Путешествие на «Кон-Тики» бесплатное чтение
Тур Хейердал.
Путешествие на «Кон-Тики»
Глава первая.ТЕОРИЯ
С чего всё началось. — Старик с острова Фату-Хива. — Ветер и течение. — Поиски Тики. — Кто заселил Полинезию? — Загадка Южных морей. — Теории и факты.— Легенда о Кон-Тики и белой расе. — Война.
Случается, человек ловит себя на том, что оказался в совершенно необычной ситуации. Пусть это произошло постепенно и самым естественным образом, — всё равно, когда этот момент настает, ты вдруг удивляешься сам: и как только всё это стало возможным?
Если ты, например, отправился на плоту в море вместе с пятью товарищами и одним попугаем, то неизбежно настанет такое утро, когда ты, хорошенько выспавшись, проснешься посреди океана и начнешь размышлять.
Именно в такое утро я сидел над отсыревшим от росы судовым журналом и записывал:
«17 мая. Сильное волнение на море. Ветер свежий. Сегодня я исполняю обязанности кока; подобрал семь летучих рыб на палубе, одного спрута на крыше каюты и нашел неизвестную нам рыбу в спальном мешке Торстейна...»
Вдруг карандаш остановился и где-то в глубине сознания зашевелилась мысль: а ведь какое, собственно, необычное семнадцатое мая...{1}да и вообще в высшей степени необычная обстановка... море и небо... как же всё это произошло?
С левой стороны открывался ничем не заслоненный вид на синие океанские просторы, шипящие волны одна за другой проносились в своем нескончаемом беге к вечно недостижимому горизонту. Направо я мог видеть сумрачную внутренность нашей плавучей хижины, — там лежал бородатый человек с томиком Гёте в руках, удобно упершись пальцами босых ног в низкую бамбуковую крышу хрупкого сооружения, которое было нашим общим домом.
— Бенгт, — проговорил я, отталкивая зеленого попугайчика, настойчиво желавшего взобраться на судовой журнал, — ты не можешь мне сказать: как это мы додумались до такой затеи?
Томик Гёте опустился, показалась золотистая борода:
— Чёрт возьми, кому же знать это, как не тебе, — ведь идея твоя! Что до меня, то я ее вполне одобряю.
Он уперся еще поудобнее в потолок и продолжал невозмутимо читать Гёте. На солнцепеке около хижины что-то делали трое других моих спутников.
Полуголые, загорелые и бородатые, с белыми полосами морской соли на спинах, они выглядели так, будто всю жизнь только тем и занимались, что сплавляли лес через Тихий океан. А вот и Эрик появился в двери со своим секстантом[1]и кипой бумаг:
— Восемьдесят девять градусов сорок шесть минут западной долго-ты и восемь градусов две минуты южной широты — неплохо продвинулись за последние сутки, а?
Он взял мой карандаш и нарисовал маленький кружочек на карте, висевшей на стене, — маленький кружочек, который вместе с девятнадцатью другими кружочками образовал цепочку, начинавшуюся у портового города Кальяо на побережье Перу.
Герман, Кнют и Торстейн поспешили подойти, чтобы вместе с нами полюбоваться на новый значок, который был на добрых 40 морских миль ближе к островам Полинезии, чем его предшественник.
— Смотрите-ка, ребята, — произнес Торстейн с гордостью, — выходит, мы уже в тысяче пятистах семидесяти километрах от побережья Перу.
— И нам осталось всего лишь шесть тысяч четыреста тридцать километров до ближайших островов по курсу, — добавил Кнют осторожно.
— Для полной точности следует добавить, что мы находимся в пяти тысячах метров от морского дна и на внушительном расстоянии от луны, — завершил Торстейн.
Таким образом, мы все точно знали, где находимся, и я мог продолжать свои размышления на тему «как и почему?». Попугаю было решительно всё равно, — он думал только о том, как бы прогуляться но вахтенному журналу. А кругом, куда ни глянь, простирался необозримый, синий-синий океан — внизу соленый, вверху воздушный.
Может быть, всё началось прошлой зимой в канцелярии музея в Нью-Йорке? А может быть, еще за десять лет до этого на одном из островов Маркизского архипелага в центре Тихого океана? И кто знает, — возможно, мы причалим именно к этому острову, если норд-ост не отнесет нас южнее, в сторону Таити и Туамоту.
Я отчетливо представил себе маленький островок с ржаво-красными обветренными скалами, зелеными зарослями, сбегающими по склонам до самого моря, и качающимися на берегу в вечном ожидании стройными пальмами. Островок назывался Фату-Хива; сейчас нас отделяло от него несколько тысяч миль, — и на всем этом протяжении - ни одного клочка суши. Я представил себе ущелье Оуиа в том месте, где оно выходит к морю, и отчетливо вспомнил, как мы по вечерам сидели там на пустынном берегу, глядя на всё тот же бесконечный океан. То было мое свадебное путешествие, и я не был, как сейчас, окружен бородатыми пиратами. Мы собирали всевозможных представителей фауны, а также изображения богов и другие остатки давно вымершей культуры. Мне отчетливо запомнился один вечер. Цивилизованный мир казался таким далеким и нереальным, — уже почти целый год мы были единственными белыми на острове, намеренно расставшись со всеми благами цивилизации, но также и с ее недостатками. Жили мы в хижине на сваях, которую сами выстроили себе под пальмами на берегу, а питались тем, что могли нам дать тропический лес и Тихий океан.
Суровая школа практической жизни помогла нам поближе по-знакомиться со многими удивительными загадками Тихого океана; мне думается, что мы во многом как физически, так и психологически уподоблялись в своем образе жизни тем первобытным людям, которые прибыли на эти острова из далекого неизвестного края и чьи полинезийские потомки были здесь единовластными хозяевами, пока не явились представители нашей расы — с библией в одной руке, ружьем и водкой — в другой.
В тот памятный вечер мы, как обычно, сидели в лунном свете на берегу великого океана. Завороженные сказочным зрелищем, мы чутко воспринимали всё, что происходило вокруг. Наши ноздри вдыхали аромат тропических цветов и соленого моря, слух улавливал шорох ветра, перебиравшего листья деревьев и пальмовые кроны. Через правильные промежутки времени все звуки тонули в гуле прибоя, — мощные океанские валы несли свои пенящиеся гребни вверх по отмели, чтобы разбить их вдребезги о прибрежную гальку. Воздух наполнялся стуком, звоном и шуршанием миллионов блестящих камешков, затем волна отступала, и всё стихало, пока океан набирал силы для нового натиска на упорный берег.
— Странно, — заметила Лив, — на той стороне острова никогда не бывает такого прибоя.
— Верно, — ответил я. — Здесь — наветренная сторона, поэтому волнение никогда не прекращается.
И мы продолжали любоваться валами, которые, казалось, упорно твердили, что идут с самого востока, всё время с востока. Извечный восточный ветер, пассат, — вот кто теребил поверхность воды, вспахивал ее и гнал борозды впереди себя, через линию горизонта вон там на востоке и прямо на эти острова, где неугомонный бег волны, наконец, разбивался о рифы и скалы. А ветер легко взмывал ввысь через лес и горы и продолжал беспрепятственно свой полет от острова к острову, вдогонку заходящему солнцу. И так с незапамятных времен... Волны и легкие тучки с неуклонным постоянством переваливали через далекую линию горизонта на востоке. Это было отлично известно первым людям, достигшим этих островов. Об этом знали здешние птицы и насекомые; наконец, этот факт определял здесь всё развитие растительного мира. А там, далеко-далеко за горизонтом, к востоку, лежал берег Южной Америки. Восемь тысяч километров отсюда, и всё время вода, вода...
Мы смотрели на летящие облака и волнующийся в лунном свете океан и прислушивались к рассказу старого полуголого человека, который присел на корточки перед затухающим костром, глядя на тлеющие угольки.
— Тики, — произнес старик задумчиво. — Он был и бог и вождь. Это он привел моих предков на острова, где мы живем теперь, раньше мы жили в большой стране далеко за морем.
Он сгреб угли прутиком, чтобы не дать им окончательно погаснуть. Старый человек, весь погруженный в свои мысли, он жил теперь в прошлом, только в прошлом. Его предки и их подвиги с самых древних времен, когда на земле жили боги, были озарены в его глазах божественным ореолом. Теперь он готовился к встрече с ними. Старый Теи Тетуа был последним оставшимся в живых представителем вымерших племен, которые когда-то населяли восточное побережье Фату-Хивы. Он и сам не знал, сколько ему лет, но его морщинистая коричневая кожа выглядела так, словно ветер и солнце сушили ее вот уже сто лет. Он был одним из тех немногих среди жителей архипелага, кто еще помнил предания отцов и дедов о великом полинезийском вожде и боге Тики, сыне солнца, — помнил и верил им.
Когда мы в ту ночь легли спать в нашей маленькой клетушке, мои мысли всё еще были заняты рассказом старого Теи Тетуа о Тики и о далекой заморской родине островитян. Приглушенный гул прибоя аккомпанировал моим размышлениям, как будто голос самой седой старины хотел поведать что-то ночному мраку. Я не мог уснуть. Казалось, время перестало существовать и Тики во главе своей морской дружины именно в эту минуту впервые высаживается на сотрясаемый прибоем берег. И вдруг меня словно осенило:
— Лив, тебе не кажется, что огромные каменные изваяния Тики, стоящие здесь в джунглях, очень напоминают таких же гигантов, которые остались стоять до наших дней в местах распространения древних культур Южной Америки?
Мне отчетливо послышались одобрительные нотки в гуле прибоя. Затем он постепенно затих, — я уснул.
Что ж, пожалуй, именно так и началось. Во всяком случае, так было положено начало целому ряду событий, в конечном итоге которых мы шестеро оказались вместе с зеленым попугайчиком на плоту, который начал свое плавание от берегов Южной Америки.
Помню, как я испугал отца, удивил мою мать и друзей, когда, вернувшись в Норвегию и сдав в Зоологический музей университета свою коллекцию жуков и рыб с Фату-Хивы, заявил, что решил оставить изучение животного мира и перейти к исследованию жизни древних народов. Нерешенные загадки южных морей пленили мое воображение. Не могло быть, чтобы на них не нашлось обоснованного ответа, и я поставил себе целью прежде всего установить, кем же был этот легендарный Тики.
В течение ряда последовавших лет океанский прибой и памятники древности в джунглях жили в моем подсознании далекими туманными образами, которые неотступно сопровождали меня в работе по изучению народов Тихого океана. Однако насколько трудно проникнуть в мысли и чувства дикого народа с помощью одних только книг и музеев, настолько же трудно современному путешественнику-исследователю исчерпать всю премудрость книг, для которых достаточно одной полки.
Научные труды, записки эпохи великих открытий, богатейшие коллекции музеев Европы и Азии — всё это давало необъятный материал для той мозаики, которую я, решил собрать в одну целую картину.
С тех пор, как представители нашей расы впервые добрались до тихоокеанских островов, исследователи во всех областях науки собрали неисчерпаемое множество фактических данных как о жителях Полинезии, так и об окружавших их народах. Однако до сих пор нет единого мнения ни о происхождении этого изолированного народа, ни о причине того, что он встречается только на уединенных островах восточной части Тихого океана.
Когда европейцы впервые отважились выйти на просторы величайшего из океанов земли, они обнаружили, к своему удивлению, что посреди бескрайних морей находится множество небольших гористых островов и плоских коралловых рифов, отделенных друг от друга и от всего остального мира огромными водными пространствами. И каждый островок оказался заселенным с незапамятных времен. Красивые рослые люди встречали путешественников на берегу. Кругом бегали собаки, свиньи, куры. Откуда пришли эти люди? Они говорили на своем, непонятном для других народов языке. Наши нескромные соплеменники, присвоившие себе честь открытия этих островов, обнаружили на каждом пригодном для заселения клочке суши возделанные поля и поселения с домами и храмами. А на некоторых островах были даже найдены древние пирамиды, мощеные дороги и каменные статуи вышиной с четырехэтажный европейский дом. Однако никто не мог дать ответа на загадку: что это за народ, откуда он явился сюда?
Можно с уверенностью сказать, что попыток найти разгадку насчитывается столько же, сколько написано трудов на эту тему. Специалисты в разных областях предлагали совершенно различные решения, которые каждый раз опровергались вполне логичными доводами других исследователей, родиной полинезийцев с полным убеждением называли Малайю, Индию, Китай, Японию, Аравию, Египет, Кавказ, Атлантиду, даже Германию и Норвегию! Однако всякий раз возникало какое-нибудь неодолимое препятствие, из-за которого всё построение повисало в воздухе.
А там, где пасовала наука, выступала на сцену фантазия. Таинственные каменные истуканы острова Пасхи вместе со всеми прочими слюдами древней культуры неизвестного происхождения на этом клочке земли, лежащем в совершенном уединении как раз посередине между ближайшими на запад островами и побережьем Южной Америки, давали повод к всевозможным догадкам. Некоторые считали, что находки на острове Пасхи во многом напоминают остатки древнейших цивилизаций Южной Америки. Может быть, в незапамятные времена существовал затонувший позднее материковый «мост»? Может быть, остров Пасхи вместе со всеми теми островами Полинезии, на которых находили памятники родственного происхождения, является остатком затонувшего материка?
Это последнее предположение и сейчас кое-кто считает вполне приемлемым, однако геологи и другие специалисты относятся к нему отрицательно. К тому же, зоология доказывает весьма простым способом — на основе изучения насекомых и моллюсков, — что острова Полинезии на всем протяжении истории человечества были полностью изолированными друг от друга, как это имеет место и в наши дни.
Поэтому мы с полным основанием можем утверждать, что когда-то давным-давно, по собственной воле или вынужденно, предки полинезийцев приплыли на эти острова из других краев — либо дрейфуя по течению, либо под парусами. Больше того, внимательное изучение населения Полинезии говорит за то, что со времени переселения прошло не так уж много столетий. На островах не успели еще развиться разные языки, хотя полинезийцы и разбросаны на территории, в четыре раза превосходящей площадь всей Европы. Гавайские острова на севере этой области и Новая Зеландия на юге, острова Самоа на западе и остров Пасхи на востоке — отделены друг от друга тысячами морских миль, однако все населяющие эти острова изолированные племена говорят на диалектах одного и того же общего языка, который мы называем полинезийским. Ни на одном из этих островов не было письменности, если не считать нескольких деревянных дощечек с непонятными иероглифами, которые хранились туземцами на острове Пасхи, хотя их не могли прочесть ни они сами, ни кто-нибудь другой. Но школы на островах имелись, и в них главным предметом преподавания были поэтические легенды, — в Полинезии история и религия составляли одно и то же. Островитяне обожествляли предков и молились своим умершим вождям, ведя им счет со времен Тики. Самого же Тики они считали сыном солнца.
Почти на каждом острове знатоки старины могли перечислить поименно всех вождей со времени первого заселенна острова. В качестве мнемотехнического средства[2]они пользовались сложной системой шнуров с узлами, как это делали и инки в Перу. Современные исследователи изучили все местные родословные с различных островов и обнаружили поразительное совпадение между ними, в отношении как имен, так и числа поколений. Принимая средний возраст полинезийского поколения в 25 лет, они вычислили, что острова Полинезии были заселены не ранее начала VI века нашей эры. Позднейшая струя новой культуры и соответствующая ей новая генеалогия[3]вождей свидетельствуют о повторном, более позднем переселении на те же острова примерно около 1100 года нашей эры.
Откуда же могли исходить эти сравнительно поздние волны переселенцев? Кажется, только очень немногие исследователи учитывают такой решающий фактор, как то, что на столь позднем, относительно, этапе истории на эти острова пришел типичный неолитический[4]народ. Несмотря на поразительно высокий уровень культуры, переселенцы привезли с собой особого рода каменные топоры и множество других характерных каменных орудий, которые и получили распространение на всех островах. Здесь уместно вспомнить, что за исключением немногих изолированных лесных племен и некоторых малоразвитых народностей ни к 500, ни, тем более, к 1100 году нашей эры нигде не существовало такого народа, который обладал бы культурой, способной к дальнейшему распространению, если не считать Новый Свет, где даже самые высокоразвитые индейские народы не знали железа и пользовались каменными топорами и другими орудиями точно такого типа, какой был в употреблении на островах Полинезии вплоть до их открытия европейцами.
Многочисленные носители этих индейских цивилизаций были ближайшими соседями полинезийцев на востоке. На западе жили только дикие и примитивные народы Австралии и Меланезии, отдаленные родичи негров, а еще дальше за ними лежали Индонезия и побережье Азии, где период неолита, судя по всему, был пройден раньше, чем где-либо еще на свете.
Так получилось, что мое внимание всё больше переключалось со Старого Света, где столь многие искали разгадку и никто ее не находил, на изученные и неизученные индейские культуры Америки, о которых никто до тех пор не думал в этой связи. И что же, — на ближайшем в восточном направлении материке, там, где сегодня берег Тихого океана и прилежащие к нему горные цепи занимает южно-американская республика Перу, не было недостатка в следах, стоило только поискать. Здесь некогда жил неизвестный народ, создавший одну из самых своеобразных культур на свете, чтобы затем, еще в давние времена, буквально исчезнуть с лица земли. После него остались громадные каменные статуи, изображающие человека и похожие на подобные фигуры на островах Питкэрне, Маркизских и Пасхи, а так-же гигантские ступенчатые пирамиды, какие встречаются на Таити и Самоа. Прямо из скального массива древние зодчие высекали с помощью каменных топоров глыбы величиной с наш железнодорожный вагон и перемещали их на расстояние многих километров по неровной местности. Затем эти глыбы устанавливали торчком или нагромождали друг на друга; так возникали ворота, громадные стены и террасы — точно такие же, какие мы видим на отдельных островах Тихого океана.
Когда в Перу пришли первые испанцы, они нашли в этой горной стране великую империю инков. Инки рассказали, что колоссальные, ныне заброшенные, монументы были воздвигнуты белыми богами, жившими в стране до того, как инки взяли власть в свои руки. Исчезнувших ваятелей описывали как мудрых и миролюбивых учителей, которые пришли с севера на заре истории и обучили предков инков строительному искусству и земледелию, а также передали им свои обычаи. Они выделялись среди индейцев белой кожей, длинной бородой и высоким ростом. В конце концов они покинули Перу так же внезапно, как и пришли туда; инки сами стали владеть страной, а белые учители навсегда оставили побережье Южной Америки, исчезнув в западном направлении, среди Тихого океана.
И вот, когда европейцы впервые попали на полинезийские острова, их больше всего поразило, что многие из туземцев были почти совершенно белыми и носили бороды. На многих островах можно было увидеть целые семьи с необычайно светлой кожей, рыжими до русых волосами, серо-голубыми глазами и лицами с орлиным носом, напоминающими семитский тип. В общей же массе полинезийцы были золотисто-коричневыми, с волосами цвета воронова крыла и плоским широким носом, рыжеволосые называли себя урукеху и утверждали, что происходят от первых вождей на островах — белокожих богов по имени Тангароа, Кане и Тики. Легенды о первоначальном происхождении островитян от загадочных белых людей рассказывали по всей Полинезии. Когда в 1722 году Роггевен[5]открыл остров Пасхи, его опять-таки поразило присутствие на острове «белых людей». Сами островитяне прослеживали тех из своих предков, которые отличались белой кожей, вплоть до времени Тики и Хоту Мату а, которые, по их словам, прибыли из-за моря, «из гористой, иссушенной солнцем страны на востоке».
Чем больше я искал, тем больше находил в культуре, мифологии, языке Перу поразительных следов, которые побуждали меня в настойчивых поисках родины главного полинезийского бога Тики зарываться всё глубже в историю этого вопроса.
И вот настал момент, когда я напал на то, что искал. Я сидел и читал инкские легенды о короле-солнце Виракоча, стоявшем во главе исчезнувшего из Перу белого народа.
Виракоча — инкское слово из языка кечуа; оно, следовательно, позднего происхождения. Первоначальное и, по-видимому, более употребительное в древности имя короля-солнца звучало Кон-Тики, или Илла-Тики, что означает Солнце-Тики, или Огонь-Тики. Кон-Тики был, согласно инкским преданиям, верховным жрецом и королем «белых людей», народа, от которого слетались до наших дней памятники в виде известных развалин по берегам озера Титикака. Легенда сообщает нам, что Кон-Тики подвергся нападению со стороны вождя по имени Кари, который пришел из долины Кокимбо. В битве на одном из островов озера Титикака таинственные белые бородатые люди были разбиты наголову, но сам Кон-Тики вместе с ближайшими сподвижниками спасся и пробрался позднее к побережью, откуда они, в конце концов, исчезли в западном направлении, в море.
Теперь я больше не сомневался, что белый вождь-бог, Солнце-Тики, изгнанный, по словам инков, их предками из Перу в Тихий океан, был идентичен белому богу — вождю Тики, сыну солнца, которого население всех восточных тихоокеанских островов воспевает в качестве своего древнейшего предка. Это подтверждалось тем, что различные черты жизни Солнца-Тики в Перу, с упоминанием древних географических наименований района озера Титикака, можно было проследить и в исторических преданиях жителей Полинезии.
Но полинезийские острова хранят свидетельства и другого рода, говорящие о том„ что миролюбивому племени Кон-Тики недолго пришлось оставаться единовластным хозяином на новом месте. Сначала на Гавайи, а потом и на остальные острова, лежащие южнее, прибыли на больших морских каноэ,[6]связанных попарно и не уступавших по размерам судам викингов, индейцы Северо-Запада. Они-смешались с родом Кон-Тики и принесли с собой новую культуру. Это был уже второй древний народ, добравшийся до Полинезии. В 1100 году он не знал еще металла, колеса, гончарного круга, ткацкого станка, не был знаком с хлебными злаками.
Так получилось, что, когда немцы вторглись в Норвегию, я находился на родине северо-западных индейцев в Британской Колумбии и изучал наскальные изображения, напоминающие древнеполинезийские рисунки.
«Напра-во! Нале-во! Кру-гом!» Мытье полов в казарме, чистка амуниции, школа радиотелеграфистов-парашютистов и, в конце концов, высадка с морского конвоя в Финмаркене,[7]где, пользуясь отсутствием Солнца-бога в зимнее время, хозяйничал бог войны.
Но вот настал мир.
Пришел и тот день, когда моя теория обрела законченную форму. Я решил отправиться в Америку, чтобы изложить ее там.
Глава вторая. РОЖДЕНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ
У специалистов. — Камень преткновения. — В Доме моряка. — Последний выход. — Клуб исследователей. — Новое снаряжение. — У меня появляется спутник. — Триумвират. — Один художник и два диверсанта. — В Вашингтон. — Совещание в военном департаменте. — У генерал-квартирмейстера со списком пожеланий. — Денежные затруднения. — Среди дипломатов в ООН. — Мы летим в Эквадор.
Да, так оно, пожалуй, и началось, — на одном из островов Полинезии, где старый туземец сидел у костра и рассказывал родовые предания и легенды. А много лет спустя я сидел уже с другим стариком в полутемном кабинете многоэтажного здания одного из нью-йоркских музеев.
Нас окружали сверкающие стеклом витрины, на которых были разложены немые остатки былой жизни — следы, по которым можно было проникнуть в прошлое, рядом с витринами вдоль стен вытянулись книжные полки. Некоторые из книг прочло во всем мире не более десяти человек, не считая самого автора. За рабочим столом сидел седой добродушный старик, — он прочитал все эти книги и даже сам написал некоторые из них. Но сейчас он явно был не в духе. Нервно стиснув подлокотники кресла, он смотрел на меня с таким выражением лица, словно я спутал ему карты в пасьянсе.
— Нет, — говорил он, — это невозможно!
Наверное, такой же вид был бы у Деда Мороза, если бы кто-нибудь сказал ему, что очередной Новый год придется на день Ивана Купалы.[8]
— Вы ошибаетесь, в корне ошибаетесь, — твердил он и решительно тряс головой, точно желая вытряхнуть оттуда даже самую возможность такой мысли.
