Пути-дороги бесплатное чтение

Борис Крамаренко
ПУТИ-ДОРОГИ
Повесть

Глава I

Шумит высокий камыш. От больших лиманов летит свежий ветер. Несет он в станицу сырость озерную и запах цветущей в степи мяты. Врывается в станичные кривые улицы, поднимает тучи пыли, осыпая ею придорожные тополи.

Вечер. Пожилой казак с черной седеющей бородой, чуть сутулясь, отворил ворота и отошел в сторону. К воротам подъезжала арба, запряженная парой разномастных коней. Казак заботливо оглядел их.

— Иди, Андрей, в хату, а с конями я сам управлюсь, — ласково сказал он сидящему в арбе сыну.

— Богомолов загадывал везти завтра рушить просо, — озабоченно проговорил Андрей и ловко спрыгнул на землю. Он взял из арбы пустые мешки и, насвистывая, пошел к крыльцу.

Григорий Петрович Семенной еще долго возился с лошадьми, обтирая их соломенным жгутом, замывал ноги. Потом он завел коней в покривившуюся от времени конюшню, насыпал в кормушки янтарно–желтой кукурузы, оглядел их еще раз и, ласково проведя заскорузлой ладонью по гладкому крупу своего любимца Вороного, сокрушенно вздохнул:

— Эх, не садиться мне больше в седло! А колысь и я добрый казак був… — И, прислонясь к столбу, он задумался…

Десять лет минуло, как вернулся Григорий Семенной в родную станицу младшим урядником с двумя бронзовыми медалями на груди. Но в походном лазарете далекой Маньчжурии остались два его ребра… А дома встретили его полуразрушенное хозяйство да измученная непосильной работой жена с босоногими ребятишками…

С легким хрустом жевал Вороной зерно, косясь на хозяина умным коричневым глазом. Где–то за садом грохнул выстрел. Григорий Петрович вздрогнул. Взглянув еще раз на лошадей, он тихо вышел из конюшни.

Сумерки быстро сгущались, стало почти совсем темно. Над двором низко пронеслась стая диких уток, со свистом рассекая воздух.

Проводив их задумчивым взором, Григорий Петрович медленно побрел в хату.

Навстречу ему в новом сатиновом чекмене, пристегивая на ходу кинжал в черных с серебром ножнах, поспешно вышел Андрей.

Был он, как и отец, высок ростом, такие же черные вьющиеся волосы, нос с горбинкой, и только глаза у него были материнские, голубые.

— Гляди, Андрей, не гуляй долго, зарею на охоту пойдем!

Конца фразы Андрей не услышал. Легко перескочив через низкий дощатый забор, он скрылся в соседнем огороде.

К ночи ветер затих. Улеглась дорожная пыль. Воздух стал чище, а с лиманов потянуло прохладой. Где–то далеко, за греблей, послышались звуки гармошки.

Девичий голос задорно выводил слова старинней казачьей песни:

Ой, у поли три дорози ризных,

Ходил казак до дивчины пизно.

Ой, не ходи, не ходи, казаче, до мэнэ,

Буде слава на тэбэ и на мэнэ…

Станичная молодежь часто собиралась у ворот старой Гринихи, дочери которой на всю станицу славились замечательными голосами.

Еще не дойдя до ее хаты, Андрей заметил у ворот толпу хлопцев и дивчат, а среди них, блестя серебром газырей, стоял младший урядник Лука Чеснок — известный в станице гармонист и лихой наездник, прибывший недавно с фронта на побывку. Чеснок с увлечением что–то рассказывал им, время от времени взмахивая правой рукой.

«Опять, должно, брешет, чертов сын, про то, как турок рубал», — усмехнулся Андрей, подходя к толпе. Он уже готов был посмеяться над Чесноком, но вдруг взгляд его остановился на старшей дочери Гринихи — Марине.

Андрей почувствовал, что сердце его замерло, а язык сразу стал сухим и неповоротливым.

Не желая при Марине ссориться с Чесноком, Андрей промолчал.

Марину и Андрея крепко связывала старая дружба. Но когда они выросли и Андрей из смуглого, босоногого мальчугана превратился в высокого, стройного парня, в их отношения закралось что–то новое. Иногда Андрей не мог оторвать глаз от гибкой фигуры девушки. И тогда ее большие карие глаза делались суровыми, неприветливыми, а красиво очерченные губы вздрагивали в насмешливой улыбке.

Заметив подошедшего Андрея, Марина шепнула что–то подругам и запела чистым грудным голосом:

Он, гук, маты, гук, дэ козаки идут!

Ой, счастлива та й та дороженька,

Дэ козаки идут.

Молодые сильные голоса подхватили:

Дэ козаки идут…

Они идут, идут, як орлы гудут,

А поперед ними гетман Дорошенко

Мед–горилку пье…

— А что же ты, Андрей, не поешь? Иль язык сглотнул? — лукаво спросила Марина.

Андрей подхватил песню.

Вдруг по быстрому движению руки Марины все замолкли, и один только Андрей продолжал тянуть:

Мед–горилку пье…

Грянул дружный хохот.

Готовый заплакать от обиды, Андрей стоял в смущении. Пальцы его судорожно сжимали ножны кинжала.

Когда звонкий девичий смех утих, Андрея уже не было. Он быстро шагал домой. Едкая горечь обиды кипела на сердце.

«И вот так всегда она найдет причину поднять меня на смех! — размышлял он. — Вот если бы у меня голос был такой, как у есаула Бута, тогда не стала бы она смеяться надо мной».

Андрей вспомнил, что прошлым летом перед отправкой на фронт Николай Бут все вечера вертелся около Марины. И когда из толпы хлопцев взвивался тоскующий, мелодичный тенор Николая, Марина преображалась. Щеки ее окрашивал румянец, а глаза горели таким восторгом, что Андрей невольно сжимал кулаки.

С тех пор он стал ненавидеть Николая. Вот и сегодня Марина высмеяла его, наверно, только потому, что услышала о скором приезде этого проклятого Бута.

«И что она нашла в нем? — думал Андрей. — Нос у него, как у ястреба, глаза холодные, рыбьи. Всей и радости, что голос хороший да богатство».

— Эй, Андрюшка–а–а!

Андрей повернул голову. Из переулка выходили работники и приказчики купца Богомолова. Впереди с гармошкой в руках шел Максим Сизон. Андрей нерешительно повернул к ним навстречу. Ребята, обступив Андрея, засыпали его вопросами:

— Ты чего до земли хилишься?

— Похоронил, что ли, кого?

Мишка Бердников, высокий казак из соседней станицы, работающий у Богомолова на маслобойне, вышел вперед:

— Стойте, хлопцы! Ему сейчас Трынок на своем инструменте сыграет.

Раздался веселый хохот. Даже Андрей не мог сдержать улыбки. Он, как и все, знал, что Игнат Черешниченко целый год откладывал деньги на гармонь, а собрал только на балалайку. На ней он тренькал в короткие часы досуга, за что и прозвали его Трынком.

Трынок снял с плеча балалайку и забренчал гопака. Притоптывая ногами, он напевал:

Ой гоп, да не всэ!

Сидор пасху несэ.

Ребята стали в круг, в середине которого под одобрительные возгласы товарищей волчком вертелся Мишка Бердников, выделывая коваными сапогами замысловатые коленца.

Гопак сменила Наурская.

Андрей стряхнул с себя набежавшую печаль и вырвав из ножен кинжал, лихо прошелся в задорном танце.

Затем весело крикнул:

— Айда, хлопцы, за мной! Мы еще в это- лето поповских яблок не пробовали!

Обняв Максима и Мишку за плечи, он увлек их с собой, а за ними с шутками, громким смехом пошли и остальные.

Мишка затянул песню, дружно подхваченную ребятами:

Стоит явирь над водою, на воду схилився.

Молодой козак неженатый, чого зажурнвся?

Ой, не рад явирь хилиться, — вода корень мые.

Не рад козак журиться, — так серденько млие

Ой, не хилися ты, явирь, ты ще зелененький.

