Неомаг бесплатное чтение

Благодарности:

Моим родителям – за меня.

Моим детям – за себя.

МОЕЙ жене – без нее не было бы этой книги.

Всем посетителям и хозяину Таверны (кто знает, тот поймет).

Моим Учителям.

Моим друзьям и врагам посвящается.

Зачем снятся сны?

Зачем мы мечтаем,

Среди зимы

Цветы распускаем?

Зачем идет дождь?

Зачем светят звезды?

Зачем ты все ждешь?

Уже слишком поздно....

О чем-то мечтать, кого-то любить,

Ночами не спать и небо просить,

Чтоб стало оно, как в тот самый миг,

Когда-то давно, одно на двоих.

гр. «Красавица и чудовища»

Небо на двоих.

Пролог.

За месяц до описываемых событий.

Солнце било со всех сторон и от этого слепящего, раскаляющего всё вокруг света было не спрятаться, не скрыться. Максим специально выбрал столик, не в тени, падающей от тента уличного кафе, а на самом солнцепёке.

«Нет, не специально, а чисто на голом инстинкте – словно что подсказало» – поправил он себя, увидев тех, кто назначил встречу.

Вслед за этой мыслью появилась другая – «Не надо было соглашаться на эту встречу, не надо, ой не надо».

Он глядел на мужчин, поверх тёмных очков. Несмотря на удушливое, жаркое лето на них были тёмные костюмы. Эти двое – «первый» и «второй», как мысленно он их окрестил, были абсолютно разные, но вместе с тем неуловимо похожие. «Первый» – среднего роста, тёмные волосы зачёсаны назад. «Второй» – высокий, худой, если не сказать измождённый, с пегими, по-военному коротко стриженными волосами.

Не здороваясь, они синхронно отодвинули пластиковые стулья, и аккуратно поддёрнув брюки, сели.

Глазами, вот чем они были похожи. Темно-сёрыми, словно подёрнутыми дымкой, глазами. «Нет, не стоило» – утвердился он в мысли, глядя на их спокойные лица. К сожалению, отказать попросившему о встрече он не мог. Бывают в жизни такие ситуации, когда невозможно сказать нет, кто бы, что бы не твердил о свободе выбора.

– Я вас слушаю, господа. – Максим поставил чашку, с нетронутым кофе, на исцарапанный пластик стола, и ленивым движением среднего пальца сдвинул очки к самым глазам. Тёмные стёкла хоть какая-то защита, от этой серой пыли, смотрящей на него из глаз незнакомцев.

– Снимите, пожалуйста, очки, – попросил «первый».

– Извините, но у меня болят глаз, а это солнце их просто убивает, – Максим вежливо улыбнулся.

«Интересно, каково это – видеть вместо глаз собеседника своё отражение?»

– Мы можем пересесть в тень, – скрипучим, словно несмазанные петли голосом, сказал «второй».

– На таком солнце и тень слишком ярка для меня, – Максим, смотрел куда-то в пространство между собеседниками.

– Зачем же вы назначили встречу, именно здесь? – опять отозвался «первый».

– А вам не жарко в этих костюмах? – ответил он вопросом на вопрос.

– Нет. Вы не ответили. – Проскрипел «второй».

– Я люблю солнце, хоть оно и вредно для моих глаз. Вы так и будете говорить по очереди? – Максим радостно осклабился.

Визитёры не отреагировали на его шутку.

– Вас известили, по поводу нашей просьбы? – видимо, для разнообразия заговорил «второй».

– В общих чертах, – Максим сделал вид, что отпивает кофе.

– Я так понимаю, вы, отказываетесь. – Подал голос «первый». – Даже не узнав подробности?

– Видите ли, господа, – он вздохнул, и, снял очки, – так уж вышло, что я знаю, что вы хотите от меня, правда, без подробностей. Но ваша просьба лежит вне области моих профессиональных интересов, проще говоря, то чего вы от меня хотите, я не смогу сделать. – Максим обращался уже непосредственно к «первому». – Вы же не пойдёте тачать сапоги к портному? Так вот, продолжая аналогию – я как раз тот самый портной, к которому вы пришли за сапогами.

Он говорил, глядя прямо в пыльные глаза «первого», за время всего разговора так ни разу не моргнувшего.

– Даже и не пытайтесь, – шевельнул губами темноволосый, – вы птица не того полёта.

– Ага-ага, – Максим, покивал, – вот и я о том же, – он снова надел очки и привычным жестом среднего пальца, вдавил дужку в переносицу, – я мелко плаваю и вам неинтересен.

– Значит, отказываетесь? – теперь говорил «второй».

– Значит, отказываюсь, – он развёл руками.

Не прощаясь, «первый» и «второй» синхронно встали, одёрнули брючины и, развернувшись, направились к ожидавшему их «мерседесу». Как только машина, скрылась за поворотом, Максим выдохнул и вытер вспотевший лоб. Машинально поднеся чашку ко рту, он глотнул кофе.

– Фу ты, чёрт, – резко вскочив, он выплюнул теплую бурду. Максим терпеть не мог растворимый кофе.

Всё было плохо. Он не чувствовал тех, с кем беседовал, то есть совсем не чувствовал, словно беседовал со стеной, а не с людьми из плоти и крови, а это было плохо, очень плохо. Для него плохо. Впрочем, он и не пытался их глубоко «щупать». Может быть, это было напрасно, а может быть, и нет. Но, так или иначе, эти «двое из ларца, одинаковы с лица» ему не понравились.

Часть 1. Глава 1.

Начало маятника он банально прозевал, хотя если по совести то не прозевал, просто откат начался не вовремя. Обычно такие дестабильные состояния, наступали чётко два раза в год – летом и зимой, плюс-минус несколько суток, и длились 4–5 дней. Зимний – приходился на новогодние праздники, летний – на начало июня. Загодя чувствуя приход маятника, Максим входил в него подготовленный. Зимой – затаривался водкой и пил беспробудно в квартире. Пил зло, жадно, так чтобы не встать и ничего не помнить. Летом брал спальник и уходил в лесную глушь, туда, где не встретишь людей. Так продолжалось последние восемь лет.

И вот середина августа и снова она – сводящая с ума депрессия. Может, он слишком много сил вложил в амулет, а может, не надо было искать эту треклятую «бэху». Но скорее одно наложилось на другое. Отложить создание амулета он не мог, внутри грызло и свербило – делай-делай, а своему внутреннему голосу Максим доверял. Точно так и вышло. Как только он взялся за дело, звенящая пустота в животе растаяла как первый снег под лучами солнца. Отказаться искать тачку, он тоже не мог, один раз уже отказал, второго могли и не простить. Тем более, никаких объективных причин для отказа не было. Это как раз его профиль – пропавшие вещи.

Началось всё с боли, которая возникла в правом виске, и свинцовыми толчками распространилась на всю голову. Следом пришла тошнота и ломота в суставах. Чувствуя заранее приход отката, он за неделю плавно входил в голодовку и ограничивал социальные контакты. Попросту отключал телефон и запирался в квартире, и к началу маятника приходил с пустым желудком, звенящей от одиночества головой и батареей водочных бутылок в холодильнике.

В этот раз всё было не так. Первый приступ боли скрутил его сразу после ужина. Яблоко – свежее, хрустящее блестящим сломом, вышло из него быстрее, чем дошло до желудка. Кости скрутило так, что он, не удержавшись на ногах, упал на кафельный пол, больно ударившись коленями. Эта, другая боль, немного отрезвила его, и он смог переползти в комнату.

Следом за приступом боли его сознание затопили голоса. Бубнящие, перебивающие друг друга, с шёпота срывающиеся на визг. Максим вцепился в кулак зубами и грыз его, болью и медным вкусом крови отгоняя дикий шум в голове. Голоса отступили, но ненадолго. То были не слуховые галлюцинации, в просторечье именуемые глюками. А обострившиеся до предела чувства, доносившие до него жизнь соседей, всю их радость и чаянья, но больше боль, страх и ненависть – весь ментальный мусор, годами копившийся в головах.

Покупая квартиру, он, зная об этом, специально приобрёл жильё максимально далеко от центра, в так называемой зелёной зоне. Долго и придирчиво выбирая не столько квартиру, сколько соседей. Тогда ему показалось, что соседи – вполне приличные люди. Но сколько же оказалось грязи в этих, милых, на первый взгляд, людях. Нет, на словах всё было в порядке. Они здоровались при встрече. При наличии свободного времени были не прочь поболтать, вежливо улыбаясь при этом. Но во время приступов не помогали ни сталинской постройки дом с толстенными стенами, ни хвалёная (как его уверили строители – можно рок-концерты закатывать, никто не услышит) звукоизоляция. Зимой он просто до бровей закачивался водкой, так что ментальный шум не проникал в его затуманенное сознание. Летом уходил в лесную глушь, где людей в принцип не было, а какая злоба и ненависть от лесных тварей? Одна сплошная благодать да позитив. За пять лет жизни в этом доме он пережил 10 маятников.

Обычно где-то за неделю он начинал чувствовать приступ и готовился к нему, но не всегда была возможность подготовиться. За эти несколько раз, не успев вовремя закончить дела, он многое узнал из жизни соседей. Слишком много, чтобы испытывать к ним уважение. Ничего, кроме брезгливой жалости, по его мнению, они не заслуживали.

Будучи человеком предусмотрительным, он купил угловую квартиру, так что соседей у него получилось не так уж и много, но и тех, что были, ему хватило с избытком.

Сосед сверху – преподаватель ВУЗа. Мужчина, с гладким выпирающим из-под ремня брюшком, аккуратно подстриженной бородкой и в толстых очках, любил напиваться по выходным. А, напившись, он, ненавидящий падчерицу, голубоглазую девчушку с трогательными косичками, начинал пороть её за малейшую провинность, которую часто выдумывал сам. При этом он зажимал ей рот, чтобы своими криками девочка не беспокоила соседей. Лупя по ней ремнём, сосед испытывал ни с чем не сравнимый сексуальный подъём. Мать девочки, моложавая крашенная в ярко-рыжий цвет дама, в это время погромче включала музыку в соседней комнате. И плотно прикрыв дверь, раздевшись, ложилась на кровать. Она знала – муж, в обычное время полный ноль в плане интимных отношений, после экзекуции выжмет её досуха.

Сосед справа, толстый одышливый мужчина, с вьющимися волосами и блестящей плешью на макушке. Вежливый, производивший впечатление добродушного увальня, всегда одетый в костюм неопределённо-болотного цвета, и с большой сумкой через плечо, был учителем в техникуме. Занимаясь любовью с женой, полной статной блондинкой, заведующей учебной частью в том же техникуме, представлял на ее месте мальчиков, видимо, своих учеников. Она же представляла себе, такое… Что по меркам Максима, было за гранью. Занимались они преимущественно анальным сексом.

Слава Богу, соседку снизу, старушку 80 с лишним лет, он не слышал. Там царила абсолютная ментальная тишина. Максим давно заметил, что от пожилых людей мысленный шум значительно тише, чем от молодняка и людей среднего возраста. С чем это связано, он не знал, может быть, страсти к определённому возрасту стихали и утрачивали свою остроту. Правда это касалась не всех стариков, далеко не всех. От соседей из дальних квартир ментальный мусор долетал сильно приглушённый, но ничего хорошего он тоже не нёс. Все те же неудовлетворённость собой и миром, секс пополам с насилием, злобой и ненавистью.

Накрывший его маятник, принёс в его жизнь, жизнь соседей. А водки, водки не было. И приходилось, лёжа ничком на полу, как попавшему в капкан зверю грызть руку, чтобы болью отвлечься от льющегося на него негатива. Помогало плохо. Он знал, надо переждать немного, приступ проходил приливами – то усиливаясь, то ослабевая. Между фазами раскручивающегося маятника было время, когда он чувствовал себя почти нормально. И сейчас надо просто перетерпеть первую волну, чтобы в промежуток сбегать в магазин за водкой. Главное – успеть до наступления фазы агрессии, когда дикая злоба поднималась из глубины души, а ярость, красной пеленой, застила глаза. Он знал, что до того как придёт злоба, у него есть время и он успеет. Магазин, торгующий алкоголем, был рядом – 10 минут неторопливой ходьбы.

Но пришедший раньше времени маятник, был с напрочь перепутанными фазами.

Скорчившись на полу комнаты, он чувствовал, каждой клеточкой тела, ментальный шлак, который просачивался в его квартиру. Заткнув уши руками, он вцепился зубами в циновку, лежащую на полу. Чужие эмоции наполняли голову, разрывая сознание на части.

– Лидочка, поди, ко мне, – масляно блестя глазами, из-под толстых стёкол очков, сосед с верху, тянул из брючных петель ремень.

Бледная, с закипающими под ресницами слезами, девочка медленно приближалась к нему.

– Ну-с, доченька, опять двоечка, и по какому предмету, – пьяно захихикал мужчина, – по математике. По предмету, который я веду. Я ли не занимался с тобой? А? – он замахал над головой, зажатым в руке ремнём.

– Мерзавка, ко мне! – сосед почти рычал, брызгая слюной из оскаленного рта.

Грубо дёрнул девочку на себя, он, не удержавшись, плюхнулся на диван. Перекинув её через колено, сосед наотмашь стегнул по узкой попке ремнём, одновременно с этим ловко, привычным жестом зажал девочке рот. Её мать, закрыв дверь, крутанула ручку громкости магнитолы и начала медленно стягивать с себя платье.

Максим до боли в висках сжал веки, стараясь изгнать видение из головы. И лихорадочно начал воссоздавать в голове образ горящей свечи, чтобы нырнуть на нижний пласт сознания. Но раздирающая виски боль не давала сосредоточиться. Семейная драма, между тем продолжала разворачиваться у него в голове.

Несколько раз ударив ремнём не сопротивляющеюся девочку, мужчина остановился. Облизал пересохшие губы, взгляд скользнул по голубым трусикам, видневшимся из-под задравшегося платья. Бедром он чувствовал маленькие, едва набухшие грудки. Судорожно сглотнув, он почувствовал тепло, разливающееся в паху. Внезапно напрягшийся член ткнулся в мягкий живот Лиды. Ремень выпал из разжавшегося кулака. Кончиками пальцев он провёл по её бедру. Из раззявленного рта на тонкую кожу ноги текла струйка слюны. Девочка вздрогнула:

– Папочка.

Именно так – папочка, он велел ей его называть. Один раз она забылась и назвала его по имени-отчеству. В тот первый и единственный раз он так сильно избил её, что целых две недели ей было больно сидеть. А матери пришлось доставать справку об освобождении от уроков физкультуры. Больше она никогда не забывалась.

– Боже, – взвыл, Максим, – ей же только двенадцать.

Внезапно шум в голове смела накатившая ярость. Боль пропала, как будто её и никогда не было, сменившись лёгкостью в теле. На глаза словно накинули рыболовную сеть с мелкими, алого цвета ячейками. Она не мешала видеть, наоборот, обостряла зрение до болезненной резкости, словно он смотрел в сильный бинокль.

Он знал, что надо делать. Максим действовал с максимальной быстротой. Успеть, только бы успеть, пока не совершилось непоправимое. Он двигался по комнате, чётко и плавно, не совершая ни одного лишнего движения. Чёрный спортивный костюм поверх шорт и яркой цветной гавайки. На ноги кроссовки, поверх полиэтиленовые пакеты, на руки перчатки, на лицо старая бандана. Глаза он и так отведёт, но подстраховаться не помешает.

Максим прильнул к глазку, на площадке никого. Втянув язычок замка до конца, он зафиксировал его в нейтральном положении. Бесшумно приоткрыв дверь, змеёй скользнул на лестничную клетку. Прислушался. Тишина. На улице темно. Даже дети не гуляют, на выходные большинство уехало за город. Правильно – в такую жару, в городе нечего делать.

Он метнулся вниз, на первый этаж, благо с его второго, недалеко. Щёлкнул выключателем. Едва подъезд погрузился в темноту, рванул на третий.

Вся акция с момента лихорадочного одевания, до момента, когда он оказался перед нужной дверью, заняла чуть больше минуты. Максим надеялся, что не опоздал. Он замер перед соседской дверью. Ярость, бушевавшая в жилах, заставляла действовать. Максим не имел права на ошибку, и поэтому он на несколько секунд напрягся, закаменев всем телом, и сбросил напряжение. Мышцы расслабились, натянулись – он был готов действовать.

Легонько стукнул костяшками пальцев в филёнку двери. За декоративным деревом скрывалась стальная начинка – не выбьешь. Что ж попробуем по-другому. Максим прикрыл глаза, сосредоточился и поймал сознание женщины, погруженное в болезненные грёзы. Потянул к себе, она вяло сопротивлялась, не желая вставать. В тонкую ниточку, связавшую их сознание, Максим добавил нотку страсти, зовя её к себе. Женщина, слабо застонав, положила ладонь между ног. Пальцы ног вытянулись, посылая сладкую волну в пах и выше в голову. Крючок был проглочен. Максим, мягко потянул за нить. Женщина застонала от нахлынувшего оргазма. Он потянул сильнее. Она охнула, выгнулась довольной кошкой, и, задрожав бёдрами, поднялась с кровати. Медленно на подрагивающих ногах направилась к входной двери.

