Грозовой перевал бесплатное чтение

Эмилия БРОНТЕ
ГРОЗОВОЙ ПЕРЕВАЛ

1

1801. Я только что вернулся от своего хозяина — единственного соседа, который будет мне здесь докучать. Место поистине прекрасное! Во всей Англии едва ли я сыскал бы уголок, так идеально удаленный от светской суеты. Совершенный рай для мизантропа! А мистер Хитклиф и я — оба мы прямо созданы для того, чтобы делить между собой уединение. Превосходный человек! Он и не представляет себе, какую теплоту я почувствовал в сердце, увидав, что его черные глаза так недоверчиво ушли под брови, когда я подъехал на коне, и что он с настороженной решимостью еще глубже засунул пальцы за жилет, когда я назвал свое имя.

— Мистер Хитклиф? — спросил я.

В ответ он молча кивнул.

— Мистер Локвуд, ваш новый жилец, сэр. Почел за честь тотчас же по приезде выразить вам свою надежду, что я не причинил вам беспокойства, так настойчиво добиваясь позволения поселиться на Мысе Скворцов: я слышал вчера, что у вас были некоторые колебания…

Его передернуло.

— Скворцы — моя собственность, сэр, — осадил он меня. — Никому не позволю причинять мне беспокойство, когда в моей власти помешать тому. Входите!

«Входите» было произнесено сквозь стиснутые зубы и прозвучало как «ступайте к черту»; да и створка ворот за его плечом не распахнулась в согласии с его словами. Думаю, это и склонило меня принять приглашение: я загорелся интересом к человеку, показавшемуся мне еще большим нелюдимом, чем я.

Когда он увидел, что мой конь честно идет грудью на барьер, он протянул наконец руку, чтобы скинуть цепь с ворот, и затем угрюмо зашагал передо мной по мощеной дороге, выкликнув, когда мы вступили во двор:

— Джозеф, прими коня у мистера Локвуда. Да принеси вина.

«Вот, значит, и вся прислуга, — подумалось мне, когда я услышал это двойное приказание. — Не мудрено, что между плитами пробивается трава, а кусты живой изгороди подстригает только скот».

Джозеф оказался пожилым — нет, старым человеком, пожалуй, очень старым, хоть крепким и жилистым. «Помоги нам, господь!» — проговорил он вполголоса со сварливым недовольством, пособляя мне спешиться; и хмурый взгляд, который он при этом кинул на меня, позволил милосердно предположить, что божественная помощь нужна ему, чтобы переварить обед, и что его благочестивый призыв никак не относится к моему нежданному вторжению.

Грозовой Перевал — так именуется жилище мистера Хитклифа. Эпитет «грозовой» указывает на те атмосферные явления, от ярости которых дом, стоящий на юру, нисколько не защищен в непогоду. Впрочем, здесь, на высоте, должно быть, и во всякое время изрядно прохватывает ветром. О силе норда, овевающего взгорье, можно судить по низкому наклону малорослых елей подле дома и по череде чахлого терновника, который тянется ветвями все в одну сторону, словно выпрашивая милостыню у солнца. К счастью, архитектор был предусмотрителен и строил прочно: узкие окна ушли глубоко в стену, а углы защищены большими каменными выступами.

Прежде чем переступить порог, я остановился полюбоваться гротескными барельефами, которые ваятель разбросал, не скупясь, по фасаду, насажав их особенно щедро над главной дверью, где в хаотическом сплетении облезлых гриффонов и бесстыдных мальчуганов я разобрал дату «1500» и имя «Гэртон Эрншо». Мне хотелось высказать кое-какие замечания и потребовать у сердитого владельца некоторых исторических разъяснений, но он остановился в дверях с таким видом, будто настаивал, чтоб я скорей вошел или же вовсе удалился, а я отнюдь не желал бы вывести его из терпения раньше, чем увижу, каков дом внутри.

Одна ступенька ввела нас прямо — без прихожей, без коридора — в общую комнату: ее здесь и зовут домом. Дом обычно служит одновременно кухней и столовой; но на Грозовом Перевале кухне, видно, пришлось отступить в другое помещение — по крайней мере, я различал гул голосов и лязг кухонной утвари где-то за стеной; и я не обнаружил в большом очаге никаких признаков, что здесь жарят, варят или пекут; ни блеска медных кастрюль и жестяных цедилок по стенам. Впрочем, в одном углу сиял жарким светом набор огромных оловянных блюд, которые, вперемежку с серебряными кувшинами и кубками, взобрались ряд за рядом по широким дубовым полкам под самую крышу. Никакого настила под крышей не было: вся ее анатомия была доступна любопытному глазу, кроме тех мест, где ее скрывало какое-то деревянное сооружение, заваленное овсяными лепешками и увешанное окороками — говяжьими, бараньими и свиными. Над камином примостилось несколько неисправных старых ружей разных образцов да пара седельных пистолетов; и в виде украшений по выступу его были расставлены три жестяные банки пестрой раскраски. Пол был выложен гладким белым камнем; грубо сколоченные кресла с высокими спинками покрашены были в зеленое; да еще два или три черных, потяжелее, прятались в тени. В углублении под полками лежала большая темно-рыжая легавая сука со сворой визгливых щенят; по другим закутам притаились другие собаки.

И комната и обстановка не показались бы необычными, принадлежи они простому фермеру-северянину с упрямым лицом и дюжими лодыжками, силу которых выгодно подчеркивают его короткие штаны и гетры. Здесь в любом доме на пять-шесть миль вокруг вы, если зайдете как раз после обеда, увидите такого хозяина в кресле за круглым столом, перед пенящейся кружкой эля. Но мистер Хитклиф являет странный контраст своему жилью и обиходу. По внешности он — смуглолицый цыган, по одежде и манере — джентльмен, конечно в той мере, в какой может назваться джентльменом иной деревенский сквайр: он, пожалуй, небрежен в одежде, но не кажется неряшливым, потому что отлично сложен и держится прямо. И он угрюм. Иные, возможно, заподозрят в нем некоторую долю чванства, не вяжущегося с хорошим воспитанием; но созвучная струна во мне самом подсказывает мне, что здесь скрывается нечто совсем другое: я знаю чутьем, что сдержанность мистера Хитклифа проистекает из его несклонности обнажать свои чувства или выказывать встречное тяготение. Он и любить и ненавидеть будет скрытно и почтет за дерзость, если его самого полюбят или возненавидят. Но нет, я хватил через край: я слишком щедро его наделяю своими собственными свойствами. Быть может, совсем иные причины побуждают моего хозяина прятать руку за спину, когда ему навязываются со знакомством, — вовсе не те, что движут мною. Позвольте мне надеяться, что душевный склад мой неповторим. Моя добрая матушка, бывало, говорила, что у меня никогда не будет семейного уюта. И не далее, как этим летом, я доказал, что недостоин его.

На взморье, где я проводил жаркий месяц, судьба свела меня с самым очаровательным созданием — с девицей, которая была в моих глазах истинной богиней, пока не обращала на меня никакого внимания. Я «не позволял своей любви высказаться вслух»; однако, если взгляды могут говорить, и круглый дурак догадался бы, что я по уши влюблен. Она меня наконец поняла и стала бросать мне ответные взгляды — самые нежные, какие только можно вообразить. И как же я повел себя дальше? Признаюсь со стыдом: сделался ледяным и ушел в себя, как улитка в раковину; и с каждым взглядом я делался все холоднее, все больше сторонился, пока наконец бедная неискушенная девушка не перестала верить тому, что говорили ей собственные глаза, и, смущенная, подавленная своей воображаемой ошибкой, уговорила маменьку немедленно уехать. Этим странным поворотом в своих чувствах я стяжал славу расчетливой бессердечности — сколь незаслуженную, знал лишь я один.

Я сел с краю у очага, напротив того места, что избрал для себя мой хозяин, и пока длилось молчание, попытался приласкать суку, которая бросила своих щенят и стала по-волчьи подбираться сзади к моим икрам: у нее и губа поползла кверху, обнажив готовые впиться белые зубы. На мою ласку последовало глухое протяжное рычание.

— Оставьте лучше собаку, — пробурчал в тон мистер Хитклиф и дал собаке пинка, предотвращая более свирепый выпад. — К баловству не приучена — не для того держим. — Затем, шагнув к боковой двери, он кликнул еще раз: — Джозеф!

Джозеф невнятно что-то бормотал в глубине погреба, но, как видно, не спешил подняться; тогда хозяин сам спрыгнул к нему, оставив меня с глазу на глаз с наглой сукой и двумя грозными косматыми волкодавами, которые с нею вместе настороженно следили за каждым моим движением. Я отнюдь не желал познакомиться ближе с их клыками и сидел тихо. Но, вообразив, что они едва ли поймут бессловесные оскорбления, я вздумал на беду подмигивать всем троим и корчить рожи, и одна из моих гримас так обидела даму, что та вдруг взъярилась и вскинула передние лапы мне на колени. Я ее отбросил и подвинул стол, спеша загородиться от нее. Этим я всполошил всю свору: полдюжины четвероногих дьяволов всех возрастов и размеров выползли из потайных своих логовищ на середину комнаты. Я почувствовал, что мои пятки и фалды кафтана стали объектом атаки, и, отбиваясь кое-как кочергой от самых крупных противников, был принужден для водворения мира громко призвать на помощь кого-либо из домашних.

Мистер Хитклиф и его слуга поднимались по ступенькам из погреба с возмутительным хладнокровием; не думаю, чтоб они поторопились явиться хоть на секунду быстрее, хотя возня и визг у очага разбушевались вихрем. К счастью, подоспела помощь из кухни: дюжая тетка с подоткнутым подолом, засученными рукавами и раскрасневшимся от огня лицом ринулась, размахивая сковородой, в самую гущу боя; своим оружием, а также и языком она действовала так успешно, что буря, как по волшебству, улеглась, и только у воительницы еще вздымалась грудь, точно море после сильного ветра, когда на сцене появился наконец хозяин.

— Что за чертовщина? — спросил он и так на меня поглядел, что я едва сдержался, обозленный столь негостеприимным обращением.

— Чертовщина и есть, — проворчал я. — В стаде одержимых евангельских свиней злой дух едва ли был так силен, как в этих ваших собаках, сэр. Оставить с ними гостя — все равно что бросить его в тигриное логово!

— Они никогда не тронут человека, если он сам ничего не тронет, — заметил хозяин, ставя передо мной бутылку и водворяя на место сдвинутый стол. — Собакам положено быть настороже. Стакан вина?

— Нет, благодарю.

— Не покусали?

— Когда бы так, я отметил бы укусившего своей печатью.

Черты Хитклифа смягчились в усмешке.

— Ну-ну, — сказал он, — вы разволновались, мистер Локвуд. Выпейте стаканчик вина. Гости в этом доме такая редкость, что ни сам я, ни мои собаки, признаюсь, не умеем их принимать. За ваше здоровье, сэр!

Я поклонился и ответил «за ваше!» — сообразив, что было бы глупо сидеть и дуться на неучтивость собачьей своры. Да и не хотелось мне доставить хозяину лишний повод позабавиться на мой счет, если придет ему такая охота. Он же, уступая, вероятно, мудрому соображению, что неразумно оскорблять выгодного жильца, предпочел изменить своему лаконичному стилю — с пропуском личных местоимений и глагольных связок — и завел речь о предмете, который считал для меня занимательным: о достоинствах и недостатках избранного мною места уединения. Я нашел его очень сведущим в затронутом нами вопросе и перед тем, как уйти, решился по собственному почину объявить, что завтра зайду опять. Он, как видно, вовсе не желал вторичного вторжения. Тем не менее я приду. Удивительно, каким общительным кажусь я сам себе по сравнению с ним!

2

Вчера к полудню стало холодно и сыро. Я уже почти решил, что лучше посидеть у камина в своем кабинете, чем брести по бездорожью, по слякоти на Грозовой Перевал. Однако, когда я, отобедав (кстати замечу, я обедаю в первом часу; ключница, почтенная матрона, которую мне сдали вместе с домом как его неотъемлемую принадлежность, не может или не хочет понять мою просьбу, чтобы обед подавали мне в пять), поднялся наверх в ленивом этом намерении и хотел уже войти в свою комнату, — я увидел горничную, которая, стоя на коленях среди щеток и корзин для угля, развела адский чад, стараясь загасить огонь кучей пепла. Это заставило меня тотчас повернуть назад; я взял шляпу и, отшагав четыре мили, подошел к воротам в сад Хитклифа как раз вовремя: падали уже первые перистые хлопья снега.

Здесь, на голой вершине холма, земля затвердела от ранних бесснежных морозов, и холодный ветер пронизывал меня насквозь. Сколько я ни напирал, цепь не поддавалась, и я, перескочив через забор, пробежал мощеную дорожку, окаймленную редкими кустами крыжовника, и тщетно стучал в дверь, пока мне не свело пальцы и собаки не подняли вой.

«Проклятый дом, — сказал я мысленно. — Его обитатели так негостеприимны, такие невежи, что их стоило бы на всю жизнь засадить в одиночку. Я, во всяком случае, не стал бы днем держать дверь на запоре. Но все равно я войду.» С таким решением я взялся за щеколду и стал изо всей силы трясти дверь. Джозеф высунулся в круглое оконце сарая, показав свое кислое, как уксус, лицо.

— Чего вам? — закричал он. — Хозяин там, на овчарне. Пройдите кругом в конец двора, если у вас к нему дело.

— Есть кто-нибудь в доме, кто мог бы открыть дверь? — прокричал я в свой черед.

— Никого нет, одна хозяйка. А она не откроет, хоть бы вы тут до ночи грохотали.

— Почему? Вы, может быть, скажете ей, кто я такой, Джозеф?

— Ну уж нет! Не стану я путаться в это дело, — пробурчал он, и голова исчезла.

Снег падал густо. Я схватился за ручку двери в новой попытке, когда на заднем дворе показался молодой человек без пальто и с вилами на плече. Он прокричал мне, чтоб я следовал за ним, и, пройдя через прачечную и мощеный двор с сараем для угля, водокачкой и голубятней, мы наконец вошли в просторную, теплую и приветливую комнату, где меня принимали накануне. Ее весело озарял пылавший в очаге костер из угля, торфа и дров; а у стола, накрытого к обильному ужину, я с удовольствием увидел «хозяйку» — особу, о существовании которой я раньше и не подозревал. Я поклонился и ждал, полагая, что она предложит мне сесть. Она смотрела на меня, откинувшись на спинку кресла, и не двигалась, и не говорила.

— Скверная погода! — сказал я. — Боюсь, миссис Хитклиф, не пострадала ли ваша дверь из-за нерадивости слуг: мне пришлось изрядно потрудиться, пока меня услышали.

Она и тут промолчала. Я глядел на нее, она глядела на меня — во всяком случае, остановила на мне холодный невидящий взгляд, от которого мне стало да крайности не по себе.

— Садитесь, — буркнул молодой человек. — Он скоро придет.

Я подчинился; кашлянул, окликнул негодницу Юнону, которая соизволила при этом повторном свидании пошевелить кончиком хвоста, показывая, что признает во мне знакомого.

— Отличная собака! — начал я снова. — Не думаете ли вы раздать щенят, сударыня?

— Они не мои, — молвила любезная хозяйка таким отстраняющим тоном, каким не ответил бы и сам Хитклиф.

— Ага, вот это, верно, ваши любимицы? — продолжал я, указывая на кресло в темном углу, где, как мне показалось, сидели кошки.

— Странный предмет любви, — заметила она с презрением.

Там, как на грех, оказались сваленные в кучу битые кролики. Я еще раз кашлянул и, ближе подсев к очагу, повторил свое замечание о дурной погоде.

— Вам не следовало выходить из дому, — сказала она и, встав, сняла с камина две пестрые банки.

До сих пор она сидела в полумраке; теперь же я мог разглядеть всю ее фигуру и лицо. Она была тоненькая и совсем юная, почти девочка — удивительного сложения и с таким прелестным личиком, какого мне еще не доводилось видеть: мелкие черты, необычайно изящные; льняные кольца волос, или, скорей, золотые, падали, несобранные, на стройную шею; а глаза, если бы глядели приветливей, были бы неотразимы; к счастью для моего впечатлительного сердца, я прочел в них только нечто похожее на презрение и вместе с тем на безнадежность, странно неестественную в ее возрасте. Банки стояли слишком высоко, она едва могла дотянуться до них; я сделал движение, чтобы ей помочь; она повернулась ко мне, как повернулся бы скупец, если бы кто-нибудь сунулся ему помогать, когда он считает свое золото.

— Мне не нужно вашей помощи, — огрызнулась она, — сама достану.

— Прошу извинения, — поспешил я ответить.

— Вас приглашали к чаю? — спросила она, повязывая фартук поверх милого черного платьица, и остановилась с ложкой чая над котелком.

— Я не отказался бы от чашки, — ответил я.

— Вас приглашали? — повторила она.

— Нет, — сказал я с легкой улыбкой. — Вам как раз и подобало бы меня пригласить.

Она бросила ложку с чаем обратно в банку и с обиженным видом снова уселась; на лбу наметились морщины, румяная нижняя губа выпятилась, как у ребенка, который вот-вот заплачет.

Между тем молодой человек набросил на плечи совсем изношенный кафтан и, выпрямившись во весь рост перед огнем, глядел на меня искоса сверху вниз — ну, право же, точно была между нами кровная вражда, неотомщенная обида. Я не мог понять — слуга он или кто? И одежда его и разговор были грубы и не выдавали, как у мистера и миссис Хитклиф, принадлежности к более высокому сословию; густые русые кудри его свисали лохматые, нечесаные; щеки заросли мужицкими бакенбардами, а руки были загорелые, как у простого работника; но держался он свободно, почти высокомерно, и не проявлял рвения слуги перед хозяйкой дома. Не видя явных признаков, по которым я мог бы судить, какое место занимает он в доме, я почел за лучшее не замечать его странного поведения; а через пять минут явился Хитклиф, и я почувствовал себя не так неловко.

— Видите, сэр, я пришел, как обещал! — воскликнул я с напускной веселостью. — И боюсь, мне придется посидеть у вас полчаса, если вы предоставите мне на это время пристанище от непогоды.

— Полчаса? — сказал он, стряхивая белые хлопья со своей одежды. — Удивляюсь, почему вам вздумалось гулять в самую метель. Знаете ли вы, что рисковали заблудиться на болоте? Даже людям, хорошо знакомым с местностью, в такие вечера случается сбиться с дороги; а сейчас, доложу вам, нельзя рассчитывать на быструю перемену погоды.

— Не дадите ли вы мне в проводники какого-нибудь паренька? А заночевал бы он на Мысе. Вы не можете отпустить со мной кого-нибудь из работников?

— Не могу.

— Нет, в самом, деле? Что ж, придется мне положиться на собственное разумение.

— Гм! Когда же мы наконец сядем чай пить? — крикнул он парню в потрепанном кафтане, бросавшему попеременно свирепый взгляд то на меня, то на молодую хозяйку.

— Он тоже будет пить? — спросила та, обратившись к Хитклифу.

— Извольте подавать на стол, — прозвучало в ответ, и так яростно, что меня передернуло. Тон, каким сказаны были эти слова, изобличал прирожденную злобу. Теперь я уже не назвал бы Хитклифа превосходным человеком. Когда все было приготовлено, он пригласил меня к столу, сказав: «Ну, сэр, придвигайте ваш стул». Мы все, не исключая деревенского парня, сели за стол и в строгом молчании принялись за ужин.

Я полагал своим долгом, раз уж я навел тучу, как-нибудь ее рассеять. Не могли же они изо дня в день сидеть так угрюмо и молчаливо. Казалось немыслимым, чтобы люди, как ни дурен их нрав, изо дня в день сходились за столом с этакими сердитыми лицами.

— Странно, — начал я, жадно выпив первую чашку и ожидая, когда мне нальют вторую, — странно, до чего привычка меняет наши вкусы и понятия: иной человек даже и вообразить не в состоянии, что можно быть счастливым, живя в таком полном отрешении от мира, как живете вы, мистер Хитклиф. Да, я сказал бы, что вы в кругу своей семьи, с вашей любезной леди, чей гений правит вашим домом и вашим сердцем…

— Моей любезной леди! — перебил он с усмешкой чуть не дьявольской. — Где она, моя любезная леди?

— Я имел в виду миссис Хитклиф, вашу супругу.

— О, превосходно! Вы хотели сказать, что ее дух взял на себя роль ангела-хранителя и оберегает благополучие Грозового Перевала теперь, когда ее тело покоится в земле! Не так ли?

Поняв, что оплошал, я попытался исправить промах. Мне бы следовало сообразить, что при такой разнице в возрасте эти двое едва ли были мужем и женой. Ему лет сорок, пора расцвета духовных сил, когда мужчина редко обольщается надеждой, что девушка пойдет за него по любви: эта мечта становится утехой наших преклонных лет. А той с виду семнадцать.

Тут меня осенило: верно, этот деревенщина, что сидит со мною рядом, прихлебывает чай из блюдца и берет хлеб немытыми руками, ее муж. Хитклиф-младший, конечно! Похоронила себя заживо, и вот последствия: девушка бросилась на шею этому мужлану, попросту не зная, что есть на свете люди получше! И жалко и грустно! Нетрудно понять, как сильно должна была она пожалеть о своем выборе, увидев меня! Эта мысль покажется, верно, самонадеянной, но нет, такою она не была. Мой сосед представлялся мне почти отталкивающим; а себе же я знал по опыту, что я довольно привлекателен.

— Миссис Хитклиф приходится мне невесткой, — сказал Хитклиф, подтверждая мою догадку. При этих словах он метнул странный взгляд в ее сторону — взгляд ненависти; или мышцы его лица устроены иначе, чем у всех людей, и не передают языка души.

— Разумеется, теперь я вижу. Это вы — счастливый обладатель благодетельницы-феи, — заметил я, поворачиваясь к своему соседу.

Ошибка оказалась хуже прежней: юноша побагровел, сжал кулак с явным намерением пустить его в ход. Но, видимо, одумался и отвел душу, разразившись грубой руганью по моему адресу, которую, однако, я предпочел пропустить мимо ушей.

— Не везет вам с догадками, сэр, — проговорил хозяин, — ни один из нас не имеет счастья обладать вашей доброй феей; ее супруг умер. Я сказал, что она моя невестка; значит, она была замужем за моим сыном.

— А этот молодой человек…

— Не сын мой, конечно.

Хитклиф опять улыбнулся, словно было слишком смелой шуткой навязать этого медведя ему в сыновья.

— Меня зовут Гэртон Эрншо, — рявкнул юноша, — и советую вам уважать это имя!

— Я отнюдь не выказал неуважения, — сказал я в ответ, посмеявшись в душе над тем, с каким достоинством доложил он о своей особе.

Он глядел на меня слишком долго — я не счел нужным выдерживать его взгляд, боясь, что уступлю искушению отпустить ему пощечину или же громко рассмеяться. Я чувствовал себя решительно не на месте в этом милом семейном кругу. Гнетущая атмосфера дома сводила на нет доброе действие тепла и уюта, и я решил быть осторожней и не забредать под эту крышу в третий раз.

С ужином покончили, и, так как никто не проронил ни слова, чтоб завязать разговор, я встал и подошел к окну — посмотреть, не переменилась ли погода. Печальная была картина: темная ночь наступила до времени, смешав небо и холмы в ожесточенном кружении ветра и душащего снега.

— Вряд ли я доберусь до дому без проводника, — вырвалось у меня. — Дороги, верно, совсем замело. Но даже если б они были расчищены, едва ли я хоть что-нибудь увидал бы на шаг впереди.

— Гэртон, загони овец под навес. Их засыплет, если оставить их на всю ночь в овчарне. А выход загороди доской, — сказал Хитклиф.

— Как же мне быть? — продолжал я с нарастающим раздражением.

Ответа не последовало; и я, оглядевшись, увидел только Джозефа, несшего собакам ведро овсянки, и миссис Хитклиф, которая склонилась над огнем и развлекалась тем, что жгла спички из коробка, упавшего с камина, когда она водворяла на место банку с чаем. Джозеф, поставив свою ношу, обвел осуждающим взглядом комнату и надтреснутым голосом проскрипел:

— Диву даюсь, что вы себе воображаете: вы будете тут сидеть без дела или баловаться, когда все работают на дворе! Но вы праздны, как все бездельники, вам говори, не говори, вы никогда не отстанете от дурных обычаев и пойдете прямой дорогой к дьяволу, как пошла ваша мать!

Я подумал было, что этот образчик красноречия адресован мне; и, достаточно уже взбешенный, двинулся на старого негодника с намерением вышвырнуть его за дверь. Но ответ миссис Хитклиф остановил меня.

— Ты, старый лицемер и клеветник! — вскинулась она. — А не боишься ты, что всякий раз, как ты поминаешь дьявола, он может утащить тебя живьем? Ты лучше меня не раздражай, старик, или я испрошу для тебя его особой милости, и он заберет тебя к себе. Стой! Глянь сюда, Джозеф, — продолжала она, доставая с полки узкую продолговатую книгу, в темном переплете, — я покажу тебе, как я далеко продвинулась в черной магии: скоро я буду в ней как дома. Не случайно околела красно-бурая корова. И приступы ревматизма едва ли посылаются тебе, как дар божий!

— Ох, грешница, грешница! — закряхтел старик. — Избави нас господь от лукавого!

— Нет, нечестивец! Ты — отверженный! Отыди, или я наведу на тебя порчу! Я на каждого из вас сделала слепки из воска и глины. Первый, кто преступит намеченную мной границу, будет… нет, я не скажу, на что он у меня осужден, это вы увидите сами! Иди прочь — я на тебя гляжу!

Красивые глаза маленькой ведьмы засверкали притворной злобой, и Джозеф, затрепетав в неподдельном ужасе, поспешил прочь, бормоча на ходу молитвы и выкрикивая: «Грешница, грешница!». Я думал, что ее поведение было своего рода мрачной забавой; и теперь, когда мы остались вдвоем, попробовал поискать у нее сочувствия в моей беде.

— Миссис Хитклиф, — начал я серьезно, — извините, что я вас тревожу. Я беру на себя эту смелость, так как уверен, что при такой наружности вы непременно должны обладать добрым сердцем. Укажите же мне, по каким приметам я найду дорогу. Как мне добраться до дому, я представляю себе не яснее, чем вы, как дойти до Лондона!

— Ступайте той дорогой, которой пришли, — ответила она, спрятавшись в своем кресле со свечою и с раскрытой толстой книгой на коленях. — Совет короткий, но более разумного я вам дать не могу.

— Значит, если вы услышите, что меня нашли мертвым в трясине или в яме, занесенной снегом, ваша совесть не шепнет вам, что в моей смерти повинны отчасти и вы?

— Ничуть. Я не могу проводить вас. Мне не дадут пройти и до конца ограды.

— Вы? Я не посмел бы вас просить выйти ради меня даже за порог в такую ночь! — вскричал я. — Я прошу вас разъяснить мне, как найти дорогу, а не показать ее, или же убедить мистера Хитклифа, чтоб он дал мне кого-нибудь в проводники.

— Но кого же? Здесь только он сам, Эрншо, Зилла, Джозеф и я. Кого вы предпочтете?

— А нет на ферме какого-нибудь мальчишки?

— Нет. Я всех назвала.

— Значит, я вынужден заночевать здесь.

— Об этом договаривайтесь с хозяином дома. Я тут ни при чем.

— Надеюсь, это вам послужит уроком. Не будете впредь пускаться в неосторожные прогулки по горам, — прокричал строгий голос Хитклифа с порога кухни. — Если вам тут ночевать, так у меня не заведено никаких удобств для гостей. Вам придется разделить постель с Гэртоном или Джозефом, если вы остаетесь.

— Я могу соснуть в кресле в этой комнате, — ответил я.

— Нет, нет! Чужой всегда чужой, беден он или богат, и меня не устраивает, чтобы кто-то тут рыскал, когда я не могу оставаться за сторожа! — заявил неучтивый хозяин.

Эти оскорбительные слова положили конец моему терпению. Я что-то сказал, выражая свое возмущение, бросился мимо хозяина во двор, — и с разгону налетел на Эрншо. Было так темно, что я ничего не видел; и пока я блуждал, ища выхода, я услышал кое-что еще, что могло служить образцом их вежливого обращения друг с другом. Сперва молодой человек, по-видимому, склонен был помочь мне.

— Я провожу его до парка, — сказал он.

— Ты проводишь его до пекла! — вскричал его хозяин или кем он там ему был. — А кто присмотрит за лошадьми?

— Когда дело идет о человеческой жизни, можно на один вечер оставить лошадей без присмотра: кто-нибудь должен пойти, — вступилась миссис Хитклиф дружелюбней, чем я ожидал.

— Но не по вашему приказу! — отрезал Гэртон. — Если он вам так мил, лучше помалкивайте.

— Что же, я надеюсь, вам будет являться его призрак. И еще я надеюсь, мистер Хитклиф не получит другого жильца, пока Мыза Скворцов не превратится в развалины! — ответила она резко.

— Слушай, слушай, она проклинает! — бормотал Джозеф, когда я чуть не споткнулся о него.

Старик сидел неподалеку и доил коров при свете фонаря, который я не постеснялся схватить; и, крикнув, что завтра пришлю им фонарь, я устремился к ближайшей калитке.

— Хозяин, хозяин! Он украл фонарь! — заорал старик и кинулся за мной вдогонку. — Эй, Клык, собачка моя! Эй, Волк! Держи его, держи!

Едва я отворил калитку, два косматых чудища защелкали зубами, подбираясь к моему горлу, и сбили меня с ног. Свет погас, а дружный хохот Хитклифа и Гэртона довел до предела бешенство мое и унижение. К счастью, псы больше склонны были, наложив свои лапы на жертву, выть и махать хвостами, чем пожирать ее живьем; однако встать на ноги они мне не давали, и мне пришлось лежать до тех пор, пока их злорадствующие хозяева не соизволили меня освободить. Наконец без шляпы, дрожа от ярости, я приказал мерзавцам выпустить меня немедленно, если им не надоела жизнь, — и сопроводил эти слова бессвязными угрозами, которые своею беспредельной горечью напоминали проклятия Лира.

От слишком сильного возбуждения у меня хлынула из носу кровь, но Хитклиф не переставал хохотать, а я ругаться. Не знаю, чем завершилась бы эта сцена, не случись тут особы, более рассудительной, чем я, и более благодушной, чем мои противники. Это была Зилла, дородная ключница, которая вышла наконец узнать, что там у нас творится. Она подумала, что кто-то поднял на меня руку; и, не смея напасть на хозяина, обратила огонь своей словесной артиллерии на младшего из двух негодяев.

— Прекрасно, мистер Эрншо! — кричала она, — уж не знаю, что вы еще придумаете! Скоро мы станем убивать людей у нашего порога. Вижу я, не ужиться мне в этом доме — посмотрите на беднягу, он же еле дышит! Ну-ну! Нельзя вам идти в таком виде. Зайдите в дом, я помогу вам. Тихонько, стойте смирно.

С этими словами она вдруг выплеснула мне за ворот кружку ледяной воды и потащила меня в кухню. Мистер Хитклиф последовал за нами. Непривычная вспышка веселости быстро угасла, сменившись обычной для него угрюмостью.

Меня мутило, кружилась голова, я совсем ослабел, пришлось поневоле согласиться провести ночь под его крышей. Он велел Зилле дать мне стакан водки и прошел в комнаты; а ключница, повздыхав надо мной и выполнив приказ, после чего я несколько оживился, повела меня спать.

3

Подымаясь со мной по лестнице, она мне наказала прикрыть ладонью свечу и не шуметь, потому что у ее хозяина какая-то дикая причуда насчет комнаты, в которую она меня ведет, и он никого бы туда не пустил по своей охоте. Я спросил, почему. Она ответила, что не знает: в доме она только второй год, а у них тут так все не по-людски, что лучше ей не приставать с расспросами.

Слишком сам ошеломленный для расспросов, я запер дверь и огляделся, ища кровать. Всю обстановку составляли стул, комод и большой дубовый ларь с квадратными прорезами под крышкой, похожими на оконца кареты. Подойдя к этому сооружению, я заглянул внутрь и увидел, что это особого вида старинное ложе, как нельзя более приспособленное к тому, чтобы устранить необходимость отдельной комнаты для каждого члена семьи. В самом деле, оно образовывало своего рода чуланчик, а подоконник заключенного в нем большого окна мог служить столом. Я раздвинул обшитые панелью боковые стенки, вошел со свечой, снова задвинул их и почувствовал себя надежно укрытым от бдительности Хитклифа или чьей бы то ни было еще.

На подоконнике, где я установил свечу, лежала в одном углу стопка тронутых плесенью книг; и весь он был покрыт надписями, нацарапанными по краске. Впрочем, эти надписи, сделанные то крупными, то мелкими буквами, сводились к повторению одного лишь имени: Кэтрин Эрншо, иногда сменявшегося на Кэтрин Хитклиф и затем на Кэтрин Линтон.

В вялом равнодушии я прижался лбом к окну и все перечитывал и перечитывал: Кэтрин Эрншо… Хитклиф… Линтон, — пока глаза мои не сомкнулись; но они не отдохнули и пяти минут, когда вспышкой пламени выступили из мрака белые буквы, живые как видения, — воздух кишел бесчисленными Кэтрин; и сам себя разбудив, чтоб отогнать навязчивое имя, я увидел, что огонь моей свечи лижет одну из тех старых книг и в воздухе разлился запах жженой телячьей кожи. Я оправил фитиль и, чувствуя себя крайне неприятно от холода и неотступной тошноты, сел в подушках и раскрыл на коленях поврежденный том. Это было евангелие с поблекшей печатью, сильно отдававшее плесенью. На титульном листе стояла надпись: «Из книг Кэтрин Эрншо» — и число, указывавшее на четверть века назад. Я захлопнул ее и взял другую книгу и третью — пока не пересмотрел их все до единой. Библиотека Кэтрин была со вкусом подобрана, а состояние книг доказывало, что ими изрядно пользовались, хотя и не совсем по прямому назначению: едва ли хоть одна глава избежала чернильных и карандашных заметок (или того, что походило на заметки), покрывавших каждый пробел, оставленный наборщиком. Иные представляли собою отрывочные замечания; другие принимали форму регулярного дневника, писанного неустановившимся детским почерком. Сверху на одной из пустых страниц (показавшихся, верно, неоценимым сокровищем, когда на нее натолкнулись впервые) я не без удовольствия увидел превосходную карикатуру на моего друга Джозефа, набросанную бегло, но выразительно. Во мне зажегся живой интерес к неведомой Кэтрин, и я тут же начал расшифровывать ее поблекшие иероглифы.

"Страшное воскресенье! — так начинался следующий параграф. — Как бы я хотела, чтобы снова был со мной отец. Хиндли — плохая замена, он жесток с Хитклифом. Мы с Х. договорились взбунтоваться — и сегодня вечером сделаем решительный шаг.

Весь день лило, мы не могли пойти в церковь, так что Джозефу волей-неволей пришлось устроить молитвенное собрание на чердаке; и пока Хиндли с женой в свое удовольствие грелись внизу у огня — и делали при этом что угодно, только не читали Библию, могу в том поручиться, — нам с Хитклифом и несчастному мальчишке пахарю велено было взять молитвенники и лезть наверх; нас посадили рядком на мешке пшеницы, и мы вздыхали и мерзли, надеясь, что Джозеф тоже замерзнет и ради собственного блага прочтет нам не слишком длинную проповедь. Пустая надежда! Чтение тянулось ровно три часа; и все-таки мой брат не постыдился воскликнуть, когда мы сошли вниз: «Как, уже?!». Прежде в воскресные вечера нам разрешалось поиграть — только бы мы не очень шумели; а теперь достаточно тихонько засмеяться, и нас сейчас же ставят в угол!

— Вы забываете, что над вами есть хозяин, — говорит наш тиран. — Я сотру в порошок первого, кто выведет меня из терпения! Я требую тишины и приличия. Эге, мальчик, это ты? Фрэнсиз, голубушка, оттаскай его за вихры, когда будешь проходить мимо: я слышал, как он хрустнул пальцами. — Фрэнсиз добросовестно выдрала его за волосы, а потом подошла к мужу и села к нему на колени; и они целый час, как двое малых ребят, целовались и говорили всякий вздор — нам было бы стыдно так глупо болтать. Мы устроились поудобней, насколько это было возможно: забились в углубление под полками. Только я успела связать наши фартуки и повесить их вместо занавески, как приходит Джозеф из конюшни, куда его зачем-то посылали. Он сорвал мою занавеску, влепил мне пощечину и закричал:

— Хозяина едва похоронили, еще не прошел день субботний и слова евангелия еще звучат в ваших ушах, а вы тут лоботрясничаете! Стыдно вам! Садитесь, скверные дети! Мало тут разве хороших книг? Взяли бы да почитали! Садитесь и подумайте о ваших душах!

С этими словами он усадил нас немного поближе к очагу, так что слабый отсвет огня еле освещал страницу той дряни, которую он сунул нам в руки. Я не могла долго сидеть за таким занятием: взяла свой пакостный том за застежку и кинула его в собачий закут, заявив, что мне не нравятся хорошие книги. Хитклиф пинком зашвырнул свою туда же. И тут пошло…

— Мистер Хиндли! — вопил наш духовный наставник, — идите сюда, хозяин! Мисс Кэти отодрала корешок у «Кормила спасения», а Хитклиф ступил ногой на первую часть «Прямого пути к погибели»! Это просто ужас, что вы позволяете им идти такой дорожкой. Эх! Старый хозяин отстегал бы их как следует, — но его уж нет!

Хиндли покинул свой рай у камина и, схватив нас одну за руку, другого за шиворот, вытолкал обоих в кухню, где Джозеф поклялся, что Старый Ник ^[1], как бог свят, уволочет нас в пекло. С таким утешительным напутствием мы забились каждый в свой угол, ожидая, когда явится за нами черт. Я достала с полки эту книгу и чернильницу, распахнула дверь во двор (так светлей) и минут двадцать писала, чтобы как-нибудь убить время; но мой товарищ не так терпелив и предлагает завладеть салопом коровницы, накрыться им и пойти бродить по вересковым зарослям. Хорошая мысль: если старый ворчун вернется, он подумает, что сбылось его прорицание, а нам и под дождем будет не хуже, чем дома: здесь тоже и холодно и сыро".

* * *

По всей видимости, Кэтрин исполнила свое намерение, потому что следующие строки повествуют о другом: девочка разражается слезами:

"Не думала я, что Хиндли когда-нибудь заставит меня так плакать, — писала она. — Голова до того болит, что я не в силах держать ее на подушке; и все-таки не могу я отступиться. Бедный Хитклиф! Хиндли называет его бродягой и больше не позволяет ему сидеть с нами и с нами есть; и он говорит, что я не должна с ним играть, и грозится выкинуть его из дому, если мы ослушаемся. Он все время ругает нашего отца (как он смеет!), что тот давал Хитклифу слишком много воли, и клянется «поставить мальчишку на место».

* * *

Я подремывал над выцветшей страницей, глаза мои скользили с рукописного текста на печатный. Я видел красный витиеватый титул — «Седмидесятью Семь и Первое из Седмидесяти Первых. — Благочестивое слово, произнесенное преподобным Джебсом Брендерхэмом в Гиммерденской церкви». И в полусне, ломая голову над вопросом, как разовьет Джебс Брендерхэм свою тему, я откинулся на подушки и заснул. Увы, вот оно, действие скверного чая и скверного расположения духа! Если не они, то что же еще могло так испортить мне ночь? С тех пор, как я научился страдать, не припомню я ночи, которая сравнивалась бы с этой.

Я еще не забыл, где я, когда мне уже начал сниться сон. Мне казалось, что настало утро и что я иду домой, а проводником со мной — Джозеф; снег на дороге лежит толщиной в ярд; и пока мы пробираемся кое-как вперед, мой спутник донимает меня упреками, что я не позаботился взять с собою посох пилигрима: без посоха, говорит он, я никогда не войду в дом; а сам кичливо размахивает дубинкой с тяжелым набалдашником, которая, как я понимал, именуется посохом пилигрима. Минутами мне представлялось нелепым, что мне необходимо такое оружие, чтобы попасть в собственное жилище. И тогда явилась у меня новая мысль: я иду вовсе не домой, мы пустились в путь, чтобы послушать проповедь знаменитого Джебса Брендерхэма на текст «Седмидесятью Семь», и кто-то из нас — не то Джозеф, не то проповедник, не то я сам — совершил «Первое из Седмидесяти Первых» и подлежит всенародному осуждению и отлучению.

Мы приходим в церковь. Я в самом деле два или три раза, гуляя, проходил мимо нее. Она стоит в ложбине между двумя холмами, идущей вверх от болота, торфяная сырость которого действует, говорят, как средство бальзамирования на те немногие трупы, что зарыты на погосте. Крыша пока в сохранности; но так как священник может рассчитывать здесь только на двадцать фунтов жалованья per annum ^[2] и на домик в две комнаты, которые грозят быстро превратиться в одну, никто из духовных лиц не желает взять на себя в этой глуши обязанности пастыря, тем более что его прихожане, если верить молве, скорее дадут своему священнику помереть с голоду, чем увеличат его доход хоть на пенни из собственных карманов. Однако в моем сне церковь была битком набита, и слушали Джебса внимательно, а проповедовал он — о боже, что за проповедь! Она подразделялась на четыреста девяносто частей, из которых каждая была никак не меньше обычного обращения с церковной кафедры, и в каждой обсуждался особый грех! Где он их столько выискал, не могу сказать. Он придерживался своего собственного толкования слова «грех», и казалось, брат во Христе по каждому отдельному случаю необходимо должен был совершать специальный грех. Грехи были самого необычного свойства: странные провинности, каких я раньше никогда бы не измыслил.

О, как я устал! Как я морщился и зевал, клевал носом и снова приходил в себя! Я щипал себя, и колол, и протирал глаза, и вставал со скамьи, и опять садился, и подталкивал Джозефа локтем, спрашивая, кончится ли когда-нибудь эта проповедь. Я был осужден выслушать все; наконец проповедник добрался до «Первого из Седмидесяти Первых». В этот критический момент на меня вдруг нашло наитие; меня подмывало встать и объявить Джебса Брендерхэма виновным в таком грехе, какого не обязан прощать ни один христианин.

