Уснувшие дети бесплатное чтение

Энтони Пассерон
Уснувшие дети

* * *

Дело в том, что крысы подыхают на улицах, а люди умирают в собственных спальнях.

Альбер Камю. Чума

Пролог

Однажды я спросил отца, какой самый далекий город он видел в жизни. Он сразу ответил: «Амстердам, это в Нидерландах». Больше он ничего не сказал. Не отрываясь от работы, он продолжил разделывать тушу теленка. Отец был весь в крови, даже лицо.

Когда же я поинтересовался, зачем он поехал так далеко, то сразу заметил, как он стиснул челюсти. То ли разозлился на кусок телятины, не желавший поддаваться, то ли это мой вопрос так на него подействовал. Я толком не понял. Потом раздался сухой треск разрубленной кости, глубокий вздох, и он наконец ответил:

– Поехал искать этого идиота Дезире.

Передо мной оказалось неожиданное препятствие: я впервые за все детство услышал из уст отца имя его старшего брата. Мой дядя умер через несколько лет после моего рождения. Его фотографии я обнаружил в обувной коробке, где родители хранили фото и видео, отснятое еще на восьмимиллиметровой пленке. На фотографиях и видео были те, кто уже умер, еще молодые старики, собаки, там также оказались фрагменты и моменты беззаботных каникул на берегу моря или в горах. И снова собаки, всюду собаки… и вся семья в сборе… Люди в нарядных костюмах, собравшиеся по случаю несостоявшихся свадеб… Мы с братом могли часами разглядывать эти снимки, посмеиваясь над нелепыми нарядами и пытаясь узнать членов нашей семьи. Дело обычно кончалось тем, что мама велела сложить все фото по порядку, словно от этих воспоминаний ей становилось не по себе.

К папе у меня накопилось еще много вопросов. Были совсем простые, вроде: «А чтобы попасть в Амстердам, надо свернуть налево или направо от церковной площади?» Были и более сложные: мне хотелось знать почему. Почему, например, папа, который никогда не покидал родного городка, вдруг отправился через всю Европу искать своего брата? Но едва удавалось пробить брешь в резервуаре скопившейся боли и гнева, как он тут же спешил ее заткнуть, чтобы содержимое не расплескалось вокруг.

В семье по отношению к Дезире все вели себя одинаково. Отец и дед вообще о нем не упоминали. Мама всякий раз слишком быстро уходила от объяснений, произнося одну и ту же фразу: «Все это очень и очень печально». А бабушка ловко уклонялась от ответа и приступала к смехотворным россказням, вроде мифов об усопших, которые с небес наблюдают за живыми. И каждый из них на свой манер скрывал истину. От этой истории сейчас не осталось почти ничего. Отец уехал из нашего городка, бабушка с дедом умерли. И все, что было связано с этими событиями, все декорации, в которых они происходили, поглотило время.

Эта книга – последняя попытка рассказать, что же все-таки случилось. В ней перемешаны воспоминания, отрывочные признания и опирающееся на документы воспроизведение реальных происшествий. Она – плод всеобщего замалчивания. Я хотел рассказать о том, через что наша семья, как и множество других семей, прошла в полном одиночестве. Но как наложить мои слова на их историю, не выхолостив ее? Как говорить от их имени без того, чтобы моя точка зрения и мои навязчивые идеи не вытеснили их собственные? Эти вопросы долго не давали мне взяться за работу, пока я не понял, что написать – единственный способ сделать так, чтобы история моего дяди Дезире и всей моей семьи не исчезла вместе с ними, вместе с нашим городком. Я должен растолковать людям, что жизнь Дезире вписана в хаос мира, в хаос исторических, географических и социальных фактов. Я должен помочь выжившим отдалиться от своих страданий, выйти из одиночества, в которое их загнали мука и стыд.

На этот раз они окажутся в центре, а все то, что обычно привлекает внимание, отодвинется на задний план. Вдали от города, от прогрессивной медицины и науки, вдали от художественных поисков и военных действий они наконец где-то будут существовать.

Часть первая
Дезире

MMWR

MMWR^[1], еженедельный эпидемиологический бюллетень, который публикуют в США центры профилактики и контроля над заболеваниями, во Франции насчитывает совсем мало подписчиков. И среди них – Вилли Розенбаум, заведующий отделением инфекционных болезней в больнице Биша – Клода Бернара в Париже. В свои тридцать пять лет, вечно верхом на мотоцикле, длинноволосый инфекционист, прошедший войны в Сальвадоре и Никарагуа, не вписывался в среду парижских медиков.

Утром пятницы, 5 июня 1981 года, сидя за столом, он перелистывал только что полученный бюллетень MMWR. Там описывалось недавнее появление исключительно редкого заболевания легких, пневмоцистоза. Его считали почти исчезнувшим, однако, по подсчетам выписанных лекарств, произведенным в США, оказалось, что он появился совершенно неожиданно и непонятно откуда. Обычно этот недуг поражает людей с ослабленной иммунной системой, но в пяти последних случаях в Калифорнии речь шла о молодых мужчинах, еще совсем недавно пребывавших в добром здравии. Среди скудных данных, которыми на сегодня располагает Служба общественного здравоохранения США, обнаружилось нечто удивительное: все заболевшие – гомосексуалисты.

Инфекционист отложил бюллетень и снова принялся за исследования, перед тем как подтвердить консультации, назначенные на вечер.

Сегодня к нему, держась за руки, явились два пациента. Один из них, вялый на вид молодой стюард, жаловался на температуру и кашель, которые не проходят вот уже несколько недель. Поскольку городские врачи ничем не смогли ему помочь, он решил обратиться в службу инфекционных и тропических заболеваний больницы Биша – Клода Бернара. Вилли Розенбаум удивился и заглянул в медицинскую карту, протянутую стюардом. Потом осмотрел парня и назначил ему рентген и другие исследования легких.

Когда парень явился через несколько дней, результаты обследования окончательно убедили инфекциониста в правильности предварительного диагноза. Как он и подозревал, у его пациента был пневмоцистоз.

Совпадение было поразительным. Состояние пациента полностью соответствовало тому, что врач прочел в бюллетене: внезапное редкое заболевание легких обнаружено у молодого парня, гомосексуалиста, у которого нет никаких оснований жаловаться на сниженный иммунитет. Но все симптомы налицо. Это то же самое заболевание, которое считали побежденным и которое теперь обнаружилось у шести американских пациентов, а теперь еще и у одного француза.

Обстановка

Мухи. Мухи повсюду. Мухи на кусках мяса, на оконных стеклах. Полчища черных мух на белом плиточном полу. Мухи, совокупляющиеся на свиных боках и куриных бедрышках. Мухи, рождающиеся в складках ростбифа и умирающие, увязнув в крови. Мухи с ликованием вторят жужжанию компрессора, охлаждающего витрину, и не обращают внимания на синеватый огонек электромухобойки. Здесь они одержали окончательную победу.

Вот приблизительно и все, что мне запомнилось в магазине бабушки и деда. Просторная мясная лавка притихла, постоянные клиенты сюда больше не заходили. А те, кто заглядывал, просто хотели поддержать семью, так сказать, из солидарности. Они останавливались поболтать и обменяться новостями, касающимися прежде всего торговли.

Нынче от этой лавки уже ничего не осталось. На витрине вывешено объявление «Продается или сдается в аренду», снабженное телефонным номером. Всю улицу постигла та же участь. И овощной магазин, и парикмахерскую, и книжную лавку, и мастерскую по починке телевизоров, и галантерейную лавку. Торговля здесь постепенно заглохла, а за неимением арендаторов магазины закрыли шторы. То же происходило и с квартирами на нижних этажах: они постепенно пустели. О былой благополучной эпохе напоминал лишь чудом уцелевший маленький обветшалый косметический кабинет. Улица безнадежно опустела. Попадались только бродячие кошки, завладевшие погребами брошенных магазинов. Они шныряли сквозь поломанные решетки вентиляционных шахт, выходивших на уровне тротуара. Случалось, что в шахтах ночевали подростки. Примчавшись на самостоятельно собранных скутерах, они усаживались на ступени старых магазинов и целыми днями ссорились из-за сигарет и переругивались. В течение нескольких десятилетий старая супрефектура, когда-то процветавшая, неизбежно утратила свое значение. Центр стал окраиной, детские голоса затихли. Мое окружение исчезло.

Однако в этом было и свое очарование. На аллее платанов, растущих вдоль набережной, на деревенском рынке или в узких улочках еще можно было ощутить себя в воображаемом Провансе. Но обвалившиеся доходные дома, брошенные автомобили и закрытые цеха вокруг старого городка рассказывали совсем другую историю. Чтобы ее понять, надо прежде всего вспомнить, что это за территория: позабытый городок, затерянный где-то на границе двух миров, между морем и горами, между Францией и Италией. Потом надо представить его топографию: он гнездится в глубине долины, там, где река сливается с горным потоком, сразу уходит с равнины и вливается в Средиземное море. К этому следует прибавить жесткий климат, когда бесконечные зимы словно крадутся по трещинам в скалах, когда изнурительно-жаркое лето объединяет в себе все худшее, чем отличается альпийская и средиземноморская погода. В общем, картина получатся не ахти… Однако городок, затерянный среди темных, тонущих в тумане сосновых лесов и дубовых рощ на более приветливых солнечных склонах, фактически был торговым центром, куда местные крестьяне свозили свой небогатый урожай. Наконец, к описанию надо прибавить немного исторических фактов и вспомнить, что вплоть до середины XIX века этот заброшенный городишко возле границ графства Ницца был территорией Италии. Когда же наступили времена аннексии, Франция основала здесь свою супрефектуру и очень старалась пробудить в жителях чувство привязанности к новой родине. Прокладка шоссе национального значения и дороги, соединяющей Ниццу с Динь-ле-Бен, позволила этой территории постепенно выйти из статуса анклава. А грандиозные строительные проекты, от пробивания туннелей в горах до возведения монументальных виадуков силами итальянских рабочих, открыли путь к побережью.

Несмотря на довольно слабую и шаткую экономику, определенной части населения удалось разбогатеть и обзавестись собственностью: предприятиями, торговыми точками, землей и жильем. Местная мелкая буржуазия заметно выделилась из общей массы работников полей и фабрик и вела жизнь куда более комфортабельную. На черно-белых открытках начала XX века изображены семьи, гордо вышагивающие вдоль прибрежных променадов или сидящие за столиками кафе. На одной из таких открыток запечатлена безупречная витрина магазина моей семьи. У входа в магазин стоит человек в костюме, шляпе и с галстуком-бабочкой. Осанка у него прямая и горделивая. Мужчину зовут Дезире, это мой прадедушка. Он разительно отличается от прохожих, спешащих куда-то в своих грязных, засаленных робах. Эта старая пожелтевшая фотография без слов рассказывает о положении нашей семьи в те времена.

До самого начала 80-х наша мясная лавка еще была своеобразным центром притяжения. По субботам и воскресеньям у ее входа на улице выстраивалась целая очередь. Это место все уважали и немного побаивались. Для более зажиточных клиентов приберегали лучшие куски мяса и сопровождали сделки всяческими комплиментами. А от более скромных семей, едва решавшихся постоять у входа, просто отмахивались, и они получали залежалые куски сомнительного качества. Пожаловаться при этом никто не отваживался. На самой крупной торговой улице города закон соблюдался еще довольно долгое время.

Сигнал тревоги

Жак Лейбович, иммунолог больницы Раймона Пуанкаре в Гарше, тоже был одним из тех немногочисленных французов, кто читал американские бюллетени. В начале лета 1981 года его сестра, дерматолог больницы Тарнье, как-то обмолвилась, что у них в отделении лечатся двое гомосексуалистов. У них очень редкий тип рака: саркома Капоши.

Третьего июня 1981 года бюллетень MMWR как раз опубликовал статью под заголовком «Саркома Капоши и пневмоцистоз у гомосексуалистов Нью-Йорка и Калифорнии». Там говорилось о загадочном распространении заболевания среди геев Калифорнии и Нью-Йорка и сообщалось, что саркому Капоши диагностировали у двадцати шести пациентов, а у четырех из них обнаружили еще и пневмоцистоз.

Эта статья озадачила Жака Лейбовича. Он никогда раньше не сталкивался с медицинскими публикациями, где людей разделяют по признаку сексуальной ориентации. Однако все это очень походило на те случаи, о которых рассказывала сестра, когда редчайший вид рака кожи поразил именно двух гомосексуалов.

Он порылся в ящиках стола и нашел в своих архивах интересное досье умершего в 1979 году водителя такси родом из Португалии. Пациент скончался от целой серии серьезных инфекций, среди которых был и пневмоцистоз. Это вызвало у иммунолога огромное любопытство, и он обзвонил своих коллег в крупных больницах Иль-де-Франс. В больнице Биша – Клода Бернара он нашел инфекциониста, у которого возникли те же вопросы. Его мнение о первых случаях заболевания разделял Вилли Розенбаум. Пообщавшись с коллегами, он отметил для себя еще пять недавних случаев пневмоцистоза, которые никто не мог объяснить. Если всего за несколько недель удалось обнаружить шесть случаев, подобных описанным в бюллетенях, значит, на деле их должно быть гораздо больше.

Столкнувшись с появлением сразу двух заболевших во Франции, что было довольно странно, оба врача решили, что пора бить тревогу.

Улица четвертого сентября

Окровавленные скелеты животных. Вот оно, золото трех поколений семьи. Куски мяса, что продавались в розницу, упаковывали в плотную розовую бумагу с оттиском нашего имени.

Легенда гласит, что мои бабушка и дедушка обвенчались ночью, чтобы обойти запрет прадедушки. Ради защиты состояния и репутации он запретил своим детям жениться на итальянках. Но, достигнув брачного возраста, каждый из них счел своим долгом этот запрет нарушить.

Я часто спрашивал себя, как свадебный обряд, проведенный посреди ночи, в строжайшем секрете, мог остаться незамеченным в таком крохотном городке, где все всё знают. Но я принял эту романтическую версию истории бабушки и деда, тем более что о них я помнил только то, что они вечно были завалены работой.

Возня с мясом отнимала все их время, каждый его миг. Понедельники они проводили на бойне, а остальное время в магазине. С наступлением вечера шторы опускали, но работы было еще столько, что пришлось оборудовать кухню и столовую в помещении за магазином. Чтобы дойти туда от улицы Четвертого Сентября, достаточно было трех минут пешком. Наш дом стоял очень близко, сразу за церковью. Мы в шутку называли его «депо», или местом временного складирования, потому что там держали уже подготовленное к продаже мясо. Случается, что работа дает название жилому дому.

В воскресенье после полудня магазин закрывался. Но надо было подготавливаться к следующей неделе: разделать говяжьи туши, засолить окорока, запанировать эскалопы, замариновать все для салатов, наделать тонну сосисок. Потом наступали часы уборки и чистки. Рабочие места мыли большим количеством воды: стены, полы, механизмы, ножи, баки, в которых перевозили мясо. Темно-красные потеки крови в мыльной воде отливали розовым. Ножи отчищали от прилипших кусочков мяса, крепко потерев их о деревянную колоду. Это движение производили настолько часто, что крепкое дерево, из которого была вырублена колода, сдалось, и колода стала короче на несколько сантиметров. Наконец, в горячей воде стирали передники и тряпки. А на следующий день все начиналось заново. Работа в магазине заставляла рассчитывать жизнь по минутам, нельзя было позволить себе ни малейшей передышки. Торговля мясом давала семье все, и ей невозможно было изменить.

Мой дед Эмиль каждую неделю накручивал сотни километров, чтобы развезти мясо по окрестным деревням. Его специально оборудованный грузовик объезжал всех заказчиков даже в деревушках на вершинах скал, останавливаясь то на несколько часов, то на несколько минут. Там, где вообще не было магазинов, его ждали с особым нетерпением.

Район он знал великолепно. Его отец Дезире и дед Франсуа обосновались здесь как перекупщики. Они за бесценок приобретали скот у бедных крестьян долины и выпускали на пастбища на высокогорье. Когда же скотина набирала вес, ее забивали, а мясо распродавали в розницу с неплохой прибылью.

Из мяса, купленного в магазине, кровь выпускал забойщик, и это было гарантией качества. В послужном списке в военном билете моего прадеда Дезире я прочел следующую фразу: «Мясник, владеющий техникой забоя скотины».

Семья постепенно обзавелась немалым имуществом и стала считаться знатной и богатой.

Эмиль провел детство, которое пришлось на 30-е годы, в городке. Тогда жизнь в нем била ключом: тут были свои гостиницы и прачечные, кожевенный и мебельный заводы, своя макаронная фабрика. Сразу после окончания школы отец приобщил сына к работе, и тот достаточно быстро стал незаменим. Он вместе с отцом ездил по деревням скупать скот. В стороне от поселков, по краям узких дорог с колдобинами стояли одинокие фермы. Дезире учил Эмиля выбирать скотину, правильно торговаться, а еще правильно справляться с инстинктивным страхом животных при погрузке в перевозной вагончик. Он с гордостью рассказывал, как откармливать скотину, забивать и разделывать. Так Эмиль стал мясником. Его жизнь и лик вписались в нескончаемую череду жизней и лиц всех членов семьи, а заодно и врезалось в память обитателей здешних мест. Он получил в наследство нечто большее, чем ремесло: имя и статус. После смерти родителей дети разделили сбережения, дома и землю. Поскольку Эмиль был старшим, он, естественно, получил мясную лавку и «депо». От отца ему достались в наследство жизнь, предприятие и ремесло.

История моей бабушки Луизы была куда более драматичной. Она происходила из Пьемонта, из итальянской семьи. Отец ее надрывался в поле. Он работал в одном из сельскохозяйственных предприятий за мизерную зарплату, которая обрекала его на бедность. Однако, несмотря на согнутую от постоянного таскания грузов спину, обожженный солнцем затылок, израненные руки, в его душе все же прорастали зерна надежды. И он, и его товарищи по несчастью верили, что завтра жизнь им улыбнется.

Но дело обернулось скверно. Угроза, и без того висевшая над коммунистами, становилась все отчетливее. Унижения, вымогательства и быстрый подъем фашизма не оставили ему выбора. В одну из ночей 1942 года он принял решение в срочном порядке бежать вместе с женой и детьми. Несколько дней они пробирались на юг наугад, не имея конкретной цели, и нашли убежище в одной из деревень в Руайя. Обитатели этого оплота левых уговорили его поселиться в развалинах старого дома. Через некоторое время он нашел работу на одной из соседних ферм.

После Первой мировой войны появление в регионе итальянских семей нивелировало отток горцев и компенсировало нехватку людей, не вернувшихся из окопов. Этих нищих эмигрантов очень ценили местные работодатели и в сельском хозяйстве, и в строительстве, и в промышленности. В то время и пробитые в горах туннели, и головокружительные виадуки, позволившие проложить железнодорожные пути от Альп до Средиземноморья, были созданы потом и кровью итальянцев. Однако после кризиса 30-х годов на них посыпались обвинения в неопрятности, в домашней антисанитарии, в необоснованно высоких зарплатах и даже в том, что у них слишком много детей. В этой нездоровой атмосфере Луиза смирилась со своим положением. Как и отец, она очень быстро научилась ходить по стеночке и помалкивать, видя откровенное презрение хозяев, то есть тех семей, где она занималась хозяйством или присматривала за детьми, которые были порой почти одного возраста с ней. Она ни на что не жаловалась. Здесь была та же нищета, зато не было страха, что ночью ворвутся люди в коричневых рубашках и застрелят отца прямо на пороге.

Бабушка мало рассказывала о своем детстве, прошедшем в крайней нужде. Она не вдавалась в детали, но вспоминала о холоде, голоде и национализме, о доме, слишком тесном для их большой семьи. В юности ей годами приходилось спать на полу и питаться одной полентой. С тех пор безвкусные блюда вызывали у нее отвращение, она проклинала свое прошлое и всегда готовила вкуснейшую и обильную еду. Это был ее своеобразный реванш.