Ой, не журыся, козак, ты ще молоденький.

Ой, орехово сидэличко, коник вороненький,

Сив, поихав в Турещину козак молоденький.

Богомоловский сторож, разбуженный песней, долго сидел, склонив седую голову. И когда песня замерла вдали, одобрительно проговорил:

— Добре поют, бисовы хлопцы!

Глава II

Под утро прошел дождь. В вымытой зелени садов неустанно звенел разноголосый птичий хор. Чистый, прохладный воздух был напоен ароматом зреющих яблок. От сбитых проливным дождем абрикосов земля в саду казалась оранжевой.

Станичный атаман Семен Лукич Черник проснулся поздно.

Лежа в кровати, он долго не мог сообразить — утро или еще ночь. Плотно притворенные ставни не пропускали в комнату света. Но вот одна из ставень слегка приоткрылась и в комнату хлынули солнечные лучи. Дверь еле слышно скрипнула. Мимо Семена Лукича на цыпочках прошла его жена. Осторожно поставила она на стол миску с малосольными помидорами и вышла, тихонько притворив за собой дверь.

Вставать не хотелось, но Семен Лукич вспомнил о новом коне — вчерашнем подарке богатого хуторянина, Ильи Федоровича Сушеико, и быстро вскочил с кровати. Зевая и крестя рот, он вразвалку подошел к столу. Обхватив миску руками, с жадностью принялся пить острый рассол.

Через полчаса Семен Лукич стоял уже на крыльце, блестя серебром погон на белом чекмене, и любовался злобным рыжим жеребцом, которого работник запрягал в линейку.

«Уважил меня Илья Федорович подарочком, — радостно улыбнулся Семен Лукич. — Хороший жеребчик, чистых кровей».

Жеребец, вскидываясь на дыбы, вырывался из рук работника.

Мимо Семена Лукича, с корзиной в руках, босиком, пробежала его старшая дочка Тося. «В самый бы раз девке замуж идти, да вот беда — женихи все на фронте».

Бом–м–м! Бом–м–м! Бом–м–м! — медлительные звуки большого колокола поплыли в воздухе. Сняв черную каракулевую кубанку, Семен Лукич набожно перекрестился.

К крыльцу подъехал на линейке работник. Жеребец, встревоженный звоном, прижимал уши и нетерпеливо перебирал ногами.

Грузно усаживаясь на линейку, Семен Лукич уже готов был ослабить вожжи, как вдруг в раскрытые работником ворота вихрем влетел всадник. Низко наклонясь к шее лошади, казак протянул Семену Лукичу запечатанный сургучом конверт с размашистой крупной надписью: «Весьма срочно… Станичному атаману хорунжему Чернику».

…Уже больше трех часов Семен Лукич, выполняя срочный приказ отдельского атамана, составлял списки молодых казаков для очередной присяги.

Он озабоченно ходил из угла в угол, не выпуская из руки большой черной трубки.

Его помощник — молодой щеголеватый урядник — кое–как примостясь на краю стола, торопливо записывал последние фамилии на длинном листе бумаги.

Не хватало еще двух человек. Семен Лукич круто повернулся на каблуках и спросил у помощника:

— Ну, кого еще, Илья?

Помощник двумя пальцами медленно снял с пера волосинку. Тщательно вытерев перо о свою чубатую голову, он деланно–равнодушным голосом проговорил:

— Сушенко Ильи сына — ему бы в аккурат еще в прошлый раз идти надо.

Семен Лукич будто непонимающе поднял косматые брови:

— Это которого?

— Игната, ваше благородие.

— Игната? Что ж, можно и его. А впрочем нет… Запиши лучше… Дергача Ивана и Семенного Андрея. Да наряди нарочных к хуторским атаманам, а по станице пошли конных — оповещать казаков. К отцу Алексею сам сбегай: скажи, чтобы завтра к полудню все было готово к принятию присяги. А я пойду на часок прилягу — что–то занемог, поясницу ломит.

«Занемог, старый хрыч, с перепою, — подумал помощник, направляясь к двери. — А интересно все–таки, сколько он с Сушенко за сына стянул?»

Конные нарочные целый день бешено носились по хуторам и станицам, оповещая призываемых казаков о сборе.

К вечеру всюду поднялся истошный бабий вой. Мальчишки с визгом во весь дух скакали к гребле купать строевых коней, а старики с озабоченными, хмурыми лицами, смахивая украдкой рукавом непрошенные слезы, заботливо копались в сундуках — доставали черкески, чекмени и кинжалы для сыновей и внуков.

Узнав о мобилизации сына, Григорий Петрович насупил седые брови и ушел на конюшню. Вернулся он оттуда нескоро, с глазами, красными от слез.

Андрея не было дома. В просторном богомоловском амбаре он помогал приказчикам насыпать в мешки просо, чтобы зарею везти его на просорушку.

Громко смеясь и разговаривая, они не заметили, как по новым, свежевыструганным ступеням амбара вбежал однополчанин Андрея — Иван Дергач. По бледному лицу его градом катился пот. Усевшись на сваленные в углу мешки с просом, он обвел всех растерянным взглядом. Трынок зачерпнул кружкой квасу из стоящего на скамейке ведра и, улыбаясь, протянул ее Дергачу:

— На. выпей да расскажи, какой грец за тобой так гнался.

Дергач залпом опорожнил кружку. Немного отдышавшись, он поднялся с мешков, шагнул к Андрею и срывающимся голосом крикнул:

— Забирают нас с тобой! Завтра на сбор велели явиться, а через неделю угонят.

Андрей растерянно взглянул на товарища. Руки его дрогнули, и просо из незавязанного мешка золотым дождем полилось на пол. Он с досадой швырнул в угол наполовину пустой мешок и, не слушая Трынка, что–то кричавшего ему вслед, опрометью бросился на улицу.

Выводка строевых лошадей, начатая с утра, подходила к концу. Выводку принимал есаул Богданов. Сидя рядом с Семеном Лукичом, он тоскливо посматривал на часы. Ему казалось, что врач слишком медленно осматривает коней.

Вытянув под столом длинные ноги, Богданов нервно вертел серебряный наконечник наборного пояса. Из головы не выходил вчерашний обед у атамана, где он познакомился с атаманской дочкой Тосей и как будто произвел на нее приятное впечатление. Медленно расстанавливая рюмки перед приборами, Тося ласково посматривала на Богданова. От этого взгляда на сердце у есаула становилось теплее, а близость с Тосей казалась настолько заманчивой и возможной, что есаул решил задержаться на несколько дней в Каневской.

— Семенной Андрей.

Есаул, вздрогнув, поднял голову. К столу, держа в поводу вычищенного до блеска Вороного, подходил Андрей.

— Хороший конек! Вы обратите внимание на бабки. А голову–то, подлец, как держит! — восторженно хрипел есаулу на ухо Семен Лукич,

Есаул нехотя взглянул на коня и, не обращая внимания на врача, осматривающего копыта, процедил сквозь зубы:

— Хороший конь! Пр–р–р-роводи!

— Господин есаул, я еще не кончил осмотра! — возмутился врач.,

Губы Богданова скривились в презрительной усмешке:

— Вы, очевидно, полагаете, что мы с вами — на ремонте лошадей для господ офицеров? Вы и так забраковали девять лошадей. Потрудитесь осматривать быстрей!

Богданов встал из–за стола, подошел к рыжей рослой кобылице, подведенной рябоватым улыбающимся парнем.

— Фамилия?

— Бердников Михаил, ваше высокородие.

— Сколько лет?

— Двадцать, ваше высокородие.

— Дурак! Кобыле сколько лет?

— Семь лет, ваше высокородие.

— Так… — есаул беглым взглядом окинул кобылицу. — Проводи! — коротко бросил он парню. Тот поспешно отошел с лошадью в сторону.

Поднимая густое облако пыли, по широкой улице рысью ехали два всадника. Завернув в переулок, они остановились у ворот гринихиной хаты.

