Огонь блаженной Серафимы бесплатное чтение

Татьяна Коростышевская
ОГОНЬ БЛАЖЕННОЙ СЕРАФИМЫ

ПРОЛОГ

Надворная советница Попович из чародейского приказа боялась покойников. Про то все знали, поэтому разбойные приказные наблюдали действия конкурирующей службы со скрытым злорадством. Явилась, главное, фу-ты ну-ты, мундир с петличками, воротничок крахмальный, очки еще, хотя всем известно, что зрение у советницы отличное.

— Тело опознали? — спросила Евангелина Романовна, поздоровавшись и кивнув сопровождающему ее младшему чину, чтобы доставал самописец.

— Девица Бобынина, двадцати семи лет. — Сыскарь Толоконников с преувеличенной предупредительностью увлек чиновную даму поближе к трупу. — Сами убедитесь.

Попович взглянула и позеленела лицом, вызвав ожидаемое удовольствие присутствующих.

— Мы бы господ чародеев не тревожили, — продолжал Толоконников, — но…

Окончание фразы он подвесил нарочно. Чтобы помучилась чиновная барышня, чтобы все свои грешки либо огрехи припомнила.

Попович бровки над очками подняла и с нажимом переспросила:

— Но? — Повернулась к младшему чину. — Пиши, Митрофан. Протокол осмотра, дом Бобыниных на Голубой улице, седьмого серпеня утро…

— Дом-то непростой. — Толоконников воздел перст к потолку. — Чародейка неординарная здесь проживала. Почитай, что ни день, про нее газеты пишут. Давеча, к примеру, в «Пыжике» сообщали, что известные всем девицы А. и Б…

— Труп девицы, — не отвлекшись, продолжала Попович, — в двух аршинах от входной двери, головой повернут к окну, у правой руки…

Она присела, рассматривая что-то на ковре:

— …склянка с остатками мутной жидкости, судя по запаху, предположительно мышьяк.

— Очень на самоубийство похоже, — кивнул Толоконников. — Приняла девица яду, как то у столичной молодежи модно, да и упокоилась. Думала, найдут ее, красивую, в прическе да с ликом намазанным, только просчиталась. Рвало ее перед смертью, извольте посмотреть, да судорогой скорчило.

— Так отчего же тогда, Степан Андреевич, — резко спросила Попович, — вы из чародейского приказа нас затребовали? Ты, Митрофан, укажи в протоколе, что следов магического воздействия не обнаружено.

Толоконников взвился было, чтоб наглую девицу на место задвинуть, но та вдруг ахнула, еще пуще позеленев, и, встав на четвереньки у трупа, принялась елозить во рту покойницы пальцами.

— Евангелина Романовна? — Толоконникова и самого замутило. — Что вы творите?

Покойница дернулась конвульсивно, и ее вытошнило на ковер.

— Лекаря зовите, — скомандовала Попович. — Жива ваша девица Бобынина и, даст бог, до двадцати восьми годков доживет.

Уже в прихожей, безуспешно оттирая мундир от следов рвоты, надворная советница Попович задумчиво говорила приказному секретарю:

— Про то, что разбойные нынче обмишурились, мы хвастаться не должны. Ну, то есть, позлорадствуем тихонько в узком кругу, да и довольно. Надо же, так спешили нас озадачить, что в смерти пострадавшей не убедились. Какой конфуз! — Она вполне похоже изобразила жеманное хихиканье. — А вот с неординарной чародейкой, про которую газеты пишут, придется беседовать и с неординарным чародеем, про которого пока умалчивают. Во избежание и для предупреждения… Девицы А. и Б. сидели на трубе…

ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в коей столичной публике демонстрируются не лучшие качества загорского купеческого сословия

Сердце учить насъ сострадать несчастiямъ ближнихъ и относиться къ нимъ съ добротою, какъ бы мы сами поставлены ни были — это знанiе свѣта; здравый смыслъ убѣждаетъ насъ уважать заслугу, какое бы мѣсто въ обществѣ она ни занимала — это вѣжливость; тактъ подсказываетъ намъ, когда мы должны прощаться, чтобы не показаться навязчивыми — эта подчиненiе свѣтскимь законамъ.

Жизнь в свете, дома и при дворе. Правила этикета, предназначенные для высших слоев России.

1890 г., Санкт-Петербург

Мокошь-град встречал меня с неуместной торжественностью. Мне хватило бы и нарядных белоснежных сугробов, и разлапистой, украшенной фонариками ели, установленной на главном вокзале, и родной, отовсюду звучавшей речи. Но Маняша рассудила иначе.

Когда я спустилась по ступенькам из вагона первого класса, она махнула рукой, и над перроном грянула приветственная песнь, исполняемая под гитары неклюдским ансамблем.

— Ну что за дикость, — троекратно расцеловавшись с нянюшкой, пожурила я ее.

— Гуляй купечество! — ответила она и повертела меня из стороны в сторону. — Загорела как, чисто чернавка, а уж исхудала… Голодом, что ли, морили?

— Отъемся, — пообещала я. — Как без меня поживала, Мария Анисьевна? Вижу, совсем не изменилась.

— Тосковала, — Маняша поправила вдовий плат, — денечки считала до твоего возвращения. Мымра Наташка совсем прислугу заездила, как письмо от Карпа Силыча получила.

Она лихо перехватила чарочку, что вот уже несколько раз пытался поднести мне веселый неклюд, и закусила огурчиком.

— Благодарствую, человече. Теперь душевное что-нибудь исполните.

— Про багаж распорядись, — дослушав слезливый романс, попросила я, — и извозчика кликни.

Маняша распоряжалась мановениями, махнула огурчиком, и, будто по волшебству, рядом появился вокзальный служитель, махнула сызнова полной чаркой, четверо носильщиков принялись выгружать кофры с сундуками.

— Папенька велел полный гардероб заказать, — видя ее удивление, принялась я оправдываться, — не желал, чтоб его доченька в столицах немодной показалась. А с лета, представь, в женской моде кое-что изменилось.

— Барышня Абызова, — учтиво обратился вокзальный служитель, — извольте к лошадиному вагону подойти, там ваша… ваше… бесится оно…

Я отпихнула белозубого неклюда, который выводил рулады, склонившись к моему плечу, и побежала к хвосту поезда.

И нисколько оно не бесилось, оно просто не понимало, чего от него пытаются добиться эти странные людишки.

— Словами потому что разговаривать надо, — ругалась я на работников. — И ничего он на вас не бросался. Ну, ладно, бросался, от радости. А зубы скалил, потому что улыбался приветливо. А я говорю, приветливо.

Пока Маняша раздавала страдальцам денежку для поправления душевного здоровья, я взбежала по мосткам и отперла двери загончика.

— Это что за чудо-юдо? — ахнул неклюд, который, оказывается, все это время за мною следовал. — Уж точно не лошадь, я-то в лошадях понимаю.

— Это Гаврюша, — почесала я мохнатое ухо, не неклюдово, кошачье. — Гавр, скажи «здрасьте» дяденьке.

— Ав-р-р.

— Послушный мальчик. Фу! Сплюнь попону! Она грязная, опять животом маяться будешь!

— Грифон? — без испуга спросил неклюд. — Горгулия иноземная? Это сколько же такая животина стоить может?

Сонный кот Гавр, рост которого в холке достигал уже полутора аршин, просочился мимо меня и спрыгнул на перрон.

— Ав-р! — завопил он радостно. — Ав-р-р-р-р…

— Снег очень обожает, — пояснила я в пространство.

Гаврюша как раз поднимал снежные вихри распахнутыми крыльями.

— А кормить его как? — размышлял неклюд. — Он же жрет небось?

— Конечно, жрет, — согласилась я, наблюдая, как, пообвыкший к обстановке, Гавр изымает соленые огурцы и караваи у публики.

Лоточник с баранками лишился товара в мгновение ока, кот поискал, чем еще закусить, и принялся жрать снег.

Надо ли говорить, что весь мокошьградский вокзал воспринял наше отбытие с облегчением?

Извозчик не понадобился. У главного входа ожидала нас вереница запряженных тройками саней, куда погрузились и мы с Маняшей, и многочисленный багаж, и неклюдский художественный табор. Гавр бежал следом, пугая своим видом как лошадей, так и прохожих.

— Гуляй, купечество! — вопила пьяненькая Маняша. — Уж такие мы, загорские!

Наутро в свежем номере «Мокошьградского вестника» почтеннейшие горожане могли ознакомиться с заметкой, в которой клеймились нравы современной золотой молодежи и указывалось на необходимость ужесточения законов, касаемых содержания в домохозяйствах экзотических животных. Легкомысленный «Чижик-пыжик» сообщал своим читателям, что очаровательная барышня А. - невеста небезызвестного князя К., отпущенная на вакации из закордонного учебного заведения, выглядела уставшей и невеселой, видимо вследствие неприглядных слухов о поведении жениха, просочившихся даже за границы империи, что одета она была выше всяких похвал, и что, судя по количеству багажа, собирается знакомить с мировыми модами местное общество. А ежемесячный альманах «Флора и фауна Берендийской империи», правда не на завтра, а в положенный день, поместил сравнительный очерк на тему грифонов и прочих крылатых созданий семейства кошачьих.

— Мне не хотелось Наталью Наумовну стеснять, — жаловалась я по дороге Маняше, перекрикивая музицирование неклюдов, набившихся во вторые сани. — Но батюшка велел приличия соблюдать и для того у Бобыниных селиться.

— В тесноте, да не в обиде, — кивала нянька рассудительно. — Аркадий Наумович решил для тебя весь второй этаж освободить, сам в кабинет переехал.

— Чудесно, тогда Гаврюша сможет прямо с балкончика на прогулку отправляться.

— Ты, что ли, этого элефанта сизокрылого в доме держать будешь?

— Прикажешь собачью будку ему во дворе поставить? Он к теплу привык да к ласке.

— Экая цаца!

С шумом и песней въехали мы на Голубую улицу, пронеслись по ней под взглядами прилипших к окошкам жителей и остановились у ворот бобынинского особняка.

Сквозь кованую ограду было видно, что фасад недавно обновили. На крыльце меж античных колонн распахнулись двери, и на дорожку выбежала пухлая девица в черном платьице с передником.

— Добро пожаловать, госпожа, — закричала она. — Гаврюша? Да тебя не узнать! Баюн, чистый баюн!

Крахмальный чепец трепетал на зимнем ветру.

— Марта! — крикнула я в ответ. — Девица Фюллиг, как я рада тебя видеть!

— Я твоих руянских горничных не хотела, — чопорно сказала Маняша, — но обе они контрактами махать принялись, так что пришлось в столицу с собою везти.

— Марта, — поздоровалась я с девицей Царт, которая тоже появилась у ворот.

Неклюды сызнова запели.

— Отпусти ряженых, — велела я Маняше, догадавшись, что хозяйка дома ко мне выходить не собирается. — Это уже нелепо.

Нянька фыркнула, но приказ исполнила. Сани заехали в ворота, я, оставив багаж на Маняшу и двоих бобынинских работников, поднялась по ступенькам. Гавр шел со мной, Марты забежали вперед, чтоб придерживать створки.

Наталья Наумовна подняла глаза от вышивания:

— Фимочка… Животное придется оставить на улице.

— Ав-р?..

— Не волнуйся, разбойник, — погладила я полосатый бок, — тетя Наташа так шутит. Ты сейчас в мою спаленку отправишься и будешь там тише мышки сидеть, договорились?

Я кивнула горничным. Гавр их признал, ластился к толстушке-Марте, бодая ее в мягкий бок, и без возражений пошел за девушками вглубь дома. Невзирая на свои внушительные размеры, в движениях сонный кот был плавен и осторожен. За сохранность обстановки опасаться нисколько не приходилось.

Я бросила в пустое кресло муфту, расстегнула шубку, отправив ее туда же, и пересекла гостиную, оставляя мокрые следы на ковре.

— Ну здравствуй, Наталья Наумовна, — наклонившись, я чмокнула воздух у кузининых щечек, как у нас, у барышень, полагается.

— Прости, Фимочка, — Натали слабо приподнялась, чтоб без сил опуститься обратно, — нездоровится мне нынче, оттого и выйти к тебе не смогла.

— Какая жалость, — вздохнула я неискренне. — Тогда, милая, утомлять тебя не буду. Поздоровалась, и довольно, к себе отправлюсь и попытаюсь не шуметь. Аркадий Наумович на службе? Я засвидетельствую ему почтение после.

— Ни в коем случае! — Мое отступление прервал энергичный возглас от входной двери. — Серафима Карповна, кузина моя драгоценная! Едва успел.

Господин Бобынин был с улицы, на плечах бобровой шубы серебрился снег. Удостоив меня родственных объятий и троекратных родственных же лобзаний, Аркадий сбросил верхнюю одежду на руки лакею, ему же отдав трость.

Ранее лакея у кузена не водилось, впрочем, я догадывалась, что папенька немного расстарался облегчить нам всем совместное проживание. Как мог, то есть денежкой.

В отличие от сестры Аркадий лучился радушием и приветливостью.

— Присаживайся, Фимочка, удостой родича беседой. Где побывала, что увидала да не слишком ли утомительна оказалась дорога?

Пришлось занять место за столом и по порядку отвечать.

— Вакации у меня нынче. Обучаюсь в университете, в Гишпании, оттого, что именно тамошние чародеи в огненных силах поднаторели. Ничего особого не видала, ибо за книгами ежедневно корплю от рассвета до заката, а иногда и после оного. От гишпанского порт-оф-Виго плыла на пароходике до Марселя, а там поездом добралась до отчизны. Поезд гнумский, комфортный, так что нисколько не утомилась. С батюшкой свиделась ненадолго, слишком уж он коммерцией занят.

Врала я вдохновенно, при сем умудряясь вообще ни в чем правды не сказать. Ну, может, про коммерцию только. Но даже занятость не мешала нашему с отцом общению. Это он все придумал: и историю про путешествие, и доставленный к последней приграничной железнодорожной станции багаж. Иначе я в Мокошь-град как была явилась: в холщовых штанах и рубахе, босая и верхом на крылатом коте. Учитель, кстати, так бы и сделал. Он вообще условностями себя не утруждает. Батюшка за это величает Гуннара блаженным, а тот его в ответку — мелочным грошелюбом. После они принимаются драться на шпагах или плеваться горохом, кто дальше. А покорная дочь и ученица, я то есть, не изгоняет этих расшалившихся мальчишек из своего сна.

— Долго ли предполагаешь в столице пробыть? — отвлек от воспоминаний вопрос кузена.

— До Рождества, после в университет вернусь.

— Чуть больше двух недель, — сказала Натали, подсчитывая что-то на пальцах. — В пост особых приемов не намечается, но к шестому сеченю изволь бальный наряд иметь.

— Я выезжать в свет не собираюсь.

— Думаю, у твоего жениха, — тут Натали сложила губы в куриную гузку, — другие на сей счет планы. Рождественский цесарский бал — великолепный повод свою невесту императорской чете представить.

Я с отвращением ощутила кольцо на безымянном пальце:

— Не думаю, что до этой даты в Мокошь-граде задержусь.

— Ну-ну…

Разговор плавно угасал. Возбуждение Аркадия уступало место апатии, зрачки серых глаз, поначалу огромные, сжались в черные точки, он скрывал зевоту, поглядывая на дверь, и потирал свою тяжелую лошадиную челюсть. Брат с сестрой были довольно меж собой схожи, оба светловолосые, худощавые, с тонкими губами и вытянутыми лицами. Но если Натали в манерах демонстрировала томную расслабленность, Аркадий Наумович являл собою воплощение экспрессии.

Поинтересовавшись у Натали, подыскала ли она себе новую горничную взамен уволенной на Руяне Лулу, и узнав, что Наташеньке приходится справляться самой, лишь иногда упрашивая помочь моих многочисленных бездельниц-служанок, я выразила ей сочувствие и сообщила, что вынуждена покинуть столь приятное мне общество родственников.

— Отдохнуть прилягу.

Меня не задерживали. По изогнутой лестнице я поднялась на второй этаж и толкнула дверь спальни.

— Угомони своих сарматок, дитятко! — Маняша стояла в центре ковра и бесшумно топала ногой.

Означенные сарматки сидели рядком на козетке в углу, широкую же двуспальную кровать почти полностью заняла туша сонного кота Гавра. Гавр спал. Ну это у него обычно; ежели не кушать, то спать, ежели не спать, то хоть подремывать.

— Мария Анисьевиа нас выгоняет, — наябедничали Марты. — Мы в смежной комнатке расположиться желаем, чтоб вам в любой момент услужить, а она нас в комнату прислуги на первом этаже выселить хочет.

— Потому что это я в любой момент служить должна.

— Маняша над вами старшая, — поддержала я няньку, — как она сказала, так и делайте.

Я догадывалась, что нежелание девушек со мной разлучаться, вызвано отнюдь не их преданностью мне лично, а необходимостью помогать самостоятельной Наталье Наумовне. Загоняет она мне Март, это уж как пить дать.

Маняша сочувствия не знала, в три счета выставив горничных с пожитками за дверь, она принялась распаковывать мои уже доставленные чемоданы.

— К ужину спуститься, р-раз, это лиловое, это завтра с утра можно примерить, это…

Она бормотала, развешивая наряды на плечики за раздвижными дверями гардеробного шкапа.

— Фильмотеатр желаю посетить. — Я плюхнулась на козетку, задрав ноги в премилых ботильончиках на спинку. — Давай сходим? Вот прямо сейчас же и отправимся.

— Отчего же не сходить…

— И мороженое, — я мечтательно прикрыла глаза, — чтоб с карамелью и кедровыми орешками. Помнится, заведение «Крем-глясе» неподалеку там было.

— Мороженое зимой?

— Что-то не так?

— То, что за блаженную примут, а ты, помнится, безумия паче прочего страшилась.

— Ах, Маняша, мне это теперь решительно все равно.

Больше нянька не возражала. Гавр, приоткрыв один глаз, на фильму меня отпустил, благостно рыкнул, когда я пообещала на обратном пути к мяснику забежать за вырезкой для послушного мальчика.

— Значит, как в постель чудовища этого с собою брать, тут ты согласна, — ворчала Маняша, помогая мне с шубкой. — А в город на прогулку — кишка тонка?

— С тобою время хочу провести, — отвечала я с лаской в голосе, — как раньше. Гавр мне, конечно, друг, но внимания требует, что дитя малое.

В гостиной было пусто, поэтому об уходе я сообщила лакею, чтоб передал господам, если поинтересуются.

— Извозчик! — крикнула нянька, как только мы вышли за ворота.

— Оставь, — придержала я ее за руку, — давай пешочком пройдемся, как бывало.

Мы неторопливо шагали по Голубой улице, метель утихла, холодное зимнее солнце переползло уже за зенит, готовясь погрузить Мокошь-град в ранние сумерки.

— Отродясь я с тобою здесь по сугробам не скакала, — ворчала нянька, кутаясь в тулуп и многослойные свои шали. — И холод ты никогда не обожала, когда за горами зимовали, хотела до весны на печке оставаться. Что в твоих заграницах с тобою сделали? Кедровые орехи?! От которых у тебя горло пухнет и почесотка по всему телу? И их тоже возлюбила?

— Про орехи погорячилась, — призналась я искренне. — А холод и правда приятен стал, с тех пор как силу приняла.

Обернувшись, не смотрит ли кто, я вытянула из муфты руки и сняла с правой перчатку:

— Силь ву пле!

На ладони расцвел алый огненный цветок, я дунула на него, заставляя изменить цвет, еще раз, и еще, после смяла лепестки и бросила в снег.

— Солидно, — одобрила Маняша, любуясь превратившимся в лужу сугробом.

Вода моментально подернулась корочкой льда, и я не отказала себе в удовольствии проехаться по льду подошвами ботильонов.

— Как есть блаженная, — удержала меня от падения Маняша. — Так где ты теперь живешь и с кем? Предупреждаю сразу, про университеты гранадские ни слову не верю.

— И правильно не веришь. Папенька туману напустил столько, что кто угодно усомнится. Учитель у меня личный, навроде гувернера. Он странненький довольно, не каждого к себе приблизить решается, но ежели согласится, то ученик как в рабство попадает. Ничего мне не дозволяет, ни писем кому писать, ни книжек для развлечения читать, ни…

— Ты с ним вдвоем, что ли, живешь?

— Вдесятером, — доверительным шепотом сообщила я. — Он и учеников девять, я девятая, я отпираю, я запираю.

— Девушки есть? — Маняша тоже шептала.

— Нет! Я единственная.

Мария Анисьевна застыла, будто громом пораженная. Солидному господину в цилиндре дорогу заступила, тот обозвал ее теткой и даже замахнулся, чтоб в спину пихнуть, да после остыл, разглядев меня.

— Простите, — пискнула я карамельно и потащила няньку под руку. — И нечего ошеломляться, огненные стихии обычно женскому полу не достаются… И ничего не скандально, если никому не расскажешь, то и не оконфузишь меня перед обществом.

Трещать без умолку пришлось еще с четверть часа, пока Маняша не начала вяло отвечать на расспросы.

— Чего было? Лежала, стало быть, в госпитале, дня три уже лежала, все удивлялась, что ты меня проведать не спешишь. После барышня Бобынина явилась с рассказами. Так, мол, и так, Маняша, сказывала, отбыла твоя хозяйка в дали дальние, а в какие, нам, людям простым, знать не положено. Перед отбытием с князем Анатолем обручилась.

Тут нянька неодобрительно покачала головой.

— Господин Зорин не заходил? — спросила я с преувеличенным равнодушием.

— На Руяне? Нет, тогда мы с ним не виделись. Барышня Бобынина сказала, что Ивана Ивановича служба срочно в столицу призвала. А здесь-то, в Мокошь-граде уже, беседовали неоднократно, всякий раз, когда он с визитами к Наталье Наумовне является, ко мне заходит поздороваться.

— Часто?

— В неделю раза два, — охотно отвечала Маняша. — Догадываюсь, что после того, как ты князю Кошкину поклялась, статский советник на Наташку перекинулся. Она уж его привечает, будьте уверены. Клавикорды новые в гостиной видала? В четыре руки музицируют, голубки наши.

В витрине дорогого магазина отразилось мое искаженное страданием лицо. Маняша же, ничего не замечая, продолжала:

— А на прием у генерал-губернатора, ну который перед самым постом был, вместе отправились. Иван Иванович за Натали заехал франт франтом, в парадном мундире, с букетом, она тоже расстаралась куколкой перед ним предстать…

— Какая прелесть! — перебила я ее, указав на выставленное в витрине платье. — Желаю немедленно его примерить.

И толкнула стеклянную дверь магазина.

Одного платья, чтоб успокоиться, мне не хватило, попустило на четвертом, да и то после того, как взопревший работник подобрал к нему туфли, шляпку и матерчатую, расшитую стеклярусом сумочку.

Время примерки нянька проводила пречудесно, посиживала на пуфике и закусывала поднесенный чай пирожными из соседней кондитерской. Надписывая на карточке адрес, куда требовалось доставить мои покупки, я поняла, что голодна.

Об этом и сообщила няньке, оказавшись сызнова на проспекте. Та мысли о трапезе разделила:

— Отыщем сейчас ресторацию, морожеными с пирожными сыт не будешь.

— Грибов хочу, — решила я, прислушавшись к урчанию желудка, — жаренных со сметаной лисичек. Не сезон? Не получится?

Нянька на этих словах хихикнула, ткнув варежкой в вывеску, на которой вязью написанным «Жарю-парю» было изображено грибное семейство.

Заведение классом не отличалось, так себе харчевня. Но столы были чистыми и пахло хорошо, домашней стряпней и печным дымом. К нам подскочил половой в подпоясанной рубахе:

— Чего бырышни изволят?

Он провел нас через залу, потолок которой намекал, что в прошлой жизни ресторация была обычным подвалом, к дальнему столику у полукруглого высокого оконца.

— Грибочков? — Парень лихо отхлестал полотенцем столешницу. — И грибочков со всем уважением поднесу. Грибочки у нас замечательные, потому как только в нашем заведении их умеют без мочения либо квашения с осени в свежести сохранять. И дороговизна сохранных амулетов нас в стремлении гостей порадовать не остановит. Заведение у нас препопулярное, все мокошьградское чиновничество столуется, все солидные люди…

Маняша помогла мне разоблачаться, потом и сама рассупонилась, половой одежду подхватил, пристроил на вешалке в углу.

Заверениям его в популярности ресторации, или все же трактира, безлюдие оного противоречило.

— Обеденное время уже закончилось, а для вечери еще не подошло, — будто услышав мои мысли, сообщил половой. — На час раньше и мне для вас свободного местечка отыскать бы не удалось.

Наконец он удалился на кухню.

— Вот ведь болтун. — Я цапнула из вазочки горбушку и обильно ее посолила.

— Оголодала ты, дитятко, — пожалела Маняша, наблюдая как я вгрызаюсь в хлебушек.

А у меня тем временем кусок в горле встал. Потому что в залу вошли те самые анонсированные парнишкой столичные чиновники. Они оживленно беседовали, стряхивали снег, топали ногами. Трое мужчин и дама, тоже чиновница. Самый из них молоденький даму обхаживал, стоял с протянутыми руками, чтоб принять шинель. Женщина была хороша. Рыжая, а хороша как картинка. Личико точеное, с широкими скулами и аккуратным подбородком, глаза зеленющие, что твои смарагды. И сложена на диво соразмерно. Я пялилась на нее, чтоб не переводить взгляда на самого высокого из ее спутников, на статского советника Зорина.

— Битый час тебя, Эльдар, ожидали, — разносился под сводами зоринский бас, — обеденное время упустили.

Господин Мамаев что-то отвечал, но смысл ответа до меня не дошел.

— Иван Иванович! — воскликнула Маняша, остановив тем самым мою попытку спрятаться под стол. — А мы туточки с Серафимой!

Пришлось кивать в ответ на приветствие, улыбаться, представляться. Молодого звали Митрофан. Отчество его было Митрофанович, а фамилия Губешкин, поэтому предпочитал он обращение по-простому, лишь по имени.

Прибежавший на шум половой выслушал чиновничий заказ, заверил, что все исполнит в лучшем виде и поинтересовался, где господам удобнее откушать будет, потому что он может столы и сдвинуть для удобства застольного общения.

Зорин принялся махать в другой конец залы, на что Маняша завопила, что спасителя своего рядом видеть желает. Я украдкой откусывала от горбушки, ожидая, пока весь этот балаган закончится.

— Вы мне снились, — тихонько сказала рыжая, присаживаясь на соседний табурет.

