Практическая магия бесплатное чтение

Элис Хоффман
Практическая магия

Посвящается Либби Ходжес и Карол де Найт

Средства от любой из бед

Есть на свете или нет.

Если есть – ищи, не стой;

Если нет – махни рукой.

Из «Матушки Гусыни»

СУЕВЕРИЕ

Двести с лишним лет, что бы ни приключилось в городе вину валили на женщин из семейства Оуэнс. Весна ли выдастся дождливая, соски ли закровят у коровы прямо в подойник, падет ли жеребенок от колик или ребеночек народится с багровой отметиной на щеке — все думали, что хоть каким-то боком в этом замешаны женщины с улицы Магнолий. Не важно, какова была напасть — молния, саранча или гиблый омут в реке. Не важно, что ей могло быть объяснение — логическое, научное, или попросту не повезло человеку. Чуть что пойдет не так, не заладится — и люди уже тычут пальцем, указывая виноватых. А там недолго было внушить себе, что с наступлением темноты проходить мимо Оуэнсова дома небезопасно, и только самые неразумные из соседей осмеливались заглянуть за кованую ограду, черной змеей обвивающую двор.

В доме не было ни часов, ни зеркал, зато по три замка на каждой двери. Под половицами и в стенах жили мыши, нередко обнаруживаясь в ящиках комода, где они грызли вышитые скатерти и кружевные оторочки полотняных салфеток. На подоконные лавки и каминные доски пошло дерево пятнадцати различных пород, в том числе светлый дуб и серебристый ясень и особая душистая вишня, от которой даже глухой зимой, когда деревья за окном торчат голыми черными палками, шел дух спелых ягод. Сколько бы ни накопилось в доме  пыли, к дереву она не приставала. Приглядишься — и поймаешь свое отражение прямо в деревянной панели или в перилах, за которые держишься, взбегая вверх по лестнице. Во всех комнатах было сумрачно, даже в полдень, и прохладно, когда снаружи держался июльский зной. Коли отважишься ступить на крыльцо, сплошь завитое буйным плющом, ничегошеньки не увидишь в окно, хоть все глаза прогляди. Тоже самое — если смотреть на улицу изнутри: зеленоватые от старости стекла были такой толщины, что все по ту сторону, включая небо и деревья, виделось словно бы во сне.

Девочки, жившие на чердаке, были сестрами, с разницей в возрасте всего лишь в тринадцать месяцев. Никто и никогда не отправлял их спать раньше полуночи и не напоминал, что надо почистить зубы. Никого не волновало, если они ходили в неглаженых платьях или плевались на улице. Все время, покамест эти девочки росли, им позволяли ложиться, не снимая обуви, и рисовать углем на стенках спальни смешные рожицы. Им разрешалось, если уж так приспичило, пить за завтраком холодный лимонад, а вместо обеда наедаться зефиром. Разрешалось залезть на крышу, усесться там, оседлав шиферный гребень, и, запрокинувшись как можно дальше назад, высматривать появление на небе первой звезды. Мартовские ветреные ночи, сырые августовские вечера просиживали они там, шушукаясь, гадая, верить ли, что хотя бы малюсенькое загаданное желание иногда и вправду сбывается.

Воспитывались девочки у теток, которые, возможно, и рады были бы, да не могли не приютить их у себя. В конце концов дети остались сиротами, когда их беспечные родители, поглощенные любовью, не учуяли, как пошел дым от стен лесного домика, куда они укатили проводить второй раз медовый месяц, бросив детей на приходящую няню. Не удивительно, что во время грозы сестры всегда спали в одной постели; обе ужасно боялись грома и при первых же его раскатах переходили на испуганный шепот. Когда наконец они все-таки засыпали, крепко обнявшись, им часто снились одни и те же сны. Бывали случаи, когда одна могла договорить фразу, начатую другой, и уж конечно, каждая могла с закрытыми глазами угадать, что нынче хочется другой на сладкое.

А между тем по внешности и по характеру сестры были, несмотря на свою близость, совершенно разные. Кроме красивых серых глаз, которыми славились женщины у Оуэнсов, ничто не указывало, что они состоят в родстве. Джиллиан была светленькая и белокурая, Салли же смолью волос не уступала черным, дурно воспитанным кошкам, которым не возбранялось шнырять по всему саду и цапать когтями шторы в гостиной. Джиллиан была лентяйка и любила поспать до полудня. Она копила свои карманные деньги и нанимала Салли делать за нее уроки по математике и гладить ее выходные платья. Пила бутылками шоколадную шипучку и, растянувшись на прохладном полу в полуподвале, преспокойно сосала вязкие батончики «Хершис», наблюдая, как Салли вытирает пыль с металлических стеллажей, на которых у тетушек хранились домашние варенья да соленья. Больше всего на свете Джиллиан обожала валяться на бархатном подоконном диванчике под узорными портьерами, на лестничной площадке, где пылился в  углу портрет Марии Оуэнс, которая и построила давным-давно этот самый дом. Здесь можно было летом застать ее в дневное время в такой истоме и неге, что моль, приняв ее за диванную подушку, садилась и проедала дырочки в ее футболках и джинсах.

Салли, старше сестры на триста девяносто семь дней, в той же мере отличалась добросовестностью, в какой Джиллиан — праздностью. Она отказывалась верить в то, чего нельзя доказать с помощью цифр и фактов. Когда Джиллиан показывала на падающую звезду, Салли не забывала отметить, что это всего-то-навсего летит на землю камень, раскаленный от своего движения сквозь толщу атмосферы. Салли была с самого дня рождения человеком ответственным, ей претили беспорядок и неустройство, какие наблюдались от чердака и до подвала в старом доме у тетушек на улице Магнолий. Это Салли, с тех пор как перешла в третий класс, а Джиллиан — во второй, принялась стряпать диетические обеды — мясной рулет, свежую стручковую фасоль, перловый суп, — следуя рецептам из книги «Кулинарные утехи», которую тайком от всех завела в доме. Каждое утро она собирала два школьных завтрака: бутерброд с индюшкой и помидорами, морковные палочки, овсяное печенье — и все это Джиллиан, едва только Салли приводила ее в класс, немедленно выбрасывала в мусорный бачок, предпочитая сандвичи с говядиной и сыром и шоколадные пирожные, которые продавались в школьном кафетерии, а гривенники и четвертаки на покупку того, что ей по вкусу, не гнушалась таскать из карманов теткиных пальто.

«Заря» и «Ночка» — называли их тетушки, и, хотя девочки не смеялись этой невинной шутке, не находя в ней ничего забавного, обе они признавали, что она справедлива, и раньше, чем это бывает у других сестер, усвоили ту истину, что луна всегда завидует дневной жаре, а солнце вечно тоскует по тому, что скрыто в темноте. Обе умели хранить секреты друг друга, клялись, что разрази их гром, если проговорятся, даже когда вся тайна состояла в том, что кто-то дернул кошку за хвост или нарвал без разрешения в саду букетик наперстянки.

Сестры могли бы враждовать из-за несходства характеров, могли озлобиться и стать чужими, будь у них возможность подружиться с кем-либо еще, однако другие дети в городе их чурались. Никто из мальчиков и девочек не осмеливался с ними поиграть, а очень многие при приближении Салли и Джиллиан торопились скрестить средний палец с указательным, как будто это могло им послужить защитой. Самые дерзкие и отчаянные мальчишки пристраивались к сестрам по дороге в школу и шагали позади, немного приотстав, чтобы чуть что успеть пуститься наутек. Еще они любили кидаться в девочек зимними твердыми яблоками и камешками, но даже самым ловким, слывущим звездами в своей спортивной команде, не удавалось хоть разок попасть в цель. Камни и яблоки неизменно падали у ног сестер Оуэнс.

Каждый день был полон для Салли с Джиллиан мелких унижений. Никто в классе не брал в руки карандаш или цветной мелок, если им перед этим пользовалась та или другая из сестер. Никто не садился рядом с ними в кафетерии или на школьных собраниях, а были девочки, которые просто визжали как резаные, когда, забежав в уборную сделать по-маленькому, посекретничать с подружками или причесаться, вдруг обнаруживали там одну из сестер. Салли и Джиллиан никогда не выбирали для участия в спортивных играх на уроках физкультуры, хотя никто в городе не бегал быстрее Джиллиан и не умел так отбить бейсбольный мяч, чтобы он перелетел через школьное здание и приземлился па соседней улице Эндикотт. Их не приглашали на вечеринки и на слеты девочек-скаутов, не звали поиграть в классики или влезть на дерево.

— Плевать на них, — говорила Джиллиан, заносчиво задирая точеный носик, когда они с Салли под вурдалачьи завывания мальчишек шли по школьному коридору на урок музыки или рисования. — Пускай пакостят. Погоди, вот увидишь, придет время, сами будут набиваться к нам в гости, и тогда настанет наша очередь куражиться.

Случалось, что доведенная до белого каления Джиллиан внезапно оборачивалась, гаркая: «Бу-у!» — после чего кто-нибудь из ребят обязательно мочил штаны, переживая куда горшее унижение, чем те, что выпадали ей. Но у Салли давать отпор не хватало духу. Она одевалась во все темное и старалась оставаться неприметной. Прикидывалась туповатой и никогда не тянула руку вверх на уроках. Скрывала свои истинные качества так успешно, что понемногу сама изверилась в собственных способностях. Сделалась тихонькой, словно мышка. Если и открывала рот на уроке, то лишь затем, чтобы пропищать неправильный ответ, а со временем взяла себе за правило садиться в самый задний ряд и вообще не подавать голоса в классе.

И все равно от нее не отставали. В четвертом классе к ней в школьный шкафчик поставили открытый террариум с муравьями, и не одну неделю потом Салли натыкалась на раздавленных муравьев между страниц своих учебников. В пятом ей сговорились подложить в парту дохлого мышонка. Самый бессердечный из заговорщиков прилепил к нему на спинку ярлык. «Сали», — выведено было на нем корявыми буквами, но эта ошибка в правописании не вызвала у Салли ни малейшего злорадства. Она расплакалась над свернувшимся в клубочек тельцем с крохотными усиками и игрушечными лапками, но, когда учительница спросила, в чем дело, лишь повела в ответ плечами, точно утратила дар речи.

Как-то в погожий апрельский день, когда Салли училась в шестом классе, за нею в школу увязались все тетушкины кошки. После этого даже учителя избегали встречаться с нею в безлюдном коридоре и тотчас находили предлог свернуть в другую сторону. Убыстряя шаг, учителя оглядывались на нее с непонятной усмешкой — возможно, из опасения, как бы чего не вышло. У черных кошек есть свойство действовать подобным Образом на некоторых людей, вызывая у них дрожь в коленках, мурашки и воспоминания о ненастных и грешных ночах. Впрочем, кошки, которые жили у тетушек, были не особенно страшные. Кошки были балованные, любили дремать на кушетках и все носили птичьи имена. Был среди них Кардинал, была Сорока, был Зяблик, и была Гусыня. Был бестолковый котенок Голубок и склочный кот по кличке Ворон, который злобно шипел на остальных и держал их в страхе божьем. Трудно поверить, чтобы подобное сборище распущенных тварей всерьез вынашивало замысел опозорить Салли, но получилось именно так — хотя, быть может, увязались они в тот день за нею по той простой причине, что она сделала на ланч бутерброд с копченой рыбкой, всего один на сей раз, так как Джиллиан, сославшись па больное горло, осталась дома в постели, где наверняка рассчитывала проваляться до конца недели, заедая сладостями чтение журналов и не тревожась о том, что от шоколада на простыне остаются пятна, поскольку забота о стирке белья лежала на плечах Салли.

Салли в то утро и знать не знала, покуда не уселась за марту, что ее провожают кошки. Кое-кто из ее одноклассников засмеялся, но две девчонки вскочили на батарею и подняли визг. Можно было подумать, свору  чертей напустили к ним в класс, хотя на самом-то деле Салли привела за собою в школу обыкновенную блохастую живность. Черные, как ночь, с истошными воплями, кошки прошествовали мимо столов и скаме­ек. Салли попробовала их шугануть, но кошки лишь подступили ближе. Они прохаживались перед ней взад-вперед, хвосты торчком, так мерзко мяукая, что впору молоку свернуться в чашке.

— Брысь ты, — шепнула Салли, когда кот Ворон прыгнул к ней па колени и запустил когти в ее люби­мое голубое платье. — Пшел отсюда!

Но даже когда вошла мисс Маллинз и, постучав по столу линейкой, строгим голосом предложила Салли не­медленно — tout de suite — очистить помещение от кошек, если не хочет остаться после уроков, противные зверюги уперлись и ни в какую. Класс охватила паника, самые впечатлительные зашушукались о ведьмах. За ведьмой, как известно, часто таскается следом нечистая сила в животном обличье, исполняя ее злую волю. И чем нечистой силы больше, тем гаже ведьмины повеленья, а тут этой пакости набилась целая орава. Кому-то из ребят стало плохо, кто-то до конца жизни с тех пор не переносил кошек. Послали за учителем физкультуры, но, как он ни старался, размахивая метлой, кошки не уходили.

Один мальчишка в заднем ряду, который нынче как раз стянул у отца коробку спичек, воспользовался слу­чаем посреди всеобщей суматохи и поджег Ворону хвост. По классу, опережая вопль кота, мгновенно распространился запах паленой шерсти. Салли, не размышляя, кинулась к Ворону и, упав на колени, сбила огонь подолом любимого платья.

— Хоть бы с тобой самим стряслось что-нибудь! — крикнула она мальчишке, который поджег Ворона. Она поднялась, лицо и платье в саже, баюкая кота на руках, как ребенка. — Увидел бы тогда, каково это! Узнал бы, что чувствуют другие!

В этот самый миг наверху прямо над ними класс за­топотал ногами — от радости, так как обнаружилось, что все диктанты изжеваны учительским английским бульдогом, — и с потолка на голову дрянному маль­чишке свалилась звукопоглощающая плитка. Маль­чишка, с помертвелой под веснушками физиономией, как подкошенный рухнул на пол.

— Это она, — вырвалось у кого-то из детей, а те, кто промолчал, разинули рты и вытаращили глаза.

Салли, с Вороном на руках, выскочила из класса, и кошки последовали за ней. Всю дорогу домой, по улице Эндикотт и по улице Пибоди, они вились и путались у нее под ногами, мешая пройти в парадную дверь и подняться по лестнице, и до самого вечера скреблись к ней в дверь, даже после того, как она заперлась у себя.

Салли проплакала целых два часа. Дело в том, что она любила этих кошек. Украдкой выставляла им блюдца с молоком, носила их в плетеной сумке на улицу Эндикотт к ветеринару, когда они увечили друг дру­га в драке и у них воспалялись раны. Души не чаяла в этих окаянных кошках, хотя, когда, готовая провалить­ся сквозь землю, сидела в классе, рада была бы, если б у нее на глазах их утопили поочередно в ведре с ледяной водой или же расстреляли из пневматического ружья. И пусть она, как только справилась с собой, вышла оказать помощь Ворону, промыть и забинтовать ему хвост, все равно она знала, что в душе предала его. С того дня Салли сильно упала в собственных глазах. Она уже не просила тетушек побаловать ее чем-нибудь, что ей хочется, или хотя бы наградить за то, что заслужила. Ей не нашелся бы более суровый и придирчивый судья; Салли изобличила в себе изъян, нехватку сострадания и стойкости, и наказанием себе с той минуты назначила самоотреченье.

После этого случая с кошками чураться сестер Оуэнс меньше не стали, а бояться стали больше. Теперь девчон­ки в школе не изводили их, а торопились отойти прочь, опустив глаза, когда Салли с Джиллиан проходили мимо. От парты к парте расползались в записочках слухи о колдовстве, в уборных и коридорах шепотом приводились обвинения. Ребята, которые держали дома черных кошек, клянчили у родителей замену: колли, или хомячка, или хотя бы золотую рыбку. Потерпела ли поражение футбольная команда, взорвалась ли печь для обжига керамики в художественной мастерской, — все разом косились в сторону сестер Оуэнс. Самые отчаянные озорни­ки не решались запустить в них мячом на переменке или пульнуть шариком из жеваной бумаги, никто не швы­рялся в них больше камешками или яблоками. Среди де­вочек были такие, кто — на скаутских собраниях, в гостях с ночевкой — клялся, что при желании Салли и Джилли­ан свободно могут погрузить тебя в гипноз и заставить лаять по-собачьи или кинуться вниз с крутого обрыва. Могут одним-единственным словом или кивком головы напустить на тебя свои чары. А если любую из сестер не на шутку разозлить, ей стоит лишь прочесть в обратном порядке таблицу умножения — и тебе каюк. Глаза выте­кут из глазниц. Все кости размягчатся в твоем теле. По­дадут тебя назавтра под соусом в школьном кафетерии, и ни одна живая душа о том не догадается.

Меж тем, какие бы там слухи ни распускала, пере­шептываясь, городская детвора, но факт оставался фак­том: почти у каждого мать хотя бы раз да наведалась к те­тушкам Оуэнс. То вдруг потребуется кому-то перечная настойка от капризного желудка, то цветок ваточник от нервов, хотя любая женщина в городе знала, от какого недуга на самом деле врачуют тетушки: специальностью их была любовь. Тетушек не приглашали на ужин в складчину или на сбор средств в фонд городской библио­теки, но если женщина повздорила со своим любезным, если она обнаружила, что беременна, и не от того, за кем замужем, если узнала, что муж изменяет ей, как послед­няя скотина, — тогда, сразу как стемнеет, она оказыва­лась у черного хода Оуэнсов, в тот час, когда сумерки скрывают твое лицо и никому не разглядеть, кто там стоит под глицинией, что растет здесь с незапамятных вре­мен, беспорядочно переплетаясь наддверным косяком.

Не важно, что этой женщиной могла оказаться учительница пятых классов начальной школы, или пасторская жена, или, тоже возможно, бессменная по­дружка стоматолога с улицы Пибоди. Не важно, что если приблизиться к дому Оуэнсов с восточной сторо­ны, то с неба, божились люди, камнем падают черные птицы, готовые выклевать тебе глаза. Желание имеет свойство наделять человека необъяснимой отвагой. Оно, по мнению тетушек, способно подкрасться тихой сапой к нормальной взрослой женщине и превратить ее из здравомыслящего существа в нечто безмозглое, сродни блохе, от которой нипочем не отвязаться неза­дачливому псу. Та, у которой хватало духу явиться к черному крыльцу, не дрогнув, глотала мятный чай, в состав которого входило такое, что язык не повернется назвать, но который наверняка должен был вызвать ночью кровотечение. Она с готовностью подставляла тетушке средний палец левой руки для укола серебряной иглой, раз таково было необходимое условие того, что к ней вернется ее ненаглядный.

При появлении женщины на мощенной голубоватым песчаником дорожке тетушки, всполошась, квохтали, точно клуши. Когда человек дошел до крайности, это учуешь за версту. Женщина, влюбленная без памяти, за средство обеспечить себе взаимность не задумается от­дать камею, что из поколения в поколение хранилась у нее в семье. А та, которую предали, отдаст и больше. Но всех отчаяннее были женщины, которые позарились на чужого мужа. Эти ради любви были готовы идти на все. В угаре страсти их корежило, точно дерево в бурю, и все условности и хорошие манеры летели к чертям. Когда на дорожке к дому показывалась такая, тетушки тут же от­правляли девочек на чердак, даже если это происходило в декабре, когда на дворе темнеет уже к половине пятого.

Девочки в эти хмурые вечера никогда не спорили, что еще рано и им не хочется спать. Взявшись за руки, они смирно шли наверх. Говорили теткам «спокойной ночи» с площадки, где пылился старинный портрет Марии Оуэнс, потом расходились по своим комнатам и, наспех накинув ночные рубашки, прямиком устрем­лялись к черной лестнице и спускались на цыпочках вниз, откуда, припав ухом к двери, можно было под­слушать все до последнего слова. Иногда, если вечер выдался особенно темный, Джиллиан, расхрабрясь, пинком приоткрывала дверь; а Салли, из страха, как бы дверь не скрипнула, выдав их присутствие, не осме­ливалась ее закрыть.

— Глупости все это! — шепотом возмущалась Сал­ли. — Полная чепуха!

— Что ж тогда не уходишь? — живо отзывалась Джиллиан. — Ну давай, иди спать, — подбивала она, твердо зная, что Салли не рискнет пропустить то, что будет дальше.

С определенной точки на черной лестнице им видна была старая чугунная плита, стол и лохматый половик, по которому часто расхаживали взад-вперед тетушкины клиентки. Видно было, как человека с го­ловы до пят, не говоря уже о том, что расположено в промежутке, может скрутить в бараний рог любовь. Вот откуда Салли и Джиллиан стало известно такое, о     чем дети в их возрасте обычно не знают: что, напри­мер, всегда имеет смысл собирать обрезки ногтей, слу­жившие прежде живою тканью любимого человека, — на тот случай, если ему взбредет в голову сходить прогуляться на сторону; что женщина от любовного томле­ния может измаяться до рвоты над раковиной на кухне, до кровавых слез в пароксизме неистовых рыданий.

Вечерами, когда на небо выплывала оранжевая луна, a на кухне заливалась слезами очередная посетительни­ца, Салли с Джиллиан, сцепясь мизинцами, давали клятву никогда не попадать во власть своих страстей.

— Тьфу, — отплевывались шепотом девочки, когда клиентка их тетушек ударялась в слезы или, задрав кофточку, показывала свежие порезы на том месте, где нацарапала бритвой на коже дорогое имя.

— Нет уж, мы — никогда! — зарекались девочки, крепче сплетая мизинцы.

В ту зиму, когда Салли минуло двенадцать, а Джиллиан вплотную подошла к одиннадцати, они узнали, что подчас в любовных делах всего опаснее — когда твое заветное желание сбывается. Той зимой к тетуш­кам пришла молодая женщина, работающая в магазине аптекарских и бытовых товаров. Уже не первый день тогда все ниже опускалась на дворе температура. Мотор тетушкина «форда» кашлял и не заводился, по­крышки примерзали к бетонному полу гаража. Мыши, пригревшись в стенках спален, носа не высовывали на­ружу, лебеди в парке щипали обледенелые водоросли и все равно вконец оголодали. Такие стояли холода, так беспощадно багровело небо, что девочек от одного и взгляда наверх пробирали мурашки.

Клиентка, которая пришла в тот темный вечер, не могла похвастаться красотой, зато она отличалась добрым и милым нравом. На праздники развозила угощенье по домам, где жили старики, пела ангельским голосом в цер­ковном хоре и, когда дети заказывали у стойки коктейль из мороженого с кока-колой, не забывала дать его каждо­му с двойным сиропом. Но когда эта тихая, невзрачная де­вушка пришла с наступлением темноты к тетушкам, она была сама не своя и в исступлении корчилась на плетен­ном вручную половике, сжав кулаки с такой силой, что они выглядели как кошачьи лапы. Она запрокидывала го­лову, и волосы лоснистой пеленой накрывали ей лицо, она до крови кусала губы. Любовь сжирала эту девушку зажи­во, она успела потерять уже тридцать фунтов веса. Сло­вом, тетушкам, похоже, стало ее жалко, что случалось с ними, надо сказать, нечасто. Денег у девушки было мало­вато, и тем не менее они дали ей самое сильнодействую­щее снадобье, какое только есть, снабдив ее подробными указаниями, как им пользоваться, чтобы чужой муж тоже полюбил ее. После чего предупредили, что на попятный хода не будет, так что пусть она хорошенько подумает.

— Я подумала, — сказала девушка своим ровным, красивым голосом и, по всей видимости, убедила тету­шек, — во всяком случае, они вынесли ей на блюдечке из лучшего сервиза — того, что с синими плакучими ивами над ручьем, — голубиное сердце.

Салли и Джиллиан сидели, соприкасаясь коленка­ми, в темноте на черной лестнице, босые, с немытыми ногами. Они дрожали от холода, но пересмеивались между собой, шепотом повторяя вместе с тетками за­клинание, заученное ими крепко-накрепко, ночью разбуди — не собьются: «Ты, игла, пронзи сердце голу­бя, ты, любовь, пронзи сердце сокола. Пусть не знает он сна и отдыха до тех пор, пока не придет ко мне. Как полюбит меня всей душой, так узнает он мир и покой». Джиллиан сопровождала эти слова короткими колю­щими движениями, в подражание тому, что, твердя за­клинание, девушке надлежало проделывать с голуби­ным сердечком на сон грядущий семь дней кряду.

— Нипочем не сработает, — шепнула Салли, когда они, поднявшись ощупью по лестнице, пробирались потом к себе по темному коридору.

— Может и сработать, — прошептала в ответ Джиллиан. — Она, правда, из себя не очень, но все же чего не бывает.

Салли выпрямилась: она была старше и выше ро­стом и, стало быть, лучше знала.

— Хорошо, поживем — увидим.

Почти две недели Салли и Джиллиан вели наблюдение за одержимой любовью девушкой. Словно при­ставленные к ней сыщики, часами, не сводя с нее глаз, просиживали у стойки в магазине, спуская карманные денежки на кока-колу и картофель фри. Шли за ней по пятам, когда она возвращалась к себе в квартиру, кото­рую снимала на пару с другой девушкой, работавшей в химчистке. Чем неотступнее они следили за каждым ее шагом, тем больше у Салли крепло ощущение, что они влезают в чужую личную жизнь, но сестры все-таки продолжали верить, что проводят важное исследова­ние, хотя у Джиллиан временами терялось четкое представление, какую, собственно, они преследуют цель.

— Очень простую, — говорила Салли. — Доказать, что никакой такой особой силы у теток нет.

— И если тетки только морочат людей, — усмехалась Джиллиан, — тогда получится, что мы точно такие же, как все.

Салли кивала головой. Невозможно передать, как волновала ее эта тема, поскольку для нее лично самым заветным желанием и было именно быть как все. Ей сни­лась по ночам деревенская усадьба, дом за беленьким частоколом, и слезы наворачивались ей на глаза, когда, просыпаясь поутру, она видела в окошко черные зубцы металлической ограды. Другие девочки, она знала, умы­вались мылом «айвори» и дуплистым мылом «камэй», а их с Джиллиан заставляли мыться черным мылом, которое тетушки два раза в год варили на задней конфорке плиты. У других девочек были матери и отцы, которые не забива­ли себе голову всякой всячиной типа роковых желаний и неизбежной судьбы. Ни у кого больше на их улице и даже в городе не было дома комода с ящиком, полным брошек-камей, полученных в уплату за исполнение желаний.

Но может быть, у нее не такая уж ненормальная жизнь, как кажется, — на большее Салли не надеялась. Если для девушки из магазина аптекарских товаров лю­бовное заклинание не сработает, то, может быть, тетуш­ки всего лишь прикидываются, будто обладают какой-то особой силой? Поэтому сестры ждали и молились, чтобы ничего не произошло. И вот, когда похоже стало, что ни­чего таки определенно не произойдет, в ранних сумерках у дома, где жила девушка, остановил свой микроавтобус директор их школы, мистер Халлиуэлл. С непринужден­ным видом вошел в дверь, но не преминул, как подмети­ла Салли, оглянуться через плечо — взгляд у него был мутный, как будто человек семь ночей не спал.

