня валить. Говорил:

— Ну не будет, не будет здесь пожизненно продолжаться эта лафа с гешефтами. Опять в итоге все отберут…

Райской жизни не обещал, но брался помочь с работой. Меня поражало, что он вообще не ест. Родители пригласили на шашлык, и я взял с Майкла слово, что он покушает. По дороге заехали в магазин. Он купил две бутылки виски 0.7. Потом выбрал для мамы самый красивый букет… Майкл не сдержал слово. За три часа он выпил бутылку «Johnny Walker», выкурил полторы пачки сигарет и съел один зеленый перец…

Через семь лет Майкл снова появился в Риге. Помолодевший, жизнерадостный. Мы присели в кафе. Я спросил: не пьет ли? Он уверенно ответил, что завязал на всю оставшуюся жизнь. Через минут десять подозрительно оглянулся по сторонам и спросил:

— Как думаешь, тезка, прямо здесь замастырить или лучше в подъезд какой-нибудь зайти?..

Сколько дней выпало из жизни в первый приезд Майкла — не помню. Один раз во время запоя я решил черкать крестики в календарике. Протрезвев, взглянул на календарик. Пьяным я играл в крестики-нолики.

Майкл улетел. Работа продолжалась. Деньги ложились в карманы легко. Так же, как это делала в постели Санта. Я продолжал иметь с ней отношения. Понял, что такое слепая ревность. Как-то мы шли по городу. Я поздоровался с женой приятеля. Санта тут же набросилась на меня: «Ты ее трахал? Ты ее трахал, сволочь?» Потом я встретил еще несколько знакомых девушек. Вечер был загублен. В ресторане она выплеснула на меня горячий кофе. В машине устроила скандал. Дернула за руку, и я еле удержал автомобиль на скользкой трассе. Уже тогда мне нужно было понять, что я не умею строить отношения с женщинами. Тем более — с душевнобольными. Я был создан для скоротечных романов. Спринт — самая красивая дистанция в отношениях мужчины и женщины. На этом отрезке выкладываешься, отдаешь себя полностью, чувства не успевают завянуть. Стайерский забег накладывает сиюминутные обязательства. Бежать марафонскую дистанцию в паре — невозможно. Мучаешь себя и партнера.

Привет, Алекс! Начинаю приходить в себя после отъезда Майкла. Я видел много евреев-полукровок. У одних было 50 % украинской крови, у других — столько же русской. У Гришки вообще жена из Мозамбика, и у них есть «угольные» дети. Но я не видел, чтобы у еврея кровь была наполовину смешана с виски. Общение с хоккеистами наложило на Фриша тяжелый отпечаток. Но он веселый и, как мне показалось, очень хороший человек. Правда, если он не бросит алкоголь, скоро ты попадешь на кладбище не в качестве экскурсанта, а в роли скорбящего друга. Я отходил пивом дня четыре. Ну да ладно. Передавай ему привет и скажи, что я таки выжил.

Продолжу тему полукровок. У отца есть приятель — Игорь Глухарев. Мама — аидишен, папа — русский. Игорю уже в районе шестидесяти. Когда он узнал, что мы получили статус, бегал и отговаривал:

«Да вы с ума посходили? Какая Америка? Жить нужно здесь. Скоро уйдут коммуняки. Все наладится…»

И что ты думаешь? Втихаря получил «беженца» и свалил. Перед отъездом орал:

«Не понимаю, что вы здесь сидите? Уйдут коммуняки, придут фашисты. Жить нужно в Штатах. Здесь будет полный б-здец!..»

Прикатил в Нью-Йорк вместе с мамашей. Там, естественно, его только и ждали. Мамаша вообще не поняла, куда прилетела. Спрашивала: «Игорек, Игорек… Мы уже на родине? Мы во Владивостоке?..» Она с Альцгеймером у него дружит. Еще и двух пуделей с собой прихватили. Те быстренько лыжи на небо навострили. То ли с тоски по зассанному подъезду, то ли с голодухи. Но нам писал о райских кущах…

Его чисто случайно встретил (мир тесен) папика друг. Тот двадцать лет в Штатах и прекрасно себя чувствует. Говорит, мол, видел Глухаря, и тот чуть ли не чистильщиком обуви в Гарлеме работает. Если такое, конечно, возможно.

Приходит недавно письмо. Я вскрыл. Там фотка. Читать не стал, а увидел снимок и обомлел. Говорю:

«Пап, по-моему, дядя Игорь женился. Но почему-то у него фата на башке, и невесты не видно?.. Может, он того?»

Папик говорит:

«Вот ты балбес… Это он обрезание сделал. Снимок — послеритуала».

А я-то и смотрю: глаза грустные. Это он для того, чтобы в синагогу на довольствие стать, обрезался. Видно, как тебя, чуть ли не предъявить попросили.

Насчет хоккея завидую. Еще несколько годиков, и Дворец, по-моему, рухнет. Сарай сараем, лед мягкий. Зато на концерт вот сходил. Какая-то бывшая валютная проститутка несколько лет назад вышла замуж за престарелого шведа. Решила порадовать Ригу рок-концертом. По всему городу афиши расклеили: «Монстры тяжелого рока „Black Tower“ (Швеция)». Народу во Дворец спорта набилось под завязку. Я, естественно, пошел, хотя ни о каких монстрах из «Черной башни» не слышал. Ну, думаю, может, восходящие?.. Оказались полными ублюдками. Барабанщик в финале запустил в зал палочками. Ты видел, чтобы палочки летели обратно в барабанщика? А я вот видел. И причем одна угодила прямо ему в башку… А потом на сцену полетело все. Даже обувь. Народ их у служебного входа часа два ждал. Не за автографами, конечно… Потом приехали менты и сопроводили прямо в аэропорт.

А сейчас новые афиши уже висят. Самый известный колдун России, магистр черной магии, ну и так далее. Приписали бы еще: внебрачный сын Люцифера и двоюродный племяш Мерлина. И тоже во Дворце. Билеты уже проданы. Скоро они на льду черные мессы начнут проводить…

Латыши все готовятся к революции. Глотки тренируют. Многие русские продают все и уезжают в Россию. Кто-то устраивается неплохо, кто-то жалеет. Я следую принципу: «Будь что будет». Это издержки моей непрактичности и любопытства. Наверное, если начнут выселять насильно, я буду идти к вагону и кричать: «Нет, ну вы, б-дь, даете!..»

Рад, что ты нашел вторую половину. Хочется верить, что это несерьезно. Гошин поступок не удивил. Ссать на головы людям с балкона — одно из проявлений внутреннего протеста у алкоголиков. Я тоже так делал. Вспомнил! У меня в жизни вообще случай улетный имел место. Мне лет пятнадцать было. И гостил я в Баку у бабушки. Дом комитетский, спецпроект — шестнадцать этажей. Она жила на четырнадцатом. Я переборщил с вином «Чинар». Пришел невменяемым. И тут мне так плохо стало… Ну, думаю, дай на воздух свежий выйду. Над головой — сажа небес, перед глазами — огни большого города. Вот от огней-то меня и повело. Я резко наклонился и блеванул. А тремя этажами ниже мужик, облокотившись о перила, курил. Впоследствии оказалось — майор КГБ. В общем, лысину его помню и огонек сигареты. Я честно бабушке все рассказал. Этот через три минуты уже в дверь трезвонил. А я сидел в туалете и тревожно молчал. Бабушка сказала, что это, наверное, с крыши. Обошлось.

Такие дела, Алекс. Ты пиши. Не пропадай. Обнимаю. Мишка.

Больше писем от Сашки я не получал. Ему отписывал, но безответно. Думал, обустроился, жизнь наладил. А через год встретил знакомого. Тот в Штатах по делам был. Спросил про Алекса. Лучше бы не любопытствовал…

— А Сашку месяцев восемь как в разборке застрелили. Он с казанскими свелся. Ну, по приезде. А там у них что-то с другой бригадой не заладилось. Он из дома выходил, и три пули в живот…

— А как же работа грузчиком в мебельном?

— Наив ты, Мишка…

Я после этого пил. Говорят, долго, жестоко и безудержно. А потом я посвятил Сашке стихи. Короткие и простые. Они стерлись. Наивными были…

Проводы

«…По совокупности всех статей приговорить Ефима Шпунге к десяти годам заключения в колонии строгого режима». Фима посмотрел на сидящую в зале маму. Ей уже шестьдесят восемь. 68 + 10 =??? Рядом вытирал щеки платком отец. Папе Гиршу семьдесят девять, и об арифметике в его случае лучше не думать. Вова Цимлянский делано качал головой, жмурил глаза и удивленно прицокивал. Ну да, с закрытыми глазами приятнее представлять, как он будет укладывать в постель Иру. Фима бы давно развелся с Иришей, но отношение к вопросу брака у него было философским. Раз Господь дал в жены шлюху, значит, это наказание, которое ты заслужил. А от наказаний Господних лучше не увиливать. И все же как огромна цена социалистической собственности, если за «левые» дверные замки и панели тебе отгружают десять лет запроволочной жизни.

В зоне Фима быстро заскучал. Он вообще считал СССР страной людей с одинаковыми лицами, но даже не предполагал, что эти лица могут быть одинаковыми настолько. Встретил фарцовщика Юру Клямина. Юру взяли пьяным в ресторане, отвезли в вытрезвитель, а он сопротивлялся и почему-то славил Кришну. Струи холодной воды заставили Клямина вспомнить школьную историю, и он заорал: «Это такие же суки, как вы, замучили генерала Карбышева!» Товарищи долго думали, куда определить Юрия: в психиатрическую лечебницу или в зону. На этот раз верх взял гуманизм.

После второго месяца отсидки Фима попросил встречи с начальником колонии. Он говорил о сумасшедшем изобретении, которое сделает страну мировым лидером. Фиме жестко ответили, что мы и так в мировых лидерах. Он быстро нашелся и убедительно выпалил: «Мы станем лидерами планетарного уровня». Подполковника Липатова никак нельзя было отнести к людям наивным, но доверчивость в нем, как и в любом человеке, присутствовала. Разговор со Шпунге занял у него всего несколько минут. Сразу после окончания беседы Липатов дал распоряжение доставить в зону чертежную доску, листы ватмана и наборы чертежных инструментов. Шпунге выделили специальную комнату, которую в его отсутствие запирали на ключ и опечатывали. Питание Фиме усилили, разрешили спать дольше. Через восемь дней Фима вновь переступил порог кабинета подполковника Липатова.

— Ну вот все и готово, товарищ подполковник! — отрапортовал заключенный. — Готов наш старт к планетарному господству.

— Нас интересует не господство, а лидерство, гражданин Шпунге, — поправил Липатов. — А я с удовольствием посмотрю, что вы там нарисовали. Чем, так сказать, мы можем помочь стране, миру, а может, и вам.

Фима разложил на столе несколько листов ватмана. Углы были прижаты пепельницей, графином с водой, маленьким бюстом Ленина и настольными часами с большеглазым умирающим красноармейцем. На ватмане застыли огромные емкости с надписями «Зерно», уродливые гигантские пароходы, острова с пальмами и толпа людей, напоминающих какое-то дикое племя.

— Что это? — в изумлении спросил Липатов, тут же закурив.

— Это, товарищ подполковник… — выдохнул Фима, — это, товарищ Липатов, ГМЭ — Глобальный Мировой Элеватор. И он будет построен здесь, на берегах Балтики. Какова одна из важнейших задач всего мира? — вошел в раж изобретатель. — Правильно, накормить все народонаселение этого самого мира. Чтобы кусками хлеба давились не только империалисты, но чтобы эти куски хлеба ели и негры, и другие угнетаемые, голодные и отвергнутые жизнью народы.

— А что это за гигантские бочки с надписями?

— Это не бочки. Это сверхвместительные элеваторные емкости. Сюда будет свозиться зерно со всего мира. И именно отсюда оно будет распределяться по странам, которые нуждаются в хлебе. А вот это, рядышком, это резервуары с водой. Данный проект я назвал «Арык». Мы его будем развивать параллельно. В его функции будет входить накопление питьевой воды со всего мира и отправка ее в страны, где с водой проблемы. Для этого будут построены гигантские танкеры-водовозы. Как вам идея, товарищ подполковник?

Липатов глубоко затянулся, открыв шкафчик, достал бутылочку коньяка и, выпив небольшую стопку, по слогам протянул слово «хо-ро-шо». В этот же день, после короткого путешествия в «воронке», Фима имел еще одну беседу. На сей раз напротив сидел врач психиатрической лечебницы закрытого типа Яков Соломонович Гринберг.

— То есть вот с детства одна мечта, да? Чтобы негры жрали хлеба не меньше, чем белые?

— Нет. Были и еще мечты, конечно. Но не столь масштабные, — ответил Фима.

— И какие же?

— Чтобы негры ели не только хлеб, но и «докторскую» колбасу. Чтобы они не умирали от жажды.

— А почему только «докторскую»? — поинтересовался Гринберг.

— В ней нет кусочков белого жира. Он пагубно влияет на организм.

— То есть ты за сытых и напоенных негров, обилие хлеба и «докторской» колбасы.

— Именно, доктор, — закивал головой Фима.

— А в виски и в проститутках угнетаемые не нуждаются?

— Зачем развращать чистых в помыслах и в деяниях людей?

— Значит, воплощение идеи всеобщего благоденствия… Видимо, именно отсюда появилось желание пиз@ить в промышленных размерах стройматериалы, чтобы двигать их налево. Ну да, чего для угнетаемых народов не сделаешь?! Скажи, Фима, а Юлик Шпунге, играющий в «Аллегро» на тромбоне и приторговывающий американскими джазовыми пластами, это не…

— Это мой родной дядя, — перебил Фима.

Яков Соломонович грустно улыбнулся и позвал санитаров. Фиме давали таблетки, но их действия на себе он не ощущал. Через месяц Фима уже шел по улицам осеннего города, думая, что все же неплохо быть фантазером, имея небольшие актерские способности. А еще неплохо иметь играющего джаз дядю, приторговывающего винилом. Документы на отъезд Ефим начал оформлять сразу по выходе из больницы. И перед ним даже не стоял вопрос, брать с собой Ирочку или оставить ее в Союзе. В Штатах она наверняка прыгнет в постель к какому-нибудь миллионеру, покажет ему секс, который не снимают даже в штатовском порно, а потом будет каждый день молиться за бывшего мужа и его гешефты.