Щёлкнул один замок за ним другой, звякнула цепочка. Максим был готов. Как только женщина начала открывать дверь, он рванул её на себя, и тут же резким движением захлопнул. Влекомая резко открывшейся дверью, женщина подалась в дверной проём и налетела лбом на закрывающийся створ. Подхватив потерявшую сознание женщину, Максим аккуратно положил её на пол. Одним прыжком преодолев расстояние до резной двери, пинком распахнул её. Вжикнув, дверь с грохотом ударилась о стену. Максим застыл на пороге.

Увиденная картина превратила рыболовную сеть на глазах, в багровую плёнку.

Сосед с болтающимися на одной ноге штанами, всклокоченный, пытался стянуть с девочки разорванное от воротника до талии платье. Та, с ожесточением, но почему-то молча, рвалась из его рук.

Ударившаяся о стену дверь заставила мужчину вздрогнуть и обернуться. На Максима смотрели две пары глаз. Одни заплаканные, с мольбой, плещущейся наружу. Другие – словно снулые рыбы, плавающие за толстыми стёклами очков, с тупой бессмысленной жестокостью.

– Па-а-а-звольте, – сосед, поправил сползшие очки, – что это вы себе позволяете? Врываетесь посреди ночи в дом, к приличным лю…

Максим не дал ему закончить, ударил меж широко расставленных ног – резко, молча. Стараясь, причинит максимум боли. Удар оборвал речь на середине. Мысок ноги поддел причиндалы несостоявшегося насильника и расплющил о лобковую кость, тот, как щенок, прищемивший лапу, взвизгнул. Шум Максиму был не нужен, и он прервал крик резким тычком в межключичную впадину. Сосед захрипел, руки, метнувшиеся к паху, изменили направление и схватились за горло. Следующие два удара сломали мужчине колено и локоть. И тут он заорал. Максим бил его с наслаждением, выплёскивая проникшую в него тьму. Бил, так чтобы причинить максимум боли, но не убить. Бил по болевым точкам и по нервным узлам. Крик стегал по ушам, смывая дикую ярость. Напоследок Максим схватил соседа за сальные волосы, и резко дёрнув, впечатал колено в лицо, сломав нос.

Насильник оказался крепче, чем выглядел, последний удар его не вырубил. Широко распахнутый рот исторгал из себя дикий крик. Максим размахнулся и по касательной чиркнул воющего костяшками кулака по подбородку. Голова мотнулась по часовой стрелке, мозг не успевший повернутся вслед за черепной коробкой, ударился о стенки черепа. Мозговая жидкость не смогла амортизировать резкий рывок, и гидродинамический удар отправил мужчину в глубокий нокаут. Крик оборвался, но было уже поздно, соседи со всех сторон стучали в стены. Наверное, и полицию уже вызвали.

Ярости ушла, голова работала как чётко отлаженные часы, тело было лёгким и послушным. Маятник сгинул, как небывало.

Максим нагнулся над упавшим мужчиной, не перестарался ли? Нет, под пальцами на угрястой шее билась тонкая ниточка пульса.

Он шагнул к малышке. Девочка сидела, обхватив руками прижатые к груди колени. В глазах ещё плескался страх, но слёз не было. Рукой, затянутой в перчатку, Максим, хотел погладить её по голове, но передумал. После того, что с ней чуть не произошло, не стоит.

– Держись, малышка. – Он кивнул ей и вышел в коридор. Скользнул, мимо слабо шевелившейся женщины. Припал к глазку. На площадке царила темнота и тишина. Никто из соседей не рискнул выйти из коридора. Правильно, интеллигентные все люди. Полицию вызвали и в норку, в норку.

Через пару секунд он был у себя. Едва за ним закрылась дверь квартиры, как он услышал хлопки дверей в подъезде. Ошибся он насчёт соседей, кто-то всё же рискнул посмотреть, что случилось. Этот факт мог только порадовать, но не сейчас, когда требовалось замести следы.

Стянув с себя спортивный костюм, сунул его в пакет, туда же отправились перчатки и пакеты с ног. Максим огляделся, взгляд скользнул по столу. Вот – то, что надо. Он сгрёб в пакет флакон с бензином для зажигалки, иногда он позволял себе выкурить трубку, но нечасто. Поискал глазами «Zippo», но фирменный бензиновый агрегат куда-то запропастился.

«А, чёрт! Время, время!»

Не тратя драгоценного времени на поиски зажигалки, он прихватил с кухни спички. За окном была непроглядная темнота, опять мальчишки разбили единственный фонарь. Вдалеке горела неоновая вывеска, недавно открывшегося супермаркета. В голове начался зарождаться план. Легко оттолкнувшись от подоконника, он выпрыгнул в палисадник. Ещё до того как подошвы кроссовок мягко стукнули в землю, план был готов.

Максим обогнул дом и дворами прошёл к «муравейнику» – женской общаге. Точнее, целому комплексу зданий, в которых располагались несколько общежитий, принадлежащих педагогическому университету, ткацкой фабрике и сельхозакадемии. Здесь всегда царило веселье, так как обитали девчонки молодые, большей частью разбитные и не слишком разборчивые в связях.

Максим, не торопясь, но и не нога за ногу прошёл вдоль домов. Чуть притормозил около мусорных баков. Один был пуст, как никак лето и большая часть молодёжи разъехалась. Кто домой, кто на заработки. Бак полностью соответствовал его замыслу. Швырнув пакет с одеждой на дно, одним движением сорвал колпачок с флакона. Щедро плеснув на пакет, чиркнул спичкой. Занялось сразу. Уходя, бросил в огонь, пустую бутылку.

Он зашёл в торговый центр, не глядя, выхватил из стоявшей на входе корзинки чек, взглянул на строчки, выбитые на мятой бумаге. Улыбка скользнула по губам – то, что надо, и время подходящее. Подхватил корзинку и отправился к стеллажам. Народу в магазине было мало. Плохо, но не смертельно. На кассе сидела молоденькая, сильно накрашенная девчонка.

Максим выложил на ленту, свои покупки – 0,7 водки, коробку томатного сока, полтарашку светлого нефильтрованного пива, и нехитрую закуску к пиву – солёные огурчики в банке, вяленую рыбку в вакуумной упаковке и пару пачек чипсов. Водка была не из дешёвых, бутылку он с трудом достал из закрытого полёта, такую не каждый мог себе позволить.

Складывая покупки в пакет, Максим глянул на часы – 23.30. Напоследок мазанул ладонью по мягкой ладошке кассирши. И тут же извинился, та улыбнулась ему. Так, хорошо, теперь у неё в голове чётко засело, в какое время он делал покупки – 22.00. То время, которое было проставлено на чеке, который он вынул из корзины на входе.

Отойдя от магазина на приличное расстояние, он приступил к выполнению заключительной стадии плана. Шагнул с освещённой мостовой в тень, там стояла, кем-то заботливо вкопанная, скамейка. Неторопливо сковырнул с бутылки пробку. Глотнул. Огненная вода пошла легко. Хорошая водка, надо будет запомнить. Глотнул ещё раз. Примерно треть вылил на землю. Открыл пиво, выпив – скривился, никогда он не понимал любителей пенного напитка. Снова плеснул на землю, теперь уже пива. Распотрошил пакт с чипсами, часть ссыпал поглубже в тень. Несколько пластинок бросил в рот, старательно прожевал. Также поступил с рыбой. Теперь можно и домой.

На подходе к дому его облаяла здоровенная, облезлая дворняга. Жара действовала не только на людей и звери начинали потихоньку сходить с ума.

– Чёрт, – он выругался. Метнулся к одинокой коробке табачного «Мини-мини-маркета», с недавнего времени заменившего всем привычный ларёк.

– Пачку «Беломора», пожалуйста, – Максим сунул, мятые червонцы в зарешеченное окошко. Рука с обломанными, грязными ногтями протянула папиросы. Максим, моментально вскрыл её. Распотрошив несколько цилиндров, зажал табак в кулаке.

У его подъезда толпились люди. По случаю жары и позднего времени одетые более чем легкомысленно. Мигал проблесковыми маячками полицейский «Форд». Пьяно пошатываясь он подошёл к собравшимся соседям.

– Что за шум, а драки нет? – он пустил в голос пьяные нотки.

– Ах, Максим Александрович, – к нему подскочила соседка, живущая напротив. Стройная брюнетка с высокой грудью.

– Ужас, ужас.

В её голосе слышалась еле сдерживаемая паника. Сквозь полупрозрачный халатик просвечивали кружевные трусики и пышная грудь. Будучи замужем за бизнесменом и матерью очаровательных близняшек, она в отсутствие мужа, позволяла себе заигрывать с Максимом. То ли от лёгкости характера, то ли от неудовлетворённости – муж постоянно мотался по своим бизнесменским делам.

Она подхватила его под руку, локтем он чувствовал подрагивающую округлость груди. Он не любил, когда до него дотрагиваются, тем более так – прижимаясь всем телом. Неприятно это – чувствовать то, что чувствуют дотронувшиеся до тебя люди. Но сейчас от неё исходила не привычная сладко-горькая похоть, а волна страха. Такого сильного, что хотелось закрыть глаза и мчаться на край света.

Максим аккуратно высвободил руку. Обнял её за подрагивающие плечи.

– Ну, будет вам, Мариночка, успокойтесь. Расскажите, что случилось.

Его окружила, галдящая толпа соседей.

– Стоп, – жёстко прозвучало из-за спины.

К ним подошёл крепко сбитый мужчина, одетый в рубашку с коротким рукавом и светлые брюки. Цепко оглядел Максима.

– Вы кто будете такой?

– Разрешите представиться, Максим Александрович Лотов, местный житель.

– Где проживаете?

– Первый подъезд, второй этаж, губной помады карандаш, – весело отрапортовал он.

– Не смешно, – оборвал подошедший.

– Извините, а вы кто? А то без формы не поймёшь, с кем разговариваю, с лейтенантом или майором. – Максим решил его немного раскачать, чтобы понять, с кем имеет дело.

– Старший оперуполномоченный, капитан Крюков. – Мужик недобро усмехнулся.

– А что случилось, товарищ капитан? – Максим, примирительно поднял руки.

– Вы ничего не знаете? – капитан, вскинул бровь.

– Нет, откуда? Только подошёл.

– Где вы были? – вежливо поинтересовался полицейский.

– Да вот взгрустнулось, – Максим приподнял пакет, – решил приподнять себе настроение.

– Приподняли? – иронично заломил бровь капитан.

Их разговор прервала зашипевшая на поясе капитана рация.

– Где, чёрт возьми, кинолог с собакой? Да меня не волнует, что там у него за дела, тут щас все следы затопчут. Сначала «скорая» натоптала, жители туда-сюда ходят. Чтобы через 10 минут были. Отбой.

– Так что случилось? – поинтересовался Максим.

– После узнаёте, – Крюков, видимо, потерял интерес, к дышащему перегаром Максиму.

– Я могу быть свободен?

– Пройдите к себе, вас опросят. – Капитан направился к полицейской машине.

У подъезда уже никого не было. Максим поднялся к своей квартире, быстро выглянул в пролёт. На верхнем этаже никого. Он бесшумно поднялся на площадку между этажами и сыпанул махорку, выпотрошенную из папирос на ступени. Вытащил пачку и быстро, пока никто не видит, раскрошил за собой несколько папирос.

«Чуть не запалился», усмехнулся он про себя.

«Про собачек-то забыл. Собачкам глаза не отведёшь, память не почистишь. Особенно выдрессированным служебным собакам».

Напоследок он сыпанул табака вниз по ступеням. Всё, вроде порядок.

Придя к себе, Максим первым делом принял душ. И лишь растянувшись на матрасе, понял, как устал.

«А что, правда, может накатить, для правдоподобия?»

Вставать не хотелось, до холодильника было далеко, словно до другой галактики, а и чёрт с ним. Максим чувствовал себя выжатым, словно лимон – это недавно горевший в крови адреналин, схлынув, принёс усталость.

Нестерпимо захотелось курить. Максим сунул руку в карман шорт, вытащил папиросы. Выковырял одну из пачки. Смял мундштук и с наслаждением закурил. Тяжёлый дым втянулся в лёгкие, голову сразу затянуло вязким, пьянящим туманом. Да, давненько он не курил, тем более сигарет. После нескольких затяжек голова стала тяжёлой, мысли разлетелись. Хотелось только одного – лежать вытянувшись во весь рост и ни о чём не думать.

Добив папиросу, он щелчком отправил её в открытое окно. Лёгкая горечь, в отвыкшем от курения рту, некстати напомнила о соседке Мариночке. О пьянящем аромате её тела, об упругой груди с тёмными сосками. Так бывало после мятника. Нестерпимо хотелось женщину. Обычно он поступал легко – звонил в элитное агентство. Заказывал девочку и отправлялся в апартаменты, но никогда не водил их к себе.

В дверь раздался требовательный стук.

А вот и доблестная полиция.

Глава 2.

Максим не глядя в глазок, открыл дверь. На пороге стоял давешний капитан. Крюков кажется. Следовало выдать, что ни будь шутливое, соответствующее образу, созданному во дворе, но сил не было. Поэтому Максим молча смотрел, привалившись к косяку, на стоявшего в дверях полицейского. Тот выглядел мрачным и донельзя уставшим.

– Пригласите внутрь или на пороге говорить будем? – поинтересовался капитан.

Максим посторонился, приглашая зайти. Крюков, задев его плечом, прошёл внутрь.

– Где будем говорить?

– В комнату проходите, – Максим махнул рукой.

– Аскетично у вас, Максим Александрович, – вошедший осмотрелся, – мне нравится.

– Мне тоже, – Максим, указал на кресло, сам сел в стоящее напротив, – как мне к вам обращаться? Господин капитан, товарищ капитан или гражданин начальник?

– Ну, зачем же так официально, мы не на допросе, да и вы на урку со стажем не тянете. – Капитан продолжал оглядывать жилище Максима. – У меня имя и отчество есть, Иван Петрович.

– Если это не допрос, то, что же? – поинтересовался Максим, откидываясь на спинку. – Да, вы присаживайтесь, а то что-то усталым выглядите.

– Да и вы, Максим Александрович, не слишком бодро смотритесь, – полицейский сел в предложенное кресло.

– А ведь удобно, чёрт возьми, – он улыбнулся, и с наслаждением вытянул ноги.

– А будет у нас, Максим Александрович, всего лишь беседа. Видите, – он показал пустые руки, – безо всяких бумаг к вам пришёл.

– По душам беседа?

– А это уж как вам угодно будет, Максим Ал…

– Просто, Максим, Иван Петрович.

– Хорошо, Максим так Максим, – он закинул ногу на ногу и достал сигареты, – у вас ведь можно курить? – он втянул ноздрями воздух, пахнущий недавно выкуренной папиросой.

– Пожалуйста, – Максим выбил беломорину из пачки и прикурил от зажигалки капитана.

Иван Петрович сделал несколько затяжек, покрутил сигарету в пальцах:

– А пепельница у вас есть?

Максим тяжело поднялся и принёс стеклянный стакан:

– Вот вместо пепельницы, редко курю.

Его гость, неторопливо затягиваясь, осматривал квартиру. Максим, в свою очередь, не спешил начинать беседу. Когда сигареты были докурены и затушены в стакане, он прервал молчание.

– Так что же случилось?

– А случилась, – капитан в упор смотрел на Максима, – с одной стороны, вещь хоть и противная, но в наше время обыденная, а с другой – вещь ещё более противная, но уже далеко не такая привычная.

– Загадками говорите, Иван Петрович.

Максиму был непонятен этот капитан. Или капитаны у нас стали такими эрудированными, или это был совсем не капитан, и уж тем более не полицейский. И дело не в том, что он никак не мог прощупать сидевшего напротив него, после маятника это привычное явление. Ну не выглядел, визитёр, служителем закона.

– Не возражаете, я огляжусь? – капитан встал.

– Да, пожалуйста. Вы так и не сказали, что произошло.

– Что вы можете сказать о своих соседях.

– О каких именно? Их много.

– О тех, что живут над вами.

– С виду приличные люди, он – работает педагогом, где она – не знаю. Девочка, Лидочка, школьница. – После происшедшего Максиму было трудно называть этих людей по именам.

Договорив, он понял, что прокололся.

«Он, она, а девочку по имени назвал. Дурак! Расслабился».

Оставалось надеяться, что капитан не заметит оговорки. Заметил. Стрельнул в его сторону глазами, оторвавшись от обозревания книжных полок.

– Продолжайте, что вы остановились? – он стоял, сцепив за спиной руки, покачиваясь с пятки на носок, и рассматривал книги. Максим видел тугие валики мышц, обтянутые светлым хлопком рубашки.