— Ты, Ваня, подержи коня, а я пойду в хату, попрошу цебарку коней напоить, — хитро сощурил глаза Андрей, соскакивая на землю.

— Гляди, Андрей, если Гриниха дома, то как бы она тебе вместо цебарки качалкой по потылице не надавала, — сказал Дергач.

Андрей, не слушая приятеля, смело отворил калитку и пошел к хате по смазанной глиной дорожке.

До отправки на фронт оставалось четыре дня, и он твердо решил объясниться с Мариной.

Но то, что казалось ему раньше таким простым, теперь, когда он взялся за щеколду двери, представилось сложным, почти невозможным делом.

«А вдруг, в самом деле, Гриниха дома?» — Андрею захотелось вернуться назад, но стыдно было перед Дергачом, наблюдавшим за каждым его движением. Он с силой нажал на щеколду и переступил порог.

В сенях пахло развешанными на стенах сухими травами, которыми Гриниха лечила скот, а нередко и людей. Земляной пол был тщательно вымазан желтой глиной. В углу за Деревянной перегородкой мычал теленок.

Тихо отворив еще одну дверь, Андрей очутился в кухне. Около стола, напевая вполголоса, стояла Марина. По локоть засучив рукава, она быстро раскатывала тесто в маленькие лепешки. В зале на кирпичном полу сидела с куклой па коленях младшая дочка Гринихи — Анка.

Андрей обрадовался отсутствию Гринихи и хотел сразу приступить к решительному разговору, но вместо того,

гремя шашкой, смущенно сел на лавку и стал доставать кисет. Не отрываясь от теста, Марина спросила:

— Тебе что, Андрейко, мать покликать? Она у Панчихи.

Андрей молчал. Не отвечая на вопрос, он с тревогой

спросил:

— Ты что же, за Николая Бута замуж идешь?

— А хоть бы и так… А тебе что? — В голосе Марины прозвучали незнакомые Андрею нотки смущения.

— Да ничего, я так… В добрый час… Проститься вот заехал — ведь росли сколько годов вместе, а угонят — может, и не увидимся больше… — Андрей помолчал. — А помнишь, Маринка, как мы в поповский сад за яблоками лазили, а поп с ружьем за нами гнался? Ты тогда бежать бросилась, а я на дереве сидел — ох, и страху же набрался! Все думал что он меня увидит и из ружья бахнет.

— Помню! Он меня совсем уж было нагнал около плетня, но ты с дерева спрыгнул да как встряхнул ветки, так жерделы дождем и посыпались. Поп меня бросил и к тебе кинулся. А скажи, Андрей, добре он тебя тогда поколотил?

Марина звонко засмеялась.

— Ну, что было, того не воротишь. Вот, если бы теперь он попробовал, я бы его добре угостил, жирного черта! — сказал Андрей.

— Что ты, что ты! — замахала на него залепленными тестом руками Марина. — Разве на батюшку можно руку подымать!

— А ему можно прикладом драться? — обиженно пробурчал Андрей.

Разговор внезапно оборвался. Марина опять начала быстро работать скалкой.

— Марина, Маринка… — сказал надтреснутым голосом Андрей.

— Ты что, Андрейко, захворал? Может, тебе голову солнцем нажгло? — насмешливо спросила Марина.

— Нет, я так, пойду, пора мне…

Андрей нерешительно поднялся с лавки и направился к дверям.

— Андрейко!..

Он круто обернулся. Шашка, описав полукруг, бряцнула по ногам.

— Маринка!..

Ввалившиеся за последние дни глаза Андрея лихорадочно горели. По телу пробежала дрожь. Протянув к Марине руки, он сделал несколько шагов вперед, готовый схватить ее в свои объятия. Марина легким движением отошла в сторону.

— Рукав у тебя в мелу, отряхни… — холодно сказала она.

Андрей, тяжело ступая, как после тяжкой работы, вышел во двор.

Марина видела в окно, как Андрей взметнулся на коня и пустил его галопом. Ей хотелось крикнуть, чтобы он вернулся, сказать ему на прощание ласковое слово. Но вместо этого она еще быстрее заработала скалкой.

Никогда прежде не пил Андрей, а сейчас, словно торопясь наверстать упущенное, с головой окунулся в бесшабашный пьяный разгул.

Незаметно подошел день отъезда.

Андрей стоял посреди заросшего травой двора. Мать, цепко обхватив руками его голову, не могла понять, чего от нее хочет Григорий Петрович, который тщетно старался оторвать ее от сына.

— Хватит, слышь, старая, хватит! Да что ты — не слышишь, что ли? Ну, чего убиваешься, — мы ж его не хороним.

Андрей осторожно освободился от материнских рук и повернулся к отцу.

— Благослови тебя бог.

Старик торжественно перекрестил сына и отвернулся, вытирая рукавом заплатанной рубахи морщинистое, обветренное лицо.

— Езжай, сынку, на площади побачимось.

Андрей сел на подведенного братом коня. Мать хотела было ухватить стремя, но не успела. Андрей ударил коня нагайкой и, закусив до крови губы, вылетел за ворота.

Солнце поднялось над плавнями. Как только рассеялся утренний туман, на базарную площадь стали съезжаться казаки.

Блестя серебряным набором, на дорогом золотистом коне прискакал Степан Шмель. Презрительно кривя губы, он пристроился к гнедому маштаку Дергача. Позже всех пришли пешие казаки, лошади которых были забракованы на выводке.

Андрей на площадь прискакал, когда построенные в две шеренги казаки ожидали команды. Увидев Дергача, он ударил слегка плетью по крупу Шмелева коня и стал рядом с ним в строй.

— Чего озоруешь? Вот доложу вахмистру, он тебе оплеух надает! — рассердился Шмель.

— Езжай, докладывай, может, урядничьи лычки получишь, — вступился за товарища Дергач.

Осмотрев снаряжение и коней казаков пожилой полковник уселся вместе с Семеном Лукичом в коляску и уехал в Уманскую.

Семен Лукич отправился в Уманскую покупать коней для безлошадных казаков. Деньги на покупку дал Павел Васильевич Бут, выговорив себе за это право пользования казачьими паями на все время, пока казаки не выплатят ему долга.

Вести сотню в Уманскую полковник поручил есаулу Богданову и Луке Чесноку, исполняющему обязанности вахмистра.

Выехав за греблю, сотня спешилась. Казаки шли с провожающими их родными.

Рядом с Андреем шагал отец; оба молчали. Андрей думал о Марине. Он все время втайне надеялся, что она придет проводить его до Прощальной горы, где обычно казаки прощались с родными. Но Марины среди провожающих не было. Андрей, опустив голову, машинально шел в ногу с отцом.

Старик поднял на сына глаза:

— Одиннадцать лет назад и я так–то по этой дороге шел. Ваську на руках нес, а тебя на коня посадил. Убили на войне коня–то… Безлошадным домой вернулся… И сколько казаков по этой вот дороге от родных куреней ушло!

Старик, вздохнув, замолчал. Вдали, окруженная зеленым кольцом фруктовых садов, показалась Старо — Деревянковская станица.

— Батько, шли бы вы до дому. Мать–то ведь одна осталась… Василий к Богомолову пошел.

Андрей, отведя коня на обочину дороги, остановился. Несколько мгновений отец и сын молча смотрели друг на друга. Андрей обнял старика, поцеловал его седую голову и, не оглядываясь, пошел вперед.

А Григорий Петрович долго стоял у обочины дороги, и его затуманенные слезами глаза упорно искали сына среди скрывающихся за ветряками казаков.

Глава III

Павел Васильевич Бут обычно жил на хуторе, и его новый каменный дом на Солонной почти всегда пустовал. Только поздней осенью, когда недавно выстроенная им паровая мельница начинала работать полным ходом, Бут со своей семьей переезжал в станицу.

Получив от сына Николая телеграмму о его приезде домой, на побывку, старик решил переехать в станичный дом раньше срока.

С самого утра в доме шла уборка. Проветривали комнаты, мыли щелоком окна и двери, а желтые крашеные полы натирали воском.

