Полярные дневники участника секретных полярных экспедиций 1949-1955 гг. бесплатное чтение

Виталий Георгиевич Волович
Полярные дневники участника секретных полярных экспедиций 1949–1955 гг

© В.Г. Волович, наследники, 2023

© ООО «Паулсен», 2023

Оргкомитет по проведению мероприятий, посвящённых 100-летию со дня рождения основателя медицины выживания В.Г. Воловича

Председатель:

АРТУР НИКОЛАЕВИЧ ЧИЛИНГАРОВ, президент МОО Ассоциация полярников, первый вице-президент Русского географического общества, Герой СССР, Герой России

Заместители:

ВЛАДИМИР СЕМЁНОВИЧ ЧУКОВ, генеральный директор Экспедиционного центра «Арктика», заслуженный мастер спорта СССР, путешественник, действительный член РГО, почётный полярник

ЮРИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ГОЛЬЦЕВ, к. м. н., врач-профпатолог, сотрудник лаборатории № 8 ГНИИИ АиКМ МО СССР (при В.Г. Воловиче), действительный член РГО

Члены оргкомитета:

ИГОРЬ ПЕТРОВИЧ БОБРОВНИЦКИЙ, член-корреспондент РАН, председатель комитета по арктической медицине МОО АСПОЛ, сотрудник лаборатории № 8 ГНИИИ АиКМ МО СССР (при В.Г. Воловиче)

ИГОРЬ БОРИСОВИЧ УШАКОВ, академик РАН, сотрудник ГНИИИ АиКМ МО СССР (при В.Г. Воловиче), в 1990-е гг. начальник ГНИИИ АиКМ МО СССР

ИВАН ЛЕОНИДОВИЧ ДЕРЕВЯНЧЕНКО, председатель наблюдательного Совета ЭЦ «Арктика», член МОО АСПОЛ

ВЛАДИМИР СЕМЁНОВИЧ КОШЕЛЕВ, почётный полярник, член МОО АСПОЛ, начальник дрейфующей полярной станции СП-32 (апрель 2003 г. – март 2004 г.)

СЕРГЕЙ БОРИСОВИЧ РОМАНОВ, директор отделения Международной академии наук экологии безопасности человека и природы

МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ ХОМЕНКО, главный научный сотрудник Центра АКМ и ВЭ МО РФ (преемник ГНИИИ АиКМ МО СССР)

ОЛЕГ БОРИСОВИЧ ЧЕРНЯХОВСКИЙ, начальник ФГБУЗ ЦМСЧ № 119 ФМБА России

ВЛАДИМИР ГРИГОРЬЕВИЧ ЩЕРБИНСКИЙ, руководитель Центра испытателей ЦПК

Предисловие

Книга, которую вы держите в руках, – это второе издание дневников Виталия Георгиевича Воловича – уникального, легендарного человека, учёного с большой буквы, врача-исследователя, путешественника, полярника, талантливого писателя и поэта и нашего большого друга и наставника, 100-летний юбилей которого мы отмечаем в нынешнем, 2023 году.

Оргкомитет, созданный по инициативе его соратников, учеников и последователей: психофизиолога, врача-профпатолога к. м. н. Ю.А. Гольцева и известного советского и российского полярного путешественника-исследователя, генерального директора Экспедиционного центра «Арктика» В.С. Чукова, – проводит в 2023 году широкую программу празднования этого юбилея.

Основатель медицины выживания Виталий Георгиевич Волович родился 20 августа 1923 года в Гаграх в семье врача. Он прожил яркую, плодотворную и долгую жизнь, связанную в полной мере со знаменательными и эпохальными событиями в жизни страны, в которых он принимал непосредственное участие. Его достижения в отечественной авиации и космонавтике, а также в созданной им медицине выживания связаны с высоким, но осознанным риском, и логично, что они признаны и мировым научным сообществом, и руководством нашей страны.

Через призму биографии выдающегося врача-исследователя, учёного, основателя медицины выживания и натурных полярных исследований мы обращаемся к героическим фактам истории нашей Родины, космонавтики и авиации, достижений научной прикладной медицины. На примере В.Г. Воловича, его современников и последователей показываем, что мужество, стойкость, генетически закреплённый опыт преодоления трудностей и природная гибкость ума русского человека позволяют выживать и достигать поставленной цели в самых сложных, экстремальных условиях. «Нигде так не проявляется величие человека, его мужество, героизм, как на Севере», – сказал легендарный советский полярник И.Д. Папанин.

В.Г. Волович был первым врачом, осмотревшим Ю.А. Гагарина после приземления, первым в полевых условиях – в точке приземления проводил медицинский осмотр космонавтов П.Р. Поповича, А.Н. Николаева, В.В. Терешковой и В.Ф. Быковского, первым человеком в мире, совершившим прыжок с парашютом в точку географического Северного полюса, первым врачом, обеспечивавшим длительные секретные полярные экспедиции. Он возглавил первую группу врачей-парашютистов для спасения космонавтов в нерасчётной точке приземления, определил цели, направления и методы медицины выживания. А были ещё океанские экспедиции на кораблях «Витязь» и «Михаил Ломоносов», отмеченные благодарностями министра морского флота, командировка в джунгли Вьетнама и Китай, участие в советско-индийских учениях в Заполярье.

Особая страница биографии Виталия Георгиевича связана с сопровождением уникальных экспедиций. В.Г. Волович осуществлял научное руководство научно-спортивными экспедициями: «Человек и пустыня», «Комсомольская правда», «Советская Россия», «Метелица» и др. Наибольший профессиональный интерес представляла работа с членами маршрутных групп Экспедиционного центра «Арктика», готовящимися к первым в мире автономным лыжным переходам к Северному полюсу и автономному лыжному трансполярному переходу Россия – Северный полюс – Канада. С участниками он разговаривал на одном языке, дорожил сведениями о деталях и особенностях рискованных автономных полюсных, горных и морских походов. Члены экспедиций платили ему признательностью и дружеским расположением.

Известный русский путешественник Владимир Семёнович Чуков признаётся, что разговор с напутствиями и рекомендациями «гуру выживания» – В.Г. Воловича – помнит до сих пор. После первой встречи в начале 80-х годов В.Г. Воловича и В.С. Чукова связали тесные отношения, а экспедиционные группы Чукова давали незаменимые достоверные результаты действий человека в условиях автономного существования в Арктике. Последующие исключительные полярные экспедиции В.С. Чукова, в том числе с участием сотрудников лаборатории выживания ГНИИИ АиКМ, внесли весомый вклад в развитие медицины выживания.

В.Г. Волович утверждал, что в исследованиях выживания лётчиков и космонавтов после вынужденного приземления неприменим олимпийский принцип «главное – участие», необходимо достигать максимальных результатов. Виталий Георгиевич показал прямую дорогу к таким достижениям, следуя от лабораторных исследований к практике натурных экспериментов в самых сложных условиях Арктики, пустынь, тайги, гор и морских акваторий. Так последовательно, преодолевая высокие риски для жизни и здоровья, достигалась цельность и системность в разработке, к примеру, носимых аварийных запасов (НАЗ), рекомендаций и испытаний средств спасения.

Первые носимые аварийные запасы космонавтов (НАЗ-1, «Вишня», а затем серия «Гранат) и лётчиков (от НАЗ-1 до НАЗ-7М), в последующем и боевой НАЗ-И и первый десантируемый групповой для дальней авиации ДАЗ-ГП, скафандр «Сокол-КВ-2», комлекс поисково-спасательных машин (КПЭМ), морские катера (типа «Гагара», «Ёрш», «Дрозд») для спасения космонавтов из приводнившегося спускаемого аппарата, а также пособия и памятки по выживанию в Арк- тике, в горах, пустыне, тайге и в морских акваториях разрабатывались при непосредственном участии В.Г. Воловича. Он неоднократно проводил тренировочные занятия с космонавтами и лётчиками по выживанию в различных природных условиях.

В.Г. Волович признан в среде советских и российских полярников – исследователей Арктики А.Ф. Трёшниковым, М.М. Сомовым, М.В. Водопьяновым, А.Н. Чилингаровым, в авиакосмической медицине его в разные годы поддерживали члены РАН О.Г. Газенко, Г.П. Ступаков, И.П. Бобровницкий, И.Б. Ушаков, И.В. Бухтияров, д. м. н. А.С. Барер и др. Он пользовался авторитетом в среде специалистов Минобороны, МЧС и авиационной поисково-спасательной службы России, осваивающих Арктику.

Выпускник ВМА им. С.М. Кирова – капитан медицинской службы В.Г. Волович

В Воловиче удивительным образом сочетались энциклопедически образованный врач-исследователь, настоящий русский офицер, мужественный, рисковый путешественник и поэт-романтик.

На станции СП-3, дрейфующей на льдине в Северном Ледовитом океане, Виталий Георгиевич написал песню «Полярная маркиза» о сгоревшей на СП-2 радиостанции. Для снятия психологического напряжения у полярников по их настойчивой просьбе на СП доставили пианино, и песня зазвучала во льдах в исполнении автора. Её пел также и Леонид Утёсов, с которым Воловича связывали тёплые, дружеские отношения. В последующем он написал «Полярный вальс», много стихотворений и других талантливых произведений.

К Виталию Георгиевичу тянулись люди самого разного общественного положения. Для одних он был надёжной нравственной опорой, для других – источником вдохновения. Судьба свела его со многими замечательными людьми, в том числе с Утёсовым, Бондарчуком, Лепешинской, Фурцевой.

Высокие личностные качества проявились уже на первых шагах в профессиональной карьере будущего легендарного человека. Окончив в 1941 году с отличием школу, Волович в день начала Великой Оте- чественной войны поступает в ленинградскую Военно-медицинскую академию им. С.М. Кирова, участвует в обороне города, тушит зажигательные бомбы на крышах ленинградских домов, патрулирует улицы. Медаль за участие в обороне города Волович считал одной из самых дорогих наград.

В период интенсивного освоения Арктики, по окончании в 1946 году академии, он был направлен в воздушно-десантные войска, но уже в 1949 году откомандирован в распоряжение Главсевморпути и стал флагманским врачом высокоширотной экспедиции «Север-4». Виталий Георгиевич вспоминал: «Я был единственным врачом на площади 20 млн кв. км, других врачей там не было. Предстояло оказывать неотложную медицинскую помощь экипажам в случае вынужденной посадки на дрейфующую льдину».

В.Г. Волович на СП-3. Обсуждение новостей с Большой земли

В.Г. Волович проводит врачебный приём на СП-3. Один доктор на несколько миллионов квадратных километров

В знаковый для всех советских людей день 9 мая 1949 года он вместе с А.П. Медведевым совершает первый в мире прыжок с парашютом на Северный полюс. Метеоусловия оценивались как сложные, был риск попасть в разводья между льдинами или разбиться о многометровые торосы, но приземление прошло удачно. В.Г. Волович получает первую высокую награду – орден Красного Знамени. По его ироничному признанию, он был готов носить этот орден даже на нижнем белье, чтобы не расставаться с наградой, получить которую в мирное время врачу было за гранью возможного. Его опыт врача-парашютиста для удалённых и безлюдных районов в будущем смогли применить десантники, в дальнейшем в качестве врача-парашютиста В.Г. Волович встречал и осматривал после приземления первых космонавтов.

В 1951 году В.Г. Воловича включают в следующую экспедицию – «Север-5». В обстановке абсолютной секретности членов экспедиции высаживают в Арктике в точке относительной недоступности на льдину в составе послевоенной дрейфующей станции «Северный полюс – 2». Дрейфующая льдина располагалась более чем в тысяче километров от родных берегов, на 86° с. ш. Вскоре льдина под лагерем неожиданно треснула и разошлась, но полярникам всё же удалось перенести лагерь. На станции СП-2 Волович ведёт врачебный прием, а также отвечает за приготовление пищи и воду.

Экспедиция на дрейфующих льдах в сердце Арктики означала контроль России над самым коротким путём к потенциальному противнику. Она была мощным ответом Советского Союза на фултоновскую речь Черчилля, положившую начало холодной войне. Сложнейшая задача, поставленная высшим руководством страны, успешно выполнена. В.Г. Волович в составе экспедиции после её успешного завершения был принят в Кремле, и Председатель Президиума Верховного Совета Н.М. Шверник вручил ему высший орден государства – орден Ленина.

В 1952 году Виталий Георгиевич становится сотрудником Научно-исследовательского и испытательного института авиационной медицины (в последующем авиационно-космической медицины – ГНИИИ АиКМ МО СССР), в котором проработает в общей сложности 45 лет. Название института изменялось, но суть работы оставалась постоянной.

Маршрутная группа Экспедиционного центра «Арктика» на Северном полюсе. 17.05.1994.

Слева направо. Вверху: Иван Кужеливский, Владимир Чуков. В центре: Виктор Русский, Василий Рыжков, Виктор Шарнин, Иван Ялин. Внизу: Валерий Таякин, Борис Малышев

«Непромокаемая и непотопляемая» 8-я лаборатория ГНИИИ АиКМ. Слева направо: В.Н. Усков, О.Е. Орлова, В.Г. Волович, О.К. Бычков, И.П. Бобровницкий. В верхнем ряду: Г.Б. Богословов, С.Е. Макаров, М.Б. Натаровский, Ю.А. Гольцев, А.Е. Ляшенко

В 1954–1955 годах В.Г. Волович принимает участие в следующей длительной экспедиции на дрейфующих льдах на станции СП-3, условия на которой, с учётом прошлого опыта, были значительно лучше. Например, появились утеплённые и более просторные палатки.

Важную роль в новаторской и смелой работе Воловича сыграла научная среда в ГНИИИ АиКМ, авторитет среди знаменитых полярников и известных отечественных путешественников, а впоследствии и тесная связь с членами уникальных автономных полярных экспедиций. В ГНИИИ АиКМ была создана творческая атмосфера с высокой требовательностью к научному поиску и научным результатам. Достаточно сказать, что в одном из корпусов института рядом с лабораторией Воловича работали три будущих члена РАН: Бобровницкий И.П. (он был сотрудником лаборатории), Ушаков И.Б. и Ступаков Г.П.

И.П. Бобровницкий был сотрудником лаборатории В.Г. Воловича. Влияние этих, тогда ещё молодых, учёных на научные разработки и испытания в области медицины выживания трудно переоценить.

Страна в те годы уделяла огромное внимание развитию авиации и космонавтики. В ГНИИИ АиКМ, в Петровском парке в Москве, отбирали первых космонавтов, где Виталий Георгиевич ещё до знаменательного полёта познакомился с Ю.А. Гагариным. Научные кадры ГНИИИ АиКМ во главе с выдающимся учёным и организатором в области авиакосмической медицины О.Г. Газенко стали основой для создания ныне знаменитого Института медико-биологических проблем, в котором В.Г. Волович работал с 1983 года после достижения предельного возраста на военной службе, а с 1999 года совмещал работу в обоих институтах.

В 60–70-х годах прошлого столетия, в связи с увеличением сложности и длительности космических полётов, возросла потребность в надёжном обеспечении выживания космонавтов в различных климатогеографических районах. Дело в том, что радиус полётов вертолётов был небольшим, а самолёты могли приземлиться только на специально подготовленных площадках, которых, естественно, в неосвоенной сибирской тайге или в горах не было. Для решения проблемы сокращения сроков спасения создаётся группа врачей-парашютистов под руководством В.Г. Воловича.

Так, приземление Ю.А. Гагарина сопровождалось закручиванием корабля «Восток-1» и задержкой отделения приборного отсека, и даже после успешного катапультирования космонавта был риск его травмирования при спуске на практически неуправляемом парашюте в условиях сильного ветра, сложного рельефа или лесного массива.

Приземление космонавтов А.А. Леонова и П. Беляева в пермской тайге, приводнение в озере Тенгиз В. Зудова и В. Рождественского, приземление В. Лазарева и О. Макарова в Алтайских горах только подтверждали необходимость совершенствования НАЗов, снаряжения и поисково-спасательных средств.

В этот период Волович возглавил уникальную 8-ю лабораторию ГНИИИ АиКМ, разрабатывал и испытывал необходимые для выживания средства и методы. Сотрудники лаборатории О.Г. Бычков, В.Н. Усков, И.П. Бобровницкий, Ю.А. Гольцев, А.Е. Ляшенко, С.Е. Макаров, И.В. Некрасов, М.Б. Натаровский, О.Е. Орлова проводили натурные исследования и испытания в тайге, пустынях, горах и в морских акваториях. С привлечением штатных и нештатных испытателей изучали космические и авиационные носимые аварийные запасы (НАЗ-7, НАЗ-8, НАЗ-7М, «Гранат» и др.), снаряжение, скафандры («Сокол» и «Сокол-КВ-2»), а также средства авиационного, морского и наземного спасения.

Как отмечал главный научный сотрудник ГНИИИ АиКМ профессор В.А. Пономаренко в отзыве на присвоение В.Г. Воловичу учёного звания профессора, он внёс «продуктивный вклад в охрану профессионального здоровья, продление лётного долголетия, в безопасность жизни и труда профессионалов опасных профессий, подготовку научных кадров и создавал школу высшей категории специалистов по выживанию». Нынешняя история развития авиации и космонавтики только подтверждает эти слова и неоценимый вклад Виталия Георгиевича Воловича в становление и развитие отечественной и мировой медицины выживания.

Оргкомитет празднования 100-летия

В.Г. Воловича

Часть 1
С парашютом на полюс

«Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что если бы у него не было бы насморка, то распоряжения его до и после сражения были бы ещё гениальнее, и Россия погибла бы и облик мира изменился».

Лев Толстой, «Война и мир»

«Если бы не насморк у Васи Головина, вся бы моя жизнь сложилась иначе».

С парашютом на полюс

Обстановка на Северном полюсе, как известно, несколько иная, чем, например, на Тушинском аэродроме. Сбрасывая на полюс парашютиста, ему надо дать не букет цветов, как во время авиационного праздника, а двухлетний запас продовольствия, палатки, снаряжение, оборудование.

М.В. Водопьянов, «На крыльях в Арктику»

Уже полтора месяца я живу и тружусь на дрейфующей льдине в окрестностях Северного полюса. Точнее, сорок четвёртый день. А если ещё точнее, то это один непрерывный день, известный под названием «полярный». Я уже почти свыкся со своеобразным бытом и особенностями жизни в палатке, похожей на шляпку гигантского подосиновика, утренней помывкой нетающим снегом и туалетными трудностями. Но это не та пушкинская привычка, которая «свыше нам дана» и которая замена счастью, ибо счастье – это само моё пребывание на дрейфующей льдине неподалёку от Северного полюса. Я уже приучился спать, забираясь в спальный мешок, предварительно раздевшись, и не выскакивать из него как угорелый при подозрительных толчках льдины и тревожном треске. Я научился варить пельмени, не превращая их в малосъедобную кашу, жарить вкуснейшие антрекоты – отличные изделия фабрики Микояна. У меня нет приёмных часов, и вход в палатку открыт круглые сутки для всех желающих. Правда, желающих пока немного, разве кто жалуется на резь в глазах из-за нежелания носить тёмные очки, обострение радикулита, что не удивительно при наших экзотических походах «до ветру», зубную боль или плохой сон.

Жизнь на льдине идёт по заведённому распорядку. Самолёты с «прыгунами» на борту с завидной регулярностью то взлетают, отправляясь на очередную точку, то садятся, оставляя отполированные следы от лыж на свежевыпавшей пороше.

Вот и сегодня я проснулся (хотел сказать «чуть свет») и нежился в спальном мешке, оттягивая минуту вылезания, так как начальство приказало перед сном тушить горелки и в палатке царил двадцатиградусный мороз.

Тихо постанывал ветер в трубке вентилятора. Позёмка по-мышиному осторожно скреблась в стенку палатки. Где-то тревожно потрескивал лёд. Время от времени с тяжёлым «у-ух» скатывалась ледяная глыба с гряды торосов.

Я лежал, полузакрыв глаза, прислушиваясь к этим звукам, которые стали такими привычными за два месяца палаточной жизни на дрейфующем льду в центре Арктики.

Лучи незаходящего полярного солнца с трудом проникали сквозь толстую плёнку наледи, покрывшей круглый глаз иллюминатора, отчего в палатке царил хмурый сумрак. Меблировка палатки была более чем скромной. Две походные койки-раскладушки с кирзовыми кулями спальных мешков с пуховыми вкладышами. Складной столик, заставленный баночками и коробочками с порошками, таблетками и мазями, отсвечивающий потускневшим хромом стерилизатор со шприцами и хирургическими инструментами. Между койками стоял большой фанерный ящик из-под радиозондов с надписью корявыми буквами: «Порт отправления – Москва, порт назначения – Диксон».

Ящик служил обеденным столом, о чём красноречиво свидетельствовали многочисленные пятна всевозможных размеров и расцветок, стопка немытых алюминиевых мисок и пол-литровые эмалированные кружки с коричневыми льдышками чая.

Вместо стульев – четыре десятикилограммовые жестяные банки с пельменями, аккуратно обтянутые толстой мешковиной. Пол в два слоя был застелен оленьими шкурами. Правда, они давно утратили свой первоначальный нарядный вид. Их когда-то пушистый, отливающий коричневым блеском мех свалялся, смёрзся, превратившись в скользкий, твёрдый, бугристый панцирь.

Слева от входа притулилась коротконогая газовая плитка на две конфорки. От неё тянулся толстый чёрный шланг к внушительному стальному баллону с жидким пропаном. На ночь плитку обычно гасили, и не столько по соображениям пожарной безопасности, сколько из экономии. По утверждению наших хозяйственников, в спальном мешке из волчьего меха не замёрзнешь даже на полюсе холода, а каждая капля газа, совершив путешествие из Москвы к Северному полюсу, превращается в чистое золото. Однако стоило только выключить газ, как мороз лихо принимался за дело. Вода в ведре промерзала до дна, превращаясь в голубоватый слиток, а красный газовый баллон покрывался нарядным, причудливым узором инея.

Я поднёс к лицу руку с часами. Стрелки показывали восемь утра. С завистью посмотрел на соседнюю койку, где сладко посапывал, забившись с головой в спальный мешок, радист Борис Рожков. Крохотное отверстие, оставленное им для дыхания, обросло пушистым венчиком инея. Оттуда то и дело, словно игрушечный гейзер, выскакивала струйка холодного пара.

Пора вставать. Я взглянул на термометр над кроватью. Восемнадцать градусов мороза! От одной мысли, что сейчас придётся вылезать из мешка, по спине побежали мурашки. Кажется, ко всему можно привыкнуть в полярной экспедиции – к постоянному чувству опасности, неудобствам палаточной жизни, к холоду. Но к вставанию поутру в промёрзшей палатке – никогда!

Чтобы облегчить эту процедуру, необходимо зажечь газ и дождаться, пока в палатке потеплеет. Действую отработанным акробатическим приёмом: не вылезая из спального мешка, приседаю на койке, затем, согнувшись пополам, дотягиваюсь до плитки и зажигаю газ.

Запалив горелки, я с облегчением откинулся на койку и вытянулся в спальном мешке. На фале, протянутом под куполом палатки, висели оставленные на ночь для просушки куртки, унты, меховые носки. Подхваченные потоком нагретого воздуха, они вдруг зашевелились, закачались, словно обрадовавшись долгожданному теплу. Не прошло и пяти минут, как явно потеплело. Дружно сопели горелки. Я закрыл глаза. И вот в какой уж раз перед моим мысленным взором возникли скалистые берега Северной Земли. Здесь произошло моё крещение Арктикой, и какие-то невидимые узы связали меня с ней навсегда.

В палатке было холодно, и я всё раздумывал, вставать или не вставать. Шум, раздавшийся у входа, заставил меня открыть глаза. Кто-то, топоча, отряхивал снег, прилипший к унтам. Через несколько мгновений откидная дверь в палатку приподнялась и внутрь неё просунулся сначала один рыжий меховой унт, за ним другой, и, наконец, передо мной выросла знакомая, запорошённая снегом фигура Василия Канаки – аэролога экспедиции и моего первого пациента, которому я по ошибке всучил вместо бодрящих таблеток снотворное. Однако это недоразумение положило начало нашей крепкой дружбе, несмотря на значительную разницу в годах.

– Кончай валяться, док, – сказал он, присев на край кровати. – Сегодня грешно разлёживаться. Девятое мая. Давай одевайся, а я, если разрешишь, займусь праздничным завтраком.

Пока я, стоя на кровати, натягивал на себя меховые брюки, свитер, суконную куртку, Канаки поставил на одну конфорку ведро со льдом, на другую – большую чугунную сковородку, достал из ящика несколько антрекотов, завёрнутых в белый пергамент, и брусок сливочного масла. Затем, обвязав шнурком буханку замёрзшего хлеба, подвесил её оттаивать над плитой.

– Вы, Василий Гаврилович, распоряжайтесь по хозяйству. Будьте как дома. Пойду принимать водные процедуры, – сказал я, втискивая ноги в унты, которые за ночь от мороза превратились в деревянные колодки.

– Смотри не превратись в сосульку, а то, не ровён час, оставишь экспедицию без доктора, – отозвался Канаки.

Обернув шею махровым полотенцем, сжимая в руке кусок мыла, я выскочил из палатки. Ну и холодина! Наверное, градусов тридцать. И ветер. Промораживает до костей. Умывальником служил длинный пологий сугроб, образовавшийся с подветренной стороны палатки. Я торопливо сгрёб охапку пушистого рыхлого снега и начал так неистово тереть руки, словно решил добыть огонь трением. Сначала сухой промороженный снег не хотел таять. Мыло отказывалось мылиться, но я продолжал умывание, пока во все стороны не полетели бурые мыльно-снежные брызги. Следующая охапка снега – на лицо. Оно запылало, словно обваренное кипятком. Не снижая скорости, я растёрся полотенцем и пулей влетел обратно в палатку. Уф-ф, до чего же здесь хорошо! Теплынь. От аромата жаренного с луком мяса рот наполнился слюной.

Борис уже оделся и усердно помогал Гаврилычу накрывать на стол, на котором стояла тарелка с дольками свежего лука, нарезанная по-мужски крупными кусками копчёная колбаса и запотевшая бутылка без этикетки.

Скрип снега возвестил о приходе нового гостя. Это был Володя Щербина. В недавнем прошлом лихой лётчик-испытатель, о чём красноречиво свидетельствовали четыре ордена Красного Знамени, он не сразу отважился перейти в «тихоходную» авиацию. Всё решила случайная встреча с известным полярным лётчиком А.Г. Крузе. Полгода спустя он уже сидел за штурвалом полярного Си-47.

– Здорово, братья-славяне! С праздником! А вот это, так сказать, мой личный вклад в общее дело, – сказал он, доставая из глубокого кармана кожаного «реглана» бутылку армянского коньяка. – Сейчас народ ещё подойдёт. Весь наш экипаж, не возражаете? – Он присел на банку из-под пельменей, расстегнул «реглан» и… задремал. Сказалась усталость от напряжённых полётов последних дней.

Тем временем Борис успел перелить воду, полученную из растаявшего льда, из ведра в большую кастрюлю, вскрыть банку с пельменями. Все нетерпеливо поглядывали на кастрюлю, из которой доносилась глухая воркотня.

Наконец Борис снял крышку и, глубокомысленно хмыкнув, заявил, что «пельмень всплыл и можно начинать».

– Сейчас мы ещё строганинки организуем, – сказал Щербина, поднимая с пола свёрток, в котором оказалась отличная крупная нельма. Скинув «реглан», он извлёк из кожаных ножен матово поблёскивающий охотничий нож с красивой наборной рукояткой из плексигласа, уткнул закаменевшую на морозе рыбину головой в рант ящика и пилящими движениями снял тонкий слой кожи с мясом.

– Ну как? Пойдёт?

– Толстовато, сынок, – критически заметил Канаки. Уж он-то знал толк в этом деле и за свои многолетние скитания по Арктике съел строганины больше, чем мы все, вместе взятые.

– Виноват, исправлюсь, – сказал Володя, и следующая полоска, тонкая, полупрозрачная, завилась, словно древесная стружка.

Пока Щербина строгал нельму, я извлёк из кухонного ящика бутыль с уксусом, пачку чёрного перца, банку горчицы, налил полную тарелку уксуса, добавил две столовые ложки горчицы, от сердца насыпал перца и, тщательно размешав, торжественно поставил адскую смесь для макания строганины в центр стола.

– Вот это воистину по-полярному. Тебя, док, ждёт яркое кулинарное будущее. (Увы, время показало, что Канаки не ошибся.) К такой закуске не грешно налить по двадцать капель.

Мы подняли кружки. За стеной послышался звук шагов. Кто-то подбежал к палатке.

– Эй, в палатке! Доктор дома?

– Дома. Заходи погреться, – отозвался я, обильно посыпая свою порцию пельменей чёрным перцем.

– Давай быстрее к начальнику. Кузнецов срочно вызывает.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – недовольно пробурчал Канаки. – И чего им там неймётся в праздник!

– А может, случилось что? – осторожно предположил Рожков.

– Случилось не случилось, а идти надо, – сказал я, поднимаясь и нахлобучивая на голову мохнатую шапку. – Начинайте пока без меня.

Палатка штаба была недалеко, но пока я добежал до неё, меня охватило смутное чувство тревоги: неужели действительно случилась авария? Надо сказать, все эти месяцы я жил в состоянии постоянного внутреннего напряжения. Это чувство гнездилось где-то глубоко в подсознании: читал ли я книгу, разрубал ли снег на взлётной полосе, отогревался ли в спальном мешке, беседовал ли с ребятами в минуты отдыха или долбил лунку в ледяной толще здесь, в самом центре Северного Ледовитого океана, за тысячи километров от земли, я был единственным врачом, и ответственность за благополучие, здоровье, а может быть, и жизнь товарищей по экспедиции тяжким грузом лежала на моих едва окрепших плечах.

Правда, до сегодняшнего дня моя медицинская практика была довольно скромной. У одного разболелось горло, другой порезал руку, у третьего случился приступ радикулита. Иногда, постанывая от зубной боли, заходил какой-нибудь «полярный волк» и, держась за щёку, с ужасом взирал на кипящие в стерилизаторе кривые щипцы. Но кто знает, что случится завтра. Ведь Арктика может преподнести самый неожиданный сюрприз. И тогда… Не хотелось думать, что тогда. Хорошо, если льдина, на которой очутился пострадавший экипаж, будет ровной, без трещин и торосов, и самолёт, вылетевший на помощь, сможет совершить посадку. А если не самолёт? Впрочем, на этот случай в тамбуре моей палатки-амбулатории, тщательно укрытые брезентом, лежали две сумки. Одна с парашютами – главным и запасным, уложенными ещё в Москве, другая медицинская – аварийная, с хирургическими инструментами в залитом спиртом стерилизаторе, бинтами и медикаментами. Так что, если бы потребовалось, я был готов немедленно вылететь на помощь и прыгнуть на льдину с парашютом.

Потоптавшись у входа, чтобы перевести дух, я приподнял откидную дверь, сбитую из десятка узких реек, окрашенных голубой краской, и решительно шагнул через высокий порожек.

Штабная палатка была просторной, светлой. Четыре пылающие конфорки излучали приятное тепло. Пол был застелен новыми оленьими шкурами. Их ещё не успели затоптать, и коричневый мех был пушистым, отливал блеском. Вдоль стенок располагались койки-раскладушки, по три с каждой стороны. У первой, слева от входа, стоял на коленях мужчина в толстом, ручной вязки коричневом свитере, меховых брюках и собачьих унтах с белыми подпалинами. Круглое смугловатое лицо было изрезано глубокими морщинами. Короткий ёжик чёрных с густой проседью волос придавал ему спортивный вид. Перед ним на брезенте, постеленном поверх спального мешка, валялись детали разобранного киноаппарата. Одну он держал в руке, тщательно протирая ослепительно-белым куском фланели. Это – главный кинооператор экспедиции Марк Антонович Трояновский. Его имя стало известным ещё в тридцатых годах, когда весь мир увидел кинокартины, снятые молодым кинооператором «Союзкино» во время исторического похода ледокола «Сибиряков» через шесть полярных морей^[1].

Спустя пять лет, 21 мая 1937 года, он в числе первых тридцати смельчаков высадился на дрейфующей льдине у Северного полюса, увековечив на плёнке подвиг советских полярников. А сегодня он с другим кинооператором, Евгением Яцуном, вёл кинолетопись нашей экспедиции. И, надо честно признаться, многие из нас норовили «случайно» попасть на прицелы их кинообъективов.

Услышав звук откидной дверцы, Трояновский повернул голову, улыбнулся и, сказав: «Привет, доктор», – как-то заговорщицки подмигнул. Это было совсем не похоже на Марка, обычно весьма сдержанного и даже несколько суховатого. Однако именно поэтому я вдруг сразу успокоился: ну не станет же Трояновский улыбаться, если случилось что-то серьёзное. Оглядевшись, я увидел, что в палатке довольно много народу. На одной из раскладушек, расстегнув коричневый меховой «реглан», Михаил Васильевич Водопьянов, один из первых лётчиков – героев Советского Союза, что-то вполголоса оживлённо рассказывал Михаилу Емельяновичу Острекину – заместителю начальника экспедиции по научной части. Присев на корточки перед газовой плиткой, колдовал над чайником штурман Вадим Петрович Падалко, которого многие побаивались из-за острого языка.