Я покраснела и с усилием проглотила безвкусный хлеб. Позорище ты, Серафима, как есть позорище. Ну давай, ответь: «А вы, Гелюшка, мне. Помнится, в слезах пробудилась, когда выяснилось, что надворная советница Попович — не вобла сушеная, а красотка каких мало».

— Забавно, — удалось выдавить вместе с жалкой улыбкой.

— Да уж. — У Евангелины улыбка получалась искренней, от нее на щеках чиновницы появились премилые ямочки. — Забавно, не то слово, перепугалась я преизрядно, особенно крылатого кота. Представьте, с вами было полосатое чудовище, которое скалило на меня зубы, и…

— Не начинай, букашечка. — Эльдар Давидович присел напротив, упер локоть в столешницу и опустил подбородок в раскрытую ладонь. — А то барышня Абызова решит, что в чародейском приказе служат склонные к фантазиям натуры.

Потом, к моему удивлению, господин Мамаев извлек из кармана гривенник и щелчком отправил монетку Евангелине.

— С паразитическими словами воюем, — сообщила мне чиновница в той же доверительной манере. — Эльдар «букашечками» грешен, а я…

Она посмотрела на чародея, замершего в ожидании, и хихикнула:

— А я слова своего не произнесу, чтоб попусту не раскошеливаться. У вас, Серафима Карповна, паразитические слова имеются? Желаете в наш клуб вступить?

Зорин сел напротив Попович и на меня не смотрел.

— Серафима Карповна лишена недостатков.

— Ах, — тоненько протянула я, — невыразимо приятно получить комплимент от вашего высокородия.

Болван Иванович томность проигнорировал, занявшись рассматриванием столовых приборов. Зрелище его увлекло не на шутку.

— У меня от голоса Серафимы Карповны мурашки по позвоночнику побежали, — вдруг сказал Митрофан, сидящий у торца стола. — Такие узнаваемые вибрации…

— Это оттого, юноша, — пояснил Эльдар, — что барышня Абызова нам с тобой некоторым образом коллега. Не правда ли?

Он раскрыл ладонь, на которой плясал крошечный пламенный человечек.

— Одни чародеи кругом. — Геля притворно вздохнула. — Чем ответите, Серафима?

Я полюбовалась огненным танцем.

— К прискорбию, ответить мне нечем. Я, Евангелина Романовна, тонкостям ремесла не обучена, у меня по берендийской поговорке — сила есть, ума не надо.

— Мастерство — дело наживное, — утешил Эльдар. — Если пожелаете, с удовольствием несколько уроков вам дам.

— У жениха барышни Абызовой не забудь разрешения спросить, — сказал Зорин, хлопнув по ладони друга, — а также у прочих… гм… обучателей.

И пока половой не принес нам обед, Иван Иванович беседовал с Маняшей, для чего ему пришлось пересесть ближе к ней.

Кушанья были на славу. Я, поглядев на отменный аппетит барышни Попович, и сама не отставала. На запивку подали квас, и этот простецкий напиток оказался уместен.

— Мы в фильмотеатр после собираемся, — говорил Мамаев, — премьерный показ сегодня.

— Какая фильма?

— Не помню названия, — отвечала мне Геля. — Что-то про полонянку определенно, и всенепременно романтический герой ее сперва в цепи заточит, а потом влюбится.

— Потому что Бесника только в таких историях и снимают, — веселился Эльдар. — Там наш хороший знакомец, Серафима Карповна, лицедействует, в фильме этой. Ник Бес, слыхали?

Я отрицательно покачала головой, видно, новый актер. Ник Бес, это Бесник, только слоги переставлены? Как забавно!

Дальше Геля с Мамаевым принялись спорить, хорош или не очень сей Бес в лицедействах.

С удивлением я поняла, что находиться в одной компании с приказными сыскарями мне приятно. И Попович, эта кошка рыжая, невероятно нравится мне.

Когда пришла пора расплачиваться, случился небольшой конфуз. Мария Анисьевна возопила, что мы просто обязаны угостить спасителей, Евангелина Романовна твердила что-то о суфражизме, а Эльдар Давидович предлагал раскошелиться Ивану, потому что у него, как у начальства, денежка на пропитание личного состава в бумажнике шелестит.

Половой переводил взгляд с лица на лицо, бормоча:

— Уж я-то точно за вас всех платить не собираюсь.

Зорин сказал Маняше, что ее благодарственный обед желает приватно получить, Евангелине, что она номинально на службе и чтоб не смела барышню Абызову, без пяти минут княгиню, суфражизмом смущать, и передал счет Мамаеву:

— Штраф за опоздание тебе будет. И вообще, сегодня твоя очередь.

На дворе уже стемнело, снежинки искрились в фонарном свете.

— Серафима, Мария Анисьевна, вы с нами? — Геля намотала поверх шинели толстый вязаный шарф, но все равно заметно мерзла.

Зорин с Митрофаном откланялись, у них были еще дела в приказе. Я же загрустила. Фильмотеатр уже не влек, даже и с предвкушаемым всей компанией мороженым в «Крем-глясе».

Мамаев все решил за меня, подхватил под руку Маняшу и потащил по проспекту.

— Сейчас начнет «букашечками» сыпать безнадзорно, — улыбнулась Геля, вокруг губ у нее виднелась голубая морозная каемка.

— Руки дайте, — велела я, снимая свои перчатки и засовывая их в висящую на груди муфту.

Перчаточки у Попович были тонкие, казенные, нитяные. Дрянь, а не перчатки. Мои пальцы скользнули к запястьям, остановились у пульсирующих жилок.

— Серафима, жги, — пробормотала я себе под нос и пустила от кончиков пальцев чуток силы, она вошла в вены иголками, растворяясь в кровотоке.

— Перфектно! — по-детски восторженно сказала Геля. — А Эльдар так не может.

Щеки ее порозовели и дрожать чиновница прекратила.

— Наверное, потому, что по военной линии раньше служил? — Я взяла ее под руку, потому что идти на каблучках по снегу было не особо удобно. — Тогда он скорее на нападение заточен.

— Точно. Они все бывшие военные: и Мамаев, и Иван, и… шеф наш Семен Аристархович.

— Который предпочитает с подчиненными не обедать?

— Ах нет, — горячо возразила Попович, — шеф вовсе не такой, он с нами все делит, и горе, и радость, и…

Я вспомнила Семена Аристарховича Крестовского, который верной собачонкой служил канцлеру Брюту, и мысленно хмыкнула.

— А давайте крюк сделаем? — предложила спутница. — Тут мостик пешеходный один есть, достопримечательный, очень уж его вам показать хочется. Вы же нечасто в Мокошь-граде бывали?

Четыре крылатых статуи украшали перила моста. Эх, хотела же белый мрамор заказать, да скульптор на черном настоял. Получилось, что коты были ониксовыми, а крылья их — золочеными. Дорого, богато, не похоже.

— Примерно такое же чудовище мне снилось, — сказала Попович.

— Ужасно.

Что еще говорить, я не представляла. То, что я сновидица, знать должно как можно меньше народа. По крайней мере, в нашей богоспасаемой отчизне. Да и признаваться, что я ее из ревности стращала, чиновнице не хотелось. Стыдненько было.

— Порассматривайте еще, — предложила Попович. — Давайте каждого котофея в подробностях изучим.

— В смысле?

— За нами слежка, — задрав голову к статуе, сказала Геля. — Не оборачивайтесь. «Хвост» по-нашему. От «Жарю-парю» ведут. Минимум четверо, сменяются каждый квартал, чтоб глаза не намозолить. Эльдар либо ваша нянька им нелюбопытны, они не разделились, когда разделились мы.

За спиной скрипнул шагами снег, я повернула голову. По тропинке приближался к нам мастеровой в тулупе. Обыкновенный мужичок с деревянным ящиком под мышкой.

— Перфектно. А револьвер я в приказе оставила. Вы не до смерти огнем кидаться можете, барышня Абызова?

Я в ответ уронила искру под ноги:

— Который злодей, в тулупе?

— Сзади!

Повернуться не успела, проклятые каблуки скользнули в луже растопленной воды, и я упала, к счастью потеряв сознание прежде, чем ушиблась.

Снов не снилось, уж об этом учитель Артемидор позаботился. Я вынырнула из чернильной тьмы сначала слухом.

— Гелюшка, — сокрушался знакомый голос, — да как же так? Работнички! Надворную советницу от загорской няньки не в состоянии отличить!

— Виноваты, ваше высокопревосходительство, — шамкал голос незнакомый, — обознатушки получились. Только и госпожа Попович разбираться не стала, вон как нас отметелила.

— Потому что по уставу сперва представиться должно. — Это говорила Геля. — А то, как тати ночные, напрыгнули на девиц. Они ведь напрыгнули, Юлий Францевич. Этот, который без зубов, еще и палкой госпожу Абызову огрел.

— Я тогда еще с зубами был!

— Не махал бы палицей, с ними бы и оставался! Юлий Францевич, налицо превышение служебных полномочий.

Я открыла глаза и застонала. Ничего не болело, стонала для порядка и для подчеркивания своего страдательного статуса.

— Где я?

— Серафима? — Геля склонилась надо мной, заслонив свет настольной лампы. — Голова болит? Мутит? Сколько пальцев видишь?

— Нисколько, ты мне свет заступила.

— Не бил я ее по голове, — шепелявила фигура в дальнем углу. — А палицей по привычке замахнулся.

— Вон! — Канцлер вытолкал беззубого за дверь.

Я с помощью Гели села на твердом диване, осмотрела кабинет, в котором кроме диванчика были лишь стол с лампой под зеленым абажуром, плотные шторы на окне и два стула. Один хозяйский, другой для посетителей. Ножки последнего оказались приколочены к полу, и на него направляла луч света лампа.

Подозреваю, что господин канцлер планировал барышню Абызову не на диванчике раскладывать, а на приколоченном стуле держать. Диванчик у него для других барышень задуман. Я даже начинала догадываться для которых.

— Евангелина Романовна, голубушка вы моя, — сюсюкал Брют, — накажу разгильдяев примерно, уж будьте покойны. Мне всего лишь с Серафимой Карповной побеседовать хотелось, а эти дуболомы разницы между арестом и приглашением понять не смогли.

Артритными пальцами Юлий Францевич убрал от Гелиного лица выпавший из прически локон. Я многозначительно кашлянула, напомнив о своем присутствии.

— Вот и подруга ваша в себя пришла. Не правда ли, Серафима Карповна?

— Желаешь о бесчинствах тайного приказа в канцелярию донести? — спросила Евангелина деловито.

— Не желаю.

— Перфектно. Тогда я в приемной тебя дождусь. Его высокопревосходительство обещал долго не задерживать, чтобы мы на фильму не опоздали.

Когда надворная советница Попович покинула строевым шагом кабинет, канцлер угрожающе обернулся:

— Зачем пожаловала?

— И не хотела даже, — пожала я плечами, — подчиненные ваши меня сюда затащили.

— Ты мне куражиться брось! Почему ты в Мокошь-граде? Сумасшедший Артемидор выгнал?

— На вакации отпустил, с родственниками повидаться. На Рождество обратно отбуду.

— Что постичь успела? В чужие сны проникать можешь?

— Не могу. Учитель сказал, рано мне еще с тонкими мирами работать, и сновидческие способности запер от греха.

Брют походил по кабинету из конца в конец:

— Получается, ты сейчас для меня бесполезна… Зачем в чародейский сыск проникла? Встречи с Иваном своим искала? Так я тебе сразу обскажу, чтобы ты лишнего не думала. Докладывали мне, что господин Зорин к кузине твоей женихается.

— Совет да любовь, — умилилась я фальшиво. — Только вы уж, Юлий Францевич, зятя моего будущего заботою не оставляйте. Мы же про конкретного человека договаривались, а не про его при мне роль.

— Наглая ты девка, Серафима. — Брют устало опустился на диван рядом со мной. — Но это ничего, это терпимо… Ну раз все равно в столице гостишь, будет у меня тебе задание.

— Вся внимание.

— К жениху присмотрись, будь любезна. Да не к чужому, Серафима, к своему. Анатолий Ефремович тревожить меня стал.

— Князь Кошкин? И что с ним не так?

— Если б знал, ты бы не понадобилась. У меня что-то такое… — канцлер пошевелил в воздухе пятерней, — …на уровне ощущений.

Ссориться с начальником Тайной канцелярии не хотелось. Тем паче что задание его представлялось необременительным. Искать встречи с Анатолем я не собиралась, но, ежели он сам пожелает визит нанести, отчего б не присмотреться.

— Через пару дней тебя в приказ приглашу для отчета.

— Если без палок и арестов, явлюсь с удовольствием.

— Ну так ступай! Гелюшка, поди, тебя заждалась.

Евангелина Романовна вертелась перед настенным зеркалом и пыталась наживо приметать оторванный воротничок.

— Не уберегла мундира, — пожаловалась она. — Но, к чести моей, их четверо было.

Она воткнула иглу в подушечку в форме сердца, после засунув ее в верхний ящик секретарского столика.

— Отпустил тебя его высокопревосходительство? Тогда поспешим.

У подъезда ожидал нас приказной извозчик. До фильмотеатра домчались за три минуты.

— Что канцлер от тебя хотел? — спросила чиновница, когда мы входили в нарядно украшенное фойе.

— Службой озадачить. — Я высмотрела среди публики Маняшу с Мамаевым и приветственно им махнула. — Он меня личным агентом к себе определил.

— Эх, жаль ты доносить не стала!

— Кому? В тайную канцелярию на тайную канцелярию? Не смеши!

— Закон, Серафима, — сказала Попович с серьезной простотой, — один для всех быть должен. Это государственная основа, на ней вся Берендийская империя держится.

Я могла бы возразить, что держится она на деньгах, армии, несметных природных богатствах и паутине интриг, но не стала. Вместо этого быстро, пока не слышали Маняша с Эльдаром, спросила:

— Позволишь новый мундир тебе преподнести в благодарность за спасение от ночных татей?

И, расценив молчание согласием, подумала, что и перчатки Евангелине Романовне куплю новые.

Публики в фойе было преизрядно разной, нарядной и не особо, дамы в туалетах для выхода в свет со спутниками, закутанные в меха купчихи, купцы, мастеровые, парочка гнумов и с десяток неклюдов, к счастью, без гитар.

Геля возбужденно что-то рассказывала Мамаеву, когда мы рассаживались на обитых бархатом креслицах первого ряда.

— Канцлер для доклада вызывал, — поведала я няньке, вопросов не ожидая. — В кабале я у него.

Я села почти с краю, место по правую руку пустовало.

— Что-то ты, дитятко, со всех сторон закабалилась без моего пригляда. И у учителя в рабстве, и у приказного начальника.

Я вздохнула, соглашаясь:

— Не зря я этой силы не желала, одни от нее сложности.

— Про что доложилась? Чего исполнить должна?

— Господин Брют по поводу моего нареченного опасения имеет. К слову, Маняша, князь Кошкин за эти месяцы визитов вам не наносил?

— Мне-то уж точно нет.

— А вот ты, когда мне на Руяне являлась, велела его отыскать.

— Не помню, — отрезала нянька, — может, под венец тебя с ним благословляла?

— Нет, Анатоль тебе никогда не нравился, ты чего-то другого хотела.

— Тогда не нравился, а теперь я переменилась. Он, конечно, картежник и пьяница, но…

— А еще ты, когда в госпитале лежала, велела мне Зорину не доверять. Про это хоть не забыла?

— Про это как раз помню.

— Тоже переменилась? Тогда — «не доверяй», а сегодня ручками махала, что твоя мельница. «Ах Иван Иванович, ах спаситель!»

— Ты, дитятко, одно уясни, — строго сказала Маняша, — нынче ты довериться никому не можешь. Впрочем, и раньше не могла. Только в прошлом у тебя эта невозможность от слабости проистекала, а нынче от силы. Сарматки твои заполошные до сих пор по ночам орут, когда вспоминают, что их хозяйка огненным вихрем обратилась. Ты у нас кусочек нынче лакомый, от того и каждый тебя заграбастать хочет.

— А Зорин…

— А Зорин твой — служивый, он сам себе не хозяин. Конечно, Иван Иванович — мужчина приятственный и немало мне симпатичный, но рядом с тобой ему места нет. Обидит он тебя, дитятко, даже сам того не желая.

Окончание ее монолога поглотила бравурная музыка, которую начал извлекать из своего инструмента притаившийся в уголке под самым экраном тапер. С первыми аккордами свет в зале погас. «Пленница безумной страсти», — прочла я появившиеся на белой простыне буквы.

Иван Иванович потер виски и перевел взгляд от бумаг на темный прямоугольник окна.

Как же не вовремя она появилась, папина дочка Серафима Абызова. Загадочная, томная, пахнущая незнакомыми горькими ароматами. Родинка еще эта у рта…

— Отправил ценителей прекрасного на фильму? — Семен Аристархович вошел без стука и сразу набросил на дверь чары. — Митрофана куда подевал?

— Домой отпустил, присутственное время давно закончилось.

— Мамаев Гелю до дома сопроводит?

— Ну хоть здесь свой контроль ослабь, — улыбнулся Зорин. — Проводит и проследит, чтоб она тебя в приказе искать не вздумала.

— Понятно. — Крестовский придвинул стул для посетителей вплотную к столу и принялся барабанить пальцами по чернильному прибору.

Иван молчал, пережидая начальственную задумчивость, после принялся складывать документы в папку.

— Злой ты, мужик, Зорин, — отмер Семен, когда тесемки папки уже завязались кокетливым бантиком, — ни слова от тебя приятного, ни улыбки.

— Когда ты в клевреты к господину канцлеру нанимался, другого отношения ждал?

Они рассмеялись и пожали друг другу руки, протянув их через стол.

— Не расслабляйся, интриган, — сказал Иван. — Давеча мне пришлось у Евангелины Романовны с боем книжицу Артемидора отбирать, которую ты на видном месте оставил. А если бы она Брюту на глаза попалась?

— Тогда бы он в случайности появления на Руяне блаженного сновидца разуверился. — Крестовский щелкнул по чернильнице. — Ну ничего, до Рождества мы этот балаган закончим фанфарами.

— Боюсь, что с фейерверком. — Зорин поморщился. — Неожиданно новый персонаж на сцену ворвался, госпожа Абызова вакации в Мокошь-граде провести желает.

— Ох!

— Вот тебе и ох.

— Дрогнуло ретивое? — подмигнул Крестовский другу. — А знаешь, ее приезд нам может на руку оказаться. Эх, жаль, блаженный Гуннар сновидчества барышню лишил, можно было бы попытаться в сон ее призвать, разведать подробности Брютовых интересов.

— Лишил?

— На время вакаций всенепременно. Когда меня удостоили аудиенцией в первый, он же последний, раз, господин Артемидор пообещал, что использовать сновидчество для мелочных наших дел не позволит. А эта безумная порода мелочными все человеческие дела мнит.

— Это хорошо, — решил Зорин, — даже замечательно.

— Но лишает нас шпиона в тайном приказе.

— Так сами, Семен Аристархович, справляйтесь.

— Куда уж мне, придержу канцлера, пока ты землю носом роешь, и то хлеб. Эх, Ванька, спровоцировать бы эту братию, чтоб высунулись, чтоб эффектно дело представить!

— Хорошо, — сказал Зорин, будто решившись на что-то. — Будут тебе эффекты.

ГЛАВА ВТОРАЯ,
в коей проходит первое заседание клуба не желающих опеки, а второе прерывается наидосаднейшим образом

Дѣвушка начинаетъ выезжать выѣзжать въ светь въ возрасте отъ 16 до 20 лѣтъ, смотря по ея развитiю и также по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, относящимся къ ея матери и старшимъ сестрамъ.

Жизнь в свете, дома и при дворе. Правила этикета, предназначенные для высших слоев России.

1890 г., Санкт-Петербург

Фильма мне не понравилась абсолютно. Глупости какие! Она, вся такая воздушная блондинка в кудряшках, он страстный неклюд. Она томилась в отчем доме, он ее похитил, она томилась уже у него, в цепях, на бархатных подушках. Он тоже томился, но страстно. Ни скачек, ни погонь, ни револьверных выстрелов. Некого господина в бакенбардах, что явился деву спасать, неклюд заколол первым же шпажным ударом и возвратился к томлениям.

— Экая лабуда, — сообщила Геля, когда мы среди прочей публики покидали по окончании фильмотеатр.

— А дамам нравится. — Мамаев улыбнулся какой-то зареванной девице. — Небось Бесника нашего теперь во снах видеть будут.

На слове «сны» я внутренне напряглась, а потом припомнила, что видала актера Беса раньше, именно что в женских фантазиях, знамо не в своих. Эх, многое бы я сейчас отдала за свой личный сон.

— Извозчика кликни, — попросила я няньку и принялась прощаться.

И так времени потеряно много. Вместо того чтоб с Манящей безнадзорно беседовать, сначала знакомствами отвлеклась, а после… Хотя в манипуляциях господина Брюта вины моей нет, кориться не собираюсь.

Дружелюбный Эльдар Давидович зазывал в «Кафе-глясе», но я отказалась, сославшись на дорожную усталость.

— Серафима Карповна, — шепнул чародей, склоняясь к ручке с поцелуем, — чародеек вашего уровня я прежде не встречал.

Приятный комплимент. И прикосновение было приятным, я чувствовала горячие искорки, что засветились между нами. Интересно, а жена у господина Мамаева есть? Не для себя интересно, ну, то есть, вовсе не от желания это место погреть. Просто если Эльдар холост, то как он справляется с жаром, которым наполняет его естество чародейская сила?

Маняша уже вовсю командовала сугробом на облучке коляски, под сугробом был извозчик, но наружу торчали лишь руки с поводьями.

— Спокойной ночи, Серафима, — поклонился Мамаев.

Евангелина Романовна помахала мне на прощанье. По дороге Маняша восхищалась фильмой и обходительностью сыскного чародея, а я шуршала запиской, незнамо как оказавшейся в моей перчатке.

Бобынины нас не дожидались, свет в доме был потушен, только крошечный светильник горел у подножия лестницы.

— Сон свой мне сегодня отдашь? — спросила Маняша заговорщицки. — Хочется кое-кого навестить.

— Господина Мамаева или фильмового лицедея? — лукаво прошептала я в ответ. — Придется самой справляться, нянюшка, у меня, стараниями учителя, снов нет.

— Это получается, — Маняша замерла, прижала к груди руки, — я барышне Абызовой и не нужна боле? Сглаз на тебе и так сгорает, и вот…

— Нужна, — заверила я серьезно. — Может, не для дела, а для жизни, но нужна определенно.

Мы вошли в спальню, Гавр открыл один глаз, закрыл и захрапел сызнова. Нянька добрела к козетке и, упав в нее, принялась беззвучно и безутешно рыдать.

— Нянюшка, — опустилась я подле, — не кручинься, сердечко мое. Обещаю, как только Гуннар с меня запрет снимет, первый же сон Марии Нееловой будет.

— Ага, ты в своих Гишпаниях тогда окажешься, а я…

— Для сновидцев версты не помеха. Из любого мира с подарочком явлюсь, вот увидишь.

— Мира?

— Ну то есть места, из любого места, — уточнила я после паузы.

Гавр зевнул, скатился с кровати, зарычал.

Обойдя эту громаду, я распахнула двери на балкон:

— Нагуляешься, стекла не колоти, постучи тихонько в раму и голос подай, я впущу.

Кот спрыгнул со второго этажа в сугроб, после взлетел над крышами соседних домов и исчез из виду.

— Этот Гуннар, как именно тебя ограничил? — спросила деловито нянька, стеля свежую постель. — Я имею в виду: забрал или закрыл дар?

— Закрыл, — ответила я немного напрягшись. — Он же не ведьма, чтоб забирать.

— Тогда взломай эти запоры, дитятко.

— У меня не получится.

— Ты не пробовала.

Возражения у меня закончились, поэтому я промолчала.

— Сейчас из кухни тебе мяты принесу и к ночи переодену.

— Не мяты, — скривилась я. — Молока с медом лучше или воды. Только не горячей, чем холоднее, тем мне приятственнее будет.

Пока нянька хлопотала вне спальни, я достала из перчатки записку Мамаева. Там был адрес. Улица Цветочная, дом с зеленым крыльцом, более ни буковки. Я скомкала бумажку и сдула с ладони горстку серого мелкого пепла. Эльдар Давидович рандеву со мною возжелал? Тоже искры ощутил меж нами?

Стало грустно и немножко противно.

Нянька бормотала привычные молитвы, в которые я, вопреки привычкам, вслушивалась.

— Расскажи, как ты с мужем своим познакомилась, — попросила, когда Маняша присела на краешек моей постели.

— Сто раз уже слышала.

— Не важно, ты, главное, говори, не замолкай, голос твой слышать хочу.

Она начала и продолжила, с теми самыми своими словечками и интонациями, которые я знала и любила.

А ночью у меня начался жар. Я металась на постели, Маняша до самого утра просидела, держа меня за руку. Я сжимала ее пальцы, удивляясь, какие же они холодные по контрасту с моими.

Перед рассветом в покои вошли обе Марты.

— Тсс, — велела я девушкам, указав на спящую нянюшку.

— Вы больны, барышня?

— Уже нет, помогите мне Марию Анисьевну уложить.

Они захлопотали, устраивая Маняшу в смежной комнатке, а я, повернувшись к балкону, увидела Гаврюшу, в позе глиняной копилки сидящего за стеклянной дверью.

— Лихорадит няньку-то вашу, — сообщила возвратившаяся Марта.

— Мой жар на себя приняла, — решила я повинно. — Присмотрите за ней нынче, чаю с малиной организуйте, бульончику, все что положено к нему.

Раздвинув двери шкапа, я кивнула на шерстяное платье с широко кроенной юбкой:

— Облачиться помогите, если спросят, куда барышня Абызова подевалась, отвечайте, что на телеграф, батюшке весточку отправить.

— Что ж, без сопровождения пойдете?

— С Гавром, — показала я на балкон. — А ежели Наталья Наумовна про скандальное поведение причитать примется, скажете…

— Что не приучены хозяев с посторонними обсуждать, — присела толстушка в книксене, и обе горничные синхронно изобразили оскорбленную добродетель.

Одевая меня к выходу, девицы сообщали свежие сплетни. Барин, который Бобынин, совсем берега попутал, ни дня его никто трезвым не видит. Уходит вроде на службу, но на час либо два позже начала присутственного времени, возвращается когда как, но редко до полуночи. Лакей — жеманник, в начале месяца в доме появился, строит из себя невесть что, и языкам-то обучен, и манерам, а сам…

Я слушала вполуха.