— Сэр! — воскликнул я. — Сидя здесь в четырех стенах, я в один присест претерпел и простил четыреста девяносто глав вашей речи. Седмидесятью семь раз я надевал шляпу и вставал, чтоб уйти, — вы седмидесятью семь раз почему-то заставляли меня сесть на место. Четыреста девяносто первая глава — это уж слишком! Сомученики мои, воздайте ему! Тащите его с кафедры и сотрите его в прах, чтобы там, где его знавали, забыли о нем навсегда.

— Так это ты! — воскликнул Джебс и, упершись в свою подушку, выдержал торжественную паузу. — Седмидесятью семь раз ты искажал зевотой лицо — седмидесятью семь раз я успокаивал свою совесть: «Увы, сие есть слабость человеческая, следственно, сие прегрешение может быть отпущено!» Но приходит Первое из Седмидесяти Первых. Вершите над ним, братья, предписанный суд! Чести сей удостоены все праведники божьи!

Едва раздались эти последние слова, собравшиеся, вознеся свои пилигримовы посохи, ринулись на меня со всех сторон; и я, не имея оружия, которое мог бы поднять в свою защиту, стал вырывать посох у Джозефа, ближайшего ко мне и самого свирепого из нападающих. В возникшей сутолоке скрестилось несколько дубинок. Удары, предназначенные мне, обрушивались на другие головы. И вот по всей церкви пошел гул ударов. Кто нападал, кто защищался, но каждый поднял руку на соседа; а Брендерхэм, не пожелав оставаться праздным свидетелем, изливал свое рвение стуком по деревянному пюпитру, раздававшимся так гулко, что этот стук в конце концов к моему несказанному облегчению разбудил меня. И чем же был внушен мой сон о шумной схватке? Кто на деле исполнял роль, разыгранную в драке Джебсом? Всего лишь ветка ели, касавшаяся окна и при порывах ветра царапавшая сухими шишками по стеклу! С минуту я недоверчиво прислушивался, но, обнаружив возмутителя тишины, повернулся на другой бок, задремал; и опять мне приснился сон, — еще более неприятный, чем тот, если это возможно.

На этот раз я сознавал, что лежу в дубовом ящике или чулане, и отчетливо слышал бурные порывы ветра и свист метели; я слышал также неумолкавший назойливый скрип еловой ветки по стеклу и приписывал его действительной причине. Но скрип так докучал мне, что я решил прекратить его, если удастся; и я, мне снилось, встал и попробовал открыть окно. Крючок оказался припаян к кольцу: это я приметил, когда еще не спал, но потом забыл. «Все равно, я должен положить этому конец», — пробурчал я и, выдавив кулаком стекло, высунул руку, чтобы схватить нахальную ветвь; вместо нее мои пальцы сжались на пальчиках маленькой, холодной, как лед, руки! Неистовый ужас кошмара нахлынул на меня; я пытался вытащить руку обратно, но пальчики вцепились в нее, и полный горчайшей печали голос рыдал: «Впустите меня… впустите!». — «Кто вы?» — спрашивал я, а сам между тем все силился освободиться. «Кэтрин Линтон, — трепетало в ответ (почему мне подумалось именно „Линтон“? Я двадцать раз прочитал „Эрншо“ на каждое „Линтон“!). — Я пришла домой: я заблудилась в зарослях вереска!». Я слушал, смутно различая глядевшее в окошко детское личико. Страх сделал меня жестоким: и, убедившись в бесполезности попыток отшвырнуть незнакомку, я притянул кисть ее руки к пробоине в окне и тер ее о край разбитого стекла, пока не потекла кровь, заливая простыни; но гостья все стонала: «Впустите меня!» — и держалась все так же цепко, а я сходил с ума от страха. «Как мне вас впустить? — сказал я наконец. — Отпустите вы меня, если хотите, чтобы я вас впустил!». Пальцы разжались, я выдернул свои в пробоину и, быстро загородив ее стопкой книг, зажал уши, чтоб не слышать жалобного голоса просительницы. Я держал их зажатыми, верно, с четверть часа, и все же, как только я отнял ладони от ушей, послышался тот же плачущий зов! «Прочь! — закричал я. — Я вас не впущу, хотя бы вы тут просились двадцать лет!» — «Двадцать лет прошло, — стонал голос, — двадцать лет! Двадцать лет я скитаюсь, бездомная!» Затем послышалось легкое царапанье по стеклу, и стопка книг подалась, словно ее толкали снаружи. Я попытался вскочить, но не мог пошевелиться; и тут я громко закричал, обезумев от ужаса. К своему смущению, я понял, что крикнул не только во сне: торопливые шаги приближались к моей комнате; кто-то сильной рукой распахнул дверь, и в оконцах над изголовьем кровати замерцал свет. Я сидел, все еще дрожа, и отирал испарину со лба. Вошедший, видимо, колебался и что-то ворчал про себя. Наконец полушепотом, явно не ожидая ответа, он сказал:

— Здесь кто-нибудь есть?

Я почел за лучшее не скрывать своего присутствия, потому что я знал повадки Хитклифа и побоялся, что он станет продолжать поиски, если я промолчу. С этим намерением я повернул шпингалет и раздвинул фанерную стенку. Не скоро я забуду, какое действие произвел мой поступок.

Хитклиф стоял у порога в рубашке и панталонах, свеча оплывала ему на пальцы, а его лицо было бело, как стена за его спиной. При первом скрипе дубовых досок его передернуло, как от электрического тока; свеча, выскользнув из его руки, упала далеко в сторону, и так сильно было его волнение, что он едва смог ее поднять.

— Здесь только ваш гость, сэр! — вскричал я громко, желая избавить его от дальнейших унизительных проявлений трусости. — Я имел несчастье застонать во сне из-за страшного кошмара. Извините, я потревожил вас.

— Ох, проклятье на вашу голову, мистер Локвуд! Провалитесь вы к… — начал мой хозяин, устанавливая свечу на стуле, потому что не мог держать ее крепко в руке. — А кто привел вас в эту комнату? — продолжал он, вонзая ногти в ладони и стиснув зубы, чтобы они не стучали в судороге. — Кто? Я сейчас же вышвырну их за порог!

— Меня привела сюда ваша ключница Зилла, — ответил я, вскочив на ноги и поспешно одеваясь. — И я не огорчусь, если вы ее и впрямь вышвырнете, мистер Хитклиф: это будет ей по заслугам. Она, видно, хотела, не щадя гостя, получить лишнее доказательство, что тут нечисто. Что ж, так оно и есть — комната кишит привидениями и чертями! Вы правы, что держите ее на запоре, уверяю вас. Никто вас не поблагодарит за ночлег в таком логове!

— Что вы хотите сказать? — спросил Хитклиф. — И зачем вы одеваетесь? Ложитесь и спите до утра, раз уж вы здесь. Но ради всего святого, не поднимайте опять такого страшного шума: вы кричали так, точно вам приставили к горлу нож!

— Если бы маленькая чертовка влезла в окно, она, верно, задушила бы меня! — возразил я. — Мне совсем не хочется снова подвергаться преследованию со стороны ваших гостеприимных предков. Не родственник ли вам с материнской стороны преподобный Джебс Брендерхэм? А эта проказница Кэтрин Линтон, или Эрншо, или как ее там звали, она, верно, отродье эльфов, эта маленькая злючка… Она сказала мне, что вот уже двадцать лет гуляет по земле, — справедливая кара за ее грехи, не сомневаюсь!

Я не успел договорить, как вспомнил связь этих двух имен, Хитклифа и Кэтрин, в книге, — связь, которая ускользнула у меня из памяти и только теперь неожиданно всплыла. Я покраснел, устыдившись своей несообразительности; но ничем не показывая больше, что осознал нанесенную мною обиду, поспешил добавить:

— По правде сказать, сэр, половину ночи я провел…

Тут я опять осекся, — я чуть не сказал: «Провел, перелистывая старые книги», — а этим я выдал бы свое знакомство не только с печатным, но и рукописным их содержанием; итак, не допуская новой оплошности, я добавил:

— …перечитывая имена, нацарапанные на подоконнике. Однообразное занятие, к которому прибегаешь, чтобы нагнать сон — как к счету или как…

— С чего вы вздумали вдруг говорить все это мне? — прогремел Хитклиф в дикой ярости. — Как… как вы смеете… под моею крышей?.. Господи! Уж не сошел ли он с ума, что так говорит! — И Хитклиф в бешенстве ударил себя по лбу.

Я не знал, оскорбиться мне на его слова или продолжать свое объяснение; но он, казалось, был так глубоко потрясен, что я сжалился и стал рассказывать дальше свои сны. Я утверждал, что никогда до тех пор не слышал имени «Кэтрин Линтон»; но, прочитанное много раз, оно запечатлелось в уме, а потом, когда я утратил власть над своим воображением, воплотилось в образ. Хитклиф, пока я говорил, постепенно отодвигался в глубь кровати; под конец он сидел почти скрытый от глаз. Я угадывал, однако, по его неровному, прерывистому дыханию, что он силится превозмочь чрезмерное волнение. Не желая показывать ему, что слышу, как он борется с собой, я довольно шумно завершал свой туалет, поглядывая на часы, и вслух рассуждал сам с собою о том, как долго тянется ночь.

— Еще нет и трех! А я поклялся бы, что не меньше шести. Время здесь точно стоит на месте: ведь мы разошлись по спальням часов в восемь?

— Зимой ложимся всегда в девять, встаем в четыре, — сказал хозяин, подавляя стон; и, как мне показалось, по движению тени от его руки, смахивая слезы с глаз. — Мистер Локвуд, — добавил он, — вы можете перейти в мою спальню; вы только наделаете хлопот, если так рано сойдете вниз, а ваш дурацкий крик прогнал к черту мой сон.

— Мой тоже, — возразил я. — Лучше я погуляю во дворе до рассвета, а там уйду, и вам нечего опасаться моего нового вторжения. Я теперь вполне излечился от стремления искать удовольствия в обществе, будь то в городе или в деревне. Разумный человек должен довольствоваться тем обществом, которое являет он сам.

— Восхитительное общество! — проворчал Хитклиф. — Возьмите свечку и ступайте, куда вам угодно. Я сейчас же к вам присоединяюсь. Впрочем, во двор не ходите, собаки спущены; а в доме держит стражу Юнона, так что… вы можете только слоняться по лестнице да по коридорам. Но все равно, вон отсюда! Я приду через две минуты!

Я подчинился, но лишь наполовину — то есть оставил комнату, потом, не зная, куда ведут узкие сени, я остановился и стал невольным свидетелем поступка, который выдал суеверие моего хозяина, странно противоречившее его видимому здравомыслию: мистер Хитклиф подошел к кровати и распахнул окно, разразившись при этом неудержимыми и страстными словами. «Приди! Приди! — рыдал он. — Кэти, приди! О приди — еще хоть раз! Дорогая, любимая! Хоть сегодня, Кэтрин, услышь меня!». Призрак проявил обычное для призраков своенравие: он не подал никаких признаков бытия; только снег и ветер ворвались бешеной закрутью, долетев до меня и задув свечу.

Такая тоска была в порыве горя, сопровождавшем этот бред, что сочувствие заставило меня простить Хитклифу его безрассудство, и я удалился, досадуя на то, что вообще позволил себе слушать, и в то же время виня себя, что рассказал про свой нелепый кошмар и этим вызвал такое терзание; впрочем, причина оставалась для меня непонятной. Я осторожно, сошел в нижний этаж и пробрался на кухню, где сгреб в кучу тлеющие угли и зажег от них свою свечу. Ничто не шевелилось, только полосатая серая кошка выползла из золы и поздоровалась со мной сварливым «мяу».

Две полукруглые скамьи со спинками почти совсем отгораживали собою очаг; я вытянулся на одной из них, кошка забралась на другую. Мы оба дремали, пока никто не нарушал нашего уединения; потом приволокся Джозеф, спустившись по деревянной лестнице, которая исчезала за люком в потолке; лазейка на его чердак, решил я. Он бросил мрачный взгляд на слабый огонек в очаге, вызванный мною к жизни, согнал кошку со скамьи и, расположившись на освободившемся месте, принялся набивать табаком свою трехдюймовую трубку. Мое присутствие в его святилище расценивалось, очевидно, как проявление наглости, слишком неприличной, чтоб ее замечать; он молча взял трубку в рот, скрестил руки на груди и затянулся. Я не мешал ему курить в свое удовольствие; выпустив последний клуб дыма и глубоко вздохнув, он встал и удалился так же торжественно, как вошел.

Послышались более упругие шаги; и я уже открыл рот, чтобы сказать «С добрым утром», но тут же закрыл его снова, и не поздоровавшись: Гэртон Эрншо совершал sotto voce ^[3] свое утреннее молебствие, состоявшее в том, что он посылал к черту каждую вещь, попадавшуюся ему под руку, пока он шарил в углу, отыскивая лопату или заступ, чтоб расчистить заметенную дорогу. Он глядел через спинку скамьи, раздувая ноздри и столь же мало помышляя об обмене любезностями со мной, как с моею соседкой кошкой. По его сборам я понял, что можно выйти из дому, и, покинув свое жесткое ложе, собрался последовать за парнем. Он это заметил и указал концом лопаты на дверь в столовую, давая понять нечленораздельными звуками, в какую сторону должен я идти, раз уж вздумал переменить место.

Я отворил дверь в дом, где уже суетились женщины: Зилла могучим дыханием раздувала огонь в печи; миссис Хитклиф, стоя на коленях перед огнем, при свете пламени читала книгу. Она ладонью защитила глаза от печного жара и, казалось, вся ушла в чтение, отрываясь от него только затем, чтобы выругать служанку, когда та ее осыпАла искрами, или отпихнуть время от времени собаку, слишком дерзко совавшую ей в лицо свой нос. Я удивился, застав здесь также и Хитклифа. Он стоял у огня спиной ко мне, только что закончив бурную отповедь бедной Зилле, которая то и дело отрывалась от своей работы, хватаясь за уголок передника и испуская негодующий стон.

— А ты, ты, негодная… — разразился он по адресу невестки, когда я входил, и добавил слово, не более обидное, чем «козочка» или «овечка», но обычно обозначаемое многоточием. — Опять ты взялась за свои фокусы? Все в доме хоть зарабатывают свой хлеб — ты у меня живешь из милости! Оставь свое вздорное занятие и найди себе какое-нибудь дело. Ты будешь платить мне за пытку вечно видеть тебя перед глазами — слышишь ты, шельма проклятая!

— Я оставлю свое занятие, потому что, если я откажусь, вы можете меня принудить, — ответила молодая женщина, закрыв свою книгу и швырнув ее в кресло. — Но я ничего не стану делать, хоть отнимись у вас язык от ругани, ничего, кроме того, что мне самой угодно!

Хитклиф поднял руку, и говорившая отскочила на безопасное расстояние — очевидно, зная тяжесть этой руки. Не желая вмешиваться в чужую драку, я рассеянно подошел, как будто тоже хочу погреться у очага и ведать не ведаю о прерванном споре. Оба, приличия ради, приостановили дальнейшие враждебные действия; Хитклиф, чтоб не поддаться соблазну, засунул кулаки в карманы, миссис Хитклиф поджала губы и отошла к креслу в дальнем углу, где, верная слову, изображала собою неподвижную статую до конца моего пребывания под этой крышей. Оно продлилось недолго. Я отклонил приглашение к завтраку и, едва забрезжил рассвет, воспользовался возможностью выйти на воздух, ясный теперь, тихий и холодный, как неосязаемый лед.

Не успел я дойти до конца сада, как хозяин окликнул меня и предложил проводить через торфяное болото. Хорошо, что он на это вызвался, потому что все взгорье представляло собой взбаламученный белый океан; бугры и впадины отнюдь не соответствовали подъемам и снижениям почвы: во всяком случае, многие ямы были засыпаны до краев; а целые кряжи холмов — кучи отработанной породы у каменоломен — были стерты с карты, начертанной в памяти моей вчерашней прогулкой. Я тогда приметил по одну сторону дороги, на расстоянии шести-семи ярдов друг от друга, линию каменных столбиков, тянувшуюся через все поле; они были поставлены и сверху выбелены известью, чтобы служить путеводными вехами в темноте или, когда снегопад, как сегодня, сравнивает под одно твердую тропу и глубокую трясину по обе ее стороны; но, если не считать грязных пятнышек, проступавших там и сям, всякий след существования этих вех исчез; и мой спутник счел нужным не раз предостеречь меня, чтобы я держался правей или левей, когда я воображал, будто следую точно извивам дороги. Мы почти не разговаривали, и у входа в парк он остановился, сказав, что дальше я уже не собьюсь с пути. Мы торопливо раскланялись на прощание, и я пустился вперед, положившись на свое чутье, потому что в домике привратника все еще никого не поселили. От ворот парка до дома — Мызы, как его называют, — две мили пути; но я, кажется, умудрился превратить их в четыре: я то терял дорогу, торкаясь между деревьями, то проваливался по горло в снег — удовольствие, которое может оценить только тот, кто сам его испытал. Так или иначе, когда я после всех своих блужданий вошел в дом, часы пробили двенадцать; получилось — ровно час на каждую милю обычного пути от Грозового Перевала!

Домоправительница и ее приспешники бросились меня приветствовать, бурно возглашая, что уже не чаяли увидать меня вновь: они-де думали, что я погиб накануне вечером, и прикидывали, как вести розыски моих останков. Я попросил их всех успокоиться, раз они видят, что я благополучно вернулся; и, продрогший так, что стыла в жилах кровь, потащился наверх. Там, переодевшись в сухое платье и прошагав с полчаса или больше взад и вперед по комнате, чтоб восстановить живое тепло, я дал отвести себя в кабинет. Я был слаб, как котенок, так слаб, что, кажется, не мог уже радоваться веселому огню и дымящейся чашке кофе, который служанка, сварила мне для подкрепления сил.

4

Все мы — сущие флюгера! Я, решивший держаться независимо от общества, благодаривший свою звезду, что она привела меня наконец в такое место, где общение с людьми было почти невозможно, — я, слабый человек, продержался до сумерек, стараясь побороть упадок духа и тоску одиночества, но в конце концов был принужден спустить флаг. Под тем предлогом, что хочу поговорить о разных мероприятиях по дому, я попросил миссис Дин, когда она принесла мне ужин, посидеть со мной, пока я с ним расправлюсь; при этом я от души надеялся, что она окажется обыкновенной сплетницей и либо развеселит меня, либо усыпит болтовней.

— Вы прожили здесь довольно долгое время, — начал я, — шестнадцать лет, так вы, кажется, сказали?

— Восемнадцать, сэр! Я сюда переехала вместе с госпожой, когда она вышла замуж — сперва я должна была ухаживать за ней, а когда она умерла, господин оставил меня при доме ключницей.

— Вот как!

Она молчала. Я стал опасаться, что миссис Дин, если и склонна к болтовне, то лишь о своих личных делах, а они вряд ли могли меня занимать. Однако, положив кулаки на колени и с тенью раздумия на румяном лице, она некоторое время собиралась с мыслями, потом проговорила:

— Эх, другие пошли времена!

— Да, — заметил я, — вам, я думаю, пришлось пережить немало перемен?

— Конечно! И немало передряг, — сказала она.

"Эге, переведу-ка я разговор на семью моего домохозяина! — сказал я себе, — неплохой предмет для начала! Эта красивая девочка-вдова — хотел бы я узнать ее историю: кто она, уроженка здешних мест или же, что более правдоподобно, экзотическое создание, с которым угрюмые indigenae ^[4] не признают родства?" И вот я спросил миссис Дин, почему Хитклиф сдает внаем Мызу Скворцов и предпочитает жить в худшем доме и в худшем месте.

— Разве он недостаточно богат, чтобы содержать имение в добром порядке? — поинтересовался я.

— Недостаточно богат, сэр? — переспросила она, — денег у него столько, что и не сочтешь, и с каждым годом все прибавляется. Да, сэр, он так богат, что мог бы жить в доме и почище этого! Но он, я сказала бы… прижимист! И надумай он даже переселиться в Скворцы, — едва прослышит о хорошем жильце, нипочем не согласится упустить несколько сотенок доходу. Странно, как могут люди быть такими жадными, когда у них нет никого на свете!

— У него, кажется, был сын?

— Был один сын. Помер.

— А эта молодая женщина, миссис Хитклиф, — вдова его сына?

— Да.

— Откуда она родом?

— Ах, сэр, да ведь она дочка моего покойного господина: ее девичье имя — Кэтрин Линтон. Я ее вынянчила, бедняжку! Хотела бы я, чтобы мистер Хитклиф переехал сюда. Тогда мы были бы снова вместе.

— Как! Кэтрин Линтон! — вскричал я, пораженный. Но, пораздумав полминуты, убедился, что это не Кэтрин моего ночного кошмара.

— Так до меня, — продолжал я, — в доме жил человек, который звался Линтоном?

— Да.

— А кто такой этот Эрншо, Гэртон Эрншо, который проживает с мистером Хитклифом? Они родственники?

— Нет, он племянник покойной миссис Линтон.

— Значит, двоюродный брат молодой хозяйки?

— Да. И муж ее тоже приходился ей двоюродным братом: один с материнской стороны, другой с отцовской. Хитклиф был женат на сестре мистера Линтона.

— Я видел, на Грозовом Перевале над главной дверью дома вырезано: «Эрншо». Это старинный род?

— Очень старинный, сэр; и Гэртон последний у них в семье, как мисс Кэти у нас, то есть у Линтонов. А вы были на Перевале? Простите, что я расспрашиваю, но я рада бы услышать, как ей там живется.

— Кому? Миссис Хитклиф? С виду она вполне здорова и очень хороша собой. Но, думается, не слишком счастлива.

— Ах, боже мой, чего же тут удивляться! А как вам показался хозяин?

— Жесткий он человек, миссис Дин. Верно я о нем сужу?

— Жесткий, как мельничный жернов, и зубастый, как пила! Чем меньше иметь с ним дела, тем лучше для вас.

— Верно, видел в жизни всякое — и успехи, и провалы, вот и сделался таким нелюдимым? Вы знаете его историю?

— Еще бы, сэр, всю как есть! Не знаю только, где он родился, кто были его отец и мать и как он получил поначалу свои деньги. А Гэртона ощипали, как цыпленка, и вышвырнули вон. Бедный малый один на всю округу не догадывается, как его провели!

— Право, миссис Дин, вы сделаете милосердное дело, если расскажете мне о моих соседях: мне, я чувствую, не заснуть, если я и лягу; так что будьте так добры, посидите со мною, и мы поболтаем часок.

— Ох, пожалуйста, сэр! Вот только принесу свое шитье и тогда просижу с вами, сколько вам будет угодно. Но вы простыли: я вижу, вы дрожите, надо вам дать горячего, чтобы прогнать озноб.

Добрая женщина, захлопотав, вышла из комнаты, а я пододвинулся поближе к огню; голова у меня горела, а всего меня пронизывало холодом. Мало того, я был на грани безумия, так возбуждены были мои нервы и мозг. Поэтому я чувствовал — не скажу, недомогание, но некоторый страх (он не прошел еще и сейчас), как бы все, что случилось со мною вчера и сегодня, не привело к серьезным последствиям. Ключница вскоре вернулась, неся дымящуюся мисочку и корзинку с шитьем; и, поставив кашу в камин, чтобы не остыла, уселась в кресле, явно радуясь тому, что я оказался таким общительным.

* * *

— До того, как я переехала сюда на жительство, — начала она, сразу без дальнейших приглашений приступив к рассказу, — я почти все время жила на Грозовом Перевале, потому что моя мать вынянчила мистера Хиндли Эрншо (Гэртон его сын), и я обычно играла с господскими детьми; кроме того, я была на побегушках, помогала убирать сено и выполняла на ферме всякую работу, какую кто ни поручит. В одно прекрасное летнее утро — это было, помнится, в начале жатвы — мистер Эрншо, наш старый хозяин, сошел вниз, одетый, как в дорогу; и, наказав Джозефу, что надо делать за день, он повернулся к Хиндли и Кэти и ко мне, потому что я сидела вместе с ними и ела овсянку, и сказал своему сыну: «Ну, малый, я сегодня отправляюсь в Ливерпуль, что тебе принести? Можешь выбирать, что угодно, только что-нибудь небольшое, потому что я иду в оба конца пешком: шестьдесят миль туда и обратно, не близкий путь!». Хиндли попросил скрипку, и тогда отец обратился с тем же вопросом к мисс Кэти; ей было в ту пору от силы шесть лет, но она ездила верхом на любой лошади из нашей конюшни и попросила хлыстик. Не забыл он и меня, потому что у него было доброе сердце, хоть он и бывал временами суров. Он пообещал принести мне кулек яблок и груш, потом расцеловал своих детей, попрощался и ушел.

Время для всех нас тянулось очень медленно — те три дня, что не было хозяина, и маленькая Кэти часто спрашивала, скоро ли папа придет домой. Миссис Эрншо ждала его к ужину на третий день, и ужин с часу на час откладывали; однако хозяин не появлялся, и дети в конце концов устали бегать за ворота встречать его. Уже стемнело, мать хотела уложить их спать, но они слезно просили, чтобы им позволили еще посидеть; и вот около одиннадцати щеколда на двери тихонько щелкнула, и вошел хозяин. Он бросился в кресло, смеясь и охая, и попросил, чтобы его никто не тормошил, потому что в дороге его чуть не убили, — он, мол, и за все три королевства не согласился бы еще раз предпринять такую прогулку.

— Чтоб меня вдобавок исхлестали до полусмерти! — добавил он, разворачивая широкий кафтан, который держал скатанным в руках. — Смотри, жена! Сроду никогда ни от кого мне так не доставалось. И все же ты должна принять его как дар божий, хоть он так черен, точно родился от дьявола.

Мы обступили хозяина, и я, заглядывая через голову мисс Кэти, увидела грязного черноволосого оборвыша. Мальчик был не так уж мал — он умел и ходить и говорить; с лица он выглядел старше Кэтрин; а все же, когда его поставили на ноги, он только озирался вокруг и повторял опять и опять какую-то тарабарщину, которую никто не понимал. Я испугалась, а миссис Эрншо готова была вышвырнуть оборвыша за дверь. Она набросилась на мужа, спрашивая, с чего это ему взбрело на ум приволочь в дом цыганское отродье, когда им нужно кормить и растить своих собственных детей? С ума он, что ли, сошел, — что он думает делать с ребенком? Хозяин пытался разъяснить, как это получилось; но он и в самом деле был чуть жив от усталости, и мне удалось разобрать из его слов, заглушаемых бранью хозяйки, только то, что он нашел ребенка умирающим от голода, бездомным и почти совсем окоченевшим на одной из улиц Ливерпуля; там он его и подобрал и стал расспрашивать, чей он. Ни одна душа, сказал он, не знала, чей это ребенок, а так как времени и денег осталось в обрез, он рассудил, что лучше взять малыша сразу же домой, чем тратиться понапрасну в чужом городе; бросить ребенка без всякой помощи он не пожелал. На том и кончилось; хозяйка поворчала и успокоилась, и мистер Эрншо велел мне вымыть найденыша, одеть в чистое белье и уложить спать вместе с детьми.

Хиндли и Кэти только глядели и слушали, пока старшие не помирились; а тогда они оба стали шарить в карманах у отца, ища обещанные подарки. Мальчику было четырнадцать лет, но, когда он извлек из отцовского кафтана обломки того, что было скрипкой, он громко расплакался, а Кэти, когда узнала, что мистер Эрншо, покуда возился с найденышем, потерял ее хлыстик, принялась со зла корчить рожи и плеваться; за свои старания она получила от отца затрещину, которая должна была научить ее более приличным манерам. Ни брат, ни сестра ни за что не хотели лечь в одну кровать с незнакомым мальчиком или хотя бы пустить его в свою комнату; я тоже оказалась не разумней и уложила его на площадке лестницы в надежде, что, может быть, к утру он уйдет. Случайно ли, или заслышав его голос, найденыш приполз к дверям мистера Эрншо, и там хозяин наткнулся на него, когда выходил из комнаты. Пошли расспросы, как он тут очутился. Мне пришлось сознаться, и в награду за трусость и бессердечие меня выслали из дома.

Так Хитклиф вступил в семью. Когда я через несколько дней вернулась к господам (я не считала, что изгнана навсегда), мне сказали, что мальчика окрестили Хитклифом: это было имя их сына, который умер в младенчестве, и так оно с тех пор и служило найденышу и за имя и за фамилию. Мисс Кэти и Хитклиф были теперь неразлучны, но Хиндли его ненавидел. И, сказать по правде, я тоже; мы его мучили и обходились с ним прямо-таки бессовестно, потому что я была неразумна и не сознавала своей неправоты, а госпожа ни разу ни одним словечком не вступилась за приемыша, когда его обижали у нее на глазах.

Он казался тупым, терпеливым ребенком, привыкшим, вероятно, к дурному обращению. Глазом не моргнув, не уронив слезинки, переносил он побои от руки Хиндли, а когда я щипалась, он, бывало, только затаит дыхание и шире раскроет глаза, будто это он сам нечаянно укололся и некого винить. Оттого, что мальчик был так терпелив, старый Эрншо приходил в ярость, когда узнавал, что Хиндли преследует «бедного сиротку», как он называл приемыша. Он странно пристрастился к Хитклифу, верил каждому его слову (тот, надо сказать, жаловался редко и по большей части справедливо) и баловал его куда больше, чем Кэти, слишком шаловливую и своенравную, чтобы стать любимицей семьи. Таким образом мальчик с самого начала внес в дом дух раздора; а когда не стало миссис Эрншо (она не прожила и двух лет после появления у нас найденыша), молодой господин научился видеть в своем отце скорее притеснителя, чем друга, а в Хитклифе — узурпатора, отнявшего у него родительскую любовь и посягавшего на его права; и он все больше ожесточался, размышляя о своих обидах. Я ему сперва сочувствовала, но когда дети захворали корью и мне пришлось ухаживать за ними и сразу легли на меня все женские заботы, мои мысли приняли другой поворот. Хитклиф хворал очень тяжко, и в самый разгар болезни, когда ему становилось особенно худо, он не отпускал меня от своей постели, мне думается, он чувствовал, что я много делаю для него, но не догадывался, что делаю я это не по доброй воле. Как бы там ни было, но я должна сознаться, что он был самым спокойным ребенком, за каким когда-либо приходилось ухаживать сиделке. Сравнивая его с теми двумя, я научилась смотреть на него не так пристрастно. Кэти с братом прямо замучили меня, а этот болел безропотно, как ягненок, хотя не кротость, а черствость заставляла его причинять так мало хлопот.

Он выкарабкался, и доктор утверждал, что это было в значительной мере моею заслугой, и хвалил меня за такой заботливый уход. Похвалы льстили моему тщеславию и смягчали мою неприязнь к существу, благодаря которому я заработала их, так что Хиндли потерял своего последнего союзника. Все же полюбить Хитклифа я не могла и часто недоумевала, что хорошего находит мой хозяин в угрюмом мальчишке; а тот, насколько я помню, не выказывал никакой благодарности за эту слабость. Он не был дерзок со своим благодетелем, он был просто бесчувственным; а ведь знал отлично свою власть над его сердцем и понимал, что ему довольно слово сказать, и весь дом будет принужден покориться его желанию. Так, например, я помню, мистер Эрншо купил однажды на ярмарке двух жеребчиков и подарил их мальчикам; каждому по лошадке. Хитклиф выбрал себе ту, что покрасивей, но она скоро охромела, и, когда мальчишка это увидел, он сказал Хиндли:

— Ты должен поменяться со мной лошадками: мне моя не нравится, а если не поменяешься, я расскажу твоему отцу, как ты меня поколотил три раза на этой неделе, и покажу ему свою руку, а она у меня и сейчас черная по плечо. — Хиндли показал ему язык и дал по уху. — Поменяйся лучше сейчас же, — настаивал Хитклиф, отбежав к воротам (разговор шел на конюшне), — ведь все равно придется; и если я расскажу об этих побоях, ты их получишь назад с процентами.

— Ступай вон, собака! — закричал Хиндли, замахнувшись на него чугунной гирей, которой пользуются, когда взвешивают картошку и сено.

— Кидай, — ответил тот, не двинувшись с места, — и тогда я расскажу, как ты хвастался, что сгонишь меня со двора, как только отец умрет, и посмотрим, не сгонят ли тут же тебя самого.

Хиндли кинул гирю и угодил Хитклифу в грудь, и тот упал, но сейчас же встал. Он был бледен и дышал с трудом; и если бы я его не удержала, он тут же побежал бы к хозяину и был бы отомщен сторицей: весь вид говорил бы за него, а кто это сделал, он не стал бы скрывать.

— Ладно, бери мою лошадку, цыган! — сказал молодой Эрншо. — И я буду молить бога, чтобы она свернула тебе шею. Бери и будь ты проклят, ты, нищий подлипала! Тяни с моего отца все, что у него есть, но только пусть он потом увидит, каков ты на деле, отродье сатаны… Бери мою лошадку, и я надеюсь, что она копытом вышибет тебе мозги!

А Хитклиф уже отвязал жеребчика и повел его в свое стойло; он шел и подгонял сзади лошадку, когда Хиндли в подкрепление своей речи дал ему подножку и, не остановившись даже посмотреть, исполнились ли его пожелания, кинулся бежать со всех ног. Я была поражена, когда увидела, как спокойно мальчик встал, отдышался и продолжал, что задумал: обменял седла и сбрую, а потом присел на кучу сена, чтобы побороть тошноту от сильного удара в грудь, и только после этого вошел в дом. Я без труда уговорила его, чтобы он позволил мне свалить на лошадь вину за его синяки: ему было все равно, что там ни выдумают, раз он получил, чего желал. В самом деле, Хитклиф так редко жаловался в подобных случаях, что я считала его и впрямь незлопамятным. Я глубоко ошибалась, как вы увидите дальше.

5

С годами мистер Эрншо начал сдавать. Был он всегда бодрый и здоровый, но силы вдруг оставили его; и когда ему пришлось ограничиться уголком у камина, он сделался страшно раздражительным. Каждый пустяк терзал его; а уж если ему примнится, бывало, что с ним перестали считаться, он чуть не бился в припадке. Особенно когда кто-нибудь осмеливался задевать его любимца или командовать им. Он ревниво следил, чтоб никто не сказал мальчишке худого слова; ему как будто запало в душу, что вот из-за того, что сам он любит Хитклифа, все ненавидят приемыша и норовят обидеть его. Хитклифу это принесло немалый вред, потому что те из нас, кто был подобрее, не хотели раздражать хозяина, и мы потакали его пристрастию; а такое потворство было той пищей, которая вскормила гордость ребенка и его злонравие. Однако в какой-то мере это было все-таки нужно; раза два или три случалось, что Хиндли в присутствии отца выказывал свое презрение к приемышу, и старик приходил в ярость: он хватал палку, чтоб ударить сына, и трясся от бешенства, понимая, что бессилен это сделать.

Наконец наш священник (у нас был тогда священник — помощник викария, живший тем, что учил маленьких Линтонов и Эрншо и сам обрабатывал свой клочок земли) посоветовал отправить молодого человека в колледж; и мистер Эрншо согласился, хоть и неохотно, потому что, говорил он, «Хиндли бездельник и, куда он ни подайся, ни в чем не добьется успеха».

Я от души надеялась, что теперь у нас водворится мир. Мне было больно думать, что наш господин должен мучиться через собственное доброе дело. Я воображала, что его старческая раздражительность и недуг происходили от неурядицы в семье, так что он как будто сам держал в руках то, что было их причиной. На деле же, как вы понимаете, сэр, беда была в том, что силы его шли на убыль. Все же мы могли бы жить довольно сносно, когда бы не два человека — мисс Кэти и Джозеф, слуга: вы его, я думаю, видели там у них. Он был — да, верно, и остался — самым нудным, самодовольным фарисеем — из тех, что только для того и роются в библии, чтоб выуживать из нее благие пророчества для себя и проклятия на голову ближних. Понаторев в проповедничестве и набожных речах, он сумел произвести впечатление на мистера Эрншо; и чем слабее становился господин, тем больше подпадал под влияние своего слуги. Джозеф неотступно донимал хозяина своими наставлениями насчет заботы о душе и советами держать детей в строгости. Он научил его смотреть на Хиндли, как на беспутного негодяя; и из вечера в вечер брюзгливо плел длинную нить наговоров на Хитклифа и Кэтрин, причем он всегда старался польстить слабости старого Эрншо, взваливая всю вину на девочку.

Правда, в ней было столько своенравия, сколько я не встречала до того ни в одном ребенке; она всех нас выводила из себя пятьдесят раз на дню и чаще; с того часа, как она сойдет, бывало, вниз, и до часа, когда уляжется спать, мы не знали ни минуты покоя, ожидая всяческих проказ. Всегда она была до крайности возбуждена, а язык ее не знал угомона: она пела, смеялась и тормошила всякого, кто вел себя иначе. Взбалмошная, дурная девчонка, но ни у кого на весь приход не было таких ясных глаз, такой милой улыбки, такой легкой ножки; и в конце концов, мне думается, она никому не желала зла. Если ей случалось довести вас до слез, она, бывало, не отойдет от вас и будет плакать сама, пока не принудит вас успокоиться — ей в утеху. Она была очень привязана к Хитклифу. Мы не могли для нее придумать худшего наказания, как держать их врозь. И все-таки ей из-за него влетало больше, чем всем нам. В играх она очень любила изображать маленькую хозяйку, давая волю рукам и командуя товарищами. Так же она вела себя и со мною, но я не терпела, чтобы мною помыкали и распоряжались; и я не давала ей спуску.

Мистер Эрншо в обращении с детьми не признавал шуток: он всегда был с ними суров и важен; а Кэтрин со своей стороны никак не могла понять, почему отец в своем болезненном состоянии стал злей и нетерпимей, чем был он раньше, в расцвете сил. Его ворчливые упреки пробуждали в ней озорное желание подзадорить его; никогда не бывала она так счастлива, как если мы все разом бранили ее, а она отражала наши нападки вызывающим, дерзким взглядом и смелыми словами — поднимала на смех Джозефа с его библейскими проклятиями, поддразнивала меня и делала то, из-за чего хозяин особенно сердился: она показывала, что ее напускная дерзость, которую тот принимал за подлинную, имеет над Хитклифом больше власти, чем вся доброта его приемного отца; что мальчик следует любому ее приказанию, а приказания хозяина выполняет лишь тогда, когда они отвечают его собственным желаниям. Весь день, бывало, она ведет себя так, что хуже некуда, а вечером придет приласкаться к отцу. «Нет, Кэти, — говорил тогда старик, — не могу я тебя любить, ты хуже своего брата. Ступай помолись, дитя, и проси у бога милости. Боюсь, нам с твоей матерью впору каяться, что мы тебя взрастили!» Сперва она плакала от таких его слов; но потом, постоянно отвергаемая, девочка зачерствела сердцем и смеялась, когда я посылала ее к отцу повиниться и попросить прощения.

Но пришел час, положивший конец земным невзгодам мистера Эрншо. В один октябрьский вечер, сидя у огня, он мирно скончался в своем кресле. Ветер бушевал вокруг дома и выл в трубе дико и грозно. От этого делалось жутко, но холодно не было, и мы собрались все вместе — я, несколько поодаль от очага, занялась своим вязаньем, а Джозеф читал Библию за столом (слуги у нас, закончив работу, обыкновенно сидели в доме вместе с господами). Мисс Кэти нездоровилось, и потому она была тиха; она прикорнула в ногах у отца, а Хитклиф лежал на полу, положив голову ей на колени. Помню, мистер Эрншо, перед тем как впасть в дремоту, погладил ее красивые волосы — ему редко доводилось видеть ее такой милой — и сказал:

— Почему ты не можешь быть всегда хорошей девочкой, Кэти?

А она подняла на него глаза, рассмеялась и ответила:

— Почему ты не можешь быть всегда хорошим, папа?

Но как только она увидела, что он опять рассердился, она поцеловала ему руку и сказала, что сейчас убаюкает его песней. Она запела очень тихо и пела до тех пор, пока его пальцы не выскользнули из ее руки и голова не упала на грудь. Тогда, боясь, что девочка его разбудит, я попросила ее замолчать и не двигаться. Мы все притихли, как мышки, на добрых полчаса и долго бы молчали, и только Джозеф, дочитав главу, поднялся и сказал, что должен разбудить хозяина, чтобы он помолился и улегся спать. Он подошел, окликнул его по имени и тронул за плечо, но тот не шевельнулся, и Джозеф тогда взял свечу и поглядел на него. Когда же Джозеф снова поставил свечу, я поняла, что с хозяином неладно; и, взяв обоих детей за руки, я шепнула им, чтобы они «шли наверх и постарались не шуметь, — сегодня они могут помолиться сами — у Джозефа много дел».

— Я сперва скажу папе спокойной ночи, — возразила Кэтрин, и не успели мы ее остановить, как она уже обвила руками его шею. Бедная девочка тут же поняла свою потерю, она вскричала: — Ох, он умер, Хитклиф, он умер! — И они оба так зарыдали, что сердце разрывалось слушать их.

Я плакала с ними вместе, громко и горько. Тогда Джозеф спросил, с чего это мы разревелись о святом в небесах. Он велел мне надеть салоп и бежать в Гиммертон за доктором и за пастором. Мне было невдомек, что пользы теперь от них обоих. Все же я пошла в дождь и ветер, но привела с собою только одного — доктора; пастор же сказал, что придет наутро. Предоставив Джозефу рассказывать, как все произошло, я побежала к детям. Дверь их комнаты была раскрыта настежь, и я увидела, что они и не думали ложиться, хоть было за полночь; но они стали спокойней, и мне не понадобилось их утешать. Они сами утешили друг друга такими добрыми словами, какие мне не пришли бы на ум: ни один пастор на свете не нарисовал бы рай таким прекрасным, каким они его изобразили в своих простодушных речах. Я слушала, рыдая, и невольно пожелала, чтобы все мы вместе поскорее попали на небо.

6

Мистер Хиндли приехал домой на похороны и, что нас крайне удивило и вызвало пересуды по всей округе, привез с собой жену. Кто она такая и откуда родом, он нам не стал объяснять; вероятно, она не могла похвалиться ни именем, ни деньгами, иначе он не скрывал бы свой брак от отца.