Николай приехал вместе со своим товарищем по полку хорунжим Евгением Кушмарем, молодым худощавым офицером с подвижным красивым лицом.

Когда радость встречи несколько утихла, сели пить чай на стеклянной веранде. Мать Николая принесла из кладовой свежего варенья и, вытерев руки о фартук, уселась напротив сына.

Николай не' был дома около года. Истосковавшейся по нем Степаниде Андреевне все казалось, что она видит прекрасный, но обманчивый сон, что вот–вот проснется — и не станет сына, и опять потянется тоскливая ночь…

Сидя за столом против Бута, Евгений оживленно рассказывал старику о недавних боях.

Николай молчал, рассеянно помешивал ложечкой в стакане. Любовно наблюдающая за ним Степанида Андреевна засуетилась:

— Что ж вы, дорогие мои, ничего не кушаете?

Она положила сыну кусок сдобного пирога и, вздохнув, осторожно провела рукой по его светлым, чуть рыжеватым волосам.

За столом засиделись до поздней ночи. Наконец Павел Васильевич встал и размашисто закрестился на угол.

— Ну, герои, пора и спать!

Постели молодым людям приготовили на полу в зале, под огромной, в зеленой кадке, пальмой.

Евгений, лежа с закинутыми за голову тонкими руками, полуприкрыв глаза, рассеянно слушал торопливую речь Николая.

— Ты пойми, Евгений, что это чувство мне не подвластно, я не в силах с ним бороться… Ты не смейся, но я не представляю себе свою жизнь без Марины… Я думал, что это пройдет, что на фронте мне удастся ее забыть, но… вышло не так. Даже в той атаке… помнишь, когда подо мной коня убили. Даже тогда я думал о ней. Я знаю, что отец будет против. Но мне все равно — я женюсь на Марине. Я ведь не маленький: мне уже двадцать восьмой год.

— Дураком будешь! — сердито буркнул Евгений, натягивая на себя байковое одеяло. — Возьми лучше Марину к себе в работницы. Подумаешь: «Не могу! Женюсь!» Я перестал тебя узнавать, Николай. Ты положительно поглупел. Вот Валя Богомолова — это да! Гимназию этим летом кончила.

— Да, но она иногородняя, мужичка.

— Дурак! Какая она мужичка, если за ней полсотни тысяч приданого. Казачку себе нашел… Влюбился, словно прапорщик, да еще в нищую.

Николай обиженно замолчал.

Утром, когда Павел Васильевич осматривал молодые яблони, к нему, смущенно улыбаясь, подошел сын.

— Ну как, ваше благородие: дома–то лучше? — не то насмешливо, не то ласково улыбнулся Бут.

— Мне надо с вами, папа, поговорить… об очень важном деле.

— Это о каком же? Уже не в карты ли опять казенные денежки спустил?

— Нет… жениться хочу…

— Жениться? А на ком? Сестру милосердную, что ли, на фронте выбрал?

— Нет, станичная она… Гринихи старшая дочка — Марина. — Последнюю фразу Николай проговорил почти шепотом.

Старик с минуту молчал, изумленно раскрыв рот. Но постепенно лицо его стало багроветь, глаза гневно сузились. Наконец он с трудом выдохнул:

— Это повивалкину дочку мне, сукин ты сын… в невестки прочишь? Да ты что это… мою седую голосу… на всю станицу ославить захотел? Не бывать этому!

В бешенстве он схватился рукою за сук и с силой рванул его книзу. Послышался треск, и мелкие красные яблоки градом осыпали обоих. Это несколько отрезвило старика, и он более спокойным голосом проговорил:

— Отец ночи не спал, хребтину гнул, по былке откладывал, чтобы тебя учить, а ты так–то теперь благодаришь?

Я же ведь не на иногородней какой, а на казачке…

Казачке, казачке… да разве ж она тебе пара?

Павел Васильевич сердито плюнул и, не глядя на сына, пошел на мельницу.

Николай, огорченно опустив голову, побрел разыскивать мать. Степанида Андреевна возилась в погребе, укладывая молоденькие огурчики в большую глиняную макитру. Он тихо спустился по лестнице и обнял мать.

… Евгений уже одевался, когда к нему стремительно влетел Николай:

— Скорей умывайся! Я тебя на наш хутор свезу. Уток стрелять будем. А какие там арбузы… вот увидишь!

Наскоро позавтракав, друзья уселись на линейку. Белый иноходец быстро помчал их через греблю в степь.

Домой Павел Васильевич вернулся к полудню. Пройдя в спальню, он застал там жену, перебирающую что–то в большом пузатом комоде.

— Должно, слышала уже? Сынок–то что надумал!.. — опять заволновался Буг. — Сраму–то, сраму сколько будет! Да нет, не позволю! Из дому выгоню, ежели что!..

Степанида Андреевна, всегда тихая и безответная, на этот раз вспылила:

— Что ты, сказился, Васильевич? Сын с фронта приехал — радоваться надо, а ты такие слова… Да как у тебя язык–то не отсох? Я его маленьким выхаживала. Ушел на войну — глаза свои выплакала, на коленях ночи перед иконами простаивала, чтобы живым его увидеть, а ты с дому его гнать надумал! Богатства тебе мало? Мало ты греха на свою душу принял? Теперь родного сына извести хочешь?..

Степанида Андреевна, заплакала. Бут с минуту растерянно смотрел на жену, потом со злостью хлопнул дверью, ушел на кухню и, не раздеваясь, повалился на кровать. Но упрямые думы неотвязно лезли в голову, отгоняя сон. Бут ворочался и тяжело вздыхал.

Вспомнилось прошлое. Был он женат два раза. Первая его жена, худая, некрасивая, болезненная женщина, умерла от родов. Оставшись вдовцом, Бут долго не решался жениться. Но однажды, будучи на хуторе у Подлипного, он увидел там батрачку–красавицу Стешу. После этой встречи зачастил Бут на хутор.

Вся родня восстала против их брака. Отец, Василий Бут, узнав, что сын хочет жениться на Стеше, избил его и выгнал из дому. Целый год работал Павел Бут на мельнице у дяди. Только после смерти отца женился он на Стеше и вернулся в отцовский дом…

Во дворе послышался яростный лай. Бут насторожился. Визгливо хлопнули ворота, а через минуту в сенях загудел хриповатый бас атамана:

Я, Павел Васильевич, с новостями. Приехал под утро

с Уманской, немного всхрапнул — и прямо к тебе.

Тяжело поднявшись, Бут пошел навстречу гостю:

— Хорошо сделал, Лукич! Я лежал, лежал да совсем уже было надумал к тебе идти, ан ты сам на пороге. Ну, идем, идем! Зараз жинка нам закусить приготовит.

Бут увел гостя на веранду, где Степанида Андреевна уже суетилась около стола.

— Ну как, Лукич, проводил молодых–то, все слава богу?

— Проводил, Павел Васильевич. Вот с конями маленькая заминка вышла, да, спасибо, есаул выручил.

— Это какой же есаул? Тот, что у тебя на квартире стоял?

— Он самый. Я как приехал в Уманскую, так зараз к барышнику, лошадей смотреть. Ну, он мне и всучил одиннадцать штук с небольшим изъяном. Каюсь, кум, вот как перед богом, недоглядел. Переплатил я ему за лошадей–то. Ну, казаки пришли, я им коней сдавать, а ветеринар на дыбки: «Не могу и не могу таких лошадей пропустить! Я, мол, на выводке лучших, чем эти, браковал». Ну, говорю, то на выводке, а то у меня. А он все свое. Тут есаул и помог, а то бы не знал, что и делать. Паи–то я тебе, Павел Васильевич, оформил, получай документы… — Атаман полез в карман за бумажником.

— Я, Лукич, деньги на лошадей дал больше из уважения к сходу. Земли–то эти мне не с руки. Сам знаешь, хутор мой от их в стороне стоит.

— Ну, не говори, кум. Земля от твоего хутора — рукой подать, а пока казаки тебе за лошадей деньги вернут, ты пшеничкой–то засыплешься!