Народу на проводы пришло много. Был даже какой-то сумрачный хасид, которому Фима после первых ста граммов зачем-то поцеловал руку, а потом приложился губами к пейсам. Был антиквар Гурик, предложивший организовать провоз серебра, набрался наглости и пришел Вова Цимлянский. Провожающие пили и ели продукты, при виде которых в голодный обморок упала бы целая африканская страна. Фоном играл Бенни Гудмэн, на поблескивающем паркете эротично отплясывала Танечка, по которой Фима будет так скучать. После нескольких анекдотов кто-то попросил Фиму рассказать о его чудесном освобождении. Это был великолепный мини-спектакль. Фима показывал, как разворачивал ватманы, как курил подполковник Липатов, как смеялись над ним санитары в больнице. Все смеялись и предлагали сделать паузу на тост. Забрали Фиму ранним утром. На сей раз суда не пришлось ждать долгих полгода. И все было так же. Так же серо, безлико и безнадежно. Только вместо цифры десять прозвучала цифра одиннадцать…

Аура удачи

Джекпот висел уже больше месяца. Восемь тысяч баксов на играющем красками табло. Предыдущий за три недели слетел. Куш снял какой-то любитель. Вложил в электронное жерло несколько латов, а из игральни его пьяного и счастливого выносили. В уголке зала беспокоила Фортуну старушка Расма. Сухая, высокая, с аккуратной стрижкой и накрахмаленным воротничком салатовой блузки.

У Расмы небольшой ларек по продаже янтаря в гостинице «Рига». Застывшие слезы вековых сосен охотно покупают иностранцы. Бизнес маленький, но доходный. Янтарь тянут контрабандой из Калининграда, здесь его обрабатывают пьющие кустари, а Расма на хорошем английском рассказывает легенды о чудодейственной силе отполированных кусочков солнца. За игрой хозяйка янтарного бутика безудержно плачет. Роняет слезы по проигранным деньгам и утехам молодости. После ста граммов бальзама с кофе начинает рыдать. Когда выигрывает большие суммы, напевает идиотскую латышскую песенку про петушка.

А вот и экзотика азарта. Мамаша лет шестидесяти и ее поздний ребенок. Абсолютно, кстати, никчемный. Этот в детстве наревелся. Любящая кормилица заряжает деньги, сынуля с довольной физиономией проигрывает. После каждой похороненной купюры родительница тянет сына домой, но тот канючит в голос. Тогда мамаша грозится, что они с Павлушей не отужинают в ресторане, и пунцовый от злости отрок покорно двигается к выходу.

Их часто материт Юра Корнишон. Орет, что мальчик-дебил разрушает ауру удачи. Лучшие годы Юрий провел у тотема фарцовщиков, у «Часов мира». Худшие — оттянул в тюрьме. Входил в элитный батальон латвийских валютчиков. С приходом кооперации резко сдал позиции. Зарабатывать деньги легально было неинтересно. Раньше подпитывался адреналином, убегая подворотнями от обэхаэсников, сейчас вот безудержно шпилит. Мясистые пальцы Корнишона с остервенением били по малюсеньким кнопочкам. С экрана подло ухмылялись неунывающие джокеры.

— Нет, ка-а-а-кое горе! Нет, блядь, ну како-о-о-е горе, а! Какое недоразумение и какое блядское горе! Бесчувственная электронная скотина! Ненасытное компьютерное животное!

Стенания Юрия были артистичны. Эдакий моноспектакль записного неудачника. За спиной Корнишона уже битых полчаса стоял Рома. Он никогда не садится за автомат сразу. Подолгу смотрит, как играют другие, настраивается.

— Ромка, ты слышал песню про «где-то, где-то в середине лета»?

— Что-то слышал.

— На дворе июль месяц и… Ну, блядь, какое горе!!! Смотри, даму недодал! Так вот… На дворе середина лета, и я засаживаю уже триста лат. Где-то, где-то, посередине лета я жгу бабки. Рома, выстави старику Юре сто граммов хорошей водки.

— В день игры не выставляю.

— Ну да… А в день не игры у тебя просто нет денег. Нет, ну какое горе, Роман! Какое, блядь, горе!

— Ставку бы поменял, горемычный.

— Ты думаешь, ты умнее его? Или я умнее его? Или эта вечно плачущая янтарная коряга Расма умнее? Автомат как порядочная женщина. Если захочет — даст, не захочет — не даст. И вне зависимости от ставки, юный умник Роман. У меня была мечта переспать с одной великолепной… Да нет! С восхитительной дамой. Ее звали Юлия. Я слал ей букеты с водителями такси. Передавал дорогой парфюм через электрика. Бросал в почтовый ящик любовные послания. Отвергала все! И электрика вместе с парфюмом, и розы с таксистами, и мое желание. Более того! Я купил ей платье от Christian Dior! Рома, в то время платья от Christian Dior не шили узкоформатные китайцы! Такое платье мог купить либо крупный чиновник, либо заведующий магазином, либо я. То есть мы. Люди, рискующие жизнью и свободой. Но Юля не взяла и платье. И что ты думаешь?

— Я не думаю. Я внимательно слушаю, — вставил Рома.

— Ну так и слушай! Так вот, Юля мне все же дала. Небольшой пикник у моего приятеля, озон Юрмалы. Она была пьяна и свободна. Вот сука!!! Я не про Юлю. Ты видел? Опять даму недодал! Так вот, она отдалась мне прямо в дюнах. Безо всяких гвоздик, роз, парфюма и платьев от-кутюр. Захотела, просто захотела. А он не хочет. Нет, ну ты посмотри, какое горе, а!

— А порядочные женщины не пьют. И автоматы не пьют. Вот и этот. Выпил бы, может, чего бы тебе и сыпанул, Юрик!

Юра тяжело поднялся с высокого стула. На прощанье что есть силы саданул по никелированному боку машины. Расма бросила осуждающий взгляд, мамаша с Павликом вздрогнули. Девушка-кассир хихикнула в тонкую ладошку. Корнишон развалился на угловом диване черной кожи, медленно достал сигарету.

— Ромка, возьми стольник «Абсолюта». Затуши горе старого волка.

Рома со вздохом поплелся к барной стойке. По ледяным бокам рюмки медленно скользнула крохотная капля. Павлуша с мамой подошли к автомату, который мгновенье назад проклинал Корнишон.

— Извините… Он не занят? Мы поиграем? — вежливо обратилась к Юрию дама.

— Он не занят. Занят туалет. И не поиграем, а проиграем. Проигрывайте, проигрывайте… Скоро этот великовозрастный нахлебник-спиногрыз заставит вас побираться в привокзальном переходе.

— Хамло! — резко бросила женщина.

Юра промолчал. Но на ковролин все же сплюнул. Отпив глоток водки, глубоко затянулся.

— Нет, Ромка… Пора бросать эту лудоманию. Слово-то придумали — лу-до-ма-ния. Вот алкаш он и есть алкаш. Наркоман, так и тут все понятно. А то лудомания. От слова «лудить», что ли? Ну да. Лудим, лудим и ни хера не налудим.

Последние слова Корнишона утонули. Они просто растворились в громком вое сирены. Девушка за кассой закрыла лицо ручками и воскликнула: «О Йезус!» Латыши всегда восклицают о Йезусе. Они кричат о Йезусе, когда забивают гол в ворота сборной Латвии по хоккею, когда в салон заходит стюардесса и объявляет, что, если через пять минут у самолета не выйдет шасси, пассажиры уже никогда не выйдут из того, что останется от самолета. Расма тоже воскликнула: «О Йезус!» Рома ограничился коротким и емким словом «пиздец», которое выражает все, от восторга до боли утраты. Павлуша с идиотским выражением на лице крикнул: «Мамочка! Милая мамочка!» И только лицо Юры Корнишона походило на холодный кусок гранита. Юра резко опрокинул рюмку и начал краснеть. Лицо то багровело, то на нем появлялись какие-то синие всполохи. Наверное, так выглядит северное сияние. Первым нашелся Рома, который начал тыкать в кнопочки мобильного.

Выла сирена рухнувшего джекпота, Рома орал в трубку:

— Алло!!! Срочно выезжайте! Улица Грециниеку, восемь. Юра Корнишон умирает… Нет, не убили… То есть почти убили… Полиция?! Тогда нет! Не выезжайте!

Последние слова Ромы полицию заинтриговали. Неотложка приехала почти одновременно с копами. Охранник делал Юре искусственное дыхание. Медики споро положили Корнишона на носилки и сказали расстроенному Роме, что жить Юрий будет. Плакала Расма, Павлуша спрашивал у мамы, что они будут делать с таким выигрышем, Роме несли большой стакан виски со льдом.

Из больницы Юру выписали через две недели, но к дверям зала он подошел только в начале осени. В уголке играла Расма. Медленно повернувшись к Юрию, она с акцентом произнесла:

— Здравствуйте, Юра. Как вы? Юра, зайдите ко мне. Я вам подарю четки из янтаря. Они снимают давление и делают лучше ритм сердца. Обязательно зайдите.

Юра с улыбкой кивнул головой. Девушка-кассир Лига тоже мило улыбнулась и подмигнула. И, кажется, эта бархатная картинка начинающейся осени была завершенной и исполненной тепла. Но выходя из зала, Юра все же не стерпел…

— Лига, придет мальчик-дебил с мамой, вы его не пускайте. Он… Он разрушает ауру удачи.

Кораблик

Разорванный алый металл, паутина лобовика, беж сидений в кровавых подтеках… Увезли под пресс… Она отбегала год, ее хозяйка — коротких девятнадцать лет. Андрей пресекал все разговоры о судьбе, называл себя убийцей и бедоносцем. Его не интересовало ни наличие алкоголя в организме после вскрытия, ни нарушение скоростного режима при малом опыте вождения. Подаренные ключи он называл бомбой, убившей дочь. Огромное дерево, которое приняло удар, Андрей спилил. Оказалось, что древо почитали как памятник. Не то под ним искал рифму какой-то пиит, не то на одном из сучьев повесился любовный страдалец дней, ушедших в Лету.

Андрея оштрафовали. Вырисовывался принцип домино. Убитая машина, погибшая Ирочка, спиленное дерево. На этом месте до сих пор стоит небольшой крест. Аварий там меньше не стало. Может, место проклятое, а может, вдавленная в пол точка акселератора и есть одно из нависших над миром проклятий…

После похорон я долго не слышал Андрея. Вопрос: «Как дела, старина?» — прозвучал бы вульгарно. Спросить: «Ну как ты, Андрюш?» — всковырнуть рану, дать понять человеку, что оставшиеся годы ему можно только соболезновать. Он сам позвонил через месяц-два. Сообщил, что умер Витя Сомов. Спросил: пойду ли на похороны? С Витей мы одно время дружили. Хотя. Скорее все же — были приятелями. Снимали загородные бани не для помывки, летали на отдых. Таких, как Витька, любят женщины, остерегаются конкуренты, боготворят дети и не жалеет жизнь.

Андрей походил на трубочиста: весь в черном и только блестящие пуговицы с прирученным «Versace» львом. Еще кепка наподобие той, что носил де Голль. Андрей нервно мял перчатки, ковыряя носком ботинка булыжник.

— Тем, ну Витьку-то за что? Такой парень был, а… Не парень, а кладезь душевный. И так погиб, так погиб…

— Мне сказали, что во сне умер. Говорят, алкоголь…

— В таком возрасте любая смерть — это гибель. А ты не употребляешь?

— Может, ты и прав… Это я по поводу гибели… А я не употребляю. Нет. А вот он меня иногда употребляет.

Батюшка некартинно усердствовал. Во время одного из поклонов чуть было не свалился, но поддержали скорбящие. Их самих поддерживать впору, а они вот духовному лицу помогли. Но у батюшки ведь жизнь нелегкая, вся на ритуальных контрастах. Сегодня похороны, завтра венчание, потом дитя какое покрестить надо.

Моросящий дождик пригласил к выходу с погоста. Андрей вспомнил Иришку. Вернее даже не вспомнил — ведь есть те, о ком мы помним ежедневно. Иногда память дает осечку, и пауза делает воспоминания еще больнее.

Мы попрощались, договорились созвониться через пару недель…

Андрей позвонил несколько раньше. Голос напоминал левитановский, слово «здравствуй» прозвучало безжизненно.

— Ты Ингриду Станиславовну помнишь?

— Какую? — спрашиваю.

— Она пение у нас преподавала.

— А-а-а! Конечно, конечно, помню! Худая, в голубом кримплене. Она еще надо мной подтрунивала, что длинные волосы — это еще не умение играть на гитаре так, как это делают хиппари. Она так и говорила: «Хиппари». Помню, конечно. Славная она жен…

— Тема, она умерла.

— О господи… Царствие ей небесное. Но пожила вроде учительница. Возраст. А потом, эта худоба, печальный взгляд еще в те годы…

— При чем тут возраст и худоба? Умер человек, несущий в мир свет.

Андрей предложил сходить на похороны. Я долго молчал, разогревая батарейку мобильного. Безотказность вновь одерживала сокрушительную победу над здравым смыслом. Нет, я прекрасно относился к нашей бывшей учительнице пения, но видел ее последний раз так давно, что смог бы узнать только по фотографии. Теперь уже опознать… Попытки сопротивляться с моей стороны все же были. Но Андрей сказал, что полученные знания сродни материнскому молоку. Хотел спросить, а что если ребенок был искусственником, но промолчал. Да и петь, кстати, меня так и не научили.

Андрей как будто и не переодевался. Та же куртка с блестящими пуговицами, деголлевская кепка, шесть пурпурных роз. Наше поколение оказалось сознательнее. Школяров проститься с Ингридой Станиславовной пришло немного. Учительский состав присутствовал. Лица были вымученными, как на последнем уроке. Нас с Андрюшей узнали, долго говорили, что мы подросли и хорошо выглядим. А ведь учили не врать. Андрей походил на трубочиста, моя физиономия годилась только для рекламы средств от морщин, с пометкой «before». Скорбящая девочка лет двенадцати, похожая на юную Монику Левински, торжественно исполнила на скрипке что-то приторно-грустное. Смычок оставила на свежем куличике могилы. Я подумал, что крест из двух смычков смотрелся бы более законченно. Речи были сплошь из стихов и изречений великих. Какой-то субтильный человек в очках долго цитировал Бунина. Андрей уже в который раз тяжело вздохнул.

— Вот и нет Ингриды Станиславовны. А ведь я был тайно в нее влюблен…

— Как в мать?

— Ну почему же?.. Нам ведь нравятся женщины, возрастом нас превосходящие.