Ничто в доме моих бабушки и деда не напоминало об истории Луизы. Только ее мать, почти столетняя старуха, вечно закутанная в одеяло, пораженная болезнью Альцгеймера, еще рассказывала о прошлом. Моя прабабушка почти полностью оглохла и теперь, сидя в кресле, безостановочно бормотала что-то нечленораздельное на смеси итальянского и пьемонтского наречий. Бывало, она просыпалась в панике. В ее сознании всплывала какая-нибудь сцена из молодости. Она, плача, принималась искать своего мужа и родителей. Так по ночам, в воспоминаниях, которые стараешься обычно подавить, к ней приходила Италия. Чтобы успокоить старуху, бабушка на несколько секунд возвращалась к своему забытому языку.

Луиза познакомилась с моим отцом, когда была еще подростком. Летом каждое воскресенье в городке устраивали гулянья, посвященные святому-покровителю, в честь чего устраивались танцы. После мессы по улицам проносили деревянную статую святого, а потом монтировали на площади танцплощадку, украшенную гирляндами разноцветных огней. Вот под такими огоньками Эмиль и пригласил Луизу на танец. Хватило нескольких песен, чтобы судьба юной пары была решена. Несмотря на колебания отца Эмиля, свадьба состоялась. Луиза легко вошла в зажиточное меньшинство городка. В этом маленьком сообществе одни семейства с гордостью демонстрировали витрины своих магазинов или прицепы к грузовикам, другие, как позорное клеймо, несли на себе алкоголизм главы семейства или отчаяние матери, доведенной до края шалостями многочисленных отпрысков. Луиза удостоверилась, что в той касте, к которой она теперь принадлежала, потомство в почете. В этом кругу детей называли по именам и в церкви, и на теннисном корте. С ними всегда здоровались учителя, и это отличало их от других детей, шатавшихся по улицам, на которых постоянно орал директор школы и заставлял часами стоять на коленях в своем кабинете со словарем на голове.

Отныне в распоряжении моей бабушки была прислуга, что являлось непременным атрибутом нового класса. Органы государственного призрения выделили ей двух умственно отсталых: Пьера и Сюзанну. В окрестностях Ниццы это было делом обычным. Многие семьи, располагающие такими дополнительными рабочими руками, получали немалую финансовую выгоду.

Теперь Луиза могла укрепить свой высокий ранг и дома, и в магазине. Она кричала на покорных бедолаг, командовала и раздавала приказы направо и налево. Давнишние клиенты магазина до сих пор помнят ее ядовитые замечания в адрес тех, кто выказывал нетерпение, когда их недостаточно быстро обслуживали. Моя бабушка ничего не забыла: ни унижений, ни холода, ни голода, – и вела себя с ними так, как когда-то они вели себя с ее близкими.

Ведя жизнь, практически лишенную отдыха, Луиза и Эмиль закладывали основу своей семьи. У них родилось четверо детей: Дезире, Жак, Кристиан и Жан-Филипп. Согласно местным семейным обычаям и в соответствии с итальянскими традициями, старшего назвали в честь прадеда по отцовской линии. Имя Дезире передавалось по наследству – так звали одного из немногочисленных защитников городка, вышедшего живым из окопов. Собственно, именно благодаря ему семья теперь жила в достатке. Первый из сыновей был призван подавать пример остальным, следовать путем родителей и уважать имя, которое его предки с гордостью несли над долиной.

Синдром геев

С начала в июле, а потом и в августе 1981 года в бюллетене MMWR сообщили об эпидемии в Соединенных Штатах. Болезнь поразила более ста пациентов от Сан-Франциско до Нью-Йорка. В то время не удалось определить причину, по которой естественный иммунитет больных оказался разрушен. Первые анализы выявили поразительный иммунный дефицит.

Пытаясь понять, в чем дело, медики выделили симптомы и патологии инфицированных. Лихорадка, ночной пот, потеря веса, хроническая диарея и увеличение лимфоузлов были определены как признаки-предвестники болезни. А уже вслед за ними проявлялись более грозные симптомы: пневмоцистоз и саркома Капоши. Этот синдром диагностировали у одной женщины и нескольких мужчин, не проявлявших признаков гомосексуальности, но вероятных героиновых наркоманов. По сравнению с количеством заболеваний, выявленных среди гомосексуалов, это число казалось ничтожным.

Развитие болезни очень часто проходило по одному сценарию. Сначала несколько коротких побед, ложная ремиссия, а потом ослабление естественной защиты организма подходило к черте, за которой он уже не мог противостоять никаким инфекциям. Поскольку среди заболевших больше всех оказалось гомосексуалов, то источник заражения стали искать прежде всего в их образе жизни. Поначалу все подумали о попперсе, возбуждающем средстве, очень популярном в сообществах гомосексуалов. Американские ученые прошлись по клубам, чтобы раздобыть это вещество и подвергнуть его лабораторному анализу. Когда были получены результаты, от этой гипотезы очень быстро отказались.

«Капоши, таинственный недуг американских гомосексуалов».

Шестого февраля 1982 года «Либерасьон» стала первой из французских газет, опубликовавших статью об этом заболевании. Речь в ней шла исключительно о гипотезах происхождения и причинах возникновения болезни. Журналист попытался собрать воедино разрозненные сведения. Он цитировал Вилли Розенбаума, который взял на себя заботу о первых заболевших в больнице Биша – Клода Бернара и указал номер телефона центра эпидемиологического надзора, представлявшего собой просто скромное медицинское бюро в Париже.

Вилли Розенбаум и Жак Лейбович были отчаянно одиноки на этом пути. Коллеги подняли на смех их упорную возню с пациентами и спрашивали, зачем тратить столько времени и энергии на неизвестную болезнь, которая поразила во Франции всего-то десяток человек. Исследования иммунодефицита практически никого не заинтересовали.

Шестого марта 1982 года Вилли Розенбаум в соавторстве с другими пятью французскими медиками опубликовал в журнале «Ланцет» статью под названием «Многочисленные случаи инфекции у французских гомосексуалов». В ней обрисовано развитие заболевания у первого пациента, выявленного инфекционистом 5 июня 1981 года. Состояние молодого стюарда, пораженного пневмоцистозом, стремительно ухудшалось. Развились другие патологии, а в августе того же года у него обнаружился церебральный токсоплазмоз.

В июле 1982 года в MMWR появилась статья, сообщающая, что заболевание только что диагностировали у трех гемофиликов гетеросексуальной ориентации и одного ребенка, которому перелили кровь. Список разрастался, и постепенно, неделя за неделей, публикация за публикацией, в нем появились другие пациенты-гетеросексуалы, гемофилики, токсикоманы, женщины и дети. Однако и во Франции, и в США авторитетные медики недоумевали, почему у их коллег вызывает такой интерес явление, которое до сих пор называли просто «синдромом геев».

Теперь Вилли Розенбаум был уверен, что они имеют дело с вирусом, настолько агрессивным, что он может разрушить иммунную систему и тем самым открыть путь очень редким заболеваниям, особенно у молодых пациентов. Исходя из наблюдений за первыми заболевшими, Вилли Розенбаум пришел к выводу, что заражение происходит через половые контакты и через кровь. Вместе со своей коллегой и другом Франсуазой Брен-Везине он действовал методом исключения, внимательно рассматривая все известные вирусы, способные передаваться такими путями. Обоснованное подозрение вызвал цитомегаловирус. Он принадлежит к типу вирусов герпеса, поражает в основном людей с отсутствующим иммунитетом и порой вызывает заболевания легких. Брен-Везине, главный вирусолог больницы Биша – Клода Бернара, уже работала над этой проблемой, и ей было легче напасть на след. Она начала с исследования крови и лимфоузлов первых пациентов. После нескольких недель работы оба медика были вынуждены признать очевидное: да, конечно, цитомегаловирус присутствует в пробах биоматериала пациентов, но далеко не систематически. Несомненно, причиной заболевания является не он.

Стало ясно, что возбудитель – вирус, еще не известный исследователям. Базируясь на статьях, появлявшихся в американских журналах, Вилли Розенбаум, Франсуаза Брен-Везине и Жак Лейбович заинтересовались ретровирусами. Гипотеза казалась перспективной, поскольку эта категория вирусов была мало изучена, особенно у людей. Специалисты в этой области не поддержали троицу французских медиков. Им была необходима помощь. Первый отказ Розенбаум получил от группы Жан-Поля Леви из больницы Кошен. Свободно владея английским, Лейбович завязал первые контакты в США с Робертом Галло, вирусологом, получившим международное признание после того, как открыл первый человеческий ретровирус, HTLV, ответственный за некоторые виды лейкемии. Лейбович полагал, что американец – единственный, кто сможет помочь ему обнаружить новый вирус в крови пациентов.

Вместе с тем усилия Вилли Розенбаума расшевелить структуры средств массовой информации стали приносить плоды. В воскресенье 27 марта 1982 года в 20:00 на канале «Антенна-2» показали первый телерепортаж, посвященный новому заболеванию. Журналистка Кристин Окран разъяснила, что случаи саркомы Капоши, довольно редкого вида рака, опасно участились в США. Странно, но это касалось только мужчин-гомосексуалов. За этим последовала череда красивых кадров: Нью-Йорк с почтовой открытки, с его небоскребами, желтыми такси и полицейскими. Далее пошли кадры, снятые в барах для геев, где танцевали молодые «качки», потом кадры, снятые на узких тротуарах, где прохожие, явно обеспокоенные, объясняли, что располагают только информацией, размещенной на афишках, написанных от руки и расклеенных на витринах аптек. Они всполошили все сообщество геев новостью о появлении непонятного заболевания, описав его симптомы с помощью фотографий.

Саркома Капоши, сообщества гомосексуалов… Эти стереотипы, которые связали с заболеванием, долгие годы будут восприниматься как нечто само собой разумеющееся. В результате широкая публика еще длительное время будет довольствоваться снимками измученных, обреченных пациентов, ведущих определенный образ жизни. Одиночество и изоляция носителей болезни, которую теперь все называли «раком геев», привели к тому, что со временем ситуация только ухудшилась.

Хотя в репортаже канала «Антенна-2» уточнялось, что во Франции уже выявлено довольно значительное количество заболевших, общественные институты и публика рассматривали этот феномен как очень отдаленную эпидемию. Вилли Розенбаум прилагал все усилия, чтобы расширить свою аудиторию. Он многократно пытался привлечь внимание ассоциаций, занимающихся специфическими заболеваниями геев, но поначалу получал категорические отказы. Некоторые из них боялись, что все это приведет скорее к шельмованию сообщества гомосексуалов, чем к борьбе с болезнью. Однако ассоциация все-таки согласилась сотрудничать с ним в постановке на учет и лечении больных.

В достаточно замкнутом мире парижских больниц беспокойство и бурная деятельность этого заведующего отделением многим начали надоедать, и ему быстро дали понять, что все это дорого ему обойдется. И однажды майским вечером нож гильотины упал. Руководству больницы Биша – Клода Бернара надоел наплыв гомосексуалов, которых Вилли Розенбаум тащил на консультации, и инфекциониста предупредили, что если он не прекратит заниматься «синдромом геев», то ему придется найти себе другое место работы.

Юность

Об этом этапе своей работы отец не говорил никогда. Тем не менее именно от него и зависела репутация семьи. Когда я его спрашивал, как все там происходит, он отвечал, что главное – это скорость. Все надо делать быстро. Не ради семейного достатка, а просто чтобы не вгонять животных в стресс. Иначе мясо будет испорчено. Он говорил, что скотину нельзя заставлять страдать без причины.

Скотовод выводит из стойла первое животное. Остальные мычат в ночи, дожидаясь своей очереди. Он ведет животное на веревке вдоль коридора с металлическими стенками, похлопывая его по холке и шепча ему на ухо что-то успокаивающее. Пьер, семейный рабочий, идет рядом. В конце коридора, в просторном помещении с неоновым светом и полом, мощенным белой плиткой, их ожидают Эмиль и отец. На потолке видны направляющие рельсы с крюками, на которые подвешивают животное. Дойдя до конца коридора, работник тянет за веревку, прижимая голову животного к стене. Тут нож в руках отца взвивается вверх. Быстрым, точным движением он перерезает шейную артерию, и животное умирает в один миг, не поняв, что его убили. Так лучше для всех. Когда животное полностью обескровлено, его подвешивают вниз головой, чтобы выпотрошить.

Из огромной туши, все еще дергающейся в судорогах, отец вместе с дедом ловкими ударами ножей достают все внутренности. Выпотрошенную, висящую вниз головой тушу Пьер по потолочным рельсам перемещает в холодильник, а скотовод тем временем идет к стойлам за очередной жертвой. Останавливаться нельзя, пока не будет обескровлена последняя намеченная скотина.

Когда же стихнет последнее мычание и в ночи воцарится тишина, все наконец смогут немного передохнуть. В крови и в поту с головы до ног, они достают термосы с кофе, хлеб и сыр и усаживаются поболтать при свете звезд. Сидя на подножках грузовиков, они обсуждают новости с ферм и окрестных деревень. Работники поздравляют мясника, который так хорошо обучил своего сына резать скотину. Поэтому они и собрались здесь: где еще лучше зарежут их скотину?

Иногда рядом с грузовиками парковался желтый «БМВ» с авторадио на борту, и из него вылезал второй сын мясника. Ночь он явно провел на какой-то вечеринке. В бархатном костюме и лакированных туфлях, он наверняка обошел все прибрежные бары со своими дружками. А поскольку скотобойня располагалась у въезда в городок, то завернул перед сном выпить кофейку с отцом. Эмиль с гордостью представлял своего старшенького работникам, которые еще не были с ним знакомы. Дезире не спеша закуривал сигарету и начинал рассказ о своих похождениях. Под восхищенным взглядом младшего брата и с одобрения отца он развлекал аудиторию, пока рабочая необходимость не призывала всех к порядку. Тогда он исчезал в ночи, пожелав всем спокойной ночи, хотя, как все знали, никакой спокойной ночи у них и быть не могло.

Дезире рос любимчиком. Как это часто случалось во фратриях долины, первый мальчик в семье считался избранным и пользовался особым статусом, исключительное внимание к нему не иссякало даже с появлением на свет его братьев и сестер. А Эмиль, мой отец, рос точной копией родителей. Об этом говорить было не принято, но отец иногда мне об этом напоминал. Он оправдывал воспитание, которое дал нам, мне и брату, важностью справедливого распределения эмоционального и материального. Словно именно здесь крылась причина несчастья. Историю своих родителей и Дезире он представлял как пример, которому ни в коем случае нельзя следовать. Однажды, когда я отказался выносить мусор, поскольку подошла очередь брата, отец страшно рассердился, что было для него необычно. Он вспомнил свое детство, когда родители всегда рассчитывали на его помощь в самых неприятных делах, от которых оберегали старшего сына:

– Дезире всегда носил новые вещи, и пачкать их было нельзя, а вот я, поскольку мне доставались обноски, мог в любой момент запросто сложить дрова в гараж, прибрать и помыть зал скотобойни или вынести мусор. Когда он надевал новый свитер, я должен был носить за ним в школу его ранец! – После этого он обычно повторял: – А у нас нет никаких предпочтений!

Гораздо позже я понял причину одержимости, с какой он изобличал, не говоря о том открыто, воспитание, данное родителями его старшему брату. Он обвинял их в том, что потом случилось с Дезире.

Еще в юности необходимость привела моего отца на скотобойню. Желая угодить родственникам, он стремился овладеть семейным ремеслом как можно скорее. Однако в школе он учился блестяще, и учителя уговаривали его продолжить учебу. Отец решительно отказался и был непреклонен, добившись позволения окончить школу экстерном. Таким образом, в пятнадцать лет он расстался с юностью и начал серьезно работать. Скотобойня и мясная лавка поглотили его целиком. С четырех часов утра он постоянно следовал за отцом на бойню, в магазин, сопровождал в разъездах, связанных с продажей. Он окунулся во взрослую жизнь, а его сверстники тем временем поступали в лицей и весело проводили каникулы. Во время воскресных обедов у него порой слипались глаза, а голова падала на стол. К десерту его будили. Он уходил первым, чтобы на рассвете уже быть на скотобойне, когда друзья еще только укладывались спать. Постепенно он перестал говорить о чем-нибудь, кроме своего ремесла или долгих часах работы. Все считали его работягой, трудоголиком, и это стало для него предметом большой гордости. Клиенты, развозчики продуктов, оптовики – все завидовали его родителям, ведь не у каждого был такой преданный сын. В воскресенье вечером он без сил валился на диван и засыпал под американские полицейские сериалы.

А в это время его старший брат обнаружил, что жизнь существует и за пределами мясной лавки и даже долины. В городке были всего одна школа и лишь один коллеж, так что Дезире продолжил учебу в лицее Ниццы «Парк империаль». Он уезжал на первой автодрезине в понедельник и всю неделю проводил в общежитии. И там уверенность и веселый нрав, которые он приобрел в семье, где его любили и восхищались им, сразу позволили ему влиться в компанию студентов. Он был забавным и полным задора, а потому быстро обзаводился друзьями.

Старший сын осваивал новые территории и места, узнавал самых разных людей, становившихся близкими только ему одному. Прежде в долине от его родни ничто не ускользало, но теперь сценарий его жизни по большей части разыгрывался на сцене, которая была далека от них, и в этот театр не было входа никому, кроме него самого.

Дезире возвращался домой вечерним поездом в пятницу. Он обедал с семьей, а потом шел в кафе, где уже сидели его друзья, и рассказывал им о своих приключениях в большом городе. Родители слишком уважали его занятия, чтобы просить помочь в выходные на скотобойне. Да и особой надобности не было: его брат трудился за двоих. Родители велели Дезире не заморачиваться, а между тем подобная свобода все больше отдаляла моего дядюшку от семьи.

Он первый в семье стал бакалавром. Для матери, едва окончившей начальную школу, и отца, знавшего только свое ремесло, его диплом был предметом большой гордости. Дезире спешил обрести полную самостоятельность, а потому не стал продолжать учебу. Местный нотариус нуждался в секретаре. Когда Дезире пришел к нему, тот сразу взял его на работу. Теперь у моего дядюшки появилась собственная квартира над кафе на площади.

Все получалось так, как хотели его родители. Их старший сын выучился и работал во всеми уважаемом бюро. А младший, более склонный к физическому труду, исполнительный и прилежный в том, что от него требовалось, теперь продолжал прибыльный семейный бизнес, благодаря которому все они добились своего высокого статуса.

В царстве слепых

В 1982 году во Франции выросло число больных с диагнозом иммунодефицита. Вилли Розенбаум нашел место в больнице Питье-Сальпетриер (что означает «сострадание к старым и убогим»), где снова мог принимать пациентов. Ни у одного из них не наблюдалось признаков улучшения. Количество летальных случаев росло.

Инфекционист привыкает к тому, что смерть всегда где-то рядом, но в случае с этим заболеванием пациентам выносили как бы двойной приговор: смерть ведь явление не только физическое, но и социальное. Статьи в прессе и телерепортажи об этой болезни посеяли в людях страх. Близкие перестали навещать больных, уличенных в гомосексуализме и наркомании. Теперь их собеседниками стали лишь немногочисленные врачи.

На новом месте Вилли Розенбаум сблизился с начинающим инфекционистом Давидом Клацманом, еще студентом, и тот стал помогать ему в исследованиях крови пациентов. Они выяснили, что на начальной стадии болезни лимфоциты Т4 почти не обнаруживаются, как утверждалось в некоторых американских публикациях.

Двадцать седьмого июля 1982 года в Вашингтоне для обозначения заболевания приняли аббревиатуру AIDS (Acquired Immunodeficiency Syndrome). По-французски это звучит как SIDA (syndrome d’immunodéficience acquise), по-русски – как СПИД (синдром приобретенного иммунодефицита). Название изменилось, но признаки, объединенные в прежнем названии «синдром геев», остались те же.

В Париже по инициативе Вилли Розенбаума и Жака Лейбовича, начиная с весны, каждые пятнадцать дней стала собираться небольшая группа из 20 врачей. В нее вошли вирусологи из больницы Биша – Клода Бернара, Франсуаза Брен-Везине и ее ученица Кристин Рузиу, иммунологи Жан-Клод Глюкман и Давид Клацман, пульмонолог Шарль Майо, психиатр Дидье Сё и другие практикующие специалисты. Они провели совместные исследования на местах и выдвинули гипотезы, помогающие рассеять ту тень, что сгустилась вокруг загадочного заболевания. Больным требовались лучший уход и лучшее сопровождение. К группе тотчас же присоединился представитель Главного управления здравоохранения Жан-Батист Брюне.