Атаман выпил налитую хозяином рюмку и, самодовольно крякнув, стал тыкать вилкой в миску с малосольными помидорами.

А новости, Васильевич, вот какие. Есаул–то, слышь, за дочку мою сватается.

Павел Васильевич, опрокинувший в это время рюмку в Рот, поперхнулся и со слезами на глазах протянул:

— А–а–а-а!

— Да, такой случай вышел. Я ему и говорю — отвоюетесь, дескать, побьете германца, тогда и свадьбу можно играть. А он и слухать не хочет: «Война, говорит, Семен Лукич, когда кончится, неизвестно, а свадьбу из–за этого откладывать не резон».

Павел Васильевич, утирая платком глаза, буркнул:

— Мой–то сынок тоже жениться задумал…

— Что ж, видно, какую городскую подцепил? Горе тебе, кум, с нею будет: они к нашей работе не привычны.

— Они и станичные–то разные бывают, — уже совсем сердито пробурчал Павел Васильевич.

— А все–таки, на ком же он жениться задумал? И то сказать, парню уж двадцать семь лет.

— Гринихи дочку мне, чертяка, в дом привести хочет.

Атаман вытаращил глаза. Потом, задыхаясь от душившего его смеха, прохрипел:

— Это, кум, он в батьку пошел. Истинный бог, в батьку! Я б его, на твоем месте, из дому выгнал! Ну и нашел себе жинку! Ведь она у меня нонешнюю весну огород полола, а к тебе в дом хозяйкой войдет? Насмешил ты меня, кум, ох, и насмешил!

— А ты не смейся, Семен Лукич! Не твоего ума дело, что я своему сыну зроблю, — тяжело поднялся из–за стола Бут. — Я хоть и бедную, может быть, в дом возьму, да зато работницу хорошую, а ты за прощелыгу дочь отдаешь. Думаешь, я не вижу, куда ты гнешь? Племянника окружного атамана себе в зятья цапнул. Он и фронта–то за дядькиной спиною не нюхал. В канцеляриях всю войну стулья просиживает.

Несколько секунд оба молчали. Потом атаман взялся за шапку.

— Спасибо тебе, Павел Васильевич, за ласку!.. — бросил он гневно.

Бут, насупясь, отвернулся. Атаман прошел мимо него, нарочно громко вызвал из конюшни своего работника. Бут видел, как, садясь в дрожки, он хлопнул вожжою рыжего жеребца и как тот вихрем вынес его за ворота, чуть не разбив дрожки о врытый за воротами столб.

Степанида Андреевна, скупая по сыну, несколько раз принималась заговаривать о его женитьбе, но всякий раз Павел Васильевич, выругав ее, уходил на мельницу.

На вторую ночь после отъезда Николая на хутор Степанида Андреевна снова завела с мужем разговор о сыне.

Чуешь, Васильевич, ты, как Николушка приедет, на

него не накидывайся, а то я тебя знаю — коли в гнев войдешь, то и сам не знаешь, что робишь.

Что я, своему сыну ворог, по–твоему? Да только не

бывать этой свадьбе! И ты из головы эту думку вытряхни, слышишь? Пока я хозяин в доме, этому не бывать!

— И чем она нашему Николушке не пара? Что бедна — так на что нам богатство? — Степанида Андреевна приподнялась на кровати, опершись на локоть. — Ты, Васильевич, о Николушке подумай. Ты на него накричал, а он уж два дня домой не приходит. Сердце все изболелось у меня.

— На хуторе он, с приятелем вместе уехали.

— А ну–ка что случится с ним? Не переживу я этого, старик. Горячий он у нас. И чем она тебе не невестка? Что красавица, что работница!..

Бут молча повернулся к жене спиной. Он старался уснуть — и не мог. Мысли о сыне и ему не давали покоя.

… Николай с Евгением приехали на третий день. Увидев мать, работающую на огороде, Николай прошел туда и стал помогать ей срывать спелые помидоры.

— И никак, Николушка, слушать он не хочет. Как скаженный, эти дни ходит, — начала первая Степанида Андреевна.

— А где он, мама? — почему–то шепотом спросил Николай.

— На мельницу пошел, где ж ему быть? Целыми днями там пропадает. Ты, Николушка, поласковей с ним — может, и обойдется. Не зверь ведь, чай, — отец. Сердце–то и у него болит. Я вижу, ругается, а сам ночей не спит.

Николай обнял мать и, поцеловав ее в голову, выпрямился:

— Ну, я, мама, пойду к отцу.

Степанида Андреевна перекрестила сына и, когда он, ускоряя шаг, шел через огород, сокрушенно покачала ему вслед головою.

Отворив калитку, Николай столкнулся с отцом и от неожиданности растерялся.

— Что, с отцом–то и здороваться не надо? Так тебя в офицерской школе учили?

Глаза Бута смотрели на сына сурово. Мохнатыми клочками висели седые брови. За последние дни он как–то осунулся и постарел. На лице залегли новые морщины. Николай понял, что отец тяжело пережил сильную внутреннюю борьбу, и ему стало жаль старика. Николай хотел сказать отцу что–нибудь ласковое, хорошее, но, зная суровый его характер, не решился.

— Молотилку, папа, надо у Сушенко попросить — одной не обмолотимся. Управляющий наказывал беспременно к Сушенко съездить.

— А коли откажет?

— Должен дать, мы ж ему в прошлом году давали. Управимся — обе ему перекинем. А скажите, папа, что Игнат Сушенко — болел, что ли? Почему он не на фронте?

— У атамана рыжего жеребца видал?

— Видел. Конь замечательный.

— Его Сушенко на Дону купил и подарил атаману.

— Да–а–а, тогда все понятно… А хлеба–го у нас нонешний год какие! Амбаров не хватит. Рабочих еще на хутор надо послать, человек хоть десять.

— А где их взять–то? Девок отправлю.

— Это на мужскую–то работу?

— А хоть бы и на мужскую. Оно выгодней. Мужику–то трешницу в неделю надоть, а девке — рубль. Ну, а при том девки девкам рознь. Возьми такую, как твоя Марина, — небось, за двоих мужиков сработает.

— Отец!..

— Ну, не буду, ты так зараз и готов на старика шуметь… А как: дурь–то с головы выкинул? Жениться–то? — неожиданно спросил Павел Васильевич.

— Я, папа, все обдумал. Не в моих силах от нее отказаться. Ежели вы согласия не дадите, вы меня на всю жизнь несчастным сделаете. Да что жизнь! На что она мне без нее? Я свою жизнь тогда в первом бою отдам.

Павел Васильевич с присвистом засопел, что всегда у него служило признаком большого волнения.

— О матери своей подумай, чертяка скаженный! Не вынесет мать–то. Она и так о тебе день и ночь плачет. Весь ты в бутовскую породу вышел… Ну, женись, ежели тебе она так полюбилась, что жизни своей за нее не жалко.

Николай бросился целовать отца.

Ну, буде, буде. Что я тебе: девка, что ли? — с притворной суровостью уклонился от объятий сына Бут. — Ославил старика–отца на всю округу…

Гринихин двор был тщательно подметен, кирпичные дорожки вымазаны желтой глиной с навозом. Под большой старой вишней, заняв своим тучным телом чуть ли не половину скамейки, сидела за столом сама Гриниха. Перед ней стоял пузатый, начищенный до ослепительного блеска медный самовар.

Гриниха только что налила себе одиннадцатую чашку, когда за забором протарахтела линейка и белый жеребец остановился у ворот. С линейки тяжело спрыгнул Бут; сказав что–то работнику, он пошел к калитке. Во дворе его встретил злобным лаем рыжий кобель. С руганью отмахиваясь от него суковатой палкой, Бут направился к спешащей навстречу Гринихе. Ее скуластое, помятое старостью, но все еще красивое лицо сияло:

— Вот не ожидала у себя побачить! Садись, Павел Васильевич, чаю с вареньем выпить…

Приняв от хозяйки чашку, Бут долго размешивал в ней варенье, не зная, с чего начать разговор.