Наташенька прислугу тиранит, хотя прислуга и не ее вовсе, каждое утро велит обеим Мартам себя одевать, а по вечерам Маняшу к себе кличет. Вчера, когда мы с нянькой отсутствовали, орала криком и ногами топала.

— Если вам ситуация тягостна, — предложила я, обматывая вокруг шеи концы башлыка, — может, домой вернетесь? Вы же не рабыни какие при мне, девушки свободные. Прервем контракты, да и закончим страдания?

Оказалось, что страдания вполне соотносимы с платой, которую девицы получают первого числа каждого месяца у банковского поверенного. А на Руяне им зимой делать нечего. И ежели будет моя воля сострадание к девам проявить, так оставлю я все как есть. Опять же замуж я скоро пойду, тут горничные и пригодятся, особенно ежели я с детишками затягивать не буду.

— Пока Маняшу опекайте, — напомнила я на прощанье и вышла к Гавру.

Вот за что хотя бы можно высоко оценить моих руянских помощниц, удивить их уже ничем не возможно. Не побежали следом, спрашивая: «куда?» да «как можно?» Посмотрели сквозь морозное стекло, как уношусь я в предрассветный сумрак верхом на крылатом коте, да и шпингалеты на балконной двери позадвигали. Ну то есть я надеялась, что запереть дверь они не позабыли.

Гаврюша пах грозою, опять, наверное, меж молний резвился, пока поесть времени не пришло.

— И как мы Цветочную улицу отыщем? — спросила я в мохнатое ухо.

— Ав-р…

— Потому что любопытно. Я, может, с жовтеня ни одной записки от кавалеров не получала.

— Ав-р.

Кот мягко приземлился у потушенного уже фонаря в начале неширокой улочки, повел лобастой башкой.

— Извозчик! — обрадовалась я. — Уж он-то меня, куда нужно, отвезет. А ты, мальчик, следом, крадучись. Не нужно твоим видом люд смущать.

Парень, дремавший на облучке, удивился ранней пассажирке, но воскликнул:

— С ветерком домчу, барыня. Цветочная — это через Мокошь, на другом берегу.

И мы поехали по просыпающимся столичным улочкам, по набережной, стылой и пустынной, по длинному широкому мосту, очутившись в солидном квартале ухоженных вилл.

— Зеленое крыльцо мне надобно, — уточнила я, поняв, что искомой улицы мы достигли.

— Это подойдет?

Наддверный фонарик освещал выкрашенные масляной краской балясины.

— С него начну. — Я заплатила ассигнацией, судя по преувеличенным благодарностям, больше, чем парень рассчитывал.

Потопталась, ожидая Гавра. Тот буквально свалился с неба, когда повозка, с трудом развернувшись на Цветочной улице, покатилась обратно в город.

— Ав-р…

— Подожди, мне подумать надо минуточку. Может, ну его, а, Гаврюша?

— Ав-р?..

— Потому что нелепо это, по нацарапанному адреску вприпрыжку прибежать. Никогда Серафима Абызова так не поступала!

— Экий у вас собеседник занятный. — Из тени того, что в другое время года наверняка было кустами, а сейчас представляло собою снежные сугробы, выступил на улочку и поклонился приказной чародей Мамаев. — Тот самый сонный кот?

— Сидеть, — скомандовала я Гаврюше, сжавшемуся для атаки. — Опасности нет. Доброго утречка, Эльдар Давидович.

— Вы, Серафима Карповна, записку мою прочли?

— А вы, господин Мамаев, сомневались, что я грамоте обучена? — язвительно вопросила я. — Ваш домик или снимаете?

— Не то и не другое, — Мамаев отчего-то показал мне ношу — вощеной бумаги пакет с подушку размером. — Мы с вами сейчас к некоей чиновной даме напросимся. Евангелина Романовна очень свежую выпечку обожает, посему не прогонит.

— Геля? Простите, я отчего-то решила, что вы мне с собою свидание назначили.

— Неудивительно, готов спорить, что внимание мужского пола преследует вас повсеместно.

Он рассматривал меня и так, и эдак, затем притворно вздохнул:

— Эх, жаль, что не я короткую соломинку достал, когда в приказе решали, кто именно на Руян отправится.

— Предположу, что тот, кто ее вытянул, испытывает те же чувства.

Эльдар как-то по-особенному толкнул калитку, и мы прошли по расчищенной тропинке к крыльцу.

— Так вы этого чувствительного господина вчера в фильмотеатре ждали?

— Простите?

— Я заметил, что вы нарочно сели с краю и что никому свободное кресло по правую руку занять не позволили.

— Сыскарская наблюдательность? — хмыкнула я. — Думайте, как вам угодно.

Пока чародей вдавливал кнопочку дверного звонка и прислушивался к доносящимся из дома трелям, я велела Гаврюше:

— Погуляй пока, после позову.

— Ав-р. — Кот повел мордой в сторону мамаевского пакета, вздохнул тяжко и сиганул через палисадник.

Дверь распахнулась, в клубах теплого домашнего воздуха на пороге появилась Евангелина Романовна в домашнем капоте и с заплетенными в косу волосами:

— Заходите быстрее, Серафима, Эльдар, доброго утра… Да поторопитесь! Холод-то какой!

В крошечной прихожей Мамаев сунул хозяйке гостинец, помог мне размотать башлык, снять шубку и провел в кухню.

Жила надворная советница скромно, тесновато, но чистенько и удобно. По утвари было заметно, что готовить она любит и умеет.

— Ватрушки! — восхищалась Геля, шурша бумагой и выкладывая на глиняное блюдо выпечку. — Булочки! Расстегаи! Эльдар, ты просто чародей!

Мамаев занялся заваркой, видимо, кофе по утрам здесь было не в обычае.

Я сидела за столом, что твоя барыня, молчала.

— Мы тебя ждали, Серафима, — сказала Попович. — Только я думала, что еще вчера появишься.

— А я заверял, что почувствую ваше, Серафима Карповна, приближение.

— Ой, — забавно смутилась хозяйка. — Серафима Карповна, мы же вчера на «ты» уже перешли? Или как вам удобнее…

— В смысле почувствуете? — перебила я ее. — Ах, прости, Евангелина, конечно, давай по-простому, без отчеств.

— Он на тебя какую-то вашу чародейскую метку поставил, на репейную коробочку похожую.

— Гелюшка иногда чародейство видит, — пояснил мне Мамаев, — только престранно.

— А иногда слышу или нюхаю…

— Вчерашнюю метку репьями вообразила. А ее, букашечка, никто рассмотреть не мог! Серафима Карповна, что ощутили, когда я руку вам на прощанье целовал?

Мамаев достал с полки глиняный кувшин и ссыпал в него мелочь из карманов:

— Вперед за все «букашечки». Так что?

Щеки залил румянец. Что ощутила? Неуместное любострастие?

— Ничего.

— Вот! — Удовлетворенный ответом чародей принялся разливать чай в разномастные кружки. — Времени у нас, девицы-красавицы, не особо много…

Я хлебнула душистого чаю, закусила пирожком с малиной. Обычно, когда с недостатка времени начинают, разговор петляет вокруг да около еще долго.

— Нам твоя помощь нужна, Серафима Абызова. — К удивлению моему, Геля приступила к главному.

— Погоди. — Мамаев сунул ей ватрушку. — Мне кажется, барышне Абызовой и самой помощь не помешает.

— Вы, ваше высокоблагородие, и мысли читать умеете? — захлопала я ресницами.

— У вас мысли, Серафима, на лице даже не написаны, нарисованы, будто для малограмотных. Так что у вас с господином Зориным и отчего вы няньке своей не доверяете?

— Осади, — строго проговорила Геля. — Давление неуместно, чай не допрос.

Я отставила кружку и засмеялась:

— Дражайшие сыскари! Представление «злой и добрый допросчик» для меня разыгрывать не надо.

— Тем более что обычно в роли зла выступает Евангелина Романовна, — улыбнулся Мамаев. — Но ты, букашечка, записочку прочла и по адресу явилась, значит, есть у тебя интерес.

— А ты… — я поискала мужеский вариант «букашечки», — …милок, мне этот адресок в перчатку с поцелуями затолкал тоже не от равнодушия.

— Бубусик, — предложила Геля. — Его хорошо «бубусиками» крыть. Ну что, Эльдар, ответишь барышне Абызовой? Или позволишь мне рассказать?

— Женщины! — воздел руки чародей.

— Проблемы у нас, — сказала Попович мне доверительно. — В приказе нелады. Начались после того, как Иван на Руян аффирмацию князя Кошкина добывать отправился. И мы с Эльдаром решили, что…

— Корень всех зол во мне кроется?

Геля пас не приняла, скандал не раздула:

— Шеф с Иваном секреты от нас завели, прикрываясь тем, что о нашей же безопасности заботятся. Я-то, понятно, приучена к пренебрежению. Женщина, да еще и не чародейка. То есть я его не принимаю, но оно хотя бы понятно. А вот то, что Эльдар в эти секреты не посвящен, странно и обидно.

— Может, господин Мамаев по этой части слабоват? По чародейской? — едко спросила я, глядя на Эльдара.

— Может, букашечка, — не обиделся тот. — Поэтому хочется мне, убогому, к тайнам сим приобщиться.

Цветочные горшки на подоконнике подпрыгнули, перебив начавшуюся пикировку.

— Авр-р, — жалобно донеслось из-за стекла.

— Есть хочет. — Я с извиняющейся улыбкой, взяла с блюда пирожок и понесла его к окошку.

— В дом кота своего зови погреться, — предложила хозяйка. Холодно на дворе.

Гаврюша ворвался в кухню, облобызал меня, оросил то ли благодарственными слезами, то ли голодной слюной и смел в один присест половину выпечки. Потом всхлипнул, поняв, что доесть остатки я не позволю, и улегся на полу в смежной спаленке, заняв его практически от стены до стены.

— В большой семье клювом не щелкай, — пробормотала надворная советница и взяла последний расстегайчик.

— Я мало что могу вам про ваших коллег рассказать, — решив, что люди, позволившие моему разбойнику находиться рядом со мной, заслуживают откровенности, начала я. — На Руяне господин Зорин сражался с навским демоном, а после…

Пытаясь собраться с мыслями, я отщипывала от булки, складывая из крошек узор на скатерти.

— Оказалось, что я попала в передрягу. Ну то есть не сама попала, меня в нее как осла на веревочке завели. Иван Иванович за меня вступился, а на противной стороне выступали господин Брют и…

— Семен Аристархович Крестовский. — Мамаев торопливо заполнил паузу, чтоб не дать мне разнюниться. — Он сопровождал канцлера в путешествии, а вернулся уже с Зориным.

— Брют куражился, что я мужскую дружбу поломала.

— Они и правда не разговаривают теперь, — сказала Геля Мамаеву, а потом, утешительно, мне: — Не позволяй чужой вине на себя цепляться. Это неправильно. Виноват не тот, кому требовалась защита, а тот, кто нападал.

— Слышал от Ивана, что ты силы не желала? — спросил Эльдар быстро. — Когда приняла?

— В тот день, когда Брют на остров явился, буквально за полчаса до визита. — Я улыбнулась, вспомнив опаленные усы князя Анатоля. — Господин Зорин сказал: «Серафима, жги!»

— И ты зажгла. — Мамаев рассматривал меня, наклоняя в стороны голову. — Эх, Ванька… Уж не знаю, как он теперь с тобой справится.

— Обыкновенно…

— С собою пусть сперва справится. — Геля явно разозлилась. — Покорители чертовы! Неужто каждая женщина подчиниться желает? Неужто у нас даже надежды на равноправные отношения нет?

И Евангелина Романовна выдала нам такой объемный, такой эмоциональный спич на тему отношений между полами, что захотелось искупать ее в овациях.

— А теперь ты, Эльдар, на себя это примеряешь, каково это считаться слабым и быть вследствие этой воображаемой слабости опекаемым!

— В этот ваш клуб я, пожалуй, вступлю, — попыталась я смягчить неожиданный пафос беседы. — В клуб не желающих опеки.

И мы чокнулись чаем над усыпанной крошками скатертью.

— …да нет, — говорила я уже через четверть часа, продолжая рассказ. — Вовсе не с господином Зориным мириться приехала. Ну расстались и расстались, дело житейское. Он, кажется, неплохую замену мне нашел, тем более что, как изящно заметил Эльдар Давидович, управы на меня нет.

— Это ты сейчас о барышне Бобыниной? — Мамаев хмыкнул. — Амурами там даже не пахнет, казенный взаимовыгодный интерес. Родственник этой барышни у нас по другому делу проходит…

Евангелина Романовна, кажется, наступила ему на ногу под столом, потому что чародей охнул и закивал, хватая ртом воздух.

— Простите, букашечки, размяк. Забываю, что две барышни в рядах столичных чародеев-сыскарей все еще являются непозволительной роскошью. А посвящать штатских в дела служебные некомильфо.

— Мы в твою приватную жизнь соваться не будем, — сказала мне Геля.

— Помирись с Иваном, — сказал мне Эльдар. — Он явно страдает. Ну или хотя бы поговори с ним.

— Это не наше дело.

— Отчего же не наше? Ванечка мне друг, я о его счастии заботиться должен.

— Если ваш Ванечка мне кузину обидит, — повысила я голос, — будешь о его здоровье заботу проявлять.

Вдруг Геля замерла, будто прислушиваясь, достала из-за ворота какой-то кулончик и стиснула его в кулачке.

— Семен? — подскочил Мамаев. — Вы собирались вместе на службу нынче идти?

— И не планировали даже. — Хозяйка переводила взгляд с нас на Гавра, дрыхнущего на полу. — Наш заговор сейчас раскроют.

— Прячься, — велел Эльдар мне. — И кота своего…

Геля распахнула двери платяного шкапа:

— Перфектно! Кота уменьшить можешь?

Я замотала головой, но вопрос был обращен к Эльдару.

— Ну, в принципе, если сделать из него дамскую собачонку, собачечку такую, навроде этих яматайских либо хинских… Позвольте ручку, Серафима Карповна. Мне, по сирости, требуется вашей силушки зачерпнуть.

Цепкие пальцы Мамаева обхватили мое запястье, вторую руку он простер к Гавру.

— Авр-р? — крошечное кривоногое лупоглазое нечто, возящееся сейчас на полу, рычало густым гаврюшиным басом.

— Это не собака! — подхватила я нечто и полезла в шкап.

— Авр-р!!!

— Шубу! Эльдар, да не суетись. Вообще, лучше одевайся сразу, на пороге его встретим.

— А Серафима?

— Потом выйдет, сама.

— Тогда зачем ты ее в шкап засунула?

— В аффекте!

Кажется, приказных сыскарей обучают скоростному одеванию, может, и турниры даже проводят. Если да, кубок победителя у надворной советницы Попович уже на полке пылится. Геля юркнула за ширму и через две с половиной минуты появилась из-за нее облаченной в мундир. Заглянув ко мне, чмокнула в щеку:

— Прости, и правда неловко вышло. Присутствие в шесть закончится, давай встретимся в половине седьмого в «Крем-глясе», договорим.

— Постараюсь.

— Не придешь, я час ждать буду, а после к Бобыниным поеду, тебя из плена вызволять.

— А я? — от двери спросил Эльдар.

— А ты не поедешь, потому что с хозяином дома слишком близко и под другим именем знаком.

И они ушли, прикрыв, но не заперев входную дверь.

Я вылезла из шкапа, поставила на подоконник «собачечку», увидала сыскарей, садящихся в повозку, коей правил нарядный господин Крестовский, и пожаловалась Гавру:

— Мало того что такого красивого мальчика в уродца обратили, теперь и верхом на тебя не сядешь. Страдать будем оба, пока Эльдар Давидович свое заклятие не снимет.

— Ав-р, — согласился собачечка, почавкивая азалиями из цветочного горшка.

В отличие от меня Гаврюша своими новыми размерами не тяготился, путешествовал за пазухой, в тепле и неге, пока я брела по бесконечному мосту в тщетных попытках разглядеть сквозь метель извозчика, рявкнул на мальчишку-карманника, попытавшегося меня обработать у москательной лавки, и задремал, когда извозчик отыскался, и до дома мы уже поехали с комфортом.

— Это что за кракозябра? — брезгливо вопросил лакей, принимая мою шубу.

— Салонная собачечка, — проводила я взглядом Гавра, на своих кривых лапках забирающегося по лестнице. — Редкая, модная, дорогая.

Со второго этажа до нас донесся басовитый рык и визги горничных.

— Дикие девки, никакого о салонных модах понятия, — решил лакей вполголоса.

Я взбежала в спальню. Собачечка лежал на подушке и готовился отойти ко сну, Марты сидели на козетке и боялись пошевелиться.

— Барыня!

— Барышня!

— Тсс, — приложила я к губам руку. — Тише, милые. Почивать буду до обеда. Притомилась что-то.

Мне помогли переодеться в домашнее платье, шепотом сообщив, что Маняша вся горит, но в себя приходила, чтоб бульончику откушать и чаем жажду утолить, что мокрые полотенца у нее на челе меняют каждые четверть часа, что Наталья Наумовна моей рассветной отлучкой недовольна и что барин еще не вставал.

Я легла поверх постели, укрылась пледом, Гавр сонно подполз под бочок, свернулся калачиком.

Вспомнилось мне лицо Артемидора, резкое, нервное, и речи его. «Слабость чародея от его силы проистекает. Привыкаете вы слишком на силу полагаться, не умом жить, не сердцем, а лишь силою безразмерной, неисчерпаемой».

Оттого он мне сновидчество и запер, чтоб котелок варил.

«Тебе, Серафима, и так неплохо будет. Девка ты недурственная. Да чего там, красотка-девка, к этому тебе еще, огню отсыпано с горсткой. Проживешь отпущенный век с удовольствиями. А то, что снов лишена, так это ничего, вполне терпимо. Представь, будто до сих пор ведьме сны отдаешь, и вся недолга».

Без моих снов Гаврюша хирел.

«А хоть бы и издох вовсе, — кипятился учитель. — Сонным котом больше, сонным котом меньше. Все равно они не более чем грезы в вашем, человеческом, понимании».

Без снов я не могла повидаться с…

«Он не принял тебя, дура! Я слышал ваш разговор от первого до последнего слова, я видел, как жалко ты лебезила перед этим чародеишкой!»

Знала бы тогда, что под присмотром, не лебезила бы поди.

«Решайся, Серафима. Последний рубеж тебе взять предстоит. Долгий, действительно долгий сон. На год либо более. Его еще называют летаргическим, реже — забвенным».

На забвение я была согласна, только хотела сначала закончить незаконченное, найти, разыскать, вернуть Маняшу Неелову. Потому что женщина, хворающая сейчас в смежной с моею комнатке, Маняшей не была.

Когда я это поняла? Да уж не сразу, поначалу так обрадовалась Маняшиному спасению, что котелок варить перестал, уже потом, вспоминая, анализируя всякие мелочи вроде поворота головы или движения рук. На самом деле факт у меня был один, но мощный. Когда я бегала по руянскому госпиталю в поисках своей страдалицы, сперва в палату через дверь заглянула, где лекарь Гаспар беседовал с пациенткой. Беседовал! Отвечал на реплики, выслушивал ответы! Лекарь не владеет берендийским, это я сразу после выяснила, а то, что Маняша по-французски не разумеет, темой для шуток промеж нас всегда служило. Мелочь? Нет, звоночек. Второй прозвенел, когда мы с Иваном Ивановичем в руянской деревеньке ведьму Агату в последний путь провожали. Старуха твердила всем, что не Агата она вовсе, что из лап Крампуса в тело ведьмы вернулась ее младшая сестра. И наконец, третье. В моем видении Мария Анисьевна сетовала, что злые люди нас с нею разлучили. Люди. Множественное число.

Артемидор, когда я про свои «звоночки» ему рассказала, смеяться не стал.

«Если хочешь ответа от меня добиться, и не мечтай. Мне лень. Возможно, невозможно, это слова, которыми невежественная тупость пытается обозначить для себя границы окружающего мира. Невежественная человеческая тупость. У тебя возникло ощущение, предчувствие? Так у тебя, не у меня, тебе, Серафима и надо с собою разбираться».

И я довольно долго копалась в себе, складывая разрозненные кусочки воспоминаний, как инкрустатор свою мозаику. Когда исходные материалы закончились, опять обратилась к учителю.

«Не позволю, — ответил он строго. — Чтоб с тонким миром работать, кроме таланта сноровка требуется, у тебя ее нет и не будет, пока забвенный сон не пройдешь. Ну примешься по чужим сновидениям рыскать, как отделишь воспоминание от фантазии либо намерения?»

Можно было, наверное, сперва доучиться, а после… На это я пойти не могла.

«Ты целиком мне нужна, Серафима, — сказал учитель. — Сосредоточенная, пустая, готовая открыться и принять, без подавленной тревоги за подругу, без любовного томления по смешному Иванушке. В мир ступай, утоли тревоги, тогда приходи. Времени у меня много, но тебе столько не дам. До середины зимы отсутствовать можешь, не более. Опоздаешь, можешь вовсе не возвращаться».

И он в последний раз открыл мой сон, чтоб могла я посоветоваться с батюшкой, а еще сказал, что за Гаврюшей моим присматривать не намерен, потому что ему не хочется и лень, и что мне надо было, прежде чем чужих сонных котов воровать, о последствиях думать.

И вот теперь у меня под боком уютно храпела собачечка, а в смежной комнате металась в жару фальшивая Маняша.

Вчера она уговаривала меня попробовать снять сонные запоры. Зачем? Для какой надобности? И болезнь моя тоже казалась сейчас подозрительной. Ну не могу я простужаться, никогда за мною такого не было.

Сон без сновидений — штука довольно неприятная, это я уже теперь стала понимать. Он дает отдых телу, но не позволяет отдохнуть душе. Для душевного покоя я фантазировала, представляя перед мысленным взором бесконечную фильму, в которой изображала то прекрасных принцесс, то отважных дам-рыцарей, а то и кровожадных чудовищ. Но всегда в фантазиях присутствовал еще один человек, тот самый, что так равнодушно меня отверг.

Вспомнив нашу первую и последнюю после Руяна встречу, я застонала от стыда и разочарования.

«Человек отличается от животного в том числе тем, что обуздывает желания, которые расходятся с моралью».

Не обнял, не поцеловал, не обрадовался расчетливо эффектному появлению.

«Играть с чужими чувствами — гнусно и недостойно».

Как я после той отповеди с ума не сошла, попросту удивительно.

С чувствами играть недостойно? А что ж ты Наталью Наумовну разыгрываешь, моралист? Натали, бедняжка, на платочках уже новые монограммы вышивает, я взглянула вчера мельком. «Н. З.» у нее на пяльцах шелками блистало. Наталья Зорина! А если ты, притворщик, не притворяешься вовсе, а искренен в проявлении симпатий, тогда сердце мое ты разбил. И тогда, Болван Иванович, мстить тебе буду со всей силой девичьего гнева!

Интересно, а как девичья мстительность соотносится с идеями суфражизма, которые проповедует моя новая подруга Евангелина Романовна? Достаточно ли в моих мыслях равноправия? А еще интересно, как суфражистка Геля обожания Брюта принимает?

Тут я захихикала, вспоминая, как грозный канцлер растекался перед надворной советницей лужицей растаявшего мороженого.

Седина в бороду, бес в ребро, не иначе. Она-то в неведении или неведение изображает. Вот, кстати, еще любопытно, Гелечкина святая простота — это притворство или склад характера? Ежели первое — то от меня почтение и аплодисменты, а еще в ученицы после попрошусь. Высокий класс. А вот если второе… То быть того не может!

С Иваном у нее нет ничего, решила я, вызвав в памяти наш совместный поздний обед. С Эльдаром Давидовичем, впрочем, тоже амуров не заметно. Он-то явно не прочь, но у Мамаева столь женолюбивая натура, что он с кем угодно флиртовать пытается.

Крестовский. Точно! «Ах, наш шеф не такой, а сякой и разэдакий…» И еще Эльдар спросил, собирались ли Семен с Гелей вместе в приказ ехать.

Значит, Юлий Францевич и Семен Аристархович — соперники за сердце прекрасной Евангелины? Какой манифик! Ни в одной фильме до такого не додумаются!

— Авр-р…

Басовитое ворчание под мышкой сообщило мне, что валяться далее — преступно по отношению к братьям нашим меньшим, голодным страдальцам, которые поспали, а теперь хотели жрать.

— Веревки ты из меня вьешь, — зевнула я. — Обеда дождаться никак?

Ворчала по привычке, уже нащупывая ступнями домашние туфли.

Гаврюша за движениями моими следил с одобрительным вниманием. А убедившись, что я пошла к двери, зарылся в плед, досыпать.

Бобынинскую кухарку величали Акулиной. На отчество она не отзывалась, поэтому за неиспользованием я его позабыла.

— Так чего сами ножки трудите, барышня? — проговорила она, выслушав мою просьбу. — Сейчас девицы сарматские вернутся, я их в чуланчик за дровами отправила, да и покормят вашего питомца. А вы к барыне в гостиную ступайте, девичьими делами займитесь. У нее-то, голубицы нашей, подруг не осталось совсем, кто замужем, а кто за границами в ученье.

Акулина была бабой пожилой, поэтому могла себе позволить в отношении меня некоторые вольности, даже указывать.

Прихватив с тарелки хрустящий пирожок, я отправилась к кузине.

Наталья Наумовна сидела за столиком, смягченный тюлевыми занавесками свет для рукоделия был слишком слаб, зато прелестно обрисовывал девичий силуэт.

— Фимочка, — Натали отложила пяльцы, кивнула с приветливой улыбкой, — что ж ты аппетит перед обедом перебиваешь?

Пожав плечами, я дохрустела, вздохнула, сытости не ощутив, и присела на свободный стул.

— Все же твоя Акулина — великолепная кухарка. Иногда так и хочется ее к себе переманить.

— Попробуй, — разрешила кузина. — Я к стряпне ее равнодушна, а ты в новом положении вполне сможешь своих людей на кухню нанимать.

— Мы вернемся к этому разговору, когда батюшка наконец позволит мне тебя не стеснять и своим домом в столице жить.

— Какие стеснения, милая Фима! Твоими гостеваниями я счастлива сверх меры. Хоть вечность живи. Я имела в виду вовсе не это. Обручение твое с князем Кошкиным закончится свадьбой, думаю, не позднее начала травеня. Кажется, положенные в этом случае полгода тогда как раз истекут. Хотя, если позволишь, я бы посоветовала другой месяц для венчания выбрать.

— Не каждое обручение заканчивается свадьбой, — кисло возразила я. — И довольно часто длятся они более полугода.