— Но это… Превосходство, оно тоже хорошо до определенной степени. Хотя понимаю. Мне вот иногда с директрисой хотелось…

Чуть поодаль стояла директор школы, Анна Григорьевна. Мы действительно сильно меняемся с годами. Особенно в плане сексуальных предпочтений. Теперь стало боязно оттого, что я мог возжелать эту женщину в эротических фантазиях. Очки на кончике носа, опускающаяся на правую ладонь указка, ажурные чулки и носок шпильки, поднимающий мою брючину… Эту сцену я не раз представлял в старших классах. Она ругает меня, бьет указкой по пальцам, а потом — моя сладкая месть на парте за все низкие оценки и замечания на полях дневника. Отогнав крамольные для церемонии прощания мысли, я взял Андрея под руку, и мы удалились с кладбища. В машину он сел с очередным вздохом. Сказал что-то о скоротечности и бессмысленности жизни…

Проходя по Лиела Кална, я вспомнил Сильвию. У Сильвии была роскошная грудь, дефицитный по тем временам парфюм «Фиджи» и диван, который при каждом движении стонал громче владелицы. После штормовых совокуплений я любил садиться у окна, выходящего на старинный парк, и подолгу не отрывать взгляд от шпиля кирхи. Сильвия тихо говорила: «Спасибо». Она была воспитанной девушкой. А может, «спасибо» говорила ее удовлетворенная плоть, и я слышал голос ее плоти.

В подъезде так же пахло сыростью и дешевым табаком. Мрачные узоры из выщерблин на ступенях, облупившаяся краска перил… С минуту постояв у двери, я нажал на белую в черном обрамлении пуговку звонка. Почему кнопки звонков почти всегда черно-белые? Наверное, дань торжественности момента. Грубый трезвон с гулом разнесся по этажам. Он знал, что я посылаю сигнал в пустоту.

Соседняя дверь медленно приоткрылась. Свисающий со стены таз, санки времен моего детства. На пороге — женщина, лучшие годы которой остались на потускневших черно-белых фото.

— Здравствуйте. А… Сильвия уехала.

— И… И давно? Простите. Я не поздоровался.

Мне хотелось, чтобы она сказала: час назад.

— Уже восемь лет.

— Восемь лет. Надо же… Переехала в другой район?

— Скорее, в другую жизнь. Знаете… А я вас помню. Вы приходили один, а как-то под Новый год гостили у Сильвии с шумной компанией. Всю ночь играла музыка, а утром было слышно, как вы отрядили кого-то в магазин за спасительными для таких пробуждений эликсирами. Всю ночь не могла заснуть, но в стену стучать не стала. Ведь молодость, наверное, нужно не только ценить, но и уметь понять, в каком бы ты возрасте ни находился, — на этих словах моя собеседница улыбнулась. Говорила она нараспев.

— Вы сказали про другую жизнь. Сказали, что Сильвия переехала в другую жизнь.

Ожидание ответа повисло на нитях страха.

— А разве определение «другая жизнь» всегда звучит зловеще? Нет, вы подумали не о том. У Сильвии все хорошо, все сложилось. Она уехала в Германию. Первые три года наезжала, а сейчас иногда звонит. Я могу передать ей привет.

Она живет в счастливом браке с Ральфом или Йоганом, уверенно водит «Фольксваген», мило здоровается с соседями-стукачами, болеет за «Боруссию», а после совокуплений произносит: «Данке».

— Да… Если можно. Передайте ей привет. Привет от Артема… От Артема из другой жизни.

Попрощавшись, я медленно побрел по ступеням. Аллея парка казалась нескончаемой.

Присев на скамейку, поднял взгляд на пронзающий дымку осени шпиль. Мне хотелось повернуться, чтобы увидеть окно Сильвии. Оно было за спиной, всего в легком повороте головы…

Неделя, проведенная в Голландии, немного взбодрила. Жителя мегаполиса эта неделя вполне могла усыпить. Но я соскучился по улыбчивым лицам и гортанному говору фламандцев, а еще мне нужно было привести себя в порядок. Находясь в хаосе, невозможно вычерчивать прямые. А здесь отдохновение и уютно душе. В аэропорту было тихо. Даже объявления звучали приглушенно.

У сувенирного киоска милая кореяночка, ростом с пони, выбирала значки. Открытки больше не в ходу. Их убили слова «пиксель» и «фотошоп». Кореяночка была до чертиков дотошной. Продавец терпеливо проводил экскурсию по каждому выбранному кругляшу. С улыбкой рассчитавшись, девушка бережно уложила пакетик в карман жакетки. Значит, позвенит на детекторе… Купил пять одинаковых брелоков, пару значков с растаманскими символами. Коллеги будут довольны.

Телефон зазвонил с последней каплей горячего шоколада. Высветился номер Андрея. Неужели опять?.. Здесь все живы, все пьют кофе, едят булочки и улыбаются.

— Тема, привет. Ты где?

— В аэропорту. В Амстердаме.

— Тема, в общем, даже говорить не хочу. Тема, мир оскудевает, сиротеет мир! Леню Маркушанина убили, представляешь? Подложили триста граммов тротила в машину, представляешь?

— Представляю, представляю… Щедрые ребята. Но я бы удивился, если бы они ему газовый баллончик для зажигалок подложили.

— Да ладно… Погиб человек, которого ты прекрасно знал. Не до шуток, не до кощунства. Послезавтра похороны, нужно сходить.

Я с трудом представил, что можно хоронить после фейерверка из трехсот граммов тротила. Там всю работу не только за гробовщиков, но и за тружеников крематория выполнили. Разве что золото расплавиться не успело и борсетку волной отбросило. Нужно сходить! Так говорят, когда в город приезжает известная театральная труппа. А сходить на труп, вернее на то, что осталось от Лени?..

— Андрейка, а не перебор с походами в мир скорби и гранита?

— Это не перебор, Тема. Это дань уважения к памяти человека. Ты же с ним имел дела одно время. Да и помогал он многим.

Леня, действительно, помог многим. Обанкротиться, получить инвалидность. В этих направлениях покойный Леонид был самаритянином. Из волны неопределившихся. То ли приблатненный бизнесмен, то ли прибизнесмененный браток. В одном кармане — пистолет; в другом — калькулятор. При бандитах называл дельцов не иначе как барыги и лохи. При бизнесменах отзывался о братве как об отморозках и соскребышах с простыни. Супруга до замужества была шестовичкой. Смазывала жиром никелированную трубу в какой-то котельной, перестроенной под стриптиз-бар. Ребенка, насколько я помнил, сотворить они не успели. То есть армия сирот не окрепчала.

Я сказал Андрею, что пойду с ним, но в последний раз. Стало как-то обидно. На дни рождения меня давно никто не приглашал, а вот на кладбища чуть ли не абонемент можно выписывать.

Общаться в полете было не с кем. Полупустой салон, фильм с идиотом Беном Стиллером, два араба, играющих в нарды. Заказывая выпить, поинтересовался у стюардессы, часто ли в Амстердаме взрывают автомобили с водителями? Оказалась с юмором. Сказала, что ее сын в этом плане специалист и не вылезает из компьютерных стрелялок. Ее звали Анетт. Почему я не родился в Голландии, в квартале ходьбы от дома Анетт?..

Глянцевые шеренги дорогих иномарок ранним утром можно увидеть у элитных школ, ближе к полуночи — у дорогих казино, а днем — у кладбищенских ворот. Некоторым из них не суждено уйти под пресс, как это стало с микроскопической «япошкой» несчастной Иришки. Говорят, после взрыва Лёнин «BMW» уменьшился до размеров коллекционного автомобильчика.

У входа в храм ждали действа представители всех гангстерских коллективов нашего города. Подошел Юра Синдром, по-братски обнял.

— Помянем?

Юра вытащил из кармана никелированную флягу. Походный сосуд украшал барельеф полуголой девицы.

— Не-а. Рановато еще. На поминках и помянем.

На поминки ехать я не собирался. После экскурсов за кладбищенские ограды аппетит фестивалей не устраивает.

— Вот так, брат… — с этим пожизненно философским изречением Юра удалился.

Андрей подошел чуть позже. Для траурной церемонии он выглядел слишком свежо. Чисто выбрит, на щеках румянец. Главное — войти в ритм. А праздничный ритм или похоронный — дело второе. Форма была та же — куртка с блестящими пуговицами. Роз на этот раз было десять, колер чуточку потемнее. Со всех сторон доносились обрывки заупокойных фраз: «Настоящий пацан ушел…»; «Это чичи-выродки, наверное…»; «Ногу в ста метрах нашли…»; «Старушку с первого этажа волной в сервант впечатало…» Бедная бабка…

Небось войну пережила, а на нее вот снова взрывные волны накатывают.

Церквушка, в которой отпевали Леню, вместить всех желающих не могла, и я специально пристроился в хвост очереди, чтобы остаться на улице. Андрей пытался завести меня внутрь. Я сослался на головокружение и закурил. В храмах нет кондиционеров. Внутри душно, запах парафина перемешивается с флюидами перегара и елея. Из-за дверей раздались всхлипы и чересчур зычный голос батюшки. Отпевания братвы перед отправкой в межгалактические пространства проводят по особому тарифу. За вложенные деньги приходится делать вид, что вкладываешь душу.

Речи над могилой что-то напомнили. Выключите картинку, оставьте звук и окунетесь в годы, когда по телеку крутили сплошную героику.

— Леонид был настоящим человеком. Это ощущалось во всем. Добрый и немного жесткий взгляд, уверенная походка. Леня мог созидать, строить. Он построил дом, создал семью, начал растить сына. И так много он не успел.

Говорил бизнесмен Мальгин, начинавший карьеру в комсомолии. Они такими речугами провожали передовиков, простившихся с жизнью в результате несчастного случая на рабочем месте. А про сына я не знал. Значит, полку сирот прибыло, а ребенку до совершеннолетия будут рассказывать историю о несчастном отце, который пошел в лес по грибы и случайно задел противотанковую мину времен Великой Отечественной.

— Погиб человек… Наш человек. Он не мог лгать, не мог бросить в беде ближнего, не мог предать. Но предали его. И мы должны отомстить и предателю, и тем, чьими руками было сделано это. Спи спокойно, Леня. Мы помним тебя, Леня, и мы отомстим.

Это уже из военной тематики. Бойцы жаждут мести, дабы не потерять лицо и квалификацию. Хотя вполне возможно, что говорил и сам заказчик. Надмогильная патетика не лучшее алиби, но бдительность усыпляет. Звук без картинки… Иллюзия окопного кинематографа.

Все испортил какой-то выскочка из недавно откинувшихся:

— Леня, ты был не просто пацаном! Ты был своим пацаном, нашим пацаном. Ты знал понятия, и ты жил по ним. И пусть понятия будут с тобой всегда. И здесь, Ленчик, и там… — пьяная голова выступавшего кивнула на облака.

Под славящие покойного тосты был заказан дорогой ресторан. Андрей порывался съездить.

Я предложил опрокинуть рюмку-другую в кафе. Заведение с клиническим названием «Promille» пустовало. Андрей попросил, чтобы водку принесли в графине. Поинтересовался: не суррогатная ли? Официант, сообразивший, на чьих похоронах мы были, резонно заметил, что таких, как мы, обманывать грех. Оно и верно. Нас уже и так жизнь обманула.

Мы помянули Леньку.

— Андрюш, без обид. Тебе зачем этот похоронный марафон нужен?

— Темка, сам понять не могу… Сам чувствую, что меня клинит.

— Слушай, а может, съездил бы с Наташей отдохнуть? В Италию, например. Просто отдых. По музеям пройтись, на экскурсии поездить. Отвлечет, Андрюш.

— Я уже думал, а потом представил, как меня в этой Италии совесть будет выедать. Мы идем по Милану, а Иришки рядом нет. Вместо трех билетов в музей мы покупаем два. Гид что-то объясняет, а я его не слышу. Проходя мимо витрины, вижу платье, в котором Иришка смотрелась бы принцессой. На фоне красивых пейзажей — либо одна Наташка, либо мы вдвоем. Мимо проезжает точно такая же машина, как была у нее, и мне хочется рвануть на могилу дочери. Вокруг люди, которые приехали отдохнуть. Тема, приехали отдохнуть, а не забыться. После забытья сам знаешь что… и память острее, и воспоминания больнее ранят.

Я все прокрутил, Тема! Может, время… Оно лекарь, но сколько эта терапия будет длиться?

— Если ходить по похоронам, то бесконечно. Андрюха, я свои семьи не смог спланировать, а чужие так и подавно не стараюсь. Но вы ведь с Наташей молоды еще. Ты понимаешь, о чем я?

— Понимаю. Мы были у врача. Иришка была нашим единственным ребенком.

Я извинился. Для Наташи еще один удар. Интересно, что чувствует женщина, когда врач ставит такой диагноз? Такая женщина, как Наташа. Не стервозная лярва из поколения меркантильных самок, а именно женщина. Что она в этот момент чувствует? Страшный экзамен нельзя пересдать или отложить. Женщина, осознающая, что не может дать жизнь другому человеку. У Наташи еще сложнее. Она дала жизнь, а эту жизнь забрали. И у Ириши, и у нее.

— У меня знакомый. Его жене семь лет говорили, что они на кроватки и шелковые балдахинчики в магазинах могут не заглядываться. Английские эскулапы помогли.

— Не тот случай, Тема. Наташка, она… Она как скорлупа. Пустая она, Тема.

— Андрюша, на сегодня жонглирование рюмками оставляем. Тебя юзом несет.

— Да никуда меня не несет. Я же вижу… Она гибель Иришки пережила. Просто взяла и пережила. А я пережить не могу… Наташка, она ведь эмоциональная, темпераментная. А тут… Тихие слезы в платочек. Помнишь, как она убивалась, когда Риана умерла? Ты еще не все видел. В истерике билась, ночью неотложку пришлось вызывать. А похоронили Рианку на даче. Так Наташа каждый день подолгу у ее могилы сидела, что-то говорила тихо. Над собакой исстрадалась вся, душа Наташкина изнанкой выворачивалась! А уход Иришки пережила. Как будто переступила через горе. А ведь большего горя в жизни у нее, наверное, не было.

Машину оставили на стоянке. Таксист сально уговаривал на посещение какого-то элитного борделя. Раньше они возили в багажниках водку, сейчас приборные панели таксометров напоминают визитницу без обложки. Массажный салон «Elegija», эскорт-услуги от «Miss L». Переход с торговли «жидким хлебом» на «мясную» розницу.

Завернули в «Колонну». Грустный латыш на синтезаторе пытался реинкарнировать Джо Дассена. Выщипанные брови делали неуклюжую волну. Мимика сериальных героев отражалась в огромном зеркале. За барной стойкой лениво потягивали коктейль шлюхи из юниорок. Водка уже не обжигала. Андрей пустился в лабиринты ностальгии. Вспомнил название заведения в советские времена. Хвалил вышибалу Рихарда, который завсегда помогал избежать очереди. Сказал, что шлюхи были добрее. Я, в принципе, злых и не видел. А может, просто не попадались.

Из «Колонны» мы переместились в «Monte Cristo». На часах около двух ночи. Танцпол отражал медленно движущиеся силуэты. Консумация. Слово, напоминающее медицинский термин. Самой младшей лет семнадцать. Те, кому за тридцатник, к этому времени либо устают, либо их разбирают. Консумация… Менструация души. Иногда они говорят правду, зачастую врут. Главное — зацепить. Зацепив душу, шансы зацепить бумажник намного выше. Андрей снял пиджак, нетвердо вышел на середину зала. Несколько часов назад в его зрачках отражались пляшущие огоньки заупокойных свечей. Сейчас пляшет он. В зрачках отражаются блики цветомузыки.