— Но ведь вы еще не ознакомились с моими аргументами, — попытался я возразить, кивая с надеждой в сторону лежащей на столе рукописи.
— Аргументы!—воскликнул он. — Нельзя же подходить к этнографическим проблемам так, словно это детективная загадка.
— Почему нет? Все мои выводы основаны на собственных наблюдениях и известных науке фактах.
— В задачи науки входит беспристрастное исследование, — ответил он спокойно, — а не попытки доказать то или иное предположение.
Он осторожно отодвинул в сторону нетронутую рукопись и наклонился над столом.
— Никто не оспаривает того факта, что в Южной Америке развилась одна из наиболее замечательных культур прошлого, но столь же верно и то, что нам неизвестно, ни какой народ ее создал, ни куда она исчезла после прихода к власти инков. Одно можно утверждать с несомненной достоверностью: ни один из народов Южной Америки не переселился на тихоокеанские острова.
Он пристально взглянул на меня и продолжал:
— И знаете, почему? Ответ предельно прост. Они не могли попасть туда — у них не было лодок!
— Но у них были плоты, — возразил я нерешительно. — Вы же знаете — эти плоты из бальзового дерева.[9]
Старик улыбнулся и произнес с расстановкой:
— Что ж, попробуйте совершить плавание на плоту из Перу до тихоокеанских островов.
Последнее слово осталось за ним. Было уже поздно. Мы встали и пошли к выходу. Старый ученый добродушно похлопал меня по плечу и сказал, что я всегда могу обращаться к нему за помощью, но... отныне он советует мне всё-таки сосредоточиться на изучении либо Полинезии, либо Америки, не смешивая в одно две различные части света. Здесь он спохватился и вернулся к столу.
— Вы, кажется, забыли вот это, — он протянул мне рукопись.
Я прочел знакомый заголовок: «Полинезия и Америка; проблема взаимосвязи». Зажав рукопись подмышкой, я побрел вниз по лестнице и очутился на улице.
Позднее в тот же вечер я снова двинулся в путь и постучался у двери небольшой дачки в одном из глухих уголков Гринвич Вилледж.[10]у меня вошло в привычку приходить сюда со своими заботами, когда мне начинало казаться, что они слишком уж осложняют мое и без того нелегкое существование.
Маленький щуплый человечек с длинным носом осторожно приоткрыл дверь, но тут же с широкой улыбкой распахнул ее и затащил меня внутрь. Он провел меня прямо в небольшую кухоньку и заставил накрывать на стол, а сам тем временем удвоил порцию неопределенной, но приятно пахнущей смеси, которая разогревалась на газовой плите.
— Хорошо, что ты зашел, — сказал он. — Ну, как?
— Плохо, — ответил я. — Никто не хочет даже читать рукопись.
Он разложил свою смесь по тарелкам, и мы принялись за еду.
— Всё дело в том, что те, к кому ты обращаешься, думают, что всё это просто твоя фантазия. Ты ведь знаешь, здесь в Америке сплошь и рядом всплывают самые поразительные идеи.
— И еще одно... — вставил я.
— Знаю — аргументация. Все они узкие специалисты и относятся с недоверием к методике, которая допускает привлечение данных из самых различных отраслей — начиная от ботаники и кончая археологией. Они сознательно ограничивают свой круг исследований, чтобы с тем большей настойчивостью в поисках деталей зарываться в глубину. Ведь современная наука требует, чтобы каждый специалист рылся в своей норе. Они не привыкли к тому, чтобы появлялся кто-то и начинал разбирать и сопоставлять всё то, что вырыто из отдельных нор.
Он вышел и вернулся с объемистой рукописью:
— Вот, посмотри. Мой последний труд — о птичьем орнаменте в китайских народных вышивках. Я затратил на это исследование семь лет, зато оно сразу же принято к напечатанию. Наше время требует узкой специализации.
Карл был прав. Но пытаться решить загадки Тихого океана, не осветив проблему со всех сторон, было, на мой взгляд, равносильно попытке сложить мозаичную картину, имея в своем распоряжении кусочки лишь одного цвета.
Мы убрали со стола, затем я помог вымыть посуду.
— Что нового из Чикагского университета?
— Ничего.
— А твой старый приятель из музея — что он сказал?
Я отвечал неохотно:
— Он тоже не заинтересовался моей теорией. Сказал, что, по-скольку у индейцев были только простые открытые плоты, не приходится допускать мысли о том, чтобы они могли открыть полинезийские острова.
Человечек начал сосредоточенно тереть тарелку.
— М-да, — промолвил он наконец. — По правде говоря, я тоже вижу в этом практическое препятствие, которое ставит под сомнение всю твою теорию.
Я мрачно поглядел на маленького этнолога, которого до сих пор считал своим вернейшим союзником.
— Ты только не пойми меня превратно, — поспешил он заверить меня. — С одной стороны, мне кажется, что ты прав, а с другой стороны — всё это выглядит как-то необъяснимо. Хотя моя работа над вышивками и говорит в пользу твоей теории.
— Карл, — сказал я. — Я настолько уверен, что индейцы ходили через Тихий океан на этих своих плотах, что готов сам построить индейский плот и отправиться в море, чтобы доказать возможность такого плавания.
— Ты с ума сошел!
Мой друг был уверен, что я сострил, и даже попытался рассмеяться, но мысль о том, что я могу говорить всерьез, привела его в ужас.
— Значит, ты считаешь это невозможным?
— Ты с ума сошел! На плоту!?
Он не знал, что и думать, только тревожно поглядывал на меня, как бы ожидая, что я вот-вот улыбнусь и станет понятно, что я просто пошутил.
Но он этого не дождался. Мне было ясно, что никто не примет мою теорию всерьез, поскольку между Перу и Полинезией простирается непреодолимый, на первый взгляд, океан, а я утверждаю, что его пересекли на... доисторических плотах.
— Послушай-ка, — произнес Карл неуверенно. — Пойдем лучше в бар и выпьем по стаканчику.
Мы выпили по четыре.
На той же неделе наступил очередной срок уплаты за квартиру. Одновременно я получил письмо из Норвежского банка, где говорилось, что больше долларов я не получу, — валютные ограничения... Я собрал вещи и доехал подземкой до Бруклина, где поселился в норвежском Доме моряка. Там кормили сытно и вкусно, а главное — в соответствии с возможностями моего бумажника. Мне выделили комнату в одном из верхних этажей, а питался я вместе со всеми в большой столовой внизу.
Одни жильцы-моряки сменяли других. Это были разные люди по своему характеру, внешности и степени трезвости, но всех их объединяло одно: они знали море. Я узнал, что волны и буруны не увеличиваются с глубиной, по мере удаления от суши. Наоборот, неожиданный шквал часто оказывался опаснее именно в прибрежной полосе. Отмели, откат прибоя или теснящиеся вдоль берега морские течения могли нагнать здесь более крупную волну, чем в открытом море. Отсюда следовало, что если судно может успешно плавать в прибрежной полосе, то оно справится со стихиями и вдали от берега. Далее я узнал, что при сильном волнении большой пароход легко может зарыться носом или кормой, в результате чего многотонные массы воды врываются на палубу и шутя изгибают стальные трубы, — между тем, как маленькая лодка при тех же условиях отделывается благополучно, потому что целиком умещается между волнами и словно чайка перелетает с одного гребня на другой. Случалось, что волны топили судно, а людям удавалось спастись на шлюпках.
Но вот насчет плотов они ничего не могли сказать. Да и что это за судно — ни киля, ни бортов! Так просто — плавучее средство, на котором можно продержаться на поверхности в случае нужды, пока тебя не подберет какая-нибудь лодка. Правда, один из моих собеседников отзывался о плотах с большим уважением, — ему пришлось провести на плоту три недели в открытом море после того, как немецкая торпеда потопила его судно посреди Атлантического океана.
— Но управлять плотом невозможно, — добавил он. — Идет когда боком, когда задом наперед, в зависимости от ветра.
Мне удалось раскопать в библиотеке записки первых европейцев, попавших на тихоокеанское побережье Южной Америки. Здесь не было недостатка в зарисовках и описаниях больших индейских плотов из бальзового дерева. Плоты были оснащены прямым парусом и снабжены килевыми досками, а также длинным кормовым веслом, — следовательно, они поддавались управлению;
Между тем шли недели, а ко мне в Дом моряка не поступало никаких вестей, ни из Чикаго, ни из других городов, куда я разослал копии рукописи. Было очевидно, что никто не хочет читать ее.
И вот как-то под воскресенье я собрался с духом и отправился в морскую лавку па улице Уотер-стрит, где попросил навигационную карту Тихого океана, что побудило хозяина вежливо титуловать меня «капитаном». С картой подмышкой я доехал на электричке до Оссининга.[11]Здесь, в гостях у молодой норвежской четы, занимавшей чудесную дачку, я обычно проводил субботние вечера. Супруг был раньше капитаном судна, а теперь представлял компанию «Фред Ульсен лайн» в Нью-Йорке.
Освежающее купанье в бассейне помогло мне на весь праздник выбросить из головы жизнь большого города. Амбьёрг вынесла поднос с коктейлями, и мы устроились на травке на солнышке. Больше я уже не мог утерпеть, — расстелил карту прямо на земле и спросил Вильгельма в упор, допускает ли он, что можно добраться в целости и сохранности на плоту от Перу до островов Полинезии.
Несколько пораженный, он смотрел больше на меня, чем на карту, однако сразу же ответил положительно. Я ощутил такое облегчение, будто мне к воротнику прицепили воздушный шар, так как хорошо знал, что Вильгельм большой знаток и любитель всего, что имеет отношение к морю и мореходству. Не откладывая в долгий ящик, я тут же посвятил его в свои планы. К моему удивлению, он заявил, что это чистейшее безумие.
—Но ведь ты же сам только что сказал, что считаешь это возможным! — прервал я его.
— Совершенно верно, — согласился он. — Однако у тебя столько же шансов на то, что дело кончится бедой. Ведь ты никогда не плавал вообще на таком плоту, а собираешься сразу пересечь на нем Тихий океан. Возможно, тебе это и удастся, а может быть — и нет. Ведь древние перуанские индейцы могли опираться на опыт многих поколений. Возможно, что на каждый дошедший плот тонуло десять, а в течение веков — сотни. Ты же сам говоришь, что индейцы выходили в море на таких плотах целыми флотилиями. Таким образом, если случалось несчастье, соседние плоты могли прийти на помощь. А кто подберет вас среди океана? Даже если ты возьмешь радиопередатчик, не думай, что это так просто — найти маленький плот в волнах за тысячи миль от суши. В случае шторма вас может смыть с плота, и вы утонете раньше, чем к вам смогут выйти на помощь. Нет уж, лучше сиди спокойно на месте, авось кто-нибудь прочтет твою рукопись. Пиши снова и снова, напоминай почаще, иначе ничего не добьешься.
— Но я не могу больше ждать — я уже последние центы досчитываю.
— Переезжай к нам. Да и как ты вообще намереваешься организовать экспедицию из Южной Америки, если сидишь без денег?
— Экспедицией легче заинтересовать людей, чем непрочтенной рукописью.
— И чего же ты добьешься?
— Опровергну один из основных аргументов против моей теории, не говоря уже о том, что обращу внимание ученого мира на этот вопрос.
— А если несчастье?
— Тогда я ничего не доказал.
— И твоя теория будет окончательно подорвана во всеобщем мнении.
— Может быть, но ты же сам сказал, что один плот из десяти...
Дети хозяина выбежали играть в крокет, и в тот день мы больше не возвращались к этому вопросу.
В следующий субботний вечер я снова был в Оссининге с картой подмышкой. И когда я назавтра уезжал в город, на карте от побережья Перу до островов Туамоту в Тихом океане была проведена карандашом длинная черта. Мой друг капитан потерял надежду отговорить меня от моего замысла; вместо этого мы посвятили немало часов вычислению вероятного пути плота.
— Девяносто семь суток, — сказал в заключение Вильгельм. — Но помни, что это только при теоретически возможных идеальных условиях с неизменным попутным ветром и если плот действительно сможет идти под парусом, как ты предполагаешь. Поэтому считай никак не меньше четырех месяцев, а то и гораздо больше.
— Добро, — ответил я удовлетворенно. — Будем считать минимум четыре месяца, и сделаем это за девяносто семь суток.
Маленькая комнатушка в Доме моряка показалась мне в этот вечер вдвое уютней, когда я вернулся домой и уселся на койке с картой в руках. Потом я вымерял площадь комнатки шагами, насколько позволяли кровать и комод. Ну-у — плот будет куда больше! Я далеко высунулся из окна, чтобы увидеть позабытый звездный мир над большим городом в прямоугольном обрамлении выходящих на задний двор стен высоких домов. Что ж, если на плоту окажется тесновато, то во всяком случае над головой у нас уместится всё звездное небо.
В Нью-Йорке, около Центрального парка, на 72-й западной улице расположен один из самых избранных клубов города. Только небольшая сверкающая медью дощечка с надписью «Explorer's Club» говорит прохожему о том, что здесь за дверью кроется нечто необычное. Для того же, кто войдет внутрь, это всё равно, что внезапно перенестись в совершенно другой мир, за тысячи километров от стиснутых нью-йоркскими небоскребами бесконечных рядов автомобилей. Закрыв позади себя двери в Нью-Йорк, оказываешься сразу погруженным в атмосферу львиной охоты, горных восхождений и полярных путешествий, оставаясь в то же время как бы на борту комфортабельной яхты, совершающей кругосветное плавание. Чучела голов бегемотов и благородного оленя, охотничьи ружья, бивни, там-тамы,[12]копья, индейские ковры, изображения богов, модели кораблей, флаги, фотографии и карты окружают членов клуба со всех сторон, когда они собираются по какому-нибудь торжественному случаю или послушать отчет о путешествии в дальние страны.
После моей поездки на Маркизские острова меня избрали действительным членом клуба. Как самый молодой из членов, я старался не пропускать ни одного заседания, когда бывал в городе. Так и теперь я отправился туда в один из дождливых ноябрьских вечеров и был немало удивлен, когда моим глазам открылась совершенно непривычная картина. Посреди пола лежала надувная резиновая лодка с аварийным запасом продовольствия и различным оборудованием, а вдоль стен и на столах можно было увидеть парашюты, резиновые костюмы, спасательные пояса и разного рода арктическое снаряжение, а также аппараты для дистилляции воды и другие чудеса. В этот день один из недавно избранных в члены клуба, полковник Хэскин из службы материального обеспечения военно-воздушных сил США, должен был прочитать доклад, сопровождаемый демонстрацией ряда новых военных патентов, которые, по его мнению, в будущем могли бы с успехом быть использованными также и для научных экспедиций как в арктических районах, так и в тропиках.
После доклада началось оживленное и веселое обсуждение. Известный датский полярный исследователь Петер Фрейхен[13]поднялся во весь свой могучий рост и скептически потряс густой бородой. Он ни на гран не верил в такие новомодные штучки. Он сам как-то во время очередной экспедиции в Гренландию решил сменить эскимосский каяк и иглу[14]на резиновую лодку и палатку, и это едва не стоило ему жизни. Сначала он чуть не замерз в буран, потому что замок-молния на палатке обледенел и он никак не мог попасть внутрь. Потом, когда он рыбачил на надувной лодке, ее проткнуло крючком, и лодка пошла на дно вместе с ним. Сам Фрейхен еле успел перебраться вместе с приятелем эскимосом на подоспевший выручать их каяк. Так что уж он-то не сомневался, что сколько ни мудри все хитроумные изобретатели в своих лабораториях, всё равно не придумают ничего лучше того, чему научил эскимосов тысячелетний опыт в их родных краях.
В заключение дискуссии последовало неожиданное предложение со стороны полковника Хэскина: действительным членам клуба позволялось отобрать всё что угодно из нового снаряжения для своей очередной экспедиции, с одним только условием: по возвращении сообщить лаборатории свое мнение о ее продукции.
В этот вечер я позже всех задержался в клубе. Меня интересовали мельчайшие подробности, относящиеся к этому новехонькому снаряжению, которое буквально само шло в руки, стоило только попросить. Именно то, что мне нужно, — спасательное оборудование на тот случай, если плот, вопреки всем ожиданиям, развалится и не окажется никого поблизости, чтобы прийти к нам на помощь.
Это снаряжение занимало все мои мысли и на следующее утро, за завтраком в Доме моряка, когда к моему столу подсел со своей тарелкой хорошо одетый, атлетически сложённый молодой человек. Мы разговорились. Выяснилось, что он, как и я, не моряк. Инженер из высшей технической школы в Трондхейме, он приехал закупить части для машин и получить практику в области холодильного оборудования. Он поселился неподалеку и часто приходил в столовую Дома моряка, привлеченный хорошей норвежской кухней, рассказав о себе, мой новый знакомый спросил, чем я занимаюсь, и я вкратце посвятил его в свои планы. Одновременно я рассказал ему, что если до конца недели не получу ни от кого положительного отсвета на рукопись, то приложу все усилия к тому, чтобы организовать экспедицию на плоту. Мой собеседник ничего на это не сказал, но видно было, что он заинтересован.
Четыре дня спустя мы снова встретились в той же столовой.
— Ну, как — решился плыть или нет? — спросил он.
— Решился. Поплыву.
— Когда?
— Как можно скорее. Если я провожусь слишком долго, со стороны Южного Ледовитого океана поднимутся штормы, а в районе островов начнется сезон ураганов. Надо отплывать из Перу через два-три месяца — но сначала нужно раздобыть деньги...
— Сколько человек вас будет всего?
— Думал собрать человек шесть; это внесет большее разнообразие в жизнь на плоту, и можно будет разбить сутки на четырехчасовые вахты.
Он призадумался немного, потом решительно произнес:
— Чёрт, до чего же мне хочется отправиться с тобой! Я бы взял на себя технический надзор и наблюдения. Ведь тебе, разумеется, по-надобятся точные измерения ветра, течений, волн. Не забывай, что ты будешь плыть через громадные, почти не исследованные пространства, где нет никакого регулярного движения судов. Такого рода экспедиция может сделать там много ваяемых гидрографических и метеорологических наблюдений - да и я нашел бы хорошее применение своей термодинамике.
Что я знал о нем? Только то, что молено было прочесть на его открытом лице. Но бывает, что этого оказывается вполне достаточно.
— Идет, — ответил я. — Едем вместе.
Его звали Герман Ватцингер; он был такой же сухопутный краб, как я.
Несколько дней спустя я привел его с собой в качестве гостя в «Клуб исследователей». Здесь мы налетели прямо на полярника Петера Фрейхена. Он отличается тем благословенным качеством, что никогда не растворяется в толпе. Огромный, как платяной шкаф, весь одна сплошная борода, он выглядит настоящим посланцем тундры. При виде его так и кажется, что он должен вести за собой на веревке белого медведя.
Мы подвели его к громадной карте на стене и рассказали о своем намерении пересечь Тихий океан на плоту. Он внимательно слушал нас, теребя свою бородищу, а его мальчишески озорные голубые глаза выросли в оловянные блюдца. Потом он топнул деревянной ногой и затянул потуже ремень:
— Вот это план! Чёрт побери, я и сам бы не прочь с вами!
Старый ветеран наполнил наши пивные кружки и стал рассказывать о своем преклонении перед суденышками первобытных народов и перед умением этих людей передвигаться по суше и по морю, применяясь к природным условиям. Он сам ходил на плотах по большим рекам Сибири и тащил туземцев на плоту на буксире вдоль побережья Северного Ледовитого океана, рассказывая, он не переставал теребить свою бороду и приговаривать:
— Эх, сколько же интересного вам предстоит!
Предварительное обсуждение планов экспедиции в Клубе Путешественников в Нью-Йорке.Справа налево : исследователь Гренландии Петер Фрейхен, автор книги, Герман Ватцингер и Предводитель клана Фергюс.
Интерес Фрейхена к нашему плану заставил колёса машины завертеться с головокружительной быстротой, и скоро о нашем плане заговорили все скандинавские газеты. Уже на следующее утро в дверь моей комнаты в Доме моряка громко постучали, — меня вызывали к телефону в коридоре. В результате телефонного разговора мы с Германом в тот же вечер оказались перед подъездом особняка в одном из фешенебельных районов города. Нас принял элегантный молодой человек в лакированных туфлях и шелковом халате, наброшенном на синий костюм. Он извинился, помахивая надушенным платочком, и пояснил, что простужен. Однако мы знали, что он прославился в Америке как один из лучших летчиков военного времени. Кроме анемичного хозяина, присутствовали два энергичных молодых газетчика, кипевших задором и преисполненных всевозможных идей. Один из них был нам известен как талантливый журналист.
За бутылкой хорошего виски хозяин сообщил, что его заинтересовала наша экспедиция. Он готов финансировать ее, если мы обязуемся по возвращении написать ряд газетных статей и совершить турне с докладами. В конце концов мы пришли к соглашению и выпили за плодотворное сотрудничество между финансирующей стороной и участниками экспедиции. Отныне все наши денежные проблемы следовало считать разрешенными, — эту сторону дела целиком берут на себя наши казначеи, и она не должна нас больше заботить. Нам с Германом оставалось только немедленно заняться подбором экипажа и снаряжения, строить плот и отправляться в путь до наступления сезона штормов.
На следующий день Герман взял расчет на работе, и мы принялись за дело засучив рукава. Мне еще раньше сообщили из экспериментальной лаборатории военно-воздушных сил, что подобная экспедиция наилучшим образом подходит для испытания их снаряжения и что мне перешлют через «Клуб исследователей» всё, о чем бы я ни попросил. Таким образом, начало складывалось как нельзя лучше. Теперь первоочередной задачей было подобрать для нашего экипажа подходящую четверку добровольцев, а также обеспечить экспедицию провиантом.
Подбор людей требовал очень большого внимания, иначе мы рисковали, что уже после нескольких недель вынужденной изоляции на плоту начнутся ссоры и беспорядки. В то же время мне не хотелось составлять команду из моряков. Они вряд ли намного лучше нашего разбирались в навигации на плотах, зато никто не сможет сказать потом, что путешествие удалось только потому, что мы были лучшими моряками, чем древние перуанские плотоводцы. Вместе с тем, мы нуждались в человеке, который умел бы обращаться с секстантом и мог закартировать наш дрейф через океан, чтобы было на чем основывать все наши научные сообщения.
— У меня есть один знакомый художник, — рассказал я Герману. — Здоровенный детина, играет на гитаре и вообще весельчак. Окончил штурманское училище и совершил несколько кругосветных плаваний, прежде чем взяться за кисть и краски. Мы с ним друзья детства, не раз ходили вместе в поход в горы. Напишу — уверен, что он согласится.
— Что ж, это звучит не плохо, — заметил Герман, — но, кроме того, нам нужен еще человек, разбирающийся в радио.
— Радио?! — воскликнул я. — Какого чёрта мы будем делать с радио на доисторическом плоту?
— Ну, нет, не говори. Это просто мера безопасности, которая никак не повлияет на твою теорию, если мы не пошлем сигнал бедствия и не запросим помощи. Зато радио пригодится для посылки метеорологических и других сообщений. Нам же служба погоды всё равно ничего не сможет дать, — она не занимается этой частью океана. Да если бы мы даже и приняли предупреждение о шторме — какая от этого польза для плывущих на плоту?
Его аргументы совершенно подавили мои слабые протесты, которые, в конечном счете, были порождены отсутствием надлежащей привязанности к штепселям и контактам.
— Как ни странно, — сдался я, — но что касается радиосвязи на большие расстояния с помощью крошечных передатчиков, то у меня весьма обширные знакомства. Во время войны я сам очутился в радио-подразделении. Очевидно, по принципу правильного подбора кадров... Так я обязательно черкну пару строк Кнюту Хаугланду и Торстейну Робю.
— Ты их хорошо знаешь?