Она была не из тех, кто при первом своем появлении переворачивает весь дом. С той минуты, как она переступила наш порог, все, казалось, ее восхищало, на что бы она ни поглядела: и вещи и весь наш распорядок — все, кроме приготовлений к похоронам и вид молчаливо скорбящих людей. Я приняла ее за полоумную, — так она себя вела, пока совершали обряд: она убежала к себе в комнату и велела мне пойти с нею, хотя мне нужно было переодевать детей. Там она сидела, вся дрожа, сжимала руки и спрашивала беспрестанно: «Они уже ушли?». Потом она стала в истерическом исступлении описывать, какое действие оказывает на нее все черное, и вздрагивала и тряслась и, наконец, расплакалась, а когда я спросила — почему, она ответила, что не знает; но умирать так страшно! Мне подумалось, что она так же мало походит на умирающую, как и я. Она была тоненькая, молодая, со свежим цветом лица, и глаза у нее сверкали ярко, как бриллианты. Правда, я заметила, что на лестнице у нее начиналась одышка, что при всяком неожиданном звуке ее всю передергивало и что временами она мучительно кашляла. Но я тогда не имела понятия, что предвещали все эти признаки, и ничуть не склонна была ее жалеть. Мы тут вообще не расположены к чужакам, мистер Локвуд, — разве что они первые проявят к нам расположение.

За три года, что его не было дома, молодой Эрншо сильно изменился. Он похудел и утратил румянец, говорил и одевался по-иному; и в первый же день, как вернулся, он сказал Джозефу и мне, что впредь мы должны сидеть у себя на кухне, а столовую предоставить ему. Он даже хотел было застлать ковром и оклеить пустовавшую маленькую комнату и устроить в ней гостиную; но его жене так по сердцу пришлись и белый каменный пол, и большой ярко пылавший камин, и оловянные блюда, и горка с голландским фаянсом, и собачий закут, и большие размеры той комнаты, где они обычно сидели, — хоть танцуй! — что он счел это не столь необходимым для ее доброго самочувствия и отказался от своей затеи.

Она выразила также радость, что в числе своих новых знакомцев обрела сестру; и она щебетала над Кэтрин, и бегала с ней, и зацеловывала ее, и задаривала — поначалу. Скоро, однако, ее дружеский пыл иссяк, а Хиндли, когда жена его, бывало, надуется, становился тираном. Ей достаточно было сказать о Хитклифе несколько неодобрительных слов, и вновь поднялась вся его былая ненависть к мальчику. Он удалил его со своих глаз, отправил к слугам и прекратил его занятия со священником, настояв, чтобы вместо учений он работал — и не по дому, а в поле; да еще следил, чтоб работу ему давали не легче, чем всякому другому работнику на ферме.

Сначала Хитклиф переносил свое унижение довольно спокойно, потому что Кэти обучала его всему, чему училась сама, работала с ним вместе и играла. Они обещали оба вырасти истинными дикарями: молодой господин не утруждал себя заботой о том, как они себя ведут и что делают, — лишь бы не докучали ему. Он даже не следил, чтоб они ходили по воскресеньям в церковь, и только Джозеф и священник корили его за такое небрежение, когда дети не являлись на проповедь; и тогда Хиндли приказывал высечь Хитклифа, а Кэтрин оставить без обеда или без ужина. Но для них было первой забавой убежать с утра в поля и блуждать весь день в зарослях вереска, а там пускай наказывают — им только смех. Пускай священник задает Кэтрин выучить наизусть сколько угодно глав, и Джозеф пускай колотит Хитклифа, пока у него у самого не заболит рука, — они все забывали с той минуты, когда снова оказывались вдвоем, или по меньшей мере с минуты, когда им удавалось составить какой-нибудь озорной заговор мести. Сколько раз я плакала потихоньку, видя, что они становятся со дня на день отчаянней, а я и слова молвить не смею из боязни потерять ту небольшую власть, какую еще сохраняла над этими заброшенными детьми. В один воскресный вечер случилось так, что их выгнали из столовой за то, что они расшумелись или за какую-то другую пустячную провинность; и когда я пошла позвать их к ужину, я нигде не могла их сыскать. Мы обшарили весь дом сверху донизу, и двор, и конюшни: их нигде не оказалось, и наконец Хиндли, озлившись, велел нам запереть дверь и строго-настрого запретил пускать их до утра. Все домашние легли спать, а я, слишком встревоженная, чтобы улечься, отворила у себя окошко и стала прислушиваться, высунув голову наружу, хотя шел сильный дождь: решила, невзирая на запрет, все-таки впустить их, если они придут. Прошло немного времени, и вот я различила звук шагов на дороге и мерцающий за воротами свет фонаря. Я набросила на голову платок и побежала предупредить их, чтобы они не стучали и не разбудили мистера Эрншо. Навстречу мне шел только Хитклиф; меня затрясло, когда я увидела, что он один.

— Где мисс Кэтрин? — закричала я тут же. — Ничего, надеюсь, не случилось?

— Она в Скворцах, на Мызе, — ответил он, — и я был бы сейчас там же, но у них не хватило вежливости предложить мне остаться.

— Ох, допрыгаешься ты, мальчик! — сказала я. — Никогда ты не успокоишься, пока не приведешь в исполнение свою затею. С чего вам вздумалось идти на Мызу?

— Дай мне скинуть мокрое платье, и тогда я все тебе расскажу, Нелли, — ответил он.

Я попросила его быть поосторожнее — чтоб не проснулся хозяин; и пока мальчик раздевался, а я ждала, когда можно будет затушить свечу, он продолжал свой рассказ:

— Мы с Кэти убежали через прачечную, чтобы побродить на свободе, и, завидев вдалеке огни Мызы, решили подойти и посмотреть, как эти Линтоны проводят воскресный вечер: тоже стоят каждый в своем углу и мерзнут, покуда их папа с мамой едят и пьют за столом, поют и смеются и портят себе глаза у жаркого очага? Думаешь, стояли и мерзли, да? Или читали проповеди, а слуга спрашивал у них катехизис? И заставлял их заучивать наизусть целые столбцы библейских имен, если они отвечали неправильно?

— Вероятно, нет, — ответила я. — Они, конечно, хорошие дети, их не за что наказывать, как вас, когда вы себя плохо ведете.

— Брось ты поучать, Нел, — сказал он. — Все это вздор! Мы бежали без передышки от перевала до парка, и Кэтрин сбила себе ноги, потому что была босиком. Завтра придется тебе поискать на болоте ее башмаки. Мы протиснулись через пролом в заборе, прошли ощупью по дорожке и влезли на цветочную грядку под окном гостиной; оттуда падал свет: они не затворили ставней, и гардины были задернуты только наполовину. Мы оба могли смотреть в окно, встав на выступ фундамента и облокотившись на подоконник, и мы увидели — ах, это было так красиво! — роскошную комнату, застланную малиновым ковром, и крытые малиновым кресла и малиновые скатерти, чистый белый потолок с золотым ободком, а от середины потолка на серебряных цепях свисали гирлянды стеклянных подвесок, точно сверкающий дождь, и мерцали тоненькие свечки. Старых Линтонов, господина и госпожи, там не было; Эдгар со своей сестрой располагали одни всею комнатой! Ведь это же счастье, правда? Мы почитали бы себя в раю. Так вот угадай, что делали твои «хорошие дети»! Изабелла — ей, кажется, одиннадцать лет, на год меньше, чем Кэти, — лежала на полу в дальнем углу комнаты и так вопила, точно ведьмы вгоняли в нее раскаленные иглы. Эдгар стоял у камина и беззвучно плакал, а на столе, визжа и помахивая лапкой, сидела собачонка, которую они, как мы поняли из их взаимных попреков, чуть не разодрали пополам! Идиоты! Вот их забава! Ссорятся из-за того, кому подержать теплый комочек шерсти, и оба ударяются в слезы, потому что, сперва подравшись из-за него, ни он, ни она не хотят потом его взять. И посмеялись же мы над балованным дурачьем! Мы их презирали всей душой! Когда ты видела, чтобы я требовал того, чего хочется Кэтрин? Или чтоб мы с нею, оставшись вдвоем, развлекались тем, что ревели и выли бы, и рыдали, и катались по полу в двух разных концах огромной комнаты? Я и за тысячу жизней не променял бы здешнего своего положения на жизнь Эдгара Линтона в Скворцах — даже если бы мне дали право сбросить Джозефа с гребня крыши и выкрасить парадную дверь кровью Хиндли!

— Тише, тише! — перебила я его. — Однако ты еще не объяснил мне, Хитклиф, почему Кэтрин осталась там?

— Я сказал тебе, что мы рассмеялись, — ответил он. — Линтоны нас услышали и, как сговорившись, стремглав бросились оба к дверям; сперва было тихо, потом поднялся крик: «Ой, мама, мама! Ой, папа! Ой, мама, идите сюда! Ой, папочка, ой!». Нет, правда, они кричали что-то в этом роде. Тогда мы учинили страшный шум, чтобы еще больше напугать их, а потом спрыгнули с подоконника, потому что кто-то загремел засовами, и мы поняли, что пора удирать. Я держал Кэти за руку и торопил ее, как вдруг она упала. «Беги, Хитклиф, беги! — шептала она. — Они спустили бульдога, и он меня держит!» Чертов пес схватил ее за лодыжку, Нелли: я слышал его омерзительное сопение. Она не взвизгнула, нет, она не стала бы визжать, даже если бы ее подняла на рога бешеная корова. Но я завопил. Я провозгласил столько проклятий, что ими можно бы уничтожить любого черта в христианском мире; и я взял камень, засунул его псу между челюстями и старался изо всей силы пропихнуть в глотку. Скотина лакей пришел наконец с фонарем и закричал: «Держи крепко, Ползун, держи крепко!». Однако он осекся, когда увидел, какую дичь поймал Ползун. Собаку оттащили, сдавив ей горло, большой багровый язык на полфута свесился у нее из пасти и с обмякших губ струилась кровавая пена. Лакей поднял Кэти. Она потеряла сознание: не от страха, я уверен, а от боли. Он понес ее в дом; я пошел следом, ругаясь и грозя отомстить. «С какой добычей, Роберт?» — крикнул Линтон с порога. «Ползун поймал маленькую девочку, сэр, — ответил слуга. — И тут еще мальчишка, — добавил он, вцепившись в меня, — с виду из отпетых отпетый. Верно, грабители хотели подсадить их, чтоб они влезли в окошко, а ночью, когда все улягутся, отперли бы двери шайке, и тут бы нас без помехи прирезали… Заткни свою глотку, подлый воришка! Ты за это дело отправишься на виселицу. Мистер Линтон, сэр, не выпускайте из рук ружье». — «Да, да, Роберт, — сказал старый дурак, — негодяи узнали, что вчера я получил плату с арендаторов; они думали захватить меня врасплох. Пусть приходят: я им подготовил неплохую встречу. Эй, Джон, заложи дверь на цепочку. Дженни, дайте Ползуну воды. Напасть на судью в его собственном доме, да еще в воскресенье! До чего же дойдет их наглость? Ох, взгляни, дорогая Мэри! Не бойся, это только мальчик, но по его наглой улыбке сразу видно мерзавца. Разве не будет благодеянием для страны повесить его поскорее, прежде чем он успеет проявить свою натуру не только выражением лица, но и делами?» Он потащил меня под люстру, и миссис Линтон насадила очки на нос и в ужасе воздела руки. Трусишки дети тоже подобрались поближе, а Изабелла зашепелявила: «Какой страшный! Посади его в погреб, папа. Он точь-в-точь похож на сына того гадальщика, который украл моего ручного фазана. Правда, Эдгар?».

Пока они меня разглядывали, Кэти пришла в себя; она услышала последние слова и рассмеялась. Эдгар Линтон, внимательно присмотревшись, наконец очухался настолько, что узнал ее. Они видели нас в церкви, — мы редко встречались с ними где-нибудь еще, сама знаешь. «Да ведь это мисс Эрншо! — шепнул он матери, — и ты только посмотри, как искусал ее Ползун, — кровь так и хлещет из ноги!»

— Мисс Эрншо? Какой вздор! — вскричала она. — Будет мисс Эрншо рыскать по округе с цыганом! Впрочем, мой милый, девочка и в самом деле в трауре — ну да, конечно, — и она может остаться на всю жизнь калекой!

— Какое преступное небрежение со стороны ее брата! — провозгласил мистер Линтон, переводя взгляд с меня на Кэтрин. — Я слышал от Шильдеров (Шильдер был у нас священником, сэр), что брат дает ей расти истинной язычницей. А это кто? Где она подобрала такого спутника? Эге! Да это, верно, то замечательное приобретение, с которым мой покойный сосед вернулся из Ливерпуля, — сын индусского матроса или вышвырнутый за борт маленький американец или испанец…

— Во всяком случае, скверный мальчишка, — заметила старая дама, — которого нельзя держать в приличном доме! Ты обратил внимание, какие он употребляет слова, Линтон? Я в ужасе, что моим детям пришлось это слышать.

Я снова начал ругаться — не сердись, Нелли, — так что Роберту было приказано увести меня подальше. Я отказывался уйти без Кэти; он поволок меня в сад, сунул мне в руку фонарь, сказал, что мистеру Эрншо будет доложено о моем поведении, и, велев мне сейчас же убираться, снова запер дверь. Гардины были неплотно сдвинуты в одном углу, и я залез на прежнее наше место и стал подглядывать. Если бы Кэтрин захотела вернуться, я раздробил бы их большое зеркальное стекло на миллион осколков, попробуй они ее не выпустить! Она спокойно сидела на диване. Снимая с нее серый салоп коровницы, который мы прихватили для нашей прогулки, миссис Линтон качала головой и, как мне казалось, отчитывала ее: она-де молодая леди, и они в своем обращении делают различие между мной и ею. Потом служанка принесла таз с горячей водой и вымыла ей ноги; и мистер Линтон приготовил ей бокал глинтвейна, Изабелла высыпала ей на колени вазочку печенья, а Эдгар стоял в стороне и пялил глаза. А потом они просушили и расчесали ей красивые волосы и дали ей огромные комнатные туфли и подкатили ее в кресле к огню; и я оставил ее такой веселой, что лучше и не надо. Она делила угощение между той собачонкой и Ползуном, которому щекотала нос, когда он ел; и зажигала искры жизни в пустых голубых глазах Линтонов — тусклые отсветы ее собственного чудесного лица. Я видел, они все были полны глупого восхищения. Кэти так неизмеримо выше их, выше всех на земле, — правда, Нел?

— Это дело не кончится так просто, как ты думаешь, — ответила я и, укрыв его, погасила свет. — Ты неисправим, Хитклиф, и мистер Хиндли будет вынужден пойти на крайние меры, вот увидишь.

Мои слова оправдались в большей степени, чем я того желала; это злосчастное приключение привело Эрншо в ярость. А потом мистер Линтон, чтобы загладить свою неучтивость, самолично пожаловал к нам назавтра и прочитал молодому господину длинную нотацию о том, что он ведет свою семью по дурному пути, — и это побудило Хиндли серьезней взяться за мальчика. Хитклифа не выпороли, но ему было объявлено, что, если он позволит себе хоть раз заговорить с мисс Кэтрин, его прогонят со двора; а миссис Эрншо взяла на себя задачу держать золовку в должном от него отдалении, когда девочка вернется домой; для этого миссис пустила в ход не силу — хитрость: силой она, конечно, ничего не добилась бы.

7

Кэти оставалась в Скворцах пять недель — до самого рождества. К этому времени рана на ее ноге совсем зажила, а манеры заметно улучшились. Миссис Эрншо, пока она там гостила, часто навещала больную и приступила к своему плану ее перевоспитания, стараясь возбудить в девочке чувство самоуважения посредством изящной одежды и лести; и Кэти с готовностью принимала и лесть и наряды; так что вместо простоволосой маленькой дикарки, которая вприпрыжку вбежала бы в дом и задушила бы нас поцелуями, у крыльца сошла с красивого черного пони очень важная на вид особа, в каштановых локонах, выпущенных из-под бобровой шапочки с пером, и в длинной суконной амазонке, которую ей пришлось, поднимаясь на крыльцо, придерживать обеими руками. Хиндли помог ей спешиться, восторженно восклицая:

— Ай да Кэти, ты у нас прямо красавица! Я тебя с трудом узнал бы: ты теперь смотришь настоящей леди. Изабелле Линтон не сравниться с нею, — правда, Фрэнсиз?

— У Изабеллы нет таких природных данных, — отвечала его жена, — однако Кэти должна следить за собою, чтобы снова здесь не одичать. Эллен, помогите мисс Кэтрин раздеться… Постой, дорогая, ты растреплешь прическу — дай я развяжу тебе ленты на шляпке.

Я сняла с нее амазонку, и тут мы увидели во всем блеске пышное, все в сборках, шелковое платьице, белые панталончики и лакированные башмачки. И хотя ее глаза радостно сверкали, когда собаки запрыгали вокруг, приветствуя хозяйку, она едва посмела к ним притронуться, боясь, что их лапы оставят следы на ее великолепном наряде. Она осторожно поцеловала меня: я месила тесто для рождественского пирога и была вся в муке, так что нельзя было со мной обняться; потом она огляделась, ища глазами Хитклифа. Мистер и миссис Эрншо зорко наблюдали за их встречей, стараясь тут же выяснить, есть ли надежда, что удастся разлучить двух верных друзей.

Хитклифа сначала никак не могли отыскать. Если и раньше, покуда Кэтрин жила дома, он был неряшливым и неухоженным, то за последнее время вид у него стал в десять раз хуже. Кроме меня, ни у кого недоставало доброты хотя бы назвать его грязным мальчишкой да уговорить его раз в неделю умыться; а дети его возраста редко питают естественную склонность к мылу и воде. Так что, не только платье, которое служило бессменно три месяца на грязной работе, и густые нечесаные волосы, — его лицо и руки были отчаянно измазаны. Недаром он притаился за спинкой скамьи, увидав, что в дом вместо лохматой растрепки, под стать ему самому, вошла такая нарядная элегантная девица.

— А Хитклифа нет? — спросила она, снимая перчатки и обнажая свои пальцы, удивительно побелевшие от сидения в комнатах безо всякой работы.

— Хитклиф, ты можешь подойти, — закричал мистер Хиндли, заранее радуясь его смущению и предвкушая, каким отвратительным маленьким разбойником он должен будет предстать. — Подойди и поздравь мисс Кэтрин с приездом, как все другие слуги.

Кэти, углядев своего друга в его тайнике, кинулась ему на шею; она за одну секунду чмокнула его в щеку семь или восемь раз, потом остановилась, попятилась и залилась веселым смехом:

— Ох, да какой же ты чумазый, сердитый! — закричала она, — и какой… какой ты смешной и угрюмый! Но это оттого, что я привыкла к Линтонам, к Эдгару и Изабелле. Ты что же это, Хитклиф, забыл меня?

Она не зря задала свой вопрос, потому что стыд и гордыня заволокли мраком его лицо и не давали бедняге шелохнуться.

— Подай ей руку, Хитклиф, — снисходительно предложил мистер Эрншо, — ради такого случая разрешается.

— Не подам, — ответил мальчик, овладев наконец онемевшим было языком. — Не буду я тут стоять, чтоб надо мной смеялись. Я этого не потерплю!

И он бросился было вон, разрывая наш круг, но мисс Кэти опять схватила его за руку.

— Я вовсе не хотела над тобой смеяться, — сказала она, — я нечаянно, не удержалась, Хитклиф, ты мне хоть руку пожми! С чего ты дуешься? Просто у тебя дикий вид. Если ты умоешься и пригладишь волосы, все будет в порядке: ты такой грязный!

Кэти глядела опасливо на темные пальцы, которые держала в своих, и на свое платье; она боялась, что платье не стало красивей, соприкоснувшись с его одеждой.

— Незачем было тебе дотрагиваться до меня! — ответил он, проследив ее взгляд и отдернув руку. — Я могу ходить таким грязным, каким захочу, мне нравится быть грязным, и я буду грязным.

С этим словом он опрометью бросился вон из комнаты под веселый смех господина и госпожи и к сильному огорчению Кэтрин, которая не могла понять, почему ее замечание вызвало такой взрыв злобы.

Исполнив роль горничной при гостье, а потом поставив тесто в печь да разведя на кухне и в доме веселый огонь, как подобает в сочельник, я приготовилась посидеть в одиночестве и развлечься пением гимнов, не смущаясь попреками Джозефа, бубнившего, что веселые мотивы, которые я выбираю, слишком похожи на светские песни. Он удалился в свою комнату, где собрал кое-кого на молебствие, а мистер и миссис Эрншо старались занять нашу мисс кучей милых безделушек, которые они накупили в подарок маленьким Линтонам — в знак признательности за их доброту. Изабеллу и Эдгара пригласили провести завтрашний день на Грозовом Перевале, и приглашение было принято с одной оговоркой: миссис Линтон просила, чтоб ее деток уберегли от общества «неприличного мальчика, который так нехорошо ругается».

Так вот, я осталась одна. Я вдыхала ванильный запах пекущейся сдобы и любовалась сверкающей кухонной утварью и полированными часами на стене, убранными остролистом, да серебряными кружками, расставленными на подносе, чтобы к ужину наполнить их подогретым с пряностями элем; а больше всего безупречной чистотою пола, тщательно мною подметенного и вымытого до блеска. Я мысленно высказала одобрение по поводу каждого предмета, и тогда мне вспомнилось, как старый Эрншо зайдет, бывало, когда я приберусь, и назовет меня молодчиной и сунет мне в руку шиллинг — рождественский гостинец; отсюда мои мысли перешли на то, как любил он Хитклифа и как боялся, что, когда его самого не станет, никто не будет заботиться о его любимце, а это, естественно, навело меня на размышления о том, в каком положении бедный мальчик оказался теперь; и я вместо пения настроилась на слезы. Однако тут же мне пришло на ум, что будет больше толку, если я постараюсь исправить хоть отчасти причиненную ему несправедливость, а не плакать над ней. Я встала и пошла во двор разыскать его. Далеко ходить не пришлось; я застала Хитклифа в конюшне, где он, поглаживая лоснистую спину нового конька, исполнял свою обычную работу — задавал корм лошадям.

— Кончай скорее, Хитклиф! — сказала я, — на кухне так уютно; и Джозеф ушел к себе. Кончай скорее — я успею приодеть тебя к приходу мисс Кэти, и тогда вы сможете сидеть вдвоем и вволю греться у печки и болтать до отхода ко сну.

Он продолжал свое дело и не обернулся.

— Иди же. Пойдешь ты или нет? — продолжала я. — У меня для вас для каждого по пирожку — уже почти испеклись — а тебя нужно добрых полчаса одевать.

Я ждала пять минут и, не дождавшись ответа, ушла. Кэтрин ужинала с братом и невесткой. Джозеф и я составили друг другу невеселую компанию за ужином, приправленным с одной стороны попреками, с другой — дерзостями. Пирожок и сыр Хитклифа так и простояли всю ночь на столе — угощением для эльфов. Он умудрился затянуть свою работу до девяти, а в девять, немой и хмурый, прошел на свой чердак. Кэти долго не ложилась, ей надо было отдать тысячу распоряжений о разных мелочах перед приемом новых друзей. Она забежала разок на кухню поговорить со старым своим другом, но его не было, и она задержалась только на секунду — спросить, что с ним такое, — и снова ушла. Наутро он встал спозаранку; и так как был праздник, удалился со своими недобрыми мыслями в вересковые поля, и не появлялся, пока все семейство не отправилось в церковь. Пост и раздумие привели его как будто в лучшее расположение духа. Он повертелся около меня, потом собрался с мужеством и резко сказал:

— Нелли, приведи меня в приличный вид, я буду хорошо себя вести.

— Давно бы так, Хитклиф; ты очень огорчил мисс Кэтрин: она, скажу я тебе, жалеет даже, что вернулась домой! Похоже, что ты ей завидуешь из-за того, что о ней больше думают, чем о тебе.

Мысль, что можно завидовать Кэтрин, осталась для него непостижимой, но мои слова, что она огорчена, задели его за живое.

— Она тебе сама сказала, что я ее огорчил? — спросил он, и взгляд его омрачился.

— Она заплакала, когда я ей доложила нынче утром, что ты опять ушел.

— Что ж, а я плакал ночью, — возразил он, — и мне было с чего плакать — больше, чем ей.

— Да, и было с чего ложиться спать на пустой желудок и с гордостью в сердце, — сказала я. Гордые люди сами вскармливают свои злые печали. Но если тебе стыдно за твою обидчивость, ты должен попросить у Кэти прощения, когда она вернется. Ты поднимешься наверх и попросишь разрешения поцеловать ее и скажешь… ты знаешь сам, что сказать. Только скажи от души, а не так, точно ты думаешь, что из-за нарядного платья она стала чужой. А теперь, хотя мне пора готовить обед, я урву часок и приведу тебя в такой вид, что Эдгар Линтон покажется рядом с тобою куклой: кукла он и есть! Ты моложе его, но побьюсь об заклад, ты выше его и вдвое шире в плечах. Ты мог бы свалить его с ног одним щелчком! Ведь знаешь сам, что мог бы!

Лицо у Хитклифа на мгновение просветлело, но тут же снова омрачилось, и он вздохнул.

— Нет, Нел, пусть я двадцать раз свалю его с ног, он от этого не подурнеет, а сам я не стану красивей. Хотел бы я иметь его светлые волосы и нежную кожу и быть так хорошо одетым и так хорошо держаться, и чтобы мне, как ему, предстояло со временем сделаться богатым.

— …и звать по каждому поводу маменьку, — добавила я, — и дрожать со страха, когда деревенский мальчишка грозит тебе кулаком, и сидеть целый день дома из-за дождика. Ты малодушен, Хитклиф! Подойди к зеркалу, и я покажу тебе, чего ты должен желать. Видишь ты эти две черточки у себя между бровями? И густые эти брови, которые, вместо того чтобы им подниматься дугой, западают вниз у переносья? Видишь ты эту пару черных бесенят, так глубоко схоронившихся? Они никогда не раскрывают смело окон, а только смотрят в них украдкой, точно шпионы дьявола! Так вот пожелай и научись разглаживать угрюмые морщины, поднимать смело веки; смени бесенят на доверчивых, невинных ангелов, глядящих без подозрений, без опаски и всегда видящих друга друга, когда не знают твердо, что перед ними враг. Не гляди ты шкодливым щенком, который знает сам, что получает пинки по заслугам, и все-таки зол за свои обиды на того, кто дает пинки, и на весь свет.

— Словом, я должен пожелать, чтоб у меня были большие синие глаза Эдгара Линтона и его гладкий лоб, — ответил Хитклиф. — Что ж, я желаю… но от этого они у меня не появятся.

— При добром сердце твое лицо, мой мальчик, стало бы красивым, — продолжала я, — даже если бы ты был черней арапа; а при злом сердце самое красивое лицо становится хуже чем безобразным. А теперь, когда мы умылись и причесались и перестали дуться, скажи, разве ты не кажешься себе просто красивым? Ну, так я тебе скажу: в моих глазах ты красив. Ты сошел бы за переодетого принца. Кто знает, может быть, твой отец был китайским богдыханом, а мать индийской царицей, и каждый из них мог бы купить на свой недельный доход Грозовой Перевал со Скворцами в придачу! Может быть, ты был похищен злыми матросами и завезен в Англию. Я бы на твоем месте составила себе самое высокое понятие о своем происхождении; и мысль о том, кто я такая, придавала бы мне смелости и достоинства и помогала переносить притеснения со стороны какого-то жалкого фермера.

Так я говорила; и Хитклиф постепенно утрачивал свою угрюмость и уже приобрел вполне пристойный вид, когда вдруг нашу беседу прервал грохот, донесшийся с дороги и затем вкатившийся во двор. Хитклиф подбежал к окну, а я к дверям, и как раз вовремя, чтоб увидеть, как двое Линтонов вылезают из семейной кареты, закутанные чуть не до удушья в плащи и меха, а Эрншо соскакивают с коней: зимой они часто ездили в церковь верхами. Кэтрин взяла за руку каждого из детей и повела их в дом и усадила у огня, от которого быстро разрумянились их бледные лица.

Я посоветовала Хитклифу не мешкать и скорее показать свое доброе расположение, и он охотно согласился; но злому счастью было угодно, чтобы в ту минуту, когда он вздумал отворить кухонную дверь с одной стороны, Хиндли отворил ее с другой. Они столкнулись, и господин, разозлившись, что видит его чистым и веселым, или, может быть, желая сдержать свое обещание миссис Линтон, вдруг отшвырнул его и гневно приказал Джозефу:

— Держи парня подальше от комнат! Отправь его на чердак, и пусть он там сидит, пока мы не отобедаем. Он станет совать пальцы в пирожное с кремом и таскать фрукты, если его оставить с ними одного хоть на минуту.

— Что вы, сэр, — возразила я, не удержавшись, — уж кто другой, а он ничего не тронет! И ведь он, я полагаю, должен получить свою долю угощения, как и все мы?

— Он получит хорошую взбучку, если до вечера появится внизу, — закричал Хиндли. — Вон отсюда, бродяга! Как! ты еще вздумал разыгрывать франта? Вот погоди, оттаскаю тебя за твои взбитые кудри — посмотрим, не станут ли они тогда немножко длиннее!

— Они и так достаточно длинные, — сказал мистер Линтон, заглядывая с порога. — Удивительно, как у него не болит от них голова. Они, точно грива у жеребчика, нависают ему на глаза!

Он отпустил свое замечание без намерения оскорбить; но Хитклиф с его необузданным нравом не склонен был сносить даже и намека на наглость со стороны того, в ком он, как видно, уже и тогда ненавидел соперника. Он хватил миску с горячей яблочной подливой (первое, что подвернулось под руку) и выплеснул ее всю в лицо и на грудь нашему гостю; тот не преминул поднять писк, на писк прискакали Изабелла и Кэтрин. Мистер Эрншо немедленно схватил виновника и отвел его в чулан, где, несомненно, применил не слишком деликатное средство, чтоб угасить эту бурную вспышку чувств: он был красен, когда вернулся, и тяжело дышал. Я взяла салфетку и со злостью стала вытирать Эдгару нос и губы, приговаривая, что ему досталось по заслугам — нечего было вмешиваться. Его сестрица захныкала, просясь домой, а Кэти стояла смущенная и краснела за всех по очереди.

— Вы не должны были его задевать! — упрекала она мистера Линтона. — Он был в дурном настроении, и вы теперь испортили себе весь день… А Хитклифа высекут. Я не переношу, когда его секут. Еда не пойдет мне в горло. Зачем вы сказали ему это, Эдгар?

— Я ничего не говорил, — всхлипывал юноша, вырвавшись из моих рук и сам отирая остатки подливы батистовым носовым платком. — Я обещал маме, что не скажу ему ни слова, и не сказал.

— Ладно, довольно плакать, — ответила с презрением Кэтрин, — вас не убили. Еще хуже напортите: возвращается мой брат, — успокойтесь! Тише! Изабелла! Вас-то как будто никто не трогал?

— Ничего, ничего, дети, садитесь по местам! — крикнул Хиндли, вбегая в дом. — Подлый мальчишка! Я упарился с ним. В следующий раз, мистер Эдгар, вершите правосудие собственными руками, — это прибавит вам аппетита!

Запах вкусной еды быстро привел гостей и хозяев в более приятное расположение духа. Все проголодались с дороги, и утешиться было нетрудно, раз никому не было причинено настоящего вреда. Мистер Эрншо нарезал жаркое и накладывал всем полные тарелки, а его жена старалась развеселить гостей своей живой болтовней. Я прислуживала, стоя за ее стулом, и мне было больно, что Кэтрин с сухими глазами и безразличным видом принялась за крылышко гуся, лежавшее на ее тарелке. «Бесчувственная девчонка! — говорила я себе, — как легко прощает она обиду, нанесенную ее недавнему товарищу. Не думала я, что она такая эгоистка». Она поднесла кусок ко рту, потом положила его обратно на тарелку. Щеки ее вспыхнули, и по ним покатились слезы. Она уронила вилку на пол и поспешно нырнула под скатерть, чтобы скрыть свое волнение. Больше я не называла ее бесчувственной, потому что видела, что весь день она была, как в аду, и все старалась найти предлог, чтобы побыть одной или сбегать к Хитклифу, которого Хиндли запер, как я убедилась, когда попробовала отнести ему потихоньку кое-какую еду.

Вечером у нас были танцы. Кэти попросила, чтобы Хитклифа выпустили, потому что у Изабеллы Линтон не оказалось партнера; ее заступничество ни к чему не привело, и за кавалера приспособили меня. Разгоряченные движением, мы позабыли о грусти, и веселье еще возросло, когда явился гиммертонский оркестр в пятнадцать инструментов — труба, тромбон, кларнеты, фаготы, французские рожки и виолончель, — да еще певцы. Музыканты каждое рождество обходят все приличные дома в округе и собирают дань с прихожан; и мы пригласили их поиграть, видя в этом самое лучшее угощение для гостей. После обычных гимнов мы потребовали веселых мелодий и песен. Миссис Эрншо любила музыку, и те старались вовсю.

Кэтрин тоже любила музыку; но она сказала, что музыку лучше всего слушать с лестницы, с верхней площадки, и убежала в темноту, — а я за ней. Нижнюю дверь заперли, не заметив нашего отсутствия, — так много набилось народу. Кэти не задержалась на верхней площадке, а поднялась выше, на чердак, куда упрятали Хитклифа, и стала звать его. Он сперва упрямо не желал откликнуться; она не отступилась и в конце концов заставила его начать с ней разговор через стенку. Я ушла, предоставив бедным ребятам беседовать без помехи, пока, по моим расчетам, не подошло время кончать пение и дать музыкантам передохнуть и закусить; тогда я снова поднялась наверх предостеречь Кэтрин. Но у дверей никого не оказалось; я услышала ее голос за стеной. Маленькая обезьянка вылезла на крышу в окно одного чердака и влезла в окно другого, и мне с большим трудом удалось выманить ее обратно. Когда она наконец вернулась, с нею явился и Хитклиф, и она настаивала, чтобы я отвела его на кухню, благо Джозеф ушел к соседям, чтобы не слышать «псалмопений сатане», как ему угодно было назвать музыку. Я сказала, что никак не намерена поощрять их проказы; но так как узник пропостился со вчерашнего обеда, я уж закрыла глаза на то, что он разок обманет мистера Хиндли. Он сошел вниз; я поставила ему стул у огня и предложила гору вкусных вещей; но его поташнивало, много есть он не мог, а мои попытки занять его разговором были отвергнуты. Он уперся обоими локтями в колени, а подбородком в кулаки и погрузился в немое раздумье. Когда я спросила, о чем он замечтался, он важно ответил:

— Придумываю, как я отплачу Хиндли. Сколько бы ни пришлось ждать, мне все равно, лишь бы в конце концов отплатить! Надеюсь, он не умрет раньше, чем я ему отплачу!

— Постыдись, Хитклиф! — сказала я, — пусть бог наказывает злых людей, мы должны учиться прощать.

— Нет, богу это не доставит такого удовольствия, как мне, — возразил он. — Только бы придумать, как мне его наказать получше! Оставь меня в покое, и я выищу способ. Когда я об этом думаю, я не чувствую боли.

Но я забываю, мистер Локвуд, что эти рассказы для вас совсем не занимательны. Уж не знаю, с чего это мне вздумалось пуститься в такую болтовню; и каша совсем остыла, и вам уже пора в постель — вы дремлете. Мне бы рассказать вам историю Хитклифа в двух словах — все, что вам интересно знать. — Перебив самое себя такими словами, ключница поднялась и стала складывать свое шитье; но я не в силах был отодвинуться от очага, и спать мне ничуть не хотелось.

— Посидите, миссис Дин! — попросил я. — Посидите еще полчасика! Вы правильно делали, что рассказывали неторопливо вашу повесть. Такая манера мне как раз по вкусу; и вы должны кончить свой рассказ в том же стиле. Мне интересен в большей или меньшей мере каждый обрисованный вами характер.

— Бьет одиннадцать, сэр.

— Неважно, я не привык ложиться раньше двенадцати. Час ночи и даже два не слишком позднее время для того, кто спит до десяти.

— Вы не должны спать до десяти. Так у вас пропадают самые лучшие утренние часы. Кто не сделал к десяти утра половины своей дневной работы, тот рискует не управиться со второй половиной.

— И все-таки, миссис Дин, садитесь в ваше кресло, потому что завтра я намерен продлить ночь до полудня. Я предвижу, что у меня обнаружится тяжелая простуда — не иначе.

— Надеюсь, сэр, вы ошибаетесь. Так вот, с вашего разрешения, я года три пропущу. За эти годы миссис Эрншо…

— Нет, нет, ничего подобного я не разрешаю! Знакомо вам такое состояние духа, при котором, если вы сидите в одиночестве, а на ковре перед вами кошка облизывает котят, то вы так напряженно следите за этой процедурой, что не на шутку расстроитесь, когда Пусси забудет одно ушко?

— Самое праздное состояние, я сказала бы!

— Наоборот, утомительно деятельное. Вот так сейчас со мной. А потому продолжайте со всеми подробностями. Я вижу, люди в этих краях приобретают над горожанами такое же преимущество, какое приобрел бы паук в темнице над пауком в уютном домике — для их жильцов; но большая привлекательность зависит скорее от самого наблюдателя. Люди здесь живут более сосредоточенно, живут больше своим внутренним миром — не на поверхности, не в переменах, не в легковесном и внешнем. Мне теперь понятно, что жизнь в глуши может стать желанной, а еще недавно я не поверил бы, что можно добровольно прожить целый год на одном месте. Это похоже на попытку досыта накормить голодного одним блюдом, предложив ему налечь на предложенную пищу со всем аппетитом и как следует ее оценить; когда же мы переезжаем с места на место, мы как бы сидим за столом, уставленным произведениями французской кухни, пожалуй, извлечешь не меньше удовольствия из всего в целом; но каждое отдельное блюдо в наших глазах и памяти — только малая частица целого.

— Ох! Мы тут те же, что и везде, если ближе узнать нас, — заметила миссис Дин, несколько озадаченная моею тирадой.

— Извините, — возразил я, — вы, мой добрый друг, сами — разительное опровержение ваших слов. Кроме кое-каких местных особенностей говора, в вас не подметишь и намека на те манеры, какие я привык считать свойственными людям вашего сословия. Я уверен, что вы на своем веку передумали куда больше, чем обычно приходится думать слугам. Вы поневоле развивали свои мыслительные способности, потому что лишены были возможности растрачивать свою жизнь на глупые пустяки.

Миссис Дин усмехнулась.

— Я, конечно, считаю себя положительной, разумной женщиной, — сказала она, — но я такова не только потому, что мне пришлось жить в глуши и видеть из года в год те же лица, те же дела; я прошла суровую школу, которая меня научила уму-разуму. И потом я читала больше, чем вы думаете, мистер Локвуд. Вы не найдете в этой библиотеке книги, в которую я не заглянула бы и не извлекла бы из нее чего-нибудь, не считая этой вот полки с греческими и латинскими и этой — с французскими, да и те я все-таки умею различать между собой — большего вы не можете ждать от дочери бедняка. Однако, если я должна продолжать на тот же болтливый лад, лучше мне скорее приступить к рассказу; и пропущу я не три года, а позволю себе перейти прямо к следующему лету, к лету тысяча семьсот семьдесят восьмого года — почитай, без малого двадцать три года тому назад.

8

Утром одного ясного июньского дня родился мой первый маленький питомец — последний отпрыск старинной семьи Эрншо. Мы убирали сено на дальнем поле, когда девочка, которая всегда приносила нам завтрак, прибежала часом раньше срока — прямо лугами и вверх по проселку, — клича меня на бегу.

— Ой, какой чудный мальчик! — выпалила она. — Лучшего и на свете не бывало! Но доктор говорит, что госпожа не выживет. Он говорит, что она уже много месяцев в чахотке. Я слышала, как он сказал мистеру Хиндли: «…а теперь у нее ничего нет, что ее поддерживало бы, и она не протянет до зимы». Вам приказано сейчас же идти домой. Вы будете его нянчить, Нелли: кормить сладким молочком и заботиться о нем день и ночь. Хотела бы я быть на вашем месте: ведь он будет только ваш, когда не станет госпожи!

— Что, она очень плоха? — спросила я, бросив грабли и завязывая ленты чепца.

— Сдается мне, что так; но вид у нее бодрый, — ответила девочка, — и, послушать ее, так она еще думает дожить до той поры, когда увидит его взрослым. Она потеряла голову от радости, такой он красавчик. Я на ее месте нипочем не умерла бы, уж это верно; глядела бы на него и от этого одного поправилась бы — назло Кеннету. Я просто помешалась на нем. Тетушка Арчер принесла ангелочка в дом, к хозяину, и лицо у хозяина так и засияло, а старый ворон сунулся вперед и говорит: «Эрншо, ваше счастье, что жена успела подарить вам сына. Когда она приехала, я сразу понял, что нам ее не удержать; и теперь я должен сказать вам, зима, вероятно, ее доконает. Вы только не принимайте это слишком близко к сердцу и не убивайтесь — тут ничем не поможешь. И скажу вам: надо было выбрать себе девушку покрепче, не такую тростинку!».

— А что ответил хозяин? — спросила я.

— Выругался, верно; я на него и не глядела — все глаз не сводила с младенца. — И девочка опять принялась восторженно его описывать. Я, так же загоревшись, как она, поспешила домой, чтобы в свой черед полюбоваться новорожденным, хотя мне очень было жалко Хиндли. У него хватало места в сердце только для двух идолов — для своей жены и самого себя: он носился с обоими и боготворил одного из них, и я не могла себе представить, как он переживет потерю.

Когда мы пришли на Грозовой Перевал, Хиндли стоял у парадного; и, проходя мимо него, я спросила: «Ну, как малютка?».

— Еще немного — и побежит, Нелли! — усмехнулся он с напускной веселостью.

— А госпожа? — отважилась я спросить. — Правда, что доктор сказал, будто…

— К черту доктора! — перебил он и покраснел. — Фрэнсиз чувствует себя отлично: через неделю она будет совсем здорова. Ты наверх? Скажи ей, что я к ней сейчас приду, если она обещает не разговаривать. Я ушел от нее, потому что она болтала без умолку; а ей нужно… Скажи, мистер Кеннет предписал ей покой.