Начальник экспедиции Александр Алексеевич Кузнецов сидел в дальнем углу палатки, склонившись над картой. Тёмно-синий китель морского лётчика с золотыми генеральскими погонами ладно сидел на его атлетической фигуре. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят. Но его моложавое, обветренное лицо и ярко-синие глаза странно контрастировали с густыми, слегка вьющимися, совершенно седыми с желтизной волосами. Ходил он всегда каким-то присущим ему уверенным шагом, придававшим особую весомость его походке. И при всей мужественности и решительности облика говорил он, никогда не повышая голоса. Никто и никогда не слышал, чтобы он изменил своей привычке, даже распекая подчинённого. Видимо, поэтому полярные летуны между собой называли его «тишайшим». Он пришёл в Арк- тику ещё в войну, командуя авиацией Северного флота, а в 1948 году был назначен начальником Главного управления Северного морского пути.

Карта Центрального полярного бассейна, лежавшая перед Кузнецовым, занимала два сдвинутых стола. Она вся была расцвечена красными флажками, квадратиками, пунктирами, перекрещивающимися линиями и ещё какими-то другими многочисленными значками.

Рядом с Кузнецовым с толстым красным карандашом в руке главный штурман экспедиции Александр Павлович Штепенко – небольшого роста, сухощавый, подвижный, с золотой звёздочкой Героя Советского Союза на морском кителе. Это он в составе первых боевых экипажей в августе 1941 года вместе с Водопьяновым летал бомбить Берлин. А в 1942 году вместе с лётчиком Э.К. Пуссепом возил через Атлантику в Соединённые Штаты правительственную делегацию. Это о нём говорили в шутку однополчане: «…как в таком маленьком – и столько смелости». У края стола пристроился помощник начальника экспедиции по оперативным вопросам Евгений Матвеевич Сузюмов. Он что-то быстро записывал, время от времени проводя рукой по гладко зачёсанным назад чёрным волосам. К Сузюмову я с первых дней экспедиции испытывал особую дружескую симпатию, и, кажется, это было взаимным. Я пристально смотрел на него, надеясь прочесть в его глазах ответ на волновавший меня вопрос. Но он продолжал невозмутимо писать, словно и не замечая моего прихода. Я хотел доложить о своём прибытии, как вдруг Кузнецов поднял голову.

– Здравствуйте, доктор, – сказал Кузнецов. – Как идут дела?

– Всё в порядке, Александр Алексеевич.

– Больные в лагере есть?

– Двое, немного загрипповали. Но завтра уже будут на ногах.

– А сами как, не хвораете?

– Врачу не положено, – ответил я и подумал: «Что это начальство вдруг моим здоровьем заинтересовалось?»

– Прекрасно. Кстати, сколько у вас прыжков с парашютом?

Я насторожился.

– Семьдесят четыре.

– Семьдесят четыре. Неплохо. А что бы вы, доктор, сказали, – продолжал он, пристально глядя мне в глаза, – если бы мы предложили семьдесят пятый прыжок совершить на Северный полюс?

На полюс? От неожиданности у меня даже дыхание перехватило. Конечно, много раз, лёжа в спальном мешке, я думал о возможности совершить прыжок с парашютом где-нибудь в Ледовитом океане на дрейфующую льдину. Но на полюс! Так далеко я не заходил даже в самых смелых своих мечтах.

– Ну как, согласны?

– От радости в зобу дыханье спёрло, – весело пробасил из угла Водопьянов.

– Ему с пациентами жаль расставаться, – ободряюще улыбнувшись, сказал Сузюмов.

– Значит, согласны? – спросил Кузнецов.

– Конечно, конечно, – заторопился я, словно боясь, что Кузнецов возьмёт да и передумает.

– Прыгать будете вдвоём с Медведевым. Знаете нашего главного парашютиста?

– Знаю, Александр Алексеевич.

– Он уже вылетел с Бардышевым с базы номер два и через час-полтора сядет у нас. Не так ли, Александр Павлович?

– Точнее, через один час пятнадцать минут, – сказал Штепенко.

– Выбрасывать вас будет Метлицкий. Он уже получил все указания. Вылет в двенадцать по московскому времени. Примерно к 13 часам самолёт должен выйти в район полюса. Там Метлицкий определится и подыщет с воздуха площадку для сброса парашютистов. Площадку он будет выбирать с таким расчётом, чтобы можно было посадить самолёт как можно ближе к месту вашего приземления. Ну а если потребуется что-то там подровнять, подчистить, тут уж придётся вам с Медведевым самим потрудиться.

– Им бы бульдозер сбросить заодно, – посоветовал с самым серьёзным видом Падалко.

– Всей операцией будет руководить Максим Николаевич Чибисов (начальник полярной авиации). Я надеюсь, вы понимаете, доктор, сколь серьёзно задание, которое мы поручаем вам с Медведевым. Серьёзно и почётно. Вам доверено быть первыми в мире парашютистами, которые раскроют купола своих парашютов над Северным полюсом. Смотрите не подведите. Но это одна сторона дела. Другая, и, может быть, ещё более важная для авиации, – оценка возможности прыгать с парашютом в Арк- тике. Постарайтесь выявить особенности раскрытия парашюта, снижения, управления им, приземления. Вообще всё, что только возможно, от прыжка до приземления, а точнее, приледнения. Вопросы есть?

– Нет.

– Тогда, не дожидаясь прилёта Медведева, готовьте парашюты, снаряжение. Тщательно продумайте, что взять с собой. Не забудьте захватить запас продовольствия дней на пять и палатку. Чтобы всё это было на борту у Метлицкого на всякий случай.

– Разрешите идти?

– Действуйте, – сказал Кузнецов. – Когда всё будет готово, доложите.

– Подождите минуточку, Виталий Георгиевич, – вдруг сказал Сузюмов. – Хочу вам процитировать Михаила Васильевича. Он уже однажды писал о парашютных прыжках на Северный полюс. Это когда решался вопрос о высадке станции на полюсе.

– Это когда было? – удивился Водопьянов. – Что-то я запамятовал.

– Если хотите, я сейчас прочту, – улыбнулся Сузюмов, доставая из-под койки книгу Водопьянова «На крыльях в Арктику». Он перелистал несколько страниц. – Вот: «Обстановка на Северном полюсе, как известно, несколько иная, чем, например, на Тушинском аэродроме. Сбрасывая на полюс парашютиста, ему надо дать не букет цветов, как во время авиационного праздника, а двухлетний запас продовольствия, палатки, снаряжение, оборудование».

Покинув штабную палатку, я бегом отправился домой. Не успел приподнять входную дверь, как на меня посыпался град вопросов: зачем вызывали? Что случилось?

– Ну давай, не темни. А то вид у тебя больно торжественный, – сказал Щербина.

Наверное, меня и впрямь распирало от гордости, и я выпалил:

– Кузнецов разрешил прыгать на полюс!

– С места или с разбега? – спросил ехидно Канаки.

– Да нет, с парашютом, – ответил я, не оценив глубины Васиного юмора.

– Тогда за нашего доктора-парашютиста, – провозгласил Володя, разливая по стаканам коньяк, который они честно сохраняли до моего прихода.

– Точнее будет, за парашютистов, – поправил я. – Прыгать будем вдвоём с Андреем Медведевым.

– Ну, это ас. Он на полюс сможет даже без парашюта выпрыгнуть, – сказал Дима Морозов, штурман из экипажа Ильи Котова.

– Прыгать будем сегодня. В двенадцать с машины Метлицкого. Так что тебе, Володя, как второму пилоту, придётся нас выбрасывать.

– Сделаем всё, – сказал Щербина, – а пока пельмешек поешь, это прыжкам не помеха. – Он вывалил мне в миску целый черпак пельменей. – И нельмы сейчас настругаю.

Но кусок не лез в горло.

– Пойду, ребята, пройдусь, – сказал я, накидывая на плечи куртку.

Меня никто не удерживал. Я выбрался из палатки. Медный диск солнца то исчезал в лохматых облаках, то выплывал в голубизну неба, и тогда всё вокруг вспыхивало мириадами разноцветных искр. Снег сверкал пронзительно ярко, и его колючие лучи слепили глаза, не защищённые дымчатыми стёклами очков. Полузаметённые купола палаток курились дымками, словно трубы деревенских изб. Неподалёку голубела изломом льдин высокая гряда торосов – след вчерашнего торошения. То вспыхивал пулемётной дробью, то замолкал движок у палатки радистов. Сквозь тонкие палаточные стенки доносился чей-то говор. Поскрипывал снег под ногами бортмехаников, спешивших с аэродрома в свою палатку. Тишина как бы усиливала многократно каждый звук, и в то же время каждый звук, умолкнув, усиливал тишину. Побродив без цели между палаток, я свернул на тропинку, протоптанную в свежевыпавшем снегу, и очутился у гряды торосов. Только вчера здесь всё гудело, стонало на разные голоса, скрипело и скрежетало. Льдины сталкивались, становились на дыбы, громоздились друг на друга. На глазах вырастали и разрушались ледяные хребты. Словно таинственные силы вдохнули жизнь в эти голубые громады, и они, ожив, вступили между собой в борьбу – всесокрушающую и бесполезную. Но прекратилась подвижка, и всё застыло. Я присел на ярко-голубой, чуть присыпанный снежком ледяной валун, вытащил из куртки папиросы и закурил. Как странны иногда зигзаги человеческой судьбы. Мог ли я ещё недавно предполагать, что окажусь в самом сердце Арктики, буду жить на дрейфующем льду в палатке? Мечтал ли я, что эти люди, имена которых с детства для меня были символом мужества, станут моими товарищами и что, сидя на торосе, я буду обдумывать прыжок с парашютом на Северный полюс и строить предположения о том, как будет работать парашют в арктическом небе?

Мои размышления прервал звук, напоминавший гудение шмеля в летний день на лугу. Он возник где-то далеко на северо-востоке. Самолёт.

«Неужели Бардышев?» – подумал я, с надеждой вглядываясь в горизонт. Но вскоре стало ясно: не он. К лагерю приближался на небольшой высоте двухмоторный Ли-2 с торчащими под зелёным брюхом лапами лыж. Надо идти к радистам. Они должны знать, когда сядет Бардышев. Палатка радиостанции стояла на краю лагеря. В ней, как всегда, пахло бензином от движка, канифолью (радисты вечно что-нибудь паяли и перепаивали) и свежесваренным кофе, без которого они давно бы уже свалились с ног.

Завидев меня, вахтенный радист, не дожидаясь вопроса, сказал, что Задков на подходе, связь с Германом (Г. Патарушин, радист экипажа Задкова) была минут двадцать назад. Он передал расчётное время 9:20, а сейчас 9:00. «Так что можешь идти встречать своего напарника».

Действительно, через десять минут на юго-западе показалась чёрная точка, превратившаяся в большой краснокрылый самолёт Ил-8. Во время Великой Отечественной войны эта могучая четырёхмоторная машина была грозным дальним бомбардировщиком. «Демобилизовавшись», она надолго прописалась в Арктике, оказавшись незаменимой в высокоширотных воздушных экспедициях. Вот уже много недель подряд, выполняя роль «летающей цистерны», она летает к полюсу, каждый раз доставляя для экспедиционных самолётов многие тонны горючего. Без них исследования Центральной Арктики оказались бы невозможными. Самолёт промчался над палатками и, сделав круг, пошёл на посадку. Задков зарулил на стоянку по соседству с двумя заиндевевшими Ли-2. Машина в последний раз взревела всеми четырьмя двигателями, подняв вокруг настоящую пургу, и затихла, высоко задрав застеклённый нос.

Носовой люк открылся, вниз скользнула стальная лесенка, и на снег спрыгнул штурман самолёта Николай Зубов.

– Здорово, доктор, – сказал он, пожимая руку. – Медведева, небось, дожидаешься? Нету его с нами. Мы очень торопились, и ждать, пока Медведев соберёт свои шмотки, времени не было. Да ты не очень расстраивайся, через часок прилетит с Жорой Бардышевым.

Тем временем бортмеханики уже спустили из люка грузовой кабины длинные доски, и по ним одна за другой покатились на снег желанные бочки с бензином.

Часа через полтора радисты обрадовали меня сообщением, что на подходе самолёт Бардышева с Медведевым на борту.

Наконец долгожданный Ли-2 мягко коснулся ледяной полосы, и ещё не успели остановиться лопасти винтов, как прямо из кабины на снег спрыгнул Медведев. Я кинулся к нему навстречу.

– Здорово, Виталий! Не знаешь, зачем я начальству так срочно понадобился? Вчера получаю радиотелеграмму от Кузнецова: «База № 2. Медведеву. Первым самолётом прибыть ко мне со своим фотоаппаратом». Ничего не понятно. Что за фотоаппарат и какое я имею отношение к фотографии? И все наши старожилы тоже удивились. «А может, радисты чего-нибудь перепутали насчёт аппарата? – говорят. – Давай запросим Кузнецова». Запросили. А тут приходит от Кузнецова вторая: «База № 2 Медведеву. Первым самолётом явиться ко мне со своим аппаратом». С моим аппаратом – как я раньше не догадался? Стало быть, с парашютом. Только вот зачем, непонятно. И вот я здесь.

– С тебя причитается, – сказал я, улыбаясь от распиравшей меня «тайны».

– Это с чего бы? – удивился Медведев. – Может, по случаю праздника?

– Праздник праздником. А вот нам с тобой прыгать на полюс!

– Ты серьёзно?!

– Серьёзнее не бывает. Утром меня Кузнецов вызывал. Они в штабе, видимо, давно решили и только дожидались Дня Победы и завершения экспедиции.

– Вот это новость! – восторженно выдохнул Медведев. – По этому поводу надо закурить. – Он полез в карман. Достал смятую пачку «Беломора», но все папиросы оказались сломанными. – Ладно, пойду руководству доложусь, а потом уж и покурю.

Медведев вернулся минут через двадцать и сообщил, что всё правильно. Кузнецов не раздумал, и пора браться за работу. Пока Медведев ходил в штаб, Рожков где-то раздобыл большое серебристое полотнище – перкалевый пол от палатки. Растянув его на снегу, он разгладил его, прикинул на глазок размеры и, удовлетворённый осмотром, заявил, что полотнище – настоящий парашютный стол. Чтобы ветер не сдувал полотнище, по углам положили по куску льда.

– Давай-ка свой парашют, начнём с него, – сказал Медведев.

Я вытряхнул из парашютной сумки парашют на полотнище, выдернул кольцо, и пёстрая груда шёлка заиграла красками под лучами выглянувшего солнца.

Работал он быстро, споро, уверенно. Чувствовалась профессиональная хватка. Стропы так и мелькали в руках. Помогая друг другу, мы быстро уложили основной парашют Медведева и два запасных.

– Надо подвесную систему подогнать получше. Не то в воздухе намыкаешься с ней, – сказал Медведев, надевая на себя парашют.

Он долго шевелил плечами, подпрыгивал на месте, то отпускал плечевые обхваты, то подтягивал ножные. Наконец он расстегнул карабин грудной перемычки и, сбросив парашюты, вытер вспотевший лоб.

– Вот теперь порядок, – сказал он. – Надевай подвеску.

Меня он тоже заставил попотеть. Но зато теперь подвеска сидела как влитая.

Мы уложили парашюты в сумки и направились к начальнику экспедиции. Кузнецов стоял у входа в штабную палатку. Вспомнив своё недавнее боевое прошлое, Медведев строевым шагом, топая унтами, подошёл к начальнику экспедиции и, приложив руку к меховой шапке, доложил:

– Товарищ генерал, парашютисты Медведев и Волович к выполнению прыжка с парашютом на Северный полюс готовы.

Кузнецов посмотрел на часы.

– Через тридцать пять минут вылет, – сказал он.

Пока мы укладывали в брезентовый мешок консервы, галеты, круги колбасы, увязывали свёрток с ломиками и лопатами, стрелка часов подползла к двенадцати. Надо было поторапливаться. Мы взвалили на плечи сумки с парашютами и направились к самолётной стоянке, находившейся неподалёку от палатки.

Си-47 ждал нас… Светло-зелёный, узкотелый, на колёсном шасси, с традиционным белым медведем на носовой кабине и полуметровыми буквами, выведенными белой краской: «СССР Н-369».

Механики уже грели двигатели. Из-за брезентовых полотнищ, свисавших с двигателей до самого льда, доносилось свирепое рыканье АПЛ – авиационных подогревательных ламп, этого оригинального гибрида паяльной лампы с огромным примусом. Это и был самолёт Метлицкого, с которого нам предстояло прыгать на полюс.

– Ну что, пожалуй, пора одеваться, – сказал Медведев, завидев, что к нам приближается Кузнецов в окружении штаба и командиров машин.

Мы надели парашюты.

Трояновский, приказав не шевелиться, обошёл нас со всех сторон, стрекоча моторами своего киноаппарата. Затем мы должны были снять парашюты, снова надеть. Он делал дубль за дублем, и мы покорно то поправляли лямки, то вновь застёгивали тугой карабин грудной перемычки.

– Ничего, ничего, для истории можно и потрудиться, – приговаривал он, меняя кассету. – Ну вот, теперь можете прыгать. Желаю удачи.

Тем временем на самолёте Метлицкого уже запустили двигатели, машина выкатилась из общего строя и остановилась в снежной метели, поднятой винтами. Группа провожающих росла на глазах. Все жители ледового лагеря пришли пожелать нам счастливого приземления: Штепенко, Водопьянов, Черевичный, Котов, Падалко, Сузюмов, Морозов, лётчики, гидрологи, бортмеханики, радисты. Чибисов сказал что-то Кузнецову, махнул нам рукой. Пошли! Пурга, поднятая крутящимися винтами, сбивала с ног, и мы, подняв воротники, подставляя ветру спины, с трудом вскарабкались по стремянке в кабину. Бортмеханик с треском захлопнул дверцу. Сразу стало темно. Замёрзшие стёкла иллюминаторов почти не пропускали света. Они казались налепленными на борт кружочками серой бумаги. Мы устроились на груде чехлов от двигателей, ещё хранивших остатки тепла, терпко пахнувших бензином и горелым маслом. Гул моторов вдруг стал выше, пронзительнее, машина вся задрожала, покатилась вперёд, увеличила скорость и, легко оторвавшись от ледовой полосы, стала быстро набирать высоту. Глаза уже привыкли к полумраку, и можно было осмотреться. В грузовой кабине обычно было просторно, хоть в футбол играй. Но сегодня она была до предела завалена всевозможными вещами. Повсюду стояли деревянные ящики с оборудованием, катушки стального троса, густо смазанного солидолом, фанерные коробки с полуфабрикатами, мешки с хлебом и оленьими тушами. Вдоль левого борта выстроились полдюжины бочек, связанных между собой толстым канатом, – запас бензина. Поперёк кабины, преграждая путь, стояла обросшая льдом гидрологическая лебёдка.

Хвост самолёта был забит лагерным снаряжением: палатками, связками оленьих шкур, баллонами с пропаном, закопчёнными газовыми плитками. У самой дверцы лежал аккуратно упакованный в брезентовое полотнище большой свёрток, из которого выглядывали кончики дуг запасной палатки, предназначенной для нас на случай непредвиденной задержки на льдине после прыжка. Бортмеханик озабоченно оглядывал беспорядок, царивший в кабине.

– Вы уж, ребята, не обессудьте, – сказал он извиняющимся тоном. – Совсем с ног сбился. Думал, прилетим сегодня, отдохну малость, а потом наведу порядок в своём хозяйстве, а вместо этого приказали парашютистов, то есть вас, выбрасывать. Да вот ещё, может, прыгать будете в левую дверь. Она всё же грузовая, пошире. Я вот глядел, как вы втискивались в кабину. Даже жалко вас стало.

– Ну, молодец, правильно сообразил, – одобрил предложение Медведев. – Пожалуй, для меховой-то робы правая дверка тесновата. Ещё застрянем. Вот смеху будет. А ты, Виталий, чего замолк? Рассказал бы чего-нибудь. Не то, пока до полюса долетим, со скуки помрём. – Он помолчал, похрустел сухариком, завалявшимся в кармане. – А всё-таки лихо с полюсом получилось. Прыжок будет круглый – семьсот пятидесятый. И звучит неплохо – на Северный полюс совершён семьсот пятидесятый, а? Этот, наверно, потруднее будет, чем даже на железную дорогу.

– На какую дорогу? – переспросил я.

– На железную. Дело было так. Прыгал я тогда в третий раз. Дал мне инструктор задание открыть запасной парашют. Есть такое упражнение для начинающих, вот только номер его не помню. Аэродром наш был рядом с железной дорогой. Прыгали мы с высоты 600 метров. Пилот попался молодой, напутал с расчётами точки сбрасывания и подал команду «Пошёл!» раньше времени. Раскрыл я запасной парашют, и понесло меня к железнодорожному полотну, по которому шёл паровоз с кучей вагонов. Опыта управлять парашютом я тогда не имел и снижался куда придётся. Смотрю, несёт меня прямо на рельсы, навстречу паровозу. Мама родная! Закричал что есть мочи. Да кто меня услышит? А на станции стоят зеваки и наблюдают, как я на вагоны собираюсь свалиться. Видно, думают, что так надо. Хорошо, начальник станции увидел это дело, замахал флажком. Остановил поезд. А я всё-таки умудрился приземлиться прямо на открытую платформу с песком. А в другой раз… – Петрович не договорил, заметив, что к нам пробирается Володя Щербина.

– Ну, ребята, как самочувствие, настроение? – спросил он, присаживаясь рядом на чехлы.

– Настроение бодрое, самочувствие отличное, только холодно и ноги затекли, – отозвался я.

– Вот и хорошо. Значит, слушайте и запоминайте. Порядок работы будет такой, – продолжал он уже другим тоном. – До полюса лететь ещё минут тридцать. Как только выйдем на точку, определим координаты. Там будем выбирать площадку для выброски.

– Постарайтесь, – сказал Медведев, – поровнее найти.

– А если не найдём, будете прыгать или обратно полетите? – спросил, ехидно улыбаясь, Щербина. Но Медведев так на него посмотрел, что он шутливо-испуганно замахал рукой. – Ну, не серчай, я же так, пошутил.

– Ты эти свои дурацкие шутки брось, – сердито сказал Медведев.

– Ну, извини, извини. Так, значит, найдём площадку, сбросим пару дымовых шашек. Скорость ветра и направление определим. Пока они дымят, будут вам служить неплохим ориентиром. Затем сделаем кружок над полюсом. Когда выйдем на боевой курс, просигналим сиреной. Тогда занимайте исходные позиции к прыжку у двери. Как услышите частые гудки – прыгайте, ясненько?

– Всё понятно. А вот чайку горячего похлебать бы не мешало.

– Сей момент.

Через пару минут Щербина появился, неся в руках две пол-литровые кружки с крепким, почти чёрным чаем.

– Чай полярный, первый класс. Пейте, дорогие прыгуны, набирайтесь сил. Вот вам ещё по плитке шоколада. Заправляйтесь на здоровье.

Чай действительно был отличный. Горячий, ароматный. Я сделал несколько глотков, но пить что-то расхотелось. Я попытался занять себя каким-нибудь делом: стал заново привязывать унт, считать ящики. Потом внимание моё привлекли унты Медведева. Я впервые заметил, что они разного цвета: на левом мех серый с чёрными пятнами, а на правом – густо-коричневый.

Почему-то стал казаться тесным мой старый, видавший виды кожаный лётный шлем. Я всячески старался отвлечься от мысли о предстоящем прыжке.

– Закурим по последней? – вернул меня «на землю» голос Медведева. Мы задымили папиросами, делая глубокие затяжки. – Значит, Виталий, действуем, как договорились. Я пойду подальше к хвосту, а ты стань с противоположного края двери. Как услышишь сигнал, прыгай сразу следом за мной. Не то разнесёт нас по всему Северному полюсу. И не найдём друг друга. В наших шубах не шибко побегаешь.

Главные парашюты мы решили открывать на третьей секунде свободного падения, а затем, по обстановке, запасные.

Пока мы оживлённо обсуждали детали предстоящего прыжка, из пилотской вышел Чибисов – высокий, красивый, в коричневом кожаном «реглане». Человек он был решительный, властный, полный неуёмной энергии. Моё первое знакомство с Максимом Николаевичем не обошлось без курьёза. Однажды на аэродроме мыса Челюскин я дожидался оказии на базу номер один. Начхоз экспедиции спросил Чибисова, как поступить с доктором: ему надо лететь на базу, а машины загружены под завязку продовольствием. Чибисов на секунду задумался и изрёк фразу, ставшую впоследствии полярной классикой: «Грузить пельмени, медицина подождёт». Впрочем, как оказалось впоследствии, к медицине он относился весьма уважительно.

– Подходим к полюсу, – сказал Чибисов. – Ледовая обстановка вполне удовлетворительная. Много годовалых полей. Площадку подберём хорошую. Погода нормальная. Видимость миллион на миллион. Через три минуты начнём снижаться. Как, Медведев? Хватит 600 метров?

– Так точно, хватит, – отчеканил Медведев.

«Только бы побыстрее», – подумал я.

Самолёт сильно тряхнуло. Он словно провалился в невидимую яму.

– Начали снижаться, – сказал Чибисов, – ждите команды. А вы, товарищ бортмеханик, подготовьте дымовые шашки. Бросите их по команде штурмана за борт.

Димыч подтащил к двери ящик, вытащил две дымовые шашки, похожие на большие зелёные консервные банки, и пачку запалов, напоминавших огромные спички с толстыми жёлтыми головками, и стал ждать команды.

– Бросай!!

Бортмеханик чиркнул запалом по тёрке. Как только головка вспыхнула со змеиным шипением, он с размаху воткнул её в отверстие и швырнул шашку в приоткрытую дверь. За ней последовала вторая. Шашки, кувыркаясь, полетели вниз, оставляя за собой хвостики чёрного дыма. Задраив правую дверь, бортмеханик взялся за грузовую. Предварительно он уже успел растащить в разные стороны грузы, загромоздившие подходы к ней, он попытался повернуть ручку, но она не поддавалась. Бортмеханик дергал её что есть силы, обстукивал край двери молотком. Но всё впустую. Он вполголоса костил злополучную дверь, но она по-прежнему не поддавалась. Загудела сирена. Мы было приподнялись, но опять вернулись на место. Кажется, сейчас мы начали нервничать по-настоящему. Чувствую, вот-вот Медведев взорвётся. Но молчит, хотя по лицу его и сжатым губам вижу, чего стоит ему эта сдержанность. Всё. Время упущено. Медведев не выдержал: «Чёрт бы её побрал, эту идиотскую дверь. Паяльной лампой её прогреть бы». Механик виновато молчал, но идея прогреть дверь лампой ему понравилась. Он зажёг пучок пакли и поднёс его к зажиму, и, о чудо, ручка вдруг поддалась усилиям, и замок с сухим щелчком вышел из паза. Наконец-то! Метлицкий заложил крутой вираж. Пошли на второй круг. Из проёма двери в пилотскую высунулась голова в шлемофоне – это штурман Миша Щерпаков:

– Готовьтесь, ребята. 89 градусов 54 минуты. Сейчас выходим на боевой курс. Будем бросать на молодое поле. Думаю, не промахнётесь. Ветер метров пять – семь в секунду, не больше, температура 21 градус мороза.

Щербина подошёл на помощь бортмеханику, и они вдвоём рывком оттянули дверь на себя. Она с хрустом открылась, и в прямо- угольный её просвет ворвался ледяной ветер. Ослепительно яркий свет залил кабину. Снова протяжно загудела сирена, и, хотя мы с нетерпением, напряжённо ждали заветного сигнала, он всё же прозвучал неожиданно. Мы поднялись с чехлов.

– А ну, повернись, сынок, – сказал Медведев и, отстегнув клапан парашюта, ещё раз проверил каждую шпильку. «Всё в ажуре!» Он закрыл предохранительный клапан, защёлкнул кнопки и повернулся ко мне спиной. – Проверь-ка теперь мой. Как, порядок? Тогда пошли.

Держась за стальной трос, протянутый вдоль кабины самолёта, мы, неуклюже переваливаясь, двинулись вперёд, к зияющему проёму грузовой двери. Добравшись до обреза двери, я остановился, нащупал опору для правой ноги и положил руку на вытяжное кольцо. Но меховая перчатка оказалась толстой, неудобной, мешала просунуть пальцы в кольцо. Не раздумывая, я стащил зубами перчатку с правой руки, затолкал её поглубже за борт куртки и снова положил ладонь на красный стальной прямоугольник. Холод застывшего металла обжёг ладонь, но я лишь сильнее стиснул кольцо и замер в ожидании команды. С высоты 600 метров кажется, что до океана – рукой подать. Выпрыгнул – и ты уже на льду. Даже как-то не по себе становится. До самого горизонта тянутся сплошные ледовые поля. Они кажутся ровными. Но я знаю, сколь обманчиво такое впечатление. Просто солнце скрылось в облаках, и ледяные глыбы, бугры и заструги не отбрасывают теней. Местами ветер сдул снег и обнажил голубые и зелёные пятна льда.

Похожие на кубики сахара, выложенные длинными аккуратными горками, виднелись гряды торосов. Чёрное пятнышко вдали превратилось в большое разводье, покрытое рябью мелких волн. От разводья в разные стороны извивался десяток тонких тёмных змеек-трещин.

Сколько раз наблюдал я эту картину в иллюминатор. Но на самолёте ощущение безопасности было таким полным, что этот безмолвный белый мир под крылом казался далёким, нереальным. Однако сейчас, перед прыжком, стоя на порожке двери, обдуваемый яростным ледяным ветром, я по-иному смотрел на белое пространство, которое раскинулось внизу без края и конца. Наверное, мои ощущения были похожи на состояние перед атакой. «Ту-ту-ту» – лихорадочно взывала сирена. Её резкие звуки били по нервам, словно стальные молоточки. Нервы дали команду мышцам. Прижав парашют левой рукой к животу, я оттолкнулся ногой и провалился вниз головой в пустоту. Подхваченный мощным воздушным потоком, сделав сальто, я лёг на поток.

Двадцать один, двадцать два, двадцать три – отсчитывал вслух три секунды свободного полёта, но почувствовал, что явно тороплюсь. Досчитав: двадцать четыре, двадцать пять, я что есть силы дёрнул кольцо, и оно, вырвавшись из пальцев, исчезло в пространстве. Повернув голову, уголком глаза видел через плечо, как, шелестя, стремительно убегали вверх пучки строп, как вытягивался длинной пёстрой колбасой купол. Вот он наполнился воздухом, гулко хлопнул и превратился в живой полушар. Он словно лихорадочно дышал, то сжимаясь, то расправляясь. Динамическим ударом меня швырнуло вверх, качнуло вправо, потом влево, снова вправо, и вдруг я ощутил, что неподвижно вишу в пространстве. После грохота моторов, свиста ветра охватившая тишина подействовала ошеломляюще. Меня охватило чувство покоя. И, вдыхая морозный воздух, я щурился на солнце, улыбался, ощущая радость бытия.

Огляделся по сторонам. Справа высоко надо мной удалялся самолёт, оставляя бледную дорожку инверсии. Неторопливо брели лохматые, подсвеченные солнцем облака. Внизу, куда хватало глаз, простирались снежные поля, ровные, девственно-белые, кое-где искорёженные подвижками, похожие на бесчисленные многоугольники, окантованные чёрными полосками открытой воды. Высота незаметно уменьшалась. Сахарные кубики торосов стали чётче. Кое-где снежный наст был пересечён тушью свежих трещин. К горизонту уходило широкое чёрное разводье, похожее на асфальтированное шоссе.

Метров на тридцать ниже меня опускался Медведев. Его раскачивало, как на качелях, и он тянул стропы то справа, то слева, пытаясь погасить раскачку.

– Андре-ей! – заорал я что есть силы. – Ура! – И, сорвав меховой шлем, закрутил его над головой, не в силах сдержать охватившее меня радостное возбуждение.

Медведев в ответ замахал рукой, а потом, указав пальцем на запасной парашют, крикнул:

– Запасной открывай.

Но я уже вспомнил об этом. И в точном соответствии с инструкцией свёл ноги, подогнул их под себя и, придерживая левой рукой клапаны ранца, выдернул кольцо. Клапаны, щёлкнув резинками, раскрылись, обнажив кипу алого шёлка. Я быстро пропустил ладонь между ранцем и куполом и, сжав купол, что есть силы отбросил его в сторону от себя. Но купол, не поймав ветер, свалился вниз и повис бесформенной тряпкой. Пришлось вытащить стропы из ранца и руками натягивать их на себя. Помогло! Неожиданный порыв ветра подхватил полотнище, оно затрепетало, наполнилось воздухом и вдруг раскрылось гигантским трепещущим маком на фоне бледно-голубого арктического неба. До земли оставалось не более сотни метров. Меня несло прямо на торосы, в которые упиралось великолепное ровное поле, над которым я пролетел. Вблизи торосы приобрели довольно грозный вид. Это был огромный, высокий вал перемолотого льда.