В тот вечер девочки не пришли домой к ужину, хоть Салли и обещала тетушкам, что приготовит бараньи от­бивные с фасолью. Поднялся ветер, заморосил холодный дождь, а сестры все не трогались с тротуара напротив до­ма, где жила девушка из магазина аптекарских товаров. Мистер Халлиуэлл показался только в десятом часу, и со странным выражением лица, словно не вполне отдавал себе отчет, на каком он свете. Прошел мимо собственной машины, не узнавая ее, и лишь на полдороге домой спо­хватился, что где-то ее оставил, а потом примерно полча­са соображал, где именно. После этого он появлялся каждый вечер, точно в одно и то же время. Один раз не постеснялся прийти в обеденный перерыв к ней в магазин и спросить себе чизбургер с кока-колой, хотя ни кусочка в рот не взял, а вместо этого пожирал глазами девушку, которая его приворожила. Сидел на самом первом табурете, одурманенный и распаленный до такой степени, что в том месте, где он облокачивался на стойку, даже линолеум пошел пузырями. Заметив наконец, что за ним наблюдают Салли и Джиллиан, он потребовал, чтобы сестры отправлялись назад на уроки, и принялся за свой чнзбургер, но все равно так и не смог отвести глаз от девушки. В том, что чем-то его шарахнуло, сомнений не оставалось, тетки поразили свою мишень столь же явно, как если бы стреляли по ней стрелой из лука.

— Совпадение, — настаивала на своем Салли.

— Не знаю. — Джиллиан пожала плечами. Всякий заметил бы, что девушка прямо светится, поливая вареньем пломбир с орехами или пробивая чек на микстуру от кашля или антибиотик по рецепту. — Она получила, что хотела. Так или иначе.

Но оказалось, девушка получила не совсем то, что хотела. Она пришла к тетушкам снова, в таком плачевном состоянии, что хуже некуда. Любовь — это одно, но женитьбa — совсем другое. Мистер Халлиуэлл, как выяснилось, не был убежден, что готов оставить свою жену.

— Тебе, по-моему, этого видеть не надо, — прошептала сестре Джиллиан.

— Откуда ты знаешь?

Каждое слово девочки шептали друг другу на ухо; им было почему-то боязно, хотя до сих пор в надежном укрытии на черной лестнице с ними этого не бывало.

— А я как раз видела однажды.

Джиллиан заметно побледнела, волосы у нее топорщились во все стороны, окружая голову светлым облачком.

Салли отпрянула назад. Ей сделалось понятно, что подразумевают люди, говоря, что у них в жилах стынет кровь.

— Как — без меня?

Джиллиан часто наведывалась на черную лестницу без сестры, проверяя себя на храбрость.

— Я думала, ты не захочешь. Они иногда вытворяют такое, что с души воротит. Тебе не вынести.

После этого Салли уже не могла не остаться с младшей сестрой, хотя бы в доказательство того, что ей не слабо.

— Ну, это мы посмотрим, кому вынести, а кому нет.

Но Салли ни за что не осталась бы на лестнице, бегом убежала бы к себе и заперлась на засов, знай она, как отвратителен способ, которым можно вынудить мужчину жениться, когда он этого не хочет. Она зажмурилась, увидев, как в дом внесли лесную горлицу. Закрыла уши руками, чтобы не слышать криков птицы, когда ее положили на кухонный стол. Твердила себе, что сколько раз сама жарила кур и бараньи отбивные, а это примерно то же самое. Но все равно никогда больше с того вечера Салли в рот не брала ни мяса, ни птицы, ни даже хотя бы рыбы и не могла без содрогания видеть, как вспархивает с дерева и улетает стайка воробьев или других мелких пташек. Долго еще потом, как только начинало темнеть, она тянулась схватиться за руку сестры.

Всю зиму Салли и Джиллиан видели девушку из аптеки с мистером Халлиуэллом. В январе он ушел от жены и женился на ней, они поселились в белом домике на углу Третьей улицы и Эндикотт. Став мужем и женой, они практически не разлучались. Куда бы ни направилась девушка, на рынок или на занятия в гимнастическом зале, мистер Халлиуэлл, словно пес, обученный гулять без поводка, шел следом. Сразу по окончании уроков он устремлялся в магазин аптекарских товаров; он появлялся там при первой возможности, с букетиком фиалок или коробкой восточных сладостей, и сестрам приводилось слышать, как иногда в ответ на эти подношения получал от своей новой жены какую-нибудь резкость. Неужели обязательно держать ее постоянно под присмотром? Вот что шипела она любимому человеку. Неужели нельзя хоть на минуту оставить ее в покое?

Весной, в ту пору, когда зацветает глициния, девушка объявилась у них снова. Салли и Джиллиан вышли под вечер в огород нарвать лука-батуна для овощного рагу. С дальнего края сада, как всегда в это время года, вкусно тянуло лимонным тимьяном, оживали кустики poзмарина, теряя ломкость и белесый налет. Погода стояла до того сырая, что комары налетали тучами, Джиллиан едва успевала шлепать себя по тем местам, на которые они садились. Салли пришлось потянуть ее за рукав, призывая взглянуть, кто приближается к ним по выложенной песчаником дорожке.

— Мамочки! — сказала Джиллиан и перестала шлепать комаров. — Ну и вид у нее!

Девушка из аптеки больше и на девушку-то была не похожа, она выглядела старухой. Волосы у нее утратили блеск, рот поджался скобкой, словно в него попала кислятина. Она потирала руки — то ли кожа растрескалась, то ли, скорей всего, до безобразия разыгрались нервы. Салли подобрала плетеную корзинку с луком и смотрела, как тетушкина клиентка стучится в заднюю дверь. Никто не отозвался, и она с остервенением забарабанила по доскам кулаками.

— Открывайте же! — выкрикивала она. — Откройте!

Стук гулко отдавался в доме, но ему отвечала тишина.

Когда посетительница заметила девочек и направилась в их сторону, Джиллиан побелела как мел и прижалась к сестре. Салли не тронулась с места — да, собственно, отступать все равно было некуда. Тетушки приладили к забору лошадиный череп — отпугивать соседских ребятишек, неравнодушных к мяте и клубнике. Салли сейчас оставалось надеяться, что он способен также отпугнуть нечистую силу, потому что в девушку словно бес вселился — словно бесом одержимая, налетела она на сестер здесь, в этом огороде, где уже густо разрослись лаванда, и розмарин, и змеиный чеснок, хотя у соседей большей частью еще чернела во дворе лишь голая земля.

— Смотрите, что они наделали! — кричала девушка из аптеки. — От него невозможно отвязаться ни на миг! Все замки поснимал с дверей, даже в ванной комнате! Следит за каждым моим шагом — ни поесть по-людски, ни поспать! Поминутно норовит затащить в постель, у меня уже саднит все и внутри и снаружи!

Салли попятилась назад, едва не сбив с ног Джиллиан, которая по-прежнему стояла вплотную к ней. Обычно с детьми так не разговаривают, но девушке из аптеки, по всей видимости, плевать было на то, что можно, а что нельзя. Салли заметила, что у нее крас­ные, заплаканные глаза. Губы нехорошо кривились, как будто с них могли слетать одни только бранные слова.

— Где они, эти ведьмы, которые так со мной посту­пили?

Тетушки смотрели в окно, наблюдая, что могут со­творить с человеком неумеренность в желаниях и глу­пость. Когда Салли скосила глаза на окно, они грустно покачали головой. Они не желали больше иметь дела с девушкой из аптечного магазина. Есть люди, которых не уберечь от беды. Сколько ни пытайся, сколько ни предупреждай, все равно будут делать по-своему.

— А тетеньки уехали отдыхать, — чужим, нетвердым голосом сказала Салли. Ей до сих пор не приходилось говорить неправду, и от этого остался неприятный привкус во рту.

— Ну-ка сходи за ними! — крикнула девушка. Она стала совсем другим человеком. На спевках церковного хора, в тех местах, где ей полагалось петь соло, ударя­лась в слезы, и ее, чтобы не срывать репетицию, прихо­дилось выводить наружу, на площадку для парковки машин. — Да живо, иначе так врежу, что не обрадуешься.

— Оставьте вы нас в покое, — сказала Джиллиан из безопасного укрытия за сестриной спиной. — Или нашлем на вас заклятие пострашней того!

Услышав это, девушка не стерпела. Она метнулась к Джиллиан, размахнулась, но удар пришелся по Салли. Он оказался так силен, что Салли качнулась назад, на­ступив ногой прямо на розмарин и вербену. Тетушки за окном забормотали заговор, которым их в детстве учили унимать куриный галдеж. Кур в загородке разгули­вало тогда полным-полно, рябых и голенастых, но тетки взялись за них так рьяно, что они больше вообще не подавали голоса, — из-за чего их, между прочим, всех до единой и перетаскали по ночам бродячие собаки.

— Ой, — вырвалось у Джиллиан, когда она увидела, как досталось ее сестре. На щеке у Салли выступило багровое пятно, но заплакала от этого Джиллиан. — Гад­кая! — крикнула она девушке из аптеки. — Просто гадина!

«Ты что, не слыхала? Ступай приведи мне теток!» — Так собиралась, по крайней мере, сказать девушка из аптечного магазина, но никто ничего не услышал. Изо рта у нее не вылетело ни звука. Ни звука, ни слова, и уж точно — никаких извинений. Она приложила руку к горлу, словно кто-то душил ее, хотя задыхалась она как раз из-за избытка той самой любви, которой ей прежде так безумно недоставало.

Салли, наблюдая за девушкой, видела, что лицо у нее помертвело от страха. Вышло так, что с тех пор де­вушка из аптечного магазина больше не разговаривала, лишь издавала изредка либо коротенькие звуки, похо­жие на голубиное воркование, либо, когда выходила из себя, — скрипучие вопли, точно курица с переполоху, когда за нею погнались, чтобы схватить — и в ощип ее и в духовку. Подруги из церковного хора оплакивали утрату ее чудесного голоса, однако стали со временем ее сторониться. Спина у девушки выгнулась, точно хребет у кошки, ступившей на раскаленные угли. На всякое доброе слово она в ответ закрывала уши руками и топала ножкой, как избалованный ребенок.

До конца жизни ей предстояло терпеть, что за нею ходит как привязанный мужчина со своей непомерной любовью, и не иметь возможности даже послать его подальше. Салли знала, что этой клиентке тетушки ни­когда уже не откроют дверь, приходи она стучаться к ним хоть тысячу раз. Снова требовать чего-то девушка не имела права. Она что, вообразила, будто любовь — это игрушка, милый пустячок, которым приятно поза­бавиться? Настоящая любовь опасна, заберет тебя из­нутри и скрутит; зазеваешься, не ослабишь вовремя поводья — будешь ради нее готов пойти на что угодно. Была бы девушка из аптеки посообразительней, она вообще попросила бы не приворотное средство, а отворот. А так получила в конечном счете то, что хоте­ла, и если сама не извлекла из этого урока, то кое-кто там, в огороде, извлек. Девочка, которой хватило ума пойти в дом, три раза повернуть ключ в замке и ни еди­ной слезинки не пролить, нарезая лук, до того едкий, что другая из-за него проплакала бы всю ночь.

Раз в год, под Иванов день, в дом к Оуэнсам залетал воробей. Как тому ни пытались воспрепятствовать, птичка всякий раз умудрялась проникнуть внутрь. И блюдца-то с солью выставляли на подоконники, и мастера вызывали заделывать пазы и латать крышу, а воробей появлялся все равно. Обнаруживался в доме, когда смеркалось, в час скорби, всегда бесшумно, но с необъяснимым упорством, которому ни соль, ни кирпичи не помеха, словно беднягу приговорили сидеть нахохлясь на шторе или на пыльной люстре, с которой каплями слез стекали вниз стекляшки.

Тетушки держали наготове швабру и гнали птицу в окно, но воробей залетал слишком высоко, и до него было не достать. Пока он кружил, облетая столовую, сестры вели счет, зная, что три круга — это к неприятностям, а выходило, как нарочно, всегда три. Неприятности, понятно, были сестрам Оуэнс не внове, особенно когда они подросли. Не успели девочки перейти из начальной школы в среднюю, как мальчишки, которые все эти годы их чурались, стали вдруг отчаянно увиваться за Джиллиан. Она могла пойти в магазин за банкой горохового супа и вернуться связанной железным обещанием «дружить» с парнишкой из отдела свежемороженых продуктов. Дальше — больше. Возможно, матовый отсвет ее лицу придавало черное мыло, которым она умывалась, но как бы то ни было, прикосновение к ней обжигало, и не обратить на нее внимание было невозможно. Ребята заглядывались на нее до головокружения, и их в срочном порядке отправляли в медпункт на переливание крови или сеанс терапии в кислородной палатке. Мужчины, состоящие в счастливом браке и по годам годящиеся ей в отцы, внезапно загорались идеей сделать ей предложение и посулить золотые горы — по крайней мере, в доступном для них варианте.

Когда Джиллиан надевала короткую юбочку, на улице Эндикотт случались автодорожные происшествия. Когда она проходила мимо, псы, сидящие на толстой металлической цепи возле своей конуры, забывали рычать и кусаться. Однажды жаркой весной, в День поминовения, Джиллиан, оставив мало что от своей шевелюры, постриглась «под мальчика», и почти все ее сверстницы в городе сделали в подражание ей то же самое. Но ни одна из них не останавливала видом своей открытой шейки уличное движение. Ни одной ослепительная улыбка не помогла без экзаменов, без вечерних бдений над уроками сдать биологию и обществоведение. В то лето, когда Джиллиан исполнилось шестнадцать, все игроки футбольной команды из их школы буквально каждую субботу проводили в саду у тетушек. Торчали там в полном составе, нескладные, замкнутые, влюбленные по уши, пропалывая от сорняков рядки пасленовых и вербены, но обходя старательно перья зеленого лука, до того жгучего, что стоит зазеваться — и не оберешься волдырей на пальцах.

Джиллиан разбивала сердца походя, как разбивают яйца для омлета. К выпускному классу она так в этом наторела, что ее жертва иной раз не успевала опомниться, как от нее оставалось мокрое место, да и то — сплошной вздох. Если собрать воедино истории, в которые обычно попадают девочки за время отрочества, и сутки выпаривать их на огне, в сухом остатке получишь что-нибудь размером с батончик «сникерса». Но если удалить воду из тех историй, в которые умудрялась попадать Джиллиан Оуэнс, не говоря уж о количестве причиненного ею горя, — вырастет груда вязкого месива величиной с бостонскую ратушу.

Тетушек репутация Джиллиан не волновала нисколько. Им в голову не приходило задать ей выволочку или назначить час, когда она обязана быть дома. Когда водительские права получила Салли, она садилась в микроавтобус, чтобы съездить в магазин или отвезти на свалку мусор; когда же очередь дошла до Джиллиан, она в субботу закатывалась с вечера гулять и пропадала до рассвета. Тетушки слышали, как Джиллиан крадется на цыпочках в парадную дверь, и находили в бардачке «форда» пивные бутылки. Что ж, молодость есть молодость, рассуждали они, тем более когда речь идет о девушках из семейства Оуэнс. Единственный их совет был, что проще уберечься от ребеночка, нежели вырастить его, — с чем даже Джиллиан при всем своем легкомыслии не могла не согласиться.

А беспокоились тетушки о Салли. О Салли, которая готовила каждый вечер калорийные обеды, покупала по вторникам продукты, а по четвергам вывешивала сушиться белье, чтобы простыни и полотенца приятно пахли свежестью. Добродетель была, на их взгляд, не достоинством, а всего лишь бесхарактерностью, малодушием под личиной смирения. В жизни есть, полагали тетушки, кое-что поважнее забот о пыли, скопившейся под кроватью, или палой листве, не сметенной с крыльца. Женщины у Оуэнсов не считаются с условностями, они своевольны и упрямы, такими их и берите. Когда выходят замуж, то оставляют себе девичью фамилию, и дочери у них тоже носят фамилию Оуэнс. Особенно отличалась своенравием Реджина, мать Джиллиан и Салли. Тетушки смахивали с глаз слезинку, вспоминая, как по вечерам, хлебнув лишнего, Реджина, бывало, расхаживала босиком по перилам, раскинув руки для равновесия. Дурачество, возможно, зато она умела весело провести время — способность, которой женщины в семье Оуэнсов гордились. Джиллиан уна­следовала от матери бесшабашный нрав; Салли же вообще не имела представления о том, что значит по­развлечься.

— Сходи куда-нибудь, — приставали к ней тетки в субботу вечером, когда Салли с книгой, взятой в библио­теке, ложилась, поджав ноги, на тахту. — Погуляй, раз­влекись, — уговаривали они ее своими слабенькими въедливыми голосами, какими разве что улитку сгонишь с капустного листа, но уж никак не племянницу с тахты.

Тетушки хотели видеть Салли более общительной. Они стали приваживать к дому молодых людей, как другие старушки приваживают бездомных котов. Дава­ли объявления в университетские малотиражки, обзва­нивали общежития студенческих землячеств. Каждое воскресенье созывали молодежь к себе в сад на бутер­броды с холодной говядиной и темное пиво, но Салли лишь безучастно сидела при этом на металлическом садовом стульчике, скрестив ноги, и думала о своем. Тетушки покупали ей тюбики розовой губной помады, импортные испанские соли для ванны. Выписывали по почте вечерние платья и кружевные комбинации, мягчайшие замшевые сапожки, но Салли отдавала все подарки Джиллиан, которая знала, как найти им при­менение, а сама субботними вечерами по-прежнему читала книжки — точно так же, как по четвергам зани­малась стиркой белья.

Это не значит, впрочем, что Салли вполне добросо­вестно не старалась влюбиться. Как человек вдумчивый, основательный, с поразительным умением сосредото­читься на поставленной задаче, она какое-то время соглашалась на предложения сходить в кино или на танцы или пройтись с кем-нибудь в парке вокруг пруда. Стар­шеклассники, назначавшие ей свидания, диву давались, обнаружив, как долго ей удается сосредоточиться на од­ном поцелуе, и поневоле гадали, какие еще могут в ней таиться способности. Многие из них и через двадцать лет не переставали о ней мечтать, совсем некстати, но ей ни один не приглянулся и даже не запомнился по име­ни. На повторное свидание она ни с кем не соглашалась, считая, что это было бы нечестно, а в такие понятия, как честность, даже в делах столь неординарных и исключительных, как дела любовные, Салли в ту пору верила.

Глядя, как Джиллиан перебирает полгорода, меняя одного за другим, Салли спрашивала себя, не досталось ли ей самой каменное сердце. Но к тому времени, как сестры кончили школу, выяснилось, что хотя влюблять­ся-то Джиллиан влюбляется, но не дольше чем на две недели. Салли стала думать, что обе они обижены судьбой в равной мере, да и не удивительно, в сущности, что сестрам так не повезло, если учесть их происхождение и воспитание. Тетушки, например, до сих пор держали у себя на комоде фотографии молодых людей, которых любили в юности, — братьев, которые во время пикни­ка не пожелали из гордости укрыться от грозы. Юно­шей убило молнией прямо на зеленом городском пустыре, где они и покоились ныне под гладким округлым камнем, к которому на утренней и вечерней заре слетались траурные голуби. Каждый год в августе мол­нию вновь притягивало к этому месту, и, когда наверху собирались черные грозовые тучи, влюбленные пароч­ки подбивали друг друга на слабо перебежать через пустырь. Но только воздыхателям Джиллиан, одурев­шим от любви, хватало духу подвергать себя такой опасности, и для двоих из них пробежка через пустырь в грозу закончилась больницей, после чего волосы у них на голове так и остались стоять дыбом, а вытара­щенные с тех пор глаза не закрывались даже во сне.

Когда Джиллиан исполнилось восемнадцать, она влюбилась на целых три месяца, решив по такому слу­чаю сбежать со своим предметом в Мэриленд и там об­венчаться. Необходимость такого шага объяснялась отказом тетушек дать свое благословение на этот брак. Джиллиан была, по их представлениям, еще молодая и глупая — забеременеет в два счета и обречет себя на бесцветную, унылую жизнь. Оказалось, что тетушки были правы лишь в той части, что касалась молодости и глупости. Забеременеть Джиллиан не успела — через пару недель после свадьбы она ушла от мужа к механи­ку, который ремонтировал их «тойоту». Это был пер­вый из длинной череды ее брачных крахов, но в ту ночь все на свете еще казалось возможным, даже счастье. Салли помогала связывать белые простыни для побега. Салли считала младшую сестру эгоисткой, неумерен­ной в своих аппетитах. Джиллиан числила Салли педанткой и ханжой, но все равно они были сестрами, и теперь, когда их ждала разлука, они обнялись, стоя у открытого окна, расплакались и поклялись друг другу, что расстаются совсем ненадолго.

— Поехала бы с нами! — Голос Джиллиан понизился до шепота, как, бывало, во время грозы.

— Тебе не обязательно это делать, — сказала Сал­ли. — Если нет уверенности...

— Хватит с меня теток! Я хочу настоящей жизни! Хо­чу уехать туда, где никто слыхом не слыхал об Оуэнсах.

На Джиллиан было белое короткое платьице, кото­рое приходилось поминутно одергивать на бедрах. Шмыгнув носом, она порылась в сумочке и достала мятую пачку сигарет. Чиркнула спичка, и сестры разом зажмурились. Постояли, глядя, как проступает из тем­ноты рыжее пятнышко, когда Джиллиан затягивается, и Салли не стала утруждать себя замечанием, что не надo бы стряхивать горячий пепел на пол, который она только сегодня подметала.

— Дай слово, что и ты здесь не задержишься, — говорила Джиллиан. — А то скукожишься тут, как жеваная бумажка. Испортишь себе жизнь.

Во дворе молодой человек, с которым Джиллиан задумала совершить побег, начинал нервничать. Ни для кого не было секретом, что Джиллиан случалось идти на попятный, как только дойдет до дела, — правду сказать, она этим славилась. За один этот год обнаружились три студента, каждый из которых пребывал в уверенности, что именно за него Джиллиан собирается замуж, и каждый преподнес ей бриллиантовое колечко. Какое-то время Джиллиан носила три кольца на золотой цепочке, но в конце концов вернула их назад, разбив на протяжении одной недели три сердца — в Принстоне, Провиденсе и Кембридже. В школе старшеклассники заключали пари о том, кто будет ее кавалером на выпускном балу, поскольку она за несколько месяцев успела принять и отвергнуть приглашения от самых разных поклонников.

Молодой человек внизу, которому предстояло в недалеком будущем стать мужем Джиллиан, принялся швырять на крышу камешки; судя по их перестуку, можно было подумать, что пошел град. Сестры порывисто обнялись — у них было такое чувство, что судьба подхватила их, закружила и вот бросает на перекресток, откуда дороги расходятся. Годы минуют, пока они свидятся вновь. И станут они к тому времени взрослыми, которым не до того, чтобы поверять друг другу на ухо свои секреты или забираться на крышу среди ночи.

— Едем с нами, — сказала Джиллиан.

— Нет, - сказала Салли. Кое-что насчет любви она знала наверняка. — Побег совершают только вдвоем.

На крышу градом сыпались камешки, на небо мириадами высыпали звезды.

— Я буду слишком скучать без тебя, — сказала Джиллиан.

— Давай же, — сказала Салли. Ни за какие блага на свете она не стала бы удерживать сестру. — Двигай.

Джиллиан обняла Салли в последний раз и скрылась за окном. Тетушки, которых накормили перловым супом, щедро сдобренным виски, посапывали на диване и ничего не слыхали. Но Салли слышала, как сестра убегает по выложенной песчаником дорожке, и проплакала всю ночь, и все ей слышались шаги внизу, хотя в саду если что и двигалось, то разве только местные жабы. Поутру Салли вышла забрать белые простыни, которые Джиллиан свалила кучей у подножия глицинии. Почему это стирать за кого-то всегда доставалось Салли? Почему ей было дело до того, что на материи остались грязные пятна, которые придется отдельно отбеливать? Никогда еще ей не было так одиноко и тоскливо. Если б только уверовать, что спасение — в любви, но для нее все связанное с любовью было безнадежно испорчено. В ее глазах желание выглядело одержимостью, любовный пыл - плодом горячечного воображения. Лучше бы ей никогда не пробираться тайком вниз по черной лестнице, не подслушивать, как убиваются, канючат и ставят себя в глупое положение тетушкины клиентки. Все это привило ей устойчивую невосприимчивость к любви, и, откровенно говоря, она считала, что вряд ли в этом смысле переменится.

Два года от Джиллиан время от времени приходили открытки с «обнимаю и целую» и «жаль, что тебя здесь нет», но без обратного адреса. У Салли за это время убавилось надежды, что ей что-либо светит в жизни, кроме стряпни блюд, в которых тетки не нуждались, да уборки в доме, где на дерево никогда не садится пыль.

Ей стукнул двадцать один год, другие в ее возрасте оканчивали университет или получали повышение на работе и с ним возможность переехать в свою квартиру; для нее же самым захватывающим событием было сходить в скобяную лавку. Салли могла провести там битый час, выбирая моющее средство.

— Мыть пол на кухне — какое лучше? Как вы думаете? - спрашивала она у продавца, симпатичного молодого человека, которого этот вопрос приводил в такое замешательство, что он просто указывал ей на «лизол». Роста продавец был почти двухметрового, и Салли не могла разглядеть, с каким выражением лица он направляет ее к предпочтительному изделию. Будь она чуточку повыше или же влезь на стремянку, которой пользовались, расставляя по полкам товар, она обратила бы внимание, что продавец глазеет на нее, разинув рот, как бы в надежде, что оттуда сами собой выплеснутся слова для передачи того, о чем он робеет заикнуться.

По пути из лавки домой Салли поддавала ногой встречные камешки. Следом за ней увилась стайка черных птиц, галдя и каркая о том, что она за нелепое существо, и Салли, хоть и съеживалась каждый раз, как они проносились над головой, не могла с ними не согласиться. Ясно было, какая ей предначертана участь. Век скрести полы, звать с огорода теток под вечер, когда для них слишком сыро и холодно, стоя на четвереньках, копаться в земле. Сменялись дни, все больше похожие друг на друга — до такой степени, что словно бы и вовсе не сменялись; она едва различала разницу между зимой и летом. Впрочем, для летнего времени в доме у Оуэнсов имелась своя примета — противная птица, вторжение которой нарушало их покой, и в этом году, как всегда в канун Иванова дня, Салли с тетушками поджидали воробья. Сидели в гостиной, готовясь встречать незваного гостя, и — ничего. Тянулось время, слышно было, как тикают часы в гостиной, и по-прежнему — ни слуха, ни трепыханья, ни оброненного перышка. Салли, которая почему-то боялась птиц в полете, повязала голову шарфом, но теперь увидела, что зря. Ни в окно, ни сквозь дыру на крыше, пропущенную мастером, птица не зале­тала. Не облетала столовую трижды, предвещая беду. Да­же не постучалась острым клювиком в оконное стекло.

