Дороже денег

Сидим с коллегой в кафе, говорим о работе.

Ну то есть как о работе – о деньгах, конечно. Профессионалы, когда говорят о работе, не обсуждают секреты ремесла. Эти секреты и так все знают. Они обсуждают траблы с заказчиками, кто сколько заплатил и как дела у конкурентов.

Когда фермеры садятся выпить водки, они тоже не о фотосинтезе говорят, а о видах на урожай.

У коллеги проблема – бунтует муж. Препод она хороший, группы у нее каждый вечер, и ведет она их дома, места у них хватает. Т. е. муж приходит с работы, а она как раз начинает. И группы у нее по три часа, когда она заканчивает – вроде как и спать пора. Сотку зелени делает за вечер, вечер – дорогое время, все клиенты хотят вечером заниматься, днем они работают.

– И вот он мне говорит – прекращай это дело, а то я тебя не вижу совсем, – жалуется коллега.

– Ну да, ну да, – говорю я, – а сто баксов за вечер он тебе сам платить будет? Если так, то соглашайся, это хорошая цена.

– Да щас, – вздыхает коллега. – Это я, походу, должна сто баксов платить за то, чтоб с ним вечер провести. Ежедневно причем. Ну как-то так получается. Если я от этих групп откажусь.

– Ага, – говорю я, – у меня был как-то один деятель, так все норовил позвонить, когда у меня ученик сидит. Я ему говорю – я работаю, давай попозже. А он мне – какая ты меркантильная. Только о деньгах и думаешь.

– Вот-вот, – говорит коллега. – Они еще любят пригласить на свидание, им говоришь – у меня группа, а они такие – отмени! Вот прям щас я ради тебя такого красивого сто баксов в печку брошу. Нашел тоже Настасью Филипповну, прости господи.

Поржали.

– Знаешь, – говорю я. – А у меня ведь так было. Отменяла. И даже не говорила, что у меня в этот день работа была. Если б он узнал, что я деньги теряю, он бы отложил встречу. Не стал бы меня подставлять. А я хотела его видеть. Но это, конечно, давно было.

– Ага, – говорит коллега, – а компенсировать потери он тебе не хотел? Раз уж такой благородный?

– Не знаю, – говорю я. – Я вообще об этом не думала. Для меня тогда деньги правда ничего не значили.

Коллега, опустив голову, долго размешивает сахар в своей чашке.

– Блин, – говорит она, подняв голову. – Блин, блин! Я тоже так хочу.

– Поздно, – говорю я. – Обратно не пускают.

I pray every day to be strong

Когда я прожила с моим мужем пять лет, я его бросила, потому что он был унылое равнодушное чмо и заедал мой век.

Мужчина, который чувствует себя в безопасности, редко себя контролирует. А когда мужчина себя не контролирует, он из всей гаммы чувств может вызвать только чувство брезгливого недоумения. Есть мужчины, которые не контролируют себя вообще никогда, тут я вообще ума не приложу, как они устраиваются и кто их пускает дальше порога. Но большинство все же способны какое-то время держать себя в руках, пока не просочатся в дом. И тогда уж. Но не бесконечно, нет.

Муж был этим моим решением совершенно убит, потому что ему предстояло вернуться к маме (зачем снимают жилье, он не представлял). Всю ночь в страшном горе шуршал за стенкой, а утром съехал с вещами. Сцена была античного трагизма, но я ее как-то вынесла. Надо признать, что в этих новых условиях к мужу вернулся самоконтроль, он не стал ни рыдать, ни ложиться костьми, ни как-нибудь иначе срамиться напоследок, а, напротив, сохранил лицо.

У меня началась прекрасная жизнь на воле, полная романтики и приключений. Приключения, правда, были все какие-то паскудные, а романтика и того хуже, но я не унывала, страдала бодро и жизнерадостно. Мне в тот год как-то поразительно не везло, заработки были копеечные, поклонники были все какие-то гоблины, и вообще все это никуда не годилось, но ведь свобода! Но ведь наконец-то не замужем! О бывшем я если и вспоминала, то только в том духе, что как без него хорошо.

И тут изгнанный муж, проживая у мамы, проявил себя. Он, можно сказать, встал во весь свой гигантский рост, доведя свой самоконтроль до алмазного блеска и воздев его к небесам подобно факелу. Когда-то он был умнее всех на курсе, больше он это свое эволюционное преимущество нигде не применял, а тут неожиданно пригодилось. Расстались мы по-хорошему, без драки, этот шанс надо было использовать, и действовать он стал с умом, потому что у мамы было все же тесновато.

Он редко и очень аккуратно звонил, был ровен и приветлив и спрашивал, не нужна ли помощь. Он заезжал в гости, привозил гостинчик, рассказывал что-нибудь светское и не засиживался долго. Он заезжал за мной на машине на работу, довозил и высаживал у дома. Приглашал в джаз-клуб и поужинать. Он очень тщательно отмерял промежутки, чтоб и не надоесть, но чтобы и забыть не успели. И никогда, ни одного раза, не завел разговор о чувствах. Вообще никогда, словно ничего не было.

Он знал, что делал. Я не бросала трубку, потому что он не ел мозг, а всего лишь справлялся о делах. Я ходила с ним на эти концерты, потому что это были именно концерты без всяких выяснений потом на полночи. Мне не хотелось его обижать отказом или игнором – он не давал никакого повода. Я радовалась, когда видела его машину, потому что это означало подвоз до дома, а не очередную нервотрепку.

Те, кто за мной в то время ухаживал, контролировали себя гораздо хуже. Там были и претензии, и подставы, и истерики, а про какую-то помощь даже речи не шло. Случилось удивительное: когда мой муж, которого я до того еле выносила, начал вести себя просто как воспитанный человек – он стал побеждать в этом кастинге с большим отрывом. Я сидела с ним в этих кабачках и слушала его несмешные анекдоты, мне было скучно до визга, но спокойно и непротивно. А с остальными было беспокойно и противно, хотя анекдоты они знали посмешней. И все они от меня чего-то хотели, а муж не хотел ничего.

Не стоит думать, что он быстро добился этого эффекта. Поначалу я раздражалась и торопилась на другие свидания. Первое время мне было досадно, что мне вообще напоминают об этом прошлом браке. Потребовалось больше года, чтобы я, выбирая, с кем пойти погулять, сама выбрала именно его, потому что он хоть и зануда, но точно не накосячит, в отличие от других. Больше года он сидел в этой засаде, слившись с пейзажем и не дыша.

А потом у меня случились всякие неприятности, и мне потребовалась помощь. И потребовался рядом кто-то надежный. Кто-то, кто не тупит, не истерит и не обижает. Кто-то, кто прилично себя ведет. И тогда он прыгнул.

Это был единственный раз в моей жизни, когда мужчина получил меня обратно.

И да, я об этом сожалею. Потому что в результате этой операции он получил назад жилье и семью, а я получила назад унылое равнодушное чмо.

Последняя надежда

Когда я своего мужа о чем-то прошу, например, куда-то съездить вместо меня и вообще как-то выручить, он всегда, не задумываясь, отвечает «нет». Это все, что он может со мной сделать – дождаться, когда я попрошу, я ведь прошу только тогда, когда нет выхода, когда это последняя надежда, и вот тогда можно ответить «нет» и полюбоваться, что будет.

Ничего не будет, потому что последняя надежда – это все равно что никакой. Но отказать, когда к тебе протягивают руки, – это какая-то особая, запредельная сладость, мне она тоже известна, я тоже, когда мне плохо, выхожу гонять мужиков, подпустить поближе, подать надежду и сразу отобрать, и мордой об асфальт, и полюбоваться, что будет, да ничего не будет, просто я ничем не лучше его. Я тоже знаю эту радость, и я давно не обижаюсь, когда он, к примеру, не притормаживает на повороте, тайком косясь на меня, окаменевшую от ужаса и лепечущую «ну пожалуйста», я знаю, что вот это «ну пожалуйста» – это провокация, это заклинание, выпускающее на волю всех демонов, и я знаю, что делается с лицом у человека, к которому протягивают руки в последней надежде.

Когда мой любимый год назад нашел мне эту машину, доложил кучу денег и выкупил ее, чтобы я не дергалась, пока у меня продавалась предыдущая, – это было именно то, чего мне всегда недоставало. Кто-то наконец сделал что-то, просто чтобы я не дергалась, просто чтобы мне было спокойно, просто чтобы в моей жизни стало чуть поменьше страха. Мы вышли из салона, и я была готова рыдать от благодарности за такое баловство, меня беспокоило только – как перегнать эту машину домой, ехать надо было через весь город, незнакомый маршрут, что для меня до сих пор ужас, а тогда и подавно. А главное, коробка теперь была другая, все педали не там, это было все равно что пересесть на самолет, ужас ужасный и сейчас я упаду. Он не собирался оставлять меня одну, конечно нет, он собирался меня проводить. Я попросила – ты поезжай впереди, а я за тобой.

И тут он сказал – нет.

Я потом много думала о том, почему он так сказал. Может, он думал о том, что если я отстану в плотном потоке, он ничего не сможет сделать, не давать же задний ход. Типа прикрыть сзади и подбадривать сбоку проще и удобнее. Но для меня это означало ехать вперед на самолете, не зная дороги, я же совсем была трусиха тогда, и я все просила – ну поезжай впереди, ну пожалуйста, и протягивала ручки, ну пожалуйста, ну что тебе стоит, а он улыбался и качал головой.

И я погасла и смирилась и проделала сама этот кошмар, увидев эту улыбку, я ее узнала, я увидела, что его позвала эта дудочка, и что это сейчас не он, что со мной говорит то, что сильнее его.

Это было то, что заставляет вполне себе благонравного ребенка, который младших не обижает и кошек не вешает, вдруг наговорить добрейшей бабушке злых гадостей, и глаза у него блестят при этом чужим, нездешним блеском, как на американских горках, они блестят восторгом падения, которое он не в силах остановить, и потом бабушка плачет в своем углу, а он дуется в своем и никогда не придет мириться, потому что сам в ужасе и не понимает, откуда взялось это наваждение и кто говорил его устами, потому что он мал и слаб и ему невдомек, что причинить боль беззащитному – самое сильное, самое древнее и самое непобедимое из всех искушений.

И если я теперь отшатываюсь от любой человеческой близости, отползаю от нее торопливо, как амеба от иглы, и залепляю уши воском, и заматываюсь в шелковую нить – то это не оттого, что я боюсь боли, а оттого, что обнять и прильнуть и утешить мне себя тоже не заставить, а вот от всего остального я точно не удержусь.

Коммерческий гений

Когда мне было восемь лет, это был еще дремучий совок, и жизнь у маленьких девочек была совсем не так изобильна, как теперь, она, эта жизнь, была, скажем прямо, довольно скудна. Их сокровища не валялись по всему дому, образуя плодородный слой. Они трепетно хранились в специальном месте и ежедневно извлекались на предмет полюбоваться.

Это были пустые, но по-прежнему прекрасные футлярчики от помады, розочки от сносившихся лифчиков, кусочки какой-нибудь тесьмы – останки, объедки от пиршества взрослой женственности, смутная тень и неясный след того мира, где все якобы блистало и благоухало.

Где дефицит, там неизбежно возникает черный рынок. Во дворе или в школе шел непрерывный обмен этими предметами роскоши, и существовали твердые котировки. Пустая пудреница была эквивалентна двум пустым помадам или четырем обрезкам гипюра с люрексом, это была трезвая и довольно суровая жизнь без всякой лирики, и однажды одноклассница принесла в школу колокольчик.

Он был крошечный, буквально с ноготок, когда-то золотистый, на тоненькой цепочке. Это был, скорее всего, фрагмент какой-нибудь развалившейся привозной заколки или брошки. Он был нечеловечески прекрасен и он звенел.

За этот колокольчик я предложила: французскую пудреницу, две пластмассовые розочки – розовую и голубую, два гипюровых обрезка и кусочек голубого бархата. Это была уже даже не королевская цена, а какая-то инопланетная. Это было так щедро, что даже не эффектно, а просто глупо, и колокольчик мне отдали в недоумении и без всякого респекта, словно пьяного обобрали.

Я ни разу не пожалела об этой сделке, хотя цены я знала.

С тех пор мало что изменилось.

В отдельно взятой

Я рано начала ездить за границу, лет в двадцать. Это был уже не дремучий совок, а дремучая перестройка, ездили немногие и возили понятно что – чего душа желала, то и возили. Душа у этих людей желала маечек ядерной расцветки и матерчатых тапочек на каблуке. Я даже знаю, где они это покупали.

Моя самая первая поездка была в ГДР, была такая страна. Там было чистенько, потому что немцы, и бедненько, потому что коммунизм. Западные товары продавались, да, но стоили по местным меркам как мотоцикл. Дефицита никакого не было – немцы люди не страстные и за сапоги зарплату не отдадут. Я купила себе белые джинсы и черный пиджак, и туфли Gabor – зеленая замша на черном крокодиле. Мои немецкие знакомые крутили пальцем у виска – дорого. На сдачу я купила белую настольную лампу – тут уже пальцем у виска крутили русские знакомые, на эти деньги можно было купить шесть маечек.

Я ходила в этих белых штанах и в зеленом крокодиле по мерзкому своему городу, и мне казалось – такой персонаж, как я, слегка улучшает ландшафт. Вокруг были кофты с начесом и перламутровые помады, а на мужиков лучше было вообще не смотреть, и посреди этого безобразия я смотрелась как туристка, которой через три дня положено отвалить к себе домой, в край белых штанов. Ничего было не сделать с этим ландшафтом, ничего.

Сколько я потом ни ездила, сколько ни добывала, ни волокла коробами, караванами, сколько ни наряжала всех своих, сколько ни тащила в дом изящных, удобных, нездешних вещей – ландшафт от этого никак не менялся, ни ветерка, ни ряби, эта бездна поглощала все без следа.

А я все старалась, все тянула, как муравей, в свою нору ценные соломинки, и только много лет спустя до меня дошло, что нельзя купить за деньги и привезти домой кусочек другой, правильной жизни, что эта граница непреодолима, что все эти бриллиантовые россыпи, если их унести с собой, прямо в кармане превратятся в золу.

Хорошо хоть не в крысу.

Лепта вдовицы

Когда-то давно, когда я была еще более молодая и прекрасная, у меня был один любовник.

Как он втерся в любовники – непостижимо уму, видимо, был какой-то неосознанный потенциал. Я скажу больше – он втерся в сожители. Вселился то есть. Как положено, тихой сапой, раз остался, два остался, вроде как и носки нужны на смену, не поспоришь.

Сражался он за это место как бешеный.

Каждый день, идя с работы, покупал у метро букетик. Такой букетик, какие умные бабушки вертят – васильки, ноготки, и все это утрамбовано в целлофановые кружева, а само с мизинчик. Я очень ценила.

Еще он покупал продукты. Как бы угощение.

Как-то раз я в большой мороз при нем сказала, что копченая зубатка с отварной картошкой – это то, что надо. Еще в другой раз я похвалила йогурты Данон. А в третий раз я скуксилась, что к завтраку нет грейпфрутового сока.

Чувак свое дело знал туго.

Каждый божий день он приносил мне копченую зубатку, йогурт Данон и грейпфрутовый сок. От себя он добавлял водку «Охтинскую».

Через пару недель я насторожилась. Если он по будням так убивается, думала я, то что же ждет меня в день зарплаты? Какая феерия? Морские гребешки? Камамбер? Миноги с рынка? Может, наконец уже черные оливки? Ну хоть что-то, черт подери, другое?

В день зарплаты мне были торжественно предъявлены васильки с ноготками, копченая зубатка, йогурт Данон и водка «Охтинская».

Он изо всех сил старался мне понравиться. Он запомнил все, чего я при нем хоть раз хотела.

А сам он не хотел ничего. Не считать же водку «Охтинскую».

Потребительская корзиночка

В совке еда стоила совсем недешево, кто бы там что ни врал. Я имею в виду то, что было хоть как-то похоже на нормальную еду. Булка с чаем не стоили ничего, это да. А еда таки стоила.

Ощущение, что еда ничего не стоила, проистекало оттого, что все, что не еда, – стоило вообще каких-то абсурдных денег.

Демисезонное пальто стоило в магазине без переплаты 200 рублей. Это была зарплата завуча школы. Вы можете себе представить пальто, за которое надо отдать всю зарплату до копейки, все ваши 50 или там 60 скромных тысяч? Ну я тоже могу, но это будет Nina Ricci, а люди с зарплатой 50 тыс. в такие магазины не ходят.

Дубленка стоила 800. Четыре зарплаты. Сейчас на четыре зарплаты можно купить подержанный автомобиль. А тогда считалось нормальным полгода копить на дубленку, питаясь чаем с булкой.

То есть прокормиться человек мог на две копейки, если был согласен на крупу и постное масло, а вот одеться или там, боже упаси, меблироваться – это были задачи на годы вперед.

Этот странный перекос засел тогда в мозгах так прочно, что попавши лет в 20 впервые на Запад, я испытала-таки обещанный культурный шок.

Это не был шок от изобилия – я перед этим пару лет простояла на черном рынке, и меня трудно было чем-то удивить.

Просто я пошла в супермаркет (в Западном Берлине было дело, как сейчас помню) и набрала продуктов для скромного выживания на неделю. Хлеб, сосиски какие-то, сок, крупа и постное масло, вот такая вот унылая чепуха, никаких шоколадок или, свят-свят, хамонов. У меня вышло 50 марок без малого. Пятьдесят марок стоили туфли, которые я страстно хотела и на которые жадничала. Туфли попроще стоили 20.

Это был катарсис. Катарсис был не в том, что какие здесь дорогие продукты. Он был в том, какие здесь дешевые вещи. Туфли, которые стоят как продукты на неделю – когда я это осознала, я поняла, что попала в рай.

Я-то привыкла, что туфли – это сенсация года, это событие как свадьба единственного сына, по ним отсчитывают время жизни. А оказывается, они стоят как крупа и постное масло.

Меня дико, люто, до визга и исступления бесит, когда работающие люди моего поколения, не инвалиды, не многодетные и не бездомные – жалуются на дороговизну. То ли они все забыли, то ли так ничего и не поняли.

Не прервется связь

Моя мама была в молодости женщина с запросами, окружающей действительностью тихо и сдержанно брезговала и утешалась слабыми приветами из нормального мира, поступавшими из кино и прессы.

Советских газет у нас в доме сроду не водилось, мама покупала польские женские журналы, свободно лежавшие в киосках по причине всеобщего невежества. Там, на фоне бесполезных кракозябров иного языка, попадались мутные перепечатки фотографий из западных изданий, на которых, если всмотреться, можно было различить, что нынче носят и вообще как надо жить.

В одном таком журнале была серия, рекламировавшая дамскую и детскую моду в одном флаконе. Там фигурировали прелестная изящная мама и прелестная дочка примерно за пару лет до полной лолитообразности, в платьях одного фасона с поправкой на невинность. Эти кадры меня завораживали, как бухгалтера трамвайного парка завораживает фоторепортаж со свадьбы престолонаследника. Вот мама с дочкой в кафе – мама, сложив ножки ромбиком, элегантно пригубила капучино, дочка в более блеклых тонах тянет спинку над своим мороженым, ножки так же. Вот мама, раскрыв изящную пудреницу, красит губы кармином – дочка, косясь на маму, мазюкает губки бесцветным бальзамом ровно в той же позе. Цветущая мама посвящала этот нежный бутон в вечную тайну моды, вкуса и хороших манер в объеме целого разворота.