Я понимал, что мне несдобровать, если я угожу в этот хаос из ледяных обломков. Чтобы перелететь через них, надо было во что бы то ни стало замедлить спуск. Услужливая память подсказала ответ: уменьшить угол развала между главным и запасным парашютами. Ухватившись за внутренние свободные концы запасного парашюта обеими руками, я изо всех сил потянул их на себя, стараясь как можно ближе свести купола. Напрягая последние силы, я с трудом удерживал парашюты в таком положении. Скорость немного уменьшилась, но это уже не могло мне помочь. Гряда торосов, ощетинившись голубыми рёбрами глыб, неслась навстречу. Я весь сжался, сдвинул ступни, вынес ноги вперёд, чтобы встретить удар об лёд. «Лишь бы только ноги не застряли между льдин», – промелькнула мысль. Я затаил дыхание в ожидании удара. Вдруг сильный порыв ветра, подхватив меня, легко перенёс через ледяное месиво. Чиркнув подошвами унтов по гребню, я шлёпнулся в центр небольшой площадки и по шею провалился в сугроб. Мягкий снег залепил лицо, набился за воротник куртки, в рукава, за голенища унтов. Выбравшись из сугроба, тяжело дыша, стирая налепившийся снег, я попытался раскрыть карабин грудной перемычки, но тугая пружина не поддавалась усилиям задеревеневших пальцев. Оставив бесплодные попытки, я лёг на спину, широко раскинув руки. Только сейчас я вдруг осознал, в каком страшном напряжении находился все эти часы. Теперь наступила разрядка. Я смотрел в бесконечную глубину блёкло-голубого северного неба. Ватные облака, клубясь, рисовали живые картины. Мягко пригревало солнце. Я закрыл глаза. Меня охватило блаженное безразличие. Обострившимся слухом я улавливал шорохи, потрескивания. Неподалёку возился с парашютом Медведев. Я слышал, как он пробирается ко мне, увязая в глубоком снегу.

– Вставай, лежебока. Кончай прохлаждаться, – услышал я над головой его голос. – Радикулит наживёшь.

– Так это же будет особый, полюсный радикулит, – сказал я, неторопливо поднимаясь на ноги.

Вдруг Медведев схватил меня в охапку, и мы, как расшалившиеся школьники, начали тискать друг друга, крича что-то несуразное, пока не повалились обессиленные на снег.

– Всё, Андрей, кончай. Надо делом заняться. – Я вытащил из-под куртки фотоаппарат и, несмотря на чертыхания Медведева, заставил его достать парашюты из сумки, снова надеть на себя подвесную систему и распустить купол по снегу.

– А тебя не заругают? Не попадёт за эту самодеятельность? – настороженно поинтересовался Петрович. – Вроде бы всю фотоаппаратуру было приказано сдать перед отъездом из Москвы.

– Этот фотоаппарат я у Марка Трояновского попросил. Точнее, он сам мне его дал, чтобы мы друг друга после приземления, точнее приледнения, сфотографировали. Вернёмся в лагерь, и я отдам плёнку шифровальщикам.

Щёлкнув десяток кадров, на всякий случай каждый раз меняя выдержку, я передал аппарат Медведеву и замер перед объективом ФЭДа.

Увлёкшись фотографированием, мы на некоторое время забыли где находимся и что наше фотоателье расположено в центре Ледовитого океана. Об этом нам напомнил зловещий треск льда и зашевелившиеся глыбы торосов. Взвалив сумки с парашютами на спину, мы поспешили вскарабкаться на гребень вала. Картина, открывшаяся нашим глазам, была великолепной. Бескрайнее гладкое, как стол, ледяное поле, присыпанное снежком, и на его фоне зелёный самолёт с медведем на фюзеляже, замедляющий свой бег.

Когда мы спустились вниз, я поставил друг на друга три плоские ледяные плитки, накрыл их белым вафельным полотенцем, достал из сумки небольшую плоскую флягу, две мензурки для приёма лекарства, плитку шоколада и пачку галет.

– Прошу к столу, уважаемый Андрей Петрович!

Медведев повернулся и даже крякнул от удовольствия.

– Ну и доктор, молодец! Я уже и надежду потерял. Решил, что так и останемся без праздничного банкета. Однако закуску на всякий случай припас, – сказал Медведев, протягивая большую свежую луковицу.

Мы наполнили мензурки. С праздником! С Победой! С полюсом!

Северный полюс – Москва

Высокоширотная воздушная экспедиция завершила свою работу во льдах Центральной Арктики. Один за другим самолёты покидали льдину вблизи Северного полюса и ложились курсом на юг. Надо было торопиться. Береговые аэродромы Диксона, Тикси и мыса Шмидта начали раскисать. И на ледяных полях вокруг Северного полюса заголубели снежницы – озёра талой воды. От базового лагеря, находившегося в 80 километрах от Северного полюса почти два месяца, осталось всего три палатки и груда ящиков (пустые бензиновые бочки приказано было возвратить на Большую землю).

16 мая взревели двигатели «Кондора», который пилотировал Москаленко, и его тяжело гружённая машина, пробежав почти до конца лётной полосы, оторвалась от ледяного поля и стала набирать высоту. Тем временем к вылету стали готовить Пе-8 – главный бензовоз экспедиции. Его командир Василий Никифорович Задков неторопливо ходил вокруг машины, наблюдая за суетой механиков. Из штабной, а в данный момент единственной палатки выглянул главный штурман экспедиции Александр Павлович Штепенко.

– Василий Никифорович, давай сюда, к начальнику. Надо одно предложение обсудить.

– Докладывайте коротко, – сказал Кузнецов, обратившись к Штепенко.

– Я предлагаю, Александр Алексеевич, изменить задание Задкову. В соответствии с планом мы должны лететь в Москву с двумя посадками – на Диксоне и в Архангельске. Но мы посчитали: Пе-8 вполне может долететь до столицы через Северный полюс, остров Рудольфа, Новую Землю и Архангельск без посадки. Чтобы хватило бензина на 4200 километров, дополнительно к полной заправке баков возьмём про запас несколько бочек с горючим.

– А как с двигателями? Ресурсы у них не выработаны? Не слишком ли большой риск?

– Иван Максимович (Коротаев – механик Пе-8) даёт гарантию.

– Я уже с ним переговорил, – сказал Задков, который, видимо, уже обсуждал эту идею с экипажем. – Это тоже будет своеобразный авиационный рекорд и хороший экзамен для нашего воздушного корабля.

– Да, Пе-8 – машина отличная. Я на ней с Водопьяновым летал Берлин бомбить. А в 1942 году с Пуссепом Вячеслава Михайловича Молотова в Соединённые Штаты возил, – сказал с ноткой гордости Штепенко.

Кузнецов задумался, но вдруг улыбнулся:

– Согласен. Готовьте машину к полёту.

Находившиеся на льдине механики и несколько членов экспедиции помогли экипажу Фёдора Шатрова загрузить его парадный красный «Кондор». Он взлетел первым, чтобы контролировать с воздуха взлёт Задкова. О том, как протекал этот удивительный полёт, мне рассказал по прибытии в Москву Евгений Матвеевич Сузюмов, который находился на борту Пе-8 вместе с А.А. Кузнецовым, штурманом А.П. Штепенко, океанологом-«седовцем» В.Х. Буйницким, шифровальщиком Борей Рожковым и вездесущим шеф-оператором Марком Трояновским.

Самолёт шёл на высоте 2000 метров. Сплошная облачность. Кабина Пе-8 мало приспособлена к транспортировке пассажиров, да ещё плохо отапливалась. Так что пришлось одеться потеплее, «как на Северном полюсе». Виктор Харлампиевич (Буйницкий), устроившись у иллюминатора, разложил на откидном столике бланковую карту Ледовитого океана и принялся наносить ледовую обстановку по маршруту. У открытого окна расположился Марк Трояновский, расчехлив свою кинокамеру.

Штепенко вместе с Николаем Зубовым занялся солнечным компасом, сверяя его показания с отметками на полётной карте. По московскому времени, как в лагере на льдине, 19 часов. Шли мы над облаками, и в «окнах» видны были белые поля, перечёркнутые местами чёрными извилинами разводий.

– Товарищи, приготовьтесь, – сказал Штепенко, – через пять минут будем над Северным полюсом.

Зубов поднял карандаш над картой, и когда Александр Павлович воскликнул «Есть!», Зубов даже несколько торжественным жестом опустил его на точку, где сходились 360 меридианов.

Самолёт сделал левый разворот. Механик Володя Водопьянов передал Зубову буёк с вымпелом. Поток ветра вырвал вымпел из рук штурмана и понёс вниз к полюсу.

Задков довернул машину и лёг на генеральный курс – на юг. Мерно гудели четыре могучих двигателя, но скорость не превышала 235 километров в час. С полюса к Земле лететь проще. На пути остров Рудольфа – крайний в архипелаге Земля Франца-Иосифа. На его радиостанцию настроен радиокомпас самолёта. А на карте тянулась чёрная линия от полюса к оконечности Земли Франца-Иосифа. У приборной доски устроился в кресле Иван Максимович Коротаев, внимательно следя за показаниями стрелок на циферблате. Время от времени он вылезал из кресла и по узким проходам быстро ползал то к правым двигателям, то к левым. Впрочем, на лице его не было заметно облачка тревоги. Случись что, сесть некуда. Битый лёд, широкие разводья и груды торосов, напоминающие с высоты 2000 метров кубики рафинада.

В 22 часа сквозь поредевшие облака можно стало различить чёрные скалы острова, и сразу же застрекотала камера Марка Антоновича. «Ложимся на курс 150», – громко сказал Задков. Через 15 минут самолёт прошёл над островом Ла-Ронсьер. Видны были ледяные кручи, горные хребты, покрытые льдом и снегом.

– А сейчас мы пройдём над самым большим островом архипелага, – показал пальцем Задков вниз, – Земля Вильчека.

Вскоре Володя Водопьянов объявил, чтобы все приготовились к обеду. Оказалось, что Зубов не только хороший штурман, но и отличный повар. Вскоре перед пассажирами появились вафельные полотенца, заменяющие скатерть, и большая тарелка жареных антрекотов. Благо на самолёте была маленькая кухонька с походными газовыми плитками и баллоном с пропаном.

Постепенно небо прояснилось. Сквозь тучи пробирались лучи солнца. Самолёт подходил к Новой Земле, но земля встречала его грозовым фронтом. После обсуждения обстановки Задков и Штепенко приняли решение не лезть на рожон, обойти фронт с запада, а оттуда попробовать проскочить в Архангельск. Бешено мчались лохматые тучи, прорезаемые яркими молниями. И вдруг фронт оборвался. Сквозь тучи пробились первые лучи. Внизу показался остров Колгуев. Дальнейший путь – на Мезень. Это была уже «наезженная трасса». Самолёт к тому времени почти 12 часов был в воздухе. Пора было заливать баки бензином из запасных бочек. Все пассажиры с энтузиазмом взялись за эту работу под командой Самохина.

Пока машина была в воздухе, было проще. Перед Архангельском к помехам погодным прибавились обычные человеческие. Кто-то забыл сообщить архангельскому диспетчеру, что борт Н-419 следует с Севера и имеется разрешение Москвы…

«Следуем на Москву», – приказал Кузнецов, и самолёт устремился на юг.

17 мая 1949 года в 11 часов 15 минут Пе-8, пилотируемый лётчиком В.Н. Задковым, приземлился на московском аэродроме.

Первый в мире беспосадочный перелёт Северный полюс – Москва был совершён за 17 часов 27 минут.

Это был новый рекорд советской авиации. А почему же он забыт?

Часть 2
Засекреченный полюс

«Если исследование полярных стран и не представляет особой, величайшей задачи человечества, то всё же нельзя не видеть в стремлении к этим исследованиям одно из замечательных проявлений вечно ищущего и ни перед какими трудностями не останавливающегося пытливого человеческого духа».

Аксель Арсталь

Мечты сбываются

Я с детства ненавидел ночные телефонные звонки. Они всегда таили в себе какую-нибудь неприятность. Поэтому телефонная трель, прозвучавшая в полночь, вызвала глухое чувство тревоги. И кто бы это мог позвонить мне в столь поздний час? Я поднял трубку и с удивлением узнал голос Люды Ольхиной – секретаря заместителя начальника Главсевморпути В.Ф. Бурханова.

– Доктор, вы ещё не спите?

– Только собираюсь почивать, – ответил я игривым тоном.

– Так вот, почивать вам не придётся. Быстренько собирайтесь и летите к нам на Разина.

Мне повезло: такси высадило пассажиров почти у самого моего дома. Улицы ночной Москвы уже опустели, и через пятнадцать минут машина остановилась у знаменитого дома № 9.

Перескакивая через ступени, я взбежал на второй этаж и вошёл в приёмную начальства.

Ольхина, завидев меня, таинственно улыбнулась: «Раздевайтесь, доктор, и проходите в кабинет Бурханова. Вас ждут».

Я отворил дверь и очутился в знакомом просторном кабинете. За тем же огромным столом, заваленным кипами бумаг, сидел М.В. Водопьянов в неизменной потёртой кожаной куртке на молнии со звёздочками Героя. Прижав к уху телефонную трубку, он что-то сердито выговаривал невидимому собеседнику. Заметив меня, он коротко бросил: «Подожди маленько». Я оглянулся. Народу в кабинете, видимо из-за позднего часа, было немного. На диване вели оживлённую беседу штурман В.И. Аккуратов и начальник Управления радиостанций М.И. Ходов.

Развалившись в глубоких креслах, листали папки с документами лётчики Б.С. Осипов и М.А. Титлов, знакомые мне по прошлым экспедициям.

Все были поглощены делом, и я, чтобы не мешать, стал рассматривать длинный застеклённый стеллаж с макетами полярных судов. Всё это были прославленные «старики», много лет бороздившие арк-тические воды. Я задержал свой взгляд на красивых обводах «Георгия Седова», продрейфовавшего три года в Ледовитом океане, и вдруг услы-шал раскатистый бас Водопьянова:

– Доктор, ты куда это запропастился?

– Я здесь, – откликнулся я, подходя к столу.

– Ну, здорово, доктор, – сказал Водопьянов, пожимая мне руку. – Усаживайся поудобнее. Есть серьёзный разговор. Знаешь, зачем тебя вызвали? – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Разговор с Кузнецовым на льдине помнишь?

– Конечно, помню, – выдавил я, но от радостного предчувствия где-то в желудке странно заныло.

– Так вот. Работу станции Сомова решено продлить до весны. – Водопьянов помолчал, закурил папиросу. – Хотим направить тебя врачом на льдину. Как? Не возражаешь?

– Конечно, не возражаю.

– Только тут ещё одно дело. – Он снова замолчал, испытующе глядя мне в глаза. – Ты в поварском деле чего-нибудь кумекаешь? Ну, например, мясо пожарить или там котлеты сообразить?

Я, ещё не понимая, к чему клонит Водопьянов, насторожился.

– Дело, доктор, в том, что послать отдельно врача и отдельно повара весьма накладно. Вот начальство и решило две эти должности совместить. Ну как? Справишься?

– Постараюсь справиться, – ответствовал я, уже придя в себя от неожиданного предложения. – За время высокоширотных экспедиций кое-чему научился: могу пельмени сварить, антрекот поджарить, строганину приготовить, яичницу сообразить.

– Ну, насчёт яичницы ты поторопился, разве что сам будешь нести яйца, – хохотнул Водопьянов. – Верю: поварскому делу ты со временем научишься. Тут другая заковыка. Ребята на станции тоже не мастера кулинарить. Но пока они готовили пищу по очереди, то особенно критиковать друг друга не осмеливались. Помнишь, как у Пушкина в «Пиковой даме»? «Сегодня ты, а завтра я». А тебе будет доставаться на орехи. Ругани на тебя посыплется – будь здоров. Работа эта адская. По собственному опыту знаю. Придётся тебе потерпеть. Ты парень с гонором, но самолюбие спрячь в карман. Терпи до усёру. Ну как, не очень я на тебя страху нагнал?

Пока Водопьянов произносил свой монолог, я уже в душе согласился ехать хоть поваром, хоть кочегаром.

– А я и не испугался, – сказал я довольно твёрдым голосом. – Постараюсь справиться.

– Ну вот и молодец. Впрочем, я и не сомневался, что ты согласишься. Так что мой тебе совет. Слушай, терпи и учись. Притрёшься, наберёшься опыта, и всё будет тип-топ. И ещё один совет. Если хочешь, чтобы щи были вкусными, – клади мяса больше, чем воды. Знаешь, как там, у комсомольцев, говорят: не умеешь – научим, а не захочешь – заставим.

– Значит, замётано. – Водопьянов затянулся папиросой. – Сейчас включу тебя в приказ. И вот ещё что. Там Сомова медведи одолели, и он просил прислать десяток пистолетов. Завтра к 11:00 чтоб стоял в бюро пропусков Главного артиллерийского управления. Покончишь с оружейными делами – дуй прямо к Шворину. Он в курсе. Получишь от него все указания по медицинской части. А сейчас отправляйся домой да выспись хорошенько.

Да какой уж тут сон. Всю ночь я ворочался с боку на бок, обуреваемый мыслями о предстоящей экспедиции. Чуть свет я уже был на ногах.

Точно в назначенное время я вошёл в бюро пропусков и едва успел просунуть в окошечко своё удостоверение, как услышал хриплый голос из репродуктора: «Представителя Главсевморпути просят подойти к проходной». Меня встретил молодцеватый полковник, с удивлением покосившийся на мои капитанские погоны. Видимо, его несколько смутил скромный чин посланца столь солидной организации. Мы поднялись на третий этаж, где, судя по шикарной ковровой дорожке, размещалось начальство. Миновав приёмную, полковник приоткрыл массивную дверь кабинета и, остановившись на пороге, доложил: «Товарищ генерал, представитель Арктики прибыл».

Из-за стола навстречу мне поднялся рослый генерал с густой седой шевелюрой и разноцветьем орденских ленточек на кителе.

Я представился, почтительно пожал начальственную руку и уселся в предложенное кресло.

– Ну-с, с чем пожаловали, доктор?

– Командование Главсевморпути просит для выполнения правительственного задания одиннадцать пистолетов.

– ТТ вас устроит или что-нибудь посолиднее?

И тут червячок романтики, копошившийся в моей душе, поднял голову.

– Желательно кольты, – выдохнул я, вспомнив любимое оружие северных героев Джека Лондона.

– Кольты, – хмыкнул генерал. – Может, лучше дать вам автоматы?

– Нет, именно кольты.

– Ну что ж, кольты так кольты. – Он набрал номер внутреннего телефона. – Василий Петрович, нужны кольты, одиннадцать штук. Есть в наличии? Вот и отлично. А патроны к ним? В Туле? Так слушай меня внимательно. Завтра же доставь всё это имущество в Захарково, на аэродром полярной авиации. О выполнении доложишь мне лично.

Генерал нажал кнопку звонка, и, как по мановению волшебной палочки, на пороге кабинета возник тот же полковник с подносом, на котором стоял большой фарфоровый чайник, два стакана в серебряных подстаканниках, вазочки с печеньем и конфетами «Мишка на Севере».

– Угощайтесь, доктор. – Он сам наполнил мой стакан и, поглядев на меня с прищуром, спросил: – А скажите, голубчик, если это не секрет, для чего это вам понадобились кольты?

– В общем, это секрет, – замялся я в нерешительности.

– Да ты не тушуйся, – сказал генерал, переходя на доверительное «ты», – сам понимаешь, мне ведь и не такие тайны доверены.

И я решился:

– В Северном Ледовитом океане есть такой район, который называется Полюсом недоступности. Так вот, там на льдине с весны работает дрейфующая станция, вроде папанинской. Последнее время там часто стали появляться медведи. Сейчас, с приближением полярной ночи, встреча с медведем, да ещё в темноте, сулит большие неприятности. Вот и потребовалось надёжное личное оружие. – Я, конечно, не сказал, что кольты – моя сугубо личная инициатива. – Армейский кольт сорок пятого калибра вполне подойдёт. Надёжная штука.

– А кто их доставит на льдину?

– Сам повезу.

– Сам? Значит, и зимовать там будешь, – сказал он уважительно. – Ну, молодец. Наверное, тяжеленько там придётся всю полярную ночь, на льдине? Это вы, значит, как папанинцы будете дрейфовать?

Он задал ещё множество вопросов и о надёжности льдины, и о полярной ночи, и о морозах. Удовлетворив своё любопытство и поднявшись, крепко пожал мне руку.

– Ну, капитан, с Богом. Ни пуха тебе, ни пера.

– К чёрту, – расхрабрился я и, довольный успешно выполненной миссией, покинул кабинет.

Вернувшись на улицу Разина, я прямиком направился к Шворину.

Он встретил меня как старого знакомого и, полуобняв за плечи, сказал:

– Я уже в курсе дела. Скажи, Виталий, честно: не ожидал такого сюрприза?

– Если честно, то не ожидал. Но согласился сразу, не раздумывая.

– Молодчина. Я от тебя и не ждал другого решения. Однако в твоём назначении – твоя собственная заслуга. Я уже слышал от участников экспедиции немало лестных слов и о твоём характере, и о твоих профессиональных знаниях. Так что выбрали твою кандидатуру не случайно. Только смотри – не возгордись. Ладно, – сказал он, помолчав, – на разговоры у нас с тобой ещё будет время, а сейчас быстренько разыщи Буравика, ты с ним уже знаком, и готовь списки медицинского имущества на станцию.

Абрам Григорьевич Буравик, главный спец по медснабжению, уже ожидал меня в своём крохотном кабинете под лестницей. Маленький, сухонький, с копной седых волос, он, несмотря на свой почтенный возраст, прямо лучился энергией.

Мы притулились с ним за столиком и принялись за работу. Список получился длиннющий. Чего там только не было – и медикаменты, и инструментарий, и перевязочные материалы, и всякие там грелки, клизмы. Список завершал большой хирургический набор (а вдруг придётся делать операцию?). Буравик обещал, что «кровь из носа», но через три дня всё будет получено и доставлено в МАГОН – Московскую авиагруппу особого назначения.

Мы бы, наверно, просидели ещё не один час, уточняя и утрясая список, но нашу кипучую деятельность прервал телефонный звонок.

– Доктор, – раздался в телефонной трубке бойкий голос Ольхиной, – быстренько к Кузнецову на совещание.

Кабинет начальника Главсевморпути генерал-лейтенанта авиации А.А. Кузнецова был полон народу. Здесь собрались все главные участники предстоящей операции – лётчики, штурманы, руководители отделов ГУСМП. Лица большинства присутствующих мне были хорошо знакомы по прошлым экспедициям.

– Все прибыли? – спросил Кузнецов.

– Так точно, – отрапортовал Водопьянов.

– Тогда начнём совещание. Ваша задача – обеспечить Сомова на зимний период дрейфа всем необходимым: продовольствием, газом, бензином, научным оборудованием. Кроме того, вы произведёте замену части личного состава станции и семь человек вывезете на материк. Вместо них доставите двух новых зимовщиков – врача Воловича и гео- физика Миляева.

В операции участвует отряд из трёх машин: Си-47 – командир Б.С. Осипов, Ли-2 – командир М.А. Титлов и Пе-8 – командир В.Н. Задков.

Общее руководство операцией возлагаю на М.В. Водопьянова. Вылет из Москвы Осипова и Титлова назначен на 13 октября. Задков пойдёт позже и догонит вас на Шмидте. Хочу ещё раз всем напомнить о чрезвычайной секретности операции. Если вопросов нет – все свободны.

Мы гуськом покинули начальственный кабинет. Времени оставалось в обрез, но трудности состояли в том, что станция была «ужасно засекреченной» и о её существовании знал лишь ограниченный круг лиц даже в самом Главсевморпути. Нашим эмиссарам то и дело приходилось выслушивать вопросы: а зачем? а кому? а куда? На которые приходилось отвечать лишь пожатием плеча да ссылками на повеление начальства.

Наконец под вечер 12 октября автобус и грузовик, загруженные «под завязку», прибыли в Захарково. Первым делом я помчался в первый отдел (так именовался секретный отдел во многих учреждениях) узнать, как обстоят дела с моими кольтами.

– Привет, доктор, – сказал начальник отдела, сухощавый, с бес- цветным лицом и зализанными назад редкими тёмными волосами, одетый в принятую для сотрудников спецчасти полувоенную форму. – Твой груз уже третий день как доставили.

Он поставил на тумбочку аккуратно сбитый зелёный ящик, во- оружился отвёрткой и ловким движением сорвал пломбы.

– Любуйся своим хозяйством, – сказал он, освобождая от промасленной бумаги лежавший сверху пистолет.

Я так и ахнул: вместо предмета моих романтических грёз, сверкающего воронёной сталью и отливающего чернью барабана кольта, в руках у начальника спецотдела оказался пистолет, похожий на обыкновенный армейский ТТ. Не заметив моего разочарования, начальник тщательно обтёр пистолет ветошью и, примерив по руке, уважительно сказал:

– Хорошая машина. С такой не только на медведя, на мамонта можно ходить. А вот в этой «цинке» – две сотни патронов. Вот только с кобурами промашка вышла. Не подвезли. Но ты не беспокойся. Я по нашей линии уже дал команду в Тикси. Там пошьют кобуры. Ну, до завтра, – добавил он. – Всё это хозяйство загрузим на борт Титлову.

И вдруг он подошёл ко мне, обнял и сказал:

– Желаю удачи, доктор. Чтобы льдина не лопалась и больных было поменьше.

Теперь оставалось только получить полярные шмотки. Я отправился на вещевой склад, и скоро облезший брезентовый мешок заполнился пахнувшим нафталином обмундированием.

Я сменил модные полуботинки на меховые сапоги, нахлобучил пыжиковую шапку, набросил на плечи меховой «реглан» цвета разведённого какао, называющийся почему-то «француженкой», и поволок полученное добро в красный уголок. Устроившись в кресле, я извлёк из кармана после долгих поисков трубку «Данхилл», набил её пахнувшим мёдом табаком «Золотое руно» и закурил. Синие кольца дыма поплыли к потолку. До отлёта оставалось ещё часов десять, так что надо было набраться терпения, которое, по словам великого Нансена, является «величайшей добродетелью полярника». Устроившись поудобнее, я накрылся «француженкой» и задремал.

Ночью я несколько раз подбегал к окну: как там погода? Ведь понедельник, да ещё 13-е число, по мнению многих лётчиков, не самый удачный день для вылета. Но в Арктике, видимо, жили по другим законам, и мы, невзирая на столь неблагоприятное сочетание, покинули без помех московский аэродром, а через шесть часов благополучно приземлились в Архангельске на Кегострове. Переночевав, самолёты взяли курс на восток: Амдерма, Косистый, Хатанга, Тикси. Здесь мы задержались на двое суток: надо было получить продовольствие. Вскоре грузовые кабины заполнили десятки оленьих туш, банки с пельменями, изготовленными руками жён тиксинских старожилов. Перед самым отлётом на собачьей упряжке подкатил укутанный до бровей красный молодец и обрадовал нас несколькими мешками свежего картофеля, тщательно укутанными в старые ватные одеяла, и ящиком репчатого лука.

Местный «особист» вручил мне пакет с одиннадцатью брезентовыми кобурами, одну из которых я мигом приобщил к делу, привесив к поясу. Ещё одна посадка в Певеке, беспокойная ночь, проведённая в борьбе с голодными клопами. Последний перелёт, и вот самолётные лыжи скользят по обледенелому полю аэродрома на мысе Шмидта. Здесь царит настоящая зима. Одноэтажные домики посёлка до самых крыш заметены снегом. По широким улицам гуляет позёмка. Двадцатиградусный мороз с непривычки безжалостно кусает щёки и нос, заставляя кутаться в шарф. Чувствуется приближение полярной ночи, уже окутавшей посёлок серыми сумерками.

Разместившись в скромном домике аэродромной гостиницы, все, наскоро пообедав, собрались на командном пункте аэродрома.

– Работать будем по следующему плану, – сказал Водопьянов. – Первыми к Сомову пойдут Осипов с Титловым. С ними полечу я, Алексей Фёдорович (Трёшников. – В.В.) и Миляев. Обратным рейсом захватим зимовщиков, завершивших работы на станции. Доктор остаётся на Шмидте и проследит за сохранностью грузов. Завтра вторым рейсом отправим его тоже на льдину. Как только машины будут готовы – вылетаем.

25 октября в 11 часов по Москве все – и улетающие, и провожающие – собрались на аэродромном поле. Перед самой посадкой в самолёт Трёшников вдруг отозвал меня в сторону и, закрываясь от пронизывающего ветра, сказал:

– Вот что, Виталий, хочу с тобой посоветоваться как с врачом по одному деликатному вопросу.

– Слушаю вас внимательно, Алексей Фёдорович.

Трёшников на минуту задумался.

– Дело вот ведь какое. У Михал Михалыча незадолго до нашего отлёта умер отец. У меня в кармане письмо Серафимы Григорьевны (жена Сомова. – В.В.) с этим печальным известием. Я вот всё голову ломаю – отдать письмо или не отдать. Зимовать в полярную ночь с такой тяжестью на сердце – это огромное испытание.

– Лучше не отдавать, – сказал я, подумав. – Как он перенесёт, не сорвётся ли?

– Да нет, не сорвётся. Я Михал Михалыча давно и хорошо знаю. Человек он крепкий. Выдюжит. Но я всё же ещё подумаю. А за совет спасибо.

Трёшников натянул поглубже капюшон меховой куртки, и его грузная фигура исчезла в просвете самолётной дверцы.

Ровно в 12 часов самолёты один за другим поднялись в воздух и вскоре растворились в сумерках наступающей полярной ночи. Я медленно поплёлся в аэродромную гостиницу, закрываясь от резких порывов ветра. Значит, ещё одна ночь ожидания.

Но ни я, ни оставшийся экипаж Пе-8 предположить не могли, сколь горький сюрприз преподнесёт нам судьба.

Время шло к ужину, когда дверь моей комнаты распахнулась и на пороге возникла заснеженная фигура штурмана Николая Зубова.

Запыхавшись от быстрого бега, он, едва переведя дыхание, выпалил охрипшим от мороза и волнения голосом:

– Беда приключилась, доктор! Давай скорей на КП. От Бармалея (это была кличка лётчика Титлова) радиограмма. Лёша Челышев (радист Титлова) отстучал 25–25 – «Имею на борту раненых и больных». Осипов разбился.

Одеваясь на ходу, я помчался на командный пункт аэродрома. Там уже собрался весь экипаж Задкова. Они стояли тесной кучкой, вполголоса обсуждая происшествие. Завидев меня, начальник авиапорта сказал, не скрывая беспокойства:

– Произошло несчастье: Осипов разбился. Как это случилось – пока не известно. Очень опасаюсь, что он захватил с собою зимовщиков, которых решено было заменить на станции. Если моё предположение подтвердится – тогда полный капец. Лазарет у нас маленький, человек на пять, не больше. Где раненых размещать – ума не приложу! Вы до прилёта Титлова сходите в лазарет стройбата, и чтоб подготовили всё к приёму пострадавших. Команду я уже дал. Но врач у нас молодой, только недавно окончил военно-медицинскую академию. Сами понимаете, какой из него помощник.

На пороге лазарета меня уже ждал его начальник – лейтенант медицинской службы с юным, немного испуганным лицом. Однако парень он оказался расторопный. В автоклаве уже стерилизовалось бельё. В двух больших электрических стерилизаторах, заполненных хирургическими инструментами, кипела вода. Ампулы с кровью, извлеченные из холодильника, лежали на тумбочке, отогревались, обёрнутые одеялами. Хирургический стол и кушетка были застелены чистыми простынями. Бывших обитателей лазарета выписали и отправили долечиваться в казарму.

Осталось только ждать. О, каким мучительным было это ожидание! Я не выдержал и отправился на аэродром встречать самолёт. Было морозно. Ветер гнал по полю потоки снежной пыли. Я отмерил не одну тысячу шагов, когда, наконец, на северо-востоке послышался гул моторов. Титлов с ходу направил машину на лётную полосу и мастерски посадил её прямо у «Т». Винты ещё крутились, когда я подбежал к самолёту. Распахнулась дверца, и на снег выпрыгнул механик Володя Водопьянов – сын Михаила Васильевича. Задыхаясь от быстрого бега, я только и смог спросить: «Сколько и кто?»

Володя понял меня с полуслова и коротко бросил: «Отец и Коля Коровин». Слава Богу, мелькнуло в голове, что только двое. Подтянувшись на руках, я забрался в кабину и сразу увидел Водопьянова, притулившегося у большого свёртка оленьих шкур. Он тихо раскачивался, поддерживая руками голову, замотанную бинтами, на которых алели пятна крови. Неумело наложенная повязка сползла на самые брови.

– Михаил Васильевич, дорогой, что случилось, как вы себя чувствуете?

– Не волнуйся, доктор. Ну, царапнуло немного голову, – успокоил он меня. – Вот Коле Коровину здорово досталось. Ты его осмотри скорее, а я подождать могу.