Тетушки переглянулись в недоумении. Но Салли звонко рассмеялась. Ей, требующей во всем доказа­тельств, предъявили мощный аргумент: перемены все-таки существуют! Жизнь меняется! Год на год не прихо­дится, и один не похож на другой. Салли выскочила из дому и бежала, не останавливаясь, покуда не очутилась у входа в скобяную лавку, где с размаху налетела на че­ловека, за которого ей суждено было выйти замуж. При взгляде на него у Салли помутилось в глазах — чтобы не лишиться чувств, ей понадобилось присесть на край тротуара и свесить вниз голову, а продавец, этот кла­дезь познаний в области мытья полов на кухне, сел рядышком, хотя хозяин кричал ему, чтобы шел рабо­тать, поскольку к кассе уже выстроилась очередь.

Человека, которого полюбила Салли, звали Майкл. Он был такой заботливый и добрый, что при первой же встрече с тетушками расцеловал их и немедленно осведомился, не надо ли вынести на улицу мешки с му­сором, чем расположил их к себе решительно и беспово­ротно. Свадьбу сыграли быстро, и молодые поселились на чердаке, который вдруг оказался тем единственным в мире местом, где Салли хотелось находиться.

Пусть Джиллиан кочует из Калифорнии в Мемфис. Пускай выходит замуж и разводится три раза кряду. Це­луется с каждым встречным и поперечным и неизмен­но нарушает обещания побывать на праздники дома. Пускай жалеет сестру за то, что замуровала себя в этом старом курятнике. Салли ничуть не возражала. Ей лич­но представлялось непостижимым, как можно вообще жить па земле, не любя Майкла. Тетушки, и те стали прислушиваться по вечерам, не раздается ли на улице насвистывание, означающее, что он идет с работы до­мой. Осенью он вспахивал для них огород. Зимой исправлял вторые рамы и заделывал шпаклевкой щели вокруг мутных от времени окон. Он разобрал на части древний микроавтобус «форд» и собрал заново, чем по­разил тетушек настолько, что они отдали ему машину, а с нею — и свою беззаветную любовь. Ему хватало сообразительности держаться на отдалении от кухни, особенно с наступлением сумерек, и если и замечал он присутствие женщин, что появлялись с черного хода, то Салли никогда о них не расспрашивал. Целовался он вдумчиво, проникновенно и любил раздевать Салли, не выключая свет на ночном столике, а играя в кункен с кем-нибудь из теток, никогда не забывал проигрывать.

Даже дом с появлением Майкла начал становиться другим, что учуяли, скажем, те же летучие мыши и пред­почли переместиться с чердака в сарай. К июню вдоль перил у крыльца зацвели розы, потеснив амброзию, хотя обычно происходило наоборот. Из гостиной в январе не тянуло больше холодом, а на выложенной камен­ными плитами дорожке не нарастала, против обыкно­вения, ледяная корка. В доме стало уютно и тепло, и, когда родилась Антония — тоже дома, так как в тот день разыгралась страшная вьюга, — люстра со стеклянными висюльками закачалась туда-сюда сама собой. Словно бы речка журчала, переливаясь по дому всю ночь до утра, так красиво и так похоже, что мыши сочли необхо­димым высунуться наружу, проверяя, стоит ли еще дом на старом месте или теперь вокруг раскинулась поляна.

В соответствии с семейной традицией, Антонии по настоянию тетушек дали фамилию Оуэнс. Баловать дитя тетки принялись безотлагательно — подливали в бутылочки с молочной смесью шоколадный сироп, по­зволяли девочке играть жемчужными бусинами, брали ее в сад лепить песочные куличи и обрывать, едва она научилась ползать, кусты аронии. Антония была бы ра­да и счастлива век оставаться единственным ребенком, но через три с половиной года, ровно в полночь, на свет появилась Кайли, и все сразу же обратили внима­ние, что она не такая, как обычные дети. Для тетушек свет сошелся клином на Антонии, но и они предсказы­вали, что ее маленькой сестре откроется такое, что обыкновенно скрыто от людей. Наклонив голову, она прислушивалась к дождю, когда он и не думал еще на­крапывать. Показывала пальчиком на потолок за несколько мгновений до того, как на это место сади­лась стрекоза. Кайли была таким хорошим младенцем, что от одного ее вида у тех, кто заглядывал к ней в ко­лясочку, воцарялись в душе покой и блаженная дрема. Ее не кусали комары, не царапали черные тетушкины кошки, даже когда ей случалось ухватить их за хвост. Не ребенок, а одно удовольствие — такая послушная и ласковая, что Антония рядом с ней становилась день ото дня все более капризной эгоисткой.

— Смотрите на меня! — требовала она, наряжаясь в шифоновые платья тетушек времен их молодости или доев горошек у себя на тарелке. Салли с Майклом гла­дили ее по головке и шли опять заниматься своей младшенькой, но тетушки — те знали, что хочется услышать Антонии. Они выходили с нею в сад поздней ночью, когда несмышленым малышам разгуливать не полагается. Показывали, как распускаются в темноте цветочки паслена, и учили улавливать чутким ухом — маленьким этому нипочем не научиться, но она-то большая девочка, — как прокладывают себе путь в земле дождевые черви.

Отпраздновать прибавление в семействе Майкл пригласил всех, кто работал в скобяной лавке, которой теперь заведовал, и всех соседей по кварталу. Все приглашенные, к удивлению Салли, явились в полном составе. Даже те, кто обычно, проходя поздним вечером мимо их ворот, боязливо ускоряли шаг, были теперь, судя по всему, совсем не прочь прийти в гости. Угощались холодным пивом и мороженым, танцевали вдоль выложенной камнем дорожки. Антонию разодели в ор­ганди и кружева, и, когда Майкл поднял ее и поставил на потемневший садовый стол спеть для гостей «Янки Дудль» и «Пегую кобылку», в кружке восхищенной публики раздались аплодисменты.

Тетушки поначалу уперлись и наблюдали за общим весельем из кухонного окна, припав к стеклу наподобие силуэтов, вырезанных из черной бумаги. Объявили, что они не любительницы попусту толочься на людях и могут найти себе на старости лет более полезное занятие. Но под конец и они не устояли и ошарашили всех, вый­дя в сад выпить шампанского за здоровье новорожден­ного, когда провозгласили тост в ее честь. И — уж гулять та к гулять! — грохнули оземь свои бокалы, не посмотрев па то, что не одну неделю потом будут натыкаться на осколки стекла между вилками капусты на грядках.

Ты не поверишь, до чего все изменилось, делилась Сал­ли со своей сестрой. Она писала Джиллиан не реже двух раз в месяц, на бледно-голубой бумаге. Случалось, что попадала пальцем в небо, продолжая слать письма, допустим, в Сент-Луис, когда ее сестрица, как выясня­лось, успела перебраться в Техас. Все у нас как-то сов­сем как у людей, писала Салли. Ты просто в обморок упа­ла бы, если б видела. Честное слово.

Обедать вечером садились все вместе, когда Майкл приходил с работы, и тетушки больше не крутили носом при виде полезных для здоровья овощных блюд, которые Салли упорно готовила для дочерей. Не цокали языком, когда Антония убирала со стола, хотя сами невысоко це­нили примерное поведение. Не воспротивились, когда Салли отдала Антонию в детский садик при городском культурном центре, где ее научат говорить «спасибо» и «пожалуйста», когда хочешь попросить конфетку, и под­скажут, что если таскать в кармане червяков, то вряд ли с тобой будут играть другие девочки. Однако на детских праздниках тетки поставили точку, зная, чем это им гро­зит: орава буйных разбойников станет носиться с гоготом по всему дому, хлестать лимонад и оставлять под каждой диванной подушкой россыпи жевательных мармеладок.

Салли приноровилась справлять дни рождения и праздники в задней комнате скобяной лавки, где нахо­дились автомат для продажи жевательной резинки и металлическая лошадка, на которой можно скакать сколько влезет задаром, если особым образом напод­дать ей по коленкам. Все дети в городе мечтали о при­глашении на такое торжество.

— Ты только про меня не забудь, — напоминали Ан­тонии девочки из ее класса, когда близился день ее рождения.

— Помни, я — твоя лучшая подружка, — нашептыва­ли они ей незадолго до наступления Дня Всех Святых или Четвертого июля.

Когда Салли и Майкл выходили с девочками погулять, соседи не шарахались от них, перебегая на другую сторону, а приветливо махали им рукой. Скоро их стали приглашать к себе на Рождество, на вечеринки в складчину, а один раз и вовсе доверили ведению Салли киоск с выпечкой на ежегодной осенней ярмарке.

То самое, чего мне хотелось, писала Салли. От и до! Приезжай погостить, увидишь, уговаривала она, хотя и знала, что просто так, по своей охоте, Джиллиан не вернется никогда. Джиллиан признавалась, что даже название их городка вызывает у нее крапивницу. При одном виде штата Массачусетс на карте с души воро­тит. Прошлое так беспросветно, что о нем противно и думать — до сих пор проснешься ночью и вспомина­ешь, какие они были несчастные сиротки. Погостить? Забудь об этом! О том, что для нее возможны какие бы то ни было контакты с тетками, которым не хватало ума понять, каково приходится сестрам в обстановке всеобщего отчуждения. Никакими миллионами, хотя бы и в наличных, Джиллиан не заманишь опять в края по ту сторону Миссисипи, как бы сильно ей ни хоте­лось увидеть своих дорогих племянниц, о которых она, разумеется, думает денно и нощно.

Урок, усвоенный когда-то Салли за кухонной дверью — подходить к своим желаниям с оглядкой, — давно отодвинулся в прошлое, пожух и рассыпался прахом. Но только прахом такого свойства, какой не вымести за порог, — таким, что притаился горсткой в углу, а как подует в доме сквозняк, подымется и попа­дет в глаза тому, кого ты любишь. Антонии почти сравнялось четыре, Кайли уже спала по ночам почти без просыпа, и жизнь, с какой стороны ни посмотри, пред­ставлялась просто замечательной, когда рядом с тем местом, на котором обычно сидел за ужином Майкл, завелся жук-точильщик. Этот жучок, что отсчитывает время, тикая как часы, производит звуки, которые ни­кому не улыбается слышать рядом с любимым челове­ком. Срок, отпущенный людям на земле, и без того достаточно ограничен, но когда жук начинает свой от­счет, его уже нет средства оборвать — ни вилки, чтобы выдернуть из розетки, ни маятника, чтобы остановить, ни переключателя, чтобы одним поворотом возвратил тебе запас времени, который ты до сих пор принимала как данность.

Первые недели тетушки только прислушивались к тиканью; потом, отведя Салли в сторонку, высказали ей свои опасения, но Салли не приняла их всерьез.

— Вздор! — отвечала она со смехом.

С посетительницами, которые по-прежнему нет-нет да и наведывались в сумерках к теткам с черного хода, Салли мирилась, но допустить, чтобы всяческая галиматья затрагивала ее семью — ну уж нет! То, чем за­нимаются тетки, - ерунда на постном масле, варево на потребу тем, кто в минуты отчаяния тешит себя небы­лицами. И хватит разговоров на эту тему! Пусть тетуш­ки зря не стараются — не будет она глядеть, как каждый вечер на тротуар перед домом усаживается черный пес. Не станет слушать их уверений, будто, учуяв издали Майкла, пес задирает кверху морду, а при его прибли­жении воет и, поджав хвост, поспешно пятится назад, отступая от его тени.

Не слушая ее, тетки подкладывали Майклу под по­душку веточки мирта, заставляли его принимать ванну с настоем остролиста и мыться их черным, особого из­готовления, мылом. Незаметно совали ему в карман кроличью лапку — сам кролик некогда пал их жертвой на грядке с салатом. За завтраком подмешивали ему в овсянку розмарин, за ужином — лаванду в заварку чая.

И все равно жук в столовой не умолкал. Как крайнее средство, тетушки прочли в обратном порядке молит­ву, что, понятное дело, не осталось без побочных по­следствий: в скором времени все в доме слегли с грип­пом, осложненным бессонницей и сыпью, которая упорно не проходила, невзирая ни на какие бальзамы и примочки. К концу зимы Кайли с Антонией взяли се­бе привычку поднимать рев, когда видели, что отец хо­чет выйти из комнаты. Тому, кто обречен, объясняли тетушки Салли, тиканье, издаваемое жуком-точиль­щиком, не слышно, потому-то Майкл и повторяет, что ждать неведомой напасти нет причин. Но вероятно, и он что-то почуял, так как перестал носить ручные ча­сы. А все стенные и каминные перевел назад. Когда же тиканье усилилось, он опустил все шторы в доме и не поднимал их, если в окна било солнце или светила лу­па, как будто мог таким образом остановить время. Как будто время можно остановить...

Салли не верила ни единому слову из того, что гово­рили тетки. Тем не менее от всех этих разговоров о смерти у нее начали сдавать нервы. На коже выступили пигментные пятна, волосы потеряли блеск. Пропали аппетит и сон, и мучительно стало выпускать Майкла хоть на короткое время из поля зрения. Теперь, когда он целовал ее, она плакала, говоря себе, что лучше ей бы­ло бы вообще не любить. Она стала чересчур уязвима — вот что делает с нами любовь. Ее не обойти стороной и не побороть. Сейчас лишиться ее значит лишиться все­го. А впрочем, вовсе не сказано, что этого не миновать лишь потому, что так утверждают тетушки. Много они знают, между прочим! Салли специально побывала в публичной библиотеке, посмотрела все справочники по энтомологии. Да, жук-точильщик питается древеси­ной — и больше ничего!.. Что, тетушки, скушали? Да, мебель и прочее дерево в доме действительно могут по­страдать, но при чем тут плоть и кровь? Так, по крайней мере, полагала в ту пору Салли.

Однажды в дождливый денек, когда Салли склады­вала белую скатерть, ей что-то послышалось. В столо­вой никого не было, в доме — тоже, но звук — был. То ли скрип, то ли стук — сердца, маятника? Салли закры­ла уши руками, и чистая скатерть осела на пол горкой белого полотна. Салли отказывалась верить предрас­судкам, запрещала себе верить, но суеверный страх объял ее все равно, и в этот миг она увидела, как что-то прошмыгнуло под стулом Майкла. Призрачное суще­ство, такое юркое и верткое, что бесполезно было бы попытаться раздавить его каблуком.

Вечером, как стемнело, Салли нашла на кухне тету­шек. Она стала на колени и молила их помочь ей, как это делали до нее столько других женщин в минуту от­чаяния. Предлагала взамен все, что есть у нее ценного: кольца со своей руки, двух своих дочерей, свою кровь до последней капли, но тетушки только грустно качали головой.

— Я на все готова! — кричала Салли. — Готова верить во что угодно! Только скажите мне, что делать...

Но тетушки уже и так перепробовали все, что мож­но, а жук по-прежнему оставался где-то рядом с тем местом, на котором сидел Майкл. Иные судьбы опре­делены заранее, и вмешиваться бесполезно. Весенним вечером, на редкость тихим и ласковым, Майкл сошел с тротуара по дороге из скобяной лавки домой и был сбит насмерть машиной, полной юнцов, которые по молодости лет и для куража перебрали спиртного.

Целый год после этого Салли не разговаривала. Ей просто нечего было сказать. Тетушек прямо-таки ви­деть не могла: мошенницы, жалкие бабки, которым да­но не больше власти, чем мухам, что мрут по подокон­никам, а прежде бьются в стекло, бессильно трепеща прозрачными крылышками. Выпусти! Выпусти меня! Услышав шелест юбок, предвещающий появление те­ток, Салли выходила из комнаты. Определив по шагам па лестнице, что они поднимаются проверить, как она, или пожелать ей спокойной ночи, она вскакивала со своего стула у окошка, торопясь закрыть дверь на крю­чок, и никогда не слышала, как они стучатся — затыка­ла уши, и баста!

Когда бы Салли ни зашла в аптечный магазин, за зубной ли пастой или мазью от пеленочной сыпи, она видела за прилавком ту девушку, и взгляды их скрещи­вались. Теперь-то Салли понимала, что может с чело­веком сотворить любовь. Так хорошо понимала, что навсегда зареклась снова иметь с ней дело. Девушка из аптеки выглядела старухой, хотя ей было, горемыке, наверное, немногим больше тридцати: волосы поседе­ли, а когда ей требовалось сказать что-нибудь — на­звать, допустим, цену товара или особый сорт пломби­ра, очередной гвоздь недели, — то приходилось писать это на листке блокнота. Муж ее чуть ли не все время просиживал на крайнем табурете у стойки, баюкая в ладонях чашку кофе. Но Салли его почти не замечала, она не могла оторвать взгляд от девушки, пытаясь раз­глядеть в ней ту, которая впервые появилась на кухне у тетушек, — ту милую, румяную, полную надежд...

Как-то в субботу, когда Салли пришла в аптечный магазин купить витамин С, девушка сунула ей вместе со сдачей какую-то бумажку. На ней идеально четким по­черком было выведено: «Помоги мне!» Но Салли и себе-то не в силах оказалась помочь. Помочь своим детям, мужу — тому, что весь мир, точно машина, потерявшая управление, обрушился в тартарары. С тех пор Салли не ходила больше в магазин аптечных товаров. А за тем, что ей нужно, посылала парнишку-старшеклассника, ко­торый, невзирая на любую непогоду — дождь, снег, ледя­ную крупу, — оставлял покупки на мощенной песча­ником дорожке, упорно отказываясь подойти к дверям, даже при том, что таким образом лишал себя чаевых.

Антонию и Кайли на весь тот год Салли бросила на попечение теток. В июле она позволила осам гнездить­ся под стропилами, в январе — вьюге намести на до­рожку сугробы, так что почтальон, пребывавший в веч­ном страхе свернуть себе шею тем или иным образом на подступах к Оуэнсову дому, опасался, доставляя почту, зайти к ним за ворота. Забыты были здоровая пища и регулярное питание; когда мутило от голода, Салли, стоя у кухонной раковины, съедала банку го­рошка. Ходила постоянно нечесаная, в дырявых нос­ках и перчатках. Редко показывалась на люди, а когда показывалась, с ней предпочитали не встречаться. Де­тей отпугивал ее пустой, невидящий взгляд. Взрослые, которые, бывало, по-соседски звали ее на чашку кофе, теперь при виде ее переходили на другую сторону, то­ропливо бормоча слова молитвы: им легче было ослеп­нуть на время, воздев глаза к солнцу, чем наблюдать, что сталось с Салли.

Раз в неделю звонила Джиллиан, неизменно по вторникам, в десять вечера, — единственное, в чем она за столько лет соблюдала твердый распорядок. Салли, приложив к уху трубку, слушала, но по-прежнему ни­чего не говорила.

— Тебе нельзя раскисать, — внушала ей Джиллиан своим настойчивым, звучным голосом. — Это моя пре­рогатива!

И все же именно Салли отказывалась принять душ, или поесть, или поиграть с ребенком в ладушки. Это она проливала такие реки слез, что не могла иной раз поутру разлепить глаза. Каждый вечер она пыталась отыскать в столовой жука-точильщика, который, как было ей сказано, и накликал столько горя. Найти, конечно же, не нашла и веру в сказанное потеряла. На самом деле такие вещи скрыты от нас — в складках вдовьего черного платья, под белой простыней, где кто-то спит в одиночестве и видит в беспокойном сне все, чему нет возврата. Со временем Салли потеряла способность верить вообще во что бы то ни было, и мир вокруг окрасился в серое. Она перестала различать оранжевый и красный цвета, определенные оттенки зеленого — как у любимого свитера или листьев весен­него нарцисса — пропали напрочь.

— Пробудись! — говорила Джиллиан, звоня ей точно в назначенное время. — Какими словами мне вытрях­нуть тебя из этой спячки?

На самом деле таких слов не существовало, но Сал­ли все-таки продолжала слушать. И задумывалась над советами Джиллиан, потому что с некоторых пор голос сестры был единственным звуком, который ей хоте­лось слышать, — он, как ничто иное, нес с собой утешение, и Салли незаметно приучилась подсаживаться по вторникам к телефону в ожидании звонка от сестры.

— Жизнь предназначена для живых, — говорила ей Джиллиан. — Как ею распорядишься, такой и будет. Давай же! Слушай, что я тебе говорю. Пожалуйста!

Каждый раз, повесив трубку, Салли глубоко и надолго задумывалась. Думала о девушке из магазина аптекарских товаров, о том, что по лестнице бредет к себе Антония — укладываться без материнского поцелуя на сон грядущий. Размышляла о жизни и смерти Майкла, останавливаясь на каждой секунде, проведенной ими вместе. Перебирала в памяти каждую его ласку, каждое обращенное к ней слово. Все по-прежнему оставалось серым — рисунки, которые приносила из школы Антония и подсовывала ей под дверь, бумазейные пижамки, в которых по утрам ходила в холодную погоду Кайли, бархатные шторы, которыми удобно отгораживаться от внешнего мира. Но теперь Салли начала мысленно располагать все в определенном порядке — горе и радость, доллары и центы, плач малышки и выражение ее личика, когда пошлешь ей в ветреный полдень воздушный поцелуй. Возможно, такое чего-то стоило: взгляда мельком — искоса — пристального взгляда...

А когда минул ровно год с того дня, как Майкл шагнул на мостовую с тротуара, Салли впервые заметила за своим окном зелень листвы. То была гибкая плеть, которая росла на этом месте постоянно, карабкаясь вверх по водосточной трубе, но лишь в тот день Салли обратила внимание, до чего нежен, первозданно юн каждый листик, так что и зелень-то отдает желтизной, а желтизна лоснится, точно масло. Салли большую часть времени проводила лежа в постели, и дело было за полдень. Она увидела, как сочится сквозь занавески золотистый свет, распределяясь полосами по стене. Салли вскочила с постели и принялась расчесывать щеткой длинные черные волосы. Надела платье, не надеванное с той весны. Сняла с вешалки у черного хода свое пальто и пошла на улицу.

Снова была весна, и небо — такой синевы, что грудь перехватывало. Синий цвет — она видела его, синий, как его глаза, как жилки у него под кожей; цвет надежды. Цвет рубашек, вывешенных сушиться на веревке. Салли различала почти все краски и оттенки, отсутствовавшие целый год, — кроме, правда, и уже навсегда, оранжевого, слишком похожего на цвет выгоревшего «стоп-сигнала», который проглядела компания подростков в тот день, когда погиб Майкл. Впрочем, особого пристрастия к оранжевому Салли никогда не питала, так что потеря — тем более учитывая все прочие — была невелика.

Она шла дальше, по центру города, в своем старом шерстяном пальто, в черных сапогах. Веял легкий ветерок, но день был теплый, и Салли, одетой не по погоде, стало жарко; она скинула на руку пальто. Солнышко прогревало ее сквозь платье, припекало, пробирало до костей. Салли шла с таким ощущением, что словно бы воскресает из мертвых, и, возвращаясь в мир живых, все в нем воспринимала обостренно: прикосновение ветерка к своей коже, мошкару, что роилась в воздухе, запахи, исходящие от земли и молодой листвы, прелесть зелени и голубизны. В первый раз за кои-то веки ей подумалось, как славно будет вновь заговорить, почитать дочкам сказки перед сном, разучивать с ними стишки, называть им весенние первоцветы: аризему, ландыш, сине-лиловый гиацинт. И еще тот беленький, как бишь его, колокольчик, — тут Салли, сама не зная почему, свернула налево, на улицу Эндикотт, ведущую к парку.

В этом парке был пруд — полновластное владение четы довольно-таки противных лебедей, была детская площадка с качелями и горкой и зеленое поле, на котором ребята постарше проводили серьезные футбольные матчи и баскетбольные игры, которые затягивались дотемна. До Салли доносились голоса играющих детей, и она прибавила шаг. Щеки у нее разрумянились, длинные черные волосы лентой развевались позади, — к собственному изумлению, она вспомнила, что все еще молода. Она собиралась пойти по дорожке, ведущей к пруду, но, увидев впереди чугунную скамью, остановилась. На скамье, следуя ежедневному своему обыкновению, сидели тетушки. Салли в голову не приходило поинтересоваться, чем они занимают детей весь день, когда она сама, не в силах выбраться из-под одеяла, лежит в постели, пока до ее подушки не дотянутся долгие вечерние тени.

На сегодняшнюю прогулку тетушки взяли с собой вязанье. Они вязали из черной тончайшей шерсти покрывало на кроватку Кайли, такое мягонькое, что под ним Кайли непременно будут сниться черные ягнята на лугу. Рядом с тетушками, чинно скрестив ноги, сидела Антония. Кайли посадили на травку, там она и оставалась, не меняя положения. Вся компания была в черных шерстяных пальто, лица у всех в предзакатном освещении имели землистый оттенок. Ярким пятном выделялись на солнце рыжие волосы Антонии, такого насыщенного, необычного цвета, каких, казалось, от природы не бывает. Тетушки не переговаривались друг с другом, девочки явно ни во что не играли. В том, чтобы дать им попрыгать через веревочку или поиграть в мячик, тетушки не видели смысла. Такого рода занятия, считали они, — пустая трата времени. Лучше понаблюдать, что происходит вокруг. Сидеть себе, смотреть на лебедей, на синее небо, на других ребят, что носятся с криками и смехом, играя в кикбол и салочки. Лучше учиться быть тихой, словно мышка. Сосредоточиться, пока не станешь неслышной, как паучок, который пробирается сквозь былинки.

Ватага возбужденных мальчишек с азартом гоняла мяч, и наконец кто-то саданул по нему ногой, не рассчитав своей силы. Мяч взмыл в ясную синеву, упал и покатился по траве мимо цветущей айвы. Антония в эти минуты воображала себя голубой сойкой, что перепархивает с ветки на ветку белой плакучей березы. Она радостно соскочила со скамейки, подобрала мяч и побежала навстречу мальчику, которого за ним послали. Мальчишка был лет десяти, не старше, но при приближении Антонии он переменился в лице и стал как вкопанный. Она протянула ему мяч:

— На, бери.

В эти мгновения все дети в парке притихли, прервав свои игры. Лебеди с шумом расправили прекрасные могучие крылья. Салли поныне снятся эти лебеди, он и она, неусыпно охранявшие пруд, словно пара злобных доберманов. Снится, как сокрушенно поцокали языком тетушки, заранее зная, что сейчас произойдет.

Бедняжка Антония глядела на мальчика, который так и стоял, не трогаясь с места и, кажется, даже не дыша. Она наклонила набок головку, как бы соображая, дурачок он или просто такой невоспитанный.

— Тебе он что, не нужен? — спросила она.

Лебеди плавно поднялись в воздух; мальчишка подбежал к Антонии, выхватил мяч и толкнул девочку наземь. Черное пальтишко вздулось на лету пузырем, черные туфельки соскочили с ног.

— Не смей! — крикнула Салли.

То было первое слово, произнесенное ею за год. Его услышали все дети на площадке и дружно припустились бежать как можно дальше от Антонии Оуэнс, которая в отместку за обиду может тебя сглазить, от ее теток, с которых станется подложить тебе в кастрюльку с тушеным мясом жабу, от ее матери, способной за свою дочечку заморозить тебя со злости во времени, замуровать на веки вечные в десятилетнем возрасте прямо на зеленом футбольном поле.