— Это когда дело не касается политеса императорского двора. Фимочка, да ты, кажется, не осведомлена о тонкостях, с которыми тебе придется столкнуться? Может, ты и объявлений не видела?

Не дожидаясь ответа, Натали вскочила, подбежала к полированному шкапчику в углу гостиной и извлекла из-за дверцы плюшевый толстенький альбом.

— Где же оно? — разложила она передо мною находку и принялась листать.

На мелованные странички были с тщательностью вклеены десятки газетных вырезок, под каждой, вписанные от руки, стояли дата и название издания.

— Вот, изволь.

«Мокошьградские ведомости» сообщали, что князь Кошкин, Анатолий Ефремович, с благословения его величества Берендия Четырнадцатого, обручился с девицею Абызовой Серафимой Карповной в личной резиденции на острове Руян.

Объявление обрамляли гирлянды с херувимами и розовыми бутонами.

— Про полгода ведь не написано? — поморщилась я от художеств.

— В оглашении нет. Но, Фимочка, и прочие газеты про вас писали, а я для тебя собирала все. Прими, дорогая, сей маленький презент от чистого сердца.

Пришлось принимать, с фальшивым вниманием перелистывать. Читать не читала, но некоторые строчки буквально впрыгивали в глаза.

«…История страстной любви провинциальной купчихи с берендийским князем…», «…повеса К., наконец остепенившись…», «… пикантная брюнетка с родинкой у рта повергла к своим ногам…»

Зажмурившись, чтоб не видеть всего этого непотребства, я выдавила благодарности.

— Ах, прости, Фимочка. — Прежде, чем мне удалось захлопнуть альбом, кузина выдернула из него ненаклеенную заметку. — Это уже мое.

Виньеток там не было. Сухим казенным языком сообщалось о проведении торжественного заседания у генерал-губернатора, на котором…

— Господина Зорина орденом наградили? — спросила я без улыбки. — За верную и безупречную… Прости, дальше дочитать не успела.

— Так точно, — счастливо ответила Натали. — Иван скромничает, говорит, что тогда всех подряд к этой награде представили, но я такую гордость испытываю…

Глазки ее увлажнились, кузина принялась обмахиваться заметкой, будто веером.

Кажется, я скрипнула зубами.

— Ах, Фимочка, — щебет продолжался, — не думала, не гадала, что и на моей улице праздник будет. Тебе-то, милая, наши отношения могут казаться мелкими и неинтересными в сравнении с твоею историей, но для нас это чудо! Впервые за всю свою жизнь я ощутила себя за каменной стеной, почувствовала любимой и желанной.

— Ну-ну, — раздалось от двери недовольное ворчание. — Посмотрим, сестрица, крепка ли твоя стена или при первой же непогоде размоется.

Аркадий Наумович вошел, поправляя рукава своего мундира.

— Серафима, здравствуй. Давайте обедать, барышни, после мне обратно в контору вернуться надлежит.

— Бонжур, кузен, — обрадовалась я. — Будь любезен мне адрес своего портного сообщить, мне мундир заказать требуется.

Бобынин сообщил и пустился в рассуждения о тонкостях кроя и качестве сукна. Тема любви и браков, к счастью, более не поднималась.

Вскоре лакей пригласил нас к столу. Аппетита отчего-то не было, что позволило кузине сызнова попенять меня вредными перекусами.

— Акулину не обижай, — велел мне Аркадий. — Откушай, а то худа больно стала.

Он с усилием отвел взгляд от моей груди.

Неужели Аркаша до сей поры мыслей своих на мой счет не оставил? Была у нас стычка, давно была. Прижал меня однажды братец к перильцам, отроковицу четырнадцати лет, дыхнул в нос перегаром да принялся юбку задирать. Синяков еще наставил преизрядно. Маняша меня тогда спасла, схватила напольную вазу с межэтажного проема, да и опустила на барскую голову.

Он после извинялся, умолял батюшке не жаловаться. Я и простила. А нянька потом слышала, как он приятелям в гостиной говорил, что я сама перед ним хвостом крутила, блудница загорская.

Я прикрыла грудь салфеткой и принялась откушивать. Акулина действительно кухарка каких мало. И одна же у плиты хозяйничает, без поварят, а все успевает. И суп наваристый с крендельками, и нежнейшую телятину на вторую перемену, и десерт — яблочный штрудель по швабскому рецепту.

На штруделе меня стало клонить ко сну. Осоловевшим взглядом я посмотрела на часы. Если сызнова на боковую отправлюсь, на дрему у меня меньше часа останется. С Евангелиной Романовной на половину седьмого уговаривались.

— Ты в контору на извозчике поедешь? — спросила я Аркадия. — Позволишь компанию составить?

— К портному тебя завезти?

— Было бы чудесно! Обожди, я мигом переоденусь.

Отложив салфетку, я побежала к себе, не забыв, впрочем, заглянуть на кухню с комплиментами Акулине.

Марты поднялись при моем появлении с козетки.

— Что вам в своей комнате не сидится? — спросила я, передвигая плечики с платьями.

— На первом этаже? — вопросили девицы в ответ. — От Натальи Наумовны в близости?

Они споро меня переодели и даже причесали, плотно заколов шпильками непослушные прядки. Я прошлась, стуча каблуками, проверяя удобство шнуровки высоких ботильонов.

— Шубку какую?

— В прихожей надену, две перемены шуб в день даже для барышни Абызовой чересчур.

— А как же собаченька, ее с собой не возьмете?

Собаченька их пугала. Судя по количеству пустых мисок, которые не успели еще вернуться на кухню, былинным аппетитом в том числе. О чудесном превращении Гавра я горничным не сообщала, рассудив, что нечего девицам еще и чародействами голову забивать.

— Придется брать, — сообщила обрадованным Мартам. — Корзинку подайте, в ней понесу.

— Которую?

— В которой рукоделие. Нитки с иголками долой да шалью дно прикройте для мягкости.

Я спустилась к Аркадию Наумовичу эдакой Машенькой. Не садись на пенек, не ешь пирожок.

— Кузина, — Бобынин самолично подал мне шубу, — все хорошеешь.

Мне показалось, что руки его дольше необходимого задержались у моих плеч. Гаврюша решил так же, зарычал из корзинки, которую, пока я одевалась, держал лакей.

— Ав-р, ав-р, авр-р!

— И защитники твои выглядят все нелепей. — Аркадий первым вышел на крыльцо.

Чиновничий портной обитал в гнумской слободке и являлся, соответственно, гнумом.

— Коллежский асессор Попович? — переспросил он, когда я изложила тонкости заказа.

Я бросила быстрый взгляд в сторону Бобынина, который ожидал меня, перебирая суконные рулоны, сваленные на столе, и понизила голос:

— Вы, господин Файнтух, Евангелину Романовну уже обшивали? Только она в другом нынче звании.

— Если вы, барышня, видите, что мое дело семейное еще худо-бедно идет, значит, с вашей Поповичью я его не имел. — Он покрутил в воздухе пальцами, длинными, которые подошли бы скорее музыканту. — Торгуется она, чиновница ваша.

— Об этом можете не волноваться, — улыбнулась я, — торговаться не буду. Барышня Попович по моей неуклюжести мундир свой попортила, желаю ей новый презентовать.

Глазки гнума зажглись алчными огнями, он пожаловался, что на дамские мундиры сукна уходит больше, чем на мужеские, что лекала для кроя придется одалживать, что…

Я поглядела на часы с кукушкой, висящие на стене, зевнула, прикрыв ладошкой рот, потрепала за ушком Гавра и жеманно протянула:

— Ваши трудности, любезный мастер, разверзают в моей душе бездны сострадания. Давайте сделаем так: вы сейчас упаковываете мне тот мундир, что для Евангелины Романовны по ее заказу шили, а я заплачу втрое от обещанного.

Гнум посмотрел на часы с кукушкой, зевнул, рот не прикрыв, и собачечку ласкать поостерегся.

— Вчетверо?

— По рукам, — сказала я без жеманства.

Льняная занавеска, закрывавшая дверной проем в смежную комнату, была сразу отодвинута, и глазам моим предстал ростовый манекен с черным дамским мундиром на нем. Гнум-подмастерье стал его снимать и заворачивать в хрустящую упаковочную бумагу с названием заведения.

— Не знаешь ты, Серафима, деньгам счета, — укорил меня Аркадий Наумович, когда мы вернулись к коляске. — Впрочем, чего еще от кисейной современной барышни ожидать.

Я обиделась. А сам-то! Видела ведь, что он в рулонах на столе не просто так рылся, искал что-то, а когда нашел, на то место стопку ассигнаций засунул.

— Натали к вашей кисейной породе также принадлежит, — не замечая моей обиды, продолжал кузен. — Цветы, наряды, лакомства. А стоит на транжирство указать, моментально обиды и угрозы. Не имеешь, братец, права мне указывать! Я жениху пожалуюсь, уж он-то меня защитит.

Он возбужденно жестикулировал, чуть не вываливаясь из коляски, говорил громко, с драматическими интонациями. Если бы я не провела с ним последние два часа, решила бы, что Аркадий Наумович попросту пьян. Но к обеду вина не подавалось, а от рюмочки наливки за десертом взрослого мужчину так развезти решительно не могло.

— Ты-то, Серафимушка, своему жениху на меня не донесешь?

— Есть за что?

— За меня тебе замуж надо было, — всхлипнул кузен. — И деньги бы в семье остались, и…

Какие еще выгоды проистекли бы от нашего с ним брака, Аркадий Наумович, видимо, придумать не смог. Он бы и трезвым не сподобился, а уж в сумеречном своем состоянии и подавно.

Кузен хочет денег, только их. Не подозревает в ослеплении, что счастья они не приносят, и спокойствия, и даже защиты. Хорошая берендийская поговорка есть — от сумы да от тюрьмы не зарекайся. По воле канцлера Брюта вся семья Абызовых в один миг и то и другое получить может. Дело о заговоре и покушении никуда не делось, лежит в шкафу тайной канцелярии и на столе окажется сразу, как его высокопревосходительство решит. И папенька о том знает, поэтому и в границы империи ни ногой, ждет, пока я в силу войду, пока смогу семью защитить.

— Сновидцы, Фима, особое чародейское сословие, каждый из них при императорском пригляде и благоволении, каждого свое царство-государство бережет и пылинки сдувает. Станешь сновидицей, даже канцлер над тобою власти не получит.

— Вам, папенька, не приходила мысль, что наше величество тоже может оказаться не самым симпатичным субъектом? Не попасть бы из огня в полымя.

— Управление в нашей отчизне не только монархом производится. Есть еще сенат, министерства, Священный синод.

— И никому из них сновидцы не подчиняются, мне учитель сказывал, что мы вне государевой политики существуем.

— То-то и оно. Вы принадлежите миру в общем. Это твой учитель сказывал уже мне. Только вот не желает объяснять, блаженный чародей, для чего именно вы этому миру так уж нужны.

— Папенька, я если я не захочу, если пожелаю только себе принадлежать?

— Неволить не буду. — Родитель тогда обнял меня крепко. — Только, Фимка, не попробуешь, не узнаешь. А труса праздновать и после жалеть о том, чего не сделал, не по-нашему это, не по-абызовски. Не сдюжишь, беды особой не будет. Найдем местечко под солнцем, скинем в отечестве капиталы, как ящерка хвост, может, откупимся этим. А на пропитание я тебе везде заработаю. Мне же главное, чтоб было для кого стараться. Замуж тебя выдам за простого человека, потому что читывал в медицинском журнале аглицком, что у чародеев меж собою редко детишки получаются. Ты мне внуков родишь, заживем!

На этом моменте я батюшкины фантазии прервала, потому что ощутила в его тоне тревожные нотки предопределенности. Подготовил уже Карп Силыч отступление, точнее точного. И местечко облюбовал, и недвижимость прикупил соответственную, и, может, господинчика нужных статей приметил. Ну характер такой у моего родителя. Недюжинной основательности человек.

Пока я предавалась воспоминаниям, коляска наша уже катилась по бульвару, а Аркадий Наумович, утомленный своим страстным монологом, откинулся на спинку, задремав.

— Сойду здесь, пожалуй, — разбудила я его. — Вели кучеру остановить.

— Не желаешь мою контору посетить?

Его контору! Пришлось скрыть улыбку от этого хвастливого заявления.

— Подруга меня ожидает. — Я кивнула на корзинку, предлагая собеседнику дальше додумать, что встреча подразумевает передачу собачечки.

— Что за подруга? Какого звания? Как твой старший родственник, Серафима, я обязан…

— Аркашка! Друг! — через борт почти остановившейся коляски к кузену обращался развеселый господин. — На службу? Представишь прелестной барышне?

Поначалу не признав Мамаева в статском платье, я молча хлопала глазками. Кучер остановил лошадь.

— Господин Папаев, — без удовольствия представил Бобынин, — Эльдар Давидович, чиновник по морскому ведомству. А это моя кузина, Серафима Карповна Абызова.

— Счастлив знакомством. — Эльдар перевесился через борт, чтоб приложиться к ручке, но приложился к мокрому Гаврюшиному носу.

Гавр чародея признал и встрече непритворно обрадовался, видимо считая, что тот всегда пирожки с расстегаями при себе имеет.

— Авр-р? — Выпечки не было, к эдаким ударам судьбы собачечку жизнь не готовила.

— Как все пречудесно образовалось, — кивнула я Аркадию, — ты, братец, вместо спутницы приобрел спутника, скучать вам не придется. Господин Папаев, извольте мне помочь.

Я спустилась на мостовую, опершись на Эльдарову руку. По ней сразу же побежали знакомые огненные искорки.

— Аркадий, будь любезен, корзину, пакет.

Заняв обе руки ношей, присела в книксене:

— Хорошей прогулки, господа.

— Экая штучка, — довольно громко сообщил Мамаев, усаживаясь в коляску на мое место. — Это в каких же краях таких нимф…

Окончание фразы скрали расстояние, уличный шум и стенания голодного Гавра. Пришлось сей же момент покупать ему у лоточника связку баранок, и терпеть толпу зевак, желающих полюбоваться прожорливым зверьком.

— Куда только оно все помещается? — ахал лоточник. — Покупайте, люди добрые, наивкуснейшие баранки. Тварь бессловесная врать не будет, вишь, как уплетает!

Желая поддержать бойкую торговлю, нам спрезентовали еще одну связку.

— Тварь ты, — сокрушалась я, — разбойник. Что ж ты меня позоришь? Можно подумать, я тебя голодом морю.

— Ав-р, — чавкал Гаврюша. — Ав-р…

Завидев третью связку, которую нам собирались поднести, я позорно бежала. Холодный ветер проникал под юбку, морозя щиколотки. Поэтому шага я не сбавила, даже когда толпа осталась позади. Однако куда же подевался весь мой огонь? Мерзнуть было непривычно и неприятно.

— Чаю, — первым делом попросила я в «Крем-глясе», — много горячего чаю, пожалуйста.

— Наливочку к нему рекомендую, — интимно предложил официант. — С морозца самое то.

Я кивнула, поискала взглядом Гелю, ее рыжая голова пылала на фоне камина.

— За тот столик поднесите.

— Это что? — спросила Евангелина Романовна, рассматривая пакет, который я сунула ей в руки, едва поздоровавшись.

— Это замена тому мундиру, что ты из-за меня разорвала.

Попович приняла не сразу, подумала минутку, видимо прикидывая, считается ли сие подношение взяткой, после улыбнулась:

— Благодарствую, Серафима Карповна. Подарок полезный, я мундиры порчу с прискорбной быстротою.

Ямочки у нее на щечках появились милые, в зеленых глазищах читалось добродушное спокойствие. Как же она мне нравилась в этот момент! Очень хотелось, чтоб она именно такой и оказалась, не хитрой притворщицей, а доброй и честной девушкой, которую в подругах кто угодно иметь захочет.

— Файнтух? — Геля прочла название на упаковке. — Хороший портной.

— Ты у него обычно обшиваешься?

— Обычно не у него, дорого сей гнум за свою работу просит. Однажды заказала, только в приказ на службу прибыв, ну и третьего дня, когда поняла, что…

— Поняла что?

Но Евангелина Романовна отвлеклась на Гаврюшу, корзинка с которым стояла на соседнем стуле. Я догадалась, что дальше подразумевалась информация служебная, не для моих ушей, и слегка огорчилась.

— Только третьего дня решили его лавочку прикрыть? — Как раз принесли заказанное, поэтому спросила я, переждав, пока официант удалится.

— Прости? — Геля скармливала бездонному Гавру мороженое, поэтому замерла с занесенной ложечкой.

— Уж не знаю, как это у вас, сыскарей, называется, — принялась я жеманничать. — То место, где запрещенными зельями приторговывают. Притон? Вертеп? Ну, когда официально все чин чином, мастерская с заказами солидными, а из-под полы, тайно… Удобно еще между ткаными рулонами пузырьки да пакетики засовывать. А уж люди знающие, где искать, вместо склянок и пакетиков деньги оставляют.

— Ты… — Геля отдернула руку, в которую вцепилась собачечка, отложила ложку и прямо в корзину поставила креманку с мороженым. — Как ты умудрилась все это выяснить?

— Талант, букашечка. — Эльдар переставил корзинку и уселся, оказавшись между мной и Попович. — У нашей огненной Серафимы еще один талант обнаружился.

— Господин Папаев! — умилилась я фальшиво. — Какая у вас бурная фантазия в подборе псевдонимов! Вы, часом, не купец?

— Я, Серафима Карповна, князь, — четко проговорил чародей.

— Сейчас начнет кинжалом махать, — хихикнула Попович. — Оскорбили, обидели. Князь ты, князь басурманский, и род твой древний. Что нам теперь с талантливой барышней Абызовой делать, а?

Мамаев вовсе не обиделся, обозвал Гелю букашечкой безнаказанно, мне подмигнул:

— Желаете, Серафима Карповна, на службу? Вольным агентом вас в чародейский сыск определим. Жалованье вас, пожалуй, не привлечет, зато интересностей и опасностей обещаю много.

— Будь я мужчиной, Эльдар, — Евангелина Романовна сложила молитвенно руки, — я бы тебя сейчас расцеловала.

— Все вы в этом, суфражистки! В общем за равноправие, а как до поцелуев доходит, «ах, я же барышня…» — покачал головой Мамаев. — Ну, Серафима, решайся.

— Начальник ваш не позволит.

— А мы ему про такие мелочи докладывать не обязаны.

— Неужели Семену Аристарховичу наврешь? — посмотрела я в зеленые глаза Гели.

— Врать не буду, — вздохнула девушка. — Если спросит, отвечу прямо. Только он не спросит, он в последнее время всеми силами служебных тем избегает.

— Никто не собирается обманывать, — успокоил нас Эльдар. — Разрешения просить мы не обязаны, а после… Ну что они нам сделают? Примутся барышню Абызову памяти о том, что мы ей рассказать успели, лишать?

— У вас сновидцы в приказе есть? — спросила я сразу.

— Что? — Эльдар выложил на стол серебряную цепочку с подвеской-звездочкой. — Не томи. Да или нет? Быстро.

— Да, хочу да буду.

— Поздравляю, коллега, — он надел цепочку мне на шею, — вы приняты в чародейский приказ вольным агентом до, предположим, пятнадцатого сеченя следующего года.

— Контрактов подписывать не будем?

— Ну какие еще меж чародеями контракты? Евангелина, можешь расцеловать сотрудника.

Попович указание исполнила, не чмокнула губами воздух, как это меж барышнями принято, а действительно поцеловала.

— А от чего форма оберега зависит? — спросила я достав из-за воротника свой кулончик, оказавшийся буковкой «ять».

— От личных качеств оберегоносца. — Эльдар разлил ярко-красную наливку из графина по двум стопочкам, кивнул. — Вздрогнули, барышни, и приступим.

Мы выпили. Наливка оказалась вишневой, на косточках настоянной и довольно крепкой.

— Почему ты про сновидцев спрашивала, Серафима? — Эльдар без паузы налил по второй.

Эта пошла вообще замечательно.

— Ты про лишение памяти упомянул, а я знаю, что это лишь сновидцам под силу. Оттого и спросила.

— Нет у нас таких чародеев, к прискорбию либо к счастью.

— А я стану. — После третьей захотелось хвастаться. — Я, Серафима Абызова, стану сновидицей, когда летар…

— Притормози, соблазнитель. — Попович придержала графин и отставила его подальше. — Напоишь нам агента, а протрезвить без Ивана не сможешь.

— Сновидица, — прошептал чародей грустно. — Теперь понятно, чего канцлер в тебя вцепился. Эх, лучше бы ты с мертвыми говорила.

Тут Геля сообщила, что боится покойников, а я сказала, что ничего в них страшного нет, и что смерть очень на сон похожа, и, ежели кто сразу за грань уходить не желает, вполне и поговорить с ним возможно, и не опасно ни капельки. А Эльдар сызнова удивился, а Геля сказала, что он дурачок, хотя и чародей, потому что с сонным котом я ни от кого не скрывалась, и мог бы уже сам дважды два сложить, и что она сразу что-то эдакое подозревала, особенно когда у Семена, шефа то есть, на столе толковник Артемидора нашла.

Тут опять зажурчало из графинчика по стопкам, и, кажется, это был уже не первый графинчик.

А я спросила, когда гнума-портного арестовывать будем. Мне пообещали, что на днях, потому что цепочку торговую от него уже проследили, и толку его на воле держать более нет, и что Аркадия Бобынина тоже закроют, как только всех его продавцов выяснят.

Тут я даже не удивилась. Потому что два и два сложила, зрачки подвижные, перепады настроений, пьяное поведение без запаха хмельного.

Мы поговорили о странностях одурманенных людей. Я пожаловалась на Маняшу, которая не Маняша, потому что странности в поведении ее заметила. Эльдар сказал, что накануне заметил странности моего поведения, что притворяться я вовсе не умею, и что притворству надо у Евангелины Романовны учиться. Я спросила, есть ли у него аффирмация, у князя басурманского, и пожалела, что не он мне на Руяне повстречался, потому что не было бы тогда у меня Анатоля, и…

— Как же я вас обоих завтра наказывать буду, — прервал наше милейшее общение густой бас Зорина.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в коей вольный агент пользуется достижениями сыскарской науки в личном расследовании

Вѣжливость заключаетъ въ себѣ всѣ общественныя добродѣтели, необходимыя намъ для того, чтобы быть полезными и прiятными окружающимъ. Она обязательна въ светскихъ такъ же, какъ въ дѣловыхъ и вообще въ жизненныхъ отношенiяхъ. Безъ нея всякiя сношенiя съ людьми становятся невозможными. Вѣжливость смягчаетъ нравы, предупреждаетъ ссоры, усмиряетъ раздраженiе и ненависть, заставляя насъ сдерживаться; благодаря ей мы прюбретаѣмъ любовь высшихъ и уваженiе нисшихъ.

Она же замѣняетъ привѣтливостъ, если, къ несчастiю, мы лишены этого достоинства.

Жизнь в свете, дома и при дворе. Правит этикета, предназначенные для высших слоев России.

1890 г., Санкт-Петербург

Надворный советник Мамаев виноватым себя нисколько не считал и наказание архивами рассматривал начальственным самодурством и превышением полномочий. Да, напоил красавицу, только лишь для ускорения процесса допроса и облегчения для. Потому что барышня Абызова скрытничать с малолетства приучена, и у нее целый арсенал для этих целей припасен. Она же на каждый вопрос два своих спрашивает, она же эмоции по десятке в минуту выдает, только чтоб лишнего не сболтнуть.

Иван все это про Серафиму и без того знал, на собственной шкуре испытав, но действий друга не одобрил. Он когда увидал ее в «Кафе-глясе» разморенную, пьяненькую, доверчиво на Эльдара взирающую, у него сердце екнуло от жалости.

— А теперь у нас в приказе еще и полезный вольный агент появился, — усмехнулся Мамаев.

— Промежду прочим, — Евангелина Романовна подала голос от бумаг, которые сшивала в папки огромной неклюдской иглою, — у меня от вчерашнего голова трещит. А ею высокородие, вместо того чтоб излечить подчиненную, архивами ее мучит.

— От тебя, Гелюшка, — Зорин прошел кабинетом и щелкнул девушку по кончику носа, — я такого не ожидал.

— Спасибо. — Попович сморщилась, потирая нос, затем улыбнулась. — Ты, Иван, Серафиму недооцениваешь. Разгадала она маневр Эльдаров, просто решила ему подыграть чуточку.

— Ну да, — недоверчиво хмыкнул Мамаев.

— Уверена. Тяжко ей, Серафиме, все в себе держать, а выпустить не умеет, вот и поддалась. А ты, Эльдар, уверившись в своей власти, сам сверх меры разговорился. Скажешь, нет? Если список из ваших разговоров составить да твой с ее сравнить, твой длиннее окажется.

Мамаев слегка смутился и посмотрел на Ивана, будто ожидая поддержки.

— В притворстве барышня Абызова не сильна, — продолжала Геля, — но ей того и не нужно, она кокетка и при этом не дурочка — знает, как и когда девичью слабость проявить.

Зорину эти рассуждения удовольствия не доставили, может, потому, что слишком много в них было правды. Он вернулся за свой стол, будто удаляясь из разговора.

— Иван Иванович, — спросила Попович после довольно продолжительного молчания, — Серафима тебе про свою подменную няньку рассказала? Что про это думаешь?

— Думаю, что вы, сыскарики, вместо нового агента новое дело на свои головы нашли. — Зорин посмотрел на подчиненных со значением, продлевая паузу. — Начинай, Гелюшка, по пунктам, с момента, когда Серафима Карповна о подмене заподозрила.

Евангелина Романовна отложила иглу, раскрыла блокнотик и, сверяясь с заметками, изложила все, о чем удалось узнать.

Иван Иванович слушал, кивал.

— Выводы?

— Если отмести вариант нервических фантазий… Я бы его, к слову, полностью со счетов не списывала. Сама барышня Абызова нам поведала, что многие сновидцы к безумию предрасположен ы.

— Сновидческое безумие, — перебил ее Мамаев, — чаще всего лишь нежелание следовать общественным нормам, а Серафима…

— Ты, Эльдар Давидович, все бумажки подшил? — с фальшивым участием спросил Зорин. — Так тебя в архиве еще море разливанное дожидается.

— Я лишь уточняю.

— Уточнять будешь, когда Евангелина Романовна к тебе за консультацией обратится. Дело это ей поручается. Геля, продолжай.

Барышня Попович вздохнула, размолвка друзей ее расстроила.