— У вас грустный взгляд. Извините, не представилась… Анжелика.

Вряд ли ее звали Анжеликой. Имя — как первый шаг к успешной работе. В миру она, скорее, Ольга или Светлана. В их работе представляться нужно первой. Называя имя, проявляешь инициативу.

— В этом городе у большинства людей взгляды либо грустны, либо сосредоточенны. Это осень. Осень на улицах, осень в душах… Артем. Меня зовут Артем.

— Мне кажется, с вами должно быть интересно.

— Где?

На мгновение она растерялась. Подвела реакция.

— В разговоре.

— А мне кажется, что интересно бывает только в спорах.

— Согласна. В споре можно победить, а можно проиграть. Но и в разговоре можно обрести что-то новое. Допустим, знания. Я бы даже сказала, опыт. Вот вы, судя по возрасту, человек опытный…

— Что, так плохо выгляжу? — спрашиваю.

— Ну что вы? Я бы дала вам лет сорок, может, даже тридцать восемь.

Мне захотелось ее немного разочаровать. Я ушел в минус шесть.

— А мне всего тридцать четыре.

— Ой, простите… Значит, день не задался и вы просто устали.

— И вправду устал… Днем — похороны, ночью — танцы. Вот мой друг, который недавно скорбел у гроба покойного, лихо подпитывается энергией в компании ваших коллег. А подпитайте меня энергией, Анжелика!

Па Андрея напоминали ритуальные пляски. Он вскидывал руки над головой, резко падал на колени, водил ладонями по разноцветным квадратам настила.

— Энергией?.. А давайте сначала вы! Я бы с удовольствием попробовала коктейль «Лагуна блаженства».

Бармен все понял по моему взгляду. Виновато улыбнувшись, он произнес:

— Пятьдесят восемь лат.

Мне показалось, что девушка смутилась. Может, даже покраснела. В ночных клубах трудно разглядеть налет пунца — дым, цветомузыка.

— Анжелика, а сколько раз за вечер, простите, за ночь вы можете нырнуть трубочкой в эту самую «Лагуну блаженства»?

— Ну… Раза три.

— Вы так быстро сопьетесь, Анжелика. Сухая кожа, запах изо рта, ранний гастрит… Но дело даже не в этом. Если я три раза окуну вас в блаженство лагуны, финальный протокол посиделок зашкалит за триста долларов. По логике вещей, после таких коктейлей я должен распахнуть перед вами дверцу как минимум «лексуса». Вы долго будете отнекиваться и, вполне возможно, что так и не сядете в машину, заявив, что консумация это не проституция. Но у меня больше нет «лексуса», хотя деньги на коктейли имеются.

— Ладно… Один коктейль и хороший секс без «лексуса»…

На следующий день Андрей звонил с извинениями. Сказал, что во всем виновата водка. Бедная, несчастная, чаще Господа поминаемая всуе водка! Трезвенники от рождения, бросившие после кодировок и вшиваний, несчастные жены и дети алкоголиков — все они винят водку. Во всех бедах и неудачах. И устрой они показательный процесс над сорокаградусной прозрачностью, водка получила бы не два и даже не десять пожизненных сроков. Но потом бы спохватились от скуки и очередного скачка наркомании.

Не знаю, продолжал ли свой похоронный марафон Андрей после ухода в мир иной Леонида. Во время редких встреч не заводил разговоров об обитателях печальной сени. Мне подумалось, что его отпустило. Вечно скорбеть простительно только старушкам-плакальщицам, а этот жанр похоронного фольклора уже не в моде…

Июньским вечером мы с друзьями сидели в одном из юрмальских шантанов. Перед глазами мелькали загорелые ляжки пляжниц, обтянутые джинсовыми шортиками. Из-под прозрачных топиков хищно целились упругие груди, острия язычков слизывали крем-брюле.

Мимо по третьему разу продефилировала девушка с утомленным лемуром на перекачанном плечике. Еще немного, и прохладная балтийская ночь заискрится в хороводе одноразовых приключений.

Телефон озорной игрушкой завибрировал по столешнице, задел бокал, и через мгновение мелкие осколки неправильной мозаикой усыпали серый асфальт. Кто-то пошутил, что на счастье. Звонил Андрей. Он был пьян. Говорил о любовнице, которая годится ему в дочки и не годится для жизни. Нелестно отзывался о Наташе. Я выборочно слушал, изредка поддакивая.

— …А теперь собственно то, из-за чего я и позвонил, старина. Тема, я снова хочу пригласить тебя на похороны. До этого я предлагал тебе на них сходить, а сейчас приглашаю. И ты не откажешь мне, Темка! Потому что… Потому что это будут мои похороны. Обнимаю, и не грусти.

Не отводя телефона от уха, я поймал себя на мысли, что жду коротких гудков. Я забыл, что в мобильных телефонах нет коротких гудков. Я забыл номер Андрея, хотя прекрасно знал его наизусть. Клавиши пищали с каким-то отвратительным надрывом: «Абонент выключен или находится…»

На выезде из Юрмалы с дьявольским ревом обогнали три рокера. Стрелка спидометра била в такт барабанщику «Rising Force». «Абонент выключен или находится вне…» У ворот дома стояли машины Игоря и Полины, близких друзей семьи. Над тихой улочкой лилось поскуливание Стиви…

Рев мощных мотоциклов… Для кладбища — звук не столь привычный, как марш Шопена. Мрачные ряды чопперов разбавляли яркие цвета байков. Чуть поодаль парковались авто. Желающих пособолезновать было в достатке. Несколько парней в косухах с эмблемами клуба прикладывались к бутылке виски. Подошел к Наташе.

— Видишь как, Тема. Сначала машина, потом мотоцикл. Осталось мне на велосипеде разбиться…

— Ну, перестань, перестань… Ты еще молодая, еще можно…

— Тема, а ты сам как думаешь? — перебила она. — Он сам, или все же случайность?

— Наташ, ты же знаешь результаты экспертизы. В таком состоянии за руль машины садиться грех, а тут два колеса. Боковой ветер, равновесие удержать трудно.

— Тема, но он был очень опытным. Он уже в четырнадцать лет ездил хорошо. Это его отец даже говаривал.

— Не знаю, Наташка, не знаю. Все равно не вернешь. Специально, не специально…

Рассказывали, что поминки, кроме хороших слов и такой же закуски, запомнились мордобоем. Чьей-то головой помяли бензобак нового «Харлея». Кто-то полицию вызвал. Стражи учли печальную составляющую мероприятия и наказывать никого не стали. Наташа перебрала и рано уехала домой, все обещали ей помогать и помнить.

Через два дня принесли заказное письмо. Уже много лет я не получал настоящих писем. Писем от людей… В конверте с маркой и почерком, а не печатным текстом. Мне регулярно отписывают страховые компании, служба госдоходов, медицинские центры, обеспокоенные длиной моего члена, и даже Латвийское отделение фонда ЮНЕСКО, или аферисты, работающие под его вывеской. На столе лежало письмо от Андрея. Кажется, такие послания называют письмами из могилы. Хорошо, Андрея похоронили без мобильного телефона…

Хотелось бросить пухлую депешу в камин. Пламя огня жестоко, но в нем есть благородная красота. Но из уважения к памяти друга я сжечь письмо не посмел. Внутри был конверт поменьше, стодолларовая купюра и тетрадный листок в линейку. Всего несколько предложений:

«Темка, прости, что уже после ухода доставляю тебе беспокойство. В день годовщины передай конверт Наташе. Ну, а стошкой помяни меня в каком-нибудь барчике, когда тебе заблагорассудится. У тебя все будет хорошо».

Это «хорошо» с того света показалось мне одновременно и забавным, и пугающим. Напиться я вполне мог на свои, но, следуя воле друга, решил заглянуть в «Promille». Официант оказался с хорошей памятью. Наверное, мы были первыми и последними, кто заказывал водку именно в графине.

Наполнив рюмку, вспомнил Норвегию. Недалеко от границы с Швецией в этой суровой и красивой стране есть высоченный утес, с которого открывается вид на море. Из водяной толщи в небо вздымаются рострумы затонувших кораблей. На краю утеса стоит полузаброшенный трактир. Деревянные сваи, ветхая крыша, грубые скамейки и столы из бревен. За столами восседали потомки викингов и, наполняя стаканы, молча кивали в сторону темнеющих вод. Я долго смотрел на эту картину. Живое полотно скорби. Они поминали своих товарищей, нашедших погибель в коварных фьордах. Хлопки волн, печальные взгляды и тревожное завывание ветра…

Официант долго не хотел брать стодолларовую купюру. Убедили придуманный мною заманчивый курс, обещание заходить чаще и бутылка водки, купленная в дорогу. В парке было пустынно. Я обернулся и посмотрел на окна Сильвии. На черном фоне замерли кружева пустоты…

Через время Наташа обрела друга. Доброжелательницам было о чем посудачить. Еще и года не прошло, а она уже… После гламурных вечеринок с рабоче-крестьянским привкусом вдовы тащат в постель молодых кобелей и почтенных дельцов, в карманах которых лафетки «Виагры» потеснили упаковки с гондонами. Их будет не в чем упрекнуть после смерти мужа. Над гробами супругов не витает нимб святости или печать греховности. Из деревянных ящиков, как из кадки с цветами, торчат невидимые рога. Истину, что «вдову нужно утешать в постели, пока не остыл труп мужа», они усвоили.

До годовщины оставалось два месяца, когда я узнал, что Наташа в положении. Память воскресила разговор с Андреем. Уверения, что жена бесплодна, резкое определение: «пустая, как скорлупа». Начали выстраиваться кирпичики догадок. Все нормальные врачи отсюда давно уехали. Тем, что остались, нельзя доверить жизнь захворавшей шиншиллы. Ошибка врача? Или Андрей солгал? Потеряв Иришку, узнал, что больше не может стать отцом, и заложил руль под колеса фуры? Даже если в письме объяснения в любви, они все равно из могилы. Отдавать это послание женщине, которая готовится родить и родиться заново?..

Были мгновения, когда мне вновь хотелось избавиться от конверта. Несколько раз приходили фантасмагорические кошмары, в которых неизменно являлся Андрей. Я даже пошел в храм. Купил свечи, подошел к иконе Николая Чудотворца, начал о чем-то мысленно просить и поймал себя на фальши. Я молился в неверии. Мы с Николаем посмотрели друг другу в глаза и больше взглядами не встречались… Практически каждый день в лабиринте мыслей находилось место этому письму из могилы. В итоге мои параноидальные настроения дали возможность немного заработать одному из банков. Конверт был помещен в малюсенькую ячейку депозитария.

Наташа родила мальчонку. Счастье не бывает запоздалым. Ее глаза улыбались, а стало быть, улыбалась и ее душа.

Когда Владиславу исполнилось полгодика, я решил выполнить последнюю волю друга. Наталья пригласила к себе, но мне не хотелось вручать это послание в ее доме. Договорились встретиться в Межапарке. Она пошутила о тайне Полишинеля. Рябило зеркало Киш-озера, гортанно перекликались чайки, порывы ветра терзали флаг спасалки. Я молча протянул конверт. На устах Наташи появилась улыбка. Та улыбка, после которой на щеках выступают слезы, та улыбка, которая застывает в укоре. Она заплакала. Горько, тихо, без всхлипов и причитаний. Стало неловко, и я невпопад ляпнул:

— Написал, что любит?

— Ой, Тема, Тема… Любит, не любит… Послушай, у тебя была красивая девушка. Запамятовала, как звали. Брови вразлет, высокая брюнетка.

— Лаура?

— Нет, не Лаура. Ну да ладно. Тем более, не в имени дело…

— Оля?

— Точно, Ольга! Я помню, как, узнав, что ты у нее не один, ты убивался, Темка! Ты стал неуправляем! И ты повторял одну и ту же фразу: «Лучше бы я этого не знал, лучше бы я этого не знал…» Скажи, Артем… А сейчас ты бы сказал то же самое?

— Да эмоции все, Наташ, эмоции мои… Нет, конечно.

— То есть все, как в старой истине, то есть горькая правда? Лучше горькая правда, Артем? Скажи, лучше?

— Не знаю, но… В общем, да.

— Читай!

Я быстро пробежал глазами первые строки. Медленно поднявшись, побрел в сторону озера. Наташа со смехом кричала, чтобы я сделал кораблик и отогнал его прочь. Она восклицала, что мы обязательно напьемся, чтобы забыть об этом хоть сегодня, что она догадывалась. Огонек зажигалки нежно коснулся края листка. Белый пепел растворился в отражении тяжелого неба.

«Милая Наташенька, когда ты будешь читать эти строки, скорее всего, я буду на Страшном суде, которого заслуживаю. Но поверь, что Иришка сама захотела этого, а я с собой поделать уже ничего не мог. Я думал, что самая страшная тай…»

Курортник

На перроне было шумно и суетно. Громыхали тележки носильщиков, юркали в толпе подозрительные типы, широко улыбались курортницы-одиночки. Одну Лев заприметил еще в Москве. Среднего роста, с тяжелой грудью и тонкой, изящной шеей. Провожал девушку муж. Совсем еще молоденький старлей. Улыбаясь, грозил пальцем, а она, изображая глазами удивление, заливалась смехом. По отбытии на девушке был длинный льняной сарафан и плетеные мокасины. Сейчас она в легкомысленных шортах, босоножках-римлянках и полупрозрачном топике. Игриво общается с худым нагловатым брюнетом.

— Куда едем, земляк?

Перед Львом возник невысокого роста, коренастый мужчина. Вдавленный боксерский нос, толстая шея. Голос хрипловатый, низкий.

— А почему земляк?

— Хаэс?

— В смысле?

— В смысле я тебя спрашиваю. Армянин ты или нет.

— Я еврей! — в голосе Льва прозвучала обида. — Я чистый еврей! Еврей и по маме, и по папе.

— Ну еврей и еврей. Чего кричать-то? Ты так орешь, будто три раза конкурс Чайковского выиграл или в шестидневной войне героя получил.

За кавказца Льва принимали частенько. Разок обозвали «тупым зеленщиком». Еще в школе, за густые черные брови, он получил смелую по тем временам кличку — «генсек». Брови с рождения юноша так ни разу и не выщипывал. Отец запретил. Лев разок заикнулся, но Иосиф Эмильевич как отрезал: «Никаких выщипываний! Мы тебя не для того обрезали, чтобы у тебя там болталось все. Примета такая есть». Лева попытался было возражать, что и стричься в таком случае опасно, но был обруган матом на идише.