Вот она несуразность, та, что никак не мог поймать Максим в облике визитёра. Слишком мускулистый, для замученного жизнью опера. Плечи – широкие, поднятые, словно удерживающие тяжесть, вверх. Видел он уже, похоже задранные, будто прикрывающие шею, плечи. Года три назад, Максим был на семинаре старого мастера, приехавшего из Японии. Представителя Дайто-рю Айки-Дзюцу, старой жёсткой школы оружейного и безоружного боя самураев. Его тогда поразили нерационально поднятые, словно зажатые плечи мастера. Ему потом объяснили, что тот долго, с детских лет, работал в тяжёлых доспехах. И поднятые плечи, вошли в привычку, как компенсация тяжести, ложившейся на них. Точно так были подняты плечи и у явившегося капитана.

Нелепо было думать, что простой опер в свободное время, размахивает мечом, нарядившись в самурайские доспехи. Это и для столицы было редкостью. А для их города, расположенного в средней полосе России, совсем в далеко от Японии, тем более.

«Броник, забрезжила разгадка, всё просто. Он много времени провёл в бронежилете, сросся с ним, и тот стал привычным как кожа. Никакой он не опер, а кто?»

«Параноишь, дружок» – мысли метались в голове.

– Да продолжать собственно и нечего, я плохо с ними знаком, знаете интересы разные.

– А я вижу – интересы у вас разнообразные, – Иван Петрович, отошёл от книжных полок.

Прошёлся по спортивному уголку, оборудованному Максимом. Провёл рукой по штанге, хлопнул ладонью по пневмогруше, ткнул кулаком в большой боксёрский мешок. Профессионально так ткнул, на взгляд Максима. От удара кожаная поверхность завибрировала, в месте соприкосновения образовалась вмятина, хоть сам мешок даже не дрогнул.

– Ого, какой инвентарь, килограмм семьдесят весит, мешочек-то профессиональный.

– Девяносто. Да и у вас, удар, я вижу, поставлен. Как говорится, удар понимающего опрокидывает противника назад, удар Мастера заставляет противника падать вперёд. – Максим весь подобрался, взводя внутреннюю пружину.

– А что вы так напряглись, Максим Александрович? – вопреки просьбе Максима, он назвал его по имени-отчеству. Визитёр смотрел добродушно улыбаясь.

Максим, усилием воли заставил себя расслабиться.

– Вы меня в чём-то подозреваете?

– А в чём я могу вас подозревать? – задал встречный вопрос капитан.

Максим пожал плечами.

– Может, всё же расскажете, что там произошло? – Он показал пальцем на потолок.

– Произошло нападение, на квартиру гражданина Цикаридзе Ефима Модестовича, старшего преподавателя Медицинской академии. При нападении, также пострадала жена данного гражданина, Ольга Викторовна Фёдорова, и её дочь Лидия Петровна Фёдорова. – Надел на себя маску полицейского капитана, Крюков.

– Девочка сильно пострадала? – нейтральным тоном спросил Максим.

– Значит, насколько сильно пострадали её родители, вас не интересует?

– Не очень.

– В том то, как раз и странность, девочка отделалась очень и очень легко, по сравнению с её отчимом.

– А разве, Ефим Модестович, её не отец?

– Нет, всего лишь отчим. Вы этого не знали?

– Нет, – Максим качнул головой, непонятно почему соврав. Об этом знали все живущие во дворе.

«Ещё прокол в копилку» – он мысленно поморщился.

– Легко, это как?

– Разорванное платье и пара синяков пониже спины.

– Мать?

– Небольшой ушиб головы жить будет.

– Отчим, значит, не будет?

– Да нет, будет. Подлечится и будет. – Крюков, стоял к Максиму спиной и смотрел в открытое окно.

– Сильно его?

– Перелом рёбер. Сломаны рука, нога, – начал перечислять он, – ушиб внутренних органов, многочисленные ушибы мягких тканей лица.

Его голос становился всё тише, пока совсем не замолк.

– Перелом носа и нижней челюсти. Отбитый пах. Сотрясение мозга. Не смертельно, но крайне болезненно, видимо, работал профессионал. – Продолжил он, выдержав паузу.

Неожиданно резко, всем телом, повернувшись к Максиму, он произнёс:

– Покажите руки.

Максим, усмехнувшись, вытянул руки:

– Вы думаете, это я его? Мотив?

Кожа на костяшках была, конечно, огрубевшей, но без ссадин. Максим, тоже был в некотором роде профессионалом.

– Да в том-то и дело, что мотива у вас нет, – Крюков поднял голову к потолку, – а алиби есть. Ведь так?

– На какое время вас интересует моё алиби?

Их разговор напоминал, схватку опытных фехтовальщиков. Короткие, скупые передвижения. Лёгкие уколы, проверяющие защиту. Финты, призванные провалить противника, заманить его в ловушку. Пока капитан выигрывал. Максим допустил несколько досадных промахов. Сказывалась спокойствие последних пяти лет.

– Где вы были между десятью и одиннадцатью вечера, Максим Александрович.

Максим тяжело поднялся. Пошарил в брошенном около двери пакете, вытащил чек – протянул. Опер взял, мельком глянул и сунул в карман.

– Значит, вы ничего не слышали?

Максим хотел покачать головой – нет. Но тут же опомнился. Вот ведь чуть не попался, свинец в голове мешал думать. Ему смертельно, захотелось выпить, он с тоской подумал о «Белуге» стоящей в холодильнике.

– Меня не было в квартире.

– Ах, да извините, – капитан, достав из кармана чек, начал изучать его.

Поднял голову к потолку.

– У, вас тут звукоизоляция?

– Люблю, знаете, тишину.

– То-то я гляжу потолок странный какой-то. Хорошая?

– На барабанной установке можно играть, никто не услышит.

– Или во время секса, так кричать, что ни звука наружу не проникнет.

– Это, вы, к чему? – Максим вскинул брови, изображая удивление.

– Да так. – неопределённо ответил капитан.

– А, вы, выпить хотите, товарищ капитан? – Максим решительно направился к холодильнику.

– К чему этот вопрос, – капитан качнулся с носка на пятку.

– К тому, что я хочу выпить, а один не привык.

– Недавно вам это не помешало, – сделал выпад, опер.

– Тогда были особые обстоятельства, – парировал Максим.

– Какие, если не секрет?

Максим замер перед открытым холодильником. Молча повернулся к спрашивающему. Взглянул прямо в серые усталые, со льдинками на дне, глаза.

– Годовщина, со дня гибели семьи, – голос еле-еле, на самой грани, дрогнул.

– Извините, – опер, кажется, смутился, и первым отвёл глаза. Дальше развивать тему он не стал.

– Так будете? – Максим повернулся к холодильнику.

– Моя смена кончилась, так отчего не выпить с хорошим человеком?

Максим услышал, как скрипнуло кресло.

– Только у меня с закуской беда, сок томатный, пара сладких перцев и огурчики соленные, – он выставил на придвинутый к креслу журнальный столик, запотевшую бутылку, пару стопок, стаканы под сок и нехитрую закуску.

– Самое то, не есть собрались, – Крюков улыбнулся.

Улыбка у него была хорошая, открытая. Светлая, в общем, улыбка. Давно Максим не видел, чтобы так по-хорошему улыбались. И улыбался он явно не представившемуся случаю выпить. Не похож был опер на любителя выпить.

Иван Петрович, ловко скрутил пробку, не глядя разлил, поровну разлил, между прочим. Они, не чокаясь, лишь приподняв в знак уважения рюмки, выпили.

– Хороша, водочка, – опер, звонко щёлкнул по бутылке.

Максим тем временем сноровисто порезал перец, налил в высокие стаканы сок. Выложил из банки, маленькие, не больше мизинца, корнишоны, и разлил по второй. Не так ловко, как гость (именно гость – человек с которым разделил еду и питьё для него становился гостем, с кем попало Максим не пил), но пришлось обоим ровно.

Выпили по второй. С хрустом закусили сладким болгарским перцем. Не чинясь, Крюков, плеснул по третьей:

– Дабы не нагрелась.

Очередная порция водки вслед за своими товарками легко скользнула в пищевод. Напряжение всё это время, державшее Максима, стало отпускать. И видимо, не одного его, широкие плечи гостя, немного расслабились. Они синхронно достали курево и с наслаждением закурили. Максим откинулся на спинку кресла, чувствуя, как гость сквозь полуприкрытые веки наблюдает за ним.

«Рано расслабляться, брат, рано. С Иваном свет Петровичем расслабляться нельзя, схарчит в два приёма».

– Хорошо у вас, Максим Александрович. Скромно, но… не скажу, что уютно, но чувствуется индивидуальность.

Максим, открыл глаза, оглядел комнату. Низкий журнальный столик, два кресла на гнутых ножках (единственное, что он оставил себе после гибели родителей). У окна на полу застеленный матрас, служивший Максиму постелью, у другого – книжные полки и спортивный уголок. Пол застелен плотной циновкой.

– Мне, большего не надо, живу один.

– Я так понимаю, вы из двух комнат одну сделали, – полуутвердительно полувопросительно сказал гость.

– Люблю пространство.

– Хорошо, – непонятно сказал, опер.

Загасив сигарету, Крюков спросил:

– Ещё по одной, Максим Александрович?

– Давайте без официоза – просто Максим, – он повторил свою просьбу.

– Что ж Максим, так Максим, тогда я просто Иван.

На этот раз они чокнулись. Иван сидел, и неторопливо потягивая сок, курил.

– Так что же всё-таки там произошло? – Максим мотнул головой куда-то вверх.

– Тебе, так хочется знать?

– Завтра всё равно соседи расскажут.

– Да что они там расскажут, наплетут с три короба, – он махнул рукой и глотнул сока. – Да мутная какая-то история. Напал на них кто-то. Избил хозяина.

– А что хозяйка с дочкой говорят?

– Жена твердит – ничего не помню, девчонка в шоке, – то, что хозяйка квартиры валялась голая в коридоре, Иван опустил. – Ничего не взято, двери не взломаны. Судя по всему, женщина сама впустила напавшего. Да кому они нужны. Ни бизнесмены, с политикой не завязаны. Может, студенты, недовольные отомстили? Не похоже. Слишком профессионально сработано. Быстро, качественно, никто ничего не видел.

– Или бояться сказать, – подал голос Максим.

– Нет, не то, что я запуганных свидетелей не видел? – Опер потёр лоб. – Да и ряд странностей присутствует.

Он замолчал.

Максим кинул новый «шар»:

– А что собачки, след взяли?

– В том-то и дело, что нет, лестницу дрянью какой-то посыпали. Давай, Максим, не будем об этом, – он разлил остатки водки, – мутная история.

Четвёртая порция спиртного совсем их расслабила. Максим неожиданно для себя понял – ему нравится сидевший напротив человек. Коротко стриженный, с широко расставленными, над прямым носом, серыми глазами. Привычный лёд, в глубине которых, немного подтаял. Он кого-то неуловимо напоминал ему.

Максим прикрыл глаза, прислушиваясь к приятному шуму в голове. Сейчас, когда после маятника его способности на время спрятались, было хорошо вот так сидеть, не окружая себя защитными барьерами.

– Максим, не взять ли нам ещё бутылочку? – вывел его из задумчивости голос гостя.

– А как запрет, Иван Петрович? – поддел его Максим.

– Можно и служебным положением воспользоваться. – Крюков подмигнул Максиму. – А, Максим, воспользуемся?

Максим прислушался к себе, слова ещё об одной бутылке, вызывали в организме определённый позитив. Он утвердительно кивнул.

Они отоварились водкой всё в том же супермаркете, неоновые огни которого слегка поблёкли в предрассветной синеве. Касса по случаю позднего, а точнее, раннего времени работала одна. И как раз та, где расплачивался Максим. Взяли все ту же «Белугу», помидорки, огурчиков, солёной капусты и пару литров минералки. Иван настоял расплатиться пополам.

Шагая к выходу в стекле двери, Максим увидел, как капитан наклонился к кассирше и что-то сказал. Молоденькая девочка, с сильно накрашенным, но хорошеньким и заспанным личиком кивнула ему, что-то отвечая. Склонившись к ней ещё ближе, он зашептал в маленькое оттопыренное ушко. Девчонка слушала, нахмурив бровки, а под конец весело расхохоталась и смущённо махнула на Крюкова рукой.

– Вот, так вот брат. – Непонятно сказал опер, когда они закурили на крыльце.

Остальное он помнил смутно.

Глава 3.

Проснулся Максим с тяжёлой головой и гадким вкусом во рту. Тело было покрыто липким потом, в квартире стояла удушливая жара, даже распахнутые окна не помогали. Опер Крюков спал в кресле, неловко подогнув ноги. На нём красовались лишь трусы – модные боксёры с плейбоевским кроликом. Неожиданный наряд для полицейского.

Максим постоял, разглядывая мощное тело гостя, обильно покрытое шрамами. Покачал головой полицейский, капитан, как же – держи карман шире, – и пошёл в ванную. С удовольствием принял душ, попеременно включая, то нестерпимый кипяток, то поток ледяной воды. Давящая хмарь в голове потихоньку отступала. Почистив зубы, он полностью пришёл в себя. Закрыв глаза, постоял, прислушиваясь к окружающему миру. Последствия маятника уходили, и он начал восстанавливать внутренние щиты.

В дверь ванной стукнули.

– Долго ты ещё? – хрипло спросил капитан.

– Выхожу.

В дверь бочком протиснулся Крюков и включил воду, хмуро сказал:

– Полотенце найдёшь?

– Обижаешь, начальник. – Сказал Максим, хлопнув его по голому плечу.

– Ну и ладненько. – Иван задёрнул занавеску.

Максим стоял у открытого окна, тянул ледяную минералку, слушая, как за стеной плещется вода. Капитан вышел из ванной с полотенцем на жилистых бёдрах. Взял протянутую бутылку, и, содрав пробку зубами, жадно начал пить. Допив, крякнул.

Максим повернулся к нему. Они стояли напротив друг друга. Одного роста, широкоплечие, кряжистые, с мускулистыми животами, длинными руками и ногами. Только торс Крюкова был покрыт короткими, похожими на коротко стриженный мех, волосами. Максим понял, кого ему напоминает опер Крюков – его самого.

– Ну что, Максим, душевно вчера посидели?

– Хорошо, Иван, – он кивнул, чувствовал, разговор предстоит крепкий.

– Теперь и серьёзно поговорить можно, да, Максим?

Он кивнул, можно:

– Отчего с хорошим человеком не поговорить?

– Ты ведь глупостей делать не будешь? Умный.

– Не тот возраст, чтобы глупить.

Крюков поправил на бёдрах махровое полотенце. Точно такое, только жёлтое было повязано на талии Максима. Рассмеялся.

– Хороши же мы были, если бы махаться начали. – Пояснил он, глядя в глаза Максима.

Рукой нашарил на столе пачку:

– Будешь?

Максим покачал головой.

– Ну, как знаешь, – Крюков прикурил сигарету, подбросил пачку в ладони и без замаха, движением одной кисти бросил её Максиму.

Максим легко поймал пачку – не Бог весть, какой трюк, аккуратно положил её на стол и, повернувшись к Ивану спиной, поставил турку на огонь:

– На тебя делать?

– Хороший варишь?

– Никто не жаловался.

– Тогда делай.

Максим спиной чувствовал, как слегка расслабился опер:

– Да ты, Иван, не напрягайся, рассказывай, зачем я вам понадобился.

– Кому это нам?

– Ты дурку не включай, ещё скажи, что простым опером работаешь, – он помешивал в турке кофе, чутко вслушиваясь в тишину у себя за спиной.

– Ладно, тебя не обманешь. Никакой я не опер.

– И не Иван свет Петрович Крюков, да? – по кухне плыл терпкий аромат хорошего кофе.

– Не Крюков, но Иван Петрович.

Максим знал: гость говорит правду. Он ловко подхватил турку с огня и разлил по чашкам. Иван втянул ноздрями запах.

– Пахнет хорошо.

– Что я ещё хорошо делаю? – он стоял, прислонившись спиной к мойке, чутко держа в руках крохотную чашку с чернильного цвета жидкостью.

– Акцию хорошо спланировал.

– Какую акцию? – Максим по-настоящему удивился.

Бывший капитан ткнул пальцем в потолок. Максим вздохнул:

– Это была не акция, и уж тем более, не спланированная.

– А что это было? – Иван затушил окурок и, откинувшись на подоконник, поднёс к губам чашку.

Максим нахмурился:

– Ты не поймёшь, Иван.

– А ты попробуй, я умный, пойму.

– Тут дело не в уме, долго рассказывать придётся, чтобы что-то понять.

– А я никуда не тороплюсь.

Максим глотнул кофе. Пауза затягивалась.

– Лады, только сначала сам расскажи, что тебе известно.

Он спросил специально, чтобы не сболтнуть лишнего. Вот только трюк его не удался.

– Хорошо. – Иван отпил кофе, неторопливо достал сигарету из пачки, долго раскуривал.

– Начнём с того, что никакой ты не Максим Александрович Лотов.