— Я вовсе не считаю, что Серафима Карповна безумна, я только предполагаю держать эту возможность в уме. Кроме афронтов общественной морали от сновидцев туда же можно отнести и наследственность. Матушка Серафимы страдала от душевной хвори.

Мамаев встрепенулся, желая задать вопрос, Геля это движение заметила:

— Перед службою я успела сегодня к Матвею Кузьмичу, лекарю вашему чародейскому, наведаться, он Полину Бобынину прекрасно помнит.

— Молодец, — похвалил Иван девушку. — Версия девичьих фантазий у нас есть, и со всех сторон она подтверждена.

— Тогда мы о ней не будем, приступим к другой. Итак, некто занимает место няньки барышни Абызовой. Кто, как и зачем? Кто: некто, знающий обеих, способный изобразить манеры, речь и поведение оригинала. Как: во время извлечения сущности госпожи Нееловой демоном Крампусом. Здесь закавыка. Этот некто сговорился с Крампусом? Иначе как он мог заранее это все спланировать? О случайной подмене и речи быть не может. Серафима пыталась разговорить «нянюшку», та отвечает на вопросы о прошлом без затруднений. Ну и последнее: зачем? Какой прок этому «некто» от должности Серафиминой наперсницы? Вот и получается у нас, что версия с безумием сновидицы — стройная и доказательная, а противоположная полна неясностей.

Громкий хлопок картонной папки о столешницу возвестил, что со своей частью архива Эльдар закончил.

— Будем считать, Евангелина Романовна, что тебе сей момент чародейская консультация понадобилась. Допроси, любезная, господина Зорина, который с демоном Крампусом близкое знакомство на Руяне свел.

— И что я у него спросить должна?

Иван смотрел на сыскарей с интересом, ожидая продолжения.

— Спроси, почему он тогда решил, что Мария Анисьевна в лапах демона пребывает.

Зорин улыбнулся:

— Будем считать, что провинность свою ты отработал. Хороший вопрос. Именно что решил, без всяческих подтверждений. И, когда демон перед нами коллекцией своей хвастался, госпожи Нееловой я у него не видел.

— Ничего не поняла. — Геля махнула блокнотиков возбужденно. — Демон ни при чем?

— Получается, что да. — Зорин встал из-за стола, отобрал у девушки блокнот, чтоб не мельтешила. — Получается, что он удачно подвернулся, чтоб пропажу няньки на него списать.

— А если бы не подвернулся? — Мамаев тоже поднялся, и теперь они с Иваном стояли друг напротив друга.

— Няньку нашли бы в холмах с вывихнутою ногою, которая ей не позволяла сразу к хозяйке вернуться, или на берегу, вынесенную туда приливом, чудесно от утопления спасшуюся.

— А тело-исходник? Уничтожено?

— Нет, это опасно. Если перенос сорвется, нужно пустое тело для отступления приберечь.

— А Неелова?

— И она нужна! Всего подсматриванием и подслушиванием не вызнаешь. А если по ходу дела вопросы новые возникнут?

— Ах, как любопытно… Тогда получается?..

— Вот и я о том же.

— Сыскарики! — взмолилась Евангелина. — Можно слов побольше? Какое тело-исходник?

— Из которого тот, кто Маняшину роль на себя взял, появился. — Эльдар на девушку не посмотрел. — Ванька, ты о чем-то недоговариваешь!

Зорин явно смутился, растерянно пожал плечами.

Попович отобрала свой блокнотик, подхватила со стола карандаш:

— Значит, так, господа чародеи, ваши личные отношения ко мне в данный момент касательства не имеют. Отвечайте мне немедленно. Подозреваемый кто? Мужчина, женщина?

— Женщина, — уверенно сказал Иван Иванович, — мужчине в женском теле было бы несподручно.

— Чародейка?

— Нет!

Геля поставила в блокноте галочку:

— Почему?

— Потому что это колдовство не наше, не человеческое.

— Ведьма?

Сыскари переглянулись и оба рассмеялись:

— Ведьмы? Нет, Гелюшка, эта порода так колдовать решительно не в состоянии.

— А кто тогда? Неклюды, басурманские шаманы? Кто эта женщина?

— Навья. — Улыбка Ивана сменилась выражением крайней усталости. — Это совершенно определенно грязная навская волшба.

Тут им пришлось прерваться, младший чин явился призвать Зорина в кабинет неожиданно явившегося в приказ начальства.

Надворная советница Попович навов не боялась, она дописала свои заметки, перечитала их внимательно.

— Эльдар, чем навы от обычных людей отличаются? Что нужно в теле-исходнике обнаружить, чтоб понять, что это именно оно? Хвост?

— Вот уж не думал, Попович, что ты в досужие сплетни веришь. Ну какой еще хвост?

— Погоди! Выражение даже такое есть — навья снасть.

— Где есть?

— В народе, Эльдар Давидович, в нашем великом берендийском народе.

— Наш великий народ необразован и темен.

— А ты вообще басурманин, и нечего тут мой народ сквернословить.

Они похихикали, ругаться друг с другом нравилось им чрезвычайно.

— Ладно, букашечка. — Рука Мамаева, уже опустившаяся в карман за гривенником, там и осталась. — Какие-то отличия в том теле быть, наверное, должны. Но это совершенно точно не то, что сможет определить человек неподготовленный. Когда-то навов находили по рудиментарным отросткам, наверное, чем-то похожим на хвосты, либо по чешуйкам, проросшим сквозь кожу. Но это было давно.

— Они меняются?

— Как и все мы. — Чародей все же достал монетку и задумчиво покрутил ее в пальцах. — Они хладнокровные. Не в фигуральном смысле, а фактически.

— В приказе градусник имеется? — деловито спросила Геля. — И у кого температуру измерить? У поддельной Манящи или у исходника? Это качество к телу привязано или к сущности?

— Какие вопросы толковые, — восхитился Эльдар рассеянно. — И как их много! Холодно ей должно быть, няньке, а барышня Абызова горячая…

— Вчера Серафима жаловалась, что озябла. Удивлялась еще этому факту.

— А еще говорила, что Маняша в горячке мечется.

— И что из этого следует?

— Что кое-кто пожадничал и чуть не лопнул от чужой горячей силы.

Геля встревожилась:

— Это опасно?

— Не для Серафимы. — Мамаев улыбнулся слегка мечтательно. — Там, букашечка, такие бездны, что никому не исчерпать.

— Перфектно! Тогда мне достаточно присматривать за барышней Абызовой, своей осведомленности не выказывая.

Евангелина Романовна выдвинула на центр стола кружку с «паразитическими» денежками:

— За обед сегодня я заплачу. Засим борьба с паразитическими словами объявляется проигранной. А ежели кому наши слова не нравятся, так это не наше дело.

Эльдар Давидович это решение горячо поддержал, и они в четыре руки принялись за подшив оставшихся документов, чтоб до обеда закончить эту неприятную работу.

Какое отвратительное было утро! Никогда еще не было мне так плохо, ни разу в жизни. Сама виновата, чего уж себе врать. И дело было не в похмелье, его-то, стараниями Болвана Ивановича, у меня как раз не наблюдалось. Сердце болело, или душа, или самомнение, обломки которого так больно царапали сейчас и душу, и сердце.

Вчера Иван, не слушая возражений, забрал меня от сыскарей, засунул в коляску, устроился рядом со мной. А я, смелая и веселая, прильнула к нему. Дура! С поцелуями еще полезла. Зорин меня отодвинул, велел кучеру трогать.

— Гаврюша! — заорала я. — Собачечку мою забыли!

— Авр-р, авр-р, авр-р-р… — Гаврюша выбрался из корзины, которую, оказывается, чародей успел поставить у меня в ногах.

— Трогай, — повторил Зорин погромче и подхватил кривоногое нечто, ласкающееся, как это только что делала я.

— Эльдар Давидович его заколдовал, — пояснила я с непонятной гордостью. — Еще и моей силы зачерпнул.

— Эльдар? — недоверчиво переспросил Иван Иванович. — Ему на этот фокус силы недоставало?

— Фокус?

Зорин покачал головой и собачечка в его руках стала пухнуть, раздуваться на манер кузнечных мехов, а когда перестала помещаться в коляске, чародей подбросил ее вверх. Раздался хлопок, будто собачечка лопнула, и сонный кот Гавр взмыл к облакам, мощно взмахнув крыльями.

— Красавец какой вырос, — проводил Иван взглядом его полет.

— Фокусу этому меня обучишь?

Зорин улыбнулся холодно:

— У вас, Серафима Карповна, обучателей и без меня довольно. Попросите господина Мамаева, например.

— И попрошу. — Насупившись, я принялась смотреть на закованную льдом Мокошь в обрамлении фонарных огоньков.

Коляска неторопливо катилась по набережной.

— Сейчас я вас на Голубую улицу доставлю, а на будущее попрошу более…

— Господин Мамаев, в отличие от прочих знакомых мне чародеев, кавалер предупредительный.

— Ты желаешь во мне ревность вызвать? — Иван взял меня за плечи и повернул лицом к себе. — Хочешь, чтоб я тебя к Эльдару ревновал?

— А ты высокомерно считаешь, что во всем его превзошел? — От злости у меня даже губы дрожали. — Думаешь, господин Мамаев моей страсти недостоин?

— Ее страсти, — пробормотал чародей раздражено, — подумайте только, ее страсти…

Он быстро и зло поцеловал меня:

— Твоя страсть всего лишь…

Еще один поцелуй.

— Эльдар мне друг, и никакая страстная девица…

Он не мог закончить ни единого предложения, потому что каждое из них прерывалось моими губами.

Стало жарко, поток жидкого огня хлынул по позвоночнику. Ласки Ивана становились все настойчивее. А я… Я от него не отставала.

— Ты пьяна, — сказал чародей, — мы не можем, это неправильно.

Он щелкнул меня по кончику носа. Хмельной морок из головы моментально исчез. Я, тяжело дыша, с ненавистью посмотрела в васильковые глаза.

— Не можем, конечно же не можем! Порочная девица тебя недостойна.

— Погоди, бешеная, ты все не так поняла.

Но меня было уже не остановить. Я закричала, подняв лицо к небу:

— Гавр! Ко мне! — И в следующее мгновение взлетела, поднятая мощными лапами своего питомца.

Сверху мне было видно и ледяную Мокошь, и цепочку фонарей, и удаляющуюся от нас коляску с испуганным кучером и застывшим статским советником Зориным.

— Хороший мальчик, — похвалила я Гаврюшу, когда мы приземлились на балкон бобынинского дома. — И ненужно нам тебя больше в кракозябру обращать.

Гавр со мной согласился. После того как горничные впустили нас в спальню, он завалился на кровать и заснул, а я еще долго плакала и страдала.

Завтракать не спустилась, велев принести мне кофе в постель. Вместе с кофе явилась бледная «Маняша».

— Что за кулончик? — спросила она, заметив мамаевскую подвеску в вырезе ночной сорочки. — Не припоминаю я его.

— Эльдар Давидович вчера подарил, — покраснев слегка, ответила я честно. — Ты здорова уже, нянюшка?

— А губы-то припухшие, а глазки-то заплаканные. Тоже Эльдар Давидович постарался?

— Он, представь себе, князь.

— Представляю, этих басурманских князей в столице хоть косой коси, кто в Мокошь-град со своих гор переберется, сразу князем становится. Кстати, о князьях. Вечером его сиятельство с визитом отметился, даже я до гостиной доковыляла, на его кудри полюбоваться.

— И чего?

— Да ничего. — Она повела рукой, указывая на розовый букет в вазе.

— Велю Мартам унести, — решила я. — Записку не оставил?

— Нет. Сокрушался, что ты корреспондировать с ним не желаешь.

Я глотнула кофе, почесала за ухом Гаврюшу:

— Сейчас, разбойник, мы тебя покормим, а после гулять отпустим. Маняша слаба еще хозяйничать, мы Март наших руянских в помощь кликнем.

— Наталье Наумовне они внизу помогают, — сказала нянька недовольно. — Юбку подшивают, чтоб в коньках не путалась.

— В каких еще коньках?

— Его сиятельство сегодня вас на каток пригласил, вот она и готовится.

Чудесно! Нас пригасили! Она готовится! Интересно, а Зорина она с собою потащит? Нет, просто интересно, согласится ли Болван Иванович на льду позориться ради своей глубоко порядочной кроткой невесты? А мне тогда кого в спутники назначить, чтоб брошенкой не казаться? В чародейский приказ телефонировать господину Мамаеву? Ах, у меня же тоже жених имеется!

Я посмотрела на рубиновое кольцо с ненавистью. Князь Кошкин у меня в спутниках по умолчанию.

Девица Фюллиг заглянула в двери:

— Чего прикажете, барышня?

Я приветственно замахала руками, и обе горничные вошли.

— Во-первых, нужно Гавра покормить, во-вторых, давайте поможем Марии Анисьевне переодеться.

— А мне зачем? — заворчала нянька. — Мне-то с вами не ехать, слаба я.

— Ты в этом платье две ночи от жара страдала. Не спорь, Маняша.

Командовать прислугой было привычно, и робость, которую я испытывала, оставаясь с Маняшей наедине, меня не сковывала.

Гаврюше принесли миску рыбешки и кувшин молока. Он ел аккуратно, присмотра не требовал. Я нырнула в гардеробный шкап и достала новую шелковую сорочку:

— В это тебя переоденем. Идем в твою комнату.

— Да я и сама могу, нечего из меня барыню строить, — трындела нянька, с неохотой следуя за мной.

Я держала ее за руку, казавшуюся мне ледяной.

— Ничего, ничего, авось не разбалуешься.

Ах, как же трудно притворяться!

В Маняшиной горнице я присела на пуфик у трюмо и кивнула Мартам, чтоб приступали. Наготы Маняша не стыдилась, никогда не стыдилась. И сейчас ее двойник поднимал послушно руки, пока горничные через голову снимали платье.

— Ты тоже исхудала, нянюшка, — протянула я, критично рассматривая ее поджарое узкобедрое тело. — Ребра даже видать. А ну-ка, повернись, на спину твою посмотрю.

«Маняша» улыбнулась одними губами:

— Ну гляди, — и медленно стала крутиться, будто балерина в гнумовой музыкальной шкатулке.

Шрам под коленом, родинка на бедре. Колено она суком пропорола года три назад, я самолично шов накладывала, прекрасно тот случай помню. А родинка забавная, будто островок на карте обозначен.

Я вытянула шею и задержала дыхание, чтоб ничего не упустить. Вот оно! На ладонь повыше копчика, в кошачьем местечке алела вязевая ведьминская метка. Это Маняша! Каких еще доказательств мне надобно?

Нянька перекинула на плечо косу, будто чтоб удобнее мне было любоваться, а после повернула ко мне лицо, изогнув шею:

— Можно уже твои шелка драгоценные надеть?

— Что? Ах, прости, я о своем задумалась. Конечно, одевайся. Гаврюша, кажется, завтрак окончил, я его на двор выпущу.

И я сбежала в спальню, загремела балконными шпингалетами, заворковала с котом, скрывая свою растерянность.

Никогда Мария Неелова не изгибала так шею свою лебяжью, мы даже шутили, что она с волчицею схожа. Волки тоже шеей не вертят, они всем корпусом поворачиваются.

Марты уложили няньку в постель, забрали в стирку грязную одежду, приступили к ежедневной уборке. Я вернулась в Маняшину горницу и присела у кровати.

— Нечего со мной тут возиться, — зевнула больная. — К Наташке ступай, в гостиную, как у барынь положено.

Я потрогала ее лоб:

— Язык покажи!

— Еще и язык?

— И горло посмотрю.

— Ты, что ли, лекарь?

Но рот открыла широко и позволила в него заглянуть. Горло было простудное, красное, на языке белый налет.

— С тебя хворь сняла, на себя приняла, — сказала Маняша, — как обычно.

А после заснула, тяжело и хрипло дыша.

Я вышла, тихонько притворив дверь.

Она говорит в точности как Маняша. Она знает то, что знала лишь она, использует ее словечки, ее интонации. Так от чего же я не верю ей ни на грош?

Марты помогли мне надеть дневное скромное платье и остались на козетке, коротать время до возвращения Гавра или пробуждения больной.

Я спустилась в гостиную. Наталья Наумовна вышивала, Аркадий Наумович просматривал газеты.

— Однако, Серафима, пресса не оставляет тебя своим вниманием, — сообщил он недовольно. — Фееричное возвращение, неклюдский табор, личный грифон! Ты скандальна, дорогая.

— Грифон? — Заглянув в газетный лист, я пожала плечами. — Это явная глупость, у тех бестий к львиному телу прилагается птичья голова. Что же до прочего, любезный кузен, на каждый роток не накинешь платок, как учит нас берендийская народная мудрость. А ты службу нынче решил пропустить?

— Приходится, — еще более недовольно бросил кузен. — Не могу же я своих девиц отпустить на каток без сопровождения.

— Ах, — Натали не отрывалась от вышивания, изящно выкладывая стежок за стежком, — ты можешь не тревожиться, братец. Иван Иванович пообещал присоединиться к нам, как только закончит с делами.

— Иван Иванович? А это, позвольте, кто? Какой-то отставник-офицеришка, просиживающий штаны в моем доме? Кто он? Ау! Он попросил у меня твоей руки? Получил согласие? Вы обручились с ним, в конце концов? Нет, нет и нет! Он никто и звать его никак!

Наталья Наумовна смотрела на брата с ужасом, причину которого я не понимала. Аркадий находился, конечно, в крайнем раздражении, но это ведь не впервые. А если она картинным испугом желает его пристыдить, так тоже зря. Он сейчас не видит вообще ничего, ну, может, пелену красную перед глазами.

— Что ты такое говоришь? — всхлипнула Натали.

— Я? — Аркадий отбросил газету, схватил со стола плоский бокал и замахнулся им в сторону сестры. — Я, Наташенька?!

Та съежилась, будто действительно опасалась, что в нее сейчас этим стеклом швырнут.

Я откашлялась:

— Аркадий, ты меня пугаешь. Будь добр прекратить эту сцену.

Рука Бобынина застыла, он опустил бокал на стол, выдохнул с фырканьем:

— Простите, барышни. Когда дело касается чести семьи, я становлюсь излишне чувствителен.

Я посмотрела на Натали, она, отвернувшись от нас, явно вытирала слезы.

«Он ее бьет, — вдруг поняла я с ошеломительной ясностью. — Аркадий бьет свою сестру».

— Иван Иванович Зорин, — сообщила я в пространство веско, — статский советник, он высокоранговый чиновник и дворянин. И хоть дворянство его не старинное, а прилагаемое к чину, оно наследственное, с правом передачи зоринским потомкам. Это к тому, Аркадий, что Иван Иванович вовсе не никто.

«А еще тебя, проходимца, скоро запрут в острог и некому будет сестру твою тиранить». Последнее я не сказала, а злорадно додумала.

Бобынин повернулся ко мне, растянул губы в нехорошей улыбке:

— Еще одна жертва мужского обаяния сыскного дуболома?

Он медленно поднялся и шагнул ко мне, нависнув над креслом:

— Тупая курица!

Рукою Бобынин схватил меня за волосы и дернул. От боли из глаз брызнули слезы, я вскрикнула, поглядев на Натали, сжавшуюся на своем месте.

— Ко-ко-ко… Курочку давно не топтали? Она раздражена сим фактом? А сейчас испугана? И некому за нее вступиться? Папенька далеко, а грифона она гулять отпустила?

Я поймала его взгляд, злой, расчетливый:

— Не смей меня трогать.

— А то что? — Он отпустил мой локон и замахал руками, будто в испуге. — А то что?

Правая его ладонь резко опустилась мне на щеку. Голова дернулась от удара.

— Мерзавец!

Второй пощечины я не допустила, перехватила мужское запястье, выпустив из пальцев сноп огненных искр.

— Подлый, гадкий мерзавец.

Бесконтрольная сила вырывалась из меня со словами, с дыханием, как у Змея Горыныча из сказок. К счастью кузена, голова у меня была всего одна, и он успел увернуться от первого, самого мощного потока пламени.

— Не смей ко мне прикасаться! Больше никогда!

Аркадий завизжал от боли, упал на спину, начал отползать.

— Фимочка! — раздался крик и на голову мне выплеснулась холодная вода. — Фимочка, успокойся.

Натали стояла передо мной, прижимая к груди пустой графин. Я, тяжело дыша, бросилась в кресло.

— Пошел прочь, мерзавец, — велела уже спине убегающего кузена.

Натали уронила графин на ковер, упала подле меня на колени и разрыдалась.

— Ничего, ничего, сестренка, — гладила я ее белокурую головку, — мы не позволим себя обижать.

— Ты такая сильная, Серафима, такая сильная, а я…

А я тоже рыдала. От боли, от обиды и от жалости. Мне было жалко Наталью и еще себя, потому что я поняла, что никакой любви с Иваном у меня уже не будет, потому что ей, страдалице, он важнее, и я не буду ей мешать, не смогу.

Аркадий Наумович покинул дом через четверть часа, будто бы на службу. Как себя вести с ним дальше, я не представляла. Успокоившаяся Натали принялась меня увещевать, что-де все теперь хорошо будет, братец принесет извинения, мы его простим и наступит всеобщий покой.

— Такое прощать нельзя, — возражала я. — Ударивший однажды будет делать это и впредь. У господина Бобынина нет над нами власти. Ты совершеннолетняя, дом ему, кажется, не принадлежит. Кто собственником записан?

— Карп Силыч Абызов, — ответила Натали с явственной ноткой недовольства.

— Чудесно! Рада, что папенька не отдал Аркадию в руки такого против тебя оружия. Надобно нам сейчас быстро и решительно действовать. Вели лакею вещи Аркадия упаковать, и пусть с ними в его контору отправляется.

— Нет, Фимочка. — Кузина сызнова зарыдала. — Это скандал, ты меня погубишь.

— Аркадий тебя убьет, — сказала я устало. — Рано или поздно. Понимаешь? Он с каждым разом будет причинять тебе чуть больший вред, пока не переступит границу смертоубийства. Он сегодня уже замахнулся на тебя бокалом, брось он его да попади тебе в голову…

— Ах, прекрати ужасы пророчить! Нет, нет, нет! Аркаша не такой, пугать иногда пугает, но чтоб до смерти… Он экспрессивен слишком, он нервическая натура.

— Послушай, я с твоим нервическим братом жить не буду. Из самосохранения хотя бы. Но тебя с ним тоже не оставлю. Выбирай, либо мы с тобой съезжаем нынче же в отель, либо пусть уходит он.

— Какой скандал, какой скандал…

Наталья Наумовна причитала без остановки. Причитала, пока я отдавала указания лакею, пока надзирала за упаковкой вещей, пока Марты, убрав из гостиной следы пожара, накрывали в столовой обед.

— Фимочка, — сказала она, наконец сменив шарманку, — молю тебя, милая, не говори Ивану Ивановичу о сегодняшнем скандальном происшествии.

— Вряд ли у нас господином Зориным состоится личная беседа. — Я хлебала суп, не ощущая вкуса. — Разве что мы жалобу подавать на бесчинства Аркадия будем.

— Нет! Ни в кем случае! Не губи! Я написала брату, он не появится в доме, пока ты здесь гостить, а после мы решим, как быть дальше.

Я кивала, будто соглашаясь, но для себя решила твердо: до отъезда я сделаю все, чтоб Натали обезопасить. Зорину не скажу, так и быть, но у меня и без его высокородия советчики сыщутся.

— Мария Анисьевна, наверное, шумом встревожена, — после обеда сказала Натали, к моему удивлению. — Я, пожалуй, должна лично ей события живописать, как одна из виновниц.

Они беседовали в нянькиной комнатке, пока я шептала свою версию событий в мохнатое ухо вернувшегося с прогулки Гавра.

— Тебе здесь остаться придется, — говорила я, — дом стеречь. На тебя, разбойник, полагаюсь.

— Ав-р-р…

— Чтоб ни господин Бобынин, ни лакей его на порог не смели ступить.

— Ав-р-р.

— Фимочка, твой питомец разумеет человеческую речь? — Наталья Наумовна вышла на цыпочках и прикрыла смежную дверь.

— Когда хочет, тогда разумеет, а когда нет, то дурак дураком.

Гаврюша на дурака не обиделся, фыркнул, будто от смеха, и стал укладываться в постель. Потому что порядок такой: спать, есть, гулять, есть и сызнова спать. Я подхватила с пола вылизанную обеденную миску.

На первом этаже ожил дверной колокольчик, через минуту Марта-толстушка сообщила, что пожаловал господин Зорин.

Натали суетливо поправила перед зеркалом прическу и пошла к гостю, а я прилегла рядом с полосатым разбойником.

Думать об Аркадии Бобынине не хотелось, о том, чем занята в гостиной его несчастная сестра, тем более. Поэтому я стала думать о своем расследовании.

Итак, чему я научилась вчера, попивая вишневую наливочку с двумя сыскарями?

Геля рассказала мне, что представляет расследование, как плетение паутины, когда от одной точки в разные стороны расходятся факты-события, связанные друг с другом поперечными перемычками. Эта картинка показалась мне удобнее, чем привычная мозаика, которую мысленно раскладывала я. Потому что в инкрустации каждый кусочек соприкасается только с соседними, тогда как в паутине радиальные нити связаны друг с другом круговыми. Они все связаны!

И еще запомнилась мне фраза господина Мамаева: есть тот, кто мог, и тот, кому это было выгодно, и вот, букашечка, когда два эти качества в одном человеке сходятся, он виновник и есть.

Букашечка… Паутина… Мошка в паутине… Во льду? Крампус?

Нет, Серафима, ты сызнова проторенную тропку пройти пытаешься. Забудь пока Крампуса, и лед, и не ключ, но путь. Тем более, что, став девятой, правда в другом круге, в Гуннаровом, сама ключом стала. Маняша вполне могла эту твою коллизию предсказывать, когда у грани сна и смерти бродила. Не думай о чародеях, не думай о вещунах и сновидцах.

Кому выгодно и кто мог? Ты с Гаврюшей, прежде чем в Мокошь-град явиться, облазила весь Руян, зимний, неприветливый, почти безлюдный. Ты говорила со старшими, с ведьмами, с рыбаками. Они не смогли тебе помочь. Ты не знала, что спрашивать, поэтому ответов не получила.

Кто мог? Этот человек должен был изучить и меня, и Маняшу самым тщательным образом. Он должен был выучить ее словечки и манеры, чтоб я не заподозрила подмены. Много ли таких? На Руяне мы пробыли больше двух месяцев, познакомились с разными людьми. Насколько близко нужно от меня оказаться, чтоб… Натали?