Коровин лежал рядом на чехлах, поверх которых были наброшены оленьи шкуры. Он был без сознания и тихо стонал. Я опустился рядом на колени. Рукав его кожаной куртки был разорван в нескольких местах и покрыт пятнами запёкшейся крови.

– Его винтом задело, – сказал Аккуратов. – Ещё бы чуток, и руку бы напрочь отрубило.

У самолёта послышались громкие голоса.

– Носилки давай, – крикнул кто-то.

Коровина быстро уложили на носилки и, завернув в меховое одеяло, понесли через сугробы в медпункт. Но Водопьянов, несмотря на все мои настойчивые уговоры, от носилок отказался.

Положение Коровина оказалось серьёзнее, чем я предполагал сначала. Плечевая кость была раздроблена, и повреждён локтевой сустав. Тут нужна была помощь специалистов и операция в условиях настоящей больницы. Только где взять эту самую больницу? Ведь до ближайшей километров шестьсот, если не больше.

Пока я осматривал Коровина, мой молодой коллега уже помог Водопьянову раздеться, забраться на операционный стол и ввёл противостолбнячную сыворотку.

Я разрезал бинты и снял повязку. Ну и ну. От левой брови через лоб, пересекая голову почти до самого затылка, зияла рваными краями широкая рана. Кожа до самой кости была сорвана напрочь. Кровотечение прекратилось, однако меня серьёзно встревожили тёмные, почти чёрные кровоподтёки вокруг глаз, так называемые «очки», которые нередко являются признаками внутренней травмы черепа. Я аккуратно промыл рану перекисью водорода и, к своей радости, при самом тщательном осмотре не обнаружил никаких повреждений костей черепа. Успокаивало также отсутствие следов кровотечения из ушей и носа, а главное, что мой пациент ни разу не терял сознания.

– Ты чего это примолк, доктор? – буркнул Водопьянов. – Говори, что там у меня, не темни.

– Думаю, Михаил Васильевич, ничего серьёзного. Кости целы, только кожу сорвало. Сейчас наложу пару швов – и хоть завтра в самолёт, – сказал я, стараясь придать голосу спокойную уверенность, хотя на душе у меня скребли кошки.

– Только, доктор, не очень старайся, волосы не шибко выстригай. А то изуродуешь меня, как бог черепаху. Мне ведь скоро в Москву возвращаться.

Я поклялся, что волос уберу самую малость, и, наполнив шприц новокаином, собрался сделать укол.

– Ты эти детские штучки брось, – сказал Водопьянов. – Обойдусь без анестезии.

– Ну, Михал Васильич, тогда придётся потерпеть, – сказал я, вонзая хирургическую иглу в край кожи.

Водопьянов только скрипнул зубами, но промолчал. Наконец я наложил последний шов и, облегчённо вздохнув, принялся сооружать повязку, известную под названием «шапка Гиппократа».

– Ну, вот и конец вашим мучениям, Михал Васильич, – сказал я, вытирая лоб. – Теперь надо денёк-другой полежать, и тогда всё будет в порядке.

– Добро, – согласился Водопьянов, – так уж и быть – полежу. Но тебе кровь из носа надо лететь завтра на станцию. Тебя там уже, наверное, заждались.

Уложив Водопьянова на кушетку, я прикрыл его одеялом и, когда он задремал, помчался в домик, где собрались все члены экипажа Титлова и Задкова.

– Ну давай, не томи, Валентин, не томи, – поторопил Зубов Аккуратова, – что же это у вас на станции приключилось?

Аккуратов стал рассказывать:

– Поначалу всё было нормально. Титлов быстро разгрузился и взлетел, а мы, Осипов, я и Комаров – он у Сомова за коменданта аэро- дрома, – решили ещё раз пройтись по ВПП. Трещина, о которой рассказал Комаров, действительно разделила полосу на две неравные части. Нам осталось метров пятьсот. Вполне достаточно. Вернулись мы к машине. Сомовцы к этому времени успели загрузить десяток пустых бочек. Едва мы расселись по местам, как вдруг лёд загремел, и новая трещина откусила ещё сотню метров от полосы. Края её начали расходиться. Тут Осипов дал по газам. Двигатели заревели, и машина пошла на взлёт. Тут Водопьянов как заорёт: «Ребята! Ветер в хвост! Форсаж!»

Ещё немного, и мы бы врезались прямо в торосы. Осипов рванул штурвал на себя. Машина взмыла, как истребитель. Двигатели у Си-47 посильнее, чем у Ли-2, но мощи и у них не хватило. Машина закачалась, с крыла перепрыгнула через торосы, но зацепилась за следующую гряду и рухнула вниз. Что-то грохнуло, и меня прямо вышвырнуло через дыру в фюзеляже в глубокий сугроб. Тут я, наверное, потерял сознание. Очнулся от странного пронзительного визга, словно рядом работала бензопила. Тут я окончательно очухался и вдруг услышал чей-то истошный вопль: «Спасите, горим!»

Я выбрался из сугроба. Метрах в пяти от меня чернел фюзеляж… Грузовую дверь заклинило, и из щели торчала чья-то рука. Я ухватил её за кисть и сам заорал: «Тихо! Самолёт не горит! Освобождай свою руку и выбирайся из машины через пилотскую».

Тут же на лёд выскочил из фюзеляжного нутра Серёга Наместников, радист. Мы зажгли фонарики и бросились к носу самолёта.

Картина, что мы увидели, была ужасной. Оба пилота – Орлов и Осипов полулежали в креслах, залитые кровью. Оба были без сознания. А между ними на полу лежал, тоже без сознания, Коля Коровин, наш бортмеханик. Мы разложили на снегу спальные мешки и на них уложили Коровина и Орлова. Осипов выбрался сам, растерянно вытирая с лица кровь рукавицей. И снова меня поразил странный звук, напоминающий работу циркулярной пилы. Всё объяснилось просто: левый двигатель оторвало и отбросило в сторону, а правый, потеряв винт, продолжал работать, издавая рвущий нервы визг. Я стал вытаскивать вещи из фюзеляжа и вдруг за ящиками у переборки увидел лежащего Водопьянова. На голове его от виска к виску тянулась страшная кровоточащая рана. Он был без сознания. Я расстегнул куртку. Грудь мерно вздымалась. Ну, слава Богу, жив! Уложили Михал Васильича рядком с другими пострадавшими, разыскали в кабине аварийную аптечку, перевязали раненых. Вот, подумал я, – сказал Аккуратов, взглянув на меня, – вот когда доктора нам не хватало, а он за полторы тысячи километров от нас, на Шмидте.

Пока мы занимались оказанием медицинской помощи, Наместников пытался наладить связь с лагерем. Но лагерь молчал. Мороз всё усиливался. Каким-то чудом уцелевший градусник показывал -27. По моей прикидке, до лагеря было, наверное, километра три. Тащить раненых через торосы на такое расстояние было нам не под силу. Положение становилось отчаянным.

Чтобы не заморозить раненых, двое из которых оставались без сознания, мы затащили их в фюзеляж и накрыли оленьими шкурами. Я взглянул на часы. Прошло уже два часа. «Что ж, надо идти. Другого выхода нет», – сказал Борис Семёнович (Осипов. – В.В.). Я определил направление на лагерь по звёздам, и тут, к нашей радости, между торосов замелькали огоньки фонариков. Помощь пришла! Во главе приближавшихся зимовщиков, тяжело дыша от усталости и волнения, шагал заиндевевший Сомов.

– Ну, слава Богу, добрались, – сказал он, присаживаясь на торос. – Все живы?

– Все, все, – сказал Осипов. – Правда, Водопьянову и Коле Коровину крепко досталось.

Добирались до лагеря мы часа три. Разместили пострадавших в одной из жилых палаток. Включили обе газовые горелки и в придачу паяльную лампу. Всех наших раненых заново, теперь уже аккуратно, перебинтовали. А тут и Титлов посадил машину на половинке полосы. Он уже километров на сто улетел и вернулся, перехватив сигнал тревоги. Вот так-то. – Аккуратов тяжело вздохнул, заново набил погасшую трубку. – А теперь можно и по чарочке за благополучный исход.

Тем временем начальник шмидтовского аэродрома лихорадочно опрашивал все ближайшие авиапорты, где есть больница, прося согласия на прилёт Титлова с раненым.

– Что будем делать, Михал Алексеич? Певек закрыт по погоде. Бухта Провидения не принимает – пурга. И в Анадыре пурга. Остаётся только Сеймчан. Но до него топать больше 1000 километров. Да и, сказать честно, я не очень уверен, что они дадут добро. Как-никак лагерная зона. Но всё же попытаюсь добиться их согласия. Ведь Сеймчан – единственный выход.

На удивление быстро Сеймчан дал добро, и Титлов распорядился готовить машину к вылету.

– Как думаешь, – обратился он к штурману Гене Федотову, – сколько нам времени потребуется, чтобы добраться до Сеймчана?

– Если ветер будет попутным, то часа за четыре, – сказал тот, прикидывая на карте маршрут предстоящего полёта.

Самолёт долго пробивался сквозь клубящуюся муть насыщенных влагой облаков и наконец вырвался на голубой простор, подсвеченный начинающим тускнуть солнцем. Под нами простиралась мохнатая серая пелена, похожая на сероватую вату, скрывшая заснеженные конусы сопок, застывшие извивы рек. Самолёт шёл на автопилоте. Мерно гудели моторы.

Я занял место рядом с Коровиным, время от времени приоткрывая меховое одеяло, в которое он был закутан с головой. Николай спал после укола морфия. Дыхание стало ровным, глубоким. На бледном, осунувшемся лице красноватой полоской выделялись тонкие искусанные губы.

Промёрзнув в неотапливаемом салоне, я протиснулся в пилотскую и устроился на маленькой скамеечке между креслами лётчиков.

– Как там дела у Коровина, доктор? – спросил Титлов, сдвигая со лба шлемофон.

– Пока вроде бы нормально. Спит. А что же там произошло с Осиповым, Михал Алексеич? Я ведь до сих пор толком ничего и не знаю.

– Мы уже подлетали к станции, когда радист передал сообщение, что полосу только что сломало. Целым остался кусок метров в пятьсот. Я прикинул и решил, что этого нам за глаза хватит, и, сделав круг, пошёл на посадку. Осиповский Си-47 стоял по другую сторону трещины. Мы быстро разгрузились – светлого времени оставалось в обрез – и пошли на взлёт. А минут через двадцать Челышев крикнул мне из радиорубки: «Алексеич, возвращаемся обратно: Осипов разбился». Я развернул машину на 180˚ и по газам – на станцию. Сели нормально. Я выскочил из машины – и бегом к осиповскому самолёту, черневшему среди торосов. Первым на пути я встретил Водопьянова. Он медленно брёл, держась за голову. Между пальцами стекали струйки крови. Я кинулся к нему. Спрашиваю: «Михал Васильич, живой?»

А он и отвечает: «Чего со мной сделается, не впервой падать. Шишка к шишке – деньги к деньгам».

Я проводил Водопьянова до палатки, и там Сомов рассказал мне, что приключилось с самолётом. Видимо, полосы не хватило, и пилот вынужден был круто набирать высоту. Вот машина и сорвалась. Накренилась и, скользнув на крыло, стала падать. Царапнув консолью левой плоскости верхушку высокого тороса, машина зацепилась левым колесом за глыбу льда, и стойку шасси срезало как ножом. Самолёт, словно мяч, взмыл вверх на десяток метров. Его развернуло вправо, и он, ударившись второй стойкой о торосы, снова подскочил вверх и рухнул метрах в восьмидесяти от аэродрома.

Слушая рассказ Титлова, я вдруг с поразительной чёткостью представил себе всю эту картину. Какой ужас! Только что зимовщики радостно пожимали лётчикам руки, желая им мягкой посадки. И вдруг одно мгновение, грохот удара и… тишина. Страшная тишина смерти.

– Командир, – прервал рассказ Титлова штурман, – до Сеймчана осталось километров триста. Пора снижаться.

Самолёт долго пробивал облачность, и наконец на высоте 600 метров сквозь поредевшие облака открылась безрадостная картина заснеженной тайги, застывшей в морозных объятиях. Проплыла под крылом белая лента Оймолона.

– Смотрите – посёлок, да ещё какой огромный, – сказал Федотов, показывая пальцем на видневшиеся длинные шеренги одноэтажных зданий. – Вроде бы такого на карте и нет.

– Какой это, к чёрту, посёлок, – процедил сквозь зубы Титлов. – Это же концлагерь. Видишь, вокруг колючка в три ряда, а по углам сторожевые вышки.

Это действительно был концлагерь, укрытый тайгой от посторонних глаз. И не один. Не прошло и десяти минут, как снова показались прямоугольники бараков. И снова колючая проволока и похожие на скелеты сторожевые вышки. За ним ещё один, второй.

– Мама родная, – прошептал Челышев, – да сколько же здесь народу мается. – Он оглянулся, словно опасаясь, не услышал ли кто посторонний эту крамолу.

Наконец в морозной дымке просверкали огоньки Сеймчана. Самолёт мягко приземлился на укатанную посадочную полосу и покатил к аэродромному домику. Не успели затихнуть двигатели, как у борта лихо остановились сани – розвальни, запряжённые парой покрытых инеем лошадей. За ними вторые. С них соскочили двое в белых полушубках, перетянутых офицерскими ремнями, и подбежали к дверце, на ходу придерживая кобуры с наганами.

– Кто командир машины? – зычно крикнул мужчина с капитанскими погонами.

– Командир самолёта Титлов, – представился Михаил Алексеевич.

– Где там ваш раненый? Быстренько разгружайтесь, – скомандовал капитан и вдруг, понизив голос, добавил: – Оружие взять с собой. Имеется информация, что зэки готовят нападение. Кто-то им сообщил, что самолётом привезут деньги.

«Ничего себе перспективочка», – подумал я, запихивая за пазуху свой кольт.

Коровина со всеми предосторожностями вынесли из самолёта и уложили в сани, тщательно завернув с головой в одеяла и накрыв сверху медвежьей шкурой. Мороз был нешуточный – градусов под сорок с гаком.

Возница гаркнул, и сани помчались по аэродромному полю, оставляя позади себя вихри снежной пыли. А вот и больница – аккуратное деревянное здание в два этажа, выкрашенное голубой краской. Из дверей выскочили два санитара с носилками. Коровина внесли в просторную комнату – приёмную и, распеленав, уложили на кушетку, покрытую белой простынёй.

Через несколько минут в приёмной появился невысокий пожилой врач с короткой, тронутой сединой профессорской бородкой, в очках в металлической оправе.

Он уверенными движениями ощупал повреждённую руку, похмыкал и, улыбнувшись, сказал, потирая руки:

– Среди вас есть врач?

Я подошёл ближе.

– Ну что ж, коллега, могу вас обрадовать. Хотя повреждения серьёзные, руку мы ему сохраним. У нас тут хирурги отличные. – Он оглянулся на стоящие у двери фигуры в белых полушубках и шёпотом сказал: – Кланяйтесь матушке Москве.

Я всё понял. Это был такой же заключенный, один из многих тысяч томившихся в колымских лагерях.

Простившись с Коровиным, мы погрузились в розвальни и вскоре уже влезали в кабину самолёта. Мы не обмолвились за всю дорогу ни единым словом и лишь облегчённо вздохнули, когда захлопнулась дверца кабины; самолёт, резво промчавшись по снежному полю, покинул это проклятое место.

Обратно мы летели в полной темноте. Небо прояснилось, замерцало звёздами. Самолёт набрал высоту. Титлов взглянул на приборы и, передав управление Сорокину (второй пилот. – В.В.), выбрался из кресла.

– Пошли, доктор, побалуемся чайком.

Мы перебрались в грузовую кабину. Бортмеханик Дима Шекулов поставил на ящик термос, приготовил несколько бутербродов, открыл банку со сгущённым молоком и присел рядом с нами.

Отхлебнув из кружки горячего «чифира», я задал вопрос, давно вертевшийся у меня на языке:

– Михал Алексеич, а вы Сомова давно знаете?

– Давненько. Со времён нашего беспосадочного полёта на полюс в 1945 году. – Он на мгновение задумался, почесал шрамик, пересекавший наискось подбородок. – Интересный был полёт. Помнишь, Дима?

– Может, расскажете о нём, Михал Алексеич, если это не секрет?

– Да какой тут секрет. Осенью сорок пятого меня вызвал Марк Иванович Шевелёв (начальник полярной авиации. – В.В.), положил на стол карту Центрального полярного бассейна и говорит: «Руководство подготовило план дальней авиационной разведки. Она очень нужна для разработки ледового прогноза по трассе Северного морского пути. Заодно обследуете состояние льда в малоизученной части Ледовитого океана. Пойдёте через Амдерму, Дудинку, мыс Косистый на Челюскин. Туда уже завозят дополнительный запас горючего. Заправитесь и полетите прямо к Северному полюсу, а затем на юго-восток через Котельный. Посадка в Крестах Колымских. С вами полетят гидролог Сомов и корреспондент «Правды» Бессуденов. Штурманом пойдёт Аккуратов».

Экспедицию готовили тщательно. На случай вынужденной посадки на лёд доставили на борт шёлковые палатки с пневматическим полом и двойными стенками. Правда, они похуже теперешних КАПШей^[2], но от холода и ветра защищали вполне надежно. Снабдили нас большим клиперботом с автоматическим надувом, спальными мешками на гагачьем пуху, лыжами, карабинами, аварийной радиостанцией; запаса продовольствия хватило бы на месяц зимовки на льду.

Выдали нам всё новенькое: «регланы», унты, шапки-пыжики, как именинникам. Но главное – оснастили нас новейшим навигационным оборудованием. Учли, что за 80-й широтой уже началась полярная ночь. Вылетели из Москвы 29 сентября на Челюскин. Там отдохнули, заправились горючим под завязку и 3 октября махнули прямиком на полюс. В 6 часов 35 минут наш Н-331 уже делал круг над вершиной мира. Погода была ясная, лунная, но, несмотря на темноту, видимость была отличная. Сомов словно прилип к иллюминатору с тетрадью в руках. Всё что-то записывал, вычерчивал. Внизу – сплошные паковые поля, только иногда встречались неширокие разводья.

По программе обратный путь лежал через районы совсем незнакомые. Раньше их никто не обследовал. Однако погода нас баловала недолго. Набежала облачность, пошёл густой снег. Началось обледенение. Я набрал высоту 4000 метров, 5000 метров – никакого просвета. Только на шести тысячах пробили облачность и сразу почувствовали – дышать стало трудно. Пришлось опять снижаться. К счастью, на четырёх тысячах появились просветы в облаках. Сразу полегчало, да и обледенение почти прекратилось. А там и солнышко показалось, значит, пересекли 80-й градус. Посмотрели вниз – сплошные разводья, битый лёд, ни одной порядочной льдины, чтобы сесть, если понадобится. Но двигатели работали исправно. Аккуратов точненько вывел нас на мыс Анисий (остров Котельный. – В.В.). Значит, скоро конец пути. Взяли курс на Кресты Колымские, а тут на борт пришла радиограмма: аэродром закрыт по погоде. Пурга. Пришлось лететь к устью Индигирки в Чокурдах. Сели нормально. В общем, за 16 часов полёта отмахали мы 4360 километров. Вот, доктор, и вся история.

Титлов допил чай и вернулся в пилотскую. Часа через два показались огни шмидтовского аэродрома. Очередной полёт на сомовскую льдину был намечен на завтра, 28 октября. Но меня мучили сомнения: здоровье Водопьянова всё ещё внушало мне серьёзные опасения. Круги под глазами потемнели, а малейший поворот головы вызывал резкую болезненность. (Впоследствии, после возвращения в Москву, врачи установили перелом шейного отростка.)

– Может, Михал Васильич, мне задержаться на денёк-другой?

– И не думай, – буркнул Водопьянов. – Там тебя на льдине ждут, а ты будешь мои хвори лечить. И без тебя обойдусь. Собирай свои манатки и отправляйся на станцию.

Я пытался возражать, но Водопьянов так грозно зыркнул на меня, что дальнейший разговор был бесполезен. Пришлось подчиниться.

Ровно в 17 часов по московскому времени самолёт Ли-2 с бортовым номером Н-556 оторвался от взлётной полосы и, набрав высоту, устремился на северо-восток навстречу полярной ночи, уже укутавшей Ледовитый океан чёрным покрывалом. Путь предстоял неблизкий – более 1400 километров надо льдами.

Каким же мастерством должен обладать полярный штурман, чтобы отыскать в бескрайних океанских просторах крохотную точку дрейфующей станции! Ведь внизу, под крылом ни единого ориентира. Лишь звёзды, мерцая, смотрят с высоты, и их холодный свет – единственный маяк в этом мире ледяного безмолвия. До СП-2 лететь почти семь часов, а если ветер будет встречным, то и дольше. Поэтому, почаёвничав с бортмеханиками, я пристроился на оленьей шкуре, укрылся меховой курткой и задремал. Разбудил меня сильный толчок. Машина словно провалилась в глубокую яму. Уши заложило. Может, уже подлетаем? Я взглянул на часы. Стрелки показывали 10:00. Значит, в воздухе мы уже пять часов, но до станции ещё лететь и лететь. Я поднялся со шкуры и заглянул в штурманскую.

Склонившись над картой, что-то бормоча себе под нос, штурман Гена Федотов прокладывал курс. Ему явно было не до меня.

Но вскоре он сам прошёл в грузовую кабину.

– Ну до чего же сегодня погода хреновая, – сказал он, закуривая. – Сплошная кучёвка. И ещё это обледенение.

И словно в ответ на его слова по фюзеляжу затарахтели кусочки льда, срывавшиеся с лопастей винта.

– Слышишь? – спросил он. – А на плоскостях, наверное, с полтонны наросло. Скорей бы долететь. Ведь в этом чёртовом океане ни одной порядочной льдины для посадки не сыскать. И луна, как назло, в тучи спряталась. Мрак кромешный.

Обледенение усиливалось с каждой минутой. Машина отяжелела и с трудом слушалась рулей. Надо снижаться. Стрелка высотометра быстро поползла по светящемуся циферблату. Восемьсот, шестьсот, триста, сто пятьдесят. При свете выползшей из туч луны чёрная мёртвая вода казалась подёрнутой лёгкой рябью. Чётко выделялись белые блины дремлющих льдин. Но вот наконец дёрнулась стрелка радиокомпаса.

– Ну, слава Богу, теперь уже близко, – сказал штурман, облегчённо вздохнув. – Километров двести осталось, не больше.

Самолёт, словно конь, почувствовавший родное стойло, ускорил свой бег. Вскоре на кромке горизонта появились красные пятнышки – огоньки ледового аэродрома.

И вот уже мы мчимся над посадочной полосой. Титлов прошёлся над ней ещё раз и, убедившись, что всё в порядке, повёл самолёт на посадку. Когда Титлов зарулил на стоянку и выключил двигатели, я взглянул на часы: 2 часа 20 минут.

Не успел бортмеханик отодрать примёрзшую дверцу кабины, как я, не в силах сдержать нетерпение, выпрыгнул на снег и, выхватив пистолет, выпалил в небо всю обойму.

– Ну, бляха-муха, Арктика наша, – воскликнул явившийся из темноты Коля Миляев.

Мы радостно обнялись, словно не виделись целую вечность. Пока я заталкивал пистолет в кобуру, вдруг что-то большое, белое навалилось мне на грудь, едва не сбив с ног. Это лагерный пёс Ропак спешил облобызаться с новоприбывшим.

Из густого морозного тумана один за другим появлялись зимовщики в надвинутых до бровей капюшонах.

– С прибытием, доктор, – сказал первый из них, в котором я сразу узнал Михаила Михайловича Сомова. Впервые я встретился с ним в 1949 году во время экспедиции «Север-4». Я сразу проникся какой-то особой симпатией к этому человеку с интеллигентным лицом и добрыми внимательными глазами. Тогда даже в самых смелых мечтах я не думал, что два года спустя окажусь под его началом на дрейфующей станции.

– Познакомьтесь, доктор, с нашим главным специалистом по льдам и снегам Гурием Николаевичем Яковлевым, – сказал он, уступая место коренастому мужичку с вызывающе торчащей из-под капюшона рыжеватой бородкой и улыбчивыми, с хитринкой, глазами, поблёскивающими за круглыми стёклами очков в тонкой оправе. Он стиснул мне руку и представил своего соседа – высокого худощавого брюнета с лицом, украшенным густой растительностью.

– Иван Григорьевич Петров – мой друг и коллега. Прошу любить и жаловать.

– Здорово, док, – воскликнул кто-то бородатый, сжимая меня в объятиях. Ба, да это же Вася Канаки, мой добрый приятель со времён экспедиции «Север-4».

Тем временем с дальнего конца аэродрома пришли, размахивая тлеющими факелами, с которых ветер срывал искры и уносил в темноту, ещё двое зимовщиков.

– Знакомьтесь, – сказал Михаил Михайлович, – наш доктор, он же повар Виталий Георгиевич. А это – представитель станционной молодёжи, метеоролог Зяма Гудкович. Он у нас аспирант и вроде бы как практику проходит. И гидролог Саша Дмитриев – он же по совместительству кладовщик и будет вашим главным помощником.

Небольшого роста, круглолицый, с всклокоченной чёрной бородой, Дмитриев степенно протянул мне руку и сказал – «Александр». «Меня зовут Зяма», – сказал второй, черноволосый, с чёрными усиками, с небольшой чёрной бородкой на узком, закопчённом дымом лице.

Из темноты вынырнула ещё одна фигура, вся увешанная сумками, с киноаппаратом в руках. Это тоже был старый знакомый – кинооператор Яцун. Не теряя времени, он принялся расставлять нас по местам и заставил с самого начала повторить ритуал встречи (кроме салюта). Он то присаживался, то ложился на снег, не переставая трещать камерой, приговаривая в ответ на недовольное ворчание: «Давай, давай, ребята, пошевеливайтесь. Это же исторические кадры!»

Следом за Яцуном появился механик Михаил Семёнович Комаров. Закопчённый с головы до ног дымом сигнальных факелов, в промасленной, прожжённой во многих местах куртке, он, торопливо пожав мне руку, что-то пробормотал себе под нос и заковылял к самолёту, возле которого копошились бортмеханики.

– Ручаюсь, Комар пошёл запчасти выцыганивать, – хохотнул Дмитриев.

– Ему только разреши, так он полсамолёта в свою мастерскую утащит, – съязвил Яковлев.

– Зря вы ехидничаете, братцы, – примирительно сказал Гудкович, – он ведь не для себя, для всех нас старается.

– Ну вот, доктор, вы почти со всеми перезнакомились. Остались только радисты: Константин Митрофанович Курко и Георгий Ефремович Щетинин. Они сейчас на вахте. А наш гидролог и парторг Макар Макарович Никитин занят исследованиями.

Слушая пояснения Сомова, я всматривался в лица окруживших меня людей, утомлённые, похудевшие, обожжённые морозом. Я даже почувствовал некоторую неловкость за свой «неусталый» вид, за неприлично нарядную «француженку» цвета разведённого какао, контрастирующую с истрёпанными, потёртыми и замасленными куртками спецпошива, в которые были одеты зимовщики.

Итак, я на льдине. Широкая взлётная полоса убегала в темноту. «Сколько же надо трудов, чтобы построить такой ледовый аэродром!» – подумалось мне. Вдалеке среди мрака наступившей полярной ночи едва виднелись купола палаток. К ним вела утоптанная десятками ног тропка. С этой минуты начиналась новая, удивительная жизнь. Мне предстояло кормить и лечить десять человек, моих новых товарищей. Как это всё у меня получится?

Сомов с удивительной проницательностью уловил моё состояние.

– Что-то доктор наш, гляжу, растерялся. – Он дружески похлопал меня по плечу.

– Просто он обдумывает своё первое меню, – пошутил Яковлев. – Теперь, док, на вас вся надежда. Сказать честно, нам кулинарные упражнения надоели до чёртиков. А вы лицо заинтересованное: плохо покормите – и лечить будете сами.

Этого было достаточно. Я уже пришёл в себя и был готов вступить в шутливую перепалку.

– Командир, – крикнул, высунувшись в «форточку», бортрадист Челышев, – пора полосу освобождать. Задков на подходе.

Экипаж заторопился в самолёт, а следом за ним с грустными лицами, волоча мешки со шмотками, тронулись покидавшие станцию Рубинчик, Канаки и Чуканин. Они остановились у дверцы и, бросив прощальный взгляд на родной лагерь, исчезли в самолётном чреве.

Через несколько минут после отлёта Титлова над лагерем показался Пе-8. Огромная четырёхмоторная краснокрылая машина с рёвом промчалась над лагерем и скрылась в облаках. Но вот гул двигателей стал снова нарастать, и самолёт на бреющем полёте начал приближаться к полосе.

– Ну, держись, ребята! – крикнул Миляев. – Сейчас начнётся потеха.

Однако то, что началось через несколько секунд, трудно было описать. Из люка самолёта на льдину обрушился град всевозможных предметов. Словно авиабомбы, со свистом падали красные баллоны с газом, грохались об лёд жестяные банки, словно шрапнель, разбрасывая вокруг белые шарики замёрзших пельменей, с глухими стуками шлёпались ящики с мылом и консервами. Оленьи туши разламывались на куски, покрывая снег красноватым крошевом.

Неподалёку от меня плюхнулся ящик со сливочным маслом, превратившимся в большое жёлтое пятно. С двух баллонов сорвало вентили, и струя газа, с шипением вырвавшегося на волю, наполнила воздух сладковато-удушливым запахом пропана. Это был какой-то кошмар. Самолёт сделал ещё один круг, вывалив на наши головы очередную порцию груза.

– Картина Брюллова «Последний день Помпеи», – прокомментировал происходящее Миляев, никогда не терявший чувства юмора.

Сомов был в ужасе. На глазах гибло драгоценное и, главное, ничем не заменимое добро.

– Прекратите безобразие! – кричал в микрофон Курко, но экипаж самолёта словно оглох. Выбросив остатки груза, самолёт в знак приветствия покачал крыльями и удалился восвояси.

Картина, открывшаяся перед нами, была удручающей. Ругая лётчиков на чём свет стоит, мы несколько часов бегали по полосе, собирая консервные банки, выковыривая из снега пельмени, сгребая на брезент обломки оленьих туш. Особенно рассвирепели курильщики. Папиросы, оказавшиеся в одном из ящиков, превратились в труху.

– Ещё одна такая бомбёжка, и останемся на зиму без газа и без продуктов, – сказал Сомов, схватившись за голову. – Алексей Фёдорович, надо срочно что-то предпринять, иначе работа станции окажется под угрозой.

– По-моему, есть выход, – сказал успокаивающе Трёшников. – Надо удлинить аэродром и уговорить Задкова посадить самолёт на льдину. Давайте дождёмся прилёта Водопьянова. Он вроде бы завтра собирается в лагерь, и тогда всё решим.

– А ты как думаешь, Михал Семёныч, сумеем принять Задкова?

– Це дило треба разжувати, – задумчиво сказал Комаров, почёсывая голову.

– Ну ладно, нечего зря копья ломать, – сказал Сомов, закуривая. – Прилетит Водопьянов, тогда и решим всё окончательно, а пока, Макар Макарыч, организуй сбор всего, что уцелело.

– Ну а как наш доктор, – обратился Сомов ко мне, – привыкаете к новой обстановке?

– Уже привык. Мне ведь, Михал Михалыч, не впервой льдины обживать.

– Забыл, Виталий Георгиевич, что вы у нас бывалый полярник, – улыбнулся Сомов. – Ладно, не теряйте времени и всё своё имущество тащите в аэрологическую палатку. Там вы будете размещаться. Сейчас подойдут Гудкович с Дмитриевым – они ваши будущие соседи – и помогут перенести вещи.

С помощью Зямы и Саши я нагрузил нарты своим объёмистым скарбом, и мы поволокли их в лагерь. Нарты легко скользили по накатанной колее.

Мы остановились у высокого сугроба, похожего на скифский курган средней руки, с черневшим отверстием входа.

– Вот мы и дома, – сказал, отдуваясь, Дмитриев, – прошу к нашему шалашу.

Я протиснулся в узкий ход-лаз и, приподняв откидную дверь, оказался внутри палатки КАПШ-2. В неярком свете двух лампочек, свисавших с потолка, моё будущее жилище выглядело довольно мрачно. Бязевый полог, давно утративший свою привлекательную белизну, был сплошь разукрашен тёмными пятнами и причудливыми узорами изморози. Кверху от пола тянулся зубчатый бордюр наледи. Местами её грязно-серые языки поднялись метра на полтора. Оленьи шкуры, выстилавшие пол, покрывали бугорки смёрзшегося меха. Под ослепшим от наледи иллюминатором стоял и складной походный столик на ножках из дюралевых трубок с фанерной крышкой, покрытой остатками желтоватого потрескавшегося лака, и два таких же фанерно-дюралевых стула.

Центр палатки занимали две складные койки. На одной был разложен спальный мешок, вторая, видимо, предназначалась мне. Край третьей койки выглядывал из-за пёстренькой, в мелких цветочках занавески, скрывавшей, как объяснил Дмитриев, его спально-шифровальный закуток. Слева, у самого входа, на ящике виднелась закопчённая двухконфорочная газовая плитка, соседствуя с шестидесятилитровым ярко-красным баллоном и ведром, заполненным доверху водой, подёрнутой ледком.