— Да. С Кнютом мы впервые встретились в Англии в тысяча девятьсот сорок четвертом году. К этому времени он уже имел награду от британского короля за участие в качестве радиотелеграфиста в диверсии на рьюканском заводе тяжелой воды.[15]Когда я познакомился с ним, он как раз возвратился из очередной операции в Норвегии. Там он укрывался с подпольной радиостанцией в дымоходе женской клиники в Осло. Гестаповцам удалось запеленговать его. Всё здание было окружено, и против каждой двери поставили по пулемету. Сам шеф гестапо Фемер стоял на дворе и ждал, когда ему вынесут Кнюта. Однако выносить пришлось его собственных людей. Кнют пробился с пистолетом в руках с чердака в подвал, а оттуда на задний двор, после чего исчез через каменную ограду, провожаемый градом пуль. Наша первая встреча состоялась на секретной базе в одном старинном английском замке, куда он был направлен для налаживания связи между более чем сотней тайных радиостанций на территории оккупированной Норвегии. Я как раз прошел курс обучения прыжкам с парашютом, и нам предстояло быть сброшенными вместе над Нурдмарком. Но тут русские вышли в район Киркенеса, и в Финмаркен было направлено из Шотландии небольшое норвежское подразделение с заданием, так сказать, «принять дела» от мощной русской армии на севере. Меня тоже послали туда. А там я встретил Торстейна. Стояла самая настоящая полярная зима, северное сияние круглые сутки мерцало на черном звездном небе. Промерзшие насквозь, несмотря на все меха, мы добрались, наконец, до пепелищ в Финмаркене. И вот из крохотной хижины в горах вылезает нам навстречу веселый голубоглазый парень со светлыми лохматыми волосами. Это был Торстейн Робю. В начале войны он бежал в Англию, где кончил курсы, затем его забросили в Норвегию в район Трумсё. Там он сидел в тайнике с маленьким передатчиком, по соседству со стоянкой немецкого линкора «Тирпиц», и в течение десяти месяцев ежедневно сообщал в Англию обо всем, что про-исходило на борту. При этом он ухитрился воспользоваться приемной антенной одного немецкого офицера, подключаясь к ней по ночам. Благодаря его регулярным сообщениям английские бомбардировщики и смогли добить «Тирпиц». Потом Торстейн бежал в Швецию, откуда снова попал в Англию. Его сбросили с новой радиостанцией в немецком тылу в Финмаркене. Когда же немцы отступили, он вдруг оказался уже в нашем тылу и вылез из тайника, чтобы помочь нам своей малюткой, — наша станция не дошла, затонула на мине. Могу поклясться, что им обоим осточертело слоняться без дела дома и они с радостью согласятся прокатиться на плоту.
— Ну что ж, напиши, — согласился Герман.
Я сел и сочинил коротенькое письмецо Эрику, Кнюту и Торстейну. В нем было сказано без всяких околичностей:
«Собираюсь плыть на плоту через Тихий океан, чтобы подтвердить теорию о заселении Полинезийских островов из Перу. Поедете со мной? Гарантирую только бесплатный проезд до Перу и Полинезии и обратно, а также, что вы в пути найдете хорошее применение своим специальным познаниям. Отвечайте скорей».
От Торстейна поступила следующая телеграмма:
«Еду. Торстейн».
Остальные двое тоже приняли мое предложение.
Однако шестое место оставалось свободным. Несмотря на множество кандидатур, каждый раз возникало какое-нибудь препятствие. Тем временем мы с Германом занялись провиантом. Мы отнюдь не собирались глотать в пути вяленое мясо ламы или сушеные клубни кумары,[16]так как не ставили себе целью доказать, что сами происходим по прямой линии от индейцев. Нашей задачей было проверить плавучесть и мореходные качества плотов, их грузоподъемность и направление дрейфа, убедиться, действительно ли стихии могут доставить такой плот вместе с экипажем в полной сохранности через океан в Полинезию, разумеется, наши древние предшественники могли прожить на плоту, питаясь вяленым мясом, сушеной рыбой и сушеным картофелем — ведь это составляло их обычную пищу и на суше. Кроме того, мы хотели проверить, в какой степени они могли обеспечить себя в пути свежей рыбой и дождевой водой. Что же касалось нашего собственного меню, то я предполагал остановиться на обычном армейском рационе, знакомом нам по военному времени.
Как раз в эти дни норвежский военный атташе в Вашингтоне обкидал приезда своего нового помощника, который в свое время командовал в Финмаркене ротой, где я был заместителем командира. Я помнил своего командира как воплощение энергии. Бьёрн Рёрхолт видел свое призвание в том, чтобы преодолевать любые возникающие перед ним препятствия. Он принадлежал к разряду людей, которые чувствуют себя просто потерянными, если, одолев одну проблему, не оказываются тут же перед новой.
Я посвятил его письменно в наши дела и просил мобилизовать весь свой нюх, чтобы выследить какую-нибудь возможность войти в контакт с провиантмейстером американской армии. Легко могло оказаться, что соответствующая лаборатория экспериментирует с новыми армейскими рационами, которые мы могли испытать, подобно тому, как получили на испытание снаряжение из лаборатории ВВС.
Два дня спустя Бьёрн позвонил мне по междугородному телефону из Вашингтона. Он обращался в отдел внешних сношений военного департамента США, и там хотели поближе узнать, в чем дело.
Мы с Германом поспешили с первым же поездом отправиться в Вашингтон.
Бьёрн оказался в своем кабинете при военной миссии.
— Думаю, дело пойдет на лад, — сказал он. — Завтра нас примут в отделе внешних сношений, если только мы сможем заручиться соответствующим письмом от полковника.
Полковник был Отто Мюнте-Кос, норвежский военный атташе. Он отнесся к нам дружелюбно и охотно согласился написать нужное письмо, когда узнал, в чем дело.
Когда же мы зашли на следующий день за письмом, он вдруг поднялся и сказал, что будет лучше, если он сам поедет с нами. Мы отправились на машине полковника к зданию Пентагона, где разместился военный департамент. Впереди сидели полковник и Бьёрн при всех своих регалиях, а позади — мы с Германом. Через ветровое стекло мы могли видеть громадное — крупнейшее в мире — здание Пентагона. Итак, этот дом-гигант с его 30000 служащих и 25 километрами коридоров должен был явиться местом нашей предстоящей «морской конференции» с военными руководителями. Я ущипнул сам себя за нос. Никогда, ни раньше, ни позже, наш плотишко не казался нам с Германом таким безнадежно маленьким.
После бесконечных переходов по коридорам и коридорчикам мы оказались у дверей отдела внешних сношений. Скоро мы уже сидели у роскошного стола красного дерева, окруженные блестящими офицерами во главе с самим шефом отдела.
Суровый коренастый офицер из Уэстпойнта,[17]восседавший на председательском месте, поначалу никак не мог усмотреть какую-либо связь между военным департаментом США и нашим плотом. Но убедительная речь полковника, а также тот факт, что мы с честью справились с обрушившимся на нас ураганом вопросов со стороны всех собравшихся офицеров, мало-помалу рассеяли его сомнения, и он уже с интересом прочитал письмо из службы материального обеспечения ВВС. Затем он поднялся и отдал своему штабу распоряжение помочь нам через соответствующие каналы, после чего пожелал нам удачи и четким военным шагом проследовал к выходу. Когда дверь за ним закрылась, молодой штабс-капитан прошептал мне на ухо:
— Держу пари, что вы получите то, что просите. Это ведь, как-никак, похоже на небольшую военную операцию, которая внесет разнообразие в наши канцелярские будни. К тому же, представляется прекрасный случай основательно проверить снаряжение.
Отдел внешних сношений тут же устроил нам встречу с полковником Льюисом из экспериментальной лаборатории генерал-квартирмейстера, куда нас с Германом и доставили на машине.
Полковник Льюис оказался добродушным великаном с фигурой спортсмена. Он немедленно созвал руководителей отделов лаборатории, которые все без исключения отнеслись к нам с симпатией и поспешили предложить на испытание множество всякого снаряжения. Действительность превзошла наши самые смелые ожидания, — они перечисляли всё на свете, от армейских рационов и противосолнечного крема до водонепроницаемых спальных мешков. Затем нас повели осматривать образцы. Мы пробовали спецрационы в хитроумных упаковках, испытывали спички, которые не боялись воды, смотрели новые примусы и водяные баки, резиновые спальные мешки и спецобувь, посуду, нетонущие ножи, — одним словом, всё, чего может пожелать себе подобная экспедиция.
Я глянул на Германа. Он выглядел преисполненным надежд примерным мальчиком, который пришел в кондитерскую вместе с богатой теткой. Высокий полковник шел впереди и давал объяснения; в конце обхода штабные офицеры записали род и количество нужных нам предметов. Я считал уже, что бой выигран, и только мечтал поскорее вернуться в гостиницу и принять горизонтальное положение, чтобы на свободе поразмыслить обо всем. Вдруг до меня донеслись слова приветливого полковника:
— Ну что ж, теперь пойдем переговорим с боссом, последнее слово в этом вопросе за ним.
У меня душа ушла в пятки. Итак, нам предстояло снова пускать в ход наше красноречие, а бог знает еще, что за тип этот «босс».
Босс оказался весьма суровым офицером небольшого роста. Сидя за своим письменным столом, он внимательно посмотрел на нас голубыми глазами. Предложил сесть.
— Well, что угодно этим господам? — обратился он строго к полковнику Льюису, глядя мне прямо в глаза.
— Да так, разные мелочи, — поспешил заверить Льюис и изложил вкратце цель нашего посещения.
Шеф терпеливо выслушал его, ни разу не шелохнувшись.
— Что же мы получим взамен? — спросил он бесстрастно.
— Well, — отвечал Льюис мягко, — мы надеемся, что экспедиция представит нам подробный отчет о том, как проявили себя снаряжение и провиант в таких трудных условиях.
Суровый офицер за столом откинулся всё так же бесстрастно на спинку стула, не сводя с меня глаз, и мне показалось, что я буквально иду ко дну в своем кожаном кресле, когда он холодно произнес:
— Я так и не вижу, чтобы они могли дать нам что-нибудь взамен.
В кабинете воцарилась тишина; полковник Льюис поправил воротничок. Мы не могли выдавить из себя ни единого слова.
— Но, — добавил вдруг шеф с ударением, и в его глазах мелькнул живой огонек, — смелость и пытливость тоже чего-нибудь да стоят. Полковник Льюис, выдайте им просимое!
В каком-то полусне я ехал на машине обратно в гостиницу, как вдруг Герман начал потихоньку ржать про себя.
— Ты спятил? — спросил я с испугом.
— Нет, — соврал он, не сморгнув, — просто я только что подсчитал, что в наш провиант входят шестьсот восемьдесят четыре банки ананасов — мое самое любимое блюдо!
Для того чтобы собрать вместе в одном определенном пункте на побережье Перу шесть человек и один плот с грузом, нужно сначала преодолеть тысячу препятствий, и притом, по возможности, одновременно. В нашем распоряжении было всего три месяца времени и ни одной волшебной лампы Аладдина.
Заручившись письмом в отделе внешних сношений, мы вылетели в Нью-Йорк, чтобы там встретиться с шефом комитета географических исследований военного департамента, профессором Колумбийского университета Бэре. Он нажал на нужные кнопки, в результате чего Герман по истечении некоторого времени получил полный набор ценной измерительной аппаратуры.
Затем мы вылетели обратно в Вашингтон, чтобы повидать адмирала Гловэра в Гидрографическом институте военно-морских сил. Старый добродушный морской лев вызвал всех своих офицеров, пред-ставил им Германа и меня и указал на карту Тихого океана на стене:
—Эти молодые люди хотят исправить наши карты морских течений. Помогите им!
Колёса продолжали вертеться, — английский полковник Лэмсден созвал конференцию в британской военной миссии, чтобы обсудить наши возможные затруднения и шансы на благополучный исход. Мы получили множество советов и ряд предметов английского военного снаряжения, специально доставленных самолетом из Англии для испытания на плоту. Британский санитарный офицер особенно рьяно пропагандировал таинственный «антиакулин». Достаточно посыпать на поверхность моря несколько щепоток этого порошка, уверял он, и самая назойливая акула моментально улетучится.
—Сэр, — поинтересовался я вежливо, — мы можем твердо положиться на этот порошок?
—Well, — сказал англичанин, улыбаясь, — вот это-то как раз мы и хотим выяснить!
Когда времени мало и приходится предпочитать самолет поезду и автомобиль собственным ногам, бумажник тощает не по дням, а по часам. После того, как мы вернули в кассу мой билет в Норвегию и истратили полученные за него деньги, мы отправились к нашим казначеям в Нью-Йорк, намереваясь подправить свои финансы. Но здесь нас подстерегали неожиданные неприятности. Главный казначей заболел и лежал с температурой, а его коллеги были бессильны что-либо предпринять без него. Соглашение оставалось в силе, но сейчас они ничем не могли нам помочь. Нас попросили отложить всё дело, — тщетная просьба, потому что машина работала полным ходом и мы не могли ее остановить. Теперь нужно было не отставать, а о том, чтобы притормозить, не приходилось и думать. Делать нечего, казначеи согласились распустить нашу коалицию, чтобы мы могли действовать быстро и самостоятельно без их участия. .
И вот мы стоим на улице с пустыми карманами.
Декабрь, январь, февраль, — подсчитал Герман.
От силы еще март, — продолжал я, — а затем мы обязательно должны выходить в море!
Каким бы туманным ни представлялось нам будущее, одно было ясно: наша экспедиция носит серьезный характер, и мы не собираемся оказаться в компании с ловкачами, которые спускаются по Ниагаре в пустой бочке или сидят семнадцать суток подряд на верхушке флагштока.[18]
— Никакой рекламной помощи от фабрикантов жевательной резины или кока-кола, — сказал Герман.
И в этом я был с ним полностью согласен.
Норвежские кроны мы могли достать. Но они были нам ни к чему по эту сторону Атлантического океана. Мы могли обратиться в какой-нибудь «фонд», но вряд ли кто-нибудь пожелает таким образом связывать свое имя с сомнительной теорией, которую нам еще только предстояло доказать. Очень скоро мы убедились также, что ни пресса, ни частные благотворители не решаются вкладывать свои деньги в предприятие, которое и они сами и страховые общества считали чистым самоубийством. Вот если мы в целости вернемся обратно — тогда другое дело.
Всё это звучало мало утешительно; потекли дни, в течение которых мы тщетно искали выхода. И тут снова на сцену выступил полковник Мюнте-Кос.
— Слышал, что у вас затруднение, ребята, — сказал он. — Вот вам чек для начала, рассчитаемся, когда вернетесь из Полинезии.
Полковник нашел еще пожертвователей, и скоро этого частного займа оказалось достаточно для того, чтобы обойтись без помощи всяких коммерсантов. Мы могли вылетать в Южную Америку и приступать к строительству плота.
Древние перуанские плоты строились из бальзового дерева. Вы-сушенное, оно делалось легче пробки. В самом Перу бальзовое дерево растет только за Андским хребтом, так что инкские мореплаватели отправлялись за ним вверх по побережью в Эквадор, где срубали огромные деревья чуть ли не на самом берегу. Мы собирались поступить точно так же.
В наше время путешественник сталкивается с совершенно иными проблемами, нежели во времена инков, у нас есть автомобили, самолеты, бюро путешествий, но зато теперь появились еще и государственные границы и сверкающие медными пуговицами вышибалы, которые подвергают сомнению вашу личность, издеваются над вашим багажом и топят вас в анкетах — если только вам вообще посчастливилось быть впущенным в страну. Именно из страха перед такими блюстителями закона мы не решались появиться в Южной Америке с ящиками и чемоданами, доверху набитыми всякими странными предметами, приподнять шляпу и вежливо попросить на ломаном испанском языке разрешения предпринять путешествие на плоту. Нас просто засадили бы за решетку.
— Нет, — заключил Герман. — Без официального письма ни шагу.
Один из наших друзей, член распавшегося триумвирата, был от своей газеты корреспондентом в ООН. Он отвез нас туда. Мы были просто подавлены, когда нас ввели в зал, где представители всех наций сидели бок о бок и в полной тишине слушали речь черноволосого русского, стоявшего перед гигантской — во всю заднюю стену — картой мира. -
Наш друг корреспондент ухитрился в перерыве поймать одного из делегатов Перу, а затем и представителя Эквадора. Мы уселись на широком кожаном диване в фойе, и они с интересом выслушали наш план путешествия через океан с целью подтвердить теорию о том, что древние культурные народы, населявшие их страны, первыми достигли тихоокеанских островов. Они пообещали поставить в известность свои правительства и гарантировали нам полное содействие. В это время через фойе проходил Трюгве Ли.[19]Узнав о присутствии соотечественников, он подошел к нам; кто-то предложил ему присоединиться к нашей экспедиции. Но он был сыт по горло теми штормами, которые обрушивались на него на суше. Заместитель генерального секретаря ООН, доктор Бенхамен Коэн из Чили, сам был известным археологом-любителем, и он снабдил меня письмом к президенту Перу, с которым был знаком лично. В зале заседаний мы увидели также посла Норвегии в США Вильгельма Моргенстьерне, который с этого момента оказывал экспедиции неоценимую поддержку.
Теперь мы могли купить два билета на самолет и вылететь в Южную Америку. Когда заревели один за другим четыре мощных авиамотора, мы откинулись в своих креслах в полном изнеможении. С чувством огромного облегчения мы думали о том, что первый этап уже позади и что теперь мы прямым ходом приближаемся к началу сказки.
Глава третья. В ЮЖНУЮ АМЕРИКУ
Мы приземляемся у экватора. — Затруднения с бальзой. — На самолете в Кито.— Охотники за черепами и «бандидос». — Через Анды на джипе. — Спуск в дебри. — Киведо. — Мы заготовляем бальзовые брёвна. — Вниз по реке Паленке на плоту. — Заманчивый военно-морской порт. — В военно-морском министерстве в Лиме. — У президента Перу. — Появление Даниельссона.— Снова в Вашингтон. — Двенадцать кило писанины. — Боевое крещение Германа. — Мы сооружаем плот в военно-морском порту. — Предостережения. — Перед стартом. — Крещение «Кон-Тики». — Прощание с Южной Америкой.
Пересекая экватор, самолет прорезал по диагонали освещенные ослепительно ярким солнцем молочно-белые облака, которые до тех пор простирались под нами словно снежные поля. Густая мгла облепила окна самолета, затем она осталась вверху, повиснув над нами плотной пеленой облаков, и мы увидели внизу ярко-зеленую колеблющуюся поверхность джунглей. Самолет летел над территорией южноамериканской республики Эквадор и вскоре приземлился в тропическом портовом городе Гуаякиле.
Перебросив через руку жилет, пиджак, зимнее пальто — атрибуты вчерашнего дня, — мы вылезли в оранжерейную атмосферу, встреченные оживленно болтающими южанами в тропических костюмах, и сразу почувствовали, как рубаха липнет к спине, словно мокрая бумага. Нас приняли в свои объятия таможенные и иммиграционные чиновники и чуть не на руках донесли до маленького такси, которое доставило нас в лучшую — и единственную приличную — гостиницу города. Здесь мы быстренько добрались каждый до своей ванны и простерли свои тела в холодной воде.
Итак, мы очутились в стране, где растут бальзовые деревья. Теперь предстояло закупить брёвна для постройки плота.
Первый день мы употребили на то, чтобы изучить местную денежную систему и освоиться с испанским языком настолько, чтобы быть в состоянии найти дорогу обратно в гостиницу.
На второй день мы стали удаляться от ванной комнаты всё дальше, и, когда Герман исполнил заветную мечту детства — потрогал настоящую пальму, а я превратился в ходячую миску с компотом, мы решили, наконец, отправиться покупать бальзовые брёвна.
Увы, оказалось, что это легче сказать, чем сделать. Мы могли приобрести сколько угодно бальзовой древесины, но только не в виде целых бревен, как это было нужно нам. Прошло то время, когда бальзовые леса простирались до самого побережья. Последняя война прикончила их, — тысячи стволов были срублены и доставлены на авиазаводы, так как бальзовая древесина славится своей пористостью и легкостью. Единственным местом, где, как нам сказали, еще можно было найти большие деревья, оставались внутренние области страны.
— Ну что ж, отправимся туда и срубим их сами, — решили мы.
— Это невозможно, — последовал ответ властей. — Только что начался дождливый сезон, и дороги в джунглях совершенно непроходимы из-за воды и глубокой грязи. Если вам нужны бальзовые брёвна, приезжайте в Эквадор через полгода, когда кончатся дожди и просохнут дороги.
Тогда мы пришли за советом к дону Густаво фон Бухвальду, бальзовому «королю», и Герман разложил перед ним чертежи нашего плота с указанием нужного размера бревен. Маленький высохший бальзовый король тут же взял телефонную трубку и поручил своим агентам навести справки. Выяснилось, что на всех лесопилках можно найти планки, мелкие доски, отдельные колоды, но ни одного бревна, пригодного для наших целей. На складе у самого дона Густаво лежали два совершенно сухих бревна, но на них мы бы далеко не уплыли... Очень скоро стало ясно, что поиски не дадут результатов.
— У моего брата есть большая плантация бальзового дерева, — сказал нам тогда дон Густаво. — Его зовут дон Федерико, живет он в Киведо — маленькой лесной деревушке в глубине страны. Он раздобудет всё, что нужно, как только нам удастся связаться с ним — после дождливого сезона. А сейчас это невозможно, в джунглях идут ливни.
А что было невозможно для дона Густаво, то было невозможно и для всех специалистов по бальзе в Эквадоре. Мы сидели в Гуаякиле бёз бревен для плота, лишенные возможности самим отправиться на рубку леса раньше, чем через много месяцев, когда всё равно уже будет поздно.
— Время поджимает, — сказал Герман.
— А без бальзовых бревен нам не обойтись, — откликнулся я. — Плот должен быть точной копией своего прообраза, иначе у нас нет никаких гарантий, что мы выйдем живы из этой затеи.
В гостинице мы раздобыли небольшой школьный атлас. Зеленые джунгли, коричневые горы, красные кружки населенных пунктов. Карта говорила нам о том, что джунгли тянутся непрерывной полосой от Тихого океана до самого подножья поднимающихся в заоблачную высь Анд. И тут мне в голову пришла одна мысль. Было очевидно, что сейчас невозможно попасть в лес у Киведо со стороны побережья. А что, если попытать счастья с другого конца — спуститься прямо в гущу джунглей по скалистым склонам Андского хребта? Других возможностей мы не видели.
На аэродроме нашелся небольшой грузовой самолет, пилот которого согласился доставить нас в Кито — столицу этой своеобразной страны, лежащую в горах на высоте трех тысяч метров над уровнем моря. И вот мы снова летим. Зажатые между ящиками и мебелью, мы увидели, как внизу промелькнули зеленые джунгли и серебристые реки, после чего самолет вошел в туман. Когда мы вынырнули из тумана, равнина под нами была закрыта бескрайним волнующимся морем облаков, а впереди, прямо из этого моря, торчали, поднимаясь в ослепительно синее небо, иссушенные солнцем склоны гор.
Самолет тянулся к горам, словно по невидимой канатной дороге. И хотя до экватора было рукой подать, мы вскоре сравнялись со сверкающими снеговыми макушками. Но вот самолет скользнул вниз, и мы очутились над покрытым сочной весенней зеленью высокогорным плато. Здесь мы и приземлились на аэродроме около самой удивительной столицы во всем мире.
Среди ста пятидесяти тысяч жителей Кито абсолютное большинство составляют метисы и чистокровные горные индейцы. Кито был столицей их предков задолго до того, как Колумб, а с ним и вся наша белая раса узнали о существовании Америки. Приезжий обращает прежде всего внимание на старинные монастыри с их бесценными сокровищами искусства и на другие великолепные здания, которые возвышаются над низкими глинобитными индейскими домиками еще со времен первых испанцев. Между домами вьется лабиринт узких закоулков, заполненных индейцами в пестрых, с преобладанием красного цвета, пончо[20]и в больших шляпах кустарного производства. Одни из них направляются на рынок, подгоняя навьюченных осликов, другие сидят, согнувшись, вдоль стен и дремлют на солнышке. С трудом прокладывая себе путь и беспрестанно гудя, пробираются среди ребятишек, босых индейцев и осликов редкие автомашины, в которых восседают в тропических костюмах аристократы испанского происхождения. Воздух на этом высокогорном плато до того чист и прозрачен, что горы кажутся частью самого города, придавая всему налет сказочности.