Подразумевалась, очевидно, некая эстафета женственности.

Эти картинки вспомнились мне, когда мы с семилетней дочечкой покупали с уличного лотка две скалки – большую и маленькую.

Ремонт

Ремонтов я за жизнь сделала столько, сколько не делал царь Соломон во всей славе своей. Вот и сейчас – пишу, считай, из мешка с цементом, поэтому воспоминания накатывают самые омерзительные, впрочем, у меня других и нет.

В молодости ремонты делались собственноручно, в совке было плохо с развлечениями. Занятие это было хоть и жизнеутверждающее, но грязное и утомительное. Обычно мне сильно помогал папа, но на каждый пустяк папу не впряжешь, и однажды мне приспичило всего ничего – переклеить обои в гостиной.

Казалось бы, взял да переклеил, делов-то. Беда была в том, что у меня не было стремянки (тогда вообще ни у кого ничего не было, а совести так и до сих пор ни у кого нет), а со стола я не дотягивалась, нужен был кто-то повыше ростом.

У меня ходил тогда в друзьях абсолютно гениальный чувак, не закрывавший рта ни днем, ни ночью, только успевай записывать. Кроме гениальности, никакими ценными качествами он не обладал, а времени отнимал бездну. Приходил и сидел, общался. Рассыпал перлы и сверкал гранями. Томилась я от этого общения безмерно, изнывала всей душой, но терпела из вежливости (в молодости я была ангельски деликатна и даже помыслить не могла сказать кому-нибудь «пошел в пень» – а вдруг обидится). И вот этот друг сказал, что поможет мне с обоями, вместе поклеим. Вот он придет общаться, заодно и поклеим.

Это сейчас бы я про себя подумала – «Не свисти». А тогда я подумала про себя – а ведь что-то же и в нем есть хорошее, какие-то, ээ… проблески человеческого. Я, кстати, в дальнейшем много раз повторяла эту ошибку.

В назначенный день гениальный друг пришел общаться. Я подготовилась к общению изо всех сил – вынесла мебель, порезала обои на куски и сварила клейстер. Гениальный, однако, уселся и принялся общаться как обычно, т. е. пить чай и ронять перлы. Час я терпела, вздыхая и ерзая. Потом терпеть мне надоело. На это гениальный друг поведал, что ему как-то нездоровится, особенно если поднимать руки вверх, стоя на столе, – невыносимо колет в боку и вообще не по себе. Я прямо заплакала.

Сейчас я, конечно, нашла бы что ему сказать. Я бы даже не стала утруждаться формулировками, обошлась бы простейшими коммунальными шаблонами – как мозги трахать, так ты здоровый, а как пользу приносить – так ты больной, раз больной – что ж ты в гости поперся, чтоб с тобой тут нянчились, сидел бы дома, раз от тебя все равно никакого толку и т. д.

Тогда я ничего говорить не стала, поклеила свои обои сама, не без папы, конечно.

А семь лет спустя я взяла это чмо на работу, и он принес мне небольшое состояние. На эти деньги я купила ту квартиру, где и сижу сейчас практически в мешке с цементом, потому что предыдущий ремонт что-то перестал мне нравиться.

Кем быть

Как всякое угнетенное и бесправное существо, я всегда жаждала если не мести, то хотя бы компенсации.

В любое место, где меня обижали, а обижали меня везде, я норовила вернуться уже как победитель и юберменш и тем самым завершить гештальт. Гештальты эти я завершала планомерно и неукоснительно, стараясь ничего не пропустить.

Заканчивая первый институт, я в него же устроилась работать – мне хотелось еще побегать по этим коридорам, уже не перепуганной студенткой, а сотрудницей, которой все пофиг. Сидела за партой на языковых курсах – через год сама преподавала на таких курсах, а еще через год такие курсы у меня были свои. В универе, где из меня таки попили кровушки во время учебы, я через полгода сама принимала экзамены. Школа, которую я закончила, была первым местом, куда я пришла договариваться с директором об аренде помещения под кооператив, вся такая продвинутая капиталистка. Про больницу, где я лежала ребенком, я тоже не забыла, проработала в том мединституте пару месяцев после школы, рассекала в белом халате, как своя.

В перестройку я любила читать газеты, но роль читателя меня тоже почему-то оскорбляла. Начала пописывать и бегала уже не к киоску за свежим номером, а в редакцию за гонораром.

Мне казалось, что получатель услуги – всегда лузер и жертва рядом с ее производителем. В советском сознании продавец круче покупателя. Мне хотелось перепрыгнуть прилавок и оттуда, из касты хозяев, небрежно покрикивать, чтобы больше не занимали.

Пару лет назад у меня была фирма. Мелкий ремонт, муж на час. Пятеро мужиков бегали по городу сверлили дырки, а я все это дело контролировала по телефону. Нервов это стоило столько, что проблема лишнего веса не стояла вообще – ежедневная прогулка по минному полю, жизнь кремлевского телефониста. Когда я продала бизнес, я не то что вздохнула – я сплясала.

Сейчас мужик из такой же вот фирмы собирает мне в детской новую мебель. Я его просто вызвала по рекламному объявлению, как когда-то вызывали моих. Он там крутит шуруповертом, а я тут сижу покуриваю. Этот гештальт оказался самым главным.

Я наконец-то поняла, что всю жизнь стремилась не туда.

Надо быть не исполнителем. Надо быть заказчиком.

Fair play

Посидели вчера со старым приятелем, поговорили о путешествиях, посплетничали об общих знакомых. Я ему рассказала, что стоит посмотреть в Осло, он на двух сигаретных пачках показал, как умные люди паркуются в два приема, а не в восемь, как я. Усидели литр домашнего вина, на прощанье расцеловались, как родные.

Последнее время мы с ним так встречаемся раз в пару лет. Когда-то очень давно у нас был даже не роман – так, новелла. Он тогда немножко любил меня и немножко – еще одну женщину. Будучи человеком с фантазией, он в мягкой, щадящей форме проинформировал каждую из нас об этом неожиданном раскладе, запасся попкорном и сел смотреть, что будет.

Попкорн не пригодился – мы с этой второй его подругой за два дня нашли друг друга в блогах (тогда это было проще, мир был значительно теснее), познакомились, подружились, быстренько выставили ему оценки и стали дружить дальше уже совсем без него, на другом материале.

Чувак не обиделся, он вообще был не склонен к трагедиям, хотя другой бы на его месте долго фыркал про подлых баб и про ихнюю коммунальную натуру. «Нэнси умела ценить мужество» © – мы остались приятелями, оказывали друг другу всякие мелкие любезности, по мере сил поддерживали в беде и ходили выпить пива просто так.

Моя новая подруга такого разврата не одобряла и сильно осуждала меня за мягкотелость. Он ведь тебя оскорбил и унизил, восклицала она, он растоптал твое достоинство, а ты пьешь с ним пиво как ни в чем не бывало самым виктимным образом!

Я тогда не то что ей – я себе самой не умела объяснить того, что твердо знаю сейчас.

Что жизнь – это не героический эпос и даже не баллада. Это сборник анекдотов. Что анекдоты бывают тупые, а бывают хорошие. Что хороший анекдот – это лучшее, что можно создать на том материале, который нам достался.

Сперва все мы думаем, что жизнь наобещала нам всякого, а потом обманула, надсмеявшись над нашими надеждами. Потом мы думаем, что она ничего не обещала, а мы ее просто неправильно поняли, потому что дураки и так нам и надо. И только когда на носу у нас очки, а в душе тоже ничего хорошего – только тогда до нас доходит, что да, обещания были, и все они исполнены до конца, до мельчайшей детали, что то, что с нами происходило, – это и было то, что нам обещали, это и было прописано в договоре, по которому мы столько заплатили, а теперь договор в целом исполнен, и срок его вот-вот истечет.

Вы стали фиолетовой от соли бертолетовой

Когда-то очень давно, буквально в детстве, у меня был бойфренд. Он меня очень любил, потому что у меня была квартира, а у него была сумасшедшая мама, с которой было невозможно жить.

Я его тоже очень любила, потому что надо же человеку кого-то любить, а больше было некого, остальные были еще хуже.

Он сражался за жизнь как бешеный, получалось неважно, и денег он мне не давал, деньги нужны были для бизнеса, он себя считал фарцовщиком и знаменосцем западных ценностей. Мне разрешалось за это знамя подержаться (стоять на черном рынке с его товаром, например, с польской косметикой), но при этом полагалось вести себя скромно и не попрошайничать, косметика была на продажу, а не про мою честь. От меня ожидалась солидарность и слияние интересов, особенно учитывая, что жил он у меня, а я при этом еще и работала на работе (он нет).

Я сперва не обращала внимания на такие мелочи, а потом налепила брошек из пластики и встала их продавать уже не на черном рынке, а на легальном (перестройка шла полным ходом, и место стоило три рубля в день). Бойфренд мой этим бунтом был очень недоволен, не хотел меня провожать до рынка и т. д. Брошки окупали место не всякий день, я крутилась сама как умела, но как-то однажды пришлось попросить у него три рубля заплатить за место – больше негде было взять, а он как раз в виде исключения меня проводил.

Он вынул кошелек, в котором меньше тысячи не бывало, поколебавшись, извлек оттуда пятерку и протянул мне. Я вся оскорбленная побежала в кассу платить, а прибежавши – дерзко и вызывающе ссыпала ему в руку сдачу. Соседние рыночные места одобрительно заржали, чувак понял, что репутацию надо спасать. Он швырнул все это дело на пол, развернулся и гордо ушел. А я все собрала на четвереньках, там было целых два рубля, и все смотрели, и подсказывали, куда закатилась монетка.

Я его, конечно, вскоре бросила, было много слез, он, по-моему, так ничего и не понял. Я и сама была хороша – вспоминала его как главную любовь всей жизни, которую пришлось буквально вырвать из груди, но сохранить ее образ, стоять грустить возле его дома и всякие такие глупости.

Мы встретились десять лет спустя на Караванной улице и пошли пить пиво, гулять по набережной и т. д., все уже было ясно. Дела у него шли не очень, т. е. до такой степени, что моя давняя подруга дала мне ключи от своей съемной комнаты. Про куда-то пойти не было и речи, дела шли плохо уже очень давно, там не было денег даже на такси и чуть ли не даже на маршрутку.

Когда мы встали с дивана, а он был таким же, как десять лет назад, та же спина и те же кудри, так вот когда мы встали с дивана – я достала из сумки две бутылки пива и салями и язык, все эти закуски продавались у меня в соседнем доме. У меня была новая квартира в хорошем районе, и я подумала – ведь захочется поесть, и выпить тоже, и захватила это все с собой, ну чепуха же, того и сего по двести грамм буквально.

Он сидел голый в кресле, тридцатилетний мужик, весь в кудрях и в мускулах, в этой чужой комнате без занавесок, и абсолютно счастливый ел эти двести грамм магазинного языка, как приютское дитя ест внезапную конфету, и радовался всем телом этой экскурсии в роскошную жизнь, и он сказал мне – господи, как хорошо, как ты все это здорово придумала!

А я сказала – какие пустяки, ну что ты.

Краденое солнце

Когда-то очень давно я познакомилась по интернету с одним мужчиной. Мужчина был такого градуса пессимизма и уныния, что казалось, будто нашлась моя какая-то субличность, с которой нас разлучили в младенчестве. Как все пессимисты, он был обаятелен и любил мрачно пошутить, любовь подхватила меня и понесла к нему в гости сливаться в духовном экстазе.

Жил он в Женеве и был ООНовским клерком еще советского призыва, с женой давно разошелся и все поминал какую-то любовь, которая его озарила было, но не сбылась по причине общей невменяемости договаривающихся сторон. Любовь была женщиной совсем без крыши, и во мне ему померещилась замена.

Прямо из аэропорта он повез меня в отпуск – Нормандия, Биарриц и т. д. Неопытной мне, дальше Мюнхена тогда не выезжавшей, все это сильно действовало на воображение – серебристая Субару мчит меня к устрицам, а бородатый мужчина уверенно стремит ее куда надо. Немного смущал маршрут. Мы почему-то ехали как бы целенаправленно во всякие затерянные в далях уголки, затем бородатый мужчина шел в отель вести переговоры, а потом мы оттуда отчаливали, долго и странно петляли и останавливались буквально черт знает где.

Но тем не менее устрицы имели место, кроме того, мы много пили и много говорили об экзистенциальном, и даже как-то раз подрались, т. е. любовный сюжет развивался полноценно, без халтуры. За два дня до отлета мы приехали в Женеву, я была введена в квартирку-студию размером 4х4, и мне было объявлено, что здесь мне предстоит жить.

В квартирке был раскладной диван и много порнокассет, больше там ничего не помещалось. Окно выходило на аэропорт, т. е. буквально на летное поле. Я приготовила ужин на кухоньке в углу – там нашлась сковородка, липкая от грязи, и пара разных тарелок. Потом я заснула на раскладном диване, а ближе к рассвету проснулась.

Он стоял у окна и смотрел на аэропорт. Почему-то было очень видно, что это у него привычная поза, что когда он дома – он стоит у окна и смотрит на аэропорт, подолгу, иногда всю ночь.

И сразу стали понятны эти необъяснимые перемещения и странные гостиницы, когда человек сперва действовал уверенно и по плану, а потом вдруг сдувался и соглашался на что попало. Это он с ней, со своей любовью, однажды ездил отдыхать, и она показала ему места, где любила бывать. Он их запомнил, но заранее заказать не догадался, потому что сам никогда никуда не ездил, а своих знакомых и любимых мест у него по той же причине не было вообще.

Человек вот так вот стоял у окна годами в своей норке, а потом случилось чудо – ему показали в щелочку настоящую жизнь, и он ее снова и снова воспроизводит, эту чужую, краденую жизнь, и в ресторане он заказывает строго то, что тогда сумел запомнить, и только это ему вкусно, только то, что однажды объявила вкусным та женщина, а самому ему не вкусно ничего.

Я не вышла за него замуж. Да, вы угадали, мне не понравилась квартира.

Языковой барьер

В юности мне нравились молодые люди, у которых русский язык был неродной. В основном это были прибалты, лучше эстонцы – они знали русский хуже всех и поэтому больше помалкивали. А если уж говорили, то коротко и по делу. Когда человеку не хватает языковых средств, нести ахинею ему просто нечем. Такого человека можно считать занудой, но считать его идиотом начинаешь очень нескоро.

Я хоть и была глупа и беспечна, но умела ценить эту отсрочку. Своего первого мужа, к примеру, я записала в идиоты на второй день знакомства – бедняга говорил по-русски свободно, и совершенно напрасно.

Спустя время стало ясно, что русский с акцентом – это не выход. Все равно с ними все понятно. Надо было устроить так, чтоб было не очень понятно – тогда была надежда хоть на какую-то романтику. Сиди да слушай, как французскую эстраду – рот разевает красиво, и сразу ясно, что про любовь. Это на родном языке эстраду невозможно слушать, какой-нибудь «синий туман похож на обман», а на иностранном то же самое вполне себе прекрасно.

Сказано – сделано. Косяком потянулись немцы. В те времена язык я уже знала неплохо, но синий туман по-ихнему еще не просекала, и поначалу дело пошло преотлично. Любую сказанную кавалером хню я объявляла неизвестным мне фразеологизмом и вместо того чтобы дать в лоб, бежала подчитать литературки.

И доподчитывалась в итоге до того, что и с немцами все становилось ясно с первого слова, как с родными. Любить стало решительно некого, ибо где нет заблуждений, там нет и страсти.

Мне потребовалось много лет, чтобы понять, что заблуждения можно выращивать на ровном месте без всяких языковых барьеров.

Imagine all the people

Когда-то давно, когда я была молода и прекрасна, но, к сожалению, очень глупа, мне понадобилось попасть из Берлина в Магдебург. Денег за поезд я платить пожадничала и поехала автостопом от Потсдама (до Потсдама ходил чуть ли не трамвай), дошкандыбав пешком по карте до нужного автобана.

Про автостоп я много слышала от друзей-хиппи. Ничего сложного – идешь по трассе и ловишь попутку. Желательно, чтобы в машине был один водитель, а не пьяная компания, а вообще – солдат ребенка не обидит. На трассе очень холодно и всегда идет снег. Машин мало, но останавливается в среднем каждый пятый.

В Германии и зимой-то снега нет, а было лето, немцы пьяными не ездят, а машины шли потоком. Ура.

Я не знала, что на автобане останавливаться запрещено и идти вдоль него тоже. Немецкие хиппи искали машины на заправках, стоя с плакатиком «Магдебург». Так что я была одна такая умная на всю Германию, и, как ни странно, остановилась фура, водитель был один, обычный молодой пролетарий, а в салоне играло «Imagine». Я обрадовалась. Среди моих друзей, таких же идиотов, как я сама, только немытых и обдолбанных, считалось, что плохой человек «Imagine» слушать не станет и я, считай, доехала.

Насчет плохой-хороший я и тогда рассуждать не бралась, и теперь поостерегусь, но насчет доехала прогноз был верный. Через буквально полчаса молодой пролетарий остановил машину на специальном дальнобойном пятачке для отдыха, задернул шторки и велел мне перебираться назад. Я удивилась. Мы только что так хорошо болтали, он рассказывал про отца, такого же дальнобоя и пролетария, а я ему – про перестройку (немцы любили про перестройку, и я эту пластинку заводила с любым, не приходя в сознание). Удивление мое, однако, никакого успеха не имело, мне показали волосатый кулак, наорали какими-то страшными словами и быстро закинули назад, где у пролетариев койка.

Я лежала на спине в куче каких-то одеял и равнодушно смотрела, как на мне копошится молодой мускулистый пролетарий. Мне не было ни больно, ни обидно. Это ничем не отличалось от того, что делали те, с кем мне доводилось до того спать по доброй воле. Я не чувствовала никакой разницы, такая же тоска и презрение, я даже не чувствовала никакой вражды к этому человеку, настолько он был похож на всех прочих.

И когда он провез меня еще километров тридцать вперед и высадил черт знает где, буквально в чистом поле – я не чувствовала ничего, кроме досады, что не довезли до места и надо опять как-то устраиваться. Там была развилка, и, чтобы выйти на правильное шоссе, надо было продраться сквозь ежевичную изгородь, и потом перейти поле, и только когда поле было позади, и мимо уже летели машины, каждая из которых ехала куда мне надо, я вспомнила про песню «Imagine», которой я доверилась, и подумала, что в ту минуту эта песня звучала во всех машинах, в каждой машине звучала эта песня, потому что ее передавали по радио.

Управляй мечтой

Несколько лет назад у меня случилась любовь нечеловеческой силы. Любовь была взаимная, но замысловатая, и в итоге не сбылась по причине несбыточности. Расстались мы хоть и в слезах, но по-хорошему, и раз в год поздравляем друг друга с днем рождения из сентиментальных соображений. То есть раз в год я посылаю смс «Поздравляю» и получаю ответ – «Спасибо, Сонечка».