Я передала его слова миссис Эрншо; она была в каком-то шаловливом настроении и весело мне ответила:

— Право же, я ни слова почти не говорила, Эллен, а он почему-то два раза вышел в слезах. Ну, хорошо, передай, что я обещаю не разговаривать. Это, впрочем, не значит, что мне уже и пошутить нельзя!

Бедняжка! Даже в последнюю неделю перед смертью ей ни разу не изменил ее веселый нрав, и муж упрямо — нет, яростно — продолжал утверждать, будто ее здоровье с каждым днем крепнет. Когда Кеннет предупредил, что на этой стадии болезни наука бессильна и что он не желает больше пользовать больную, вовлекая людей в напрасные расходы, Хиндли ответил:

— Я вижу и сам, что напрасные — она здорова… ей больше не нужны ваши визиты! Никакой чахотки у нее не было и нет. Была просто лихорадка, и все прошло: пульс у нее теперь не чаще, чем у меня, и щеки нисколько не жарче.

Он то же говорил и жене, и она как будто верила ему; но однажды ночью, когда она склонилась к нему на плечо и заговорила о том, что завтра, вероятно, она уже сможет встать, на нее напал кашель — совсем легкий приступ… Хиндли взял ее на руки; она обеими руками обняла его за шею, лицо у нее изменилось, и она умерла.

Как предугадала та девочка, маленького Гэртона передали безраздельно в мои руки. Мистер Эрншо, видя, что мальчик здоров и никогда не плачет, был вполне доволен — поскольку дело касалось младенца. Но в горе своем он был безутешен: скорбь его была не из таких, что изливаются в жалобах. Он не плакал и не молился — он ругался и кощунствовал: клял бога и людей и предавался необузданным забавам, чтоб рассеяться. Слуги не могли долго сносить его тиранство и бесчинства: Джозеф да я — только мы двое не ушли. У меня недостало сердца бросить своего питомца; и потом, знаете, я ведь была хозяину молочной сестрой и легче извиняла его поведение, чем посторонний человек. А Джозеф остался, потому что ему нравилось куражиться над арендаторами и работниками; и еще потому, что в этом он видит свое призвание: быть там, где творится много зла, — чтобы было чем попрекать.

Дурная жизнь и дурное общество господина служили печальным примером для Кэтрин и Хитклифа. Хиндли так обращался с мальчиком, что тут и святой превратился бы в черта. И в самом деле, Хитклиф был в ту пору точно одержимый. Он с наслаждением следил, как Хиндли безнадежно опускается; как с каждым днем крепнет за ним слава до дикости угрюмого, лютого человека. Не могу вам передать, какой ад творился в нашем доме. Священник перестал навещать нас, и под конец ни один из приличных людей и близко не подходил к нашему порогу — если не считать Эдгара Линтона, который захаживал к мисс Кэти. В пятнадцать лет она была королевой здешних мест; ей не было равной. И какой же она стала высокомерной упрямицей! Признаюсь, я разлюбила ее, когда она вышла из детского возраста; и я часто сердила барышню, принуждая ее поубавить свою заносчивость; у нее, однако ж, никогда не возникало ко мне неприязни. Она отличалась удивительным постоянством в старых привязанностях: даже Хитклиф неизменно сохранял свою власть над ее чувствами, и молодой Линтон при всех его преимуществах не смог произвести такое же глубокое впечатление. Он и был моим покойным господином: здесь над камином его портрет. Так они и висели раньше: с одной стороны этот, с другой — портрет его жены; но тот потом убрали, а то бы вы могли составить себе представление, какова она была. Вам видно?

Миссис Дин подняла свечу, и я различил на холсте мужское с мягкими чертами лицо, чрезвычайно напоминавшее ту молодую женщину на Грозовом Перевале, только с более вдумчивым, ласковым взглядом. Облик был обаятелен: длинные светлые волосы слегка вились на висках; глаза большие и печальные; стан как-то слишком грациозен. Я не удивился, что Кэтрин Эрншо забыла своего первого друга для такого человека. Меня поразило другое: если его душевный склад соответствовал внешнему виду, как могла пленить Эдгара Линтона Кэтрин Эрншо — такая, какою она рисовалась мне?

— На портрете он очень хорош, — сказал я ключнице. — Он здесь похож на себя?

— Да, — отвечала она, — но ему очень шло, когда он немножко оживится; здесь перед вами его лицо, каким оно бывало большей частью. Ему вообще не хватало живости.

Кэтрин, прожив у Линтонов пять недель, не переставала поддерживать это знакомство; и так как в их среде ее ничто не соблазняло раскрывать дурные стороны своей натуры — потому что она была достаточно разумна и стыдилась быть грубой там, где встречала неизменную учтивость, — она без всякой задней мысли сумела понравиться старой леди и джентльмену своею искренней сердечностью и вдобавок завоевать восхищение Изабеллы и сердце ее брата. Это льстило сначала ее тщеславию, а потом привело к тому, что она, вовсе не желая никого обманывать, научилась играть двойную роль. Там, где Хитклифа называли при ней «молодым хулиганом», «низменным существом, которое хуже скота», она всячески старалась не вести себя подобно ему; но дома она была ничуть не склонна проявлять вежливость, которая вызвала бы только смех, или сдерживать свой необузданный нрав, когда это не принесло бы ей ни чести, ни похвал.

Мистер Эдгар не часто набирался храбрости открыто навестить Грозовой Перевал. Его отпугивала дурная слава Эрншо, и он уклонялся от лишней встречи с ним. Мы тем не менее всегда принимали его, как могли, любезней: сам хозяин старался не оскорблять гостя, зная, зачем он приезжает; и если не мог быть учтивым, то держался в стороне. Мне думается, Кэтрин эти визиты были не по душе: она не умела хитрить, не проявляла никогда кокетства, — она явно предпочла бы, чтобы два ее друга не встречались вовсе; когда Хитклиф в присутствии Линтона выражал свое презрение к нему, она не могла поддакивать, как делала это в его отсутствие; а когда Линтон выказывал неприязнь и отвращение к Хитклифу, не могла принимать его слова с безразличием, — как если бы презрение к товарищу детских игр нисколько не задевало ее. Я не раз посмеивалась над ее затруднениями, над затаенной тревогой, которую она напрасно пыталась укрыть от моих насмешек. Нехорошо, вы скажете, но Кэтрин была так горда — просто невозможно бывало ее пожалеть в ее горестях, пока не заставишь ее хоть немного смириться. И гордячка в конце концов все-таки пришла ко мне с исповедью и доверилась мне: больше ей не к кому было обратиться за советом.

Однажды мистер Хиндли ушел из дому после обеда, и Хитклифу вздумалось устроить себе по такому случаю праздник. Ему тогда, пожалуй, уже исполнилось шестнадцать лет, и хотя он был недурен собой, да и разумом не обижен, он умудрялся производить впечатление чего-то отталкивающего и по внешности и по внутренней сути, хотя в его теперешнем облике от этого не осталось и следа. Во-первых, к тому времени уже изгладилось благое действие полученного раньше воспитания: постоянная тяжелая работа от зари до зари убила в нем былую любознательность, всякую тягу к книгам и учению. Сознание собственного превосходства, внушенное ему в детские годы пристрастием старого Эрншо, теперь угасло. Он долго силился идти вровень к Кэтрин в ее занятиях и сдался с мучительным, хоть и безмолвным сожалением; но сдался бесповоротно. Когда он убедился, что неизбежно должен сойти на низшую ступень, то уже нипочем не желал сделать хоть шаг, который позволил бы ему подняться. А духовный упадок отразился и на внешности: он усвоил походку вразвалку, неблагородный исподлобья взгляд; его прирожденная замкнутость перешла в чрезмерную, почти маниакальную нелюдимость; и ему, как видно, доставляло мрачное удовольствие внушать немногим своим знакомым неприязнь — уважения он не искал.

Они с Кэтрин все еще неизменно проводили вместе часы, когда он мог передохнуть от работы; но он перестал выражать словами свое влечение к подруге и с гневным недоверием отклонял ее ребяческие ласки, как будто сознавая, что не могла она с искренней радостью расточать перед ним эти знаки любви. В тот день Хитклиф зашел в дом объявить, что решил побездельничать. Я в это время помогала мисс Кэти привести себя в порядок. Она не рассчитывала, что ему взбредет на ум праздновать лентяя; и, вообразив, что весь дом в полном ее распоряжении, ухитрилась каким-то образом известить мистера Эдгара, что брат в отлучке, и теперь готовилась к приему гостя.

— Ты сегодня свободна, Кэти? — спросил Хитклиф. — Никуда не собираешься?

— Нет. На дворе дождь, — ответила она.

— Тогда зачем ты надела шелковое платье? — сказал он.

— Надеюсь, никто не придет?

— Насколько я знаю, никто, — начала, запинаясь, мисс, — но тебе надлежит сейчас быть в поле, Хитклиф. Уже целый час, как пообедали; я думала, ты давно ушел.

— Хиндли не так часто избавляет нас от своего гнусного присутствия, — сказал мальчик. — Я сегодня не стану больше работать; побуду с тобой.

— Но ведь Джозеф расскажет, — заметила она. — Ты бы лучше пошел!

— Джозеф грузит известь на Пенистон-Крэге, у дальнего края; он там провозится до вечера и ничего не узнает.

С этими словами Хитклиф подошел вразвалку к огню и уселся. Кэтрин раздумывала, сдвинув брови: она считала нужным подготовить почву к приходу гостей.

— Линтоны, Изабелла и Эдгар, собирались приехать сегодня днем, — сказала она, помолчав с минуту. — Так как пошел дождь, я их не жду. Но все же они могут приехать, а если они явятся, тебе ни за что ни про что нагорит, — зачем же рисковать?

— Вели Эллен сказать гостям, что ты занята, Кэти, — настаивал он, — не гони меня ради этих твоих жалких и глупых друзей! Я готов иногда посетовать, что они… Нет, не стану!

— Что они… что? — вскричала Кэтрин и посмотрела на него с тревогой. — Ох, Нелли! — добавила она капризно и отдернула голову из-под моих рук. — Ты так долго расчесываешь мне волосы, что они перестанут виться! Довольно, оставь меня в покое. На что же ты «готов посетовать», Хитклиф?

— Ничего… только взгляни на этот календарь на стене! — Он указал на листок бумаги в рамке у окна и продолжал: — Крестиками обозначены вечера, которые ты провела с Линтонами, точками — те, что со мною. Видишь? Я отмечал каждый день.

— Да… И очень глупо: точно мне не все равно! — тоном обиды ответила Кэтрин. — И какой в этом смысл?

— Показать, что мне-то не все равно, — сказал Хитклиф.

— И я должна всегда сидеть с тобой? — спросила она, все больше раздражаясь. — А что мне в том проку? О чем все твои разговоры? Да ты мог бы с тем-же успехом быть и вовсе немым или младенцем бессловесным, — ведь что бы ты ни говорил, что ни делал, разве ты можешь меня развлечь?

— Ты никогда не жаловалась раньше, что я неразговорчив или что мое общество тебе неприятно, Кэти! — вскричал Хитклиф в сильном волнении.

— Да какое же это общество, когда люди ничего не знают, ни о чем не говорят! — проворчала она.

Ее товарищ встал, но не успел высказать своих чувств, потому что послышался топот копыт по мощеной дорожке и, тихо постучав, вошел молодой Линтон — с сияющим лицом, осчастливленный нежданным приглашением. Кэтрин не могла, конечно, не отметить разницу между своими друзьями, когда один вошел, а другой вышел. Контраст был похож на смену пейзажа, когда с холмов угольного района спустишься в прекрасную плодородную долину; и голос Эдгара, и приветствие, и вся его внешность были совсем иные, чем у Хитклифа. У него был мягкий, певучий разговор, и слова он произносил, как вы: не так резко, как говорят в наших местах.

— Я не слишком рано явился? — сказал он, покосившись на меня (я принялась протирать блюда на полках и прибирать в ящиках горки, в дальнем углу комнаты).

— Нет, — ответила Кэтрин. — Ты что там делаешь, Нелли?

— Свою работу, мисс, — отвечала я. (Мистер Хиндли наказал мне всегда оставаться при них третьей, когда бы ни вздумалось Линтону прийти с визитом.)

Она подошла ко мне сзади и шепнула сердито:

— Пошла вон со своими пыльными тряпками. Когда в доме гости, слуги не должны при них убирать и скрести в комнате.

— Надо пользоваться случаем, что хозяина нет, — ответила я громко. — Он не любит, когда я тут вожусь в его присутствии. Мистер Эдгар, я уверена, извинит меня.

— А я не люблю, когда ты возишься в моем присутствии, — проговорила властно молодая госпожа, не дав гостю ответить. Она еще не успела прийти в себя после стычки с Хитклифом.

— Очень сожалею, мисс Кэти, — был мой ответ; и я усердно продолжала свое дело.

Она, полагая, что Эдгар не увидит, вырвала у меня тряпку и со злобой ущипнула меня за руку повыше локтя и долго не отпускала пальцев. Я уже говорила вам, что недолюбливала мисс Кэти и норовила иногда уязвить ее тщеславие; к тому же мне было очень больно. Я вскочила с колен и закричала:

— Ай, мисс, это гадкая забава! Вы не вправе меня щипать, и я этого не потерплю!

— Я тебя не трогала, лгунья! — воскликнула она, а пальцы ее уже опять тянулись, чтобы ущипнуть меня, и от злости у нее даже уши покраснели. Она никогда не умела скрывать свои чувства — сразу краска зальет лицо.

— А это что? — возразила я, показывая обличительный синяк.

Она топнула ногой, секунду колебалась и затем, подталкиваемая восставшим в ней неодолимым злобным духом, ударила меня по щеке, да так сильно, что слезы хлынули у меня из глаз.

— Кэтрин, милая! Кэтрин! — вмешался Линтон, глубоко оскорбленный этим двойным прегрешением со стороны своего идола — ложью и грубостью.

— Вон отсюда, Эллен! Вон! — повторяла она, вся дрожа.

Маленький Гэртон, который, бывало, всегда и всюду ходит за мной и теперь сидел подле меня на полу, увидев мои слезы, тоже заплакал и, всхлипывая, стал жаловаться на «злую тетю Кэти», чем отвлек ее ярость на собственную злополучную голову: мисс Кэтрин схватила его за плечи и трясла до тех пор, пока бедный ребенок весь не посинел. Эдгар, не раздумывая, схватил ее за руки и крепко сжал их, чтоб освободить малыша. Мгновенно она высвободила одну руку, и ошеломленный молодой человек почувствовал на своей щеке прикосновение ладони, которое никак нельзя было истолковать, как шутку. Он отступил в изумлении. Я подхватила Гэртона на руки и ушла с ним на кухню, не прикрыв за собою дверь, потому что меня разбирало любопытство — хотелось посмотреть, как они там уладят ссору. Оскорбленный гость направился к месту, где оставил свою шляпу; он был бледен, губы у него дрожали.

«Вот и хорошо! — сказала я себе. — Получил предупреждение — и вон со двора. Еще скажи спасибо, что тебе показали, какой у нас на самом деле нрав!»

— Куда вы? — спросила Кэтрин и стала в дверях.

Он повернулся и попробовал пройти бочком.

— Вы не должны уходить! — вскричала она властно.

— Должен. И уйду! — ответил он приглушенным голосом.

— Нет, — настаивала она и взялась за ручку двери, — не сейчас, Эдгар Линтон. Садитесь! Вы меня не оставите в таком состоянии. Я буду несчастна весь вечер, а я не хочу быть несчастной из-за вас!

— Как я могу остаться, когда вы меня ударили? — спросил Линтон.

Кэтрин молчала.

— Мне страшно за вас и стыдно, — продолжал он. — Больше я сюда не приду!

Ее глаза засверкали, а веки начали подергиваться.

— И вы сознательно сказали неправду! — добавил он.

— Не было этого! — вскричала она через силу — язык не слушался. — Я ничего не делала сознательно. Хорошо, идите, пожалуйста… идите прочь! А я буду плакать… плакать, пока не заболею!

Она упала на колени возле стула и не на шутку разрыдалась. Эдгар, следуя своему решению, вышел во двор; здесь он остановился в колебании. Я захотела его приободрить.

— Мисс Кэтрин очень своенравна, сэр, — крикнула я ему. — Как всякий избалованный ребенок. Поезжайте-ка вы лучше домой, не то она и впрямь заболеет, чтобы только нам досадить.

Бедняга покосился на окно: он был не в силах уйти, как не в силах кошка оставить полузадушенную мышь или полусъеденную птицу. «Эх, — подумала я, — его не спасти: он обречен и рвется навстречу своей судьбе!» Так и было, он вдруг повернулся, кинулся снова в комнату, затворил за собой дверь; и когда я вскоре затем пришла предупредить их, что Эрншо воротился пьяный в дым и готов обрушить потолок на наши головы (обычное его настроение в подобных случаях), я увидела, что ссора привела лишь к более тесному сближению — сломила преграду юношеской робости и помогла им, не прикрываясь простою дружбой, признаться друг другу в любви.

При известии, что вернулся хозяин, Линтон бросился к своей лошади, а Кэтрин в свою комнату. Я побежала спрятать маленького Гэртона и вынуть заряд из хозяйского охотничьего ружья, потому что Хиндли, в сумасшедшем своем возбуждении, любил побаловаться ружьем и грозил убить каждого, кто досадит ему или просто привлечет на себя его излишнее внимание; так что я надумала вынимать пулю, чтоб он не наделал большой беды, случись ему дойти до крайности и впрямь выстрелить из ружья.

9

Он вошел, извергая такую ругань, что слушать страшно; и поймал меня на месте, когда я запихивала его сына в кухонный шкаф. Гэртон испытывал спасительный ужас перед проявлениями его животной любви или бешеной ярости, потому что, сталкиваясь с первой, мальчик подвергался опасности, что его затискают и зацелуют до смерти, а со второй — что ему размозжат голову о стену или швырнут его в огонь; и бедный крошка всегда сидел тихонько, куда бы я его ни запрятала.

— Ага, наконец-то я вас накрыл! — закричал Хиндли и оттащил меня, ухватив сзади за шею, как собаку. — Клянусь всеми святыми и всеми чертями, вы тут сговорились убить ребенка! Теперь я знаю, почему никогда не вижу его подле себя. Но с помощью дьявола я заставлю тебя проглотить этот нож, Нелли! Нечего смеяться! Я только что пихнул Кеннета вниз головой в болото Черной Лошади; где один, там и двое — кого-нибудь из вас мне нужно еще убить: не успокоюсь, пока не убью!

— Но кухонный нож мне не по вкусу, мистер Хиндли, — ответила я, — им резали копченую селедку. Уж вы меня лучше пристрелите, право.

— Тебе лучше всего убраться к черту! — сказал он. — И ты уберешься! В Англии закон не запрещает человеку блюсти у себя в доме порядок, а мой дом омерзителен. Открывай рот!

Он держал нож в руке и старался разжать острием мои зубы; но меня не слишком пугали эти сумасбродства. Я сплюнула и стала уверять, что нож очень невкусный — ни за что не возьму его в рот.

— Ага! — сказал он, отступив от меня, — я вижу, этот гнусный маленький мерзавец вовсе не Гэртон; прости меня, Нелли! Будь это он, с него бы с живого надо шкуру содрать за то, что он не прибежал со мной поздороваться и визжит, точно увидел черта. Поди сюда, бесстыжий щенок! Я тебе покажу, как обманывать доброго доверчивого отца! Тебе не кажется, что мальчонку хорошо бы остричь? Собака от стрижки свирепеет, а я люблю все свирепое — дайте мне ножницы, — свирепое и аккуратное! К тому же это у нас какое-то адское пристрастие, сатанинское самомнение — так носиться со своими ушами: мы и без них форменные ослы. Шш-шш, маленький, тише! Ты же моя дорогая крошка! Ну что ты? Утрем глазки и будем веселенькими; поцелуй меня. Что? Он не хочет? Поцелуй меня, Гэртон! Поцелуй, черт тебя подери! Стану я, ей-богу, растить такое чудовище! Не жить мне на свете, если я не сверну голову этому ублюдку!

Бедный Гэртон визжал и брыкался изо всех своих силенок на руках у отца и заорал пуще прежнего, когда тот понес его наверх и поднял над перилами. Я прокричала вслед, что он доведет маленького до родимчика, и побежала на выручку Гэртону. Когда я поравнялась с ними, Хиндли нагнулся над перилами, прислушиваясь к шуму внизу и почти позабыв, что у него в руках. «Кто там?» — спросил он, услышав, что кто-то приближается к лестнице. Я тоже нагнулась, потому что узнала шаги Хитклифа и хотела подать ему знак, чтоб он дальше не шел; и в то самое мгновение, когда я отвела глаза от Гэртона, ребенок вдруг рванулся, высвободился из державших его небрежных рук и упал.

Мы еще не успели ощутить холод ужаса, как увидели уже, что мальчик спасен. Хитклиф подоспел снизу как раз вовремя; следуя естественному порыву, он подхватил ребенка на лету и, поставив его на ноги, глянул вверх, ища виновника происшествия. Скупец, отдавший за пять шиллингов счастливый лотерейный билет и узнавший назавтра, что на этой сделке потерял пять тысяч фунтов, так не изменился бы в лице, как он, когда увидел наверху мистера Эрншо. Лицо Хитклифа яснее всяких слов выразило горькую досаду на то, что он сам, собственными руками помешал свершиться возмездию. Будь кругом темно, он, верно, попытался бы исправить свою ошибку и раздробил бы Гэртону череп о ступени. Но мы все оказались бы свидетелями тому, что ребенок был спасен; и я уже стояла внизу, прижимая к груди свое сокровище. Хиндли спустился не столь поспешно, отрезвевший и пристыженный.

— Это ты виновата, Эллен, — сказал он. — Ты должна была держать мальчика подальше от меня, чтоб я его и не видел! Он не ушибся?

— Ушибся! — крикнула я сердито. — Не удалось убить, так сделали, поди, кретином! Эх! Я только диву даюсь, почему его мать до сих пор не встала из гроба поглядеть, как вы обращаетесь с малюткой. Вы хуже язычника, если так глумитесь над собственной плотью и кровью!

Он попробовал приласкать ребенка, который, едва я взяла его на руки, забыл всякий страх и перестал плакать. Но стоило отцу прикоснуться к нему, как мальчик опять закричал громче прежнего и так заметался, точно у него вот-вот начнутся судороги.

— Не суйтесь вы к нему! — продолжала я. — Он вас ненавидит… все они вас ненавидят, — скажу вам по правде! Счастливая у вас семейка! И сами-то вы до какого дошли состояния, — нечего сказать, хороши!

— Хорош! И еще лучше стану, Нелли! — засмеялся непутевый человек, снова ожесточившись. — А теперь убирайся подальше и его убери. И слушай ты, Хитклиф! Ты тоже ступай прочь — чтоб мне тебя не видеть и не слышать. Сегодня я не хотел бы тебя убивать; вот разве дом подожгу — но уж это как мне вздумается!

С этими словами он взял с полки бутылку водки и налил себе стопку.

— Нет уж, довольно! — вмешалась я. — Вам уже было, мистер Хиндли, указание свыше. Пощадите несчастного мальчика, если себя вам не жаль!

— Ему с кем угодно будет лучше, чем со мной, — ответил он.

— Пощадите собственную душу! — сказала я, пытаясь отнять у него стопку.

— Ну, нет! Напротив, я с превеликим удовольствием пошлю свою душу на погибель в наказание ее создателю, — прокричал богохульник. — Пью за ее осуждение!

Он выпил до дна и нетерпеливо приказал нам выйти, разразившись в довершение залпом страшной ругани, слишком мерзкой, чтоб ее повторять или запомнить.

— Жаль, что он не может уморить себя пьянством, — процедил сквозь зубы Хитклиф и, точно эхо, откликнулся бранью, когда затворилась дверь. — Он делает для этого все, что может, но ему мешает богатырское здоровье. Мистер Кеннет предлагал побиться об заклад на свою кобылку, что Хиндли Эрншо переживет всех и каждого отсюда до Гиммертона и сойдет в могилу седовласым грешником; разве что выпадет ему на счастье какой-нибудь из ряда вон выходящий случай.

Я пошла на кухню и села убаюкивать моего ягненочка. Хитклиф, думала я, ушел на гумно. После выяснилось, что он только прошел за высокой спинкой скамьи и растянулся на лавке у самой стены, поодаль от очага, и лежал там притихший.

Я качала Гэртона на одном колене и затянула песню, начинавшуюся словами:

Расплакались дети в полуночной мгле,

А мать это слышит в могильной земле, —

когда мисс Кэти, которая, покуда шел скандал, сидела, прислушиваясь, в своей комнате, просунула голову в дверь и спросила шепотом:

— Нелли, ты одна?

— Да, мисс, — ответила я.

Она вошла и остановилась у очага. Полагая, что она собирается что-то сказать, я подняла на нее глаза. Ее лицо, казалось, выражало смятение и тоску. Губы ее были полуоткрыты, точно она хотела заговорить, но вместо слов у нее вырвался только вздох. Я вновь принялась петь. Я ей не забыла ее давешнего поведения.

— Где Хитклиф? — спросила она, перебив меня.

— На конюшне. Работает, — ответила я.

Он не стал опровергать моих слов: может быть, дремал. Опять последовало долгое молчание, во время которого, как я заметила, две-три капли скатились со щек Кэтрин на плиты пола. «Жалеет о своем постыдном поведении? — спросила я себя. — Это ново! Все равно, пусть сама приступит к извинениям, — не стану ей помогать!» Но нет, ее мало что заботило, кроме собственных огорчений.

— Боже мой! — воскликнула она наконец. — Я так несчастна!

— Жаль, — заметила я. — На вас не угодишь: и друзей много и забот никаких, а вы все недовольны!

— Нелли, открыть тебе тайну?.. Ты ее сохранишь? — продолжала она, опустившись подле меня на колени и остановив на мне тот подкупающий взгляд, который прогоняет обиду, даже когда у тебя все на свете причины считать себя обиженной.

— А стоит хранить? — спросила я уже не так сердито.

— Стоит! Она меня мучает, и я должна с кем-нибудь поделиться! Я не знаю, как мне быть. Сегодня Эдгар Линтон сделал мне предложение, и я дала ему ответ. Нет, я не скажу какой — приняла я или отказала, — пока не услышу от тебя, что я должна была ответить.

— Право, мисс Кэтрин, как я могу знать? — возразила я. — Конечно, судя по той сцене, что вы тут разыграли в его присутствии нынче днем, разумней было отказать: коли он после этого сделал вам предложение, он или безнадежный дурак, или отчаянный безумец.

— Если ты так говоришь, я больше тебе ничего не скажу, — с сердцем ответила она и встала. — Я приняла, Нелли. Ну, живо, отвечай — я поступила неправильно?

— Вы приняли? Что толку нам задним числом обсуждать то, что сделано? Вы дали слово и уже не можете взять его назад!

— Но скажи, должна я была принять? Скажи! — воскликнула она с раздражением в голосе, переплетая пальцы, сдвинув брови.

— Тут надо многое взять в соображение, чтоб ответить без ошибки на такой вопрос, — сказала я наставительно. — Самое главное: любите ли вы мистера Эдгара?

— Как можно его не любить? Конечно, люблю, — отозвалась она.

Затем я учинила ей настоящий допрос — для девушки двадцати двух лет это было не так уж неразумно.

— Почему вы его любите, мисс Кэти?

— Вздор! Люблю — вот и все.

— Нет, это не ответ. Вы должны сказать — почему?

— Ну, потому, что он красив и с ним приятно бывать вместе.

— Худо! — заметила я.

— И потому, что он молодой и веселый.

— Куда как худо!

— И потому, что он любит меня.

— Пустое, дело не в этом.

— И он будет богат, и я, разумеется, стану первой дамой в округе. И смогу гордиться, что у меня такой муж.

— Еще хуже! А теперь скажите, как вы его любите?

— Как все любят… Ты глупа, Нелли.

— Ничуть… Отвечайте.

— Я люблю землю под его ногами, и воздух над его головой, и все, к чему он прикасается, и каждое слово, которое он говорит. Я люблю каждый его взгляд, и каждое движение, и его всего целиком! Вот!

— А почему?

— Нет, ты обращаешь это в шутку! Очень нехорошо с твоей стороны! Для меня это не шутка! — сказала молодая госпожа, насупившись, и отвернулась к огню.

— Я вовсе не шучу, мисс Кэтрин, — ответила я. — Вы любите мистера Эдгара, потому что он красив, и молод, и весел, и богат, и любит вас. Последнее, однако, не в счет: вы, возможно, полюбили бы его и без этого; и вы не полюбили б его и при этом, не обладай он четырьмя первыми привлекательными качествами.

— Не полюбила б, конечно! Я его только пожалела бы… а может быть, и возненавидела, если б он был уродлив и груб.

— Но есть и другие красивые, богатые молодые люди на свете — может быть, даже богаче его и красивей. Что помешало бы вам полюбить их?

— Если и есть, они мне не встречались: я не видела другого такого, как Эдгар.

— Может, со временем встретите. А мистер Линтон не всегда будет молод и красив — и, возможно, не всегда богат.

— Сейчас это все у него есть, а для меня важен только нынешний день. Ты ничего не придумаешь умней?

— Хорошо, тогда все в порядке: если для вас важен только нынешний день, выходите за мистера Линтона.

— Мне на это не нужно твоего разрешения — я все равно за него выйду. И все-таки ты не сказала мне, правильно ли я поступаю.

— Правильно, если правильно выходить замуж только на один день. А теперь послушаем, о чем же вы печалитесь. Брат ваш будет рад, старые леди и джентльмен, я думаю, не станут противиться; из беспорядочного, неуютного дома вы переходите в хорошую, почтенную семью; и вы любите Эдгара, и Эдгар любит вас. Все как будто просто и легко: где же препятствие?

— Здесь оно и здесь! — ответила Кэтрин, ударив себя одной рукой по лбу, другою в грудь, — или где она еще живет, душа… Душой и сердцем я чувствую, что не права!

— Удивительно! Что-то мне тут невдомек.

— Это и есть моя тайна. Если ты не будешь меня дразнить, я тебе все объясню. Я не могу передать тебе этого ясно, но постараюсь, чтобы ты поняла, что я чувствую.

Она снова подсела ко мне; ее лицо стало печальней и строже, стиснутые руки дрожали.

— Нелли, тебе никогда не снятся странные сны? — сказала она вдруг после минутного раздумья.

— Да, снятся иногда, — я ответила.

— И мне тоже. Мне снились в жизни сны, которые потом оставались со мной навсегда и меняли мой образ мыслей: они входили в меня постепенно, пронизывая насквозь, как смешивается вода с вином, и меняли цвет моих мыслей. Один был такой: я сейчас расскажу, но, смотри, не улыбнись ни разу, пока я не доскажу до конца.

— Ох, не нужно, мисс Кэтрин! — перебила я. — Мало нам горестей, так не хватало еще вызывать духов и смущать себя видениями. Бросьте! Развеселитесь, будьте сами собой! Посмотрите на маленького Гэртона! Ему ничего страшного не снится. Как сладко он улыбается во сне!

— Да, и как сладко богохульствует его отец, сидя один взаперти! Ты, верно, его помнишь круглолицым крошкой, совсем другим — почти таким же маленьким и невинным, как этот. Все-таки, Нелли, я заставлю тебя слушать: сон совсем коротенький. И сегодня ты меня уже не развеселишь!

— Не стану я слушать! Не стану! — заговорила я поспешно.

В ту пору я верила в сны — да, впрочем, верю и теперь; а в Кэтрин, во всем ее облике, было что-то необычайно мрачное, и я боялась чего-то, что могло мне показаться предвещанием, боялась предугадать страшную катастрофу. Кэтрин обиделась, но продолжать не стала. Делая вид, что говорит совсем о другом, она опять начала:

— Если бы я попала в рай, Нелли, я была бы там бесконечно несчастна.

— Потому что вы недостойны рая, — ответила я. — Все грешники были бы в раю несчастны.

— Нет, не потому. Мне однажды снилось, что я в раю.

— Говорю вам, я не желаю слушать ваши сны, мисс Кэтрин! Я иду спать, — перебила я вновь.

Она рассмеялась и опять усадила меня: я было поднялась уже со стула.

— Тут ничего такого нет, — воскликнула она. — Я только хотела сказать тебе, что рай, казалось, не был моим домом; и у меня разрывалось сердце — так мне хотелось заплакать. Я попросилась обратно на землю; и ангелы рассердились и сбросили меня прямо в заросли вереска на Грозовом Перевале; и там я проснулась, рыдая от радости. Это тебе объяснит мою тайну, да и все остальное. Для меня не дело выходить за Эдгара Линтона, как не дело для меня блаженствовать в раю; и если бы этот злой человек так не принизил бы Хитклифа, я бы и не помышляла о подобном браке. А теперь выйти за Хитклифа значило бы опуститься до него. Он никогда и не узнает, как я его люблю! И люблю не потому, что он красив, Нелли, а потому, что он больше я, чем я сама. Из чего бы ни были сотворены наши души, его душа и моя — одно; а душа Линтона так отлична от наших, как лунный луч от молнии или иней от огня.

Она еще не досказала, как я уже открыла присутствие Хитклифа. Уловив чье-то легкое движение, я обернулась и увидела, как он встал со скамьи и бесшумно вышел. Он слушал до тех пор, пока Кэтрин не сказала, что пойти за него было бы для нее унижением, и тогда он встал, чтоб не слушать дальше. Самой Кэтрин, сидевшей на полу, спинка скамьи не позволила заметить ни его присутствия, ни ухода; но я вздрогнула и сделала ей знак замолчать.

— Почему? — спросила она, испуганно озираясь.

— Джозеф здесь, — ответила я, к счастью уловив громыхание его тачки по мощеной дорожке, — а следом придет и Хитклиф. Мне показалось, что он стоял только что в дверях.

— Но он не мог же услышать меня с порога! — сказала она. — Дай я подержу Гэртона, пока ты будешь собирать к ужину, а когда все будет готово, позови меня поужинать с вами. Я хочу обмануть свою неспокойную совесть и увериться, что Хитклиф ничего не знает об этих делах. Ведь не знает, нет? Он не знает, что такое быть влюбленным?

— Это он знает, мне кажется, не хуже вашего, — возразила я; — и если его выбор упал на вас, он будет самым несчастным человеком на земле. Когда вы станете госпожой Линтон, он потеряет и друга, и любимую, и все! А подумали вы, как сами снесете разлуку? И каково будет Хитклифу остаться совсем одному на свете? Потому что, мисс Кэтрин…

— Одному на свете! Сносить разлуку! — вскричала она с негодованием. — Кто нас разлучит, скажи на милость? Пусть попробуют. Их постигнет судьба Милона! ^[5] Не пойду я на это, пока я жива, Эллен, — ни ради кого на свете! Все Линтоны на земле обратятся в прах, прежде чем я соглашусь покинуть Хитклифа. О, не это я задумала, не это имею в виду! Нет, такой ценой я не согласна стать госпожою Линтон! Хитклиф останется для меня тем же, чем был всю жизнь. Эдгар должен забыть свою неприязнь, должен относиться к нему хотя бы терпимо. Так и будет, когда он поймет мои истинные чувства к Хитклифу. Я вижу, Нелли, ты считаешь меня жалкой эгоисткой; но неужели тебе никогда не приходило в голову, что если мы с Хитклифом поженимся, то будем нищими? А если я выйду за Линтона, я получу возможность помочь Хитклифу возвыситься, я его вызволю из-под власти моего брата!

— На деньги вашего мужа, мисс Кэтрин? — спросила я. — Вряд ли ваш друг окажется так сговорчив, как вы полагаете. И хоть я в этом деле не судья, думается мне, из всех ваших доводов в пользу того, чтобы стать вам женой молодого Линтона, этот — наихудший.

— Неправда, — сказала она, — наилучший! Все другое было ради меня самой — в ублажение моих прихотей; или ради Эдгара — для его удовольствия. А это — ради человека, в котором заключены все мои чувства — и к Эдгару, и к самой себе. Я не могу этого выразить, но, конечно, и у тебя и у каждого есть ощущение, что наше "я" существует — или должно существовать — не только в нас самих, но и где-то вовне. Что проку было бы создавать меня, если бы я вся целиком была только здесь? Моими большими горестями были горести Хитклифа: я их все наблюдала, все переживала с самого начала! Моя большая дума в жизни — он и он. Если все прочее сгинет, а он останется — я еще не исчезну из бытия; если же все прочее останется, но не станет его, вселенная для меня обратится в нечто огромное и чужое, и я уже не буду больше ее частью. Моя любовь к Линтону, как листва в лесу: знаю, время изменит ее, как меняет зима деревья. Любовь моя к Хитклифу похожа на извечные каменные пласты в недрах земли. Она — источник, не дающий явного наслаждения, однако же необходимый. Нелли, я и есть Хитклиф! Он всегда, всегда в моих мыслях: не как радость и не как некто, за кого я радуюсь больше, чем за самое себя, — а как все мое существо. Так вот не говори ты больше, что мы расстанемся: это невозможно и…

Она смолкла и зарылась лицом в складки моего платья; но я с силой его отдернула. Меня выводило из терпения ее сумасбродство!

— Если есть хоть крупица смысла во всей этой бессмыслице, мисс, — сказала я, — она меня только убеждает, что вы и понятия не имеете о том долге, который возлагаете на себя, выходя замуж, или же, что вы дурная взбалмошная девчонка. И больше не приставайте ко мне с вашими тайнами: я не обещаю хранить их.

— Но эту сохранишь? — спросила она ревниво.

— Нет, не обещаю, — ответила я.

Она бы не отстала, но появление Джозефа положило конец нашему разговору; Кэтрин пересела в угол и укачивала Гэртона, пока я готовила ужин. Когда он сварился, мы с Джозефом заспорили о том, кто из нас понесет ужин мистеру Хиндли; и мы все не могли договориться, пока еда почти совсем не простыла. Тогда мы поладили на том, что подождем, когда господин сам потребует ужин, если он вообще его потребует. Мы всегда особенно боялись заходить к нему, после того как он долго просидит в одиночестве.

— Время позднее, а этот бездельник еще не вернулся с поля. Что это он? Лентяйничает? — спрашивал старик и все посматривал, где же Хитклиф.

— Пойду позову его, — сказала я. — Он, верно, на гумне.

Я вышла и кликнула, но не получила ответа. Возвращаясь, я шепнула мисс Кэтрин, что он, видно, слышал значительную часть из того, что она говорила, и рассказала, как я увидела, что он выходит из кухни в ту самую минуту, когда она стала жаловаться на дурное обращение с ним ее брата. Она вскочила в страхе, бросила Гэртона на скамью и побежала сама разыскивать друга, не удосужившись даже поразмыслить о том, почему это ее так испугало или чем ее слова могли оскорбить его. Она не возвращалась так долго, что Джозеф предложил не дожидаться больше. Он высказал хитрую догадку, что они нарочно не приходят, не желая слушать его длинную застольную молитву. Они «такие порочные, что от них можно ждать самого нечестивого поведения», — утверждал он. И он нарочно прочитал в этот вечер особую молитву в добавление к обычному пятнадцатиминутному молебствию перед трапезой и присовокупил бы еще одну после благодарственного слова, если б не влетела молодая госпожа и не приказала, чтоб он сейчас же бежал на дорогу и, где бы Хитклиф не слонялся, разыскал бы его и заставил немедленно вернуться!

— Я хочу поговорить с ним, я должна и без этого не уйду к себе наверх, — сказала она. — Ворота открыты. И его нет поблизости: он не откликался, хоть я звала его с крыши загона так громко, как только могла.

Джозеф сперва отказывался, но, взволнованная не на шутку, она не потерпела возражений; и старик наконец напялил шляпу и пошел ворча. А Кэтрин шагала взад и вперед по кухне, восклицая:

— Не понимаю, где он! Где может он быть! Что я там наговорила, Нелли? Я не помню. Его обидело мое настроение нынче днем? Ох, напомни, что я сказала такого, что могло бы его задеть? Я хочу, чтоб он вернулся. Хочу!

— С чего тут подымать шум? — сказала я, хоть мне и самой было не по себе. — Такого пустяка испугалась! В самом деле, стоит ли беспокоиться, если Хитклиф вздумал шататься при луне по полям? Да он, может быть, лежит себе на сеновале, и так у него плохо на душе, что он не хочет с нами разговаривать. Побьюсь об заклад, он спрятался на сеновале. Вот увидите, сейчас я его выволоку.

Я опять отправилась в поиски. Они привели только к лишнему разочарованию; не утешил нас и Джозеф, когда воротился.

— Парень совсем от рук отбился! — сказал он. — Оставил ворота открытыми настежь, и лошадка мисс Кэти выбежала из конюшни на гумно и оттуда рысцой, рысцой прямо на луг! Как бог свят, хозяин завтра озвереет как черт — и не зря! Он — само терпение с этим беспутным и нерадивым малым, само терпение! Только не всегда он будет так терпелив, вот увидите! Все увидите! Мыслимое ли дело изводить такого человека — это вам даром не пройдет!

— Ты нашел Хитклифа, осел? — перебила его Кэтрин. — Искал ты его, как я тебе велела?

— Я охотней поискал бы лошадку, — ответил он. — Больше было бы толку. Но в такую ночь не сыщешь ни лошади, ни человека — черно, как в трубе! А Хитклиф не таковский парень, чтобы прибежать на мой свист; вот коли вы покличете, он, пожалуй, окажется не так уж глух!