Максим жестом остановил его. Сходил в комнату, принёс пачку «Беломора». Тяжело опустился на табурет. Прикурил. Втянул в себя тяжёлый дым, кивнул: продолжай.

– Твоё настоящее имя Пётр Викторович Свержин, сын крупного адвоката, муж дочери известного профессора.

Максим прикрыл глаза.

Воспоминания, которые, казалось, он давно похоронил, тяжёлым мутным клубом, всплыли в памяти. Ему сделалось дурно. Голос лже Крюкова потускнел, вытесненный событиями десятилетней давности.

Пётр Свержин.

Десять лет назад…

– Ну что, Петро, в дорогу готов? – голос отца весело грохотнул в ухо.

Я поиграл мышцами:

– Всенепременно, батя.

– Зови своих, мы подъехали.

Под окнами призывно бибикнула «японка» отца.

– Олюня, бери Настюху, родители приехали.

– Уже бежим, – жена потёрлась носом о мою щеку, сунула капризничающую с утра дочку в руки, – держи.

Я подхватил тёплый комочек на руки. Чмокнул в сморщенное заплаканное личико.

– Ну, что ты, малышка, ехать не хочешь? А там тепло, ласковое море, свежий воздух.

Мы долго подгадывали время, чтобы всей семьёй отправиться отдыхать. Но всё не складывалось: то у отца процесс, то тесть занят. В середине августа всё, наконец, собрались. И вот теперь мы отправляемся к Чёрному морю, где отец Ольги снял на две недели шикарную дачу, находящуюся в двух шагах от моря. Долго решали, как ехать, пока отец не сказал:

– Ша! Едем на моей «Тойоте». Десять мест, все удобства, кондиционер – красота, в общем.

Тесть согласился, но с условием, что вначале повёдет он. Батя заскрипел, но согласился.

Споро погрузили вещи. И вот едем. Отцы семейств говорят о чём-то своём – адвокатском. Тесть – профессор, юрист и по совместительству бывший мент, ожесточённо спорил с отцом. Они обсуждали последнее дело, которое успешно завершил мой отец.

Женщины, кроме семнадцатилетней Кати, заняты полугодовалой Настюхой. Ольга с моеё матерь и тёщей весело щебетали, передавая дочку друг другу. Трясли перед ней игрушками и сюсюкали. Девочка, наконец, перестала плакать, но выглядела недовольной.

Я пристроился рядом с Катенком (так свояченицу звали в семье). Та сидела, нахохлившись, упёршись лбом в тонированное окно. Толкнул в плечо:

– Ты чё куксишься? На море не хочешь? Там сейчас самая благодать, парней молодых много.

Катя неприязненно взглянула на меня, отвернулась. Она не любила меня, я усмехнулся – пусть покривляется. Пользуясь тем, что она смотрит в окно, скосил на неё глаза. Голые круглые коленки так и притягивали мой взгляд. Природа не обделила Катю внешностью. Высокий рост, тонкая талия и пышные формы должны были сделать её в недалёком будущем неотразимой.

– Голова болит, – вдруг отозвалась она.

– Хочешь, таблетку дам?

– Да пошёл ты, – тихо, чтобы не услышали мать с сестрой, сказала она.

Я вздохнул, быстро скосил глаза на просвечивающую под майкой молочно-белую грудь с розовыми сосками: тьфу ты, чёрт, и отвернулся.

Откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. Ночь выдалась бессонной. Настюшка капризничала, плакала во сне и металась по кроватке. То ли зубки резались, то ли удушливая жара пополам со смогом так действовали на неё, но выспаться нам не удалось. И сейчас я потихоньку засыпал, убаюкиваемый мерным шумом машины, идущей на мягкой, глотающей малейшие неровности, подвеске.

Машина плавно вошла в поворот, меня, полусонного, качнуло в сторону. Голова легла на что-то мягкое. Щекой я почувствовал нежную бархатистость кожи Катиного плеча. Она на мгновение напряглось, закаменев, а я, окончательно провалившись в темноту сна, напоследок ощутил, как расслабились её мышцы, и почувствовал мягкое прикосновение к щеке…

– Максим, тебе плохо?

Он помотал головой и понял: Иван давно молчит, а он со словами выплёскивает из себя застарелую боль.

– В той аварии в живых остался ты один, сильно помятый, но живой.

Максим открыл глаза. Иван запнулся, увидев на его глазах слёзы. Максим жадно затянулся раз, другой. В голове зашумело.

– Да, помятый, – он зло усмехнулся, – компрессионный переломом позвоночника, тазовых костей и ног, сильный ушиб правой половины головы, а больше ни царапины, представляешь, ни одной царапины. Ты понимаешь, что это такое, быть живым, когда все, кого любишь, умерли? Понимаешь? – он почти кричал, глядя в спокойные серые глаза.

Иван не отвёл глаз. В их глубине, за изрядно подтаявшими за прошедшую ночь льдинками, плескалась неподдельная боль и сочувствие.

– Если бы я не понимал, меня бы здесь не было, – он прикурил новую сигарету от предыдущей.

– Проснулся я уже в больнице. Проснулся от боли. Болело всё. Голова, спина, ноги. От меня долго скрывали, что все погибли. – Последняя фраза вышла хрипло, словно ворон каркнул.

Максим бросил в пепельницу погасшую папиросу, из пачки выцарапал ещё одну, чиркнул спичками. Тяжёлый дым туманил мозги, позволяя прийти в себя.

Затянувшись несколько раз, он совсем успокоился. Десять лет выучки не прошли даром. Продолжил он рассказ, уже полностью пришедшим в себя. Скучным тоном, роняя слова в пространство между ними.

Пётр Свержин.

Десять лет назад…

Я долго не мог поверить, что в той злополучной аварии выжил я один. Что все: Оленька с Настюшей, родители, тесть с тёщей, Катенок – погибли. Долго не верил, думал: дурацкий розыгрыш, затуманенное болью и лекарствами сознание с трудом воспринимало действительность. А когда понял… Три попытки, неудачные, суицида. Удержали. Да и о каком самоубийстве может идти речь, когда тело до половины сковано жёстким корсетом гипса.

Я выжил и выдержал этот удар и всё, что последовали за ним. Спасибо, папа.

Полгода в лежачем состоянии. Потом мучительная терапия. Изматывающие упражнения, чтобы не остаться наполовину овощем. Врачи говорили чудо. Нет, не чудо. Спасибо, мама.

Бывали моменты, когда хотелось кричать от боли, раздирающей нижнюю часть тела. Бывало, не было сил, чтобы плакать от отчаянья. Но я выкарабкался. Деньги были. Спасибо родителям.

Все оказались застрахованы, включая жену и дочку. Когда они успели, не знаю. Моя семья и так была не бедной, а после выхода из больницы, я был богат. Квартиры родителей и тестя оказались моими, досталась мне и ещё какая-то недвижимость. Плюс акции и ценные бумаги. Передача наследства прошла не без шероховатостей, но у отца даже после смерти оставались друзей. Адвокаты и люди со связями. Я был богат, но, Боже мой, как я был беден.

Я вышел из больницы похудевшим на 15 кг. Еле волоча ноги, приехал к родителям. Поехать домой я не мог: там всё напоминало о жене и дочке. Разбросанная в лихорадочной спешке одежда, бутылочки, баночки, нераспечатанная пачка подгузников. Нет, не мог.

По выходу из больницы я всё время находился в квартире родителей, посещал только физиопроцедуры, да делал редкие вылазки за продуктами. Находиться в ней было не так мучительно, как в нашей с Ольгой квартире. На телефонные звонки не отвечал. Дверь никому не открывал, за исключение соседки, которая была дружна с моей матерью, соседка заходила пару раз. Я был ослаблен физически и морально. Большую часть времени я спал. Когда не спалось, щёлкал пультом телевизора или курил, бездумно глядя в тёмный экран.

Вскоре появились новые проблемы, хотя, казалось, куда больше?

Началось всё со странного шума в голове. Появляться он начал под вечер, когда накатывала усталость. Дальше – хуже. Примерно через месяц голова ощутимо шумела уже в середине дня. Ещё через две недели, шум начинался с утра, примерно через час после пробуждения. Поначалу я не испугался, списал на остаточные последствия травмы. Когда шум усилился – сходил к врачу. Милейший старикан, Фёдор Михайлович, друг отца, светил в глаза фонариком, мял голову, мерил давление. В итоге прописал таблетки. После них, шум на какое-то время пропал, но потом пришёл с новой силой и принёс с собой боль. Постепенно он стал напоминать неразборчивый шёпот. Я стал плохо спать. Повторный визит к Фёдору Михайловичу результатов не дал. Он выписал мне направление на томограмму и договорился, чтобы меня приняли немедленно. Томограмма показала, что с моей головой, в физическом плане всё хорошо, как сказал врач:

– На удивление, молодой человек, но никаких нарушений не наблюдается.

– На удивление? – переспросил я.

– Конечно, после такой-то травмы, – не смутившись, ответил он.

Между тем боль нарастала. Через неделю я проснулся оттого, что услышал в голове что-то тихо бубнящий голос. Он принадлежал женщине и неразборчиво бубнил о том, что её все достали: муж – козёл, дети – сволочи. И как ей хочется, чтобы её хоть кто-нибудь трахнул. Оттрахал до дрожи в ногах и сладкой боли внизу живота.

Я в ужасе скатился с кровати, зажимая уши руками. Голос креп, становился сильнее, и я с удивлением узнал в нём голос соседки. Красивой моложавой женщины, со стройными ногами и чёрными, словно у цыганки, волосами. Всегда хорошо одевающейся и пахнущей терпкими духами. Она была приветлива и улыбчива. Оксана Вадимовна, узнав о трагедии, первая пришла навестить меня в больнице. И сейчас иногда нет, да и заходила.

Голос звучал, казалось, прямо в голове. Он изливал на меня всю потаённую боль, страх и неудовлетворённость жизнью. Я чувствовал её голос каждой клеточкой тела, он отзывался болью в сломанных ногах, дребезжал в паху и тазовых костях и через повреждённый позвоночник бил в голову, в то место, которое приняло на себя удар.

Ощущение было невыносимым, я чувствовал себя колоколом, в который колотит безумный пономарь. Неожиданно пришло понимание: я сошёл с ума. И тут я закричал. Я кричал, и кричал, и кричал и кричал. Криком, пытаясь выплеснуть из себя свою и чужую боль.

Крик не принёс мне облегчения, только голос сменил тональность.

– Бедный мальчик, ему так досталось, надо спуститься, утешить его, – гремело в голове, – он такой симпатичный, милый и… – меня обдало волной желания, внизу живота начали разгораться жаркие угли. Я ловил воздух широко открытым, в один миг пересохшим ртом.

В дверь раздался звонок. Я не выдержал и рванул на кухню, скользя по паркету. Перед холодильником не удержался и упал набок. Дверца с шумом распахнулась. На пол посыпались флаконы и упаковки с лекарством, оставшиеся от родителей.

Рукой нащупал полупустую бутылку «Столичной», дрожащие пальцы никак не могли скрутить пробку. Словно хлыстом ударил в спину звонок, и пришедшая вслед за ним волна чужих мыслей. Всё это время, я, не переставая, орал в тишину квартиры.

– Да что с ним случилась? Кричит как! Напился, что ли, или девку привёл? И это после того, как всю семью схоронил, а жаль, хороший мальчик, аппетитный, худой только. Надо его утешить, или Аристарху позвонить… – этот бессвязный поток мыслей перемежался пронзающими меня эмоциями, свитыми в одну массу: жалость, раздражение, похоть и страх.

– Да заткнись, дура, перестань думать, переста-а-а-нь, – не в силах сдержаться, я орал в сторону двери, захлёбываясь слезами.

Пробка поддалась, и я опрокинул в себя водку. Обжигающая волна хлынула, казалось, не в желудок, а прямо в голову, смывая, заглушая чужое присутствие. Я не останавливался, пока не влил в себя всё, что было в бутылке. Организм, ослабленный травмами и отравленный лекарствами, благодарно принял в себя дозу. Я вырубился.

Пробуждение было нелёгким. Я лежал в луже воды, натёкшей из открытого холодильника. Болела голова. Болело тело – занемевшее и замёрзшее. Слава Богу, голос я больше не слышал. Перво-наперво я напился. Пил прямо из крана, жадно глотая холодную воду. Напившись, кое-как доплёлся до ванной.

Когда ванна наполнилась, с наслаждением опустился в воду. Она размягчила боль, засевшую в теле. Я лежал в восхитительно горячей воде и наслаждался тишиной. Мысли лениво ворочались в голове. Что это было? Последствия удара, или я потихоньку схожу с ума. Пьяная дымка в голове начала рассеиваться. Я с наслаждением вытянулся в воде, благо размеры ванны позволяли.

– Вот, сука, падла! Двояк влепила, проститутка, бл…, кошка драная! – неожиданно раздался голос.

Я вздрогнул, пятки скользнули по дну ванны, и я с головой ушёл под воду. Вынырнул, отплёвываясь – пахнущая хлоркой вода раздирала горло:

– Да что такое!

– Прощай, бл…, сраный скоростник, прощай, бл…, поездка на море. Здравствуйте – пиз…. Убью, гадину. – Голос ещё бубнил какие-то ругательства, разбавленные стенаниями о некупленных вещах.

Постепенно он затих, а где-то хлопнула дверь. Меня прошиб холодный пот. Я сидел и дрожал в ванной. Голос я узнал. Соседский мальчишка, парнишка лет двенадцати, неплохой на вид паренёк. Вежливый, улыбчивый.

Похоже, кошмар только начинался или у меня от всего случившегося кукушка спрыгнула. Как ошпаренный я выскочил из ванной, наскоро обтёршись полотенцем, бросился в спальню. Чутко вслушался в тишину квартиры. Тихо. Вроде кончилось. Торопливо начал одеваться. И тут со всех сторон на меня обрушились голоса. Не выдержав напора, я упал на колени перед кроватью, уткнувшись головой в неубранное бельё. До боли закусил губу.

Голоса переплетались, то сливаясь в один клубок, то разделяясь. Это было невыносимо. Голоса бубнили в моей голове, перебивая друг друга, так что общий смысл их речей практически не угадывался, лишь отдельные слова. В основном ругательства и проклятия.

Я бросился в прихожую. Без шапки выскочил на февральский мороз. Улица обрушила на меня голоса с новой силой. Они давили, пригибали меня к земле. Как добрался до магазина, не запомнил. Пришёл в себя, только когда, торопливо сорвав с бутылки пробку, влил в горло 150 водки.

Жидким огнём она прокатилась по желудку, волной отдалась в голову и… голоса начали стихать. Пропали они, только когда я допил бутылку. Изрядно опьяневший, я добрался до квартиры. Обнаружил, что забыл запереть дверь. Кое-как закрыл за собой дверь и свалился прямо у порога.

Глава 4.

Максим открыл глаза. От долгого разговора в горле пересохло. Он глотнул остывшего кофе. Покатал жидкость во рту, подошёл и сплюнул в раковину. Нацедив из крана воды, махнул стакан, не обращая внимания на затхлый, отдающий рыбой и хлоркой вкус.

Посмотрел на стоящего у окна Ивана. Тот курил, стеклянный стакан был полон до фильтра скуренными сигаретами. Густые клубы табачного дыма не хотели покидать кухню.

Напившись, Максим умылся. Помолчал, непослушными пальцами подцепил пачку, достал последнюю полурассыпавшуюся папиросу, прикурил. Сел на табуретку, втягивал в себя кислый дым. Докурив, забил бычок и продолжил.

– Потребовался месяц экспериментов, чтобы вычислить оптимальную дозу спиртного. Такую, чтобы не валяться, напившимся до беспамятства, но чтобы голоса отступали. Триста грамм водки, и я мог быть более или менее адекватным. Ни вино, ни коньяк не действовали, пиво тоже. Только водка. Я пил каждый Божий день, иначе жизнь была невыносимой. Обычно я выпивал пол-литра, поначалу валялся дома, но с наступлением тепла всё чаще шатался по улицам, стараясь выбираться по ночам, или катался в пригородных электричках.

– Ты слышал только плохое? – Иван обернулся. Он был спокоен, лишь играющие на скулах желваки выдавали его волнение.

– Понимаешь, я не знаю, то ли в головах людей царит одна мерзость, то ли я слышал лишь негатив. Но это было страшно. Это как…– Максим запнулся, подбирая сравнения. – Это как, снять кожу и посыпать рану солью. В те недолгие моменты просветления я всё думал: неужели и в головах моих родителей и жены царила такая тьма. Неужели и я полон этого дерьма? Всей этой ненавистью, похотью, агрессией, злобой?

Он замолчал, покачался на табурете. Максим чувствовал себя выпотрошенной рыбой. Сил не осталось. Но в то же время что-то в груди, какая-то сжатая пружина, потихоньку начала распрямляться, принося облегчение. Это было как вскрыть застарелый нарыв, с гноем уходила, хорошо спрятанная, но не менее острая боль.

– Как ты это выдержал. Как не спился, как не вздёрнулся? – Иван вопрошающе смотрел на него.