Наш друг Хорхе, летчик с грузового самолета, по прозвищу «бешеный пилот», принадлежал к одному из старинных испанских родов Кито. Он помог нам устроиться в причудливой древней гостинице, после чего стал — отчасти с нашим участием, отчасти без нас — разыскивать желающих доставить нас через горы вниз в джунгли, в Киведо. К вечеру мы собрались в старом испанском кафе. Хорхе принес множество мрачных новостей, из которых следовало, что мы должны выбросить из головы всякую мысль о Киведо. Невозможно было найти ни людей, ни экипаж для того, чтобы везти нас через горы, не говоря уже о пути через джунгли, где ливень был в полном разгаре и всякий застрявший в грязи подвергался, к тому же, угрозе нападения. Не позднее прошлого года в восточной части Эквадора был убит отравленными стрелами целый отряд в составе десяти американских инженеров-нефтяников. Здесь жило еще множество лесных индейцев, которые бродили голышом по джунглям и поражали своим ядовитым оружием каждого чужеземца.
— Среди них попадаются охотники за черепами, — добавил Хорхе зловещим голосом, видя, что Герман невозмутимо продолжает поглощать свой бифштекс, запивая его красным вином.
— Вы думаете, что я преувеличиваю? — продолжал он всё так же глухо. — Несмотря на строгий запрет, еще и сейчас есть в стране люди, которые живут тем, что перепродают высушенные человеческие головы. За всеми ведь не уследишь, поэтому по сей день случается, что индейцы из джунглей отрезают головы своим врагам из других кочующих племен. Они дробят и удаляют черепную кость, после чего наполняют кожу раскаленным песком. От этого голова сжимается и делается меньше кошачьей, сохраняя все формы и черты лица. Когда- то такие высушенные головы врагов были ценным военным трофеем, — теперь это редкостный контрабандный товар. Посредники из метисов сбывают головы скупщикам на побережье, а те продают их туристам по головокружительной цене.
Хорхе глянул на нас, проверяя впечатление от своих слов. Если бы он знал, что нас с Германом еще раньше в этот день зазвали в какую-то подворотню и предложили приобрести два таких сувенира по тысяче сукре[21]за штуку! В наше время часто сбывают подделки из обезьяньих голов, но это были настоящие головы чистокровных индейцев, сохранившие все черты своих обладателей. Они принадлежали мужчине и женщине и были величиной с апельсин. Женщина казалась даже красивой, хотя лишь ресницы и длинные черные волосы сохранили первоначальные размеры. При мысли о такой судьбе у меня по спине пробежал холодок, но я позволил себе усомниться, что мы можем столкнуться с охотниками за черепами к западу от гор.
— Кто знает, — возразил Хорхе мрачно. — А что ты скажешь, если твой друг исчезнет и его голова появится на рынке в миниатюрном издании? Так случилось с одним моим другом, — добавил он, пристально глядя на меня.
— Расскажи, — произнес Герман, медленно пережевывая бифштекс уже без прежнего удовольствия.
Я осторожно отложил вилку в сторону, и Хорхе стал рассказывать. Одно время он жил с женой в поселке в джунглях, промывая золото и скупая добычу других старателей. V него появился друг из туземцев, который регулярно приносил золото в обмен на разный товар. Потом друга убили в джунглях. Хорхе разыскал убийцу и пригрозил возмездием, убийца был из числа тех, кого подозревали в торговле человеческими головами, и Хорхе сказал, что сохранит ему жизнь только в том случае, если тот немедленно выдаст голову убитого. убийца тут же отдал ее — она была величиной с кулак. Хорхе даже растрогался, узнав черты своего друга, — тот нисколько не изменился, только стал совсем маленьким, расстроенный Хорхе принес голову домой жене. Она упала в обморок, и пришлось голову спрятать в чемодан. Но в джунглях было так сыро, что она стала плесневеть, и Хорхе приходилось доставать ее и протирать. Каждый раз, когда жена видела голову подвешенной за волосы к бельевой веревке, она падала в обморок. Но вот как-то раз в чемодан пробрались мыши и изгрызли друга. Хорхе был страшно расстроен и решил со всеми почестями похоронить голову друга в маленькой ямке на аэродроме. Ведь, как-никак, заключил Хорхе, это всё же был человек.
— Благодарю, я, кажется, сыт, - произнес я.
Когда мы шли домой в вечерних сумерках, мне вдруг показалось, что шляпа Германа спустилась ему на самые уши. Оказалось, что он сам натянул ее поглубже из-за ночной прохлады с гор.
На следующий день мы сидели вместе с нашим генеральным консулом Брюном и его женой под эвкалиптами на территории их большой загородной гациенды. Брюн сказал, что вряд ли приходится опасаться, что наши шляпы вдруг станут нам велики по пути через джунгли в Киведо, но... Недавно как раз в этих местах были замечены разбойники. Он показал газетные вырезки, в которых сообщалось, что с началом сухого периода в район Киведо будут посланы солдаты для ликвидации скрывающихся там «бандидос». Ехать туда сейчас было бы чистейшим безумием, да мы и ни за что не найдем ни шофёра, ни машины.
Между тем во время нашего разговора мы заметили промчавшийся мимо джип из американского посольства, и сразу же у нас был готов план. В сопровождении генерального консула мы отправились к американцам; нас принял сам военный атташе. Это был стройный, крепкий молодой человек в мундире цвета хаки и в кавалерийских сапогах. Он с улыбкой спросил, каким образом мы очутились на макушке Анд, когда местные газеты утверждают, что мы плывем на плоту через океан.
Мы объяснили ему, что наш плот еще только растет в джунглях в районе Киведо и что мы именно из-за этого оказались на крыше континента, но по-прежнему не знаем, как добраться до нужного нам леса. Мы попросили военного атташе либо а) одолжить нам самолет с двумя парашютами, либо б) предоставить в наше пользование джип с шофёром, хорошо знающим местность.
Поначалу атташе просто оторопел от такой дерзости. Затем он безнадежно покачал головой, улыбнулся и сказал: ол райт, — раз уж мы не предоставляем ему никакого третьего выхода, он предпочитает принять второй вариант!
На следующее утро, на рассвете, в четверть шестого к подъезду гостиницы подкатил джип, из которого выскочил эквадорец в чине инженер-капитана и доложил, что прибыл в наше распоряжение. Грязь не грязь, ему было приказано любой ценой доставить нас в Киведо. Весь джип был уставлен баками с бензином; нам предстояло ехать по таким местам, где не увидишь не только что бензиновую колонку, а и вообще следов автомобиля. В связи с сообщениями о «бандидос» наш новый друг, капитан Агурто Алексис Альварец, был увешан с ног до головы кинжалами и огнестрельным оружием. Мы явились в страну мирными путешественниками, намереваясь приобрести лес за наличные прямо на побережье, и всё снаряжение, которое мы могли погрузить на джип, состояло из мешка с консервами, если не считать, что мы буквально на ходу успели приобрести потрепанный фотоаппарат и по паре прочнейших штанов цвета хаки. Генеральный консул навязал нам свой огромный парабеллум с достаточным количеством патронов, чтобы сокрушить всё на нашем пути. И вот джип понесся по пустынным закоулкам, озаренным призрачным светом луны, выбрался за город и помчался с головокружительной скоростью по хорошей песчаной дороге на юг через плато.
Хорошая дорога тянулась вплоть до города Латакунги, где индейские домики без окон сгрудились вокруг белой церковки, окруженной небольшим садом с пальмами. Здесь мы свернули на вьючную тропу, извивавшуюся в западном направлении по горам и долинам Андского хребта, и попали в мир, подобного которому никто из нас раньше не мог себе даже представить. Кругом простиралась страна горных индейцев — тридевятое царство, тридесятое государство, — страна вне времени и пространства. На всем пути мы не видели ни одной тележки, ни одного колеса. Время от времени показывались босые пастухи в ярких пончо, гнавшие стада неуклюжих, важных и пугливых лам; иногда навстречу попадались целые индейские семьи. Обычно глава семьи восседал впереди на муле, в то время как его щупленькая жена семенила следом, таща на голове целую коллекцию шляп, а на спине — младшего наследника. В довершение ко всему она на ходу пряла шерсть своими быстрыми пальцами. За ней не спеша двигались ослики и мулы, груженные сучьями, прутьями, горшками.
Чем дальше, тем реже попадались индейцы, понимавшие по-испански. Скоро языковые познания Агурто оказались столь же бесполезными, как и наши. Кое-где в горах стояли кучками хижины; среди них всё реже попадались глинобитные и все чаще — сложенные из связок сухой травы незатейливые шалаши. Казалось, и хижины и сами их обитатели, загорелые, морщинистые, выросли прямо из пропеченных тропическим солнцем склонов Андских гор. Они были неотделимы от окружающих скал и высокогорных пастбищ. Не обремененные большим имуществом, малорослые горные индейцы обладали здоровьем и закалкой лесного зверя и открытой детской душой нетронутого цивилизацией человека; незнание языка они с лихвой возмещали дружелюбными улыбками. Каждый встречный приветствовал нас белозубой улыбкой сияющего лица. Ничто не говорило за то, чтобы белый человек когда-либо развивал свою деятельность в этих краях. Ни рекламных щитов, ни дорожных указателей; а если бросить на дорогу жестяную банку или клочок бумаги, они тут же будут подобраны, — пригодится в хозяйстве!
Мы то поднимались вверх по выгоревшим склонам без единого кустика или деревца, то спускались в поросшие кактусом песчаные долины, и наконец вскарабкались по почти отвесной стене к самому гребню, увенчанному снеговыми макушками, где дул такой резкий и холодный ветер, что нам пришлось замедлить ход, чтобы не окоченеть, сидя в одних рубашках и мечтая о теплых джунглях. То и дело приходилось ехать прямо по горному склону, через камень и траву, в поисках следующего отрезка дороги. На западном склоне, там, где Анды круто спускаются вниз к равнине, тропа была вырублена в мягкой скале и вилась над самой пропастью. Нам оставалось только положиться на нашего друга Агурто. Сидя за рулем с таким видом, будто он дремлет, Агурто в наиболее опасных местах неизменно старался проехать по самому краю. Вдруг прямо в лицо нам ударил сильный порыв ветра, — мы выбрались на последний гребень. Отсюда Андский хребет падал отвесно вниз до самых джунглей, покрывавших дно простиравшейся под нами пропасти на глубине четырех тысяч метров. Однако нам не пришлось полюбоваться захватывающим видом: едва перевалив через гребень, мы попали в густой туман, поднимавшийся с равнины словно пар из адского котла. Зато теперь мы понеслись вниз без единой задержки. Дорога всё время шла под уклон, извиваясь по склонам и ущельям, а воздух всё более насыщался горячими испарениями, к которым примешивался тяжелый одуряющий запах природной оранжереи.
И вот начался дождь. Сначала он чуть моросил, потом мы попали в ливень, который застучал по джипу словно барабанными палочками. Под конец мы ехали в оплошном потоке воды, сбегавшей вниз по склонам шоколадными ручьями. Мы буквально плыли под уклон, всё более удаляясь от сухих горных полян и углубляясь в совершенно другой мир, где мох и травы покрывали камень и глинистые откосы зеленым сочным ковром. Кругом росли большие листья, которые по мере спуска превращались в огромные зеленые зонты, омываемые струйками воды. А вот и первые посланцы джунглей — деревья, обросшие лохматым мхом и увешанные мокрыми гирляндами лиан. И везде журчала и струилась вода. Чем отложе становился склон, тем гуще росли гигантские растения, среди которых, скользя по глине, плескался наш малютка-джип. Вот, наконец, и самые джунгли обдают нас своим сырым и горячим дыханием, насыщенным запахом растений.
Было уже темно, когда мы добрались до небольшого холмика, на котором выстроилось несколько хижин, крытых пальмовыми листьями. Промокшие насквозь в теплой воде, мы покинули джип на произвол судьбы, ради того, чтобы провести ночь под крышей. Все оккупировавшие нас за ночь насекомые утонули под дождем на следующий день. Утром мы нагрузили джип доверху бананами и другими южными фруктами и продолжали свой путь сквозь джунгли, спускаясь всё ниже и ниже, хотя нам казалось, что мы уже давно должны были очутиться на самом дне. Непрестанно увеличивавшееся количество грязи нас не смущало, а разбойники так и не появлялись.
Наш верный джип спасовал только тогда, когда дорогу вдруг преградила река — широкий поток грязной воды, прокладывавший себе путь через джунгли. Здесь мы остановились, не имея возможности свернуть по берегу ни вправо, ни влево.
Неподалеку на небольшой прогалине стояла хижина. Несколько метисов растягивали на солнечной стороне леопардовую шкуру. Кругом бродили по колено в воде собаки и куры, греясь на солнышке рядом с разложенными для сушки бобами какао. При виде джипа метисы поспешили к нам. Те из них, которые владели испанским языком, объяснили, что река называется Паленке и что Киведо лежит на другом берегу. Мостов нет, а река стремительная и глубокая, но они готовы переправить нас вместе с джипом на ту сторону на плоту.
Чудо-плот лежал на воде у берега. Кривые стволы толщиной в ногу человека были связаны вместе стеблями и бамбуковыми прутьями, составляя не внушающее особого доверия сооружение вдвое шире и длиннее нашего джипа. Положив под каждое колесо по доске и затаив дыхание, мы вкатили машину на брёвна. И хотя большинство бревен сразу ушло под воду, плот всё же держал на поверхности и нас, и джип, и еще вдобавок четырех шоколадного цвета полуголых туземцев, которые направляли наше движение, отталкиваясь ото дна длинными шестами.
— Бальза? — спросили мы с Германом в одно слово.
— Бальза, — кивнул один из парней и непочтительно пнул ствол ногой.
Течение подхватило нас и понесло вниз по реке. Сильными толчками метисы регулировали движение, направляя плот наискосок через реку туда, где вода бежала не так быстро.
Так состоялась наша первая встреча с бальзовым деревом и наше первое путешествие на бальзовом плоту. Перебравшись через реку, мы благополучно причалили к берегу и торжественно вкатили на машине в Киведо. Вся деревня состояла из одной улицы, вдоль которой выстроились просмоленные деревянные домики, крытые пальмовыми листьями; на крышах сидели словно окаменевшие коршуны. Всё население деревни немедленно оставило свои занятия; черные и коричневые, молодые и старые туземцы буквально посыпались из окон и дверей. Навстречу джипу катился сплошной поток бурлящего красноречия. Мы были моментально окружены со всех сторон и поспешили обеими руками ухватиться за свое достояние, между тем как Агурто отчаянно вертел рулем. Но тут лопнула шина, и джип опустился на колени. Мы были в Киведо, теперь нам предстояло смиренно вынести волну приветствий:
Участок дона Федерико находился несколько ниже по реке. Когда джип с Агурто, Германом и мной въехал, трясясь по тропинке между манговыми деревьями,[22]в усадьбу, навстречу нам поспешил старый исхудалый житель джунглей вместе со своим племянником Анхело, молодым парнем, разделявшим его лесное уединение. Мы передали приветы от дона Густаво, и скоро джип стоял один на полянке, омываемый очередным ливнем, а в бунгало дона Федерико шел пир горой. Прямо на вертеле поджаривались поросята и цыплята. Мы сидели, окружив роскошный поднос с фруктами, и излагали свое дело. Тропический ливень гнал сквозь сетки на открытых окнах волны горячего воздуха, напоённого сладким ароматом цветов и запахом глины.
Дон Федерико оживился и заметно помолодел. Бальзовые плоты — да он знает их с тех пор, как под стол пешком ходил. Пятьдесят лет тому назад, когда он жил на побережье, индейцы из Перу всё еще ходили по морю на больших плотах продавать рыбу в Гуаякиле. В маленькой бамбуковой хижине в центре плота они складывали несколько тонн сушеной рыбы, да еще на плоту поселялись жена и детишки, не считая собак и кур. Сейчас, в дождь, будет трудно найти такие большие стволы, какие они употребляли для постройки плотов. Из-за воды и грязи до бальзовой плантации не доберешься даже верхом на лошади. Но дон Федерико сделает всё, что в его силах, — может быть, в лесу вокруг бунгало еще найдутся отдельные деревья, ведь нам не так много и нужно.
Под вечер дождь несколько угомонился, и мы отправились погулять под манговыми деревьями вокруг дома. С ветвей свисали дикие орхидеи, собранные доном Федерико со всего мира, — вместо горшков они были посажены в скорлупы кокосовых орехов. В отличие от культурных орхидей эти редкостные растения обладали чудесным ароматом, и Герман нагнулся, чтобы насладиться как следует запахом одной из них, как вдруг над его головой высунулось из листьев что-то длинное, тонкое и блестящее. Молниеносный удар, нанесенный рукой Анхело, и по земле покатилась извивающаяся змея. В ту же секунду Анхело прижал ее к земле раздвоенным суком и разбил ей голову.
— Mortal! — произнес он и указал на два изогнутых ядовитых клыка.
После этого нам стало казаться, что повсюду в листве затаились ядовитые змеи, и мы побрели обратно в дом, неся на палке безжизненный трофей Анхело. Герман уселся изучать зеленое чудовище, а дон Федерико решил развлечь нас страшными историями о ядовитых змеях и об удавах толщиной с хобот слона. Вдруг мы заметили на стене гигантские силуэты двух скорпионов величиной с здоровенного рака. Они набросились друг на друга и сцепились клешнями, изгибая в воздухе хвосты с ядовитым шипом и выбирая момент, чтобы нанести смертельный удар. Это было жуткое зрелище, и только подвинув керосиновую лампу, мы поняли, что это были тени двух самых обыкновенных скорпионов с палец длиной, которые вели смертный бой на краю комода.
— Пускай их, — рассмеялся дон Федерико. — Один из них прикончит другого, а оставшийся будет ловить тараканов. Не забывайте только следить за тем, чтобы москитная сетка на кровати была задернута как следует, да встряхивайте одежду утром, перед тем как одеваться — и можете ничего не бояться. Меня скорпионы кусали не раз, а я еще жив, как видите.
Я спал хорошо, просыпаясь только, когда какая-нибудь ящерица или летучая мышь подымала слишком уж сильную возню у меня в головах, заставляя вспоминать о ядовитых тварях.
Наутро мы встали пораньше, собираясь в поход за бальзовыми деревьями.
—Встряхнем, что ли, — сказал Агурто, и из рукава его рубахи выпал скорпион, поспешивший тут же исчезнуть в щели пола.
Сразу после восхода солнца дон Федерико разослал своих людей на конях искать такие бальзовые деревья, к которым можно было до-браться по тропе. Мы с Германом и самим доном Федерико также составили отряд разведчиков и довольно скоро нашли прогалину со старым деревом, о котором знал наш хозяин. Этот великан намного возвышался над окружающими деревьями и имел до трех футов в поперечнике. Согласно полинезийскому обычаю мы, прежде чем приступить к рубке, окрестили дерево, присвоив ему имя Ку, в честь полинезийского божества южноамериканского происхождения. После этого я взмахнул топором и вогнал его изо всей силы в древесину, так что только гул пошел по лесу. Но рубить сырое бальзовое дерево было почти то же, что стучать тупым колуном по пробке, — топор буквально отскакивал назад, и Герману очень скоро пришлось сменить меня. Так мы и работали, сменяя друг друга и обливаясь потом в тропической жаре.
К полудню Ку стоял словно петух на одной ноге, встряхивая кроной при каждом ударе. Вскоре он зашатался и повалился с тяжелым грохотом наземь, срывая с других деревьев ветки и толстые сучья. Мы очистили ствол и стали снимать кору зигзагами, на индейский лад. Вдруг Герман уронил топор и подскочил в воздух, схватившись рукой за икру, словно исполнял воинственный полинезийский танец. Прямо из штанины вывалился блестящий муравей величиной со скорпиона и с длинным жалом на конце тела. Мы еле смогли раздавить его каблуками, такой плотный панцырь покрывал всё тело муравья.
— Конго,[23]— объяснил дон Федерико сочувственно. — Эта тварь похуже скорпиона, но для здорового человека серьезной опасности не представляет.
Несколько дней Герман ходил распухший и деревянный, но был тем не менее в состоянии разъезжать вместе с нами верхом по лесу в поисках новых бальзовых деревьев. Время от времени из дебрей доносились треск и грохот и по земле передавался глухой гул. Дон федерико удовлетворенно кивал: метисы повалили очередного великана. В течение недели к Ку присоединились Кане, Кама, Ило, Маури, Ра, Ранги, Папа, Таранга, Кура, Кукара и Хити, — в общей сложности двенадцать мощных стволов, названных в честь героев полинезийских преданий, чьи имена пришли на острова через океан из Перу во времена Тики. Затем мы протащили блестящие от проступившего сока брёвна сквозь джунгли, сначала лошадьми, а на последнем отрезке — с помощью имевшегося у дона Федерико трактора, который вытянул их на крутой берег реки около бунгало.
.
Мы очистили ствол и стали снимать кору зигзагами.
Сырые брёвна отнюдь не были легкими как пробка. Каждое из них безусловно весило не меньше тонны, и мы не без волнения ожидали момента, когда нам предстояло убедиться, как они будут плыть. Мы подтягивали каждое бревно в отдельности к самому краю обрыва, где привязывали к ним крепкие лианы, чтобы ствол не был унесен течением. Затем мы скатывали их поочередно в воду, так что только брызги летели. Попав в реку, стволы всплывали на поверхность, погрузившись примерно на половину диаметра, и мы могли свободно балансировать по ним; при этом тяжелые великаны даже и не вздрагивали. С помощью длинных лиан, свисавших с крон деревьев, мы связали из бревен два временных плота, которые и скрепили друг с другом. Затем мы погрузили необходимый запас бамбука и лиан и разместились на борту вместе с Германом, в сопровождении двух таинственных метисов, с которыми не могли объясниться ни на каком языке.
И вот мы наконец отчалили. Бурное течение сразу подхватило связанные брёвна и быстро понесло вниз но реке. Последнее, что мы видели сквозь пелену дождя, когда огибали первый мысок, были наши славные друзья, которые махали нам вслед, стоя на берегу у бунгало. Мы забрались под навес из свежих банановых листьев, предоставив дело навигации двум коричневым экспертам, расположившимся каждый со своим огромным веслом на носу и на корме. Они играючи направляли плот в самую бурную часть течения, которое несло нас вприпрыжку по извивам между затонувшими деревьями и песчаными отмелями.
Вдоль обоих берегов тянулись плотной стеной джунгли. Навстречу нам из густой листвы то и дело вылетали попугаи и другие ярко расцвеченные птицы. Несколько раз с берега ныряли аллигаторы, исчезая в грязной воде. А вскоре мы увидели еще более примечательное чудовище. Это была игуана — гигантская ящерица, величиной с крокодила, с большим горловым мешком и с высоким гребнем вдоль спины и хвоста. Она лежала и дремала в мокрой глине, как будто проспала так с доисторических времен, и так и не шелохнулась, пока мы проплывали мимо. Наши рулевые сделали знак, чтобы мы не стреляли. Вслед за тем мы увидели еще одну ящерицу, поменьше, с метр длиной. Она убегала по суку, который висел над рекой над самым нашим плотом. Сине-зеленая лоснящаяся игуана ограничилась тем, что удалилась на безопасное расстояние, где и осталась лежать, провожая нас холодными змеиными глазками. Несколько времени спустя мы проплыли мимо еще одной игуаны, самой большой из виденных нами. Она лежала на пригорке среди папоротника, словно окаменевший китайский дракончик. На фоне неба четко вырисовывался неподвижный силуэт с поднятой грудью и головой. Лежа в полном оцепенении, игуана, казалось, не обращала никакого внимания на проплывавшие мимо нее плоты.
Ниже по реке мы почувствовали запах дыма и увидели крытые соломой хижины на вырубках вдоль берега. Наш плот вместе с его экипажем был предметом усиленного внимания со стороны подозрительных типов, которые представляли собой загадочную помесь индейцев, негров и испанцев. Тут же на берегу можно было видеть их суденышки — выдолбленные из дерева каноэ.