В тот же вечер Салли сложила вещи. Она любила тетушек и знала, что они хотят как лучше, но ей было нужно для девочек такое, чего тетушки обеспечить не могли. Нужен был город, где на ее дочерей не показывали бы пальцем на улице. Свой дом, с гостиной, в которой можно справлять дни рождения — с бумажными гирляндами и клоуном, нанятым по такому случаю, и именинным тортом, — в квартале, где все дома похожи друг на друга и нет ни одного с шиферной крышей, под которой гнездятся белки, с летучими мышами в саду и деревянными панелями, на которые не садится пыль.

Наутро Салли созвонилась с агентом по продаже недвижимости в штате Нью-Йорк и вынесла чемоданы на крыльцо. Тетушки уверяли, что прошлое все равно потянется за нею следом. Что она кончит, как Джиллиан, — неприкаянной душой, которой только тошней становится в каждом новом городе. Бегство — не выход, говорили они, но Салли считала, что это еще нужно доказать. На стареньком микроавтобусе больше года никто не ездил, но он завелся с пол-оборота и урчал, как закипающий чайник, покуда Салли устраивала девочек на заднем сиденье. Тетки предсказывали, что ее ждет жалкая участь, и грозили ей пальцем. Однако едва лишь машина тронулась, как тетушки начали уменьшаться в размерах, пока совсем не съежились, и стало казаться, будто ей машут на прощанье две черненькие поганки, стоя на дальнем конце улицы, где Салли с Джиллиан, бывало, в знойные августовские дни одиноко играли в классики, а кругом черными лужами плавился асфальт.

Салли выехала на 95-е шоссе и покатила без остановки на юг, пока, вся потная, ничего не понимая спросонок, не пробудилась Кайли от перегрева под черным шерстяным одеяльцем, благоухающим лавандой, ароматом которой была всегда пропитана одежда тетушек. Кайли приснилось, что за нею гонится стадо овец; «бэ-э, бэ-э», повторяла она испуганно, перелезая на переднее сиденье, поближе к матери. Салли успокоила ее, прижав к себе и обещав дать мороженого, но с Антонией ей пришлось труднее.

Антония, которая любила тетушек и сама всегда была их любимицей, не желала утешиться. Она была в черном платье, из тех, что они сшили для нее у портнихи на улице Пибоди, рыжие волосы торчали у нее на голове сердитыми хохолками. От нее исходил кисловатый лимонный запах, в котором смешались в равных долях негодование и отчаянье.

— Я тебя презираю, — объявила она Салли, когда они сидели в каюте парома, переправляющего их через пролив Лонг-Айленд.

День выдался необычный — один из тех особенных весенних дней, когда становится вдруг по-летнему жарко. Салли с девочками жевали липкие дольки мандарина, запивая их купленной в буфете кока-колой, и сейчас, когда волнение на воде усилилось, у них подвело животы. Салли только что дописала открытку, которую собиралась отправить Джиллиан, не питая, впрочем, особой уверенности, что ее сестра все еще обитает по прежнему адресу. Наконец-то решилась, писала она неожиданно размашистым, при ее-то аккуратности, почерком. Связала вместе простыни и сиганула из окна!

— Всю жизнь буду тебя ненавидеть, — продолжала Антония, сжимая руки в кулачки.

— Имеешь право, — легко отозвалась Салли, но в глубине души она была уязвлена. Она обмахнула открыткой разгоряченное лицо. Антония умела задеть ее за живое, но на сей раз Салли не собиралась этого допустить. — Надеюсь, ты еще передумаешь.

— Не передумаю, — сказала Антония. — Я никогда тебя не прошу.

Тетушки Антонию обожали — за красоту и вредный характер. Они поощряли в ней эгоизм и склонность помыкать другими; весь этот год, когда Салли от горя и тоски утратила способность не только общаться со своими детьми, но хотя бы проявлять к ним маломальский интерес, Антонии разрешалось не ложиться спать до полуночи и командовать взрослыми. Взамен обеда она наедалась хрустящей соломкой в шоколаде и забавлялась, шлепая младшую сестренку свернутой в рулон газетой. Короче, делала какое-то время все, что душе угодно, и ей хватало сообразительности понять, что все это с сегодняшнего дня переменится. Она швырнула остатки мандарина на палубу и раздавила их ногой; когда же и это не подействовало, ударилась в слезы и принялась проситься домой.

— Я хочу к тетенькам, — канючила она. — Отвези меня назад! Пожалуйста! Я буду хорошо себя вести...

Тут уж и Салли не сдержала слез. Кто, как не тетушки, когда она была маленькой, просиживал с ней ночи напролет, если она застудила себе ухо или подхватила грипп — читал ей сказки, варил бульон, поил горячим чаем? Кто, как не они, укачивал Джиллиан, если ей не спалось, особенно первое время, когда девочки только приехали в дом на улице Магнолий и Джиллиан совсем лишилась сна?

В тот вечер, когда Салли и Джиллиан сообщили, что родители к ним больше не вернутся, была гроза — и то же самое, на их беду, повторилось, когда они сидели в самолете по пути в Массачусетс. Салли было четыре года, но она помнила до сих пор этот полет сквозь сполохи молний; стоило лишь закрыть глаза, и перед ней вставала вновь эта картина. Они находились в небе, бок о бок с белыми яростными прочерками, и спрятаться было некуда. Джиллиан несколько раз вырвало, и, когда самолет начал снижаться, она так раскричалась, что Салли пришлось зажать ей рот рукой и наобещать ей детской жвачки и лакричных палочек, лишь бы она унялась на две минуты.

Для этого путешествия Салли выбрала их самые нарядные платья. Джиллиан была в бледно-лиловом, она сама — в розовом, с кремовой кружевной отделкой. Они шли по аэровокзалу, взявшись за руки, слыша, как шуршат на ходу их нижние юбочки, — и вдруг увидели встречающих их теток. Тетушки стояли на цыпочках, высматривая их поверх ограждения, прицепив к рукавам воздушные шарики, чтобы дети узнали их. Приняв девочек в свои объятия и отобрав у них кожаные маленькие чемоданы, тетушки  укутали Салли и Джилли­ан в черные шерстяные пальтишки, порылись у себя в сумочках и извлекли из них шарики детской жвачки и красные лакричные палочки, как будто точно знали, что необходимо — или, по крайней мере, чего больше всего захочется — маленьким девочкам.

Салли была благодарна, искренне благодарна за все, что сделали тетушки. Но решение было принято. Она возьмет у агента ключ от дома, который ей в буду­щем предстоит купить, обзаведется кое-чем из мебели. Со временем надо будет подыскать себе работу, но на пока есть деньги от страховки, полученной за Майкла, и, откровенно говоря, она не станет сейчас задумы­ваться о прошлом и о будущем. Сейчас она сосредото­чится на дороге, по которой едет. Сосредоточится на дорожных знаках, на указателях поворота и не позволит себе отвлечься, услышав, что Антония разревелась и из сочувствия к ней захныкала Кайли. Салли вклю­чила радио и замурлыкала ему в лад, говоря себе, что иногда на правильном пути все идет вкривь и вкось, покуда он не пройден окончательно и бесповоротно.

К тому времени, как они свернули к своему новому дому, день уже клонился к вечеру. На улице стайка ребятишек гоняла в кикбол, и, когда Салли, выйдя из машины, помахала им рукой, все до единого помахали ей в ответ. По газону перед домом, пощипывая травку, скакала малиновка; на улице там и сям зажигался свет, люди накрывали на стол, готовясь к обеду. В тихом воз­духе поплыли запахи жаркого, куриного рагу, запекан­ки по-итальянски. Девочки, чумазые от пыли и слез, заснули на заднем сиденье. По дороге Салли покупала им то мороженое в вафельных рожках, то леденцы на палочке, часами плела им истории, два раза останавли­валась у игрушечных магазинов. И все же пройдет не один год, пока она заслужит у них прощенье. Они под­няли Салли на смех, когда она обнесла газон низень­кой белой оградой. Антония просила, чтобы стены в комнате ей выкрасили в черный цвет, Кайли выпраши­вала разрешение завести себе черного котеночка. И в том, и в другом было отказано. Спальню Антонии по­красили в желтый цвет, Кайли купили золотую рыбку по имени Лучик, но это не значит, что девочки забыли, где их родные места, и перестали по ним скучать.

Каждое лето, в августе, они ездили к теткам. Каж­дый раз, затаив дыхание, ждали, когда за поворотом на улицу Магнолий покажется большой старый дом с чер­ной оградой и с окнами впрозелень. Тетушки неизмен­но пекли к их приезду шоколадный торт, пропитанный ромом, и задаривали Антонию и Кайли подарками. О том, чтобы соблюдать часы отхода ко сну или разум­ную диету, понятно, не могло быть и речи. Никаких правил — не разрисовывать, к примеру, обои на стене или не наливать ванну дополна, когда горячая пенная вода хлещет через край, заливая сквозь потолок гости­ную, — не существовало. С каждым приездом девочки становились все выше ростом — это подтверждалось тем, что тетушки с каждым разом казались им все ни­же, — и каждый год точно с цепи срывались: пускались в пляс на грядках с зеленью, сражались перед домом в софтбол и ложились спать за полночь. Питались чуть ли не по целым неделям одними «сникерсами» да «марсами», пока не схватит живот, и тогда, наконец, требовали себе салатика или кружку молочка.

Салли во время этих августовских каникул стреми­лась вытаскивать дочерей из дому хотя бы на полдня. Возила и на целый день — купаться на пляже острова Плам-Айленд, кататься в Бостоне на знаменитых ле­бяжьих ладьях, совершать на парусной лодке, взятой напрокат, прогулки по голубому заливу Глостера. Но девочки всегда просились обратно, к теткам. Дулись и отравляли Салли существование, пока она не сдава­лась. Хотя не дурное настроение детей понуждало ее поворачивать к дому, а то, что они в чем-то заодно. Это было до того непривычно и так отрадно наблюдать, что у Салли язык не поворачивался сказать «нет».

Салли, вообще-то говоря, ждала, что Антония будет старшей сестрой того же образца, что и она сама, одна­ко Антонии подобная роль была совершенно не по нраву. Антония ни за кого не чувствовала ответствен­ности и ни с кем не собиралась нянчиться. С самого начала она дразнила Кайли немилосердно и одним взглядом умела довести сестренку до слез. Только в до­ме у тетушек между ними возникало согласие и даже нечто похожее на дружбу. Здесь, где все, кроме отполи­рованного до блеска дерева, было обшарпанным и вет­хим, девочки подолгу проводили время вместе. Вместе ходили рвать лаванду, устраивали пикники в тенистых уголках сада. Засиживались допоздна в прохладной го­стиной или же, растянувшись на верхней площадке, разлинованной лимонными полосками солнца, до оду­рения резались в кункен или в пачиси.

Возможно, их сближению способствовало то, что здесь они жили в одной комнате, на чердаке, а может быть, девочкам просто выбирать было не из кого, по­скольку здешние дети все еще перебегали на другую сторону, проходя мимо Оуэнсова дома. Как бы то ни было, Салли радовалась от души, видя, как ее дочери, почти соприкасаясь головами, решают за кухонным столом ребус или сочиняют открытку, которая настиг­нет Джиллиан по новому адресу где-нибудь в Айове или Нью-Мексико. Пройдет короткое время, и они бу­дут вновь готовы вцепиться друг в друга из-за какой-нибудь вожделенной мелочи или очередной пакости, учиненной Антонией, — то кузнечика подсунет под детское одеяльце, с которым Кайли не расставалась лет до двенадцати, то насыплет ей в туфли песку и камеш­ков. Так что на эту единственную неделю в августе де­вочкам предоставлялась полная свобода, хоть Салли и знала, что это не пойдет им на пользу.

Каждый год, по мере того как тянулись каникулы, девочки спали утром все дольше и вставали с синяками под глазами. Начинали жаловаться на жару, когда нет сил даже добрести до аптечного магазина за пломби­ром с фруктами и бутылочкой холодной кока-колы, как ни интересно понаблюдать там за немолодой про­давщицей, которая не говорит ни слова, но умеет при­готовить банановый десерт за считанные секунды — глазом не успеешь моргнуть, как уже очистит банан, выложит на него сбитое суфле и зальет сиропом. Вско­ре по приезде Кайли с Антонией начинали большей частью проводить время в огороде, где вперемешку с мятой перечной всегда росли белладонна и наперстян­ка и где дорогие сердцу тетушек кошки — включая двух склочных тварей по кличке Ворон и Сорока, памятных Салли с детства, которые категорически не желали по­мирать, — по-прежнему рылись в мусорной куче в по­исках косточки или рыбьей головы.

Всякий раз наступает время, когда Салли знает, что пора уезжать. Настает ночь, когда, проснувшись от глубо­кого сна, она подходит к окну и видит, что ее дочери гу­ляют одни при луне. На грядках с капустой и в кустиках циннии сидят жабы. Зеленые гусеницы грызут листья, готовясь обратиться в белых мотыльков, которые будут биться о проволочную сетку в окне и лететь на яркий фо­нарь у черного хода. Лошадиный череп, прикрепленный к забору, обесцветился и отрухлявел от времени, но отто­го ничуть не меньше прежнего отпугивает людей.

Салли, прежде чем снова забраться в постель, всегда дожидается, покуда девочки вернутся в дом. На другое же утро она извинится, что уезжает на день или два раньше, чем было запланировано. Она разбудит дочерей, и те, с воркотней, что их подняли в такую рань, и с на­строением, заведомо испорченным на весь день, все же погрузятся в машину. Перед отъездом Салли расцелует тетушек и пообещает часто звонить. Иногда у нее екает сердце при виде того, как они постарели, как зарос сор­няками сад и поникла глициния, которую никому не пришло в голову полить водичкой или подкормить удобрениями. И все-таки, ведя машину по улице Маг­нолий, она не раскаивается в своем поступке, не допу­скает даже минутных сожалений, как бы ни плакали и ни роптали ее дочери. Она знает, куда направляется и что ей надо делать. Она, если угодно, с завязанными глазами найдет дорогу на 95-е шоссе. Найдет в темноте, в ясную погоду и в ненастье — даже когда, похоже, кон­чается бензин. Не важно, что скажут тебе люди. Не важ­но, что они будут говорить между собой. Иногда прихо­дится покидать свой дом. Иногда бегство означает, что ты движешься в единственно верном направлении.

ПРЕДВЕСТИЯ

Скрещенные ножи на обеденном столе — это к ссоре, но то же можно сказать про двух сестер, живущих под одной крышей, особенно когда одна из них — Антония Оуэнc. Антония в шестнадцать лет до того красива, что посто­ронний человек, увидев ее впервые, нипочем не заподо­зрит, как она способна портить жизнь окружающим. Вредности в ней с детских лет только прибавилось, но ее рыжие волосы такого сногсшибательного оттенка, ее улыбка так ослепительна, что все ребята в школе норовят сидеть с ней за одной партой на уроках, хотя, когда им это удается, на них буквально нападает столбняк лишь оттого, что она так близко, и, сами того не желая, они выставляют себя дураками, пялясь на нее во все глаза с блаженным выражением лица, сраженные наповал.

Не удивительно поэтому, что младшая сестра Анто­нии, Кайли, которой скоро исполнится тринадцать, за­пирается в ванной и часами льет слезы из-за того, что она такая уродина. В Кайли без малого метр восемьдесят росту — дылда, по ее собственным представлениям. Го­ленастая, как цапля, коленки стукаются друг о друга при ходьбе. Нос и глаза в последнее время от постоянных рыданий — красные, как у кролика; с волосами, которые от влажности пошли кудряшками, сладу нет. Иметь сестру, которая само совершенство, по крайней мере внешне, уже не подарок. Hо если она к тому же умеет несколькими обдуманно обидными словами стереть те­бя в порошок — это для Кайли почти что нестерпимо.

Беда отчасти в том, что у Кайли никогда не находит­ся достойного ответа, если Антония участливо осведо­мится, не стоит ли ей класть себе на голову кирпич, ло­жась спать, или не думает ли она завести себе парик. Сколько раз пробовала — даже проигрывала убойной силы варианты со своим единственным закадычным другом Гидеоном Барнсом, великим мастером обхамить человека по высшему разряду, — и все равно ничего не получается. Кайли — натура нежная, из тех, что не могут видеть без слез, как кто-нибудь наступит на паучка; она обитает в мире, где причинить боль другому — поступок противоестественный. Когда Антония над ней измыва­ется, Кайли только хватает воздух ртом, словно рыба на песке, — то откроет рот, то закроет, — а после запрется в ванной, чтобы в очередной раз выплакаться. Тихими, безветренными ночами она лежит, свернувшись калачи­ком, и прижимает к себе старое детское одеяльце из черной шерсти, в котором до сих пор не завелось ни единой дырочки, будто оно неким образом отталкивает моль. По всей улице соседям слышен ее плач. Они качают го­ловой, жалея ее, а соседки по кварталу, в особенности те, кто рос со старшей сестрой, приходят с домашним шоколадным печеньем, забывая, что у девочек-под­ростков бывает с кожей от сладкого и думая лишь, как бы избавить себя от тягостных звуков плача, долетаю­щих до них поверх живых изгородей и заборов.

К Салли эти женщины по соседству относятся с уважением, и более того — с неподдельной симпатией. У Салли серьезное лицо, даже когда она смеется, длинные черные волосы и ни малейшего представления о том, как она хороша. Она всегда стоит первой в списке родите­лей, оповещающих по цепочке других, что занятия в школе отменяются из-за непогоды, ибо такое дело лучше поручить ответственному человеку, а не какой-нибудь безалаберной мамаше, склонной полагать, что все в жиз­ни прекрасно образуется само собой, без разумного вме­шательства со стороны. Всем в округе Салли известна своей добротой и здравомыслием. Когда надо, в один момент согласится побыть в субботу с вашим карапузом, заберет из школы ваших детей, даст взаймы сахару или яиц. Придет посидеть с вами на заднем крыльце, случись вам обнаружить у мужа в тумбочке бумажку с телефоном другой женщины, и сообразит, что нужно дать человеку выговориться, а не лезть к нему со скороспелыми совета­ми. А главное, никогда потом не заикнется о ваших проблемах и никому не передаст ни слова из вашего раз­говора. Когда же ей зададут вопрос о ее собственном за­мужестве, лицо ее принимает мечтательное выражение, совершенно ей несвойственное в обычное время.

— С тех пор сто лет прошло, — только и скажет. — Это было в другой жизни.

После приезда из Массачусетса Салли пошла работать помощницей к заместителю директора средней школы. За все это время у нее не набралось бы и десятка свида­ний, да и то подстроенных из романических соображений соседями, — бесплодные попытки, которые не приводили ни к чему, кроме ее же собственной двери, намного рань­ше, чем ей полагалось бы вернуться домой. Теперь Салли ловит себя на том, что стала чаще уставать и раздражать­ся — она не становится моложе, хотя выглядит по-преж­нему потрясающе. Последнее время она живет постоянно в таком напряжении, что мускулы у нее на шее напомина­ют по ощущению пук перекрученной проволоки.

Когда от напряжения сводит шею, когда по ночам будит тревога и от одиночества старичок вахтер в школе кажется очень даже ничего, Салли напоминает себе, ка­ких трудов ей стоило добиться, чтобы ее девочкам хоро­шо жилось. Антония пользуется таким успехом, что ее третий раз выбирают на главную роль в ежегодном школьном спектакле. Кайли, хоть и не подружилась близко ни с кем, помимо Гидеона Барнса, заняла первое место по округу Ниссау в конкурсе грамотеев и избрана президентом шахматного клуба. Дочери Салли всегда приглашают гостей на дни рождения и берут уроки тан­цев. Салли зорко следит за тем, чтобы они не пропуска­ли визитов к зубному врачу и были в школе точно к на­чалу занятий. Им не разрешается смотреть телевизор, пока не сделаны уроки, и засиживаться за полночь, а также болтаться попусту в торговом центре или на пя­тачке у Развилки. Ее дочери укоренились в местном обиходе, и отношение к ним точно такое же, как ко всем прочим, — нормальные дети, каких полно в любом квар­тале. Вот чего ради в первую очередь Салли покинула Массачусетс и тетушек. Вот почему она отказывается думать, чего, быть может, недостает в ее жизни.

Никогда не оглядывайся назад, наказала она себе. Не вспоминай о лебедях и о том, каково сидеть одним в темноте. Не вспоминай о вьюгах, о грозах с громом и молнией, о нерушимой любви, которой ты лишена навек. Жизнь — это чистить зубы по утрам, готовить завтрак своим детям и гнать от себя посторонние мыс­ли; со всем этим Салли, как выяснилось, умеет справ­ляться превосходно. Делает повседневные дела как на­до и когда надо. Правда, часто видит во сне, какой был сад у тетушек. В дальнем углу — лимонная липпия, ли­монный тимьян, лимонная мята. Сядешь там, скрестив ноги, закроешь глаза, и пряный лимонный аромат дурманит голову. Все в этом саду имело свое назначе­ние, даже пышные пионы, которые оберегают от пе­реохлаждения и морской болезни, а иногда — такие случаи известны — отводят беду. У Салли нет уверенно­сти, что она до сих пор помнит названия разнообраз­ных травок, которые там росли, хотя, наверное, все же различила бы по виду мать-и-мачеху и окопник, а ла­ванду и розмарин — по их характерному запаху.

Ее собственный садик прост и непритязателен — как раз таков, какой ей по вкусу. Живая изгородь из жидень­ких кустов сирени, кизил, крохотный огородик, где и произрастает-то всего ничего: желтые помидоры да пле­ти чахлых огурцов. Листики огуречной рассады в этот последний июньский день словно подернулись пылью от жары. Какое счастье, что есть летние каникулы! За это стоит потерпеть все, с чем сталкиваешься в школе, где ты обязана постоянно сохранять на лице улыбку. Эд Борелли, заместитель директора и непосредственный начальник Салли, выдвинул предложение наносить ра­ботникам канцелярии улыбку оперативным путем, что­бы пребывали в постоянной готовности, когда приходят с претензиями родители. Любезность — существенный фактор, напоминает Эд Борелли секретаршам в кош­марные дни, когда кого-то на время исключают из шко­лы, и совещания наезжают друг на друга, и школьный совет грозится продлить учебный год с учетом тех дней, когда из-за плохой погоды не было занятий. Но на­пускное оживление опустошает, и если делать вид приходится достаточно долго, всегда есть шанс превра­титься в автомата. К концу полугодия Салли обычно за­мечает за собой склонность даже во сне бормотать: «Мистер Борелли освободится сию минуту». Стало быть, пришло время считать дни до летних каникул и ждать, как манны небесной, последнего звонка.

Поскольку учебный год вот уже сутки как закончился, Салли полагалось бы, кажется, воспринимать окружаю­щее в радужном свете, но чего нет, того нет. Она лишь слышит, как тяжело стучит сердце да наверху, у Антонии в комнате, надрывается радио. Что-то неладно. Ничего явного, такого, что подлежит четкому определению, — не дырка на свитере, а скорее истрепанный край, что распу­стился махрами пряжи. Воздух в доме словно насыщен электричеством, так что пушок у Салли на затылке вста­ет дыбом, а белая блузка потрескивает и искрит.

Весь день у Салли такое чувство, что быть беде. Она пытается себя урезонить, она вообще не склонна ве­рить, что можно предсказывать несчастья, поскольку нет и не было научных подтверждений, что подобного рода провидческие явления в самом деле существуют. Тем не менее, делая покупки, она берет дюжину лимо­нов и, не успев совладать с собой, прямо там, в овощном отделе, плачет, словно от неожиданного после стольких нет приступа тоски по старому дому на улице Магнолий. Уйдя из магазина, Салли едет мимо спортивного поля, где Кайли со своим приятелем Гидеоном играют в фут­бол. Гидеон — заместитель Кайли в шахматном клубе, и у нее есть подозрение, что это его голос, возможно, был решающим, когда ее выбирали президентом. Кайли — единственный в мире человек, способный ладить с Ги­деоном. Когда он родился, его мать, Джинни Барнс, уже через две недели была вынуждена обратиться к врачу, та­ким он был — и остается — трудным ребенком. Он по­просту не желает быть как все. Ни за какие коврижки. Сейчас, например, остригся наголо и разгуливает в ар­мейских ботинках и черной кожаной куртке, хотя на улице, наверное, тридцать градусов в тени.

Салли всегда не по себе в присутствии Гидеона, она считает, что он грубый, нахальный и оказывает на других дурное влияние. Но от вида того, что он играет с Кайли в футбол, она испытывает огромное облегчение. Кайли хохочет, глядя, как Гидеон, гоняясь за мячом, спотыкает­ся о свои ботинки. Ее не обидели, не украли — вот она, носится сломя голову по зеленому полю. День разомлел от жары — обыкновенный денек, такой же, как другие, и Салли пора бы уже расслабиться. Глупо было поддаться уверенности, будто вот-вот грядет какая-то напасть. Так она говорит себе, но втайне так не думает. Когда Анто­ния, радостно возбужденная, приходит домой с сообще­нием, что получила на лето работу в кафе-мороженом у Развилки, Салли, полная подозрений, считает нужным позвонить хозяину и проверить, каковы у Антонии будут обязанности и часы работы. Мало того, она выспраши­вает о подробностях его частной жизни, включая домаш­ний адрес, наличие жены и количество иждивенцев.

— Спасибо, что поставила меня в дурацкое положе­ние, — холодно говорит Антония, когда Салли вешает трубку. — Теперь мой хозяин точно знает, что я уже не маленькая, раз мать до сих пор водит меня за ручку.

Антония нынче носит только черное, что еще рази­тельнее оттеняет ее рыжую шевелюру. На прошлой не­деле, чтобы испытать силу ее приверженности к черной одежде, Салли купила ей белый, отороченный кружевами бумажный свитерок, за который, как ей известно, любая из подружек Антонии отдала бы пол­жизни. Антония бросила свитерок в стиральную машину, сыпанула туда же пакетик краски и затем от­правила угольно-черное изделие в сушилку. Итогом явилось вещица до того в обтяжку, что каждый раз, как Антония ее надевает, Салли тревожится, не повторит ли она судьбу Джиллиан, сбежав с кем-нибудь из дому. Салли пугает мысль, что одна из ее дочерей может пой­ти тем же путем, какой выбрала сестра, — по той до­рожке, что привела лишь к саморазрушению и напрас­ной потере времени, в том числе на три скоротечных брака без единого гроша на содержание после развода.

Антония — на то она и красотка — определенно де­вушка с запросами и знает себе цену. Но сегодня, в этот знойный июньский день, ее внезапно охватывают сомнения. Что, если она не такая уж необыкновенная? Если, едва ей минует восемнадцать, красота ее поблек­нет, как у других, которым невдомек, что пик расцвета пройден, пока — когда уже все кончено — они не обна­ружат, глядя в зеркало, что сами себя не узнают? Она всегда считала, что когда-нибудь станет актрисой, что на другой же день по окончании школы отправится на Манхэттен или в Лос-Анджелес, где ее возьмут на главную роль, как неизменно брали в средней школе. Теперь она в этом не уверена. Еще неизвестно, есть ли у нее та­лант, да и вообще зачем ей это надо. Если честно, ей ни­когда не нравилось играть роли — нравилось знать, что на нее все смотрят. Что глаз от нее не в силах оторвать.