– Так и было бы, мысли нехорошие уже подкрадываться начали. Если бы не одно событие. Как-то, приняв дозу больше, чем обычно, я уснул в электричке. Очнулся я на неизвестном полустанке. Видимо, меня кто-то «обул», а потом выкинул из поезда. Не видя дороги, побрёл в лесок, там свалился в кусты и уснул. Проснулся с похмела, голова трещит, во рту противно. Встать не могу. «Голяк», в общем, полный. Лежал, сил подняться не было, я же практически ничего не ел, пил только. Сколько так провалялся, не знаю. Не меньше пары часов точно. Но, понимаешь, вот какая штука. Голоса я начинал слышать где-то через час, как очнусь, неважно, сколько я до этого выпил. А тут голосов нет, совсем. Птички поют. Ветер деревьями шелестит. Цветами пахнет, а в голову никто не лезет. Пролежал я до ночи. Благодать. Когда водка совсем выветрилась, думать начал. До этого не мог. Сам понимаешь, как тут ясно мыслить, когда, либо бухой почти до бессознанки, либо голоса в голове молотят.

Максим замолчал. Сидел, уткнувшись лицом в ладони. Потом продолжил.

– Лежал, думал, выходов у меня было немного, либо на суку повиснуть, напоследок ногами дёрнув. Либо как-то избавляться от голосов. Ладно бы они, что хорошее говорили, а то такой мрак. Что у мужиков, что у баб. Ты не поверишь, что я однажды слышал от девчонки одной молоденькой. Красивой такой. Я блевал потом полдня. У неё такое в голове творилось, до сих пор без дрожи вспоминать не могу.

– И знаешь, вздёрнуться мне как-то привлекательней показалось. И повесился бы, да сил не хватило. Ничего меня тут не держало, близких никого. Если бы…

Максим опять умолк, на этот раз надолго. Сидел, сцепив пальцы, вспоминая, как всё было. Иван его не торопил. Курил, молча глядя в потолок. Потом открыл рот, словно хотел что-то сказать, но Максим его не услышал, он был далеко.

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

Я бы умер в том овражке. Лежал, сил пошевелиться не было. Сначала плохо было, голова разламывалась после вчерашнего, тело крутило. Выпить хотелось – ужас. Встать не мог. Потом, когда похмелье прошло, хорошо стало. Тишина, никто в голову не бубнит, удивительно. Когда окончательно проспался, думать начал. Жить так дальше нельзя. Над головой шумела берёза. Представил – перекидываю ремень через сук и прыгаю. Конец мученьям. Не получилось – ни рукой шевельнуть, ни ногой. Два раза под себя сходи. Весь вечер и всю ночь пролежал. Под утро молиться начал, чтобы меня никто не нашёл. Чтобы умер и отмучился.

Родителей видеть начал. Я к ним руки протягиваю, кричу:

– Мама, мама, возьми меня отсюда.

Как в детстве, когда они во втором классе в лагерь пионерский меня отправили. Я там неделю только пробыть смог. В первый же родительский день меня зарёванного они забрали. Мальчишки старшие издевались, я самый младший был, за себя постоять не мог.

Кричу я:

– Мама, мама, забери меня, я к вам с отцом хочу, мне плохо, мама.

А она головой так качает, а слёзы по щекам текут, отец рядом стоит, хмурится и говорит:

– Рано тебе.

Потом Олюшка с Настюшей приходили. Посидели рядом, погладила меня жена по голове, и ушли они.

А я уже и плакать не могу. Хриплю, за горло цепляюсь, задушить себя хочу. Сил нет, пальцы разжимаются.

Сколько я так пролежал – не знаю. «Кончаться» уже начал. Тела не чувствую, небо только перед глазами качается. Хорошее такое небо – синее, птица в вышине парит. Луч солнечный на лицо упал, прикрыл я глаза. Мыслей никаких, даже плакать не хочется. Спокойно так. Сквозь веки солнце вижу, коже тепло. Вдруг тень меня накрыла, наверное, облако солнышко закрыло. Я почувствовал, что отрываюсь от земли и прижимаюсь к чему-то твёрдому, но тёплому, живому, и плавно покачиваясь, лечу.

Мерное покачивание убаюкивало, я через силу разлепил веки. Перед глазами было что-то белое и пушистое. Надо мной склонилось лицо. Белым и пушистым была борода, обрамлявшая жёсткие губы, выше я увидел прямой нос и ярко-голубые, под густыми бровями, глаза.

– Боже, ты меня к родителя несёшь? Мне плохо без них. – Еле проскрипел я, чувствуя, как повлажнели щёки. Я заморгал, что сбросить с век слезы. Зачем плакать. Ведь всё будет хорошо, я скоро увижу родных.

– Спи, – раздалось прямо в голове, и я уснул.

Проснулся я от звонких ударов железа по дереву. В приоткрытую дверь было видно, как принёсший меня человек, рубил дрова. Колун поднимался и опускался с равномерностью машины. Вверх, вниз, сухой треск. Поставить полено на колоду, и движения повторялись – вверх, вниз, сухой треск. И так раз за разом.

– Проснулся, странник. – Не оборачиваясь, сказал человек.

По спине, в такт движениям перекатывающихся, словно змеи, мышц, мотался густой хвост белоснежных волос. Как потом оказалось, волосы были не белыми – седыми.

Я заворочал распухшим языком в пересохшем рту.

– Что пустыня во рту? – он усмехнулся.

Прислонив топор к колоде, зашёл дом. Через минуту он склонился надо мной с ковшом в руках. В нём оказалось парное молоко. Я жадно припал к краю и не отрывался, пока не показалось дно. Едва он убрал ковшик, меня вывернуло только что выпитым. Меня рвало и рвало, буквально выворачивая наизнанку. Когда рвота прекратилась, он снова напоил меня. Я напился, и всё повторилось вновь. Под конец шла одна желчь.

– Сколько же дряни в тебе, – он покачал головой.

Обессиленный, я откинулся на подушку. Несмотря на происшедшее, я чувствовал себя почти хорошо. Голосов не было.

Мне, наконец, удалось рассмотреть моего спасителя. Язык не поворачивался назвать его стариком. Прямая спина, широкие плечи, открытый взгляд синих глаз. Если бы не седая пышная борода, и сетка морщин, покрывающая лицо, могло показаться, что передо мной стоит тридцатилетний мужчина.

– Спросить чего хочешь? – поинтересовался он.

– Как вы меня нашли?

– Кричал ты сильно.

– Я не звал на помощь.

– А кто сказал, что ты звал на помощь? Кричать можно не только ртом.

– Так вы тоже…?

Он поднял руку:

– Об этом потом, спи.

Он подошёл ко мне, опустил руку на лоб. Я почувствовал непреодолимое желание уснуть. Сон смежил мне веки. Последнее, что я услышал:

– Спи, Странник…

Максим замолк. Знаком попросил сигарету. За окном наступил тёмный августовский вечер. Сквозь листву слабо мерцали первые звёзды.

– Кто это был? – Иван протянул ему сигарету.

– Человек. – Максим затянулся.

Что за человек, Иван не стал уточнять.

– Долго ты у него пробыл?

– Полгода, год, неважно.

– А что важно?

– Важно, что я у него делал.

– И что же ты у него делал?

– Учился.

– Чему?

– Как дальше жить.

– Научился?

Они перебрасывались фразами, как волейболисты мячом.

– Судя по тому, что ты здесь, то нет.

– Почему?

– Потому что ты пришёл не из-за моих красивых глаз, ведь так?

– Так, – Иван запнулся, подбирая слова, – я здесь из-за твоих, скажем так, не совсем обычных способностей.

– Верно. – Максим кивнул. – И много ты знаешь людей, со скажем так, не совсем обычными способностями?

Иван улыбнулся:

– Чувство юмора ты не потерял, это хорошо. Много, но… – Он покрутил пальцем в воздухе. – В основном это шарлатаны.

Максим выпустил дым из ноздрей:

– Да, я в своё время достаточно покрутился в магической тусовке. Так вот, люди в ней делятся на три категории. Первая, самая многочисленная группа – больные люди, на сленге – шизотерики.

– Это от слова шиза? – Иван заглянул в пачку, смял её. – Сигареты кончились.

– Так пошли кого-нибудь, пусть сбегают, принесут.

– Ты ошибаешься, Максим, я здесь один.

– Здесь – да, а там? – Максим махнул в сторону окна. – Что и прикрытия нет?

Гость покачал головой:

– Я сам себе прикрытие. Продолжай, я слушаю.

– Вторая группа, поменьше, но тоже большая. – Максим усмехнулся. – Эти, как ты верно заметил, просто шарлатаны. Народ дурят за бабки. Экстрасенсы, маги, колдуны разные. И наконец, третья, этих меньшинство. Буквально единицы. Они обладают настоящим даром.

Иван с тоской посмотрел на смятую пачку.

– Чего ты мучишься? Пошли, сходим – купим, всё равно прогуляться надо. Тут дышать нечем. – Максим поднялся.

Крюков согласно кивнул.

Глава 5.

На улице было темно и прохладно. Жара, похоже, спадала. Они купили в круглосуточном ларьке курево.

– Вот ведь семь лет не курил, а тут опять… – Иван махнул рукой.

Они постояли, раскуривая сигареты. Потом, не сговариваясь, пошли в лесополосу, раскинувшуюся в десяти минутах ходьбы. На удивление она была пуста, обычно в это время в ней кишела молодёжь, но сейчас стояла тишина. Даже машин не было слышно, лишь в кустах попискивала мелкая пичуга. А если зайти поглубже, возникало ощущение, что находишься в лесу. Фонарей не было, из освещения одни редкие звёзды и полная луна. Максим видел только силуэт своего спутника на фоне тёмного неба. Они присели на поваленное дерево. Продолжили прерванный разговор.

– Так что насчёт дара. Как он им достаётся?

– Кому как. Кому от рождения, кому в результате практики, если повезёт Учителя найти. Есть мнение, что магии можно научить любого. Было бы кому учить. Плюс желание и огромная работоспособность, что есть не у всех. Гораздо интереснее тусить, читать магические книги и пускать в своём воображении огненные шары. Интереснее и безопаснее говорить о магии, чем каждый день по много часов трудиться над собой. Выполнять монотонные упражнения, переступая через боль, сомнения и жалость к себе. Ломать себя старого, чтобы взрастить нового. Всё, что растёт хорошо – растёт медленно.

Максим замолчал. Иван его не торопил. Сидел, глядел в небо.

– Может быть, это и так. Не знаю. Ту цену, что я заплатил за свой дар… – Максим почувствовал волну злобы, поднимающейся из живота и туманящей рассудок.

Он прикрыл глаза. Воссоздал в голове образ свечи. Задышал глубоко и медленно, так чтобы пламя свечи не колебалось, постепенно, всё больше замедляя его. Вдох слился с выдохом, со стороны казалось, что он совсем не дышит, настолько редким было его дыхание. Грудь не шевелилась. Воздух проходил сквозь не1 прямо в живот, заставляя его расширяться во все стороны.

Иван молча глядел на него. Ждал. Через несколько минут Максим открыл глаза. Сказал спокойно.

– Я недоучился, ушёл.

– Почему?

– Давай по порядку.

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

…Разбудил меня старик под самый вечер. Легко поднял на руки и отнёс в баню. Долго пари́л, обрабатывая веником, поворачивал к себе то одним, то другим боком.

Всякий раз, когда я порывался задать ему вопрос, он молча качал головой: не время. Когда я совсем сомлел, он также молча вынес меня в предбанник, обтёр и переодел. Старик протянул мне ковш, полный молока. Показал – пей до дна. Я послушался, но едва выпил половину, как тело скрутил жёсткий приступ рвоты. Когда он закончился, я, обессиленный, откинулся на оструганные доски предбанника.

Процедура повторялась ещё три раза. Баня, молоко, рвота. Между процедурами я спал. На четвёртый день мой организм перестал отторгать предложенное мне питьё. Старик удовлетворённо кивнул. За это время он не произнёс ни слова, и мне не позволял говорить.

Эти четыре дня отняли остаток моих сил. Я лежал, бессильно откинувшись на деревянную лавку, голыми плечами ощущая гладкое дерево. Странное это было жилище: рубленное из толстых брёвен, с окнами, выходящими на три стороны света, только у северной стены – белёная русская печь.

Я наслаждался тишиной в голове. Открылась дверь, из сеней в горницу вошёл старик. Остановился посреди комнаты. Мне было неудобно смотреть на него, я попытался приподняться на локтях, ничего не вышло – сил не было.

– Что, странник, лучше? – в усы усмехнулся старик.

– Кто вы? – выдавил я.

В ответ на мой вопрос он весело расхохотался.

– Мне кажется, тебя должно интересовать, не кто я, а кто ты.

– Я не слышу голосов, почему?

– На твоём месте я бы спросил, почему ты начал слышать голоса.

Он смотрел мне прямо в глаза, я выдержал его взгляд. Старик улыбнулся:

– Ты мне нравишься. В тебе чувствуется сила. Отдыхай пока.

– Мне надо знать, что происходит. – Я не оставлял попыток сесть, но всё было бесполезно.

– Всё, что тебе надо – это покой и сон.

Он стоял, в задумчивости покусывая ус:

– Поговорим, когда сил наберёшься. А теперь спи. Развернувшись, он вышел из комнаты. Через пару минут я уснул…

Максим замолк, наклонился вперёд, опершись руками о колени и задумчиво глядя в темноту ночи. За спиной завели свою песню цикады.

– Он объяснил тебе, что произошло? – рядом щёлкнула зажигалка, в темноте затеплилась ярким огоньком сигарета.

– Что? Ах да, конечно. Без сил я пролежал почти неделю. Ел и спал. С помощью Деда выползал на солнышко. Когда я смог самостоятельно выйти на улицу, у нас со стариком состоялся разговор. Он всё мне объяснил.

– Он рассказал, кто он такой?

– Нет, я и не спрашивал. Меня больше интересовало, что происходит со мной.

– И что же с тобой происходило?

– Как я и предполагал, во всём виновата авария. У меня был ушиб правой стороны головы. Как раз той части мозга, которая и отвечает за всякие такие иррациональные способности.

– Многие ударяются головой, но не все становятся колдунами и экстрасенсами.

– Да не многие, просто сошлось много событий в одной точке. Удар, одновременная смерть близких людей. Это инициировало мои способности.

– И это всё?

– Нет, было ещё кое-что, но это не имеет отношения к делу.

– Почему ты вдруг перестал слышать голоса?

– Я не перестал, но об этом дальше.

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

…галлюцинации – голоса в моей голове? – я выжидательно смотрел на старика.

Он так и не сказал, как его зовут, велел называть себя Дедом, тем более что ему действительно было глубоко за 80, хоть по виду не скажешь.

– Нет, то, что ты слышишь, это не прихоть больного разума. Это мысли и эмоции окружающих тебя людей.

– Но почему в них столько грязи?

– Понимаешь, Странник, человек способен увидеть и услышать только то, что он может видеть и слышать. Только то, что есть в нём самом.

– Не понимаю.

– Человек, который полон дерьма до самых бровей, не сможет увидеть красоту морозного узора на оконном стекле. Тот, кто предаёт, видит вокруг себя только предательство и измену. Тот, кто обманывает, не в силах поверить, что его партнёр ему верен. Тот, кто лжёт, всех подозревает во вранье…

– Подобное к подобному?

– Да. – Он замолчал, закусив крепкими зубами травинку.

– Выходит, что я дерьмо?

– А ты считал себя ангелом? – он захохотал, откинувшись на душистое сено.

– Нет, но…

Я запнулся: мальчик из богатой семьи, немного избалованный, но не плохой, нет.

– А ты загляни поглубже в себя, – сказал Дед, – в самую суть. Так ли ты хорош, как о себе думаешь? Ничего не происходит просто так, без причины. И чаще всего причина внутри, а не вовне. В самом человеке.

Он был прав, и я ненавидел его за эту правду. Его и себя. С самого детства я доставлял много беспокойства родителям. Прогуливал школу, дерзил учителям. Рано начал курить, потом выпивать. Из-за драк сменил несколько школ. Окончив школу, ни в какой институт я, конечно, не поступил, шатался по улицам. Ни слезы матери, ни разговоры с отцом не помогали. Через год я загремел в армию. Отец даже не стал меня отмазывать. Вот армия – меня сильно напугала.

Мне повезло. В роте, куда я попал, оказался мой земляк, парень из соседнего района. И хоть на гражданке наши районы враждовали, в армии я был «земелей» – значит, своим. Это обстоятельство на первые полгода сделало мою жизнь более-менее сносной. Потом он дембельнулся. Но к тому времени у меня прорезался талант. Оказалось, что я хорошо рисую. Это плюс богатая фантазия, помогли мне делать всевозможные «партаки» что так нравятся «доблестным» воинам.