Когда настало время перекусить, мы сменили своих друзей у руля, чтобы они могли испечь рыбу и хлебные плоды над небольшим очагом, отгороженным мокрой глиной. Кроме того, в наше меню входили жареные цыплята, яйца, фрукты. А плот всё так же стремительно несся сквозь джунгли к океану. Ливни нас не смущали. Чем больше воды, пусть даже грязной, тем лучше, — быстрее доберемся до цели.
С наступлением темноты на берегу начался оглушительный концерт. Лягушки и жабы, цикады, сверчки и москиты квакали, пищали, верещали неумолкающим многоголосым хором. Время от времени мрак прорезал вой дикой кошки; кричали птицы, вспугнутые ночным разбойником. Иногда мелькал огонь очага в хижине туземца и раздавались крики и собачий лай. Но чаще всего мы сидели одни в окружении лесного оркестра под звездным небом, покуда усталость и новый дождь не загоняли нас в хижину из листьев, где мы и засыпали, не выпуская из рук пистолетов.
Чем дальше вниз по реке, тем чаще попадались хижины и плантации туземцев. Вскоре вдоль берегов стали появляться целые поселения. Их жители передвигались по воде на каноэ с помощью длинных шестов, а кое-где встречались и небольшие бальзовые плоты, груженные зелеными бананами.
Там, где река Паленке впадала в Рио Гуаяс, глубина уже позволяла колесному пароходу курсировать между Винчесом и лежащим у самого побережья Гуаякилем. Чтобы сберечь драгоценное время, мы с Германом заняли каждый свою подвесную койку на пароходе и поплыли к морю вниз по реке Гуаяс, протекающей по густо заселенной равнине. Наши коричневые друзья оставались с плотами, они должны были пригнать их следом.
В Гуаякиле пришла пора расстаться и нам с Германом. Он остался у устья Гуаяс, чтобы встретить и перехватить здесь плоты. Отсюда ему предстояло доставить брёвна с пароходом прибрежной линии в Перу, где он должен был руководить постройкой плота, во всем соответствующего древним индейским образцам. Сам я отправился рейсовым самолетом на юг, в Лиму, столицу Перу, чтобы подыскать подходящее место для строительства.
Самолет шел на большой высоте над побережьем Тихого океана, — с одной стороны пустынные горы Перу, с другой — сверкающая гладь величественного океана. Так вот куда нам предстоит отправиться на плоту! Сверху казалось, что океан не имеет ни конца, ни края. Небо и вода сливались далеко-далеко на западе воедино, разделенные лишь едва различимой линией горизонта, и я невольно подумал о том, что и за горизонтом, на протяжении одной пятой земной окружности, всё так же простирается водное пространство, прежде чем снова появляется суша — острова Полинезии. Я попробовал мысленно перенестись на несколько недель вперед, когда мы будем плыть по этой бескрайней голубой равнине на малюсеньком плоту, но тут же поспешил переключить мысли на другое, так как ощутил под ложечкой неприятное щекотание, похожее на то, которое испытываешь перед прыжком с парашютом.
Выйдя с аэродрома в Лиме, я доехал на трамвае до портового города Кальяо, чтобы подыскать место для сооружения плота. Потребовалось не много времени, чтобы убедиться, что вся гавань забита судами, а территория самого порта занята подъемными кранами, складскими помещениями, таможнями, портовыми конторами и т. п. Что же касалось немногих свободных клочков суши, то на них кишело столько купальщиков, что наш плот вместе со снаряжением моментально был бы растащен по кусочкам любопытными жителями. В наши дни Кальяо — важнейший порт страны, насчитывающей семь миллионов коричневого и белого населения. Таким образом, в Перу, в еще большей степени, чем в Эквадоре, для строителей плотов настали новые времена, и я видел одну-единственную возможность: попасть за высоченные бетонные стены, отгораживающие военный порт, с железными воротами, около которых стояла вооруженная охрана, с угрюмой подозрительностью оглядывавшая всех прохожих, не исключая меня. Вот если удастся попасть туда, то можно быть спокойным!
Еще в Вашингтоне я познакомился с перуанским военно-морским атташе, и у меня было от него письмо. С этим письмом я отправился на следующий день в военно-морское министерство и попросил аудиенции у министра Мануэля Нието. Он принял меня в роскошном, сверкавшем зеркалами и позолотой зале в стиле ампир. После непродолжительного ожидания я увидел самого министра. Он был при полной форме, — коренастый, небольшого роста офицер, подтянутый, словно Наполеон, точный и краткий в разговоре. Он задавал вопросы, я отвечал. Мне нужно было получить разрешение построить плот на военно-морских верфях.
— Молодой человек, — сказал министр, беспокойно барабаня пальцами. — Вы вошли в окно, вместо того чтобы идти в дверь. Я охотно помогу вам, но соответствующее разрешение должно исходить от министра иностранных дел; я не могу так запросто впускать иностранцев на территорию военно-морской базы и предоставлять верфи в их распоряжение. Итак, письменное заявление в министерство иностранных дел. Желаю удачи!
Я с ужасом представил себе поток входящих и исходящих... Ну как не позавидовать простым нравам эпохи Кон-Тики, когда на пути людей не стояли препятствия в виде письменных заявлений.
Попасть к министру иностранных дел было значительно труднее. Норвегия не имела своей миссии в Перу, а наш предупредительный генеральный консул Бар мог свести меня только с советником министерства. Я боялся, что этого окажется недостаточно. Настало время испытать действие письма от доктора Коэна президенту республики. Я обратился в канцелярию президента с просьбой об аудиенции у его превосходительства дона Хосе Бустаманте и Риверо, президента Перу. Несколько дней спустя мне передали, чтобы я явился во дворец к двенадцати часам.
Лима — современный город с полумиллионным населением, раскинувшийся на зеленой равнине у подножья пустынных гор. Архитектура города, а особенно сады и насаждения, делает его одной из красивейших столиц мира, — нечто вроде современной Ривьеры или Калифорнии с вкраплениями произведений старого испанского зодчества. Дворец президента находится в самом центре города и тщательно охраняется вооруженным караулом в колоритных парадных мундирах. Аудиенция в Перу — дело серьезное, и мало кто видел президента кроме как в кино. Солдаты в новеньких портупеях провели меня вверх по лестнице к началу длинного коридора, где меня зарегистрировали трое дежурных в штатском, после чего впустили через громадную дубовую дверь в большой зал с длинными столами и рядами стульев. Здесь меня встретил человек, одетый во всё белое; он попросил меня присесть и исчез. Мгновенье спустя открылась большая дверь, и меня ввели в еще более роскошный зал, где навстречу мне вышло некое важное лицо в безупречном мундире.
«Президент!» — решил я и стал по стойке «смирно». Но нет, человек в мундире с золотым галуном предложил мне старинный стул с прямой спинкой и улетучился. Не просидел я на кончике стула и минуты, как открылась новая дверь, и слуга с поклоном предложил мне войти в большое роскошное помещение с позолотой на стенах и на мебели. Он тут же исчез, а я остался сидеть в полном одиночестве на старинном диване, видя через открытые двери анфиладу других пустых залов. Стояла такая тишина, что было слышно чье-то осторожное покашливание в одном из дальних залов. Затем послышались четкие шаги, я вскочил и неуверенно приветствовал важного господина в военной форме. Но и это был не президент. Я разобрал, что президент просил приветствовать меня — он сейчас освободится после заседания кабинета министров.
Спустя десять минут тишина снова была нарушена твердыми шагами; вошел человек весь в золотых шнурах и эполетах. Я вскочил с дивана и отвесил глубокий поклон. Вошедший поклонился еще ниже и повел меня через целый ряд залов и вверх по лестнице, устланной мягким ковром. Он покинул меня в крохотной комнатушке, где только и было места, что для новенького кожаного стула и дивана. Вошел маленький человечек в белом костюме, и я с отчаянием подумал: куда меня поведут теперь? Но он никуда меня не повел, а только приветливо поздоровался и замер в ожидании. Это был президент Бустаманте и Риверо.
Познания президента в английском превосходили мой запас испанских слов ровно вдвое, так что после взаимных приветствий и приглашения сесть мы исчерпали все наши языковые возможности. Конечно, можно многое объяснить с помощью знаков и жестов, однако невозможно одним языком жестов выразить желание получить разрешение на доступ в военно-морскую гавань Перу. Я понял только, что президент не понимает, что я говорю, и, очевидно, ему это было еще более ясно, потому что он вскоре исчез и вернулся с министром военно-воздушных сил. Генерал Ревередо был бравый мужчина спортивного вида в форме ВВС, с нашивкой в виде крылышек на груди. Он превосходно говорил по-английски с американским акцентом.
Я поспешил извиниться за недоразумение и уточнил, что прошу доступа не в аэропорт, а в морскую гавань. Генерал объяснил, смеясь, что пришел только в качестве переводчика. Моя теория была переведена президенту, который слушал с большим вниманием, время от времени задавая уточняющие вопросы. Под конец он заявил:
— Поскольку предполагается, что тихоокеанские острова были первоначально открыты из Перу, то эта экспедиция представляет интерес и для нашей страны. Если мы можем сделать что-нибудь для вас, — говорите.
Я попросил предоставить мне место для постройки плота на территории военно-морской базы, разрешить пользоваться мастерскими базы, выделить место для хранения наших стройматериалов и предоставить льготы для ввоза снаряжения, а также разрешить нам пользоваться сухим доком и помощью личного состава базы. Наконец, мне нужно было, чтобы какое-нибудь судно отбуксировало готовый плот в открытое море.
— О чем он просит? — спросил президент заинтересованно; я понял его даже без перевода.
— Пустяки, — ответил Ревередо коротко, и президент удовлетворенно кивнул в знак согласия.
В заключение нашей беседы Ревередо пообещал, что министр иностранных дел сегодня же получит личное предписание президента, а военно-морскому министру Нието будет разрешено оказать мне всю необходимую помощь.
— Боже храни вас всех, — засмеялся на прощанье генерал и покачал головой.
Вошел адъютант и сопроводил меня до поджидавшего охранника.
В этот день газеты Лимы писали о том, что из Перу отплывает на плоту норвежская экспедиция. Одновременно сообщалось об окончании работ шведо-финской научной экспедиции, которая изучала жизнь индейцев в джунглях бассейна Амазонки. Два члена этой экспедиции, писали газеты, поднялись на пироге вверх по реке до Перу и только что прибыли в Лиму. Один из них — Бенгт Даниельссон из Упсальского университета — собирался теперь изучать жизнь горных индейцев Перу.
Я вырезал эту заметку и сел писать Герману письмо по вопросам постройки плота, как вдруг кто-то постучал. Вошел высокий загорелый мужчина в тропическом костюме. Сняв белый шлем, он обнажил жидковатые рыжие волосы, — казалось, красное пламя пробежало от кончика его бороды через лицо до самой макушки. Хотя незнакомец и явился сюда из дебрей, было сразу видно, что его настоящее место — в читальном зале.
«Бенгт Даниельссон», — подумал я.
— Бенгт Даниельссон, — представился он.
«Видно, он слышал про плот», — решил я и попросил его присесть.
— Я только что услышал про ваши планы с плотом, — сказал швед.
«И теперь он, как этнолог, собирается разгромить мою теорию», — догадался я.
— И теперь я собираюсь просить позволения принять участие в этой экспедиции, — произнес он спокойно. — Меня заинтересовала ваша теория переселения.
Я знал о нем только, что он ученый и что он явился прямо из джунглей. Но если швед решился отправиться в путь на плоту один в обществе пяти норвежцев, значит он не трус. К тому же, даже густая борода не могла скрыть его миролюбивого характера и добродушного юмора.
У нас оставалось еще одно свободное место, и Бенгт стал шестым членом нашего экипажа. Кстати, он был среди нас единственным, говорившим по-испански.
Сидя несколько дней спустя в рейсовом самолете, летевшем вдоль побережья на север, я всё с тем же почтением рассматривал словно паривший в воздухе синий океан. Скоро наша шестерка — шесть микробов верхом на былинке — будет плыть там, внизу, где так много воды, что кажется, она переливается через край у горизонта, у нас будет свой собственный уединенный мирок, размеры которого не позволят удаляться друг от друга более чем на несколько шагов. Зато в настоящий момент нельзя никак сказать, чтобы мы стесняли друг друга. Герман сидит в ожидании бревен в Эквадоре. Кнют Хаугланд и Торстейн Робю только что прилетели в Нью-Йорк, Эрик Хессельберг находится в пути на пароходе из Осло в Панаму. Сам я лечу в Вашингтон, а Бенгт сидит наготове в гостинице в Лиме, поджидая остальных.
Никто из них не видел друг друга раньше, и все мы совершенно не похожи один на другого. Что ж, это даже к лучшему, потому что потребуется минимум несколько недель, чтобы надоесть друг другу своими анекдотами. Никакой шторм, никакая область пониженного давления, никакая непогода не грозили нам такими осложнениями, как опасность психологических бурь во взаимоотношениях между людьми, которым предстояло вшестером в течение ряда месяцев общаться лишь между собою на ограниченном пространстве плота. В такой обстановке добрая шутка могла порой играть не меньшую роль, чем спасательный пояс.
В Вашингтоне по-прежнему дул морозный ветерок, стояли февральские холода. Бьёрн успел договориться с американскими коротковолновиками, что они будут слушать сообщения с плота, и теперь Кнют и Торстейн полным ходом готовили радиостанцию. Связь должна была осуществляться отчасти с помощью специальных передатчиков, отчасти же с помощью тех самых секретных разведочных аппаратов, на которых они работали в войну.
Для того чтобы осуществить во время экспедиции все задуманные нами планы, надо было предварительно решить тысячу и одну большую и малую проблему, и количество бумаги в нашем архиве росло. Циркуляры военных и гражданских учреждений на белой, желтой и синей бумаге, на английском, французском, испанском и норвежском языках. Даже для такой простой затеи, как поездка на плоту, требуется в нашу эпоху истратить не меньше полупуда продукции бумажной промышленности. Законы и постановления преграждали нам путь со всех сторон, и приходилось распутывать один узел за другим.
— Готов поклясться, что наша переписка потянет десять кило, — сказал как-то Кнют, изогнувшись в полном отчаянии над пишущей машинкой.
— Двенадцать, — сухо ответил Торстейн. — Я уже взвешивал ее.
Моя мать, очевидно, хорошо представляла себе обстановку этих драматических дней подготовительного периода, когда писала: «...теперь бы только знать, что вы все шестеро благополучно отправились в путь на плоту!».
И вдруг — телеграмма-молния из Лимы: Герман попал, купаясь, в прибой, и его ударило волной о берег; он получил серьезные ушибы и вывихнул шею. Его положили в городскую клинику.
Торстейн Робю немедленно вылетел на юг в сопровождении Герд Волд, которая во время войны была в Лондоне секретарем известной диверсионной группы Линге, а теперь помогала нам в Вашингтоне. Они обнаружили, что Герман уже вне опасности, но ему пришлось провести пол-часа подвешенным за голову, пока врачи поворачивали на место шейный позвонок, рентген показал, что верхний шейный позвонок треснул и был сильно смещен. Только благодаря своему железному здоровью Герман остался жив. Весь сине-зеленый и распухший, он вскоре вернулся на базу, куда уже были доставлены брёвна, и принялся за работу. Ему предписали многодневное лечение, и было сомнительно, чтобы он мог отправиться в путь вместе с нами. Но сам он не сомневался в этом ни на минуту, — хотя испытал уже силу объятий Тихого океана.
Вскоре прилетел из Панамы Эрик, явились из Вашингтона мы с Кнютом. Наконец-то мы были собраны все вместе на старте в Лиме.
Тем временем на военно-морскую базу прибыли наши великаны из Киведо. Не без волнения рассматривали мы срубленные собственными руками брёвна, желтый бамбук и зеленые банановые листья — весь этот мирный строительный материал, окруженный грозными,, стального цвета подводными лодками и миноносцами. Шестеро светловолосых северян и двадцать смуглых военных моряков, в жилах которых текла испанская кровь, вооружились топорами и ножами и опутались со всех сторон канатами. Время от времени к нам подходили одетые в синее с золотом чопорные морские офицеры, с недоумением оглядывая бледнолицых чужеземцев с их растительными стройматериалами, очутившимися ни с того ни с сего на военно-морской базе.
Впервые за несколько сот лет в порту Кальяо строился плот из бальзового дерева. В том краю, где, согласно преданию, давно исчезнувшее племя Кон-Тики научило приморских индейцев искусству управления такими плотами, — в этом самом краю, как говорит история, представители нашей расы запретили индейцам пользоваться плотами на море, оправдывая этот запрет тем, что плавание на таком примитивном, неуклюжем судне представляет, дескать, опасность для жизни человека. Потомки инков, в полном соответствии с духом времени, надели выутюженные брюки и матроски. Бамбук и бальзовое дерево ушли в область предания, уступив место броне и стали.
Впервые за несколько сот лет в Кальяо строился плот из бальзового дерева.
Разрешение работать на территории оборудованных по последнему слову техники военно-морских мастерских сослужило нам неоценимую службу. В наше распоряжение были предоставлены столярная и парусная мастерские, где мы и развернули работу, — с Германом в должности прораба и Бенгтом в качестве переводчика. Кроме того, нам была выделена половина площади склада для хранения наших материалов и небольшой плавучий причал, с которого мы спустили на воду брёвна, когда приступили к постройке плота.
Для основы плота было выбрано девять наиболее толстых бревен. В них сделали глубокие зарубки для канатов, которые должны были связать брёвна вместе. Во всей конструкции не было ни одного гвоздя, ни одной заклепки, ни куска проволоки. Сначала отобранные брёвна спустили на воду рядом друг с другом, чтобы они могли повернуться в свое естественное положение наплаву, — Только после этого можно было приступать к вязке. При этом самое большое бревно длиной в четырнадцать метров было уложено посередине, так, чтобы его концы выдавались спереди и сзади. Далее следовали симметрично по росту остальные брёвна; таким образом стороны плота получились длиной в десять метров. Нос выдавался вперед широким плугом.
Сзади плот был срезан по прямой линии, за исключением трех срединных бревен, — они выступали назад и служили опорой для уложенной поперек короткой толстой колоды из бальзового дерева, на которой мы закрепили уключины для длинного рулевого весла. Связав как следует основу с помощью множества концов пенькового каната, мы принайтовили сверху поперек нее еще девять стволов потоньше на расстоянии примерно метра друг от друга. Таким образом, самый плот был уже готов, прочно связанный чуть ли не тремястами кусков троса с солидными узлами на каждом из них. Затем мы настелили палубу из бамбуковых реек, связанных вместе в отдельные секции, а поверх их положили, не закрепляя, плетеные маты из бамбуковых прутьев. В центре плота, несколько ближе к корме, соорудили небольшую хижину из бамбука. Ее стены были изнутри выстланы плетеными матами; крышу выложили из бамбуковых реек, на которые настелили, как черепицу, толстые банановые листья, у передней стены хижины были поставлены две мачты; опираясь основанием в края плота, они стояли наклонно одна к другой, а их скрещенные верхушки были прочно связаны вместе. На мачты пошло твердое, как железо, мангровое дерево. Из двух, для прочности сложенных вместе, толстых бамбуковых палок связали рею, к которой пришнуровали большой прямой парус.
Брёвна основы, призванные нести нас через океан, были впереди стесаны наискось, чтобы лучше резать воду; затем вдоль носа укрепили невысокие бортики.
Пользуясь тем, что между бревнами оставались широкие щели, мы просунули сквозь них в произвольно выбранных местах в общей сложности пять крепких сосновых досок толщиной в дюйм и шириной в несколько футов. Опущенные вертикально вниз в воду на глубину до полутора метров и закрепленные с помощью концов и клиньев, они должны были играть роль небольших параллельных килей. Такие кили имелись на всех плотах инков задолго до прихода европейцев; их назначение — воспрепятствовать боковому сносу плота под влиянием ветра и волн. Мы не стали делать никаких перил или ограждений, ограничившись тем, что уложили вдоль обоих бортов по бревну в качестве опоры для ног.
Вся конструкция была точной копией древних перуанских и эквадорских плотов, не считая бортика в носовой части, — да и тот оказался совершенно излишним. Что же касалось деталей дальнейшего оборудования, то тут мы могли целиком руководствоваться собственными вкусами, поскольку это не влияло на мореходные качества плота.
Мы знали, что в течение длительного срока весь наш мир будет ограничен рамками плота и что поэтому любая мелочь со временем может приобрести очень большое значение. Поэтому мы постарались создать на палубе возможно большее разнообразие. Бамбуковый настил закрывал плот не целиком, — он образовал пол только у передней стены хижины и вдоль ее правой, открытой стороны. За левой стеной было нечто вроде заднего двора, заставленного прочно принайтовленными ящиками и другим снаряжением, которые оставляли лишь узкий проход. В носовой и в кормовой частях брёвна основы остались непокрытыми. Таким образом, передвигаясь вокруг хижины, мы переходили с накрытого матами желтого бамбука на круглые серые брёвна на корме, затем проходили с другой стороны штабели ящиков. Это составляло в общей сложности не так уж много шагов, но психологически получалось некоторое разнообразие, отчасти вознаграждавшее нас за ограниченную возможность передвижения. Наконец, мы укрепили дощечку на верхушке мачты, — не столько для того, чтобы сажать туда впередсмотрящего, сколько для того, чтобы иметь возможность взглянуть на море под иным углом, чем с плота.
Когда плот уже начал обретать более или менее законченный вид, выделяясь среди окружающих военных судов желтизной бамбука и свежей зеленью банановых листьев, к нам явился с инспекцией сам министр военно-морского флота. Мы страшно гордились своим суденышком — этим своеобразным гостем из прошлого, посланцем инков, окруженным мощными элегантными военными кораблями. Но министра это зрелище потрясло до глубины души. Меня вызвали в канцелярию министерства, где предложили подписать документ, согласно которому военно-морское ведомство снимало с себя всякую ответственность за то, что было сооружено нами в его гавани; затем последовал вызов к капитану порта Кальяо, — там я расписался в том, что если выйду за пределы порта с людьми и грузом, то сам буду целиком отвечать за последствия этого рискованного предприятия.
Несколько времени спустя был открыт доступ на территорию мастерских для осмотра плота иностранными военно-морскими экспертами и дипломатами. Они тоже отнеслись к увиденному без особого оптимизма. Через два дня меня пригласили зайти к посланнику одной из великих держав.
— Ваши родители живы? — спросил он и, получив утвердительный ответ, взглянул на меня в упор и произнес глухим и зловещим голосом: — Ваш отец и ваша мать очень тяжело воспримут весть о вашей гибели.
Он посоветовал мне, как частное лицо, отказаться от путешествия, пока не поздно. Один адмирал, смотревший плот, сообщил ему, что экипаж обречен. Во-первых, плот имеет неправильные размеры: он настолько мал, что будет перевернут первой же большой волной, и в то же время достаточно велик, чтобы оказаться поднятым сразу на двух соседних гребнях — а это приведет к тому, что хрупкие брёвна не выдержат тяжести груза и переломятся. Но, что еще хуже, — крупнейший перуанский экспортер бальзового дерева заверил посланника, что пористые брёвна проплывут только четверть намеченного пути, после чего настолько пропитаются водой, что затонут вместе с нами.
Всё это звучало мало ободряюще, но мы продолжали стоять на своем... и получили в подарок на дорогу экземпляр библии. Вообще, все эксперты, посещавшие плот, давали самые неутешительные отзывы. Нам сулили, что первый же шторм или ураган смоет нас за борт и разобьет вдребезги наше открытое низенькое суденышко, беспомощно дрейфующее в океане. При малейшем волнении нас промочит насквозь, морская вода разъест кожу ног и испортит всё, что лежит на палубе. Подводя итоги всему тому, что каждый эксперт в отдельности считал роковым недостатком конструкции нашего плота, мы приходили к выводу, что не было того конца или узла, той пропорции или того кусочка дерева, которые не угрожали бы стать причиной нашей гибели в открытом море. Заключались высокие пари по поводу того, сколько дней протянет наш плот, а один легкомысленный военно-морской атташе обязался полностью обеспечить всех членов экипажа виски до конца жизни, если только они доберутся живыми до какого-нибудь из островов Океании.