– Что-то не больно уютно вы устроились, – пробормотал я, оглядевшись по сторонам. – Да и холодновато малость.

– Айн момент! – весело сказал Дмитриев. – Щас зажгу конфорку, раскочегарю паяльную лампу, и не успеете оглянуться, как будет полный «Ташкент». – Горелки вспыхнули голубоватым пламенем, низким басом загудела лампа. – Может, пока ваши шмотки принесём? – предложил Дмитриев и, не дождавшись ответа, исчез за дверцей.

Вскоре палатка заполнилась моим имуществом, состоявшим из десятка ящиков с медикаментами и оборудованием, которые мы штабелем сложили рядом со столом. Последним я втащил свой объёмистый мешок с обмундированием и взвалил на койку. В палатке явно потеплело, и я, скинув шубу, принялся, не теряя времени, обустраивать рабочее место: застелил столик белой простынёй, расставил банки-склянки с мазями и растворами, коробки с таблетками и пилюлями. За ними последовали два стерилизатора, отливавших хромированной сталью. В одном из них, что поменьше, покоились десяток шприцев разных размеров, обёрнутых марлей, инъекционные иглы, ампулы с хирургическим шёлком и кетгутом. Другой, побольше, был доверху заполнен пинцетами, скальпелями, иглодержателями. В довершение на свет божий появились две пузатые металлические банки-биксы, набитые ватой, бинтами и пачками стерильных салфеток.

Дмитриев принял деятельное участие в организации «рабочего места», с любопытством разглядывая каждый новый предмет, интересуясь, для чего он предназначен.

– А этот почему ты не распаковываешь? – спросил он, указывая на аккуратно сбитый полированный ящик. – Чего там у тебя?

– Это, Александр Иванович, большой хирургический набор.

– Значит, если меня аппендицит прихватит или там… – Дмитриев задумался, вспоминая какую-нибудь известную ему хворь, – грыжа, например, ты операцию сумеешь сделать?

– Сделаю, если потребуется, а не сумею – позвонишь по телефону 03 и вызовешь скорую помощь, – усмехнулся я, а про себя подумал: «Храни меня Бог от всяких операций в этих условиях».

– Значит, сделаешь, – уважительно сказал Дмитриев. – А то я, чуть заболит в правом боку, так и думаю: не аппендицит ли? Теперь если и заболею – не страшно.

Когда последняя склянка заняла своё место на столе, а стерилизаторы и биксы были тщательно протёрты ветошью, я попросил Дмитриева отыскать в его хозяйстве шест метра полтора длиной. Он приволок со склада длинную дюралевую трубку. Я вбил её в пол рядом со столиком и повесил на неё четыре термометра, чтобы ежедневно замерять температуру воздуха на разном уровне. Взглянув на них через часок, я обнаружил, что у пола ртутный столбик замер на цифре -12 ˚С. В полутора метрах от него градусник показал -5, а под потолком даже +8˚.

– Устраивайтесь, Виталий Георгиевич, – сказал Зяма, сбрасывая шубу, – занимайте вон ту свободную койку и располагайтесь как дома. Это ведь надолго.

Дмитриев, накрыв ящик чистым полотенцем, поставил на него закипевший чайник, пачку печенья, банку сгущённого молока и блюдечко с сахаром, а я, покопавшись в чемодане, извлёк запасённую для новоселья бутылку армянского коньяка и коробку шоколадных конфет.

– Богато живёте, – раздался голос Миляева, высунувшего голову из-за откидной двери. – Гостей принимаете?

– С превеликим удовольствием, – отозвался я.

За ним на огонёк забежали Костя Курко и Гурий Яковлев. Посыпались вопросы: как там, на Большой земле, какие новости. Но я ораторствовал недолго, вскоре почувствовав, что семичасовой полёт и волнения последних дней дают о себе знать.

Гости заметили моё состояние и, распрощавшись, удалились. Я развернул спальный мешок на волчьем меху, запихнул в него пуховой вкладыш и, быстренько раздевшись, залез в него с головой.

Минут десять я ворочался, стуча зубами от холода, пока наконец моё «гнездо», промёрзшее на морозе, не согрелось и приятное тепло не проникло в каждую клеточку моего тела. Наконец, сморённый усталостью, я погрузился в сон.

– Пора вставать, доктор, – услышал я сквозь дрёму голос Дмитриева.

Он уже поднялся, зажёг газ и паяльную лампу. В палатке было относительно тепло. Я выполз из мешка, совершил первое омовение ледяной водой, сразу прогнавшей остатки сна.

– Пошли на склад, – сказал Дмитриев, – примешь от меня хозяйство. Покажу тебе наши запасы продуктов, где что лежит.

Склад размещался в старой брезентовой палатке рядом с кают-компанией. Хотя за прошедшие месяцы дрейфа запасы продуктов поубавились, но вдоль стенок выстроились ещё с десяток больших мешков с крупами, сахаром, сухими овощами, бумажные мешки с макаронами, банки с яичным порошком, ящики с консервами, коробки со сливочным маслом, мясными полуфабрикатами и копчёностями. У входа возвышался холмик из замёрзших оленьих туш, доставленных последним рейсом с материка, и мешков с какой-то рыбой.

– Вот расходная ведомость. В ней всё как в аптеке, – сказал он, протягивая толстую тетрадь. – Всё сальдо-бульдо. А вот в этом, – он ткнул пальцем в большой фанерный ящик, – горячительное. – Он извлёк из ящика пол-литровую бутылку с надписью «Спирт пищевой» и, сделав серьёзное лицо, заметил: – Выдавать его будешь только по личному разрешению Мих-Миха. Усёк?

– Усёк… – Оглядев своё хозяйство, я подумал, что мне придётся затратить немало трудов, чтобы в будущем быстро находить нужные продукты.

– Ну вот и всё, – сказал, довольно улыбаясь, экс-кладовщик. – Теперь тебе и карты в руки. А сейчас идём в кают-компанию. Познакомишься со своим рабочим местом.

Кают-компания находилась в просторной палатке КАПШ-2. При свете трёх лампочек она выглядела довольно уютно. Справа от входа стоял длинный, сколоченный из папиросных ящиков стол человек на двадцать, покрытый растрескавшейся, когда-то зелёной с цветочками клеёнкой. Стулья заменяли деревянная скамья и с десяток знакомых мне по экспедициям жестяных банок, обшитых брезентом, с аварийными пятнадцатисуточными пайками. В дальнем конце виднелась полочка с книгами. Слева от входа помещался собственно камбуз: две двухконфорочные плитки, соединённые шлангом с газовым баллоном, установленным рядом с палаткой, небольшой разделочный стол, иссечённый шрамами, фанерный ящик-шкаф со стопкой кое-как вымытых алюминиевых тарелок, пяток кастрюль и сковородок разных размеров и большой закопчённый алюминиевый бак. Сбоку от разделочного стола выглядывал толстый чёрный шланг, обёрнутый куском оленьей шкуры, с краником на конце.

– Это наш водопровод, – пояснил Саша. – Там за стенкой установлена бочка со снегом. Его заготавливает дежурный. Он же должен следить, как работает АПЛ. Так что водой ты будешь обеспечен. Ну ладно, командуй, а я пошёл помогать гидрологам. – И Дмитриев шагнул за порог.

Я зажёг все четыре конфорки, повесил на крючок свою «француженку», сел на скамью и, достав трубку, закурил. Итак, я заступаю на многомесячное дежурство на кухне, вернее на камбузе.

Как-то сложатся мои дела? Сумею ли я научиться так готовить, чтобы не вызвать неудовольствие моих товарищей? Вся надежда была на «Книгу о вкусной и здоровой пище». Узнав, что отправляюсь на станцию, я позвонил маме в Кисловодск и попросил срочно выслать этот фолиант авиапочтой. Мама никак не могла понять, зачем в Москве мне понадобился сей кулинарный гроссбух. Никакого толкового объяснения я заранее не придумал и лишь промямлил, что собираюсь в экспедицию, пусть не волнуется из-за отсутствия писем, чем надолго поселил тревогу в сердцах родителей.

И кому только пришла эта бредовая мысль родить гибрид доктор-повар? Впрочем, она была не так уж нова. Видимо, в основе её лежало убеждение высоких начальников, что врач в экспедиции от работы не переутомится, ибо в Арктике люди почти не болеют. Эдакие чудо-богатыри. И хотя жизнь давно опровергла это странное убеждение, но идея совместительства твёрдо засела в головах начальства, подкреплённая рассуждениями об экономии государственных средств.

Мой поварской дебют состоялся в тот же день. Не рассчитывая на свои поварские таланты, я «налёг» на закуски, уставив стол всевозможной консервированной снедью из свежепривезённых запасов. В качестве горячего блюда я избрал свиные отбивные из полуфабрикатов, жарить которые научился в предыдущих экспедициях. Чтобы придать блюду большую привлекательность, я густо посыпал мясо зелёным луком, который после долгих уговоров выпросил у шеф-повара шмидтовской столовой. Гарнир – жареная картошка, которую я упрятал в спальный мешок, чтобы она не замёрзла во время полёта на станцию.

Скорость, с которой исчезло приготовленное мной кушанье, и требования добавки свидетельствовали, что мой дебют удался. Я благодарно выслушивал комплименты в свой адрес, хотя прекрасно понимал, что эта «ласточка» весны не сделает, поскольку запасов свинины и свежего картофеля у меня кот наплакал.

Когда обед подошёл к концу и на столе появились железные кружки с чаем, начальник радиостанции Костя Курко, тяжело отдуваясь после сытной пищи, сказал:

– Обед вы, доктор, соорудили отменный. Теперь потравили бы малость. А то свой репертуар мы уже наизусть знаем. Вася Канаки рассказывал, что травить вы большой мастер.

Я не заставил себя долго упрашивать.

– Хорошо. Расскажу вам историю про часы со Шмидтом. Только, может быть, кто-нибудь уже слышал её?

В ответ послышалось дружное «нет».

– Тогда слушайте, – начал я, присев у края стола. – Целую неделю на стол начальника политотдела Главсевморпути ложились загадочные радиограммы. Разные по стилю, но совершенно одинаковые по содержанию. Они шли из Игарки и Нарьян-Мара, с Диксона и мыса Челюскин. «Коллектив аэропорта Нарьян-Мар убедительно просит зарезервировать четыре комплекта часов со Шмидтом». «Лётный состав аэропорта Дудинка просит выделить для поощрения передовиков 10 штук часов со Шмидтом». «Полярники мыса Челюскин готовы приобрести 15 штук часов со Шмидтом. Деньги будут высланы немедленно».

Вы себе представляете, в какую ярость пришёл начальник? «Это что за херовина такая – часы со Шмидтом? – набросился он на помощника, растерянно разводившего руками. – Разберись, кто там безобразничает, и доложи. Даю тебе час, а не то смотри у меня!»

Не прошло и часа, как помощник вновь возник перед грозными очами шефа.

– Разобрался?

– Так точно. Это – проделки Кекушева.

– Кекушева? А при чём тут Кекушев?

– Именно он и при чём, – пролепетал помощник. – Кекушев летает первым механиком на самолёте Головина. Головин летит по маршруту Архангельск – мыс Шмидта. Я сверил время посадки самолёта в каждом порту с датами радиограмм. Они уходят или в тот же день, или на следующий.

– Ладно. Иди работай. Вернётся Головин – Кекушева немедленно ко мне.

Наверное, многие из вас слышали о Кекушеве. Николай Львович человек был неординарный и прославился не только как блестящий знаток авиационной техники, но и как великий мастер розыгрышей. Возможно, поэтому жертвы его не всегда безобидных шуток прозвали Кекушева «Леопардычем».

Секрет загадочных радиограмм скоро раскрылся. Прилетев в Игарку – это был первый аэродром посадки самолёта Головина, экипаж, как обычно, отправился в аэропортовскую столовую, где его ждал традиционный обед из копчёной рыбы, наваристого борща и жаркого из оленины. Бортмеханик захватил с собой объёмистую флягу со спиртом, именуемую «конспектом» (бидон со спиртом, находившийся на борту, именовался «первоисточником»). Наполнили кружки, произнесли первый тост за всех летающих в Арктике, и трапеза началась. Поговорили о московских новостях, о погоде на маршруте, о дамах, а когда, разомлев, запели любимую песню «Летят утки и два гуся», Кекушев, обняв за плечи начальника аэропорта, жарко зашептал ему в ухо: «Слушай, Петрович, ты же знаешь, как я тебя уважаю. Так вот, поделюсь с тобой одним важным секретом. Пока это тайна, и ты смотри никому ни гу-гу. Проговоришься – подведёшь меня под монастырь».

Начальник поклялся, что ни одна душа об этом не узнает.

– Тогда слушай. Второй часовой завод приготовил полярникам сюрприз: новые часы. Да не простые, а особенные. Корпус изготовили из дюраля списанных полярных самолётов, а на циферблате вместо цифр изображены портреты полярных лётчиков-героев: Водопьянова, Мазурука, Слепнёва и других. А в центре циферблата имеется маленькое окошечко, из которого каждый час выглядывает голова Шмидта и называет время. Снизу сделана подсветка в виде северного сияния. Часов, понимаешь, изготовлено немного, на всех не хватит, но если ты поторопишься, дашь радиограмму в политуправление Главсевморпути с обоснованной просьбой – думаю, тебя уважат.

На следующее утро радист «отбил» в Москву соответствующую радиограмму.

Успех окрылил Леопардыча, и начальник каждого следующего аэропорта, посвящённый в «тайну» необыкновенных часов, немедленно извещал Москву о своей просьбе.

Кекушев отделался выговором, но вся Арктика ещё долго хохотала, вспоминая историю «часов со Шмидтом».

31 октября в ожидании прилёта Титлова я решил не терять времени и окончательно войти в роль полярного кока. Пока я ломал голову, чем угостить дорогих гостей, Титлов благополучно приледнился. Вскоре в узкий просвет тамбура кают-компании протиснулась могучая фигура Водопьянова.

– Здравствуй, доктор, – пробасил он, расстёгивая тяжёлый меховой «реглан», – вижу, ты уже вполне оклемался. Не напоишь гостей чайком?

– Щас, Михал Васильич, сообразим. С этим нет проблем, да и с закуской тоже. Вот только ваше здоровье меня беспокоит. Как голова? Не болит?

– Да ты, доктор, не тревожься. Я же тебе ещё на Шмидте объяснил: на мне всё как на собаке заживает. А по части всяких разных травм у меня богатый опыт, – хохотнул он.

Пока Водопьянов чаёвничал, в кают-компанию ввалились все в снегу, как рождественские Деды Морозы, Сомов, Трёшников, Никитин и Комаров.

– Михал Васильич, надо срочно что-то решать. Световой день на исходе, а половина грузов валяется на Шмидте. Но дальнейшую доставку грузов «по-задковски» я допустить не могу. Иначе мы останемся на зимовку без газа, без папирос. Да и половину продуктов мы потеряем… Получается вроде школьной задачи с двумя трубами. Только вытекает у нас гораздо больше, чем втекает.

– А какой ты, Михал Михалыч, предлагаешь выход? – озабоченно спросил Трёшников, раскуривая погасшую трубку.

– По-моему, есть только один выход. Надо просить Задкова посадить машину на нашу полосу.

– М-да, – пробурчал Водопьянов. – Если мы ещё и эту машину разложим, мне лучше в Москву не возвращаться. – Он сделал несколько глубоких затяжек, задумавшись, как поступить.

Сомова поддержал Трёшников:

– Надо просить Задкова. Полоса ему знакома. Ведь он весной много раз сюда с грузом прилетал.

– Высаживать-то, он, конечно, высаживал. Да когда это было? И взлётная полоса была не такая короткая… От неё один огрызок остался.

– Не такой уж огрызок, Михал Васильич, – вступил в спор Комаров, сохранивший звание коменданта аэродрома, – во-первых, края трещины снова сошлись и уже смёрзлись. А во-вторых, я ВПП снова метр за метром облазил, и в самом конце её можно подчистить несколько застругов да срубить пяток небольших ропаков, получим добавочно метров триста, не меньше.

– Ну и задачку вы мне задали, – пробурчал Водопьянов. – Такую тяжёлую машину, как Пе-8, никто в Арктике ночью не сажал, да ещё на ледовый аэродром. Может, конечно, я напрасно опасаюсь и, обжёгшись на молоке, дую на воду? Но уж очень рискованно… – Он снова помолчал, выпуская к потолку клубы табачного дыма, и вдруг хлопнул ладонью по столу. – Да что мы, раньше не рисковали, когда впервые садились на тяжёлых машинах на Северный полюс?! А машина Пе-8 отличная. Я-то её хорошо знаю. На ней летал Берлин бомбить. И Василий Никифорович – лётчик отменный. Так что зови твоего шифровальщика, пусть подготовит радиограмму Задкову. Примерно так: «Прошу согласия на посадку аэродроме станции. Сомов». Нет возражений?

Ты бы нас, доктор, попотчевал бы чем-нибудь съедобным, – сказал Водопьянов, гася папиросу в консервной банке, полной окурков.

– У нас, Михал Васильич, как в Греции, всё есть, – отозвался я, ставя на стол тарелки с нарезанной колбасой и ветчиной из свежепривезённых запасов. Уловив многозначительный взгляд Сомова, я тут же достал из ящика бутыль со спиртом. Пока шло обсуждение, как обеспечить доставку грузов на станцию, я извлёк из мешка замороженную нельму и, орудуя своим десантным ножом, настругал целую гору прозрачно-розовых ломтиков строганины.

– Ай да доктор, – похвалил мою самодеятельность Водопьянов. – Быстро всё сообразил.

– Будем надеяться, что кухонный дебют доктора окажется не единственной его удачей, – сказал Трёшников.

– Есть и для тебя, доктор, подарочек, – сказал Водопьянов, хитро прищурившись. – Пойди пошуруй в тамбуре.

Я не заставил себя упрашивать и, пошуровав, нашёл внушительный свёрток. Водопьянов разрезал верёвку и достал два… примуса. Это были какие-то сделанные по спецзаказу, особые примусы, работающие на бензине. Их пузатые пятилитровые бачки сверкали медью.

– О це вещь, – прокомментировал появление новой кухонной техники Комаров и, не мешкая, вышел из палатки, чтобы заправить их бензином. Затем со знанием дела он разогрел горелку одного из примусов на газовом пламени. Когда она нагрелась докрасна, Комаров открыл краник и подкачал насосом, поджёг брызнувшую бензиновую струйку. Примус фыркнул и загудел низким басом, распространяя вокруг приятное тепло.

Примусы вызвали у всех присутствующих искренний восторг. Их появление позволяло решить несколько важных проблем: сразу упростило заготовку воды из снега и дало возможность ставить на огонь большие кастрюли, не используя газовые плитки. Когда дно кастрюли накрывало огонь плиты, в кают-компании сразу становилось холодно, как на аэродроме.

Все поздравили меня с великолепным подарком.

– Ну, Михал Васильич, потрафили вы мне. О лучшем подарке и мечтать нельзя!

– Ладно благодарить. Пользуйся на здоровье да корми ребят повкуснее.

Привезённые примусы оказались большим подспорьем в моих кухонных делах. На них водрузили дюралевые баки со снегом, который на глазах превращался в воду. На газовых плитках эта процедура длилась часами, а от вододобывающего агрегата пришлось отказаться. АПЛ сжирал тьму бензина, запасы которого были ограниченны.

Дневник

1 ноября

Сегодня ждём прилёта Задкова. Все взволнованы: сядет – не сядет. А вдруг полоса окажется маленькой? А вдруг её неожиданно сломает? Эти опасения терзают нас весь день. К тому же у всех в душе ещё не зарубцевалась рана от трагедии, происшедшей с самолётом Осипова. Но особенно волнуется Комаров. Он не только ответственный за аэродром, но и бывший лётчик, хорошо знающий, что такое «неожиданность» в авиации. За оставшиеся до прилёта часы он буквально истерзал себя и своих помощников. С утра бегает по аэродрому, заставляя засыпать снегом и утрамбовывать каждую подозрительную трещину, срубать каждый бугорок. Из больших банок, наполненных соляркой и ветошью, соорудил новый посадочный знак, расставив их в виде большой буквы «Т».

Наконец где-то на юго-западе послышался звук моторов.

– Летит! – заорал Комаров. – Зажигай сигнальные огни!

Одна за другой запылали банки с соляркой, расставленные вдоль взлётно-посадочной полосы.

В тёмном небе отчётливо засветились бортовые огни самолёта – зелёный и красный – и ослепительно ярко вспыхнули самолётные фары. Комаров пустил зелёную ракету: посадка разрешена. Задков прошёл над полосой, развернулся, осветив её фарами, сделал круг и пошёл на снижение. Мгновение, и колёса коснулись льда. Задков мастерски «притёр машину» у самого «Т». Гигант Пе-8 помчался по аэро- дрому, подняв снежные вихри четырьмя винтами, и, визжа тормозами, остановился за много метров до конца полосы. Развернувшись, он медленно покатил следом за Комаровым, размахивающим факелом.

Лётчиков окружили, жали им руки, поздравляя с успешной посадкой – первой в мире посадкой тяжёлого многомоторного самолёта на лёд в полярную ночь.

Пока экипаж с помощью зимовщиков разгружал машину, Задков, прихватив Комарова, отправился осматривать лётную полосу. Когда они вернулись, по довольному, обычно неулыбчивому лицу Задкова мы поняли, что наши труды не пропали даром.

– Молодец, Михал Семёныч, – сказал Задков, – полоса просто отличная. Сказать честно – не ожидал.

– Тогда пошли пить чай, – сказал Сомов.

– Извини, Михал Михалыч, почаёвничаем в следующий раз. Следом за нами летит Титлов. Надо ему освободить место.

– Хозяин – барин, – улыбнулся Сомов, – только у меня к тебе просьба. Хочу слетать с тобой на Шмидта, зуб вырвать. А то уже три дня мучаюсь. Терпежу никакого нет.

– Ну как отказать такому знатному пассажиру? Места у нас хватит.

Пока Сомов сходил в палатку за портфелем, экипаж, закончив разгрузку, преподнёс нам неожиданный и весьма приятный подарок – мешок со свежим картофелем и ящик с репчатым луком (тоже немороженым).

Не успели растаять в темноте огни Пе-8, как снова послышался гул самолётных двигателей, и через несколько минут мы уже копошились у грузовой дверцы, перетаскивая свёртки оленьих шкур, банки с пельменями и пятнадцатисуточными продовольственными пайками.

2 ноября

Мы снова волнуемся, поджидая самолёт Задкова. Но всё прошло благополучно. Он отлично посадил свой тяжёлый бомбардировщик на ледяное поле и, оставив экипаж разгружать машину, пошёл передохнуть в кают-компанию. Вместе с ним на станцию вернулся Сомов. За чаем, всё ещё держась за щёку, он поведал нам о своём визите к шмидтовскому зубному врачу. Тот прямо из кожи лез, чтобы выведать, откуда на его голову свалился необычный пациент. Вроде ни одного самолёта с Большой земли не было, да и лицо незнакомое.

Но пациент хранил глубокое молчание и лишь ойкнул, когда злополучный зуб выдернули из десны и он звонко шлёпнулся в эмалированную кювету. Этот рейс был последним, и Задков, попросив вахтенный журнал, сделал прощальную запись: «Нельзя не отметить и не оценить по достоинству напряжённый труд коллектива, в сочетании с российской смекалкой, в создании посадочной площадки на паковом льду. Площадка совершенно ровная и поддерживается в хорошем состоянии. Неоднократным приёмом самолётов различных типов, включая четырёхмоторный тяжёлый корабль, полярной ночью коллектив открыл новую страницу в освоении Центрального полярного бассейна. Задков, Зубов».

Перед отлётом в кают-компании вновь появился бортмеханик Иван Коратаев и, широко улыбаясь, положил на пол мешок. Мешок шевелился, издавал странные звуки, похожие на тихое похрюкивание.

– Это вам, доктор, персональный подарочек от членов экипажа.

Он развязал мешок, и из него высунулись пятачки живых поросят.

– Ну, доктор, – рассмеялся Сомов, – хорошую свинью вам подложили летуны!

Подарок был очень неожиданный, и я несколько растерянно взирал на двух упитанных поросят, выползших из своего убежища. Бедняги дрожали от холода, и я, загнав их обратно в мешок, потащил в свою палатку, где включил на полную мощь обе газовые конфорки. Немедленно палатка наполнилась советчиками-остряками, а пришедший в полный восторг Ропак то и дело норовил лизнуть поросят прямо в чёрные холодные пятачки.

Коля Миляев не упустил случая прокомментировать это событие украинской пословицей: «Не мала баба клопоту, той купила порося». 4 ноября в последний (восьмой) раз прилетел Титлов. К неописуемой радости Комарова, в кабине самолёта оказался автомобиль ГАЗ-64. Его выволокли по толстым доскам на снег. И хотя машину доставили в разобранном виде, Комаров то и дело похлопывал рукой по остывшему металлу, приговаривая: «Це вещь. Он нам ещё, голубчик, послужит».

С самолётом Титлова нас покидают «последние из могикан» – Благодаров, Яцун и Зайчиков, а вместе с ними Трёшников и Водопьянов.

Все собрались в кают-компании, выпили по прощальной чарочке спирта. А в вахтенном журнале появилась новая запись: «Уходя от вас последним самолётом на материк и оставляя ваш маленький коллектив на долгую и суровую полярную ночь, хотим заверить вас в том, что лётный состав полярной авиации всегда с вами. В любую точку на льду мы прилетим к вам, если нужна будет наша помощь. Уверенно и спокойно продолжайте выполнение возложенных на вас задач.

Мы восхищены вашей работой и мужеством, которое вы проявляете ежедневно, а в особенности в дни организации аэродрома и приёма самолёта в суровую полярную ночь Арктики. Желаем вам успешной работы, бодрости духа.

Жмём ваши руки.

Экипаж Н-556: Титлов, Сорокин, Фёдоров, Шекуров, Челышев, Водопьянов».

Вдоль полосы расставили банки с соляркой и ветошью и составили «Т».

– Ну что ж, – сказал Водопьянов, – присядем по русскому обычаю перед дорогой.

Мы молча расселись вокруг стола. Я оглядел моих новых друзей. Зайчиков опустил голову. По его щекам текли слёзы. Всегда весёлый Вася Канаки мрачно теребил свою бородку. Только Женя Яцун, верный своему долгу кинооператора, возился с камерой, перезаряжая в какой уж раз плёнку.

– Пора, Михал Васильич, – сказал, поднимаясь, Титлов и первым вышел из палатки. За ним потянулись остальные.

Итак, с отлётом Титлова обрывается живая связь с Большой землёй. Остаётся только радио. Но разве оно, передающее и принимающее лишь строчки цифр закодированных сообщений, может заменить живое общение с людьми?

Вот уже хлопнула дверца кабины, и Титлов, приоткрыв остекление пилотской, последний раз помахал рукой. Вздрогнули винты, загудели, набирая обороты, двигатели. Самолёт покатил к концу полосы, развернулся против ветра, остановился и, взревев двигателями, по- мчался по аэродрому. Вот колёса оторвались от ледяной поверхности, и машина, быстро набрав высоту, исчезла в густых ночных облаках. Теперь мы надолго остаёмся одни, отрезанные от мира.

Жалобно повизгивая, жмётся к ногам маленькая сучка Майна. Её и лохматого пса Тороса завезли к нам последним рейсом. Спать никому не хочется, а поднявшийся ветер, грозя перейти в пургу, вынуждает нас заняться перевозкой грузов с аэродрома в лагерь. За работой ночь прошла незаметно.

Возвратившись в палатку, я обнаружил шевелящийся мешок. Поросята! Я совсем забыл об этих бедолагах за лагерными хлопотами. Но что с ними делать дальше?

Макар Макарович Никитин, заглянув к нам в палатку, приподнял оленью шкуру и, увидев дрожащих от холода хрюшек, покачал головой.

– Ну, что будем с ними делать, доктор? Жалко бедняг. Смотри, как дрожат. Того и гляди замёрзнут насмерть.

– Ума не приложу. Резать их я не возьмусь. Рука не поднимется.

Резать поросят никто не взялся, даже всё умеющий Комаров.

– Может, их из пистолета застрелить? – посоветовал Дмитриев.

Пожалуй, это единственный выход. Не околевать же им от холода, а в лагере нет ни одного тёплого закутка, где бы их можно было подержать хоть некоторое время.

Скрепя сердце я соглашаюсь произвести ужасную экзекуцию. Неподалёку от камбуза Дмитриев развёл костёр из досок и приволок мешок с поросятами. Я вытащил кольт, навёл его дрожащей рукой на хрюшку и, почти не целясь, спустил курок. Мимо.

– Давай я пальну, – предложил Дмитриев.

– Ладно уж, я как-нибудь сам управлюсь.

Через несколько минут всё было кончено. Подошедший Курко, как старый охотник, ловко разделал туши, опалил их на огне костра и вручил мне, взяв обещание, что завтра на обед будут свиные отбивные.

– Кстати, доктор, а пистолеты вы привезли? – спросил Сомов.

– Целых одиннадцать штук. Американские кольты большого калибра и патроны к ним.

– Вот и отлично. Завтра в кают-компании раздадите всем оружие, патроны и проинструктируете всех, как за ними ухаживать и как ими пользоваться.

После ужина я принёс в кают-компанию ящик с пистолетами, «цинку» с патронами и свёрток с кобурами. Каждому персонально под расписку был вручён кольт. И по две обоймы, набитые патронами.

– О це вещь. Машина что надо, – заявил Комаров и тут же прикрепил кобуру с пистолетом к поясному ремню.

5 ноября

Закончив камбузные дела, я решил, что пора заняться медицинскими. Распаковал ящик с инструментами, медицинскими приборами и медикаментами…

Подкачав начинавшую тухнуть паяльную лампу, достал из чемодана три общих тетради, положил стопкой на стол перед собой и закурил трубку. Ароматный дым «Золотого руна» кольцами поплыл к потолку. Растерев застывшие пыльцы, я открыл первую тетрадь и карандашом вывел на первой странице: «Дневник В.Г. Воловича. Дрейфующая станция «Северный полюс – 2», начат 28 октября 1950 года. Закончен…».

Стараясь воспроизвести события всех дней с момента прилёта на станцию, я исписал корявым почерком несколько страниц, пока мой писательский пыл окончательно не угас. Тогда я взялся за вторую тетрадь.

Заглавный лист её украсила надпись: «Тетрадь – декадник наблюдений за личным составом ДС-1». В неё я буду заносить результаты медицинских осмотров и прочих наблюдений.

Третья тетрадь предназначалась для журнала амбулаторных приёмов.

– Чем это так вкусно пахнет? – спросил Дмитриев, появляясь на пороге. – Хорош табачок. Дай потянуть. – Саша сделал несколько затяжек. – По мне, всё же лучше «Беломор», – сказал он, возвращая мне трубку.

– De gustibus non disputantur, – изрёк я, несколько обидевшись на его пренебрежительное замечание.

– А это по-каковскому?

– По-латыни: «О вкусах не спорят».

Дмитриев скрылся за занавеской, а я принялся за работу. Поскольку ранее я никогда не вёл дневников (а жаль!) и мой литературный опыт ограничивался лишь школьными сочинениями на темы типа «Гамлет – принц Датский» и «Евгений Онегин и его эпоха», дело продвигалось медленно. Исписав несколько страниц, я в изнеможении откинулся на спинку стула. Но почин был сделан. Я спрятал дневник в чемодан и, быстро раздевшись, нырнул в заледенелое нутро спального мешка.

6 ноября

Погода держится неустойчивая. Ясное звёздное небо то и дело заволакивают тучи, крупные снежные хлопья укрывают всё вокруг белым саваном. Всё чаще задувает позёмка, гоняя по лагерю маленькие снежные смерчи. Мы торопимся с перевозкой грузов в лагерь. Не ровён час, разразится пурга, и тогда мы можем недосчитаться снаряжения, исчезнувшего в глубоких сугробах. О её приближении говорит быстро падающее барометрическое давление. Мы работаем не покладая рук и порой так устаём, что некоторые буквально засыпают за обеденным столом.

Я постепенно постигаю азы кулинарного искусства. Пока меня выручают пельмени, заготовленные в огромном количестве, которые я научился готовить во время полярных экспедиций, твёрдо усвоив, что при варке не надо жалеть перца и лаврового листа, подавать их на стол следует, как только они всплывают (иначе вкус не тот), и не забывать об уксусе и сливочном масле. Кроме них, в моём продуктовом арсенале было несколько ящиков полуфабрикатов – аккуратно завёрнутых в целлофан антрекотов, бифштексов и отбивных котлет.

Науку жарить мясо я усвоил ещё в Москве в процессе своей холостяцкой жизни. Но пора начать изобретать что-нибудь новенькое, особенно первые блюда – супы, борщи и прочее.

7 ноября

– Ты, часом, не забыл, что сегодня праздник? – спросил Дмитриев, разбудив меня чуть свет.