Испуганная этой мыслью, я зажмурилась. Все это время кузина была рядом. Она та, кто могла? Пожалуй. Зачем? Да и сейчас в теле Маняши Нееловой вовсе не Натали, кузина сейчас в гостиной с… Плохая мысль, прочь!

Это должен быть некто, кто сначала был рядом, а после исчез. Как госпожа Шароклякина, опекавшая меня на острове. Или…

Гавр заворчал, когда я возбужденно подпрыгнула на кровати. Круговая нить в паутине называется ловчей, я только что нащупала ее кончик.

Тогда я забыла, что кроме ловчей нити по спирали идет еще одна, вспомогательная, и не знала, что часто сыскарь-новичок эти две паутинки путает.

Наталья Наумовна плакала перед Зориным без всхлипов либо гримас, по бледным щечкам катились крупные хрустальные капли. Ивану даже на мгновение почудилось, что, падая на пол, они разбиваются там с хрустальным звоном.

— Ванечка, я боюсь, я в ужасе, я без сил.

Кожа у Натали была тонкой, как лепесток белой оранжерейной розы. На висках сквозь белизну просвечивались синие кровяные жилки.

Иван Иванович вздохнул и промолчал. Гостиная напоминала поле боя. Пахло гарью и ощущался остаточный фон сильной атакующей магии. Одно из кресел и ковер, видимо павшие случайными жертвами баталии, теперь отсутствовали.

— Серафима безумна, — резюмировала барышня Бобынина свой рассказ. — Аркадий уже от нее пострадал и вряд ли сможет теперь находиться с нею под одной крышей. Отказать ей от дома не представляется возможным, так как дом фактически принадлежит господину Абызову. Это скорее Серафима может изгнать нас с братом. Да и скандал! Ванечка, он станет последней каплей. И без того газеты будто с цепи сорвались, живописуя похождения барышни Абызовой. Я буду растоптана, опозорена.

— Серафима Карповна у себя?

Зорину показалось, что кто-то пробежал по коридору, и послышалось треньканье телефонного аппарата, установленного в кабинете первого этажа.

— Заперлась в спальне со своим чудовищным грифоном и беседует с ним! Безумие! До седьмого сеченя придется терпеть. Я должна выдержать до этой даты. После блаженная Серафима съедет по своим блаженным делам, и я смогу с облегчением вздохнуть.

Иван Иванович посмотрел на кроткую Наталью с жалостью. Он знал, что после отъезда кузины ту ждет еще один удар, уже со стороны брата Аркадия. А еще Зорин знал, что как только господин Бобынин окажется за решеткой, он, Зорин, выдохнет с облегчением, перестав изображать нелепое жениховство.

Ситуация, и без того Ивана тяготившая, с появлением в столице Серафимы стала почти нестерпимой. Если бы только она дала ему возможность объясниться! Но нет! Она будет болтать с кем угодно, сражаться плечом к плечу с Гелей, флиртовать с Мамаевым или скандалить с родней, на это у нее и времени и желания достанет, на Зорина же у нее ни того, ни другого нет.

Наталья Наумовна, видимо исчерпавшая уже весь запас слез, подошла к клавикордам. Из всех занятий, входивших в ритуал его ухаживаний, совместное музицирование тяготило Ивана менее прочих. За клавишами Натали не говорила. Зорин обычно с готовностью разыгрывал с нею пьесы в четыре руки и исполнял дуэтом чувственные романсы.

Аркадию Наумовичу о сих домашних концертах сообщала прислуга, либо он сам на них присутствовал, убеждаясь, что сестра его не одинока и отнюдь не беззащитна.

Именно изображение защищенности я являлось целью зоринских ухаживаний. Идея принадлежала барышне Бобыниной. Однажды с посыльным его высокородию доставили надушенную записку от Натальи Наумовны. Та приглашала Ивана Ивановича встретиться наедине, чтоб сообщить нечто, имеющее касательство к ее родственникам. Иван, истомившийся разлукой с Серафимой, раздраженный, растерянный, решил, что речь пойдет о загорской кузине, и явился в дом на Голубой улице в тот же вечер.

Тогда Натали не плакала. Она лично открыла двери, сообщив, что Аркадий Наумович на службе, а прислуга отослана. Проводив Зорина в гостиную, без лишних слов сбросила с плеч шаль, оставшись в сильно декольтированном платье и продемонстрировала синяки на обнаженных руках, следы мелких ожогов и порезов, заживших и совсем свежих.

— Я — старая дева, Иван Иванович, — сказала она спокойно и взвешенно. — Для берендийского патриархального общества — меньше, чем ничто. Знакомые меня презирают, брат тиранит, Абызовы терпят из жалости.

— Это сделал Аркадий?

— Кто же еще? — Натали вернула на плечи шаль, сгорбилась в кресле. — Под словом «тиранит» я имела в виду вовсе не словесные шпильки.

Зорин не убил господина Бобынина в тот же миг лишь потому, что тот, как было сказано, находился на службе.

— Ах, Иван Иванович, — остановила его Натали, — не берите грех на душу. Да и идти на каторгу из-за семейной свары мелко и несоответственно вашему высокому положению. Любой берендийский суд примет сторону брата, любой скажет вам, что он был в своем праве. А вы… У вас прав нет.

— Это преступление!

— Не в глазах общества. — Наталья Наумовна грустно улыбнулась. — Так что остыньте. Мне нужна помощь, Иван, но не такая.

Ярость, не находившая выхода, клокотала в Зорине, мешала ему сосредоточиться. Он лишь кивнул собеседнице, побуждая ее продолжать.

— Аркадий собирается жениться, с недели на неделю будет объявлена помолвка, и к лету, думаю, он сочетается браком. Семейная жизнь сгладит неровности его характера, я на это надеюсь, а кроме того, молодые будут жить своим домом, оставив этот, — она повела рукою, — мне. Я стану свободной. Но до лета брата надо держать в рамках. Поэтому, Иван Иванович, ваше высокородие, умоляю, помогите мне эти рамки изобразить. Притворитесь моим женихом, пусть не влюбленным, но надежным. Это ни к чему вас не обяжет. Я прекрасно осознаю, какую незаживающую рану в вашем сердце оставила моя легкомысленная кузина, и понимаю, что против нее мои шансы ничтожны. Сама я к браку не стремлюсь, желаю лишь спокойствия и свободы.

Она долго еще говорила. Просто, без жеманства, без слез, без эффектов. Зорин не стал ей сообщать, что Аркадий Наумович к лету под венец отправиться никак не сможет, разве что его избранница решится отправиться с ним по этапу. Господин Бобынин натворил уже столько, что простым тюремным заключением ему не отделаться. Законы империи, касаемые продажи навских дурманящих зелий, были крайне строги. Как только чародейский сыск получит полную картину сети бобынинских распространителей, арест будет произведен. Мамаев, в чьем ведении находилось это дело, обещал закрыть его к концу года, в крайнем случае в сечене.

И Иван согласился исполнить роль жениха до того момента, когда Наталья Наумовна станет недосягаема для тирании своего брата. Не раз и не два после жалел, но слово есть слово. И в тот же вечер, повстречав господина Бобынина в начале Голубой улицы, возвращавшегося со службы, познакомился с будущим родственником. Последний после этого знакомства неделю пролежал пластом, залечивая многочисленные ушибы, ссадины и перелом руки, которую больше на сестру поднимать не смел.

А как жениховству обрадовался Эльдар Давидович!

— К дому я прискорбно не допущен, — строил он планы. — Лакей бобынинский, Пьер который, очень любопытство мое возбуждает. Уж теперь, Ванька, мы этого Петрушку прижмем.

А Наталья Наумовна, получив согласие Зорина, о том, что жениховство фальшивое, предпочла более не вспоминать, окружила Ивана Ивановича душной заботой. Дважды в неделю он являлся с визитами в дом на Голубой улице, беседовал о литературе, слушал декламацию стихов, музицировал, играл в карты, когда Аркадий Наумович оставался в гостиной. Тот вел себя приветливо, будто забыв о полученной трепке, беседовал на темы отвлеченные. Иногда жаловался на скопидомство дядюшки Карпа Силыча либо на дочь его вертихвостку, но эти речи со строгой кротостью прерывала Наталья Наумовна. Она предпочитала не слышать о своей кузине ничего — ни хорошего, ни дурного.

Дребезжание клавиш отвлекло Зорина от воспоминаний. Натали принялась напевать чувствительный романс, но первый же куплет прервал звонок в дверь.

— Его сиятельство князь Кошкин, — сообщила горничная, через минуту появившаяся на пороге.

Девушку Иван помнил, она служила в отеле «Чайка» на Руяне.

— Зови, — велела Натали. — И сообщи Фимочке, что ее жених прибыл.

Служанка скрылась, в прихожей затопали, по полу пронесся порыв морозного уличного ветра и в гостиную вошел бравый Анатоль. Усов князь теперь не носил, сбрив ту половинку, что осталась у него после стычки с Серафимой, а одет был партикулярно, без ментиков и эполет.

— Наталья Наумовна, — поклонился от порога, ставя на тумбу корзину алых роз, — а с вами, милостивый государь…

Натали привстала из-за клавикордов и присела в глубоком реверансе:

— Анатолий Ефремович, добрый вечер. Позвольте представить моего жениха. Иван Иванович Зорин, статский советник.

Зорин поклонился. Знакомство его с князем на Руяне происходило при столь неприятных для последнего обстоятельствах, что тот предпочитал делать вид, что знакомства вовсе не было.

Анатоль довольно развязно сел в кресло, попросил хозяйку что-нибудь исполнить, Натали сызнова принялась выводить песенку. Иван прислушивался, когда со второго этажа спустится барышня Абызова. И она появилась, когда последние аккорды романса сменились жидкими аплодисментами слушателей.

«За дверью окончания ждала», — решил Зорин, рассматривая Серафиму. Вид ее ему не понравился. Ради встречи с князем девушка наложила на лицо дикое количество румян да белил, глаза подвела сурьмой, ярко накрасила губы.

Кошкин при ее появлении вскочил, ринулся навстречу:

— Моя корсарка!

— Ваше сиятельство…

— Ах, любовь, — умилилась Натали. — Что ж вы, Ванечка, там сидите, ступайте ко мне, пусть молодые люди после разлуки поворкуют.

Зорин ступать никуда не мог, когда Серафима, увлеченная князем к окну, в тень многослойной шторы, послушно туда пошла, сердце Ивана пронзила вполне физическая боль. Он вспомнил все, о чем говорил ему Гуннар Артемидор. «Никогда она только твоей не будет, как ветер, как огонь. Делиться придется. Она всех и ничья».

Князь что-то вполголоса говорил, девушка отвечала еще тише, они стояли в шаге друг от друга, Анатоль взял ее правую руку, любуясь рубиновым кольцом на безымянном пальце.

Натали обернулась к окну, покачала головой:

— Распоряжусь ужин подавать.

— Ах нет! — громко сказал князь. — Ужинать мы будем в другом месте, любезная хозяйка. Сани ожидают нас во дворе.

— Придется еще обождать, — так же громко произнесла Серафима и, выдернув руку, направилась к свободному креслу подле Зорина. — Я подругу на каток с нами пригласила, она что-то запаздывает.

— Какая еще подруга? — Анатоль выразил тоном недовольство.

— Я с ней знакома? — Наталья Наумовна стояла в центре комнаты. — Что еще за подруги, Фимочка?

Ответить Серафима не успела. Горничная, появившаяся на пороге, сообщила:

— Барышня Попович к Серафиме Карповне.

Геля ворвалась в гостиную морозным рыжим вихрем:

— Добрый вечерочек! — завопила она, бросаясь с объятиями и поцелуями к Натали. — Евангелина Романовна я, а вы, стало быть, кузина Серафимочкина будете?

Шубка на Попович была лисья, чернобурая, и чернобурая же папаха с лихим заломом на макушке. Зорину она кивнула: «Виделись!», а перед князем исполнила такой глубокий реверанс, что подняться из него без помощи не смогла.

— Вот такая у меня подруга, — хихикнула Серафима, подхватив Гелю по руку, — веселая.

Кошкину рыжая девица понравилась, глаза его хищно блеснули.

— За какими же горами таких красавиц сыскать можно?

— Вольские мы, — куражилась Геля, — у нас гор-то не сыщешь, а вот красавиц…

— Тоже не осталось, — повеселевшая барышня Абызова подхватила игру. — Все столицу покорять отправились. Евангелина Романовна, ваше сиятельство, надворная советница, чиновница не из последних…

И как-то сразу все завертелось и пошло кувырком. Барышни, брюнетка и рыжая, с двух сторон увлекли князя Кошкина из гостиной. Наталья Наумовна семенила следом, отдавая распоряжения жавшейся к стенам прислуге. А Зорин почувствовал прилив уверенности. Что бы ни задумала его блаженная Серафима, теперь она своего добьется.

На дворе выяснилось, что в санях места для всех не хватит. Его не хватило бы в любом случае, об этом явно позаботился Анатоль.

— Сухов, каналья, — возмущался он фальшиво, — обещал же на четверых прислать!

— Веселитесь, молодежь, — грустно напутствовала Наталья Наумовна. — А уж мы тут вас будем дожидаться. Только, Фимочка, как же ты без дуэньи?

— А я на что? — Евангелина уселась в сани, потянув к себе подругу. — Я на целый год старше и на сто умнее. Ваше сиятельство, а неклюды будут?

Она подобрала поводья, собираясь править, князь едва успел запрыгнуть на облучок и забрал поводья себе.

— Как пожелают прекрасные дамы.

Тройка унеслась, барышня Бобынина, потоптавшись сиротливо, пригласила Ивана в дом:

— Отужинаем, Ванечка.

— Вынужден отказаться, — поклонился Зорин.

Проводить еще один безрадостный вечер в компании кроткой голубицы ни смысла, ни желания не было.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в коей на князя Кошкина ведется охота лисами, одной рыжей, другой черной, Зорин получает свободу, а чародей Мамаев — бесценные впечатления

Свойство отношенiй зависитъ отъ породившихъ ихъ причинъ. Такъ, знакомство, завязанное въ салонѣ на правахъ равенства, вслѣдствiе обоюднаго желанiя сторонъ, и безъ другого повода, кромѣ взаимной симпатiи, называется просто свѣтскими отношенiями. Если послѣ перваго свиданiя съ какой-нибудь стороны является приглашенiе, на него отвѣчаютъ визитомъ и подобнымъ же приглашенiемъ; обмѣниваются карточками, приглашенiями и всевозможными любезностями, в рамках свѣтскiхъ приличiй.

Если въ основанiи знакомства лежитъ какой-нибудь интересъ и если взаимное представленiе произошло по просьбѣ заинтересованной стороны, то это уже не свѣтскiя отношенiя: высшему лицу дѣлаютъ визитъ, но оно не обязано ни отплатить его, ни оставить свою карточку.

Деловыя отношенiя не требуютъ никакихъ личныхъ любезностей. Внѣ кабинета, конторы или магазина знакомство прекращается, каково бы ни было положенiе въ обществе.

Жизнь в свете, дома и при дворе. Правила этикета, предназначенные для высших слоев России.

1890 г., Санкт-Петербург

Наутро Попович со всей деловитостью отчитывалась Зорину о прошедшем вечере. Барышня Абызова телефонировала в приказ за три четверти часа до конца присутственного времени, надворная советница, памятуя, что дело подменной няньки поручено ей, сразу же отправилась в костюмерную.

— Я подумала, что называться чужим именем не стану. В прессе уже писали про сыскную чиновницу, так что его сиятельству те заметки вполне могли на глаза попадаться. Поэтому решила представиться собою, только… поаппетитнее.

Иван Иванович, накануне аппетитность сию оценивший самолично, кивнул.

— Задача стояла следующая — втереться в доверие князю Кошкину, чтоб мое присутствие в дальнейшем при его невесте казалось само собою разумеющимся.

— Втерлась?

Геля пожала плечами:

— Прочь никто не гнал, и слава богу. Серафима подыграла перфектно, будто действительно задушевную подругу во мне видит. Отвезли нас к речной резиденции, но внутрь не пригласили, развлекали прямо на берегу. Столы с постными закусками, горячее вино и пиво. Когда Серафима заявила, что мы с нею хмельное не пьем, организовали чай. Каток небольшой, прямо на Мокоши с полверсты от снега очистили. Из публики — Князева свита, в основном вояки, кое-кто с женами либо сестрами. То есть, понятно, приличное общество ради невесты его сиятельство собрал. А еще неклюдский ансамбль был. Но это уже мои капризы удовлетворяли. Катались до десяти где-то. Серафима на коньках хороша, не то что я. Уж ей, бедняжке, со мной помучиться пришлось. Ни минуты с Анатолем побыть не смогла, все меня за руку водила, что ослицу в поводу. После адъютант нас на Голубую улицу сопроводил. Все, пожалуй.

— Немного.

Евангелина улыбнулась:

— Это на будущее задел. В столицах, знаешь ли, у девушек свобод не в пример меньше, чем на курортах новомодных. Барышне Абызовой дуэнья надобна, а няньке своей она довериться не может. Мне бы, Иван Иванович, распоряжением для костюмеров разжиться на ближайшую декаду.

— Напишу, — пообещал Зорин.

— Серафима вчера все князя к приглашению подталкивала, желает его основную резиденцию обыскать. До идеи с телом-исходником она и без нас додумалась, хочет к княжеским слугам присмотреться.

— И чем же у нее князь подозрения вызывает?

— Князь — ничем. — Геля сморщила носик, передразнив гримасу отвращения подруги. — Она его ничтожеством считает и в расчет не берет. Но, мне кажется, зря.

Зорин его сиятельство слабым противником не мнил, но у него на то веские причины имелись: подслушанный разговор князя с адъютантом, поэтому заинтересованно переспросил Гелю:

— Почему зря?

— Мутный он, — ответила девушка с готовностью. — Лицедей первостатейный, такой, знаешь ли, развеселый Повеса, а у самого в глазах вся скорбь мира. И Серафимой, кажется, увлечен не на шутку, как синяк ее рассмотрел, в лице переменился.

— Какой еще синяк?

Попович одарила коллегу удивленным взглядом:

— На скуле. Ты разве не заметил ничего? Барышня Абызова таким слоем белил его скрыть пыталась…

— Кто посмел?

— Так Бобынин! Иван! Они же подрались перед обедом, Аркадий Наумович руки распустил, Серафима его огнем на сдачу шарахнула. Запах гари в гостиной стоял первостатейный.

Иван Иванович до боли сжал челюсти. Болван! Вместо того чтоб о подробностях саму Серафиму расспросить, объяснениями Натальи удовлетворился. А белила вообще на желание привлечь князя списал. Ревнивый дурак!

Зорин медленно поднялся из-за стола:

— Прогуляюсь я, Гелюшка.

Дверь кабинета распахнулась.

— Катастрофа! — Мамаев в мундире морского ведомства стоял на пороге. — Бобынин убит.

Вызвать себе в помощь надворную советницу Попович было великолепным решением. Я поняла это сразу же, как Геля появилась в доме Бобыниных. Она умела то, чего никогда не удавалось мне, — играть роль с куражом и удовольствием. Она даже к выбору наряда подошла с выдумкой. Лисица! Геля — лисица рыжая, и будь ее шуба тоже рыжей, маскарад стал бы излишне явным. Какую чудесную дурочку она разыграла перед Анатолем! Не вульгарную, но веселую, оставшись в рамках благопристойности, но всячески намекая, что может за эти рамки перейти. Неудивительно, что князь ею очаровался. Задача, которую я успела обрисовать, телефонируя в приказ, была нечеткой. Кошкин примется за мною ухаживать, то есть докучать своим обществом каждый божий день. Мне необходим был буфер между мною и женихом, отвлекающий маневр. В лице Евангелины Романовны я получила дуэнью и наперсницу, партнершу в проказах и блюстительницу приличий.

— Гаврюшу с собой не берешь? — спросила она, прижавшись к плечу, когда мы оказались уже в санях.

— Дом оставила сторожить.

— От того разбойника, что скулу тебе разукрасил?

Я кивнула. А ведь вроде так удачно синяк замазала. У моей фальшивой Маняши такое обилие дамских штучек обнаружилось, что во всем доме побелку можно было подновить. Я находкой воспользовалась бесстыдно, но, как оказалось, не особо удачно.

Поглядывая на сиятельного возницу, я рассказала Геле о драке и о том, каким монстром оказался близкий родственник.

— Кошмар, — решила подруга. — Ты права абсолютно, такие типы без укорота быстро человеческий облик теряют, а законной управы на них не сыщется.

На выезде из квартала к нам присоединилась группа верховых, ротмистр Сухов, молодцевато гарцующий на вороном скакуне, приветствовал нас криками, секретничать дальше не получалось.

В зимних берендийских гуляниях раньше принимать участия мне не доводилось. На коньках, разумеется, каталась, но вдвоем с Маняшей, на самолично залитой ледянке во дворе. Поэтому размах, с которым подошел к делу князь Кошкин, меня немало впечатлил. Адъютант на вытянутых руках поднес мне ларец, а князь самолично помог обуть лежащие в нем «снегурки».

— Весь Мокошь-град обыскал, моя огненная, чтоб на вашу крошечную ножку подошло.

Переобувание получилось излишне интимным, и меня не порадовало. Прикосновения Анатоля не нравились мне и тогда, когда как бы нравился он сам, теперь же и вовсе вызывали отвращение. Я поморщилась, когда его пальцы обхватили мою щиколотку.

— Больно?

— Потерплю.

— Мне бы не хотелось, чтоб вы меня лишь терпели.

Надев привычную маску жеманницы, я проворковала нечто комплиментарное и сообщила Сухову, пытающемуся поднести мне исходящую пряным паром чарку горячего вина, что мы с Евангелиной Романовной хмельного не употребляем по причине молодости и приличного воспитания.

Его сиятельство потребовал чаю барышням и сам руководил установкой огромного десяти ведерного самовара прямо на речном берегу.

— Догадываюсь, что наедине с женихом ты оставаться не желаешь? — Геля смотрела на свои ноги в коньках с сомнением.

— Мои желания вразрез с необходимостью идут. Нам бы приглашение в дом получить, — быстро, сбиваясь и торопясь, сообщила я свои планы.

— Перфектно, — сказала Евангелина. — Единственная твоя проблема, барышня Абызова, что ты спрашивать не приучена, все тихой сапой разузнать пытаешься.

— Да будь я сновидицей…

— А я чародейкой? Отставить причитания! Работаем с тем, что есть. Сейчас мы в это болотце палочкой тыкнем.

И она принялась за работу. Прилипла к ротмистру, хлопотавшему с самоваром, и беседовала с ним, пока я знакомилась с присутствующими на гулянии дамами. Публика угощалась у столов, многие уже успели надеть коньки, оттого покачивались, нетвердо стоя на ногах. Анатоль постоянно был рядом, придерживал под локоть, предлагал закуски и чай. Лицо его на морозе раскраснелось, он будто помолодел, сбросив с десяток лет.

Духовой оркестр, что развлекал нас вальсами с дощатых мостков, установленных неподалеку, вдруг умолк. По расчищенным меж сугробов тропинок на берег высыпал неклюдский ансамбль.

— Благодарю, ваше сиятельство! — воскликнула Попович. — Давайте кататься!

Моим партнером в катаниях, по умолчанию, стал князь, Гелиным, соответственно, адъютант Сухов. Тому можно было лишь посочувствовать. Пара его, не отличаясь ловкостью, демонстрировала преувеличенное желание эту ловкость показать. Мы с князем обогнули каток дважды, ротмистр за это время успел дважды упасть и получить удар лезвием конька партнерши в сгиб ноги.

— Простите! — сокрушалась Евангелина. — Великодушно простите! Серафимочка, подруга моя драгоценная, спасай меня!

Ротмистр похромал прочь, а наша с его сиятельством пара превратилась в трио. Комплименты, коими меня одаривали до сих пор, иссякли, зато завязалась беседа. Геля била не наверняка, будто пристреливаясь. Сначала восхитилась княжьей оранжереей, в коей, как она слышала, произрастают какие-то особенные пальмы, после — коллекцией картин и оружия.

— Ах, какое было бы блаженство увидать все эти чудеса воочию! — закатывала она зеленые глазищи. — Правда, Серафимочка?

Разумеется, его сиятельство пообещал нам это блаженство доставить.

Получив приглашение, интерес к гулянию я полностью утратила. Забавно, но князь, кажется, решил, что причина моего настроения кроется в ревности. В какой-то момент он даже оставил меня на кого-то из своих клевретов, укатив с Попович вдвоем. Я усмехнулась, наблюдая, каких усилий стоит ему удерживать вертикально путающуюся в ногах партнершу.

Еще немного покатавшись, я вернулась на берег к столу:

— Грустите, Серафима Карповна? — развязно спросил адъютант, возникнув рядом.

В который раз меня поразила способность окружающих делать вид, что на Руяне ничего необычного либо скандального не произошло. Будто не пытались учинить надо мною насилие, не вели против воли к алтарю, не претерпевали от огня, не пугались появления Артемидора.

— Павел Андреевич, — протянула я карамельно, — помнится, на Руяне в вашей резиденции новая горничная появилась.

— Простите?

Уж не знаю, чего он ждал, но явно не такой перемены темы.

— Лулу, — твердо продолжила я. — Востроглазая кудрявая барышня не нашего происхождения. Припоминаете?

— Вы знакомы с сей девицей?

— Немного. Ровно настолько, чтоб полюбопытствовать, где она нынче обретается.

— На вилле осталась, на острове, — любезно ответил адъютант. — Простите, Серафима Карповна, мне необходимо кое о чем немедленно распорядиться.

И он отошел. Лжец! Никого они там не оставили, двери-окна досками заколочены, пустота и тишина.

Распоряжения, которые должен был отдать Сухов, касались фейерверка. Он гаркнул команду служивым, и в ночном небе громыхнуло, рассыпались гроздья разноцветных огоньков. Их яркое мельтешение осветило далекие фигурки князя Кошкина и Евангелины, забредших почти на середину реки.

— О чем беседовали? — спросила я чиновницу уже на пути домой.

— О том, как его сиятельство тебя обожает, — ответила та с девчачьей ядовитостью, преувеличенно явной и от того забавной. — Пришлось даже обиду показать эдаким небрежением.

Мы похихикали, а после Геля сказала серьезно:

— А еще про скулу твою извазюканную и кузена-мерзавца.

— Это зачем еще?

— Его сиятельство очень желает в лучшем виде пред тобою показаться, сокрушается, что ошибок немало совершил, исправить их хочет.

Мы синхронно посмотрели на спину ротмистра Сухова, исполняющего роль возницы. Геля мне подмигнула:

— Счастливица ты, Серафима.