Вечер и впрямь был очень темным для летней поры; тучи, казалось, несли грозу, и я объявила, что лучше нам всем сидеть спокойно дома: надвигается непогода, и дождь, конечно, пригонит парня под крышу, не стоит хлопотать. Но Кэтрин нипочем не хотела успокоиться. Она все бегала взад и вперед от ворот к дверям в крайнем возбуждении, не позволявшем ей передохнуть. И в конце концов она стала, как на посту, у дороги по ту сторону забора и стояла там, не обращая внимания ни на мои уговоры, ни на гром, ни на крупные капли, которые шлепали уже вокруг нее, и время от времени звала, прислушивалась, опять звала и, наконец, расплакалась. Пуще Гэртона, пуще любого малого ребенка — громко, навзр�

Глава 1

1801 год. Я только что воротился после визита к своему домовладельцу, проживающему по соседству, – единственному человеку, кто мог бы нарушить мой покой. Здешние места поистине чудесны. Во всей Англии, пожалуй, не сыщешь пристанища, столь удаленного от светской суеты. Рай для мизантропа. Мы же с мистером Хитклифом, похоже, идеально подходим для того, чтобы разделить меж собою этот заброшенный уголок. Славный малый! Едва ли он догадался о пробудившейся во мне симпатии в тот момент, как я, подъехав к нему верхом, заметил, что при моем появлении он спрятал свои черные глаза под насупленными бровями, а при звуке моего имени упрямым жестом засунул пальцы глубже за борт жилета.

– Мистер Хитклиф? – спросил я.

В ответ он лишь кивнул.

– Мистер Локвуд, ваш новый жилец, сэр, – представился я. – Почел за честь посетить вас сразу же по приезде и выразить надежду, что не причинил вам неудобств своими настойчивыми просьбами поселиться в поместье «Дрозды». Вчера я слышал, что у вас были некоторые сомнения…

– «Дрозды» – моя собственность, – поморщившись, прервал он меня. – И если таковое в моих силах, я не допущу никаких неудобств, от кого бы они ни исходили. Прошу!

«Прошу» было произнесено сквозь стиснутые зубы и прозвучало скорее как «Пошел ты к черту». Даже ворота, которые он толкнул, не пожелали отворяться. Подобные обстоятельства заставили меня сие приглашение принять. Я почувствовал интерес к человеку, который показался мне еще более замкнутым, чем я сам.

Заметив, что моя лошадь почти уперлась грудью в ворота, он все-таки снял с них цепь и с мрачным видом пошел впереди по мощеной дорожке. Во дворе он крикнул:

– Джозеф, возьми коня у мистера Локвуда и принеси нам вина.

«Похоже, один человек заменяет здесь всю прислугу, – подумал я, услышав столь разные распоряжения. – Неудивительно, что плиты на дорожке заросли травой, а живую изгородь подравнивают овцы».

Джозеф оказался пожилым – нет, старым человеком, быть может, даже очень старым, хотя с виду жилистым и крепким. «Помоги нам, Господь!» – пробормотал он себе под нос с брюзгливым неудовольствием, забрав мою лошадь и посмотрев мне в лицо с такою кислою миною, что я великодушно решил объяснить его восклицание необходимостью получить Божью помощь для переваривания обеда, а не в связи с моим неожиданным появлением.

Жилище мистера Хитклифа зовется «Грозовой перевал»[1], что указывает на бурные атмосферные волнения, присущие этим местам. Похоже, тут действительно постоянно дуют пронизывающие северные ветры, о силе коих можно догадаться по неестественному наклону низкорослых елей у задней стены дома и чахлым кустам терновника, тянущимся ветвями в одну сторону, будто выпрашивая милостыню у солнца. К счастью, архитектор оказался предусмотрителен и построил дом на совесть: узкие окна были упрятаны глубоко в стены, а углы здания защищены крупными, выступающими из кладки камнями.

На пороге я приостановился, с удовольствием отметив причудливый резной орнамент, щедро украшающий фасад, особенно вокруг парадной двери, над коей среди множества потрескавшихся грифонов и бесстыдных мальчиков мне удалось разглядеть год «1500» и имя «Гэртон Эрншо». Я мог бы кое-что заметить по этому поводу и даже хотел попросить угрюмого хозяина вкратце поведать мне историю его обиталища, но тот, остановившись в дверях, дал ясно понять, что нужно либо входить не мешкая, либо убираться восвояси, а у меня не было желания испытывать его терпение, прежде чем я увижу внутренние помещения.

Сделав шаг, мы сразу оказались в гостиной, перед которой не было ни прихожей, ни коридора. Примечательно, что в здешних местах эта комната зовется «домом». Обыкновенно такой «дом» служит одновременно и кухней, и гостиной, но, как видно, в «Грозовом перевале» кухне пришлось ретироваться в глубь здания – во всяком случае, гул голосов и звон посуды доносились откуда-то издалека, и я не заметил никаких признаков того, что в огромном очаге гостиной что-нибудь жарилось, варилось или выпекалось, да и на стенах не поблескивали ни медные кастрюли, ни жестяные дуршлаги. Свет и жар, впрочем, сосредоточились в другом конце помещения, где к самой крыше поднимались дубовые полки поместительного посудного шкафа с большими оловянными блюдами вперемежку с серебряными кувшинами и высокими кружками. Крыша была как на ладони: любопытному взору открывалась вся ее анатомия, кроме тех мест, где крепились деревянные рамы с привязанными к ним овсяными лепешками и говяжьими, бараньими и свиными окороками. Над камином висели старинные ружья жутковатого вида, а также пара кавалерийских седельных пистолетов. В качестве украшения на каминной полке были расставлены ярко раскрашенные жестяные коробочки. На полу, покрытом ровными белыми плитами, стояли грубо сколоченные стулья с высокими спинками, крашенные зеленой краской. В тени прятались еще два тяжелых стула черного цвета. В нише под посудным шкафом примостилась крупная темно-каштановая сука с выводком визжащих щенков-пойнтеров. Остальные уголки гостиной заполнили другие собаки.

Комната и обстановка не показались бы особенными, принадлежи они простоватому северному фермеру, как правило, упрямцу по натуре, с мускулистыми ногами, выгодно подчеркнутыми короткими штанами и гетрами. Такой детина, сидящий в кресле за круглым столом с кружкою пенного эля, встретится вам где угодно на пять-шесть миль вокруг среди окрестных холмов, если надумаете после обеда заглянуть в его жилище. Но мистер Хитклиф с виду никак не соответствует ни своему обиталищу, ни образу жизни. Смуглым лицом он похож на цыгана, а манерами и платьем – на джентльмена, точнее, на обычного деревенского сквайра, каких много. Быть может, он несколько неряшлив, однако его неухоженность едва ли дурного свойства, ибо он статен, держится прямо. И весьма мрачен. Возможно, кто-то заподозрит в нем спесивость, не свойственную людям воспитанным, но некое внутреннее расположение к этому человеку подсказывает мне, что дело идет о другом. Мое чутье говорит, что его замкнутость происходит из отвращения к проявлению показных чувств и выражению ответного добросердечия. И любить, и ненавидеть он будет в равной мере скрытно и сочтет дерзостью, ежели кто-то его полюбит или возненавидит. Но нет, я слишком забегаю вперед. И чересчур вольно приписываю ему свои собственные свойства. У мистера Хитклифа могут быть совершенно иные причины избегать рукопожатия при встрече с человеком, желающим с ним познакомиться, чем те, что руководят мною. Смею надеяться, что мой душевный склад неповторим. Милая моя матушка говаривала, что домашний уют не для меня, и как раз этим летом я на деле доказал, что вовсе его недостоин.

Наслаждаясь целый месяц прекрасной погодой на побережье, я неожиданно очутился в обществе одного восхитительнейшего создания – богини, как чудилось мне до тех пор, пока она не удостоила меня своим вниманием. Я не «выражал нахлынувших чувств» словами, однако взгляды, которые человек бросает на предмет своего обожания, и без того говорят о многом, и даже законченный глупец догадался бы, что я безумно влюблен. Наконец она меня поняла и послала мне ответный взгляд – такой нежный, что невозможно описать. И что я сделал? Стыдно признаться – с ледяным видом ушел в себя, точно улитка в раковину. И с каждым новым ответным взглядом я делался все холоднее и отстраненнее, пока невинная бедняжка в конце концов не усомнилась в собственных ощущениях и, объятая смущением из-за предполагаемой ошибки, не упросила маменьку удалиться. По причине столь странной смены настроения я прослыл человеком расчетливым и бессердечным, и только мне одному ведомо, как это было несправедливо.

Я уселся по другую сторону камина, напротив того места, куда направился мой хозяин, и, дабы заполнить паузу, попытался приласкать суку, которая, оставив свой выводок, словно волчица, подбиралась сзади к моим ногам: ее губа уже потихоньку поползла вверх, а белые клыки готовы были впиться мне в ляжку. На мою ласку она отреагировала долгим гортанным рычанием.

– Оставьте собаку в покое, – в унисон с ней рявкнул мистер Хитклиф и пнул животное, желая пресечь более яростное проявление агрессии. – Нечего ее баловать, это вам не комнатная собачонка. – Затем, широким шагом подойдя к боковой двери, позвал: – Джозеф!

Джозеф что-то пробормотал из глубины подвала, но никаких признаков того, что он поднимется, не последовало, поэтому хозяин спустился к нему, оставив меня наедине с проклятой сукой и парочкой злобных лохматых овчарок, которые вместе с ней пристально следили за каждым моим движением. Не испытывая желания ощутить на себе ярость их клыков, я сидел не шевелясь. Но решив, что собаки вряд ли воспримут немые оскорбления, я, на свою беду, принялся кривляться и строить рожи этой троице, и в какой-то миг моя скорченная в гримасе физиономия так рассердила мамашу маленьких пойнтеров, что она, рассвирепев, прыгнула мне на колени. Я отшвырнул ее и быстро придвинул стол, дабы отгородиться. Поднялся страшный гвалт. С полудюжины ее четвероногих собратьев разных размеров и возрастов выскочили из укрытий в центр комнаты и бросились ко мне, норовя схватить за пятки или вцепиться в фалды. Отбиваясь кочергой от самых крупных из нападавших, я действовал весьма решительно, однако все же был вынужден громогласно просить о помощи кого-нибудь из домочадцев в надежде утихомирить эту свору.

Мистер Хитклиф и его слуга поднимались из погреба, ничуть не торопясь, словно нарочно: они двигались ни на секунду не быстрее обыкновенного, даром что у камина царила суматоха с возней и тявканьем. К великому счастью, одна из кухарок проявила большее проворство. Эта пышная особа с подоткнутым подолом, засученными рукавами и раскрасневшимися от кухонного жара щеками бросилась, размахивая сковородой, в самую гущу боя. Благодаря ее грозному оружию и крику буря волшебным образом улеглась. Кухарка одна стояла посреди комнаты, и ее грудь все еще вздымалась, словно морские волны после шторма, когда на сцене появился хозяин.

– Что за чертовщина? – спросил он, посмотрев на меня. Я же едва смог сдержаться после столь негостеприимного приема.

– И вправду, что за чертовщина? – пробормотал я. – Ваши зверюги, сэр, ведут себя точно стадо одержимых бесами свиней. Вы, как видно, готовы запросто оставить своего гостя посреди тигров!

– Если человек ничего не трогает, они не нападают, – заметил он, передвинув на место стол и поставив передо мною бутылку. – Собаки ведут себя как должно – они ведь сторожевые. Бокал вина?

– Нет, благодарю.

– Вас не покусали?

– Если бы покусали, я бы отметил покусавшего своей печатью.

Хитклиф смягчился, и на лице его появилась усмешка.

– Ну-ну, – сказал он. – Вы слишком взволнованны, мистер Локвуд. Вот, выпейте вина. В этом доме так редко бывают гости, что мы с моими собаками уж и не помним, как их положено принимать. За ваше здоровье, сэр!

– И за ваше! – поклонившись, ответил я.

Мне подумалось, что глупо сидеть с мрачным видом из-за своры каких-то шавок, а кроме того, у меня не было охоты давать этому господину повод развлечься за мой счет, раз уж у него такой характер. Хитклиф же стал менее суров – возможно, следуя благоразумному соображению, что нелепо обижать достойного жильца, – и заговорил по-свойски, рублеными фразами, выбрасывая местоимения и глагольные связки. Тему он выбрал, как ему представлялось, для меня интересную: о преимуществах и недостатках моего теперешнего места обитания. Он показался мне человеком рассудительным в этих делах, и прежде чем направиться домой, я поведал ему о намерении нанести еще один визит на следующий день. Впрочем, похоже, это пришлось ему явно не по душе. Но я все равно явлюсь. Поразительно, каким общительным кажусь я сам себе по сравнению с ним!

Глава 2

Вчерашний день выдался холодным и туманным. Я было решил провести его в кабинете у камина вместо того, чтобы пробираться по грязи и болоту к «Грозовому перевалу». А потому после обеда отправился наверх (кстати, обедаю я между двенадцатью и часом. Ключница, степенная матрона, доставшаяся мне вместе с жилищем, не смогла, да и не пожелала понять мою просьбу подавать обед в пять) и, поднявшись по лестнице с этим продиктованным леностью намерением, я вошел в свою комнату. Там молоденькая служанка, стоя на коленях среди щеток и ящиков с углем, поднимала клубы адского дыма и пепла – она пыталась загасить пламя, навалив на него кучу золы. Сцена эта заставила меня немедля повернуть назад. Я взял шляпу и, прошагав четыре мили, очутился у садовых ворот Хитклифа как раз в тот момент, когда с неба хлопьями повалил снег.

На открытом всем ветрам холме черная земля успела затвердеть от мороза, а сам я трясся от холода. С цепью на воротах совладать мне не удалось, поэтому, перепрыгнув через забор, я побежал к дому по мощенной плитами дорожке, вдоль коей были посажены редкие кусты крыжовника. Тщетно стучался я в дверь, пока у меня не занемели костяшки пальцев. Из дома доносился лишь вой собак.

«Проклятие этому дому! – про себя восклицал я. – Вас надобно навечно изолировать от вам подобных за мрачность и злобу. Уж днем-то можно не запирать дверь! Но ничего, я все равно войду!» Исполнившись решимости, я схватился за щеколду и затряс ее что есть силы. Из круглого окошка сарая высунулась кислая, как уксус, физиономия Джозефа.

– Вам чего надо? – закричал он. – Хозяин там, в овчарне. Идите в конец сада, коли желаете поговорить.

– Неужели в доме никто не может мне открыть? – крикнул я в ответ.

– Никто. Там токмо одна хозяйка. Но она не откроет, хоть вопите тут до ночи.

– Почему, Джозеф? Разве вы не можете сказать ей, кто я?

– Нет уж! Мое дело – сторона, – пробормотал он, и голова его скрылась.

Снег валил все сильнее. Я ухватился за ручку двери и повторил попытку проникнуть внутрь. В это время на заднем дворе появился молодой человек без плаща и с вилами на плече. Он сделал мне знак следовать за ним, и, миновав прачечную и мощеный участок, на котором разместились угольный сарай, водокачка и голубятня, мы наконец оказались в просторной и теплой гостиной, где меня принимали накануне. Комната была озарена веселым светом пылавшего в камине огня, на растопку которого пошли уголь, торф и дрова, а у стола, обильно накрытого к ужину, я с удовольствием заметил «хозяйку», о чьем существовании до этого даже не подозревал. Поклонившись, я ждал, что она предложит мне сесть. Но она лишь глядела на меня и, откинувшись на спинку стула, сидела неподвижно и молчала.

– Ужасная погода! – заметил я. – Боюсь, миссис Хитклиф, на входной двери остались отметины из-за нерасторопности вашей прислуги. Мне пришлось очень постараться, чтобы меня услышали.

Она не разомкнула губ. Я смотрел на нее, а она на меня. Взгляд у нее был холодный и безразличный, все более вызывавший у меня чувство неловкости и неприязни.

– Садитесь, – буркнул молодой человек. – Он скоро придет.

Я послушался и, прокашлявшись, подозвал Юнону, которая на этот раз соизволила чуть шевельнуть кончиком хвоста в знак нашего знакомства.

– Красивое животное! – вновь заговорил я. – Вы собираетесь раздать щенков, мадам?

– Они не мои, – отвечала сия милая хозяйка в еще более отталкивающей манере, чем позволял себе Хитклиф.

– Так, значит, ваши любимцы там! – догадался я, повернувшись к скрытой тенью подстилке, на которой лежали какие-то животные, кажется, кошки.

– Странный выбор любимцев! – с издевкой в голосе проговорила она.

К несчастью, оказалось, что за кошек я принял битых кроликов. Снова кашлянув, я придвинулся ближе к огню и повторил что-то про ужасный вечер.

– Вам не следовало выходить из дома, – сказала она, поднявшись, и потянулась к двум раскрашенным коробочкам на каминной полке.

До этого жеста хозяйку скрывала тень, теперь же мне стали хорошо видны ее фигура и лицо. Она оказалась изящной, прекрасно сложенной и совсем юной. У нее были очаровательное личико с мелкими чертами и белой кожей, соломенные, нет, скорее, золотистые кудряшки, рассыпавшиеся по нежной шее. А глаза… если бы они излучали приветливость, перед их взглядом трудно было бы устоять. К счастью для моего чувствительного сердца, они выказывали лишь презрение, временами переходившее в нечто похожее на отчаяние, – эмоции, которые удивительно было наблюдать у столь юного создания.

Миссис Хитклиф едва ли могла достать до коробочек, и я, желая прийти на помощь, сделал шаг в ее сторону, но она обернулась ко мне, словно скупец, которому предложили помочь пересчитать его золото.

– Не мешайте, – огрызнулась она. – Я и сама достану.

– Прошу прощения, – промолвил я поспешно.

– Вы приглашены на чай? – спросила она, держа ложку с чайным листом над заварочным чайником, после того как надела передник поверх скромного черного платья.

– С удовольствием выпил бы чашечку.

– Вы приглашены? – повторила она свой вопрос.

– Нет, – едва улыбнувшись, ответил я. – Однако ж вы могли бы меня пригласить.

Она швырнула коробочку с чаем и ложку назад, на полку, и вновь уселась на стул в дурном расположении духа, нахмурив лоб и выпятив алую нижнюю губку, точно дитя, готовое расплакаться.

Тем временем молодой человек накинул на плечи что-то весьма поношенное и, встав у огня, краем глаза следил за мною с таким видом, будто меж нами давно идет смертельная вражда. Я засомневался, слуга ли он в самом деле. Речь его и одежда были грубы и никак не предполагали высокого положения, явно занимаемого мистером и миссис Хитклиф. У парня были вьющиеся каштановые волосы, густые и неухоженные, мохнатые бакенбарды, торчавшие во все стороны, загорелые руки, как у простого работника, который много трудится на свежем воздухе. Но держался он свободно, почти высокомерно, и не проявлял должной почтительности по отношению к хозяйке. При отсутствии каких бы то ни было указаний на его место в доме я решил не обращать внимания на столь странное поведение, и через пять минут появление Хитклифа в какой-то мере избавило меня от этой неловкости.

– Вот видите, сэр, я пришел, как и обещал, – веселым голосом начал я. – И боюсь, из-за ненастья придется мне пробыть у вас с полчаса, если вы согласитесь предоставить мне убежище.

– С полчаса? – спросил Хитклиф, стряхивая с одежды снежные хлопья. – Как вам только в голову пришло отправиться гулять в такую метель? Вы понимаете, что можете заплутать на пустоши? В такие вечера даже местные жители сбиваются с пути. И уверяю вас, пока никаких изменений в погоде не предвидится.

– А не мог бы я взять провожатого из ваших работников? Он бы довел меня до «Дроздов» и переночевал там. Вы не отпустите со мною кого-нибудь?

– Нет, не отпущу.

– Ах вот как! Что ж, значит, придется мне рассчитывать на собственные силы.

– Хм! Мы сегодня собираемся пить чай? – спросил Хитклиф у молодого человека в поношенном платье, переведшего свой свирепый взгляд с меня на юную хозяйку.

– А ему наливать? – спросила она у Хитклифа.

– Приготовь чай, понятно? – последовал ответ, и слова эти были наполнены такою злобою, что я содрогнулся. Тон его голоса говорил о натуре поистине скверной. Мой язык уже не повернулся бы назвать Хитклифа славным малым.

Когда приготовления закончились, он пригласил меня к столу:

– Ну, сэр, придвиньте свой стул.

Все мы, включая ершистого юношу, сели вокруг стола и принялись за еду в суровом молчании.

Мне подумалось, что коли уж я нагнал эту черную тучу, то мой долг постараться ее рассеять. Не могут же они каждый божий день сидеть с таким угрюмым и хмурым видом! Каким бы скверным характером ни наделила их природа, невозможно, чтобы они постоянно пребывали в столь мрачном настроении.

– Удивительно, – начал я, быстро выпив одну чашку и ожидая, когда мне нальют другую, – как обычай влияет на наши вкусы и мысли. Немногие предположили бы существование счастливой жизни в такой удаленности от мира, как здесь, мистер Хитклиф. Однако осмелюсь сказать, что в окружении семьи, с вашей любезной супругой, чей гений царит в вашем доме и сердце…

– С моей любезной супругой! – перебил он меня с почти дьявольской усмешкой. – Где ж это она, моя любезная супруга?

– Я говорю о миссис Хитклиф.

– Ну да… Значит, вы полагаете, что дух ее стал моим добрым ангелом и хранит покой «Грозового перевала», хотя тело ее лежит в земле. Правильно ли я вас понял?

Догадавшись, что совершил оплошность, я попытался ее исправить. Мне следовало бы сразу сообразить, что между мистером и миссис Хитклиф разница в возрасте слишком велика, чтобы они могли быть мужем и женой. Ему лет сорок – время умственного расцвета, когда мужчина едва ли станет питать иллюзии, что молоденькая девушка пойдет за него по любви; такие мечты утешают нас лишь в преклонные годы. А ей не дашь и семнадцати.

Тут меня осенило: чучело, что сидит рядом со мной, пьет чай из блюдца и ест хлеб немытыми руками, должно быть, ее муж – ну, конечно же, это Хитклиф-младший! Вот что бывает, когда девицу похоронят заживо в подобной глуши! Она бросилась в объятия мужлана, ибо даже не догадывалась, что есть на свете люди куда более достойные. Какая жалость! Нужно быть осторожным, чтобы моя персона не заставила ее пожалеть о сделанном выборе. Последнее замечание может показаться нескромным, но это не так. Мой сосед за столом казался мне почти омерзительным. Я же обладаю довольно привлекательной внешностью, о чем знаю по опыту.

– Миссис Хитлиф – моя невестка, – сказал Хитклиф, подтвердив мою догадку. С этими словами он кинул на нее странный взгляд – словно бы ненавидящий, если только Хитклифу несвойственна какая-то особенная, извращенная мимика, которая не передает языка души.

– Ну конечно, теперь я понимаю. Значит, счастливый обладатель этой доброй феи – вы? – спросил я, повернувшись к соседу.

На этот раз я оплошал еще больше. Парень побагровел, сжал кулаки и, казалось, был готов вот-вот на меня наброситься. Но вскоре, подавив гнев, взял себя в руки, и до меня донеслось лишь грубое ругательство, которое он пробормотал в мой адрес. Я, впрочем, сделал вид, что ничего не заметил.

– Вы ошиблись в своих предположениях, сэр, – заметил хозяин. – Никому из нас не посчастливилось стать обладателем вашей доброй феи. Ее супруг умер. Я сказал вам, что она моя невестка, стало быть, она была замужем за моим сыном.

– А этот молодой человек…

– Не мой сын, конечно!

Хитклиф снова улыбнулся, словно записать ему в сыновья такого медведя было, с моей стороны, довольно смелой шуткой.

– Меня зовут Гэртон Эрншо, – прорычал парень. – И советую вам уважать это имя!

– Но я не проявлял к вам неуважения, – ответил я, про себя посмеявшись над высокомерием, с коим он мне представился.

Грубиян долго сверлил меня взглядом, но я не стал отвечать тем же, ибо опасался, что в конце концов или надеру ему уши, или расхохочусь. Мне явно стало не по себе в этом милом семейном кругу. Тепло очага и ощущение удобства уже не спасали меня от гнетущей атмосферы душевной мрачности, и я решил, что крепко подумаю, прежде чем переступлю порог этого жилища в третий раз.

Ужин был съеден в полном молчании, и, поскольку никто не пытался завязать беседу, я подошел к окну, дабы выяснить, не переменилась ли погода. Моим глазам предстала грустная картина – до времени опустилась темная ночь, и небо смешалось с окрестными холмами в вихрях ветра и удушающей метели.

– Верно, мне не дойти до дома без провожатого, – вырвалось у меня. – Дороги, похоже, занесло. Но если бы они еще оставались, все равно даже на шаг вперед ничего не видно.

– Гэртон, загони овец под амбарный навес. Скотину засыплет снегом, ежели оставить ее на ночь в овчарне. И загороди выход доской, – распорядился Хитклиф.

– А мне что делать? – спросил я, все более раздражаясь.

Ответа не последовало. Обернувшись, я обнаружил лишь Джозефа, который принес собакам ведро каши, и миссис Хитклиф, склонившуюся к огню. Для развлечения хозяйка жгла спички, которые упали с каминной полки, когда она ставила на место коробку с чаем. Джозеф опустил свою ношу, с недовольным видом оглядел комнату и проскрипел надтреснутым голосом:

– Как это вы стоите и ничегошеньки не делаете, а все-то, вона гляньте, на двор побежали! А от вас никакого проку, нечего тут и говорить – вы никогда не исправитесь и прямиком к дьяволу попадете, следом за своею матерью!

На мгновение мне почудилось, что тирада сия адресована была мне, и, придя в ярость, я двинулся к старому негоднику с намерением вышвырнуть его вон. Однако меня остановили слова миссис Хитклиф:

– Ах ты, подлый старый лицемер! Не боишься разве, что тебя утащит сатана, если помянешь его? Предупреждаю: не зли меня, иначе попрошу в качестве особого одолжения, чтобы черти уволокли тебя в преисподнюю. Постой! – продолжала она, взяв с полки большую книгу в темном переплете. – Погляди, Джозеф, как я преуспела в искусстве черной магии. Скоро я все буду уметь. Ведь рыжая корова не просто так околела. А твой ревматизм едва ли был ниспослан Провидением.

– Ведьма, ведьма! – запричитал старик. – Храни нас Господь от всяческой скверны!

– Ну уж нет, нечестивец, ты обречен! Убирайся, или я наведу на тебя порчу! Сделаю ваши куклы из глины и воска, и первого, кто перейдет установленные мною пределы, я… Не стану говорить, что с ним будет, сам узнаешь! Уходи же! Я жду.

Прекрасные глазки маленькой ведьмы загорелись притворною злобою, и Джозеф, затрясшись от неподдельного ужаса, поспешил покинуть комнату, бормоча молитву и время от времени восклицая: «Ведьма, ведьма!» Я решил, что поведение молодой женщины вызвано некоей разновидностию мрачного веселья, и теперь, когда мы остались одни, попытался пробудить в ней сочувствие к моему отчаянному положению.

– Миссис Хитклиф, – заговорил я, пытаясь быть убедительным, – простите меня за беспокойство. Но, глядя на ваше лицо, я вправе заключить, что вы непременно должны быть женщиной добросердечной. Назовите мне хоть какие-нибудь ориентиры, по которым я мог бы добраться домой. Сейчас сделать мне это так же трудно, как вам доехать до Лондона!

– Идите по той дороге, по которой пришли, – отвечала она, сев на стул рядом со свечкой и открыв свою большую книгу. – Совет краткий, но ничего более разумного я предложить не могу.

– Значит, если вы услышите, что меня нашли утонувшим в болоте или замерзшим в запорошенной снегом яме, ваша совесть не шепнет вам, что отчасти в том есть и ваша вина?

– С чего бы это? Я не могу вас сопровождать. Меня не пустят даже до садовой ограды.

– Вы? В такой вечер я ни за что не попросил бы вас ради меня переступить порог этого дома! – воскликнул я. – Я всего лишь прошу рассказать, а не показать, куда идти, или убедить мистера Хитклифа дать мне провожатого.

– Кого же? Здесь только сам мистер Хитклиф, Эрншо, Зилла, Джозеф и я. Кого вы возьмете?

– На ферме нет мальчишек?

– Нет. Только те, кого я назвала.

– Выходит, я буду вынужден остаться.

– Договаривайтесь с хозяином. Мне до этого нет дела.

– Полагаю, вы получили хороший урок и в другой раз не будете пускаться в рискованные путешествия по здешним холмам, – прозвучал суровый голос Хитклифа из дверей кухни. – Что касается возможности остаться, то у меня нет комнат для гостей. Коли останетесь ночевать, придется вам спать в одной постели с Гэртоном или Джозефом.

– Я могу переночевать в этой гостиной, на стуле, – предложил я.

– Нет-нет! Чужак есть чужак, и не важно, бедный он или богатый. Не в моих правилах оставлять без присмотра в гостиной кого попало, – заявил грубиян.

После такого оскорбления терпение мое лопнуло. Выразив негодующим восклицанием свое презрение к этому человеку, я бросился мимо него во двор и второпях наткнулся на Эрншо. Было так темно, что я не смог разглядеть ворота и, пока кружил по двору, услышал еще один образчик приятной беседы, присущей этой компании. Поначалу молодой человек, казалось, отнесся ко мне по-доброму.

– Провожу его до парка, – сказал он.

– Ты проводишь его к черту на кулички! – воскликнул его хозяин или кем он там ему приходился. – А за лошадьми кто присмотрит?

– Жизнь человека важнее, чем ваши лошади. Можно на одну ночь оставить их без присмотра. Кто-то должен с ним пойти, – негромко проговорила миссис Хитклиф с сочувствием, которого я от нее не ожидал.

– Но не по вашему приказу! – огрызнулся Гэртон. – Если он вам так любезен, лучше помолчите.

– Тогда, надеюсь, вас будет преследовать его призрак, а у мистера Хитклифа никогда не появится нового жильца, пока поместье «Дрозды» не превратится в развалины, – злобно ответила миссис Хитклиф.

– Это ж надо такое пророчить! – пробормотал Джозеф, в чью сторону я между тем свернул.

Он сидел совсем близко от меня и при свете фонаря доил корову. Фонарь я тут же бесцеремонно схватил и, крикнув, что верну завтра, бросился к ближайшей калитке.

– Хозяин, хозяин, он украл фонарь! – завопил старик и кинулся следом за мною. – Эй, Зубастик, ату его! Эй, Волчок, держи вора!

Только я успел отворить калитку, как два мохнатых чудища прыгнули на меня и повалили, огонь в фонаре потух, а дружный гогот Хитклифа и Гэртона стал последним штрихом в картине моего унижения и бессильной ярости. К счастью, зверюгам больше хотелось размять лапы, позевать и помахать хвостами, чем сожрать меня живьем, но они не давали мне двинуться, и пришлось мне лежать, пока их зловредные хозяева не соблаговолили меня освободить. И тогда, потеряв шляпу и дрожа от ярости, я потребовал, чтобы негодяи дали мне уйти – и пусть пеняют на себя, если придется мне задержаться хоть на минуту дольше. Я кричал что-то о возмездии и грозил им с бесконечным негодованием в духе короля Лира.

Из-за столь бурных эмоций у меня хлынула носом кровь, но Хитклиф продолжал смеяться, а я продолжал его распекать. Не знаю, чем бы закончилась сия сцена, если бы поблизости не появилась особа более благоразумная, чем я, и более великодушная, чем мои насмешники. Я говорю о Зилле, дородной служанке, которая наконец вышла из дома, решив выяснить, что за шум во дворе. Ей показалось, что меня избили, и, не осмеливаясь высказать возмущения хозяину, она направила свою словесную артиллерию в сторону младшего мерзавца.

– Ну и ну, мистер Эрншо! – воскликнула она. – Что еще вы тут устроите? Значит, у нас теперь убивают человека прямо на нашем пороге? Видать, не приживусь я в этом доме. Вы только поглядите на беднягу, он сейчас задохнется! Тише, тише, милок! Вам надобно успокоиться. Идемте-ка в дом, я помогу. Вот так, потихоньку.

С этими словами она вдруг выплеснула кружку ледяной воды мне за шиворот и потащила на кухню. Мистер Хитклиф пошел за нами. Его недолгая веселость быстро уступила место привычной угрюмости.

Я совсем ослабел, голова кружилась, сознание путалось, и потому мне ничего не оставалось делать, кроме как согласиться провести ночь под крышей Хитклифа. Он велел Зилле дать мне рюмку бренди, а сам удалился в свою комнату. Зилла посокрушалась по поводу случившегося со мною печального происшествия и выполнила приказание хозяина, я же, несколько воспрянув после выпитого, последовал за нею в спальню.

Глава 3

Провожая меня наверх, служанка посоветовала прикрыть ладонью свечку и не шуметь, ибо у хозяина есть странное предубеждение по поводу той комнаты, где она собирается меня разместить, и по своей воле он никогда не согласится, чтобы кто-нибудь остался там на ночлег. Я спросил о причинах, но она ответила, что не знает. Она живет здесь только второй год, а вокруг столько странностей, что про эту даже не успела ничего разузнать.

Ошеломленному всем произошедшим, мне тоже было не до любопытства. Заперев дверь, я огляделся в поисках кровати. Из мебели в комнате были стул, бельевой шкаф и большой дубовый короб с вырезанными вверху отверстиями, напоминающими окна экипажа. Приблизившись к нему, я заглянул внутрь и понял, что передо мною уникальный старинный предмет мебели – своеобразная кровать, удачно спроектированная таким образом, чтобы избежать необходимости предоставлять каждому члену семьи отдельную комнату. Фактически получилось нечто вроде небольшого чуланчика, где маленький подоконник служил столом. Я раздвинул обшитые панелями стенки, влез со свечкою внутрь короба, вновь их задвинул и почувствовал себя в полной безопасности от бдительного Хитклифа и прочих домочадцев.

Поставив свечу на подоконник, я заметил в углу стопку тронутых плесенью книг, сам же подоконник был покрыт процарапанными по краске надписями. Они представляли собою всего лишь имя, писанное различными буквами, большими и маленькими: Кэтрин Эрншо, кое-где менявшееся на Кэтрин Хитклиф, а потом на Кэтрин Линтон.

С вялым безразличием, наклонив голову к окошку, я все глядел на имя этой Кэтрин Эрншо-Хитклиф-Линтон, пока глаза мои не сомкнулись. Но не прошло и пяти минут, как из темноты, точно призраки, передо мною белым огнем полыхнули буквы – в воздухе носилось имя «Кэтрин». Заставив себя проснуться, дабы разогнать этот морок, я заметил, что фитиль свечи почти касается одного из старинных томов и мой чулан наполняется запахом жженой телячьей кожи. Я задул огонь и, чувствуя себя дурно из-за непроходящей тошноты и холода, сел и разложил на коленях поврежденный фолиант. Это был Новый Завет, набранный очень узким шрифтом и источавший затхлый запах. На форзаце стояло: «Из книг Кэтрин Эрншо», а следом – дата, отсылающая на четверть века назад. Я захлопнул том, взял другой, третий… пока не пересмотрел все. Библиотека Кэтрин была подобрана со знанием дела и, судя по потрепанности, использовалась многократно, хотя не всегда по прямому назначению. Едва ли можно было найти хоть одну главу без заметок на полях, писанных чернилами – или, по крайней мере, какого-то текста, похожего на заметки, – которые покрывали каждый оставленный печатником пробел. Некоторые фразы вовсе не имели продолжения; другие скорее напоминали дневник, который велся неровным детским почерком. Вверху пустой страницы (представляю, какое это было сокровище для той, что собиралась ее заполнить) я с большим удовольствием обнаружил прекрасную карикатуру на моего друга Джозефа, выполненную несколькими, однако весьма выразительными штрихами. Во мне тут же пробудился интерес к этой неизвестной Кэтрин, и я взялся разбирать поблекшие иероглифы.

«Ужасное воскресенье! – так начинался параграф под рисунком. – Как бы мне хотелось, чтобы со мною снова был батюшка. Противный Хиндли никогда его не заменит – он безобразно обращается с Хитклифом. Мы с Х. решили взбунтоваться. И сегодня вечером сделали первый шаг.

Целый день лил дождь. Мы не могли пойти в церковь, поэтому Джозефу пришлось собрать всех на чердаке. И когда Хиндли с женой уютно расположились у камина внизу и занимались чем угодно, только не чтением Библии – это уж точно, – Хитклифа, меня и несчастного деревенского мальчишку, который помогает нам во время пахоты, заставили взять молитвенники и подняться наверх. Нас усадили рядком на мешке с пшеницей. Мы ныли и тряслись от холода, надеясь, что Джозеф тоже замерзнет и поэтому, ради собственного благополучия, прочтет нам проповедь покороче. Как бы не так! Он разглагольствовал ровно три часа, а когда мы спустились, у моего брата хватило совести воскликнуть: «Как? Уже закончили?» Раньше в воскресные вечера нам разрешалось играть, лишь бы не очень шумно, а теперь из-за любого смешка ставят в угол.

«Вы забыли, что у вас есть хозяин, – говорит наш тиран. – Я изничтожу первого, кто выведет меня из себя! Я требую полной тишины и спокойствия. Ах, это ты, мальчишка? Франсес, дорогая, оттаскай его за волосы, когда пойдешь мимо. Я слышал, как он щелкнул пальцами». Франсес от души оттаскала Хитклифа, а потом пошла и села на колени к мужу, и они принялись целоваться и, точно дети малые, лепетать всякую чушь, от которой один стыд. Мы спрятались в укромном местечке под посудными полками. И едва я успела связать наши фартуки и повесить их вместо занавески, как является Джозеф с каким-то поручением из конюшни, разрывает фартуки, дерет меня за ухо и каркает:

– Хозяина надысь схоронили, день воскресный еще не кончился, слова Писания не умолкнули в ушах ваших, а вы ишь забавляетесь! Срам-то какой! Сядьте, дурные дети. Вот вам добрые книги – читайте! Сядьте и думайте о душе!

Сказав это, он заставил нас пересесть, чтобы тусклый свет, идущий от камина в другом конце комнаты, хоть немного попадал на старый хлам, который он сунул нам в руки. Не в силах этого вынести, я схватила свой обтрепанный том за корешок, швырнула его прямо на собачью подстилку и закричала, что ненавижу эту добрую книгу, а Хитклиф отправил свою пинком туда же. Что тут началось!

– Мистер Хиндли! – заорал наш духовный наставник. – Сюда, хозяин! Мисс Кэти у «Шлема спасения»[2] всю обложку как есть отодрала, а мистер Хитклиф пихнул ногою первую часть «Пространного пути, ведущего в погибель»![3] Негоже допускать чад до этакого святотатства! Эх, старый хозяин ужо высек бы нечестивцев, да помер!

Хиндли тут же покинул свой райский уголок у камина, схватил Х. за шиворот, меня за руку и потащил на кухню, где Джозеф принялся вещать, что дьявол теперь-то уж точно до нас доберется – это как пить дать. После таких напутствий каждый из нас забрался в свой угол ждать, когда явится дьявол. Я взяла с полки эту книгу и чернильницу, приоткрыла входную дверь, чтобы было светлее, и теперь минут двадцать могу писать о том, что произошло. Но товарищ мой не хочет ждать и предлагает позаимствовать у молочницы плащ и, укрывшись им, удрать на вересковую пустошь. Мне эта идея нравится. Если старый ворчун придет за нами, то решит, что его пророчество сбылось. Под дождем нам наверняка будет не хуже, чем в доме, – те же сырость и холод».

Полагаю, Кэтрин осуществила свое намерение, ибо в следующей записи говорилось совсем о другом. Здесь уже звучали и скорбь, и слезы.

«Никогда не думала, что из-за Хиндли буду так плакать! – писала она. – У меня голова просто раскалывается – не могу даже лежать на подушке. И все никак не успокоюсь. Бедный Хитклиф! Хиндли называет его бродягой и больше не разрешает ему сидеть с нами, есть с нами. Говорит, что нам нельзя вместе играть, и грозит, что выгонит его из дому, коли тот нарушит запрет. Хиндли винит нашего батюшку (да как он смеет!) в том, что тот давал Х. слишком много воли, и клянется, что покажет Хитклифу, где его настоящее место…»

Я начал клевать носом над едва различимой страницей – взгляд мой перемещался с рукописных вставок на печатный текст и обратно. Перед глазами возникло разукрашенное название книги, набранное красным шрифтом: «Седмижды семьдесят раз[4] и первый из семидесяти первых. Благочестивое слово, произнесенное преподобным Джейбсом Брандергемом в часовне Гиммерден-Саф». В полудреме ломая голову над тем, о чем таком мог Джейбс Брандергем поведать прихожанам, я в конце концов опустился на кровать и погрузился в сон. Увы, тому причиною были дурной чай и дурное расположение духа! Что еще могло заставить меня так ужасно провести ночь? Не припомню, чтобы хоть однажды мне довелось испытать подобное с тех пор, как я обрел способность страдать.

Сон охватил меня быстро, но я не сразу перестал осознавать, где нахожусь. Мне снилось, что уже наступило утро и я отправился домой, взяв в провожатые Джозефа. Снегу на дороге было по колено, и, пока мы пробирались через сугробы, мой товарищ то и дело упрекал меня, что я не взял с собою посох паломника, а без него мне ни за что не добраться до дома. При этом он хвастливо размахивал передо мною какою-то палкой с тяжелым набалдашником – это, как я понял, как раз и был тот самый посох. На мгновение мне подумалось, что нелепо брать столь мощное орудие, чтобы попасть в собственное жилище, но потом меня осенило: я иду вовсе не туда! Мы направляемся слушать знаменитую проповедь Джейбса Брандергема «Седмижды семьдесят раз», и кто-то из нас – то ли Джозеф, то ли проповедник, то ли я сам – совершил грех «первый из семидесяти первых», а посему нас должны выставить на всеобщее поругание и отлучить от церкви.

Мы подошли к часовне. Я и в самом деле дважды или трижды проходил мимо нее наяву, совершая прогулку. Она расположена в ложбине между двумя холмами, на небольшой возвышенности, окруженной торфяным болотом, и эта особая торфяная сырость, как говорят, способствует бальзамированию немногих тел, упокоившихся рядом, на погосте. Крыша часовни пока еще цела, но поскольку жалованье священника всего лишь двадцать фунтов в год, а дом с двумя комнатами, к вящему его опасению, может очень быстро превратиться в дом с одной, ни один слуга Господа не согласится исполнять здесь обязанности пастора. А уж тем более, когда, по слухам, прихожане скорее предоставят ему голодать, чем увеличат его содержание хотя бы на пенс из собственного кармана. И все же в моем сне в часовне собралось много народу, слушавшего Джейбса со вниманием, а он проповедовал – бог мой, что это была за речь! Она состояла из четырехсот девяноста частей, и каждая вполне годилась для отдельной проповеди, где разбирался один-единственный грех. Откуда Джейбс взял столько грехов, сказать не берусь. Ему был присущ оригинальный способ толкования слова Божьего, и, похоже, его братья во Христе неизбежно грешили всякий раз по-новому. Грехи эти были весьма удивительны – странные проступки, о коих мне ранее слышать не приходилось.