– Помню, Саша. Только ты мне помоги подготовить праздничный стол. Я ведь ещё плохо ориентируюсь на твоём складе. Надо сделать ужин повкуснее.

– Сделаем всё как надо. Не боись, – заверил меня Дмитриев. – Вот только бы ты ещё тортик сообразил. Какой праздник без торта!

– Торт, пожалуй, я не осилю, – сказал я смущённо.

– А что в нём мудрёного? У меня на складе специальная печка есть, «чудо» называется. В ней Вася Канаки такие кексы пёк – пальчики оближешь.

– Ну, тащи своё «чудо». Давай попробую тоже кекс изобразить. Ведь не боги горшки обжигают. Только ты помалкивай. Не получится – стыда не оберёшься.

– Щас, я мигом, – сказал Саша и, сбегав на склад, вернулся, держа в руках нечто похожее на высокую закопчённую кастрюлю. Раскрыв «Книгу о вкусной и здоровой пище», я, к счастью, обнаружил в ней описание «чуда» и рецепты по приготовлению кекса. Прежде всего я переписал на бумажку перечень всех необходимых кексовых ингредиентов. Отсутствовал только ванилин, каковой, по мнению авторов «талмуда», был крайне необходим. Не мудрствуя лукаво, я решил обратиться за помощью к аптечке. Покопавшись в груде конвалюток с таблетками, я остановил свой выбор на цитрамоне, в котором, как я полагал (правда, ошибочно, как выяснилось впоследствии), содержится ванилин. Свалив на стол все необходимые продукты, я засучил рукава и принялся за дело: насыпал гору муки в эмалированный таз, развёл теплой водой сухое молоко и смешал с мукой. Видимо, я переусердствовал. Тесто получилось жидким, как кисель. Я досыпал ещё муки – теперь оно стало чертовски густым. Пришлось эту процедуру повторять несколько раз. Я скатал колобок, опустил его в кастрюлю с теплой водой и повесил высоко над плиткой, чтобы тесто подошло. Через час, когда колобок располнел, я извлёк его из воды, обсыпал мукой, скатал в колбаску, бережно уложил своё произведение в «чудо» и поставил на огонь. Когда кекс покрылся коричневой корочкой, Дмитриев, выполнявший роль консультанта и дегустатора, отщипнул кусочек.

– Шик-модерн, – сказал он, причмокнув. – По-моему, получилось даже лучше, чем у Канаки. – В Сашином понимании это была высшая похвала моему искусству.

После обеда я попросил не задерживаться. Когда кают-компания опустела, я поскорей вымыл посуду и принялся с помощью Саши готовить праздничный стол, вывесив на дверце палатки надпись: «Просьба до 20:00 не появляться». Мы без устали резали, чистили, вскрывали банки с консервами, а затем, застелив стол белоснежной скатертью, принялись расставлять яства. Надо сказать, что по обилию и разно- образию закусок мы могли дать фору любому столи

© В.Г. Волович, наследники, 2023

© ООО «Паулсен», 2023

Оргкомитет по проведению мероприятий, посвящённых 100-летию со дня рождения основателя медицины выживания В.Г. Воловича

Председатель:

АРТУР НИКОЛАЕВИЧ ЧИЛИНГАРОВ, президент МОО Ассоциация полярников, первый вице-президент Русского географического общества, Герой СССР, Герой России

Заместители:

ВЛАДИМИР СЕМЁНОВИЧ ЧУКОВ, генеральный директор Экспедиционного центра «Арктика», заслуженный мастер спорта СССР, путешественник, действительный член РГО, почётный полярник

ЮРИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ГОЛЬЦЕВ, к. м. н., врач-профпатолог, сотрудник лаборатории № 8 ГНИИИ АиКМ МО СССР (при В.Г. Воловиче), действительный член РГО

Члены оргкомитета:

ИГОРЬ ПЕТРОВИЧ БОБРОВНИЦКИЙ, член-корреспондент РАН, председатель комитета по арктической медицине МОО АСПОЛ, сотрудник лаборатории № 8 ГНИИИ АиКМ МО СССР (при В.Г. Воловиче)

ИГОРЬ БОРИСОВИЧ УШАКОВ, академик РАН, сотрудник ГНИИИ АиКМ МО СССР (при В.Г. Воловиче), в 1990-е гг. начальник ГНИИИ АиКМ МО СССР

ИВАН ЛЕОНИДОВИЧ ДЕРЕВЯНЧЕНКО, председатель наблюдательного Совета ЭЦ «Арктика», член МОО АСПОЛ

ВЛАДИМИР СЕМЁНОВИЧ КОШЕЛЕВ, почётный полярник, член МОО АСПОЛ, начальник дрейфующей полярной станции СП-32 (апрель 2003 г. – март 2004 г.)

СЕРГЕЙ БОРИСОВИЧ РОМАНОВ, директор отделения Международной академии наук экологии безопасности человека и природы

МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ ХОМЕНКО, главный научный сотрудник Центра АКМ и ВЭ МО РФ (преемник ГНИИИ АиКМ МО СССР)

ОЛЕГ БОРИСОВИЧ ЧЕРНЯХОВСКИЙ, начальник ФГБУЗ ЦМСЧ № 119 ФМБА России

ВЛАДИМИР ГРИГОРЬЕВИЧ ЩЕРБИНСКИЙ, руководитель Центра испытателей ЦПК

Предисловие

Книга, которую вы держите в руках, – это второе издание дневников Виталия Георгиевича Воловича – уникального, легендарного человека, учёного с большой буквы, врача-исследователя, путешественника, полярника, талантливого писателя и поэта и нашего большого друга и наставника, 100-летний юбилей которого мы отмечаем в нынешнем, 2023 году.

Оргкомитет, созданный по инициативе его соратников, учеников и последователей: психофизиолога, врача-профпатолога к. м. н. Ю.А. Гольцева и известного советского и российского полярного путешественника-исследователя, генерального директора Экспедиционного центра «Арктика» В.С. Чукова, – проводит в 2023 году широкую программу празднования этого юбилея.

Основатель медицины выживания Виталий Георгиевич Волович родился 20 августа 1923 года в Гаграх в семье врача. Он прожил яркую, плодотворную и долгую жизнь, связанную в полной мере со знаменательными и эпохальными событиями в жизни страны, в которых он принимал непосредственное участие. Его достижения в отечественной авиации и космонавтике, а также в созданной им медицине выживания связаны с высоким, но осознанным риском, и логично, что они признаны и мировым научным сообществом, и руководством нашей страны.

Через призму биографии выдающегося врача-исследователя, учёного, основателя медицины выживания и натурных полярных исследований мы обращаемся к героическим фактам истории нашей Родины, космонавтики и авиации, достижений научной прикладной медицины. На примере В.Г. Воловича, его современников и последователей показываем, что мужество, стойкость, генетически закреплённый опыт преодоления трудностей и природная гибкость ума русского человека позволяют выживать и достигать поставленной цели в самых сложных, экстремальных условиях. «Нигде так не проявляется величие человека, его мужество, героизм, как на Севере», – сказал легендарный советский полярник И.Д. Папанин.

В.Г. Волович был первым врачом, осмотревшим Ю.А. Гагарина после приземления, первым в полевых условиях – в точке приземления проводил медицинский осмотр космонавтов П.Р. Поповича, А.Н. Николаева, В.В. Терешковой и В.Ф. Быковского, первым человеком в мире, совершившим прыжок с парашютом в точку географического Северного полюса, первым врачом, обеспечивавшим длительные секретные полярные экспедиции. Он возглавил первую группу врачей-парашютистов для спасения космонавтов в нерасчётной точке приземления, определил цели, направления и методы медицины выживания. А были ещё океанские экспедиции на кораблях «Витязь» и «Михаил Ломоносов», отмеченные благодарностями министра морского флота, командировка в джунгли Вьетнама и Китай, участие в советско-индийских учениях в Заполярье.

Особая страница биографии Виталия Георгиевича связана с сопровождением уникальных экспедиций. В.Г. Волович осуществлял научное руководство научно-спортивными экспедициями: «Человек и пустыня», «Комсомольская правда», «Советская Россия», «Метелица» и др. Наибольший профессиональный интерес представляла работа с членами маршрутных групп Экспедиционного центра «Арктика», готовящимися к первым в мире автономным лыжным переходам к Северному полюсу и автономному лыжному трансполярному переходу Россия – Северный полюс – Канада. С участниками он разговаривал на одном языке, дорожил сведениями о деталях и особенностях рискованных автономных полюсных, горных и морских походов. Члены экспедиций платили ему признательностью и дружеским расположением.

Известный русский путешественник Владимир Семёнович Чуков признаётся, что разговор с напутствиями и рекомендациями «гуру выживания» – В.Г. Воловича – помнит до сих пор. После первой встречи в начале 80-х годов В.Г. Воловича и В.С. Чукова связали тесные отношения, а экспедиционные группы Чукова давали незаменимые достоверные результаты действий человека в условиях автономного существования в Арктике. Последующие исключительные полярные экспедиции В.С. Чукова, в том числе с участием сотрудников лаборатории выживания ГНИИИ АиКМ, внесли весомый вклад в развитие медицины выживания.

В.Г. Волович утверждал, что в исследованиях выживания лётчиков и космонавтов после вынужденного приземления неприменим олимпийский принцип «главное – участие», необходимо достигать максимальных результатов. Виталий Георгиевич показал прямую дорогу к таким достижениям, следуя от лабораторных исследований к практике натурных экспериментов в самых сложных условиях Арктики, пустынь, тайги, гор и морских акваторий. Так последовательно, преодолевая высокие риски для жизни и здоровья, достигалась цельность и системность в разработке, к примеру, носимых аварийных запасов (НАЗ), рекомендаций и испытаний средств спасения.

Первые носимые аварийные запасы космонавтов (НАЗ-1, «Вишня», а затем серия «Гранат) и лётчиков (от НАЗ-1 до НАЗ-7М), в последующем и боевой НАЗ-И и первый десантируемый групповой для дальней авиации ДАЗ-ГП, скафандр «Сокол-КВ-2», комлекс поисково-спасательных машин (КПЭМ), морские катера (типа «Гагара», «Ёрш», «Дрозд») для спасения космонавтов из приводнившегося спускаемого аппарата, а также пособия и памятки по выживанию в Арк- тике, в горах, пустыне, тайге и в морских акваториях разрабатывались при непосредственном участии В.Г. Воловича. Он неоднократно проводил тренировочные занятия с космонавтами и лётчиками по выживанию в различных природных условиях.

В.Г. Волович признан в среде советских и российских полярников – исследователей Арктики А.Ф. Трёшниковым, М.М. Сомовым, М.В. Водопьяновым, А.Н. Чилингаровым, в авиакосмической медицине его в разные годы поддерживали члены РАН О.Г. Газенко, Г.П. Ступаков, И.П. Бобровницкий, И.Б. Ушаков, И.В. Бухтияров, д. м. н. А.С. Барер и др. Он пользовался авторитетом в среде специалистов Минобороны, МЧС и авиационной поисково-спасательной службы России, осваивающих Арктику.

Выпускник ВМА им. С.М. Кирова – капитан медицинской службы В.Г. Волович

В Воловиче удивительным образом сочетались энциклопедически образованный врач-исследователь, настоящий русский офицер, мужественный, рисковый путешественник и поэт-романтик.

На станции СП-3, дрейфующей на льдине в Северном Ледовитом океане, Виталий Георгиевич написал песню «Полярная маркиза» о сгоревшей на СП-2 радиостанции. Для снятия психологического напряжения у полярников по их настойчивой просьбе на СП доставили пианино, и песня зазвучала во льдах в исполнении автора. Её пел также и Леонид Утёсов, с которым Воловича связывали тёплые, дружеские отношения. В последующем он написал «Полярный вальс», много стихотворений и других талантливых произведений.

К Виталию Георгиевичу тянулись люди самого разного общественного положения. Для одних он был надёжной нравственной опорой, для других – источником вдохновения. Судьба свела его со многими замечательными людьми, в том числе с Утёсовым, Бондарчуком, Лепешинской, Фурцевой.

Высокие личностные качества проявились уже на первых шагах в профессиональной карьере будущего легендарного человека. Окончив в 1941 году с отличием школу, Волович в день начала Великой Оте- чественной войны поступает в ленинградскую Военно-медицинскую академию им. С.М. Кирова, участвует в обороне города, тушит зажигательные бомбы на крышах ленинградских домов, патрулирует улицы. Медаль за участие в обороне города Волович считал одной из самых дорогих наград.

В период интенсивного освоения Арктики, по окончании в 1946 году академии, он был направлен в воздушно-десантные войска, но уже в 1949 году откомандирован в распоряжение Главсевморпути и стал флагманским врачом высокоширотной экспедиции «Север-4». Виталий Георгиевич вспоминал: «Я был единственным врачом на площади 20 млн кв. км, других врачей там не было. Предстояло оказывать неотложную медицинскую помощь экипажам в случае вынужденной посадки на дрейфующую льдину».

В.Г. Волович на СП-3. Обсуждение новостей с Большой земли

В.Г. Волович проводит врачебный приём на СП-3. Один доктор на несколько миллионов квадратных километров

В знаковый для всех советских людей день 9 мая 1949 года он вместе с А.П. Медведевым совершает первый в мире прыжок с парашютом на Северный полюс. Метеоусловия оценивались как сложные, был риск попасть в разводья между льдинами или разбиться о многометровые торосы, но приземление прошло удачно. В.Г. Волович получает первую высокую награду – орден Красного Знамени. По его ироничному признанию, он был готов носить этот орден даже на нижнем белье, чтобы не расставаться с наградой, получить которую в мирное время врачу было за гранью возможного. Его опыт врача-парашютиста для удалённых и безлюдных районов в будущем смогли применить десантники, в дальнейшем в качестве врача-парашютиста В.Г. Волович встречал и осматривал после приземления первых космонавтов.

В 1951 году В.Г. Воловича включают в следующую экспедицию – «Север-5». В обстановке абсолютной секретности членов экспедиции высаживают в Арктике в точке относительной недоступности на льдину в составе послевоенной дрейфующей станции «Северный полюс – 2». Дрейфующая льдина располагалась более чем в тысяче километров от родных берегов, на 86° с. ш. Вскоре льдина под лагерем неожиданно треснула и разошлась, но полярникам всё же удалось перенести лагерь. На станции СП-2 Волович ведёт врачебный прием, а также отвечает за приготовление пищи и воду.

Экспедиция на дрейфующих льдах в сердце Арктики означала контроль России над самым коротким путём к потенциальному противнику. Она была мощным ответом Советского Союза на фултоновскую речь Черчилля, положившую начало холодной войне. Сложнейшая задача, поставленная высшим руководством страны, успешно выполнена. В.Г. Волович в составе экспедиции после её успешного завершения был принят в Кремле, и Председатель Президиума Верховного Совета Н.М. Шверник вручил ему высший орден государства – орден Ленина.

В 1952 году Виталий Георгиевич становится сотрудником Научно-исследовательского и испытательного института авиационной медицины (в последующем авиационно-космической медицины – ГНИИИ АиКМ МО СССР), в котором проработает в общей сложности 45 лет. Название института изменялось, но суть работы оставалась постоянной.

Маршрутная группа Экспедиционного центра «Арктика» на Северном полюсе. 17.05.1994.

Слева направо. Вверху: Иван Кужеливский, Владимир Чуков. В центре: Виктор Русский, Василий Рыжков, Виктор Шарнин, Иван Ялин. Внизу: Валерий Таякин, Борис Малышев

«Непромокаемая и непотопляемая» 8-я лаборатория ГНИИИ АиКМ. Слева направо: В.Н. Усков, О.Е. Орлова, В.Г. Волович, О.К. Бычков, И.П. Бобровницкий. В верхнем ряду: Г.Б. Богословов, С.Е. Макаров, М.Б. Натаровский, Ю.А. Гольцев, А.Е. Ляшенко

В 1954–1955 годах В.Г. Волович принимает участие в следующей длительной экспедиции на дрейфующих льдах на станции СП-3, условия на которой, с учётом прошлого опыта, были значительно лучше. Например, появились утеплённые и более просторные палатки.

Важную роль в новаторской и смелой работе Воловича сыграла научная среда в ГНИИИ АиКМ, авторитет среди знаменитых полярников и известных отечественных путешественников, а впоследствии и тесная связь с членами уникальных автономных полярных экспедиций. В ГНИИИ АиКМ была создана творческая атмосфера с высокой требовательностью к научному поиску и научным результатам. Достаточно сказать, что в одном из корпусов института рядом с лабораторией Воловича работали три будущих члена РАН: Бобровницкий И.П. (он был сотрудником лаборатории), Ушаков И.Б. и Ступаков Г.П.

И.П. Бобровницкий был сотрудником лаборатории В.Г. Воловича. Влияние этих, тогда ещё молодых, учёных на научные разработки и испытания в области медицины выживания трудно переоценить.

Страна в те годы уделяла огромное внимание развитию авиации и космонавтики. В ГНИИИ АиКМ, в Петровском парке в Москве, отбирали первых космонавтов, где Виталий Георгиевич ещё до знаменательного полёта познакомился с Ю.А. Гагариным. Научные кадры ГНИИИ АиКМ во главе с выдающимся учёным и организатором в области авиакосмической медицины О.Г. Газенко стали основой для создания ныне знаменитого Института медико-биологических проблем, в котором В.Г. Волович работал с 1983 года после достижения предельного возраста на военной службе, а с 1999 года совмещал работу в обоих институтах.

В 60–70-х годах прошлого столетия, в связи с увеличением сложности и длительности космических полётов, возросла потребность в надёжном обеспечении выживания космонавтов в различных климатогеографических районах. Дело в том, что радиус полётов вертолётов был небольшим, а самолёты могли приземлиться только на специально подготовленных площадках, которых, естественно, в неосвоенной сибирской тайге или в горах не было. Для решения проблемы сокращения сроков спасения создаётся группа врачей-парашютистов под руководством В.Г. Воловича.

Так, приземление Ю.А. Гагарина сопровождалось закручиванием корабля «Восток-1» и задержкой отделения приборного отсека, и даже после успешного катапультирования космонавта был риск его травмирования при спуске на практически неуправляемом парашюте в условиях сильного ветра, сложного рельефа или лесного массива.

Приземление космонавтов А.А. Леонова и П. Беляева в пермской тайге, приводнение в озере Тенгиз В. Зудова и В. Рождественского, приземление В. Лазарева и О. Макарова в Алтайских горах только подтверждали необходимость совершенствования НАЗов, снаряжения и поисково-спасательных средств.

В этот период Волович возглавил уникальную 8-ю лабораторию ГНИИИ АиКМ, разрабатывал и испытывал необходимые для выживания средства и методы. Сотрудники лаборатории О.Г. Бычков, В.Н. Усков, И.П. Бобровницкий, Ю.А. Гольцев, А.Е. Ляшенко, С.Е. Макаров, И.В. Некрасов, М.Б. Натаровский, О.Е. Орлова проводили натурные исследования и испытания в тайге, пустынях, горах и в морских акваториях. С привлечением штатных и нештатных испытателей изучали космические и авиационные носимые аварийные запасы (НАЗ-7, НАЗ-8, НАЗ-7М, «Гранат» и др.), снаряжение, скафандры («Сокол» и «Сокол-КВ-2»), а также средства авиационного, морского и наземного спасения.

Как отмечал главный научный сотрудник ГНИИИ АиКМ профессор В.А. Пономаренко в отзыве на присвоение В.Г. Воловичу учёного звания профессора, он внёс «продуктивный вклад в охрану профессионального здоровья, продление лётного долголетия, в безопасность жизни и труда профессионалов опасных профессий, подготовку научных кадров и создавал школу высшей категории специалистов по выживанию». Нынешняя история развития авиации и космонавтики только подтверждает эти слова и неоценимый вклад Виталия Георгиевича Воловича в становление и развитие отечественной и мировой медицины выживания.

Оргкомитет празднования 100-летия

В.Г. Воловича

Часть 1

С парашютом на полюс

«Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что если бы у него не было бы насморка, то распоряжения его до и после сражения были бы ещё гениальнее, и Россия погибла бы и облик мира изменился».

Лев Толстой, «Война и мир»

«Если бы не насморк у Васи Головина, вся бы моя жизнь сложилась иначе».

С парашютом на полюс

Обстановка на Северном полюсе, как известно, несколько иная, чем, например, на Тушинском аэродроме. Сбрасывая на полюс парашютиста, ему надо дать не букет цветов, как во время авиационного праздника, а двухлетний запас продовольствия, палатки, снаряжение, оборудование.

М.В. Водопьянов, «На крыльях в Арктику»

Уже полтора месяца я живу и тружусь на дрейфующей льдине в окрестностях Северного полюса. Точнее, сорок четвёртый день. А если ещё точнее, то это один непрерывный день, известный под названием «полярный». Я уже почти свыкся со своеобразным бытом и особенностями жизни в палатке, похожей на шляпку гигантского подосиновика, утренней помывкой нетающим снегом и туалетными трудностями. Но это не та пушкинская привычка, которая «свыше нам дана» и которая замена счастью, ибо счастье – это само моё пребывание на дрейфующей льдине неподалёку от Северного полюса. Я уже приучился спать, забираясь в спальный мешок, предварительно раздевшись, и не выскакивать из него как угорелый при подозрительных толчках льдины и тревожном треске. Я научился варить пельмени, не превращая их в малосъедобную кашу, жарить вкуснейшие антрекоты – отличные изделия фабрики Микояна. У меня нет приёмных часов, и вход в палатку открыт круглые сутки для всех желающих. Правда, желающих пока немного, разве кто жалуется на резь в глазах из-за нежелания носить тёмные очки, обострение радикулита, что не удивительно при наших экзотических походах «до ветру», зубную боль или плохой сон.

Жизнь на льдине идёт по заведённому распорядку. Самолёты с «прыгунами» на борту с завидной регулярностью то взлетают, отправляясь на очередную точку, то садятся, оставляя отполированные следы от лыж на свежевыпавшей пороше.

Вот и сегодня я проснулся (хотел сказать «чуть свет») и нежился в спальном мешке, оттягивая минуту вылезания, так как начальство приказало перед сном тушить горелки и в палатке царил двадцатиградусный мороз.

Тихо постанывал ветер в трубке вентилятора. Позёмка по-мышиному осторожно скреблась в стенку палатки. Где-то тревожно потрескивал лёд. Время от времени с тяжёлым «у-ух» скатывалась ледяная глыба с гряды торосов.

Я лежал, полузакрыв глаза, прислушиваясь к этим звукам, которые стали такими привычными за два месяца палаточной жизни на дрейфующем льду в центре Арктики.

Лучи незаходящего полярного солнца с трудом проникали сквозь толстую плёнку наледи, покрывшей круглый глаз иллюминатора, отчего в палатке царил хмурый сумрак. Меблировка палатки была более чем скромной. Две походные койки-раскладушки с кирзовыми кулями спальных мешков с пуховыми вкладышами. Складной столик, заставленный баночками и коробочками с порошками, таблетками и мазями, отсвечивающий потускневшим хромом стерилизатор со шприцами и хирургическими инструментами. Между койками стоял большой фанерный ящик из-под радиозондов с надписью корявыми буквами: «Порт отправления – Москва, порт назначения – Диксон».

Ящик служил обеденным столом, о чём красноречиво свидетельствовали многочисленные пятна всевозможных размеров и расцветок, стопка немытых алюминиевых мисок и пол-литровые эмалированные кружки с коричневыми льдышками чая.

Вместо стульев – четыре десятикилограммовые жестяные банки с пельменями, аккуратно обтянутые толстой мешковиной. Пол в два слоя был застелен оленьими шкурами. Правда, они давно утратили свой первоначальный нарядный вид. Их когда-то пушистый, отливающий коричневым блеском мех свалялся, смёрзся, превратившись в скользкий, твёрдый, бугристый панцирь.

Слева от входа притулилась коротконогая газовая плитка на две конфорки. От неё тянулся толстый чёрный шланг к внушительному стальному баллону с жидким пропаном. На ночь плитку обычно гасили, и не столько по соображениям пожарной безопасности, сколько из экономии. По утверждению наших хозяйственников, в спальном мешке из волчьего меха не замёрзнешь даже на полюсе холода, а каждая капля газа, совершив путешествие из Москвы к Северному полюсу, превращается в чистое золото. Однако стоило только выключить газ, как мороз лихо принимался за дело. Вода в ведре промерзала до дна, превращаясь в голубоватый слиток, а красный газовый баллон покрывался нарядным, причудливым узором инея.

Я поднёс к лицу руку с часами. Стрелки показывали восемь утра. С завистью посмотрел на соседнюю койку, где сладко посапывал, забившись с головой в спальный мешок, радист Борис Рожков. Крохотное отверстие, оставленное им для дыхания, обросло пушистым венчиком инея. Оттуда то и дело, словно игрушечный гейзер, выскакивала струйка холодного пара.

Пора вставать. Я взглянул на термометр над кроватью. Восемнадцать градусов мороза! От одной мысли, что сейчас придётся вылезать из мешка, по спине побежали мурашки. Кажется, ко всему можно привыкнуть в полярной экспедиции – к постоянному чувству опасности, неудобствам палаточной жизни, к холоду. Но к вставанию поутру в промёрзшей палатке – никогда!

Чтобы облегчить эту процедуру, необходимо зажечь газ и дождаться, пока в палатке потеплеет. Действую отработанным акробатическим приёмом: не вылезая из спального мешка, приседаю на койке, затем, согнувшись пополам, дотягиваюсь до плитки и зажигаю газ.

Запалив горелки, я с облегчением откинулся на койку и вытянулся в спальном мешке. На фале, протянутом под куполом палатки, висели оставленные на ночь для просушки куртки, унты, меховые носки. Подхваченные потоком нагретого воздуха, они вдруг зашевелились, закачались, словно обрадовавшись долгожданному теплу. Не прошло и пяти минут, как явно потеплело. Дружно сопели горелки. Я закрыл глаза. И вот в какой уж раз перед моим мысленным взором возникли скалистые берега Северной Земли. Здесь произошло моё крещение Арктикой, и какие-то невидимые узы связали меня с ней навсегда.

В палатке было холодно, и я всё раздумывал, вставать или не вставать. Шум, раздавшийся у входа, заставил меня открыть глаза. Кто-то, топоча, отряхивал снег, прилипший к унтам. Через несколько мгновений откидная дверь в палатку приподнялась и внутрь неё просунулся сначала один рыжий меховой унт, за ним другой, и, наконец, передо мной выросла знакомая, запорошённая снегом фигура Василия Канаки – аэролога экспедиции и моего первого пациента, которому я по ошибке всучил вместо бодрящих таблеток снотворное. Однако это недоразумение положило начало нашей крепкой дружбе, несмотря на значительную разницу в годах.

– Кончай валяться, док, – сказал он, присев на край кровати. – Сегодня грешно разлёживаться. Девятое мая. Давай одевайся, а я, если разрешишь, займусь праздничным завтраком.

Пока я, стоя на кровати, натягивал на себя меховые брюки, свитер, суконную куртку, Канаки поставил на одну конфорку ведро со льдом, на другую – большую чугунную сковородку, достал из ящика несколько антрекотов, завёрнутых в белый пергамент, и брусок сливочного масла. Затем, обвязав шнурком буханку замёрзшего хлеба, подвесил её оттаивать над плитой.

– Вы, Василий Гаврилович, распоряжайтесь по хозяйству. Будьте как дома. Пойду принимать водные процедуры, – сказал я, втискивая ноги в унты, которые за ночь от мороза превратились в деревянные колодки.

– Смотри не превратись в сосульку, а то, не ровён час, оставишь экспедицию без доктора, – отозвался Канаки.

Обернув шею махровым полотенцем, сжимая в руке кусок мыла, я выскочил из палатки. Ну и холодина! Наверное, градусов тридцать. И ветер. Промораживает до костей. Умывальником служил длинный пологий сугроб, образовавшийся с подветренной стороны палатки. Я торопливо сгрёб охапку пушистого рыхлого снега и начал так неистово тереть руки, словно решил добыть огонь трением. Сначала сухой промороженный снег не хотел таять. Мыло отказывалось мылиться, но я продолжал умывание, пока во все стороны не полетели бурые мыльно-снежные брызги. Следующая охапка снега – на лицо. Оно запылало, словно обваренное кипятком. Не снижая скорости, я растёрся полотенцем и пулей влетел обратно в палатку. Уф-ф, до чего же здесь хорошо! Теплынь. От аромата жаренного с луком мяса рот наполнился слюной.

Борис уже оделся и усердно помогал Гаврилычу накрывать на стол, на котором стояла тарелка с дольками свежего лука, нарезанная по-мужски крупными кусками копчёная колбаса и запотевшая бутылка без этикетки.

Скрип снега возвестил о приходе нового гостя. Это был Володя Щербина. В недавнем прошлом лихой лётчик-испытатель, о чём красноречиво свидетельствовали четыре ордена Красного Знамени, он не сразу отважился перейти в «тихоходную» авиацию. Всё решила случайная встреча с известным полярным лётчиком А.Г. Крузе. Полгода спустя он уже сидел за штурвалом полярного Си-47.

– Здорово, братья-славяне! С праздником! А вот это, так сказать, мой личный вклад в общее дело, – сказал он, доставая из глубокого кармана кожаного «реглана» бутылку армянского коньяка. – Сейчас народ ещё подойдёт. Весь наш экипаж, не возражаете? – Он присел на банку из-под пельменей, расстегнул «реглан» и… задремал. Сказалась усталость от напряжённых полётов последних дней.

Тем временем Борис успел перелить воду, полученную из растаявшего льда, из ведра в большую кастрюлю, вскрыть банку с пельменями. Все нетерпеливо поглядывали на кастрюлю, из которой доносилась глухая воркотня.

Наконец Борис снял крышку и, глубокомысленно хмыкнув, заявил, что «пельмень всплыл и можно начинать».

– Сейчас мы ещё строганинки организуем, – сказал Щербина, поднимая с пола свёрток, в котором оказалась отличная крупная нельма. Скинув «реглан», он извлёк из кожаных ножен матово поблёскивающий охотничий нож с красивой наборной рукояткой из плексигласа, уткнул закаменевшую на морозе рыбину головой в рант ящика и пилящими движениями снял тонкий слой кожи с мясом.

– Ну как? Пойдёт?

– Толстовато, сынок, – критически заметил Канаки. Уж он-то знал толк в этом деле и за свои многолетние скитания по Арктике съел строганины больше, чем мы все, вместе взятые.

– Виноват, исправлюсь, – сказал Володя, и следующая полоска, тонкая, полупрозрачная, завилась, словно древесная стружка.

Пока Щербина строгал нельму, я извлёк из кухонного ящика бутыль с уксусом, пачку чёрного перца, банку горчицы, налил полную тарелку уксуса, добавил две столовые ложки горчицы, от сердца насыпал перца и, тщательно размешав, торжественно поставил адскую смесь для макания строганины в центр стола.

– Вот это воистину по-полярному. Тебя, док, ждёт яркое кулинарное будущее. (Увы, время показало, что Канаки не ошибся.) К такой закуске не грешно налить по двадцать капель.

Мы подняли кружки. За стеной послышался звук шагов. Кто-то подбежал к палатке.

– Эй, в палатке! Доктор дома?

– Дома. Заходи погреться, – отозвался я, обильно посыпая свою порцию пельменей чёрным перцем.

– Давай быстрее к начальнику. Кузнецов срочно вызывает.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – недовольно пробурчал Канаки. – И чего им там неймётся в праздник!

– А может, случилось что? – осторожно предположил Рожков.

– Случилось не случилось, а идти надо, – сказал я, поднимаясь и нахлобучивая на голову мохнатую шапку. – Начинайте пока без меня.

Палатка штаба была недалеко, но пока я добежал до неё, меня охватило смутное чувство тревоги: неужели действительно случилась авария? Надо сказать, все эти месяцы я жил в состоянии постоянного внутреннего напряжения. Это чувство гнездилось где-то глубоко в подсознании: читал ли я книгу, разрубал ли снег на взлётной полосе, отогревался ли в спальном мешке, беседовал ли с ребятами в минуты отдыха или долбил лунку в ледяной толще здесь, в самом центре Северного Ледовитого океана, за тысячи километров от земли, я был единственным врачом, и ответственность за благополучие, здоровье, а может быть, и жизнь товарищей по экспедиции тяжким грузом лежала на моих едва окрепших плечах.

Правда, до сегодняшнего дня моя медицинская практика была довольно скромной. У одного разболелось горло, другой порезал руку, у третьего случился приступ радикулита. Иногда, постанывая от зубной боли, заходил какой-нибудь «полярный волк» и, держась за щёку, с ужасом взирал на кипящие в стерилизаторе кривые щипцы. Но кто знает, что случится завтра. Ведь Арктика может преподнести самый неожиданный сюрприз. И тогда… Не хотелось думать, что тогда. Хорошо, если льдина, на которой очутился пострадавший экипаж, будет ровной, без трещин и торосов, и самолёт, вылетевший на помощь, сможет совершить посадку. А если не самолёт? Впрочем, на этот случай в тамбуре моей палатки-амбулатории, тщательно укрытые брезентом, лежали две сумки. Одна с парашютами – главным и запасным, уложенными ещё в Москве, другая медицинская – аварийная, с хирургическими инструментами в залитом спиртом стерилизаторе, бинтами и медикаментами. Так что, если бы потребовалось, я был готов немедленно вылететь на помощь и прыгнуть на льдину с парашютом.