— Что, Павел Васильевич, аль что случилось со скотом?

— На это у нас ветеринар есть, — пробурчал Бут.

Наступило неловкое молчание. Гриниха, обиженно поджав тонкие губы, еще налила себе чашку.

Вот что, Власовна! Сына хочу женить…

Гриниха окинула Бута быстрым взглядом, полным радостной надежды. Но, тут же овладев собой, равнодушно проговорила:

Что ж, Павел Васильевич, дело хорошее. Уж не сваха ли тебе нужна?

Бут сердито засопел:

Сам посватаю…

Гриниха отхлебнула из чашки и с легкой насмешкой в

голосе спросила:

— А зачем же я тебе тогда, Павел Васильевич, понадобилась?

Старик с досадой поставил на стол блюдце.

Хватать приехал, вот затем и понадобилась. — И Уже совсем насупясь, проговорил: — Сына на твоей дочке лепить хочу… Чего замолкла? Али зять не по сердцу?

— Да я, Павел Васильевич, ничего, вроде показалось мне, что ты на меня серчаешь…

— Ну, а коли ничего, так и говорить не о чем, — грубо перебил ее Бут. — Собирай дочь к венцу. Да зайдешь ко мне: денег тебе на приданое дам… Все от людей сорома меньше будет.

Бут поднялся и, перекрестясь, пошел к калитке. Гриниха, растерянно улыбаясь, шла сзади.

Несколько дней прошло со времени отъезда Андрея на фронт, а Марине казалось, что прошло уже много месяцев. Сколько ни уверяла она себя, что ей нет никакого дела до Андрея — с каждым днем все сильнее и сильнее давила ее гнетущая тоска.

Работа валилась из ее рук, а по вечерам, когда девчата запевали звучащие безысходной тоской старинные песни, ей хотелось плакать. Весть о приезде с фронта Николая Бута не произвела на нее никакого впечатления. Да и сам Николай, при виде которого так замирало раньше ее сердце, теперь не казался ей желанным.

Возвращаясь из Старо — Деревянковской станицы, от тетки, Марина всю дорогу думала об Андрее. Подходя к воротам, она вспомнила последнее свидание с ним в хате и грустно улыбнулась.

— Какая же я дура была! — прошептала она.

Гриниха, завидев дочку, поспешно пошла к ней навстречу

— Ты, Мариночка, небось, уморилась. Пойди умойся да садись чай пить, а я самовар подогрею.

Усадив дочь за стол, она поставила перед ней миску с подогретыми варениками и уселась напротив.

— Павел Васильевич Бут к нам приезжал…

— Это зачем?

— Сына женить надумал…

Ничего не подозревая, Марина подумала, что мать пригласили в свахи.

— Свататься приезжал, Мариночка. Говорит, приходи — денег на приданое дам, — наклонясь через стол к дочери восторженно зашептала Гриниха… — И такое счастье, такое счастье нам выпало! Это нам за бедность нашу господь посылает. Легко сказать — с самими Бутами породнимся!

Не замечая, как побледнела дочь, Гриниха продолжала:

— Дом–то какой! Да тебе и век не снилось в таком доме жить… То–то мне последнее время сны такие снятся — все будто я по навозу хожу да руками его собираю, а он между пальцами так и уходит, так и уходит…

— А если я не пойду за него замуж? — прошептала, низко наклонив голову, Марина.

— Как — не пойдешь?! — Гриниха непонимающе уставилась на дочь.

Марина поднялась из–за стола. Ее губы дрожали, но голос прозвучал спокойно:

— Да так и не пойду!

— И слушать не хочу! Пойдешь за Николая — и все.

— Выходите за него сами.

Этого Гриниха не ожидала. Спокойный тон дочери прорвал ее гнев:

— Это ты мать не слушать?

Марина, наклонив голову, молчала.

Зеленовато–серые глаза Гринихи загорелись гневом.

Быстро выскочив из–за стола, она метнулась в сарай и через минуту вихрем вылетела оттуда с толстой палкой в руке.

Марина, исподлобья наблюдая за матерью, подпустила ее вплотную. Взоры их встретились.

— Вот только ударьте — зараз же уйду на хутор и больше вы меня не увидите!

Угроза подействовала. Как Гриниха ни была взбешена, но она повяла, что если дочь уйдет на какой–нибудь хутор работать, то свадьба расстроится.

Воспользовавшись замешательством матери, Марина убежала на улицу и вернулась домой только к ночи.

Гриниха еще не ложилась спать. На всякий случай не запирая дверей, Марина прошла в другую комнату.

Посмотрев вслед дочери, Гриниха проговорила:

Айка опять больна, а на молоко денег нету… Ох, господи! А тут еще ноги мне судорогой сводит, ходить не могу…

Но, видя, что Марина молча принялась стлать себе постель, крикнула:

У, дармоедка проклятая! Бисова душа! На шее матери век думаешь в девках сидеть?

Анка проснулась от крика и громко заплакала.

Марина подошла к углу, где на куче тряпья лежала больная сестренка, наклонилась над ней и стала гладить ее

взлохмаченную голову. Перестав плакать, Анка крепко обняла Марину за шею и прижалась к ее груди.

— Маринка–а–а, я есть хочу… — тихо всхлипывая, прошептала она.

Марина, поцеловав сестренку, поднялась:

— Не плачь, Анка, я сейчас пойду молока тебе достану.

Не обращая внимания на ругань матери, она накинула

на голову платок и вышла из хаты…

Утром Гриниха, принарядившись, ушла к Бутам, а Марина вынесла во двор больную Анку и стала расчесывать ей волосы. Средняя сестренка, двенадцатилетняя Милька. уселась тут же.

К ночи, когда уложенные Мариной дети заснули, бутовский работник привез Гриниху. По раскрасневшемуся лицу матери, Марина поняла, что та пьяна. С ее плеч сползала подаренная, видимо Бутом, черная шаль. Из–под пестрой косынки выползли смоляные пряди волос.

Сев на лавку, Гриниха торжествующе посмотрела на Марину:

— Триста рублей, дочка, Бут на приданое дает. А со свадьбой Николай торопит: «Мне, мол. на фронт ехать скоро надо». Чего молчишь? Али не чуешь?

Марина, расчесывая густые каштановые волосы, пристально посмотрела на мать:

— Чую, а за вашего Бута все одно не пойду!

Гриниха подскочила к печке, схватила ухват и занесла его над головой Марины.

— Будешь мать слушать или нет? — Ее рука уже Зотова была опустить ухват на голову дочери, но тут произошло то, чего никак не ожидала Гриниха. Марина с силой вырвала ухват и отбросила его в угол. Гриниха тяжело опустилась на пол.

Ночью, когда в доме все стихло, Марина с узелком в руках тихо вышла во двор.

К ее ногам с визгом кинулся рыжий косматый клубок.

— Прощай, Буян, прощай, милый.

Собака, ласково взвизгивая, лизала ее руки.

Глава IV

Прохладно в густом лесу. Запах преющих на земле листьев, смешиваясь с ароматом смолы, навевает грусть.

Андрей, сидя под старым буком, только что перечитал письмо, полученное им недавно от отца.

Каждый раз, когда он вынимал из кармана грязный, исписанный каракулями клочок бумаги, окружающий его лес исчезал, как утренний туман под лучами солнца. Перед застланным слезами взором плыли, словно живые, сцены из родной, знакомой станичной жизни…

В эти минуты он забывал все… Мечты Андрея несли его в хату Гринихи, и Марина вставала перед ним не с суровым взором, а улыбающаяся, с протянутыми к нему руками…

Второй Запорожский полк, в который попал вместе с одностаничниками Андрей, был перед этим сильно потрепан турками под Изоколясом и отведен в тыл.

Расположась лагерем в большом старом лесу, полк, пополненный казаками Уманского и Каневского статичных юртов, готовился к выступлению на передовые позиции.

С утра до вечера кузнецы перековывали коней, чинили разболтанные тачанки и двуколки. Казаки, утомленные большими переходами и частыми стычками с турками, наслаждались отдыхом.