Как же я истомился! Как ерзал, зевал, клевал носом и вновь просыпался! Как щипал себя и колол, тер глаза, вставал и снова садился, толкал Джозефа локтем, спрашивая, когда же все это кончится! Но я был приговорен выслушать проповедь до конца. Наконец мы дошли до «первого из семидесяти первых», и в этой напряженной ситуации на меня вдруг снизошло вдохновение. Что-то заставило меня встать и объявить грешником самого Джейбса Брандергема, причем виновным в грехе, коему ни одному христианину прощения не сыскать.

– Сэр, – воскликнул я, – сидя, как прикованный, здесь, в четырех стенах, я прослушал истории четырехсот девяноста несчастных и простил их! Седмижды семь раз я брался за шляпу и собирался уйти, и седмижды семь раз вы вопреки здравому смыслу заставляли меня снова сесть на место. Но четыреста девяносто первый – это слишком! Сомученики мои, хватайте его! Тащите и рвите в клочки! И место его не будет уже знать его![5]

– Ты – тот человек![6] – после торжественной паузы воскликнул Джейбс, опершись о подушку на кафедре. – Седмижды семь раз ты в зевоте кривил лицо – седмижды семь раз я утешал себя мыслию: о, се есть слабость человеческая, и она достойна прощения! Однако вот он, первый из семидесяти первых. Братья, свершите над ним суд предначертанный! Чести сей удостоены все праведники Божии!

После такого напутствия прихожане, воздев свои посохи, всею толпою ринулись на меня, а я, не имея оружия для защиты, сцепился с Джозефом, ближайшим и самым неистовым из нападавших, надеясь отобрать посох у него. В суматохе скрестилось несколько дубинок, предназначавшиеся мне удары пали на головы других, и вскоре вся часовня наполнилась глухим деревянным стуком. Сосед тузил соседа, а Брандергем, не желая оставаться в стороне, изливал свое неистовство, осыпая доски кафедры градом ударов, отдававшихся так гулко, что, к моему невыразимому облегчению, мой сон прервался. Что же оказалось причиной столь ужасного грохота? Кто сыграл роль Джейбса в этой сумятице? Всего лишь еловая ветка, касавшаяся оконного переплета, да порывы ветра, заставившие сухие шишки стучать по раме! Какое-то мгновение я с сомнением присушивался, но потом понял, в чем дело, повернулся на другой бок и вновь задремал. На этот раз мне приснился сон еще менее приятный, чем предыдущий, если таковое возможно.

Теперь я помнил, что лежу в дубовом чуланчике, и отчетливо слышал завывание метели. Еловая ветка производила все тот же издевательский звук, но я уже знал его природу. Однако он вызывал у меня такое сильное раздражение, что я вознамерился по мере сил своих положить ему конец. Мне почудилось, что я встаю и пытаюсь открыть одну из оконных створок. Крючок был припаян к скобе – я заметил это, когда бодрствовал, однако после позабыл. «Все равно, я должен остановить этот звук!» – пробормотал я и, выдавив кулаком стекло, высунул наружу руку, силясь поймать докучную ветку, но вместо нее мои пальцы обхватили маленькую, холодную как лед ладошку. Непередаваемый ужас ночного кошмара объял меня. Я попытался отдернуть руку, но ладошка не отпускала, и я услышал чье-то стенание: «Впусти меня, впусти!» «Кто ты?» – спросил я, одновременно стараясь высвободиться. «Кэтрин Линтон, – дрожа, ответствовал призрак (почему вдруг Линтон? Фамилия «Эрншо» попадалась мне раз двадцать против одной «Линтон»). – Я заблудилась на вересковой пустоши. А теперь пришла домой». При этих словах я едва различил детское лицо, глядящее на меня в окошко. От ужаса во мне проснулась жестокость, и, поняв, что бесполезно пытаться вырвать у привидения свою руку, я подтянул ее запястье к раме и принялся водить взад-вперед по краю разбитого стекла, пока кровь не потекла и не промочила постель. Но существо все причитало: «Впусти меня!» и держало меня крепко. Я же почти обезумел от страха. «Как же мне тебя впустить? – наконец выговорил я. – Сначала ты отпусти меня, а потом уж я тебя впущу!» Цепкие пальцы разжались, я сразу убрал руку, загородил дыру пирамидой из книг и заткнул уши, чтобы не слышать жалобных завываний. Я не отрывал ладони от ушей, наверное, с четверть часа, но, когда вновь прислушался, до меня донесся все тот же заунывный плач. «Изыди! – вскричал я. – Ни за что тебя не впущу, проси хоть двадцать лет!» «Двадцать лет и прошло, – стонал голос. – Двадцать лет. Я скитаюсь уже двадцать лет!» Тут послышалось легкое царапанье, и стопка книг начала сдвигаться от окна в мою сторону. Я хотел вскочить, но не смог двинуть ни рукой, ни ногой и от ужаса завопил что есть мочи. В замешательстве я обнаружил, что кричу не во сне, а наяву. К моей комнате приблизились быстрые шаги, кто-то решительно толкнул дверь, и свет от свечи замерцал сквозь квадратные окошки над моею кроватью. Я все так и сидел, дрожа и вытирая пот со лба. Вошедший, казалось, медлил и что-то бормотал про себя. Наконец он прошептал, причем явно не ожидая ответа:

– Кто здесь?

Я подумал, что лучше будет признаться, ибо узнал выговор Хитклифа и опасался, что он продолжит поиски, если я промолчу. С этим намерением я повернулся и раздвинул панели. Не скоро я забуду впечатление, произведенное этим действием.

Хитклиф стоял у двери в рубашке и штанах, свечной воск стекал по его пальцам, а лицо стало белее стены позади него. Первый же скрип дубовой панели заставил моего хозяина вздрогнуть как от электрического тока. Свеча выпала из его рук и отлетела на несколько футов, но он пребывал в таком волнении, что едва смог ее поднять.

– Здесь всего лишь ваш гость, сэр! – крикнул я, желая избавить его от унижения при дальнейшем проявлении столь очевидной трусости. – К несчастью, я закричал во сне, ибо мне приснился кошмар. Простите, что побеспокоил вас.

– Да будьте вы прокляты, мистер Локвуд! Убирайтесь к… – заговорил Хитклиф, ставя свечу на стул, потому что руки его тряслись. – Кто вас пустил в эту комнату? – продолжал он, изо всех сил сжав кулаки и заскрежетав зубами, чтобы унять судорожную дрожь. – Кто? Я сейчас же вышвырну негодяя из дому!

– Ваша служанка Зилла, – ответил я, затем вскочил и начал быстро одеваться. – Если вышвырнете, я не расстроюсь, мистер Хитклиф. Она, без сомнения, это заслужила. Полагаю, ей хотелось за мой счет получить еще одно доказательство, что дом посещают призраки. Что ж, и вправду посещают – он просто кишит привидениями и домовыми! И смею вас уверить, вы имеете все основания держать их под замком. Никто не скажет вам спасибо за ночлег в таком логове!

– Что вы хотите этим сказать? – проговорил Хитклиф. – И что вы делаете? Ложитесь и спите, раз уж оказались здесь. Но, ради всего святого, не кричите больше таким жутким голосом. Ну разве что кто-нибудь задумает перерезать вам горло!

– Если бы та маленькая чертовка пролезла в окно, она бы меня наверняка задушила! – ответил я. – Не собираюсь я терпеть преследования ваших гостеприимных предков. Не приходится ли вам преподобный Джейбс Брандергем родней по материнской линии? Или эта шалунья Кэтрин Линтон, или Эрншо, или как там ее еще величают? Наверное, ее эльфы подкинули взамен украденного ребенка. Вот уж злодейка! Сказала мне, что целых двадцать лет бродит по округе – должно быть, такое наказание послано ей за грехи!

Только я произнес эти слова, как сразу вспомнил, что имя «Хитклиф» также встречалось в книге рядом с именем «Кэтрин», о чем я до этого момента и думать забыл. Покраснев от своей опрометчивости, но сделав вид, что не догадываюсь о нанесенном хозяину невольном оскорблении, я поспешил добавить:

– Дело в том, сэр, что первую половину ночи… – Тут я снова осекся. Хотел сказать, что пролистывал те старинные книги, но тогда это означало бы, что мне известно об их содержании – не только в печатном, но и в рукописном виде. Посему, исправившись, я продолжал: – Я бормотал имена, нацарапанные на подоконнике. Скучное занятие, призванное помочь уснуть, все равно что считать…

– Да как вы смеете говорить подобное мне? – со свирепой яростью заорал Хитклиф. – Что… что вы себе позволяете под моею крышей? Боже, да он рехнулся! – И Хитклиф в бешенстве ударил себя ладонью по лбу.

Я не знал, обидеться или продолжить объяснения. Однако, казалось, мой хозяин был в таком смятении, что из жалости я решил рассказать ему про сон. Я уверил Хитклифа, что никогда раньше не слышал имени «Кэтрин Линтон», но поскольку прочел его несколько раз, оно врезалось мне в память, и, когда я уже был не властен над своим воображением, это имя приняло вид живого существа. Хитклиф меж тем отодвигался все глубже в тень от моей кровати и наконец сел позади нее, почти невидимый. Но по неровному, прерывистому дыханию я догадался, что он пытается совладать с бурей охвативших его чувств. Не имея охоты показать ему, что слышу, как он борется с собою, я довольно шумно продолжал одеваться, затем поглядел на часы и сказал с удивлением, словно сам себе, что ночь выдалась на редкость долгая:

– Неужто еще только три часа?! Я мог бы поклясться, что сейчас шесть. Здесь время словно остановилось. Ведь мы точно разошлись по комнатам в восемь!

– Зимой мы всегда ложимся в девять. А встаем в четыре, – сказал мой хозяин, подавив стон и, как я заметил по тени от его руки, смахнув с глаз слезы. – Мистер Локвуд, – добавил он, – можете пойти ко мне в комнату. Иначе, если спуститесь вниз так рано, будете всем мешать. Да и ваши детские страхи и вопли прогнали весь мой сон к черту.

– Мой тоже, – ответил я. – Погуляю по двору до рассвета, а потом уйду, и вам не стоит опасаться моего следующего визита. Теперь я полностью излечился от поисков приятной компании как в деревне, так и в городе. Разумному человеку следует довольствоваться лишь собственным обществом.

– Да уж, славное общество! – проворчал Хитклиф. – Возьмите свечку и идите куда хотите. Я скоро к вам присоединюсь. Но во двор не ходите – собаки спущены, а в доме сторожит Юнона, так что можете прохаживаться только по лестнице и по коридорам. А теперь убирайтесь отсюда! Через две минуты я буду внизу!

Я подчинился, но лишь приказанию выйти из комнаты. Не зная, куда ведут узкие коридоры, я остановился за дверью и против собственной воли оказался свидетелем приверженности моего хозяина суевериям, что странным образом противоречило его несомненному здравому смыслу. Хитклиф уселся на кровати, с силой распахнул окошко и, даже не пытаясь сдержаться, залился слезами.

– Приди! Приди! – рыдал он. – Кэти, приди ко мне! Приди еще раз! О моя любовь! Услышь меня сейчас, Кэтрин! Услышь наконец!

Привидение капризничало, как и положено привидению. Оно не подавало знака. А вот метель билась и завывала так, что было слышно даже там, где стоял я, и пламя моей свечи потухло.

В горестном отчаянии Хитклифа было столько муки, что сострадание заставило меня позабыть о нелепости происходящего, и я отошел от двери, почти разозлившись, что слушал этот плач, и досадуя, что вообще поведал ему о своем глупом ночном кошмаре, раз он привел его к таким терзаниям. Однако почему Хитклиф так страдает, не поддавалось моему разумению. Осторожно спустился я вниз и оказался на кухне в дальнем конце дома, где сгреб тлеющие в очаге угли и зажег от них свечу. Все было тихо, и лишь серая полосатая кошка, вылезшая из кучи золы, приветствовала меня жалобным мяуканьем.

Вокруг очага стояли две скамьи полукруглой формы. На одну из них улегся я, на другую – старая кошка. Мы оба задремали, и поначалу никто не нарушал нашего уединения. Но вот по приставной деревянной лестнице, ведущей на крышу и исчезающей за люком в потолке, шаркая, спустился Джозеф – полагаю, вылез из своей чердачной каморки. Он бросил злобный взгляд на маленький огонек, что разгорелся благодаря мне за прутьями решетки, согнал кошку со скамейки и, усевшись на освободившееся место, принялся набивать табаком свою трехдюймовую трубку. Мое присутствие в его святая святых, очевидно, было воспринято им как редкостное нахальство – настолько бесстыдное, что он сделал вид, будто меня вообще нет на свете. Молча сунул трубку в рот, скрестил на груди руки и стал пускать кольца дыма. Я не мешал ему предаваться наслаждению. После последней затяжки, глубоко вздохнув, он поднялся и удалился с таким же величавым видом, с каким пришел.

Следом послышались более пружинистые шаги, и я открыл было рот, чтобы сказать «Доброе утро», но тут же закрыл его, не поздоровавшись, ибо появился Гэртон Эрншо, творивший sotto voce[7] собственную молитву, которая состояла из череды проклятий, адресованных каждой вещи, что попадалась ему под руку. Он искал в углу лопату или совок, намереваясь расчистить дорожку от сугробов. Раздув ноздри, он заглянул за спинку моей скамьи и, как мне показалось, был готов обменяться со мной вежливыми приветствиями не более, чем с моей подружкой-кошкой. Судя по его приготовлениям, мне уже можно было отправиться домой, посему я встал со своего жесткого ложа и собрался последовать за ним. Однако, поняв мое намерение, он указал черенком лопаты на внутреннюю дверь и буркнул что-то нечленораздельное. Я догадался, что, если хочу покинуть кухню, идти следует туда.

Дверь эта вела в «дом», где уже собрались женщины. Зилла раздувала огромными мехами огонь в камине, а миссис Хитклиф склонилась к пламени и при его свете читала книгу. Рукою она прикрывала глаза от огня и, казалось, вся была поглощена чтением, отвлекаясь лишь на то, чтобы побранить прислугу, осыпавшую ее искрами, или чтобы время от времени оттолкнуть собаку, которая норовила сунуть свой нос ей в лицо. Я был удивлен, заметив там Хитклифа. Он стоял у огня ко мне спиной, грубо отчитывая бедняжку Зиллу, которая в ответ то и дело бросала свою работу, теребила уголок передника или издавала возмущенный стон.

– А ты, ты никчемная… – разразился он бранью по адресу невестки, когда я вошел, присовокупив ругательство, по сути, вполне безобидное, вроде «курицы» или «овцы», но на письме обычно обозначаемое многоточием. – Снова бездельничаешь? Все зарабатывают свой хлеб, ты одна живешь у меня из милости! Убери эту дрянь и займись делом. Ты заплатишь мне за несчастье вечно лицезреть тебя перед глазами. Слышишь ты, стерва проклятая?

– Я уберу эту дрянь, потому что, если откажусь, вы все равно заставите, – ответила миссис Хитклиф, закрыв книгу и бросив ее на стул. – Но делать буду только то, что мне заблагорассудится, даже если у вас от ругани язык отсохнет!

Хитклиф занес руку, и говорившая, по-видимому, не раз испытав на себе ее тяжесть, отскочила на безопасное расстояние. Не имея желания наблюдать за дракой собаки с кошкой, я живо прошел вперед, словно всего лишь собирался погреться у очага и не заметил прерванной перепалки. У обоих участников хватило приличия приостановить дальнейший обмен любезностями. Хитклиф убрал кулаки в карманы, дабы избежать соблазна пустить их в ход, а миссис Хитклиф поджала губы и отошла подальше, к стулу, где, сдержав слово, все время стояла, словно статуя, пока я оставался в доме. Продолжалось это недолго. Завтракать с ними я отказался и при первых же лучах солнца выбрался на свежий воздух – чистый, недвижный и морозный, словно неосязаемый лед.

Мой хозяин окликнул меня, когда я дошел до конца сада, и предложил быть моим провожатым по вересковой пустоши. И хорошо, что предложил, потому что по всему холму пролегли белые океанские волны, причем их подъемы и впадины совсем не соответствовали рельефу местности. Во всяком случае, многие ямы оказались заполнены снегом доверху, а длинные насыпи, образованные пустой породой карьеров, стерлись из картины, сохраненной моей памятью после вчерашнего путешествия. На одной стороне дороги я еще тогда заприметил тянувшийся через всю пустошь ряд каменных столбов в шести-семи шагах друг от друга. Их установили и покрасили известью специально, чтобы они служили путеводными вехами в темноте или же когда метель, как в этот раз, сровняет тропинку с глубокой трясиной по обе ее стороны. Однако если не считать черных точек, выступавших над настом то тут, то там, все следы камней исчезли, и моему спутнику приходилось частенько направлять меня правее или левее, хотя мне казалось, что я строго держусь вьющейся по пустоши дорожки.

Мы почти не разговаривали. При входе в парк поместья «Дрозды» Хитклиф остановился, сказав, что теперь я точно не заблужусь. При прощании мы ограничились быстрым кивком, и я побрел вперед, рассчитывая лишь на собственные возможности, поскольку домик привратника до сих пор стоит необитаем. От ворот до дома идти мили две, но, по-моему, я проделал все четыре, если учесть, что заплутал в одной из рощиц, а потом провалился по шею в снег – столь неприятные ситуации способен оценить лишь тот, кто сам пережил нечто подобное. Но, сколько бы я ни блуждал, в конце концов все-таки объявился на пороге дома, как раз когда часы били полдень. Это означало, что на каждую милю обычного пути от «Грозового перевала» до моего жилища пришелся целый час. Ключница со всей прислугой бросились мне навстречу, наперебой восклицая, что уж и не чаяли увидеть меня живым. Они решили, что прошлой ночью я погиб, и раздумывали, как организовать поиски моих останков. Я попросил их успокоиться, раз они видят, что я вернулся, и, поскольку продрог до самых костей, потащился к себе наверх. Там, надев сухое платье, я минут тридцать или сорок ходил взад-вперед по комнате, пытаясь согреться. И вот теперь сижу в кабинете, слабый, как котенок, – сил у меня почти не осталось, чтобы наслаждаться веселым огнем камина и дымящимся кофе, приготовленным прислугой для подкрепления моих сил.

Глава 4

Сколь же наш брат подобен суетному флюгеру! Я, исполненный решимости держаться подальше от любого общения и благодарный судьбе за то, что наконец очутился в таком месте, где оно стало почти невозможным, – я, несчастный, слабый человек, до сумерек боролся с собственным унынием и заброшенностью, но был вынужден наконец сдаться. Под предлогом получения необходимых сведений о важных подробностях моего здешнего житья я попросил миссис Дин, явившуюся ко мне с ужином, присесть со мною, искренне надеясь, что, пока я ем, она, как любая ключница, склонная посплетничать, либо пробудит во мне живой интерес к происходящему, либо убаюкает своим рассказом.

– Вы прожили здесь довольно долго, – начал я. – Кажется, вы говорили, шестнадцать лет?

– Восемнадцать, сэр. Я пришла в этот дом прислуживать хозяйке, когда она вышла замуж. А после ее смерти хозяин оставил меня ключницей.

– Ах вот как!

Повисла пауза. К сожалению, миссис Дин не была склонна к сплетням. Ну разве что могла поболтать о своих делах, которые меня мало интересовали. Положив руки на колени, она погрузилась в раздумья, и на ее румяное лицо пала тень.

– Да, времена изменились, – проговорила она.

– Верно, – отозвался я. – Вам, полагаю, довелось быть свидетельницей многих перемен?

– Довелось. Не только перемен, но и бед.

«Ага! – подумал я. – Переведу-ка я разговор на семейство моего хозяина. Подходящая тема для начала беседы – к примеру, эта хорошенькая девочка-вдова; мне бы хотелось узнать ее историю: из этих ли она мест или, что более вероятно, явилась из других краев? А тот обтрепанный грубиян, видно, не желает признавать в ней родственницу». С этим намерением я спросил миссис Дин, почему Хитклиф сдает поместье «Дрозды» и предпочитает жить в доме куда более скромном.

– Он недостаточно состоятелен, чтобы содержать поместье в должном порядке?

– Недостаточно состоятелен, сэр? – повторила она. – У него бог знает сколько денег, и с каждым годом его состояние увеличивается. Да, да, у него достанет денег, чтобы жить в доме гораздо лучше этого. Но хозяин рядом, в двух шагах. Может, он и подумывал перебраться в «Дрозды», однако, когда узнал, что появился хороший арендатор, не смог отказаться от возможности получить еще несколько сотен фунтов. Странно, что люди, у которых нет никого на свете, так жадничают!

– Но, кажется, у него был сын?

– Да. Сын умер.

– А молодая леди миссис Хитклиф – это его вдова?

– Да.

– Откуда она родом?

– Она дочь моего покойного хозяина, сэр. В девичестве Кэтрин Линтон. Я нянчила ее, бедняжку. Как бы мне хотелось, чтобы мистер Хитклиф переехал сюда и мы снова были вместе!

– Как? Кэтрин Линтон? – пораженный, вскричал я. Но, задумавшись на мгновение, осознал, что эта другая Кэтрин Линтон, не та, что являлась мне. – Значит, – продолжал я, – того, кто жил здесь до меня, звали Линтон?

– Да.

– А кто этот Эрншо… Гэртон Эрншо, который живет с мистером Хитклифом? Они родственники?

– Нет. Он племянник покойной миссис Линтон.

– То есть кузен молодой хозяйки?

– Да. Ее муж тоже приходился ей кузеном: один был со стороны матери, другой – со стороны отца. Хитклиф женился на сестре мистера Линтона.

– Я видел фамилию Эрншо, вырезанную над входной дверью дома в «Грозовом перевале». Их семья давно живет в этих краях?

– Очень давно, сэр. Гэртон – последний в роду, как и мисс Кэти в нашем, то есть в роду Линтонов. Вы были в «Грозовом перевале»? Простите, что спрашиваю, но мне хочется услышать, как она поживает.

– Миссис Хитклиф? Она показалась мне вполне здоровой и очень красивой, но, видно, не слишком счастливой.

– Ничего удивительного! А что скажете о хозяине?

– Грубый господин, и весьма. Я прав?

– Грубый, как наждак, и твердый, как кремень! Чем меньше вы с ним станете водиться, тем лучше.

– Должно быть, жизнь его не баловала, раз он стал таким твердокаменным. Вы о нем что-нибудь знаете?

– Его жизнь – это жизнь кукушонка, сэр. Я все про него знаю, кроме того, где он родился, кто его родители и откуда взялись его первые деньги. А Гэртона он вышвырнул из гнезда, точно неоперившегося птенца! Бедный парень – единственный во всем приходе не догадывается, как его обманули.

– Ну, миссис Дин, вы совершите благое дело, если расскажете мне что-нибудь о моих соседях. Чувствую, не уснуть мне теперь, так что будьте милостивы, посидите со мной часок и расскажите, что вам известно.

– Непременно, сэр! Только захвачу шитье и посижу сколько вашей душе угодно. Но вы простыли – я видела, как вы дрожали. Надобно поесть немного овсянки, чтобы выгнать болезнь.

И добрая женщина поспешила на кухню, а я подвинулся ближе к огню. Голова моя горела, а тело бил озноб. Более того, я чувствовал какое-то глупое возбуждение, охватившее мое сознание и нервы. Не то чтобы мне было не по себе, но я боялся (и до сих пор боюсь) серьезных последствий произошедшего со мною вчера и сегодня. Миссис Дин вскоре вернулась, принеся с собою дымящуюся тарелку с кашей и корзинку с шитьем. Она поставила тарелку на полочку в камине, чтобы каша не остывала, и уселась поудобнее, явно радуясь, что я оказался таким общительным.

– Прежде чем я переехала сюда, – заговорила она, не дожидаясь нового приглашения начать рассказ, – я почти все время жила в «Грозовом перевале», потому как моя мать нянчила мистера Хиндли Эрншо (отца Гэртона), и я привыкла играть с хозяйскими детьми. Еще я выполняла разные поручения, – помогала на сенокосе, да и на ферме всегда была на подхвате. Однажды ясным летним утром – помню, как раз наступило время жатвы – мистер Эрншо, старый хозяин, спустился вниз, одетый по-дорожному. Отдав распоряжения Джозефу на день, он повернулся к Хиндли, Кэти и ко мне тоже – ибо я сидела за столом вместе с ними и ела овсянку – и сказал, обращаясь к сыну: «Ну, мой красавец, я сегодня отправляюсь в Ливерпуль. Что тебе принести? Выбирай, что твоей душе угодно. Только небольшое, потому что я иду пешком туда и обратно, а шестьдесят миль в одну сторону – путь неблизкий!» Хиндли выбрал скрипочку. Тогда хозяин спросил у мисс Кэти, а ей в ту пору еще и шести не было, однако ж она могла скакать на любой лошади из конюшни и попросила хлыстик. Обо мне он тоже не забыл, ибо был человеком добросердечным, хоть иногда и довольно суровым. Мне он обещал принести полный карман груш и яблок. Поцеловав детей, хозяин отправился в дорогу.

Для всех нас время тянулось долго – те три дня, что он отсутствовал, – и маленькая Кэти часто спрашивала, когда же воротится отец. Миссис Эрншо ожидала мужа к вечеру третьего дня и каждый час откладывала ужин. Однако мистер Эрншо все не шел, и дети уже устали бегать к воротам и смотреть на дорогу. Стемнело, хозяйка хотела уложить их спать, но они умоляли позволить им остаться, и вот около одиннадцати часов тихонько поднялся дверной засов, и на пороге появился хозяин. Он рухнул на стул, смеясь и охая, и велел не кидаться к нему с объятиями, потому что он еле жив. Ни за какие полцарства он больше не соберется в такое путешествие!

– Да еще чтоб под конец меня чуть не до смерти исколошматили! – сказал он, развернув плащ, который держал в руках. – Смотри, жена! Меня сроду так никто не пинал. Но ты должна принять его как дар Божий, хоть он такой черный, что больше похож на порождение дьявола.

Мы столпились вокруг, и из-за плеча мисс Кэти я разглядела одетого в лохмотья грязного черноволосого мальчишку. Судя по его возрасту, он, должно быть, умел ходить и говорить. И лицо его казалось более взрослым, чем у Кэти, но, когда мальчика поставили на ноги, он только озирался по сторонам и нес какую-то тарабарщину, которую никто не смог разобрать. Мне стало страшно, а миссис Эрншо уже готова была вышвырнуть его за дверь. Она не на шутку рассердилась и спросила хозяина, как его угораздило притащить в дом цыганенка, когда у них есть собственные дети, которых надобно кормить и растить. Что он думает с ним делать? Может, он обезумел? Хозяин попытался оправдаться, но и впрямь был полуживой от усталости, поэтому, слушая их препирания, я поняла лишь, что он увидел на улице этого голодного, бездомного мальчишку, все равно что немого, подобрал и хотел найти его хозяина или родителей. Но, как сказал мистер Эрншо, ни одна живая душа не знала, откуда он взялся. Времени и денег у хозяина уже оставалось в обрез, и он решил, что лучше будет принести дитё домой, чем затевать бессмысленные поиски и тратить деньги в Ливерпуле, ибо рука у него не поднималась оставить мальчишку там, где он его подобрал. В конце концов хозяйка, поворчав, успокоилась, а мистер Эрншо велел мне вымыть найденыша, одеть в чистое и уложить спать вместе с другими детьми.

Хиндли и Кэти тихонько смотрели и слушали, однако, когда в доме воцарился мир, они принялись исследовать карманы отца – искать обещанные подарки. Хиндли было четырнадцать, но, вытащив из отцовского кармана то, что осталось от скрипки, – одни ломаные деревяшки, – он зарыдал во весь голос. Кэти же, узнав, что, возясь с найденышем, отец потерял ее хлыстик, тоже проявила характер – оскалила зубы и плюнула на противного мальчишку, за что получила от отца хорошую затрещину, призванную научить ее приличным манерам. Оба наотрез отказались спать с найденышем в одной постели и даже в одной комнате, ну а мне ничего другого не пришло в голову, кроме как уложить его на лестничной площадке в надежде, что, может, наутро он и сам куда-нибудь денется. Случайно, а может, привлеченный звуком хозяйского голоса мальчишка подполз к двери мистера Эрншо, где, выйдя из комнаты, его и обнаружил хозяин. Стали выяснять, как ребенок там очутился, и мне пришлось сознаться в своем проступке. В наказание за мою трусость и жестокость меня прогнали из хозяйского дома.

Вот как Хитклиф появился в семье Эрншо. Через несколько дней я вернулась (ибо я не считала, что изгнана навечно) и узнала, что мальчика нарекли Хитклифом. Так звали хозяйского сына, умершего во младенчестве, и с тех пор это имя служит ему также и фамилией. Мисс Кэти и найденыш теперь сдружились, но Хиндли его ненавидел, и, правду сказать, я тоже. К стыду своему, признаюсь, что мы дразнили и обижали его, ибо не было во мне тогда достаточно разумения, чтобы понять, как это несправедливо, а хозяйка, увидев, что мы ведем себя с ним дурно, никогда его не защищала.

Он казался мне угрюмым, терпеливым ребенком, вероятно, привыкшим к плохому обращению. Он сносил побои Хиндли, не поморщившись и не проронив ни слезинки, а когда я его щипала, только втягивал носом воздух и шире открывал глаза, будто случайно сам себе сделал больно и винить тут некого. Старый Эрншо приходил в ярость, если узнавал, что приходится терпеть парнишке от его собственного сына, который не дает жить «бедному сироте», как хозяин называл приемыша. Удивительно, до чего мистер Эрншо привязался к Хитклифу и верил всему, что тот говорил (хотя говорил он на редкость мало и обычно сущую правду), и мальчик стал его любимчиком даже больше, чем Кэти, которая росла чересчур шаловливой и строптивой.

Так, с самого начала Хитклиф принес в дом разлад, а после смерти миссис Эрншо, последовавшей менее двух лет спустя, Хиндли стал видеть в родном отце не друга, а деспота. Хитклиф же был для молодого хозяина самозванцем, укравшим у него отцовскую любовь и положенные привилегии. Лелея свои обиды, он все более проникался злобою к тому, кто был их причиною. Некоторое время я сочувствовала Хиндли, но, когда все дети заболели корью и мне пришлось за ними ухаживать, в одночасье взяв на себя обязанности взрослой женщины, я свое мнение переменила. Хитлиф болел тяжело, и когда ему было совсем худо, он все просил, чтобы я сидела рядом. Видно, он чувствовал, что я многое для него делаю, но не догадывался, что делаю я это не по своей воле. Однако должна сказать вам вот что: ни у одной сиделки никогда еще не было такого тихого подопечного. Это его отличие от двух других детей научило меня быть к нему менее предвзятой. И Кэти, и ее братец изводили меня ужасно, Хитклиф же лежал безропотно, как агнец, хотя то было следствием не столько мягкости, сколько твердости его характера.

Мальчик выкарабкался. Доктор подтвердил, что встал он на ноги во многом благодаря мне, и похвалил за труды. Я ужасно возгордилась и стала лучше относиться к человеку, за чей счет услышала от доктора столь лестные слова, и Хиндли, стало быть, лишился своего последнего союзника. Только вот я не смогла полюбить Хитклифа и часто задумывалась, что же нашел хозяин в этом угрюмом ребенке, который никогда, насколько я могла судить, не отвечал благодарностью на оказанную ему милость. Не скажу, что Хитклиф проявлял дерзость к своему благодетелю, просто он был бесчувствен, хотя знал прекрасно, какую имеет власть над сердцем мистера Эрншо: стоило мальчишке слово сказать, и все в доме подчинялись его желаниям. Помню случай, когда хозяин купил на ярмарке двух жеребят и подарил их парнишкам. Хитклиф взял себе того, что покрасивее, но жеребенок вскоре охромел. Заметив это, Хитклиф сказал Хиндли:

– Давай поменяемся конями. Мне мой не нравится. А коли откажешься, расскажу твоему отцу, как ты на этой неделе трижды меня избил, и руку покажу, всю черную от синяков до самого плеча.

Хиндли показал ему язык и оттаскал за ухо.

– Лучше поторопись! – упрямо настаивал Хитклиф, отскочив к навесу (они были на конюшне). – Все равно придется. А когда я расскажу про те три раза, то ты получишь от отца столько же затрещин и еще парочку в придачу!

– Пошел вон, собака! – закричал Хиндли, замахнувшись чугунной гирей для взвешивания картошки и сена.

– Ну, кидай! – отвечал Хитклиф, не двигаясь с места. – Тогда я скажу, как ты хвастался, что выгонишь меня из дому, как только отец помрет, и поглядим, не вышвырнет ли он тут же тебя самого.

Хиндли метнул гирю и попал мальчику в грудь. Тот упал, но сразу поднялся – весь белый, покачиваясь и еле дыша. И если бы я не помешала, он непременно пошел бы к хозяину и добился отмщения, потому что его состояние говорило само за себя, стоило ему только назвать виновного.

– Ладно, забирай моего жеребенка, цыган! – сказал молодой Эрншо. – А я буду молиться, чтоб ты на нем себе шею сломал. Забирай и иди к черту, нищий самозванец! Вытяни из отца все, что у него есть, только потом покажи ему, каков ты на самом деле, черт рогатый! Бери моего коня! Пусть он тебе мозги копытами вышибет!

Хитлиф отвязал жеребенка и повел к себе в стойло. Он как раз проходил мимо Хиндли, который, перестав ругаться, пнул его из-под конских ног и, не останавливаясь, чтобы проверить, исполнилось ли его пожелание, во весь дух помчался со двора.

Меня поразило, с каким хладнокровием Хитклиф собрался с силами и продолжил начатое: поменял седла и все прочее, сел на кучу сена, чтобы унять приступ дурноты от сильного удара, и только потом пошел в дом. Недолго пришлось мне его уговаривать, чтобы он согласился переложить вину за свои синяки на жеребенка. Парню было безразлично, какую историю я сочиню, раз он получил, что хотел. Правду сказать, он так редко жаловался на подобные стычки, что я считала его совсем незлопамятным. Впрочем, вы увидите из дальнейшего, как сильно я обманулась.

Глава 5

Время шло, и мистер Эрншо начал сдавать. Раньше он всегда был здоров и деятелен, но силы быстро оставляли его, и, когда ему пришлось целыми днями сидеть в углу у камина, он, как это ни прискорбно, стал на редкость раздражительным. Ему досаждали сущие пустяки, а подозрение в неуважении вызывало чуть ли не истерику. Особенно это проявлялось, если кто-нибудь пытался командовать его любимчиком или помыкать им. Он ревниво следил, чтобы Хитклифу никто не сказал дурного слова, ибо, похоже, вбил себе в голову, будто все ненавидят мальчишку и желают ему зла, только потому, что сам он его так любит. Ничего хорошего это парню не принесло, ведь, по доброте душевной, мы, не желая волновать хозяина, потакали его пристрастиям, а на столь благодатной почве взросли тщеславие и злонравие ребенка. Дважды или трижды Хиндли в присутствии отца выказывал презрение к приемышу, отчего старик впадал в ярость – хватал палку, замахивался, а потом трясся в исступлении, ибо ударить не хватало сил.

Наконец наш викарий (в то время у нас был викарий, который, имея скромные доходы, обучал грамоте детей Линтонов и Эрншо и сам возделывал свой клочок земли) посоветовал послать молодого хозяина в колледж. Мистер Эрншо согласился, хоть и без особого воодушевления, сказав: «Хиндли – никчемный парень, он нигде не преуспеет, куда бы ни подался».

Я же от всего сердца надеялась, что теперь у нас в доме наступит мир. Тяжело было видеть, как хозяин страдает, совершив благое дело. Мне чудилось, что его болезнь и стариковская раздражительность проистекали из разлада в семье, да и ему тоже хотелось бы, чтобы это было так. Но на самом деле, сэр, виной всему было его убывающее здоровье. И все же мы могли бы жить вполне сносно, несмотря ни на что, когда бы не двое – мисс Кэти и слуга Джозеф. Полагаю, вы его там видели. Он всегда был и, пожалуй, до сих пор остается зануднейшим, лицемерным фарисеем, который копается в Библии, дабы выуживать для себя добрые пророчества, а на других насылать проклятия. Но своим умением читать мораль и рассуждать о божественном он исхитрился произвести на мистера Эрншо большое впечатление, и чем слабее становился хозяин, тем больше власти над ним брал Джозеф. Он неустанно вел с мистером Эрншо душеспасительные беседы, твердил, что детей надлежит держать в строгости, потворствовал его мнению, что Хиндли – подлый негодяй, и каждый вечер, ворча, плел одну за другой истории, где чернил Хитклифа и Кэтрин. При этом он всегда потакал слабостям мистера Эрншо, а груз вины возлагал в основном на его дочку.

Спору нет, такого поведения, как у Кэтрин, я у других детей не видывала, она всех нас выводила из себя по пятьдесят раз на дню, а то и чаще. С того часа, как она спускалась утром из спальни, до часа, когда отправлялась в постель, не было ни единой минуты, чтобы она не озорничала. Кэти вечно бедокурила, рот у ней не закрывался – она то пела, то хохотала, то донимала всех, кто не хотел веселиться с нею вместе. Непослушная и своенравная девчонка, но у нее были такие ясные глазки, такая ласковая улыбка и самая легкая походка во всей округе! Да, в общем-то, она зла никому не желала. Если вам случалось хоть раз расплакаться из-за нее по-настоящему, она тут же принималась плакать за компанию, и вам приходилось забывать про свои слезы и утешать ее. Она была очень привязана к Хитклифу. Самое суровое наказание, какое мы смогли придумать, – это не давать им вместе играть. Но ее и ругали за Хитклифа больше, чем любого из нас. В играх она ужасно любила вести себя, как маленькая хозяйка, распускать руки и отдавать приказы своим товарищам. Она попробовала такое со мной, однако ж я не собиралась терпеть ее властных замашек и рукоприкладства и дала ей это ясно понять.

Ну а мистер Эрншо не понимал детских шуток. Он всегда был с ребятами строг и серьезен, а Кэтрин, в свою очередь, никак не могла взять в толк, отчего отец, захворав, стал еще более нетерпимым и раздражительным, чем раньше, когда был в расцвете сил. Сварливые замечания папаши пробуждали в ней желание его дразнить просто из вредности. Как же ей нравилось, когда мы все вместе принимались ее отчитывать, а она никого не желала слушать и с вызовом нам дерзила. Она высмеивала богобоязненные проклятия Джозефа, подтрунивала надо мною и делала ровно то, что отец ненавидел более всего, – показывала ему, что ее притворное высокомерие, которое он воспринимал всерьез, имеет над Хитклифом больше власти, чем отцовская доброта. Будто мальчик во всем ее слушается, а приемного отца послушается, если это совпадет с его собственным желанием! Целый день ведя себя так дурно, она вечером, бывало, приходила, ластясь, к отцу, желая помириться. «Нет, Кэти, – говорил старик, – не могу я тебя любить, ты еще хуже своего братца. Ступай, дитя, помолись и попроси у Бога прощения. Кажется, нам с матерью впору покаяться, что взрастили такого ребенка!» Поначалу от подобных слов Кэти плакала, но постепенно отцовское отторжение сделало и саму ее черствой, и, когда я говорила, что ей надобно признать свою вину и попросить прощения за свои проступки, она лишь смеялась.

Но однажды пришел час, который прекратил земные печали мистера Эрншо. Он умер октябрьским вечером, тихо сидя в кресле у камина. Сильный ветер выл за окном и гудел в трубе. Казалось, он буйствует, предвещая бурю, но холодно не было, и все домочадцы собрались вместе: я устроилась чуть поодаль от огня с вязаньем в руках, Джозеф за столом читал Библию (в те годы слуги после работы обычно сиживали в гостиной вместе с хозяевами); мисс Кэти нездоровилось, поэтому она вела себя смирно. Она прижалась к ногам отца, а Хитклиф лежал на полу, положив голову ей на колени. Помню, как хозяин, прежде чем впасть в забытье, гладил ее прекрасные волосы – редко ему выпадала радость видеть дочь такой спокойной, – а потом сказал:

– Почему ты не можешь всегда быть послушной девочкой, Кэти?

Тогда она подняла к нему голову и со смехом спросила:

– А почему ты не можешь всегда быть хорошим человеком, папа?

Но, заметив, что он снова помрачнел, поцеловала отцу руку и сказала, что споет ему песенку, чтобы он быстрее уснул. Она запела очень тихо, и скоро его пальцы выскользнули из ее руки, а голова упала на грудь. Я попросила Кэти замолчать и не шевелиться, дабы не разбудить мистера Эрншо. Мы сидели тихо, как мыши, с добрых полчаса, и просидели бы еще дольше, если бы Джозеф, закончив читать главу, не поднялся с намерением разбудить хозяина для молитвы на ночь. Джозеф подошел и, дотронувшись до плеча мистера Эрншо, позвал его. Но хозяин не двигался, тогда Джозеф поднес к его лицу свечку и пригляделся. Я сразу поняла, что дело неладно, когда он поставил свечку и, взяв обоих детей за руки, шепотом велел им ступать наверх, не шуметь и сегодня вечером молиться одним – ему надо кое-что сделать.

– Сначала я пожелаю папе спокойной ночи, – заявила Кэтрин и, прежде чем мы успели ее остановить, обхватила отца за шею. Бедняжка сразу поняла, что лишилась родителя, и закричала: – Ой, он умер! Хитклиф, он умер!

И оба они так безудержно зарыдали, что сердце у меня разрывалось их слушать.