У крыльца она велела адъютанту подождать:

— Завтра зайду, без меня из дома ни шагу.

— А с тобой?

Геля вздохнула:

— Со мною тоже полной свободы не получишь. Завтра концерт, послезавтра — театр, послепосле… визит к сиятельной княгине. Вот тут закавыка, меня туда могут попросту не взять…

— Вы, что ли, с Анатолем все время расписали?

— Ну да. — Она подняла брови домиком. — Его сиятельство не собирается соперникам за сердце Серафимы ни единого шанса дать. А вот уже после бабушкиных пирожков тебя в резиденцию допустят.

Пока я возмущенно дышала, Евангелина Романовна шевелила губами и загибала пальчики в перчатках:

— Значит, три, четвертый — княгиня, спирит, опять театр, после — Новогодье, тут уж придется Наталье Наумовне семейный постный ужин организовывать, первого сеченя — свобода до второго, а вечером…

— Оставь, — сказала я, отдышавшись. — После визита в резиденцию я ваших планов придерживаться не намерена.

— Для того чтоб их не придерживаться, их надо знать. — Зеленые глаза полыхнули яростью. — Я понимаю, любезная барышня Абызова, что для тебя все происходящее не более чем игрушки, а для меня — опаснейшая авантюра. Думаешь, мне в вашей аристократической возне поучаствовать охота?

— Ну так и ступай с Богом! — негромко, с той же яростью, предложила я. — Сама справлюсь!

— Не справишься. Именно потому, что под это не заточена. Ты умная, хитрая, сильная, но… — Она наклонилась, обняв меня за плечи и приблизив лицо. — Иван велел мне Неелову твою отыскать, и я эту задачу исполню.

— Твой Иван…

— Князь его изничтожит, — перебила Попович, — сил у него достанет. Наш приказ и без того по тонкому льду ходит, шажок в сторону — и полынья.

— Брют не позволит, он клятву мне дал.

— А ты ему что в клювике за это поднесешь?

Ротмистр, зябнущий в санях, поинтересовался, когда барышни наконец нашепчутся на прощанье.

— Обождите, Павел Андреевич, еще минуточку! — пропела Евангелина громко и продолжила бормотать: — Канцлер велел тебе к Анатолю присмотреться. Не дергайся. Конечно, подслушивала, не хватало еще такой момент упускать. Наипервейший сыскарский талант — вовремя подслушать. Так вот и присматривайся! Если Юлий Францевич что-то почуял, присмотреться там есть к чему.

Сухов терял терпение, Геля быстро поцеловала меня в щеку:

— Сдюжим, Серафима, не бойся. Хотя бы потому справимся, что нас, женщин, мало кто за серьезных соперников считает.

Марта-толстушка зевала, впуская меня в дом:

— Почивают все уже, барышня. Давайте я вас ко сну подготовлю.

Справилась она споро. Сытый и бодрый Гаврюша сидел огромной копилкой у балконной двери.

— Ступай погулять, хороший мальчик, — отпустила я его в ночь и закуталась в одеяло.

Марта оставила мне ночник и, пробормотав сарматскую молитву, отправилась к себе.

А ведь Евангелина во всем права, канцлерову милость мне отработать придется. Вместо того чтоб князя презрением одаривать, надо его вниманием окружить. Что там с ним неладно? Обычный, знакомый Анатоль, не в злобной, а в умилительной своей ипостаси.

Вспомнив, с каким остервенением князь пытался убить мелкого тогда Гавра, я поморщилась. Такой же мерзавец, как и Аркадий. Родственные души. Недаром Натали меня про Кошкина пыталась предупредить. Кстати, о чем именно? Что у них эдакого могло при�

Пролог

Надворная советница Попович из чародейского приказа боялась покойников. Про то все знали, поэтому разбойные приказные наблюдали действия конкурирующей службы со скрытым злорадством. Явилась, главное, фу-ты ну-ты, мундир с петличками, воротничок крахмальный, очки еще, хотя всем известно, что зрение у советницы отличное.

– Тело опознали? – спросила Евангелина Романовна, поздоровавшись и кивнув сопровождающему ее младшему чину, чтобы доставал самописец.

– Девица Бобынина, двадцати семи лет. – Сыскарь Толоконников с преувеличенной предупредительностью увлек чиновную даму поближе к трупу. – Сами убедитесь.

Попович взглянула и позеленела лицом, вызвав ожидаемое удовольствие присутствующих.

– Мы бы господ чародеев не тревожили, – продолжал Толоконников, – но…

Окончание фразы он подвесил нарочно. Чтобы помучилась чиновная барышня, чтобы все свои грешки либо огрехи припомнила.

Попович бровки над очками подняла и с нажимом переспросила:

– Но? – Повернулась к младшему чину. – Пиши, Митрофан. Протокол осмотра, дом Бобыниных на Голубой улице, седьмого серпеня утро…

– Дом-то непростой. – Толоконников воздел перст к потолку. – Чародейка неординарная здесь проживала. Почитай, что ни день, про нее газеты пишут. Давеча, к примеру, в «Пыжике» сообщали, что известные всем девицы А. и Б….

– Труп девицы, – не отвлекшись, продолжала Попович, – в двух аршинах от входной двери, головой повернут к окну, у правой руки…

Она присела, рассматривая что-то на ковре:

– …склянка с остатками мутной жидкости, судя по запаху, предположительно мышьяк.

– Очень на самоубийство похоже, – кивнул Толоконников. – Приняла девица яду, как то у столичной молодежи модно, да и упокоилась. Думала, найдут ее, красивую, в прическе да с ликом намазанным, только просчиталась. Рвало ее перед смертью, извольте посмотреть, да судорогой скорчило.

– Так отчего же тогда, Степан Андреевич, – резко спросила Попович, – вы из чародейского приказа нас затребовали? Ты, Митрофан, укажи в протоколе, что следов магического воздействия не обнаружено.

Толоконников взвился было, чтоб наглую девицу на место задвинуть, но та вдруг ахнула, еще пуще позеленев, и, встав на четвереньки у трупа, принялась елозить во рту покойницы пальцами.

– Евангелина Романовна? – Толоконникова и самого замутило. – Что вы творите?

Покойница дернулась конвульсивно, и ее вытошнило на ковер.

– Лекаря зовите, – скомандовала Попович. – Жива ваша девица Бобынина и, даст бог, до двадцати восьми годков доживет.

Уже в прихожей, безуспешно оттирая мундир от следов рвоты, надворная советница Попович задумчиво говорила приказному секретарю:

– Про то, что разбойные нынче обмишурились, мы хвастаться не должны. Ну, то есть, позлорадствуем тихонько в узком кругу, да и довольно. Надо же, так спешили нас озадачить, что в смерти пострадавшей не убедились. Какой конфуз! – Она вполне похоже изобразила жеманное хихиканье. – А вот с неординарной чародейкой, про которую газеты пишут, придется беседовать и с неординарным чародеем, про которого пока умалчивают. Во избежание и для предупреждения… Девицы А. и Б. сидели на трубе…

Глава первая,

в коей столичной публике демонстрируются не лучшие качества загорского купеческого сословия

Сердце учитъ насъ сострадать несчастiямъ ближнихъ и относиться къ нимъ съ добротою, какъ бы мы сами поставлены ни были – это знанiе свѣта; здравый смыслъ убѣждаетъ насъ уважать заслугу, какое бы мѣсто въ обществѣ она ни занимала – это вѣжливость; тактъ подсказываетъ намъ, когда мы должны прощаться, чтобы не показаться навязчивыми – эта подчиненiе свѣтскимъ законамъ.

Жизнь в свете, дома и при дворе. Правила этикета, предназначенные для высших слоев России.1890 г., Санкт-Петербург

Мокошь-град встречал меня с неуместной торжественностью. Мне хватило бы и нарядных белоснежных сугробов, и разлапистой, украшенной фонариками ели, установленной на главном вокзале, и родной, отовсюду звучавшей речи. Но Маняша рассудила иначе.

Когда я спустилась по ступенькам из вагона первого класса, она махнула рукой, и над перроном грянула приветственная песнь, исполняемая под гитары неклюдским ансамблем.

– Ну что за дикость, – троекратно расцеловавшись с нянюшкой, пожурила я ее.

– Гуляй купечество! – ответила она и повертела меня из стороны в сторону. – Загорела как, чисто чернавка, а уж исхудала… Голодом, что ли, морили?

– Отъемся, – пообещала я. – Как без меня поживала, Мария Анисьевна? Вижу, совсем не изменилась.

– Тосковала, – Маняша поправила вдовий плат, – денечки считала до твоего возвращения. Мымра Наташка совсем прислугу заездила, как письмо от Карпа Силыча получила.

Она лихо перехватила чарочку, что вот уже несколько раз пытался поднести мне веселый неклюд, и закусила огурчиком.

– Благодарствую, человече. Теперь душевное что-нибудь исполните.

– Про багаж распорядись, – дослушав слезливый романс, попросила я, – и извозчика кликни.

Маняша распоряжалась мановениями, махнула огурчиком, и, будто по волшебству, рядом появился вокзальный служитель, махнула сызнова полной чаркой, четверо носильщиков принялись выгружать кофры с сундуками.

– Папенька велел полный гардероб заказать, – видя ее удивление, принялась я оправдываться, – не желал, чтоб его доченька в столицах немодной показалась. А с лета, представь, в женской моде кое-что изменилось.

– Барышня Абызова, – учтиво обратился вокзальный служитель, – извольте к лошадиному вагону подойти, там ваша… ваше… бесится оно…

Я отпихнула белозубого неклюда, который выводил рулады, склонившись к моему плечу, и побежала к хвосту поезда.

И нисколько оно не бесилось, оно просто не понимало, чето от него пытаются добиться эти странные людишки.

– Словами потому что разговаривать надо, – ругалась я на работников. – И ничего он на вас не бросался. Ну, ладно, бросался, от радости. А зубы скалил, потому что улыбался приветливо. А я говорю, приветливо.

Пока Маняша раздавала страдальцам денежку для поправления душевного здоровья, я взбежала по мосткам и отперла двери загончика.

– Это что за чудо-юдо? – ахнул неклюд, который, оказывается, все это время за мною следовал. – Уж точно не лошадь, я-то в лошадях понимаю.

– Это Гаврюша, – почесала я мохнатое ухо, не неклюдово, кошачье. – Гавр, скажи «здрасьте» дяденьке.

– Ав-р-р.

– Послушный мальчик. Фу! Сплюнь попону! Она грязная, опять животом маяться будешь!

– Грифон? – без испуга спросил неклюд. – Горгулия иноземная? Это сколько же такая животина стоить может?

Сонный кот Гавр, рост которого в холке достигал уже полутора аршин, просочился мимо меня и спрыгнул на перрон.

– Ав-р! – завопил он радостно. – Ав-р-р-р-р…

– Снег очень обожает, – пояснила я в пространство.

Гаврюша как раз поднимал снежные вихри распахнутыми крыльями.

– А кормить его как? – размышлял неклюд. – Он же жрет небось?

– Конечно, жрет, – согласилась я, наблюдая, как, пообвыкший к обстановке, Гавр изымает соленые огурцы и караваи у публики.

Лоточник с баранками лишился товара в мгновение ока, кот поискал, чем еще закусить, и принялся жрать снег.

Надо ли говорить, что весь мокошьградский вокзал воспринял наше отбытие с облегчением?

Извозчик не понадобился. У главного входа ожидала нас вереница запряженных тройками саней, куда погрузились и мы с Маняшей, и многочисленный багаж, и неклюдский художественный табор. Гавр бежал следом, пугая своим видом как лошадей, так и прохожих.

– Гуляй, купечество! – вопила пьяненькая Маняша. – Уж такие мы, загорские!

Наутро в свежем номере «Мокошьградского вестника» почтеннейшие горожане могли ознакомиться с заметкой, в которой клеймились нравы современной золотой молодежи и указывалось на необходимость ужесточения законов, касаемых содержания в домохозяйствах экзотических животных. Легкомысленный «Чижик-пыжик» сообщал своим читателям, что очаровательная барышня А. – невеста небезызвестного князя К., отпущенная на вакации из закордонного учебного заведения, выглядела уставшей и невеселой, видимо вследствие неприглядных слухов о поведении жениха, просочившихся даже за границы империи, что одета она была выше всяких похвал, и что, судя по количеству багажа, собирается знакомить с мировыми модами местное общество. А ежемесячный альманах «Флора и фауна Берендийской империи», правда не на завтра, а в положенный день, поместил сравнительный очерк на тему грифонов и прочих крылатых созданий семейства кошачьих.

– Мне не хотелось Наталью Наумовну стеснять, – жаловалась я по дороге Маняше, перекрикивая музицирование неклюдов, набившихся во вторые сани. – Но батюшка велел приличия соблюдать и для того у Бобыниных селиться.

– В тесноте, да не в обиде, – кивала нянька рассудительно. – Аркадий Наумович решил для тебя весь второй этаж освободить, сам в кабинет переехал.

– Чудесно, тогда Гаврюша сможет прямо с балкончика на прогулку отправляться.

– Ты, что ли, этого элефанта сизокрылого в доме держать будешь?

– Прикажешь собачью будку ему во дворе поставить? Он к теплу привык да к ласке.

– Экая цаца!

С шумом и песней въехали мы на Голубую улицу, пронеслись по ней под взглядами прилипших к окошкам жителей и остановились у ворот бобынинского особняка.

Сквозь кованую ограду было видно, что фасад недавно обновили. На крыльце меж античных колонн распахнулись двери, и на дорожку выбежала пухлая девица в черном платьице с передником.

– Добро пожаловать, госпожа, – закричала она. – Гаврюша? Да тебя не узнать! Баюн, чистый баюн!

Крахмальный чепец трепетал на зимнем ветру.

– Марта! – крикнула я в ответ. – Девица Фюллиг, как я рада тебя видеть!

– Я твоих руянских горничных не хотела, – чопорно сказала Маняша, – но обе они контрактами махать принялись, так что пришлось в столицу с собою везти.

– Марта, – поздоровалась я с девицей Царт, которая тоже появилась у ворот.

Неклюды сызнова запели.

– Отпусти ряженых, – велела я Маняше, догадавшись, что хозяйка дома ко мне выходить не собирается. – Это уже нелепо.

Нянька фыркнула, но приказ исполнила. Сани заехали в ворота, я, оставив багаж на Маняшу и двоих бобынинских работников, поднялась по ступенькам. Гавр шел со мной, Марты забежали вперед, чтоб придерживать створки.

Наталья Наумовна подняла глаза от вышивания:

– Фимочка… Животное придется оставить на улице.

– Ав-р?..

– Не волнуйся, разбойник, – погладила я полосатый бок, – тетя Наташа так шутит. Ты сейчас в мою спаленку отправишься и будешь там тише мышки сидеть, договорились?

Я кивнула горничным. Гавр их признал, ластился к толстушке-Марте, бодая ее в мягкий бок, и без возражений пошел за девушками вглубь дома. Невзирая на свои внушительные размеры, в движениях сонный кот был плавен и осторожен. За сохранность обстановки опасаться нисколько не приходилось.

Я бросила в пустое кресло муфту, расстегнула шубку, отправив ее туда же, и пересекла гостиную, оставляя мокрые следы на ковре.

– Ну здравствуй, Наталья Наумовна, – наклонившись, я чмокнула воздух у кузининых щечек, как у нас, у барышень, полагается.

– Прости, Фимочка, – Натали слабо приподнялась, чтоб без сил опуститься обратно, – нездоровится мне нынче, оттого и выйти к тебе не смогла.

– Какая жалость, – вздохнула я неискренне. – Тогда, милая, утомлять тебя не буду. Поздоровалась, и довольно, к себе отправлюсь и попытаюсь не шуметь. Аркадий Наумович на службе? Я засвидетельствую ему почтение после.

– Ни в коем случае! – Мое отступление прервал энергичный возглас от входной двери. – Серафима Карповна, кузина моя драгоценная! Едва успел.

Господин Бобынин был с улицы, на плечах бобровой шубы серебрился снег. Удостоив меня родственных объятий и троекратных родственных же лобзаний, Аркадий сбросил верхнюю одежду на руки лакею, ему же отдав трость.

Ранее лакея у кузена не водилось, впрочем, я догадывалась, что папенька немного расстарался облегчить нам всем совместное проживание. Как мог, то есть денежкой.

В отличие от сестры Аркадий лучился радушием и приветливостью.

– Присаживайся, Фимочка, удостой родича беседой. Где побывала, что увидала да не слишком ли утомительна оказалась дорога?

Пришлось занять место за столом и по порядку отвечать.

– Вакации у меня нынче. Обучаюсь в университете, в Гишпании, оттого, что именно тамошние чародеи в огненных силах поднаторели. Ничего особого не видала, ибо за книгами ежедневно корплю от рассвета до заката, а иногда и после оного. От гишпанского порт-оф-Виго плыла на пароходике до Марселя, а там поездом добралась до отчизны. Поезд гнумский. комфортный, так что нисколько не утомилась. С батюшкой свиделась ненадолго, слишком уж он коммерцией занят.

Врала я вдохновенно, при сем умудряясь вообще ни в чем правды не сказать. Ну, может, про коммерцию только. Но даже занятость не мешала нашему с отцом общению. Это он все придумал: и историю про путешествие, и доставленный к последней приграничной железнодорожной станции багаж. Иначе я в Мокошь-град как была явилась: в холщовых штанах и рубахе, босая и верхом на крылатом коте. Учитель, кстати, так бы и сделал. Он вообще условностями себя не утруждает. Батюшка за это величает Гуннара блаженным, а тот его в ответку – мелочным грошелюбом. После они принимаются драться на шпагах или плеваться горохом, кто дальше. А покорная дочь и ученица, я то есть, не изгоняет этих расшалившихся мальчишек из своего сна.

– Долго ли предполагаешь в столице пробыть? – отвлек от воспоминаний вопрос кузена.

– До Рождества, после в университет вернусь.

– Чуть больше двух недель, – сказала Натали, подсчитывая что-то на пальцах. – В пост особых приемов не намечается, но к шестому сеченю изволь бальный наряд иметь.

– Я выезжать в свет не собираюсь.

– Думаю, у твоего жениха, – тут Натали сложила губы в куриную гузку, – другие на сей счет планы. Рождественский цесарский бал – великолепный повод свою невесту императорской чете представить.

Я с отвращением ощутила кольцо на безымянном пальце:

– Не думаю, что до этой даты в Мокошь-граде задержусь.

– Ну-ну…

Разговор плавно угасал. Возбуждение Аркадия уступало место апатии, зрачки серых глаз, поначалу огромные, сжались в черные точки, он скрывал зевоту, поглядывая на дверь, и потирал свою тяжелую лошадиную челюсть. Брат с сестрой были довольно меж собой схожи, оба светловолосые, худощавые, с тонкими губами и вытянутыми лицами. Но если Натали в манерах демонстрировала томную расслабленность, Аркадий Наумович являл собою воплощение экспрессии.

Поинтересовавшись у Натали, подыскала ли она себе новую горничную взамен уволенной на Руяне Лулу, и узнав, что Наташеньке приходится справляться самой, лишь иногда упрашивая помочь моих многочисленных бездельниц-служанок, я выразила ей сочувствие и сообщила, что вынуждена покинуть столь приятное мне общество родственников.

– Отдохнуть прилягу.

Меня не задерживали. По изогнутой лестнице я поднялась на второй этаж и толкнула дверь спальни.

– Угомони своих сарматок, дитятко! – Маняша стояла в центре ковра и бесшумно топала ногой.

Означенные сарматки сидели рядком на козетке в углу, широкую же двуспальную кровать почти полностью заняла туша сонного кота Гавра. Гавр спал. Ну это у него обычно; ежели не кушать, то спать, ежели не спать, то хоть подремывать.

– Мария Анисьевна нас выгоняет, – наябедничали Марты. – Мы в смежной комнатке расположиться желаем, чтоб вам в любой момент услужить, а она нас в комнату прислуги на первом этаже выселить хочет.

– Потому что это я в любой момент служить должна.

– Маняша над вами старшая, – поддержала я няньку, – как она сказала, так и делайте.

Я догадывалась, что нежелание девушек со мной разлучаться, вызвано отнюдь не их преданностью мне лично, а необходимостью помогать самостоятельной Наталье Наумовне. Загоняет она мне Март, это уж как пить дать.

Маняша сочувствия не знала, в три счета выставив горничных с пожитками за дверь, она принялась распаковывать мои уже доставленные чемоданы.

– К ужину спуститься, р-раз, это лиловое, это завтра с утра можно примерить, это…

Она бормотала, развешивая наряды на плечики за раздвижными дверями гардеробного шкапа.

– Фильмотеатр желаю посетить. – Я плюхнулась на козетку, задрав ноги в премилых ботильончиках на спинку. – Давай сходим? Вот прямо сейчас же и отправимся.

– Отчего же не сходить…

– И мороженое, – я мечтательно прикрыла глаза, – чтоб с карамелью и кедровыми орешками. Помнится, заведение «Крем-глясе» неподалеку там было.

– Мороженое зимой?

– Что-то не так?

– То, что за блаженную примут, а ты, помнится, безумия паче прочего страшилась.

– Ах, Маняша, мне это теперь решительно все равно.

Больше нянька не возражала. Гавр, приоткрыв один глаз, на фильму меня отпустил, благостно рыкнул, когда я пообещала на обратном пути к мяснику забежать за вырезкой для послушного мальчика.

– Значит, как в постель чудовища этого с собою брать, тут ты согласна, – ворчала Маняша, помогая мне с шубкой. – А в город на прогулку – кишка тонка?

– С тобою время хочу провести, – отвечала я с лаской в голосе, – как раньше. Гавр мне, конечно, друг, но внимания требует, что дитя малое.

В гостиной было пусто, поэтому об уходе я сообщила лакею, чтоб передал господам, если поинтересуются.

– Извозчик! – крикнула нянька, как только мы вышли за ворота.

– Оставь, – придержала я ее за руку, – давай пешочком пройдемся, как бывало.

Мы неторопливо шагали по Голубой улице, метель утихла, холодное зимнее солнце переползло уже за зенит, готовясь погрузить Мокошь-град в ранние сумерки.

– Отродясь я с тобою здесь по сугробам не скакала, – ворчала нянька, кутаясь в тулуп и многослойные свои шали. – И холод ты никогда не обожала, когда за горами зимовали, хотела до весны на печке оставаться. Что в твоих заграницах с тобою сделали? Кедровые орехи?! От которых у тебя горло пухнет и почесотка по всему телу? И их тоже возлюбила?

– Про орехи погорячилась, – призналась я искренне. – А холод и правда приятен стал, с тех пор как силу приняла.

Обернувшись, не смотрит ли кто, я вытянула из муфты руки и сняла с правой перчатку:

– Силь ву пле!

На ладони расцвел алый огненный цветок, я дунула на него, заставляя изменить цвет, еще раз, и еще, после смяла лепестки и бросила в снег.

– Солидно, – одобрила Маняша, любуясь превратившимся в лужу сугробом.

Вода моментально подернулась корочкой льда, и я не отказала себе в удовольствии проехаться по льду подошвами ботильонов.

– Как есть блаженная, – удержала меня от падения Маняша. – Так где ты теперь живешь и с кем? Предупреждаю сразу, про университеты гранадские ни слову не верю.

– И правильно не веришь. Папенька туману напустил столько, что кто угодно усомнится. Учитель у меня личный, навроде гувернера. Он странненький довольно, не каждого к себе приблизить решается, но ежели согласится, то ученик как в рабство попадает. Ничего мне не дозволяет, ни писем кому писать, ни книжек для развлечения читать, ни…

– Ты с ним вдвоем, что ли, живешь?

– Вдесятером, – доверительным шепотом сообщила я. – Он и учеников девять, я девятая, я отпираю, я запираю.

– Девушки есть? – Маняша тоже шептала.

– Нет! Я единственная.

Мария Анисьевна застыла, будто громом пораженная. Солидному господину в цилиндре дорогу заступила, тот обозвал ее теткой и даже замахнулся, чтоб в спину пихнуть, да после остыл, разглядев меня.

– Простите, – пискнула я карамельно и потащила няньку под руку. – И нечего ошеломляться, огненные стихии обычно женскому полу не достаются… И ничего не скандально, если никому не расскажешь, то и не оконфузишь меня перед обществом.

Трещать без умолку пришлось еще с четверть часа, пока Маняша не начала вяло отвечать на расспросы.

– Чего было? Лежала, стало быть, в госпитале, дня три уже лежала, все удивлялась, что ты меня проведать не спешишь. После барышня Бобынина явилась с рассказами. Так, мол, и так, Маняша, сказывала, отбыла твоя хозяйка в дали дальние, а в какие, нам, людям простым, знать не положено. Перед отбытием с князем Анатолем обручилась.

Тут нянька неодобрительно покачала головой.

– Господин Зорин не заходил? – спросила я с преувеличенным равнодушием.

– На Руяне? Нет, тогда мы с ним не виделись. Барышня Бобынина сказала, что Ивана Ивановича служба срочно в столицу призвала. А здесь-то, в Мокошь-граде уже, беседовали неоднократно, всякий раз, когда он с визитами к Наталье Наумовне является, ко мне заходит поздороваться.

– Часто?

– В неделю раза два, – охотно отвечала Маняша. – Догадываюсь, что после того, как ты князю Кошкину поклялась, статский советник на Наташку перекинулся. Она уж его привечает, будьте уверены. Клавикорды новые в гостиной видала? В четыре руки музицируют, голубки наши.

В витрине дорогого магазина отразилось мое искаженное страданием лицо. Маняша же, ничего не замечая, продолжала:

– А на прием у генерал-губернатора, ну который перед самым постом был, вместе отправились. Иван Иванович за Натали заехал франт франтом, в парадном мундире, с букетом, она тоже расстаралась куколкой перед ним предстать…

– Какая прелесть! – перебила я ее, указав на выставленное в витрине платье. – Желаю немедленно его примерить.

И толкнула стеклянную дверь магазина.

Одного платья, чтоб успокоиться, мне не хватило, попустило на четвертом, да и то после того, как взопревший работник подобрал к нему туфли, шляпку и матерчатую, расшитую стеклярусом сумочку.

Время примерки нянька проводила пречудесно, посиживала на пуфике и закусывала поднесенный чай пирожными из соседней кондитерской. Надписывая на карточке адрес, куда требовалось доставить мои покупки, я поняла, что голодна.

Об этом и сообщила няньке, оказавшись сызнова на проспекте. Та мысли о трапезе разделила:

– Отыщем сейчас ресторацию, морожеными с пирожными сыт не будешь.