Из этих отношений я вылезала, как собака из драки. Были последовательно пройдены все травматические фазы – отрицание, гнев, обесценивание, вытеснение, апатия и т. д. Естественно, я удалила все аккаунты, все письма и все смски из телефона, чтобы они своим двояким содержанием не бередили душу и не мешали работать над собой в сторону т. н. отпускания ситуации.

Политика выжженной земли помогала так себе, все гештальты вопияли о своей незавершенности, и цикл «отрицание-гнев-обида-апатия» прокручивался раз за разом, сильно утомляя нервную систему. А ведь всякий психолог вам скажет, что до конца проработанная травма должна оставлять после себя пусть небурные, но все же добрые чувства, в идеале – чувство сдержанной благодарности. Всякий эзотерик скажет вам то же самое, хоть и в других терминах.

Все эти годы я посылала свое поздравление и получала в ответ спасибо. Подруги сильно осуждали меня за такую памятливость, а я тихонько, по-муравьиному строила себе альтернативную историю, где со мной не случилось ничего плохого, где из прошлого приходят только правильные сигналы, где несть ни печали, ни воздыхания.

Обычно я удаляю все смс-сообщения сразу по прочтении. Все, кроме этих. Если сейчас, спустя несколько лет, открыть в моем телефоне архив сообщений, то он будет состоять из сообщений с того самого номера. Это будут не те, прежние сообщения, от которых хотелось рыдать и вешаться. Все, что пришло мне с этого номера, все, что осталось от этой истории, выглядит теперь так:

Спасибо, Сонечка. Спасибо, Сонечка. Спасибо, Сонечка… и так до конца.

Современные технологии плюс немножко смекалки позволяют отформатировать реальность до любой приемлемой кондиции.

И не введи нас во искушение

Когда я была молодая и прекрасная, но, к сожалению, совсем бедная, меня как-то раз занесло в Шварцвальд, в деревню к эзотерикам. Я ихние семинары переводила в Питере, ну они и сказали – будете у нас на Колыме и т. д. А я как раз ехала мимо ихней Колымы, дай, думаю, заеду. Это был 92-й год, жрать было нечего абсолютно, почему бы не Шварцвальд.

Для тех, кто не бывал. Шварцвальд – это горы, поросшие лесами. Очень живописно. Внизу, в долине, есть городок, там цивилизация и еда. У подножия одной из гор притаились эти жулики. Целая деревня ненормальных, из еды одна морковь, сортир на этаже. Но курсы шли непрерывно, со всей Европы ехал народ медитировать. Мне было дико смотреть, как эти странные люди записывались, тратили свой отпуск и платили деньги за то, чтобы поучаствовать в классе экзистенциальной лепки и понять, для чего Господь запустил их в этот мир. Для меня тогда все мечты о счастье и гармонии сводились к покупке нового пальто.

Теперь, когда я уже навидалась того и сего, я понимаю, какой это был грандиозный бизнес. А тогда я только присвистнула, когда мне показали мою комнату. На мой вопрос, как насчет пожрать, мне сказали, что можно подработать уборкой соседнего дома, 10 марок сеанс.

В этой деревне жила одна русская девушка, ее тогдашний любовник выписал из Питера и засунул туда для сохранности. Теперь она, думаю, известная художница, а тогда сидела в такой же комнатке под крышей среди лесов и снегов, давала редкие уроки креативного рисования и зарабатывала на еду бебиситтерством, 15 марок в час. Мы с ней на этом жизнерадостном фоне очень подружились и объединили свои ресурсы, ибо питаться вскладчину было выгоднее.

Над сумасшедшими немцами в поисках истины мы ржали так, что соседи колотили в стенку.

Вечерами мы вдвоем спускались в долину, в городок. Там были магазины, гуляли нарядные курортники и разве что фонтаны не били. Однажды мы нашли там на тротуаре 20 марок, о, какой это был праздник.

Обратно надо было идти сорок минут в гору по шоссе, да еще с сумками (в деревне магазина не было, а дешевые продукты весят много). Раз где-то на четвертый я сказала – ну нет сил уже, давай поймаем попутку. Это ж провинция, здесь все соседи, все добрые.

Давай так давай. Мы сняли сумки с плеча и встали ловить попутку. Машин в тех краях ездит мало, и мы успели покурить не спеша и помечтать. Что вот остановится сейчас машина, а там два друга. Возьмут нас и повезут… ну, для начала в ресторан. Мы себе там закажем мяса всякого. Свиную отбивную. Нет, говяжий стейк. Нет, посмотрите на нее. Где это ты видела немца и говяжий стейк??? Ну хорошо, отбивную. Потом понятно. А потом нам, может, и денег дадут, за то, что мы такие прекрасные? Запросто. И мы на эти деньги еще неделю будем жить. Спустимся в городок, купим курицу и сварим суп. И мороженое, мороженое обязательно! Короче, срочно нужна машина с двумя мужиками!

Мы стояли на шоссе, втянув животики, две молодые голодные дуры, была как раз суббота, и внизу в городке заканчивался праздник, на который нас не пускали, и машин оттуда ехало все больше, и наконец одна из них остановилась, шикарная донельзя, мы прямо ахнули.

В машине сидели две унылые тетки вроде меня теперешней. Одна из них вышла и открыла заднюю дверь. Садитесь, девочки, сказала она. Мы убеждены, что женщин должны подвозить женщины, чтобы не было сексуальных домогательств. У нас целая группа единомышленниц, и мы патрулируем в выходные все окрестности, и наша миссия делает нас счастливыми, сказала она.

Блин, сказали мы.

О да, спасибо, сказали мы.

Ну все, никакого мороженого, сказали мы.

Расходный материал

Родители сделали ремонт. Маленький, долгий, бестолковый, но это был он. Теперь пришло время устранять недоделки. Папа старенький уже и не справляется, хоть и инженер.

Я попинала мужа – муж не пошевелился. Сама я могу только полы помыть, а насчет чего-нибудь привертеть или повесить – тут я умею только командовать. Пришлось просить Лодмастера добрейшего. Он почему-то понимает, что нужна помощь, и понимает, в какой форме она нужна, и умеет ее всучить, несмотря на все сопротивление, с шутками и прибаутками, но решительно и твердо.

Родители любят его, по-моему, даже больше, чем меня. От него они примут все без всяких капризов. Они при нем прямо расцветают – и дело делается, и в доме весело, вот так бы всегда. С ними, как-то так вышло, никто из моих мужчин не обращался по-человечески, да и я не очень, я больше насчет дела, а старикам ведь важно обращение.

Они вдвоем с папой все сделали за три дня дружно и весело, чистая радость была на них смотреть.

Когда я была подростком, меня родители заставили прочесть Ф. Абрамова. Он писал про колхозы, но был очень продвинутый, и писал про колхозы всякие ужасы. Там в этой знаменитой трилогии была семья, которая в условиях Архангельской губернии плюс советской власти колотилась как могла за кусок хлеба и была типа соль земли. Ну мать, понятно, была вообще расходный материал, старший сын взял на себя весь груз как глава клана, и тут подросла сестрица и началась романтика. Сестрица пометалась и вышла вся в слезах за того, у кого была корова, чтоб поднять младших, чтоб выжила семья. Брат тире рупор авторских идей изумился – тридцать лет советской власти, а девку, как встарь, за корову продаем.

Это все, что я запомнила из этой трилогии.

Я не помню ни одной минуты в своей жизни, когда я не чувствовала бы себя товаром, который семья может обменять на что-нибудь полезное.

Слоник

Когда я была беременна моим ребенком, я бегала по секонд-хендам и, перегибаясь через живот, выискивала ей неземной расцветки бархатные ползунки, носочки и шапочки. Там же находились игрушки, не китайские уродцы, а дивной красоты нежные звери, их я тоже припасала для доченьки.

Среди них был слоник нечеловеческой прелести, белоснежный с розовыми пяточками, маленький. И еще там был маленький белоснежный тюлень с карими глазками. И кроткий белый поросеночек.

Всеми этими зверями я обложила моего ребенка, когда он родился.

Ребенок имел свои предпочтения, он выбрал пару зайчиков, а потом он выбрал моего кролика – кролика пришлось отдать.

Остальные звери успех имели слабый и жили забытые в сундуке, а вскоре наступило время кукол, везде воцарились разнообразные Барби, а слоник по-прежнему сидел в углу, погребенный под другими игрушками, так никем и не оцененный, тюленю была докуплена целая семья – тюлень побольше и совсем крошечный тюлень, и все они были забыты, а поросеночек давно стал предметом мебели, и никто на него не обращал внимания. Кролика тоже не баловали, но назад не отдавали.

Иногда, когда ребенок засыпал, я вытаскивала кролика из кроватки и носила, баюкая. Ничего, говорила я ему, это недолго. Потерпи немножко.

Потом игрушки закончились, начались девайсы, и нежные звери были собраны в мешки и поехали к бедным детям, их накопилась целая дивизия, я ведь все время покупала еще и еще. Но некоторых я не отдала, я не отдала тюленей всей семьей, поросеночка и слоника, который так за 12 лет никому и не понадобился. Они поехали на дачу в сундуке и как-то там зимуют.

Кролик дома, конечно. Он живет у дочки в комнате. Она его не отдает, но я-то вижу, что ей на него наплевать.

Иногда, когда никого нет дома, я захожу к ней в комнату, беру его на руки, как раньше, и говорю ему – уже скоро. Скоро всех этих людей не будет в моей жизни. Ребенок вырастет совсем и куда-нибудь уедет, муж уйдет к другой и тоже не будет мне мешать.

Совсем немножко осталось подождать. И мой кролик снова будет со мной, и я привезу с дачи этот сундук, и достану оттуда и тюленей, и поросеночка, и слоника, наконец-то слоника. Я рассажу их в комнате, и буду им радоваться, и буду их всех любить, а слоника особенно, его я полюбила сразу, как только увидела, мне просто не давали.

Я буду его сажать с собой за стол, бедного, и рассказывать ему, как прошел день.

Солярис

Когда-то, годы назад, я знала одну семью. Семья была образцовая. Муж чем-то там руководил, жена тоже не дремала, дочка делала успехи. Это были очень обеспеченные люди, они обедали где хотели и покупали что понравится. Мне они казались небожителями. Особенно меня восхищало, что они по четыре раза в год ездили в Европу прогуляться. Я тоже ездила иногда в Европу, но у меня это выходило как-то натужно и довольно убого, как и все остальное, а у них это был фон жизни. Мужу это все было не особо надо, жена была поэнергичней, ребенок был подросток и изводил обоих, сами они тоже друг друга подбешивали, но функционировали исправно – посещали что полагается, на отелях не экономили и такси брали не раздумывая.

Я хотела тогда жить как они, но чтобы при этом любовь, чтоб никакого раздражения, а одна только радость и нежность, и все это на фоне архитектуры, долгих прогулок и разумных, но достойных покупок плюс немножечко безумств, потому что радость и нежность, как было сказано выше. Другими словами, я хотела себе этого мужа. Я хотела всюду ездить с мужчиной, который всегда знает дорогу, все умеет устроить, который не нуждается в моих советах и которому не лень меня лишний раз порадовать. Мне даже не надо было, чтобы он сорил деньгами, он и так был не крохобор.

Прошли годы. Мой муж неплохо зарабатывает, я тоже не отстаю, дочка делает успехи. Мы читаем меню слева направо и не ждем зарплаты, чтобы купить мне шубку. Четыре раза в год мы ездим в Европу прогуляться. Мы делаем это просто так, долго не готовясь. Мужу это не особо надо, это все мои идеи, но он не сопротивляется. Ребенок стал подростком и мотает нам нервы, друг друга мы тоже терпим с трудом, но мы всюду прекрасно ориентируемся, играючи все организуем, такси берем без колебаний и везде оставляем на чай. Мы хорошо одеты, мы говорим на иностранных языках и посещаем все, что полагается.

Когда стало ясно, что счастья с тем человеком мне не достанется, я потихоньку воспроизвела его мир у себя дома и в нем живу.

Моя теперешняя жизнь – это мемориал, который я воздвигла в память о той любви.

Цветочек

У меня никогда не было домашних растений – я не умела с ними обращаться, боялась ответственности, и вообще мне было не до того. Когда мы с мужем вили гнездо, шикарными считались кожаные диваны и искусственные деревья, мы купили два. Все подаренное в горшке дохло неукоснительно через неделю, я уже как-то привыкла не расстраиваться.

Она ничем не отличалась от других, эта бабулька, она стояла у метро, одна из многих, продававших вязаные носки, грибные банки и кусты алоэ. В руках у нее была коробочка из-под йогурта, а в коробочке росло что-то крошечное, похожее на хвостик от ананаса. Я не помню, сколько это стоило, какие-то копейки, я была молодая, успешная и спесивая, это был мой сентиментальный каприз.

Ананас был посажен в горшок и полит, дальше начались мучения.

Он то засыхал и отваливался кусками, то делался бурый и разлагался заживо. Меня уже знали во всех цветочных магазинах, я скупила все удобрения и бесконечно пересаживала его из грунта в грунт – ничего не помогало, цветочек мой еле дышал.

Параллельно шла унылая борьба с бесплодием, какие-то уколы, ну и вообще жизнь, т. е. всякое говно. Но мы с цветочком как-то держались, он даже подрос несмотря ни на что, и, хотя одним боком засыхал, а другим мок, все равно жил.

А потом я забеременела. Это случилось настолько на ровном месте (лечение давно было брошено), что я сказала своей подруге – что-то у меня грудь побаливает, похоже – плохо мое дело, пожила и хватит. Цветочек мой тогда весь подобрался, все сухое отряхнул и словно задумался. А мне сказали – беременность восемь недель.

Я носила этого ребенка как знамя, наступила осень, и он уже пинался, потом пошел снег, и живот уже мешал надеть ботинки, а цветочек мой вдруг пошел в рост и оказался изумрудным и пышным, и выбросил тонкие, как ниточка, побеги, каждый в крошечных белых цветочках, и цвел всю зиму, и когда я уехала рожать моего ребенка, он цвел, и когда я вернулась – он все еще цвел, и через год после этого он тоже меня поздравил.

Он и теперь, спустя столько лет, прекрасен, свеж и могуч, хотя цвести ему больше не о чем, у нас теперь и без него есть кому цвести.

Нетрадиционные отношения

Когда я была еще более молодая и прекрасная, у меня было две жизненные цели – поднять бабла и выйти замуж за курчавого брюнета высокого роста.

Один курчавый брюнет уже прошел к тому моменту через мои руки, но оказался бракованным – бабла он поднимал мало, бестолково, а главное – для себя, а не для меня, это с моими задачами монтировалось плохо. Поэтому я была вся в поиске, перестройка шла к концу, до путча оставалось шесть недель.

Новый курчавый брюнет смотрел на меня двенадцать остановок подряд, я ехала в Меншиковский дворец вести вместо кого-то заболевшего экскурсию для немцев, изучающих русский язык, нашли что изучать, я ехала в троллейбусе и давилась пирожком, пообедать было нечем. Брюнет смотрел, как я жую. Не знаю, о чем думал брюнет, а я думала то же, что думаю всегда – соображай быстрей, идиот, мне через две остановки выходить.

Брюнет вышел вместе со мной и зашагал следом. О, подумала я. Гляди-ка, сообразил. Брюнет дошел до входа и вошел за мной. Он был в этой группе экскурсантов, о, подумала я, это судьба, подумала я и после экскурсии не помчалась на остановку, а села покурить. Теперь было не до шуток, дело было серьезное.

Курчавый брюнет высокого роста оказался родом из Базеля, и ботинки на нем были ручной работы. Он присел рядом и спросил, не займусь ли я с ним русским разговорным. Я сказала «Да», и мы пошли в кабак. Кабак в те времена, если кто не в курсе, представлял собой погребок с дерматиновой мебелью, где самой козырной закуской в меню был шпротный паштет по цене осетрины. Мы много курили и смеялись, выпили много коньяка, богомерзкого на вкус, а потом я дала ему свой адрес.

На следующий день он явился на урок. Мы занимались русским разговорным, хотя я и тогда не представляла, как его преподают, и сейчас без понятия. Я ему просто давала темы для дискуссий, он дискутировал сам с собой, а я прикидывала, что взять с собой, а что продать и кому. Вечером снова был кабак, коньяк и шпротный паштет. В тот же день я выставила за дверь своего тогдашнего бойфренда, нежного инфантила со склонностью к стихосложению.

Мы встречались каждый день. Я водила его по городу и на какие-то концерты волосатых неформалов, а он кормил меня шпротным паштетом и рассказывал, какой дом у них в Базеле и куда выходят окна. Еще он говорил, что я одна его понимаю. С багажом я определилась, купила у фарцы большой чемодан и обменяла все прикопленное на доллары по черному курсу. Секса у нас не было, и меня это слегка удивляло, но в целом мне было не до этого – речь шла о серьезных вещах, а не о всяких глупостях. Однажды он очень медленно произнес «Ты мне очень нравишься», и акцент у него был сильнее обычного.

Он сказал это в день путча, 19 августа. Мне было очень страшно. Мы сидели в валютном ресторане за пивом, и я не чувствовала ничего, кроме страха. Ты мне очень нравишься, ты потрясающая девушка, сказал он, но страха меньше не стало. Страха было столько, что я зажмурилась. Ты потрясающая девушка, сказал он, но я люблю мужчин, так сложилось.

Путч закончился хорошо, чемодан мне тоже потом много раз пригодился, а курчавого брюнета я встретила полгода спустя в другом валютном ресторане, с ним был невысокий большеглазый юноша, юноша одной рукой ел, а другой держался за его руку, а мой брюнет не сводил с него глаз.

Это были нетрадиционные сексуальные отношения, потому что традиционные сексуальные отношения заключаются в том, что все несчастны и выхода нет.

Поперек

Когда я писала диплом, я раз в неделю посещала своего руководителя в евойном НИИ. Руководитель был не мальчик и с первого взгляда смекнул, что говорить со мной об экономике предприятия бессмысленно. Он набрасывал мне в темпе план очередной главы и переходил к разговорам за жизнь.

В этих разговорах непропорционально большое место занимала тема женщин. Это слово он произносил всегда как бы с большой буквы, при этом понижая голос и подкатывая глаза. Теперь я догадываюсь, что это он ко мне клинья бил, так, чисто автоматически, типа вдруг обломится, а тогда я по молодости думала, что он просто унылый дурак.

Женщина, подвывал он, она же должна быть Женщина! Юбочка там, чулочки, все дела. Чтоб всякий видел, что она Женщина! Я сидела напротив в джинсах и в рыжих альпийских ботинках почти до колена, юная, кудрявая и точеная, и чем больше этот старый мудак мне вкручивал про чулочки, тем больше на мне с каждым разом становилось джинсы и кожи, и, собираясь к нему, я напяливала чуть ли не бейсболку.

А дома у меня в это время сидел так называемый бойфренд, фарцовщик по роду занятий и со своими собственными идеями насчет стиля и имиджа.

Фарца одевалась так, чтобы легко смешаться с группой каптуристов, не выделяясь среди них визуально. Этого требовала профессия и правила безопасности. Туристы одеваются по-туристически – чтоб удобно и не жалко, и вся фарца ходила в джинсах Ливайс 501, в белом Рибоке или в мокасинах с лапшой, плюс ветровка Коламбия или джинсовая куртка по спортивно-казуальной моде тех лет.