— Куда ехать?

— В гостиницу какую-нибудь. Желательно в хорошую.

— Ни в хорошие, ни в плохие ехать смысла нет. Позавчера международный конкурс парикмахерш стартовал. А это повеселее, чем конкурс Чайковского. Они уже прямо на балконах этим занимаются.

— Стригут, что ли?

— Молодой ты еще. Стригут, стригут… Ну так вот. Конкурс парикмахерш — раз. Плюс какие-то старты вечных надежд «Сочи зовет». То есть надежды снять номер у тебя в принципе нет. Я тебе вот что скажу. Моя двоюродная сестра комнату сдает. Комната в частном доме. До моря семь минут ходьбы. И по цене выиграешь, и спать будешь крепче. Ни парикмахерш, ни балконов…

Лев вспомнил, как его облапошили в Махачкале. Сдали внаем комнату, а перед отъездом ограбили. Поставили перед дилеммой: «Или сам деньги отдашь, или изнасилуем! Но деньги все равно заберем». Тот случай, когда думать не приходится совсем. Сочинец в отличие от махачкалинцев показался Льву человеком хоть и прожженным, но порядочным.

По салону свеженькой темно-синей «шестерки» метался голос блатного соловья: «Звенит звонок, пора расстаться, пора расстаться с буйной головой…»

— Бока поет, — пояснил водитель, — земляк наш. А меня Артак зовут.

— Очень приятно. Мне имя Лев дали. В честь дедушки. Был известным цирковым артистом. Пришли немцы, почти весь цирк перестреляли. От клоунов до вольтижеров. Но деду спастись удалось. Выжил. А чего это у вас на приборной панели и иконки, и тиран, и девица легкого поведения в купальнике?

— Говорю же, молодой. Ярлыки, как прищепки на веревку, цепляешь. Девица освежает воздух. И кто сказал, что она легкого поведения? В купальнике снялась, уже легкого поведения? Конечно, сфотографируйся она так в Тбилиси или Ереване — вся жизнь под откос. Но девушка западная. Может, она деньги на учебу зарабатывает…

— А если бы ваша дочь так зарабатывала?

— Если бы моя дочь так зарабатывала, то эта фотография стала бы для нее последней. А иконки я вожу, потому что в Бога верю. И зря… Зря ты Сталина в тираны, сатрапы… Я тебя агитировать не стану, но зря. И в Сочи лучше таких разговоров не веди. Многие могут не понять.

Над пыльными улочками стелилась раскаленная влага приморского воздуха. Непривычно часто звучали переливы автомобильных клаксонов. Сочинских автолюбителей тянуло в ритмы итальянской эстрады. «Волги», гудящие «феличитой», сигналящие «ля ша те ми контаре» «Жигули». В большинстве своем водители жали на планку руля без надобности.

Им нравилось подчеркнуть свои музыкальные пристрастия, ощутить себя электронными Аль Бано и Кутуньо. В такт музыке по тротуарам вышагивали ряды ножек. Стройных, кривых, со слоновьими и тоненькими лодыжками. Бронзовых от загара и еще бледных, но уже со следами курортной любви в виде небольших синяков.

— Ты головой, как русская борзая на охоте, вертишь. Главное, время не торопи. И будь поразборчивее. Лучше стыд в кабинете венеролога, чем «валидол» в кабинете «мусора».

— В смысле?

— В смысле, аферисток здесь до чертиков. Человек с триппером находится в более выгодном положении, чем человек с триппером, но без денег и без паспорта. На сколько дней отдыхать приехал?

— Я всего-то на три дня. Да и не отдыхать. Я по работе.

Машина резко тормознула у двухэтажного дома, выкрашенного в розовые тона. Одну из стен укрывала густая листва виноградника, похожая на сказочную изумрудную пену. Оконные рамы поблескивали свежей краской. Отворив железную калитку, Артак жестом пригласил Льва войти. Из тени небольшого навеса вышла понурая овчарка. Лаять собаке было лень. Отхлебнув воды из глубокой миски, псина лениво побрела на свое место. У крыльца на небольшой скамеечке восседала преклонных лет женщина. Тонкой отполированной палочкой она взбивала разбросанные по ковру комочки шерсти. Для тучной комплекции движения казались чересчур ловкими и сноровистыми. Желтая панамка не шла к ее усикам и колючему взгляду карих глаз.

— День добрый, юноша. К-р-р-асивый а-р-рмянин… Наша порода, — произнесла женщина.

— Только не ори, — обратился Артак к Леве и перешел с сестрой на армянский. — Я сказал, что ты еврей. Не бойся, цена от этого не подскочит.

Поправив шапчонку, хозяйка дома произнесла несколько заученных фраз.

— Меня зовут Джульетта. В комнате не мусорить, пустые бутылки выносить. Курить нельзя. Будешь готовить, каструль мыть не забывай. Жить будешь с Мераби.

— Ни с каким Мераби я жить не буду! И что это за Мераби? — воскликнул Лев, вспомнив угрозы махачкалинских квартиросдатчиков.

— Э-э-э… То молчишь, то кудахчешь. Я думала, только у нас народ такой крикливый. Мераби, он грузин. Живет на втором этаже. И ты будешь жить на втором этаже, но через комнату. Мераби уже третий год приезжает. С утра пьет вино на пляже, вечером отдыхает. И вот еще… Девушек водить не вздумай.

Артак вновь заговорил с сестрой на родном языке. В этот момент они напоминали скандалистов из итальянской киноклассики.

— Девушек можешь приводить, но чтобы сестра не видела, — вполголоса проговорил Артак.

— На окнах решетки. Не через щели же я их тащить стану.

— Странный ты человек. Все, абсолютно все понимаешь буквально. При тебе фразу «конец света» и произносить, наверное, опасно. Джуля же не целый день шерсть во дворе бьет. Она же и спит, и «Рабыню Изауру» смотрит, и по телефону часами разговаривает… Ладно. Я поехал. Если какие проблемы, мой телефон у сестры возьмешь.

В комнате было прибрано и уютно. У окошка стояла высокая кровать с никелированными металлическими решетками в ногах и изголовье. Венчали их круглые массивные набалдашники. Разобрав чемодан, Лев принял душ и отправился в город. На веранде кафе «Вулкан» из динамиков разносился голос сладкоголосого коллеги Боки. Он пел про зону и несчастную сестру. За двумя столиками играли в нарды. Еще три были заняты под переговорные процессы с непредсказуемым финалом. Слышались фразы: «Я тебе чо прошлый раз сказал, сука?!»; «Да клал я на твоего Вано вместе с могилой его бабушки». Основная масса беседующих, несмотря на невыносимую жару, была облачена в черное. Выделялись двое полноватых мужчин в белых теннисках и светлых фланелевых брюках. Испуганные лица и борсетки говорили, что это обложенные десятиной кооператоры. Мысленно Лев посочувствовал коллегам и решил, что более безопасной будет трапеза внутри заведения. Шашлык оказался настоящим, лаваш — свежим, вино — оригинальным. Счет усомниться в этом не позволял.

Немного погуляв по городу, Лев вернулся домой. Уже на подходе к воротам обогнал парочку. Высокий мужчина кавказской наружности, лет пятидесяти пяти, обнимал за талию молоденькую девушку. Загорелые, праздные, счастливые. Юная особа хихикала, то и дело произнося: «Ну, хватит пошлить, Мераб». Лев обеспокоился за свой сон. Если стены в доме тонкие, буфер в одну комнату от их стонов не убережет. Мераб — это и есть тот грузин, что по утрам пьет на пляже вино, а вечером, как выразилась Джульетта, «отдыхает». Не может же на небольшом участке в один квартал поселиться два грузинских Мераба.

Еще раз ополоснувшись, Лев задвинул шторы и лег спать. За окном концертировали сверчки и жабы. Он закрыл глаза и начал медленно погружаться в свои мечты. Вот он поднимается в салон частного реактивного лайнера. Ему улыбается стюардесса, выписанная с Филиппин. Отдает честь командир корабля, бывший пилот королевских ВВС Британии. Он подтянут, сосредоточен и готов поднять обтекаемый красавец-самолет в небеса. В салоне звучит Бенни Гудмэн, а не Бока. Льву приносят виски, и он смакует напиток, обдумывая детали предстоящей в Брюсселе сделки. «Learjet» набирает заданную высоту, и Лев проваливается в сон.

Сон был нарушен около полуночи.

— Лев! Л-е-е-в! Где ты, мой еврейский мальчик?! — вопила на весь коридор Джульетта.

В придачу к столь трагичному надрыву в голосе недоставало вопроса: «Куда ты сбежал?» Наверное, когда цирк или зоопарк покидает лев, служащие орут именно такими истошными голосами. Сверчки, жабы, ор Джульетты и лай собаки, днем не напрягавшей себя службой. Лев впрыгнул в пластмассовые тапочки и бросился к двери. Он был в семейных трусах со скелетами и тапочках. На груди тревожно подпрыгивала золотая гексаграмма Маген Давида. Посреди коридора стояла взывающая к небесам Джульетта. На пол ниспадала голубенькая ночнушка. Льву показалось, что усики женщины топорщатся. Как у моей покойной бабушки Эсфирь, подумал Лева. Ладони голосящей то взмывали ввысь, то указывали на открытую дверь, из-за которой доносился девичий плач. Волю в кулак и побольше наглости. Все, как говорит папа. Лев вбежал в комнату и замер. На большой двуспальной кровати лежало два тела. Сверху Мераби. Грузинский курортник напоминал рухнувшего плашмя Икара. Перья заменяла густая черная растительность. Ранее самцов с шерстью на спине Лев видел только в зоосаде. Руки Мераба были широко раскинуты в разные стороны. Ноги вытянуты как у пловчихи-синхронистки.

Под обмякшим возмутителем спокойствия, пытаясь высвободиться, ерзала та самая девушка, просившая Мераба не пошлить.

— Уберите его! Уберите, — молила девчушка и вновь начинала тяжело всхлипывать.

Лев боялся покойников. Он боялся смотреть на них, а дотронуться до безжизненного тела для него было подвигом.

— Кто вы, девушка? — неожиданно спросил он.

— Я… Я Ирина Силантьева. Я… Я из Камышина… Я парикмахером работаю… В салоне «Бриз». Да уберите же вы его!!!

Зажмурив глаза, Лев подошел к ложу. Упершись в бок Мераби, перекатил тело. Теперь грузинский курортник лежал на спине. Рот открыт, голова запрокинута.

— Умер-р-р! Мер-р-р-аби умер-р-р! — заорала Джульетта. — Скор-р-р-ая! Ско-р-р-ая!

— Да хватит рычать! Скорую не звать, а вызывать нужно!

— Я вызвала. И я не рычу. У нас выговор такой — рычащий.

Ирина, укутавшись в принесенный Джульеттой халатик, вжалась в небольшое кресло. Дрожащей рукой она то и дело подносила к губам стакан с коньяком. Артак, обняв сестру, гладил ее по голове и говорил по-армянски что-то успокоительное. Как и на вокзале, он появился из ниоткуда. Медики укладывали подключенного к системе Мераби на носилки.

— А я думал, что он умер, — неожиданно произнес Лев.

— Такой большой, а покойника от живого человека отличить не можешь, — заметил молодой врач. — Он же теплый, а по ситуации, в которой мотор дал сбой, можно сказать, что даже горячий. Это ж мечта многих мужчин — закончить свой жизненный путь на бабе… То есть, прошу прощения, на женщине.

— Идиот, — тоненьким голоском проговорила Ирина и спросила после паузы: — А жить Мераби будет?

— Если так же, как жил, то будет. Но недолго. Хотя… Может статься, что и наоборот. Все зависит от меры и темпа. На Кавказе с этим проблемы. А по-другому и жить неинтересно.

Под окнами ухнула сирена неотложки. По потолку засеменили блики от огоньков мигалки. Джульетта пришла в себя и сердито бормотала на родном языке. Ирина, допивая коньяк, смотрела в одну точку.

— Ладно, я поеду, — подвел итог визиту Артак.

— А меня до гостиницы не довезете? — молящим голосом произнесла Ира.

— Не довезу. К сожалению, не довезу. Я уже на важную встречу опаздываю. Да и ехать мне в другую сторону.

На этих словах Артак с улыбкой подмигнул Льву. Парню показалось, что жабы стали голосистее, а сверчки и вовсе умолкли.

— Вы, Ирина укладывайтесь. Да и я спать пойду, пожалуй. У меня завтра день важный.

— Боязно мне одной оставаться после всего случившегося. Да тем более на этой кровати.

— Ну, тогда пойдемте ко мне. Вдвоем не так страшно.

— Издеваетесь?! Надо мной… То есть на мне только что человек Богу душу не отдал, а теперь вот вы еще.

— Я просто сказал, что вдвоем не так страшно. Может, мне этот Мераби теперь всю жизнь сниться будет.

Через два дня Лев в салоне уже знакомой «шестерки» ехал в сторону вокзала. Бока пел про воровскую любовь, карие очи и зарешеченное небо. Артак изредка подсигналивал знакомым и с улыбкой махал в окно рукой.

— Главное не торопиться и слушать старших. Вот все, Лева-джан, и сложилось. Договор ты подписал, с городом немного ознакомился, на пляже успел сгореть. А с Мераби успел познакомиться?

— Нет вообще-то.

— Ну вот. А Мераби тебя с такой девушкой познакомил. И ты его отблагодарил. Продолжил, можно сказать, дело мужской солидарности и подставил плечо незнакомому человеку, который попал в беду.

— Он из беды-то выбрался?

— К сожалению, нет…

Кантри-мьюзик

— Виски с колой.

— А пропорции?

— Неважно… У вас… У вас красивые пропорции. И глаза. Восхитительные глаза. А мне лучше сто виски и столько же колы. И еще одну улыбку… Вашу чарующую улыбку.

— Какое подзабытое слово… Чарующая.

— Я тоже подзабытый. В какой-то мере…

Он сидел у края полированной стойки темного дерева. Медленно помешивал лед тонким стеком. Постукивание тяжелых кубиков льда о хрупкие стенки бокала. Колокольчик неги. Мягкие переливы градусов в стекле, и джаз… До девушки можно дотянуться рукой. Провести кончиками пальцев по гладкой, нежной коже. Коснуться светлых локонов. Третий раз он заезжает в небольшой придорожный бар, чтобы восхищаться. Молча созерцать и веровать в потертую временем фразу — «любовь с первого взгляда». Хороший бизнес, просторный дом, роскошный автомобиль, умная собака, огромная двуспальная кровать и новая спутниковая антенна. Когда она переедет — нужно будет сменить ложе. Выбросить ипподром любви с идиотскими вензелями в изголовье. Говорят, вещи имеют память. У датской кровати она, должно быть, перегружена. Прищурив глаз, он посмотрел на девушку сквозь бокал:

— Вам нравится? Я про мелодию… Музыка печальных настроений… Мне нравится джаз. Маллиган великолепен! Ливень за окном и классический джаз… Выпуклые капли — отражение мгновений нашей жизни. Джаз — как вибрация чувств, переживания этих частичек времени. Или я говорю ерунду и банальщину?