Я тоже заплакала, горько и громко, но Джозеф спросил, с чего это мы так ревем над святым, который теперь в раю. Мне он велел надеть теплую накидку и бежать в Гиммертон за доктором и приходским священником. Я не понимала, какой прок сейчас от них обоих, однако отправилась туда, несмотря на ветер и дождь, и даже привела с собою одного из них – доктора. Пастор сказал, что явится утром. Оставив Джозефа объяснять доктору, что произошло, я побежала в детскую. Дверь была открыта. Дети, как я поняла, не ложились, хотя уже было за полночь, но они стали спокойнее, и мне не понадобилось их утешать. Они сами утешали друг друга такими словами, которые я бы никогда не придумала. Ни один священник в мире не изобразил бы рай небесный лучше, чем эти двое в своем невинном разговоре. Я же слушала, всхлипывая и мечтая, чтобы когда-нибудь мы все очутились на небесах.

Глава 6

Мистер Хиндли приехал домой на похороны и, что поразило нас и вызвало пересуды всех окрестных соседей, привез с собой молодую жену. Кто она такая и откуда родом, он нам так и не сообщил. Скорее всего, она не могла похвастаться ни именем, ни состоянием, иначе он вряд ли скрывал бы свою женитьбу от отца.

Эта женщина не собиралась нарушать в доме покой. Как только она переступила наш порог, ей все пришлось по сердцу: и окружавшие ее вещи, и все наши порядки, кроме разве что приготовлений к похоронам и присутствия скорбящих. В этом вопросе она показалась мне глуповатой. Убежала в свою комнату, причем велела ее сопровождать, хотя мне следовало одевать детей. Там уселась, дрожа и сжимая руки, и без конца спрашивала: «Они уже ушли?» Потом стала в истерике описывать, какое жуткое впечатление на нее производит черный цвет, вздрагивала, тряслась и в конце концов расплакалась. Когда же я спросила, с чего это она, отвечала, что не знает наверное, просто очень боится смерти. По моему разумению, смерть в ту пору ей грозила не больше, чем мне. Худенькая – это правда, но молодая, цвет лица здоровый, да и глазки сияли, как бриллианты. Хотя я заметила, что, когда она поднималась по лестнице, у нее случалась одышка, от внезапного шума она вся трепетала и временами мучительно кашляла. Но я не имела ни малейшего представления о том, что такие признаки могли предвещать, и потому сочувствия к ней не испытывала. Мы тут вообще не жалуем чужаков, мистер Локвуд, коли они сами первые не проявят к нам симпатии.

За три года отсутствия молодой Эрншо очень изменился. Он похудел, побледнел, говорил и одевался совсем не так, как раньше. В первый же день своего возвращения он распорядился, чтобы мы с Джозефом теперь сидели на кухне, а в «доме» расположится он сам. Надобно сказать, что он собирался застелить ковром и оклеить обоями маленькую нежилую комнату, превратив ее в гостиную, но его жене так понравились белые плиты пола и огромный, весело горящий камин, оловянные блюда и горка с голландским фаянсом, место для собак и, вообще, все просторное помещение «дома», где они проводили время, что молодой Эрншо решил, что для удобства жены не стоит ничего переделывать, и отказался от своих намерений.

Еще ей было приятно среди прочих новых знакомств обрести золовку. И поначалу они вдвоем без конца о чем-то щебетали, миссис Эрншо целовала Кэтрин, возилась с нею и засыпала подарками. Но очень быстро ее привязанность поутихла, она принялась капризничать, а Хиндли превратился в самого что ни на есть деспота. Стоило жене выказать свое неудовольствие Хитклифом хотя бы в нескольких словах, как в Хиндли вскипала старая ненависть к мальчику. Молодой хозяин изгнал его к слугам, лишил уроков, что давал детям викарий, и заставил его вместо учебы трудиться на ферме наравне с другими работниками.

Сначала Хитклиф держался молодцом, потому что Кэти сама учила его всему тому, что узнавала на уроках, работала или играла вместе с ним в поле. Оба они обещали вырасти настоящими дикарями, ибо молодого хозяина вовсе не интересовало, как они себя ведут и чем занимаются, ну и они держались от него подальше. Он даже не следил, посещают ли дети церковь по воскресеньям, и только Джозеф да викарий порицали его за небрежение, когда детей не обнаруживалось среди прихожан. В таких случаях Хиндли приказывал выпороть Хитклифа, а Кэтрин лишить обеда или ужина. Но больше всего ребята любили убежать с утра на вересковую пустошь и болтаться там целый день; над грозящим им наказанием они просто смеялись. Викарий мог задавать Кэтрин выучить наизусть столько глав, сколько душе его было угодно, а Джозеф мог пороть Хитклифа, пока рука не заболит, – все забывалось, стоило детям снова оказаться вместе, особенно если они задумывали какую-нибудь шалость или месть. И частенько вдали от посторонних глаз я плакала, видя, как с каждым божьим днем они становятся все отчаяннее, а я не осмеливалась ни полсловечка сказать, ибо боялась, что совсем потеряю то малое влияние, что еще имела на этих никому не нужных детей. Однажды воскресным вечером их выставили из гостиной за шумное поведение или за какой-то другой несерьезный проступок вроде этого, и, когда я пошла звать ребят к ужину, мне нигде не удалось их найти. Мы осмотрели весь дом – сперва наверху и внизу, потом двор и конюшню. Никого. В конце концов Хиндли в ярости велел нам запереть дверь и поклялся, что этой ночью они в дом не войдут. Все пошли спать, но я слишком волновалась, чтобы лечь в постель. Вместо этого я открыла окно в своей комнате и, хотя шел дождь, выглянула наружу – вдруг увижу. Я твердо решила, что, несмотря на запрет, впущу их, если появятся. Через некоторое время до меня донеслись шаги – кто-то шел по дороге, и сквозь ворота замерцал огонек. Накинув на голову шаль, я побежала к двери, чтобы они не разбудили стуком мистера Эрншо. Передо мною стоял Хитклиф. Один. Я даже вздрогнула, когда увидела его без Кэтрин.

– Где мисс Кэтрин? – тут же воскликнула я. – Надеюсь, с ней ничего не случилось?

– Она в поместье «Дрозды», – ответил мальчик. – Я бы тоже сейчас там был, но эти невоспитанные люди не догадались предложить мне остаться.

– Ну и попадет же тебе на орехи! – сказала я. – Ты не успокоишься, пока не выполнишь задуманное. Зачем, бог ты мой, вы отправились в «Дрозды»?

– Дай мне сперва снять мокрую одежду, Нелли, а потом я тебе все расскажу, – ответил он.

Я предупредила, чтобы он не разбудил хозяина, и, пока Хитклиф переодевался, а я ждала, чтобы задуть свечу, он рассказывал:

– Мы с Кэти удрали через прачечную, чтобы побродить на свободе. А когда увидели огоньки в поместье, решили пойти посмотреть, как младшие Линтоны проводят воскресные вечера. Может, тоже стоят, дрожа, в углу, пока их отец и мать сидят за столом, едят и пьют, поют и смеются, а огонь в камине такой жаркий, что больно глазам? Думаешь, так? А может, они читают проповеди или какой-то слуга наставляет их на путь истинный и требует затвердить длинный список библейских имен, если они дали ему неправильный ответ?

– Думаю, нет, – сказала я. – Они, без сомнения, хорошие дети и не заслуживают, как вы, наказаний за плохое поведение.

– Не будь ханжой, Нелли, – продолжал он. – Ерунда все это! Мы без остановки бежали от «Перевала» до парка «Дроздов», и Кэтрин совсем искромсала себе ноги, потому что была босиком. Тебе придется завтра поискать ее башмаки на пустоши. Мы пролезли через сломанную живую изгородь, почти на ощупь пробрались по дорожке к дому и остановились на клумбе под окном гостиной. Свет-то шел оттуда. Ставни хозяева не закрыли, а шторы были спущены только наполовину. Мы оба смогли заглянуть внутрь, потому что забрались на выступ цоколя и ухватились за карниз. И знаешь, какую красоту мы увидели? Роскошную комнату с малиновым ковром, малиновой обивкой на стульях и малиновыми скатертями на столах. По ослепительно-белому потолку шла золотая каемка, в центре на серебряных цепях свисали стеклышки, похожие на капли дождя, а среди них мерцали приглушенным светом маленькие свечки. Старших Линтонов мы там не заметили, вся гостиная была в распоряжении Эдгара и его сестры. Разве не следовало им наслаждаться этаким счастьем? Мы бы с Кэти решили, что попали прямиком в рай небесный! А теперь скажи, что, по-твоему, делали эти «хорошие дети». Изабелла – ей, кажется, одиннадцать, она на год младше Кэти – валялась на полу в дальнем конце комнаты и вопила, повизгивая время от времени, будто ведьмы втыкали в нее раскаленные иглы. Эдгар стоял у камина и беззвучно лил слезы. А посреди стола сидел щенок, тряс лапкой и скулил, ибо, как мы поняли из их взаимных обвинений, они чуть не разорвали беднягу пополам. Вот ослы! Нашли себе развлечение – ссориться, кому первому держать этот теплый мохнатый комочек, а после каждый заревел, потому что, неудачно поборовшись за щенка, они оба уже не хотели его брать. Мы в голос расхохотались, глядя на этих избалованных дурачков. Как мы их презирали! Ты когда-нибудь видела, чтобы я требовал себе то, что хочет Кэти? Или чтобы мы, оставшись вдвоем, для развлечения начали рыдать, вопить или кататься по полу в разных концах огромной комнаты? Ни за какие коврижки я не поменял бы свою жизнь здесь на жизнь Эдгара Линтона в поместье – даже если бы мне посчастливилось спихнуть Джозефа с самой высокой крыши и выкрасить фасад дома кровью Хиндли!

– Тише, тише! – прервала я его. – Ты мне так и не объяснил, почему Кэтрин осталась в «Дроздах».

– Я же сказал тебе, что мы расхохотались, – ответил Хитклиф. – Линтоны нас услышали и тут же стремглав бросились к двери. Сперва они молчали, но потом как заорут: «Ой, мама, мамочка! Ой, папа, папочка! Идите сюда! Ой, мамочка, папочка!» Так и вопили не замолкая. А мы нарочно принялись ужасно шуметь, чтоб испугать их еще сильнее, но потом спрыгнули с цоколя, потому что кто-то начал греметь засовами и мы поняли, что пора удирать. Я схватил Кэти за руку и потащил за собой, но она вдруг упала. «Беги, Хитклиф, беги! – прошептала она. – Они спустили бульдога, и он меня схватил!» Этот дьявол вцепился ей в лодыжку, Нелли, я слышал его омерзительное сопение. Но Кэти даже не пикнула – нет! Она презирает трусость и не заплакала бы, даже если бы ее подняла на рога бешеная корова. Но я не молчал. Я обрушил ему на голову все ругательства, которые могли бы уничтожить любого черта в христианском мире, потом подобрал камень, сунул собаке в пасть и стал пихать его что есть силы в ее поганую глотку. Наконец явился с фонарем мерзавец-слуга и закричал: «Держи вора, Зверобой! Держи вора!» Правда, увидев, какую добычу поймал Зверобой, он сменил тон. Пса оттащили. Его огромный лиловый язык вывалился изо рта на полфута, а с отвислых брылей стекала кровавая слюна. Слуга поднял Кэти. Ей было плохо, но не от страха, это уж точно, а от боли. Ее понесли в дом, я пошел следом и все бормотал проклятия и говорил, что отомщу им. «Какая у нас добыча, Роберт?» – крикнул Линтон с порога. «Зверобой поймал девчонку, сэр, – отвечал тот. – С ней еще парень, – добавил он, схватив меня, – с виду из самых отъявленных. Видать, грабители думали подсадить их в окно, чтобы те им двери открыли, когда все в доме уснут, – так им легче было бы всех нас перерезать. Закрой рот и не сквернословь, ты, ворюга! Тебя за это на виселице вздернут. Мистер Линтон, сэр, не опускайте ружье!» – «Нет-нет, Роберт, не опущу, – сказал старый дурак. – Негодяи знали, что вчера я получил плату от арендаторов. Захотели по-умному дело обделать. Веди их в дом. Уж я им устрою прием! Так, Джон, закрой дверь на цепочку. Дай Зверобою пить, Дженни. Напасть на судью в его же собственной твердыне! Да еще в воскресный день! До какой наглости надо дойти! О, Мэри, дорогая, взгляни-ка! Не бойся, это всего лишь мальчишка, хотя и набычился, как и подобает негодяю. Разве не будет благом для страны повесить его сразу, без проволочек, пока его натура не проявилась в деяниях, как она уже выказала себя в чертах его лица?» Он выволок меня под самую люстру, а миссис Линтон нацепила на нос очки и в ужасе воздела руки к небу. Трусливые детки Линтонов тоже подобрались поближе. Изабелла лепетала: «Какой страшный! Посади его в погреб, папочка. Он в точности как сын гадалки, который украл моего ручного фазана. Правда, Эдгар?»

Пока они меня разглядывали, подошла Кэти. Она услышала последние слова Линтона и рассмеялась. Эдгар Линтон вгляделся в нее повнимательнее и, собравшись с мыслишками, сообразил, кто она такая. Они же видят нас в церкви, понимаешь, хотя в других местах мы почти не встречаемся.

– Это мисс Эрншо, – прошептал он матери. – Посмотри, как ее укусил Зверобой – кровь из ноги так и льет!

– Мисс Эрншо? Чепуха! – воскликнула его мать. – Чтобы мисс Эрншо рыскала по округе с цыганом! Однако, дорогой, на ней траурное платье. Право же, так и есть. И ведь она может на всю жизнь остаться хромой!

– Небрежение ее брата заслуживает всяческого порицания! – воскликнул мистер Линтон, отвернувшись от меня и поворотившись к Кэтрин. – Как я узнал от Шильдерса (это викарий, сэр), он отнюдь не мешает ей расти настоящей язычницей. Однако кто это такой? Где она нашла такого дружка? Ах да! Это, видать, то самое удивительное приобретение моего покойного соседа, сделанное в Ливерпуле, – маленький индиец с заморского корабля, а может, брошенный на берегу американец или испанец.

– В любом случае скверный мальчишка, – заметила пожилая дама. – И ему не место в приличном доме! Вспомни, Линтон, какие он произносил слова? Страшно подумать, что мои дети могли их услышать!

Тогда я снова начал ругаться – не злись, Нелли, – поэтому Роберту приказали меня выгнать. Без Кэти я уходить отказался. Но Роберт выволок меня в сад, сунул в руку фонарь, пригрозил, что мистеру Эрншо непременно сообщат о моем поведении, и, велев идти домой и не сворачивать, вновь запер дверь. Шторы на окне все еще были приподняты с одного конца, и я опять заступил на свой наблюдательный пост, ибо, если бы Кэтрин захотела вернуться, а ее бы не выпустили, я бы разбил их огромные окна на миллион мелких осколков. Кэти тихонько сидела на диване. Миссис Линтон сняла с нее серый плащ молочницы, который мы позаимствовали для нашей прогулки, и, как мне показалось, увещевала ее, качая головою. Все-таки она молодая леди, и к ней у Линтонов отношение не то, что ко мне. Затем служанка принесла таз с теплой водой и вымыла Кэти ноги. Мистер Линтон приготовил для нее бокал глинтвейна, а Изабелла принесла и вывалила ей на колени тарелку кексов. Поодаль с разинутым ртом стоял Эдгар. А после они высушили и расчесали ее прекрасные волосы, дали пару огромных домашних туфель и подкатили в кресле к огню. Когда я уходил, она была очень довольная – делилась своим угощением со щенком и Зверобоем, которого ущипнула за нос, отчего в пустых голубых глазках Линтонов засветилось хоть какое-то подобие жизни – бледное отражение веселости милого личика Кэти. Мне было видно, что эти дуралеи ею восхищаются, ведь она неизмеримо выше их – да и кого угодно на всем белом свете, правда, Нелли?

– У этой истории еще будут последствия, каких ты и представить себе не можешь, – отвечала я, покрыв мальчика одеялом и потушив свечу. – Ты неисправим, Хитклиф. Мистер Хиндли наверняка перейдет к крайним мерам, это уж как пить дать.

Я оказалась права. Все обернулось гораздо хуже. Это злосчастное приключение привело Хиндли в бешенство. А на следующий день еще и мистер Линтон, чтобы наладить отношения, нанес нам визит и прочел молодому хозяину наставление по поводу того, как он управляет своим семейством, так что тот действительно задумался о происходящем. Хитклифа не выпороли, но ему было сказано, что, если он хоть одно словечко скажет мисс Кэтрин, его выдворят из дому. А миссис Эрншо следила, чтобы золовка, вернувшись домой, вела себя, как подобает. И добивалась она этого не силой, а хитростью. Силой у нее ничего не вышло бы.

Глава 7

Кэти пробыла в поместье «Дрозды» пять недель – до Рождества. К возвращению домой ее лодыжка совсем зажила, а поведение стало более благопристойным. Миссис Эрншо частенько навещала золовку в «Дроздах», где и начала приводить в исполнение свой план по ее перевоспитанию, стараясь с помощью элегантных нарядов и лести выработать у Кэти чувство самоуважения. И девочка быстро клюнула на приманку. Поэтому вместо маленькой простоволосой дикарки, которая могла вприпрыжку вбежать к нам и, запыхавшись, броситься обнимать и теребить всех домочадцев, с красивого черного пони легко соскочила очень чинная барышня с каштановыми локонами, ниспадающими на плечи из-под бобровой шляпки с пером, в длинной амазонке, которую ей приходилось придерживать обеими руками, дабы плавно прошествовать в дом. Помогая ей слезть с пони, Хиндли радостно воскликнул:

– Подумать только, Кэти, ты стала просто красавицей! Прямо не узнать. Ты теперь настоящая леди. Изабелле Линтон с нею не сравниться, правда, Франсес?

– У Изабеллы нет таких природных данных, – отвечала его жена. – Но Кэти следует следить за собою и не превратиться снова в дикарку. Эллен, помоги мисс Кэтрин распаковать вещи. Постой, дорогая, не то собьешь локоны. Дай я развяжу тебе шляпку.

Я помогла Кэти снять амазонку, и нашему взору открылись великолепное шелковое клетчатое платьице, белые панталончики и начищенные до блеска ботиночки. И хотя глаза Кэти загорелись от радости, когда собаки прибежали приветствовать свою хозяйку, она едва коснулась их, ибо боялась, что, ласкаясь, они испачкают ее роскошный наряд. Меня она поцеловала с нежностью. Я была вся в муке, потому что пекла рождественский пирог, так что обнимать меня, конечно, не стоило. Затем мисс Кэти огляделась, ища глазами Хитклифа. Миссис и мистер Эрншо с волнением ожидали их встречи, полагая, что по их лицам хотя бы приблизительно определят, удастся ли им разлучить двух закадычных друзей.

Поначалу Хитклифа разыскать не смогли. Коли уж он был неприглядным и неухоженным до всей этой истории, то теперь стал в десять раз хуже. Никто, кроме меня, не заботился о нем, не корил за неряшливость, не просил умыться хотя бы раз в неделю, а ведь дети в таком возрасте не испытывают естественной надобности в мыле и воде. Потому одежду он, не снимая, носил три месяца, работая в пыли и грязи, а его густые нечесаные волосы, лицо и руки были покрыты отвратительным серым налетом. Неудивительно, что он спрятался за спинкой скамьи, увидев, как в дом вместо девчонки-сорвиголовы, которую он ожидал встретить, вошла прекрасная, элегантная барышня.

– А что, разве Хитклифа нет дома? – спросила Кэти, сняв перчатки и обнажив на удивление белые пальчики – следствие праздности и долгого пребывания в закрытом помещении.

– Хитклиф, можешь подойти! – позвал мистер Хиндли, предвкушая смущение мальчика и радуясь, что тому придется предстать перед Кэти в столь отвратительном виде. – Можешь подойти и поздороваться с мисс Кэти, как другие слуги.

Кэти, заметив своего друга, спрятавшегося за скамьей, бросилась к нему, намереваясь обнять. В одно мгновение она поцеловала его в щеку раз семь или восемь, но вдруг остановилась и, отпрянув, расхохоталась:

– Ой, какой же ты чумазый и сердитый! И какой… какой смешной и хмурый! Это, должно быть, оттого, что я привыкла к обществу Эдгара и Изабеллы Линтон. Ну, Хитклиф, неужто ты меня совсем позабыл?

Для такого вопроса у нее были все основания, ибо от стыда и уязвленного самолюбия Хитклиф насупился и стоял как каменный.

– Пожми мисс Кэти руку, Хитклиф, – снисходительно произнес мистер Эрншо. – Один раз можно.

– Не буду, – ответил мальчик, наконец обретя дар речи. – Я не позволю над собой насмехаться. Я этого не допущу!

И он бы убежал от нас, если бы мисс Кэти не схватила его снова.

– Я вовсе не собиралась над тобою смеяться, – сказала она. – Просто не удержалась. Хитклиф, давай наконец поздороваемся! С чего ты так надулся? Просто ты нелепо выглядишь. Вымой лицо и причешись – и все будет в порядке. Ну какой же ты грязный!

Она озабоченно посмотрела на покрытые грязью пальцы, которые держала в руке, а потом перевела взгляд на свое платье, испугавшись, что оно вряд ли стало красивее от соприкосновения с одеждой Хитклифа.

– Не надо было меня трогать, – сказал он, проследив за ее взглядом и вырвав руку. – Хочу быть грязным – и буду! И ничего вы со мной не сделаете!

С этими словами он выскочил из комнаты под дружный хохот хозяина и хозяйки, однако Кэтрин действительно расстроилась, ибо не понимала, отчего ее замечание вызвало такую бурю негодования.

После того как я исполнила роль горничной при новой госпоже, поставила кексы в печь, развела жаркий огонь, который, как полагается в сочельник, живо заиграл и в «доме», и на кухне, мне захотелось наконец сесть, чтобы в одиночестве для собственного удовольствия спеть рождественские гимны, хотя Джозеф уверял, что те веселые мелодии, которые я выбирала, подозрительно похожи на легкомысленные мирские песенки. Сам он удалился к себе с намерением помолиться, а миссис и мистер Эрншо развлекали молодую мисс разными милыми безделушками, которые были куплены в подарок Линтонам в знак благодарности за их доброту. Хозяева пригласили Линтонов провести следующий день в «Грозовом перевале», и приглашение было принято с одной оговоркой. Миссис Линтон просила, чтобы «этого непослушного мальчика, который говорит нехорошие слова» не подпускали к ее дорогим деткам.

Итак, я осталась одна. Вдыхала богатый аромат специй, наслаждалась блеском начищенных кастрюль, полированными часами с украшением из остролиста, серебряными кружками, расставленными на подносе и ждущими, когда их наполнят к ужину подогретым элем с пряностями, но более всего – идеально чистым полом, предметом моей особой гордости, который я как следует отдраила и подмела. Про себя я поаплодировала каждой вещи и вспомнила, как старый Эрншо, бывало, приходил в Рождество на кухню, когда все уже сияло чистотой, звал меня милой девочкой и в подарок совал мне в руку шиллинг; и сразу же подумала о том, как он был привязан к Хитклифу и боялся, что, когда смерть заберет его, мальчик будет заброшен. Эти воспоминания, естественно, привели меня к размышлениям о тех обстоятельствах, в которых нынче оказался бедный парнишка, и вместо того, чтобы запеть, я принялась плакать. Впрочем, вскоре я сообразила, что будет больше толка, если я перестану попусту лить слезы и попытаюсь что-нибудь для него сделать. Я встала и отправилась на двор искать Хитклифа. Далеко идти не пришлось. Он, как было ныне заведено, чистил на конюшне лоснящиеся бока нового пони и задавал корм другим животным.

– Поторопись, Хитклиф! – сказала я. – На кухне теперь очень хорошо, да и Джозеф ушел наверх. Поторопись, я тебя приодену к приходу мисс Кэти. Прежде чем лечь спать, вы сможете вместе посидеть у очага и вдоволь наговориться.

Хитклиф продолжал заниматься своим делом и даже не повернул голову в мою сторону.

– Идем же! Пойдешь ты или нет? – продолжала я. – Для каждого из вас у меня есть маленький кекс. А тебе хватит и полчаса, чтоб нарядиться.

Я подождала пять минут, но так и ушла, не получив ответа. Кэтрин ужинала с братом и невесткой, а мы с Джозефом вдвоем принялись за невеселую трапезу, приправив ее попреками с одной стороны, и дерзостью – с другой. Кекс и сыр Хитклифа всю ночь пролежали нетронутые на столе, будто угощение для фей. Мальчик продолжал работать до девяти часов, а потом, молчаливый и угрюмый, скрылся в своей комнате. Кэти долго не ложилась, ей нужно было сделать тысячу распоряжений для приема своих новых друзей. Однажды она заглянула на кухню поговорить со старым товарищем, но там его не оказалось. Кэти спросила меня, что с ним случилось, а после вернулась в гостиную. Утром Хитклиф встал рано и, поскольку день был праздничный, ушел в дурном расположении духа бродить по вересковым полям и так и не появился в доме, пока все семейство не отбыло в церковь. Пост и раздумья как будто благотворно повлияли на его настроение. Он немного покрутился вокруг меня и наконец, собравшись с духом, решительно произнес:

– Нелли, приведи меня в порядок, я хочу быть хорошим.

– Давно пора, Хитклиф, – ответила я. – Ты очень расстроил Кэтрин! По-моему, она даже пожалела, что вообще вернулась домой. Такое впечатление, что ты ей завидуешь, потому что о ней больше заботятся, чем о тебе.

Сама мысль о том, что он станет завидовать Кэтрин, не умещалась у него в голове, но зато он прекрасно понял, что огорчил девочку.

– Она сказала, что огорчилась? – серьезным тоном спросил он.

– Она заплакала, когда я ей сказала, что сегодня утром ты опять убежал.

– Так ведь и я тоже плакал вчера ночью, – проговорил он. – Но у меня на то было больше причин.

– Да, у тебя была причина ложиться спать на пустой желудок и с гордыней в сердце. Гордые люди сами вскармливают свою скорбь. Но раз уж тебе стыдно за свою обидчивость, надобно попросить у Кэти прощения. Когда она вернется, пойди наверх и скажи, что хочешь ее поцеловать, – ты сам знаешь, какие слова здесь подойдут, только сделай это от чистого сердца, а не так, словно из-за красивого платья она стала для тебя чужой. А теперь, хотя мне пора готовить обед, я выкрою часок и придам тебе подобающий вид – тогда Эдгар Линтон рядом с тобой будет выглядеть глупой куклой, да такой он и есть! Хоть ты и моложе, но, поверь мне, ты выше и шире в плечах, так что мог бы в два счета уложить его на обе лопатки. Сам разве не видишь?

Лицо Хитклифа на мгновение просветлело, но тут же вновь омрачилось.

– Но, Нелли, – вздохнул он, – уложи я его на лопатки хоть двадцать раз, от этого у него красоты не убавится, а у меня не прибавится. Вот бы у меня были светлые волосы и белая кожа, и хорошо бы мне одеваться и вести себя, как он, да еще стать когда-нибудь таким же богатым, каким будет он.

– …и чуть что, звать на помощь мамочку, – продолжила я. – Трястись от страха, если деревенский парень покажет тебе кулак, и сидеть целый день дома, если на дворе дождик. Ох, Хитклиф, что-то ты пал духом! Подойди к зеркалу, и я покажу тебе, к чему до́лжно тебе стремиться. Видишь эти две линии, что пролегли у тебя на переносье, и эти густые брови? Вместо того чтобы подняться полукружием, они вечно хмурятся. А два черных бесенка так глубоко посажены, что никогда не открывают смело своих окон, а прячут блеск свой, точно шпионы дьявола. Тебе лишь стоит захотеть перемениться и уметь разглаживать хмурые морщинки, широко раскрывать глаза с искренним чувством, и тогда вместо бесенят появятся доверчивые, невинные ангелы, чуждые подозрениям и сомнениям и всегда видящие друзей там, где нет врагов. Не становись похожим на злобного щенка, который вроде бы понимает, что получил пинок по заслугам, но все равно ненавидит того, кто его пнул, а заодно и весь мир.

– Другими словами, мне надо желать заполучить большие голубые глаза и гладкий лоб Линтона, – ответил Хитклиф. – Так я желаю. Только это не поможет.

– Доброе сердце сделает твое лицо красивым, мой мальчик, – продолжала я, – даже будь ты арапчонком. А дурное и первого красавца превратит в урода. Вот сейчас, когда ты умыт, причесан и перестал дуться, признайся, разве ты не хорош собою? Скажу тебе прямо – хорош! Ну чисто переодетый принц. Кто знает? Может, твой отец был китайским императором, а мать индийской царицей, и каждый из них за свой недельный доход купил бы все «Грозовые перевалы», и «Дрозды» в придачу? Но тебя похитили злобные матросы и привезли в Англию. На твоем месте я придумала бы легенду о своем высоком происхождении, и мысль о том, кто я на самом деле, придала бы мне мужества и достоинства, чтобы устоять перед притеснениями жалкого фермера!

Так я говорила, и Хитклиф постепенно перестал хмуриться и даже стал вполне симпатичным, как вдруг нашу беседу прервал стук колес, сначала доносившийся с дороги, а потом и со двора. Мальчик подбежал к окну, а я к двери как раз вовремя, чтобы увидеть обоих Линтонов, которые вылезали из семейного экипажа, укутанные в плащи и меха, и всех Эрншо, спешивающихся у входа. Зимой они частенько ездили в церковь верхами. Кэтрин взяла обоих детей за руки, повела в дом и усадила у огня, отчего их бледные лица сразу порозовели.

Я посоветовала своему дружку не мешкать и выказать им доброе расположение, на что тот охотно согласился, но ему вновь не повезло – как только он открыл дверь, ведущую из кухни, Хиндли открыл ту же дверь с другой стороны. Они столкнулись, и хозяин, раздосадованный при виде столь чистого и веселого мальчика, а быть может, желая выполнить обещание, данное им миссис Линтон, силой впихнул его обратно в кухню и зло велел Джозефу «не пускать этого парня в комнату и отправить на чердак до конца обеда. Не то он будет хватать руками фруктовые пирожные и красть фрукты, если хоть на минуту его оставить без присмотра».

– Нет, сэр, – не выдержала я, – ничего он не станет трогать, ничего! И, по-моему, он имеет право получить свою долю сладостей, как все мы.

– Он получит свою долю розог, если я поймаю его внизу до темноты, – пригрозил Хиндли. – Убирайся, бродяга! Это еще что? Вздумал причесываться? Погоди, вот доберусь я до твоих прелестных локонов и вытяну их чуть длиннее!

– Они уж и так длинные, – заметил юный Линтон, заглянув в дверь. – И как у него от них голова не болит? Точно жеребячья грива – свисают прямо на глаза.

В его словах не было намерения оскорбить, но бешеная природа Хитклифа не позволила ему безропотно снести кажущуюся дерзость от мальчика, коего он был готов ненавидеть, ибо уже тогда видел в нем соперника. Он схватил миску с горячим яблочным соусом – первое, что попалось под руку, – и швырнул прямо в обидчика, залив ему лицо и шею. Тот, ясное дело, заголосил, и на крик примчались Изабелла и Кэтрин. Мистер Эрншо тут же сгреб негодника в охапку и потащил в его комнату, где, конечно, применил самое жестокое средство, чтобы унять его злость, потому что потом вернулся к нам весь красный и тяжело дыша. Я совсем неласково вытирала Эдгару нос и рот посудным полотенцем, приговаривая, что так ему и надо, незачем было вмешиваться. Сестричка его тоже ныла и говорила, что хочет домой. А Кэти стояла в смущении, краснея за всех.

– Тебе не следовало с ним разговаривать! – сказала она молодому Линтону. – Он был в плохом настроении. Мало того что ты испортил праздник себе, так еще и его выпорют. Я даже не могу об этом думать! Мне и обедать уже не хочется. Ну зачем только, Эдгар, ты с ним заговорил?

– Я не говорил с ним, – всхлипывал мальчик, вырвавшись из моих рук и завершив свой туалет с помощью собственного батистового платочка. – Я обещал мамочке, что не скажу ему ни слова, и не сказал.

– Ладно, не плачь, – презрительно отозвалась Кэтрин. – Тебя не убили. Иначе будет еще хуже. Мой брат возвращается. Тише! Помолчи, Изабелла. Уж тебя-то никто не обидел!

– Так, так, дети, садимся за стол! – позвал Хиндли, торопливо входя на кухню. – Этот подлый мальчишка помог мне здорово согреться. В следующий раз, мистер Линтон, можете пустить в ход кулаки – это прибавит вам аппетита!

От запаха и вида вкусных угощений на столе настроение у хозяев и гостей заметно улучшилось. После поездки в церковь все проголодались и легко позабыли о неприятном эпизоде, тем более что ни с кем из них ничего по-настоящему плохого не приключилось. Мистер Эрншо нарезал рождественского гуся большими ломтями и разложил по тарелкам, а юная хозяйка стала развлекать гостей веселой беседой. Я прислуживала за столом и стояла позади Кэтрин, и больно было мне видеть, как она без единой слезинки, с безразличным видом принялась за лежавшее перед ней гусиное крылышко. «Бесчувственный ребенок, – подумала я, – как легко она прогнала мысли о бедах бывшего своего товарища. Кто бы мог подумать, что она станет такой жестокосердной!» Кэтрин поднесла кусок к губам, но потом положила его обратно на тарелку; щеки ее покраснели, и по ним покатились слезы. Она нарочно уронила вилку на пол, чтобы быстренько нырнуть под скатерть, скрыв тем самым свои переживания. Недолго мне пришлось считать ее бесчувственной, ибо я поняла, что она весь день была как в аду, изнывала от невозможности остаться одной или пробраться к Хитклифу, которого заперли по приказу хозяина. Как я выяснила, она хотела потихоньку принести ему хоть что-нибудь с рождественского стола.

Вечером были устроены танцы. Кэти просила, чтобы мальчика выпустили, поскольку у Изабеллы Линтон не было партнера. Но из ее заступничества ничего не вышло. Кавалером назначили меня. И в радостном возбуждении от танцев мы позабыли обо всех невзгодах, тем более что из Гиммертона приехал целый оркестр – пятнадцать музыкантов с трубой, тромбоном, кларнетами, фаготами, валторнами и виолончелью, да еще певцы. Каждое Рождество они обходят все уважаемые дома в округе и за свои выступления получают награду. Для нас же было наивысшим удовольствием их послушать. После традиционных рождественских песнопений мы попросили их спеть наши обычные песни – и под музыку, и без нее, разложив на несколько голосов. Музыканты старались вовсю, и миссис Эрншо очень понравилось.

Кэтрин тоже была довольна, но сказала, что музыку лучше слушать с высоты, и поднялась по лестнице на скрытую в тени площадку. Я пошла за ней. Дверь внизу хозяева закрыли, не заметив нашего отсутствия – там было полно народу. Однако на лестничной площадке Кэтрин не задержалась, а полезла дальше, на чердак, где сидел запертый Хитклиф, и стала его звать. Некоторое время он упрямо молчал, но она упрашивала и в конце концов убедила ответить ей через дощатую стенку. Я не стала мешать бедняжкам, но, когда песни внизу стали стихать, а певцы перешли к закускам, я тоже поднялась по приставной лесенке, чтобы предупредить девочку. Однако Кэтрин снаружи уже не оказалось, ее голос звучал изнутри. Эта обезьянка пролезла сквозь слуховое окно одного чердачного отсека, пробралась по крыше до другого и через второе чердачное окно проникла внутрь. Чего мне стоило уговорить ее вернуться! Когда она все-таки выбралась с чердака, с нею был Хитклиф, и она настояла, чтобы я отвела его на кухню, благо Джозеф ушел к соседу, не желая осквернять свой слух дьявольскими песнопениями, как он предпочитал называть наши песни. Я сказала детям, что не собираюсь поощрять их проказы, но, поскольку пленник ничего не ел со вчерашнего обеда, закрою глаза, если он разок обманет мистера Хиндли. Хитклиф спустился вниз, я поставила ему табурет поближе к огню и принесла много вкусного. Но от побоев его тошнило, так что он поел совсем чуть-чуть, а мои попытки его развеселить были отвергнуты. Упершись локтями в колени и обхватив руками подбородок, он сидел в немом размышлении. Когда же я спросила, о чем он задумался, мрачно ответил:

– Пытаюсь решить, как отплатить Хиндли. Мне все равно, сколько придется ждать, лишь бы отомстить. Надеюсь, он не помрет раньше срока.

– Стыдись, Хитклиф! – сказала я. – Дурных людей наказывает Господь, а мы должны научиться прощать.

– Нет, бог не получит такого удовольствия, как я, – ответил он. – Главное – придумать наилучший способ. Оставь меня, и я намечу план мести; мне не так больно, когда я об этом думаю.

Но, мистер Локвуд, я заболталась, а россказни мои, наверное, не так уж интересны. Мне неловко, что я все говорю-говорю, а каша ваша остыла, да и сами вы клюете носом – пора вам спать! Про Хитклифа я могла бы поведать – все самое важное – в нескольких словах.

Так, прервав себя, ключница поднялась и уже готова была отложить шитье, но я чувствовал, что не в состоянии отойти от очага, да и спать мне совсем не хотелось.

– Не уходите, миссис Дин! – воскликнул я. – Посидите еще полчасика. Вы правильно сделали, что, не торопясь, рассказали мне эту историю; именно такие истории мне нравятся. И закончить ее надо в том же ключе. Мне интересен каждый герой вашей повести – в большей или меньшей мере.

– Часы вот-вот пробьют одиннадцать, сэр.

– Неважно. Я не из тех, кто ложится спать до полуночи. Вот в час или в два ночи – это по мне, тем более что встаю я в десять.

– Не советую вам вставать в десять, сэр. Вы пропускаете самые лучшие утренние часы. Человек, не сделавший половину дневной работы к десяти утра, рискует вовсе не справиться со второй половиной.

– И все-таки, миссис Дин, сядьте, потому что я намереваюсь продлить ночь до полудня. Боюсь, завтра меня удержит в постели тяжелая простуда или, не дай бог, что-нибудь похуже.

– Надеюсь, что нет, сэр. Позвольте мне перескочить через три года. За это время миссис Эрншо…

– Нет-нет, ничего подобного я не позволю. Вам знакомо такое настроение, когда вы сидите в одиночестве, на коврике перед вами кошка вылизывает котенка, а вы столь внимательно следите за ее движениями, что, пропусти она хотя бы одно ушко, вы по-настоящему расстроитесь?

– Это ужасная лень, сэр.

– Наоборот, изнуряющая деятельность. Именно таков я сейчас, так что продолжайте ваш рассказ во всех деталях. Думается мне, что люди в ваших краях приобретают по сравнению с горожанами такую же ценность, какой становится паук в тюрьме по сравнению с пауком в обычном доме – для обитателей этих жилищ. И все же столь усиленное внимание к деталям не вполне зависит от занимаемого наблюдателем положения в обществе. Здесь люди серьезнее, живут, сообразуясь со своим внутренним миром, в них меньше поверхностного, переменчивого, легкомысленного и наносного. По-моему, любовь к жизни в ваших краях почти достижима, хотя прежде я был убежден, что никакая любовь не может длиться более года. Бывает такое состояние, когда голодный человек вынужден есть единственное блюдо, получая удовольствие лишь от него и оценивая достоинства только его; бывает и другое – когда человека этого посадили за стол, накрытый яствами от французских кулинаров. Возможно, все деликатесы вместе и покажутся ему чрезвычайно вкусными, но каждый из них окажется в его восприятии и в памяти лишь безликой частичкой целого.

– Стоит вам узнать нас поближе, и вы поймете, что мы здесь точно такие же, как везде, – заметила миссис Дин, озадаченная моею тирадою.

– Простите меня, – ответил я, – но вы, мой добрый друг, как раз являете собою пример, противоположный вашему утверждению. За исключением нескольких провинциальных словечек, не имеющих особого значения, у вас в речи и манерах нет никаких признаков того, что, по моим соображениям, присуще людям вашего сословия. Уверен, вам приходилось размышлять гораздо больше, чем другим слугам. Вы были вынуждены развивать свои мыслительные способности, ибо у вас не было возможности растрачивать свою жизнь на глупые пустяки.

Миссис Дин рассмеялась.

– Конечно, я считаю себя уравновешенной и разумной, – сказала она, – но не только потому, что живу среди холмов и из года в год наблюдаю одни и те же лица и одни и те же события. Я приучила себя к порядку, благодаря чему стала мудрее. К тому же я прочитала столько, что вы не поверите, мистер Локвуд. В здешней библиотеке нет ни одной книги, в которую я бы не заглянула и из которой не почерпнула что-то важное, кроме разве что латинских и греческих книг, да еще французских; но я могу отличить их друг от друга. От дочери бедняка нельзя ожидать большего. Однако если мне придется продолжить свой рассказ в манере досужих кумушек, вместо того чтобы пропустить три года, я с удовольствием поведаю вам о следующем лете. Рассказ пойдет о лете 1778 года, то бишь о том, что случилось двадцать три года назад.

Глава 8

Утром погожего июньского дня родился мой первый воспитанник – крепкий малыш, последний из древнего рода Эрншо. Мы сгребали сено на дальнем поле, когда вдруг увидели, как девочка, которая обычно приносила нам завтрак, бежит к нам сначала по лугу, потом по тропинке и по пути кличет меня.

– Ой, какое хорошенькое дитятко! – запыхавшись, выпалила она. – Свет не видывал такого красавчика! Только вот хозяйке недолго осталось. Доктор говорит, у нее уж давно чахотка. Я сама слыхала, как он сказал про это мистеру Хиндли. А теперича ее жизнь уж некому поддерживать; стало быть, до зимы она не доживет. Вы должны сейчас же идти домой, Нелли. Будете его нянчить, кормить молоком с сахаром, заботиться о нем днем и ночью. Вот бы мне так! Ведь он будет весь ваш, когда хозяйка помрет!

– Но разве хозяйка и правда так сильно больна? – спросила я, бросив на землю грабли и завязывая ленточки чепца.