Все члены возникшей организации, названной GFTS (Группа Франции по работе со СПИДом), были молоды, самому старшему едва исполнилось сорок. И только двое были уже профессорами, а остальные еще не закончили учебу. Среди них не было ни одного, кто имел бы вес в медицинских или научных кругах. Известные медики и научные специалисты того времени не проявили интереса к заболеванию, поразившему лишь ничтожную часть населения, да и то принадлежащую к категории маргиналов. Эти два пункта – отсутствие крупных специалистов-локомотивов в медицинской среде и гомосексуализм больных – обрекли GFTS на работу в атмосфере полного безразличия.

В команду GFTS вошли специалисты в самых разных областях. Каждый работал строго в соответствии со своей квалификацией. Но все они: инфекционисты, иммунологи, дерматологи, пульмонологи, вирусологи и медики широкого профиля – объединяли свои знания и усилия. Представители ассоциации медиков, занимающихся проблемами геев, поддерживая их усилия, налаживали связи с наиболее уязвимыми сообществами.

Начиная с самого первого заседания группы, Вилли Розенбаум и Жак Лейбович представляли аудитории случаи, которые удалось идентифицировать, описывали симптомы и повторяли гипотезу о вирусе, который передается через кровь и половые контакты. Своими выводами они поделились с американскими коллегами и опубликовали несколько коммюнике, чтобы как можно большее количество врачей ставило больных на учет и брало под постоянное наблюдение.

Жак Лейбович отчитался о своих переговорах с американским вирусологом Робертом Галло по поводу ретровируса. Тезис о том, что болезнь поражает только мужчин-гомосексуалов, показался французскому медику очень сомнительным. Он сообщил, что как во Франции, так и в США зафиксированы несколько случаев саркомы Капоши и пневмоцистоза у женщин, и направил коллегам ноту примерно на десяти страницах, составленную для того, чтобы французские медицинские учреждения были начеку. Первым делом требовалось наладить сбор информации на местах. Сотни медиков, которые получили описание симптомов, призвали обращать особое внимание на те случаи, что наблюдались у них в консультациях. Эта инициатива в очередной раз была воспринята довольно равнодушно. К концу 1982 года на учет были поставлены только 29 пациентов, из которых почти все были из региона Иль-де-Франс, и довольно большое количество осталось под подозрением. По мнению многих медиков, времена крупных эпидемий прошли и мало кто теперь захочет добровольно разрабатывать эту сомнительную территорию. Врачи из GFTS оказались в положении одноглазых в царстве слепцов, ведь получалось, что только они хотели разобраться в сути происходящего, но столкнулись со своими коллегами, которые совершенно не желали посмотреть правде в глаза. Завязались оживленные дискуссии. Жак Лейбович, будучи человеком с живым характером, легко загорался и так же легко остывал. Он очень быстро отдалился от Вилли Розенбаума и предпочел сотрудничать с командой профессора Галло. Пути двух первых французов, понявших важность синдрома СПИДа, разошлись в 1982 году.

Параллельно налаживалась постоянная телефонная связь для постановки больных на учет и контактов с ними. С одной стороны, пациенты получали информацию и советы от врачей, с другой – сообщали врачам информацию о своем самочувствии. На этом этапе пациенты зачастую знали гораздо больше самих врачей. Они теперь играли совершенно новую роль в процессе создания протокола лечения, наблюдая за своими симптомами и обобщая эти наблюдения. Эти молодые люди, по большей части мужчины, были ровесниками своих врачей. Зачастую их изгоняли из семьи, где к ним боялись прикасаться и даже смотреть на них. Многие из них нашли в сотрудниках GFTS слушателей, обрели в их кругу уважение и надежу вернуть то, что считали окончательно потерянным.

Амстердам

Амстердам – очень красивый город. И люди здесь очаровательные. Я скоро вернусь. Обнимаю всех.

Дезире

Все беды семьи начались с этих нескольких строк, нацарапанных на обратной стороне почтовой открытки, которая пришла однажды утром в мясную лавку.

Дезире внезапно все бросил и пустился в безумные приключения. За несколько месяцев до этого, находясь в муниципальном палаточном лагере, он сблизился с группой голландских студентов. Легкость, с которой эти ребята путешествовали и обзаводились новыми друзьями, руководствуясь только волей случая, околдовала моего дядю. Они все вместе покуривали самокрутки с травкой и часами спорили обо всем на свете. Однажды чета из этой компании оставила ему адрес в Амстердаме. Аннекатрин и Нель приглашали его провести несколько дней у них, если появится возможность.

Потянулись унылые недели, проведенные между работой у нотариуса и кафе на площади. И однажды утром Дезире понял, что у него больше нет сил тянуть эту лямку. Он побросал вещи в дорожную сумку, заскочил в мясную лавку, когда у отца был перерыв, взял деньги из кассы и отбыл на автодрезине с маленького городского вокзала в Ниццу, а оттуда на поезде в Париж. За двадцать лет своей жизни он впервые вышел за пределы той территории, которой ограничивалось его существование. И по мере того как его уносил ночной поезд, он ощущал себя все свободнее.

На следующее утро в мясной лавке зазвонил телефон. Старшенький извещал, что уехал к друзьям в Амстердам и что не надо о нем беспокоиться. Бабушка даже не знала, где найти на карте этот самый Амстердам. Не успела она приказать ему немедленно вернуться, чтобы не потерять работу, как разговор был прерван по той причине, что закончились деньги, брошенные в щель автомата. Глупый и бессмысленный телефонный гудок быстро вернул бабушку к действительности и заставил ее ощутить собственное бессилие.

А старший сын тем временем открывал для себя Амстердам. Пока его гостеприимцы были на лекциях, он бродил вдоль каналов, по паркам и улицам между вокзалом и соборной площадью. Он растворялся в людской толпе вместе с хиппи, панками и клерками в аккуратных костюмах. Вдали от родного городка, от материнского присмотра, мир казался безграничным. На те деньги, что он отложил из заработанных и вытащил из кассы магазина, можно было продержаться несколько недель. Вернуться он планировал, когда карманы совсем опустеют.

Однажды вечером он зашел в бар на нижнем этаже дома Аннекатрин и Неля, чтобы там дождаться их возвращения. И тут с ним заговорила какая-то тоненькая девушка с каштановыми волосами. Она заметила, что он не съел свои орешки, и предложила помочь от них избавиться. Девушка с такой жадностью принялась их уплетать, что мой дядюшка рассмеялся. Они познакомились и принялись болтать на смеси английского и французского.

Ее звали Майя, ей только что исполнилось шестнадцать, и она сбежала из интерната. Она уже несколько дней жила на улице и заходила в кафе заказать себе что-нибудь, чтобы было чем запить набранную за день еду. Питалась она орешками, которые официанты насыпали в блюдца на столах. Мой дядя тоже рассказал ей свою историю: про наш городок с его скукой, про желание отправиться в путешествие и пожить другой жизнью, не такой, как у его родителей. Майя сразу же влюбилась в Дезире, в его длинные волосы и вид а-ля Патрик Девер^[2]. На следующее утро Майя перенесла к Аннекатрин и Нелю свои пожитки: одежду, несколько дисков Джерри Рафферти и старую гитару.

А в нашем городке мой отец, как всегда, работал. Перед открытием лавки он заглядывал в кафе, чтобы поболтать с завсегдатаями, почитать и прокомментировать страницу «Долина» в газете «Утренняя Ницца», посвященную новостям районов, примыкающих к центру. В то осеннее утро газета напечатала фотографию двух юношей, найденных в вокзальном туалете Ниццы. Скорее всего, они умерли от передозировки героином. В статье сообщалось, что несколько лет назад в казино «Бандоль» при схожих обстоятельствах была обнаружена девушка семнадцати лет от роду, со шприцем в руках. Она уже была мертва. По поводу этого случая газеты подняли сильный шум и долго пестрели заголовками, набранными крупным шрифтом. Тогда приняли закон о том, что тех, кто использует наркотики, следует считать преступниками и приговаривать к тюремному заключению.

В начале семидесятых Франция наконец согласилась скооперироваться с Соединенными Штатами, чтобы уничтожить так называемую «французскую связь» – канал, по которому в Марсель из Турции поставлялось сырье для производства героина на экспорт. Американские полицейские и их французские собратья надеялись уничтожить сеть крупных производств индустриального масштаба, но вместо этого обнаружили множество мелких лабораторий в скромных домах пригородов Прованса и Лазурного Берега. Существование разветвленной организованной системы оказалось химерой, за которой прятались эти лаборатории, зачастую оборудованные просто в ванных комнатах или гаражах Марселя, Тулона, Ниццы, Обаня или Сен-Максимена.

Франция кичилась тем, что пресекла трафик героина. Согласно данным, опубликованным в «Утренней Ницце», после того как на территории Шестиугольника, то есть Франции, ужесточили законодательство, сети трафика в близких к центрам районах были свернуты и тут, и в Италии, где токсикомания буквально опустошала населенные пункты. Газета сделала вывод, что героин, оборвавший жизни двух юношей, поступил явно из-за границы. В нашем городке никто, похоже, особенно не переживал по поводу этих событий.

Тем временем в мясной лавке бабушка первая почувствовала неладное: очень уж долго отсутствовал старшенький. И она начала приставать с расспросами к младшенькому:

– Что ему там делать, интересно? Он ничего тебе не говорил? Уже прошло целых три недели с тех пор, как он уехал.

А старшенький и не собирался прерывать свои каникулы на другом конце Европы. Что его понесло в такую даль? Думаю, отец со временем объяснил бабушке, что Дезире мог, например, начать курить травку. Это вполне законно, травку подмешивают к табаку, чтобы добиться эффекта «приплытия» или «прилета». Бабушку, за всю жизнь не выпившую ни капли алкоголя и не выкурившую ни одной сигареты, такое известие просто ошеломило. Что же скажут люди в городке, когда узнают, что ее сын употребляет наркотики? Ему надо немедленно возвращаться. На кону честь семьи.

На конверте с очередной дядюшкиной открыткой, пришедшей не так давно, от руки был написан адрес некой Аннекатрин.

Институт Пастера

В больнице Питье-Сальпетриер Вилли Розенбаум и его коллеги по GFTS изо всех сил старались продвинуться в изучении СПИДа. Обстановка всеобщего недоверия и скепсиса их отнюдь не смущала. Для них было немыслимо бросить пациентов, которые видели в них последнюю надежду на излечение и уважение. Врачей возмущала та участь, которую общество им уготовило, и явная дискриминация по отношению к ним. Они не могли допустить, чтобы больных превратили в объект грубых шуток. Вилли Розенбаум не собирался опускать руки. Напротив – в исследованиях, которыми он занялся более года назад, наметился серьезный поворот.

Жак Лейбович и его американские коллеги убедили Розенбаума: речь идет о ретровирусе. Инфекционист прилагал все усилия, чтобы добиться согласия представить свою работу в Институте Пастера. Там он надеялся найти достаточно компетентных специалистов для продолжения исследований в этом направлении. Он проводил целые вечера за объединением всех данных, которые собирал неделя за неделей, и хотел убедить престижный институт ему помочь.

Осенним вечером 1982 года в маленьком конференц-зале Института Пастера состоялась презентация, которая привлекла внимание лишь небольшого количества сотрудников. Но Вилли Розенбаум не расстроился. Он методично и точно изложил, как разворачивались события за последние полтора года: знакомство со статьей в бюллетене MMWR, появление первых случаев пневмоцистоза, саркома Капоши, разрушение иммунной системы у больных, постоянно растущее количество консультаций, собрания в GFTS, контакты с американцами, возникновение гипотезы ретровируса. Он подчеркнул также, какую участь общество готовит первым заболевшим. Аудитория отнеслась к этой информации очень сдержанно. В конце своего сообщения он задал вопрос: не присутствует ли в зале ретровирусолог, который согласился бы помочь ему разгадать эту загадку? Ответа не последовало. Слушатели равнодушно разошлись. Розенбаум снова наткнулся на стену.

Когда он вернулся, ему позвонила Франсуаза Брен-Везине. Ей хотелось узнать, как прошло его вторжение в Институт Пастера. Она по-прежнему возглавляла лабораторию вирусологии в больнице Биша – Клода Бернара и продолжала исследовать взятый у пациентов биоматериал (мазки, кровь, срезы тканей), чтобы выявить источник заражения. Вилли Розенбаум признал, что потерпел поражение. Но она настаивала: в Институте Пастера есть вполне компетентная группа для проведения такой работы. Во время своих экспериментов она отслеживала, в каких направлениях разворачивались исследования сотрудников института, и запомнила Жан-Клода Шермана, вирусолога, представившего отчет об изучении ретровируса. Под конец разговора она призвала своего собрата не терять присутствия духа, спокойно вести работу, информировать и предостерегать коллег и порекомендовала ему обратиться непосредственно к начальнику Шермана, директору Объединения вирусной онкологии института, профессору Люку Монтанье.

Поездка в Амстердам

На моего отца, едва достигшего восемнадцати лет, возложили нелегкую задачу доставить старшего брата из Амстердама. Младший брат только что получил права и купил себе первую машину, почти новый «Фольксваген-гольф». А главное – он был единственным в семье, кто во всем старался слушаться указаний родителей.

Я не помню, чтобы отец за всю свою жизнь хоть раз сел на поезд или на самолет. Он знал только свою работу и те деревеньки, куда сопровождал деда на грузовике. Он никогда не путешествовал и говорил только по-французски, ну, может быть, иногда на местном итальянском, если общался с бабушкой. Дальше этого границы его мира не простирались. Для него земля все еще оставалась огромной и непознанной.

Но это не имело значения. Младший сын, ни разу не обманувший надежд родителей, он был готов поехать на другой конец Европы и разыскать старшего. Дедушка вручил ему конверт с деньгами и карту автомобильных дорог, купленную в газетном киоске. Бабушка настояла, чтобы с ним поехал двоюродный брат Альбер. Он хорошо знал Дезире и должен был найти нужные слова и уговорить его вернуться. Они отправились в дорогу утром, взяв с собой клочок бумаги с нацарапанным адресом, с которого Дезире отправил открытку матери, чтобы не волновалась.

Мой отец почти ничего не рассказывал мне об этом путешествии. А ведь оно было самым длинным за всю его жизнь. Их маршрут мне поведал компьютер. Теперь я знаю, что с церковной площади они повернули направо и проехали ровно тысячу двести восемьдесят три километра. Больше тридцати часов дороги, не считая остановок. Я представлял, как они сменяли друг друга за рулем и спали по очереди. Динь, Гренобль, Лион, Дижон, Нанси, Мец, Люксембург, Льеж, Маастрихт, Эйндховен, Утрехт и, наконец, Амстердам.

Единственное, что я слышал лично от него, – это история, которую он иногда рассказывал друзьям, собравшимся за столом. На въезде в Амстердам их остановили для проверки документов. Поскольку и форма, и машина полицейских были зеленые, они не сразу сообразили, что имеют дело с полицией. Альбер развеселился и на все вопросы отвечал французскими ругательствами.

– Всякий раз, как эти типы что-то спрашивали по-голландски, наш дурак Альбер отпускал какую-нибудь крепкую шуточку по-французски. Его это очень смешило, и он не мог остановиться!

Полицейские поняли, что над ними издеваются, арестовали путешественников и закрыли на ночь в одиночных камерах с решеткой вместо потолка, сквозь которую медленно падали хлопья снега. На следующее утро их, совершенно замерзших, выпустили.

Я был буквально околдован этим рассказом. Мой отец чуть не попал в тюрьму на другом конце Европы из-за каких-то глупых шуток! А ведь я его видел только сквозь витрину мясной лавки… Его жизнь обрела в моих глазах другие, нереальные очертания. Я тянул его за рукав и просил продолжить. Но он уже занялся своими взрослыми разговорами, пообещав досказать в другой раз. Эта поездка была его единственной вылазкой за пределы городка. Он ею гордился и старался сохранить все воспоминания о ней.

Не зная ни слова по-голландски, Альбер и мой отец умудрились отыскать квартиру Аннекатрин и Неля в Амстердаме. Дезире удивился, увидев родных, но их визит явно доставил ему удовольствие. Он жил в гостиной своих друзей вместе с молоденькой девушкой, с которой познакомился несколько дней назад. Ее звали Майя, и она настояла на том, чтобы уехать вместе со всеми. Она бросила учебу и окончательно порвала с родителями. Ей очень хотелось посмотреть Францию в компании Дезире, и она уговорила его согласиться на отъезд. Получается, что отец фактически не оставил брату выбора. Он даже вообразить не мог, что может вернуться в родной городок к родителям, потерпев поражение. А дядя прекрасно понимал, какие доводы пустила в ход его матушка, чтобы его привезли обратно. Выставить Луизу в роли побежденной было никак нельзя.

Все четверо отправились в путь на рассвете. Впереди сидел Альбер с отцом, сзади – Дезире и Майя, несовершеннолетняя голландка без паспорта. У влюбленной парочки карманы были набиты гашишем, но все обошлось без приключений. В городок они приехали поздно ночью.

На следующее утро Дезире представил Майю всей семье. Родители были настолько рады его возвращению, что тепло и радушно приняли девушку, хотя их и смущали ее нежный возраст и положение. Конечно, не только их сын отправлялся в путешествие куда глаза глядят, как завзятый бродяга. Но не каждый привозил с собой малолетку, сбежавшую из дома. С помощью Майи, которая согласилась быть переводчиком, они связались с ее родителями. Те ничего не имели против ее выбора. Они предложили урегулировать ситуацию, оформив девушку домашней помощницей на полном пансионе. Через несколько дней Эмиль и Луиза вместе с Майей поехали в Ниццу выписать ей паспорт и сделать все необходимое, чтобы узаконить ее пребывание в городке. Таким образом они останутся в рамках закона и смогут официально представить Майю соседям. Шестеренки механизма, запущенного бабушкой, пришли в движение. Дезире и не думал сбегать в Голландию, никого не предупредив. Он отправился туда в отпуск с друзьями, а теперь возвратился с девушкой, которая приехала учить французский язык.

Майя вместе с моим дядюшкой поселилась в его квартире над кафе. Она быстро вошла в семью и включилась в работу в магазине. Первыми французскими словами, которые она произнесла, были те, что употреблялись в мясной лавке. Мой дед научил ее украшать витрину, засаливать колбасы. Если в городке для нее не было особых дел, она ездила с дедом по деревням, и он показывал ей горы. По понедельникам Майя вместе с ним работала на бойне. Чтобы произвести на нее впечатление, Пьер, «работник» на бойне, пил горячую кровь животных, перед тем как бросить внутренности собакам.

Мы с братом видели эту похожую на хиппи девчонку на снимках того времени. «Поляроид» случайно запечатлел ее, когда она прижалась к дяде Дезире, сидя с ним рядом на бархатном диване в гостиной у бабушки и дедушки. Когда мы спросили у мамы, кто эта незнакомка, она ответила с улыбкой:

– А, это Майя, хорошая девочка. Она прожила у нас несколько месяцев. За столом она пила только молоко. Я никогда такого не видела. Дезире привез ее из Амстердама как невесту. Твоему отцу пришлось ехать туда его разыскивать. И это его рассердило.

На другом фото Майя вместе с моим отцом и Альбером сидит на диване в гостиной, где пол покрыт оранжевым ковром. Это единственный снимок, оставшийся из сделанных в Амстердаме. Альбер притворяется, что хочет выпить из горла бутылку вина, которую ему протягивает мой отец. Майя и Дезире весело хохочут. А отец кажется таким счастливым, словно эта поездка для него была не неприятной обязанностью, а просто поводом навестить старшего брата и, может, присоединиться к нему и тоже сбежать. Так, маленькое затмение на небе владельцев мясной лавки, без малейшего следа того гнева, что потом будет появляться у него на лице, когда я стану просить его рассказать о брате.