— Нет… Что вы. Вы говорите красиво. В вас угадывается романтик… Магнит для неприятностей…

— Магнит для неприятностей? Интересно… Меня еще никто не называл магнитом.

— Но ведь вами наверняка пользуются. И наверняка обманывают…

— Пока обманывали только женщины. Да и пользовались романтиками всегда.

— Вы так выразительно посмотрели… А вдруг я не из тех женщин?

— Девушек…

— Ну да, девушек, — она усмехнулась.

Он будет засыпать, вспоминая ее улыбку. Повернется на левый бок. Вспомнит, что сердце не любит, когда на него валится правое легкое. Правый бок… На стене фото голой Кристины. Она хороша… И на фото, и в жизни. Особенно грудь. И ножки великолепны. Папа Кристины был скульптором, а мама формой… Такие люди обязаны являть миру множество детишек.

На одну развратницу Кристину может родиться несколько вполне добропорядочных граждан. Когда подолгу смотришь на фото Кристины, она прилетает в сновидения. Иногда Кристина прилетает не одна, а с подругой Анной… Два совершенства, не ведающих о существовании нравов…

Созерцая потолок, отходить ко сну тяжело. Ждешь, когда рухнет люстра, а за ней и перекрытия. Наверное, это первые признаки паранойи. Лучше представить улыбку этой милой девушки… Мука сладострастия, волны теплоты… Но зачем мучиться?

— Ирен, привет! Это я, Макс. Приезжай… Я купил спутниковую антенну. Ее уже подключили.

— Если раньше ты приглашал меня переспать, то сейчас зовешь, чтобы вульгарно похвастаться.

— Нет. Просто там есть канал про моду. Тебе будет интересно смотреть канал про моду.

— В какой позиции?

— Можешь не приезжать… Ты все опошлила.

При чем тут хвастовство? Он хотел радовать женщину! Показать трансляции ярких дефиле, лица гомосексуальных белошвеев, натренированные голодом взгляды моделей. Ирен как модельеру это должно быть интересно. Кроме Ирен, желающих видеть подиумы и кино, будоражащее плоть, много. Даже чересчур. Записная книжка — это «Источник наслаждений». Нет… Слишком банально. «Фолиант безбрежной похоти». Чересчур пафосно. Нужно их всех забыть, вычеркнуть. Оставить только ее…

— Виски с колой.

— Сто на сто?

— Да… Сто на сто и вашу чарующую улыбку. Я в прошлый раз не представился. Меня зовут Максим.

— Приятно. А я Станислава. Коротко, Стася.

— Древнее и красивое славянское имя…

— Мы из поляков.

— Стася… Это ласкательно. Не уменьшительно, а именно — ласкательно. Я был в Гданьске и Познани. В ресторане подавали фляки и хорошую водку, — Максим отпил из бокала. — В сувенирном магазине мне продали ненастоящий янтарь. Польские женщины показались лучше польских мужчин… Я в этом просто уверен.

— Внешне?

— Да нет. Польские мужчины постоянно стараются обмануть. Я торговал с Польшей. Много обещаний и убытков.

— Вы интересный. Правда… Я вас совсем не знаю, но в вас есть то, что притягивает.

— Вы же сказали — магнит. Но я безынициативный. Должен был сказать это первым… Что вы интересны… Хорошо — выступлю вторым номером. Вы обворожительны! Знаю, что вам это приходилось слышать не раз. И готов повторять это. И только благодаря вашей красоте это заведение еще не закрыли.

— У нас плохой виски и неважно готовят вторые блюда? — Она рассмеялась.

— Нет. Филе курицы мне понравилось. В гарнире не было ни одного волоса. Обычно повара придорожных баров не носят колпаки. А ваш носит. Я видел в окошко, ведущее на кухню… Виски тоже хороший. А вы обворожительны…

— Спасибо. А вы смешной. Хотя нет… Скорее забавный.

— Многие почитают меня за идиота. Мама до сих пор вспоминает, как в детстве мою фигуру часто видели на перилах балкона. Полная луна и мой силуэт…

— Это страшно. Вы могли разбиться, и мы бы не встретились, — всплеснула руками девушка.

— Не мог. Первый этаж. По перилам я путешествовал, чтобы домашние не теряли бдительности и продолжали обо мне беспокоиться.

— Вы эгоист? Любите внимание окружающих?

— Нет. Я очень люблю свою собаку. А эгоисты не могут любить животных.

— А семью?

— Одиночка. Иногда это тяготит. Спасают микроволновая печка и хорошая стиральная машина.

— А вы приедете к нам завтра?

— Только через неделю. Утром я улетаю в Мюнхен.

Она совсем юна. Утром, накинув и запахнув халатик, Стася идет в душ. На цыпочках, быстрыми шажками. Только мельканье красных ноготков. Она обнажает свое тело перед зеркалом. Беглый взгляд в отражение. Плавные изгибы юной плоти. Ножки ступают на белую эмаль ванны — зажмурившись, она подставляет воде свое личико. Теплые струи скользят по телу, ласкают плечи, бедра…

— Мила, здравствуй! Это я, Мила. Приезжай.

— Ну… Вообще-то я укладывалась спать.

— Ничего страшного. Уляжемся вместе. Я пришлю за тобой такси. Завтра утром мы позавтракаем в «Подкове», а вечером я улечу в Мюнхен. Привезу тебе духи и пивную кружку.

— Зачем мне пивная кружка, Макс?

— Ты рассказывала, что у тебя был кавалер. Он коллекционировал пивные кружки и картонные подставки. Вдруг ты сделаешь шаг к примирению? И им станет именно пивная кружка и картонные подставки, которые я привезу тебе из Мюнхена. Можно сказать… Можно сказать, что это будет кружка-парламентер.

— Он умер…

— Кто умер?

— Коллекционер пивных кружек.

— Да упокоится с миром душа его грешная… От пива? Ну в смысле умер…

— Не смешно. Он ушел от онкологии. Опухоль мозга.

— Действительно не смешно. Но странно. Ты говорила, что он глуп. Даже нет… Ты говорила, что он тупой. Тупой, но активный в плане секса. Я думал, что раком мозга болеют исключительно умные люди… Они много думают. Думают ночью, думают днем… Думают, лежа на женщине, в шезлонге, весенней траве… Думают, сидя в офисе, отхожем месте, кресле стоматолога! Мозг начинает злиться на такое круглосуточное насилие. Он пухнет, мозги начинают бродить и вырабатывают раковые клетки.

— Может, в этом случае все наоборот. Мозг обиделся. Им не занимались, не тренировали, а он обиделся и начал умирать…

— Наверное, так… Я вызову такси, Мила. В твоем голосе скорбь по ушедшему. Будут плохие сны и тяжелое пробуждение. Нельзя засыпать с этим чувством…

Макс подумал, что нужно сделать приятное Миле, а затем покинуть великий блуд и отдать себя польской красавице Стасе. Милена хороша и богата опытом. Ее подруги коллекционируют обувь, украшения, идиотские магниты для холодильника и плюшевые игрушки. Она коллекционирует мужчин. Ей это нравится. Как-то обронила, что ведет дневник. И в нем наверняка есть посвящение Максиму. Несколько строк… Приятно, если страниц. В сумке Милы завсегда есть место поэтическому сборнику, изящной фляжке с коньяком и упаковке презервативов. Ее выбор — цветные. Она говорит, что яркие цвета оставляют воспоминания и делают ощущения острее. Еще ей нравится заниматься любовью в чулочках и видеть в эти моменты свое отражение в зеркале.

— Оргазм был черно-белым…

— Это плохо?

— Наоборот. У меня в глазах слезы. Оргазм был чувственным и долгим. Спасибо…

— Не за что. А у меня в глазах потемнело. Как во время перегрузки. Интересно… Те, кто испытывает перегрузки… Они тоже оргазмируют? Например, летчики-истребители и пилоты «Формулы-1».

— Не знаю… Но черно-белый оргазм приходит редко… Это как хорошее французское кино. Ощущения разрывает… На черные и белые полосы. Я опишу в дневнике.

— Интересно было бы почитать. Напиши и про перегрузку. Что у меня была перегрузка, и в глазах потемнело…

Мила свесила ножки с кровати. По очереди скатала чулки, эротично вытягивая ступни. Резко открыв молнию сумочки, достала небольшую тетрадь.

— Вот… Здесь есть про тебя. Почитай…

Макс увидел убористый, с сильным наклоном почерк. Буквы острые, кричащие:

«После встреч с Максимом чувствую опустошение. Но оно приятно. Хочется лежать полностью обнаженной на большом лугу, жмуриться от лучиков солнца и чувствовать только тепло. Оно разбегается по всему телу, обжигает чуть ниже живота, дотрагивается до кончиков пальцев, и эти волны заставляют вспоминать. В первые мгновенья он нежен и ласков. Кончик языка скользит по шее, и я уже просто не в силах открыть глаза. Он водит указательным пальцем между грудей, дотрагивается до сосков. И вот я чувствую его поцелуи все ниже и ниже. Он стремится к моей влаге, хочет испить ее, словно…»

Максим отложил тетрадку:

— Очень откровенно. Даже чересчур… На грани с литературной порнографией. Ну может, жесткая эротика…

— Тебе не понравилось?

— Понравилось. Но очень откровенно. Я остановился на месте, где «хочет испить влагу, словно…»

— Словно путник, мучимый жаждой… Словно самец, пробивающий себе дорогу к водопою.

И ощущая его первое проникновение, я, подобно юной птице, стараюсь оторваться от земли.

— Ты что, помнишь все это наизусть?!

— Не все. Про Артура я так не писала.

— Про какого Артура?

— Артур коллекционировал пивные кружки…

— А, ну да… Пивные кружки, минимум умственного труда и плохой диагноз. И после него ты одинока…

— Ну почему же? Иногда есть ты. Иногда приезжает Рихард.

— А почему Рихард приезжает только иногда?

— Он дальнобойщик. Сильный, жилистый, свободный. И даже немного жестокий… Я читала, что Фредди Меркьюри тоже любил дальнобойщиков. У нас был секс в кабине его «МАКа».

Максим закурил. Нет, он был далек от желания ревновать Милу. Просто интерес. Обыкновенный спортивный интерес.

— У нас с тобой тоже был секс. В салоне моего «мерседеса». Но я догадываюсь, что в кабине «МАКа» интереснее и веселее. Особенно под кантри. Все дальнобойщики слушают кантри… Это дает им возможность почувствовать себя мчащимися по пыльным дорогам Техаса или Аризоны.

— Рихард не слушает кантри. Он слушает джаз.

— Не может быть… Дальнобойщик, и слушает джаз.

— И не только. Один раз в салоне играл Рахманинов.

— Значит, он фальшивый дальнобойщик. Но это и не столь важно. Мила, кажется я влюбился. То есть полюбил…

— Мог бы сказать это за завтраком в «Подкове». Ты же явно не обо мне. Она из бизнеса? Или модель? Я вспомнила твою модель… Как же ее звали?..

Максим знал, о ком повела речь Мила. После расставания эта девушка превратила его жизнь в невыносимую муку. Она могла заявиться в офис, сорвать ужин с новой пассией, бросить в окно камень. А ее появление в кошмарах было просто регулярным.

— Зара…

— Точно! Зара… Ты еще называл ее — «моя Заразка»… Водил как выставочную болонку. Господи… Какая же она тупая! Она тебя всюду позорила, а ты улыбался как малохольный дурачок и делал вид, что ничего не замечаешь… А эта отвратительная выходка в ночном клубе! Помнишь? Она перебрала своих любимых коктейлей и сквозь смех орала: «Максик — это лучший проводник в мир наслаждений! Именно он доказал, что рот женщины всегда можно закрыть чем-нибудь полезным и приятным!»

— Мила… Ну…

— Так кто твоя новая любовь?

— Ты как будто ревнуешь… Она барменша. Совсем еще юная. Юная, улыбчивая и чистая. Мне кажется, Стася девственница.

— И ты уверен, что это чувства? Не думаю. Просто ты устал от своего безумного темпа. Ты привык к деньгам, к свободе. Ты спишь с опытными женщинами. Тренировки нужно проводить с равными… Не так ли? И вот ты увидел ее. Нежную, ласковую, как ты говоришь — чистую. И не будь дураком. Не делай из девственности фетиш.

— Я постараюсь не остыть.

— Макс, ты хороший. Но ты уже не имеешь права верить себе. В себя — да. Но не голосу, который хочет ограничить свободы… В нем много наносного. Как и в тебе…

В Германии время летит стремительно. Отлаженный механизм не дает ему останавливаться. Если механизм сломался — немцы чинят на ходу. Прав был Грибоедов: «Умеренность и аккуратность. Два таланта чиновника». У немцев как лозунг. Турки не в счет. У них маслянистые глаза, и от них пахнет… Макс всегда помнил истину — турки, даже глядя в глаза, метят в спину. Максим завернул в лавку. Продавщица небольшого сувенирного магазинчика долго советовала, какую кружку выбрать в подарок. Он ведь обещал Миле кружку. Мила будет пить из нее темное пиво и вспоминать покойного коллекционера Артура. А может, из кружки будет пить Рихард. Слушать Рахманинова и пить пиво. В аэропорту Макс купит Миле духи, а Стасе — небольшое колечко. Нет — лучше кулон. Кольцо сразу же настраивает на марш Мендельсона. Рисует в воображении детишек с глупым торжеством на лицах. Они бережно несут шлейф свадебного платья и думают о тортике. На голове невесты, как бедуин на горбах верблюда, раскачивается фата. Замужние подруги улыбаются и гадают: «Выдержит, не выдержит?» Незамужние завидуют и тешат себя мыслями, что их час еще не настал. Кулон — украшение без намека. Его надевают и с декольтированным платьем, и с «битловками». Кулоном не машут перед носом, напоминая об обещании руки и сердца…

— Здравствуйте, милая Стася. Успел соскучиться. И по вам, и по коктейлю, который вы делаете.

— Мне кажется, что я тоже немного скучала. А я слышала, в Германии ливни.

— Ужасные ливни! Стены дождя. Девушки ходят босиком, мужчины наряжены в резиновые сапоги и галоши. Плавают кошки и собаки. Некоторые тонут…

— У вас хорошее настроение. Удачно слетали?

— Да… В принципе да. И я скучал. Впервые за долгие холостяцкие годы. Обычно я скучаю исключительно по собаке и музыкальному центру. Но на этот раз скучал еще и по вам. А давайте съездим куда-нибудь поужинаем?