Но хуже всего было, когда в гавань пришло норвежское судно и мы привели на плот шкипера вместе с несколькими опытными морскими волками. Мы с волнением ожидали отзыва практиков. Велико же было наше разочарование, когда мы услышали единодушное заключение, что на таком неуклюжем суденышке парус никогда не сможет дать надлежащий эффект; шкипер заявил, что если мы даже и будем держаться на воде, то всё равно на то, чтобы пересечь океан с течением Гумбольдта, уйдет год, а то и два. Боцман только покачал головой, изучив наши узлы. По его мнению, можно было не опасаться затяжного путешествия: плот не выдержит и двух недель. К тому времени непрестанно качающиеся и трущиеся друг о друга брёвна перетрут все канаты до одного. Если мы не перейдем на стальной трос и цепи, то можем заранее заказывать себе панихиду.
Нелегко нам было переваривать все эти прогнозы. Достаточна было оправдаться хотя бы одному из них, и мы были бы обречены. Боюсь, что в те дни я не раз спрашивал сам себя — отдаем ли мы себе полный отчет в том, что собираемся сделать. Не будучи моряком, я не был в состоянии возразить что-либо против каждого довода, отдельно взятого. Но в моем распоряжении имелся козырь, на котором и основывалась вся наша затея. Ничто не могло меня заставить усомниться в том, что древняя культура Перу распространилась на острова Тихого океана в такое время, когда единственным судном на этом побережье был плот. А отсюда я заключал, что если у Кон-Тики в VI веке нашей эры бальзовое дерево не тонуло и узлы держали, то и мы можем рассчитывать на это, если только слепо скопируем древний образец. Бенгт и Герман досконально изучили мою теорию, и вся наша компания беззаботно веселилась в Лиме, предоставив экспертам переживать за нас. Только один раз Торстейн нерешительно спросил — уверен ли я, что течения работают бесперебойно. Это было после того, как мы побывали в кино и увидели Дороти Лэмур пляшущей в соломенной юбке среди пальм и туземных девушек на прекрасном тропическом острове.
— Вот куда бы попасть! — воскликнул Торстейн. — Берегись, если течение пойдет не так, как ты говоришь!
Но вот приблизился день отъезда, и мы отправились в отдел виз, чтобы получить разрешение на выезд. Первым подошел наш переводчик Бенгт.
— Ваше имя? — спросил невзрачный и робкий чиновник, подозрительно поглядывая поверх очков на мощную бороду Бенгта.
— Бенгт Эммерик Даниельссон, — последовал почтительный ответ.
Служащий вставил в машинку длинную анкету:
— С каким судном вы прибыли в Перу?
— Видите ли, — стал объяснять Бенгт, наклонясь над испуганным человечком, — я прибыл не с судном, я приехал в Перу на пироге.
Онемев от изумления, служащий воззрился на Бенгта и написал в анкете: «пирога».
— С каким судном вы покидаете Перу?
— Тут вот в чем дело, — продолжал Бенгт вежливо, — я уезжаю не на пароходе... я поплыву на плоту.
— Ну, знаете! — выкрикнул чиновник сердито, выдергивая бланк из машинки. — Я попрошу отвечать на мои вопросы серьезно!..
За несколько дней до старта мы погрузили на плот провиант, воду и всё снаряжение. Мы запаслись провиантом из расчета четырех месяцев путешествия, — это были небольшие картонные коробки с армейскими рационами. Герман решил облить каждую коробку тонким слоем расплавленного асфальта. Чтобы они не склеились между собою, мы обсыпали их сверху песком, после чего уложили вплотную друг к другу между поперечинами, так что они заполнили пространство между палубой и основой плота.
Пятьдесят шесть баков общей вместимостью 1100 литров были заполнены кристально чистой водой из высокогорного источника и также закреплены между поперечными бревнами, где их постоянно омывала морская вода. На самой палубе мы разместили остальную часть снаряжения, а также большие плетеные корзины, доверху наполненные фруктами и кокосовыми орехами.
Внутри бамбуковой хижины один угол был отведен Кнюту и Торстейну для радиостанции. Затем прямо на основу мы поставили восемь деревянных ящиков. Два из них были заняты научными инструментами и киносъемочной аппаратурой, а остальные распределены между членами экипажа, с указанием, что размеры ящиков определяют количество личного имущества, которое может взять с собой каждый участник экспедиции, уложив несколько кип рисовальной бумаги и гитару, Эрик оказался вынужденным сунуть свои носки Торстейну. Но вот появились четверо матросов, волоча ящик Бенгта. Всё его походное имущество составляли книги, но зато он ухитрился упаковать целых семьдесят три штуки — сплошь одни социологические и этнологические исследования. Сверху на ящики мы настелили плетеные маты и по соломенному матрацу на каждого члена экипажа. Теперь можно было отправляться в путь.
Сначала плот был отбуксирован с территории базы на предмет проверки правильности распределения груза. Затем нас доставили к пристани яхт-клуба Кальяо, где специально приглашенные и прочие гости могли принять участие в торжественной церемонии крещения плота, назначенной на день кануна отплытия.
Кнут Хаугланд, Бенгт Даниельссон, автор, Эрик Хессельберг, Торстейн Робю, Герман Ватцингер.
27 апреля на плоту был поднят норвежский флаг; вдоль специальных рей на верхушке мачты висели флаги всех наций, которые оказали нам практическую помощь в организации экспедиции. Набережная кишела людьми, пожелавшими присутствовать при крещении столь необычного судна. Судя по чертам и цвету лица, большинство собравшихся происходило от тех, кто в давние времена ходил вдоль побережья на бальзовых плотах. Были здесь и потомки древних испанцев, во главе с представителями военно-морского ведомства и правительства, а также послы Соединенных Штатов, Великобритании, франции, Китая, Аргентины, Кубы, экс-губернатор британских владений в Тихом океане, посланники Швеции и Бельгии и наши друзья из норвежского представительства во главе с генеральным консулом Баром. Повсюду сновали журналисты и кинооператоры,—не хватало только духового оркестра. Одно было для нас ясно: если плот рассыплется сразу по выходе из бухты Кальяо, мы скорее погребем каждый на своем бревне в Полинезию, нежели решимся вернуться обратно сюда.
Герд Волд, секретарю экспедиции и ее уполномоченной на суше, предстояло крестить плот молоком кокосового ореха, — отчасти ради того, чтобы последовательно соблюсти колорит каменного века, отчасти же потому, что шампанское, по странному недоразумению, очутилось на дне личного сундучка Торстейна. Мы сообщили нашим друзьям по-английски и по-испански, что плот будет назван в честь могущественного предшественника инков — короля-солнца, который полтора тысячелетия тому назад исчез из Перу через океан на запад, чтобы появиться затем в Полинезии. Герд Волд нарекла плот именем «Кон-Тики» и с такой силой стукнула заранее надрезанным кокосовым орехом по переднему бревну, что содержимое обрызгало всех, кто с благоговейным видом окружал наше суденышко.
И вот мы подняли бамбуковую рею и расправили парус, в центре которого рукой нашего живописца Эрика была намалевана красной краской физиономия Кон-Тики — точная копия головы короля-солнца, какой она была вытесана в красном камне, стоящем среди развалин города Тиауанаку.
— А! Сеньор Даниельссон! — воскликнул с восхищением руководитель строительной бригады, увидев на парусе бородатую физиономию.
В течение двух месяцев он называл Бенгта сеньором Кон-Тики, после того как мы показали ему нарисованную на бумаге голову древнего бородатого вождя. Но теперь до него, наконец, дошло, что Бенгта зовут Даниельссон.
Перед отъездом весь экипаж получил прощальную аудиенцию у президента. Затем мы совершили хорошую прогулку в горы, чтобы досыта наглядеться на скалы и утесы, прежде чем отправиться в океан. Во время работ мы всё время жили в пансионате в пальмовой роще за городом и ездили в порт Кальяо и обратно на машине военно-воздушного ведомства. Герд ухитрилась даже раздобыть для нас персонального шофёра. И вот мы попросили его везти нас прямиком в горы и отправились по иссушенной солнцем дороге мимо древних оросительных сооружений инков, пока не оказались на высоте четырех тысяч метров над верхушкой мачты «Кон-Тики». Здесь мы буквально пожирали глазами камень и зелень лугов, пытаясь пресытиться величественным горным пейзажем раскинувшихся перед нами Анд. Мы постарались внушить себе, что суша и камень нам просто осточертели и теперь мы хотим только одного — поскорее отплыть и познакомиться поближе с океаном!
Глава четвертая. ЧЕРЕЗ ТИХИЙ ОКЕАН.
Драматический старт. — На буксире в море. — Долгожданный ветер. — Поединок с волнами. — Обитатели течения Гумбольдта. — Самолет не находит нас. — Брёвна впитывают воду. — Дерево и канаты — кто кого? — Летающие рыбные блюда. — Редкий сосед в постели. — Рыба-змея позволяет себе слишком много. — Глаза в океане. — Морские призраки. — Встреча с величайшей рыбой в мире. — В погоне за морской черепахой.
28 апреля, в день, когда «Кон-Тики» должны были отбуксировать в море, в порту Кальяо царило большое оживление. Министр Нието выделил буксирное судно военно-морского ведомства «Гуардиан Рио» — оно должно было вывести нас из бухты и за пределы области прибрежного судоходства, туда, где в давние времена индейцы занимались рыбной ловлей со своих плотов. Обо всем этом сообщали большими красными и черными буквами газетные заголовки, и народ толпился на пристани уже с раннего утра.
Разумеется, у нашей шестерки в самый последний момент обнаружилось множество неотложных дел, и когда я явился на пристань, один только Герман был на месте и охранял плот. Я нарочно остановил машину подальше от причала и не спеша двинулся к молу, чтобы хорошенько прогуляться, — когда-то еще придется! Но вот я спрыгнул на палубу. Там царил полный хаос: гроздья бананов, корзины с фруктами, мешки — всё, что было заброшено на борт в последнюю минуту. Нам предстояло всё это разместить и принайтовать, как только соберется экипаж. И посреди всей этой неразберихи сидел в полном отчаянии Герман, обхватив клетку с зеленым попугайчиком — последним прощальным подарком какого-то доброжелателя из Лимы.
— Подержи-ка попугая, я сбегаю на пристань и выпью кружечку пива,—сказал Герман.— До прихода буксира еще несколько часов.
Не успел он исчезнуть в толкучке, как зрители начали приветственно размахивать руками и кричать. Огибая мыс, полным ходом шел «Гуардиан Рио». Он бросил якорь за пределами тесного скопления лодок, преграждавших путь к «Кон-Тики», и выслал мощный катер, который должен был провести нас между яхтами. Катер был битком набит матросами, офицерами и кинооператорами. Под звуки команды и треск съемочных аппаратов к носу плота привязали прочный буксирный трос:
— Ун моменто, — завопил я, прижимая к себе клетку, — еще рано, мы должны подождать остальных лос экспедиционариос!
Я указал в сторону города.
Но никто не понял моих слов. Офицеры вежливо улыбнулись в ответ и проследили за тем, чтобы трос был закреплен образцово. Я отцепил его и выбросил за борт, усиленно жестикулируя. Попугай воспользовался суматохой, просунул клюв наружу и открыл задвижку. Когда я обернулся, он уже бодро шагал по палубе. Я пытался схватить его, но услышал только какие-то нехорошие испанские слова, — попугай поспешил вприпрыжку к бананам. Следя одним глазом за матросами, которые снова закрепляли трос, я ринулся в погоню. Попугай с воплем укрылся в хижину, где мне удалось загнать его в угол и схватить за ногу в тот самый момент, когда он прыгнул через меня. Выбежав наружу и усадив попугая назад в клетку, я обнаружил, что матросы уже освободили все чалки,[24]связывавшие плот с пристанью, и теперь мы беспомощно качались на ленивых валах, которые перекатывались через мол. Я схватил весло в тщетной попытке предотвратить столкновение плота с пристанью, раздался глухой треск, но в этот момент заработал мотор, сильный рывок натянул буксир, и «Кон-Тики» двинулся в путь. Единственным моим спутником оказался говорящий — только по-испански — попугай, который сидел надувшись в своей клетке. Толпа кричала и махала нам вслед, а черноусые операторы на катере с риском для жизни старались запечатлеть на кинопленку все детали драматического старта экспедиции.
Потрясенный, я стоял в одиночестве на плоту, тщетно стараясь увидеть своих пропавших сподвижников. Тем временем мы уже добрались до «Гуардиан Рио», который стоял под парами, готовый двинуться в путь. Я взлетел вверх по трапу и устроил такой переполох, что старт отложили. Вместо этого к пристани отправили шлюпку. Спустя несколько времени она вернулась, переполненная прекрасными сеньоритами. Это, однако, ни в коей мере не решало моих проблем. Грациозные сеньориты наводнили плот, а лодка снова отправилась на поиски лос экспедиционариос норуэгос.
Тем временем на пристань прибрели Эрик и Бенгт, нагруженные всевозможными пакетами и книгами. Навстречу им повалила расходившаяся по домам толпа, затем они наткнулись на полицейское ограждение, где им вежливо сообщили, что смотреть уже не на что. Элегантно помахивая сигарой, Бенгт объяснил, что они пришли не смотреть, а плыть на плоту!
—Это невозможно, — возразил полицейский терпеливо. — «Кон-Тики» ушел час тому назад.
—Но этого не может быть, — заявил Эрик и сунул ему под нос один из пакетов. — Вот судовой фонарь!
—Да, да! — поддержал его Бенгт. — Вот он — штурман, а я стюард.[25]
Они протиснулись к краю пристани, — плота не было. Друзья принялись в растерянности ходить взад и вперед по молу и встретили здесь остальных участников, которые тоже усиленно разыскивали пропавший плот. В этот момент они наконец-то увидели лодку.
И вот наша шестерка собралась вместе, и «Кон-Тики», разрезая волны носом, поплыл следом за «Гуардиан Рио» в море.
Старт состоялся уже под вечер, так что нам предстояло идти на буксире до следующего утра, пока мы не окажемся вне области прибрежных пароходных линий.
Сразу за молом мы попали в легкую зыбь, и все провожавшие нас лодочки одна за другой повернули назад. Лишь несколько больших увеселительных яхт решили последовать за нами до самого выхода из бухты, чтобы посмотреть, как мы будем себя чувствовать там.
«Кон-Тики» тянулся за буксирным судном, словно сердитый бычок, бодая волны так, что вода заливала палубу. Это нас мало радовало; ведь мы шли в этот момент по тихому озеру в сравнении с тем, что ждало нас впереди.
Прямо посреди бухты буксирный трос лопнул, и наш конец стал медленно тонуть, в то время как судно полным ходом шло дальше. Мы бросились вылавливать трос, а яхты поспешили вдогонку за «Гуардиан Рио». На волнах вдоль плота качались здоровенные, с таз величиной, медузы, обволакивая все канаты жгучим слизистым желе. Когда плот поднимало на волне, мы все, перегнувшись через край, старались ухватить скользкий трос. Тут плот снова опускался, и мы погружались с головой в воду, зачерпывая медуз воротами рубах. Мы плевались, ругались и смывали желе с волос. Зато когда «Гуардиан Рио» вернулся, трос был уже выбран и подготовлен. Едва мы приготовились забросить его на борт судна, как нас потащило под нависший выступ кормы и чуть не разбило о борт. Пришлось побросать всё и схватиться за шесты и вёсла. Но мы оказались бессильны, — когда плот оказывался в ложбине между двумя волнами, до кормы «Гуардиан Рио» было не дотянуться, а когда нас поднимало на гребне, корма прижималась к воде и грозила прихлопнуть плот. Экипаж судна бегал по палубе в страшном волнении. Наконец заработал мотор, завертевшийся винт погнал воду назад и помог нам в последний момент выбраться из ловушки. Правда, нос плота слегка покривился от нескольких сильных ударов, но затем сам же и выправился понемногу.
— После такого начала конец должен быть счастливым, — решил Герман. — Только бы нас, пока мы идем на буксире, не раздергало по бревнам.
Всю ночь мы шли тихим ходом без особых приключений. Яхты давно уже распрощались с нами, исчез во мраке последний маяк. За ночь мимо нас прошло лишь несколько судов. Мы распределили вахты для наблюдения за тросом, и еще оставалось достаточно времени для каждого, чтобы как следует выспаться.
На рассвете следующего дня мы обнаружили, что берег Перу затянут сплошным туманом. Зато на западе открывалось ослепительное синее небо. Море катило длинные ленивые валы, покрытые мелкими барашками. Одежда, бревна — всё отсырело от утренней росы. Было прохладно; зеленая вода показалась нам неожиданно холодной для 12° южной широты. Мы плыли в течении Гумбольдта,[26]которое несет свой холодный поток из антарктических областей на север вдоль всего побережья Перу, после чего сворачивает на запад в океан, немного не доходя экватора. Именно здесь Писарро, Сарате[27]и другие из числа первых испанцев, попавших в Южную Америку, впервые увидели большие парусные плоты инков, которые выходили на лов тунцов и золотых макрелей на 50 — 60 миль в течение Гумбольдта. Днем здесь дул ветер с материка, под вечер он сменялся морским бризом, который помогал инкам возвращаться.
Но вот «Гуардиан Рио» застопорил моторы. Стараясь держать плот подальше от судна, мы спустили на воду надувную резиновую лодку, и она запрыгала по волнам словно футбольный мяч, увлекая Эрика, Бенгта и меня к буксирному судну. Здесь мы достали карту и с помощью Бенгта уточнили координаты своего местоположения. Мы находились в 50 морских милях от суши; Кальяо лежал на юго-восток. Первое время следовало еще вывешивать по ночам фонарь, чтобы суда прибрежных линий не наскочили на «Кон-Тики». Далыше в море нам уже никто не мог встретиться: по этой части Тихого океана не проходила ни одна трансокеанская линия.
Торжественное прощание с экипажем «Гуардиан Рио», и вот мы уже спускаемся обратно в свою лодку и скользим назад к плоту, провожаемые взглядами, исполненными сомнения. Настал момент отвязывать буксир, — отныне плот будет предоставлен самому себе. Вдоль борта буксирного судна выстроилась вся команда — тридцать пять человек. Они дружно махали нам всё время, пока судно не исчезло вдали. Мы шестеро сидели на ящиках и, в свою очередь, не сводили глаз с удалявшегося парохода. Но вот уже и дымок его трубы скрылся за горизонт; мы покачали головами и взглянули друг на друга.
— Прощай, прощай... — произнес Торстейн. — Ну что ж, заводи мотор, ребята!
Мы рассмеялись и проверили силу ветра. К этому времени слабенький южный бриз сместился к юго-востоку. Мы подняли рею с большим квадратным парусом. Он вяло повис на мачте, лицо Кон-Тики прорезали морщины, глаза смотрели на нас с явным неодобрением.
— Старик не в духе, — сказал Эрик. — В его время ветерок былвидно, посвежее.
— Лихо несемся! — возразил Герман и бросил в воду около носа щепку: — раз, два, три... тридцать девять, сорок один.
Щепочка всё еще лениво покачивалась у борта, — она не прошла и половины длины плота.
— Не иначе, она за нами через весь океан проплывет, — заключил Торстейн бодро.
— Надеюсь, мы не вернемся с вечерним бризом, — забеспокоился Бенгт. — Прощанье в Кальяо было очень теплое, но встречу я вполне согласен несколько отложить!
Щепка достигла кормы. Мы прокричали «ура» и занялись размещением всего того, что было погружено в последний момент. Бенгт установил на дне пустого ящика примус, и вскоре экипаж наслаждался горячим какао с печеньем. На закуску был расколот свежий кокосовый орех. Бананам предстояло еще дозревать,
— Ну что ж, не так уж плохо, — решил Эрик.
Он расхаживал в огромных овчинных штанах, надвинув на глаза широкополую индейскую шляпу и усадив на плечо попугая.
— Одно только меня беспокоит, — продолжал он: — как бы какое-нибудь из этих мало изученных течений не выбросило нас на прибрежные утесы, если мы надолго застрянем на месте.
Мы обсудили возможность пустить в ход вёсла, но затем единодушно решили еще подождать ветра.
И ветер подул. Умеренный, но устойчивый юго-восточный ветер. Скоро парус гордо выгнулся, словно грудь воина. Голова Кон-Тики приобрела воинственный вид, — плот двинулся с места всерьез. Подбадривая друг друга, мы тянули фалы и шкоты.[28]А вот и кормовое весло установлено на свое место, вступает в силу вахтенное расписание. Мы бросали в воду у носа щепки и бумажные шарики и подстерегали их на корме с секундомером в руках:
— раз, два, три... восемнадцать, девятнадцать — есть!
Шарики и щепки поочередно проплывали мимо весла, и вскоре позади нас на волнах покачивалось целое длинное ожерелье. Метр за метром мы продвигались вперед. «Кон-Тики» не рассекал волну, как быстроходный катер; широкий и тупоносый, тяжелый и солидный, он не спеша прокладывал себе путь. Он никуда не торопился, ко раз сдвинувшись с места, продолжал уже идти с несокрушимой энергией.
Нам сразу же пришлось повозиться с рулевым аппаратом. Плот был построен в полном соответствии с записями испанцев, но никто из наших современников не был в состоянии дать нам практические указания по маневрированию индейским плотом. Готовясь к экспедиции, мы тщательно обсудили эту проблему с экспертами, однако не почерпнули из этого обсуждения никаких существенных результатов. Эксперты знали не больше нас самих...
По мере того, как крепчал юго-восточный ветер, нужно было внимательно следить за тем, чтобы всё время принимать его с кормы. Стоило нам отклониться слишком сильно от линии ветра, как парус выворачивался наизнанку и начинал хлопать по грузу, хижине и экипажу; плот делал полный оборот и продолжал путь тем же курсом кормой вперед. Начиналась нелегкая борьба с ветром, — трое возились с парусами, а остальные трое гребли кормовым веслом, отворачивая нос плота в сторону от ветра. По окончании маневра рулевому нужно было всё время быть начеку, чтобы всё не началось тут же сначала.
Шестиметровое кормовое весло лежало в уключине на здоровенной колоде, прикрепленной к корме. Это было то самое весло, которым пользовались наши туземные друзья, когда сплавляли брёвна вниз по реке Паленке в Эквадоре: длинная жердь, на конце ее привязана широкая сосновая доска. Сделанное из мангрового дерева, весло было твердым, как сталь, но зато таким тяжелым, что сразу затонуло бы, если б оказалось за бортом. Волны с силой ударяли по лопасти, и мы едва управлялись с веслом; пальцы коченели от усилия держать его правильно в воде. Наконец мы догадались привязать к рукоятке поперечный брусок. А ветер тем временем всё крепчал.
Во второй половине дня пассат дул уже во всю силу. Он взрыл всю поверхность моря и гнал нам вдогонку бурлящие валы. Только теперь мы по-настоящему стали понимать, что очутились лицом к лицу с самим океаном, что нам предстоит нелегкое дело и возврата нет. Теперь всё зависело от мореходных качеств плота в открытом море. Мы знали, что отныне уже не попадем в полосу морского бриза и что нет никаких шансов вернуться тем же путем. Нас подхватил пассат, который будет с каждым днем увлекать плот всё дальше в океан.
Оставалось только идти полным ходом по ветру; попытайся мы повернуть нос к берегу, всё равно нас потащит тем же курсом, только кормой вперед. Отныне для нас существовал только один курс: на закат, неизменно подставляя ветру корму. Но ведь к этому, собственно, и сводилась задача экспедиции: следовать за солнцем в его движении через океан, как это делал когда-то, по нашим предположениям, изгнанный из Перу Кон-Тики со своей свитой солнцепоклонников.