Все «деды» хотят наколки, а рисунки у меня выходи́ли хорошо, да и рука оказалась лёгкой, колол быстро и качественно. Слава хорошего «кольщика» избавила меня от унизительных обязанностей «простых» солдат. Так что до «дембеля» я дожил вполне сносно. Чему был несказанно рад. Так как видел, что с другими творили озверевшие от безделья и водки «деды». Армия меня испугала и заставила задуматься.

Нельзя сказать, что я кардинально изменился. Вернувшись домой, я пробездельничал пару месяцев. Пил с друзьями и подругами, а потом устроился на работу. Проработав полгода, понял: рабочая жизнь не для меня. Я решил пойти учиться. Помог отец. Устроил в институт, на факультет дизайна.

Женился я по залёту. На летней дискотеке познакомился с девчонкой. Высокая и стройная, она сразу понравилась мне. Ольга праздновала с подругами поступление в институт, а я с пацанами – окончание третьего курса. Сначала начали встречаться, потом спать. Она забеременела, мы поженились. Она хотела, а мне было всё равно. Тем более, родители у неё оказались более чем обеспеченными. Потом родилась дочка. Надо сказать, хорошим мужем я не был. Жену любил, но я был молод, мне хотелось гулять и веселиться. А тут пелёнки, распашонки. Роды были сложными, во время них она вся разорвалась, и после них стало не до секса. А я парень видный. Гормон в крови гуляет. Налево стал бегать, хорошо ещё, Ольга ничего не знала.

Да ещё сестрёнка её постоянно мне глазки строила, всё норовила то бедром задеть, то грудью прижаться. У меня от такого внимания, мысли нехорошие стали появлятся на её счёт. Сестра Ольги, та ещё кошка, даром, что семнадцать недавно исполнилось, не зря её Катенком все звали. За месяц до аварии пришла в гости, Ольга с Настей, гуляли. Вошла, одетая в короткое лазоревое платье, процокав каблучками, повела шальным глазом. Стоит, смотрит на меня сквозь прищур зелёных глазищ, язычком по нижней губе водит:

– На улице жара. Попить налей, пли-и-и-з.

– Сама налей, – грубовато ответил я.

Настёна всю ночь спать не давала, капризила. Я полночи у кроватки проторчал, пытаясь успокоить дочь. Хотелось спать, а впереди экзамен, к которому я был не готов.

Свояченица фыркнула и прошла на кухню, залитую ярким солнцем, по пути обдав меня возбуждающим запахом молодого женского тела. Достала из холодильника минералку и стала пить мелкими глотками, красиво отставив длинную ногу. Я смотрел ей в спину, освещённую солнцем. От увиденного у меня перехватило дыхание. Под тонким платьем ничего не было. В паху сладко заныло. Я сделал шаг и прижался низом живота к оттопыренной попке. Катя подалась назад, сильнее прижимаясь ко мне. В голове зашумело и потемнело в глазах, у меня уже месяц не было женщины. Обхватил её руками. Левая, нашла упругую грудь. Правая, нырнула под платье. Губами уткнулся в сладко пахнущую шею, лаская тонкую кожу.

Катерина сла́бо застонала, теснее вжимаясь в меня. Звон разбитой бутылки лезвием резанул по ушам. Я отскочил от неё. Что я делаю! Как же, Ольга? Во рту сделалось противно.

– Ты что делаешь?

– Я делаю? Это ты делаешь. Пристаёшь к родной сестре своей жены, младшей, заметь. А она, не против, – Катерина хрипло рассмеялась и шагнула ко мне.

– Пшла вон, – я отшатнулся.

– Ты чего?

– Чего? Да ты что творишь, она же твоя сестра, а я её муж.

– Вот ты как запел. Забыл, как на свадьбе на меня облизывался?

Я покачал головой:

– Ты ошибаешься. Уходи.

– Скотина, ты думаешь, я не знаю, как ты в своём институте девок трахаешь. Всё Ольге расскажу.

– Делай что хочешь. А сейчас уходи, – я открыл дверь.

Катерина разъярённой фурией пронеслась мимо меня, на пороге остановилась:

– Ты пожалеешь об этом.

– О чём? О том, что отверг тебя?

– Да обо всём! – В её глазах закипели слёзы. – Дурак!

Она рванула вниз по лестнице. Я устало привалился к косяку, обтёр рукой лицо. От ладони пряно пахло чужой, не своей женщиной. Чёрт! Я бросился под душ.

Она ничего не сказала. Может, не успела, а может, не захотела – не знаю. А вскоре случилась авария.

Мне захотелось закричать от боли, но вместо этого я заплакал. Тихо и бессильно. Заплакал от жалости к себе. Оттого что все ушли, а я остался. Как же всё-таки я любил… нет, люблю их. И родителей, и жену с дочкой.

– Прошлого не исправишь, – услышал я в голове голос Деда, – но можно изменить будущее.

Я посмотрел на него, его губы не шевелились, но я отчётливо слышал его голос в голове.

– Значит, ничего не кончилось?

– На самом деле, малыш, всё только начинается.

– Закрой глаза, ляг на спину, – продолжил он, – расслабь тело, отбрось мысли и следи за дыханием.

Голос мягко звучал в моей голове.

– Грудь-живот, живот-грудь, скользи вниманием по телу. Расслабь мышцы лица и шеи, двигайся вниманием вниз. Спина и грудь, поясница и живот, затем ноги. Отслеживай напряжения, расслабляй их. Почувствуй каждую клеточку тела, каждый палец на руках и ногах. Почувствуй тяжесть в теле. Земля прижимает тебя к своей груди.

Я пытался следовать его указаниям, получалось плохо. Тело ощущалось деревянным обрубком. Я не чувствовал пальцев ног, спина была как сведённая судорогой нога, вся в затвердевших мышечных валиках. Постепенно, следуя за его голосом, мне удалось расслабиться. Кончилось это тем, что я уснул.

Так продолжалось неделю, пока я не окреп. Утром выползал на улицу, лежал на солнышке, пытаясь расслабляться. Через день Дед па́рил меня в бане и отпаивал молоком. Старика я почти не видел, он уходил куда-то, пока я ещё спал и возвращался под вечер. На седьмой день я чувствовал себя достаточно крепким, чтобы ехать домой. Уезжать не хотелось. Но я не знал, как сказать об этом Деду, хоть чувствовал, что он что-то хочет от меня услышать, только не мог понять что.

Вечером Дед сам подошёл ко мне. Я сидел на лавке, которую выволок из избы, и ловил телом последние закатные лучи. Старик присел рядом, пожевал густой ус.

– Вот что я тебе скажу, сынок, ты достаточно окреп, чтобы вернуться к себе.

– Вы меня гоните?

– Нет.

– Я буду слышать голоса окружающих?

– Будешь.

– Что же мне делать? – я чувствовал отчаянье, мне с ужасом представлялось, что в моей голове будет царить людской хаос, сводящий меня с ума. Лучше уж в петлю.

– Ты можешь остаться у меня. Я научу тебя, как от этого защищаться.

– Правда, можно?

– У тебя остались в городе незаконченные дела?

– Не знаю, может быть. Меня, наверно, ищут.

Дед достал из кармана маленький православный крестик.

– Надень.

– Что это?

– У тебя будет неделя, чтобы завершить дела, на это время он защитит тебя от чужого присутствия, потом возвращайся.

Он поднялся и ушёл. Эту ночь в доме я провёл один, а утром уехал…

Максим встал, походил, разминая ноги. Темнота вокруг них стала совсем непроницаемой. Помолчал, размышляя. Иван не торопил его. Наконец, заговорил.

– С делами разобрался быстро. Собственно, и дел особых не было. Надо было решить, что делать с квартирами. Это я решил быстро. Нашёл старого друга отца. Ключи от квартир ему отдал, попросил присмотреть, денег оставил. Сказал, что хочу уехать куда-нибудь на годик. Не могу, мол, здесь находится после всего случившегося. Он согласился. Управился за пару дней. К себе на квартиру так и не решился вернуться, не мог, только подумаю об этом, руки дрожать начинают, и голова кружится. Остальное время бродил по городу, наслаждаясь отсутствием посторонних голосов. Один раз решил, что будет, если крестик снять? Проверил. Лучше бы я этого не делал. Сознание сразу затопил многоголосый хор. Это было страшно. Бесконечное множество голосов, ни на миг не прекращая, жаловались, чего-то требовали, ругались, плакали. Их было так много, что отдельные голоса не угадывались, они сливались в одну бесконечную волну. Вызывая тошноту и головокружение. Больше таких экспериментов я не проводил. Через пять дней я стоял перед домом Деда.

Глава 6.

Максим выщелкнул папиросу из пачки. Покрутил её в пальцах, постучал гильзой по ладони. Зачем-то понюхал. Поморщился. Запах от папиросы шёл тяжёлый, плохой. С силой дунул в мундштук, весь табак оказался на земле.

– Так я стал учеником Деда.

– У него были ещё ученики? – поинтересовался Иван.

– Нет, не знаю, я никого не интересовался этим, а старик не рассказывал. Наверное были. Учил он меня… – Максим запнулся.

Перебрал пальцами в воздухе, подбирая слова:

– Чётко? Нет, не то. Понимаешь, у него всё выходило, естественно, отработано. Так что, наверное, да, были.

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

Я стоял перед резным крыльцом. Удивительно, но дом, расположенный в небольшом перелеске, не был огорожен даже маленьким плетнём. Вот лес, и вот он – дом. Рубленный из неошкуренных брёвен, с большими окнами, нехарактерными для деревенских изб. Высокая печная труба возвышается над треугольной крышей. С одного бока дровяной сарай, с другого – большой пристрой. Русская баня метрах в двадцати слева. Справа будка туалета, бубновый туз на деревянной двери был похож на распахнутый глаз. Всё аккуратное, надёжное, веющее спокойствием.

Я легонько стукнул в резной наличник.

– Я ждал тебя, – раздалось сзади, от неожиданности я вздрогнул и обернулся.

Дед вышел из бани, был он гол по пояс и бос, из одежды одни лишь холщовые штаны.

– В баньку пойдёшь?

Я кивнул.

– На окне молоко, пей и приходи.

Раздевшись в предбаннике, я нырнул в жаркое нутро бани. Прилёг на лавку. Только сейчас, расслабляясь под хлёсткими ударами дубового веника, я ощутил, насколько был напряжён.

Время пролетело незаметно. И когда мы, напарившись, покинули баню, оказалось, что на улице давно стемнело, и на чернильном небе горели летние звёзды.

За вечерним чаем состоялся разговор с дедом.

– Значит, ты готов? – он внимательно глядел на меня поверх исходящей паром чашки.

Я кивнул.

– Хорошо. До того, как я признаю тебя учеником, можешь задавать вопросы. Я на них отвечу.

– Любые вопросы? – я отхлебнул душистый травяной чай.

– Да. Потом время слов кончится, настанет время дел. Один вопрос – один ответ. Так что думай, о чём спрашивать.

– Кто вы?

– Человек. – Он усмехнулся.

– Вы тоже слышите голоса.

– Слышал.

– Слышали?

Он смотрел на меня.

– Чему вы будете меня учить?

– Как жить с даром.

– С каким даром?

Старик отпил исходящую паром жидкость.

– Значит, я могу избавиться от голосов?

– Можешь.

– Сколько продлится обучение?

– Столько, сколько надо, либо столько, сколько ты выдержишь.

– Это сложно?

– Это трудно.

– Я могу уйти в любой момент?

– Можешь.

– А потом, если я передумаю, я смогу сюда вернуться?

– Нет.

– Когда начнётся обучение?

– Когда кончатся вопросы.

– Почему здесь я не слышу голосов?

– Здесь на десять километров, кроме лесной живности, никого.

– А люди?

– В соседней деревеньке знают про меня и не беспокоят без нужды, а грибники здесь не ходят.

– Как мне жить с этим? – Я обвёл руками во круг себя. – Как смириться с гибелью моих родных, тех, кого любил и… предавал. Как мне жить с этим, и зачем мне вообще жить? – Я чувствовал, как боль, во много раз сильнее, чем в сломанном позвоночнике, раздирает грудь. Хотелось разодрать её, и вырвать саднящую иглу.

– А вот это ты должен решить сам. Как жить и зачем жить.

Я сидел, уронив голову на руки. Желаний не осталось, хотелось закрыть глаза и отключиться.

– Это всё?

– Да, – я через силу приподнял голову и встретился с ним глазами.

– Тогда, ученик, иди спать. Завтра рано вставать.

Разбудил он меня действительно рано. Я поёжился, воздух в нетопленой избе неприятно холодил тело. В руке Дед держал такие же, как у него, штаны, через плечо были перекинуты две косы. Обыкновенные косы, которыми косят сено, даже в полумраке было видно, как блестят хищные, бритвенной заточки, острия. Подождав, пока я переоденусь, он кивнул мне:

– Следуй за мной.

Выйдя из дома, мы направились к перелеску, росшему за домом. Шли молча, быстрым шагом. Минут через двадцать мы вышли к огромному полю, заросшему высокой сочной травой.

– Коси. – Дед протянул мне инструмент.

– Я не умею. – Я взял протянутую мне косу.

– Ты раньше косил? – он внимательно смотрел на меня.

– Нет.

– Так откуда знаешь, что не умеешь, ни разу не попробовав?

Я пожал плечами.

– Правило первое: забыть слова не умею, не могу, не знаю. Понял?

Я кивнул.

– Коси.

Я неловко взмахнул, оказавшейся неожиданно тяжёлой косой. Она крутнулась в руках, зарывшись остриём в землю и нелепо задрав пятку. Я выдернул её из земли и попробовал снова. Теперь остриё ушло куда-то вверх.

– Я не умею косить!

– Признать поражение до боя, значит, проиграть его наполовину, даже не начав. Пробуй.

Я начал пробовать. Попыток через десять, изрядно вспотев, я приноровился к непривычной тяжести в руках. Ещё минут через пятнадцать, коса в моих руках прекратила клевать носом, задирая обушок, и уже не норовила ударить по ногам.

– Хорошо, – Дед положил мне руку на плече, – теперь смотри как надо.

Он легко перехватил инструмент. Взмах, другой, коса, казалось, пела в его руках, издавая тонкий, на грани восприятия, звук. Играючи он скосил пару метров травы перед собой:

– Понял?

Я кивнул.

– Вперёд, – он указал мне рукой на полоску скошенной травы.

Я вздохнул и принялся косить.

– Расслабь плечи, веди косу всем телом, а не руками. Шаг – удар, шаг – удар. Смотри.

Он двинулся вперёд, трава с лёгким шелестом ложилась ему под ноги. Я смотрел, как он двигается. Мелкими, непрерывными шагами. Движение косы заканчивалось с постановкой ноги на землю. Новый замах – и задняя нога подтягивается к передней. Сверкающий росчерк – шаг, замах – под шаг. Движения повторяются, замыкаясь в круг.

– Вставай рядом.

Я присоединился к нему. Вдвоём мы двинулись по полю, оставляя за собой полосу скошенной травы.

Временами Дед поправлял меня, то, веля не напрягать руки, то начинать движения от поясницы.

Солнце давно взошло и ощутимо припекало. Мы шли по полю, над нами витал одуряющий запах свежескошенной травы. Косили мы несколько часов. К тому времени, когда мы закончили, я перестал ощущать плечи, у меня ломило поясницу, и дрожали ноги. Болели стёртые в кровь от непривычной работы ладони. Хотелось пить и есть.

Глядя на то, как я не могу отдышаться, Дед прокомментировал:

– И дышать ты не умеешь.

Сам он при этом не только не запыхался, но даже и не вспотел.

Я ничего не ответил – просто не мог. Грудь жгло. Я повалился на траву. Лежал, глядел на облачка, скользящие по густой синеве неба. Пеньки от скошенной травы неприятно кололи вспотевшую спину, но сил, чтобы встать, не было. Словно издалека, доносился голос старика.

– Дышать надо животом, а ты хватаешь воздух верхушками лёгких. Телу не хватает воздуха, и ты быстро устаёшь. Дышишь в рваном ритме, поэтому задыхаешься. Куришь, небось?

Я мотнул головой.

– Понятно. Теперь не куришь. Ясно?

Я опять кивнул, вздымающаяся грудь мешала говорить.

– Животом дыши.

Я послушно задышал животом, вскоре дыхание восстановилось.

– Отдышался?

– Да.

– Тогда пошли, некогда отдыхать.

Мы вернулись к дому. Он подвёл меня к козлам, с лежащей на них двуручной пилой. Рядом была свалена груда брёвен – толстых и длинных.

– Пили.

Я принялся за работу. Это оказалось чуть ли не труднее, чем косить. Сначала надо было взгромоздить бревно на козлы. Они были высокими, а брёвна тяжёлыми. Пилить я тоже не умел, и пила в моих руках, то изгибалась взбесившейся змеёй, то застревала в распиле.

До того времени, когда Дед скажет: хватит, я думал, не доживу. Болело всё тело, руки покрылись кровавыми мозолями, перед глазами периодически темнело и приходилось останавливаться, чтобы не упасть, а в горле было сухо, как в давно пересохшем колодце.