Для девушки-мажора тоже существовала своя униформа. Она должна была выглядеть как американская школьница – тот же Ливайс, тот же Рибок плюс загорелые ножки и модная стрижка. Платья были запрещены, платья и каблуки носили путаны, это был совершенно другой профсоюз, и очень важным считалось ни в чем на них не походить.

Мой бойфренд очень одобрял меня в бейсболке. Именно поэтому я купила старушачьего ситчику в мелкий цветочек, сама нарисовала выкройку и сшила на ручной машинке платьице с тесным корсажем и присборенной юбкой ниже колена.

Если бы это платье увидел мой дипломный руководитель, у него случилась бы преждевременная эякуляция. Бойфренд, однако, негодовал по поводу такого отстоя и стеснялся со мной ходить по улице. А я нарочно ходила только в нем.

Так я и не поносила в юные годы то, что мне хотелось. Не потому, что при большевиках чего-то было не достать, а потому, что была озабочена только тем, как бы ненароком кому-нибудь не угодить.

Худеть!

Поскольку я очень жадная, летаю я в основном лоукостерами. По этой же причине я при покупке билета не оплачиваю багаж в надежде обойтись ручной кладью. Это получается не всегда, т. к. на обратном пути у меня вечно оказывается накуплено всякого, опять-таки потому, что см. п.1.

С ручной кладью у лоукостеров строго, 10 кг и никаких вправо-влево, а оплачивать сдаваемый багаж в аэропорту мало того что стоит полтинник евро, так еще и не любой аэропорт делает такое одолжение.

Как-то раз в Дюссельдорфе мой ручной чемоданчик оказался на три кило тяжелее допустимого. Я прямо вся похолодела – дело было ночью, и стойка, решающая вопросы, пустовала. Мне не сдать мой чемоданчик в багаж! Придется выбросить три килограмма ценного груза! Все мои покупки!

Я бегала по аэропорту и приставала к персоналу, пока наконец за стойкой не нарисовалась заспанная тетенька толще меня примерно втрое.

Красная и всклокоченная, я упала на стойку грудью и закричала:

– Как хорошо, что вы пришли! У меня ужасная проблема!

– Какая же? – невозмутимо поинтересовалась тетенька.

– Ужасная! Я не знаю, что мне делать! У меня лишний вес!!!

Тетенька бросила беглый взгляд на мою задницу.

– Ну вижу, да. Не у вас одной. Зачем же так переживать?

Благая часть

Когда-то давно, когда я была еще более молодая и прекрасная, мне довелось просидеть несколько месяцев в Западном Берлине.

Приехала я туда по так называемой большой любви, но в целом статус мой был не очень понятен. Говоря точнее, он был понятен как дважды два, но лучше было его не понимать. Мужчина, с которым я жила, меня, мягко говоря, не баловал, и я довольно быстро начала устраивать свои дела самостоятельно.

Посредством каких-то невнятных многоступенчатых знакомств я набрала переводов, но платили за них чепуху, и я устроилась разливать пиво в какое-то богом пришибленное арт-кафе, где сутками тусовалась творческая молодежь. Платили мне там, как и положено платить нелегальной русской, т. е. кошкины слезы, но моей напарнице Сабине платили тоже ненамного больше. Разница заключалась в том, что я находилась в неясном статусе и хотела денег, а Сабина находилась в духовном поиске и хотела страдать фигней расти как личность в творческой среде. К среде я тоже на всякий случай присмотрелась – расти там было не с чего. Там был только один не полностью безнадежный чувак, который пытался спекулировать русским авангардом, но получалось хреново, слишком много сил отнимали духовные искания. Остальные были веганы и социалисты, как это принято у берлинской богемы, т. е. общение с ними не стоило даже расходов на пиво.

Тогда я взяла газету и устроилась работать фотомоделью. Полуподпольная фотостудия снимала рекламу нижнего белья и купальников для полуподпольных упаковок какой-то совсем подпольной фабрики. За часовую сессию платили как в кафе за смену. Фотограф оказался тоже не без придури творческих поползновений, и два раза в неделю я снималась у него отдельно для его персональных проектов, в итоге мы ему даже выставку собрали, где на ста черно-белых снимках дрыгал голыми ногами всклокоченный персонаж в армейском бушлате. Это должно было символизировать то ли человеческую разобщенность, то ли еще какую-то энтропию, но мне было наплевать на это, а вот на сто марок за сеанс было совсем не наплевать.

Когда я рассказала Сабине про купальники, она выпучила глазенки.

Как ты можешь, сказала она, моя стаканы, как ты можешь размениваться на такую дешевку??? Торговать практически собой!!!

Ведь у тебя столько талантов! Ты могла бы петь у нас вечерами, а я попросила бы Франца, чтобы тебе за это бесплатно наливали!

Зато ты находилась бы среди тонких, понимающих людей! А не раздевалась бы перед этими алчными капиталистическими свиньями, которые видят в женщине только тело!

Сабина прекрасно понимала, что купальников размера XXL подпольные тайваньцы не производят и в ее услугах не нуждаются, и горячо меня презирала за бездуховность и отсутствие идеалов, и мыла свои стаканы яростно и гордо.

В постели с врагом

Десять лет назад, когда ребенку было два года и прогестерон, соответственно, в организме иссяк, я решила, что пора синтезировать его лабораторным путем и о себе вспомнить. Тогда я познакомилась с Колей.

Коля был рослый синеглазый брюнет, говорил на трех языках и ездил на Вольво. Бизнес у него был наукоемкий, голос – тихий, а сам он был такой слегка нервный и минорный, не какой-нибудь жизнерадостный кретин. Коля был мечта интеллигентной девушки. Я была девушка неинтеллигентная и классифицировала его просто как годного чувака.

Поладили мы сразу и надолго. Несколько месяцев мы встречались в каких-то тихих кабачках и сладко сплетничали, и ржали, и рассказывали друг другу истории из жизни, и перебрасывались цитатами. Со стороны мы могли сойти за пару с большим стажем – оба красивые, непростые и очень дружные.

Парой мы, однако, не были. И это было странно и удивительно, и оба мы чувствовали, что здесь что-то не так.

Первым об этом заговорил Коля. Не странно ли тебе, дорогая, сказал он, что в наших отношениях отсутствует эротическая составляющая?

Безусловно, сказала я, этот феномен еще ждет своего исследователя.

На самом деле исследовать там было нечего. Избалованный Коля желал чесать свое эго об чужую преданность, а неизбалованная я хотела, чтобы занимались мной, а не своим эгом. Наше бессознательное мгновенно сделало скан объекта и пометило его штампом «несъедобно».

Это потому, что рациональное начало принуждает нас игнорировать телесные импульсы, сказал образованный Коля. Необходимо создать ситуацию, когда телесные импульсы не подавляются рефлексией и могут свободно проявиться.

Я подумала, что вообще-то вся наша жизнь – такая ситуация и стоит ли огород городить. Но я была чуткая и понимала, что Коля, может, и хотел бы меня в подруги, но страшно боится результата, каким бы он ни был. А еще я знала, что так действительно бывает – сперва постель, и только потом любовь.

Коля снял на полдня какой-то апартмент, там были колонны якобы коринфского ордера и большая кровать с полированной спинкой. Мы разделись до трусов и выпили бутылку Бейлиса, сидя в кровати. Мы трепались и ржали, как всегда, немного натужно, да, но мы были стойкие ребята и не подавали виду.

Ни кровать, ни алкоголь не помогли. Мы разглядывали друг друга, как враги – холодно и цепко. Нам не хотелось друг к другу прикасаться. Мне дико было прикасаться к мужчине, которого не трясет от страсти, а ему неприятна была женщина, которой безразлично его присутствие. То, что я вообще согласилась на этот эксперимент, в зачет почему-то не шло.

Тогда умный Коля сказал – давай поспим. Он, видимо, еще надеялся на телесные импульсы.

Мы устроились рядом под одеялом, Коля закрыл глаза. Было очень жарко и неудобно. Коля повернулся, якобы не просыпаясь, и стал тыкать мне в бок своей эрекцией.

Только тогда я поняла, что означала эта песня про телесное и про отключить голову. Она означала, что все будет, но как бы без него. Как бы во сне, когда он не ведает, что творит. Чтобы он тут был ни при чем и чтобы из этого ничего не следовало. Это не я, это мой член. А меня вообще дома не было.

Мужчина может из трусости отречься от бога, от родины и от матери. От женщины – вообще хоть каждый день. Но чтобы мужчина отрекся от своего члена – это какая-то особая, легендарная трусость.

Я ржать не стала, я вежливая, и я к нему действительно очень хорошо относилась.

И расстались мы совсем не из-за этого, нет.

Как причудливо тасуется колода

Когда-то очень давно, когда я едва закончила первый институт, у меня случился роман с мальчиком.

Он и правда был моложе, мне было года 24, ему 19, я себя ощущала ужасной роковой хищницей. Он был красивый, как бледные мальчики в фильмах про вампиров, и такой же никчемный. Но невозможно красивый и нежный, как ландыш. Год, что ли, он жил в моем доме. Я тогда вообще не заморачивалась вопросами, кто за что платит, хотя времена были суровые. Передо мной лежала вся жизнь, не считать же было копейки, когда такое бледное лицо и такие брови.

Бледные брови, однако, жили какую-то свою жизнь, имели компанию (я туда не лезла, боже упаси, зачем мне были эти студенты). Компания была буйная и бестолковая, взялась торговать цветами (тогда все начали чем-то торговать, кто не был парализован), и бледные брови простодушно рассказывали, как протекает их торговая жизнь, и что есть какая-то Джульетта, которая очень мила и крута. Джульетта – потому что она была маленькая, стриженая и очаровательная, как Мазина. Я-то была, как Софи Лорен – брюнетка с формами и вечно с каким-нибудь мудаком.

Я все строила всякие планы на жизнь, и настал день, когда бледного красавца пришлось прогнать. Он страшно переживал (здесь кормили, а теперь чо делать?) и возвращался снова и снова. Иногда даже успешно – в планах на жизнь случались паузы.

В одну из таких пауз он снова стал рассказывать про Джульетту. Я оцепенела. Я представить не могла, что кроме меня, в мире существуют другие женщины. Этот сморчок бледный цветок не терял времени даром, они уже жили вместе. Мой мир рухнул. Кроме меня, в мире таки были другие женщины, и это было совершенно необъяснимо.

В это время Джульетта сидела у него дома – отличница и медалистка, поступившая в самый престижный питерский вуз без протекции и без взятки, торговавшая розами на Сенной, чтобы этот институт закончить, покупавшая еду ему, его маме и его собаке – и терзалась, вернется ли ее бледный ангел от этой стервы (от меня) и как теперь быть.

Мы делили этого юного вампира, будучи обе в начале пути. Ей пришлось труднее, но и мне пришлось нелегко. Теперь я живу в своей квартире в Питере, езжу на хорошей машине, имею дочь и, как ни крути, я эту жизнь победила. Она тоже победила эту жизнь, она, такая маленькая, обошла меня по всем пунктам. Она живет в Праге, купила квартиру, имеет сына. И тоже все сама.

Мы познакомились в Праге четыре недели назад.

Сперва мы договаривались вместе пообедать. Потом мы вместе поужинали. Потом нас выгнали, потому что ресторан закрывался на ночь. Потом я проводила ее до метро. Потом она меня до отеля. Потом я ее опять до метро. И так, пока метро не закрылось.

Теперь мы будем вместе встречать Рождество в Мюнхене и Новый год в Праге.

Мухи и котлеты

В детстве меня многое не устраивало в моих родителях, как и каждого человека на Земле. Это были по большей части обычные детские траблы (туда не пустили, это не купили, пятое-десятое не разрешили, а шестое заставили), вполне познаваемые с практической точки зрения даже в дошкольном возрасте.

Но была одна вещь, которая буквально вгоняла меня в ступор. Это когда от меня требовали каких-то чувств. Я была послушным и смышленым ребеночком и более-менее представляла, что следует говорить, чтобы мама осталась довольна. Правила я соблюдала исправно и всей душой верила, что этого достаточно. Мама, однако, имела более высокие притязания, и самой популярной моей провинностью было сказать, да, правильные слова, но не тем тоном и не с той рожей.

Мне это казалось даже не то чтобы несправедливым – необъяснимым. Я реально не могла взять в толк, чего от меня хотят. Регламент я соблюдала, а эмоции в моей голове с семьей как-то не монтировались. И когда от меня требовали любви, я чувствовала какую-то подставу. Подмену формата. Как будто я плавлю сталь и даю два плана, а от меня ждут, чтобы я при этом пела хором.

Когда я выросла, проблема никуда не делась. Я очень старалась делать для родителей что-то хорошее и полезное, а от меня по-прежнему требовали какой-то нежности. У меня реально лопалась голова от такой эклектики. Я твердо знала, что семья – это купить, починить, вскопать и устроить. А нежность – она совсем в другом месте и совсем с другими людьми. Это вообще разные миры, и они нигде не пересекаются. Нежности вправе требовать любовник. Когда мама ведет себя, как любовник – это неправильно, мама – это мама.

В замужестве была та же фигня. Если муж вредничал от обиды или от всяких прочих чувств, я страшно злилась, потому что мне опять мешали делать дело и отвлекали на ерунду. Что ты мне тут лезешь с отношениями, шипела я, у нас проблема и ее надо решать. А не лезть с отношениями и не тормозить все дело. Какие у меня с тобой могут быть отношения? Ты мне что, любовник?

Отношения, и нежность, и эмпатия, и бережность друг к другу, и внимание к мелочам, и всякие сложные смыслы были в том параллельном мире, где не было ни семьи, ни решения вопросов, ни прочего унылого долга, а был один лишь свет и радость, и даже слезы в этом мире были от печали, а не от злости.

И однажды один мужчина стал мне что-то выговаривать насчет того, что я не так к нему отношусь и не так себя веду, и я привычно возмутилась – что он себе вообще позволяет, что еще за сцены и что за нелепые метания, по какому праву он ведет себя так, словно он мой любовник???

И тут я вспомнила, что вообще-то он мой любовник.

Used

Когда я поступила в свой первый институт, я была шестнадцатилетняя красотка после школы, одноклассников я забыла, как страшный сон, и вообще учебу видала в гробу, а хотела много интересных мужчин и роковых страстей.

Из роковых страстей мне к тому моменту были знакомы только скандалы с родителями, а интересных мужчин я еще не видела ни одного (впоследствии, впрочем, тоже) и что с ними делать, не представляла себе даже теоретически, но всей душой алкала и того и другого. Простодушный физик-папа что-то там намекал про студенческую жизнь, веселей которой нет на свете, мама тоже роняла какие-то воспоминания про творческую молодежь, косясь при этом иронически на папу. Мама училась когда-то в театральном и понимала в жизни толк.

Мой тогдашний бойфренд, тоже физик на грани диплома, считал свой студенческий досуг вполне себе безумным: он приглашал на вечеринку двух однокурсников, которым не давало ни одно живое существо, я приводила двух школьных подруг такой же сборки, и мы танцевали у него дома в промежутке между диваном и письменным столом. Господи, думала я, скорей бы поступить, скорей бы роковые страсти, а то это ж невозможно.

Это был институт связи, и факультет был почти поголовно мужской. Ой, думала я, разглядывая однокурсников на первой лекции. Ой.

Тогда еще никто не знал, что это были двести будущих айтишников. Это были просто двести корявых провинциальных парней с неразвитой речью. Они были еще хуже, чем одноклассники, и хуже, чем бойфренд. Ни интересного, ни рокового здесь не могло быть ничего. Впрочем, мама ведь намекала, что интересные мужчины водятся не среди кургузых унылых инженеров, а среди молодых режиссеров, на худой конец художников, хотя если все совсем плохо, то и музыкант тоже сойдет. Надо было лучше слушать маму, думала я, теперь вот сиди среди этой некондиции.

Я в ужасе съездила с некондицией на картошку и в недоумении ходила с ней на лекции. За два семестра я ни одного из них не запомнила по имени. Похоже, придется выходить за бойфренда, думала я, совсем плохо мое дело.

На картошке было безмерно скучно, но и там случались светлые моменты. Когда вечером зажигали костер под звездным небом, и запах дыма обещал что-то важное, и Сан Саныч с кафедры акустики брал гитару и пел душевное собственного изделия.

Сан Саныч был звезда факультета, знатный КСП-шник и кумир молодых инженеров.

На мой вкус это был пожилой черноусый дрищ в заношенной фланелевой ковбойке.

И вот ближе к весне этот Сан Саныч подсел ко мне в студенческом кафетерии и понес околесицу. Я была уже тренированная, улыбалась и думала о своем. Вы необычная девушка, сказал он, вы, наверное, стихи пишете. Ну пишу, сказала я. Я уверен, что вы еще и поете, сказал он, тут в одной группе нужна солистка. Я приведу вас на прослушивание, сказал он, и действительно привел в какой-то ДК, где живьем тусовались питерские музыканты третьей-четвертой линии, если считать от береговой кромки, т. е. люди, которых никто не знал, но друг друга они знали очень хорошо и типа того что прямо жили искусством, и кого-то из них я уже видела в телевизоре, это в 1984-то году. Я была ослеплена. Вот она, подходящая компания, думала я, сидя в уголке в своих джинсиках и с сумочкой, и мама одобрит, и может быть, у них и мужчины какие-то есть?

В этот момент в зале репетировала роскошная хохлушка Марина Капуро с голосом, от которого тряслись люстры, а ансамбль сопровождения был как семь гномов, и мне шепнули, что самый облезлый гном ее муж.

Потом Сан Саныч пригласил меня на какой-то фестиваль и даже проводил домой, чтобы родители отпустили – фестиваль был где-то за городом, а меня держали строго. Мне страшно неловко было ехать с ним в метро, идти по двору и ехать в лифте, я все время думала о голосистой красотке Капуро и этом ее кошмарном муже. Мои родители тоже прифигели, увидев в виде кавалера этот отстой, но пожилой отстой был любезен и надежен, и разрешение на фестиваль было получено.

Накануне я засыпала вся в мечтах. Там будут музыканты и их знакомые, творческие люди, и наверняка там будут интересные мужчины, и может быть, я с кем-то познакомлюсь! Тогда прощай ненавистный бойфренд, у меня будут новые, достойные друзья, и роковые страсти тоже будут наконец-то, а не этот маразм, в котором я живу. Немного смущало, что я туда приду с Сан Санычем, такой спутник, мягко говоря, не украшает, но надо перетерпеть этот маленький позор, чтобы влиться в компанию, а там уже меня приглашать будут совсем другие люди.

Я ходила по дому бледная и с маникюром, не говоря никому ни слова. Мои бедные родители, наверное, думали, что я волнуюсь перед свиданием с этим советским инженером с плохими зубами, и размышляли, не показать ли дочь психиатру.

Утром я встала, накрасила глаза по моде тех лет и села ждать своей судьбы. На покрывале лежало отглаженное шелковое мини и единственные, парадные финские колготки. Сан Саныч должен был заехать за мной в одиннадцать.

В два часа я смыла сложный трехступенчатый макияж и повесила платье в шкаф. Он не заехал. Никто не любит, когда его используют.

Я плохо улыбалась, сказала я себе тогда. Надо было улыбаться лучше. Я научусь, и я буду улыбаться лучше всех, сказала я себе.