В свободное от нарядов, караулов и занятий время казаки чинили обмундирование и сбрую, писали письма на родину, а иногда, усевшись под старым каштаном или вековым дубом, резались до обалдения в карты.

Кончался обеденный час. Казаки группами и поодиночке сидели на сложенных вверх потниками седлах, пнях, а кто и просто на земле.

К Андрею подошел, улыбаясь, Дергач. В руке он держал котелок.

— Ну, довольно читать, давай есть будем. — И, насмешливо щуря карие смеющиеся глаза, посмотрел на Андрея: — Пока ты в наряде был… я тоже получил. От сестры. О тебе и о Марине пишет…

— Обо мне?

— Ну да, о тебе.

Андрей испытующе посмотрел на приятеля. Под его пристальным взглядом скуластое лицо Дергача, сплошь усыпанное коричневыми веснушками, расплывалось в лукавой улыбке. Не спеша отрезав кинжалом кусок хлеба, он с нарочитой медлительностью проговорил:

Пишет, что после нашего отъезда Марина словно умная ходила. Только об Андрее и разговору было. Мать ее за Бута хотела выдать. Сватался он, когда в отпуск приезжал, так Марина на хутор сбегла. Говорит… Андрея дожидать буду.

Глаза Андрея широко открылись. Грудь наполнилась буйной радостью. Не выдержав, он вскочил с земли и закружился в диком танце. Затем с размаху бросился на траву и испуганно спросил:

— Ванька, а ты не врешь?

Дергач оглянулся и, наклоняясь к Андрею, тихо проговорил:

— Ты, Андрюшка, Бута бойся. Гриниха ему перед отъездом передала, что из–за тебя Марина на хутор сбежала.

— Плевать мне на него! — весело ответил Андрей.

Друзья, достав из–за голенищ деревянные ложки, принялись за еду…

Но вот труба заиграла развод. Казаки дежурной сотни, назначенной в караул и наряды, разбирая винтовки, бежали строиться. На коновязи дико взвизгнули кони.

— Вахмистра третьей сотни к есаулу! Вахмистра–а–а есаулу–у–у!

— Ваа–а–а-а-а улу–у–у-у! — покатилось эхом по лесу.

Пожилой, среднего роста казак, придерживая рукою

шашку, бегом направился к офицерской палатке.

Командир третьей сотни есаул Бут, сидя на койке, зябко кутался в длинную солдатскую шинель. На коленях у него лежала двухверстка, на которой он делал отметки синим и красным карандашами.

На другой койке, напротив, сидел, поджав под себя ноги, хорунжий Кравченко. Он внимательно слушал есаула.

— Так вот, Владимир, тебе поручается очень ответственное дело. Полк со вчерашнего дня потерял связь со штабом дивизии. Полковник опасается, что… фронт прорвали и наши отступили, не предупредив нас. Имеются сведения о том, что впереди, левее, — посмотри на карту, вот здесь — появились конные массы противника. Срочно необходимо выяснить количество и направление неприятельских частей, а также попытаться восстановить связь со штабом дивизии. Дополнительные сведения и приказания тебе даст полковник. Поедешь со вторым взводом, в помощники даю вахмистра. В пути старайся избегать встреч с неприятельскими разъездами, обходи их стороною. Ну, а теперь иди к полковнику, он тебя ждет у себя в палатке. Д я тем временем приготовлю взвод.

Разрешите войти, ваше высокородие.

Николай повернул голову ко входу в палатку:

— А вот и вахмистр.

Хорунжий вышел. Николай окинул пожилого вахмистра пристальным взглядом:

— Поедешь с хорунжим Кравченко в разъезд. Седлать

второму взводу. За себя оставь урядника второго взвода. Начальником разъезда назначен хорунжий Кравченко. — Помолчав, он добавил: — Ты за ним, Мироныч, смотри: молодой он, нет еще у него опыта.

— Не извольте беспокоиться, ваше высокородие, не впервые.

— Ну, то–то же. Коня моего перековали?

— Так точно. — Вахмистр, потоптавшись на месте, шагнул вперед: — Ваше высокородие!

— Что тебе?

— Вы бы хоть водки выпили с хиной. Ведь затрясла вас лихорадка–то.

— Аа–а–а-а! Не в малярии тут дело… Слушай, Мироныч! Ты у моего отца пятнадцать лет хутором управлял, ты меня маленьким на руках нянчил, учил верхом ездить… Я верю, что ты преданный нам человек. — Голос Николая дрогнул. — Хочешь помочь мне в одном деле?

— Скажите, ваше высокородие, жизни для вас не пожалею… ни своей, ни чужой.

Николай вскочил. Не выдержав его горящего взгляда, вахмистр опустил глаза.

Слушай, Мироныч, у моего отца четыреста голов рогатого скота, да что тебе говорить, ты сам знаешь… Ничего для тебя не пожалею, слышишь? Ничего! После первого же боя рапорт о производстве тебя в офицеры подам. Только сделай так, чтобы он не вернулся…

— Кто, ваше высокородие?

Семенной Андрей… — И Николай, подойдя вплотную к вахмистру, порывисто зашептал ему в лицо: — Враг он мне… Поперек дороги мне стал.

— Не волнуйтесь, Николай Павлович!.. Стоит ли из–за босяка всякого так расстраиваться? Сделаю в лучшем виде.

— Верю тебе, Мироныч, иди, готовь взвод…

… Андрей с Дергачом после обеда развалились на граве, положив головы на седла. Сзади них послышался шорох шагов и сейчас же раздался знакомый резкий голос вахмистра:

— Второй взвод! Седлай!

Казаки второго взвода, хватая седла, опрометью кинулись к коновязи. Пальцы у Андрея от волнения дрожали, и он никак не мог поймать конец подпруги. Поймав, наконец, ремень и затянув его через пряжку, Андрей стал отвязывать чембур. Но сырой ремень затянулся в плотный узел, упорно не поддавался. Выхватив кинжал, Андрей со злостью резнул ремень выше узла. В ту же минуту он почувствовал сильный удар по затылку. Папаха слетела на Землю. Не подымая ее, Андрей быстро обернулся и увидел взбешенное лицо вахмистра.

— Ты что же, сучий выродок, делаешь? Зачем чембур режешь?

Новый удар кулаком в лицо чуть не свалил Андрея с ног. Андрей невольно прислонился к шее своего коня. Судорожно выдернув кинжал, он готов был уже броситься на вахмистра, но в это время хорунжий, вскочив на подведенного вестовым дончака, крикнул:

— Вахмистр! Стройте взвод!

Заметив, что Андрей стал отводить руку назад, готовясь нанести ему удар кинжалом, вахмистр схватился за кобуру и угрожающе прошипел:

— Я с тобой, щенок, еще расправлюсь!..

Казаки бегом выводили коней, на ходу подтягивая ремни.

Хорунжий нетерпеливо посматривал на рассчитывающихся по звеньям казаков.

— Спр–р–рава по три за мной, рысью ма–а–арш!

И, не оглядываясь назад, хорунжий направил своего коня крупной рысью к опушке леса. За ним растянулся на рыси взвод.

Вахмистр, пропустив мимо себя казаков, догнал хорунжего и поехал с ним рядом.

На опушке леса хорунжий прильнул глазами к биноклю. Перед ним расстилалась огромная долина, изрытая оврагами и покрытая кустарником.

— Ваше благородие, разрешите дозорных выслать, — наклонился к нему вахмистр.

— Высылай!

Дозорные, снимая винтовки, поскакали вперед. Когда последний из них скрылся в кустарнике, хорунжий, тронув повод, шагом выехал из леса.

Дневная жара уже спала, день клонился к вечеру.

Справа впереди показалось селение.

Ваше благородие, надо бы объехать его, не иначе

как там турки…

Никого там нет, — уверенно проговорил хорунжий,

опуская бинокль. — Мы остановимся в селениц, а потом вот по той дороге двинемся дальше.

— Вы послушайте, ваше благородие, как собаки, не переставая, брешут.