После того как я напился, Дед, кивнув мне на топор и на колоду для колки дров, похожую на плаху, какой её показывали в исторических фильмах.

– Хочешь помыться – руби.

Я взял колун на длинной рукояти. Тяжёлый, он, тем не менее удобно лежал в руках. С трудом поставил чурбак на колоду, размахнулся, онемевшие руки разжались, и топор едва не размозжил мне голову. Ноги подогнулись, и я упал рядом с ним. Я попытался встать, но тело никак не желало принимать вертикальное положение. Краем глаза я увидел, как дед покачал головой. То ли с сожалением, то ли с огорчением. До боли прикусив губу, я опёрся на колоду и попытался встать. Получилось лишь с третьей попытки. С трудом наклонившись, поясница отозвалась ноющей болью, я подобрал топор. Ударил по полену, тяжёлый колун, прошелестел мимо, гулко ударив в колоду. Удар эхом отозвался в горящих руках. Упрямо сжав губы, я снова рубанул по проклятой деревяшке. С сухим треском полено развалилось на две части. Остальное я помню смутно. Я рубил и рубил, периодически падал, лежал, приходя в себя, поднимался. Чувств не осталось, мыслей тоже.

Дед остановил меня только тогда, когда, в очередной раз, промахнувшись по полену, я раз за разом дёргал топор, не в силах вытащить его из колоды.

– Хватит, Странник, хватит. Пошли. – Он отцепил мои окровавленные руки от топорища и подхватил, когда я без сил начал кренится в сторону земли.

Как он меня мыл, я не помню. В памяти остались лишь плеск воды, льющейся на каменку, да шипение пара.

Утром я не мог подняться на ноги, до тех пор, пока Дед не вылил на меня пару вёдер родниковой воды. Ломило всё тело. Болели руки, болели ноги, но больше всего болели содранные накануне ладони и поясница. Ладони старик, ещё вчера промыл и намазал какой-то дрянью. Утвердившись на дрожащих ногах, я побрёл вслед за Учителем.

Так продолжалось неделю. Подъём. Поле. Косьба. Возвращение. Пилка. Рубка. Баня. К концу недели я уже кое-как самостоятельно добирался до бани и там валился на полку, наслаждаясь расслабляющим теплом. Дед сначала распаривал меня, потом прохаживался по телу веником, а затем долго мял и растягивал меня. После бани он отпаивал меня горячим молоком с мёдом. Сил оставалось только на то, чтобы съесть тарелку творога и донести голову до подушки.

На седьмой день, лёжа в клубах пахнущего хвоей пара, я спросил его.

– Зачем это?

– Что это?

– Зачем я кошу, пилю, колю.

– Чтобы стать сильнее.

– Зачем мне это?

– Что, надоело? – он иронично надломил седую бровь.

– Да, надоело, я здесь не для того, чтобы физкультурой заниматься.

– А для чего ты здесь?

Меня уже начинала раздражать его манера отвечать вопросом на вопрос.

– У меня дар, я хочу управлять им.

Тут он расхохотался и долго смеялся, тряся седой гривой.

– Управлять даром? – отсмеявшись, повторил он.

– Да, управлять даром, – рассердившись, я сел на лавку, сверля его взглядом.

– Даром ты будешь девок за амбаром, за умение управлять, надо заплатить. И цена эта высока. Как ты будешь управлять своим разумом и чувствами, если ты с телом совладать не можешь? – Он придвинулся ко мне вплотную.

Его глаза, обычно голубые, потемнели, стали почти фиолетовыми, я хотел отвести взгляд и не мог.

– Ты можешь по желанию изменять размер зрачка, не чувствовать холод и жару? Контролировать дыхание, уряжать его до 2-3 циклов в минуту, долгое время быть неподвижным и не чувствовать дискомфорта? Это всё лежит в области физиологии. А ты хочешь управлять бессознательным, тонкими механизмами, которые неизмеримо сложнее, чем человеческое тело, – закончив говорить, он отпустил мой взгляд, чему я был несказанно рад.

– Овладей простым. Построй фундамент, а стену и крышу оставь на потом.

Я провёл у него год с небольшим. Первый месяц я только и делал, что косил, пилил и рубил. Со временем я мог весь день заниматься этим и не уставать. После разговора в бане мы практически не разговаривали. Дед говорил что делать – я делал. Поправлял меня, если я ошибался. После того как я окреп, раз в неделю, он стал добавлять новые упражнения, не отменяя старые, лишь сокращая на них время.

Первым добавилась работа с дыханием. Потом пришло время растягивающих упражнений, упражнений на расслабление, на баланс и реакцию. Через три месяца после моего появления Дед стал учить меня владеть палками разной длины, борьбе и ударной технике.

Так что первые полгода всё моё время, так или иначе, занимали физические упражнения. Только когда я окреп и начал чувствовать тело, пришло время для иных занятий…

Максим смотрел на светлеющее небо.

– Теперь понятно. А я-то всё носом перерыл, куда выпал год из твоей биографии. Был человек – жил, ел-пил, а потом хлоп, – Иван хлопнул в ладоши, – и нет его. А потом бац, – он развёл руки, – и опять появился. Где был, что делал? Никто ничего не знает. А потом опять раз и исчез. Не исчез, конечно – умер, а вместо него другой появляется из ниоткуда, а до этого – этот, вновь появившийся, пропавшим без вести считался. Вот как, друг Максим.

– Досье на меня собрали? – Максим тоже поднялся, чувствуя, как закипает в груди гнев.

– Ты не обижайся, Максим, мы контора серьёзная, должны знать, с кем имеем дело. – Иван примирительно похлопал его по плечу.

– Значит, контора! – Максим зло ощерился.

– Ты не пытайся меня поймать, это просто оборот речи. Всё я тебе расскажу, всё. Только ситуацию для себя окончательно проясню и расскажу, – ни на раз не смутился тот.

– Какую ситуацию?

– Ситуацию с тобой, Максим, или же всё-таки Пётр?

Эти слова неожиданно успокоили Максима. Хоть на деле должны были заставить потерять равновесие. Слишком хорошо он выучил уроки Деда, да и потом учителей хватало. Хороших учителей.

– Нет, Пётр давно уже мёртв, – Максим покачал головой и рассмеялся, – ну, проясняй.

Но Иван свет Петрович прояснять не захотел.

– Всему научился? – задал он новый, неожиданный вопрос, в который раз сменив тему.

– Как раз нет. Всё сложнее. – Максим замолчал, тщательно подбирая слова.

То, что до этого он рассказал, было так – мелочь. Всё остальное, что он мог поведать, было секретом, причём секретом не его. И тут со словами надо быть осторожней.

По сути, он не знал ни кто такой Иван, ни кого он представляет. Так что все карты были на его стороне. Почти все, поправил себя Максим, кое-какие козыри и у нас в рукаве припрятаны. Не стоит забывать и о Джокере, который есть в каждой колоде, а также о том, что оный, при должном умении может стать любой картой.

Они стояли, почти касаясь плечами, и смотрели на светлеющую полоску неба.

– Пойдём, в квартире договорим, – Иван прервал размышления Максима.

Максим кивнул. Он был рад отсрочке, позволяющей ему обдумать ситуацию. Подобрать слова и не сказать ничего лишнего, дабы не навредить людям. Хоть им вряд ли навредишь. Но всё равно надо быть аккуратным, на него-то они вышли, хотя он низко летает и мелко плавает. А может, поэтому и вышли? Не думал он, не думал, что так выйдет. Время спокойной жизни, выходит, кончилось. Ну что ж, узнаем, насколько плотно он зарос жирком.

Входя в подъезд, он уже знал, что расскажет, а что утаит. Деду всё равно никто навредить не сможет. Он усмехнулся. Усмешка вышла кривой, сердце тревожно сжалось, а всё ли он знает? Не окажется ли Максим, даже не мелкой рыбёшкой, а так, наживкой на чьей-то удочке?

Глава 7.

Проклятый маятник! В полную силу Максим войдёт только через неделю. Как всё не вовремя. А что, если и с соседями всё подстроено, а, Странник? Что делать будешь? Как всегда, в сложной ситуации, голос Деда звучал в голове успокаивая. Думай. Не паникуй. Дыши. Мысли, роем потревоженных пчёл, метались в голове. Глядя в широкую, покачивающуюся перед глазами спину, Максим проделал несложное дыхательное упражнение. К квартире он подошёл полностью спокойным. Тело расслаблено, дыхание мерное и редкое.

В квартире, несмотря на распахнутые окна, всё ещё пахло табачным дымом.

– Жрать охота. – Иван хлопнул себя по животу.

– Всё, что найдёшь съедобного, можешь съесть, – Максим махнул рукой в сторону кухни.

Сам прошёл в ванную. Включив воду на полную, он нырнул под тугую струю. Постояв под горячей водой, он начал переключать кран. Лёд сменялся пламенем. Контрастный душ окончательно привёл его в себя. Из ванной он вышел собранный и готовый к бою. Пока к словесному, но кто знает, что будет.

Иван хозяйничал на кухне, на сковородке весело скворчала яичница, из заварочного чайника вкусно пахло ароматным чаем.

Он оглянулся на вышедшего Максима:

– Как ты живёшь, не знаю. В холодильнике шаром покати, кроме яиц, ничего не нашёл. А вот сортов чая у тебя, – он восхищённо покачал головой, – не во всяком магазине столько найдёшь.

– Чай? Чай, я люблю, – Максим налил себе полную чашку, вроде бы невзначай взглянул на улицу. Где же у него прикрытие? Или не врал, что один работает? На улице ничего подозрительного не было. Да и быть не могло. Если это профессионалы, то Максиму здесь ничего не светит. А если так попробовать? Он закрыл глаза и потянулся сознанием на улицу. Ничего не вышло. Без своих способностей Максим чувствовал себя неуютно, вроде как одетый, среди полной народа бани. Нет, не сейчас. Скорее всего, не врёт. Если знает хоть бы часть правды про меня, не стал бы так внаглую врать. Да и сам, пожалуй, малую толику умеет. Максим это явственно почувствовал, даже находясь в отливе. Вон как спина напряглась, когда Максим выглянул в окно. Чует что-то.

Что, собственно говоря, неудивительно. Если он крутой профессионал из серьёзной конторы, в чём Максим совсем не сомневался, да ещё с боевым опытом, то он просто обязан был пробудить в себе что-то, что-то потустороннее – тонкое. Иначе бы не выжил.

– Ну что, всё готово, наваливайся, – Иван поставил между ними сковородку с вкусно пахнущей яичницей.

– Спасибо, не буду, – Максим покачал головой.

– Что так? – в серых глазах Ивана мелькнула насмешка, – Боишься, отравлю?

– Когда желудок работает, голова спит.

– Хорошо сказано, но я всё равно поём. Знаешь, что должен делать солдат при любом удобном случае.

– Есть и спать.

– Правильно, кто знает, когда в следующий раз придётся.

Максим смотрел, как гость с аппетитом ест яичницу. Вроде бы не торопясь, аккуратно действуя ножом и вилкой, вот только сковорода опустошалась с ошеломительной быстротой.

Он отхлебнул чаю, хорошая смесь получилась, и продолжил рассказ.

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

Через полгода к упражнениям, развивающим тело, добавились техники, работающие с сознанием и психикой.

Вот тут дело и забуксовало. Простейшее упражнение на концентрацию у меня не получалось. Никак не удавалось сосредоточиться на пламени свечи, горевшей перед глазами. Огонёк расплывался, мысли множились в голове, не давая сконцентрироваться. Как Дед не бился со мной – ничего не получалось. Я пытался концентрироваться с утра, когда сознание свежо, а тело бодро, и после жесточайших физических нагрузок, когда тело отказывалось служить. Результат был один – полный ноль.

Он пытался зайти с другого боку и работать над деконцентрацией. Становилось только хуже, после пяти минут практики из глаз градом катились слёзы, голову пронзала раскалённая дуга боли, и я терял сознание.

После недели мучения Дед взял тайм-аут, и дал мне выходной. Утром, ещё по темноте, он собрался и куда-то ушёл. Я же пролежал весь день на печи, глядя, как за окном ветер играет снежинками. Мыслей не было, былая глухая тоска в душе и вязкая вялость, словно оковы, сковавшая тело. Не было желаний, было ощущение, что руки и ноги наполнены свинцом, а голова ватой. Хотелось только одного: закрыть глаза, уснуть и ничего не чувствовать.

Дед вернулся на следующее утро, а я так ни разу и не встал за весь прошедший день. Он вошёл, пахнув холодом, не снимая тулупа, подошёл ко мне и одним движением сдёрнул с печи:

– Пойдём, – выглядел он осунувшимся.

Не давая одеться, он вытащил меня во двор. Вынул из подмышки продолговатый свёрток, протянул мне.

Я послушно развернул его. На жёсткой овчине лежал лук. Что это лук, а не палка, было понятно сразу. Лёгкий, изящный и вместе с тем хищный изгиб плеч. Гладкая поверхность рукояти, украшенная резьбой полочка для стрелы и роговые насадки под тетиву. Рядом лежали свёрнутая тетива и три стрелы.

– Это мне? – сказать, что я был удивлён, это всё равно, что промолчать.

– Надень тетиву, – бросил Дед.

– Зачем? – я стоял и тупо смотрел на него.

– Делай, что говорят! – Рявкнул он.

– Холодно, можно я оденусь? – Тело под тонкой рубашкой начало дрожать.

– Нет.

Я попытался одеть тетиву, лук не хотел сгибаться, вертелся в руках, словно живое существо, а не вещь, сделанная из дерева.

– Да что ты делаешь, зачем ты навалился на него, как медведь на берёзу, упри одно плечо в землю, перекинь через него ногу и плавно сгибай, опирая о бедро.

Наконец, мне удалось накинуть костяное ушко тетивы на лаковую дугу и закрепить его в проушине лука.

– Натягивай, – Дед махнул рукой.

С первой попытки ничего не вышло, лук упорно не хотел поддаваться моим усилиям.

Полюбовавшись на мои мучения, он скомандовал:

– Ладно, на сегодня всё. Завтра продолжим…

– Руку, руку не опускай, вес на заднюю ногу, держи лук. Держи, я сказал!

Руки дрожали, особенно левая, сжимающая рукоять, да и правой, натянувшей тетиву, приходилось нелегко. Казалось, пальцы отлетят, срезанные тонкой витой жилой. Пот застилал глаза. Хрустели напряжённые мышцы спины, руки ходили ходуном, пытаясь удержать лук в натянутом положении.

– Всё хва… – за миг до произнесения фразы, тетива таки сорвалась с онемевших пальцев и хлёстко ударила по предплечью. На коже набухла кровавая полоса.

Из глаз брызнули слёзы. Это было больно, очень больно. Я присел на корточки, прижав руку к груди. Всё предплечье было исчёркано следами, оставленными тетивой.

– Дыши, – Дед присел рядом, обхватив меня за плечи. – Дыши редко и часто, дыханием изгоняй боль.

Я послушно задышал, как он учил, часто и неглубоко, и действительно, боль стала потихоньку отступать.

– Что я делаю не так? – я стёр с глаз злые слёзы. Лук никак не поддавался мне, всю неделю я только и делал, что пытался удержать его, но ничего не получалось. Он упорно, норовистой кобылой, рвался из рук, оставляя следы на моей руке.

– Всё! Всё ты делаешь не так. – Дед не казался рассерженным, скорее задумчивым.

– Понимаешь, ты пытаешься справиться с ним грубой физической силой. А лук, лук это… Вот чтобы ты получил от девушки, пытаясь взять её силой? Вот и с луком так же. Не силой надо действовать, не силой. Он живой, как ты и я, и не любит грубости. А ты рвёшь его, вот он тебе и не даётся.

Дед вынул лук у меня из рук:

– Смотри.

Неуловим движением, он вскинул руки и замер. Его голос звучал спокойно и равномерно, дыхание лёгкое и поверхностное. Лук трепещущей птицей замер в его руках, было видно, что это не простая деревяшка с верёвкой. Нет, он был живым существом: изящный изгиб лебединых плеч, еле слышная песнь натянутой тетивы, и хищная красота стрелы с кованным листообразным наконечником.

– Не силой рук надо натягивать, а всем телом, рывок и зафиксируй суставы, поставь в них замок. Мышцы расслабь, держи структуру сухожилиями. Понял?

Я кивнул, со стороны всё выглядело легко.

– Пробуй, – он передал мне лук.

Я попробовал, но ничего не вышло. Я разозлился и рванул лук. Левой от себя, правой к себе. Он упорно не желал натягиваться. Раненой птицей рвался из рук, дрожа и норовя хлестнуть тетивой.

– Спокойно, – ладони Деда опустились мне на плечи, – закрой глаза, выровняй дыхание. Злость здесь не помощник. Любить! Надо просто любить этот лук, как свою женщину, как своего первенца, как самого себя. Вслушайся в него, это не вещь – это песня, это жизнь, что бьётся в твоих руках. Обратись к нему, проси, и он откликнется.