Когда приходит домой Кайли, нескладная, взмок­шая от пота и перепачканная в траве, Антония даже не пользуется возможностью подпустить ей шпильку.

— Ты что-то собиралась сказать? — на всякий случай спрашивает Кайли, сталкиваясь с ней в коридоре.

Ее каштановые волосы торчат в разные стороны, щеки пылают, все в пятнах от жары. Идеальная ми­шень для насмешек, и сама это знает.

— Можешь первая идти в душ, — отзывается Антония таким задумчивым и грустным голосом, словно это вовсе не она.

— Интересно, как это понимать? — говорит Кайли, но Антония уже двинулась дальше по коридору — кра­сить ногти красным лаком и размышлять о своем буду­щем, чего ни разу до сих пор не делала.

К обеду недобрые предчувствия, не покидавшие Салли с утра, почти забыты. Не верь тому, чего не ви­дишь, — таков был всегда ее девиз. «У страха глаза ве­лики» — была любимая ее поговорка, когда девочки в раннем детстве свято верили, что на второй полке бельевого шкафа в коридоре живут страшные чудови­ща. Но в тот самый миг, как Салли отпустило и у нее мелькает мысль, что недурно бы освежиться пивом, на кухне ни с того ни с сего со стуком падают вниз штор­ки, словно вдруг разрядилось напряжение, исподволь копившееся в стенах. У Салли к этому времени готов салат из фасоли с брынзой, морковь соломкой, мари­нованная брокколи и на сладкое — воздушный торт со сбитыми белками. Судьба последнего, однако, под во­просом — когда со стуком опустились шторки, торт на­чал опадать, сперва с одной стороны, потом с другой, пока не сделался плоским, как тарелка.

— Да все нормально, — говорит Салли дочерям о по­ведении штор, как бы приведенных в действие некой посторонней силой, но голос ее, даже на собственный слух, звучит неубедительно.

Вечер спускается душный, влажный, — белье, вися­щее на веревке, лишь отсыреет, если его оставить на ночь. Густо-синее небо нависло знойной пеленой.

— Не все, уж это точно, — говорит Антония, потому что как раз в эти минуты поднимается странный ветер. Он врывается в дверь, забранную проволочной сеткой, в открытые окна, дребезжа тарелками и столовым се­ребром. Кайли вскакивает и бежит взять свитер. Ее, хо­тя жара лишь усиливается, от этого ветра пробирает мороз; мурашки бегут по коже.

На улице, по соседним дворам, опрокидываются детские горки, и кошки, царапаясь в заднюю дверь, от­чаянно просятся в дом. Посредине квартала раскалы­вается надвое тополь и рушится на землю, задевая по­жарный гидрант и разбивая стекло стоящей у тротуара «хонды-сивик». Тогда-то Салли с девочками и слышат стук. Девочки вскидывают взгляд на потолок, потом переводят его на мать.

— Белки, — успокаивает их Салли. — Ишь, развелись на чердаке.

Но стук не прекращается, ветер тоже, а жара все продолжает нарастать. Наконец, к полуночи, все во­круг стихает. Наконец-то люди могут уснуть. Салли — одна из немногих, кто еще не ложился. Ей еще колдо­вать над яблочным тортом по особому рецепту — с до­бавлением черного перца и мускатного ореха, — кото­рый она сохранит в морозилке до Четвертого июля, когда весь квартал собирается на праздник. Но в конце концов засыпает и Салли, невзирая на погоду; вытяги­вается под прохладной белой простыней, оставив окна открытыми, так что в них задувает ветерок и гуляет по комнате. Умолкли первые в этом году сверчки, рассе­лись по кустам воробьи под защитой веток, слишком непрочных для кошачьей тяжести. И едва только лю­дям начинают сниться свежескошенное сено, пирог с черникой и лев, мирно полеживающий рядом с ягнен­ком, как вокруг луны появляется кольцо.

Сияние вокруг луны — это всегда знак перелома: то ли погода переменится, то ли заболеешь, то ли наступит полоса упорного невезенья. Но если кольцо двойное, все перекрученное, перепутанное, как взбаламученная радуга или любовные отношения, в которых все пошло вкривь и вкось, — тогда можно ждать чего угодно. В та­кое время разумнее не подходить к телефону. Люди с понятием предусмотрительно закроют наглухо окна, они запрут все двери и не позволят себе поцеловаться со своей милой поверх садовой калитки или погладить приблудную собаку. Беда, в конце концов, сродни люб­ви — нагрянет без предупреждения, и не успеешь огля­деться, опомниться, как подчинит себе все.

В вышине, над крышами домов, кольцо уже пошло свиваться вокруг себя, подобное световой змее неведо­мых возможностей, переплетаясь двойной петлей, стя­нутой силой тяготения. Если б народ не спал, то мож­но было бы, выглянув в окно, полюбоваться красотой светового кольца, но люди спали безмятежным сном, оставив незамеченными и луну, и наступившее за­тишье, а также «Олдсмобиль», который уже свернул к дому Салли Оуэнс и останавливается возле «хонды», купленной Салли два года назад на смену древнему ми­кроавтобусу, полученному от тетушек. Женщине в та­кую ночь не составит труда вылезти из машины так ти­хо, что никто из соседей не услышит. Когда в июне сто­ит такая жара, когда так тяжко нависает чернильное небо, стук в дверь, забранную проволочной сеткой, не разнесется по окрестности. Он канет в твои сны, по­добно камню, брошенному в воду, и ты проснешься в панике, задыхаясь от бешеного сердцебиения.

Салли садится в постели, твердо зная, что не долж­на трогаться с места. Она опять видела во сне лебедей, смотрела, как они снимаются с воды. Одиннадцать лет она вела образцовую жизнь, была добросовестна и на­дежна, сердечна и рассудительна, но это не значит, что ей трудно распознать серный въедливый запах беды. Это она сейчас там, за дверью, — беда, в чистом и не­разбавленном виде. Взывает к ней, как ночная бабоч­ка, что бьется об оконную сетку, и Салли просто не в силах противиться. Она натягивает джинсы, белую футболку и собирает свои темные волосы в конский хвост. Она еще будет клясть себя за это, можно не сомневаться. Будет недоумевать, зачем ей поддаваться этому зуду, что находит на нее, этой тяге во что бы то ни стало все поправить.

Те, кто предупреждал, что бегство — не выход, что прошлое рано или поздно настигнет тебя, возможно, знали, что говорят. Салли смотрит в окно. Там, у парад­ного входа, — девочка, которая умела, как никто, пло­дить неприятности, — только теперь она совсем взрос­лая. Прошло столько лет — вечность прошла, — но Джиллиан все так же хороша, хоть, правда, запылилась с дороги, взбудоражена и так слаба в коленках, что, когда Салли распахивает дверь, должна для опоры при­слониться к кирпичной стене.

— Боже мой, это ты, — говорит Джиллиан, как буд­то не она, а Салли здесь нежданная гостья. За восем­надцать лет они виделись всего три раза, когда Салли приезжала к ней на запад. Джиллиан, как зареклась, сбежав от тетушек, так больше и не побывала ни разу по эту сторону Миссисипи. — Правда ты, в самом деле!

Светлые волосы Джиллиан острижены совсем ко­ротко, пахнет от нее сахаром и жарой. На ранты ее красных сапожек набился песок, на запястье наколота зеленая змейка. Она обнимает Салли порывисто и крепко, пока та еще не сопоставила поздний час этого приезда и тот факт, что ни разу за весь месяц Джилли­ан не удосужилась позвонить — пусть не о том, что приезжает, но хотя бы сообщить, что жива. Два дня на­зад Салли отправила письмо в город Тусон, по ее по­следнему адресу. В этом письме она задала Джиллиан перцу — за череду неосуществленных планов, упущен­ных возможностей, высказала ей все, что думает, не стесняясь в выражениях, и теперь чувствует облегчение от того, что письмо к Джиллиан уже не попадет.

Но впрочем, облегчение приходит ненадолго. Как только Джиллиан начинает говорить, Салли становится ясно, что стряслось нечто серьезное. Голос у Джиллиан срывается, что на нее совершенно не похоже. Она всег­да умела мигом найти себе правдоподобное оправда­ние или отговорку, врачуя в силу необходимости уяз­вленное самолюбие своих бессчетных кавалеров; в обычное время она хладнокровна и собранна, но сей­час ее буквально колотит.

— У меня проблема, — говорит Джиллиан.

Она оглядывается через плечо и облизывает губы. Она дико нервничает, это очевидно, хотя само по себе наличие проблемы ей, скажем прямо, не внове. Джил­лиан способна создавать проблемы походя, на ровном месте. Она по-прежнему остается такого типа женщи­ной, которая поранит себе палец, нарезая дыню, и врач в травмопункте, зашивая порез, теряет голову раньше, чем наложен весь шов.

Джиллиан делает паузу, чтобы получше разглядеть Салли.

— Ты не поверишь, до чего я по тебе скучала.

Кажется, ей и самой это удивительно. Она запускает ногти в подушечки своих ладоней, словно пытаясь пробу­диться от страшного сна. Когда бы не крайняя надоб­ность, не стояла бы она здесь, ни за что не примчалась бы просить помощи у старшей сестры, когда всю жизнь с твердокаменным упорством старалась полагаться лишь на себя. Все прочие держались своей родни, на Пасху или День благодарения отправлялись кто на запад, кто на восток или хотя бы на соседнюю улицу, — все, но не Джилли­ан. Она была всегда готова поработать в праздничные дни, а после — непременно навестить лучший в городе бар, где выставлено подходящее к случаю угощенье: кру­тые крашеные яйца, бледно-розовые, лазурные, или же маленькие сандвичи с традиционной индейкой и клюк­венным соусом. А однажды в День благодарения Джилли­ан пошла и сделала себе татуировку на запястье. Было это в Лас-Вегасе, штат Невада, в жаркую погоду, под небом, выцветшим до фарфоровой белизны, и мастер в салоне обещал ей, что будет не больно, но вышло наоборот.

— Такое на меня свалилось! — признается Джиллиан.

— Знаешь что? — говорит сестре Салли. — Я пони­маю, ты не поверишь, да тебе и дела нет, но у меня, представь, тоже есть свои проблемы.

Взять хотя бы счет за электричество, на котором уже отразилось возросшее пристрастие Антонии к радио, которое у нее не выключается ни на минуту. Или тот факт, что скоро два года, как ни один мужчина — будь то даже родственник или знакомый ее соседки Линды Беннет — не назначал Салли свидания, и любовь, при­менительно к себе, больше не представляется ей ни как реальность, ни — пусть хотя бы отдаленная — возмож­ность. Все эти годы с тех пор, как они разлучились, по­ка жили врозь, Джиллиан делала что хотела, крутила с кем хотела, спала хоть до двенадцати часов дня. Ей не приходилось ночи напролет сидеть у постели девочек, больных ветрянкой, вести ожесточенные споры о том, к какому времени им являться домой, ставить будильник на ранний час, когда нужно приготовить кому-то зав­трак или задать взбучку. Не удивительно, что Джиллиан прекрасно выглядит. И убеждена, что она — пуп земли.

— Поверь, твои проблемы — ничто в сравнении с моей. На этот раз действительно дело плохо, Салли.

Голос Джиллиан звучит все тише, но это все равно тот самый голос, что служил поддержкой Салли весь кошмарный год, когда ей было невмоготу произнести хоть слово. Тот голос, который, что бы там ни было, каждый вторник в десять вечера подхлестывал и тормошил ее с неистовой преданностью, которая дается, лишь когда вы делили вместе прошлое.

— Ну хорошо. — Салли вздыхает. — Давай выкладывай. Джиллиан делает глубокий вдох.

— У меня там в машине Джимми. — Она подходит ближе, откуда легче шептать на ухо. — Все дело в том... — Это трудно выговорить, очень трудно. Но все же надо решиться и сказать, шепотом или нет. — Он мертвый.

Салли мгновенно отшатывается от сестры. Кому за­хочется услышать такое жаркой июньской ночью, когда по газонам бусинками рассыпаны светляки? Ночь объя­та покоем и тишиной, но у Салли такое чувство, будто она одна выпила целый кофейник, — ее сердце стучит как сумасшедшее. Другая на ее месте решила бы, что Джиллиан выдумывает, преувеличивает или просто ва­ляет дурака. Но Салли знает свою сестру. Она не заблуж­дается. Там, в машине, — мертвец. Можно дать гарантию.

— Не надо так со мной, — говорит Салли.

— Ты что, думаешь, это я специально?

— Вы, значит, ехали ко мне, догадались, что нам не мешало бы наконец повидаться, — и он ни с того ни с сего взял и умер?

Салли ни разу не встречалась и даже по-настояще­му не разговаривала с Джимми. Он как-то подошел к телефону, когда она звонила сестре в Тусон, но был, мягко выражаясь, немногословен. Едва услышав голос Салли, крикнул, чтобы Джиллиан взяла трубку.

— Эй, иди сюда! — были его слова. — То сестрица твоя, чтоб ее.

Из того, что рассказывала о нем Джиллиан, Салли запомнилось лишь, что он сидел в тюрьме за что-то, в чем был неповинен, и так хорош собой и неотразим, что может получить любую, просто поглядев на нее, как надо. Или — как не надо, это уж в зависимости от оцен­ки последствий и от того, была ли эта любая вашей же­ной, когда явился Джимми и увел ее у вас из-под носа.

— Это случилось в Нью-Джерси, на стоянке для от­дыха. — Джиллиан в настоящее время бросает курить и потому достает жевательную резинку и кладет в рот. Рот у нее пухлый, он розовый и свежий, но сейчас ее губы запеклись. — И какой же он был поганец, — гово­рит она задумчиво. — Господи! Чего только не творил — ты не поверишь! Нас однажды в Финиксе люди наняли сторожить дом, пока они в отъезде, а у них была кошка, которая чем-то ему не угодила — лужи, что ли, оставля­ла на полу. Так он ее засунул в холодильник!

Салли опускается на ступеньку. Ее несколько под­косили все эти сведения о жизни сестры, а бетонное крыльцо холодит, и ей становится полегче. Джиллиан всегда была свойственна эта способность втягивать ее в свои дела, как ни сопротивляйся. Джиллиан тоже са­дится рядом, колено к колену. Кожа у нее прохладнее даже, чем бетон.

— Я и то не могла вообразить, что с него станется учу­дить такое, — говорит Джиллиан. — Пришлось поднять­ся среди ночи и выпустить ее из холодильника, иначе так и замерзло бы животное. На ней уже шерсть заиндевела.

— Для чего было сюда-то приезжать? — говорит Сал­ли горестно. — Именно теперь? Ты же все тут пору­шишь. Все, на что я положила столько сил.

Джиллиан окидывает глазами дом — без восторга. Меньше всего ей хотелось бы находиться сейчас на Восточном побережье. Эта влажность, эта буйная рас­тительность... Все на свете отдала бы, кажется, чтобы избежать встречи с прошлым! Чего доброго, тетки бу­дут сниться сегодня ночью. Вновь привидится старый дом на улице Магнолий, с деревянными панелями, с кошками, и ее обуяет беспокойство, а с ним — лихора­дочное нетерпение убраться отсюда ко всем чертям, какое, главным образом, и погнало ее когда-то на юго-запад. Уйдя от автомеханика, к которому ушла от мужа, она направилась прямым ходом садиться на автобус. Ей необходимы были солнце, жара, чтобы вытравить затхлый запах детства — в сумерках, когда сгущаются зеленоватые длинные тени, в еще более непроглядной полуночной тьме. Необходимо было оказаться вдали от этого, как можно дальше.

Будь у Джиллиан деньги, она сбежала бы без оглядки с этой стоянки для отдыха в штате Нью-Джерси, добра­лась до аэропорта в Ныоарке и улетела куда-нибудь, где жарко. В Новый Орлеан, может быть, или в Лос-Андже­лес. К сожалению, перед самым их отъездом из Тусона Джимми объявил ей, что у них нет ни гроша. Он проса­дил все, что она заработала за последние пять лет, — и не­мудрено, когда человек транжирит деньги на наркотики, на выпивку, на украшения, какие бы ни приглянулись, включая серебряный перстень, который он носил не снимая и за который выложил почти целиком недель­ный заработок Джиллиан. Единственное, что осталось после всех его трат, — это машина, да и та записанная на его имя. Так куда же еще ей было податься в эту ночь, черную как чернила? Кто еще принял бы ее к себе, не за­давая вопросов — по крайней мере таких, на которые не придумать ответа, — покуда она опять не станет на ноги?

Джиллиан со вздохом признает себя побежденной в борьбе с никотином, во всяком случае на время. Выни­мает из кармана рубашки «Лаки страйкс», конфиско­ванные у Джимми, закуривает и глубоко затягивается. С завтрашнего дня начнет бросать.

— Мы решили начать новую жизнь, с тем и ехали на Манхэттен. Я собиралась позвонить тебе, как только устро­имся. Хотела тебя первую позвать к нам на новоселье.

— А как же, — говорит Салли, но не верит ни едино­му слову.

Когда Джиллиан порвала со своим прошлым, то за­одно оторвалась и от Салли. Последний раз, когда у них намечалась встреча, это совпало с появлением Джимми и переездом Джиллиан в Тусон. Салли уже и билеты купила себе и девочкам на самолет в Остин, где Джиллиан проходила стажировку на швейцара в отеле «Хилтон». Предполагалось — в кои-то веки раз — от­праздновать вместе День благодарения, но за два дня до их отлета Джиллиан позвонила Салли сказать, что встреча отменяется. Что помешало встрече, Джиллиан объяснить не потрудилась — было ли это связано с «Хилтоном», или с городом Остин, или просто с неодо­лимой тягой к перемене мест. Салли привыкла, что когда имеешь дело с Джиллиан — жди разочарования. Она встревожилась бы, если б все прошло гладко.

— Нет, собиралась, — говорит Джиллиан. — Хочешь верь, хочешь нет. Только нам надо было уматывать из Тусона в срочном порядке, потому что Джимми сбывал ребятам из университета травку, дурман, — выдавал за мексиканский кактус или ЛСД, — и в связи с этим нача­лись неприятности, кто-то умер, о чем я представления не имела, пока он не сказал: «Складывай вещи, живо!» Я и теперь не явилась бы к тебе под дверь без звонка. Мне просто разум отшибло, когда он отключился там, на стоянке. Я не соображала, куда мне деваться.

— Могла отвезти его в больницу. А о полиции ты не подумала? Можно было позвонить в полицию.

Салли видит в темноте, что азалии, посаженные ею недавно, уже вянут, у них побурели листья. Стоит лишь зазеваться, думает она, — и готово, что-то пошло не гак. Зажмурься на три секунды, и к тебе уже подкра­лось несчастье.

— Ага, правильно. Как будто мне можно сунуться в полицию. - Джиллиан короткими толчками выдыхает дым. — Дали бы срок от десяти до двадцати. А возмож­но, и пожизненный, учитывая, что это случилось в Нью-Джерси. — Джиллиан широко открытыми глазами смотрит на звезды. — Мне скопить бы деньжонок да двинуть в Калифорнию... Раскачаются притянуть, а меня уже поминай как звали.

Есть опасность, что Салли лишится не только аза­лии. Что ухнут одиннадцать лет труда и самопожертво­вания. Кольца вокруг луны разгорелись так ярко, что того и гляди проснутся все соседи. Салли хватает се­стру за плечо, вонзая ногти ей в кожу. У нее в доме спят двое детей, чья судьба зависит от нее. У нее яблочный торт в морозилке, с которым ей идти на праздник Че­твертого июля.

— То есть как это — притянуть? За что?

Джиллиан морщится от боли, стараясь вывернуться, но Салли ее не отпускает. В конце концов, Джиллиан, по­жав плечами, опускает глаза, что, с точки зрения Салли, не самый обнадеживающий способ ответить на вопрос.

— Не хочешь ли ты сказать, что это ты виновата в его смерти?

— Считай, что был несчастный случай, — упирается Джиллиан. — В известном смысле, — уступает она, когда ногти сестры впиваются еще глубже. — Ну хоро­шо, — сдается Джиллиан, когда плечо расцарапано до крови. — Это я его убила. — Джиллиан обмякает, слов­но из нее вдруг выпустили весь воздух. — Теперь ты зна­ешь. Довольна? Как обычно, я во всем виновата.

Может быть, причиной тому лишь влажность, но кольца вокруг луны приобретают зеленоватый оттенок. Иные женщины верят, что зеленый свет на востоке име­ет силу обращать вспять процесс старения, — и точно: у Салли такое чувство, будто ей лет четырнадцать. К ней в голову лезут мысли, неподобающие взрослой женщине, особенно когда она жизнь положила на то, чтобы слу­жить образцом добропорядочности. Она замечает, что у Джиллиан все руки сверху донизу в синяках; в темноте их нетрудно принять за лиловых бабочек — за нечто та­кое, что наносят себе на кожу для красоты.

— Никогда больше не посмотрю в сторону мужчи­ны, — говорит Джиллиан и, поймав на себе взгляд Сал­ли, продолжает все же настаивать, что с любовью у нее покончено. — Я получила хороший урок, — говорит она. — И как назло, теперь, когда слишком поздно. Пу­скай мне достанется хотя бы этот вечер — завтра буду звонить в полицию. — Ее голос вновь звучит напряжен­но, хотя еще тише прежнего. — Что бы мне накрыть Джимми одеялом и бросить в машине... Не готова я за­явить на себя! Думаю, не смогу.

Похоже, что Джиллиан на пределе. Руки у нее ходят ходуном, она не в состоянии зажечь новую сигарету.

— Тебе нужно бросать курить, — говорит Салли.

Джиллиан — ее младшая сестра, даже сейчас. И ста­ло быть — ее забота.

— Да чего уж теперь. — Джиллиан удается зажечь спичку и закурить. — Приговорят, наверно, к пожиз­ненному заключению, а с куревом легче время коро­тать. Надо будет по две выкуривать за раз.

Они были совсем крохи, когда потеряли родителей, тем не менее Салли тотчас начала принимать четкие волевые решения, которые помогли им выбраться на твердую почву. После того как няня, на которую их оставили, впала в истерику и объясняться с офицером полиции, позвонившим сообщить о смерти их родите­лей, пришлось Салли, она велела Джиллиан выбрать из плюшевых зверей двух самых любимых, а остальных выкинуть, так как им предстоит путешествовать налег­ке, и взять с собой нужно только то, с чем им под силу справиться самостоятельно. Это она велела бестолко­вой няньке посмотреть, нет ли в еженедельнике их матери телефона тетушек, и настояла, чтобы ей дали позвонить им и объяснить, что, если кто-нибудь из родни, пусть самой дальней, не заявит на них права, их отдадут на попечение государства. Теперь на лице у нее точно такое же выражение, что и тогда: немыслимая, казалось бы, смесь мечтательности и железной воли.

— Полиции знать не обязательно, — говорит Салли.

Голос ее звучит на удивление твердо.

— Правда? — Джиллиан вглядывается в лицо сестры. Но Салли в подобные минуты ничего не выдает нару­жу. Прочесть что-либо по ее лицу невозможно. — Ты это серьезно? — Ища поддержки, Джиллиан придвига­ется ближе и озирается на «Олдсмобиль». — Не хочешь на него взглянуть?

Салли вытягивает шею — на пассажирском сиденье действительно видна какая-то фигура.

— Вообще-то он был — класс. — Джиллиан гасит окурок и вдруг плачет. — Ох, боже ты мой...

Салли самой не верится, но она и впрямь хотела бы его увидеть. Хотела бы посмотреть, как выглядит такой мужчина. Узнать, способна ли к такому почувствовать влечение, пусть лишь минутное, рассудочная женщина вроде нее.

Она идет вместе с Джиллиан к машине и нагибает­ся вперед, стараясь получше разглядеть Джимми сквозь ветровое стекло. Высокий, темноволосый, очень красивый и — мертвый.

— Да, ты права, — говорит Салли. — Класс.

Красавец, каких Салли не видывала ни живыми, ни мертвыми. И по излому бровей, по усмешке, которая все еще кривит ему губы, ясно, что он это отлично знал. Салли прижимается лицом к стеклу. Рука у Джимми переброшена через спинку сиденья, и на чет­вертом пальце левой руки виднеется перстень — массивный кусок серебра с тремя гранями; на одной из боковых вырезан гигантский кактус цереус, на дру­гой — свернувшаяся в клубок гремучая змея, а на сред­ней — ковбой верхом на лошади. Даже Салли понятно, что от руки с таким кольцом не поздоровится — сере­бро рассечет тебе губу, и порез останется глубокий.

Джимми следил за своим внешним видом, это броса­ется в глаза. После стольких часов в тесной машине джин­сы на нем — без единой морщинки, словно кто-то хорошо постарался отпарить их по всем правилам под утюгом. Бо­тинки на ногах — из змеиной кожи и явно стоили беше­ных денег. Они любовно ухожены — случись кому-нибудь пролить на такие ботинки пиво или поднять ненароком рядом пыль, это даром не пройдет, можно сразу сказать по блеску начищенной кожи. Или просто по одному взгляду на лицо этого Джимми. Живой ли, мертвый, он таков, как есть, — такой, с каким лучше не связываться. Салли отсту­пает назад от машины. Она побоялась бы остаться с ним наедине. Боялась бы, что скажешь слово не так, и он взор­вется, — и что ей тогда делать?

— По виду судя — не сахар.

— Что ты, какое там! — говорит Джиллиан. — Но толь­ко когда выпьет. А так — вот именно сахар, хоть в чай клади. Высший сорт — правда, кроме шуток. И вот у ме­ня родилась идея, как не допускать его до скотского со­стояния, — я стала каждый вечер подмешивать ему в еду немного паслена. От этого, раньше, чем он напьется, его начинало клонить ко сну. И чувствовал он себя вполне нормально, только все это, должно быть, понемногу на­капливалось у него в крови и разом подкосило в какой-то момент. Мы там сидели, на стоянке для отдыха, — он как раз шарил в бардачке, искал зажигалку, которую я в прошлом месяце купила ему на блошином рынке в Сидоне, — потом вдруг как перегнется вперед, а разо­гнуться не может. А потом и дышать перестал.

У кого-то во дворе надрывается лаем собака; хрип­лый, остервенелый лай начинает уже вторгаться к лю­дям в сон.

— Надо было позвонить тетушкам. Спросить насчет дозировки, — говорит Салли.

— Тетки меня терпеть не могут. — Джиллиан ерошит себе волосы, пытаясь придать им объем, но они при та­кой влажности все равно обвисают. — Я ни в чем не оправдала их надежд.

— Я тоже, — говорит Салли.