Колбасная интеграция

Восточная Германия была уникальной страной, и мне повезло ее увидеть буквально вдогонку, за год до объединения, когда коммунизм как бы еще был, но дышал уже на ладан. Взять все буйные немецкие комплексы, прихлопнуть проигранной войной и посыпать сверху марксизмом – такого эксперимента больше не поставят ни в одной лаборатории. ГДРовский немец был прелесть что такое в плане мировоззрения. Немецкий здравый смысл и немецкое чувство прекрасного заставляли его красить забор и ставить садовых гномов даже в этих удивительных условиях, а немецкая честность и простодушие велели верить в марксизм просто ради того, чтобы не спятить.

Немецкая ментальность сама по себе достаточно шизоидна, в смысле душевного здоровья немец и так ходит по краю, поэтому у него такие вот защитные механизмы.

То есть он может мягко иронизировать над местным автопромом в виде Трабанта и даже не одобрять Берлинскую стену, но в целом он за социализм, потому что немецкий организм не выносит раздвоенности, а любит, чтобы все было тихо.

Мой приятель Карстен, к которому я тогда ездила в гости, воплощал собой эту мутацию так, что хоть сейчас на выставку. Он, как всякий немец с высшим образованием, был слегка левоват, слушал правильный рок и хихикал над своим Трабантом, но социалистическое устройство мира считал правильным, потому что зато у нас нет безработицы и т. д.

Горбачевскую перестройку он воспринимал с большой осторожностью и сильно опасался, что Большой Брат, открывши ворота миру чистогана, просрет все свои сияющие завоевания типа полной занятости. Диспуты на эту тему были нашим с Карстеном основным занятием, потому что спать с ним было ну совсем уж невыносимо. Я в те времена была неленивая, вопила что-то про Гулаг и про Штази, на что он неизменно отвечал, что колбаса не главное.

Поскольку Горби уже дал добро на воссоединение нации и стене оставалось стоять меньше года, в магазинах Востока стали появляться каппродукты. В принципе, у осси и свои продукты были ничего – чтобы немец разучился делать колбасу, это ни Гитлеру, ни Сталину так не извратиться. Но вообще колбаса была средненькая, спасибо плановой экономике.

Наутро после дискуссии о язвах капитализма мы с Карстеном сели завтракать, причем Карстен, продравши глаза, завел свою песню с того же места, на каком остановился – социальные завоевания, бла-бла, а колбаса у нас и своя неплохая, если привыкнуть, особенно если сравнить с ситуацией в Эфиопии, а интеграция с Западом грозит нам неисчислимыми бедами.

На этом месте Карстен откусил от бутерброда.

Офигенная колбаса, сказал он. Никогда такой не ел, сказал он. Стопудово с Запада, сказал он.

Порнографическая история

Скважину для воды на моем участке бурили три недели и пока еще не пробурили.

Переговоры по телефону и отмены договоренностей насовсем прямо накануне событий я здесь описывать не буду, это обычный букетно-конфетный период, ничего интересного.

Сперва приехала одна бригада. Ну, то есть они не то чтобы сразу приехали, они сперва обещали приехать, но у них что-то оказалось недобурено где-то там, потом они опять обещали, но у них сломался бур (девочки, не ржать, это еще только начало), потом они таки приехали. Я сразу поняла, что добром это не кончится, потому что порядочная бригада всегда только собирается приехать, у порядочной бригады вечно какой-нибудь косяк и трабл на другом объекте. Если бригада все-таки материализовалась – это значит, что теперь косяк и трабл будут уже не где-то далеко, а у меня.

Итог закономерен. Они пробурились на пять метров, а потом у них закусило бур. Следующие сутки они вытаскивали бур, после чего собрали манатки и уехали в ужасе, сказавши, что бур у них один и так рисковать они не могут. Девочки, можно начинать ржать.

Была найдена другая бригада. Я им честно рассказала про свою vagina dentata, на что они сообщили, что бур у них гидравлический, бурил и не такое. Девочки, вы там живы еще? На переговоры приехал мужчина по имени Игорь. Осмотревши мою скважину (девочки, спокойно!), Игорь сказал, что добуривать не будет, а будет бурить рядом. Никогда, сказал он, я не бурю там, где кто-то уже бурил, я свой бур не на помойке нашел.

Игорь сказал, что приедет бурить в воскресенье, и велел быть на месте. Потом воскресенье плавно перешло во вторник. Плавно – потому что ситуация менялась в среднем дважды в день, о чем Игорь информировал меня по телефону. Я металась из города на дачу и обратно, переносила работу и прочее во все стороны, из-за спешки очень невыгодно обналичила деньги, короче – поимела приятные предсвадебные хлопоты по полной программе.

Это классический прием и азбука шабашника – если сказать клиенту срок через неделю, клиент успеет соскочить. Поэтому договариваются всегда на завтра, потом еще на завтра и так далее, пока не закончат не спеша предыдущие заказы.

Во вторник у них сломался бур, о чем меня известил мужчина по имени Борис (Игорь, очевидно, был без сознания). Борис утешал меня весь вторник и всю среду и обещал любой ценой раздобыть другой бур, достойный моей скважины, и велел в четверг с утра быть на месте. К обеду выяснилось, что бур был уже в пути, но под ним сломалась машина. Борис сказал, что любой ценой раздобудет другую машину, и велел быть на месте утром в пятницу.

Не буду врать, что я сильно нервничала. У меня большой опыт общения с рабочими, я и сама в свое время держала бригаду таких рабочих. Мое отношение к этой публике можно описать как тихую, ровную, кроткую ненависть.

В пятницу ближе к обеду позвонил мужчина по имени Николай и сообщил, что бур едет. Действительно, около четырех приехала «Газель» во главе с Николаем, побросала на участке всякие крупные штуки и отбыла куда-то неподалеку добуривать, обещав вернуться ближе к ночи.

Это тоже прием известный – теперь, пометив территорию, можно спокойно заниматься своими делами. Когда у клиента перед носом лежат ихние трубы, клиенту кажется, что работы, в сущности, уже ведутся, и ему спокойно и радостно. Кроме того, подразумевается, что клиент подсознательно отвечает за эти трубы и будет стеречь их сколько надо.

Ближе к ночи Николай сообщил по телефону, что у них сломался бур больше нет сил бурить и ждите их завтра, в субботу.

В субботу Николай не явился, не звонил сам и трубку не брал, рассудив, очевидно, что подготовил меня как надо и здесь побурить всегда успеет, когда надоест бурить в других местах. К этому моменту я пролежала, раскинувшись и не меняя позы, уже семь дней, потеряла кучу денег и примерно уже понимала, что собой представляет Николай в процессе. Вечером субботы я заперла все ворота и уехала в город.

Звонок раздался в воскресенье около полудня и застал меня за завтраком в кафе на набережной. На мне была соломенная шляпа и платье от Marni. Здравствуйте, сказал мужской голос, а мы вот к вам приехали, а вы где? Здравствуйте, сказала я, а вы кто? Я Николай, сказал телефон.

Какой Николай? – сказала я и заказала еще капучино.

Пусть теперь Абрам ворочается.

Информация о себе

Слушайте, я только сейчас заметила. На ФБ в профиле ужасы какие. Ну город ладно, это бывает для дела нужно. Но там вообще черт знает что.

Какую школу закончил. Это зачем, можно поинтересоваться? Чтобы одноклассники приперлись, какдила, чоделаешь, вот это вот все? С институтом то же самое. Вот я прямо представляю, как я, высунув язык от усердия и слюня карандаш, вписываю туда все, что я окончила. Чтобы что? Чтобы уважали, что ли? Места работы – вообще нонсенс. Я наниматься, что ли, пришла? Или коллег давно не видела?

Вот скажите мне кто-нибудь, это действительно кто-то заполняет? Вконтактеге заполняют, я видела, но Вконтактег – это коррекционная школа, что с них взять. Я о нормальных людях. Реально, что ли, прямо так вот и набирают – закончил то-то, работаю там-то? CVV карты своей не пишут? Странно.

Как-то раз, помню, году в 96-м, пошла я к гинекологу. В институт Отта, это у нас считалась очень крутая клиника, брали дороже всех. Просто так пошла, профилактически, осмотр, анализы, нет ли триппера, мало ли. Стою в гардероб, очередь человек десять, все с норками наперевес. Подаю шубу, а гардеробщица меня спрашивает – вы к какому врачу? К гинекологу, говорю. А по какому вопросу? По гинекологическому, говорю. А конкретно? А конкретно я скажу врачу, говорю я. Фамилия, спрашивает гардеробщица. Да вам-то зачем? А потому что мы всех посетителей записываем в специальный журнал. Ну ОК, говорю, такая-то фамилия. Где работаете? Мне лень рассказывать. Не работаю, говорю. Фамилия мужа? О как. Ну ладно, так-то. Кем муж работает? Директором, говорю. Директором чего, вопрошает гардеробщица. Не знаю, говорю, никогда не интересовалась.

Я вообще с людьми стараюсь не спорить, им и так трудно живется без мозгов. Проще прикинуться идиоткой, примут за свою и отвяжутся.

И вот я, уже без шубы, шагаю к кабинетам в надежде попасть наконец куда собиралась, т. е. на кресло. Но не тут-то было. В холле сидит за столом тетенька и заводит на всех карточки. Присаживайтесь, говорит. Фамилия? Год рождения? Вокруг тусит народ, некоторые даже специально останавливаются послушать. Месячные со скольки лет, рутинно интересуется тетенька во весь голос, не переставая строчить. Половой жизнью живете? Аборты были? По какому поводу обращаетесь?

Я, соответственно, в полный же голос отвечаю. Не живу, говорю, половой жизнью. Не с кем, знаете. Наверное, со мной что-то не так. Вот пришла, думаю – может, доктор что посоветует. Микстуру какую, мало ли.

Народ столпился, сочувствует.

Ну хорошо, говорит тетенька. Где работаете и кем? Не работаю, привычно рапортую я. А муж кем работает? Директором.

Осталось потерпеть буквально полминуты, сейчас она отдаст мне чего она там накорябала и пустит наконец к врачу. Всего каких-то полминуты. Главное, не расслабляться. Не проломить ей голову.

Тетенька поднимает на меня глаза и спрашивает: директором чего?

Родится ревность от любви

Марта Кетро пишет о том, как злые мужчины мучают девочек, дергая их за косички ревность к предыдущим девочкам. Типа бедная девочка надрывается быть главной в его жизни, но непобедимая бывшая вечно витает в виде легенды и держит ей ум во аде.

Читала я это дело примерно как читают фэнтези, т. е. с ощущением, что это все про какую-то сказочно интересную, но совершенно инопланетную жизнь.

Напрягла память в поисках чего-то похожего. Память долго скрежетала и выдала мальчика по имени Егор, художника и антиквара, т. е. существо чисто орнаментальное, которого я как-то совсем в молодости завела, чтоб в доме было повеселей. Ну типа – приходишь, а тебя кто-то встречает, хвостом машет, в глаза смотрит, ну славно же. Этот Егор был сильно ранен до меня какой-то замужней мадам и рассказывал, не жалея огня и красок, как глубоко она вошла в его жизнь (Во что во что она вошла?! – думала я про себя). Формат трагедии там был КСПшный, т. е. какое-то траханье под елкой, и я слушала эти рассказы, как слушают в электричке байки откинувшегося зека. То есть все это ужасно и всех жалко, но совершенно неинтересно.

Еще память, поднатужившись, выплюнула мальчика по имени Сева, который был прекрасный цветок, за что и был взят в дом на некоторое время. Цветок так страдал от своего неясного статуса, что вскоре завел себе параллельно новую подругу, которой проедал мозги на тему, что тут ему разбили сердце и пусть-ка она его как-нибудь утешит. То есть в данном случае в качестве непобедимой бывшей выступала уже я, но меня он тоже пытался возбудить рассказами о новой симпатии. Я, конечно, была недовольна и считала это ужасной наглостью со стороны цветка, которому полагалось цвести безмолвно, но больше никаких ощущений эта страшная измена во мне не вызывала.

У моего теперешнего мужа к моменту нашей встречи имелась в анамнезе роковая любовь, которая его тоже бортанула после нескольких лет сожительства. Прекрасная была женщина, я ей потом одну свою фирму продала. Там тоже звучала тема, что эта рана не заживет никогда и что ничто не сравнится. И снова я удивлялась, что мне рассказывают такие скучные вещи. Нет, ну то есть я понимала, что всюду жизнь и что этот мужчина, наверное, тоже что-то чувствует, ну так ведь и хомяк что-то чувствует, и что теперь?

Да, вот еще вспомнила, надо же. Когда мы с мужем разошлись на какое-то время, я себе взяла чувака, ну как всегда, чтоб не скучно было. Чувак был инженер без роду без племени и вообще пустое место, хотя у себя в Инженерии считался остроумцем и сексуальным террористом, ну так у них там для этого много не надо. Он воображал себя мужчиной и тоже имел за плечами адскую любовь с коллегой из НИИ, про которую проел мне плешь, в то время как я поражалась, что этот хрен на ножках вообще наделен даром речи.

Что далеко ходить, буквально десять лет назад один красавец тоже бурно самовыражался за неимением других средств – он как бы любил меня, но одновременно преклонялся перед другой топовой звездой и намекал, что ему темно с другими и всякое такое. Мы со звездой быстренько познакомились, поржали и даже некоторое время подружили на почве удивления, что неживая природа строит из себя живую.

Наверное, мне всегда казалось, что ревность – это неприличие и вообще удел кухарок, а порядочная дама даже в самые патетические моменты не расслабляется ни на минуту – «А все-таки не забывай, что ты простой татарин, а я жена действительного статского советника!» (Читатели из топа, расслабьтесь, это цитата из рассказа Чехова «Длинный язык», заодно и прочтете.)

Теперь, когда на носу у меня очки, а в душе вообще черт знает что, я иногда жалею, что выбрала спесь, а не страсть. Это ж сколько можно было прожить сюжетов, сколько всего незабываемого испытать буквально на ровном месте!

Детская травма

Мне было очень мало лет, три или около того, когда меня положили в больницу рвать гланды.

Палата была большая, и все девочки были намного старше меня, а кровати были у всех одинаковые – высокие, с сеткой и ватным матрасом. Вечером свет в палате выключили, но в коридоре горела специальная ночная лампа, тусклая и голубоватая, и этот мертвый свет сочился через стеклянную дверь сверху, снизу дверь была закрашена.

Я лежала на этой высокой кровати и не могла заснуть, матрас почему-то сползал на сторону, и я сползала вместе с ним. Я чувствовала, что вот-вот свалюсь на пол.

Пришлось встать и двигать матрас на место. Он был адски тяжелый и двигаться не хотел, а еще мне не хватало роста дотянуться. Как-то криво и косо я его поправила, забралась на кровать и поняла, что снова сползаю. Я опять слезла вниз и стала тянуть его на место, заходя с разных сторон.

Вокруг спала куча народу, но я как-то не подумала, что можно кого-то позвать, пыхтела сама. Не плакала, нет. Наоборот, я очень хорошо помню чувство какого-то каменного спокойствия, тогда оно во мне проснулось в первый раз.

Если бы меня попросили описать мою жизнь одной картинкой, это была бы картинка про то, как крошечная девочка в полном одиночестве ворочает неподъемное, пытаясь устроить себе место, где можно поспать, а когда она ложится поспать, то начинает падать.

Не ищет своего

У меня студенты второго года обучения по программе читают невозможно трогательный рассказ Доррис Дерри «Лос-Анджелес». На русский он, кажется, не переводился, поэтому его никто не знает. Там героиня, молоденькая девочка из Гамбурга, робкая и кроткая, ни семьи, ни денег, ни друзей – знакомится в городе с американским чуваком, сколько-то дней они встречаются, потом он уезжает в свою Америку, и гудбай. Бедная крошка ему сперва звонит, а потом на свою жалкую зарплату покупает билет и летит к нему в Лос-Анджелес, потому что вот. Прилетевши, она ему звонит, а этот дятел, вместо того чтобы примчаться в ту же минуту и жить с ней долго и счастливо, предлагает перезвонить ему дней через пять. Рассказ про то, как она проводит эти пять дней. Приехавши без денег, не зная там ни одной живой души и не говоря толком по-английски, брошенная любимым на произвол судьбы практически – она как-то добирается до города, находит себе комнатку в каком-то жалком пансионе для престарелых, сидит там и ждет, когда можно будет снова позвонить и увидеть наконец своего ненаглядного, а вокруг сидят старички и молча смотрят на океан, ждут смерти. И когда пять дней спустя ненаглядный отвечает по телефону, что он все еще страшно занят и как-нибудь потом – она садится к старичкам смотреть на океан вместе с ними, как одна из них, жизнь кончена.

Каждый год мои ученики пересказывают мне эту историю, и каждый раз я слушаю и думаю, что это история про любовь. Полюбила и все отдала – вот я, вот моя жизнь, бери, без тебя мне все это не нужно.

А еще я каждый раз думаю, что у меня тоже была похожая история, история про такой вот Лос-Анджелес, я никогда о ней не рассказывала, а теперь расскажу.

Это было тридцать лет назад, я как раз закончила свой институт связи, собралась компания праздновать защиту дипломов – собралась у кого-то на квартире, было жаркое лето, все сидели на ковре полуголые, молодые, с шампанским, это была компания с другого факультета, мы были мало знакомы, и с этим мальчиком тоже. Он был эстонец, мне нравился его акцент, его невозмутимость, а еще мне нравилось, как он на меня смотрел – не отрываясь глаза в глаза, и когда он повел меня танцевать, все уже было ясно. Назавтра в кофейне, где мы все тогда собирались, он предложил поехать с ним на море, на эстонское море, пожить несколько дней на берегу, и мы поехали. К вечеру мы добрались, там был сосновый лес, он обрывался прямо над заливом, и внизу шумела вода. И этот мальчик с немыслимой фамилией Сюльд, он молча смотрел на меня, пока ставил палатку, и я тоже молча смотрела на него, расстилая спальный мешок, и когда мы легли в этой палатке лицом друг к другу, под запах водорослей снизу, из-под обрыва, и под пение комаров – мы все еще смотрели друг другу в глаза не отрываясь ни на минуту, и продолжали смотреть наутро, и весь обратный путь, и вернувшись в город тоже, а потом ему надо было уезжать к себе в Таллинн, он получил там распределение на работу.

Я помаялась где-то с месяц, а потом взяла билет.

Ни адреса, ни телефона у меня не было – он не мог мне их дать, даже если бы хотел, он сам еще не знал, где будет жить. Я знала только имя и фамилию, а еще место работы. Оно называлось «проектировочно-конструкторское бюро», даже не «Восход» и не «Вымпел» и не «имени Коминтерна».

Поезд приходил в Таллинн в 6 утра. У меня была маленькая спортивная сумочка, в ней лежало платье и туфли – вдруг мы вечером куда-то пойдем, польская тушь и перламутровая помада, и вообще я тогда выглядела примерно как Маленькая Вера. В восемь открывался почтамт. Денег у меня было на кофе и на обратный билет, теперь только на обратный билет.

На почтамте я, старательно выговаривая русские слова, попросила телефонную книгу. У нас только по предприятиям, сказала мне с ненавистью девица в почтовом окошке. А мне по предприятиям и надо, засмеялась я. У нас только на эстонском, прошипела девица.