Слова вливались мне в ухо, проникая в самую душу. Это так просто: полюби, и полюбят тебя, проси и получишь, получая – отдавай.

– Слушай его, проникай в самую суть.

Слова доносились до меня как сквозь слой ваты, я чувствовал под руками не гладкую древесину, а живое тело, обладающее своей душой, со своей волей и своими желаниями.

Я потянулся к тому живому, что открылось мне:

– Помоги мне, – в голове мелькали обрывки воспоминаний. Улыбающаяся беззубым ртом Настюша, хохочущая Ольга в голубом – моем любимом сарафане, родители.

– Хорошо, вот так, не спеши, не спеши.

Лук в руках дрогнул, я поднял его на уровень груди и плавно, без рывков, одним движением, натянул. В этот раз всё прошло без малейшего усилия, словно лук сам натянулся, помогая мне.

Струна тетивы прижалась к щеке, лёгким прикосновением лаская кожу, тепло рукояти прошло в руку, прокатилось по телу, эхом отозвавшись в голове.

– Нет ни тебя, ни его, вы одно целое. Почувствуй его, как чувствуешь руку.

Сколько я так стоял, не знаю. Исчезло всё, исчезли – земля под ногами, небо над головой. Лишь абсолютная пустота и тишина, ни мысли, ни вздоха, ни взгляда.

Звуки и ощущения вернулись в один миг. Вибрировало тело. Поясница генерировала волны мелкой дрожи, распространяя её по всему телу. Спиной я чувствовал декабрьский мороз. Дед вынул у меня из рук лук, похлопал по вмиг вспотевшей спине:

– А, ты молодец, вот так с первого раза ухватить ощущение.

Я смотрел на свои бьющиеся мелким бесом руки, и это он называет хорошо?

Он перехватил мой взгляд:

– Чудак, ты хоть знаешь, сколько простоял?

Я помотал головой, к этому не надо было прилагать ни малейшего усилия, она и так тряслась, как у человека с болезнью Альцгеймера.

– Оглянись.

Я с удивлением осмотрелся. Вокруг меня сгущались сумерки. А ведь Дед вручил мне лук не позже двух пополудни.

– Почти два часа ты стоял как статуя, если бы не пар изо рта, можно было подумать, что ты умер, – Дед улыбался.

– А что это? – я кивнул на свои дрожащие руки.

– Это хорошо, это высвобождаются мышечные зажимы. Вот теперь начнётся настоящая учёба. На сегодня всё. Пошли в баню.

– Что это такое – мышечные зажимы? – я лежал на полке, прислушиваясь к своему телу. Дрожь ушла, в теле образовалась непривычная лёгкость, я чувствовал в теле те мышцы, о которых я раньше и не подозревал. Это было непривычное, но приятное ощущение, движения обрели точность и лёгкость.

– Мышечный зажим – это хроническое напряжение мышцы. У обычного человека к сознательному возрасту как минимум пять мощных блоков: в тазу, внизу живота, в солнечном сплетении, в грудной клетке и в горле. Он их не чувствует, а они жрут прорву энергии. Вот и получается: человек вроде ничего целый день не делал, а к вечеру ноги еле волочит, мечтает добраться до дивана и тупо смотреть телевизор.

– Одно с другим связано?

– Что именно?

– Мышечные зажимы и тупой просмотр телевизора? – Меня заинтересовал его рассказ.

– Зажимы в теле тянут за собой зажимы в психике, а те, в свою очередь, в сознании. Вот и получается не человек, а скотина безмозглая. Чего-то хочет, а чего не знает. А нереализованное желание гложет, рвётся наружу – вот и снимают напряжение алкоголем.

– Откуда они берутся, эти зажимы?

– Знаешь такую поговорку? Все мы родом из детства?

Я кивнул, даже такое простое действие наполнилось для меня новыми ощущениями. Я поводил в воздухе руками, согнул и разогнул ноги – было ощущение, что суставы наполнили жирной смазкой. Они двигались с доселе недоступной мне плавностью и непрерывностью. Любое движение доставляло наслаждение, и возникало желание двигаться ещё и ещё.

– Посмотри на детей лет до 5–7, как они двигаются. Они живут движением, оно вызывает у них восторг. Дети просто не могут быть неподвижными, их мышцы свободны, энергия течёт плавно. Они просто не устают. Замахнись на ребёнка, он втянет голову в плечи, раз, другой, и вот привычка, поднимать плечи – защищая себя. Так и получается мышечный зажим. Запреты, кругом запреты – руки достань из-под одеяла, что ты в штанах копошишься, убери руки от ширинки… Всё, готов тазовый блок. И как следствие, в лучшем случае – импотенция, в худшем – мазохизм или садизм. – Дед замолчал.

– И что так у всех? – я в недоумении сел на лавке.

– У многих.

– И что же с этим делать?

– Прорабатывать и детей воспитывать правильно.

– Что было со мной?

– У тебя был блок в сознании, не знаю с чем связанный, да это теперь и неважно. Ты пробил его, вследствие чего продавил и мышечные блоки, дрожь – это индикатор того, что энергия пробила зажимы и потекла без потерь.

– Я пробил все зажимы?

– Нет, но первый шаг самый трудный, теперь всё пройдёт быстрее, – он достал из кадушки веник, – а теперь расслабься.

Теперь я половину дня занимался лишь луком. Сначала по часу стоял с натянутым луком, а Дед ходил вокруг меня и поправлял:

– Подожми таз, отпусти плечи, расслабь живот, чувствуй стопы.

Потом учился стрелять. На мой вопрос: зачем это надо?

Он усмехнулся:

– Научишься владеть луком, любое оружие будет для тебя продолжением тела, а не чужеродным предметом.

Лук для меня стал не вещью, а живым существом со своим характером, желаниями, отношением к миру и тем, кто его окружает.

После очередного стояния Дед сказал:

– Тебе надо дать ей имя.

Я не удивился, сам чувствовал, что лук у меня не мужского пола. Это была дама, красивая и страстная. И, как все красотки, она обладала диким темпераментом, ветреным характером и поистине ослиным упрямством.

Так что мне потребовалось много времени и терпения, чтобы поладить с ней. Но когда мы нашли взаимопонимание, наши совместные занятия рванули вперёд семимильными шагами.

– Я всегда говорил, что женщине проще обломать мужика, – усмехался Дед.

Он научил меня спать на морозе и купаться в ледяной воде, терпеть жар и не чувствовать боли. Я мог всю ночь бежать неуставая, махать палкой и использовать любую часть тела как оружие. И, наконец, я научился воздвигать щиты между сознанием и внешним миром. Именно для этого нужны были занятия по развитию концентрации. Когда у меня это получилось, самостоятельно удерживать барьеры в течение часа, Дед хлопнул меня по плечу:

– Через недельку выход в поле.

– Зачем? – не понял я. – Снег же, чего там косить.

На что он оглушительно захохотал, а отсмеявшись, объяснил:

– Выход в поле – это проверка своих навыков в реальности.

Пару раз фыркнув, он закончил:

– В деревню пойдёшь, дров одной старушке наколешь, и молока принесёшь.

В деревню я собирался не без внутренней дрожи, а ну как ничего не получится.

Дед словно прочитал мысли:

– Будешь так думать, экзамен завалишь.

– Вы же говорили, что в голову ко мне не полезете, – возмутился я.

– А я и не лез. Проживи с моё, и ты людей, как открытую книгу читать будешь. А уж тебя «щегла», я и спиной считаю за милую душу, – заухал он довольным филином.

Деревня встретила меня тишиной и редкими огнями ещё жилых изб. Она была старая и умирающая, на всю деревню десяток, не больше, обитаемых дворов. Молодые разъехались, старики остались доживать свой век.

Нужную избу я нашёл быстро. Она была единственная не покосившаяся, с обновлённой, видимо, с лета, краской и вся в резных наличниках. На мой стук, дверь открылась, и на пороге показалась хозяйка. Одетая в белое платье, с толстой косой, перекинутой через плечо. В сумраке, скрадывающем детали, она казалась совсем молодой.

Но, приглядевшись, я увидел: передо мной стояла, нет, не старуха, так сказать, язык не поворачивался, женщина возрастом хорошо за шестьдесят. Римский нос, классические черты лица, сейчас исчёрканные морщинами, хранили на себе отпечаток былой красоты. Высокая, с прямой, несмотря на возраст, спиной. На хозяйке было необычно для российской деревни платье – белое, расшитое по подолу непонятными символами. Она смотрела на меня прямо, слегка свысока. В тёмных, почти чёрных, глазах переплелись самые разные чувства. Вот она сердится, миг в глазах плещется смех, смех сменился печалью, а за печалью проступала тоска.

– Кхм, я от Деда, вот дров пришёл наколоть, – под взглядом женщины, я растерялся, заготовленные слова вылетели из головы.

– Завтракать будешь? – чуть надтреснутое контральто ласкало слух.

– Нет, спасибо, – почему-то испугался я, – я лучше дело сделаю.

– Как знаешь, – хозяйка улыбнулась, в полутьме блеснули белым совсем нестарческие зубы. Улыбка стёрла с её лица следы времени, убавив почти полвека. Стало ясно, что в молодости она была настоящей красавицей.

– Дрова во дворе, топор там же.

– У меня свой… – я запнулся, не зная, как обратится к хозяйке.

– Пелагея Дмитриевна, мальчик, так меня здесь зовут.

– А там? – помимо воли вырвалось у меня.

Пелагея Дмитриевна нахмурилась, хотела что-то сказать, но вместо этого улыбнулась.

– Тебя как зовут?

– Максим. – Неожиданно для меня самого, сказал я.

Хозяйка отшатнулась от меня, одной рукой вцепившись в ворот платья, костяшки другой побелели – так сильно она стиснула дверной косяк. Уроки Деда не прошли даром, я видел всё вокруг, подмечал каждую мелочь. И как в глубине вмиг посветлевших глаз блеснули слёзы, и как она потянулась ко мне, совсем нестарческой рукой с тонким запястьем, но сдержалась. На миг посветлевшие глаза вновь потемнели и стали непроницаемыми. Я ничего не понял.

– Вот, значит, как? – Пелагея Дмитриевна слабо улыбнулась. – Закончишь, заходи, чаю попьём.

Я кивнул и отправился рубить дрова, ещё долго спиной чувствуя её взгляд. Но оглянуться и посмотреть, смотрит ли она, я почему-то стеснялся.

С дровами я расправился быстро, после Дедовых тренировок это было просто. Колун весело взлетал в ещё тёмное небо и с хрустом разрубал берёзовые полешки. От привычной работы мандраж, трясший меня, прошёл. Разницы на ментальном уровне, между деревней и дедовым хутором я не почувствовал. В голове было тихо, вокруг тоже, лишь побрехивала собака на соседнем дворе, да трещали раскалываемые дрова. Закончив махать топором, я споро перетаскал поленья в пристрой. Коровы я, кстати, не обнаружил, как и какой-либо другой живности.

Легонько стукнул в резной наличник:

– Я закончил, Пелагея Дмитриевна.

Дверь, тихо скрипнув, отворилась. Хозяйка поманила меня рукой. Пройдя тёмные сени, я шагнул горницу, назвать открывшееся мне помещение комнатой было невозможно. Она была почти пуста, несколько лавок да большой деревянный стол. Повсюду были расставлены горящие свечи, с высокого потолка, теряющегося в полумраке, свисали пучки трав. А запах! Пахло, как на весеннем лугу, десятки ароматов сливались в один. Терпкий и пряный, он навевал мысли о детстве.

Пелагея Дмитриевна налила мне густого травяного чаю. Глиняный чайник с отваром был почему-то расписан иероглифами. Тёплая, той же глины, что и чайник, чашка приятно согревала озябшую ладонь.

Я пил, исподтишка, поверх чашки, разглядывая горницу. Напротив входной двери в окружении икон висело большое распятие.

– Не стесняйся, – хозяйка поймала мой заинтересованный взгляд, обвела рукой горницу, – осмотрись.

Я почему-то ещё больше засмущался и постарался побыстрее выпить чай. Несмотря на то что вкус был непривычным, чай мне понравился. Допив, я поднялся.

– Я пойду, Пелагея Дмитриевна, пора мне.

– Подожди, – она перехватила меня за рукав, – возьми, Дед просил.

В руках у меня оказалась завёрнутая в белую тряпицу крынка.

– Там молоко, – она запнулась, – приходи ещё.

Я вдруг почувствовал вину перед ней, и, быстро распрощавшись, поспешил выйти во двор…

Глава 8.

О встрече с Пелагеей Дмитриевной Максим в своём рассказе умолчал, хотя и не был уверен, жива ли она. Но всё же не сказал о ней. Незачем Крюкову о ней знать, совсем незачем. Пелагея не Дед, найти её хоть и нелегко, но можно. А она, как никто другой, заслужила малую толику спокойной жизни, или успокоения в смерти, если всё же она умерла. То, что её взяли бы под плотную опеку, расскажи он об их отношениях, Максим не сомневался. А так нет человека, нет проблемы.

– Значит, работа в поле прошла успешно? – Иван, за время рассказа, успел доесть и теперь сидел, откинувшись спиной на подоконник, вертя в руках, словно готовый к броску нож, чайную ложку.

– Да, успешно, в конце июля я покинул Деда.

Крюков покивал головой:

– Да, примерно с этого момента ты и появился в поле зрения нашего ведомства.

– Ведомства? – Максим внезапно разозлился.

– Да что ты кипятишься? – Крюков поморщился. – Конечно, контора, государственная служба. Ты думал, с ЧОПом дело имеешь? Тут всё серьёзнее, гораздо серьёзнее, – добавил он.

– Рассказывай, с кем я имею дело, кто стоит за тобой, иначе… – ярость пёрла из него наружу, заставляя терять осторожность.

– Иначе что? – Иван тоже начал заводиться. – Молнией меня шарахнешь? Этим, как его… фаерболом кинешь?

– Нет, – Максим прикрыл глаза, приводя чувства в порядок, – просто никаких дел с вами иметь не буду. И вы меня не сможете заставить.

– Таки и не сможем? – сидевший напротив иронично изломил бровь.

– Смогли бы, давно заставили, а не разводили бы вокруг меня разные политесы.

– Время, всегда времени не хватает. Сломали бы мы тебя, как миленького, не сейчас, так через месяц или через год, но времени нет. Да и не хочу я силового контроля.

– Нестыковка у тебя, гражданин начальник. То ты говоришь, что простой исполнитель, то решаешь, с кем договариваться, а кого давить. Ты уж решись, кто ты. Простой винтик в государственной машине, или руководитель, ну тот… кто рукой водит. Рука ты или перчатка, а? – Максиму так и не удалось взять под контроль свои эмоции.

Он давно привык быть игроком, а не игрушкой. А тут им так пытаются вертеть. Превращение из кошки в мышку, злило и раздражало.

– Умён, бродяга. Вот поэтому я и хотел договориться по-хорошему. Умных не так много, и с ними приятно работать. – Крюков улыбнулся и начал рассказывать…

Взгляд из-под ресниц.

…Когда мутная волна перестройки захлестнула страну, она вместе с демократическими ценностями, свободой слова и пустыми полками магазинов принесла в страну и интерес ко всему странному, необъяснимому и мистическому.

Оказалось, что страна наводнена всевозможными колдунами и экстрасенсами. В первое время как-то ещё удавалось удержать эту волну, но в начале девяностых, после развала союза дело приняло уже совсем дурной оборот. Маги – чёрные и белые, фиолетовые и прочей расцветки, вплоть до радужной, ведьмы, знахари, костоправы, травницы и прочая нечисть полезли изо всех щелей. Народ, отвыкший верить в Бога, готов был поверить во что угодно. И верил! По всей многострадальной Руси, как тараканы плодились секты. Как самопальные – местного разлива, так и забугорные. За тоталитарными сектами пришли Восточные учения, за ними – проповедующие «новые знания». Оккультные секты сменялись откровенно сатанинскими. Всё это смешивалось в какую-то абсолютную вакханалию и беспредел. У простых людей была выбита почва из-под ног. Вера в светлое будущее ушла, в Бога ещё не пришла, а веры в себя, в свои силы не было. Многочисленные «Виссарионы» вещали с площадок ДК и школьных актовых залов. Казалось, простые люди, как слепые овцы, готовы были идти за любым, кто им обещал здоровье, любовь и внимание.

Как будто России было мало политического, экономического и криминального беспредела. Нечисть, мнимая и настоящая, словно щупальцами опутала страну от Урала и Сибири до Поволжья. О том, что творилось в столице, можно и не говорить. Мистика пронизала все слои общества, от власть предержащих до простых смертных. Она обосновалась в высоких кабинетах и маленьких кухнях. Люди с замиранием сердца садились перед телевизором, выстраивая перед экраном банки с водой и тюбики с кремом в ожидании, когда очередной белый маг зарядит их положительной энергией, когда рассосутся спайки и рубцы, а калеки отбросят костыли. Крупные начальники заказывали гороскопы, и перед каждым принятием решения по важному вопросу, советовались с астрологами.