Салли считала, что она, по мнению тетушек, не пред­ставляет большого интереса, так как слишком заурядна. Джиллиан полагала, что она, на их взгляд, вульгарна. Вот почему девочки всегда ощущали шаткость своего поло­жения у теток. Жили с сознанием, что надо думать, что говоришь, и знать меру, пускаясь откровенничать. Они, уж конечно, ни разу не заикнулись тетушкам о том, как боятся грозы, словно, после кошмаров по ночам, боль­ных животов и высокой температуры, аллергии на то и на се, такая новость, как навязчивые страхи, могла стать последней каплей, тем более что тетушки никогда особо не убивались, что у них нет детей. Одна новая жалоба — и как знать, не побегут ли тетушки доставать их чемода­ны, убранные когда-то на чердак, и хоть покрытые пылью и паутиной, но сделанные из итальянской кожи и вполне еще пригодные к употреблению. Поэтому своим сокровенным Салли и Джиллиан делились не с тетушка­ми, а друг с другом. Шептали, что ничего страшного не случится, если, например, успеть за тридцать секунд до­считать до ста. Или если залезть с головой под одеяло, или набрать воздуху и не дышать, пока гремит гром.

— Не хочу садиться в тюрьму! — Джиллиан снова вы­таскивает сигарету и закуривает.

В результате их семейной истории у нее развился настоящий комплекс брошенного, вот почему она вся­кий раз уходит первая. Ей это известно, она лечилась, потратила уйму времени и денег на психоаналитиков, но это ничего не изменило. Нет такого мужчины, что­бы обскакал ее в этом и порвал с ней первым. Здесь она не знает себе равных. За исключением разве что Джим­ми, строго говоря. Он-то ушел, а она осталась есть се­бя поедом из-за него и расплачиваться за это.

— Я с ума сойду, если меня посадят. Я ведь даже не жила еще, если разобраться. То есть по-настоящему. Я хочу работать, вести нормальную жизнь. Ходить к друзьям на шашлыки. Родить ребенка.

— Что ж, раньше надо было думать. — Это как раз то самое, что Салли и советовала всегда Джиллиан, из-за чего в последние годы их телефонные разговоры все более сокращались, а там и вовсе прекратились. То самое, о чем она писала в своем последнем письме — том, которое так и не дошло до Джиллиан. — Надо бы­ло бросить его, и кончено.

Джиллиан кивает головой:

— Надо было вообще с ним не знакомиться. То бы­ла изначально моя ошибка.

Салли внимательно изучает лицо сестры в зелено­ватом лунном свете. Джиллиан, может быть, и красива, но ей уже тридцать шесть, и она слишком часто влюб­лялась.

— Он тебя бил? — спрашивает Салли.

— Это что, имеет значение?

С близкого расстояния Джиллиан определенно не выглядит молодо. Слишком долго жила в Аризоне — вот и глаза слезятся, хотя она уже больше не плачет.

— Да, — говорит Салли. — Имеет. Для меня — имеет значение.

— Понимаешь... — Джиллиан отворачивается от «Олдсмобиля», потому что иначе ей не забыть, что всего лишь несколько часов назад Джимми подпевал в машине кассете с записью Дуайта Йокама. Эту песенку она гото­ва была слушать снова и снова — ту, в которой поется про клоуна, — и Джимми, на ее вкус, исполнял ее в миллион раз лучше Дуайта, чем достаточно много сказано, учиты­вая, что она без ума от Дуайта. — В этот раз я действитель­но любила. Всем нутром. Веселого мало, в сущности. Это жалкое состояние. Непрерывно хотела его, как ненор­мальная какая-то. Как будто я тоже вроде тех женщин.

Те женщины, на кухне в сумерках, с мольбой пада­ли на колени. Божились, что в жизни больше ни на что не позарятся, только бы им досталось то, чего они желают сейчас. Тогда-то, бывало, Салли с Джиллиан и давали клятву, сцепляясь мизинцами, что они такого несчастья, таких мучений не допустят. Что бы ни слу­чилось, такому с ними не бывать, — вот о чем перешеп­тывались они в темноте, сидя на пыльной черной лест­нице, словно желание — это вопрос личного выбора.

Салли как бы заново видит газон перед домом, вели­колепие знойной ночи. Она все еще чувствует, как му­рашки бегут по спине, но ее это больше не волнует. Со временем ко всему привыкаешь, даже к чувству страха. Это, в конце концов, ее сестра, та девчушка, которая ког­да-то, случалось, не засыпала, если Салли не споет ей колыбельную или не посидит рядом, тихонько перечис­ляя, что тетушки кладут в свои зелья и какие слова гово­рят во время заклинаний. Это женщина, которая целый год звонила ей каждый вторник ровно в десять вечера.

Салли думает о том, как Джиллиан цеплялась за нее, когда тетушки первый раз привели их с черного хода в старый дом на улице Магнолий. Пальцы у Джиллиан были липкие от жвачки и холодные от стра­ха. Она ни за что не хотела отпустить руку сестры, даже когда Салли пригрозила, что будет щипаться, — только сжимала ее все крепче.

— Берись-ка, тащим его назад, — говорит Салли.

Они подтаскивают его к тому месту, где растет си­рень, и следят за тем, чтобы, как их учили тетушки, не повредить корней. К этому времени птички, что ютят­ся по кустам, крепко спят. Жуки притулились на листьях форситии и айвы. Сестры работают, и удары их лопат звучат размеренно, без натуги, словно ребенок хлопает в ладоши или с ресниц капают слезинки. Толь­ко один раз настает тяжелый момент. Салли никак не удается закрыть Джимми глаза. Она слыхала, что такое бывает, когда покойник хочет увидеть, кому будет че­ред последовать за ним. И потому Салли заставляет Джиллиан отвернуться и не глядеть, как она начинает засыпать его землей. По крайней мере, так лишь одной из них будет сниться каждую ночь его неподвижный взгляд, устремленный на нее.

Когда работа окончена, лопаты поставлены на мес­то в гараже и нет ничего, кроме свежевскопанной зем­ли под кустами сирени, Джиллиан чувствует потреб­ность посидеть на заднем дворике, разведя колени и низко свесив голову, иначе ей станет дурно. Он знал, как ударить женщину, чтобы почти не оставалось сле­дов. Еще он знал, как целоваться, чтобы у женщины сильнее билось сердце и с каждым вздохом крепло же­лание простить. Поразительно, на что только не заста­вит пойти любовь. Еще поразительнее — твоя готов­ность ей в этом подчиняться.

Бывают ночи, когда самое лучшее — не думать слишком долго о прошлом, о том, что было обретено и утрачено. В такие ночи лечь в постель, забраться под чистую белую простыню — уже большое облегчение. Это всего лишь июньская ночь, такая же, как другие, если б не зной, не луна да не зеленое свечение на небе. А вот то, что творится с сиренью, пока все спят, — не­что из ряда вон выходящее. В мае на ней висели там и сям лишь худосочные соцветия, но сейчас сирень рас­пускается опять, не ко времени, за одну ночь, в еди­ном, мощном приливе цветения, благоухая с такой си­лой, что сам воздух вокруг пронизан лиловым светом и напоен ароматом. Скоро он станет опьянять пчел в по­лете. Птицы будут сбиваться с пути, совершая перелет на север. Людей будет неделями тянуть остановиться на тротуаре перед домом Салли Оуэнс, будет манить из собственной кухни или столовой на запах сирени, на­вевающий воспоминания о настоящей любви, о стра­сти — и мало ли о чем еще, давным-давно позабытом, о чем теперь, может быть, не стоило бы и вспоминать.

Утром в тринадцатый день рождения Кайли Оуэнс небо бездонно-ясное, голубое, но задолго до того, как встанет солнце, как зазвонят будильники, Кайли уже не спит. Не спит который час. Она так вытянулась, что, если б сестра дала ей поносить свое платье, мама — на­краситься своей помадой кофейного цвета, а тетя Джиллиан — надеть свои красные сапожки, она легко сошла бы за восемнадцатилетнюю. Кайли знает, что нечего торопить события, у нее вся жизнь впереди, — просто она, сколько живет на белом свете, тащилась к этому моменту с черепашьей скоростью, сосредоточась всецело на нем одном, как если бы весь мир сошелся клином на этом июльском утре. Конечно же, подро­стком ей будет жить гораздо лучше, чем ребенком, она и сама всегда это смутно сознавала, а теперь тетя

Джиллиан раскинула на нее карты таро, и по ним тоже выходит, что ее ждет ужасно счастливая судьба. Тем бо­лее, карта ее судьбы — трефовая, со звездой, а этот знак обеспечит человеку успех в любом задуманном деле.

Тетя Джиллиан вот уже две недели живет с ней в од­ной комнате, вследствие чего Кайли известно, что спит Джиллиан, как маленькая, — под толстым стеганым одеялом, хотя на улице, с тех пор как она приехала, стоит жара за тридцать, словно она привезла с собой в багажнике машины частицу милого ее сердцу юго-за­пада. Комнату честно поделили по всем правилам сов­местного проживания — точно поровну; правда, Джил­лиан потребовалось больше места в стенном шкафу, и еще она попросила у Кайли согласия на кой-какие мелкие перемещения. Черное детское одеяльце, кото­рое неизменно покоилось у Кайли в ногах постели, сложено, убрано в коробку и перекочевало вниз, в под­вал, а с ним и шахматная доска, которая занимала, по словам Джиллиан, слишком много места. Черное мы­ло, которое ежегодно присылают в подарок тетушки, вынуто из мыльницы, и вместо него лежит кусок фран­цузского, прозрачного, пахнущего розой.

Джиллиан чрезвычайно разборчива в том, что по ней, а что не по ней, и имеет свое мнение по любому вопросу. Она подолгу спит, берет без спроса чужие ве­щи и печет потрясающее печенье, замешивая в тесто конфетки «M&Ms». Она красивая и смеется в ты­сячу раз чаще, чем мать Кайли, и Кайли хочется быть в точности такой, как она. Она ходит за Джиллиан тенью, без конца изучает ее и подумывает сделать себе такую же короткую стрижку — если, конечно, на это хватит пороху. Если б у Кайли исполнилось единствен­ное заветное желание, она проснулась бы ослепитель­ной блондинкой, какой посчастливилось родиться Джиллиан: вместо волос мышиного цвета — не то охап­ка сена, оставленного сушиться на солнцепеке, не то во­рох нитей чистого золота.

Что еще так замечательно в Джиллиан, это — что она на ножах с Антонией. Если все будет продолжаться в том же духе, эти двое, возможно, просто в грош не будут ставить друг друга. Джиллиан на прошлой неделе пошла на праздник Четвертого июля в черной мини-юбке, взя­той у Антонии, и залила ее по неосторожности кока-ко­лой, а когда Антония позволила себе возмутиться, сказала, что нельзя быть такой нетерпимой. И теперь Антония просит у матери разрешения врезать замок в дверь своего стенного шкафа. И заявила Кайли, что их тетя — никчемное создание, неудачница, ничтожество.

Джиллиан устроилась работать в закусочной «Гам­бургеры» на Развилке, и местная безусая ребятня пого­ловно в нее повлюблялась: заказывают себе чизбурге­ры, когда есть совсем не хочется, и ведрами вливают в себя лимонад и кока-колу, лишь бы побыть рядом с ней.

— Работа, — объявила Джиллиан вчера вечером, — нужна человеку, чтобы было на что гульнуть.

Подобная жизненная позиция уже вступила в про­тиворечие с ее намерением двинуть в Калифорнию, так как ее неудержимо влечет пройтись по торговым цен­трам — в особенности не в силах она устоять перед обув­ными магазинами — и скопить не удается ни гроша.

У них в тот вечер были на обед соевые сосиски и особого сорта бобы, предположительно полезные для здоровья, хотя на вкус, по утверждению Кайли, ближе всего к автомобильным шинам. Включать в рацион мя­со, рыбу или птицу Салли, несмотря на причитания дочерей, упорно отказывается. Проходя в супермарке­те мимо прилавка с упаковками куриных окорочков, она невольно закрывает глаза и все равно не может до сих пор избавиться от воспоминаний о лесной горли­це, которая потребовалась тетушкам для самого силь­нодействующего любовного приворота.

— Скажи об этом нейрохирургу, — возразила Салли на замечание сестры о чисто утилитарной ценности ра­боты. — Или ядерному физику расскажи, или поэту.

— Согласна. — Джиллиан все еще курит, хотя каждый раз собирается бросить с завтрашнего дня и прекрасно знает, что никто в доме, кроме Кайли, не выносит та­бачного дыма. Она очень коротко затянулась, как будто от этого кому-нибудь могло стать легче. — Давай, найди мне поэта или физика. Имеются такие поблизости?

Кайли понравился этот щелчок по носу их безлико­го пригорода, где нет ничего примечательного, зато пе­ресудов ходит — хоть отбавляй. Скажем, взъелись все, как один, на ее приятеля Гидеона, особенно с тех пор, как он наголо обрил голову. Он, правда, уверяет, что ему наплевать, что у соседей в большинстве куриные мозги, но стал в последнее время раздражаться, когда ему скажут что-нибудь в лицо, и, если на Развилке, проезжая мимо, посигналит машина, вскинется весь, будто ему нанесли личное оскорбление.

Люди прямо-таки ищут случая почесать языки по малейшему поводу. Чуть что не совсем обычное, не та­кое, как у всех, — уже годится. Вот и на их улице, к при­меру, успели обсудить, что Джиллиан снимает лифчик от купальника, когда выходит загорать на задний дво­рик. Всем в точности известно, какая у нее на запястье татуировка и то, что на празднике Четвертого июля она пропустила полдюжины, если не больше, банок пива, а после не постеснялась наотрез отказать Эду Борелли, когда он пригласил ее съездить куда-нибудь вдвоем, хотя он как-никак замдиректора школы и притом — начальник ее сестры. Соседка Оуэнсов, Линда Беннет, запретила местному оптику, с которым она встречает­ся, заезжать за ней засветло, настолько ей неспокойно, что в доме рядом живет женщина с такой внешностью, как у Джиллиан. Все сходятся на том, что сестру Салли трудно раскусить. Иной раз столкнешься с ней в бака­лейном отделе, начнет зазывать тебя приехать к ним домой, посмотреть, что про тебя скажут карты таро, а в другой раз поздороваешься с ней на улице — лишь гля­нет сквозь тебя, будто находится за тысячу километров, где-нибудь в Тусоне, где жизнь куда как интересней.

Что касается Кайли, она считает, что в присутствии Джиллиан жизнь становится интересней везде, — даже такая дыра, как их квартал, засверкает, при должном освещении, яркими красками. Сирень с ее приездом со­вершенно обезумела, словно отдавая дань ее красоте и изяществу; перекинулась с заднего дворика вперед, на­висая лиловым шатром над оградой и подъездной до­рожкой. Сирени не положено цвести в июле, это просто ботанический факт — так, по крайней мере, считалось до сих пор. Девчонки по соседству уже стали шептаться, что, если под Оуэнсовой сиренью поцелуешься с пар­нем, которого любишь, он будет навеки твой, хочет того или нет. Из Университета штата Нью-Йорк в Стони-Брук прислали двух ботаников изучать строение цветка у этих феноменальных растений, которые, ломая все и всяческие сроки, разрастаются как сумасшедшие и цве­тут все пышнее с каждым часом. Салли не пускала бота­ников к себе во двор, гнала их прочь, окатывая водой из кишки для поливки сада, но ученые время от времени все равно приезжали и, сидя в машине напротив того места, откуда ведет дорожка к дому, с тоской взирали на недосягаемые экземпляры и обсуждали, этично ли будет махнуть через газон, вооружась садовыми ножницами, и отхватить вожделенный образчик.

Впрочем, так или иначе сирень оказывала воздей­ствие на каждого. Вчера Кайли проснулась поздно ночью и услышала, что кто-то плачет. Встала, подошла к окну. Внизу, у кустов сирени, стояла ее тетя Джилли­ан, вся в слезах. Кайли наблюдала за ней, пока Джиллиан не вытерла глаза и не вынула из кармана сигарету. Кайли на цыпочках вернулась назад, с твердым убеждением, что и она когда-нибудь будет обливаться слезами ночью в саду — не то что ее мать, которая в одиннадцать как штык уже в постели и у которой, похоже, вообще нет в жизни такого, из-за чего стоило бы плакать. Интересно, пролила она хоть слезинку об их с Антонией отце или, может, к тому моменту, как он умер, уже утратила способность лить слезы?

А во дворе, из ночи в ночь, Джиллиан все продолжала оплакивать Джимми. Никак не могла перестать, даже теперь. Она, которая клялась когда-то ни в коем случае не поддаваться безраздельно страсти, попалась на крючок как миленькая. Сколько времени — почти весь этот год — старалась взять себя в руки и набраться духу уйти, хлопнув дверью! Сколько раз писала на бумажке имя Джимми и в первую пятницу месяца, когда луна вступает в первую четверть, сжигала ее, пытаясь избавиться от влечения к нему! И ничего не помогало. Двадцать с лишним лет с кем только не флиртовала, с кем не спала, никогда ничем себя не связывая, — и надо же, после всего этого влюбилась в такого, как он, испорченного до мозга костей, так что, когда они, сняв в Тусоне дом, перевезли туда мебель, из дома в тот же день сбежали все мыши, — видно, даже у мыши-полевки больше ума, чем у нее!

Теперь, когда Джимми нет в живых, он кажется ей куда лучше. Джиллиан не в силах забыть, какими жгучими были его поцелуи, и от одних воспоминаний об этом всю ее переворачивает. Он просто испепелял ее заживо, умел это сделать в одну минуту — такое не так-то легко забывается. Она надеялась, что хотя бы пере­станет цвести эта проклятая сирень, запах которой ее преследует по всему дому, по всему кварталу и даже, честное слово, чувствуется иногда в «Гамбургерах» на Развилке, хотя дотуда как минимум полмили. Для местных жителей эта сирень — целое событие, ее фото­графия уже появилась на первой странице журнала «Ньюсдей», но Джиллиан просто не знает, куда девать­ся от ее неотвязного аромата. Он пропитывает собою одежду, пристает к волосам, — может быть, она оттого и курит так много, стараясь перебить благоухание си­рени терпким духом горелого табака.

К ней постоянно возвращается мысль о том, почему Джимми целовал ее с открытыми глазами — для нее было потрясением обнаружить, что он за ней наблюда­ет. Если мужчина даже во время поцелуя не позволяет себе закрыть глаза, значит, он стремится при любых обстоятельствах неизменно утверждать свою власть. У Джимми где-то на донышке глаз всегда сохранялся холодный блеск, и Джиллиан, целуясь с ним, невольно ощущала, что это несколько напоминает сделку с дья­волом. Такое у нее было ощущение — особенно когда при ней другие женщины держались естественно и свободно, не опасаясь окрика от мужа или друга.

«Я же сказала тебе, не ставь здесь машину», — гово­рила у кинотеатра или на блошином рынке своему му­жу какая-нибудь женщина, и у Джиллиан слезы навер­тывались на глаза от этих слов.

Как чудесно говорить что вздумается, не прокручи­вая это сперва в мозгу снова и снова из опасения, как бы сказанное не пришлось ему не по нраву!

Все же, надо отдать ей должное, она старалась, как могла, бороться с тем, чего было заведомо не одолеть просто так. Использовала все способы отвадить челове­ка от пьянства, как старые, испытанные, так и новые. Совиные яйца, поданные в виде яичницы и приправ­ленные для камуфляжа подливкой из соуса «табаско» со жгучим перцем. Зубчик чеснока, положенный ему под подушку. Пасту из семечек подсолнуха, подмешанную в его овсянку. Бутылку прятала, заводила речь об Обще­стве анонимных алкоголиков, отваживалась закатывать ему скандалы, хотя и знала, что без толку. Испробовала даже фирменное средство, которому отдавали предпоч­тение тетушки: дождаться, пока он хорошо наберется, и запустить ему в бутылку виски живую рыбешку. Бедная рыбка, нырнув в пучину спиртного, тотчас же откинула жабры, и Джиллиан потом мучила совесть, но для Джимми маневр прошел абсолютно незамеченным. Он заглотал рыбешку единым духом и не поморщился, после чего его весь вечер отчаянно выворачивало на­изнанку, хотя пристрастие к алкоголю впоследствии у него, похоже, лишь удвоилось. Тогда-то и возникла у нее мысль насчет паслена, вполне, как представля­лось в то время, безобидной меры, — давать самую малость кой-чего, чтобы он не слишком расходился, за­сыпал до того, как напьется до бесчувствия.

Сидя по ночам возле кустов сирени, Джиллиан стара­ется решить, чувствует ли она, что совершила убийство. Да нет в общем-то. Не было в этом ни злого умысла, ни заранее обдуманного плана. Если б можно было все вер­нуть назад, она бы согласилась, — правда, все же преду­смотрев кой-какие перемены. Она настроена по отно­шению к Джимми дружелюбно, как никогда, — появи­лось ощущение близости, нежности, чего прежде не наблюдалось. Ей не хочется оставлять его в полном оди­ночестве там, в холодной земле. Хочется побыть рядом, поделиться новостями за сегодняшний день, послушать анекдоты, которые он любил рассказывать, когда был в хорошем настроении. Он ненавидел юристов за то, что ни один не спас его от тюрьмы, и собирал про них анек­доты. Знал их тысячи, и уж если решал какой-нибудь рассказать, помешать ему было невозможно. Вот и тогда, в Нью-Джерси, как раз перед тем, как свернуть на стоян­ку для отдыха, Джимми задал ей вопрос, что такое — ко­ричневое с черным и отлично смотрится на адвокате?

— Ротвейлер, — ответил сам, с таким сияющим ви­дом, словно у него вся жизнь была впереди. — Ты вду­майся, — сказал он. — Поняла, в чем тут соль?

Иной раз, сидя там, на траве, с закрытыми глазами, Джиллиан готова поручиться, что Джимми, живой, — рядом с ней. Она чувствует, как он тянется к ней, как бывало, когда напьется, осатанеет и хочет то ли дать ей затрещину, то ли швырнуть ее в постель — никогда не знаешь до последней минуты. Знаешь лишь одно: если начал вертеть на пальце этот свой серебряный пер­стень — берегись! Когда там, во дворе, присутствие Джимми становится слишком уж осязаемым и ей вспо­минается, как все у них обстояло на самом деле, ниче­го дружеского в его близости больше не остается. Тогда Джиллиан бежит в дом, запирает заднюю дверь и гля­дит на сирень сквозь стекло с безопасного расстояния. Сколько раз он пугал ее до смерти, заставлял делать та­кое, что язык не повернется сказать!

Честно говоря, она рада, что живет вместе с пле­мянницей; ей страшно спать одной и потому не жаль пожертвовать возможностью уединиться. Нынче утром, например, когда Джиллиан открывает глаза, на краешке кровати уже сидит Кайли и смотрит на нее. Время всего семь часов, а идти на работу Джиллиан только к часу дня. Она мычит и укрывается с головой ватным одеялом.

— А мне тринадцать лет, — говорит Кайли с удивле­нием, как будто сама не верит, что с ней это все же про­изошло. Всю жизнь только о том и мечтала, и вот те­перь ее мечта сбылась!

Джиллиан немедленно садится в постели и обнима­ет племянницу. Она отлично помнит, как это удиви­тельно — обнаружить, что ты уже выросла, какое это волнующее, бередящее душу ощущение и до чего оно застает тебя врасплох.

— Я чувствую себя как-то по-другому, — шепчет Кайли.

— Еще бы! - говорит Джиллиан. — Ты и есть другая.

Племянница с нею все более откровенна. Возможно, потому, что они живут в одной комнате, где хорошо шептаться поздно вечером, когда выключен свет. Джил­лиан тронута тем, как Кайли изучает ее, словно учебник по искусству быть женщиной. Она не припомнит, чтобы кто-нибудь до сих пор так высоко ее ставил, — это, с од­ной стороны, упоительно, но в то же время озадачивает.

— Ну так с днем рождения! — возглашает Джилли­ан. — Он будет самым замечательным в твоей жизни, вот увидишь!

К запахам завтрака, который уже готовит на кухне Салли, примешивается аромат этой паршивой сирени, но, к счастью, и аромат кофе тоже, так что Джиллиан сползает с постели и подбирает одежду, которую раски­дала по полу, раздеваясь вчера вечером.

— Погоди, то-то еще будет, — говорит она племян­нице. — Вот получишь от меня подарок и окончатель­но преобразишься.

Сегодня, в честь дня рождения Кайли, у Салли на завтрак блинчики, свежий апельсиновый сок и фрукто­вый салат, посыпанный сверху толченым кокосом и изюмом. Спозаранку, когда еще птицы не проспались, Салли вышла во двор, наломала сирени и поставила на стол в хрустальной вазе. Гроздья так и горят, каждый ле­песток отбрасывает лучик густо-лилового света. Если слишком долго смотреть, цветы оказывают гипнотиче­ское действие. Салли посидела за столом, глядя на них, и сама не заметила, как из глаз покатились слезы. И пер­вая порция блинчиков подгорела на сковородке.

Ночью Салли приснилось, что земля под кустами сирени окрасилась в кроваво-красный цвет, а трава жа­лобно стонет на ветру. Снилось, что лебеди, которые постоянно присутствуют в ее снах беспокойными ноча­ми, выдергивают на себе белые перья и вьют гнездо, такое огромное, что в нем свободно поместился бы че­ловек. Она проснулась, чувствуя, что лоб ей словно сда­вило тисками, а постельное белье насквозь промокло от пота. Но это еще что — прошлой ночью она видела во сне, будто здесь, за ее столом, сидит мертвец, и он недо­волен, что она подала ему на обед овощную запеканку. Разъяренный, он рывком смахнул со стола посуду; ос­колки фарфора разлетелись во все стороны, и пол в од­ну минуту покрылся колючим, опасным ковром.

Она столько раз видела во сне Джимми, его холод­ные, пустые глаза, что не способна подчас думать ни о чем другом. Он повсюду неотлучно при ней, хотя она, между прочим, и знать-то его не знала, — где же тут справедливость? Весь ужас в том, что между нею и этим покойником установилась глубокая личная связь, какой у нее за все десять лет не было ни с одним муж­чиной, и это страшно.

Сегодня утром Салли сама не разберет, отчего ей му­торно - из-за всех этих снов о Джимми, или это дей­ствует кофе, выпитый натощак, или просто потому, что ее младшей девочке исполнилось тринадцать. Возмож­но, сошлись все три причины. Впрочем, тринадцать — еще не возраст, это не значит, что Кайли совсем взрос­лая. Так, во всяком случае, уговаривает себя Салли. Но когда Кайли выходит к завтраку в обнимку с Джиллиан, Салли разражается слезами. Одну причину она забыла включить в составные своей маеты — и это ревность.

— Что ж, и тебя с добрым утром, — говорит Джил­лиан.

— С днем рождения, желаю счастья, — говорит Сал­ли дочери абсолютно замогильным тоном.

— Акцент делаем на слове «счастье», — напоминает ей Джиллиан, наливая себе большую чашку кофе.

Она ловит свое отражение в боковой поверхности тостера; для нее сейчас не самое выигрышное время. Джиллиан разглаживает моршинки у глаз. Отныне подъем — в девять или десять, самое раннее, а предпоч­тительнее было бы что-нибудь за полдень.

Салли протягивает Кайли коробочку, перевязанную алой ленточкой. Чтобы купить это золотое сердечко на цепочке, она соблюдала особенно строгую экономию, расходуя деньги на продукты, и надолго отказалась от походов в ресторан. Она невольно отмечает, что Кай­ли, до того как отреагировать на подарок, исподтишка косится на Джиллиан.