БРЮ

В начале декабря 1982 года Вилли Розенбаум добился телефонного разговора с профессором Люком Монтанье. Заведующий отделением вирусной онкологии Института Пастера внимательно его выслушал. Для обоих это была возможность подвести итог всему, что было известно о новом заболевании. Полтора года назад начались исследования во Франции и в США. Теперь стало известно, что оно поражает не только гомосексуалов. Все больше и больше случаев выявляли в других группах населения: у гетеросексуалов, наркоманов и гемофиликов. Заражение происходит через кровь и половым путем. И, что совершенно необъяснимо, все больше больных выявлялось на Гаити.

Однако СПИД все еще оставался неизученным. Все попытки американца Роберта Галло выявить вирус в крови больных заканчивались неудачей. Казалось, лимфоциты Т4 атаковал патогенный вирус, но выделить его было невозможно. В многочисленных случаях заболевания людей с иммунодефицитом медикам не удавалось ясно разглядеть этот возбудитель, невозможно было также определить источник появления синдрома.

Одним воскресным утром в Институте Пастера было организовано совещание для выработки стратегии. Вилли Розенбаум и Франсуаза Брен-Везине встречались с тремя учеными: Жан-Клодом Шерманом, Франсуазой Барре-Синусси и Люком Монтанье. Поскольку на самой поздней стадии заболевания вирус у больных обнаружить не удавалось, все сошлись во мнении, что необходимо искать его присутствие на более ранней стадии, пока вирус еще не начал уничтожать иммунную систему и не оставил следов своей разрушительной деятельности.

По предложению Розенбаума сотрудники Института Пастера договорились подвергнуть анализу образец ткани лимфоузла больного на ранней стадии заболевания СПИДом. Возбудитель должен был располагаться именно там. Но сначала требовалось удостовериться, что пациент находится именно на ранней стадии развития болезни. Инфекционист подумал об одном из своих пациентов, гомосексуалисте, который часто ездил в США и имел там множество половых контактов. На данный момент он жаловался на лимфаденопатию, то есть на воспаление лимфоузлов. Симптомы были немногочисленны, но Розенбаум распознал в них первые признаки болезни. Он уже наблюдал эти симптомы у многих пациентов, которые затем заболели. Он спросил у парня, не согласится ли тот поучаствовать в эксперименте. Парень уже представлял, что ожидает его впереди, а потому согласился.

Третьего июня 1983 года Вилли Розенбаум в операционной взял срез лимфоузла у своего пациента. Пробу окрестили BRU (БРЮ), такова была аббревиатура имени пациента, и в конце дня передали Франсуазе Брен-Везине. Она отправилась через весь Париж, из больницы Питье-Сальпетриер в Институт Пастера, на такси.

На сиденье рядом с ней, в маленькой сумке-холодильнике, сквозь плотный поток машин пробивался вирус, который будет признан виновником одной из самых разрушительных и опасных эпидемий конца ХХ века.

Уснувшие дети

Несомненно, все так и началось. В начале 80-х, в одном из сообществ, постепенно клонившихся к закату. Средь бела дня на улице нашли подростков, лежавших без сознания. Поначалу все подумали, что они накануне перебрали и теперь у них тяжкое похмелье, а может, и травки накурились. Хуже всех, конечно, придется их родителям. Но потом стало ясно, что ничего общего ни с травкой, ни с алкоголем их состояние не имеет. Глаза лишившихся чувств детей закатились, рукава были закатаны, а в локтевых ямках торчали шприцы. Разбудить их оказалось нелегкой задачей. Их шлепали по щекам и поливали холодной водой, но безрезультатно. Тогда решили, что их нужно разнести по домам к родителям, которые надеялись, что соседи не станут болтать лишнего.

Старшее поколение ничего не понимало. Это были дети предпринимателей, чиновников, сыновья и дочери коммерсантов, сумевших сколотить недурное состояние. Их семьи имели обширные связи, владели домами, землями и предприятиями. Они не знали, что такое Вторая мировая война, войны в Индокитае и Алжире, что такое голод, холод и лишения. Они стали свидетелями событий 1968 года, сидя у экранов телевизоров, и до них дошло только слабое эхо беспорядков, разнесшееся по окрестным долинам. Они не принимали участия ни в манифестациях, ни в забастовках, получили отсрочку от воинской повинности благодаря высокому положению родственников. Им дали возможность учиться, развлекаться, впадать в заблуждения и искать свои пути, пусть все это и было далеко от строгих правил, которым подчинялись, взрослея, их родители. Близкие надеялись на то, что они сделают блестящую карьеру в администрации или в каком-нибудь солидном региональном предприятии. А их нашли ранним утром на улице в бессознательном состоянии распростертыми на плитах мостовой. Старики во всем винили недостаток родительского авторитета и постепенное исчезновение вековых ценностей.

А может, тут и винить было некого.

По мнению представителей закона, все обстояло гораздо проще. Жандармы без предупреждения являлись в дома зажиточных граждан. Их автомобили подолгу стояли возле каждого особняка. Они разбирали шкафы, вспарывали матрасы, вытряхивали все из пакетов с едой. А потом объявляли испуганным родителям, которые не верили своим ушам, что их дети замечены в преступном поведении, за которое по статьям L.626 и L.627, согласно закону, принятому в 1970 году, полагается наказание в виде тюремного заключения. Они рискуют, таким образом, получить до десяти лет. Однако для наркоманов закон предусматривает принудительное лечение. Служителей закона вовсе не смущало, что это предписание рассматривали как излишнее. Тем, кто был не согласен на принудительное лечение, возвращали статус преступников, то есть людей вне закона, и это заставляло родителей замирать от ужаса.

В городке, где все друг друга знали, репутация семьи была очень важна. А в глазах жандармов она большого веса не имела. В кабинете следователя в Ницце все связи родителей не имели никакого значения, здесь они никого не могли упросить заступиться за их детей. За пределами долины подобное было для них недоступно.

Тогда они попытались договориться. Дети просили прощения. Они никогда больше такого не совершат и не попадут в полицию. Они больше не станут водиться с теми, кто приобщил их к этой гадости. Но семена зла в них уже начали прорастать. Дети врали, а родители им верили. Они отрицали очевидное, поскольку боялись, что об этом скажут другие люди, гораздо больше последствий для тел и душ их собственных детей. Стратегия их была проста: держаться твердо и ждать, пока дело само собой рассосется. Самые заинтересованные силой привозили детей на побережье и заставляли пройти курс дезинтоксикации. Но как детей ни изолируй, они все равно вернутся домой и снова будут общаться с тем же кругом знакомых, а потому рецидивы неизбежны.

Люди словно пребывали в прострации, они оказались неспособны что-либо понимать, а уж тем более реагировать. Родители совсем растерялись. Некоторые прежде и не подозревали о существовании подобных веществ, а те, кто, обладая определенным здравомыслием, все же задавал себе вопросы, не могли на них ответить. Кто все это начал? Откуда это взялось? Кто додумался продавать это детям? Кто показал им, как с этим надо обращаться? Почему дети пошли за ними? И где они взяли столько денег?

Жандармы констатировали увеличение количества краж в регионе. Обворовывались виллы, стоящие на холмах, бакалейные лавки, аптеки. Автомобилисты по утрам обнаруживали, что из их машин пропали приемники. В кражах в кафе охотно обвиняли молодежь из густонаселенных районов Ниццы. Рассказывали, что в этих районах видели арабов. Задержанные на месте преступления ловко выкручивались. Причем дело касалось местных наркоманов, детей из городка.

Оказываясь лицом к лицу с опечаленными родителями, жандармы позволяли себе отпускать комментарии. После разграбления американских вилл возле Марселя героин стал распространяться за пределы парижских пригородов и Голландии, до самой Италии. Точные сведения получить было трудно. Наркотик циркулировал в деревнях и маленьких городках, на студенческих вечеринках и семейных праздниках, в районах, примыкавших к центру, следуя еженедельными путями местных студентов, которые учились в Ницце и приезжали на выходные. Шприц быстро вытеснил сигарету с травкой и завоевывал все больше поклонников, довольных новыми ощущениями. Эти юнцы, томящиеся от скуки и околдованные всем, что приходило из города, становились отборными клиентами дилеров, а потом и сами начинали перепродавать дурь, чтобы оплатить собственные расходы. По мере увеличения распространения дури усиливалось и возбуждение, которое она вызывала. Родители мучительно топтались на месте, не в силах разгадать причину недуга своих детей. Порой доходило до сумасшествия. Люди десятилетиями изнуряли себя работой, чтобы добиться достатка и уважения. И тем горше им было сейчас. Они рассчитывали, что потомки будут беречь и приумножать то, что представляло для них ценность, и то, что они с таким трудом создали. Однако пришло время, когда дети готовы были выбросить все их наследие в сточные канавы самых вонючих улочек городка.

Наука

Вечером 3 января 1983 года пробы, взятые у пациента Вилли Розенбаума, прибыли в Институт Пастера. Люк Монтанье сразу приступил к работе. Он разделил срез лимфоузла на несколько фрагментов и поместил их в питательную среду. Эти порции бульона с фрагментами тканей он распределил для дальнейших исследований между своими сотрудникам и стал ждать результатов. Несколько дней спустя прибыла еще одна проба, взятая у другого пациента: LAI.

Жан-Клод Шерман собрал группу у себя в кабинете. Он привык работать с опасными вирусами в Институте Пастера, но о реальной опасности именно этого вируса никто не имел ни малейшего представления. Ученый убедился, что каждый член группы согласен начать эксперимент. Ему не хотелось никого принуждать. Все оказались единодушны: «Если вы этим займетесь, то и мы займемся вместе с вами».

И началась долгая работа. После трех недель наблюдений Франсуаза Барре-Синусси, бывшая студентка Шермана, обнаружила активность обратной транскриптазы, то есть энзима, который ретровирусы используют, чтобы проникнуть в организм зараженного. Она отдавала себе отчет, что в этих пробирках с пробами все очень быстро изменяется. Причем не только подтвердилось наличие ретротранскриптазы, но и обнаружилось, что клетки гибнут поразительно быстро: в пробирках с питательным раствором скоро фактически не осталось материала для наблюдения.

На экстренном совещании в кабинете Шермана было принято решение подкормить образцы лейкоцитами, чтобы поддержать их активность. Для этого сделали запрос в центр переливания крови Института Пастера. Определить возбудителя болезни не удалось, но ученые решили его подкормить, чтобы получить дополнительное время для его идентификации.

Оказавшись перед фактом внезапной гибели клеток, группа Института Пастера усомнилась в правильности гипотезы американских коллег. По ту сторону Атлантического океана были уверены, что возбудитель болезни, несомненно, ретровирус типа HTLV. Но если бы это было так, то наблюдаемые клетки имели бы тенденцию к разрастанию. Однако в культурах Института Пастера они массово погибали.

Через несколько дней Франсуаза Барре-Синусси снова обнаружила в культурах энзим, типичный для ретровируса, на этот раз в гораздо большем количестве. Она сообщила об этом своему руководителю. Жан-Клод Шерман, в свою очередь, предупредил Люка Монтанье, который передал пробы Шарлю Доге.

Доге, специалист Института Пастера, работавший с электронным микроскопом, попытался локализовать ретровирус. Он тоже встревожился, поскольку задача была опасная, но в такого рода наблюдениях у него уже имелся опыт. С помощью новейшего оборудования он тщательно изучил все фрагменты среза, которые ему предоставили. Поняв, что находится у цели, Люк Монтанье каждый вечер приходил посмотреть, не появилось ли в пробах что-нибудь осязаемое. Третьего февраля, после показавшейся бесконечной недели ожидания, у него снова зазвонил телефон. Доге был краток: «Все получилось, я вижу возбудитель».

Вся команда собралась у него кабинете. Каждый заглянул в микроскоп, желая увидеть, как сами собой разрастаются крошечные частицы вируса. И они не были похожи на те, что были известны до сих пор.

Это не был вирус HTLV, как предполагала американская группа профессора Роберта Галло. Вирус, идентифицированный в Институте Пастера, оказался совсем другим. Гипотеза о его разрушительном воздействии на клетки, в которые он попадал, получила подтверждение. Образец французского вируса, изолированный с того дня, как пробу лимфоузла взяли у пациента LAI, который пребывал уже в более продвинутой стадии болезни, чем пациент BRU, отправили американским коллегам, чтобы те тоже могли с ним ознакомиться.

Двадцатого мая 1983 года в престижном американском журнале «Наука» была опубликована статья. В ней говорилось, что группа французских исследователей выявила новый смертельный вирус, возможно, вызывающий синдром приобретенного иммунодефицита. Люк Монтанье предусмотрительно взял на себя заботу окрестить вирус, и он получил название LAV (акроним Lymphadenopathy Associated Virus), то есть вирус, связанный с лимфаденопатией. Отличие гипотезы Монтанье от американской приняли, но провозглашать победу было рано. Предстояло еще выявить причинно-следственную связь между этим вирусом и заболеванием.

«Супер-8»

На начальных кадрах пленки появилось позднее утро в деревне. Хотя изображение прыгало, было понятно, что люди, которых когда-то снял оператор, на воскресном отдыхе, пьют аперитив возле дома. Откуда-то, несомненно, доносились взрывы смеха, скрип гравия, пение птиц и шелест листвы. Но камера моего отца не могла уловить этих звуков. Все вокруг затихло, и было слышно только жужжание кинопроектора, превратившего всех этих людей в призраки.

Все передавали друг другу двух малышей, похожих как две капли воды, чтобы встать с ними перед объективом. А сзади, между чокающимися взрослыми, сновали ребятишки и собаки, норовившие стащить приготовленные бисквиты. Обе семьи – и отца, и матери – в виде исключения собрались вместе на этой пленке, теперь упакованной в пожелтевшую бумагу фирмы «Кодак», где от руки написано: «Крещение близнецов».

Через минуту и тридцать две секунды в углу, в глубине кадра, появилось изображение супружеской пары. Они держатся в стороне от всей этой суеты. Невероятная худоба, обтянутые кожей лица и беззубые рты делают их похожими на скелеты. Они настолько похожи друг на друга, что их можно принять за брата и сестру. Дезире и Брижит, его жена, уже окончательно увязли в героине. Пленка треснула, и дальше изображение пропало. Видимо, бабушка не хотела видеть то, о чем давно знали все.

Они познакомились за несколько лет до этого. Случилось это через несколько месяцев после отъезда Майи, на вечеринке в Ницце. Брижит была единственной дочерью торгового представителя винной компании, вся жизнь которого проходила в разъездах. Соответственно, большая часть жизни его жены и дочери проходила в ожидании. Фактически брошенная мужем, мать Брижит потребовала развода и поселилась вместе с дочерью у одной из своих сестер в маленькой квартирке на севере города. Теперь ее занимали только работа секретаря и разбитая личная жизнь. Поэтому она предоставила Брижит, совсем еще подростку, полную свободу, благо в ватагу молодежи, к которой присоединилась Брижит, входил один из ее кузенов, а этому парню она доверяла. Ребята были из простых семей и круглый год жили в центральных кварталах городка, которые любят изображать на почтовых открытках. Этих парней в черных рубашках, на мотоциклах, можно было часто увидеть в районах Мадлен, Пастер и Лас-Планас, на пустырях, где устроили парковки супермаркетов. Компания из парней и нескольких девчонок перебивалась случайной работой, кражами и мелкими темными делишками. Проведя все свое детство в ожидании отца, который так и не вернулся, Брижит цеплялась за них, как сидящий сзади пассажир цепляется за мотоциклиста, молясь, чтобы тот увез его подальше.

После первого знакомства Дезире часто встречал ее на вечеринках в горах или в одних и тех же барах. Прошло несколько месяцев, и Брижит решила осесть в городке. Она даже нашла работу сестры сопровождения в доме престарелых. Несмотря на то что других вакансий в долине не было, эта работа была такой тяжелой, а бросали ее так часто, что в любой день можно было получить место даже без всякой квалификации. Чтобы отличать эту категорию медработников от секретарей или медсестер, их называли жопомойками.

На тридцати бобинах из коллекции моего отца Дезире и Брижит появляются только дважды. Второй раз – на восьмимиллиметровой пленке маленькой карманной видеокамеры, где изображение сильно выцвело. За монастырским розарием, на холме Симье, раскинулась Ницца. Небо серое и низкое. На записи видна счастливая семья отца. Жан-Пьер, самый младший из его братьев, улыбается, словно только что отпустил удачную шутку. У входа в сад припаркованы вышедшие из моды автомобили. Из одного из них выходит Брижит в коротком белом свадебном платье. В саду, стоя рядом с матерью, ее ждет Дезире в бордовом костюме, с галстуком-бабочкой. Оба еще не исхудали и не растеряли все зубы, оба свободно дышат. Они еще не ютятся в самом углу кадра, как призраки, а находятся в центре фокуса, среди живых. Вид у них счастливый. Правда, немного испуганный, но ведь счастливый!

Когда изображение на стене моей комнаты внезапно гаснет, я понимаю, что они могли бы жить полной жизнью, без наркотиков. Могли быть счастливы. И тогда я бы смог с ними познакомиться. Их жизнь была бы простой, о ней, может, и рассказывать не стоило бы, но она была бы полной и настоящей. Именно в этот день им надо было встряхнуться и начать все сначала, по-другому. А теперь ничего не остается, кроме как вглядываться в эту сделанную отцом запись на пленке «Супер-8». Там они еще живые…

Киншаса

В 1983 году, несмотря на ощутимые успехи, достигнутые в лабораториях Парижа и Вашингтона, широкая публика все еще была уверена, что СПИД затрагивает только три категории людей, которые стали именовать группами риска: это гомосексуалы, наркоманы с героиновой зависимостью и гемофилики. Однако 12 мая 1982 года бюллетень MMWR сообщил о выявленном СПИДе у женщин гетеросексуальной ориентации. Появилась четвертая группа больных, «4H» («4 гаитянки»), непостижимым образом обнаруженная на Гаити.

Интерес исследователей и общественное неприятие этого феномена потребовали долгого сосредоточения на «4H»: очень уж сильно было недоверие к гаитянской группе. Для медиков, занятых проблемой СПИДа, таких как Розенбаум, создалась невыносимая ситуация. С той же энергией, с какой Розенбаум всегда подходил к делу, он продолжил исследование СПИДа. Собственно, так и следует вести борьбу с предрассудками, определяющими общественное мнение.

В Институте Пастера своим чередом шла работа по установлению связей между образцами LAV и СПИДом. Чтобы доказать, что вирус затрагивает не только популяцию «4H», необходимо было его выявить у людей, принадлежащих к другим категориям. В середине сентября 1983 года Розенбаум показал одну из своих умирающих пациенток профессору Монтанье. У молодой женщины налицо были все признаки развивающейся инфекции. Но она не подходила ни под одну из привычных категорий больных, у которых обнаруживали СПИД: девушка из Заира, традиционной ориентации, никогда не употребляла героин, и ей никогда не делали переливание крови. Тем не менее она умирала от СПИДа, и Розенбаум был в этом убежден. Спустя два года он наблюдал уже достаточное количество больных и был в состоянии идентифицировать типичные симптомы болезни.

С согласия пациентки у нее взяли кровь и переправили в Институт Пастера. Люк Монтанье поместил биоматериал в питательную среду: а затем распределил пробы в лаборатории Жан-Клода Шермана и Франсуазы Барре-Синусси. Их команда выявила вирус, открытый за несколько месяцев до этого, в своих пробирках. Их метод работы становился все более совершенным и надежным. И результаты не заставили себя ждать. В конце сентября в больницу Питье-Сальпетриер позвонил Розенбаум: Монтанье прав, молодая пациентка заражена вирусом СПИДа.

Обоих ученых это не удивило, новость оказалась очень важной по двум причинам. Во-первых, теперь появилось доказательство, что вирус передается и среди гетеросексуалов. Во-вторых, эта пациентка была родом из Киншасы. Как и множество больных, обнаруженных по всему свету, она из Африки. Болезнь может поразить кого угодно, но прежде всего она гнездится в огромных очагах, места расположения которых еще надо уточнить, хотя уже совершенно ясно: они находятся в африканских городах.

Вилли Розенбаум так и не сообщил о результатах анализов своей молодой пациентке – она умерла вскоре после того, как у нее взяли кровь.