Потоптавшись у входа, чтобы перевести дух, я приподнял откидную дверь, сбитую из десятка узких реек, окрашенных голубой краской, и решительно шагнул через высокий порожек.

Штабная палатка была просторной, светлой. Четыре пылающие конфорки излучали приятное тепло. Пол был застелен новыми оленьими шкурами. Их ещё не успели затоптать, и коричневый мех был пушистым, отливал блеском. Вдоль стенок располагались койки-раскладушки, по три с каждой стороны. У первой, слева от входа, стоял на коленях мужчина в толстом, ручной вязки коричневом свитере, меховых брюках и собачьих унтах с белыми подпалинами. Круглое смугловатое лицо было изрезано глубокими морщинами. Короткий ёжик чёрных с густой проседью волос придавал ему спортивный вид. Перед ним на брезенте, постеленном поверх спального мешка, валялись детали разобранного киноаппарата. Одну он держал в руке, тщательно протирая ослепительно-белым куском фланели. Это – главный кинооператор экспедиции Марк Антонович Трояновский. Его имя стало известным ещё в тридцатых годах, когда весь мир увидел кинокартины, снятые молодым кинооператором «Союзкино» во время исторического похода ледокола «Сибиряков» через шесть полярных морей[1].

Спустя пять лет, 21 мая 1937 года, он в числе первых тридцати смельчаков высадился на дрейфующей льдине у Северного полюса, увековечив на плёнке подвиг советских полярников. А сегодня он с другим кинооператором, Евгением Яцуном, вёл кинолетопись нашей экспедиции. И, надо честно признаться, многие из нас норовили «случайно» попасть на прицелы их кинообъективов.

Услышав звук откидной дверцы, Трояновский повернул голову, улыбнулся и, сказав: «Привет, доктор», – как-то заговорщицки подмигнул. Это было совсем не похоже на Марка, обычно весьма сдержанного и даже несколько суховатого. Однако именно поэтому я вдруг сразу успокоился: ну не станет же Трояновский улыбаться, если случилось что-то серьёзное. Оглядевшись, я увидел, что в палатке довольно много народу. На одной из раскладушек, расстегнув коричневый меховой «реглан», Михаил Васильевич Водопьянов, один из первых лётчиков – героев Советского Союза, что-то вполголоса оживлённо рассказывал Михаилу Емельяновичу Острекину – заместителю начальника экспедиции по научной части. Присев на корточки перед газовой плиткой, колдовал над чайником штурман Вадим Петрович Падалко, которого многие побаивались из-за острого языка.

Начальник экспедиции Александр Алексеевич Кузнецов сидел в дальнем углу палатки, склонившись над картой. Тёмно-синий китель морского лётчика с золотыми генеральскими погонами ладно сидел на его атлетической фигуре. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят. Но его моложавое, обветренное лицо и ярко-синие глаза странно контрастировали с густыми, слегка вьющимися, совершенно седыми с желтизной волосами. Ходил он всегда каким-то присущим ему уверенным шагом, придававшим особую весомость его походке. И при всей мужественности и решительности облика говорил он, никогда не повышая голоса. Никто и никогда не слышал, чтобы он изменил своей привычке, даже распекая подчинённого. Видимо, поэтому полярные летуны между собой называли его «тишайшим». Он пришёл в Арк- тику ещё в войну, командуя авиацией Северного флота, а в 1948 году был назначен начальником Главного управления Северного морского пути.

Карта Центрального полярного бассейна, лежавшая перед Кузнецовым, занимала два сдвинутых стола. Она вся была расцвечена красными флажками, квадратиками, пунктирами, перекрещивающимися линиями и ещё какими-то другими многочисленными значками.

Рядом с Кузнецовым с толстым красным карандашом в руке главный штурман экспедиции Александр Павлович Штепенко – небольшого роста, сухощавый, подвижный, с золотой звёздочкой Героя Советского Союза на морском кителе. Это он в составе первых боевых экипажей в августе 1941 года вместе с Водопьяновым летал бомбить Берлин. А в 1942 году вместе с лётчиком Э.К. Пуссепом возил через Атлантику в Соединённые Штаты правительственную делегацию. Это о нём говорили в шутку однополчане: «…как в таком маленьком – и столько смелости». У края стола пристроился помощник начальника экспедиции по оперативным вопросам Евгений Матвеевич Сузюмов. Он что-то быстро записывал, время от времени проводя рукой по гладко зачёсанным назад чёрным волосам. К Сузюмову я с первых дней экспедиции испытывал особую дружескую симпатию, и, кажется, это было взаимным. Я пристально смотрел на него, надеясь прочесть в его глазах ответ на волновавший меня вопрос. Но он продолжал невозмутимо писать, словно и не замечая моего прихода. Я хотел доложить о своём прибытии, как вдруг Кузнецов поднял голову.

– Здравствуйте, доктор, – сказал Кузнецов. – Как идут дела?

– Всё в порядке, Александр Алексеевич.

– Больные в лагере есть?

– Двое, немного загрипповали. Но завтра уже будут на ногах.

– А сами как, не хвораете?

– Врачу не положено, – ответил я и подумал: «Что это начальство вдруг моим здоровьем заинтересовалось?»

– Прекрасно. Кстати, сколько у вас прыжков с парашютом?

Я насторожился.

– Семьдесят четыре.

– Семьдесят четыре. Неплохо. А что бы вы, доктор, сказали, – продолжал он, пристально глядя мне в глаза, – если бы мы предложили семьдесят пятый прыжок совершить на Северный полюс?

На полюс? От неожиданности у меня даже дыхание перехватило. Конечно, много раз, лёжа в спальном мешке, я думал о возможности совершить прыжок с парашютом где-нибудь в Ледовитом океане на дрейфующую льдину. Но на полюс! Так далеко я не заходил даже в самых смелых своих мечтах.

– Ну как, согласны?

– От радости в зобу дыханье спёрло, – весело пробасил из угла Водопьянов.

– Ему с пациентами жаль расставаться, – ободряюще улыбнувшись, сказал Сузюмов.

– Значит, согласны? – спросил Кузнецов.

– Конечно, конечно, – заторопился я, словно боясь, что Кузнецов возьмёт да и передумает.

– Прыгать будете вдвоём с Медведевым. Знаете нашего главного парашютиста?

– Знаю, Александр Алексеевич.

– Он уже вылетел с Бардышевым с базы номер два и через час-полтора сядет у нас. Не так ли, Александр Павлович?

– Точнее, через один час пятнадцать минут, – сказал Штепенко.

– Выбрасывать вас будет Метлицкий. Он уже получил все указания. Вылет в двенадцать по московскому времени. Примерно к 13 часам самолёт должен выйти в район полюса. Там Метлицкий определится и подыщет с воздуха площадку для сброса парашютистов. Площадку он будет выбирать с таким расчётом, чтобы можно было посадить самолёт как можно ближе к месту вашего приземления. Ну а если потребуется что-то там подровнять, подчистить, тут уж придётся вам с Медведевым самим потрудиться.

– Им бы бульдозер сбросить заодно, – посоветовал с самым серьёзным видом Падалко.

– Всей операцией будет руководить Максим Николаевич Чибисов (начальник полярной авиации). Я надеюсь, вы понимаете, доктор, сколь серьёзно задание, которое мы поручаем вам с Медведевым. Серьёзно и почётно. Вам доверено быть первыми в мире парашютистами, которые раскроют купола своих парашютов над Северным полюсом. Смотрите не подведите. Но это одна сторона дела. Другая, и, может быть, ещё более важная для авиации, – оценка возможности прыгать с парашютом в Арк- тике. Постарайтесь выявить особенности раскрытия парашюта, снижения, управления им, приземления. Вообще всё, что только возможно, от прыжка до приземления, а точнее, приледнения. Вопросы есть?

– Нет.

– Тогда, не дожидаясь прилёта Медведева, готовьте парашюты, снаряжение. Тщательно продумайте, что взять с собой. Не забудьте захватить запас продовольствия дней на пять и палатку. Чтобы всё это было на борту у Метлицкого на всякий случай.

– Разрешите идти?

– Действуйте, – сказал Кузнецов. – Когда всё будет готово, доложите.

– Подождите минуточку, Виталий Георгиевич, – вдруг сказал Сузюмов. – Хочу вам процитировать Михаила Васильевича. Он уже однажды писал о парашютных прыжках на Северный полюс. Это когда решался вопрос о высадке станции на полюсе.

– Это когда было? – удивился Водопьянов. – Что-то я запамятовал.

– Если хотите, я сейчас прочту, – улыбнулся Сузюмов, доставая из-под койки книгу Водопьянова «На крыльях в Арктику». Он перелистал несколько страниц. – Вот: «Обстановка на Северном полюсе, как известно, несколько иная, чем, например, на Тушинском аэродроме. Сбрасывая на полюс парашютиста, ему надо дать не букет цветов, как во время авиационного праздника, а двухлетний запас продовольствия, палатки, снаряжение, оборудование».

Покинув штабную палатку, я бегом отправился домой. Не успел приподнять входную дверь, как на меня посыпался град вопросов: зачем вызывали? Что случилось?

– Ну давай, не темни. А то вид у тебя больно торжественный, – сказал Щербина.

Наверное, меня и впрямь распирало от гордости, и я выпалил:

– Кузнецов разрешил прыгать на полюс!

– С места или с разбега? – спросил ехидно Канаки.

– Да нет, с парашютом, – ответил я, не оценив глубины Васиного юмора.

– Тогда за нашего доктора-парашютиста, – провозгласил Володя, разливая по стаканам коньяк, который они честно сохраняли до моего прихода.

– Точнее будет, за парашютистов, – поправил я. – Прыгать будем вдвоём с Андреем Медведевым.

– Ну, это ас. Он на полюс сможет даже без парашюта выпрыгнуть, – сказал Дима Морозов, штурман из экипажа Ильи Котова.

– Прыгать будем сегодня. В двенадцать с машины Метлицкого. Так что тебе, Володя, как второму пилоту, придётся нас выбрасывать.

– Сделаем всё, – сказал Щербина, – а пока пельмешек поешь, это прыжкам не помеха. – Он вывалил мне в миску целый черпак пельменей. – И нельмы сейчас настругаю.

Но кусок не лез в горло.

– Пойду, ребята, пройдусь, – сказал я, накидывая на плечи куртку.

Меня никто не удерживал. Я выбрался из палатки. Медный диск солнца то исчезал в лохматых облаках, то выплывал в голубизну неба, и тогда всё вокруг вспыхивало мириадами разноцветных искр. Снег сверкал пронзительно ярко, и его колючие лучи слепили глаза, не защищённые дымчатыми стёклами очков. Полузаметённые купола палаток курились дымками, словно трубы деревенских изб. Неподалёку голубела изломом льдин высокая гряда торосов – след вчерашнего торошения. То вспыхивал пулемётной дробью, то замолкал движок у палатки радистов. Сквозь тонкие палаточные стенки доносился чей-то говор. Поскрипывал снег под ногами бортмехаников, спешивших с аэродрома в свою палатку. Тишина как бы усиливала многократно каждый звук, и в то же время каждый звук, умолкнув, усиливал тишину. Побродив без цели между палаток, я свернул на тропинку, протоптанную в свежевыпавшем снегу, и очутился у гряды торосов. Только вчера здесь всё гудело, стонало на разные голоса, скрипело и скрежетало. Льдины сталкивались, становились на дыбы, громоздились друг на друга. На глазах вырастали и разрушались ледяные хребты. Словно таинственные силы вдохнули жизнь в эти голубые громады, и они, ожив, вступили между собой в борьбу – всесокрушающую и бесполезную. Но прекратилась подвижка, и всё застыло. Я присел на ярко-голубой, чуть присыпанный снежком ледяной валун, вытащил из куртки папиросы и закурил. Как странны иногда зигзаги человеческой судьбы. Мог ли я ещё недавно предполагать, что окажусь в самом сердце Арктики, буду жить на дрейфующем льду в палатке? Мечтал ли я, что эти люди, имена которых с детства для меня были символом мужества, станут моими товарищами и что, сидя на торосе, я буду обдумывать прыжок с парашютом на Северный полюс и строить предположения о том, как будет работать парашют в арктическом небе?

Мои размышления прервал звук, напоминавший гудение шмеля в летний день на лугу. Он возник где-то далеко на северо-востоке. Самолёт.

«Неужели Бардышев?» – подумал я, с надеждой вглядываясь в горизонт. Но вскоре стало ясно: не он. К лагерю приближался на небольшой высоте двухмоторный Ли-2 с торчащими под зелёным брюхом лапами лыж. Надо идти к радистам. Они должны знать, когда сядет Бардышев. Палатка радиостанции стояла на краю лагеря. В ней, как всегда, пахло бензином от движка, канифолью (радисты вечно что-нибудь паяли и перепаивали) и свежесваренным кофе, без которого они давно бы уже свалились с ног.

Завидев меня, вахтенный радист, не дожидаясь вопроса, сказал, что Задков на подходе, связь с Германом (Г. Патарушин, радист экипажа Задкова) была минут двадцать назад. Он передал расчётное время 9:20, а сейчас 9:00. «Так что можешь идти встречать своего напарника».

Действительно, через десять минут на юго-западе показалась чёрная точка, превратившаяся в большой краснокрылый самолёт Ил-8. Во время Великой Отечественной войны эта могучая четырёхмоторная машина была грозным дальним бомбардировщиком. «Демобилизовавшись», она надолго прописалась в Арктике, оказавшись незаменимой в высокоширотных воздушных экспедициях. Вот уже много недель подряд, выполняя роль «летающей цистерны», она летает к полюсу, каждый раз доставляя для экспедиционных самолётов многие тонны горючего. Без них исследования Центральной Арктики оказались бы невозможными. Самолёт промчался над палатками и, сделав круг, пошёл на посадку. Задков зарулил на стоянку по соседству с двумя заиндевевшими Ли-2. Машина в последний раз взревела всеми четырьмя двигателями, подняв вокруг настоящую пургу, и затихла, высоко задрав застеклённый нос.

Носовой люк открылся, вниз скользнула стальная лесенка, и на снег спрыгнул штурман самолёта Николай Зубов.

– Здорово, доктор, – сказал он, пожимая руку. – Медведева, небось, дожидаешься? Нету его с нами. Мы очень торопились, и ждать, пока Медведев соберёт свои шмотки, времени не было. Да ты не очень расстраивайся, через часок прилетит с Жорой Бардышевым.

Тем временем бортмеханики уже спустили из люка грузовой кабины длинные доски, и по ним одна за другой покатились на снег желанные бочки с бензином.

Часа через полтора радисты обрадовали меня сообщением, что на подходе самолёт Бардышева с Медведевым на борту.

Наконец долгожданный Ли-2 мягко коснулся ледяной полосы, и ещё не успели остановиться лопасти винтов, как прямо из кабины на снег спрыгнул Медведев. Я кинулся к нему навстречу.

– Здорово, Виталий! Не знаешь, зачем я начальству так срочно понадобился? Вчера получаю радиотелеграмму от Кузнецова: «База № 2. Медведеву. Первым самолётом прибыть ко мне со своим фотоаппаратом». Ничего не понятно. Что за фотоаппарат и какое я имею отношение к фотографии? И все наши старожилы тоже удивились. «А может, радисты чего-нибудь перепутали насчёт аппарата? – говорят. – Давай запросим Кузнецова». Запросили. А тут приходит от Кузнецова вторая: «База № 2 Медведеву. Первым самолётом явиться ко мне со своим аппаратом». С моим аппаратом – как я раньше не догадался? Стало быть, с парашютом. Только вот зачем, непонятно. И вот я здесь.

– С тебя причитается, – сказал я, улыбаясь от распиравшей меня «тайны».

– Это с чего бы? – удивился Медведев. – Может, по случаю праздника?

– Праздник праздником. А вот нам с тобой прыгать на полюс!

– Ты серьёзно?!

– Серьёзнее не бывает. Утром меня Кузнецов вызывал. Они в штабе, видимо, давно решили и только дожидались Дня Победы и завершения экспедиции.

– Вот это новость! – восторженно выдохнул Медведев. – По этому поводу надо закурить. – Он полез в карман. Достал смятую пачку «Беломора», но все папиросы оказались сломанными. – Ладно, пойду руководству доложусь, а потом уж и покурю.

Медведев вернулся минут через двадцать и сообщил, что всё правильно. Кузнецов не раздумал, и пора браться за работу. Пока Медведев ходил в штаб, Рожков где-то раздобыл большое серебристое полотнище – перкалевый пол от палатки. Растянув его на снегу, он разгладил его, прикинул на глазок размеры и, удовлетворённый осмотром, заявил, что полотнище – настоящий парашютный стол. Чтобы ветер не сдувал полотнище, по углам положили по куску льда.

– Давай-ка свой парашют, начнём с него, – сказал Медведев.

Я вытряхнул из парашютной сумки парашют на полотнище, выдернул кольцо, и пёстрая груда шёлка заиграла красками под лучами выглянувшего солнца.

Работал он быстро, споро, уверенно. Чувствовалась профессиональная хватка. Стропы так и мелькали в руках. Помогая друг другу, мы быстро уложили основной парашют Медведева и два запасных.

– Надо подвесную систему подогнать получше. Не то в воздухе намыкаешься с ней, – сказал Медведев, надевая на себя парашют.

Он долго шевелил плечами, подпрыгивал на месте, то отпускал плечевые обхваты, то подтягивал ножные. Наконец он расстегнул карабин грудной перемычки и, сбросив парашюты, вытер вспотевший лоб.

– Вот теперь порядок, – сказал он. – Надевай подвеску.

Меня он тоже заставил попотеть. Но зато теперь подвеска сидела как влитая.

Мы уложили парашюты в сумки и направились к начальнику экспедиции. Кузнецов стоял у входа в штабную палатку. Вспомнив своё недавнее боевое прошлое, Медведев строевым шагом, топая унтами, подошёл к начальнику экспедиции и, приложив руку к меховой шапке, доложил:

– Товарищ генерал, парашютисты Медведев и Волович к выполнению прыжка с парашютом на Северный полюс готовы.

Кузнецов посмотрел на часы.

– Через тридцать пять минут вылет, – сказал он.

Пока мы укладывали в брезентовый мешок консервы, галеты, круги колбасы, увязывали свёрток с ломиками и лопатами, стрелка часов подползла к двенадцати. Надо было поторапливаться. Мы взвалили на плечи сумки с парашютами и направились к самолётной стоянке, находившейся неподалёку от палатки.

Си-47 ждал нас… Светло-зелёный, узкотелый, на колёсном шасси, с традиционным белым медведем на носовой кабине и полуметровыми буквами, выведенными белой краской: «СССР Н-369».

Механики уже грели двигатели. Из-за брезентовых полотнищ, свисавших с двигателей до самого льда, доносилось свирепое рыканье АПЛ – авиационных подогревательных ламп, этого оригинального гибрида паяльной лампы с огромным примусом. Это и был самолёт Метлицкого, с которого нам предстояло прыгать на полюс.

– Ну что, пожалуй, пора одеваться, – сказал Медведев, завидев, что к нам приближается Кузнецов в окружении штаба и командиров машин.

Мы надели парашюты.

Трояновский, приказав не шевелиться, обошёл нас со всех сторон, стрекоча моторами своего киноаппарата. Затем мы должны были снять парашюты, снова надеть. Он делал дубль за дублем, и мы покорно то поправляли лямки, то вновь застёгивали тугой карабин грудной перемычки.

– Ничего, ничего, для истории можно и потрудиться, – приговаривал он, меняя кассету. – Ну вот, теперь можете прыгать. Желаю удачи.

Тем временем на самолёте Метлицкого уже запустили двигатели, машина выкатилась из общего строя и остановилась в снежной метели, поднятой винтами. Группа провожающих росла на глазах. Все жители ледового лагеря пришли пожелать нам счастливого приземления: Штепенко, Водопьянов, Черевичный, Котов, Падалко, Сузюмов, Морозов, лётчики, гидрологи, бортмеханики, радисты. Чибисов сказал что-то Кузнецову, махнул нам рукой. Пошли! Пурга, поднятая крутящимися винтами, сбивала с ног, и мы, подняв воротники, подставляя ветру спины, с трудом вскарабкались по стремянке в кабину. Бортмеханик с треском захлопнул дверцу. Сразу стало темно. Замёрзшие стёкла иллюминаторов почти не пропускали света. Они казались налепленными на борт кружочками серой бумаги. Мы устроились на груде чехлов от двигателей, ещё хранивших остатки тепла, терпко пахнувших бензином и горелым маслом. Гул моторов вдруг стал выше, пронзительнее, машина вся задрожала, покатилась вперёд, увеличила скорость и, легко оторвавшись от ледовой полосы, стала быстро набирать высоту. Глаза уже привыкли к полумраку, и можно было осмотреться. В грузовой кабине обычно было просторно, хоть в футбол играй. Но сегодня она была до предела завалена всевозможными вещами. Повсюду стояли деревянные ящики с оборудованием, катушки стального троса, густо смазанного солидолом, фанерные коробки с полуфабрикатами, мешки с хлебом и оленьими тушами. Вдоль левого борта выстроились полдюжины бочек, связанных между собой толстым канатом, – запас бензина. Поперёк кабины, преграждая путь, стояла обросшая льдом гидрологическая лебёдка.

Хвост самолёта был забит лагерным снаряжением: палатками, связками оленьих шкур, баллонами с пропаном, закопчёнными газовыми плитками. У самой дверцы лежал аккуратно упакованный в брезентовое полотнище большой свёрток, из которого выглядывали кончики дуг запасной палатки, предназначенной для нас на случай непредвиденной задержки на льдине после прыжка. Бортмеханик озабоченно оглядывал беспорядок, царивший в кабине.

– Вы уж, ребята, не обессудьте, – сказал он извиняющимся тоном. – Совсем с ног сбился. Думал, прилетим сегодня, отдохну малость, а потом наведу порядок в своём хозяйстве, а вместо этого приказали парашютистов, то есть вас, выбрасывать. Да вот ещё, может, прыгать будете в левую дверь. Она всё же грузовая, пошире. Я вот глядел, как вы втискивались в кабину. Даже жалко вас стало.

– Ну, молодец, правильно сообразил, – одобрил предложение Медведев. – Пожалуй, для меховой-то робы правая дверка тесновата. Ещё застрянем. Вот смеху будет. А ты, Виталий, чего замолк? Рассказал бы чего-нибудь. Не то, пока до полюса долетим, со скуки помрём. – Он помолчал, похрустел сухариком, завалявшимся в кармане. – А всё-таки лихо с полюсом получилось. Прыжок будет круглый – семьсот пятидесятый. И звучит неплохо – на Северный полюс совершён семьсот пятидесятый, а? Этот, наверно, потруднее будет, чем даже на железную дорогу.

– На какую дорогу? – переспросил я.

– На железную. Дело было так. Прыгал я тогда в третий раз. Дал мне инструктор задание открыть запасной парашют. Есть такое упражнение для начинающих, вот только номер его не помню. Аэродром наш был рядом с железной дорогой. Прыгали мы с высоты 600 метров. Пилот попался молодой, напутал с расчётами точки сбрасывания и подал команду «Пошёл!» раньше времени. Раскрыл я запасной парашют, и понесло меня к железнодорожному полотну, по которому шёл паровоз с кучей вагонов. Опыта управлять парашютом я тогда не имел и снижался куда придётся. Смотрю, несёт меня прямо на рельсы, навстречу паровозу. Мама родная! Закричал что есть мочи. Да кто меня услышит? А на станции стоят зеваки и наблюдают, как я на вагоны собираюсь свалиться. Видно, думают, что так надо. Хорошо, начальник станции увидел это дело, замахал флажком. Остановил поезд. А я всё-таки умудрился приземлиться прямо на открытую платформу с песком. А в другой раз… – Петрович не договорил, заметив, что к нам пробирается Володя Щербина.

– Ну, ребята, как самочувствие, настроение? – спросил он, присаживаясь рядом на чехлы.

– Настроение бодрое, самочувствие отличное, только холодно и ноги затекли, – отозвался я.

– Вот и хорошо. Значит, слушайте и запоминайте. Порядок работы будет такой, – продолжал он уже другим тоном. – До полюса лететь ещё минут тридцать. Как только выйдем на точку, определим координаты. Там будем выбирать площадку для выброски.

– Постарайтесь, – сказал Медведев, – поровнее найти.

– А если не найдём, будете прыгать или обратно полетите? – спросил, ехидно улыбаясь, Щербина. Но Медведев так на него посмотрел, что он шутливо-испуганно замахал рукой. – Ну, не серчай, я же так, пошутил.

– Ты эти свои дурацкие шутки брось, – сердито сказал Медведев.

– Ну, извини, извини. Так, значит, найдём площадку, сбросим пару дымовых шашек. Скорость ветра и направление определим. Пока они дымят, будут вам служить неплохим ориентиром. Затем сделаем кружок над полюсом. Когда выйдем на боевой курс, просигналим сиреной. Тогда занимайте исходные позиции к прыжку у двери. Как услышите частые гудки – прыгайте, ясненько?

– Всё понятно. А вот чайку горячего похлебать бы не мешало.

– Сей момент.

Через пару минут Щербина появился, неся в руках две пол-литровые кружки с крепким, почти чёрным чаем.

– Чай полярный, первый класс. Пейте, дорогие прыгуны, набирайтесь сил. Вот вам ещё по плитке шоколада. Заправляйтесь на здоровье.

Чай действительно был отличный. Горячий, ароматный. Я сделал несколько глотков, но пить что-то расхотелось. Я попытался занять себя каким-нибудь делом: стал заново привязывать унт, считать ящики. Потом внимание моё привлекли унты Медведева. Я впервые заметил, что они разного цвета: на левом мех серый с чёрными пятнами, а на правом – густо-коричневый.

Почему-то стал казаться тесным мой старый, видавший виды кожаный лётный шлем. Я всячески старался отвлечься от мысли о предстоящем прыжке.

– Закурим по последней? – вернул меня «на землю» голос Медведева. Мы задымили папиросами, делая глубокие затяжки. – Значит, Виталий, действуем, как договорились. Я пойду подальше к хвосту, а ты стань с противоположного края двери. Как услышишь сигнал, прыгай сразу следом за мной. Не то разнесёт нас по всему Северному полюсу. И не найдём друг друга. В наших шубах не шибко побегаешь.

Главные парашюты мы решили открывать на третьей секунде свободного падения, а затем, по обстановке, запасные.

Пока мы оживлённо обсуждали детали предстоящего прыжка, из пилотской вышел Чибисов – высокий, красивый, в коричневом кожаном «реглане». Человек он был решительный, властный, полный неуёмной энергии. Моё первое знакомство с Максимом Николаевичем не обошлось без курьёза. Однажды на аэродроме мыса Челюскин я дожидался оказии на базу номер один. Начхоз экспедиции спросил Чибисова, как поступить с доктором: ему надо лететь на базу, а машины загружены под завязку продовольствием. Чибисов на секунду задумался и изрёк фразу, ставшую впоследствии полярной классикой: «Грузить пельмени, медицина подождёт». Впрочем, как оказалось впоследствии, к медицине он относился весьма уважительно.

– Подходим к полюсу, – сказал Чибисов. – Ледовая обстановка вполне удовлетворительная. Много годовалых полей. Площадку подберём хорошую. Погода нормальная. Видимость миллион на миллион. Через три минуты начнём снижаться. Как, Медведев? Хватит 600 метров?

– Так точно, хватит, – отчеканил Медведев.

«Только бы побыстрее», – подумал я.

Самолёт сильно тряхнуло. Он словно провалился в невидимую яму.

– Начали снижаться, – сказал Чибисов, – ждите команды. А вы, товарищ бортмеханик, подготовьте дымовые шашки. Бросите их по команде штурмана за борт.

Димыч подтащил к двери ящик, вытащил две дымовые шашки, похожие на большие зелёные консервные банки, и пачку запалов, напоминавших огромные спички с толстыми жёлтыми головками, и стал ждать команды.

– Бросай!!

Бортмеханик чиркнул запалом по тёрке. Как только головка вспыхнула со змеиным шипением, он с размаху воткнул её в отверстие и швырнул шашку в приоткрытую дверь. За ней последовала вторая. Шашки, кувыркаясь, полетели вниз, оставляя за собой хвостики чёрного дыма. Задраив правую дверь, бортмеханик взялся за грузовую. Предварительно он уже успел растащить в разные стороны грузы, загромоздившие подходы к ней, он попытался повернуть ручку, но она не поддавалась. Бортмеханик дергал её что есть силы, обстукивал край двери молотком. Но всё впустую. Он вполголоса костил злополучную дверь, но она по-прежнему не поддавалась. Загудела сирена. Мы было приподнялись, но опять вернулись на место. Кажется, сейчас мы начали нервничать по-настоящему. Чувствую, вот-вот Медведев взорвётся. Но молчит, хотя по лицу его и сжатым губам вижу, чего стоит ему эта сдержанность. Всё. Время упущено. Медведев не выдержал: «Чёрт бы её побрал, эту идиотскую дверь. Паяльной лампой её прогреть бы». Механик виновато молчал, но идея прогреть дверь лампой ему понравилась. Он зажёг пучок пакли и поднёс его к зажиму, и, о чудо, ручка вдруг поддалась усилиям, и замок с сухим щелчком вышел из паза. Наконец-то! Метлицкий заложил крутой вираж. Пошли на второй круг. Из проёма двери в пилотскую высунулась голова в шлемофоне – это штурман Миша Щерпаков:

– Готовьтесь, ребята. 89 градусов 54 минуты. Сейчас выходим на боевой курс. Будем бросать на молодое поле. Думаю, не промахнётесь. Ветер метров пять – семь в секунду, не больше, температура 21 градус мороза.

Щербина подошёл на помощь бортмеханику, и они вдвоём рывком оттянули дверь на себя. Она с хрустом открылась, и в прямо- угольный её просвет ворвался ледяной ветер. Ослепительно яркий свет залил кабину. Снова протяжно загудела сирена, и, хотя мы с нетерпением, напряжённо ждали заветного сигнала, он всё же прозвучал неожиданно. Мы поднялись с чехлов.

– А ну, повернись, сынок, – сказал Медведев и, отстегнув клапан парашюта, ещё раз проверил каждую шпильку. «Всё в ажуре!» Он закрыл предохранительный клапан, защёлкнул кнопки и повернулся ко мне спиной. – Проверь-ка теперь мой. Как, порядок? Тогда пошли.

Держась за стальной трос, протянутый вдоль кабины самолёта, мы, неуклюже переваливаясь, двинулись вперёд, к зияющему проёму грузовой двери. Добравшись до обреза двери, я остановился, нащупал опору для правой ноги и положил руку на вытяжное кольцо. Но меховая перчатка оказалась толстой, неудобной, мешала просунуть пальцы в кольцо. Не раздумывая, я стащил зубами перчатку с правой руки, затолкал её поглубже за борт куртки и снова положил ладонь на красный стальной прямоугольник. Холод застывшего металла обжёг ладонь, но я лишь сильнее стиснул кольцо и замер в ожидании команды. С высоты 600 метров кажется, что до океана – рукой подать. Выпрыгнул – и ты уже на льду. Даже как-то не по себе становится. До самого горизонта тянутся сплошные ледовые поля. Они кажутся ровными. Но я знаю, сколь обманчиво такое впечатление. Просто солнце скрылось в облаках, и ледяные глыбы, бугры и заструги не отбрасывают теней. Местами ветер сдул снег и обнажил голубые и зелёные пятна льда.

Похожие на кубики сахара, выложенные длинными аккуратными горками, виднелись гряды торосов. Чёрное пятнышко вдали превратилось в большое разводье, покрытое рябью мелких волн. От разводья в разные стороны извивался десяток тонких тёмных змеек-трещин.

Сколько раз наблюдал я эту картину в иллюминатор. Но на самолёте ощущение безопасности было таким полным, что этот безмолвный белый мир под крылом казался далёким, нереальным. Однако сейчас, перед прыжком, стоя на порожке двери, обдуваемый яростным ледяным ветром, я по-иному смотрел на белое пространство, которое раскинулось внизу без края и конца. Наверное, мои ощущения были похожи на состояние перед атакой. «Ту-ту-ту» – лихорадочно взывала сирена. Её резкие звуки били по нервам, словно стальные молоточки. Нервы дали команду мышцам. Прижав парашют левой рукой к животу, я оттолкнулся ногой и провалился вниз головой в пустоту. Подхваченный мощным воздушным потоком, сделав сальто, я лёг на поток.