— Очень мило, — кивает Джиллиан. — Это золото?

Салли чувствует, как по груди разливается жгучая волна и теснит ей дыхание. А если бы Джиллиан сказа­ла, что этот медальон — барахло, как бы тогда повела себя Кайли?

— Спасибо, мам, — говорит Кайли. — Правда хоро­шенький.

— Что достойно удивления. Поскольку вкус к юве­лирным украшениям у твоей мамы отсутствует. Но это действительно удачная вещица. — Джиллиан подносит цепочку к горлу, так что сердечко болтается у нее на груди. Кайли меж тем накладывает себе на тарелку блинчики. — Ты что, собираешься это есть? — спраши­вает Джиллиан. — Все эти углеводы?

— Прости, ей тринадцать лет. Для нее не смертельно съесть блинчик. — Салли хочется удавить сестру. — Ей рано думать об углеводах!

— Прекрасно, — говорит Джиллиан. — Пусть начи­нает думать, когда ей перевалит за тридцать. Когда бу­дет слишком поздно.

Кайли придвигает к себе фруктовый салат. Глаза у нее, если только это Салли не померещилось, подведе­ны синим карандашом — тем самым, каким пользуется Джиллиан. Она опасливо кладет себе в миску две несчастные ложки салата и ест малюсенькими кусоч­ками — и это при том, что весит, имея рост под метр во­семьдесят, всего лишь пятьдесят три килограмма!

Джиллиан берет и себе салата.

— Приходи в «Гамбургеры» к шести. Там у нас будет время до обеда.

— Отлично, — говорит Кайли. Салли садится очень прямо.

— Для чего это у вас будет время?

— Ни для чего, — огрызается Кайли на правах пол­ноценного тинейджера.

— Это между нами, девочками. — Джиллиан пожи­мает плечами. — Стойте! — говорит она, запуская руку в карман джинсов. — Чуть не забыла!

Она вынимает серебряный браслет, купленный по случаю в закладной лавочке к востоку от Тусона всего за двенадцать долларов, хотя его украшает посередине массивная вставка из бирюзы. Туго, должно быть, пришлось его прежней хозяйке, если так легко с ним рассталась. Не повезло человеку.

— Ой! — вырывается у Кайли, когда Джиллиан отдает ей браслет. — Какая же красотища! Я теперь его не сниму!

— Пошли выйдем, — обращается Салли к Джиллиан.

Лицо у Салли пылает до самых волос, ее корежит от ревности, но Джиллиан, кажется, ничего такого не за­мечает. Она не торопясь наливает себе вторую чашку кофе, добавляет туда обезжиренных сливок и вразва­лочку выходит следом за Салли во двор.

— Вот что я скажу — осади! — говорит ей Салли. — Я понятно выражаюсь? Доходит до сознания?

С вечера прошел ливень; трава хлюпает под ногами, в ней кишат дождевые червяки. Обе сестры вышли необутыми, но сейчас уже поздно поворачивать и идти в дом.

— Не ори на меня, - говорит Джиллиан. - Мне это­го не выдержать. Я просто рухну, Салли. У меня слиш­ком мал запас прочности.

— Я не ору. Ясно? Я только довожу до твоего сведе­ния, что Кайли — моя дочь.

— Ты полагаешь, мне это неизвестно? — Джиллиан переходит на ледяной тон, но дрожь в голосе выдает ее.

Салли считает, что у Джиллиан и вправду маловат запас прочности, в том-то и беда. По крайней мере, та­кого мнения о себе сама Джиллиан, а это примерно один черт.

- Видно, я, по-твоему, дурно влияю на людей, -продолжает Джиллиан. - Видно, в этом все дело.

Дрожь в ее голосе усиливается. Так он звучал, когда им приходилось возвращаться из школы домой в нояб­ре. В это время уже смеркалось, и Салли ждала ее, чтоб она не потерялась по дороге, как когда-то, еще в дет­ском саду. Джиллиан в тот раз сбилась с пути, и тетуш­ки отыскали ее только в первом часу ночи возле наглу­хо закрытой библиотеки, где она сидела на скамейке, рыдая в три ручья.

— Слушай, — говорит Салли. — Я не хочу с тобой ссориться.

— Нет, хочешь. — Джиллиан отхлебывает кофе из ча­шки. Только теперь Салли бросается в глаза, как исху­дала ее сестра. — Что я ни сделаю — все плохо. Думаешь, я сама не знаю? Испоганила себе всю жизнь, и каждый, кто со мной поведется, точно так же станет пропащим.

— Да ладно тебе. Не надо.

На язык Салли просятся слова о том, кто виноват, о тех мужчинах, с которыми Джиллиан спала без разбору на протяжении стольких лет, но они остаются не­сказанными, когда Джиллиан опускается на траву и плачет. На веках у Джиллиан, когда она плачет, просту­пают голубые жилки, отчего она кажется хрупкой, по­терянной и еще красивее, чем всегда. Салли садится на корточки рядом с ней.

— Я не считаю, что ты пропащая, — говорит она сестре.

Невинная ложь - не грех, если скрестить пальцы за спиной или если она сказана, чтобы тот, кто дорог те­бе, не плакал.

— Ха! — Голос у Джиллиан ломается надвое, точно кусок сахара.

— Честно, я рада, что ты здесь.

Это не совсем неправда. Никто так не знает тебя, как человек, с которым прошло вместе детство. Никто никогда тебя так не поймет.

— Вот именно!

Джиллиан сморкается в рукав своей белой блузки. Вернее, не своей, а Антонии, - вчера Джиллиан взяла ее поносить и уже относится как к своей, потому что блузка сидит на ней идеально.

— Серьезно, — подтверждает Салли. - Я хочу тебя видеть здесь. Оставайся. Только впредь думай, что де­лаешь.

— Есть, — говорит Джиллиан.

Сестры обнимаются и встают с травы. Собираются войти в дом, но взгляд их падает на сплошную изгородь из кустов сирени.

— Мне бы вот о

Alice Hoffman

PRACTICAL MAGIC

Copyright © 1995 by Alice Hoffman

© М. Кан, перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

***

Элис Хоффман – одна из самых выдающихся американских романисток, автор более тридцати бестселлеров, которые входят в списки популярных книг года: The New-York Times, Entertainment Weekly, The LosAngeles Times, Library Journal и People Magazine. Произведения Элис Хоффман переведены более чем на двадцать языков.

Роман «Практическая магия» – один из самых известных у писательницы, был экранизирован. В главных ролях снялись Сандра Баллок и Николь Кидман.

***

«Романы Элис Хоффман обладают невероятной силой. Каждое предложение – будто приворотное заклинание, которое навсегда влюбляет в произведение».

Kirkus Reviews

«Красивая, динамичная сказка о силе любви и невероятной страсти, на которую способно сердце».

Denver Post

«Ведьмы и призраки, заклинания и зелья сплетаются в атмосферную сказку о семейных узах и магической силе любви».

The Miami Herald

«Восхитительный роман о колдовстве и любви в мире, где пахнет лимонной вербеной и волшебством».

Cosmopolitan

«…один из лучших романов Хоффман. Будто волшебной палочкой она касается совершенно ординарных вещей, наполняя их магией».

Newsweek

«Хоффман потрясающе переплетает реальное и магическое».

The Orlando Sentinel

***

Посвящается Либби Ходжес

и Карол де Найт

• Средства от любой из бед
• Есть на свете или нет.
• Если есть – ищи, не стой;
• Если нет – махни рукой.

Из «Матушки гусыни»

Суеверие

Двести с лишним лет, что бы ни приключилось в городе, вину валили на женщин семейства Оуэнс. Весна ли выдастся дождливая, соски ли закровят у коровы прямо в подойник, падет ли жеребенок от колик или ребеночек родится с багровой отметиной на щеке – все думали, что хоть каким-то боком в этом замешаны женщины с улицы Магнолий. Не важно, какова была напасть – молния, саранча или гиблый омут в реке. Не важно, что ей могло быть объяснение – логическое, научное, или попросту не повезло человеку. Чуть что пойдет не так, не заладится – и люди уже тычут пальцем, указывая на виноватых. А там недолго было внушить себе, что с наступлением темноты проходить мимо дома Оуэнсов небезопасно, и только самые неразумные из соседей осмеливались заглянуть за кованую ограду, черной змеей обвивающую двор.

В доме не было ни часов, ни зеркал, зато висело по три замка на каждой двери. Под половицами и в стенах жили мыши, нередко обнаруживаясь в ящиках комода, где они грызли вышитые скатерти и кружевные оторочки полотняных салфеток. На подоконные лавки и каминные доски пошло дерево пятнадцати различных пород, в том числе светлый дуб, и серебристый ясень, и особая душистая вишня, от которой даже глухой зимой, когда деревья за окном торчат голыми черными палками, исходил дух спелых ягод. Сколько бы ни накопилось в доме пыли, к дереву она не приставала. Приглядишься – и поймаешь свое отражение прямо в деревянной панели или в перилах, за которые держишься, взбегая по лестнице. Во всех комнатах было сумрачно, даже в полдень, и прохладно, когда снаружи держался июльский зной. Коли отважишься ступить на крыльцо, сплошь завитое буйным плющом, ничегошеньки не увидишь в окно, хоть все глаза прогляди. То же самое – если смотреть на улицу изнутри: зеленоватые от старости стекла были такой толщины, что все по ту сторону, включая небо и деревья, виделось словно бы во сне.

Девочки, жившие на чердаке, были сестрами, с разницей в возрасте всего лишь в тринадцать месяцев. Никто и никогда не отправлял их спать раньше полуночи и не напоминал, что надо почистить зубы. Никого не волновало, если они ходили в неглаженых платьях или плевались на улице. Все время, пока эти девочки росли, им позволяли ложиться в кровать, не снимая обуви, и рисовать углем на стенках спальни смешные рожицы. Им разрешалось, если уж так приспичило, пить за завтраком холодный лимонад, а вместо обеда наедаться зефиром. Разрешалось залезть на крышу, усесться там, оседлав шиферный гребень, и, запрокинувшись как можно дальше назад, высматривать появление на небе первой звезды. Мартовские ветреные ночи, сырые августовские вечера просиживали они там, шушукаясь, гадая, верить ли, что хотя бы малюсенькое загаданное желание иногда и вправду сбывается.

Воспитывались девочки у теток, которые, возможно, и рады были бы, да не могли не приютить их у себя. В конце концов дети остались сиротами, когда их беспечные родители, поглощенные любовью, не учуяли, как пошел дым от стен лесного домика, куда они сбежали проводить второй медовый месяц, бросив детей на приходящую няню. Неудивительно, что во время грозы сестры всегда спали в одной постели; обе ужасно боялись грома и при первых же его раскатах переходили на испуганный шепот. Когда наконец они все-таки засыпали, крепко обнявшись, им часто снились одни и те же сны. Бывали случаи, когда одна могла договорить фразу, начатую другой, и, уж конечно, каждая могла с закрытыми глазами угадать, что нынче хочется другой на сладкое.

А между тем по внешности и по характеру сестры были, несмотря на свою близость, совершенно разные. Кроме красивых серых глаз, которыми славились женщины Оуэнсов, ничто не указывало, что они состоят в родстве. Джиллиан была светленькая и белокурая, Салли же смолью волос не уступала черным, дурно воспитанным кошкам, которым не возбранялось шнырять по всему саду и цеплять когтями шторы в гостиной. Джиллиан была лентяйка и любила поспать до полудня. Она копила карманные деньги и нанимала Салли делать за нее уроки по математике и гладить ее выходные платья. Пила бутылками шоколадную шипучку и, растянувшись на прохладном полу в полуподвале, преспокойно сосала вязкие батончики «Хершис», наблюдая, как Салли вытирает пыль с металлических стеллажей, на которых у тетушек хранились домашние варенья да соленья. Больше всего на свете Джиллиан обожала валяться на бархатном подоконном диванчике под узорными портьерами, на лестничной площадке, где пылился в углу портрет Марии Оуэнс, которая и построила давным-давно этот самый дом. Здесь можно было летом застать ее в дневное время в такой истоме и неге, что моль, приняв ее за диванную подушку, садилась и проедала дырочки в ее футболке и джинсах.

Салли, старше сестры на триста девяносто семь дней, в той же мере отличалась добросовестностью, в какой Джиллиан – праздностью. Она отказывалась верить в то, чего нельзя доказать с помощью фактов. Когда Джиллиан показывала на падающую звезду, Салли не забывала отметить, что это всего-то-навсего летит на землю камень, раскаленный от своего движения сквозь толщу атмосферы. Салли была с самого дня рождения человеком ответственным, ей претили беспорядок и неустройство быта, какие наблюдались от чердака и до подвала в старом доме у тетушек на улице Магнолий. Это Салли, с тех пор как перешла в третий класс, а Джиллиан – во второй, принялась стряпать диетические обеды – мясной рулет, свежую стручковую фасоль, перловый суп, – следуя рецептам из книги «Кулинарные утехи», которую тайком от всех завела в доме. Каждое утро она собирала два школьных завтрака: бутерброд с индюшкой и помидорами, морковные палочки, овсяное печенье – и все это Джиллиан, едва только Салли приводила ее в класс, немедленно выбрасывала в мусорный бачок, предпочитая сэндвичи с говядиной и сыром и шоколадные пирожные, которые продавались в кафетерии, а гривенники и четвертаки на покупку того, что ей по вкусу, не гнушалась таскать из карманов теткиных пальто.

«Заря» и «Ночка» – называли их тетушки, и, хотя девочки не смеялись этой невинной шутке, не находя в ней ничего забавного, обе они признавали, что она справедлива, и раньше, чем это бывает у других сестер, усвоили истину: луна всегда завидует дневной жаре, а солнце вечно тоскует по тому, что скрыто в темноте. Обе умели хранить секреты друг друга, клялись, что разрази их гром, если проговорятся, даже когда вся тайна состояла в том, что кто-то дернул кошку за хвост или нарвал без разрешения в саду букетик наперстянки.

Сестры могли бы враждовать из-за непохожести характеров, могли озлобиться и стать чужими, будь у них возможность подружиться с кем-либо еще, однако другие дети в городе их чурались. Никто из мальчиков и девочек не осмеливался с ними поиграть, а очень многие при приближении Салли и Джиллиан торопились скрестить средний палец с указательным, как будто это могло послужить им защитой. Самые дерзкие и отчаянные мальчишки пристраивались к сестрам по дороге в школу и шагали позади, немного приотстав, чтобы чуть что успеть пуститься наутек. Еще они любили кидаться в девочек зимними твердыми яблоками и камешками, но даже самым ловким, слывущим звездами в своей спортивной команде, не удавалось хоть разок попасть в цель. Камни и яблоки неизменно падали у ног сестер Оуэнс.

Каждый день был полон для Салли с Джиллиан мелких унижений. Никто в классе не брал в руки карандаш или цветной мелок, если им перед этим пользовалась та или другая из сестер. Никто не садился рядом с ними в кафетерии или на школьных собраниях, а были девочки, которые просто визжали как резаные, когда, забежав в уборную сходить по-маленькому, посекретничать с подружками или причесаться, вдруг обнаруживали там одну из них. Салли и Джиллиан никогда не выбирали для участия в спортивных играх на уроках физкультуры, хотя никто в городе не бегал быстрее Джиллиан и не умел так отбить бейсбольный мяч, чтобы он перелетел через школьное здание и приземлился на соседней улице Эндикотт. Их не приглашали на вечеринки и на слеты девочек-скаутов, не звали поиграть в классики или влезть на дерево.

– Плевать на них, – говорила Джиллиан, заносчиво задирая точеный носик, когда они с Салли под волчьи завывания мальчишек шли по школьному коридору на урок музыки или рисования. – Пускай пакостят. Погоди, вот увидишь, придет время, сами будут набиваться к нам в гости, и тогда настанет наша очередь куражиться.

Случалось, что доведенная до белого каления Джиллиан внезапно оборачивалась, гаркая: «Бу-у!» – после чего кто-нибудь из ребят обязательно мочил штаны, переживая куда большее унижение, чем те, что выпадали ей. Но у Салли давать отпор не хватало духу. Она одевалась во все темное и старалась оставаться неприметной. Прикидывалась туповатой и никогда не тянула руку на уроках. Скрывала свои истинные качества так успешно, что понемногу сама разочаровалась в собственных способностях. Сделалась тихонькой, словно мышка. Если и открывала рот на уроке, то лишь затем, чтобы пропищать неправильный ответ, а со временем взяла себе за правило садиться в самый задний ряд и вообще не подавать голоса в классе.

И все равно от нее не отставали. В четвертом классе к ней в школьный шкафчик поставили открытый террариум с муравьями, и не одну неделю потом Салли натыкалась на раздавленных муравьев между страниц своих учебников. В пятом ей сговорились подложить в парту дохлого мышонка. Самый бессердечный из заговорщиков прилепил к нему на спинку ярлык. «Сали», – было выведено на нем корявыми буквами, но эта ошибка в правописании не вызвала у девочки ни малейшего злорадства. Она расплакалась над свернувшимся в клубочек тельцем с крохотными усиками и игрушечными лапками, но, когда учительница спросила, в чем дело, лишь повела плечами, точно утратила дар речи.

Как-то в погожий апрельский день, когда Салли училась в шестом классе, за нею в школу увязались все тетушкины кошки. После этого даже учителя избегали встречаться с нею в безлюдном коридоре и тотчас находили предлог свернуть в другую сторону. Убыстряя шаг, учителя оглядывались на нее с непонятной усмешкой – возможно, из опасения, как бы чего не вышло. У черных кошек есть дар действовать подобным образом на некоторых людей, вызывая у них дрожь в коленках, мурашки и воспоминания о ненастных и грешных ночах. Впрочем, кошки, которые жили у тетушек, были не особенно страшные. Они любили дремать на кушетках и все носили птичьи имена. Был среди них Кардинал, была Сорока, был Зяблик и была Гусыня. Был бестолковый котенок Голубок и склочный кот по кличке Ворон, который злобно шипел на остальных и держал их в страхе божьем. Трудно поверить, чтобы подобное сборище распущенных тварей всерьез вынашивало план опозорить Салли, но получилось именно так – хотя, быть может, увязались они в тот день за нею по той простой причине, что она сделала на ланч бутерброд с копченой рыбкой, всего один на сей раз, так как Джиллиан, сославшись на больное горло, осталась дома в постели, где наверняка рассчитывала проваляться до конца недели, заедая сладостями чтение журналов и не тревожась о том, что от шоколада на простыне остаются пятна, поскольку забота о стирке белья лежала на плечах Салли.

Салли в то утро и знать не знала, покуда не уселась за парту, что ее провожают кошки. Кое-кто из одноклассников засмеялся, но две девчонки вскочили на батарею и подняли визг. Можно было подумать, свору чертей напустили к ним в класс, хотя на самом-то деле Салли привела за собою в школу обыкновенную блохастую живность. Черные как ночь, с истошными воплями, кошки прошествовали мимо столов и скамеек. Салли попробовала их шугануть, но кошки лишь подступили ближе. Они прохаживались перед ней взад-вперед, хвосты торчком, так мерзко мяукая, что впору молоку было свернуться в чашке.

– Брысь ты! – шепнула Салли, когда кот Ворон прыгнул к ней на колени и запустил когти в ее любимое голубое платье. – Пшел отсюда!

Но даже когда вошла мисс Маллинз и, постучав по столу линейкой, строгим голосом предложила Салли немедленно – tout de suite – очистить помещение от кошек, если не хочет остаться после уроков, противные зверюги уперлись и ни в какую не захотели уходить. Класс охватила паника, самые впечатлительные зашушукались о ведьмах. За ведьмами, как известно, часто таскается следом нечистая сила в животном обличье, исполняя злую волю. И чем нечистой силы больше, тем гаже ведьмины повеленья, а тут этой пакости набилась целая орава. Кому-то из ребят стало плохо, кто-то до конца жизни с тех пор не переносил кошек. Послали за учителем физкультуры, но, как он ни старался, размахивая метлой, кошки не уходили.

Один мальчишка в заднем ряду, который нынче как раз стянул у отца коробку спичек, воспользовался случаем посреди всеобщей суматохи и поджег Ворону хвост. По классу, опережая вопль кота, мгновенно распространился запах паленой шерсти. Салли, не размышляя, кинулась к Ворону и, упав на колени, сбила огонь подолом любимого платья.

– Хоть бы с тобой самим стряслось что-нибудь! – крикнула она мальчишке, который поджег Ворона. А после поднялась, лицо и платье в саже, баюкая кота на руках, как ребенка. – Увидел бы тогда, каково это! Узнал бы, что чувствуют другие!

В этот самый миг наверху прямо над ними класс затопотал ногами – от радости, так как обнаружилось, что все диктанты изжеваны учительским английским бульдогом, – и с потолка на голову дрянному мальчишке свалилась звукопоглощающая плитка. Мальчишка, с помертвелой под веснушками физиономией, как подкошенный рухнул на пол.

– Это она, – вырвалось у кого-то из детей, а те, кто промолчал, разинули рты и вытаращили глаза.

Салли с Вороном на руках выскочила из класса, и кошки последовали за ней. Всю дорогу домой по улице Эндикотт и по улице Пибоди они путались у нее под ногами, мешая пройти в парадную дверь и подняться по лестнице, и до самого вечера скреблись к ней, даже после того, как она заперлась у себя.

Салли проплакала целых два часа. Дело в том, что она любила этих кошек. Украдкой выставляла им блюдца с молоком, носила их в плетеной сумке на улицу Эндикотт к ветеринару, когда они увечили друг друга в драке и у них воспалялись раны. Души не чаяла в этих чертовых кошках, хотя, когда, готовая провалиться сквозь землю, сидела в классе, рада была бы, если б у нее на глазах их утопили поочередно в ведре с ледяной водой или же расстреляли из ружья. И пусть она, как только справилась с собой, вышла оказать помощь Ворону, промыть и забинтовать ему хвост, все равно знала, что в душе предала его. С того дня Салли сильно упала в собственных глазах. Она уже не просила тетушек побаловать ее чем-нибудь или хотя бы наградить за то, что заслужила. Ей не нашелся бы более суровый и придирчивый судья; Салли изобличила в себе изъян, – нехватку сострадания и стойкости, и наказанием себе с той минуты назначила самоотречение.

После этого случая с кошками чураться сестер Оуэнс меньше не стали, а бояться стали больше. Теперь девчонки в школе не изводили их, а торопились отойти прочь, опустив глаза, когда Салли с Джиллиан проходили мимо. От парты к парте расползались в записочках слухи о колдовстве, в уборных и коридорах шепотом приводились обвинения. Ребята, которые держали дома черных кошек, клянчили им у родителей замену: колли, или хомячка, или хотя бы золотую рыбку. Потерпела ли поражение футбольная команда, взорвалась ли печь для обжига керамики в художественной мастерской – все разом косились в сторону сестер Оуэнс. Самые отчаянные озорники не решались запустить в них мячом на переменке или пульнуть шариком из жеваной бумаги, никто не швырялся в них больше камешками или яблоками. Среди девочек были такие, кто – на скаутских собраниях, в гостях с ночевкой – клялся, что при желании Салли и Джиллиан свободно могут погрузить тебя в гипноз и заставить лаять по-собачьи или кинуться с крутого обрыва. Могут одним-единственным словом или кивком напустить на тебя свои чары. А если любую из сестер не на шутку разозлить, ей стоит лишь прочесть в обратном порядке таблицу умножения – и тебе каюк. Глаза вытекут из глазниц. Все кости размягчатся в твоем теле. Подадут тебя назавтра под соусом в школьном кафетерии, и ни одна живая душа о том не догадается.

Меж тем, какие бы там слухи ни распускала, перешептываясь, городская детвора, но факт оставался фактом: почти у каждого мать хотя бы раз, да наведывалась к тетушкам Оуэнс. То вдруг потребуется перечная настойка от капризного желудка, то цветок ваточник от нервов, хотя любая женщина в городе знала, от какого недуга на самом деле врачуют тетушки: специальностью их была любовь. Тетушек не приглашали на ужин или на сбор средств в фонд городской библиотеки, но если женщина повздорила со своим возлюбленным, если она обнаружила, что беременна, и не от того, за кем замужем, если узнала, что муж изменяет ей, как последняя скотина, – тогда, сразу как стемнеет, она оказывалась у черного хода дома Оуэнсов, в тот час, когда сумерки скрывают твое лицо и никому не разглядеть, кто там стоит под глицинией, что растет здесь с незапамятных времен, беспорядочно переплетаясь над дверным косяком.

Не важно, что этой женщиной могла оказаться учительница пятых классов начальной школы, или пасторская жена, или, тоже возможно, бессменная подружка стоматолога с улицы Пибоди. Не важно, что если приблизиться к дому Оуэнсов с восточной стороны, то с неба, божились люди, камнем падают черные птицы, готовые выклевать тебе глаза. Желание имеет свойство наделять человека необъяснимой отвагой. Оно, по мнению тетушек, способно подкрасться тихой сапой к нормальной взрослой женщине и превратить ее из здравомыслящего существа в нечто безмозглое, сродни блохе, от которой нипочем не отвязаться незадачливому псу. Та, у которой хватало духу явиться к черному крыльцу, не дрогнув, глотала мятный чай, в состав которого входило такое, что язык не повернется назвать, но который наверняка должен был вызвать ночью кровотечение. Она с готовностью подставляла тетушке средний палец левой руки для укола серебряной иглой, раз таково было необходимое условие того, что к ней вернется ее ненаглядный.

При появлении женщины на мощенной голубоватым песчаником дорожке тетушки всполошились, точно клуши. Когда человек дошел до крайности, это учуешь за версту. Женщина, влюбленная без памяти, за средство обеспечить себе взаимность не задумается отдать камею, что из поколения в поколение хранилась у нее в семье. А та, которую предали, отдаст и больше. Но всех отчаяннее были женщины, которые позарились на чужого мужа. Эти ради любви были готовы на все. В угаре страсти их корежило, точно дерево в бурю, и все условности и хорошие манеры летели к чертям. Когда на дорожке к дому показывалась такая, тетушки тут же отправляли девочек на чердак, даже если это происходило в декабре, когда на дворе холодно и темнеет уже к половине пятого.

Девочки в эти хмурые вечера никогда не спорили. Взявшись за руки, они смирно шли наверх. Говорили теткам «спокойной ночи» с площадки, где пылился старинный портрет Марии Оуэнс, потом расходились по своим комнатам и, наспех накинув ночные рубашки, прямиком устремлялись к черной лестнице и спускались на цыпочках вниз, откуда, припав ухом к двери, можно было подслушать все до последнего слова. Иногда, если вечер выдался особенно темный, Джиллиан, расхрабрясь, пинком приоткрывала дверь; а Салли, из страха, как бы дверь не скрипнула, выдав их присутствие, не осмеливалась ее закрыть.

– Глупости все это! – шепотом возмущалась Салли. – Полная чепуха!

– Что ж тогда не уходишь? – живо отзывалась Джиллиан. – Ну давай, иди спать, – подбивала она, твердо зная, что сестра не рискнет пропустить то, что будет дальше.