Он и другие исследователи пришли к единому выводу: в мире возникла реальная угроза пандемии.

Кофе

Было воскресенье. Ну, конечно, это могло быть только воскресенье. Такое разрешалось только по воскресеньям. Мои родители пригласили родителей отца к себе домой на чашечку кофе. Им хотелось спокойно пообщаться, оставив на время все хлопоты в магазине.

Отец всегда подстраивался под образ жизни семьи. Он ушел из школы раньше положенного срока, чтобы посвятить себя работе в мясной лавке, которая носила его имя. Несмотря на соблазнительные предложения конкурентов, знавших, что он человек серьезный, опытный и преданный делу, он всегда оставался верен работе именно на семейном предприятии. Однажды на окраине городка открыли супермаркет, и его кандидатуру предложили на место заведующего мясным отделом. Отец прошел собеседование и терпеливо прослушал курс подготовки к этой должности. А потом все-таки отказался, причем в самый день открытия. Как все и предвидели, он вернулся работать в лавку. Городские коммерсанты подняли крик, что он их убивает и разоряет, что он украл у них клиентов. Но он не мог позволить себе поступить иначе и держался твердо. Он покинул супермаркет с его огромным холодильником, не продав ни кусочка. Ради мясной лавки родителей он сделал бы что угодно.

И вдруг всего одной фразой он впервые собирался нарушить покой их привычного мира. Все, что они построили за десятилетия, вкладывая свою энергию, добившись процветания семьи и воспитав прекрасных детей, – все должны были разрушить какие-то несколько слов. И произнести эти слова предстояло ему. Словно именно ему это было предначертано заранее. Никогда еще отцу не было так трудно произнести короткую и простую фразу. Мама, конечно же, собралась сказать это вместо него, но он ей не позволил. Ему хотелось сохранить достоинство и донести эту ношу до конца.

Бабушка с дедом расположились на диване. Мама сервировала кофе на маленьком столике. После нескольких ничего не значащих замечаний о цвете неба, о работе и узорах на обоях отец отважился броситься в омут, и не потому, что не боялся, а потому, что просто не нашел предлога, чтобы отсрочить этот момент. Вчера вечером он снова заметил, что в кассе не хватает денег. Он пересчитал их, проверил все чеки, но сумма не сходилась. Теперь же он знал, куда эти деньги деваются. Об этом он и хотел поговорить с родителями. Прежде чем начать, он набрал в легкие побольше воздуха. Все дело было в Дезире. Это он залезал в кассу во время вечернего перерыва, когда магазин закрывался.

Бабушка была поражена:

– Дезире? Дезире входил в магазин между двенадцатью и двумя часами дня, чтобы обокрасть родителей? Да что ты такое несешь? Ни ему, ни тебе мы с отцом никогда не отказывали, если вам было что-нибудь нужно!

Бабушка не могла поверить. Почему ее старший сын, который добился таких успехов, получил диплом и теперь имел хорошую работу, вдруг стал нуждаться в деньгах? Это чушь какая-то…

И папа заговорил дальше, словно плотину прорвало. Почему? Да потому, что Дезире употребляет наркотики. Потому, что он колется, как и большинство его друзей. Потому, что героин – заоблачно дорогое удовольствие, а по мере привыкания его требуется все больше и больше. А его привыкание перешло в зависимость, и цена выросла. Мама прибавила, что Брижит во время обеда стащила ее украшения, не бог весть какие дорогие, но доставшиеся ей в наследство от бабушки.

Дедушка сидел молча, и вид у него был печальный, зато бабушка впала в ярость, на что она была большая мастерица. Наверное, ее крики были слышны на другом конце городка. Мама потом рассказывала мне: «Она посчитала нас врунами, настолько ей не хотелось верить, что ее сын колется». Она назвала их завистниками, потому что и мой отец, и моя мама просто завидовали Дезире. Завидовали его успешности, его работе, завидовали, что у него есть машина, завидовали его положению в обществе. Бабушка приказала деду встать, и оба удалились к себе. Всю дорогу домой Луиза кипела и никак не могла успокоиться.

Сегодня я понимаю, что деньги, украденные из кассы, были не просто деньгами. Это были годы нелегкого обучения и работы, тысячи бессонных ночей, пробуждений ни свет ни заря, отказов в отдыхе. Эти деньги принадлежали и моему отцу тоже. Дезире обкрадывал не только родителей, но и брата. Разоблачив его, младший брат по-детски ждал, что родители его поддержат. Ждал от них хоть какого-нибудь знака, доказательства, что он работал не зря, ему хотелось, чтобы они признали его как личность. Эти деньги были для него выражением преданности и любви к родителям. Младший сын мог запросто подвести родителей, уйдя на более выгодное место работы к конкурентам, но он остался им верен. А они вместо этого унизили его перед женой, и всё ради сохранения образа старшего сына, который они сами для себя и создали.

Мои родители не были особенно разочарованы. От этой встречи они большего и не ожидали. Мой отец сделал то, что считал своим сыновним и братским долгом. Та декорация из папье-маше, которую они воздвигли, долго не продержится перед лицом поднявшегося в городе шума. Репутация, с таким трудом завоеванная, померкнет с первыми обысками жандармов. А вскоре и их молчание разобьется о вой сирены машины с мигалками, которая приедет спасать Дезире от первого передоза.

Роберт Галло

Вопреки всем наблюдениям, проведенным специалистами Института Пастера, американский профессор Роберт Галло отказался признать, что вирус, вызывающий СПИД, отличается от вируса HTLV, первого ретровируса человека, который открыли в 1981 году. Ведь его международный авторитет основывался именно на этом открытии.

В отличие от небольшой, но многопрофильной группы ученых Института Пастера, Галло был знаменитостью только в своей области. Он работал в гораздо более мощной структуре, чем его парижские коллеги, – в Национальном институте здоровья, расположенном в северном пригороде Вашингтона. Сидя в своем офисе на последнем этаже строения номер 37, он был убежден, что исследователи Института Пастера случайно заразили пробы в ходе неаккуратных манипуляций. Открытие нового вируса в Париже застигло его врасплох. Он рассчитывал на то, что успеет уточнить линию поведения.

В ходе более или менее регулярного сотрудничества с французами он получил препараты зараженных клеток, отправленные Жаком Лейбовичем по почте прямо в больницу Раймона Пуанкаре в Гарше. Они были взяты у пациента, заразившегося при переливании крови после мотоциклетной аварии на Гаити. Роберт Галло сразу по получении препаратов принялся за работу. Он искал свой вирус и нашел его. Это совершенно точно был вирус HTLV, всегда появлявшийся на первой стадии СПИДа. Он торжественно представил свои результаты на семинаре и в прессе. На первых полосах журнала «Наука» он заявил, что ему удалось выделить ретровирус в крови больных, тем самым снова поставив под угрозу открытие французов.

Но Роберт Галло еще не знал, что пациент после переливания крови, на показателях которого он основывал свои утверждения, был инфицирован дважды: ретровирусом, очень распространенным на Гаити, и вирусом СПИДа. Эта печальная случайность привела к тому, что Галло, по сути, оказался в тупике, как и многие представители международного научного сообщества, которые предпочли поверить результатам исследований крупного американского специалиста, а не выводам малочисленной группы практически никому не известных французов.

В секретном месте

Как только прошел первый шок от полученного известия, бабушка, даже не поставив в известность деда, решила проконсультироваться с городским врачом, которому доверяла. В таких местах, где все друг друга знают, подобные визиты особенно мучительны. Кабинет врача находился на первом этаже старого дома, на тесной и мрачной улочке, пропахшей кошачьей мочой. В конце плохо освещенного коридора, в тесной приемной, терпеливо дожидались посетители. Отовсюду слышались то вздохи, то перешептывания. Когда все журналы, лежащие на низком столике, были просмотрены, взгляды посетителей обращались к двум наклеенным на стену изображениям. Одно представляло собой агитку о вреде курения, а другое – какую-то средневековую картину. На ней была изображена обнаженная девушка, едва прикрытая покрывалом, в окружении двух врачей в черных одеждах и остроконечных шляпах. У каждого в руках было по огромному шприцу, причем такому огромному, что я все мое детство задавался вопросом, можно ли принимать эту картину всерьез.

В глубине кабинета, под деревянным распятием, старый врач общего профиля заговорил шаблонными фразами, словно взятыми из скверного парламентского отчета. Он обрушился на интеллектуалов, на газеты, книги и диски, которые выказывали сочувствие распространению наркотиков, прежде всего затрагивающему молодежь. Их рассуждения наносили больше всего вреда тем, кто работал в полях и зачастую не мог им противостоять. Старик изобличал дурные знакомства в городе, общество, утратившее бдительность, и ту свободу, в которой росли дети. По его мнению, именно свобода и таила в себе наибольшую опасность и приводила к неисчислимым бедам, в которых винить надо было только самих себя.

Затем он разъяснил Луизе, что героин поначалу распространился по побережью, а потом постепенно пришел в долину. Отделения токсикологии в больницах Ниццы были переполнены, и большинство наркоманов отправляли в психиатрическую клинику Сен-Мари. Это единственное место, где умеют справляться с ломкой, применяя смирительные рубашки и транквилизаторы. Но детоксикация мало помогает. Инициативные жители пытались помочь устранению этой проблемы. Следователь из Ниццы Мишель Заваро, устав каждый понедельник утром находить у себя в кабинете наркоманов, задержанных за кражи ручной клади и магнитол, создал в одном из равнинных поселков специальный центр, где страдающим от зависимости, прошедшим курс лечения, предлагали всевозможные занятия в спокойной обстановке. Несмотря на то что в некоторых случаях это давало положительный результат, побеги и рецидивы большинства пациентов сильно изматывали персонал. Лет через пять проект заглох сам собой. Героин оказался сильнее.

Провожая мою бабушку до двери кабинета, врач рассказал ей, что во время войны в Индокитае он видел, какие разрушения производил опиум. Опиаты по степени привыкания превосходят все известные ему препараты. А лечение долгое, мучительное и дорогое. Надо быть бдительными и держать Дезире подальше от дурных компаний. Луиза попросила записать сына в очередь на дезинтоксикацию. Но предстояло еще добиться, чтобы он согласился.

Крестовый поход

В конце концов, сам факт, что французы решительно вырвались вперед в исследовании нового вируса, не имел значения, пока их работу не признало международное научное сообщество. И тогда Люк Монтанье, Франсуаза Барре-Синусси, Жан-Клод Шерман и Франсуаза Брен-Везине начали убеждать конгресс за конгрессом дать им возможность ознакомить мировое сообщество с результатами их исследований и убедить его, что именно LAV, вирус, выделенный в Институте Пастера, и есть возбудитель СПИДа. Но эта отважная четверка оказалась более успешной в работе с биоматериалом в лаборатории, чем в искусстве убеждать толпу. Если прибавить к этому репутацию и красноречие Роберта Галло, который отстаивал свою гипотезу ретровируса, то станет понятно, почему они потерпели поражение.

В июле 1983 года Роберт Галло принимал Люка Монтанье в США. В портативном холодильнике француз привез ему пробирку с выделенным вирусом, чтобы он смог лично его изучить. Обаятельный американец сам встретил коллегу в аэропорту и отвез к себе. Монтанье приняли очень тепло. Было воскресенье, и приступать к работе над привезенным материалом раньше понедельника никто не собирался. Пробирку с вирусом поместили в холодильник в доме Галло, что привело в полное замешательство его жену.

Шли месяцы, встречи и обмен данными продолжались, но к конкретным результатам не приводили. Галло и его команда считали, что LAV – всего лишь разновидность HTLV. Они повторяли это повсюду, от семинаров до газетных статей, от газетных статей до конгрессов, отказываясь признавать LAV возбудителем СПИДа и навязывая свою точку зрения международному научному сообществу. Французская сторона воспринимала это с подобающим терпением: ясное дело, чтобы всех убедить, надо работать дальше, продвигаться и накапливать доказательства.

В Париже по инициативе Вилли Розенбаума Люк Монтанье встретился с иммунологом Давидом Клацманом и эпидемиологом Жан-Клодом Глюкманом. Когда-то оба помогали Розенбауму в случае со стюардом, однажды утром 1981 года явившимся на консультацию в больницу Биша – Клода Бернара. Тогда они вместе пытались понять, откуда мог взяться иммунодефицит у молодого парня. Впоследствии оба исследователя принимали участие в первых собраниях рабочей группы, созданной Розенбаумом.

Сейчас основной задачей было установить, что LAV является возбудителем болезни, и понять, каким образом ретровирус атакует иммунную систему. Как только удастся связать LAV со СПИДом, все сомнения исчезнут. Жан-Клод Глюкман и Давид Клацман присоединились к команде Института Пастера, чтобы подключиться к выполнению этой миссии.

А по ту сторону Атлантики Роберт Галло по-прежнему вел себя как удачливый игрок. Чтобы убедить всех в своей правоте, он постоянно приглашал французских коллег приехать и предъявить свои результаты на конгрессах.

Четырнадцатого сентября 1983 года Люк Монтанье принял участие в престижном конгрессе в Колд-Спринг-Харбор, что в нескольких десятках километров от Нью-Йорка. Представитель Института Пастера сообщил о полученных результатах в двадцатиминутном выступлении. Среди американских исследователей было весьма распространено мнение, что обнаруженный вирус – просто результат неаккуратного эксперимента. Неудивительно, что аудитория встретила выступление француза лишь недоверчивым безразличием. На ломаном английском, на скверно настроенном дисплее с постоянными помехами в изображении Люк Монтанье силился доказать, что наряду с американской ошибкой, которую все приняли за открытие, существует подлинный успех, истинный прорыв, совершенный французами.

Однако в тот же день, на конгрессе, Институт Пастера подал заявку на поддержку и засвидетельствование патента на первый тест обнаружения вируса в результате параллельного обследования зараженных пациентов.

Франко-американская битва патентов, причиной которой послужило сомнительное сочетание сотрудничества и соперничества, только начиналась.

Одесную Отца

Гнев бабушки постепенно утихал. К тому же дед оказался одним из тех, кто нашел своего сына спавшим на улице с иглой в вене. Трудно отрицать очевидный факт. Потрясение для них обоих было настолько велико, что они долгое время не могли об этом говорить. Но они об этом узнали. Тогда очень осторожно, избегая этой темы, словно и не было никакой размолвки по поводу Дезире, а они просто были очень заняты в магазине, дед с бабкой возобновили отношения с моими родителями.

Луизе понадобились недели, а может, и месяцы, чтобы привыкнуть к сложившейся ситуации. Думаю, после визита к местному врачу это ей удалось, по крайней мере, в какой-то степени. Но внешне она никак не могла с этим смириться. Бабушка убежала от войны и от военной Италии, когда ей не было и двенадцати лет. Она всю жизнь старалась преодолеть презрение общества, которое долгое время считало ее чужой, и отчаянно стремилась позабыть свои итальянские корни, считая себя членом семьи мужа. А родная семья не желала ее принимать, и в итоге она почти забыла свой родной язык. Однако позволить, чтобы все рухнуло, она не могла. После многолетних усилий для нее было невозможно смириться с наркоманией сына. Ее Дезире был гордостью семьи. Он единственный из всех детей учился в Ницце, а потом получил отличное место у нотариуса.

От клиентов магазина она невольно узнала о других ребятах, «севших на иглу». Горожане регулярно находили то сына предпринимателя, то дочку члена муниципального собрания спящими на улице или в тенечке возле домов. К пожарным из маленькой городской команды все чаще обращались за помощью, чтобы спасти ребят, которых все хорошо знали. Их надо было срочно вызывать из Ниццы, на долгие часы оставляя город без помощи при возгораниях.

У бабушки земля уходила из-под ног. Сердиться было бесполезно. В долгих тайных беседах она умоляла сына бросить наркотики. Дезире обещал и десять, и сто раз, и еще больше. Ей очень хотелось верить, что этого достаточно. Но руки, которые ей показывал сын, врать не умели. Они все были в едва заживших ранах от уколов. Зависимость уже превратилась в настоящий кошмар.

Однажды утром в магазине, заполненном покупателями, зазвонил телефон. Это была мать одного из друзей Дезире. Она плакала и повторяла, что сын во всем сознался. Он продолжал колоться, и Дезире вместе с ним. Они вводили себе наркотик в пальцы ног или в бедра.

Припертая к стенке откровениями этой дамы, бабушка в очередной раз дала волю гневу. Обвинения отбросили ее на тридцать лет назад, и она снова стала юной иммигранткой, на которую все смотрели косо, которая всего стыдилась и опускала глаза перед сильными мира сего. Всякий раз, когда это привычное ощущение напоминало ей молодость, Луиза взвивалась. Крики ее были слышны далеко за пределами магазина. Ее старшенький не колется, впрочем, и никогда не кололся. А если сын этой дамы хулиган, то это еще не значит, что ее Дезире такой же. Дед с отцом смутились, но повели себя так, словно ничего не случилось, и продолжали обслуживать ошеломленных клиентов. Прежде чем Луиза успела в ярости повесить трубку, ее собеседница присовокупила, что заставила сына несколько недель назад сдать серию анализов. Результаты пришли сегодня: ее сын подцепил вирус СПИДа. Поскольку друзья часто пользовались одним и тем же шприцем, неплохо было бы Дезире обратиться к врачу. Это очень важно.

Бабушка тотчас же снова вернулась к работе и призвала клиентов в свидетели:

– Вы этому верите? Если их дети принимают наркотики, это не означает, что колоться должны все!

Так в очередной раз драгоценное время было упущено – бабушка по-прежнему не желала признавать реальное положение вещей.

В последующие дни Луиза осознала очевидный факт: Дезире не смог избавиться от зависимости так легко, как рассчитывали родные. Однако надо было выждать, пока бабушка остынет настолько, чтобы мои родители смогли заговорить с ней об этом. Несомненно, она сама должна была эту тему поднять. И обсуждать ее сможет, только если хотя бы отчасти исключит связь сына со всеми этими темными историями. Ей было необходимо долгое раздумье, перед тем как на это решиться.

Однажды вечером, после закрытия магазина, когда отец уже опускал шторы, она вздохнула, сложив передник:

– СПИД… Что же теперь будет? Ну ладно, Дезире и Брижит, конечно, наделали немало глупостей вместе со своей компанией, но где они могли подцепить эту хворь?

Родители слышали, как этот вопрос обсуждался в телепередаче весной 1983 года, но информации было очень мало. Да, болезнь тяжелая, даже смертельная, причем умирали все заразившиеся. Появилась она в США и во Франции и поражала прежде всего гомосексуалов, но иногда и наркоманов. Передавалась через кровь. Если Дезире пользовался тем же шприцем, что и его друг, он, конечно, рисковал заразиться. Необходимо было съездить на побережье и проконсультироваться с врачом, а главное – уговорить Брижит сделать то же самое.

Бабушка пока еще воплощала в себе авторитет семьи, но все происходившее настолько ее потрясло, что она не знала, как на это реагировать. Длинные периоды полного неприятия действительности сменялись у нее короткими периодами надежды и желания что-то предпринять, которые надо было использовать, чтобы двигаться вперед, пока снова не наступит оцепенение, длящееся порой неделями.

Действовать здраво Луиза была не в состоянии, она могла говорить об этой ситуации только иносказательно или вообще несла какой-то бред, отвергая жестокую, не дающую надежды и безжалостную реальность… В ее устах наркомания превращалась в «глупость», дезинтоксикация становилась «отдыхом», СПИД – «неким заболеванием»… Умерший сын станет потом «звездой, поднявшейся в небеса», как будто наркоман может оказаться одесную Отца.

Провал

Двадцать третьего сентября 1983 года группа Института Пастера снова переслала штамм вируса LAV в США, на этот раз доктору Микуласу Поповичу, старшему научному сотруднику команды Роберта Галло. Пока Галло упорно твердил всем, кто хотел его слушать, что этот вирус относится к семейству ретровирусов, вызывающих СПИД, Попович изучал штамм, полученный в Париже группой Монтанье.