– Грибов хочу, – решила я, прислушавшись к урчанию желудка, – жаренных со сметаной лисичек. Не сезон? Не получится?

Нянька на этих словах хихикнула, ткнув варежкой в вывеску, на которой вязью написанным «Жарю-парю» было изображено грибное семейство.

Заведение классом не отличалось, так себе харчевня. Но столы были чистыми и пахло хорошо, домашней стряпней и печным дымом. К нам подскочил половой в подпоясанной рубахе:

– Чего бырышни изволят?

Он провел нас через залу, потолок которой намекал, что в прошлой жизни ресторация была обычным подвалом, к дальнему столику у полукруглого высокого оконца.

– Грибочков? – Парень лихо отхлестал полотенцем столешницу. – И грибочков со всем уважением поднесу. Грибочки у нас замечательные, потому как только в нашем заведении их умеют без мочения либо квашения с осени в свежести сохранять. И дороговизна сохранных амулетов нас в стремлении гостей порадовать не остановит. Заведение у нас препопулярное, все мокошьградское чиновничество столуется, все солидные люди…

Маняша помогла мне разоблачаться, потом и сама рассупонилась, половой одежду подхватил, пристроил на вешалке в углу.

Заверениям его в популярности ресторации, или все же трактира, безлюдие оного противоречило.

– Обеденное время уже закончилось, а для вечери еще не подошло, – будто услышав мои мысли, сообщил половой. – На час раньше и мне для вас свободного местечка отыскать бы не удалось.

Наконец он удалился на кухню.

– Вот ведь болтун. – Я цапнула из вазочки горбушку и обильно ее посолила.

– Оголодала ты, дитятко, – пожалела Маняша, наблюдая как я вгрызаюсь в хлебушек.

А у меня тем временем кусок в горле встал. Потому что в залу вошли те самые анонсированные парнишкой столичные чиновники. Они оживленно беседовали, стряхивали снег, топали ногами. Трое мужчин и дама, тоже чиновница. Самый из них молоденький даму обхаживал, стоял с протянутыми руками, чтоб принять шинель. Женщина была хороша. Рыжая, а хороша как картинка. Личико точеное, с широкими скулами и аккуратным подбородком, глаза зеленющие, что твои смарагды. И сложена на диво соразмерно. Я пялилась на нее, чтоб не переводить взгляда на самого высокого из ее спутников, на статского советника Зорина.

– Битый час тебя, Эльдар, ожидали, – разносился под сводами зоринский бас, – обеденное время упустили.

Господин Мамаев что-то отвечал, но смысл ответа до меня не дошел.

– Иван Иванович! – воскликнула Маняша, остановив тем самым мою попытку спрятаться под стол. – А мы туточки с Серафимой!

Пришлось кивать в ответ на приветствие, улыбаться, представляться. Молодого звали Митрофан. Отчество его было Митрофанович, а фамилия Губешкин, поэтому предпочитал он обращение по-простому, лишь по имени.

Прибежавший на шум половой выслушал чиновничий заказ, заверил, что все исполнит в лучшем виде и поинтересовался, где господам удобнее откушать будет, потому что он может столы и сдвинуть для удобства застольного общения.

Зорин принялся махать в другой конец залы, на что Маняша завопила, что спасителя своего рядом видеть желает. Я украдкой откусывала от горбушки, ожидая, пока весь этот балаган закончится.

– Вы мне снились, – тихонько сказала рыжая, присаживаясь на соседний табурет.

Я покраснела и с усилием проглотила безвкусный хлеб. Позорище ты, Серафима, как есть позорище. Ну давай, ответь: «А вы, Гелюшка, мне. Помнится, в слезах пробудилась, когда выяснилось, что надворная советница Попович – не вобла сушеная, а красотка каких мало».

– Забавно, – удалось выдавить вместе с жалкой улыбкой.

– Да уж. – У Евангелины улыбка получалась искренней, от нее на щеках чиновницы появились премилые ямочки. – Забавно, не то слово, перепугалась я преизрядно, особенно крылатого кота. Представьте, с вами было полосатое чудовище, которое скалило на меня зубы, и…

– Не начинай, букашечка. – Эльдар Давидович присел напротив, упер локоть в столешницу и опустил подбородок в раскрытую ладонь. – А то барышня Абызова решит, что в чародейском приказе служат склонные к фантазиям натуры.

Потом, к моему удивлению, господин Мамаев извлек из кармана гривенник и щелчком отправил монетку Евангелине.

– С паразитическими словами воюем, – сообщила мне чиновница в той же доверительной манере. – Эльдар «букашечками» грешен, а я…

Она посмотрела на чародея, замершего в ожидании, и хихикнула:

– А я слова своего не произнесу, чтоб попусту не раскошеливаться. У вас, Серафима Карповна, паразитические слова имеются? Желаете в наш клуб вступить?

Зорин сел напротив Попович и на меня не смотрел.

– Серафима Карповна лишена недостатков.

– Ах, – тоненько протянула я, – невыразимо приятно получить комплимент от вашего высокородия.

Болван Иванович томность проигнорировал, занявшись рассматриванием столовых приборов. Зрелище его увлекло не на шутку.

– У меня от голоса Серафимы Карповны мурашки по позвоночнику побежали, – вдруг сказал Митрофан, сидящий у торца стола. – Такие узнаваемые вибрации…

– Это оттого, юноша, – пояснил Эльдар, – что барышня Абызова нам с тобой некоторым образом коллега. Не правда ли?

Он раскрыл ладонь, на которой плясал крошечный пламенный человечек.

– Одни чародеи кругом. – Геля притворно вздохнула. – Чем ответите, Серафима?

Я полюбовалась огненным танцем.

– К прискорбию, ответить мне нечем. Я, Евангелина Романовна, тонкостям ремесла не обучена, у меня по берендийской поговорке – сила есть, ума не надо.

– Мастерство – дело наживное, – утешил Эльдар. – Если пожелаете, с удовольствием несколько уроков вам дам.

– У жениха барышни Абызовой не забудь разрешения спросить, – сказал Зорин, хлопнув по ладони друга, – а также у прочих… гм… обучателей.

И пока половой не принес нам обед, Иван Иванович беседовал с Маняшей, для чего ему пришлось пересесть ближе к ней.

Кушанья были на славу. Я, поглядев на отменный аппетит барышни Попович, и сама не отставала. На запивку подали квас, и этот простецкий напиток оказался уместен.

– Мы в фильмотеатр после собираемся, – говорил Мамаев, – премьерный показ сегодня.

– Какая фильма?

– Не помню названия, – отвечала мне Геля. – Что-то про полонянку определенно, и всенепременно романтический герой ее сперва в цепи заточит, а потом влюбится.

– Потому что Бесника только в таких историях и снимают, – веселился Эльдар. – Там наш хороший знакомец, Серафима Карповна, лицедействует, в фильме этой. Ник Бес, слыхали?

Я отрицательно покачала головой, видно, новый актер. Ник Бес, это Бесник, только слоги переставлены? Как забавно!

Дальше Геля с Мамаевым принялись спорить, хорош или не очень сей Бес в лицедействах.

С удивлением я поняла, что находиться в одной компании с приказными сыскарями мне приятно. И Попович, эта кошка рыжая, невероятно нравится мне.

Когда пришла пора расплачиваться, случился небольшой конфуз. Мария Анисьевна возопила, что мы просто обязаны угостить спасителей, Евангелина Романовна твердила что-то о суфражизме, а Эльдар Давидович предлагал раскошелиться Ивану, потому что у него, как у начальства, денежка на пропитание личного состава в бумажнике шелестит.

Половой переводил взгляд с лица на лицо, бормоча:

– Уж я-то точно за вас всех платить не собираюсь.

Зорин сказал Маняше, что ее благодарственный обед желает приватно получить, Евангелине, что она номинально на службе и чтоб не смела барышню Абызову, без пяти минут княгиню, суфражизмом смущать, и передал счет Мамаеву:

– Штраф за опоздание тебе будет. И вообще, сегодня твоя очередь.

На дворе уже стемнело, снежинки искрились в фонарном свете.

– Серафима, Мария Анисьевна, вы с нами? – Геля намотала поверх шинели толстый вязаный шарф, но все равно заметно мерзла.

Зорин с Митрофаном откланялись, у них были еще дела в приказе. Я же загрустила. Фильмотеатр уже не влек, даже и с предвкушаемым всей компанией мороженым в «Крем-глясе».

Мамаев все решил за меня, подхватил под руку Маняшу и потащил по проспекту.

– Сейчас начнет «букашечками» сыпать безнадзорно, – улыбнулась Геля, вокруг губ у нее виднелась голубая морозная каемка.

– Руки дайте, – велела я, снимая свои перчатки и засовывая их в висящую на груди муфту.

Перчаточки у Попович были тонкие, казенные, нитяные. Дрянь, а не перчатки. Мои пальцы скользнули к запястьям, остановились у пульсирующих жилок.

– Серафима, жги, – пробормотала я себе под нос и пустила от кончиков пальцев чуток силы, она вошла в вены иголками, растворяясь в кровотоке.

– Перфектно! – по-детски восторженно сказала Геля. – А Эльдар так не может.

Щеки ее порозовели и дрожать чиновница прекратила.

– Наверное, потому, что по военной линии раньше служил? – Я взяла ее под руку, потому что идти на каблучках по снегу было не особо удобно. – Тогда он скорее на нападение заточен.

– Точно. Они все бывшие военные: и Мамаев, и Иван, и… шеф наш Семен Аристархович.

– Который предпочитает с подчиненными не обедать?

– Ах нет, – горячо возразила Попович, – шеф вовсе не такой, он с нами все делит, и горе, и радость, и…

Я вспомнила Семена Аристарховича Крестовского, который верной собачонкой служил канцлеру Брюту, и мысленно хмыкнула.

– А давайте крюк сделаем? – предложила спутница. – Тут мостик пешеходный один есть, достопримечательный, очень уж его вам показать хочется. Вы же нечасто в Мокошь-граде бывали?

Четыре крылатых статуи украшали перила моста. Эх, хотела же белый мрамор заказать, да скульптор на черном настоял. Получилось, что коты были ониксовыми, а крылья их – золочеными. Дорого, богато, не похоже.

– Примерно такое же чудовище мне снилось, – сказала Попович.

– Ужасно.

Что еще говорить, я не представляла. То, что я сновидица, знать должно как можно меньше народа. По крайней мере, в нашей богоспасаемой отчизне. Да и признаваться, что я ее из ревности стращала, чиновнице не хотелось. Стыдненько было.

– Порассматривайте еще, – предложила Попович. – Давайте каждого котофея в подробностях изучим.

– В смысле?

– За нами слежка, – задрав голову к статуе, сказала Геля. – Не оборачивайтесь. «Хвост» по-нашему. От «Жарю-парю» ведут. Минимум четверо, сменяются каждый квартал, чтоб глаза не намозолить. Эльдар либо ваша нянька им нелюбопытны, они не разделились, когда разделились мы.

За спиной скрипнул шагами снег, я повернула голову. По тропинке приближался к нам мастеровой в тулупе. Обыкновенный мужичок с деревянным ящиком под мышкой.

– Перфектно. А револьвер я в приказе оставила. Вы не до смерти огнем кидаться можете, барышня Абызова?

Я в ответ уронила искру под ноги:

– Который злодей, в тулупе?

– Сзади!

Повернуться не успела, проклятые каблуки скользнули в луже растопленной воды, и я упала, к счастью потеряв сознание прежде, чем ушиблась.

Снов не снилось, уж об этом учитель Артемидор позаботился. Я вынырнула из чернильной тьмы сначала слухом.

– Гелюшка, – сокрушался знакомый голос, – да как же так? Работнички! Надворную советницу от загорской няньки не в состоянии отличить!

– Виноваты, ваше высокопревосходительство, – шамкал голос незнакомый, – обознатушки получились. Только и госпожа Попович разбираться не стала, вон как нас отметелила.

– Потому что по уставу сперва представиться должно. – Это говорила Геля. – А то, как тати ночные, напрыгнули на девиц. Они ведь напрыгнули, Юлий Францевич. Этот, который без зубов, еще и палкой госпожу Абызову огрел.

– Я тогда еще с зубами был!

– Не махал бы палицей, с ними бы и оставался! Юлий Францевич, налицо превышение служебных полномочий.

Я открыла глаза и застонала. Ничего не болело, стонала для порядка и для подчеркивания своего страдательного статуса.

– Где я?

– Серафима? – Геля склонилась надо мной, заслонив свет настольной лампы. – Голова болит? Мутит? Сколько пальцев видишь?

– Нисколько, ты мне свет заступила.

– Не бил я ее по голове, – шепелявила фигура в дальнем углу. – А палицей по привычке замахнулся.

– Вон! – Канцлер вытолкал беззубого за дверь.

Я с помощью Гели села на твердом диване, осмотрела кабинет, в котором кроме диванчика были лишь стол с лампой под зеленым абажуром, плотные шторы на окне и два стула. Один хозяйский, другой для посетителей. Ножки последнего оказались приколочены к полу, и на него направляла луч света лампа.

Подозреваю, что господин канцлер планировал барышню Абызову не на диванчике раскладывать, а на приколоченном стуле держать. Диванчик у него для других барышень задуман. Я даже начинала догадываться для которых.

– Евангелина Романовна, голубушка вы моя, – сюсюкал Брют, – накажу разгильдяев примерно, уж будьте покойны. Мне всего лишь с Серафимой Карповной побеседовать хотелось, а эти дуболомы разницы между арестом и приглашением понять не смогли.

Артритными пальцами Юлий Францевич убрал от Гелиного лица выпавший из прически локон. Я многозначительно кашлянула, напомнив о своем присутствии.

– Вот и подруга ваша в себя пришла. Не правда ли, Серафима Карповна?

– Желаешь о бесчинствах тайного приказа в канцелярию донести? – спросила Евангелина деловито.

– Не желаю.

– Перфектно. Тогда я в приемной тебя дождусь. Его высокопревосходительство обещал долго не задерживать, чтобы мы на фильму не опоздали.

Когда надворная советница Попович покинула строевым шагом кабинет, канцлер угрожающе обернулся:

– Зачем пожаловала?

– И не хотела даже, – пожала я плечами, – подчиненные ваши меня сюда затащили.

– Ты мне куражиться брось! Почему ты в Мокошь-граде? Сумасшедший Артемидор выгнал?

– На вакации отпустил, с родственниками повидаться. На Рождество обратно отбуду.

– Что постичь успела? В чужие сны проникать можешь?

– Не могу. Учитель сказал, рано мне еще с тонкими мирами работать, и сновидческие способности запер от греха.

Брют походил по кабинету из конца в конец:

– Получается, ты сейчас для меня бесполезна… Зачем в чародейский сыск проникла? Встречи с Иваном своим искала? Так я тебе сразу обскажу, чтобы ты лишнего не думала. Докладывали мне, что господин Зорин к кузине твоей женихается.

– Совет да любовь, – умилилась я фальшиво. – Только вы уж, Юлий Францевич, зятя моего будущего заботою не оставляйте. Мы же про конкретного человека договаривались, а не про его при мне роль.

– Наглая ты девка, Серафима. – Брют устало опустился на диван рядом со мной. – Но это ничего, это терпимо… Ну раз все равно в столице гостишь, будет у меня тебе задание.

– Вся внимание.

– К жениху присмотрись, будь любезна. Да не к чужому, Серафима, к своему. Анатолий Ефремович тревожить меня стал.

– Князь Кошкин? И что с ним не так?

– Если б знал, ты бы не понадобилась. У меня что-то такое… – канцлер пошевелил в воздухе пятерней, – …на уровне ощущений.

Ссориться с начальником Тайной канцелярии не хотелось. Тем паче что задание его представлялось необременительным. Искать встречи с Анатолем я не собиралась, но, ежели он сам пожелает визит нанести, отчего б не присмотреться.

– Через пару дней тебя в приказ приглашу для отчета.

– Если без палок и арестов, явлюсь с удовольствием.

– Ну так ступай! Гелюшка, поди, тебя заждалась.

Евангелина Романовна вертелась перед настенным зеркалом и пыталась наживо приметать оторванный воротничок.

– Не уберегла мундира, – пожаловалась она. – Но, к чести моей, их четверо было.

Она воткнула иглу в подушечку в форме сердца, после засунув ее в верхний ящик секретарского столика.

– Отпустил тебя его высокопревосходительство? Тогда поспешим.

У подъезда ожидал нас приказной извозчик. До фильмотеатра домчались за три минуты.

– Что канцлер от тебя хотел? – спросила чиновница, когда мы входили в нарядно украшенное фойе.

– Службой озадачить. – Я высмотрела среди публики Маняшу с Мамаевым и приветственно им махнула. – Он меня личным агентом к себе определил.

– Эх, жаль ты доносить не стала!

– Кому? В тайную канцелярию на тайную канцелярию? Не смеши!

– Закон, Серафима, – сказала Попович с серьезной простотой, – один для всех быть должен. Это государственная основа, на ней вся Берендийская империя держится.

Я могла бы возразить, что держится она на деньгах, армии, несметных природных богатствах и паутине интриг, но не стала. Вместо этого быстро, пока не слышали Маняша с Эльдаром, спросила:

– Позволишь новый мундир тебе преподнести в благодарность за спасение от ночных татей?

И, расценив молчание согласием, подумала, что и перчатки Евангелине Романовне куплю новые.

Публики в фойе было преизрядно разной, нарядной и не особо, дамы в туалетах для выхода в свет со спутниками, закутанные в меха купчихи, купцы, мастеровые, парочка гнумов и с десяток неклюдов, к счастью, без гитар.

Геля возбужденно что-то рассказывала Мамаеву, когда мы рассаживались на обитых бархатом креслицах первого ряда.

– Канцлер для доклада вызывал, – поведала я няньке, вопросов не ожидая. – В кабале я у него.

Я села почти с краю, место по правую руку пустовало.

– Что-то ты, дитятко, со всех сторон закабалилась без моего пригляда. И у учителя в рабстве, и у приказного начальника.

Я вздохнула, соглашаясь:

– Не зря я этой силы не желала, одни от нее сложности.

– Про что доложилась? Чего исполнить должна?

– Господин Брют по поводу моего нареченного опасения имеет. К слову, Маняша, князь Кошкин за эти месяцы визитов вам не наносил?

– Мне-то уж точно нет.

– А вот ты, когда мне на Руяне являлась, велела его отыскать.

– Не помню, – отрезала нянька, – может, под венец тебя с ним благословляла?

– Нет, Анатоль тебе никогда не нравился, ты чего-то другого хотела.

– Тогда не нравился, а теперь я переменилась. Он, конечно, картежник и пьяница, но…

– А еще ты, когда в госпитале лежала, велела мне Зорину не доверять. Про это хоть не забыла?

– Про это как раз помню.

– Тоже переменилась? Тогда – «не доверяй», а сегодня ручками махала, что твоя мельница. «Ах Иван Иванович, ах спаситель!»

– Ты, дитятко, одно уясни, – строго сказала Маняша, – нынче ты довериться никому не можешь. Впрочем, и раньше не могла. Только в прошлом у тебя эта невозможность от слабости проистекала, а нынче от силы. Сарматки твои заполошные до сих пор по ночам орут, когда вспоминают, что их хозяйка огненным вихрем обратилась. Ты у нас кусочек нынче лакомый, от того и каждый тебя заграбастать хочет.

– А Зорин…

– А Зорин твой – служивый, он сам себе не хозяин. Конечно, Иван Иванович – мужчина приятственный и немало мне симпатичный, но рядом с тобой ему места нет. Обидит он тебя, дитятко, даже сам того не желая.

Окончание ее монолога поглотила бравурная музыка, которую начал извлекать из своего инструмента притаившийся в уголке под самым экраном тапер. С первыми аккордами свет в зале погас. «Пленница безумной страсти», – прочла я появившиеся на белой простыне буквы.

Иван Иванович потер виски и перевел взгляд от бумаг на темный прямоугольник окна.

Как же не вовремя она появилась, папина дочка Серафима Абызова. Загадочная, томная, пахнущая незнакомыми горькими ароматами. Родинка еще эта у рта…

– Отправил ценителей прекрасного на фильму? – Семен Аристархович вошел без стука и сразу набросил на дверь чары. – Митрофана куда подевал?

– Домой отпустил, присутственное время давно закончилось.

– Мамаев Гелю до дома сопроводит?

– Ну хоть здесь свой контроль ослабь, – улыбнулся Зорин. – Проводит и проследит, чтоб она тебя в приказе искать не вздумала.

– Понятно. – Крестовский придвинул стул для посетителей вплотную к столу и принялся барабанить пальцами по чернильному прибору.

Иван молчал, пережидая начальственную задумчивость, после принялся складывать документы в папку.

– Злой ты, мужик, Зорин, – отмер Семен, когда тесемки папки уже завязались кокетливым бантиком, – ни слова от тебя приятного, ни улыбки.

– Когда ты в клевреты к господину канцлеру нанимался, другого отношения ждал?

Они рассмеялись и пожали друг другу руки, протянув их через стол.

– Не расслабляйся, интриган, – сказал Иван. – Давеча мне пришлось у Евангелины Романовны с боем книжицу Артемидора отбирать, которую ты на видном месте оставил. А если бы она Брюту на глаза попалась?

– Тогда бы он в случайности появления на Руяне блаженного сновидца разуверился. – Крестовский щелкнул по чернильнице. – Ну ничего, до Рождества мы этот балаган закончим фанфарами.

– Боюсь, что с фейерверком. – Зорин поморщился. – Неожиданно новый персонаж на сцену ворвался, госпожа Абызова вакации в Мокошь-граде провести желает.

– Ох!

– Вот тебе и ох.

– Дрогнуло ретивое? – подмигнул Крестовский другу. – А знаешь, ее приезд нам может на руку оказаться. Эх, жаль, блаженный Гуннар сновидчества барышню лишил, можно было бы попытаться в сон ее призвать, разведать подробности Брютовых интересов.

– Лишил?

– На время вакаций всенепременно. Когда меня удостоили аудиенцией в первый, он же последний, раз, господин Артемидор пообещал, что использовать сновидчество для мелочных наших дел не позволит. А эта безумная порода мелочными все человеческие дела мнит.

– Это хорошо, – решил Зорин, – даже замечательно.

– Но лишает нас шпиона в тайном приказе.

– Так сами, Семен Аристархович, справляйтесь.

– Куда уж мне, придержу канцлера, пока ты землю носом роешь, и то хлеб. Эх, Ванька, спровоцировать бы эту братию, чтоб высунулись, чтоб эффектно дело представить!

– Хорошо, – сказал Зорин, будто решившись на что-то. – Будут тебе эффекты.

Глава вторая,

в коей проходит первое заседание клуба не желающих опеки, а второе прерывается наидосаднейшим образом

Дѣвушка начинаетъ выѣзжать въ светъ въ возрасте отъ 16 до 20 лѣтъ, смотря по ея развитiю и также по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, относящимся къ ея матери и старшимъ сестрамъ.

Жизнь в свете, дома и при дворе. Правила этикета, предназначенные для высших слоев России.1890 г., Санкт-Петербург

Фильма мне не понравилась абсолютно. Глупости какие! Она, вся такая воздушная блондинка в кудряшках, он страстный неклюд. Она томилась в отчем доме, он ее похитил, она томилась уже у него, в цепях, на бархатных подушках. Он тоже томился, но страстно. Ни скачек, ни погонь, ни револьверных выстрелов. Некого господина в бакенбардах, что явился деву спасать, неклюд заколол первым же шпажным ударом и возвратился к томлениям.

– Экая лабуда, – сообщила Геля, когда мы среди прочей публики покидали по окончании фильмотеатр.

– А дамам нравится. – Мамаев улыбнулся какой-то зареванной девице. – Небось Бесника нашего теперь во снах видеть будут.

На слове «сны» я внутренне напряглась, а потом припомнила, что видала актера Беса раньше, именно что в женских фантазиях, знамо не в своих. Эх, многое бы я сейчас отдала за свой личный сон.

– Извозчика кликни, – попросила я няньку и принялась прощаться.

И так времени потеряно много. Вместо того чтоб с Маняшей безнадзорно беседовать, сначала знакомствами отвлеклась, а после… Хотя в манипуляциях господина Брюта вины моей нет, кориться не собираюсь.

Дружелюбный Эльдар Давидович зазывал в «Кафе-глясе», но я отказалась, сославшись на дорожную усталость.

– Серафима Карповна, – шепнул чародей, склоняясь к ручке с поцелуем, – чародеек вашего уровня я прежде не встречал.

Приятный комплимент. И прикосновение было приятным, я чувствовала горячие искорки, что засветились между нами. Интересно, а жена у господина Мамаева есть? Не для себя интересно, ну, то есть, вовсе не от желания это место погреть. Просто если Эльдар холост, то как он справляется с жаром, которым наполняет его естество чародейская сила?

Маняша уже вовсю командовала сугробом на облучке коляски, под сугробом был извозчик, но наружу торчали лишь руки с поводьями.

– Спокойной ночи, Серафима, – поклонился Мамаев.

Евангелина Романовна помахала мне на прощанье. По дороге Маняша восхищалась фильмой и обходительностью сыскного чародея, а я шуршала запиской, незнамо как оказавшейся в моей перчатке.

Бобынины нас не дожидались, свет в доме был потушен, только крошечный светильник горел у подножия лестницы.

– Сон свой мне сегодня отдашь? – спросила Маняша заговорщицки. – Хочется кое-кого навестить.

– Господина Мамаева или фильмового лицедея? – лукаво прошептала я в ответ. – Придется самой справляться, нянюшка, у меня, стараниями учителя, снов нет.

– Это получается, – Маняша замерла, прижала к груди руки, – я барышне Абызовой и не нужна боле? Сглаз на тебе и так сгорает, и вот…

– Нужна, – заверила я серьезно. – Может, не для дела, а для жизни, но нужна определенно.

Мы вошли в спальню, Гавр открыл один глаз, закрыл и захрапел сызнова. Нянька добрела к козетке и, упав в нее, принялась беззвучно и безутешно рыдать.

– Нянюшка, – опустилась я подле, – не кручинься, сердечко мое. Обещаю, как только Гуннар с меня запрет снимет, первый же сон Марии Нееловой будет.

– Ага, ты в своих Гишпаниях тогда окажешься, а я…

– Для сновидцев версты не помеха. Из любого мира с подарочком явлюсь, вот увидишь.

– Мира?

– Ну то есть места, из любого места, – уточнила я после паузы.

Гавр зевнул, скатился с кровати, зарычал.