Мы с радостью и облегчением обнаружили, что плот легко взлетает на угрожающе шипящие гребни. Но одному человеку было не под силу удерживать руль на месте, когда волны нагоняли плот сзади и поднимали весло из уключин или толкали его в сторону, заставляя рулевого беспощадно волочиться следом. Даже вдвоем оказывалось невозможным справиться с напором захлестывающих корму волн. Тогда мы решили укрепить весло на растяжках, протянутых к обеим сторонам плота. Одновременно мы закрепили его в уключине. Обузданное таким образом весло могло уже сопротивляться любым волнам, лишь бы мы сами устояли на ногах.
По мере того, как валы поднимались всё выше, стало ясно, что мы очутились в самой быстрой части течения Гумбольдта. Не один только ветер, а и само течение подгоняло волны. Со всех сторон нас окружала прохладная зеленая вода; зубчатые горы Перу скрылись позади в густых тучах. Скоро над морем сгустился мрак, и начался всерьез наш первый поединок со стихиями. Мы еще чувствовали себя неуверенно, еще не знали — как друг или недруг примет океан наше соседство. Затерянные в ночном мраке, мы каждый раз, заслышав громкое шипенье наваливающейся волны и завидев белый пенистый гребень вровень с крышей, цеплялись за что попало и мрачно ждали момента, когда вал обрушится на нас и на плот. И каждый раз нас ожидал приятный сюрприз: «Кон-Тики» задирал корму и легко взмывал вверх, между тем как гребень прокатывался вдоль борта. Потом мы спускались в ложбину и ждали следующей волны. Часто самые большие валы следовали по два, по три один за другим, потом опять бежал целый ряд поменьше. Только когда две волны шли слишком тесно друг за другом, вторая с грохотом врывалась на корму, еще поднятую предыдущим валом. Поэтому для вахтенного было введено нерушимое правило обвязывать себя вокруг пояса тросом, второй конец которого крепился к бревнам, так как перил на плоту не было, рулевой следил, чтобы корма всё время была обращена в сторону ветра и волн. Мы укрепили на ящике на корме старый компас, по которому Эрик мог контролировать курс и исчислять наше местонахождение и продвижение, но сейчас невозможно было установить, где мы находимся, — небо заволокло тучами, и горизонт исчез за хаосом волн. На вахте приходилось стоять двоим сразу, и то они едва управлялись с беснующимся веслом. Тем временем остальные четверо пытались вздремнуть в хижине. Когда надвигался особенно большой вал, рулевые предоставляли весло самому себе, полагаясь на растяжки, а сами ухватывались за торчавший из крыши бамбуковый шест. Волна с грохотом обрушивалась на них и скатывалась тут же между бревнами или через край плота. Тут надо было спешить обратно к веслу раньше, чем плот повернется и парус начнет полоскать, потому что, если бы плот развернуло боком, разгулявшиеся волны могли бы ворваться в открытую хижину. А пока волны наваливались с кормы, они тут же стекали сквозь щели, редко дотягиваясь до стены хижины. И в этом явное преимущество плота: чем больше дыр, тем лучше, — вода идет через них только вниз, вверх никогда.
Этой ночью, часов около двенадцати, вдали прошел, курсом на север, освещенный пароход. Около трех часов тем же курсом проследовал второй. Мы сигналили нашим керосиновым фонарем и карманными фонариками, но без результата. Пароход прошел без задержек мимо и исчез в северном направлении. Там на борту и не подозревали, что совсем рядом на волнах покачивается самый настоящий инкский плот. Но и мы тоже не подозревали, что это последний пароход, последний признак человека, который мы видим до конца нашего путешествия.
Окруженные ночным мраком, мы, как клещи, впивались по двое в кормовое весло. Волны обдавали нас с ног до головы, весло колотило то спереди, то сзади, руки коченели от неимоверного напряжения. Уже в первые дни и ночи нам пришлось пройти неплохую школу, которая превращала сухопутных крабов в моряков. В течение первых суток на каждого выпадало по два часа вахты у руля через каждые три часа. Мы организовали дело так, что в конце каждого часа на вахту выходил свежий человек. В течение всей вахты требовалось предельное напряжение мускулов, устав толкать весло, мы переходили на другую сторону и тянули его, а когда грудь и руки начинало сводить судорогой от непрерывных усилий, мы упирались в него спиной. Зато мы и ходили все в синяках. Когда наконец кончалась вахта, сменившийся заползал в полусознательном состоянии в хижину, привязывал к ноге веревку и так засыпал в мокрой одежде, не в силах даже забраться в спальный мешок. Казалось, что в ту же минуту кто-то грубо дергал веревку, — прошло три часа, пора выходить на вахту.
На следующую ночь стало еще хуже. Волнение ничуть не ослабевало, а наоборот всё усиливалось. Два часа непрерывной борьбы с веслом стали уже непосильным делом. К концу вахты волны брали верх и поворачивали плот то боком, то задом наперед, заливая всю палубу. Тогда мы перешли на одно-часовую вахту с полутора-часовым отдыхом. Таким образом, первые шестьдесят часов прошли в непрекращавшейся борьбе со сплошным хаосом волн, которые одна за другой без конца обрушивались на нас. Высокие волны и низкие, крутые и отлогие, косые волны и барашки, оседлавшие гребень другой волны... Хуже всех пришлось Кнюту. Он был свободен от несения вахты, но зато непрерывно приносил жертвы Нептуну[29]и молча страдал в углу хижины. Попугай уныло сидел в своей клетке, дергая шеей и взмахивая крыльями каждый раз, как плот делал неожиданный скачок и об заднюю стену хижины разбивалась волна.
«Кон-Тики» кренился не так уж сильно. Он держался на волнах лучше, чем любая лодка соответствующих размеров, но было невозможно предугадать, в какую именно сторону будет очередной наклон, и мы никак не могли усвоить настоящую морскую походку.
На третью ночь волнение несколько ослабело, хотя ветер дул с прежней силой. Часов около четырех неожиданно нагрянула какая-то замешкавшаяся волна, и не успели рулевые опомниться, как нас уже развернуло на 180°. Парус забарабанил о хижину, грозя разнести ее и себя в клочья. Все наверх — крепить груз, подтягивать тросы и шкоты, чтобы вернуть плот в нужное положение и заставить парус принять правильную форму! Но плот не хотел нас слушаться. Он твердо решил продолжать путь задом наперед. Сколько мы ни тянули, толкали и гребли, все наши усилия привели лишь к тому, что двое из членов экипажа чуть не свалились за борт прямо в волны, не успев в темноте увернуться от паруса. Тем временем море заметно приутихло. Окоченевшие и избитые, с кровоточащими руками и одуревшей головой мы немногого стоили. Лучше было поберечь силы на тот случай, если волны опять разыграются всерьез. Следовало быть готовыми ко всему. Мы решили спустить парус и закрепить его на рее. «Кон-Тики» повернулся боком и заскользил по волнам, как пробка. Надежно принайтовав весь груз, мы отменили вахты, и вся шестерка протиснулась в хижину, где и уснула мертвым сном.
Мы и не подозревали тогда, что наши самые тяжелые вахты уже позади. И только значительно позже мы открыли простой и гениальный метод, которым инки управляли своими плотами.
Проснулись мы уже днем, оттого, что попугай начал кричать и свистеть, прыгая взад и вперед на своей жердочке. Волны были еще высокими, но шли ровными длинными грядами, — это была уже не та бурная мешанина, что накануне. А главное, солнце ласково пригревало бамбуковую палубу, придавая окружавшему нас морю светлый и дружелюбный вид. Что из того, что волны бурлили и дыбились, покуда они не трогали нас на плоту! Что из того, что они вырастали стеной перед самым носом, когда мы знали, что плот в следующую секунду перевалит через пенистый гребень, сгладив его словно тяжелым катком, когда мощная и грозная водяная гора лишь поднимала нас вверх на своем горбу и пробегала с шипеньем и бульканьем под нашими ногами! Древние перуанские мастера бесспорно знали, что делают, когда предпочли плот полому корпусу лодки, легко наполнявшемуся водой, и строили свое судно такой длины, что оно умещалось на одной волне. Бальзовый плот можно было сравнить с дорожным катком, но только сделанным из пробки.
© Gyldendal Norsk Forlag AS, 1948
© Л. Л. Жданов, наследники, перевод на русский язык, 2020
© ООО «Издательство АСТ», 2020
Приглашение к путешествию
Вместе с кругозором человека растет его любознательность. Любознательность – движущая сила, которая дана нам от рождения; ее не измеришь ни киловаттами, ни лошадиными силами, но она непрестанно влечет человека вперед, внушает ему стремление преодолеть неизвестность. Особенно сильна любознательность на грани изведанного и еще не познанного, здесь она разгорается, упорно долбит преграду, пока не проникнет за нее, а неведомое непрерывно отходит назад, ведь всезнание недостижимо, как вечно отступающий горизонт.
Ребенок ползет на четвереньках к печке, к ведру, к стулу, ему надо узнать, какие они – холодные или горячие, твердые или мягкие, он сует в рот пирожное, гвозди и камни, чтобы изведать вкус. А когда своя кроватка и своя комната изучены, он стремится за дверь, в соседнюю комнату, вверх или вниз по лестнице, ему необходимо выяснить, что там. Дальше, дальше идут молодые, идут любопытные, подстегиваемые непреходящим стремлением еще и еще потеснить пределы неведомого. И неведомое пятится, отступает, а передовые отряды настойчиво расширяют кругозор человечества, идут через горы и равнины, через пустыни и океаны, поднимаются вверх на аэростате, опускаются вниз в водолазном колоколе, проникают в ледяное безмолвие Арктики, в тропические джунгли, не оставляя неизведанным ни одного клочка Земли, погружаются на дно глубочайших морей, взбираются на пики высочайших гор – с одной, потом с другой стороны. Дальше, дальше – в верхние слои стратосферы, в безвоздушное пространство, на Луну, к другим планетам, в далекий космос, насколько позволяет время. Потому что человек ограничен временем. Время останавливает человека. Когда-нибудь техника позволит продолжить полет к другим солнечным системам, но путешествие продлится так долго, что одного поколения не хватит, чтобы добраться до цели.
Да, жизни одного человека не хватит, чтобы достичь другой солнечной системы. Ее мало даже для того, чтобы изучить все уголки нашего собственного земного шара. Ничто не остановит бега времени: время – союзник неведомого, оно ставит предел завоеваниям любознательности. И все же человек сделал изобретение, способное устоять против всех атак времени: письмо. Писаное слово – лучший союзник любознательности в ее поединке с временем. Оно выдержит любое путешествие; более того, один человек может за несколько минут прочесть о том, что испытано другим за всю жизнь. Письмо – самое революционизирующее изобретение человечества, оно важнее паровой машины, электрической лампочки и телевидения, вместе взятых, ведь оно позволяет сохранять и концентрировать совокупное знание человечества. Безвестные изобретатели письма вооружили нас динамитом, чтобы мы могли взрывать барьеры неведения, проникая в такие дали, которых мы иначе никогда бы не достигли.
Когда я пишу книги о своих путешествиях, я стремлюсь передать на бумаге впечатления и события в таких словах, чтобы другие могли за несколько часов пережить то, что было пережито нами за месяцы, может быть, годы. Все не могут отправиться в путешествие или экспедицию, каждый делает свое дело, вносит свой вклад в жизнь общества; да и те из нас, кто путешествует, читают о путешествиях других и о том, что делают все те, кто не путешествует, кто остается дома и приводит в движение шестеренки цивилизации, – от крестьянина и рыбака, которые всех нас кормят, до рабочего, служащего, ученого, экономиста, администратора и политика, образующих ячейки сложной системы современного государства. А я могу пригласить вас в путешествие в далекое прошлое, когда неведомые мореплаватели делали плоты и лодки из бальсы и папируса, и мы пройдем вместе с ними через океан из Америки и в Америку, чтобы посмотреть, не было ли связи между древнейшими культурами мира.
Добро пожаловать в путешествие, куда бы вас ни влекло! Может быть, начав читать, вы войдете во вкус и побываете вместе с нами во всех концах маленькой, но удивительно разнообразной планеты, на которой мы странствуем сообща в неизведанном, безбрежном мировом пространстве.
Моему отцу
Глава I. Теория
С чего все началось. – Старик с острова Фату-Хива. – Ветер и течение. – Поиски Тики. – Кто заселил Полинезию? – Загадка Южных морей. – Гипотеза и факты. – Легенда о Кон-Тики и белой расе. – Война
Иногда человек ловит себя на том, что оказался в совершенно необычной ситуации. Пусть ты шел к этому постепенно и естественно; когда уже возврата нет, ты вдруг удивляешься: как это я ухитрился попасть в такое положение?
Если ты, например, с пятью товарищами и одним попугаем вышел в море на плоту, рано или поздно наступит такое утро, когда ты, проснувшись среди океана, со свежей головой начнешь размышлять.
Вот в такое утро я сидел над отсыревшим от росы судовым журналом и записывал:
«17 мая. Сильное волнение. Ветер свежий. Сегодня мне кашеварить, я подобрал семь летучих рыб на палубе, одного спрута на крыше каюты и неизвестную рыбу в спальном мешке Торстейна…»
Тут карандаш остановился, и снова в глубине сознания зашевелилась мысль: а все-таки необычное 17 мая, и вообще в высшей степени необычная обстановка… море и небо… с чего же все это началось?
Повернешься налево – и открывается вид на могучий синий океан, на шипящие волны, которые одна за другой, одна за другой проносятся мимо в своем нескончаемом беге к вечно отступающему горизонту. Повернешься направо – в хижине, в тени бородатый человек лежит на спине и читает Гёте, удобно воткнув пальцы босых ног между планками низкой бамбуковой крыши. Эта хрупкая маленькая хижина – наш дом.
– Бенгт, – сказал я, отталкивая зеленого попугайчика, который вздумал взобраться на судовой журнал, – может быть, ты мне ответишь: как мы до этого додумались?
Томик Гёте опустился, открыв золотистую бороду:
– Кому же это знать, как не тебе, ведь ты все придумал, и, по-моему, придумал очень здорово.
Он передвинул пальцы ног на три планки выше и как ни в чем не бывало продолжал читать Гёте. На бамбуковой палубе рядом с хижиной под жаркими лучами солнца трудились еще трое. Полуголые, загорелые, бородатые, с белыми полосками соли на спине, а выражение лица такое, будто они всю жизнь только тем и занимались, что сплавляли лес на запад через Тихий океан. А вот и Эрик, пригнувшись, забирается в хижину со своим секстантом и кипой бумаг:
– Восемьдесят девять градусов сорок шесть минут западной долготы и восемь градусов две минуты южной широты – неплохо продвинулись за последние сутки, а?
Он взял у меня из рук карандаш и нарисовал маленький кружочек на карте, висевшей на бамбуковой стене, – маленький кружочек на конце дуги из девятнадцати других кружочков, которая начиналась у портового города Кальяо на побережье Перу.
Тут и Герман, Кнют и Торстейн забрались внутрь, чтобы полюбоваться на новый значок, который был на добрых 40 морских миль ближе к островам Полинезии, чем предыдущий.
– Вот так-то, ребята, – гордо произнес Герман, – мы уже в тысяче пятистах семидесяти километрах от побережья Перу.
– И до ближайших островов по курсу осталось всего лишь шесть тысяч четыреста тридцать километров, – добавил Кнют осторожно.
– Для полной точности добавим, что мы в пяти тысячах метрах над дном морским, ну и до луны над нами не одна сажень, – сказал Торстейн.
Теперь мы все точно знали, где находимся, и я мог продолжать свои размышления на тему «почему?». Попугаю было решительно все равно, он упрямо лез на вахтенный журнал. А кругом – все тот же обрамленный небом океан: внизу сине, вверху сине.
Может быть, все началось прошлой зимой в кабинете музея в Нью-Йорке? А может быть, еще десятью годами раньше на одном из островков Маркизского архипелага в центре Тихого океана? И кто знает, возможно, мы причалим именно к этому острову, если норд-ост не отнесет нас южнее, в сторону Таити и Туамоту.
Я отчетливо представлял себе маленький островок с ржаво-красными обветренными скалами, зеленые заросли, сбегающие по косогорам к морю, стройные пальмы, что качаются на берегу в вечном ожидании. Островок называется Фату-Хива; сейчас нас отделяют от него тысячи морских миль, и на всем этом пути ни одного клочка суши. Я видел узкую долину Уна и отлично помнил, как мы вечерами сидели в ее устье на пустынном берегу, глядя на этот самый необозримый океан. Тогда я совершал свадебное путешествие, и меня не окружали, как сейчас, бородатые пираты. Мы собирали фауну для коллекции, а также идолов и другие остатки давно вымершей культуры. Мне отчетливо запомнился один вечер. Цивилизованный мир казался невообразимо далеким и нереальным. Почти год мы прожили на острове, где не было других европейцев, намеренно расставшись со всеми благами, а заодно и всеми пороками цивилизации. Нашим домом была хижина на сваях, которую мы выстроили под пальмами на берегу, и ели мы то, чем нас потчевал тропический лес и Тихий океан.
Суровая школа практической жизни позволила нам лучше узнать многие своеобразные проблемы Тихого океана; мне думается, мы во многом как физически, так и психологически шли по стопам древнего народа, который прибыл на эти острова неведомо откуда и полинезийские потемки которого безраздельно владели островным царством, пока не явились представители нашей расы – с Библией в одной руке, ружьем и водкой – в другой.
В тот памятный вечер мы, как обычно, сидели в лунном свете на берегу, лицом к океану. Мы были в плену окружающей нас сказки и чутко все воспринимали, боясь хоть что-то пропустить. Жадно вдыхали запах буйного леса и соленого моря, слушали шорох ветра в листве и пальмовых кронах. Время от времени все заглушали могучие океанские валы, они несли свои пенящиеся гребни через отмель, чтобы разбить их вдребезги о гальку. Воздух наполнялся стуком, рокотом и шуршанием миллионов блестящих камешков, затем все стихало: океан отступал, набираясь сил для нового натиска на упорный берег.
– Странно, – заметила Лив, – на той стороне острова никогда не бывает такого прибоя.
– Верно, – ответил я. – Здесь – наветренная сторона, поэтому океан никогда не бывает спокоен.
И мы продолжали любоваться океаном, который готов был без конца подчеркивать: вот я иду к вам с востока, с востока, с востока. Восточный ветер, вечный пассат, – вот кто теребил океанскую гладь, вспахивал ее и гнал борозды вперед к этим островам, где непрерывный натиск океана наконец разбивался о рифы и скалы. А пассат взмывал над берегом, лесом, горами и беспрепятственно летел дальше на запад, от острова к острову, туда, где заходит солнце. С незапамятных времен волны и легкие тучки точно так же переваливали через далекую линию горизонта на востоке. Это отлично знали первые люди, достигшие островов. Это знали птицы и насекомые; вся растительность определялась этим обстоятельством. А мы, кроме того, знали, что там, за горизонтом, на востоке, откуда выплывают облака, далеко-далеко простирается берег Южной Америки. 8 тысяч километров отсюда, и все время вода, вода…
Мы смотрели на летящие облака и залитый лунным светом колышущийся океан и прислушивались к рассказу полуголого старика, который сидел перед нами на корточках, глядя на тлеющие угли прогоревшего костра.
– Тики, – негромко произнес старик. – Он был и бог, и вождь. Это Тики привел моих предков на эти острова, где мы теперь живем. Раньше мы жили в большой стране далеко за морем.
Он поковырял угли палочкой, чтобы не потухли окончательно, а сам продолжал размышлять. Старый человек, он жил прошлым и был связан с ним всеми узами. Он преклонялся перед своими предками и их подвигами, совершенными в незапамятные времена, когда на земле жили боги. И он предвкушал встречу с предками. Старый Теи Тетуа был последним представителем вымерших племен, которые когда-то населяли восточное побережье Фату-Хивы. Он не знал, сколько ему лет, но его морщинистая темно-коричневая кожа выглядела так, словно ветер и солнце сушили ее сто лет. Он был одним из тех немногих жителей архипелага, кто еще помнил сказы отцов и дедов и верил в предания о сыне Солнца – великом полинезийском вожде и боге Тики.
Ночью, когда мы поднялись в нашу клетушку на сваях и легли спать, в моей голове все еще звучал рассказ старого Теи Тетуа о Тики и о заморской родине островитян. Глухие удары прибоя аккомпанировали моим мыслям; казалось, голос седой старины, рокочущий там, в ночи, хочет что-то поведать. Я не мог уснуть. Как будто время перестало существовать и Тики во главе своей морской дружины в эту самую минуту впервые высаживается на сотрясаемый прибоем берег. И вдруг меня осенило.
– Лив, тебе не кажется, что огромные каменные изваяния Тики в здешних лесах удивительно похожи на могучие статуи, памятники некоторых древних культур Южной Америки?
Прибой явственно пророкотал что-то одобрительное. И постепенно стих: я уснул.
Да, пожалуй, так все и началось. Во всяком случае так было положено начало целому ряду событий, в итоге которых мы шестеро и один зеленый попугай оказались на плоту посреди океана, вдали от берегов Южной Америки.
Помню, как я потряс отца и удивил мать и друзей, когда, вернувшись в Норвегию, сдал свою коллекцию жуков и рыб с Фату-Хивы в Зоологический музей университета. Я решил бросить зоологию и заняться древними народами. Меня захватили нерешенные загадки Южных морей. Должен же быть вразумительный ответ. И я задался целью установить, кем был этот легендарный Тики, откуда он пришел.
Много лет океанский прибой и развалины в дебрях были словно далекий сон, туманные образы, которые неотступно сопровождали все мои занятия. Я начал с того, что на собственном опыте изучил, как жили народы Тихого океана; теперь я взялся за научную литературу. Нельзя понять мысли и поступки первобытного народа, если только штудировать книги и музейные коллекции, но нельзя и ограничиваться одними лишь путешествиями и наблюдениями в поле.
Ученые труды, записки эпохи великих открытий, необъятные коллекции музеев Европы и Америки давали богатейший материал для мозаики, которую мне хотелось собрать из многих кусочков.
С тех пор как представители нашей расы – вскоре после открытия Америки – впервые добрались до тихоокеанских островов, исследователи во всех областях науки собрали неисчерпаемое множество сведений как о народах Южных морей, так и об их соседях. И однако до сих пор нет единого мнения ни о происхождении полинезийцев, ни о том, почему они населяют только уединенные острова восточной части Тихого океана.
Когда европейцы впервые отважились выйти на необозримые просторы величайшего из океанов земли, они, к своему удивлению, нашли там множество гористых островков и плоских коралловых рифов, отделенных друг от друга и от всего остального мира огромными водными пространствами. И каждый островок был уже заселен, красивые, великолепно сложенные люди встречали мореплавателей на берегу, а кругом бегали собаки, свиньи, куры. Откуда пришли эти люди? Они говорили на своем языке, который больше никто не понимал. Нескромные представители нашей расы, присвоившие себе честь открытия этих островов, обнаруживали на каждом пригодном для заселения клочке суши возделанные земли и поселения, хижины и святилища. А на некоторых островах были даже древние пирамиды, мощеные дороги и каменные статуи вышиной с четырехэтажный европейский дом. Но никто не мог разрешить загадку. Что это за народ, откуда он явился сюда?
Сколько написано трудов на эту тему, столько и ответов. Специалисты в разных областях предлагали совершенно различные решения, которые затем опровергались весьма логичными доводами других исследователей, шедших своими путями. Родиной полинезийцев вполне убежденно называли Малайские острова, Индию, Китай, Японию, Аравию, Египет, Кавказ, Атлантиду, даже Германию и Норвегию! Но всякий раз возникала какая-нибудь заковыка, из-за которой все построение повисало в воздухе.
А там, где пасовала наука, выступала на сцену фантазия. Таинственные каменные истуканы острова Пасхи вместе со всеми прочими следами древней культуры неизвестного происхождения на этом клочке земли, который лежит один-одинешенек как раз посередине между ближайшими островами Полинезии и Южной Америкой, давали повод к всевозможным догадкам. Многие считали, что находки на острове Пасхи похожи на памятники некоторых древнейших цивилизаций Южной Америки. Может быть, в незапамятные времена существовал затонувший позднее материковый мост? Может быть, остров Пасхи и все те острова Южных морей, на которых найдены сходные изваяния, – остатки затонувшего континента?