Девушка позвонила сменщице. Скоро на маленькой синей машинке подъехала упругая, статная женщина лет сорока… Через полчаса пара сидела за столиком уютного ресторанчика, облицованного небольшими булыжниками, с деревянной верандой… Он походил на небольшую крепость. За столиками подрагивали фитильки розовых свечей, подобранных под цвет штор. В углу зала сидела еще одна пара. Вполне возможно, что остальные посетители предавались утехам в номерах расположенного этажом выше мотеля. Или несколько дорогих авто, припаркованных у входа, принадлежали официантам и барменам… Сделав заказ, Максим достал из внутреннего кармана небольшой бархатный футлярчик. Положив синий короб на ладонь левой руки, протянул подарок Стасе. Жест получился торжественным, улыбка — открыточной.

— Это вам, Стася! И думаю, что пора перейти на ты.

— Благодарю. Да, конечно… Конечно, можно на ты… Ты даришь мне чудный вечер. И этот бокал я хочу поднять именно за него.

Стася пригубила вино. Улыбнувшись, поправила небольшой крестик белого золота.

— Часто ходишь в костел?

— О да! Но не для галочки. Многие из моего поколения ходят именно чтобы отметиться. Но это неправильно…

— А на исповеди была?

На щеках девушки заиграли всполохи румянца. Пальчики левой руки нервно затеребили накрахмаленную салфетку. Было видно — Стася смешалась.

— Да… Была… Один раз… Всего один раз…

— Интересно, интересно, — предвкушая сюрприз, проговорил Макс.

— Ну… Ну если ты настаиваешь. Я была у ксендза Януша три дня назад.

— Никак ворожила и пришла признаться? Это же грех… А может, Стася, ты обманула родителей? — не унимался Максим.

— Ну да… И родителей, и сестру. И тебя…

— Меня?! О господи! А меня-то ты как могла обмануть, Стася?

— Прямо вторая исповедь получается… Но мне кажется, что совсем скоро я уже не смогу от тебя этого скрыть.

— То есть?! То есть… Ты с кем-то была? — глаза Макса стали большими…

В такое расстройство и уныние он не впадал, даже узнав о крупных убытках своей компании. Но деньги в его понимании были целебной грязью. А там, где грязь — переживания другого характера. Максим видел этот вечер началом отношений, о которых он мечтал. Но романтика на его глазах превращалась в тлен.

— Но я думала, что твои редкие визиты не более чем игра. Ты интересен, богат… Я думала, что у тебя нет ко мне чувств. Ну во всяком случае серьезных…

— И кто этот разрушитель? Кто это развратное создание? Бандит? Ностальгирующий одноклассник? Заплутавший на трассе коммерсант?..

— Нет, нет… Все много проще. Он дальнобойщик.

— Дальнобойщик?! Парень в джинсах, сапогах с заостренным носом и бутафорской шпорой? Любитель кантри-мьюзик и фастфуда? Меня преследует стадо дальнобойщиков…

— Нет… Рихард не носит ковбойские сапоги. Да и кантри он не слушает. Он любит джаз и…

— И Рахманинова… Раскованный и респектабельный Рихард под рапсодии Рахманинова релаксирует… Кошмар какой-то! Он совратил тебя в баре?

— Нет… Он живет через два дома от особнячка моих родителей. Заехал попить кофе. Потом предложил меня подвезти…

Плакать Макс не умел. Его ранило… Тяжело и неожиданно. Как солдата, позабывшего, что окоп под обстрелом. Боец поверил тишине, поднялся во весь рост, и ему продырявили ухо… Ну не голову же. Не идти же на самоубийство из-за женщины?

Воображение превратилось в калейдоскоп. Вот Рихард подсаживает Стасю в кабину «MANa». Как бы невзначай проводит рукой по ягодицам. С пошлой усмешкой заглядывает под юбку. Вот он лихо впрыгивает в салон мощного авто, поблескивая бутафорскими шпорами ковбойских сапожек. Из колонок вырывается тупое бренчание кантри-мьюзик… Какой-то растиражированный в Америке пастух весело поет о неразделенной любви к дочке хозяина салуна. В конце песни мустанг-иноходец выбрасывает из седла опытного наездника… Девица теряет папашу, но обретает семью — восемь детей и два стада баранов… Хотя нет… Рихард слушает джаз. Джаз и Рахманинова. Он целует Стасю под волны блюза, расстегивает голубую блузку…

Нужно было идти в дальнобойщики, подумал Максим. Или в столяры, или в плотники… И тех и других любят не за деньги. И замуж выходят не за рубанки и тягачи. И не за перспективы. Какая у дальнобойщика и столяра перспектива? Хотя… И там есть свои нюансы. Сегодня таскаешь грузы в Румынию MANa завтра поставят на рейсы в Испанию. Уже повышение… Строгал плотник гробики для местного рынка. Доверили экспортные заказы — карьерный взлет… А в бизнесе перспективы есть… Стать еще более напористым, изворотливым, ловким… И заливать линии счетов густыми потоками «целебной грязи».

Над белым полотном скатерти рубиновой башенкой возвышалась початая бутылка вина. Худощавый бледный официант удивился щедрым чаевым за оставшиеся нетронутыми закуски. Когда машина притормаживала у дома Стаси, девушка повернулась к Максу:

— Две исповеди… За такое короткое время… И все как-то грустно и смешно. А вы… А ты еще заедешь в наш бар?

Ответа на этот вопрос Максим не знал. Но это был как раз тот случай, когда нужно принимать молниеносное решение. И ни в коем случае не врать. Изворотливость и подлость в этот поворот не вписывались… Ответил он после короткой паузы:

— Да, приеду. Послезавтра я обязательно приеду. Обещаю…

Мила редко звонила первой. Обычно в тех случаях, когда ей нужно было помочь советом. Еще когда приходили рифмованные строки. И это были хорошие стихи. Не пошлая сборка ладно сливающихся кубиков, а строчки, наполненные чувствами. Голос Милы выдавал несколько выпитых рюмок. Впрочем, Максим выпил много больше. Но это было не опьянение, заставляющее делать глупости и дурные поступки. Может, чуток хулиганства…

— Кто-то, кто-то обещал мне позвонить! И где пивная кружка… Как ты сказал, «кружка-парламентер»?

— Все на месте, Мила. Даже подставка под кружку. И не картонная. Подставка с глухарем натуральной кожи.

— С каким еще глухарем?

— Ну с тетеревом, ясное дело. На подставке вытеснен немецкий тетерев-глухарь. Может, его зовут Ганс… Может, Петер… Представляешь… А я и не знал, что в Германии водится эта птица! А еще я приволок духи. М-м-м… Мила, каким ароматом будет наслаждаться этот любитель кантри-мьюзик по имени Рихард…

— Слушай, что ты прицепился к этому несчастному Рихарду и кантри-мьюзик? Я же говорила, что он слушает…

— …что он слушает джаз, — перебил Максим. — Этот мастер портить людям жизнь слушает джаз и Рахманинова. И именно он! Именно он будет вдыхать аромат духов, которые я привез тебе в подарок… Но он и пальцем не дотронется до изящного кулона, украсившего нежную шею богини… Насколько я добр и незлопамятен, роскошная Мила…

— Ты пьян, Макси. Ты пьян, и говорить с тобой бесполезно…

На этих словах Мила повесила трубку. Облокотившись о спинку украшенной вензелями кровати и натянув одеяло, Максим посмотрел в зеркало. Он улыбался… Не делано, а открыто — по-настоящему. Завтра утром Макс поедет в ювелирный магазин. Купит золотое кольцо, облагороженное бриллиантом, и помчится к Миле. По вечерам они станут читать ее дневник, бросая в камин исписанные листочки. И будут счастливы. Тем более что внутренний голос давно подсказывает о невозможности любви только к себе, собаке и женскому целомудрию.

Засыпал Максим на спине. Поблескивающие в темноте грани люстры не казались зловещими. Ему было тепло и уютно. Справа Кристина, слева Анна. Одна смотрит с большого фото, а ее подруга, поджав ножки, отходит ко сну.

Экзамен

В узком коридоре сидело шесть человек. Рядом со мной мяла талончик бабушка в коричневом берете.

— Нервничаете? — тихо спросила она.

— Нет. А почему вы так подумали? — поинтересовался я.

— Ну, у вас голова просто дернулась несколько раз. Это заметно.

Откуда ей было знать, что в моей голове проходило столько мероприятий одновременно? Там шел Всемирный фестиваль реконструкторов, праздник латышского хорового пения, уездная олимпиада кузнецов и еще много других представлений, способных расколоть голову любого человека на несколько частей. Так что голова моя дергалась не случайно. Это я увернулся от томагавка, брошенного ехидным гуроном, и спрятался от нескольких стрел, пущенных шотландскими лучниками.

Как думаете, сдадите? — не унималась бабушка.

— Если честно, то я о другом думаю. Но надеюсь… надеюсь, что сдам.

Думал я о том, что ночной загул перед сдачей экзамена на латвийское гражданство стал лишним доказательством моей клинической недалекости. Бабушка продолжала задавать вопросы, а я то кивал головой, то, вздыхая, произносил: «Ой, и не говорите». Вскоре всех пригласили в небольшую аудиторию. За длинным столом расположились четыре женщины. Лица их были суровы, взгляды холодны, помыслы не сулили благого исхода. Я увидел их в форме. Красивые черные пилотки с адлером, красные шевроны со свастикой и по правую руку от каждой лежит «Вальтер». Когда экзамен подошел к финальной стадии, в моей голове неожиданно появилась группа шахтеров. Они тут же включили отбойные молотки и начали долбить в районе ушных раковин. Оставалось написать сочинение. Совсем короткое, наивное и тупое сочинение. Тем было несколько, и в этот момент какой-то ливонский рыцарь начал поединок с уродливым чужестранцем. Рыцарь заорал: «Напиши о том, как ты ездил в деревню к бабушке! Напиши, что твою бабушку звали Мудите, она была латышкой, а ты помогал ей по хозяйству!»

— О чем вы будете писать? — повторила на латышском вопрос экзаменующая. — Или вы меня не слышите?

— Простите. Конечно же слышу. О бабушке. Я буду писать о бабушке, — ответил я.

— Но здесь нет темы про бабушку. Есть про хутор, баскетбол и танцевальные праздники.

— Тогда я напишу про хутор. Про хутор, на котором жила моя бабушка.

Мне показалось, что женщина улыбнулась. В этот момент хористы, оттолкнули шахтеров и затянули песню, способную усыпить всех заклинателей змей и их питомиц. Этот жуткий мотив подстегнул меня и я начал выводить латиницу:

«Раньше я любил ездить на хутор. Хутор находится в Добельском крае. Там очень красивая природа и много лесов. Я очень любил ходить в лес по грибы. Обычно мы ходили с моей бабушкой Мудите. Она была очень старая, но резвая, несмотря на то, что долгое время прожила в Сибири. Иногда она даже бежала в хлев и курятник, но порой падала. Потом вставала и бежала вновь. Бабушка любила скотину, собаку, кошку, пчел и людей. По вечерам она пела латышские народные песни и щедро угощала меня брагой. Я ложился на каменный пол кухни и слушал. Иногда так и засыпал. Но больше всего мы любили собирать яблоки. У бабушки Мудите был яблоневый сад. Собирать яблоки с ней было счастье. До сих пор перед глазами ее горб и добрая улыбка. Но потом бабушки Мудите не стало, и я перестал ездить на хутор».

«Молодец! — плашмя хлопнул меня по спине мечом ливонский рыцарь. — Написал от души. Так написал, что пробрало».

В этот миг я услышал голос женщины-экзаменатора. Она говорила, что сочинение написано хорошо, что в этих строках есть душа, что они удивлены, как разветвлены корни нашей семьи. Но все портят ошибки с «г^румзиме» или с макронами, знаками, обозначающими долготу звука.

«Они специально валят тебя, старина, — заорал сквозь начавшийся в голове шторм капитан рыболовецкой шхуны. — Даже мы, латыши, не всегда ставим правильно гарумзиме. Но не отчаивайся, придет время…»

В это время шхуна наскочила на рогатую немецкую мину, и в мой голове сильно рвануло. И я вновь услышал голос женщины экзаменатора.

— …повторю, хорошо написано, но увы, принять экзамен мы не можем. Извините, а можно вопрос?

— Конечно. Задавайте.

— Почему такой грустный финал? И от чего умерла ваша бабушка?

Я понял, что мне абсолютно нечего терять. Понял, что больше никогда не пойду сдавать этот экзамен. Оторвав взгляд от пола, посмотрел в глаза этой дамы и, выдержав паузу, ответил на русском:

— Бабушка?.. Инсульт. Она взобралась на яблоню и скидывала вниз красные, налитые плоды. А потом резко пи@данулась на землю. Е@нулась вниз, как подстреленный дрозд. И воткнулась в небольшую ямку у ствола дерева. До сих пор перед глазами картина: бабушка, ее высоко поднятая рука, а вокруг кровавые яблоки.

— Какой кошмар, — раздался из-за спины голос тетушки в беретке.

Попрощавшись, я быстро выбежал на улицу. В небольшом баре напротив играло пошловатое радио и пахло чесночными сухарями. За столами сидели реконструкторы, махая мне мечами, щитами и копьями. Юные латышские хористки заключили меня в объятия, обнажая свои упругие тела. Стучали касками о столы шахтеры, а капитан шхуны предложил мне выпить. Немного отвлек вопрос бармена. Но виски с колой сделал встречу с неведомыми героями еще теплее. Я выпил за упокой неведомой Мудите и мысленно поднял тост за этот нелепый экзамен.

Уточки

Соседнюю палату занимала парочка, несколько украшавшая больничный быт. Когда меня привезли из реанимации, я слышал только их диалоги. Говорили они громко, а хохот казался пьяным. Судя по голосам, один был уже лет достаточно преклонных, второй — намного моложе. Так и оказалось. На следующий день мне разрешили ходить, и первыми, кого я встретил в коридоре, были мои чрезмерно активные для больничных покоев соседи. Чем-то они напоминали булгаковских героев. Старцу было лет семьдесят пять, не меньше. Лицо, изрезанное каньонами морщин, нос, похожий на безжизненный пенис, остренький подбородок с проплешинами растительности. Голова напоминала осеннюю клумбу после урагана. Сухие волосы были как-то неестественно взлохмачены. Ноги старика походили на стебли гвоздики — тоненькие, обтянутые зелеными спортивными штанами, напоминающими кальсоны. Вместо привычных для больницы тапочек — полуботинки, которые любят туристы-экстремалы. Из спортивных кальсон была выпростана клетчатая фланелевая рубаха.