Шестого октября он вошел в кабинет своего коллеги, чтобы доложить о результатах работы. Он высказался достаточно прямо: вирус, выделенный в Институте Пастера, к семейству ретровирусов не принадлежит. Более того: похоже, что именно его, а не HTLV, систематически находили в крови больных. Первые пробы, на основании которых Роберт Галло и члены его группы построили свою гипотезу, принадлежали пациентам, инфицированным дважды: вирусом HTLV и вирусом LAV. Теперь же у Поповича не было сомнений: HTLV не является возбудителем СПИДа. Франуцзы не ошиблись. Они не приняли вирус Галло за другой, а действительно открыли новый вирус. Для американского исследователя это было сокрушительное поражение.

Однако упрямый и напористый Роберт Галло своей стратегии не поменял. Он не признал, что вирус не принадлежит к семейству ретровирусов, а лишь поспешил его переименовать, назвав HTLV-3, тем самым внеся немалую неразбериху.

Двадцать четвертого апреля 1984 года, в ходе большой пресс-конференции, бывший министр здравоохранения Маргарет Хеклер заявила, что американские исследователи во главе с Робертом Галло, безусловно, получили вирус – возбудитель СПИДа, каковым является ретровирус HTLV-3.

Четвертого мая того же года журнал «Наука» опубликовал статьи Галло, где он представлял свой HTLV-3. На фотографиях, которыми щедро снабжены статьи, обнаружились снимки вируса LAV, сделанные под микроскопом в Институте Пастера в 1983 году. Ученые были в полном замешательстве.

Многие представители научных кругов во всем мире признали, что в результатах, присвоенных Робертом Галло, описаны итоговые достижения французской группы. Началась долгая полемика. Перед лицом очевидных фактов американец вынужден был признать, что произошла ошибка в ходе манипуляций с биоматериалом. Принимая во внимание тяжелые экономические проблемы, связанные с первыми тестами на обнаружение вируса, ученые скрепя сердце поверили американцу. А опубликованные позже заметки Микуласа Поповича не оставили места для дальнейших сомнений по этому поводу.

Новая чума

Синеватые пятна на коже и слизистых, розовая кровавая пена на губах больных и трупы, которые едва успевали складывать в отделениях реанимации, и без того переполненных… Вряд ли профессор Делламоника когда-нибудь сможет это забыть. Под конец учебы он попал в службу скорой помощи больницы имени Эдуара Эррио в Лионе, где и состоялось его боевое крещение как врача. Все больницы Франции тогда буквально захлестнула волна заболеваний гонконгским гриппом, внезапно пришедшим из Азии и так же быстро прекратившимся. Это крещение огнем определило всю его дальнейшую жизнь. На протяжении своей медицинской карьеры инфекционист будет испытывать к вирусам величайшее почтение. Закончив учебу, он обосновался в Ницце, где теперь возглавил отделение инфекционных болезней в больнице Арше. Когда появились первые американские и французские открытия, касающиеся вируса СПИДа, он, как и его французские коллеги, бросился охотиться на призраков. Он подробно расспросил своих собратьев и еще раз очень внимательно изучил все отложенные истории болезней в отделениях пульмонологии и дерматологии. Выяснилось, что многие пациенты умерли от какой-то подозрительной инфекции. Изучая необычный синдром, который наблюдался только у гомосексуалов и наркоманов, он сталкивался с презрительным недовольством и ловил косые взгляды коллег, но все равно упорно продолжал исследования, уверенный, что выполняет свой долг.

Менее чем в часе езды от городка на дороге уже никого не было. Наше имя ничего не говорило жителям деревни, а уж тем более тем, кто жил вдали от шоссе. Хочешь поехать в Ниццу – сумей приодеться. Туда никогда не отправлялись без того, чтобы вычистить и выгладить костюм, выбрать соответствующую обувь и сделать красивую прическу. Но мы напрасно старались. Наши походка, манеры и выговор сразу же выдали нас с головой. Когда бабушка с дедом сопровождали старшего сына в больницу, трудно было представить себе, что они будут выглядеть как-то иначе. Два деревенских жителя, принаряженных по-воскресному, которые лихорадочно дожидаются, когда же к ним выйдет врач, – вот как они выглядели. Они перешептывались, чинно сидя в коридоре перед кабинетом известного инфекциониста.

Когда он спросил, что их к нему привело, отвечать взялась бабушка. Она наконец решилась заговорить. Оказавшись вдали от своего городка, она снесла ту стену, которую воздвигла вокруг своей семьи, чтобы уберечь близких от пугавшей ее реальности. Слова «наркотик», «героин», «шприц» не вызвали у ее собеседника никакой отрицательной реакции. Он даже брови не нахмурил. Просто смотрел на бабушку своими голубыми глазами и слушал, не давая ее словам никакой оценки. И под этим взглядом бабушка как-то незаметно рассталась с ролью, которую привыкла играть. Всю бесконечную минуту, пока она излагала суть визита, дед, не отрываясь, смотрел в окно, и взгляд его блуждал между морем и холмами. Когда бабушка закончила, Делламоника повернулся к Дезире и попросил его подтвердить то, что она сообщила. Дядя кивнул, а Луиза протянула инфекционисту конверт с письмом нашего домашнего врача, адресованным коллеге. Тот прочел, внимательно на нее посмотрел и принялся быстро излагать все, что ему было известно о болезни.

Если хотя бы один из приятелей ее сына был заражен вирусом СПИДа, а вся компания менялась шприцами, то вполне возможно, что Дезире тоже заразился. Пока трудно сказать, сколько человек из инфицированных заболеют. Есть надежда, что некоторые так и останутся «здоровыми носителями». Инфекционист подвел дядю к кушетке в глубине кабинета и начал осмотр. Послушал дыхание, осмотрел слизистую рта, пропальпировал все тело, чтобы установить, нет ли воспаленных лимфоузлов. Потом молча записал результаты осмотра, дал Дезире направление на анализ крови и велел прийти в следующем месяце. Затем почтительно простился с бабушкой и дедом, напуганными его рассказом.

Пьера Делламонику в его больнице не поддерживали. Заведующий отделением вирусологии отказывался анализировать пробы крови, взятые у первых пациентов с подозрением на СПИД, и гордо мотивировал это тем, что «не желает работать с педерастами и наркоманами». Инфекционисту пришлось много раз ездить в Париж к Франсуазе Брен-Везине, в больницу Биша – Клода Бернара. Она проводила анализы в своей лаборатории и через неделю сообщала профессору результаты по телефону.

Несколькими этажами ниже, в зале ожидания при лаборатории, никого не было. Пока бабушка с дедом вполголоса выражали свое нетерпение, Дезире заметил, как медсестры за стеклянной дверью передавали друг другу его направление, а потом поместили его в общую стопку и ушли. Прошел целый час, когда наконец появилась еще одна медсестра. Выглядела она очень юной. Несомненно, у нее не было апломба коллег, чтобы отказаться брать кровь у пациента. Взяв в руки направление, она печально взглянула на дядю сквозь стекло. Дезире решил, что она тоже положит направление в стопку других, но она его позвала. Для начала она спросила, долго ли он ждет, а потом, сделав вид, будто не замечает многочисленных следов от уколов на его предплечье, взяла немного крови. Она силилась улыбаться, но дядя почувствовал, что она старается держаться от него как можно дальше. Он всегда вызывал симпатию у людей, которых встречал в жизни, а тут впервые увидел в устремленных на него глазах откровенное недоверие и опаску. Через несколько минут он уже устраивался на заднем сиденье машины деда, чтобы вернуться в наш городок.

Результаты анализов, а вместе с ними и вынесенный вердикт пришли через несколько недель: Дезире был признан ВИЧ-положительным, то есть заразившимся. А вместе с ним – Брижит и большинство их друзей, согласившихся на обследование. Ряды цифр в их анализах становились все более и более пугающими. После первой оценки ситуации, которую дало руководство санитарных служб, регион Прованс – Альпы – Лазурный Берег был признан наиболее сильно затронутым наркоманией во всей Франции. По показателям он опережал даже Иль-де-Франс. В районах, прилегающих к Ницце, осталось мало деревень, куда не проникла бы эта зараза. Героин, покоривший местную молодежь, принес с собой и смертельный вирус.

Бабушка и дядя узнали результаты анализов от местного врача. Выводы были подтверждены во время их второго визита к доктору Делламонике. Предприняв попытку отказаться от героина, Дезире впал в депрессию и тяжело вздыхал. Бабушка захотела больше узнать о его болезни. Инфекционист разъяснил, что присутствие вируса в крови ее сына доказано, но это еще не означает, что он болен. Только когда вирус СПИДа атакует иммунную систему ее сына, а это следующая стадия, он будет считаться заболевшим. Когда же бабушка спросила, сколько времени пройдет до начала этой стадии, врач дал весьма уклончивый ответ. Дезире получит статус больного через несколько месяцев, а может, лет, а может, и вообще никогда. Это непредсказуемо.

Как только дверь больницы закрылась за бабушкой, она снова замкнулась в молчании, предоставив остальным членам семьи задаваться многочисленными вопросами. Реально ли вылечить эту хворь? Каким образом можно заразиться? Бабушка прочла все те немногочисленные статьи, какие только смогла найти. В нашем городке, кроме «Утренней Ниццы» и нескольких газет, которыми торговали киоски, трудно было что-нибудь отыскать о новом вирусе.

В номере от 15 июля журнал «Пари-Матч» поместил на обложку заголовок репортажа под названием «Новая чума». Статья оказалась очень короткой. Между страницами, посвященными детям Джо Дассена и отдыху Софи Марсо, был опубликован репортаж об агонии Кенни Рамзауэра, молодого американского бизнесмена, до сих пор во Франции не известного. Он решил оставить хронику своей болезни, рассказывая о ней до самого конца. На развороте были помещены два портрета, сделанные с интервалом в несколько месяцев, они показывали, насколько разрушительно действует на человека новая болезнь. На них отчетливо видны и расцвет, и конец Кенни. С левой фотографии смотрит молодой красавец, с правой – неузнаваемо обезображенное существо без возраста. Его раздутое лицо – живое воплощение трагедии, развернувшейся за океаном. Джим, друг Кенни, рассказывает о появлении у того первых симптомов, о его постепенном отдалении от людей, от семьи и друзей, о страданиях, об издевательствах со стороны не только окружающих, но и врачей. Потрясающие до глубины души слова, шокирующие снимки… Еженедельник не побоялся сгустить краски и заключил свою публикацию кратким обзором ситуации во Франции: историей молодого стюарда, обратившегося в больницу Биша – Клода Бернара два года назад, рассказом об исследованиях Жака Лейбовича в больнице Раймона Пуанкаре в Гарше, которые позволили проследить путь вируса.

Для мамы все это было как пощечина. Она вдруг узнала, что во Франции уже выявлены пятьдесят девять случаев и что все заболевшие – гомосексуалы. А вопрос наркомании в журнале был едва затронут. Она много раз перечитывала эту статью, в надежде найти хоть что-нибудь о возможности терапевтического лечения, но безрезультатно. Ни о каком лечении даже не упоминалось. Чтобы узнать больше, она углубилась в отзывы читателей.

Что же до бабушки, то она занялась устройством встреч сына со специалистами больницы Арше. Специалисты, обычно такие компетентные, отмалчивались. Они скорее консультировали, чем лечили, и все больше молчали или вздыхали. Единственное, что они могли предложить, – это перестать принимать наркотики. Они признавали, что у них недостаточно знаний об этом заболевании, и дожидались новостей из Парижа или из США. Врачи были неспособны продвинуться дальше диагноза, который звучал как смертный приговор, и их рекомендации ограничивались обычно бытовым уровнем: стирать вещи Дезире отдельно, с применением жавелевой воды, избегать режущих предметов, не общаться с теми, кто ухаживает за больными, пусть болезнь проходит и в легкой форме. Если Дезире случайно поранится, не прикасаться к его крови иначе чем в латексных перчатках, а потом всю поверхность еще раз вымыть жавелевой водой.

Запах жавелевой воды. Единственный запах, напоминавший мне о доме бабушки и деда. Запах отчаяния Луизы, привозившей сына домой из больницы, как первого из зачумленных в конце Средневековья. Даже в лучшей больнице такого огромного города никто ничего не мог сделать для Дезире. Бессимптомная фаза болезни стала для бабушки лучшей союзницей. Она еще давала отсрочку: а вдруг все-таки сын не заболеет? Появления симптомов у его друзей было недостаточно, чтобы убедить Луизу принять реальность, в которой оказалась не только ее семья, но и все остальные. Она прибегала к множеству разных аргументов, чтобы отделить сына от этой пропащей молодежи. А те, кто осмеливался сказать правду, нарывались на такие вспышки гнева, что любые попытки начать дискуссию оказывались тщетными. Для жителей городка существовала лишь одна версия: ее сын наркотиков не употреблял и ничем не болел. Он просто немножко устал.

Примерно в этот период и исчез мой дед. Эмиль не умер и не сбежал, он просто пропал где-то в глубине своих мыслей. Теперь, когда наркомания и болезнь Дезире стали для всех очевидны, он удвоил усилия и старания в работе, ибо работа, несомненно, была единственным, на что он мог хоть как-то повлиять. Луиза часто уезжала с сыном к врачам, и надо было заменять ее в магазине.

Замкнувшийся в молчании, Эмиль не имел столько сил, сколько имела супруга, чтобы противостоять сложившимся обстоятельствам. По вечерам он поручал вести торговлю в магазине младшему сыну и его жене, а сам отправлялся в свои эскапады. Он уезжал на грузовике в горы, выруливая из торчащего на холме городка к заброшенным деревушкам. Это сюда он мальчишкой ездил с отцом покупать скотину у местных крестьян. Наудачу заглядывая на заброшенные фермы, где он учился ремеслу мясника, или в дома, где жили только одинокие женщины, он всегда привозил им блоки сигарет или какие-нибудь духи. В этих домах и на старых фермах он находил приют и домой возвращался поздно вечером. А воскресными вечерами он мыл грузовик за домом, чистил ножи и загружал товар на следующий день, одновременно слушая спортивные новости по радио. Никаких криков. Никаких слез. Он оставался непостижимым человеком, телом и душой погруженным в молчание.

У Дезире же постепенно начали проявляться первые серьезные симптомы болезни: потеря веса, лихорадка, диарея, рвота и непрерывный кашель. Они гораздо быстрее, чем результаты анализов, сообщили бабушке о тяжести ситуации. С ними началась серия приездов-отъездов, связанная с изменениями состояния больного. Метания между городком и больницей, между больничной палатой и спальней в доме, между наркотиком и запретами на него, между агонией и редкими моментами облегчения. А еще – между истиной и ее неприятием. Медики констатировали резкое и быстрое ухудшение состояния пациента. А его мать утверждала, что он не болен никакой болезнью гомосексуалов и наркоманов. Ее сын говорит, что больше не колется. Каждый остался при своем: врачи уповали на науку, а наша семья – на собственную ложь.

T4

В конце 1983 года описание атаки вируса, открытого в Институте Пастера, на иммунную систему предоставили во временное пользование эпидемиологу Жан-Клоду Глюкману и иммунологу Давиду Клацману.

После наблюдения за многими больными в больнице Питье-Сальпетриер Клацман стал сторонником гипотезы, согласно которой вирус атакует лимфоциты, что объясняет полное разрушение иммунной системы пациентов. Группы французских исследователей действительно обратили внимание на заметный дефицит лимфоцитов в пробах крови больных. Многочисленные публикации американских исследователей начиная с 1981 года утверждали то же самое. Иммунолог разделял предположение многочисленных коллег, что, скорее всего, мишенью вирусных атак были лимфоциты Т4, белые кровяные тельца, основные природные защитники человеческого организма.

Люк Монтанье увлекся этой гипотезой и доверил ее автору наглядно объяснить ее научными методами, что позволило бы подтвердить причинную связь между LAV и возникновением болезни. Это было первостепенной задачей, поскольку некоторые ученые до сих пор задавались вопросом: разве вирус, открытый в Институте Пастера, не является всего лишь приспособленцем среди других, которые прокладывали себе путь по венам больных, лишившихся иммунного барьера? Но тогда LAV представляет собой всего лишь дополнительное последствие заболевания.

Эксперимент Давида Клацмана был прост: он поместил в одну и ту же питательную среду вирус и лейкоциты Т4 и стал наблюдать, что происходит в пробирках. Благодаря своим работам со срезами тканей во время стажировки в Англии молодой врач был хорошо знаком с последними техниками исследований и с типами лимфоцитов. Нужно было в одном анализе отделить друг от друга разные типы иммунопротекторов. В своей лаборатории в больнице Питье-Сальпетриер он изолировал белые кровяные тельца, прежде чем поместить их в питательную среду. В одну часть пробирок он поместил исключительно лимфоциты Т4, а в другую – Т8. Затем поместил все пробирки в холодильник и повез их в лабораторию Шермана в Институт Пастера, единственное место, имевшее необходимую аппаратуру для изучения вирусов. Устроившись в отделении вирусной онкологии, где занимались изучением LAV, Клацман поместил вирус в пробирку с лимфоцитами Т4 и Т8. Каждый день в течение недели он отправлялся в Институт Пастера и наблюдал, появились ли изменения.

Утром в воскресенье в институте было пусто: большинство сотрудников отдыхали. Клацман склонился над микроскопом, всмотрелся в пробы и зафиксировал нечто чрезвычайно важное: лимфоциты Т4, помещенные в пробирку с вирусом, были уничтожены и буквально разнесены в клочья, в то время как лимфоциты Т8 остались нетронутыми. Интуитивные предположения Клацмана подтвердились после первого же эксперимента. Он сразу оповестил об этом коллег.

Чтобы исключить возможность случайности и окончательно отбросить сомнения, необходимо многократно повторить эксперимент, но Клацман был убежден: ему первому в мире удалось воспроизвести в лабораторных условиях то, что происходит в крови пациентов. Его эксперимент потом раз за разом повторяли другие исследователи, и результат всегда был одинаков – LAV инфицирует и уничтожает лимфоциты Т4. Вместе с Люком Монтанье они очень быстро написали статью, обрисовав в ней огромное значение этого открытия, и отправили ее в журнал «Природа».

Проходили недели и месяцы, но ответа из редакции не было. Все надежды рухнули: никто не обратил внимания на их открытие. Люк Монтанье позвонил в редакцию журнала, чтобы получить объяснения. Выпускающий редактор был категоричен: статью не приняли. Журналисты попросили научный комитет определить степень надежности результатов, полученных Клацманом. Ответ был таков: проведенные опыты и их результаты спорны и слишком ненадежны для публикации в таком престижном издании, как «Природа». У Люка Монтанье было собственное, более субъективное объяснение этого странного отказа: «Природа» просто не хотела перечить американским исследователям. Журнал решил дать им время ликвидировать отставание от совершивших прорыв французских коллег.

Статья под названием «Лимфоциты Т4 предположительно являются рецепторами человеческого ретровируса LAV» будет опубликована в научном журнале только через год, 20 декабря 1984 года.

Деньги

Родители мамы тоже были родом из нашего городка, но происходили из более простой семьи. Когда макаронную фабрику закрыли, мой дед с материнской стороны стал водителем в небольшой строительной фирме. Его жена работала на сельхозпредприятии своего брата. Овощные поля их хозяйства простирались, насколько хватало глаз, в старом русле реки. И все время происходили какие-то неприятности: то засуха, то нашествие насекомых, – отчего урожай всегда собирали меньший, чем рассчитывали. После долгих лет трудной работы они смогли наконец позволить себе приобрести то, что назвали полем. Это был участок земли в стороне от городка, на котором мой дед несколько лет строил дом. Дом стал пригодным для жилья только к тому времени, как оба владельца вышли на пенсию, а по полю, где они выращивали овощи, прыгали кролики и бродили куры. Хозяйство они вели скорее не по необходимости, а чтобы коротать время.

Однажды под вечер дед возился в огороде, а бабушка обрезала хвостики у фасоли, сидя на скамейке, сделанной из железнодорожной шпалы. Вдруг на улице, ведущей к их дому, показалась какая-то неизвестная машина. Перед самым крыльцом остановился желтый «БМВ», и из него вышла молодая пара. Мамины родители узнали зятя и невестку дочери. Дезире и Брижит поздоровались и объяснили, что объезжают всех родных и знакомых, желая узнать, не смогут ли они оказать посильную материальную помощь, чтобы осуществилась их заветная мечта: построить себе дом.