Двадцать один, двадцать два, двадцать три – отсчитывал вслух три секунды свободного полёта, но почувствовал, что явно тороплюсь. Досчитав: двадцать четыре, двадцать пять, я что есть силы дёрнул кольцо, и оно, вырвавшись из пальцев, исчезло в пространстве. Повернув голову, уголком глаза видел через плечо, как, шелестя, стремительно убегали вверх пучки строп, как вытягивался длинной пёстрой колбасой купол. Вот он наполнился воздухом, гулко хлопнул и превратился в живой полушар. Он словно лихорадочно дышал, то сжимаясь, то расправляясь. Динамическим ударом меня швырнуло вверх, качнуло вправо, потом влево, снова вправо, и вдруг я ощутил, что неподвижно вишу в пространстве. После грохота моторов, свиста ветра охватившая тишина подействовала ошеломляюще. Меня охватило чувство покоя. И, вдыхая морозный воздух, я щурился на солнце, улыбался, ощущая радость бытия.

Огляделся по сторонам. Справа высоко надо мной удалялся самолёт, оставляя бледную дорожку инверсии. Неторопливо брели лохматые, подсвеченные солнцем облака. Внизу, куда хватало глаз, простирались снежные поля, ровные, девственно-белые, кое-где искорёженные подвижками, похожие на бесчисленные многоугольники, окантованные чёрными полосками открытой воды. Высота незаметно уменьшалась. Сахарные кубики торосов стали чётче. Кое-где снежный наст был пересечён тушью свежих трещин. К горизонту уходило широкое чёрное разводье, похожее на асфальтированное шоссе.

Метров на тридцать ниже меня опускался Медведев. Его раскачивало, как на качелях, и он тянул стропы то справа, то слева, пытаясь погасить раскачку.

– Андре-ей! – заорал я что есть силы. – Ура! – И, сорвав меховой шлем, закрутил его над головой, не в силах сдержать охватившее меня радостное возбуждение.

Медведев в ответ замахал рукой, а потом, указав пальцем на запасной парашют, крикнул:

– Запасной открывай.

Но я уже вспомнил об этом. И в точном соответствии с инструкцией свёл ноги, подогнул их под себя и, придерживая левой рукой клапаны ранца, выдернул кольцо. Клапаны, щёлкнув резинками, раскрылись, обнажив кипу алого шёлка. Я быстро пропустил ладонь между ранцем и куполом и, сжав купол, что есть силы отбросил его в сторону от себя. Но купол, не поймав ветер, свалился вниз и повис бесформенной тряпкой. Пришлось вытащить стропы из ранца и руками натягивать их на себя. Помогло! Неожиданный порыв ветра подхватил полотнище, оно затрепетало, наполнилось воздухом и вдруг раскрылось гигантским трепещущим маком на фоне бледно-голубого арктического неба. До земли оставалось не более сотни метров. Меня несло прямо на торосы, в которые упиралось великолепное ровное поле, над которым я пролетел. Вблизи торосы приобрели довольно грозный вид. Это был огромный, высокий вал перемолотого льда.

Я понимал, что мне несдобровать, если я угожу в этот хаос из ледяных обломков. Чтобы перелететь через них, надо было во что бы то ни стало замедлить спуск. Услужливая память подсказала ответ: уменьшить угол развала между главным и запасным парашютами. Ухватившись за внутренние свободные концы запасного парашюта обеими руками, я изо всех сил потянул их на себя, стараясь как можно ближе свести купола. Напрягая последние силы, я с трудом удерживал парашюты в таком положении. Скорость немного уменьшилась, но это уже не могло мне помочь. Гряда торосов, ощетинившись голубыми рёбрами глыб, неслась навстречу. Я весь сжался, сдвинул ступни, вынес ноги вперёд, чтобы встретить удар об лёд. «Лишь бы только ноги не застряли между льдин», – промелькнула мысль. Я затаил дыхание в ожидании удара. Вдруг сильный порыв ветра, подхватив меня, легко перенёс через ледяное месиво. Чиркнув подошвами унтов по гребню, я шлёпнулся в центр небольшой площадки и по шею провалился в сугроб. Мягкий снег залепил лицо, набился за воротник куртки, в рукава, за голенища унтов. Выбравшись из сугроба, тяжело дыша, стирая налепившийся снег, я попытался раскрыть карабин грудной перемычки, но тугая пружина не поддавалась усилиям задеревеневших пальцев. Оставив бесплодные попытки, я лёг на спину, широко раскинув руки. Только сейчас я вдруг осознал, в каком страшном напряжении находился все эти часы. Теперь наступила разрядка. Я смотрел в бесконечную глубину блёкло-голубого северного неба. Ватные облака, клубясь, рисовали живые картины. Мягко пригревало солнце. Я закрыл глаза. Меня охватило блаженное безразличие. Обострившимся слухом я улавливал шорохи, потрескивания. Неподалёку возился с парашютом Медведев. Я слышал, как он пробирается ко мне, увязая в глубоком снегу.

– Вставай, лежебока. Кончай прохлаждаться, – услышал я над головой его голос. – Радикулит наживёшь.

– Так это же будет особый, полюсный радикулит, – сказал я, неторопливо поднимаясь на ноги.

Вдруг Медведев схватил меня в охапку, и мы, как расшалившиеся школьники, начали тискать друг друга, крича что-то несуразное, пока не повалились обессиленные на снег.

– Всё, Андрей, кончай. Надо делом заняться. – Я вытащил из-под куртки фотоаппарат и, несмотря на чертыхания Медведева, заставил его достать парашюты из сумки, снова надеть на себя подвесную систему и распустить купол по снегу.

– А тебя не заругают? Не попадёт за эту самодеятельность? – настороженно поинтересовался Петрович. – Вроде бы всю фотоаппаратуру было приказано сдать перед отъездом из Москвы.

– Этот фотоаппарат я у Марка Трояновского попросил. Точнее, он сам мне его дал, чтобы мы друг друга после приземления, точнее приледнения, сфотографировали. Вернёмся в лагерь, и я отдам плёнку шифровальщикам.

Щёлкнув десяток кадров, на всякий случай каждый раз меняя выдержку, я передал аппарат Медведеву и замер перед объективом ФЭДа.

Увлёкшись фотографированием, мы на некоторое время забыли где находимся и что наше фотоателье расположено в центре Ледовитого океана. Об этом нам напомнил зловещий треск льда и зашевелившиеся глыбы торосов. Взвалив сумки с парашютами на спину, мы поспешили вскарабкаться на гребень вала. Картина, открывшаяся нашим глазам, была великолепной. Бескрайнее гладкое, как стол, ледяное поле, присыпанное снежком, и на его фоне зелёный самолёт с медведем на фюзеляже, замедляющий свой бег.

Когда мы спустились вниз, я поставил друг на друга три плоские ледяные плитки, накрыл их белым вафельным полотенцем, достал из сумки небольшую плоскую флягу, две мензурки для приёма лекарства, плитку шоколада и пачку галет.

– Прошу к столу, уважаемый Андрей Петрович!

Медведев повернулся и даже крякнул от удовольствия.

– Ну и доктор, молодец! Я уже и надежду потерял. Решил, что так и останемся без праздничного банкета. Однако закуску на всякий случай припас, – сказал Медведев, протягивая большую свежую луковицу.

Мы наполнили мензурки. С праздником! С Победой! С полюсом!

Северный полюс – Москва

Высокоширотная воздушная экспедиция завершила свою работу во льдах Центральной Арктики. Один за другим самолёты покидали льдину вблизи Северного полюса и ложились курсом на юг. Надо было торопиться. Береговые аэродромы Диксона, Тикси и мыса Шмидта начали раскисать. И на ледяных полях вокруг Северного полюса заголубели снежницы – озёра талой воды. От базового лагеря, находившегося в 80 километрах от Северного полюса почти два месяца, осталось всего три палатки и груда ящиков (пустые бензиновые бочки приказано было возвратить на Большую землю).

16 мая взревели двигатели «Кондора», который пилотировал Москаленко, и его тяжело гружённая машина, пробежав почти до конца лётной полосы, оторвалась от ледяного поля и стала набирать высоту. Тем временем к вылету стали готовить Пе-8 – главный бензовоз экспедиции. Его командир Василий Никифорович Задков неторопливо ходил вокруг машины, наблюдая за суетой механиков. Из штабной, а в данный момент единственной палатки выглянул главный штурман экспедиции Александр Павлович Штепенко.

– Василий Никифорович, давай сюда, к начальнику. Надо одно предложение обсудить.

– Докладывайте коротко, – сказал Кузнецов, обратившись к Штепенко.

– Я предлагаю, Александр Алексеевич, изменить задание Задкову. В соответствии с планом мы должны лететь в Москву с двумя посадками – на Диксоне и в Архангельске. Но мы посчитали: Пе-8 вполне может долететь до столицы через Северный полюс, остров Рудольфа, Новую Землю и Архангельск без посадки. Чтобы хватило бензина на 4200 километров, дополнительно к полной заправке баков возьмём про запас несколько бочек с горючим.

– А как с двигателями? Ресурсы у них не выработаны? Не слишком ли большой риск?

– Иван Максимович (Коротаев – механик Пе-8) даёт гарантию.

– Я уже с ним переговорил, – сказал Задков, который, видимо, уже обсуждал эту идею с экипажем. – Это тоже будет своеобразный авиационный рекорд и хороший экзамен для нашего воздушного корабля.

– Да, Пе-8 – машина отличная. Я на ней с Водопьяновым летал Берлин бомбить. А в 1942 году с Пуссепом Вячеслава Михайловича Молотова в Соединённые Штаты возил, – сказал с ноткой гордости Штепенко.

Кузнецов задумался, но вдруг улыбнулся:

– Согласен. Готовьте машину к полёту.

Находившиеся на льдине механики и несколько членов экспедиции помогли экипажу Фёдора Шатрова загрузить его парадный красный «Кондор». Он взлетел первым, чтобы контролировать с воздуха взлёт Задкова. О том, как протекал этот удивительный полёт, мне рассказал по прибытии в Москву Евгений Матвеевич Сузюмов, который находился на борту Пе-8 вместе с А.А. Кузнецовым, штурманом А.П. Штепенко, океанологом-«седовцем» В.Х. Буйницким, шифровальщиком Борей Рожковым и вездесущим шеф-оператором Марком Трояновским.

Самолёт шёл на высоте 2000 метров. Сплошная облачность. Кабина Пе-8 мало приспособлена к транспортировке пассажиров, да ещё плохо отапливалась. Так что пришлось одеться потеплее, «как на Северном полюсе». Виктор Харлампиевич (Буйницкий), устроившись у иллюминатора, разложил на откидном столике бланковую карту Ледовитого океана и принялся наносить ледовую обстановку по маршруту. У открытого окна расположился Марк Трояновский, расчехлив свою кинокамеру.

Штепенко вместе с Николаем Зубовым занялся солнечным компасом, сверяя его показания с отметками на полётной карте. По московскому времени, как в лагере на льдине, 19 часов. Шли мы над облаками, и в «окнах» видны были белые поля, перечёркнутые местами чёрными извилинами разводий.

– Товарищи, приготовьтесь, – сказал Штепенко, – через пять минут будем над Северным полюсом.

Зубов поднял карандаш над картой, и когда Александр Павлович воскликнул «Есть!», Зубов даже несколько торжественным жестом опустил его на точку, где сходились 360 меридианов.

Самолёт сделал левый разворот. Механик Володя Водопьянов передал Зубову буёк с вымпелом. Поток ветра вырвал вымпел из рук штурмана и понёс вниз к полюсу.

Задков довернул машину и лёг на генеральный курс – на юг. Мерно гудели четыре могучих двигателя, но скорость не превышала 235 километров в час. С полюса к Земле лететь проще. На пути остров Рудольфа – крайний в архипелаге Земля Франца-Иосифа. На его радиостанцию настроен радиокомпас самолёта. А на карте тянулась чёрная линия от полюса к оконечности Земли Франца-Иосифа. У приборной доски устроился в кресле Иван Максимович Коротаев, внимательно следя за показаниями стрелок на циферблате. Время от времени он вылезал из кресла и по узким проходам быстро ползал то к правым двигателям, то к левым. Впрочем, на лице его не было заметно облачка тревоги. Случись что, сесть некуда. Битый лёд, широкие разводья и груды торосов, напоминающие с высоты 2000 метров кубики рафинада.

В 22 часа сквозь поредевшие облака можно стало различить чёрные скалы острова, и сразу же застрекотала камера Марка Антоновича. «Ложимся на курс 150», – громко сказал Задков. Через 15 минут самолёт прошёл над островом Ла-Ронсьер. Видны были ледяные кручи, горные хребты, покрытые льдом и снегом.

– А сейчас мы пройдём над самым большим островом архипелага, – показал пальцем Задков вниз, – Земля Вильчека.

Вскоре Володя Водопьянов объявил, чтобы все приготовились к обеду. Оказалось, что Зубов не только хороший штурман, но и отличный повар. Вскоре перед пассажирами появились вафельные полотенца, заменяющие скатерть, и большая тарелка жареных антрекотов. Благо на самолёте была маленькая кухонька с походными газовыми плитками и баллоном с пропаном.

Постепенно небо прояснилось. Сквозь тучи пробирались лучи солнца. Самолёт подходил к Новой Земле, но земля встречала его грозовым фронтом. После обсуждения обстановки Задков и Штепенко приняли решение не лезть на рожон, обойти фронт с запада, а оттуда попробовать проскочить в Архангельск. Бешено мчались лохматые тучи, прорезаемые яркими молниями. И вдруг фронт оборвался. Сквозь тучи пробились первые лучи. Внизу показался остров Колгуев. Дальнейший путь – на Мезень. Это была уже «наезженная трасса». Самолёт к тому времени почти 12 часов был в воздухе. Пора было заливать баки бензином из запасных бочек. Все пассажиры с энтузиазмом взялись за эту работу под командой Самохина.

Пока машина была в воздухе, было проще. Перед Архангельском к помехам погодным прибавились обычные человеческие. Кто-то забыл сообщить архангельскому диспетчеру, что борт Н-419 следует с Севера и имеется разрешение Москвы…

«Следуем на Москву», – приказал Кузнецов, и самолёт устремился на юг.

17 мая 1949 года в 11 часов 15 минут Пе-8, пилотируемый лётчиком В.Н. Задковым, приземлился на московском аэродроме.

Первый в мире беспосадочный перелёт Северный полюс – Москва был совершён за 17 часов 27 минут.

Это был новый рекорд советской авиации. А почему же он забыт?

Часть 2

Засекреченный полюс

«Если исследование полярных стран и не представляет особой, величайшей задачи человечества, то всё же нельзя не видеть в стремлении к этим исследованиям одно из замечательных проявлений вечно ищущего и ни перед какими трудностями не останавливающегося пытливого человеческого духа».

Аксель Арсталь

Мечты сбываются

Я с детства ненавидел ночные телефонные звонки. Они всегда таили в себе какую-нибудь неприятность. Поэтому телефонная трель, прозвучавшая в полночь, вызвала глухое чувство тревоги. И кто бы это мог позвонить мне в столь поздний час? Я поднял трубку и с удивлением узнал голос Люды Ольхиной – секретаря заместителя начальника Главсевморпути В.Ф. Бурханова.

– Доктор, вы ещё не спите?

– Только собираюсь почивать, – ответил я игривым тоном.

– Так вот, почивать вам не придётся. Быстренько собирайтесь и летите к нам на Разина.

Мне повезло: такси высадило пассажиров почти у самого моего дома. Улицы ночной Москвы уже опустели, и через пятнадцать минут машина остановилась у знаменитого дома № 9.

Перескакивая через ступени, я взбежал на второй этаж и вошёл в приёмную начальства.

Ольхина, завидев меня, таинственно улыбнулась: «Раздевайтесь, доктор, и проходите в кабинет Бурханова. Вас ждут».

Я отворил дверь и очутился в знакомом просторном кабинете. За тем же огромным столом, заваленным кипами бумаг, сидел М.В. Водопьянов в неизменной потёртой кожаной куртке на молнии со звёздочками Героя. Прижав к уху телефонную трубку, он что-то сердито выговаривал невидимому собеседнику. Заметив меня, он коротко бросил: «Подожди маленько». Я оглянулся. Народу в кабинете, видимо из-за позднего часа, было немного. На диване вели оживлённую беседу штурман В.И. Аккуратов и начальник Управления радиостанций М.И. Ходов.

Развалившись в глубоких креслах, листали папки с документами лётчики Б.С. Осипов и М.А. Титлов, знакомые мне по прошлым экспедициям.

Все были поглощены делом, и я, чтобы не мешать, стал рассматривать длинный застеклённый стеллаж с макетами полярных судов. Всё это были прославленные «старики», много лет бороздившие арк-тические воды. Я задержал свой взгляд на красивых обводах «Георгия Седова», продрейфовавшего три года в Ледовитом океане, и вдруг услы-шал раскатистый бас Водопьянова:

– Доктор, ты куда это запропастился?

– Я здесь, – откликнулся я, подходя к столу.

– Ну, здорово, доктор, – сказал Водопьянов, пожимая мне руку. – Усаживайся поудобнее. Есть серьёзный разговор. Знаешь, зачем тебя вызвали? – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Разговор с Кузнецовым на льдине помнишь?

– Конечно, помню, – выдавил я, но от радостного предчувствия где-то в желудке странно заныло.

– Так вот. Работу станции Сомова решено продлить до весны. – Водопьянов помолчал, закурил папиросу. – Хотим направить тебя врачом на льдину. Как? Не возражаешь?

– Конечно, не возражаю.

– Только тут ещё одно дело. – Он снова замолчал, испытующе глядя мне в глаза. – Ты в поварском деле чего-нибудь кумекаешь? Ну, например, мясо пожарить или там котлеты сообразить?

Я, ещё не понимая, к чему клонит Водопьянов, насторожился.

– Дело, доктор, в том, что послать отдельно врача и отдельно повара весьма накладно. Вот начальство и решило две эти должности совместить. Ну как? Справишься?

– Постараюсь справиться, – ответствовал я, уже придя в себя от неожиданного предложения. – За время высокоширотных экспедиций кое-чему научился: могу пельмени сварить, антрекот поджарить, строганину приготовить, яичницу сообразить.

– Ну, насчёт яичницы ты поторопился, разве что сам будешь нести яйца, – хохотнул Водопьянов. – Верю: поварскому делу ты со временем научишься. Тут другая заковыка. Ребята на станции тоже не мастера кулинарить. Но пока они готовили пищу по очереди, то особенно критиковать друг друга не осмеливались. Помнишь, как у Пушкина в «Пиковой даме»? «Сегодня ты, а завтра я». А тебе будет доставаться на орехи. Ругани на тебя посыплется – будь здоров. Работа эта адская. По собственному опыту знаю. Придётся тебе потерпеть. Ты парень с гонором, но самолюбие спрячь в карман. Терпи до усёру. Ну как, не очень я на тебя страху нагнал?

Пока Водопьянов произносил свой монолог, я уже в душе согласился ехать хоть поваром, хоть кочегаром.

– А я и не испугался, – сказал я довольно твёрдым голосом. – Постараюсь справиться.

– Ну вот и молодец. Впрочем, я и не сомневался, что ты согласишься. Так что мой тебе совет. Слушай, терпи и учись. Притрёшься, наберёшься опыта, и всё будет тип-топ. И ещё один совет. Если хочешь, чтобы щи были вкусными, – клади мяса больше, чем воды. Знаешь, как там, у комсомольцев, говорят: не умеешь – научим, а не захочешь – заставим.

– Значит, замётано. – Водопьянов затянулся папиросой. – Сейчас включу тебя в приказ. И вот ещё что. Там Сомова медведи одолели, и он просил прислать десяток пистолетов. Завтра к 11:00 чтоб стоял в бюро пропусков Главного артиллерийского управления. Покончишь с оружейными делами – дуй прямо к Шворину. Он в курсе. Получишь от него все указания по медицинской части. А сейчас отправляйся домой да выспись хорошенько.

Да какой уж тут сон. Всю ночь я ворочался с боку на бок, обуреваемый мыслями о предстоящей экспедиции. Чуть свет я уже был на ногах.

Точно в назначенное время я вошёл в бюро пропусков и едва успел просунуть в окошечко своё удостоверение, как услышал хриплый голос из репродуктора: «Представителя Главсевморпути просят подойти к проходной». Меня встретил молодцеватый полковник, с удивлением покосившийся на мои капитанские погоны. Видимо, его несколько смутил скромный чин посланца столь солидной организации. Мы поднялись на третий этаж, где, судя по шикарной ковровой дорожке, размещалось начальство. Миновав приёмную, полковник приоткрыл массивную дверь кабинета и, остановившись на пороге, доложил: «Товарищ генерал, представитель Арктики прибыл».

Из-за стола навстречу мне поднялся рослый генерал с густой седой шевелюрой и разноцветьем орденских ленточек на кителе.

Я представился, почтительно пожал начальственную руку и уселся в предложенное кресло.

– Ну-с, с чем пожаловали, доктор?

– Командование Главсевморпути просит для выполнения правительственного задания одиннадцать пистолетов.

– ТТ вас устроит или что-нибудь посолиднее?

И тут червячок романтики, копошившийся в моей душе, поднял голову.

– Желательно кольты, – выдохнул я, вспомнив любимое оружие северных героев Джека Лондона.

– Кольты, – хмыкнул генерал. – Может, лучше дать вам автоматы?

– Нет, именно кольты.

– Ну что ж, кольты так кольты. – Он набрал номер внутреннего телефона. – Василий Петрович, нужны кольты, одиннадцать штук. Есть в наличии? Вот и отлично. А патроны к ним? В Туле? Так слушай меня внимательно. Завтра же доставь всё это имущество в Захарково, на аэродром полярной авиации. О выполнении доложишь мне лично.

Генерал нажал кнопку звонка, и, как по мановению волшебной палочки, на пороге кабинета возник тот же полковник с подносом, на котором стоял большой фарфоровый чайник, два стакана в серебряных подстаканниках, вазочки с печеньем и конфетами «Мишка на Севере».

– Угощайтесь, доктор. – Он сам наполнил мой стакан и, поглядев на меня с прищуром, спросил: – А скажите, голубчик, если это не секрет, для чего это вам понадобились кольты?

– В общем, это секрет, – замялся я в нерешительности.

– Да ты не тушуйся, – сказал генерал, переходя на доверительное «ты», – сам понимаешь, мне ведь и не такие тайны доверены.

И я решился:

– В Северном Ледовитом океане есть такой район, который называется Полюсом недоступности. Так вот, там на льдине с весны работает дрейфующая станция, вроде папанинской. Последнее время там часто стали появляться медведи. Сейчас, с приближением полярной ночи, встреча с медведем, да ещё в темноте, сулит большие неприятности. Вот и потребовалось надёжное личное оружие. – Я, конечно, не сказал, что кольты – моя сугубо личная инициатива. – Армейский кольт сорок пятого калибра вполне подойдёт. Надёжная штука.

– А кто их доставит на льдину?

– Сам повезу.

– Сам? Значит, и зимовать там будешь, – сказал он уважительно. – Ну, молодец. Наверное, тяжеленько там придётся всю полярную ночь, на льдине? Это вы, значит, как папанинцы будете дрейфовать?

Он задал ещё множество вопросов и о надёжности льдины, и о полярной ночи, и о морозах. Удовлетворив своё любопытство и поднявшись, крепко пожал мне руку.

– Ну, капитан, с Богом. Ни пуха тебе, ни пера.

– К чёрту, – расхрабрился я и, довольный успешно выполненной миссией, покинул кабинет.

Вернувшись на улицу Разина, я прямиком направился к Шворину.

Он встретил меня как старого знакомого и, полуобняв за плечи, сказал:

– Я уже в курсе дела. Скажи, Виталий, честно: не ожидал такого сюрприза?

– Если честно, то не ожидал. Но согласился сразу, не раздумывая.

– Молодчина. Я от тебя и не ждал другого решения. Однако в твоём назначении – твоя собственная заслуга. Я уже слышал от участников экспедиции немало лестных слов и о твоём характере, и о твоих профессиональных знаниях. Так что выбрали твою кандидатуру не случайно. Только смотри – не возгордись. Ладно, – сказал он, помолчав, – на разговоры у нас с тобой ещё будет время, а сейчас быстренько разыщи Буравика, ты с ним уже знаком, и готовь списки медицинского имущества на станцию.

Абрам Григорьевич Буравик, главный спец по медснабжению, уже ожидал меня в своём крохотном кабинете под лестницей. Маленький, сухонький, с копной седых волос, он, несмотря на свой почтенный возраст, прямо лучился энергией.

Мы притулились с ним за столиком и принялись за работу. Список получился длиннющий. Чего там только не было – и медикаменты, и инструментарий, и перевязочные материалы, и всякие там грелки, клизмы. Список завершал большой хирургический набор (а вдруг придётся делать операцию?). Буравик обещал, что «кровь из носа», но через три дня всё будет получено и доставлено в МАГОН – Московскую авиагруппу особого назначения.

Мы бы, наверно, просидели ещё не один час, уточняя и утрясая список, но нашу кипучую деятельность прервал телефонный звонок.

– Доктор, – раздался в телефонной трубке бойкий голос Ольхиной, – быстренько к Кузнецову на совещание.

Кабинет начальника Главсевморпути генерал-лейтенанта авиации А.А. Кузнецова был полон народу. Здесь собрались все главные участники предстоящей операции – лётчики, штурманы, руководители отделов ГУСМП. Лица большинства присутствующих мне были хорошо знакомы по прошлым экспедициям.

– Все прибыли? – спросил Кузнецов.

– Так точно, – отрапортовал Водопьянов.

– Тогда начнём совещание. Ваша задача – обеспечить Сомова на зимний период дрейфа всем необходимым: продовольствием, газом, бензином, научным оборудованием. Кроме того, вы произведёте замену части личного состава станции и семь человек вывезете на материк. Вместо них доставите двух новых зимовщиков – врача Воловича и гео- физика Миляева.

В операции участвует отряд из трёх машин: Си-47 – командир Б.С. Осипов, Ли-2 – командир М.А. Титлов и Пе-8 – командир В.Н. Задков.

Общее руководство операцией возлагаю на М.В. Водопьянова. Вылет из Москвы Осипова и Титлова назначен на 13 октября. Задков пойдёт позже и догонит вас на Шмидте. Хочу ещё раз всем напомнить о чрезвычайной секретности операции. Если вопросов нет – все свободны.

Мы гуськом покинули начальственный кабинет. Времени оставалось в обрез, но трудности состояли в том, что станция была «ужасно засекреченной» и о её существовании знал лишь ограниченный круг лиц даже в самом Главсевморпути. Нашим эмиссарам то и дело приходилось выслушивать вопросы: а зачем? а кому? а куда? На которые приходилось отвечать лишь пожатием плеча да ссылками на повеление начальства.

Наконец под вечер 12 октября автобус и грузовик, загруженные «под завязку», прибыли в Захарково. Первым делом я помчался в первый отдел (так именовался секретный отдел во многих учреждениях) узнать, как обстоят дела с моими кольтами.

– Привет, доктор, – сказал начальник отдела, сухощавый, с бес- цветным лицом и зализанными назад редкими тёмными волосами, одетый в принятую для сотрудников спецчасти полувоенную форму. – Твой груз уже третий день как доставили.

Он поставил на тумбочку аккуратно сбитый зелёный ящик, во- оружился отвёрткой и ловким движением сорвал пломбы.

– Любуйся своим хозяйством, – сказал он, освобождая от промасленной бумаги лежавший сверху пистолет.

Я так и ахнул: вместо предмета моих романтических грёз, сверкающего воронёной сталью и отливающего чернью барабана кольта, в руках у начальника спецотдела оказался пистолет, похожий на обыкновенный армейский ТТ. Не заметив моего разочарования, начальник тщательно обтёр пистолет ветошью и, примерив по руке, уважительно сказал:

– Хорошая машина. С такой не только на медведя, на мамонта можно ходить. А вот в этой «цинке» – две сотни патронов. Вот только с кобурами промашка вышла. Не подвезли. Но ты не беспокойся. Я по нашей линии уже дал команду в Тикси. Там пошьют кобуры. Ну, до завтра, – добавил он. – Всё это хозяйство загрузим на борт Титлову.

И вдруг он подошёл ко мне, обнял и сказал:

– Желаю удачи, доктор. Чтобы льдина не лопалась и больных было поменьше.

Теперь оставалось только получить полярные шмотки. Я отправился на вещевой склад, и скоро облезший брезентовый мешок заполнился пахнувшим нафталином обмундированием.

Я сменил модные полуботинки на меховые сапоги, нахлобучил пыжиковую шапку, набросил на плечи меховой «реглан» цвета разведённого какао, называющийся почему-то «француженкой», и поволок полученное добро в красный уголок. Устроившись в кресле, я извлёк из кармана после долгих поисков трубку «Данхилл», набил её пахнувшим мёдом табаком «Золотое руно» и закурил. Синие кольца дыма поплыли к потолку. До отлёта оставалось ещё часов десять, так что надо было набраться терпения, которое, по словам великого Нансена, является «величайшей добродетелью полярника». Устроившись поудобнее, я накрылся «француженкой» и задремал.

Ночью я несколько раз подбегал к окну: как там погода? Ведь понедельник, да ещё 13-е число, по мнению многих лётчиков, не самый удачный день для вылета. Но в Арктике, видимо, жили по другим законам, и мы, невзирая на столь неблагоприятное сочетание, покинули без помех московский аэродром, а через шесть часов благополучно приземлились в Архангельске на Кегострове. Переночевав, самолёты взяли курс на восток: Амдерма, Косистый, Хатанга, Тикси. Здесь мы задержались на двое суток: надо было получить продовольствие. Вскоре грузовые кабины заполнили десятки оленьих туш, банки с пельменями, изготовленными руками жён тиксинских старожилов. Перед самым отлётом на собачьей упряжке подкатил укутанный до бровей красный молодец и обрадовал нас несколькими мешками свежего картофеля, тщательно укутанными в старые ватные одеяла, и ящиком репчатого лука.

Местный «особист» вручил мне пакет с одиннадцатью брезентовыми кобурами, одну из которых я мигом приобщил к делу, привесив к поясу. Ещё одна посадка в Певеке, беспокойная ночь, проведённая в борьбе с голодными клопами. Последний перелёт, и вот самолётные лыжи скользят по обледенелому полю аэродрома на мысе Шмидта. Здесь царит настоящая зима. Одноэтажные домики посёлка до самых крыш заметены снегом. По широким улицам гуляет позёмка. Двадцатиградусный мороз с непривычки безжалостно кусает щёки и нос, заставляя кутаться в шарф. Чувствуется приближение полярной ночи, уже окутавшей посёлок серыми сумерками.

Разместившись в скромном домике аэродромной гостиницы, все, наскоро пообедав, собрались на командном пункте аэродрома.

– Работать будем по следующему плану, – сказал Водопьянов. – Первыми к Сомову пойдут Осипов с Титловым. С ними полечу я, Алексей Фёдорович (Трёшников. – В.В.) и Миляев. Обратным рейсом захватим зимовщиков, завершивших работы на станции. Доктор остаётся на Шмидте и проследит за сохранностью грузов. Завтра вторым рейсом отправим его тоже на льдину. Как только машины будут готовы – вылетаем.

25 октября в 11 часов по Москве все – и улетающие, и провожающие – собрались на аэродромном поле. Перед самой посадкой в самолёт Трёшников вдруг отозвал меня в сторону и, закрываясь от пронизывающего ветра, сказал:

– Вот что, Виталий, хочу с тобой посоветоваться как с врачом по одному деликатному вопросу.

– Слушаю вас внимательно, Алексей Фёдорович.

Трёшников на минуту задумался.

– Дело вот ведь какое. У Михал Михалыча незадолго до нашего отлёта умер отец. У меня в кармане письмо Серафимы Григорьевны (жена Сомова. – В.В.) с этим печальным известием. Я вот всё голову ломаю – отдать письмо или не отдать. Зимовать в полярную ночь с такой тяжестью на сердце – это огромное испытание.

– Лучше не отдавать, – сказал я, подумав. – Как он перенесёт, не сорвётся ли?

– Да нет, не сорвётся. Я Михал Михалыча давно и хорошо знаю. Человек он крепкий. Выдюжит. Но я всё же ещё подумаю. А за совет спасибо.

Трёшников натянул поглубже капюшон меховой куртки, и его грузная фигура исчезла в просвете самолётной дверцы.

Ровно в 12 часов самолёты один за другим поднялись в воздух и вскоре растворились в сумерках наступающей полярной ночи. Я медленно поплёлся в аэродромную гостиницу, закрываясь от резких порывов ветра. Значит, ещё одна ночь ожидания.

Но ни я, ни оставшийся экипаж Пе-8 предположить не могли, сколь горький сюрприз преподнесёт нам судьба.

Время шло к ужину, когда дверь моей комнаты распахнулась и на пороге возникла заснеженная фигура штурмана Николая Зубова.

Запыхавшись от быстрого бега, он, едва переведя дыхание, выпалил охрипшим от мороза и волнения голосом:

– Беда приключилась, доктор! Давай скорей на КП. От Бармалея (это была кличка лётчика Титлова) радиограмма. Лёша Челышев (радист Титлова) отстучал 25–25 – «Имею на борту раненых и больных». Осипов разбился.