Степенный дядечка с рыжими бакенбардами, стоявший в очереди с какими-то конвертами, искал для меня в этой книге все проектировочно-конструкторские бюро. Таллинн город небольшой, их было всего шесть. А я записывала в блокнот телефоны – приемная, отдел кадров, профбюро.

По четвертому телефону Сюльд отыскался, но это был однофамилец. В шестом отделе кадров сообщили, что Сюльд уволился, и дали телефон и адрес новой конторы. Звонила я из автомата, и перед будкой топтался парень, дожидаясь очереди позвонить. Парень был русский и слышал весь разговор. Ну-ка покажи, куда тебя послали, сказал он и выхватил у меня бумажку с адресом. Я задрожала. Это промзона, ты сама нипочем не найдешь, сказал парень. Поехали, вон трамвай, сказал он.

Начался дождь, мы сидели в пустом трамвае, увозившем нас все дальше от домиков с красными крышами, сперва в бетонные кварталы, потом к каким-то страшным заборам. Тебе туда, показал парень на один из заборов, я вышла, а трамвай поехал дальше. Я стояла перед воротами, за воротами была проходная, все предприятия связи были тогда военными объектами, вход строго по пропускам, постороннему пройти невозможно.

Я прошла.

Я нашла на территории этого концлагеря отдел кадров.

Я потребовала вызвать сотрудника по фамилии Сюльд, и его вызвали.

И открылась дверь, и вошел мужчина, которому я привезла свою жизнь.

Вернее, не так. Я ее везла, да не довезла.

Потому что мне было совершенно все равно, что он мне не обрадовался. Я и сама не очень-то обрадовалась, увидев его. Он был лишним в этой истории, эта история была уже не про него.

Это была история про девочку с мелированными волосами и с туфлями в сумке, девочку без денег и без друзей, девочку, брошенную мужчиной, одинокую девочку в чужом краю, только что совершившую невозможное просто потому, что ей так захотелось.

Во мне пела в ту минуту такая радость, что бедному Сюльду просто некуда было втиснуться со своим сюжетом. Такая радость, какую дает только любовь – та, что долготерпит и не ищет своего, и вообще никого не ищет.

Монсеррат

В августе мы всей семьей поехали в Барселону делать ребенку счастье. Чтобы счастье было полным, взяли с собой ребенкину подружку. В итоге девицы спали до полудня, а в остальное время шлялись по Старбаксам (дети нормальных кофеен не признают, только сетевые), а мы с мужем жили как люди – в 8 утра на пляж, потом в музэй, потом каждый по своим делам (я по авторским бутикам, а он не знаю уж куда).

Отпуск был длинный, целых семь дней, и мы решили съездить на Монсеррат. Это такой монастырь в горах, лет ему примерно как христианскому миру, там месса с хором и Черная Мадонна, исполняющая желания. Ехать далеко, экспедиция на весь день, но дело того стоит – незабываемо, уникально и захватывающе, было написано в буклете.

На самом деле я уже один раз была на Монсеррате, 15 лет назад с одним придурком, но ни пса не увидела, потому что занята была придурком, а не тем, чем надо.

Дети с нами ехать отказались, потому что отстой, но обещали вместо этого сходить наконец в музей. Мы поехали вдвоем.

Рано утром мы сели в электричку и подремали в ней пару часов по равнине. Потом вдруг стало холодно – это была конечная станция, выше электричка не шла, дальше шел специальный подвесной трамвайчик. Он шел вдоль отвесной стены, слева была пропасть, полная тумана. Может быть, это были облака. А трамвайчик все поднимался.

Наверху было солнышко и это аббатство, больше там не было ничего, все осталось внизу. Народу было битком, но в собор мы вошли свободно, только справа стояла огромная очередь, к Черной Мадонне был отдельный вход. Очереди не видать было конца, и я подумала – как хорошо, что нам туда не надо, мы же здесь ради культуры, а не ради вот этого вот всего.

Мы посмотрели собор, послушали мессу. Я рвалась в музей (там есть музей), но тут мой муж встал в эту очередь.

Я сказала ему, что он спятил. Я сказала, что он мракобес и идолопоклонник. Я сказала, что я столько не выстою. Что я хочу в музей, обедать и домой.

Пока я все это говорила, очередь засосала меня в недра храма.

Люди стояли строго в затылок, парами и компаниями. Перед нами были китайские студенты, они ржали и фоткались на айфоны, но с места не сходили. Позади нас была пожилая испанская пара, на входе дама накинула мантилью. Они стояли молча, с серьезными лицами.

Всем этим людям чего-то было надо от чудотворной Мадонны. Очередь змеилась вдоль прохода, затем поднималась по лесенке, и там, наверху, была эта святыня, и каждый оставался с ней наедине ровно десять секунд, замирал, взявшись обеими руками за что-то там (снизу было не разглядеть), и исчезал снова вниз.

Я покосилась на мужа. Он стоял весь сосредоточенный, готовился. Что-то важное хотел попросить, наверное. Шел второй час, оставалось примерно столько же. Я стала думать, чего бы попросить мне. Надо же заранее решить, чтобы потом не растеряться.

Почему-то мне казалось, что сказать можно будет только что-то одно. Только самое главное.

Ну, здоровья ребенку, это понятно. Здоровья всем близким? Ну, не знаю. Как-то очень похоже на тост. Несерьезно и неконкретно. Здоровья вообще всем? Еще лучше. Чмоке всем в этом чате, ага.

И потом, ребенок, слава богу, здоров. Зачем тратить единственный мессидж на проблему, которой нет? Может, попросить себе любящее сердце? Или мира в моей стране? Что важнее?

Спереди и сзади стояли люди и думали, наверное, о том же самом, только китайские студенты продолжали резвиться, у них свои способы соприкасаться с вечностью. А остальные все как-то притихли, перебирая свои желания.

Мы стояли уже на лесенке. По обеим сторонам на стенах были фрески, а на фресках – женщины. Все канонизированные женщины, праматерь Ева совсем внизу, на первой ступеньке, и дальше вверх по хронологии. Впереди, на самом верху, в стеклянном саркофаге сидела самая главная женщина, всемогущая. Отсюда уже видно было, за что нужно браться руками, чтобы войти в контакт.

Я открыла все каналы, как меня когда-то учили, чтобы потом не терять время. Мне вдруг стало как-то ясно и спокойно. Я подумала – вот она сидит там за стеклом, столько лет, и все это время раз в десять секунд от нее чего-то хотят. И ни одна зараза не скажет просто спасибо. Ну, вот за все вот это. Долго рассказывать. Просто спасибо.

Тут подошла моя очередь, китайцы наконец исчезли, сфоткались с Мадонной и побежали дальше, а я стояла перед ней. Она действительно была черная. Я взялась руками за эти штуки и да, оно включилось, мне открыли доступ.

И я сказала – спасибо.

Гипноз и наркоз

BDSM

В садо-мазо, не в том, которое забавы с хлыстом и фуражкой, а в том, которое лайфстайл, есть такой прием, как раскачивание психики. Типа сперва погладил, потом ни с того ни с сего дал по шее, потом опять погладил, потом опять по шее, амплитуду постепенно наращивают, пока у саба окончательно не съедет крыша. Главное в этом деле – принцип внезапности, т. е. по шее надо давать именно ни с того ни с сего. Тогда разрушаются логические взаимосвязи, реальность становится зыбкой и неуловимой, а психика, лишенная ориентиров, зависает на том, кто эту новую реальность формирует. Пара готова. Логические связи, которые при этом рвутся, якобы таковы: гладит – значит любит, бьет по голове – значит враг, вот между тем и этим и стирается граница. На самом деле все еще хуже.

Любит или там не любит – это не окончательный вывод. «Любит» означает – теперь все будет хорошо. Можно сколько угодно пищать про «здесь и сейчас», ключевое слово здесь – «будет». «Я пришел» – это не просто «люблю», это «я с тобой, ничего не бойся, все плохое позади». Крыша начинает съезжать, когда «я пришел» означает «люблю» и больше ничего не означает, когда из этого абсолютно ничего не следует. Это не хитрый топ так распорядился, это простодушный саб сам заложил под себя эту бомбу. Потому что нечего торговаться. Потому что «я пришел» означает именно «люблю» и ничего больше, а если вас это не устраивает, значит, вы хотите не любви, а совершенно других вещей.

Один на один

У меня тут параллельно возникло сразу несколько дискуссий с разными людьми на удивительно свежую тему – отношения между М и Ж. Каждая дискуссия немедленно разветвилась на несколько тредов: зачем вообще все, ковырять ли в носу (если да, то в чьем именно) и что считать хамством. А также кто здесь вообще главный. Захватывающая, короче, тематика.

Оппоненты поделились примерно так.

Традиционно тире ритуально ориентированные – типа если ты не помог даме выйти из машины, ты растоптал ее достоинство, брутальная скотина.

Умудренные – ну не помог выйти, подумаешь, могла бы и привыкнуть уже, и вообще это не главное, а главное – те крупицы тепла, которыми вы таки обмениваетесь (в машине, видимо, барахлит печка).

Продвинутые – сторонники эквивалентного обмена. А почему ты ждешь, что он поможет тебе выйти из машины? Что за потребительский подход? А что ты сама инвестировала в эти отношения, чтобы ожидать от него этакого? Вот возьми да помоги ему сама выйти, он оценит, и карме опять же на пользу.

Мне это видится следующим образом.

У человека бывает два состояния – когда он один и когда он не один. Другой человек ему нужен только ради ощущения «не один». Ключевое слово здесь – ощущение.

Когда вы плачете ночью в подушку, вы одни. И то, что рядом кто-то храпит, – не только ничего не меняет, а даже усугубляет. Я специально начала с этого примера, потому что любая тетка подтвердит – пронзительнее одиночества не бывает.

Ну и дальше по списку.

Когда вы бежите домой в темноте, подвывая от страха – хрена ли вам, что где-то там у вас есть бойфренд? В этот момент его у вас нет, а значит, и вообще нет.

И чемодан свой вы сами отнесете куда надо, не переломитесь. Но пока вы его несете – вы женщина, которой некому помочь с чемоданом. У вас никого нет, даже если кто-то там считает, что он у вас есть.

Приличный человек в постели начинает с куннилингуса не для того, чтобы показать – вон чего он умеет, и не потому, что эта фригидная дура иначе не кончит. Она-то кончит, не сомневайтесь, только вы здесь будете ни при чем.

И в ресторан женщину приглашают не потому, что иначе не даст, а потому, что хотят, чтобы ей было вкусно. Когда кто-то хочет, чтобы тебе было вкусно, тепло и легко, это называется «в эту минуту ты не одна».

Вот на это ощущение любая живая женщина ловится на счет раз. А формальности действительно не имеют значения. Даже если он полный Маугли, он поможет тебе выйти из машины просто для того, чтобы ты не упала.

А ты ему улыбнешься. Это к вопросу об эквивалентности. А также о том, кто здесь главный.

Праздник

Марта Кетро очень здорово пишет про женщин с комплексом гиперответственности. Они, дескать, подобны плохому начальнику, которому проще сделать все самому, чем построить людей. И мужики у них в таких условиях либо борзеют и распускаются, либо прячутся и убегают, потому что «не чувствуют себя мужчинами» (странно, что они себя ими вообще когда-то чувствуют). Об этом и психологи любят поговорить – если хочешь, чтобы человек сделал тебе хорошо, попробуй для начала предоставить ему такую возможность.

Мне кажется, этот феномен объясняется немного проще. Этим женщинам просто мучительно и невыносимо жаль времени.

Если мужчина не подготовился к свиданию, это не обязательно означает, что он инфантильный ушлепок или бессердечное хамло. Это может означать, что ему просто некуда спешить. А у нее на все про все четыре-пять часов, которые, кстати, тоже нелегко было выкроить ради маленького праздника любви, и она не хочет, чтобы этот праздник у нее украли.

Она просто не может себе позволить из этих четырех часов один продолбать на размышления, куда поехать, еще один – на дорогу туда-назад, и полчаса – на пробежку за презервативом и/или за бутылкой. Все эти действия романтичны и увлекательны, при условии, что человек вам мил и приятен. Но есть еще одно условие. У вас должна быть в запасе вечность.

Даже если в запасе у вас относительная вечность вроде уикенда в загородном отеле, то это совсем не та вечность, которая дает право на беспечность и спонтанность. Иначе вы весь первый день будете ездить из отеля в отель в поисках пристанища, а второго дня хватит ровно на то, чтобы умыться и позавтракать. Этого маловато для романтической поездки.

Мужчина, который не продумал сценарий, не заказал номер или столик в ресторане, не положил вино заранее в багажник, не принес для совместного ужина хотя бы элементарные две отбивные – он вас, возможно, любит всей душой. Он просто живет не так, как вы. На него не давит ежеминутно этот пресс, ему не выворачивает душу это непрерывное тиканье часов. Потому что если он знает, что это такое, – он обо всем позаботится заранее, и проколов у него не будет.

Он не злобный эгоист. Он у вас, скорее всего, просто неженатый и безработный. У него вся жизнь – праздник.

Все огни – огонь

Что свою ленту читаешь, что в чужие залезешь – недели не проходит, чтобы кто-нибудь не разразился примером женской недальновидности.

Жила-была, чего-то там нажила, влюбилась, поверила. Дальше под копирку практически. Прописала, гендоверенность на все, контрольный пакет – раздел квартиры, все продал и забрал, бизнес выхватил из-под жопы буквально и еще и надсмеялся (телеграфисты увлекательны, но коварны ©).

Меня всегда в таких сообщениях удивляет мораль и заголовок. Мораль типа – хотела счастья и расслабилась, дура. Заголовок – просто «дура», без уточнений. Вариант – «мудак», нарвалась на мудака и не просекла вовремя, потому что хотела счастья и расслабилась. Дура.

Она не дура. Она хотела, как лучше. Ей просто никто не объяснил одну простую вещь.

Ибо сказано: не искушай. В каждом из нас – такая бездна подлости, а культурный слой так тонок. Не надо с этим играть. Не надо помещать человека в ситуацию, когда от него потребуется благородство. Не надо выпускать на волю его демонов, а потом наблюдать, как он с ними сражается. Он не станет их побеждать в вашу честь. На этом тотализаторе вы потеряете все.

Потому что не надо проверять человека на прочность просто так, для забавы и от сентиментальности, просто потому что это красиво. Это не красиво. Провоцировать вообще некрасиво.

«Невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят».

Misericorde

Вам ничего не хочется. Есть вам невкусно, трахаться скучно, разговаривать бессмысленно. Вы презираете все, что жизнь вам предлагает, оно оскорбляет вас своей банальностью. Какую чушь несут все эти люди в надежде вам понравиться, как ничтожны их притязания. Никогда, никогда вы не станете участвовать в этой пещерной вакханалии, ничего она в вас не пробуждает, кроме злобной тоски, вы одиноки на этом балу Сатаны, где все вальсируют в голом виде.

Он стоит чуть поодаль, полускрытый колонной, и лик его бледен, а глаза мечут молнии, следя за вами неотрывно. О, эта сдерживаемая страсть, о, эта смертная решимость. О, этот взгляд добермана, пытающегося трахнуть хозяйский сапог, – каких только чудес он не обещает. Нашелся человек, который хочет вас не как огурец под водку, а так, как надо – как в последний раз, причем без всякой надежды.

Сдерживаемая страсть вообще очень обаятельна, потому что она пробуждает фантазию. Она несет в себе некий экзистенциальный градус. Это вам не деловитые подходцы любителей здорового пищеварения, это совсем другого качества товар. Вы невольно представляете себе ту феерию, в которую эта подавленная страсть однажды взорвется, и ловите себя на мысли, что, пожалуй, готовы эту феерию допустить, что дело того стоит, что эта чужая страсть оплодотворит вашу бесплодную душу.

Страсть, однако, продолжает самозабвенно булькать у себя под крышкой без малейшего развития, и спустя какое-то время вы начинаете слегка недоумевать, потом раздражаться, а потом посылаете все это дело в пень, потому что сколько ж можно и где уже в конце концов анонсированный спектакль?

Вы не разглядели вовремя один важный нюанс. У этого человека те же проблемы, что и у вас. У него тоже проблемы с аппетитом. Он не хочет вас получить, он хочет вас хотеть. Не мешайте ему.

А главное, не вздумайте с ним спать, имейте милосердие. Его счастье так легко спугнуть, и снова будет черная бездна равнодушия, вам ли не знать, что это такое.

Ресторанная критика

На днях рассказала в своем журнале, как за мной ухаживал гражданин Германии. Гражданин дважды встретился со мной в кафе, после чего заявил, что ему претит моя меркантильная натура. Ты должна была предупредить, что секса не будет! – волновался гражданин. – Я заказал тебе пиво! Два пива! Ты используешь мужчин!

Байка про трепетного немца ужасно взволновала просвещенные умы. Женские умы отметились в комментах предсказуемым образом, а мужские повалили в личку. Потому что кодекс чести предписывает кусать оппонента за ноги ниже колена строго один на один, иначе неспортивно.

Основных тезисов было полтора (мальчики, вы сговорились, признайтесь?). Первый: если женщина позволила заплатить за себя в ресторане, тем самым она подписалась дать и должна отвечать за базар. Не собираешься давать – требуй отдельный счет. Дополнительные полтезиса (на целый не тянет, это такой уточняющий подпункт): раз пришла на второе (третье, сто восьмое) свидание и продолжает жрать за твой счет – стало быть, подписалась дать и нечего глаза тут таращить, у, динамистка, ща по печени как врежу!

Меня всегда изумляло, до какой степени в бытовом сознании еда и сексуальные услуги находятся в рамках единой товарно-денежной схемы. Такое впечатление, что большинство людей в детстве потерялись на вокзале и только проституция спасла их от голодной смерти. Да, телом можно расплатиться за еду, но при одном условии. Если больше расплатиться нечем. Если тело – это все, что ты можешь предложить, потому что больше у тебя ничего нет. Такие стереотипы формируются обычно очень рано. Мальчики, это у вас в семье так считали? Или трудная жизнь научила?

Хорошо, хорошо, не надо так визжать. Вы вовсе не имели в виду, что вам должны отдаться за суп. Вы, конечно же, имели в виду, что есть же какие-то основы. Обмен паролями типа. Вы пригласили пообедать – послали сигнал о своем интересе. Приглашение принято – поступил сигнал об ответном интересе. Стороны договорились, почему вдруг опять динамо и разводилово??? Вы вложились, а где дивиденды? Где, в конце концов, добро в ответ на добро?

Где-где. Известно где. Вы не о сексе договаривались, вы договаривались о контакте и о добрых намерениях. Вы предложили разделить с вами трапезу, и женщина ее с вами разделила. Согласилась преломить с вами хлеб. Угостить и принять угощение, подарить и принять подарок – это равновеликие действия. Если она второй раз села с вами за стол и приняла от вас еду – она еще раз подтвердила, что добрые отношения по-прежнему в силе. А вот если она попросила отдельный счет – это в переводе означает: ты мне враг, я не приму от тебя угощения.

А насчет секса и прочих ваших обманутых надежд, то тут вам вообще никто не доктор. Хоть вы ее икрой кормите, хоть олово в глотку лейте – она ничего не знает о тех правилах, которые вы там себе нафантазировали. Она не даст вам ни на первом, ни на втором, ни на сто восьмом свидании. Она даст тогда, когда сочтет нужным.