Бабушка с дедом вообще-то всегда давали приют бродягам, которые бродили по дорогам Франции, останавливаясь наудачу у разных жилищ, чтобы запастись провизией и идти дальше. Они извинились, что не смогут дать больше, чем одну купюру в тысячу старых франков, которую берегли на воскресные скачки. Бабушка еще предложила им взять с собой яиц и овощей с огорода, но пара вежливо отказалась.

Известие о болезни ничего не изменило в их пристрастии к героину. Они то и дело колесили по долине, навещая друзей и кузенов, друзей друзей и кузенов кузенов, каждый раз под новым предлогом, чтобы занять денег, которые никогда не отдавали. В своих объяснениях они путались: то требовалось поменять машину или сделать кому-то подарок, то купить лекарства или подготовиться к рождению ребенка… поскольку Брижит была беременна и они приехали, чтобы об этом сообщить. С момента постановки диагноза прошло совсем немного времени, так что запас лекарств они еще не израсходовали, но цеплялись за беременность Брижит как за доказательство честности их намерений. Все члены семьи получили инструкцию не давать им ни копейки. Всем было известно, что они продолжают принимать наркотики. Касса мясной лавки долгое время служила для них неистощимым запасом денег. Однако городок больше не был той маленькой процветающей супрефектурой, где имя нашей семьи пользовалось уважением. Клиентов, преимущественно людей скромных, становилось все меньше, да и у бабушки с дедом уже стала иссякать энергия молодости.

Как только паре удавалось раздобыть несколько купюр, «БМВ» мчался в долину. Дезире в желтых солнечных очках сидел за рулем и давил на акселератор, а на пассажирском сиденье тряслась мелкой дрожью бледная до синевы Брижит. Они постоянно направлялись в одно и то же место – в кафе, что находилось в восточных кварталах Ниццы. За главным залом располагался еще один, поменьше, вдали от музыки, от барной стойки и посторонних глаз. Там говорили только о наркотиках. Их не хватает, они облегчают страдания, они дорого стоят, они разогревают, в общем, они – это все… Наркотик – точка – черта. Наркотик – и дальше ничего. Наркотик – и дальше смерть. Цену даже не обсуждали, сделка совершалась мгновенно.

Сунув наркоту в карман, пара возвращалась в автомобиль, отъезжала от бара метров на сто и останавливалась на какой-нибудь тихой и пустынной улице. Уколовшись, оба расслабленно обвисали на сиденьях и засыпали, на несколько часов освободившись от боли и абстинентного синдрома.

А потом в какой-то момент боль взяла верх над наслаждением. После нескольких недель на наркоте пара на короткий срок угомонилась. Но однажды утром они проснулись усталые, с температурой и ломотой во всех суставах. Больными в полном смысле слова они не были. Это героин звал их за собой. Они впервые почувствовали, что полностью оказались в его власти. И это ощущение больше их уже не отпускало. Для них началось бесконечное поражение. Их не брали ни на какую работу, и они остались без заработка. Больше не было речи ни о наслаждении, ни о трансе, ни о выходе в астрал, о чем Дезире рассказывал после праздника в Амстердаме.

Казалось, героиновые клещи, в которые они попали, никогда не разожмутся. Брижит и Дезире перестали есть. Их пальцы больше не ощущали того легкого озноба, который возникает, когда прикасаешься к собственной коже. Героин отнял у них все: аппетит, сон, объятия. Он отправил каждого в его собственный, недостижимый мир наслаждений. Жизнь превратилась в бесконечный бег на месте, в отчаянную попытку избавиться от абстинентного синдрома, с самого начала обреченную на провал. Их существование теперь определялось и освещалось только одним: сотней франков. Это была средняя цена дозы наркотика сомнительного качества в Ницце, это была банкнота, вытащенная из кассы магазина, небылица, рассказанная приятелю, два украденных автомобильных приемника, несколько виниловых пластинок из коллекции Дезире… Квартира моего дяди стала намного просторнее после произведенных в ней опустошений. Пластинки, мебель, одежда, украшения… все, что можно продать, было продано.

Из домашних аптечек семьи пропадали сиропы от кашля, аспирин и анальгетики. Чтобы добиться желаемого эффекта, Дезире и Брижит пытались прибегать к другим веществам. Среди медикаментов, найденных в разных домах, некоторые содержали кодеин, полученный из экстракта мака, как и героин. Он немного облегчал абстинентный синдром. Но все их попытки соскочить с наркотика самостоятельно кончались неудачей.

Наркотик был тем неизведанным континентом, по которому пустились в путешествие мой дядя и его подруга. Кража лекарств, драгоценностей и денег произвела на семью и друзей тягостное впечатление. Отец никак не мог понять, что может заставить человека воровать у своих. В семье, где о любви никогда не говорили, единственными проявлениями привязанности были деньги и еда. Деньги, которые тебе согласились дать взаймы, которые тебе доверили или отказались доверить. Блюда, приготовленные бабушкой, кусочки мяса, которые дед клал в морозилку, чтобы потом съесть на ужин вместе с детьми, – вот что было свидетельством взаимной любви и бессловесным выражением чувств. Когда бабушка обнаружила, что из кассы магазина опять пропали деньги, отец просто вздохнул и прошептал на местном диалекте: «Sabes» – «Тебе виднее».

Настал день, когда Брижит и Дезире объявили семье, что собираются пожениться. Луиза очень обрадовалась, это была прекрасная новость, дающая надежду на возвращение на путь истинный. Но моего отца не так-то легко было провести. Он просто-напросто знал, что в данном случае семья наверняка проявит щедрость, а именно на это пара и рассчитывала.

Снова вглядываясь в любительские кинокадры, снятые отцом в то пасмурное утро перед монастырской церковью в Симье, я понимаю, что они были явно постановочными. Пристально изучая фильм, я стараюсь заметить каждую деталь, как следует рассмотреть слегка расплывчатые контуры лиц на пленке. Что-то тут не вяжется. Слишком скромное и мрачное платье Брижит, странное выражение ее лица, когда она что-то говорит Дезире, отведя его в сторонку, к розарию, непонятная сдержанность всех членов семьи. На восьмимиллиметровой пленке видеокамеры моего отца заснято не меньше восьми разных свадеб, однако эта не похожа ни на одну из них. Здесь мало приглашенных, совсем нет друзей, только члены семей жениха и невесты. Все организовано скромно, по минимуму и явно в спешке.

К тому же Дезире и Брижит ждут ребенка. У моего отца только что родились двое близнецов, и он явно обеспокоен будущим этого младенца. Что ждет малыша, который и без того родится в ужасных условиях, а потом болезнь и наркотики доконают его родителей? В семье всем хотелось, как Луизе, видеть в беременности Брижит знак надежды. Разумеется, рождение ребенка заставит Дезире и Луизу отказаться от героина и наконец-то начать лечиться. Но младший брат уже не верил ни в какое искупление. Он прекрасно понимал, чем все это закончится. По мере того как кровь в венах Дезире медленно разлагалась, в венах моего отца закипал гнев, который уже никогда не остынет.

ELISA

В конце февраля 1983 года, когда ответственность вируса LAV за возникновение СПИДа еще не была окончательно установлена, вопрос обработки теста на выявление вируса поднимался в Институте Пастера каждое воскресное утро. Чтобы сделать серологический анализ, Люк Монтанье располагал только методом RIPA, техникой долгой, тяжелой, дорогостоящей и совершенно не приспособленной к ситуациям, требующим получения результата безотлагательно. На самых первых совещаниях было решено разработать более эффективный метод. В то время как сотрудники Института продолжали наблюдения за вирусом у больных, Франсуаза Брен-Везине, заведующая лабораторией вирусологии больницы Биша – Клода Бернара, и ее ученица Кристин Рузиу заканчивали работу с тестом. Они заинтересовались последней техникой серологии, названной ELISA, которая заключалась в обнаружении присутствия антител в срезах с помощью химической реакции. Франсуаза Брен-Везине уже приспособила этот способ к обнаружению цитомегаловируса и вируса, принадлежащего к разновидности герпеса, а теперь собиралась применить ее к LAV. Однако, чтобы идентифицировать собственные антитела в LAV, необходимо было располагать специфическими антигенами. Больница Биша – Клода Бернара не располагала средствами культивировать такие антигены, и сотрудничество с Институтом Пастера оказалось как никогда актуальным.

Тринадцатого июля 1983 года профессор Монтанье поделился первыми полученными антигенами с коллегами из больницы Биша – Клода Бернара. После обнаружения и наблюдения за антигенами они научились распознавать антитела и завершили серию тестов. Примерно через неделю были получены многообещающие предварительные результаты. Начиная с 20 июля, тестовые испытания срезов тканей зараженных пациентов дали хорошие результаты, но все еще требующие дополнительной проверки. В сентябре, по мере того как совершенствовались методы исследований, уже от 30 до 40 процентов предварительных исследований биоматериалов, полученных от заболевших пациентов, показали положительные результаты. Однако исследования тех же проб от абсолютно здоровых людей тоже дали положительные результаты. Соотношение «слабых» и «действительно положительных» и значительное присутствие «ложноположительных» результатов не обескуражило исследовательниц.

Количество заболевших, выявленных во Франции, было небольшим, в сравнении с сотнями случаев, выявленных в США. Франсуазе Брен-Везине и ее ученице не хватало материалов для исследования. Тогда они обратились в CDC Атланты, и коллеги согласились выслать им большое количество сыворотки крови зараженных пациентов.

Весной 1984 года в журнале «Ланцет» была опубликована статья о результатах, полученных во Франции при исследовании биоматериалов более чем пятисот больных. В крови этих пациентов удалось найти специфические антитела против ретровируса LAV. Конечно, их иммунные системы не выдерживали натиска ретровируса, но теперь они не капитулировали без боя. Благодаря этим антителам организм сам выявлял присутствие вируса.

Понадобилось еще несколько месяцев, чтобы техника ELISA, адаптированная к вирусу СПИДа, обеспечила достаточную точность и стала надежным орудием выявления вируса. В конце 1984 года метод, разработанный в результате сотрудничества Института Пастера и больницы Биша – Клода Бернара, был уже способен обнаружить антитела к вирусу LAV в 90 процентах случаев и перестал указывать на «ложноположительные» результаты. Долгие месяцы работы рядом с Франсуазой Брен-Везине станут темой диссертации и ознаменуют собой период учебы для ее ученицы Кристин Рузиу.

Эффективный запатентованный тест Института Пастера, так же как и тест его конкурента, американской лаборатории Эббота, станет доступен широкой публике только летом 1985 года.

Лечение

Все началось с неожиданного телефонного звонка. Местный врач объявил, что место для Дезире на дезинтоксикацию вот-вот освободится. Упорные хлопоты принесли свои плоды, и теперь надо было только убедить Дезире не отказываться от визита к врачу.

Луиза выгладила всю одежду сына, помогла ему собрать чемодан и проводила до Ниццы. Как только Дезире, у которого еще не начали проявляться опасные симптомы болезни, оказался за окнами примыкавшего к больнице здания, семья снова стала жить надеждой.

Лечение началось с индивидуальной беседы с наркологом. Читая историю болезни моего дяди, врач хранил молчание и только вздыхал. Потом сообщил своему пациенту, что тому придется провести в больнице 3–4 недели. Дезире должен был изучить правила внутреннего распорядка и расписаться, что он с ними ознакомлен. Мало того что ему не разрешалось выходить за пределы больницы и принимать посетителей, так он еще был обязан посещать коллективные и индивидуальные занятия с психологом.

В ходе первого занятия с Дезире психолог начертил схему, представляющую собой круг. Наркоманию он считал реакцией на фрустрацию, результатом низкой самооценки, «слабости» личности. Наркотик, как правило, смягчает многие неприятные моменты. И тут возникает порочный круг. Героин устремляется в «слабое место», и больше человеку уже ничего не надо, кроме увеличения дозы. Врач объяснил Дезире, что он сможет избавиться от героиновой зависимости, только когда сумеет определить и наполнить новым смыслом свое «слабое место».

Мой дядя вырос в семье, где люди друг с другом не разговаривали. И я спрашивал себя, способен ли он вообще поделиться глубокими чувствами с незнакомым человеком. Я представил, как он молча соглашается с утверждениями собеседника, лишь бы только поскорее завершить разговор. И я никогда не узнаю, понимал ли он хоть что-нибудь во время этих сеансов.

Ему пришлось полностью отказаться от наркотика. Самой тяжелой была первая неделя. Дезире боролся с тошнотой, ломотой во всем теле и отчаянными головными болями. То есть со всеми симптомами абстиненции. Заменители наркотика, такие как метадон, во Франции еще не были официально разрешены. Их легализуют только в 1995 году, когда власти оценят наконец масштабы эпидемии СПИДа в среде наркоманов. И Дезире прописывали только анальгетики, спазмолитики, изредка седативные средства или транквилизаторы, но только в самые тяжелые моменты. В таком учреждении, как больница, его болезнь пугала изрядную часть персонала, потому что слишком сильно выраженный синдром абстиненции затруднял общение с санитарами и медсестрами.

Но как только самый трудный период закончился, Дезире почувствовал себя лучше. Отношения с персоналом наладились. Теперь можно было начинать более интенсивно работать с психологом. Это было тем более необходимо, что абстиненция стала проявляться в тревожности, подавленности, то есть в депрессии.

Из окна его палаты за холмами виднелось море с его далеким горизонтом. Несомненно, чтобы держаться, Дезире думал о Брижит и об их будущем ребенке.

А для семьи каждый курс лечения означал надежду и передышку. Надежду на то, что на сей раз произойдет улучшение. Передышку, потому что не надо было каждую минуту задаваться вопросом, где Дезире. Парня уже несколько недель не было в городке, и беспокойство родителей понемногу рассеивалось. Они не знали, чем он там занят, чем его лечат, но им стало легче: они уже не боялись услышать очередной телефонный звонок от пожарников или известие, что кто-то нашел его на улице без сознания и с торчащим из руки шприцем. Бабушка снова вернулась в мясную лавку и сняла с отца и деда часть дополнительных обязанностей, свалившихся на них в ее отсутствие.

Находясь на лечении, Дезире пытался чем-то себя занять. Когда ему разрешили пользоваться телефоном, он звонил и уверял, что у него все хорошо и дальше тоже все будет хорошо. Следы от уколов на руках исчезали, цвет лица нормализовался, и вообще Дезире стал похож на человека. Бабушка уже снова видела его секретарем нотариуса.

Мой дядя пытался заинтересоваться чем-нибудь другим, кроме наркотика, но он уже давно все забыл. Из памяти абсолютно выпало, чему он мечтал посвятить себя раньше. Ответа он найти не мог, а потому решил дать себе небольшую отсрочку, пока ответ не придет сам. Вдали от уличной суеты, от друзей он старался выиграть время. Вместо того чтобы выиграть бой, он дал себе передышку. И в результате только оттянул час поражения.

Тест

В 1984 году в больнице Раймона Пуанкаре в Гарше Жак Лейбович осознал, с каким риском в плане распространения вируса связано переливание крови. Его тревогу разделяли и заокеанские коллеги, и специалисты Института Пастера. Все больше и больше случаев заболевания выявляли не только у гомосексуалов и наркоманов, но и у тех, кому переливали кровь.

И во Франции, и в Штатах мобилизовали все силы, чтобы проверять пакеты с кровью, предназначенной для переливания. Но техника обнаружения вирусов была еще несовершенна, а больные, нуждавшиеся в крови, не могли ждать. Как и его коллеги из Института Пастера и по ту сторону Атлантического океана, Жак Лейбович старался максимально быстро создать простой и эффективный метод выявления вируса в банке крови.

Вместе с коллегой Доминик Мате, которая раздобыла для него портативный инкубатор, они работали без отдыха, пока не добились удовлетворительных результатов, используя уже испытанную технику маркировки под названием «иммунофлюоресценция». Но этот анализ требовал много времени. Доминик Мате и ее сотрудницы держали пробирки с кровью в особой культуре от сорока восьми до семидесяти двух часов, прежде чем зафиксировать рост вируса.

С другой стороны, в том же 1984 году Лейбович продолжает обмениваться результатами с группами американских исследователей, возглавляемых Робертом Галло. Он делится последними научными достижениями с более широкой публикой и активнее привлекает к работе своих французских коллег. После возвращения из США он проводит конференцию в больнице Тарнье. Среди присутствующих находятся врачи, которые вот уже несколько месяцев пытаются вылечить Мишеля Фуко.

Знаменитый философ еще раньше обращался к ним с жалобой на постоянный кашель. Его гомосексуальные наклонности ни для кого не были секретом, и у врачей появилась догадка, что у Фуко СПИД. Но поначалу они предпочли не отталкиваться исключительно от этого предположения, боясь подпасть под влияние распространенных клише, циркулирующих в медицинском мире относительно этой болезни. Несмотря на видимый успех лечения антибиотиками, весной 1984 года состояние Мишеля Фуко резко ухудшилось, что заставило медиков пересмотреть свои первоначальные выводы. То, что они узнали от Жака Лейбовича, только подтвердило их опасения.

Поскольку саркома Капоши долгое время связывалась со СПИДом, медики до сих пор думали, что ее наличие обязательно для диагностики. И у самого Фуко, который часто ездил в Нью-Йорк, где людей косила эпидемия, сохранялся в голове этот стереотип. В отсутствие же такого маркера его окружение чувствовало себя уверенно. Кроме того, философ высказывал пожелание как можно дольше продолжать работу. Поэтому его близкие считали, что, если объявить ему диагноз, который поставит под угрозу его планы, это может его сильно деморализовать. Таким образом, события последующих недель развивались в условиях «заговора молчания».

Когда стало очевидно, что госпитализация необходима, врачи Фуко воздержались передавать его на попечение Вилли Розенбаума в больницу Питье-Сальпетриер, чтобы не вызвать недоверия у СМИ. Ему так до конца и не открыли, чем он болен. Когда же философ умер в июне 1984 года, то его партнер Даниэль Деферт с изумлением обнаружил на обороте страницы истории его болезни, где была названа причина смерти, четыре буквы: СПИД. Возмутившись до глубины души, он создал общественную организацию «Помощники», целью которой стало сопровождение больных, пораженных этим вирусом.

В период с 10 октября по 12 декабря 1984 года у Жака Лейбовича и Доминик Мате в больнице Гарше работа по созданию метода выявления вируса существенно продвинулась вперед. При первых испытаниях из десяти тысяч проб крови насчитывались всего одна-две положительных. Оба врача экспериментировали с биоматериалом, анализируя образцы крови из пакетов, прибывших из Иль-де-Франс. Они старались определить долю зараженных пакетов в банке крови этого региона. И получили пугающие результаты. Среди двух тысяч пакетов они обнаружили двадцать зараженных. Исследования сотрудников Института Пастера на тот момент показали, что те, кто получал зараженную донорскую кровь, сами становились носителями вируса. Особенно впечатляли пробы гемофиликов, которые регулярно получали концентраты крови от многих доноров. Лейбович пытался привлечь внимание властей, но без особого успеха: этот своевольный, независимый человек скорее раздражал собеседников, чем заставлял задуматься и принять меры.

В то же самое время в Институте Пастера разработали технику подогрева проб крови, которая позволила нейтрализовать вирус в пакетах с донорской кровью, не меняя ее качества. Однако, как и их темпераментный коллега в Гарше, исследователи Института Пастера не нашли ни одного человека в министерстве, кто серьезно отнесся бы к их предупреждениям.

Некоторые настаивали на гипотезе, согласно которой не у всех ВИЧ-инфицированных может развиться болезнь. Это привело к самым печальным результатам: из-за стремления к экономии средств и вследствие пренебрежения к проблеме в целом оказались заражены еще тысячи и тысячи пациентов.

Рождение

Весной 1984 года Брижит родила маленькую девочку. По семейной традиции ее окрестили Эмили, то есть дали имя, производное от имени деда по отцовской линии, Эмиля. Как и Дезире, Эмили получила в наследство дедушкино имя. Мой дядя обрел в своем отцовстве второе дыхание, когда тело уже практически отказывалось служить ему. Наркотик, который отнял у него и Брижит все, не сумел, однако, лишить их малышки.