Это предположение кое-кому нравилось и казалось приемлемым, однако геологи и другие ученые отвергают его. К тому же зоологи, которые изучают насекомых и улиток, доказали, что острова Южных морей на всем протяжении истории человечества, как и в наши дни, были полностью изолированы друг от друга.
Вот почему совершенно очевидно, что давным-давно, по собственной воле или вынужденно, праполинезийцы откуда-то приплыли на эти уединенные острова, либо дрейфуя по течению, либо под парусами. Больше того, если присмотреться, выходит, что это было не так уж много столетий назад. На островах не успели еще сложиться разные языки, хотя полинезийцы разбросаны на площади, в четыре раза превосходящей Европу. От Гавайских островов на севере до Новой Зеландии на юге, от Самоа на западе до острова Пасхи на востоке тысячи морских миль, и, однако, все живущие порознь племена говорят на диалектах одного общего языка, который мы называем полинезийским. Нигде на островах не было письменности, если не считать острова Пасхи, где туземцы сохраняли деревянные дощечки с загадочными знаками, которых не могли прочесть ни они сами, ни кто-либо другой. Но школы были, и в них главным предметом считались поэтические предания; в Полинезии история была и религией. Островитяне обожествляли предков, они поклонялись своим умершим вождям, начиная с Тики, которого называли сыном Солнца.
Почти на каждом острове были ученые, которые могли перечислить поименно всех местных вождей со времени заселения острова. А помнить все это им помогали хитроумно связанные вместе шнуры с узлами, – такими же точно шнурами пользовались инки в Перу. Современные исследователи сопоставили все родословные с различных островов и обнаружили поразительное совпадение как имен, так и числа поколений. Принимая средний возраст полинезийского поколения в 25 лет, подсчитали, что острова Южных морей были заселены не раньше конца V – начала VI века нашей эры. Следы другой культуры и соответствующая ей новая генеалогия вождей свидетельствуют, что около 1100 года нашей эры на эти же острова пришли другие переселенцы.
Откуда же вышли эти люди, причем сравнительно недавно? Похоже, лишь очень немногие исследователи учли важнейший фактор, а именно: на столь позднем этапе истории сюда приплыл типичный неолитический народ. Хотя во всем остальном уровень культуры был поразительно высок, поселенцы привезли с собой особого рода каменные топоры и много других характерных каменных орудий, которые и распространились на всех островах. Вспомним, что, за исключением немногих изолированных лесных племен, к 500 и тем более к 1100 году нашей эры нигде не было неолитической культуры, способной к дальнейшему распространению, – нигде, кроме Нового Света, где даже самые развитые индейские культуры не знали железа и пользовались каменными топорами и другими орудиями точно такого вида, какой употреблялся на островах Южных морей, пока здесь не появились европейцы.
Многочисленные индейские племена, о которых мы здесь говорим, были ближайшими родственниками полинезийцев на востоке. На западе жили только дикие и первобытные народы Австралии и Меланезии, отдаленные родичи негроидов, а за ними лежали Индонезия и побережье Азии, где период неолита, судя по всему, был пройден раньше, чем где-либо еще на свете.
Вот почему мое внимание все больше переключалось со Старого Света, где многие искали разгадку и никто ее не нашел, на изученные и неизученные индейские культуры Америки, о которых никто до тех пор всерьез не думал в этой связи. И что же: на ближайшем к востоку материке, там, где сегодня берег Тихого океана и прилегающие к нему горные цепи занимает южноамериканская республика Перу, не было недостатка в следах, стоило только поискать. Здесь некогда жил неизвестный народ, который создал одну из самых своеобразных культур на свете, чтобы затем, еще в древние времена, вдруг буквально исчезнуть с лица земли. Остались громадные каменные скульптуры, похожие на изваяния на островах Питкерне, Маркизских и Пасхе, а также гигантские ступенчатые пирамиды, какие встречаются на Таити и Самоа. На склонах гор древние зодчие высекали каменными орудиями глыбы величиной с наш железнодорожный вагон, перемещали их на десятки километров и устанавливали торчком или клали друг на друга, сооружая ворота, могучие стены и террасы, совсем такие, какие мы видим на некоторых островах Тихого океана.
Когда в Перу пришли первые испанцы, в этой горной стране они нашли великую империю инков. И местные жители рассказали, что огромные, теперь заброшенные монументы были воздвигнуты белыми богами, жившими здесь до того, как инки взяли власть в свои руки. Исчезнувших зодчих описывали как мудрых и миролюбивых учителей, которые пришли с севера на заре истории и обучили предков индейцев строительному искусству и земледелию, передали им свои обычаи. Они выделялись среди индейцев белой кожей, длинной бородой и высоким ростом. В конце концов они и покинули Перу так же внезапно, как и пришли туда. Инки сами стали править страной, а белые учителя навсегда исчезли из Южной Америки, уйдя на запад, в Тихий океан.
А надо сказать, что, когда европейцы впервые попали на тихоокеанские острова, их как раз поразило, что у многих туземцев была борода и почти белая кожа. На многих островах можно было увидеть целые семьи с необычайно светлой кожей, рыжими, вплоть до русых, волосами, серо-голубыми глазами и лицами чуть ли не семитского типа, с орлиным носом. У собственно полинезийцев была золотисто-смуглая кожа, волосы цвета воронова крыла и плоский, широкий нос. Рыжеволосые называли себя урукеху и утверждали, что происходят от первых вождей на островах – белокожих богов по имени Тачгароа, Капе, Тики. Во всей Полинезии были распространены легенды о происхождении первых островитян от загадочных белых людей. Вот и Роггевен, когда в 1722 году открыл остров Пасхи, с удивлением увидел на берегу «белых людей». А пасхалвцы могли поименно перечислить тех своих предков, у кого была белая кожа, начиная с Тики и Хоту Матуа, которые, по их словам, приплыли из-за моря, «из гористой, иссушенной солнцем страны на востоке».
Продолжая поиски, я находил в культуре, мифологии, языке Перу поразительные следы, которые побуждали меня еще более настойчиво и целеустремленно искать родину главного полинезийского бога Тики.
И вот настала минута, когда я нашел то, на что надеялся. Читая инкские легенды о короле-солнце, Виракоче, предводителе исчезнувшего из Перу белого народа, я вдруг увидел в комментарии следующие строки:
«Виракоча – инкское слово (язык кечуа), следовательно, оно позднего происхождения. Первоначально бога солнца Виракочу в древнем Перу, по-видимому, называли Кон-Тики, или Илла-Тики, что означает Солнце-Тики, или Огонь-Тики. Кон-Тики был верховным жрецом и королем „белых людей“ из инкских преданий, народа, о котором нам напоминают развалины могучих сооружений на берегах озера Титикака. Легенда сообщает, что на Кон-Тики нападал вождь по имени Кари, который пришел из долины Кокимбо. В битве на одном из островов озера Титикака таинственные белые бородатые люди были разбиты наголову, но сам Кон-Тики вместе с ближайшими сподвижниками спасся и пробрался позднее к побережью, откуда они в конце концов исчезли в западном направлении, в море».
Теперь я больше не сомневался, что белый вождь-бог Солнце-Тики, изгнанный, по словам инков, их предками из Перу в Тихий океан, и есть белый бог-вождь Тики, сын Солнца, которого население всех восточных тихоокеанских островов воспевает как своего родоначальника. И ведь различные черты жизни Солнца-Тики в Перу, с упоминанием древних географических наименований района Титикака, можно было проследить и в исторических преданиях жителей Полинезии.
Но полинезийские острова хранят свидетельства и другого рода, говорящие о том, что миролюбивое племя Кон-Тики недолго оставалось единовластным хозяином на новом месте. Сначала на Гавайи, а потом и на другие острова Южных морей прибыли на больших военных пирогах, связанных попарно и не уступавших по размерам ладьям викингов, индейцы с западного побережья Северной Америки. Они смешались с родом Кон-Тики и принесли с собой новую культуру. Это был уже второй неолитический народ, добравшийся до Полинезии. В 1100 году он не знал ни металла, ни колеса, ни гончарного искусства, ни ткацкого станка, не был знаком с хлебными злаками.
Вот почему, когда немцы вторглись в Норвегию, я был в Канаде, у северо-западных индейцев Британской Колумбии, и расчищал наскальные изображения в духе древнеполинезийских рисунков.
Напра-во! Нале-во! Кру-гом! Мытье полов в казарме, чистка амуниции, школа радиотелеграфистов, парашютная тренировка и в конце концов высадка зимой с морского конвоя в Финмарке, где в отсутствие Солнца-бога хозяйничал бог войны.
Но вот настал мир.
И пришел день, когда моя теория обрела законченную форму. Я решил отправиться в Америку, чтобы изложить ее там.
Глава II. Рождение экспедиции
У специалистов. – Камень преткновения. – В Доме моряка. – Последний выход. – Клуб исследователей. – Новое снаряжение. – У меня появляется спутник. – Триумвират. – Один художник и два диверсанта. – В Вашингтон. – Совещание в военном департаменте. – У генерал-квартирмейстера со списком пожеланий. – Денежные затруднения. – Среди дипломатов в ООН. – Мы летим в Эквадор
Да, так оно, пожалуй, и началось – у костра на одном из островов Южных морей, где старый полинезиец сидел и рассказывал предания и легенды своего племени. А много лет спустя я сидел уже с другим стариком в сумрачном кабинете большого музея в Нью-Йорке.
Кругом, за стеклом аккуратных витрин, лежали немые свидетели былого, словно следы, ведущие в прошлое. Рядом с витринами вдоль стен вытянулись книжные полки. Тут были такие книги, что один человек написал и не больше десяти прочли. Седой добродушный старик, сидящий за рабочим столом, прочитал все эти книги и сам написал некоторые из них. Но сейчас он явно был не в духе. Нервно стиснув подлокотники кресла, он смотрел на меня так, словно я спутал ему карты в пасьянсе.
– Нет, – говорил он, – это невозможно!
Наверное, такой же вид был бы у Деда Мороза, если бы кто-нибудь сказал, что следующий Новый год придется на 1 мая.
– Вы ошибаетесь, в корне ошибаетесь, – повторил он и возмущенно затряс головой, словно вытряхивая из нее столь еретическую мысль.
– Но ведь вы еще не читали моих доводов, – попытался я возразить, кивая с надеждой в сторону лежащей на столе рукописи.
– Доводы! – воскликнул он. – Нельзя же подходить к этнографическим проблемам так, словно это детективная загадка.
– Почему нет? Все мои выводы основаны на собственных наблюдениях и на фактах, которые добыты наукой.
– Задача науки – чистое исследование, – спокойно сказал он, – а не попытки что-либо доказать.
Он бережно отодвинул в сторону нетронутую рукопись и наклонился над столом.
– Это верно, что в Южной Америке развилась одна из самых замечательных культур прошлого, и нам неизвестно, ни какой народ ее создал, ни куда он исчез, когда власть захватили инки.
Но одно мы знаем совершенно точно: ни один из народов Южной Америки не переселился на тихоокеанские острова.
Он пристально взглянул на меня и продолжал:
– И знаете – почему? Ответ очень прост. Они не могли туда попасть, у них не было лодок!
– У них были плоты, – нерешительно возразил я. – Знаете, наверное, – бальсовые плоты.
Старик улыбнулся и спокойно сказал:
– Ну что ж, попробуйте пройти из Перу до тихоокеанских островов на бальсовом плоту.
Последнее слово осталось за ним. Было уже поздно. Мы встали. Старый ученый проводил меня до дверей, добродушно похлопал меня по плечу и сказал, что я всегда могу обращаться к нему за помощью. Но в дальнейшем мне все-таки лучше заниматься либо Полинезией, либо Америкой, не валить в кучу две разные части света. Здесь он спохватился и вернулся к столу.
– Вы, кажется, забыли вот это. – Он возвратил мне рукопись.
Я прочел знакомый заголовок «Полинезия и Америка, к вопросу о древних связях». Зажав рукопись под мышкой, я побрел по лестнице и смешался с толпой прохожих.
Позднее, в тот же вечер, я приехал в Гринвич-Виллидж и постучался в дверь невзрачного домика на окраине поселка. Так повелось, что я шел сюда со своими заботами, когда они уж очень меня донимали.
Маленький тщедушный человечек с длинным носом опасливо приоткрыл дверь, но тут же, широко улыбаясь, распахнул ее и затащил меня внутрь. Он провел меня прямо в уютную кухоньку и заставил накрывать на стол, а сам тем временем удвоил порцию загадочного, но приятно пахнущего варева, которое разогревал на газовой плите.
– Молодец, что зашел, – сказал он. – Ну как?
– Плохо, – ответил я. – Никто не хочет читать рукопись.
Он наполнил тарелки, и мы принялись за еду.
– Очень просто: те, к кому ты обращаешься, думают, что все это твоя фантазия. Ты же знаешь, у нас в Америке сколько угодно чудаков.
– И еще одно, – вставил я.
– Знаю, аргументация. Все они узкие специалисты и недоверчиво относятся к такой методике, когда привлекаются данные из самых различных отраслей, от ботаники до археологии. Они сознательно ограничивают размах исследований, чтобы тем настойчивее зарываться в глубину и добывать детали. Современная наука требует, чтобы каждый специалист копался в своей яме. Редко кто-нибудь принимается разбирать и складывать вместе то, что они добывают.
Он встал и сходил за объемистой рукописью:
– Вот, посмотри. Мой последний труд – о птичьем орнаменте в китайских народных вышивках. Семь лет готовил, зато сразу приняли к изданию. Наше время требует специализации.
Карл был прав. Но пытаться решить загадки Тихого океана без всестороннего подхода было, на мой взгляд, все равно что складывать мозаику из кусочков только одного цвета.
Мы убрали со стола, я помог ему вытирать посуду.
– Из Чикагского университета что-нибудь ответили?
– Нет.
– А что сказал сегодня твой старый приятель из музея?
Я помялся, прежде чем ответить.
– Его моя теория тоже не заинтересовала. Сказал, что у индейцев были только плоты, значит, нечего и думать о том, чтобы они могли открыть полинезийские острова.
Хозяин вдруг принялся ревностно тереть тарелку.
– М-да, – промолвил он наконец. – По правде говоря, мне тоже это кажется таким препятствием, которое ставит под сомнение всю твою теорию.
Я мрачно поглядел на тщедушного этнолога, которого всегда считал своим верным союзником.
– Ты только не пойми меня превратно, – поспешно добавил он. – Я допускаю, что ты прав, но очень уж это все непонятно.
Мой труд о вышивках подтверждает твою теорию.
– Карл, – сказал я, – я уверен, что индейцы ходили на своих плотах через Тихий океан, я даже готов сам построить такой плот и пересечь на нем океан, чтобы доказать, что это было возможно.
– Ты с ума сошел!
Мой друг принял мои слова за шутку и рассмеялся, но за смехом крылось опасение: а что, если я это всерьез?..
– Значит, по-твоему, это невозможно?
– Ты с ума сошел! На плоту?!
Он не знал, что и думать, и пытливо уставился на меня, как бы ожидая, что я сейчас улыбнусь и станет ясно: пошутил.
Он не дождался улыбки. Я понял, что никто не примет мою теорию, потому что Перу и Полинезию разделяет необозримый океан, а я пытаюсь обойти этот факт на доисторическом плоту.
– Послушай-ка, – неуверенно произнес Карл. – Пойдем куда-нибудь, выпьем по стаканчику.
Мы пошли и выпили по четыре.
Как раз в эти дни пришел срок платить за комнату. Одновременно из Норвежского банка мне написали, что больше долларов я не получу: валютные ограничения… Я собрал вещи и доехал подземкой до Бруклина. Меня пустили в Норвежский дом моряка, там кормили сытно и вкусно, и цены отвечали возможностям моего бумажника. Мне выделили комнатушку наверху, а ел я вместе со всеми в просторной столовой внизу.
Одни моряки въезжали, другие уезжали. Разные люди – разные по внешности, росту, степени трезвости, но всех их объединяло одно: о море они говорили со знанием дела. Я узнал, что волны не увеличиваются с удалением от суши и с возрастанием глубины. Наоборот, внезапный шквал подчас коварнее всего как раз у берега. Мели, прибрежные течения и противотечения – все это может породить куда более могучие валы, чем в открытом море. И выходит, что если судно может плавать вдоль открытого, незащищенного берега, то оно не подведет и вдали от материка. Я узнал также, что при сильной волне большие суда зарываются носом или кормой, и многотонные массы воды, врываясь на палубу, завязывают узлом стальные трубы, а маленькой лодке хоть бы что – она целиком умещается между волнами и легко перемахивает через гребни. Некоторые из моих собеседников спасались на шлюпках после того, как их судно шло ко дну, разбитое волнами.
А вот о плотах они мало что знали. Плот – разве это судно: ни киля, ни поручней! Так просто – плавучее средство, на котором при аварии можно продержаться, пока тебя не подберут. Правда, один из них очень хорошо отзывался о плотах: он три недели провел на плоту после того, как немецкая торпеда пустила ко дну его судно посреди Атлантического океана.
– Но управлять им никак нельзя, – добавил он. – То боком идет, то задом наперед, смотря откуда ветер.
В библиотеке мне удалось разыскать записки первых европейцев, которые достигли тихоокеанского побережья Южной Америки. В этих записках было вдоволь зарисовок и описаний больших индейских бальсовых плотов. Прямой парус, шверты, на корме – длинное рулевое весло. Значит, они управляемы.
Шли недели, а ко мне в Дом моряка не поступало никакого ответа ни из Чикаго, ни из других городов, куда я разослал копии рукописи. Не хотят читать.
И вот как-то под воскресенье я взял себя в руки, отправился в морскую лавку на улице Уотер-стрит и купил лоцманскую карту Тихого океана; продавец учтиво величал меня «капитаном». Зажав карту под мышкой, я доехал на электричке до Оссининга, где обычно проводил уик-энд на даче молодой норвежской четы. Хозяин был раньше капитаном судна, а теперь представлял в Нью-Йорке компанию «Фред Ульсен лайн».
Освежившись в бассейне, я на два дня прочно забыл о большом городе. Амбьёрг вынесла поднос с коктейлями, и мы уселись на траве, где пригревало солнце. Я не мог утерпеть, расстелил на газоне карту и спросил Вильгельма, как он считает: можно дойти на плоту от Перу до островов Южных морей?
Он был слегка озадачен и смотрел больше на меня, чем на карту, – однако сразу ответил утвердительно. Я испытал такое облегчение, словно мне прицепили к воротнику воздушный шар, ведь Вильгельм был большой знаток и любитель всего, что касалось моря и мореходства. Тут же, не сходя с места, я посвятил его в свои замыслы. К моему удивлению, он заявил, что это чистейшее безумие.
– Но ведь ты же сам сейчас сказал, что считаешь это возможным! – прервал я его.
– Совершенно верно, – согласился он. Но столько же шансов, что дело кончится плохо. Ты еще никогда вообще не бывал на бальсовом плоту, и на тебе – сразу через Тихий океан. Может быть, пройдешь, а может быть, и нет. Древние индейцы Перу, наверное, опирались на опыт поколений. Возможно, на каждый дошедший плот тонуло десять, если не сто. Сам говоришь, инки выводили в море целые флотилии бальсовых плотов. Если с кем-нибудь случалось несчастье, другие могли их выручить. А кто подберет вас посреди океана? Даже если ты возьмешь с собой радиопередатчик, это вовсе не так просто – найти маленький плот среди волн за тысячи миль от суши. Разыграется шторм, смоет вас с плота, и вы сто раз успеете утонуть, пока подойдет помощь. Нет уж, сиди-ка ты лучше на месте и жди, кто-нибудь прочтет твою рукопись. Пиши им еще и еще, напоминай, только так и добьешься чего-нибудь.
– Я не могу больше ждать, последние центы досчитываю.
– Переезжай к нам. Кстати, как ты вообще намереваешься организовать экспедицию из Южной Америки, если у тебя нет денег?
– Легче заинтересовать людей экспедицией, чем непрочтенной рукописью.
– И чего же ты добьешься?
– Опровергну один из самых веских аргументов против моей гипотезы, не говоря уже о том, что привлеку внимание ученых к этому вопросу.
– А если несчастье?
– Тогда я ничего не доказал.
– И будет твоя гипотеза окончательно скомпрометирована.
– Возможно, но ведь ты сам сказал, что один плот из десяти доходил.
Пришли дети хозяина – они затеяли играть в крокет, и в тот день мы больше не возвращались к моему вопросу.
На следующий уик-энд я снова отправился в Оссининг с картой под мышкой. И когда я возвращался оттуда в город, через всю карту от побережья Перу до островов Туамоту в Тихом океане протянулась длинная карандашная черта. Мой друг капитан понял, что меня не отговорить, и мы несколько часов просидели вместе над картой, определяя наиболее вероятный путь плота.
– Девяносто семь суток, – сказал наконец Вильгельм. – Но помни, это только при идеальных условиях, если все время будет дуть попутный ветер и если плот в самом деле сможет идти под парусом, как ты предполагаешь. Так что, считай, никак не меньше четырех месяцев, а то и гораздо дольше.
– Добро, – ответил я удовлетворенно. – Будем считать минимум четыре месяца, а уложимся в девяносто семь суток.
Комнатушка в Доме моряка показалась мне в этот вечер вдвое уютней, когда я вернулся домой и сел на койку с картой в руках. Я встал и вымерял площадь комнатки шагами, насколько позволяли кровать и комод. Ну-у, плот будет куда больше! Я высунулся из окна, чтобы отыскать взглядом всеми позабытое звездное небо над большим городом – маленький квадрат, стиснутый крышами высоких домов. Что ж, если на плоту окажется тесновато, то во всяком случае над нами будет просторно.
Около Центрального парка, на 72-й западной улице, расположен один из самых избранных клубов Нью-Йорка. Лишь блестящая латунная дощечка с надписью «Клуб исследователей» говорит прохожему, что за этой дверью кроется нечто необычное. А войдешь – и словно ты вдруг приземлился с парашютом в другом мире, за десятки тысяч километров от зажатых небоскребами шеренг автомобилей. Двери в Нью-Йорк закрылись за твоей спиной, и ты погружаешься в атмосферу львиной охоты, горных восхождений и полярных экспедиций, но в то же время чувствуешь себя как бы в салоне комфортабельной яхты, совершающей кругосветное плавание. Головы бегемотов и благородных оленей, могучие рога и бивни, военные барабаны и копья, индейские покрывала, идолы, модели кораблей, флаги, фотографии и карты со всех сторон окружают членов клуба, когда они собираются, чтобы отметить юбилей или послушать доклад о дальних странах.
После моей поездки на Маркизские острова меня избрали действительным членом клуба, и как самый молодой из членов я старался не пропускать ни одного заседания, когда бывал в городе. Но, зайдя туда в дождливый ноябрьский вечер, я немало удивился непривычной картине, которая предстала моим глазам. Посреди пола лежала надувная резиновая лодка с различными принадлежностями и аварийным запасом продовольствия, а вдоль стен и на столах можно было увидеть парашюты, резиновые костюмы, спасательные пояса и всякого рода арктическое снаряжение, а также аппараты для дистилляции воды и другие чудеса. В этот день новый член клуба, полковник Хескин из службы материального обеспечения военно-воздушных сил, должен был прочесть доклад, показывая военные изобретения, которые, как он считал, годились также и для научных экспедиций, тропических и полярных.
После доклада началось горячее и веселое обсуждение. Известный датский полярный исследователь Петер Фрейхен поднялся во весь свой могучий рост и скептически потряс густой бородой. Он не очень-то верил в эти новомодные штучки. Во время одной из своих экспедиций в Гренландию он решил сменить эскимосский каяк и́глу на резиновую лодку и палатку и едва не поплатился жизнью. Сначала он чуть не замерз: разыгрался буран, а замок-молния на палатке обледенел, и он никак не мог попасть внутрь.