– Похоже, что да, но с виду бодрая, – ответила девочка. – Послушать ее, так кажется, она собралась дожидаться, когда малыш вырастет. Совсем плохо соображает от радости, он же такой хорошенький! На ее месте я бы не умирала, я бы поправилась от одного его вида, несмотря на все, что наговорил Кеннет. До чего же я на него разозлилась! Повитуха миссис Арчер принесла нашего херувимчика хозяину в «дом», и лицо у того прямо засияло, но тут выходит этот старый зануда доктор и говорит: «Эрншо, благодарите бога, что супруга оставляет вам сына. Когда она сюда приехала, я был уверен, что недолго мы будем ее лицезреть, а нынче должен сказать вам, что зиму ей не пережить. Не мучайтесь и не волнуйтесь понапрасну – тут ничего не поделаешь. Да и к тому же, надо было вам крепко подумать, прежде чем брать в жены этакую хрупкую тростинку!»

– И что ответил хозяин? – спросила я.

– Кажется, выругался. Но мне до него не было дела, я во все глаза рассматривала дитё!

И она снова принялась с восторгом описывать младенца. Обрадованная не меньше ее, я поторопилась домой, чтобы тоже взглянуть на новорожденного, хотя очень жалела Хиндли.

В его сердце было место только для двух кумиров – жены и самого себя. Он нежно любил обоих, но одного из них поистине боготворил, и я даже не могла вообразить, как он перенесет такую потерю. Когда мы добрались до «Грозового перевала», хозяин стоял у входной двери, и, проходя мимо него, я спросила:

– Как малыш?

– Скоро будет бегать, Нелл! – ответил он, изобразив на лице веселую улыбку.

– А как миссис Эрншо? – отважилась я на вопрос. – Доктор сказал, что она…

– К черту доктора! – прервал он меня, залившись краской. – Франсес чувствует себя прекрасно; ровно через неделю она будет абсолютно здорова. Ты идешь наверх? Будь добра, скажи ей, что я приду, если она пообещает не болтать. Я ушел, потому что она говорила без умолку, а ей надо молчать. Скажи, доктор Кеннет велел ей вести себя тихо.

Я передала миссис Эрншо просьбу Хиндли, но она, пребывая в радостном возбуждении, весело ответила:

– Да я и двух слов не сказала, Эллен, а он дважды выходил из комнаты, к тому же весь в слезах. Ну, хорошо, обещаю, что не буду разговаривать, но это не значит, что я обещаю над ним не смеяться.

Бедняжка! Жизнерадостность изменила ей лишь за неделю до смерти, а муж ее все время упрямо – нет, яростно – настаивал, что здоровье жены с каждым днем улучшается. Когда Кеннет сообщил хозяину, что на этой стадии болезни лечение более не оказывает никакого действия и нет нужды вводить его в новые расходы, Хиндли ответил:

– Я и так знаю, что нет нужды; она здорова – и ни к чему ей ваше лечение! У нее никогда не было чахотки. Был жар и прошел. Пульс у Франсес такой же ровный, как у меня. И лихорадочного румянца нет.

Жене он говорил то же самое, и, кажется, она ему верила. Но однажды вечером, когда она склонилась к нему на плечо и стала говорить, что завтра попытается встать с постели, у нее случился приступ кашля – совсем легкий. Хиндли поднял жену, она обвила его шею руками, и тут в лице ее что-то переменилось, и она умерла.

Как предсказала девочка, малыш Гэртон полностью перешел на мое попечение. Мистер Эрншо, видя, что мальчик здоров, и никогда не слыша его плача, был доволен – во всяком случае, доволен тем, что касалось младенца. Что же до самого хозяина, то он пребывал в отчаянии. Но его скорбь не искала выхода в жалобах и сетованиях. Он не плакал и не молился. Он богохульствовал – осыпал проклятиями бога и людей, предавался безрассудному разгулу. Слуги не стали долго терпеть его гадкие, деспотичные замашки, и в доме остались только я и Джозеф. Я – потому что не могла покинуть своего подопечного, а кроме того, знаете, я ведь Хиндли молочная сестра, и мне было легче, чем людям посторонним, извинить его поведение. А Джозеф остался, чтобы стращать арендаторов и работников на ферме, и еще потому, что любит быть там, где много зла, а значит, можно донимать грешников упреками.

Дурная жизнь и дурная компания стали хорошеньким примером для Кэтрин и Хитклифа. Хиндли обращался с мальчиком так, что на его месте и святой сделался бы чертом. Но, честно говоря, мне казалось, что в то время парень и вправду был одержим чем-то дьявольским. Он со злорадством наблюдал, как Хиндли опускается все ниже, как далек он от покаяния, и с каждым днем сам становился все угрюмее и нелюдимее. Мне не хватит слов передать, какая адская атмосфера царила в доме. Викарий перестал у нас бывать, и в конце концов все приличные соседи обходили наш дом стороной, кроме разве что Эдварда Линтона – он навещал мисс Кэти. В пятнадцать лет Кэти была королевой здешних мест, никто не мог с ней сравниться. Но сколь высокомерным и своенравным созданием она выросла! Признаюсь, она перестала мне нравиться, когда вышла из детского возраста, и я часто, к ее неудовольствию, пыталась унять ее заносчивость, однако должна сказать, что Кэти на меня не обижалась. У нее была удивительная способность не отступаться от старых привязанностей – даже Хитклиф оставался ей все так же дорог, как раньше, а молодой Линтон, при всем его превосходстве, едва ли мог произвести на нее такое же глубокое впечатление. Линтон – это мой покойный хозяин, вон над камином его портрет. Когда-то он висел с одной стороны, а портрет его жены – с другой. Но ее портрет сняли, иначе вы могли бы представить, какой она была. Вам видно?

Миссис Дин подняла свечу, и я различил лицо мужчины с нежными чертами, сильно напоминавшее ту молодую женщину, которую я встретил в «Грозовом перевале», но более задумчивое и приветливое. Приятное лицо. Длинные светлые волосы немного вились у висков, большие глаза смотрели серьезно, но изящества в фигуре, возможно, было чуть больше, чем следовало. Я не удивился, что Кэтрин Эрншо предпочла такого человека своему первому другу. Удивительно было другое: как Линтону могла прийтись по душе Кэтрин Эрншо после того, что я о ней узнал?

– Очень хороший портрет, – сказал я. – Похож на оригинал?

– Да, – ответила она. – Но Линтон, когда оживлялся, был еще лучше. А таким, как на портрете, он бывал обыкновенно. Вообще, ему не хватало живости.

С тех пор как Кэтрин пять недель пробыла у Линтонов, она продолжала поддерживать с ними знакомство; но поскольку у нее не возникало соблазна демонстрировать в их обществе нелучшие свои стороны и хватало разумения воздерживаться от грубости там, где ее принимали с неизменной учтивостью, она без особого расчета расположила к себе пожилую чету своею редкою сердечностью, добилась восхищения Изабеллы и завоевала душу и сердце ее брата – победы, с самого начала ей льстившие, ибо Кэтрин была ужасно тщеславной. В результате в девушке словно поселились два человека, хотя никого обманывать она не собиралась. В доме, где Хитклифа при ней называли «юным наглым грубияном» и «существом хуже животного», она старалась вести себя не так, как он, но в собственном доме она едва ли была склонна проявлять вежливость, которая все равно стала бы предметом для насмешек, или сдерживать свой неуправляемый характер, прекрасно понимая, что это не принесет ей ни уважения, ни похвалы.

Мистеру Эдварду нечасто хватало смелости открыто посещать «Грозовой перевал». Он испытывал ужас перед репутацией Эрншо и избегал с ним встречи, однако ж мы всегда принимали его со всею любезностью. Да и сам хозяин старался не обижать гостя, понимая, зачем тот приходит, и коли был не в состоянии проявлять учтивость, то держался от него подальше. Кэтрин же, как мне кажется, не слишком радовалась появлениям у нас Линтона. Она не умела хитрить, не любила кокетничать и явно не желала встреч двух своих друзей. Когда Хитклиф в присутствии Линтона выражал к нему презрение, она не поддакивала, как делала это в его отсутствие, а когда Линтон выказывал неприязнь и отвращение к Хитклифу, она не решалась оставлять его слова без внимания – делать вид, будто унижение товарища ее детских игр ее не заботит. Я частенько посмеивалась над этими затруднениями и невысказанной тревогой Кэти, хоть она и пыталась скрыть их, дабы избежать моих колкостей. Звучит не по-христиански, но ею так овладела гордыня, что я не могла сочувствовать ее горю, покуда она не смирится. В конце концов она все же доверилась мне и поделилась своими горестями. Не было больше на свете ни одной живой души, к которой она могла обратиться за советом.

Однажды мистер Хиндли куда-то ушел, и Хитклиф решил по этому случаю устроить себе праздник. Думаю, тогда ему уже исполнилось шестнадцать, и, хотя он не был ни уродом, ни глупцом, ухитрялся неизменно производить отталкивающее впечатление – и своим внешним видом, и внутренней сущностью, от чего в его теперешнем облике не осталось и следа. Прежде всего скажу, что к тому времени он утратил даже начатки своего образования. Беспрерывный тяжкий труд с раннего утра до позднего вечера лишил его любознательности и тяги к знаниям, которые были присущи ему ранее, любви к книгам и к учению. Детское чувство превосходства, сформировавшееся благодаря покровительству старого мистера Эрншо, ушло в прошлое. Долго он старался не отставать от Кэтрин в учебе, прилагая все силы, однако был вынужден сдаться с немым, но горьким сожалением, и сдаться окончательно и бесповоротно, без всякого желания двигаться хоть немного вперед, когда понял, что неизбежно скатывается все ниже. Сему духовному упадку соответствовала теперь и его внешность. Походка стала тяжелой, неуклюжей и весь он приобрел вид простолюдина. Необщительный от природы, он сделался тупым и замкнутым и, как видно, получал мрачное удовольствие, когда редкие знакомые вместо уважения проявляли к нему неприязнь.

Но все же они с Кэтрин оставались, как прежде, друзьями и проводили время вместе, особенно когда у Хитклифа выдавался часок-другой отдыха; но он перестал выражать словами свое нежное к ней отношение и со злобной подозрительностью уклонялся от ее детских ласк, будучи уверенным, что в этих знаках внимания не может быть никакого истинного чувства. В тот день он пришел в «дом» и объявил о своем намерении бездельничать, а я как раз помогала мисс Кэти приводить в порядок платье. Она не ожидала, что Хитклифу придет в голову устроить себе выходной день, и, полагая, что весь дом будет в ее распоряжении, ухитрилась каким-то образом известить мистера Эдгара об уходе брата и теперь собиралась принять своего знакомого.

– Кэти, ты сегодня занята? – спросил Хитклиф. – Куда-нибудь собираешься?

– Нет, дождь идет, – ответила она.

– Тогда зачем ты надела шелковое платье? Надеюсь, к нам никто не заявится?

– Насколько я знаю, нет, – запинаясь, проговорила мисс. – Но ты сейчас должен быть в поле, Хитклиф. Уже целый час прошел после обеда. Я думала, ты давно там.

– Хиндли не так часто освобождает нас от своего гнусного присутствия, – заметил мальчик. – Больше я сегодня работать не стану. Побуду с тобой.

– Но Джозеф наябедничает, – предположила Кэтрин. – Лучше бы тебе пойти.

– Джозеф грузит известняк на дальнем склоне Пенистон-Крэга, провозится там до темноты, так что ничего не узнает.

С этими словами он вразвалку подошел к огню и сел. Нахмурив брови, Кэтрин на мгновение задумалась – надобно было как-то предварить появление гостя.

– Изабелла и Эдгар Линтон говорили, что, возможно, сегодня заглянут, – сообщила она после минутного молчания. – Правда, идет дождь, поэтому я их не очень-то жду. Но они могут приехать, и тогда ты рискуешь ни за что ни про что получить нагоняй.

– Вели Эллен сказать им, что ты занята, Кэти, – настаивал он. – Не прогоняй меня из-за этих твоих ничтожных и глупых друзей! Иногда я почти готов пожаловаться, что они… Но нет, не буду.

– Что они… что? – воскликнула Кэтрин, глядя на него с раздражением. – Ах, Нелли! – капризным тоном добавила она, отклонив голову от моих рук. – Ты так расчесала мне волосы, что локонов совсем не видно. Хватит, оставь меня. На что это ты готов пожаловаться, Хитклиф?

– Ни на что. Только взгляни на календарь на стене. – Он показал на висевший у окна листок в рамке и продолжал: – Крестиком обозначены вечера, которые ты провела с Линтонами, а точками – те, что со мной. Видишь? Я отметил каждый день.

– Вижу. Очень глупо. Какое мне до этого дело! – ответила Кэтрин с досадой. – В чем тут смысл?

– Чтобы показать, что мне есть до этого дело, – ответил Хитклиф.

– Так что же, мне надо все время сидеть с тобой? – все более раздражаясь, воскликнула она. – А что проку? О чем мы говорим? С таким же успехом я могла бы разговаривать с немым или с младенцем. Что бы ты ни говорил и что бы ни делал – меня это не развлекает!

– Раньше ты никогда не жаловалась, что я мало говорю или что тебе неприятно мое общество, Кэти! – в сильном волнении произнес Хитклиф.

– Это вообще не общество, когда человек ничего не знает и ничего не говорит, – пробормотала Кэтрин.

Ее товарищ поднялся, но так и не смог выразить своих чувств, ибо в тот момент послышался стук копыт по мощеной дорожке. Тихонько постучав, вошел молодой Линтон с сияющим от радости лицом – ведь он получил неожиданное приглашение в гости. Без сомнения, Кэтрин отметила разницу между своими друзьями, когда один входил, а другой выходил из комнаты. Такой контраст возникает, когда с блеклых холмов угольных шахт вдруг попадаешь в цветущую плодородную долину. Голос и манера Линтона были столь же отличны, как и выражение его лица. Тон его был тих и приятен, и слова он произносил, как вы – мягко и не так хрипло, как привыкли мы, местные жители.

– Я не слишком рано? – спросил он, бросив взгляд на меня. Я как раз взялась протирать блюда и наводить порядок на самых дальних полках посудного шкафа.

– Нет, – ответила Кэтрин. – Что ты там делаешь, Нелли?

– Работаю, мисс, – сказала я. Мистер Хиндли распорядился, чтобы я всегда присутствовала третьей, если Линтон явится с визитом к Кэтрин.

Подойдя ко мне сзади, она прошипела:

– Убирайся и забери с собой свои тряпки. Когда в дом приходят гости, слуги при них не скоблят и не моют.

– Но пока хозяина нет, я хочу воспользоваться случаем, – отвечала я громко. – Он не любит, когда я вожусь с посудой в его присутствии. Не сомневаюсь, что мистер Эдгар меня простит.

– А я не люблю, когда ты возишься с посудой в моем присутствии! – властно воскликнула молодая леди, не дав гостю ответить. Она все еще не успокоилась после размолвки с Хитклифом.

– Прошу меня извинить, мисс Кэтрин, – был мой ответ, и я продолжила с тем же старанием тереть блюдо.

Полагая, что Эдгар не заметит, она выхватила из моих рук тряпку и ущипнула меня, причем вцепилась с редкою злобою и долго не выпускала. Я уже говорила вам, что не любила ее тогда и частенько с удовольствием находила повод усмирять ее тщеславие. К тому же мне было очень больно, поэтому я поднялась с колен и закричала:

– Что это вы, мисс, делаете! У вас нет никакого права щипать меня! Я вам этого не позволю!

– Я тебя не трогала, лгунья! – запротестовала она, и пальцы ее затрепетали, словно хотели вновь в меня вцепиться, а уши покраснели от ярости; в подобных случаях у нее всегда пылало лицо.

– Тогда что это такое? – возразила я, показав в доказательство багровый синяк на руке.

Она топнула ногой и после недолгой паузы, не справившись со своим зловредным характером, влепила мне такую пощечину, что от жгучей боли слезы брызнули у меня из глаз.

– Кэтрин, милая Кэтрин! – вмешался Линтон, пораженный лживостью и агрессивностью своего кумира.

– Убирайся из комнаты, Эллен! – повторила та, вся дрожа.

Малыш Гэртон, который всюду ходил за мною, как хвостик, и в тот раз сидел подле меня на полу, увидев мои слезы, тоже заплакал и, всхлипывая, назвал ее «злой тетей Кэти», и тут уж ее ярость обрушилась и на его несчастную голову. Схватив мальчонку за плечи, Кэтрин принялась трясти его так, что тот весь побелел. Тогда Эдгар неосторожно поймал ее руки и попытался освободить малыша. В ту же секунду рука Кэтрин вывернулась, и потрясенный молодой человек почувствовал, как она приложилась к его собственному уху – и на шутку это вовсе не походило. Линтон в ужасе отпрянул. Взяв Гэртона на руки, я ушла с ним на кухню, но оставила дверь открытою, ибо любопытно мне было узнать, как разрешится их ссора. Оскорбленный гость – бледный, с трясущимися губами – направился к тому месту, где оставил шляпу.

«Прекрасно! – сказала я себе. – Получил предупреждение – и уходи! Еще скажи спасибо, что смог увидеть, каков ее истинный нрав!»

– Куда ты? – резко спросила Кэтрин, двинувшись к двери.

Линтон отклонился в сторону и попытался пройти.

– Ты не можешь уйти! – с чувством воскликнула она.

– Могу и уйду, – отвечал он подавленно.

– Нет! – настаивала она, взявшись за ручку двери. – Ты так не уйдешь, Эдгар Линтон. Сядь. Ты не оставишь меня в таком состоянии. Я буду страдать всю ночь, но я не желаю страдать из-за тебя!

– Как же я могу остаться, после того как ты меня ударила? – спросил он.

Кэтрин молчала.

– Мне стало страшно и стыдно за тебя, – продолжал он. – Больше я сюда не приду.

Слезы заблестели у нее на глазах, веки дрогнули.

– И ты намеренно сказала неправду, – добавил он.

– Нет, не сказала! – закричала она, прервав наконец молчание. – Я ничего не делала намеренно. Ну и уходи, коли хочешь. Убирайся! А я буду плакать – плакать, пока не заболею.

Кэтрин рухнула на колени подле стула и принялась рыдать во весь голос. Эдгар сохранял решимость, пока не вышел во двор; там он заколебался. Я подумала, что надобно помочь ему принять правильное решение.

– Мисс ужасно своенравна, сэр! – крикнула я. – Очень испорченный ребенок. Поезжайте-ка лучше домой, иначе она и впрямь заболеет, только чтобы нам досадить.

Этот кроткий мальчик искоса глянул в окно. У него не было сил уйти, как нет сил у кошки уйти от полуживой мышки или от недоеденной птички. «Ох, – подумала я, – его уже не спасти, он обречен и сам мчится навстречу своей судьбе!» Так и было. Линтон резко повернулся и, поспешно войдя в дом, захлопнул за собою дверь. Когда некоторое время спустя я вошла следом и сообщила, что мистер Эрншо приехал домой в пьяном угаре и готов весь дом обрушить на наши головы (обычное его поведение в таком состоянии), я обнаружила, что ссора лишь способствовала большей близости между молодыми людьми – разбила барьеры юношеской застенчивости, помогла им перестать притворяться всего лишь друзьями и признаться во взаимной любви.

Известие о приезде мистера Хиндли заставило Линтона броситься к своей лошади, а Кэтрин скрыться у себя в комнате. Я же поспешила спрятать маленького Гэртона и вынуть заряд из охотничьего ружья хозяина, с которым в безумном возбуждении он любил поиграть, угрожая жизни любого, кто мог его разозлить или просто привлечь чрезмерное внимание. Я догадалась извлекать заряд из ружья, дабы Хиндли не сотворил несчастия, если ему придет на ум пострелять.

Глава 9

Хиндли вошел, изрыгая проклятия, которые страшно было слушать, и застал меня как раз в тот момент, когда я запихивала его сына в кухонный буфет. Гэртон испытывал спасительный ужас и от дикого отцовского обожания, и от его необузданной ярости. В первом случае его могли до смерти задушить в объятиях и зацеловать, во втором же швырнуть в огонь или об стену, посему бедняжка молчал и не сопротивлялся, куда бы я его ни прятала.

– Ах вот оно что! Наконец я его нашел! – закричал Хиндли, схватив меня за шиворот и оттащив от буфета, как собаку. – Гром и молния! Вы поклялись уморить ребенка! Теперь я понимаю, почему никогда его не вижу. Но, клянусь дьяволом, я заставлю тебя проглотить этот кухонный нож, Нелли! Не смейся, ибо я только что окунул Кеннета вниз головой в трясину Вороного Коня, а где один, там и двое – мне надо кого-нибудь убить. Пока не убью – не успокоюсь!

– Мне не нравится кухонный нож, мистер Хиндли, – заявила я. – Им разделывали копченую селедку. Лучше уж меня застрелите.

– Лучше тебе убраться ко всем чертям! – закричал он. – И я тебя уберу. Нет в Англии таких законов, чтобы запрещать человеку содержать свой дом в порядке, а мой дом отвратителен. Открывай рот.

Схватив нож, он попытался просунуть его кончик мне между зубами, но я не особенно боялась его вывертов. Сплюнув, я сказала, что нож невкусный и я ни за что не стану его глотать.

– Да? – удивился он, отпустив меня. – Теперь я вижу, что этот ужасный маленький негодник вовсе не Гэртон. Прошу прощения, Нелл. Будь это он, следовало с него бы шкуру содрать за то, что не выбежал поздороваться с отцом, и за то, что орет, словно увидел домового. Подойди сюда, бестолковый щенок! Я научу тебя, как обманывать добросердечного, простодушного отца. Как думаешь, Нелл, не стоит ли мальчишку красиво подстричь? Собаки от стрижки становятся злее, а я люблю злых… Дай мне ножницы… Да, злее… Подстрижем его! К тому же это адское кокетство, дьявольское тщеславие – беречь свои уши. Мы и без них все равно ослы. Тише, дитя, тише! Вот славный мальчик! Не грусти, утри слезы – все хорошо, поцелуй меня! Что? Не хочешь? Поцелуй меня, Гэртон! Черт возьми, поцелуй же! Боже, неужели это чудовище – моя плоть и кровь! Теперь-то я уж точно сверну мерзавцу шею.

Бедный Гэртон изо всех сил вопил и бился в отцовских руках, но, когда тот понес его вверх по лестнице и поднял над балюстрадой, мальчик стал голосить и вырываться пуще прежнего. Я закричала, что от испуга у ребенка случится родимчик, и бросилась его спасать. Прибежав наверх, я увидела, что Хиндли перегнулся через перила и прислушивается к шуму внизу, почти забыв, кого держит в руках.

– Кто там? – спросил он, услышав, что кто-то подошел к лестнице.

Я тоже нагнулась, чтобы дать сигнал Хитклифу не показываться – я узнала его по походке. Но в то мгновение, когда я отвела взгляд от Гэртона, мальчик неожиданно вывернулся, освободившись из некрепких рук Хиндли, и полетел вниз.

Мы даже не успели испытать ужас от происшедшего, как поняли, что бедняжка спасен. В решающий момент под лестницей появился Хитклиф, который без раздумий поймал ребенка, поставил его на ноги и поглядел вверх, чтобы понять, кто виновник несчастного случая. Скряга, уступивший счастливый лотерейный билет за пять шиллингов, а на следующий день обнаруживший, что потерял на этом пять тысяч фунтов, не был бы так ошарашен, как Хитклиф, увидевший наверху мистера Эрншо. Лицо паренька яснее слов говорило об ужасной досаде из-за того, что он оказался орудием, помешавшим собственной мести. Осмелюсь предположить, что, если бы было темно, Хитклиф попытался бы исправить ошибку и размозжил Гэртону голову на тех же ступенях. Но мы оказались свидетелями спасения ребенка. Я быстро сбежала вниз и прижала к груди моего драгоценного воспитанника. Хиндли спустился медленнее, протрезвевший и смущенный.

– Это ты виновата, Эллен, – сказал он. – Надо было держать его от меня подальше. Ты должна была забрать его у меня. Он не ушибся?

– Ушибся?! – вскричала я в негодовании. – Если не убили, так сделаете дурачком! Удивительно, как его матушка еще не встала из могилы посмотреть, что вы творите! Вы хуже язычника, если так обращаетесь со своей кровинушкой!

Хиндли попытался погладить малыша, который, оказавшись в моих руках, сразу же успокоился и перестал плакать. Однако стоило отцу дотронуться до него лишь пальцем, как он вновь завопил и начал брыкаться с такою силою, что чуть не забился в припадке.

– Отвяжитесь вы от него, – продолжала я. – Он вас ненавидит, да и все вас ненавидят – правду не скроешь! Счастливое семейство, нечего сказать! До чего вы себя довели – вот уж хорош так хорош!

– А буду еще лучше, Нелли, – рассмеялся этот заблудший человек, вновь ожесточившись. – Покамест уйди отсюда и его забери. И слышишь, ты там, Хитклиф, скройся с глаз моих – чтобы мне тебя не видеть и не слышать… Сегодня я тебя не убью, разве только подожгу дом. Но это уж как мне заблагорассудится.

С этими словами он вынул из буфета бутылку бренди и налил себе стаканчик.

– Остановитесь, – взмолилась я. – Мистер Хиндли, примите это как предупреждение свыше. Пожалейте хоть несчастного мальчика, если себя не жалеете!

– С кем угодно ему будет лучше, чем со мной, – ответил он.

– Пощадите собственную душу! – продолжала я и попыталась отобрать у него стаканчик.

– Ну уж нет! Напротив, я с превеликим удовольствием отправлю свою душу на вечные муки, дабы наказать Создателя! – воскликнул богохульник. – Пью за мою проклятую душу!

Он осушил стаканчик и нетерпеливо велел нам убираться, присовокупив к своему распоряжению череду проклятий, коих не следует ни вспоминать, ни повторять.

– Жаль, что он не умрет от пьянства, – заметил Хитклиф, негромким эхом повторив те же богохульства, когда дверь за Хиндли захлопнулась. – Прямо из кожи вон лезет, да организм не поддается. Мистер Кеннет говорит, что готов поставить свою кобылу, что Хиндли переживет любого фермера отсюда до Гиммертона и сойдет в могилу убеленным сединами грешником, ежели не случится какое-нибудь неожиданное счастливое происшествие.

Я пошла на кухню и, усевшись со своим маленьким агнцем, принялась его баюкать. Хитклиф, как мне показалось, отправился в амбар. Лишь потом выяснилось, что он прошел позади скамьи и тихонько улегся на лавку, что была отодвинута к стене подальше от огня.

Я качала Гэртона на коленях и напевала песенку, начинавшуюся словами:

• Плакали дети ночною порой,
• Их мать услыхала в гробу под землей… —

когда мисс Кэти, до комнаты которой донесся шум с лестницы, заглянула на кухню и прошептала:

– Ты одна, Нелли?

– Да, мисс, – отвечала я.

Она вошла и приблизилась к очагу. Я подняла глаза, полагая, что она хочет мне что-то сказать. Лицо ее было взволнованно и озабочено, рот полуоткрыт, словно она действительно собиралась заговорить. Кэти втянула воздух, но так ничего и не сказав, выдохнула. Я вновь запела, не желая забывать, как она совсем недавно повела себя со мною.

– Где Хитклиф? – спросила она, прервав мое пение.

– Работает на конюшне, – был мой ответ.

Хитклиф не противоречил, быть может, задремал. Опять последовало долгое молчание, но я заметила, как на плиты пола со щек Кэти скатились две слезинки. «Неужто она сожалеет о своем постыдном поступке? – подумала я. – Вот это новость! Но пусть сама соберется с духом и признается, не стану я ей помогать. Хотя вряд ли – ее не очень волнуют беды других, в отличие от собственных».

– Боже мой! – воскликнула она наконец. – Я очень несчастна!

– Жаль, – отвечала я. – У вас так много друзей и так мало забот, а вы все равно недовольны.

– Нелли, ты сохранишь мой секрет? – продолжала она, опустившись рядом со мной на колени, и направила на меня свой обезоруживающий взгляд, от которого непременно исчезало ваше раздражение, несмотря на все основания его испытывать.

– А он того стоит? – спросила я уже не так обиженно.

– Да, и я очень волнуюсь. Мне надо кому-то открыться. Хочу понять, что мне делать. Сегодня Эдгар Линтон сделал мне предложение, и я дала ему ответ. Но прежде чем я скажу тебе, было это согласие или отказ, скажи, как, по-твоему, мне следовало ответить.

– Право, мисс Кэтрин, откуда же мне знать? Если принять во внимание сцену, которую вы устроили в его присутствии сегодня днем, без сомнения, разумно было бы ему отказать; но раз уж он сделал вам предложение после случившегося, значит, он либо безнадежно глуп, либо ищет себе на голову приключений.

– Раз ты такое говоришь, я тебе больше ничего не скажу, – капризным тоном проговорила она и поднялась. – Я согласилась, Нелли. А теперь быстро ответь, правильно я сделала или нет.

– Вы согласились! Тогда к чему обсуждать? Дали слово – теперь уж назад не возьмешь.

– Но скажи, следовало ли мне так поступать? Скажи! – воскликнула она в раздражении, сжав руки и нахмурившись.

– Прежде чем правильно ответить на ваш вопрос, надобно подумать о нескольких вещах, – ответила я с нравоучительным видом. – Самое главное – любите ли вы мистера Эдгара?

– Как же его не любить? Конечно, люблю.

Тогда я стала задавать ей вопросы, как в катехизисе – для двадцатидвухлетней девушки это было весьма полезно.

– Почему вы его любите, мисс Кэти?

– Что за ерунда! Люблю – и все.

– Ничего подобного. Вы должны сказать почему.

– Ну, потому, что он красивый и мне нравится его общество.

– Плохо! – прокомментировала я.

– И потому что он молодой и веселый.

– Опять плохо.

– И потому что он меня любит.

– Это в данном случае несущественно.

– И еще он будет богатым, а я хочу быть самой шикарной дамой в округе. Я буду гордиться таким мужем.

– Хуже не придумаешь. Теперь скажите, как вы его любите.

– Как все любят. Какая же ты глупая, Нелли!

– Вовсе нет. Отвечайте.

– Я люблю землю, по которой он ступает, все предметы, до которых он дотрагивается, каждое слово, которое он произносит. Я люблю его лицо, его поступки – все-все, что в нем есть. Довольна?

– А почему?

– Да ты надо мной смеешься. Это подло. Мне сейчас совсем не до шуток! – сказала молодая леди и, нахмурившись, отвернулась к огню.

– Я вовсе не шучу, мисс Кэтрин, – отвечала я. – Вы любите мистера Эдгара, потому что он красивый, молодой и веселый, потому что он богат и любит вас. Последнее, впрочем, не важно – вы бы и без этого могли в него влюбиться, как могли и не влюбиться в ответ на его чувство, если бы он не обладал четырьмя перечисленными ранее качествами.

– Да, действительно не могла бы. Я бы лишь жалела его; быть может, ненавидела, если бы он был уродлив или смешон.

– Но в мире есть и другие красивые и богатые молодые люди – возможно, красивее и богаче его. Что вам мешает полюбить их?

– Если они где-то есть, то мне не встречались. Таких, как Эдгар, я еще не видела.

– Может, еще увидите. Он ведь тоже не всегда будет красивым и молодым, и не исключено, что когда-нибудь перестанет быть богатым.

– Но сейчас-то он богат. Меня интересует настоящее. Тебе следовало бы рассуждать здраво.

– Ну, тогда все решено. Коли вас интересует только настоящее, выходите за мистера Линтона.

– Мне твое разрешение не требуется – я и так за него выйду! Но ты не сказала, правильно ли я поступаю.

– Абсолютно правильно, если люди выходят замуж, думая лишь о настоящем. А теперь скажите: отчего вы несчастны? Братец ваш будет доволен… Старики Линтоны, думаю, тоже не станут противиться. Вы покинете этот полный бесчинства, неуютный дом и поселитесь в доме богатом и уважаемом. Вы любите Эдгара, Эдгар любит вас. Кажется, все легко и просто. Что же мешает?

– Это и это! – ответила Кэтрин, приложив одну руку ко лбу, а другую к груди. – В каком месте у человека живет душа? В душе и в сердце своем я определенно чувствую, что поступаю дурно.

– Очень странно. Я вас не пойму.

– Это и есть мой секрет. Если не будешь надо мной смеяться, я объясню. У меня не получится выразить все ясно, но постараюсь передать тебе, что чувствую.

Она снова села рядом. Лицо ее стало печальнее и мрачнее, сжатые руки дрожали.

– Нелли, тебе никогда не снятся странные сны? – вдруг спросила она после минутного раздумья.

– Иногда снятся, – ответила я.

– Мне тоже. Некоторые сны так и остались со мною на всю жизнь, они даже изменили мои мысли. Они прошли сквозь меня, словно вино сквозь воду, меняя цвет моей души. Вот один такой сон. Я тебе его расскажу, только постарайся ничему не улыбаться.

– Ах нет, мисс Кэтрин! – вскричала я. – Не станем вызывать призраков и привидений – нам и без них тяжко. Ну же, развеселитесь, будьте сами собой! Поглядите на маленького Гэртона! Ему ничего страшного не снится. Вон как сладко он улыбается во сне!

– Да, и как сладко богохульствует его отец, сидя в одиночестве! Ты, должно быть, помнишь его розовощеким ангелочком – почти таким же маленьким и невинным, как этот. И все-таки, Нелли, я хочу, чтобы ты меня выслушала, сон совсем недлинный. К тому же сегодня мне грустно.

– Нет-нет, не стану, и не просите! – быстро проговорила я.

Я верила в вещие сны, как верю и теперь, а Кэтрин неожиданно помрачнела, и я испугалась, что найду в ее сне предзнаменование ужасной катастрофы. Она рассердилась, но продолжать не стала. Через некоторое время, сделав вид, что переменила тему, она вновь заговорила:

– Если бы я попала в рай, Нелли, мне было бы там очень плохо.

– Это потому, что вас туда не пустят, – ответила я. – В раю плохо всем грешникам.

– Нет, не поэтому. Мне однажды приснилось, что я на небесах.

– Я же сказала, что не стану слушать про ваши сны, мисс Кэтрин! Пора мне идти спать! – вновь прервала я ее.

Рассмеявшись, она остановила меня, поскольку я собралась подняться.

– Не беспокойся! – воскликнула она. – Я только хотела сказать, что небеса не показались мне родным домом, сердце мое было разбито, я плакала и просилась назад на землю. Ангелы так рассердились, что швырнули меня прямо на вересковую пустошь на вершине наших холмов, где я и очнулась, от радости вся в слезах. Этой истории довольно, дабы объяснить один мой секрет. Да и второй тоже. Мне что замуж за Эдгара Линтона, что в рай, и, если бы тот мерзкий человек не принизил так Хитклифа, я бы и не помышляла об этом браке. Если я сейчас выйду за Хитклифа, то и мое положение станет ниже, так что он никогда не узнает, как я его люблю, и люблю не потому, что он красив, Нелли, а потому, что он – это я сама, даже больше. Из чего бы ни были сотворены наши души, они у нас одинаковые, а душа Линтона отличается от них, как лунный луч от молнии или как мороз от огня.

Пока она говорила, я поняла, что Хитклиф никуда не ушел. Почувствовав какое-то легкое движение, я обернулась и увидела, как он поднялся с лавки и бесшумно выскользнул из кухни. Он слушал до тех пор, пока Кэтрин не сказала, что брак с ним принизит ее – больше он слушать не стал. Моя собеседница, сидя на полу, не могла из-за спинки скамьи заметить ни его присутствия, ни ухода, но я вздрогнула и попросила ее замолчать.

– Почему? – спросила она, взволнованно оглядевшись.

– Джозеф пришел, – отвечала я, вовремя услышав звук катящейся по дороге телеги. – И Хитклиф с ним. Я даже не уверена, не стоит ли парень сию минуту под дверью.

– О, за дверью он меня не услышит, – сказала на это Кэти. – Давай я подержу Гэртона, пока ты готовишь ужин, а когда приготовишь, поужинаем вместе. Я хочу успокоить свою больную совесть, удостоверившись, что Хитклиф не имеет никакого представления об этих вещах. Ведь не имеет, правда? Он не знает, что значит влюбиться, верно?

– Не вижу причины, почему бы ему не знать. Вы-то ведь знаете. И если его выбор пал на вас, то он будет самым несчастным созданием на свете. Как только вы станете миссис Линтон, он потеряет друга, любовь, да и вообще все. А вы задумывались над тем, как сами перенесете разлуку и каково ему будет остаться совсем одному на белом свете? Ибо, мисс Кэтрин…

– Чтобы он был один на белом свете? Чтобы мы разлучились? – вскричала она почти с негодованием. – Скажи на милость, кто же нас разлучит? Такого человека будет ждать участь Милона[8]. Покуда я жива, Эллен, никто и никогда не разлучит нас. Все Линтоны в мире обернутся пустым местом, прежде чем я соглашусь отречься от Хитклифа. Я совсем этого не хочу и об этом не помышляю! Я ни за что не стану миссис Линтон такою ценой! Хитклиф будет мне так же дорог, как был дорог всю мою жизнь. Эдгару придется избавиться от своей неприязни или, по крайней мере, стать терпимее. Так и будет, когда он узнает, как я на самом деле отношусь к Хитклифу. Нелли, я вижу, ты считаешь меня подлой эгоисткой, но неужто тебе не приходило в голову, что если мы с Хитклифом поженимся, то станем нищими? А вот если я выйду за Линтона, то помогу Хитклифу возвыситься и спастись от гнета моего брата.

– Благодаря деньгам своего мужа, мисс Кэтрин? – спросила я. – Он может оказаться не таким уступчивым, как вы рассчитываете. И, хотя не мое дело судить, я все же полагаю, что это наихудший повод стать женой молодого Линтона из всех, что вы перечислили.

– Ничего подобного! – парировала она. – Это самый лучший! Другие нужны мне для удовлетворения моих прихотей, и Эдгару тоже – для удовлетворения его прихотей. А этот касается того, кто вобрал в себя и мои чувства к Эдгару, и всю меня. Не могу толком объяснить, но ты, как и все люди, должно быть, ощущаешь, что где-то вне тебя существует – или должно существовать – твое второе «я». Какой был бы смысл в моем создании, обитай я лишь здесь? Мои самые большие несчастья в этом мире всегда были несчастьями Хитклифа, я видела и чувствовала это с самого начала. Главная идея моей жизни – он. Если все вокруг погибнет, а он останется, я все еще буду жить. А если все останется, а его не будет, вселенная станет для меня чуждым местом – мне будет нечего в ней делать. Моя любовь к Линтону сродни листве в лесу – время ее изменит, как зима изменяет деревья. А любовь к Хитклифу подобна вечным скалам под теми деревьями – источник почти незаметной радости, но без него никуда! Нелли, я сама и есть Хитклиф! Я всегда, всегда думаю о нем – не как о чем-то приятном и не как о человеке, который доставляет мне больше удовольствия, чем я сама собственной персоной, а как о своем естестве. Так что не говори мне больше о нашем расставании. Этого быть не может и…

Она смолкла и зарылась лицом в складки моего платья, но я с силой его отдернула. У меня не хватало терпения выносить ее безрассудство!

– Если я могу вывести хоть какой-то смысл из всей чепухи, что вы наговорили, мисс, – сказала я, – то это лишь убеждение, что вы либо не понимаете обязанностей, которые накладывает на вас замужество, либо вы дурная, безнравственная девушка. И больше не беспокойте меня вашими секретами; не обещаю, что сохраню их.

– Но этот не выдашь? – с волнением спросила она.

– Не обещаю, – повторила я.

Она готова была настаивать, но появление Джозефа прервало наш разговор; Кэтрин пересела в уголок и принялась баюкать Гэртона, а я – варить ужин. Когда ужин был готов, мы с Джозефом заспорили, кому нести еду мистеру Хиндли, но так ни до чего и не договорились, пока все не остыло. Наконец сошлись на том, что подождем, когда Хиндли проголодается, ибо мы опасались попадаться ему на глаза, если он долго пребывал в одиночестве.

– Что ж этот негодник до сих пор с поля не явился? Где он болтается, бездельник? – спросил старик, ища глазами Хитклифа.

– Позову его, – ответила я. – Он наверняка в амбаре.

Я пошла в амбар и стала звать, но ответа не получила. Вернувшись, я шепнула Кэтрин, что Хитклиф, без сомнения, слышал бо́льшую часть того, что она говорила, и рассказала, что видела, как он выскользнул из кухни в тот момент, когда Кэтрин сетовала по поводу отношения к нему ее брата. Девушка вскочила в страшном испуге, бросила Гэртона на скамью и помчалась искать своего друга, не тратя времени на размышления, отчего это она так разволновалась и как Хитклиф воспринял ее слова.

Поскольку Кэтрин долго не возвращалась, Джозеф предложил больше никого не ждать. Он решил, что понял их хитрость – не идут, чтобы не слушать его слишком долгую молитву. Они оба «столь дурны, сколь и злокозненны в делах своих», заявил он. Посему ради них он в тот вечер добавил особую молитву к той пятнадцатиминутной, которую обыкновенно читал перед едой, и присовокупил бы еще одну в конце, если бы на кухню не влетела молодая хозяйка и не велела ему быстро бежать и искать Хитклифа, куда бы тот ни забрел, и заставить его немедленно вернуться.

– Мне нужно поговорить с ним, и я ни за что не уйду к себе наверх, пока не поговорю! – заявила она. – Ворота открыты. Он где-то далеко и меня не слышит, поэтому и не отвечает, хотя я что есть мочи кричала с крыши овчарни.

Поначалу Джозеф возражал. Но Кэтрин так настаивала, что отказаться было невозможно, и в конце концов ему пришлось нацепить на голову шляпу и, ворча, отправиться на поиски. Тем временем Кэтрин ходила взад-вперед по кухне, восклицая:

– Куда же он запропастился? Где он может быть? Что я тогда сказала тебе, Нелли? Я уже забыла. Он рассердился из-за моего плохого настроения? Боже! Скажи, что я такое говорила и что его расстроило? Хоть бы он пришел! Хоть бы пришел!

– Сколько шума из-за пустяка! – ответила я, хотя мне тоже было не по себе. – Разволновались из-за такой мелочи! Уверяю вас, нет никакого повода для беспокойства, если Хитклиф решил побродить по пустоши под луной или поваляться на сеновале, надувшись и не желая с нами разговаривать. Наверняка он прячется там. Вот увидите, сейчас я его найду!