Страшные слова

Любовь – это страшное слово, это сигнал, что жизнь кончилась, а началась работа, и работа каторжная.

Как только тебе вскочило в голову, что вот же ж оно, главное, за которое надо лечь костьми, что вот это и есть твоя настоящая жизнь – в ту же секунду ты перестаешь жить и начинаешь толкать эту вагонетку.

Во-первых, раз оно главное, оно не должно быть каким попало, оно должно быть хоть мало-мальски фотогеничным. Ты вылизываешь эту картинку, пока она не впишется в твои стандарты. Если этот несчастный маленького роста – ты переходишь на спортивную обувь, если он нищий жлоб или мыслитель не от мира сего – сама покупаешь ему рубашку поприличнее, если он не понимает юмора – любуешься его бицепсами, а если у него брюхо, то пусть вообще не вылезает из своего Лендкрузера – в нем он ослепителен. Когда что-то становится главным, его необходимо отфотошопить до состояния фото на «Одноклассниках», и на это уходит очень много сил.

Потерять главное – значит потерять все. Один неосторожный шаг может погубить всю эту сказку, и ты начинаешь контролировать себя, как радистка Кэт. Ты не дышишь, не чихаешь и не пукаешь – ты формируешь имидж, отныне вся твоя жизнь – это послание. Ты никогда не звонишь сама, не говоришь лишнего, нежно улыбаешься и смотришь вдаль, и все это складывается в главный мессидж – «не бойся меня, я не буду тебе в тягость». Когда любимый порет обидную чушь или совершает запредельные мерзости – ты молчишь и смотришь с пониманием, и это должно сигнализировать «не бойся меня, истерик не будет, со мной хорошо». Если тебе вдруг весело, ты не веселишься, тебе не до этого – ты играешь спектакль «со мной весело, и вообще я офигенная». А когда ты говоришь «на полсантиметра левее», то это означает не на полсантиметра левее, а «вот какая я легкая и продвинутая в сексе». Чувствовать ты давно уже ничего не чувствуешь, чувствовать тебе некогда, ты борешься за свое счастье, ты толкаешь эту вагонетку по колено в песке, потому что у тебя любовь и главное, и нельзя сомкнуть глаз, нельзя себя выдать, ведь если на минуту расслабиться – все увидят, какая ты плохая, и тогда всему конец.

А вот когда не любовь и не главное, ты не носишь эти вериги. Тебе не надо никого усовершенствовать, ты абсолютно не страдаешь оттого, что на нем не такие носки, а если он порет чушь, ты спокойно говоришь ему: «Ну и фигню же ты несешь». Если любимый ведет себя как мудак, ты не делаешь умное лицо, а прямо говоришь – любимый, ты мудак. Если тебе хочется ему что-то рассказать, ты рассказываешь, не боясь ему разонравиться, а если тебе весело, ты не боишься быть нелепой. И если ты просишь на полсантиметра левее, то это означает, что тебе нужно на полсантиметра левее, и больше это ничего не означает. И звонишь ты сама, когда захочется, потому что тебе не нужно быть гордой и самодостаточной, раз это не главное и пусть все видят, какая ты плохая, тебе плевать.

И когда немножко вот так поживешь, вдруг оказывается, что ты совсем не плохая. Ты, оказывается, не нелепая и навязчивая, а добрая, забавная и трогательная, как трогателен бывает всякий, кто отказывается от власти, кто просто идет на тепло, не возлагая на него никаких надежд и не называя его всякими страшными словами.

Огонек в ночи

Весной женщина обычно взыскует прекрасного, а замужняя женщина взыскует прекрасного круглый год, потому что это ж невозможно. Под прекрасным она подразумевает любовь, а вовсе не литые диски, как я.

Если у женщины высокая природа и тонкая душевная организация, она мечтает о неженатом сверстнике, который вызволит ее из этой тухлятины. Женщина попроще неженатых сверстников опасается, и не без резона.

Если мужчина к 35–40 годам не был женат, его уже никому не разгрызть. Что уж там мама с ним проделывала в детстве, мы никогда не узнаем, но в пищу он не годится однозначно. Если он недавно развелся – это означает, что ему буквально давеча наплевали в душу, и он долго и с удовольствием будет вами утираться. Если он развелся давно и при этом до сих пор в поиске – значит, он предпочел количество качеству и с этого пути в ближайшие годы не свернет, замучаешься триппер лечить. Кроме того, неженатых мужчин в этой возрастной группе вообще трагически мало, а трагически много женатых, которые, впрочем, ничуть не хуже и с которыми можно мечтать об избавлении примерно с тем же результатом.

Существует легенда о мужьях, способных перегрызть цепь и устремиться к новому счастью, презрев опасность. Этот миф распространяют брошенные жены, и он многих ввел в заблуждение, и совершенно напрасно. Я знаю лично полтора десятка брошенных жен и ни одного мужа, которого бы новая страсть выманила из семьи. Этот перекос в статистике всегда меня как-то настораживал.

Поэтому женщина попроще на избавление не рассчитывает, а хочет она островка радости, лучика света и, не побоюсь этого слова, огонька в ночи своей беспросветной жизни. Женатый мужчина, полупридушенный дачами, бабками и кроватями, не имеющий, как правило, в собственном доме ни единого своего угла (женатые мужчины как-то так умеют устраиваться), очумевший от тоски и безнадежности – влюбляется с той же самой целью. Он тоже хочет огонек в ночи и прочую путеводную звездочку, и жить бы им да радоваться при таком совпадении устремлений, но тут немедленно выясняется, что огонек в ночи имеет у этих двух страдальцев совершенно разную конфигурацию.

После того как оптичен первый секс, второй секс и контрольный в голову, когда адюльтер вошел, так сказать, в берега, – счастливец, допущенный к сердцу, перестает вибрировать, начинает реже звонить, пренебрегать договоренностями, прекрасно обходится без койки и порой даже позевывает. Лирическую героиню страшно оскорбляет такая перемена участи, она начинает размышлять об обманутых надеждах, а если она из деревни, то ее умозаключения начинаются словами «добился своего, подлец». Ей кажется, что попрали ее женскую гордость, в то время как ее, наоборот, вознесли на пьедестал.

Для мужчины крики, беготня и страсти-мордасти – это не то, к чему он стремится. Это добро у него и дома есть. Он хочет, чтоб как дома, но без запар и чтоб погладили. А в остальном чтоб как дома – спокойно, надежно и раз в неделю прильнуть душой, и если мужчина предлагает подруге такой режим – это очень серьезная заявка. Это значит, он намерен быть с ней долго, он встроил ее в свою жизнь, она достойна быть его тихой заводью.

Проблема в том, что подруга его представляет себе островок счастья совершенно иначе. Ей не надо, чтоб как дома, только покудрявей и чтоб не чавкал. Спокойно и надежно раз в неделю – от этого она и дома не знает куда деваться, при условии, конечно, что дома ее не бьют. Она хочет феерии и безумств. Женщина, проводящая свои дни по горло в болоте, не видит большой разницы между болотом и тихой заводью, она протягивает ручки к своему избавителю в надежде, что по его слову на месте болота забьют фонтаны, чтобы не сказать гейзеры, причем все как один в закатных лучах.

Если уж совсем просто, то для женщины любовь – это когда ее все время тормошат, а для мужчины – когда его наконец перестали тормошить.

Но в целом они вполне могут поладить, а мужчину в этой ситуации даже можно поздравить, он обрел то, о чем мечтал, он обрел свой огонек в ночи, ну то есть как обрел – украл у нее.

Любовь и бедность навсегда

До какой все-таки степени женщины себя не уважают, это просто волосы дыбом и по коже мороз, стоит только представить. Об них, считай, ноги вытирают, их не ставят в грош, а им все божья роса, что с ними ни делай.

У подруги хахаль, второй год к ней ходит – принесет чахлую розочку, поест-попьет (она всякий раз ужин, а как же), переночует и привет. На полмашины уже, наверно, наночевал. Другая подруга к своему вообще сама ездит, ему так удобнее. Приедет, привезет полную сумку, сама приготовит, переночует и домой, он ее даже не провожает – она же на машине, какой смысл. У третьей просто полный вперед – у самой негде, любимый не чешется, и она сажает его в машину и везет куда-нибудь за город в мотель, ночь любви типа. Сама же и платит, это ж надо докатиться, кошмар и ужас.

С вами такого никогда не случится, правда? Вы твердо знаете, что есть вещи, на которые женщина пойти не может, потому что есть же, в конце концов, какие-то основы, и главная из этих основ – не платить за любовь денег, это почетный долг мужчины, а для женщины это предел падения. Речь не о безработном муже, с которым и в горе и в радости и т. д., хотя и здесь есть разные мнения, речь именно о любви, т. е. когда до совместного выживания дело еще не дошло, и когда мужчина – это все-таки мужчина, а не близкий родственник.

Любовь стоит денег, как и все хорошее на этом свете, за исключением разве что районной библиотеки. Ваш любимый не чета этим козлам и гордо несет это бремя, вылезая из кожи вон при своем скромном доходе. Он приносит вам букет (500 рублей при большой сноровке), он ведет вас на концерт (билеты 4000 на двоих плюс 500 рублей в буфете, если без бутербродов). Вы обедаете в уютных недорогих ресторанчиках подальше от центральных улиц, потому что у вас есть совесть и он вам нравится, но все равно меньше 1000 рублей на двоих обед стоить не может. Кофе с мороженым в каком-нибудь Кофе-Хаузе стоит, как ни странно, ровно столько же. Если он приходит к вам домой, то приносит не просто бутылку вина, а бутылку вина плюс то, что вы любите, т. е. опять-таки на 1000 рублей, и вам лестно такое внимание. Если дома у вас мама, сын и замужняя сестра в условиях двушки – он снимает номер в гостинице, потому что у вас все-таки любовь, а не ленинский субботник, и стоит это начиная от 2500 рублей за три часа.

У меня всегда было подозрение, что люди начинают жить вместе не потому, что друг без друга ни минуты не могут продышать, а потому, что так дешевле.

Итак, ваш любимый на высоте, а вы на пьедестале, и если прибавить к этому маленькие подарки, которые так дороги вашему сердцу, то получается, что он работает фактически на ваши свидания (мужчин с высокими доходами мы здесь не обсуждаем). А видитесь вы часто, потому что у вас любовь, и вам хорошо и весело вместе, и всюду он платит, не моргнув глазом, а вы угрызаетесь и рдеете, глядя на этот героизм. Ваши попытки снизить пафос и сменить формат результата не дают – воскресный день в парке (катание на лодке 500 р., пиво с чипсами плюс воздушный шарик) обходится в ту же 1000 рублей, что и ваши тихие обедики в любимом кабачке.

Если у вашего рыцаря дела идут чуть получше, все эти цифры умножьте на четыре – в остатке будет то же самое.

Если же дела у него идут так, как было описано выше, то в самом ближайшем будущем они пойдут еще хуже, у него либо загнется бизнес, либо начнется новый (долги и ни копейки на руки), либо он потеряет работу, к примеру.

Т. е. он-то будет все тот же, только на этот раз совсем без денег.

Ресторанчики ему будут уже не по силам, и вы станете говорить, что не голодны, и заказывать чашку капучино и ничего больше. К вам домой он станет приходить не с вином и с продуктами на ужин, а только с вином, а вы начнете покупать для этого ужина отбивные и салат – это ведь нетрудно и недорого, не сидеть же вечер впроголодь, подруга заглянет – вы и то тортик купите, а тут все-таки любимый человек. И однажды наступит момент, когда вместе с отбивными и салатом вы купите и вино – вы ведь привыкли, что свидание – это маленький праздник, а не чай с бутербродом. А если вы живете в квартире не одна, то настанет день, когда вы сами закажете отель и сами его оплатите, потому что вы очень любите этого человека и хотите быть с ним вдвоем прямо сейчас, а поехать можно и на вашей машине, потому что у него, так получилось, нет денег даже на бензин.

Вы будете лежать на этих простынях вся мокрая от счастья, и на какую-то секунду вам вдруг станет зябко, вам покажется, что все это где-то уже было или вы об этом слышали, но эту мысль вы никогда не додумаете до конца, вам захочется пить, и вы дотянетесь до воды, которую сами купили по дороге, потому что после любви всегда хочется пить.

Save

Когда два человека друг другу понравились, то сперва им ни до чего, они заняты тем, что дивятся этому чуду. Они его, это чудо, облизывают со всех сторон и даже не гнушаются обсуждать, настолько они бывают потрясены.

Примерно так же люди наблюдают радугу. Они расцветают улыбками и кричат – ой, смотри, радуга. Ой, здорово как. Потом они делаются тихи и задумчивы, и улыбки их еще некоторое время бывают обращены внутрь, как у беременных, потому что радуга как-то очень быстро куда-то девается.

Если люди грамотные, они найдут способ продлить миг озарения. Они будут каждый день прощаться навсегда, а каждый следующий день, соответственно, восставать из пепла, и всякий раз чудо будет как новенькое, и этот день сурка может длиться очень долго, буквально годами.

Гораздо сложнее, если расставаться никакой причины нет и даже не придумать. Время идет, чудо никуда не девается и как-то перестает уже потрясать. Жить под вечной радугой – большое искусство, и не все его умеют.

Вы уже показали друг другу все свои игрушки, вам нечем больше друг друга удивить. А дозу надо увеличивать, иначе ломки, вы уже подсели на это удивление, вам без него не жизнь. Обычно в таких случаях люди женятся, просто от отчаяния. От бессилия, от невозможности выйти на следующий уровень, смертельная доза – и кирдык, так проще.

Я не знаю, как попадают на следующий уровень. Я там никогда не была. Но он же есть?

Среди миров, в мерцании

Этим летом в Австрии. Местный Петер, золотой души старичок и большой друг Советского Союза, за столом в компании рассказывает о своем питерском приятеле.

Приятель этот женился на женщине с дочкой от первого брака и прописал обеих. Потом у них что-то не заладилось, развелись. Квартира оказалась неразъезжабельной. Бывшая жена устроилась работать в какой-то общепит и стала погуливать в условиях той же двушки, плюс девочка подросла и тоже стала проводить время, скажем прямо, не в библиотеке. Приятель, видя такое дело, быстренько познакомил бывшую со знакомым финном и выдал замуж, где они теперь обе с дочкой и благоденствуют.

История имеет успех. Вот зачем он это сделал, изумляются все. Не иначе, он святой. Редкий, светлый человек. Развелся, но позаботился, это надо же.

Зачем-зачем, говорю я. Затем. Надо же было как-то убрать ее из квартиры.

За столом воцаряется тишина. Все отводят глаза, словно я сказала что-то неприличное. Добрейший Петер глядит на меня с состраданием и мягко говорит – Сонечка, ты очень симпатичный человек, но откуда столько негатива? Почему ты видишь во всем только плохое???

Я не вижу в этой истории ничего плохого. Я восхищаюсь поступком этого мужика. У него была проблема, и он решил ее не просто достойно – он решил ее изящно, картинно. В лучших традициях комедии дель арте, когда главный плут разруливает дело так, что счастливы все и никто не пострадал. Но решал-то он свою проблему, он хотел остаться один в своей квартире и водить туда Машу, Галю и Любу, а не наблюдать свою бывшую с полотенцем на голове и с мужиком в обнимку. Для этого он ее не убил, не посадил и не выбросил на улицу, а пристроил в хорошие руки, потому что он приличный человек. Что в этом плохого и где здесь негатив?

Почему здравый смысл стал чем-то постыдным? Почему все так вскидываются, если хотя бы намекнуть, что жизнь состоит не в том, чтобы чесать свою карму, что она состоит из простых, довольно грубых и порой неаппетитных вещей, которые, кстати, не делают ее менее прекрасной. Откуда взялась эта мода какать хрустальными шариками и чуть что, призывать на помощь иные миры?

Тут с этим-то миром не знаешь, что делать.

Предновогодний привет Фрейду

Ежегодную инъекцию «Иронии судьбы» с момента создания фильма и чуть ли не до наших дней граждане переносили и переносят без возражений, чтобы не сказать с энтузиазмом. Особенно это касается гражданок. Гражданкам вообще нравится, когда про любовь и с выдумкой. Особенно гражданкам нравится, когда на героиню сваливается нежданное счастье прямо по месту жительства (гражданка и сама бы так хотела, бегать-то за счастьем ей не с руки, у нее стюдень и белье замочено). Еще гражданку завораживает, когда героиню спасают от постылого, желательно прямо из-под венца, но из-за стола тоже неплохо (гражданка и сама бы не прочь от такой перемены участи, но стюдень и т. д.). Хорошее кино, одним словом, все тайные женские мечты в одном флаконе.

За одним исключением. Ни одна женщина на земле не признает своей тайной мечтой Женю Лукашина. «Ирония судьбы», возможно, единственная легендарная мелодрама (не комедия же это, в самом деле), где лирический герой за тридцать лет не заставил нервно вздыматься ни одну зрительскую грудь. Теткам нравится сюжет, но ни одна из них не воображает себя в объятиях главного мужского персонажа. Это, я бы сказала, своего рода феномен.

Про Женю Лукашина писала в свое время Радулова, но совсем по-простому – дескать, на фиг такой сдался. Еще потом про него писал профи, но там было мозгоплетство для образованных, такая многая печали тоже не всякому нужна. Я попробую проплыть между наукой и практикой.

В названии этого фильма мне всегда мерещился какой-то подвох, и не зря. Герой-любовник Женя Лукашин (обольстивший девушку за одну ночь, не забудем) – подчеркнуто, феерически асексуален. И дело, боюсь, не в недостатке темперамента. Женя не просто ушиблен – он раздавлен эдиповой травмой. Не случайно даже самые лояльные зрительницы нет-нет да вздохнут над его инфантилизмом. Это не инфантилизм советского малооплачиваемого зомби, с октябрят до пенсии на помочах и с соской во рту, – это мамин хороший мальчик, который не имел права вырасти в мужчину и поколебать тем самым мамино спокойствие. А маленькие хорошие мальчики, как-то так сложилось, секс-символами не бывают.

Женя живет вдвоем с мамой, судя по всему, с незапамятных времен. Папы, заметим, никаких следов, ни материальных, ни ментальных. Это тот самый случай, когда сын с колыбели выполняет функцию маминого мужчины. Его самозабвенно любят, и при этом никто не посягает на его место (мама могла бы, к примеру, выйти замуж, и маленькому Жене пришлось бы потесниться на этом пьедестале, но нет, обошлось). Это очень комфортная позиция, одна беда – она абсолютно исключает всякую сексуальность. Мальчик как бы с детства уже женат, но секса не имеет и не вправе его желать – с мамой не спят, потому что табу, а с другими нехорошо, потому что измена.

Приключения Жени Лукашина похожи на длинное эротическое сновидение, где привычная и комфортная реальность слегка подправлена в особо зудящих местах. Испив волшебного напитка, герой отключается и попадает в страну грез.

Страна грез оказывается преотличной. Он не где-то там в неведомых и опасных мирах, а у себя дома (квартира-то ровно та же, и дом, и улица). Постылая Галя, покусительница на их с мамой тихое счастье, как по волшебству сама куда-то делась, ура. А мама мало того, что на месте – она превращается в молодую блондинку! Она по-прежнему мама, нас не проведешь – вон как покрикивает, и кормит чуть ли не грудью, это она же, родная и любимая, и поругает, и приголубит, только теперь ее зовут Надя, что, впрочем, совершенно неважно, а важно то, что с ней теперь чудесным образом стало можно спать. Все сбылось, табу отменили.