С определенной точки на черной лестнице им видна была старая чугунная плита, стол и лохматый половик, по которому часто расхаживали взад-вперед тетушкины клиентки. Видно было, как человека с головы до пят, не говоря уже о том, что расположено в серединке, может скрутить в бараний рог любовь. Вот откуда Салли и Джиллиан стало известно такое, о чем дети в их возрасте обычно не знают: что, например, всегда имеет смысл собирать обрезки ногтей, служившие прежде живою тканью любимого человека, – на тот случай, если ему взбредет в голову сходить прогуляться на сторону; что женщина от любовного томления может измаяться до рвоты над раковиной на кухне, до кровавых слез неистовых рыданий.

Вечерами, когда на небо выплывала оранжевая луна, a на кухне заливалась слезами очередная посетительница, Салли с Джиллиан, сцепясь мизинцами, давали клятву никогда не попадать во власть страстей.

– Тьфу, – отплевывались шепотом девочки, когда клиентка их тетушек ударялась в слезы или, задрав кофточку, показывала свежие порезы на том месте, где нацарапала бритвой на коже дорогое имя.

– Нет уж, мы – никогда! – зарекались девочки, крепче сплетая мизинцы.

В ту зиму, когда Салли минуло двенадцать, а Джиллиан вплотную подошла к одиннадцати, они узнали, что подчас в любовных делах всего опаснее – когда твое заветное желание сбывается. Той зимой к тетушкам пришла молодая женщина, работающая в магазине аптекарских и бытовых товаров. Уже не первый день тогда все ниже опускалась на дворе температура. Мотор тетушкиного «форда» кашлял и не заводился, покрышки примерзали к бетонному полу гаража. Мыши, пригревшись в стенках спален, носа не высовывали наружу, лебеди в парке щипали обледенелые водоросли и все равно вконец оголодали. Такие стояли холода, так беспощадно багровело небо, что девочек от одного взгляда наверх пробирали мурашки.

Клиентка, которая пришла в тот темный вечер, не могла похвастаться красотой, зато она отличалась добрым нравом. На праздники развозила угощение по домам, где жили старики, пела ангельским голосом в церковном хоре и, когда дети заказывали у стойки коктейль из мороженого с кока-колой, не забывала дать его каждому с двойным сиропом. Но когда эта тихая, невзрачная девушка пришла с наступлением темноты к тетушкам, она была сама не своя и в исступлении корчилась на плетенном вручную половике, сжав кулаки с такой силой, что они выглядели как кошачьи лапы. Она запрокидывала голову, и волосы лоснистой пеленой накрывали ей лицо, она до крови кусала губы. Любовь сжирала эту девушку заживо, она уже успела потерять тридцать фунтов веса. Словом, тетушкам, похоже, стало ее жалко, что случалось с ними, надо сказать, нечасто. Денег у девушки было маловато, и тем не менее они дали ей самое сильнодействующее снадобье, какое только есть, снабдив подробными указаниями, как им пользоваться, чтобы чужой муж тоже полюбил ее. После чего предупредили, что назад хода не будет, так что пусть она хорошенько подумает.

– Я подумала, – сказала девушка ровным, красивым голосом и, по всей видимости, убедила тетушек, во всяком случае, они вынесли ей на блюдечке из лучшего сервиза – того, что с синими плакучими ивами над ручьем, – голубиное сердце.

Салли и Джиллиан сидели, соприкасаясь коленками, в темноте на черной лестнице, босые, с немытыми ногами. Они дрожали от холода, но пересмеивались между собой, шепотом повторяя вместе с тетками заклинание, заученное ими крепко-накрепко, ночью разбуди – не собьются: «Ты, игла, пронзи сердце голубя, ты, любовь, пронзи сердце сокола. Пусть не знает он сна и отдыха до тех пор, пока не придет ко мне. Как полюбит меня всей душой, так узнает он мир и покой». Джиллиан сопровождала эти слова короткими колющими движениями, в подражание тому, что, твердя заклинание, девушке надлежало проделывать с голубиным сердечком на сон грядущий семь дней кряду.

– Нипочем не сработает, – шепнула Салли, когда они, поднявшись ощупью по лестнице, пробирались потом к себе по темному коридору.

– Может и сработать, – прошептала в ответ Джиллиан. – Девушка, правда, из себя не очень, но все же чего не бывает.

Салли выпрямилась: она была старше и выше ростом и, стало быть, лучше знала.

– Хорошо, поживем – увидим.

Почти две недели Салли и Джиллиан вели наблюдение за одержимой любовью девушкой. Словно приставленные к ней сыщики, часами, не сводя с нее глаз, просиживали у стойки в магазине, спуская карманные денежки на кока-колу и картофель фри. Шли за ней по пятам, когда она возвращалась к себе в квартиру, которую снимала на пару с другой юной особой, работавшей в химчистке. Чем неотступнее они следили за каждым ее шагом, тем сильнее в Салли крепло ощущение, что они влезают в чужую личную жизнь, но сестры все-таки продолжали верить, что проводят важное исследование, хотя у Джиллиан временами терялось четкое представление, какую, собственно, они преследуют цель.

– Очень простую, – говорила Салли. – Доказать, что никакой особой силы у теток нет.

– И если они только морочат людей, – усмехалась Джиллиан, – тогда получится, что мы точно такие же, как все. Обычные.

Салли кивала. Невозможно передать, как волновала ее эта тема, поскольку для нее лично самым заветным желанием было – быть как все. Ей снилась по ночам деревенская усадьба, дом за беленьким частоколом, и слезы наворачивались ей на глаза, когда, просыпаясь поутру, она видела в окошко черные зубцы металлической ограды. Другие девочки, она знала, умывались мылом «айвори» и дуплистым мылом «камэй», а их с Джиллиан заставляли мыться черным мылом, которое тетушки два раза в год варили на задней конфорке плиты. У других девочек были матери и отцы, которые не забивали себе голову всякой всячиной типа роковых желаний и неизбежной судьбы. Ни у кого больше на их улице и даже в городе не было дома комода с ящиком, полным брошек-камей, полученных в уплату за исполнение желаний.

Но может быть, у нее не такая уж ненормальная жизнь, как кажется, – на большее Салли не надеялась. Если для девушки из магазина аптекарских товаров любовное заклинание не сработает, то, скорее всего, тетушки всего лишь прикидываются, будто обладают какой-то особой силой? Поэтому сестры ждали и молились, чтобы ничего не произошло. И вот, когда стало похоже, что ничего таки определенно не произойдет, в ранних сумерках у дома, где жила девушка, остановил свой микроавтобус директор их школы, мистер Халлиуэлл. С непринужденным видом вошел в дверь, но не преминул, как подметила Салли, оглянуться через плечо – взгляд у него был мутный, как будто человек семь ночей не спал.

В тот вечер девочки не пришли домой к ужину, хоть Салли и обещала тетушкам, что приготовит бараньи отбивные с фасолью. Поднялся ветер, заморосил холодный дождь, а сестры все не трогались с тротуара напротив дома, где жила девушка из магазина аптекарских товаров. Мистер Халлиуэлл показался только в десятом часу и со странным выражением лица, словно не вполне отдавал себе отчет, на каком он свете. Прошел мимо собственной машины, не узнавая ее, и лишь на полдороге домой спохватился, что где-то ее оставил, а потом примерно полчаса соображал, где именно. После этого он появлялся здесь каждый вечер, точно в одно и то же время. Один раз не постеснялся прийти в обеденный перерыв к ней в магазин и спросить чизбургер с кока-колой, хотя ни кусочка в рот не взял, а вместо этого пожирал глазами девушку, которая его приворожила. Сидел на самом первом табурете, одурманенный и распаленный до такой степени, что в том месте, где он облокачивался на стойку, даже линолеум пошел пузырями. Заметив наконец, что за ним наблюдают Салли и Джиллиан, он потребовал, чтобы сестры отправлялись назад на уроки, и принялся за свой чизбургер, но все равно так и не смог отвести глаз от девушки. В том, что чем-то его шарахнуло, сомнений не оставалось – тетки поразили свою мишень столь же явно, как если бы стреляли по ней из лука.

– Совпадение, – настаивала на своем Салли.

– Не знаю. – Джиллиан пожала плечами. Всякий заметил бы, что девушка прямо светится, поливая вареньем пломбир с орехами или пробивая чек на микстуру от кашля или антибиотик по рецепту. – Она получила то, что хотела. Так или иначе.

Но оказалось, девушка получила не совсем то, что хотела. Она пришла к тетушкам снова, в таком плачевном состоянии, что хуже некуда. Любовь – это одно, но женитьба – совсем другое. Мистер Халлиуэлл, как выяснилось, не был убежден, что готов оставить жену.

– Тебе, по-моему, этого видеть не надо, – прошептала сестре Джиллиан.

– Откуда ты знаешь?

Каждое слово девочки шептали друг другу на ухо; им было почему-то боязно, хотя до сих пор в надежном укрытии на черной лестнице с ними этого не бывало.

– А я как раз видела однажды.

Джиллиан заметно побледнела, волосы у нее топорщились во все стороны, окружая голову светлым облачком.

Салли отпрянула назад. Ей сделалось понятно, что подразумевают люди, говоря, что у них в жилах стынет кровь.

– Как – без меня?

Джиллиан часто наведывалась на черную лестницу без сестры, проверяя себя на храбрость.

– Я думала, ты не захочешь. Они иногда вытворяют такое, что страх берет. Тебе не вынести.

После этого Салли уже не могла не остаться с младшей сестрой, хотя бы в доказательство того, что ей не слабо.

– Ну, это мы посмотрим, кому вынести, а кому нет.

Но Салли ни за что не осталась бы на лестнице, она бегом убежала бы к себе и заперлась на засов, знай, как отвратителен способ, которым можно вынудить мужчину жениться, когда он этого не хочет. Она зажмурилась, увидев, как в дом внесли лесную горлицу. Закрыла уши руками, чтобы не слышать криков птицы, когда ее положили на кухонный стол. Твердила себе: сколько раз сама жарила кур и бараньи отбивные, а это примерно то же самое. Но все равно никогда больше с того вечера Салли в рот не брала ни мяса, ни птицы, ни даже хотя бы рыбы и не могла без содрогания видеть, как вспархивает с дерева и улетает стайка воробьев или других мелких пташек. Долго еще потом, как только начинало темнеть, она тянулась схватиться за руку сестры.

Всю зиму Салли и Джиллиан видели девушку из аптеки с мистером Халлиуэллом. В январе он ушел от жены и женился на ней, они поселились в белом домике на углу Третьей улицы и Эндикотт. Став мужем и женой, они практически не разлучались. Куда бы ни направилась девушка, на рынок или на занятия в гимнастическом зале, мистер Халлиуэлл, словно пес, обученный гулять без поводка, шел следом. Сразу по окончании уроков он устремлялся в магазин аптекарских товаров; он появлялся там при первой возможности, с букетиком фиалок или коробкой восточных сладостей, и сестрам доводилось слышать, как иногда в ответ на эти подношения мужчина получал от своей новой жены какую-нибудь резкость. Неужели обязательно постоянно держать ее под присмотром? Вот что шипела она любимому человеку. Неужели нельзя хоть на минуту оставить ее в покое?

Весной, в ту пору, когда зацветает глициния, девушка объявилась у них снова. Салли и Джиллиан вышли под вечер в огород нарвать лука-батуна для овощного рагу. С дальнего края сада, как всегда в это время года, вкусно тянуло лимонным тимьяном, оживали кустики розмарина, теряя ломкость и белесый налет. Погода стояла до того сырая, что комары налетали тучами, Джиллиан едва успевала шлепать себя по тем местам, на которые они садились. Салли пришлось потянуть ее за рукав, призывая взглянуть, кто приближается к ним по выложенной песчаником дорожке.

– Мамочки! – завопила Джиллиан и перестала шлепать комаров. – Ну и вид у нее!

Девушка из аптеки больше и на девушку-то была не похожа, она выглядела старухой. Волосы у нее утратили блеск, рот поджался скобкой, словно в него попала кислятина. Она потирала руки – то ли кожа растрескалась, то ли, скорей всего, до безобразия расшатались нервы. Салли подобрала плетеную корзинку с луком и посмотрела, как тетушкина клиентка стучится в заднюю дверь. Никто не отозвался, и она с остервенением забарабанила по доскам кулаками.

– Открывайте же! – выкрикивала она. – Откройте!

Стук гулко отдавался в доме, но ему отвечала тишина.

Когда посетительница заметила девочек и направилась в их сторону, Джиллиан побелела как мел и прижалась к сестре. Салли не тронулась с места – да, собственно, отступать все равно было некуда. Тетушки приладили к забору лошадиный череп – отпугивать соседских ребятишек, неравнодушных к мяте и клубнике. Салли оставалось надеяться, что он способен также отпугнуть нечистую силу, потому что в девушку словно бес вселился – будто одержимая, налетела она на сестер здесь, в этом огороде, где уже густо разрослись лаванда, и розмарин, и змеиный чеснок, хотя у соседей большей частью еще чернела во дворе лишь голая земля.

– Смотрите, что они наделали! – кричала девушка. – От него невозможно отвязаться ни на миг! Все замки поснимал с дверей, даже в ванной комнате! Следит за каждым моим шагом – ни поесть по-людски, ни поспать! Поминутно норовит затащить в постель, у меня уже все саднит – и внутри и снаружи!

Салли попятилась, едва не сбив с ног Джиллиан, которая по-прежнему стояла вплотную к ней. Обычно с детьми так не разговаривают, но девушке из аптеки, по всей видимости, плевать было на то, что можно, а что нельзя. Салли заметила, что у нее красные, заплаканные глаза. Губы нехорошо кривились, как будто с них могли слетать одни только бранные слова.

– Где они, эти ведьмы, которые так со мной поступили?

Тетушки смотрели в окно, наблюдая, что могут сотворить с человеком неумеренность в желаниях и глупость. Когда Салли скосила глаза на окно, они грустно покачали головой. Они не желали больше иметь дела с девушкой из аптечного магазина. Есть люди, которых не уберечь от беды. Сколько ни пытайся, сколько ни предупреждай, все равно будут делать посвоему.

– А тетеньки уехали отдыхать, – чужим, нетвердым голосом сказала Салли. Ей до сих пор не приходилось говорить неправду, и от этого появился неприятный привкус во рту.

– Ну-ка сходи за ними! – крикнула девушка. Она стала совсем другим человеком. На спевках церковного хора, в тех местах, где ей полагалось петь соло, ударялась в слезы, и ее, чтобы не срывать репетицию, приходилось выводить наружу, на площадку для парковки машин. – Да живо, иначе так врежу, что не обрадуешься.

– Оставьте нас в покое, – заявила Джиллиан из безопасного укрытия за сестриной спиной. – Или нашлем на вас заклятие пострашней того!

Услышав это, девушка не стерпела. Она метнулась к Джиллиан, размахнулась, но удар пришелся по Салли. Он оказался так силен, что бедняга качнулась назад, наступив ногой прямо на розмарин и вербену. Тетушки за окном забормотали заговор, которым их в детстве учили унимать куриный галдеж. Кур в загородке разгуливало тогда полным-полно, рябых и голенастых, но тетки взялись за них так рьяно, что они больше вообще не подавали голоса, – из-за чего их, между прочим, всех до единой и перетаскали по ночам бродячие собаки.

– Ой, – вырвалось у Джиллиан, когда она увидела, как досталось сестре. На щеке у Салли выступило багровое пятно, но заплакала от этого Джиллиан. – Гадина! – крикнула она девушке из аптеки. – Просто гадина!

«Ты что, не слыхала? Ступай приведи мне теток!» – так собиралась, по крайней мере, сказать девушка из аптечного магазина, но никто ничего не услышал. Изо рта у нее не вылетело ни звука. Ни звука, ни слова, и уж точно – никаких извинений. Она приложила руку к горлу, словно кто-то душил ее, хотя задыхалась она как раз из-за избытка той самой любви, которой ей прежде так безумно недоставало.

Салли, наблюдая за девушкой, видела: лицо у нее помертвело от страха. Вышло так, что с тех пор девушка из аптечного магазина больше не разговаривала, лишь издавала изредка либо коротенькие звуки, похожие на голубиное воркование, либо, когда выходила из себя, скрипучие вопли, точно курица с переполоху, когда за нею погнались, чтобы схватить – и в ощип ее и в духовку. Подруги из церковного хора оплакивали утрату чудесного голоса, однако стали со временем ее сторониться. Спина у девушки выгнулась, точно хребет у кошки, ступившей на раскаленные угли. На всякое доброе слово она в ответ закрывала уши руками и топала ножкой, как избалованный ребенок.

До конца жизни ей предстояло терпеть, что за нею ходит как привязанный мужчина со своей непомерной любовью, и не иметь возможности даже послать его подальше. Салли знала, что этой клиентке тетушки никогда уже не откроют дверь, приходи она стучаться к ним хоть тысячу раз. Снова требовать чего-то девушка не имела права.

Она что, вообразила, будто любовь – это игрушка, милый пустячок, которым приятно позабавиться? Настоящая любовь опасна, схватит тебя изнутри и скрутит; зазеваешься, не ослабишь вовремя поводья – будешь ради нее готов пойти на что угодно. Была бы девушка из аптеки посообразительней, она попросила бы не приворотное средство, а отворот. А так получила в конечном счете то, что хотела, и если сама не извлекла из этого урока, то кое-кто там, в огороде, извлек. Девочка, которой хватило ума пойти в дом, три раза повернуть ключ в замке и ни единой слезинки не пролить, нарезая лук, до того едкий, что другая из-за него проплакала бы всю ночь.

Раз в год, под Иванов день, в дом к Оуэнсам залетал воробей. Как тому ни пытались воспрепятствовать, птичка всякий раз умудрялась проникнуть внутрь. И блюдца-то с солью выставляли на подоконники, и мастера вызывали заделывать пазы и латать крышу, а воробей появлялся все равно. Обнаруживался в доме, когда смеркалось, в час скорби, всегда бесшумно, но с необъяснимым упорством, которому ни соль, ни кирпичи не помеха, словно беднягу приговорили сидеть нахохлясь на шторе или на пыльной люстре, с которой каплями слез стекали вниз стекляшки.

Тетушки держали наготове швабру и гнали птицу в окно, но воробей залетал слишком высоко, и до него было не достать. Пока он кружил, облетая столовую, сестры вели счет, зная, что три круга – это к неприятностям, а выходило, как нарочно, всегда три. Неприятности, понятно, были сестрам Оуэнс не в новинку, особенно когда они подросли. Не успели девочки перейти из начальной школы в среднюю, как мальчишки, которые все эти годы их чурались, стали вдруг отчаянно увиваться за Джиллиан. Она могла пойти в магазин за банкой горохового супа и вернуться связанной железным обещанием «дружить» с парнишкой из отдела свежемороженых продуктов. Дальше – больше. Возможно, матовый отсвет ее лицу придавало черное мыло, которым она умывалась, но как бы то ни было, прикосновение к ней обжигало, и не обратить на нее внимание было невозможно. Ребята заглядывались на нее до головокружения, и их в срочном порядке отправляли в медпункт на переливание крови или сеанс терапии в кислородной палатке. Мужчины, состоящие в счастливом браке и годящиеся ей в отцы, внезапно загорались идеей сделать ей предложение и посулить золотые горы – по крайней мере в доступном для них варианте.

Когда Джиллиан надевала короткую юбочку, на улице Эндикотт случались автодорожные происшествия. Когда она проходила мимо, псы, сидящие на толстой металлической цепи возле своей конуры, забывали рычать и кусаться. Однажды жаркой весной, в День поминовения, Джиллиан, оставив мало что от своей шевелюры, постриглась «под мальчика», и почти все ее сверстницы в городе сделали в подражание ей то же самое. Но ни одна из них не останавливала видом своей открытой шейки уличное движение. Ни одной ослепительная улыбка не помогла без экзаменов, без вечерних бдений над уроками сдать биологию и обществоведение. В то лето, когда Джиллиан исполнилось шестнадцать, все игроки футбольной команды из их школы буквально каждую субботу проводили в саду у тетушек. Торчали там в полном составе, нескладные, замкнутые, влюбленные по уши, пропалывая от сорняков рядки пасленовых и вербены, но обходя старательно перья зеленого лука, до того жгучего, что стоит зазеваться – и не оберешься волдырей на пальцах.

Джиллиан разбивала сердца, как разбивают яйца для омлета. К выпускному классу она так в этом наторела, что ее жертва иной раз не успевала опомниться, как от нее оставалось мокрое место, да и то – сплошной вздох. Если собрать воедино истории, в которые обычно попадают девочки за время взросления, и сутки выпаривать их на огне, в сухом остатке получишь что-нибудь размером с батончик «сникерса». Но если удалить воду из тех историй, в которые умудрялась попадать Джиллиан Оуэнс, не говоря уж о количестве причиненного ею горя, – вырастет груда вязкого месива величиной с бостонскую ратушу.

Тетушек репутация Джиллиан не волновала нисколько. Им в голову не приходило отругать ее или назначить час, когда она обязана быть дома. Когда водительские права получила Салли, она садилась в микроавтобус, чтобы съездить в магазин или отвезти на свалку мусор; когда же очередь дошла до Джиллиан, она закатывалась с вечера гулять и пропадала до рассвета. Тетушки слышали, как Джиллиан крадется на цыпочках в парадную дверь, и находили в бардачке «форда» пивные бутылки. Что ж, молодость есть молодость, рассуждали они, тем более когда речь идет о девушках из семейства Оуэнс. Единственный их совет был, что проще уберечься от ребеночка, нежели вырастить его, – с чем даже Джиллиан при всем своем легкомыслии не могла не согласиться.

А беспокоились тетушки о Салли. О Салли, которая готовила каждый вечер калорийные обеды, покупала по вторникам продукты, а по четвергам вывешивала сушиться белье, чтобы простыни и полотенца приятно пахли свежестью. Добродетель была, на их взгляд, не достоинством, а всего лишь проявлением бесхарактерности, малодушием. В жизни есть, полагали тетушки, кое-что поважнее забот о пыли, скопившейся под кроватью, или палой листве, не сметенной с крыльца. Женщины Оуэнсов не считаются с условностями, они своевольны и упрямы, такими их и берите. Когда выходят замуж, то оставляют себе девичью фамилию, и дочери у них тоже носят фамилию Оуэнс. Особенно отличалась своенравием Реджина, мать Джиллиан и Салли. Тетушки смахивали с глаз слезинку, вспоминая, как по вечерам, хлебнув лишнего, Реджина, бывало, расхаживала босиком по перилам, раскинув руки для равновесия. Дурачество, возможно, зато она умела весело провести время – способность, которой женщины в семье Оуэнсов гордились. Джиллиан унаследовала от матери бесшабашный нрав; Салли же вообще не имела представления о том, что значит поразвлечься.

– Сходи куда-нибудь, – приставали к ней тетки в субботу вечером, когда Салли с книгой, взятой в библиотеке, ложилась, поджав ноги, на тахту. – Погуляй, развлекись, – уговаривали они своими слабенькими въедливыми голосами, какими разве что улитку сгонишь с капустного листа, но уж никак не племянницу с тахты.

Тетушки хотели видеть Салли более общительной. Они стали приваживать к дому молодых людей, как другие старушки приваживают бездомных котов. Давали объявления в университетские малотиражки, обзванивали общежития студенческих землячеств. Каждое воскресенье созывали молодежь к себе в сад на бутерброды с холодной говядиной и темное пиво, но Салли лишь безучастно сидела при этом на металлическом садовом стульчике, скрестив ноги, и думала о своем. Тетушки покупали ей тюбики розовой губной помады, импортные испанские соли для ванны. Выписывали по почте вечерние платья и кружевные комбинации, мягчайшие замшевые сапожки, но Салли отдавала все подарки Джиллиан, которая знала, как найти им применение, а сама субботними вечерами по-прежнему читала книжки – точно так же, как по четвергам занималась стиркой белья.

Это не значит, впрочем, что Салли вполне добросовестно не старалась влюбиться. Как человек вдумчивый, основательный, с поразительным умением сосредоточиться на поставленной задаче, она какое-то время соглашалась на предложения сходить в кино, на танцы или пройтись с кем-нибудь в парке вокруг пруда. Старшеклассники, назначавшие ей свидания, диву давались, обнаружив, как долго ей удается сосредоточиться на одном поцелуе, и поневоле гадали, какие еще могут таиться в ней способности. Многие из них и через двадцать лет не переставали о ней мечтать, совсем некстати, но ей ни один не приглянулся и даже не запомнился по имени. На повторное свидание она ни с кем не соглашалась, считая, что это было бы нечестно, а в такие понятия, как честность, даже в делах столь неординарных и исключительных, как дела любовные, Салли в ту пору верила.

Глядя, как Джиллиан перебирает полгорода, меняя одного парня за другим, Салли спрашивала себя, не досталось ли ей самой каменное сердце. Но к тому времени, как сестры закончили школу, выяснилось, что хотя влюбляться-то Джиллиан влюбляется, но не дольше, чем на две недели. Салли стала думать, что обе они обижены судьбой в равной мере, да и не удивительно, в сущности, что сестрам так не повезло, если учесть их происхождение и воспитание. Тетушки, например, до сих пор держали у себя на комоде фотографии молодых людей, которых любили в юности, – братьев, которые во время пикника не пожелали из гордости укрыться от грозы. Юношей убило молнией прямо на зеленом городском пустыре, где они и покоились ныне под гладким округлым камнем, к которому на утренней и вечерней заре слетались траурные голуби. Каждый год в августе молнию вновь притягивало к этому месту, и, когда наверху собирались черные грозовые тучи, влюбленные парочки подбивали друг друга на слабо перебежать через пустырь. Но только воздыхателям Джиллиан, одуревшим от любви, хватало духу подвергать себя такой опасности, и для двоих из них пробежка через пустырь в грозу закончилась больницей, после чего волосы у них на голове так и остались стоять дыбом, а вытаращенные с тех пор глаза не закрывались даже во сне.

Когда Джиллиан исполнилось восемнадцать, она влюбилась на целых три месяца, решив по такому случаю сбежать со своим возлюбленным в Мэриленд и там обвенчаться. Необходимость такого шага объяснялась отказом тетушек дать свое благословение на этот брак. Джиллиан была, по их представлениям, еще молодая и глупая – забеременеет в два счета и обречет себя на бесцветную, унылую жизнь. Оказалось, что тетушки были правы лишь в той части, что касалась молодости и глупости. Забеременеть Джиллиан не успела – через пару недель после свадьбы она ушла от мужа к механику, который ремонтировал их «тойоту». Это был первый из длинной череды ее брачных крахов, но в ту ночь все на свете еще казалось возможным, даже счастье. Тогда Салли помогала связывать белые простыни для побега. Правда, она считала младшую сестру эгоисткой, неумеренной в своих аппетитах. Джиллиан же числила Салли педанткой и ханжой, но все равно они были сестрами, и теперь, когда их ждала разлука, они обнялись, стоя у открытого окна, расплакались и поклялись друг другу, что расстаются совсем ненадолго.