Второй персонаж был не менее импозантен. Его лицо мне сразу показалось знакомым, и, немного разогнав память, я вспомнил, что это Гриша Смольский, успешный в прошлом аферист и выжига. Несмотря на провалы в бизнесе, Гриша старался держать марку. По отделению ходил в длинном кашемировом пальто темно-синего цвета, покрой которого был датирован концом прошлого века. Из-под этого символа псевдоблагополучия были видны красные спортивные брюки с черными лампасами, а дополняли гарнитур белые сандалии, обутые на босую ногу. Оправа очков казалась именной, но название бренда «GUCCI» было лишь выгравировано на дужке. Настоящего мастера звали «китайский штамповочный станок». Гриша меня не признал. Вернее — сделал вид. Мол, это не я, не Гриша Смольский. У Гриши Смольского все хорошо, а я просто на него очень смахиваю. По его лицу было видно, что в мозгу он филигранит очередную «афу», на которую в наше время не клюнет даже беспредельно доверчивый человек. Резонно подумав, что не у одного меня в этом храме болезней должно быть плохое настроение, я решил поздороваться:

— Здравствуй, Григорий. Как сам?

— О! А я тебя и не узнал! Ты знаешь… Ничего, ничего. Не как раньше, конечно, но терпимо, — соврал Григорий.

— Терпимо, Григорий, понятие с оттенком мученическим. Мне говорили, ты видеостудию с мартышками перед камерами открыл.

— Врут. Я такой херней никогда не занимался. — Мне показалось, что я угадал. — А ты-то сам как? Чем дышишь, Майкл? — мое имя он произнес нараспев.

— А я на стройке.

— Да ладно… В недвижку ударился?

— Нет, Гриша. Не мое это все. Недвижка, биржи, страховка… Пошел на стройку бетонщиком.

Ученые подсчитали, что человек в среднем врет двенадцать раз в день. Если бы в тесте участвовал я, их представление о количестве лжи значительно изменилось бы. Зато, не успев испортить Грише настроение, я его тут же поднял. Чужие неудачи Гришу веселили больше, чем собственные.

— Слушай, но тяжело ведь, наверное, охеремонно! Вот тебя угораздило! А платят сколько? — Этот вопрос до сих пор у нас считается незазорным.

— У нас не платят, Гриша, мы зарабатываем. Зарплату выдают каждый день. Тридцать лат на руки, — я нагло копировал героя фильма времен хрущевской оттепели.

— Ну на эти бабки сейчас не разбежишься. У тебя же семья, наверное… Слушай, Майкл, а мне вообще говорили, что ты к родне в Штаты слинял.

— По поводу семьи ты прав. Четверо детей, один еще питается грудным молоком. Жена работает санитаркой в этой больнице и подрабатывает уборщицей в Обществе слепых. Живем очень скромно. Я бы сказал, совсем скромно. Но, слава Господу нашему Иисусу, помогают братья по вере нашей. Хвала им и благоденствие и в миру, и на небесах.

На этих словах Гриша начал переминаться с ноги на ногу, и по расширенным зрачкам было видно его правдивое удивление и даже сочувствие.

— Ты что, в секту ударился? — чуть ли не шепотом спросил он.

— Не в секту, Гриша, а в братство. В великое братство отца Виссариона, пророка истинного и человека святого. Вот меня выпишут, и я тебя к нам на службу приглашу. Очистишься от скверны, станешь пути праведные видеть, а не лживые.

— Нет, Мишаня… Спасибо, конечно, огромное, но я как ходил в синагогу, так и буду ходить. Братство помогает… Я слышал, что братство это ваше только и делает, что на Виссариона горбатится, а само впроголодь живет. Да, Мишаня… Вот тебе и Америка.

— А по поводу Америки, кстати, правда. Поехал к тетке в Лос, выебал на вечеринке у Мадонны Пэрис Хилтон, она отписала на меня парочку отелей. Я их благополучно пропил в компании с Дональдом Трампом и Куртом Воннегутом, а потом, накурившись травы, перепутал полицейского с Микки-Маусом. Меня выслали за неуважение к стране и больше там не ждут.

— Ясно… Кроме меня ты здесь зрителя не нашел. Я сразу заподозрил, что гонишь. Живем очень даже скромно, а в руках пачка «Парламента». Да и костюмчик спортивный недешево стоит, — Гриша погрустнел.

— Да ладно, Гриня. Ну пошутил.

— Шутник, блядь. Водку будешь?

— Водка в отделении урологии — это как фейерверк на заводе по заправке газовых баллонов. Не буду. Мне кашку есть надо и пить «Актимель». А еще йогурт «Растишка» нямкать. Смотришь — и вправду подрасту, поумнею.

Разговаривая с Григорием, я уловил зажеванный чем-то запашок спиртного. В этот момент подошел дедок. Звали его Валдис. Взяв Гришу под локоть, он предложил сходить покурить. Учитывая непомерную разговорчивость старичка, я от идеи прогуляться вместе с ними отказался. Говорил Валдис очень громко. У него был мобильный телефон. Я не обратил внимания на модель, но скорее всего этот аппарат разрабатывали специально для глухих. Когда мне было запрещено вставать, я оценил это чудо техники. Даже через стенку был слышен голос звонящей старику жены. Все разговоры были в одном стиле.

— Ну как ты там, Валдис? — вопрошала благоверная.

— Да хер его знает, родная. Сам не пойму. То хорошо, то опять тянет.

Хорошо было Валдису, когда его мозг находился подшофе, а тянуло у него не печень и не селезенку. Тянуло его в магазин в моменты похмелья.

— Ты скажи, что тебе покушать привезти завтра?

— Ничего не вези. У меня еще с прошлого раза осталось. Привези лучше бутылочку бальзамчика. Мне тут один человек сказал, что в моем случае это очень полезно.

— Я тебе дам, блядь, бальзамчика. Я тебе, сука, такого бальзамчика дам! Завтра жди, приеду.

— Светочка, подожди, милая! Не бросай трубку. Как там котик наш?

— Котик жив и в отличие от тебя жрет корм, а не водку.

Все разговоры были примерно в одном стиле. Про бальзамчик, котика, имени которого я так и не узнал, и надорванное здоровье Валдиса. Иногда Валдис обращался ко мне.

— Пойдем, молодой человек, уточек покормим.

— Я уже свою «уточку» час назад откормил. Вернее, отпоил.

После этого он ко мне не приставал.

Общаться с Гришей и его товарищем меня особо не тянуло, лежать в палате надоело, а теплую куртку и кроссовки не привезли. Сказали, что непредсказуемый характер может отправить меня дальше газетного киоска или магазина. Поэтому, когда читать становилось уже невмоготу, я мерил шагами коридор отделения. Отделения, в котором не было ни одной молодой и симпатичной медсестры. Хотя, наверное, все же были, но не в моем вкусе.

В очередной раз наматывая круги, я увидел стоящего у открытой палаты Валдиса. Уперев руки в бока, он медленно покачивал головой. Палата была пуста, а исходивший из нее запашок говорил, что там провели дезинфекцию.

— Ну вот и все… Отправился на вечный отдых. Да будет царствие ему небесное. Хороший был человек или плохой, все равно жалко.

Мне эта фраза не понравилась. Да и ход событий тоже. Вчера на его месте мог оказаться я. Может, просто смена состава?..

— М-да… И давно умер? — робко поинтересовался я.

— Да вот недавно увезли. Такая штука — жизнь, молодой человек. Сегодня уточек кормим, а завтра вместе с ними улетают на юг наши души.

От его маразматической философии меня аж передернуло. Сам чуть не отправился руками облака раздвигать, а тут на тебе… Тяжелых в этом отделении нет, а душа человека улетела с уточками на юга. Несмотря на запрет врача, я спустился покурить. В скверике никого не было. По стеклянным галереям соседнего отделения наперегонки ездили каталки и кресла с больными. Одинокая ворона, примостившись на скамейке, теребила пустую упаковку из-под чипсов. Возвращаться в палату не хотелось. Жаль, мне не привезли теплую куртку и кроссовки. Я бы не сбежал. Нет… Я бы просто вышел за ограду больницы.

Через минут сорок приехала Анна. Сказала, что жутко соскучилась и видела плохой сон перед тем, как все случилось. Все ее сны сбываются. Наверное, это еще один дар талантливых художников. И самое интересное, она их запоминает до мелочей. Иногда простые, иногда напоминающие сюрреалистические кошмары.

— Пройтись не хочешь?

— Я в свитере замерзну.

— Халат у сестрички попроси.

С халатами в отделении было так же плохо, как с красивыми медсестрами. Открыв палату, из которой недавно вывезли покойника, сестра протянула мне теплый халат. Изделию мог позавидовать любой талиб. Стеганый, зеленый, как знамя ислама, и, главное, чистый.

— Не-е-е-е… Я этот надевать не буду.

— Это еще почему?

— Да в нем покойник, может, ходил, которого сегодня увезли.

— У тебя жар, Миш?

— Какой жар? Здесь человек преставился, а вы мне халат из его палаты даете. Не надену.

— Тебе кто сказал, что здесь человек умер?

— Валдис сказал. Сказал, что улетела его душа с уточками на юг.

— А у тебя Миша, по-моему, кукушечки с головы улетели и, по-моему, на север. В этом отделении сто лет никто не умирал. Здесь две девушки лежали, сегодня выписались. А если ты будешь слушать все, что говорит этот старый идиот, тебе и со снотворным здесь заснуть не удастся.

Валдис с Гришей все чаще закусывали водку сигаретами, и я начал бояться, что Григорий воспылает к старикану далеко не сыновьей любовью. Через день меня выписали и сказали, чтобы в конце недели я показался врачу. Доктор сказал общие фразы о режиме, минимуме сигарет и посоветовал пить антидепрессанты. Я заглянул в свою бывшую палату, тепло попрощался с отставным полковником, который лежал на соседней койке, и решил зайти в палату к Грише с Валдисом. Койки были пусты.

— Сестра, а где Валдис с Гришей?

— Гриша курит в сквере, а Валдиса еще вчера увезли…

Бухгалтерия подворотен

Я возвращался от Велты. Мы обменивались визитами половой вежливости, когда банановоз с ее мужем на борту несся по волнам трансатлантической коммерции. Квартира Велты — это громадная кровать, большой угловой диван и вместительная «джакузи». Смешная, глупенькая, стройная Велта. Дева, способная развеять миф о латышской фригидности. За две недели до прихода Андрея из рейса Велта брала тайм-аут. Желающая ежесекундно нимфа страдала четырнадцать дней. Иногда мне было неловко перед ее морским оленем.

— Шторм усиливается! В рефрижераторах повышается температура! — кричит Андрей, по лицу которого хлещут плети дождя.

— Ничего! Прорвемся, дружище! Нас ведь ждут на берегу! — с улыбкой на лице орет его помощник.

Ждут. Благодаря таким, как я, вас и ждут. А еще любят. Во мне Велта видела живой вибратор, не более. Это ее слова. Андрея любила. Очень переживала, что ребенок может родиться не от мужа. А как он может родиться от мужа? Андрей постоянно бороздит, Велта не любит контрацептивы. Но бывают же исключения. У Федора Конюхова двое детей. Сила мысли… Соитие на радиоволнах…

Можно поехать домой. Съесть пару бутербродов, зажать голову наушниками и долго лежать с закрытыми глазами в ванной. Или рвануть в Старую Ригу. Там я встречу любовь. Но скорее всего, это окажется еще одна Велта. Мне везет на таких. Только на блек-джеке переборы…

Неподалеку от химчистки «Irve», что на Валмиерас, голосовала девчушка. Время позднее. Район, где легче купить героин, чем сигареты. На вид девочке годков тринадцать. Милый ребенок. Вязаная кофточка розового мохера, волосы аккуратно собраны. И меня не испугалась. Черного мужчину в черной кожаной куртке на «мерседесе» такого же колера.

Она не слышала дурацкую страшилку про че-е-е-рную, че-е-е-рную ленту.

— Подвезти куда? — спросил я.

— Нет, спасибо, — улыбнулась школьница. — А как вас зовут?

— Миша. А тебя как?

— А меня Илонка. У меня к вам дело, Миша.

Какое у нее ко мне может быть дело? Попросит сигарет, несколько лат?

— Так какое у тебя ко мне дело, Илонка?

— А вы никуда не торопитесь?

— Я с рождения тороплюсь, малыш. Но сейчас почти свободен.

— Тогда вы можете хорошо провести время, — подмигнула моя новая знакомая. — За углом стоит мальчик Янис. Ему восемнадцать лет. Он прекрасно сделает вам минет. И всего за пять лат.

Мальчик Янис, ему восемнадцать лет… Сутенерша на пяток младше. Защитник родины с хером во рту, и чудная кроха, хорошо изучившая бухгалтерию подворотен. И это после недавней кампании против эксплуатации детского труда.

Из ступора вывел грохот промчавшегося мотоцикла. Впервые за тридцать лет жизни я обрушил весь матерный запас на маленькую девочку. Хихикнув, она скрылась в темени. Можно позвонить в полицию. И что я им скажу?

— Добрый вечер! Это добропорядочный гражданин. Спешу сообщить, что на углу Валмиерас и Гертрудес тринадцатилетняя девочка Илонка продает восемнадцатилетнего юношу Яниса. Юноша Янис занимается оральным сексом по тарифу пять лат за сеанс. Срочно приезжайте! Вытащите детишек из сетей гомосексуализма и сутенерства! Протяните руку помощи загубленному поколению!

Засекут мой мобильник, и меня отправят на психиатрическую экспертизу. Через время об этом будет знать весь город. Скажут, что на фоне злоупотребления алкоголем мне стали мерещиться сутенерши детсадовского возраста. Выпить в этой ситуации было нелишним. Я не стал присаживаться за стойку бара. Две «отвертки» медленно раскрутили винтики напряжения. Я набрал номер Велты.

— Я сейчас приеду.

— Ты же только что уехал, Майкл!

Вот они, распростертые ладошки прибалтийского гостеприимства.

— Почему ты молчишь? Что-то случилось, Майкл?

— Понимаешь… Я ехал домой. Но на углу Валмиерас и Гертрудес девочка продает восемнадцатилетнего Яниса. Он делает минет всего за пять лат.

— Уау! Так ты бисексуал?! Ты хочешь попробовать это втроем? Если ты хочешь, то я не буду против, Майкл! Приезжайте с Янисом.

Я показал бармену жестом налить еще.

— Велта, я не бисексуал. И втроем не хочу. Вернее, хочу, но не с Янисом и тобой. А, допустим, с тобой и Вероникой.

…Я уже несколько лет не сдаю вещи в химчистку «Irve». За эти годы мальчик Янис превратился в зрелого педераста. Наверняка по-другому зарабатывает деньги Илонка.

Андрей остался верен морю. На время моих приездов Велта отдает сынишку бабушке. На сходство со мной я внимания не обращал. Но Велта говорит о другом.