Тогда судьба подбрасывает еще одну свою иронию, чтобы не сказать сарказм – молодые и красивые мамы, в отличие от старых и страшных, имеют склонность устраивать свою жизнь, т. е. выходить замуж за положительных непьющих мужчин. Этого допустить никак нельзя, к такому разврату мальчик Женя не приучен. Это же предательство! Но сынок, лепечет мама, он хороший, он меня любит и заботится, так будет лучше нам всем! Я ведь еще молодая, лепечет мама, сколько ж можно одной горе мыкать. Сынок непреклонен и беспощаден, он гадит маминому хахалю как может, хамит, портит вещи, только что в тапки ему не писает, а мама бессильно льет слезы в углу, прощаясь с надеждой на женское счастье ради высокой миссии материнства. Интересно, со своей мамой маленький Женя тоже так поступал? Как-то, знаете, чувствуется навык.

В волшебном сне сбываются все желания, а не только самые очевидные. Символически уестествив маму и изничтожив конкурентов, т. е. провозгласив во веки веков свою несокрушимую маскулинность, мальчик Женя с легкой грустью покидает маму навсегда. Психологи называют это «сепарация», но Женя не психолог, а просто хочет на волю.

Когда чары развеиваются и герой просыпается в своей детской кроватке, над ним вместо одной нависают уже целых две мамы – своя, привычная, и та, что из сна. Два, так сказать, хрустальных башмачка, привет Фрейду.

Десять отличий

Ибей можно листать часами, не зная усталости.

Ищу сумку. Открыто 15 окон, работа кипит.

Нет, все не то. Все какое-то унылое и благонравное, либо игривое и кокетливое, либо вообще Майкл Корс.

О, вот отличная сумка. Ровно то, что надо. Бежевый такой мешок. Наконец-то! Все сбылось, сумка моей мечты существует! Она нашлась!

Рядом со мной на стуле висит моя старая сумка. Она мне надоела до визга, я с ней хожу уже несколько лет, я ее видеть уже не могу. Она бежевая, в форме мешка.

Еще одну сумку я недавно отдала приятельнице. Я ее не носила, неудачная была сумка. Скучная и неудобная. Бежевая в форме мешка.

Вообще мне с сумками не везет. Сколько ни покупала, всякий раз что-то не так. Это, наверно, потому что надо пробовать новое. Как-то пересматривать свои приоритеты. Нельзя же раз за разом покупать бежевые мешки.

Ничего, теперь все изменится. Я нашла идеальную сумку. Ничего лишнего. Свобода и достоинство. Совершенство формы и цвета. Просто бежевый мешок. Покупаю!

Вот и с мужиками у меня то же самое.

Не годится никуда

Бедность – не порок. Это ужасное несчастье, это проказа, которую поначалу не видно, но она уже начала выедать тебя изнутри, и скоро от тебя начнут отваливаться куски, один за другим.

Сперва у тебя изменится лицо. Это будет лицо человека, который постоянно, непрерывно, безостановочно считает в уме. Куда бы ты ни пошел, тебя будет терзать вечная тревога, что денег не хватит и что тогда делать, и скоро ты перестанешь куда-то ходить, ходить станут без тебя. Ты не пойдешь на день рождения к другу, потому что подарок тебе не по карману, а ты же не мудак, чтоб припереться без подарка, это, кстати, сильно усугубляет ситуацию – то, что ты не мудак. На свой день рождения ты тоже никого не позовешь, и год, и другой, а на третий тебя и по телефону не поздравят.

Ты никогда больше никуда не поедешь, ведь чтобы купить билет или путевку за полную стоимость, тебе придется откладывать деньги несколько месяцев, а за это время все опять подорожает. А чтобы купить билет или путевку по акции, с большой скидкой, эти деньги надо иметь наготове, а у тебя нет наготове ничего. То же самое будет и с вещами: кто покупает ботинки к зиме, потому что не в чем ходить, – платит за них вдвое больше, чем тот, кто купил эти же ботинки на весенней распродаже на всякий случай. То же и с продуктами – оптом дешевле, да, но ты не сможешь оптом, у тебя столько нет.

Это ведь неправда, что бедные экономят. Экономят богатые, а бедные всегда переплачивают.

Ты перестанешь выходить из дома, потому что не вокруг дома же гулять, а все остальное стоит денег, и скоро ты поймешь, что тебе этого остального не так уж и хочется, да что там – совсем не хочется. Это сначала ты был человек с озабоченным лицом, а теперь ты станешь человек с озабоченным и скучным лицом, это очень быстро происходит, поверь мне, я-то знаю.

А когда ты привыкнешь сидеть дома и ничего не хотеть, ты непременно кого-нибудь полюбишь. И не думай, что это будет волшебный пендель и перемена участи, ничего подобного, это будет просто еще одна беда. Потому что если тебе попадется женщина обыкновенная, она с первого взгляда смекнет, что ее ожидает, и дальше ты будешь жить под мантру «Кому я нужен такой мудак», при том, что ты не мудак и очень старался.

Если женщина окажется добрая, ты истерзаешься до прободения язвы, что тебе нечего ей дать, а потом бросишь ее, чтобы не портить ей жизнь. А если она попадется не просто добрая, а еще и упорная, станет тебя подкармливать и принаряжать, и ничего от тебя не ждать, этот долг будет расти и в итоге он тебя раздавит, душа твоя будет корчиться в муках и ты возненавидишь сперва себя, а потом и ее, за то что выходишь полный мудак, а ты ведь не мудак, мудак не стал бы угрызаться, он только рад был бы этакой удаче. Или вы будете редко видеться, только когда у тебя будут деньги, потому что не приходить же как мудаку с пустыми руками, вы будете видеться настолько редко, что она погаснет и разлюбит тебя.

Тебе ведь совсем нечем будет ее порадовать, там, где другой купил бы ей туфельки – тебе придется брать харизмой, а какая может быть харизма, если внутри у тебя пекло, и тоска, и вечный калькулятор.

Очень тяжко и горько жить без денег, сынок, особенно если ты мужчина и при этом не мудак.

Зеркальный коридор

Никто никому не подходит, никто никому, и если вам во что бы то ни стало нужен хоть кто-то, то это всегда компромисс, это всегда самоуговоры и аутотренинг и всякое прочее избирательное зрение, потому что если смотреть как привык, обоими глазами и в фокусе, то не нужен никто, в таком виде – нет.

Просто бывает так, что человек вам помогает, поворачивается в лучшем ракурсе, замирает в выигрышной позе, потому что очень хочет вам понравиться, потому что вы ему нужны. И тогда у вас это получается, смотрите – уже получилось.

Он вам понравился, потому что вы были ему нужны. Вы были ему так нужны, что он вам понравился.

Допустим, вы не выносите жалоб и уныния – и он вас смешит и ободряет, и разворачивает плечи, и надувает шею. Он вас не обманывает, нет, он действительно может быть таким и даже, наверное, хочет, но для этого нужно слегка напрячься. Вы ненавидите неряшество и неопределенность, а еще когда мямлят – он прибывает строго по часам и рапортует молодцевато, разве что каблуками не щелкает, потому что вы ему нужны, и ради этого он согласен не переродиться, нет – просто немножко подтянуться.

Хотя все просвечивает все равно, конечно.

Но это совершенно неважно, потому что вы хотели бури и натиска, энергии и страсти, и вот – получите, тут ему даже особо напрягаться не надо, потому что вы ему действительно очень нужны, все время и целиком, и этим он вам страшно нравится, а вы думали чем?

А потом, когда выправки становится уже как-то не видать, с пунктуальностью тоже так себе, когда вам кажется, что вами пренебрегают – вы первым делом начинаете угрызаться, что придираетесь к человеку по пустякам, потому что вы вообще любите поугрызаться, чего уж там, а потом вас озаряет, что вы его, наверное, разлюбили, и вине вашей нет ни берегов, ни названия.

Я вам скажу один секрет. Если вам кажется, что вами пренебрегают, – это означает, что вами пренебрегают, и больше это ничего не означает.

А если вам кажется, что человек вам разонравился, оттого что он стал вас раздражать, – то это не вы его разлюбили. Это он перестал держать спину и лицо, это он перестал напрягаться и тянуть носок, он больше не хочет вам нравиться по той простой причине, что вы ему просто больше не нужны.

Good job

Хорошо любить несчастного. Все-то ему в радость, всему-то он понимает цену. Дашь ему, бывало, горбушку – и любуешься, как ему хорошо.

Еще лучше, когда ты при этом сам такой. Когда ты эту горбушку украл на базаре, был бит, но сам не съел – ей принес. А она смеется от счастья, что ты у нее такой герой, и делает таинственное лицо, и вынимает из пакета совсем почти целые ботинки – нашла на помойке, тебе. Голодные и отверженные очень много понимают про любовь. Больше про нее понимают только приговоренные.

Плохо то, что, если человека накормить хлебом досыта, он перестанет хотеть хлеба. Он станет хотеть мяса, горячую ванну и кино. Ничто не забывается быстрее, чем голод. Разве что боль. Она забывается еще быстрее.

Вы были отдушиной, единственной радостью в его беспросветной жизни, и вы перестали ею быть, потому что его жизнь перестала быть беспросветной, и вы сами это устроили.

No way

Вот есть, к примеру, два человека, которые друг другу зачем-то понадобились.

Ну, не от хорошей жизни, понятно.

И один из них берет над другим как бы шефство, ну просто темперамент такой, любит, чтоб все быстро. Он ему, этому другому, быстренько все разруливает, обозначает цели, имидж создает на коленке буквально – он талантливый вообще, этот первый, ему просто не для кого было, а вообще он может.

Второй радуется, как дитя, все послушно исполняет, ему наконец нашлась мать, теперь все будет хорошо.

Первый тоже радуется как ребенок, у него получается, его оценят, его, может быть, даже похвалят, его возьмут к себе насовсем, и всем бедам конец.

Второй радуется изо всех сил, аж слюна бежит изо рта, но из первого почему-то больше не выжать, он вообще какой-то стал странный, перестал инвестировать в общее будущее и не подходит, когда он плачет, второй делается обижен.

Первый недоумевает – он кучу всего инвестировал уже в общее будущее, он уже только стихов не читал с табуретки, он не плакал, когда разбил коленку, он доказал, что достоин любви, а его все никак не полюбят.

Когда встречаются два ребенка, каждый из которых хочет на ручки, – у них нет будущего, им друг друга не поднять.

Момент истины

Позвонила подруга с криком «А-а-а, все пропало, мы теряем его!». У подруги страстный и мучительный роман с женатым господином. Женатый господин и рад бы соскочить и спать спокойно, но страсть сильнее. Главное, чтобы не узнала жена, бедняжка этого не переживет. Ничего нового, короче.

Рано или поздно это произойдет. Как правило, это происходит примерно через месяц после того, как началась волшебная сказка вашей любви. Если сказка началась вяло и невнятно, срок может утроиться, но все равно однажды это произойдет, он позвонит и станет жаловаться, что жена все поняла и всему конец.

Тут имеет смысл не реагировать сразу, а заслушать эту сагу до конца.

Как правило, сага сводится к тому, что жена предложила поговорить серьезно, что она чувствует, да просто уверена, что у него есть другая, и вообще пусть он скажет уже хоть что-нибудь.

Т.е. не произошло ровным счетом ничего нового, а если ему кажется, что его разоблачили, то это у него нервное. Он просто забыл, что ровно такие же предъявы получал регулярно на пустом месте и они его ничуть не беспокоили, поскольку совесть его была чиста. А что он жену не любил, не уважал и обижал по пустякам – так это не считалось, все ее слова были бабий лепет и кимвал бряцающий, а вот теперь, когда у него есть вы, – каждое ее слово в точку, и все эти слова пеплом стучат в его сердце, потому что он великий грешник и сейчас его будут судить последним судом.

Один старый зэк говорил – чего ты сам не скажешь, того прокурор никогда не узнает.

Это все чепуха. То, что он с этой свежей травмой бросился к вам, – не делает ему чести, чего уж там, зато это дает вам в руки хоть плохенький, но рычаг, при помощи которого можно пусть с большим скрипом, но все же управлять ситуацией.

У вашего возлюбленного есть в данном случае три пути, и, если вы его не вразумите, он выберет путь не верный и безопасный, а тот, который ближе ему по темпераменту. Семейные разборки такого градуса – это большое испытание, и у многих спустя пару часов отказывает здравый смысл и сдают нервы. Первый путь – во всем признаться. Да, он ее  не любит, да, у него другая, и вообще гори оно все огнем. Это неправильный путь. Оно все будет гореть огнем долго и неаппетитно, в итоге пострадают все, а ему самому будет вообще уже ничего не надо, в том числе и вас.

Второй путь – не признаваться, а корчиться во внутренних муках. Он негодяй, из-за него все несчастны, как он смел вообще родиться на свет. Он ни на что не имел права, и больше никогда не будет, и пусть его убьют об стену, ибо вина его велика есть. Это совсем неправильный путь, потому что эту вину он в итоге взвалит на вас – он вас бросит, но будет кружить поблизости, не давая дышать и постоянно напоминая, что вы гибельное искушение, которое он не в силах победить. От таких отношений бывает рак мозга, вашего, разумеется.

Третий путь – не обращать внимания. Это нелегко, ее слова жалят прямо в сердце, и ему кажется, что она видит его насквозь. Ничего она не видит, она исполняет ритуал. Она делает это не потому, что у него завелись вы, а потому что она с ним несчастна, и уже давно. Раньше же это его не беспокоило? Вот пусть и теперь не беспокоит.

Если вам удастся протолкнуть эту мысль в его сознание, он останется с вами, а если когда-нибудь и разведется, то потому, что сам этого захочет, а не потому что его поймали на слове и ему некуда было деваться.

Вы ведь хотите, чтобы он сам этого захотел, нет?

Зачарованный принц

Некоторые женщины вообще плохо ладят с реальностью, они воспринимают ее как испытание, которое нужно преодолеть, а дальше им грезится волшебный мир, в который они рвутся всеми силами души.

Та, что попрактичней, старается пройти этот квест с наименьшими потерями и сберечь силы для освоения призов и бонусов. Другая, ушибленная идеологией, норовит пожертвовать все до нитки, ибо верит в принцип воздаяния.

Допустим, этим женщинам попался мужчина, который, скажем прямо, ни на что не годен.

Первое, что они делают, – объявляют этого ишака заколдованным принцем. Это необходимо для сюжета. У каждой из них сидит дома обычный, ни разу не заколдованный мужик, и еще парочка таких же ходит вокруг, символизируя унылую прозу жизни. Но с реальностью, как говорилось выше, у этих женщин отношения прохладные, они хотят в сказку. Они хотят тайн, волшебных превращений, подвига и катарсиса. Они обкладывают заколдованного ишака подушками и рассказывают ему всю свою жизнь. Ишак смотрит кроткими, влажными глазами и кивает. Он все понимает. Он рад бы унести страдалицу в свой дивный край, но мешают злые чары. Страдалица в восторге, у нее нарисовалась наконец миссия, и она вдохновенно сгребает вилами навоз. Она знает – еще немножко, и превращение свершится.

Самое древнее и самое пагубное из искушений – это примерить на себя функции Творца. Взять последнего из последних и силой веры вызволить из бездны, вдохнуть жизнь, развеять чары и спасти душу. Невозможно не принять это пари, которое Главный Эмир предлагает каждой из нас. И выиграть его тоже невозможно.

Разве что один из троих умрет.

Модель для сборки

Когда отношения заканчиваются, нам больно и обидно.

При этом совершенно неважно, бросили нас, наплевав в душу, или мы сами сбежали, теряя тапки, пока нас не успели додушить. Все равно нам больно и обидно. Мы так верили, а оно вон как оказалось, эх.

Когда человеку больно и обидно, у него включаются защитные механизмы. Он начинает работать с реальностью. Самые способные работают с ней до полной утраты всякого правдоподобия. Именно так рождаются бестселлеры про нарциссов, про мизогинов, про «женщин, которые любят слишком сильно» и про всякие прочие зависимости и созависимости. Основная мысль там такая – вообще-то я хорошая, но попалась в лапы уебищу, которое вовремя не разглядела по причине чистоты помыслов. Или еще лучше – у меня было трудное детство, папа бил, а мама отвергала, и теперь я легкая добыча для всех, кто любит бить и отвергать. У, негодяи.

Лучшее, что можно сделать с несбывшейся мечтой, – это обесценить ее.

Он оказался негодяем. Виноград зелен.

А не проще признать, что мы просто сделали неправильный выбор? Что никто никого не обижал и не мучил, что мы пытались построить будущее с человеком, который нам просто не подходит. Что генерал не может порхать бабочкой, даже если ему прикажет фельдмаршал. Что если вы решили жить со своим доберманом, потому что вам так проще, – он не виноват, что не дарит вам цветов. Он делает ровно то, что может от природы.

Просто признать, что мы ошиблись. И никто в этом не виноват, и мы тоже не виноваты. Shit happens. И все.

Хотя, конечно, без негодяя сюжет сильно проигрывает. Какой сюжет без негодяя? Чепуха какая-то, а не сюжет.

Dans ma rue

Материнство и вообще родительство длится десять лет, причем последние пару лет из последних буквально сил. Ну не предусмотрено природой таких сроков, выезжают на чистой идеологии – яжемать, этосвятое и т. д., организм сопротивляется такому насилию, он вообще-то рассчитывал за это время освоить минимум четыре репродуктивных цикла, а его посадили пасти один старый, организм мается и не хочет уже вообще никакой репродукции, а хочет, чтобы закончился этот абсурд.

Если у ребенка хватает ума заболеть, да потяжелее – материнство можно на пару лет пролонгировать. Гормоны, конечно, ниоткуда не возьмутся, т. е. все равно все будет из-под палки, но идеологическая составляющая возрастет неимоверно и даст продержаться. А там, глядишь, и пубертат подоспеет, чтобы, если кто еще не понял, так, чтобы поняли самые тупые, – нечего ребенку и родителям столько времени делать в одной норе, давно пора было расстаться, уж крайний срок подоспел.

Не выйдет. Цивилизация не даст.

Тогда несчастные родительские организмы начинают думать, как ситуацию разрулить, потому что это ж невозможно, когда детеныш, о котором десять лет назад полагалось бы забыть и жить дальше, все еще топчется у них на голове, будучи половозрелым, ага. Решение находится мгновенно. Оно на самом деле давно уже найдено, вымечтано и оформлено в соответствии с культурными нормами. Ребенка надо воткнуть в какой-нибудь союз, желательно брачный. Пусть о нем уже заботится кто-нибудь другой. Надоело.

В брачном или квазибрачном союзе забота немного другая, соображает пролонгированный родитель. Она не бесплатная, как у меня, это на мне все ездят кому не лень (дальше долгий рассказ о неудавшейся жизни). Она выдается в обмен на гендерные, мм… достижения. Короче, ребенку дается команда выставить свой гендер в окошко, авось кто позарится и заберет, вот он пусть и возится, а то сил же уже нет никаких.

Дальнейшую свою жизнь ребенок проводит, дежуря у окошка (те, кто похрабрее, и на панель не брезгуют), а родительская функция свод