Бабушка была просто очарована, тем более что до этого у нее были только внуки. Внучка стала для нее знаком надежды, что Дезире и Брижит наконец покончат с героином.

Поначалу врачи больницы Арше высказались достаточно ясно: как правило, у детей, родившихся от носителей, тоже выявляли вирус СПИДа. Здесь уже фиксировались случаи рождения инфицированных младенцев. Не вмешиваясь в личный выбор родителей, медики решили все-таки предупредить Дезире и Брижит: риску подвергался не только их ребенок, но и они сами рисковали не увидеть, как он вырастет. При рождении характерные антитела LAV были выявлены в крови Эмили. Могло так случиться, что их передала малышке мать. Чтобы сделать окончательный вывод, надо было подождать несколько недель.

Я часто пытался представить себе то смятение чувств, которое появление на свет Эмили вызвало в семье, ту смесь искренней радости и огромного беспокойства. Стала ли она носительницей вируса родителей? Затронет ли ее болезнь? Как можно это узнать, если сами врачи неспособны четко ответить ни на один из вопросов?

Мне и сейчас очень больно от того, что я могу вообразить отца только в этих метаниях и сомнениях. Он не мог радоваться рождению своей первой племянницы, не тревожась при этом за ее будущее. Отец словно всегда знал, какая тяжелая судьба ждет это новое существо. Не положено присутствовать при смерти того, кто появился на свет у тебя на глазах. Может быть, именно это он и понял. Мы все приговорены. Приговорены уйти вслед за ней, вслед за ними тремя. Наверное, эта мысль была для него тем более мучительна, что он привык держать все свои чувства при себе. Отец никогда и ни с кем не разговаривал о том, что его брат наркоман, что он смертельно болен, о выборе брата родить ребенка. Скорее всего, он бы так никогда об этом и не заговорил. А мама, наоборот, пыталась все понять, побольше узнать, копалась в газетах, смотрела телепередачи, отыскивала какие-то пока очень редкие книги. Ей хотелось найти повод для надежды.

Как только Брижит с малышкой выписались из родильного дома, молодая семья переехала в свою квартиру в мансарде, на площади возле фонтана. Завидев издали пару с синей детской коляской, люди подходили с поздравлениями. Дезире и Брижит выглядели красивыми и счастливыми. Казалось, веселые времена бессонных ночей и наркотиков отошли в далекое прошлое.

Бабушка заглядывала к ним по нескольку раз на дню, чтобы предложить помощь. Прежде всего ее заботило, чтобы пара не вернулась к своим былым порокам. Она изобретала всевозможные предлоги, чтобы открыть шкафы на кухне и в гостиной, выдвинуть ящики ночных столиков или домашней аптечки. И каждый раз не находила ни наркотиков, ни эластичных жгутов, ни шприцев, и это ее успокаивало.

Учитывая результаты анализов крови, Эмили находилась под наблюдением местного врача, инфекционистов больницы Арше и специалистов из педиатрической больницы Ланваль в Ницце. В первые недели жизни малышки, после дополнительных анализов, было установлено, что вирус никуда не делся, он циркулировал в ее крови, под нежной кожей, такой же, как у всех младенцев. Он пока спал, но риск, что в один прекрасный день он проснется, тоже никуда не делся.

AZT

Весной 1984 года Роберт Галло переслал образец LAV вирусологу Хироаки Мицуйя из Национального института рака, выразив при этом пожелание, чтобы исследователи протестировали на этом образце все молекулы, имеющиеся в их распоряжении, в надежде на то, что хотя бы одна из них избежит репликации вируса. Желая увеличить шансы на успех, институт разослал обращения во многие лаборатории, и среди них – в лабораторию фонда Берроуза – Уэллкома в Северной Каролине. Поскольку вирусология была еще областью малорентабельной, лаборатория, обладающая серьезными ресурсами, располагала редкими специалистами в этой области.

После нескольких недель работы исследователи этой лаборатории повторно рассмотрели BW509U, вещество, синтезированное неким Джеромом Горвицем в 1964 году в Мичигане. Ученый из Мичигана давно опробовал эту молекулу в работах c вирусным раком. Однако по причине побочных эффектов, крайне тяжелых для пациентов, а прежде всего ввиду неэффективности, от BW509U быстро отказались. Вместе с коллегами Горвиц синтезировал и другие вещества, такие как ddC, d4T и ddI, но все они были неэффективны в лечении рака. Лаборатория фонда Берроуза – Уэллкома обнаружила это вещество в шкафу после долгих поисков в архивах.

Сначала его тестировали на мышах, которым привили ретровирус, и после нескольких проб заметили, что, похоже, BW509U блокирует репликацию вируса в клетках грызунов. Хотя испытания, проведенные в других лабораториях, наоборот, показывали неэффективность этого вещества. Сотрудники лаборатории отправили антидот, который назвали «соединение S», в Национальный институт рака. У Хироаки Мицуйя была возможность продвинуть изучение этой молекулы дальше, и не только на мышах, но и на человеческом вирусе, который доверил ему Роберт Галло. Он поместил вирус иммунодефицита человека в питательную среду с клонами лимфоцитов Т4, которые получил из собственной крови. В конце 1984 года его работа подтвердила надежду на предполагаемый результат: вещество, названное азидотимидином, или AZT, подавляло в пробирке вирус СПИДа и блокировало его воздействие на лимфоциты. Настало время начать испытания на людях.

В июле 1985 года первые результаты у 19 пациентов показали, что AZT имеет тенденцию восстанавливать количество лимфоцитов Т4. Тогда эксперимент продолжили на большей группе пациентов, которая все увеличивалась.

В 1986 году наблюдение за пациентами выявило развитие болезни у 212 человек. Половина из них принимала AZT, вторая половина – плацебо. В сентябре, после восьми недель лечения, появились показательные результаты: в группе, принимавшей AZT, наблюдался только один смертельный исход, а в группе, принимавшей плацебо, – девятнадцать. Кроме того, в первой группе болезнь перешла в стадию СПИДа у двадцати четырех пациентов, а во второй – у сорока пяти. Казалось, за короткое время в первой группе, где пациенты принимали AZT, произошло гораздо меньше летальных исходов, чем во второй.

Впервые за много лет лекарство оказалось эффективным в борьбе со СПИДом. Победить вирус пока не удалось, но удалось затормозить его разрушительное воздействие. Девятнадцатого марта 1987 года Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов зарегистрировало лекарство в кратчайший срок, учитывая чрезвычайную санитарную ситуацию.

В 1989 году испытание 019, проводившееся с привлечением около трех тысяч пациентов, остановили раньше намеченного срока. Разрыв в количестве смертельных случаев между пациентами, получавшими AZT, и пациентами, получавшими плацебо, стал настолько велик, что продолжать исследование было невозможно, не ответив на чисто этический вопрос: ради чего применять плацебо, если лекарство так хорошо себя показало? Лаборатория фонда Берроуза – Уэллкома с гордостью сообщила о своих результатах. На следующее утро после публикации в Америке акции лаборатории взлетели в цене на тридцать два процента за несколько часов.

Больница

– Здесь только я занимаюсь внутривенными вливаниями, понятно?

Что касалось понимания, Дезире все понял. Ему хотелось поскорее выздороветь, чтобы поскорее уйти отсюда. Едва он устроился в больничной палате, как вошел огромный, как зеркальный шкаф, медбрат и бросил эту реплику, видимо, желая произвести впечатление. Он важно прошествовал между койкой и окном, словно по отвоеванной территории, а потом удалился.

Наркоманы нагоняли страху на персонал. Когда у них начиналась ломка, они были способны на все. Они воровали шприцы и лекарства с передвижных столиков и неожиданно впадали в неконтролируемую ярость. Во время посещений их друзья иногда тайком проносили то, чем можно было уколоться. Тогда позже их находили без сознания в палате или в ванной. Так зачем лечить тех, кто сам себя губит?

С началом эпидемии СПИДа в отделение пульмонологии больницы Пастера в Ницце прибывало все больше больных. Они поступали для лечения туберкулеза и пневмоцистоза, которые вызывал вирус, занесенный при уколах наркотика, когда они менялись шприцами или вообще пользовались одним на всех. Персонал с самого поступления глаз с них не спускал. Их заставляли подписывать обязательство вести себя хорошо, а потом следили за каждым их шагом. Страх переметнулся в другой лагерь.

Дезире уложил в больницу туберкулез. Его почти месяц мучили сильный кашель и одышка. Когда же началось кровохарканье, мать повезла его в Ниццу. Он пробыл в больнице несколько недель, пока курс антибиотиков не привел к улучшению и он не смог вернуться домой. Эта болезнь стала большим испытанием для его организма. Дезире и без того был худым и бледным, годы приема героина лишили его сил. Брижит старалась заниматься Эмили, а заботу о Дезире взяла на себя Луиза. Она запомнила его больничную палату по кружочку красной резины, приклеенной к двери, чтобы сразу находить ее в лабиринте других палат и коридоров. То, что она приняла за особое уважение к себе, было лишь началом целой череды унижений. Часто, приходя сразу после обеда, она видела тарелку сына с нетронутой едой возле двери. Лекарства он получал в самую последнюю очередь, если их и вовсе не забывали принести. Однажды она обнаружила Дезире всего в засохшей крови. И никто из санитаров не подошел и не счистил кровь. Луиза собралась уже закричать, но сын ее удержал: «Не надо, мама. Сами справимся». Она постепенно начала кое-что понимать, а потому сама очистила лицо сына от крови. Эта кровь вызывала неодолимый ужас у всего персонала больницы и день за днем убивала ее сына. Но все-таки в нем текла и ее кровь. Луиза проводила с Дезире долгие часы. Она помогала ему вставать и заставляла гулять по коридору. Она приносила ему колбаски из магазина и ранние овощи и фрукты. И постоянно разговаривала с ним, рассказывая обо всем, что могло его отвлечь и перенести за пределы больничной палаты: о Брижит, об Эмили, о строительстве в доме брата, о делах в мясной лавке и новостях городка. Быть может, проводя время вот так, один на один, они наконец могли друг другу что-то сказать. Наверное, она все-таки спросила, что такого он нашел в наркотиках. Почему не бросил, даже после того как они практически разрушили его организм? Сквозь слезы она напоминала ему, что он уже отец и его ребенок нуждается в отце, который может твердо стоять на ногах.

В последние дни, уже выздоравливая, Дезире делил палату с молодым парнем. К тому никто не приходил, кроме мужчины, который сидел у него часами, держа его за руку и целуя. Луиза впервые присутствовала при подобной сцене. Сначала она смущалась, потом стала улыбаться, тем более что Дезире то и дело ей заговорщицки подмигивал. А потом растрогалась, поскольку поняла: перед ней настоящая любовь, такая же искренняя, как та, что она испытывала к своему сыну.

О гомосексуальности она получила единственное впечатление, и было это еще в детстве, в итальянском Пьемонте. Она запомнила крики, тумаки и плевки, которые сыпались на двух парней, застигнутых на месте преступления в амбаре. Жители деревни с гордостью протащили их до самой площади и при этом орали так, что вся деревня оглохла. Луизе стало интересно, что там за шум, и она выскочила на улицу вместе с братьями и сестрами. Когда же возмущенные односельчане обрушили свой гнев на двух бедолаг, девочка со страху забилась матери под юбку. Это было ее последнее яркое довоенное воспоминание.

А теперь, гуляя с Дезире по больничному коридору, она спросила его: «А что, к этому бедняге так никто и не ходит, кроме друга?»

В крыле отделения пульмонологии, где лежали больные СПИДом, Луиза наконец поняла, что за болезнь точит ее сына. Доктор Делламоника ее предупреждал когда-то: кроме туберкулеза, его подстерегают и другие болезни, и неизвестно, настигнут они его через неделю или через месяц. Общаясь с товарищами сына по несчастью, в основном с гомосексуалами, она больше не могла отрицать очевидное. Вирус раз за разом приводил ее к тому, от чего она пыталась откреститься. Ему удалось изменить ту траекторию, по которой она еще с Италии приучила себя двигаться. Какой-то микроорганизм, неизвестно откуда взявшийся, умудрился воспрепятствовать многолетнему стремлению вверх по социальной лестнице и борьбе за признание в обществе. Он возрождал чувства стыда, отверженности и унижения – те самые, которых она когда-то поклялась ни за что в себе не оживлять.

Только этой болезни удалось заставить мать посмотреть на сына иными глазами и увидеть, каков он на самом деле: жалкий, вонючий, конченый наркоман среди таких же, как и он, безнадежных наркоманов. И не важно, какое имя он носит, какие надежды возлагали на него родители и насколько безупречна репутация его семьи. СПИД не выбирает. Он смеется над всеми: над исследователями, над врачами, над пациентами и их близкими. Никто от него не уйдет, даже любимый сын семьи коммерсантов из центрального района страны.

HPA-23

В Институте Пастера, когда пустеют лаборатории, бригадам медиков часто попадался на глаза парень, а может, девушка, поджидающая кого-то у дверей с листками бумаги в руках. Худоба, измученное лицо с впалыми щеками и отчаяние в глазах, а часто и невообразимый французский с явным американским акцентом, говорили сами за себя. Ученые сразу все поняли.

После весны 1983 года, еще задолго до открытия AZT, Жан-Клод Шерман тестировал ингибитор ретровируса, который должен был остановить размножение LAV. Ингибитор назвали «гетерополианион-23», или «HPA-23». Это был первый в мире антиретровирусный препарат. Сотрудники Института Пастера открыли его еще в 1972 году. По всей видимости, он способствовал временному подавлению вируса и замедлял ход болезни. Первые результаты обнадеживали, хотя HPA-23 вызывал нежелательные побочные эффекты в некоторых клетках крови.

От Нью-Йорка до Сан-Франциско прокатился слух, что французы из Института Пастера ведут исследования действия многообещающего препарата, который, возможно, сможет блокировать вирус в крови. Отчаявшаяся молодежь покидала свои города и страны по совету местных врачей, которые ничего не могли для них сделать. Из последних сил инфицированные умоляли просто включить их в группу добровольцев, участвующих в испытаниях, проводимых институтом.

Редко когда ученым доводилось видеть смерть так близко и так часто видеть результаты собственных просчетов. Но такова уж доля медиков. Эпидемия СПИДа перевернула все, изменив отношения исследователя и пациента. Она сделала эти взаимоотношения необходимыми и разрушила все преграды, долгое время державшие их на расстоянии друг от друга. И сделанная ошибка выражалась уже не только в цифрах расчетов на экранах компьютеров, но и на лицах отчаявшихся людей.

Исследователи были почти одного возраста с пациентами и прекрасно знали, что часть коллег отказалась от этих ребят и они остались одни. Что же их отличало? Сексуальная ориентация? Зависимость от наркотиков? Разве это оправдание, что одни оказались в роли всеми уважаемых ученых, а другие – в роли презираемых и обреченных изгоев? Конечно, бригады Института Пастера были на передовой исследований мирового значения, но что толку от их работы, если люди продолжают умирать у них на руках? И тени этих людей долго будут их преследовать.

Однажды вечером, когда Франсуаза Барре-Синусси дежурила у постели больного, которому проводили паллиативное лечение, она услышала слабый голос, который с трудом пробивался сквозь маску и шум аппарата искусственного дыхания:

– Спасибо…

Она смутилась:

– За что спасибо? Мы ведь не можем вас спасти…

Глаза умирающего уже почти закрылись, он был между жизнью и смертью, но нашел в себе силы ответить:

– Не за меня… За остальных.

Под языком

Эта сцена существует только в черно-белых тонах. Ну, по крайней мере, я ее себе так представляю, поскольку цветного фото у меня нет. Фотография оживает благодаря кадрам фильмов того времени, в которых мой мозг нашел возможность ее оживить.

Двое школьников лет десяти спускаются по улице Четвертого Сентября. Тот, что постарше, идет впереди. Тот, что помладше, движется за ним и в руках несет его портфель, а свой ранец – на спине. Как и каждое утро, по дороге в школу они заглядывают в мясную лавку. Младший обнимает отца, а старший тем временем забирает две толстые резинки, которыми обычно скрепляют пакеты с мясом. Потом оба выходят из лавки и идут дальше.

Дойдя до угла улицы, мальчишки не переходят, как обычно, реку по мосту, а сворачивают направо и идут дальше вдоль набережной, пересекают дубовую рощу и оказываются возле известняковых скал, нависающих над городком. Внизу видна покрытая инеем долина. Здесь, в развалинах овчарни, принадлежавшей их деду, они обычно мастерили рогатки, стреляли из них по скалам, строили шалаш, играя в индейцев. Несколько дней назад они принесли матери на подпись документы, которые им раздала учительница. В них значилось, что мама согласна, чтобы школьная медсестра сделала им прививку.

Дезире и мой отец сбежали из школы, чтобы не делать эту прививку: оба боялись уколов. Домой они вернулис�

* * *

Дело в том, что крысы подыхают на улицах, а люди умирают в собственных спальнях.
Альбер Камю. Чума

Пролог

– Поехал искать этого идиота Дезире.

Часть первая
Дезире

MMWR

MMWR[1], еженедельный эпидемиологический бюллетень, который публикуют в США центры профилактики и контроля над заболеваниями, во Франции насчитывает совсем мало подписчиков. И среди них – Вилли Розенбаум, заведующий отделением инфекционных болезней в больнице Биша – Клода Бернара в Париже. В свои тридцать пять лет, вечно верхом на мотоцикле, длинноволосый инфекционист, прошедший войны в Сальвадоре и Никарагуа, не вписывался в среду парижских медиков.

Обстановка

Сигнал тревоги

Улица четвертого сентября

Семья постепенно обзавелась немалым имуществом и стала считаться знатной и богатой.

Синдром геев

«Капоши, таинственный недуг американских гомосексуалов».

Юность

В царстве слепых

Амстердам

Амстердам – очень красивый город. И люди здесь очаровательные. Я скоро вернусь. Обнимаю всех.
Дезире

Ее звали Майя, ей только что исполнилось шестнадцать, и она сбежала из интерната. Она уже несколько дней жила на улице и заходила в кафе заказать себе что-нибудь, чтобы было чем запить набранную за день еду. Питалась она орешками, которые официанты насыпали в блюдца на столах. Мой дядя тоже рассказал ей свою историю: про наш городок с его скукой, про желание отправиться в путешествие и пожить другой жизнью, не такой, как у его родителей. Майя сразу же влюбилась в Дезире, в его длинные волосы и вид а-ля Патрик Девер[2]. На следующее утро Майя перенесла к Аннекатрин и Нелю свои пожитки: одежду, несколько дисков Джерри Рафферти и старую гитару.

– Что ему там делать, интересно? Он ничего тебе не говорил? Уже прошло целых три недели с тех пор, как он уехал.

Институт Пастера

Поездка в Амстердам

1 Мorbidity, Mortality Weekly Report (MMWR) – «Еженедельный бюллетень заболеваемости и смертности». – Здесь и далее прим. перев.

2 Патрик Девер (наст. имя Патри́к Жан-Мари́ Анри́ Бурдо́) (1947–1982) – французский актер, певец и композитор, близкий друг Жерара Депардье. Покончил с собой в возрасте 35 лет.

Продолжение книги

Уснувшие дети бесплатное чтение

Энтони Пассерон Уснувшие дети

* * *

Пролог

Часть первая Дезире

MMWR

Обстановка

Сигнал тревоги

Улица четвертого сентября

Синдром геев

Юность

В царстве слепых

Амстердам

Институт Пастера

Поездка в Амстердам

БРЮ

Уснувшие дети

Наука

«Супер-8»

Киншаса

Кофе

Роберт Галло

В секретном месте

Крестовый поход

Одесную Отца

Провал

Новая чума

T4

Деньги

ELISA

Лечение

Тест

Рождение

AZT

Больница

HPA-23

Под языком

Пролог

Часть перваяДезире

MMWR

Обстановка

Сигнал тревоги

Улица четвертого сентября

Синдром геев

Юность

В царстве слепых

Амстердам

Институт Пастера

Поездка в Амстердам

Энтони Пассерон
Уснувшие дети

Часть первая
Дезире

Часть первая
Дезире