— Глупости, тебе сегодня всюду турки мерещатся. — Хорунжий повернулся в седле: — Взво–о–д! Пово–о–д! Рысью ма–а–а-рш!

Проехав с версту, они натолкнулись на дозорных.

— Турки, ваше благородие!

— Где?

— Вот на тот кустарник посмотрите.

Хорунжий навел бинокль. Из–за оврага, заросшего мелколесьем, на небольшую прогалину выезжала группа всадников. Лиц разглядеть было нельзя, но красные фески и синие мундиры не оставляли сомнений в том, что это были турки. Впереди на великолепной вороной лошади медленно ехал стройный, красиво одетый всадник.

— Мироныч! Возьмем их, а?

— Пускай, ваше благородие, они ближе подъедут, чтоб шуму меньше было, — неохотно согласился вахмистр.

Казаки, прячась за высоким кустарником, напряженно наблюдали за приближающимся турецким отрядом, который теперь был виден простым глазом.

Андрей, возвратясь из дозора, присоединился к взводу. Став рядом с Дергачом и Мишкой Бердником, он с интересом следил за неприятельским разъездом.

Андрей, как зачарованный, смотрел на приплясывающего под турецким офицером арабского скакуна.

Взв–о–од! Шашки вон! Пики к бою! — подал вполголоса команду хорунжий, выскакивая на лужайку. Его шашка сверкнула в лучах вечернего солнца.

Казачья лава без крика наметом помчалась на турок. — Увидя казаков, турки, повернув лошадей, во весь дух поскакали к селению.

Сзади всех мчался всадник на вороном коке, на ходу

снимая офицерский карабин. Откинувшись назад, он в упор выстрелил в настигающего его хорунжего. Тот подался набок и тяжело упал с лошади.

Андрей несся следом за хорунжим. Догнав турецкого офицера, он полоснул его шашкой по голове. Офицер взмахнул руками и свалился на землю. Обе лошади скакали рядом. Андрей перегнулся и схватил араба за повод:

— Ну, стой, стой, Васька!

Затем спрыгнул на землю, быстро перерезал кинжалом подпруги богато расшитого турецкого седла и сбросил его на землю. Расседлав Вороного, он накинул свое седло на боязливо косящегося араба и, быстро затянув подпруги, вскочил в седло. Араб взвился на дыбы. Кое–как успокоив его, Андрей дал ему повод, и конь карьером помчался к селению. Андрей выскочил на холм и увидел, что из селения, развертываясь в галопе, показался турецкий эскадрон. Казаки тоже заметили спешащих на помощь своим турок, повернули коней, но было уже поздно. Раздался оглушительный вопль идущей в атаку турецкой конницы:

— Ала–а–а-а! Аа–а–а-а! — звенело у Андрея в ушах, холодя в жилах кровь. Услышав знакомый крик, араб злобно рвался вперед, навстречу катящейся лавине.

Еще одно мгновение — и эскадрон настиг казаков. Андрей с ужасом увидел, как покатились казачьи головы под ударами кривых турецких сабель. Изо всех сил крутнул он жеребца и, пригибаясь к гриве, поскакал по дороге к лесу.

На полпути от того места, где казаки впервые увидели турок, араб, испуганно захрапев, прыгнул в сторону. Еле удержавшись в седле, Андрей увидел на траве труп зарубленного им турецкого офицера, а невдалеке от него лежал ничком хорунжий Кравченко.

Соскочив с седла, Андрей подошел к хорунжему. Тот тихо стонал. Андрей несколько секунд стоял над ним в раздумье, потом, решительно схватив его на руки, хотел взвалить на седло, но араб, натянув повод, испуганно взметнулся на дыбы, всхрапывая при виде залитого кровью человека.

Андрей снова положил хорунжего на траву и стал успокаивать лошадь. Наконец ему удалось взвалить Кравченко на седло. Вскочив сам, он глянул мельком в сторону боя. На земле валялись трупы казаков и турок, а между ними с громким ржанием носились осиротелые кони. Группа казаков, нахлестывая нагайками лошадей, уходила от погони.

Турки отстали. Среди мчащихся ему навстречу казаков Андрей увидел Дергача, братьев Бердниковых и других каневчан. Привстав на стременах и осторожно придерживая хорунжего, он замахал им папахой.

Дергач, задыхаясь от быстрой езды и непрошедшего еще испуга, взволнованно крикнул!

— Тикай, Андрей! Чего ты стоишь?..

— Не могу я, Ваня, галопом… Не выдержит он…

Проносившиеся мимо казаки кричали:

— Бросай его, Семенной! Чего с мертвяком возишься?

Турки, прекратив преследование, открыли стрельбу.

Пули с визгом летели над головами…

— Езжай, Ваня, а я следом за вами поеду. На таком коне меня не догонят.

— Да на что он тебе, мертвый, сдался?.. — Дергач не успел договорить, послышался взрыв, и справа от них яростно взлетел к небу огромный фонтан земли.

В просторной палатке за походным складным столом расположился командир 2‑го Запорожского казачьего полка. Его лысеющая голова, склоненная над разостланной картой, слабо освещалась стоящим на столе фонарем.

Сбоку на складном табурете сидел, опустив голову, есаул Бут. У входа стоял навытяжку, с забинтованной головой, младший урядник второго взвода Лука Чеснок.

— Итак, ты утверждаешь, что хорунжий убит? — спросил полковник.

— Так точно, ваше высокородие. Его турецкий офицер из карабина застрелил.

— Почему же вы, скоты этакие, не привезли его тела?

— Так что, ваше высокородие. Семенной остался, чтоб его в лагерь везти.

Николай от неожиданности вскочил с табуретки:

— Семенной жив?

Полковник Недовольно поморщился:

— Садитесь, есаул. Что с вами?

Чеснок, удивленно взглянув на Бута, продолжал:

— Так что, ваше высокородие, не успели мы сотни шагов от Семенного отъехать, как его снарядом смело. Дергач своими глазами видел.

Николай облегченно вздохнул. Полковник нахмурил белесые брови:

— Раненые есть?

— Так точно! Двое… Всего десять человек ушло, я одиннадцатый… Остальные из взвода на месте полегли.

— Иди!

Урядник четко повернулся на каблуках и вышел из палатки.

— Ну-с, господин есаул, что вы скажете? — Полковник вытащил золотой портсигар, стал нервно закуривать. — За два месяца полк потерял в боях одну треть людского и конского состава. Не успели получить пополнения — и опять теряем целые взводы. Я вам говорил, что нельзя поручать мальчишке такое задание.

Уловив в голосе полковника упрек, есаул еще ниже опустил голову.

— Завтра на рассвете возьмите сотню и отправьтесь сами. Задача — та же.

Николай поспешно встал, приложив кончики пальцев к каракулевой папахе:

— Слушаюсь, господин полковник!

Весть о гибели большей части второго взвода быстро облетела третью сотню, а затем и весь полк. Несмотря на поздний час, взволнованные известием казаки собирались группами и горячо обсуждали последнюю стычку.

Около старого казака, за малый рост прозванного Колонком,* сбились тесным кругом десятка три молодых казаков третьей сотни.

____________________________________

* Полевой зверек.

Колонок сидел невдалеке от коновязи, на старом пне, разглаживал черную окладистую бороду и говорил сам с собой:

— Это что ж такое делается? Когда ж, хлопцы, этому конец будет? Я вот Садковской станицы… Двадцать казаков в этот полк наших пришло. Еще года нету с тех пор, а в живых один я остался.

— Эго, дядя Игнат, тебя турки не заметили, а то беспременно бы убили.

Казаки невесело засмеялись. Колонок, делая вид, что не расслышал шутки, продолжал:

— Ну, а ежели вас спросить, из–за какого рожна мы

с турками воюем?..

Из толпы послышался неуверенный голос:

— Есаула поди спрашивай… он тебе расскажет!

Колонок, поискав взглядом говорившего и не найдя, —

спросил:

— Есаула, говоришь? Есаулу можно воевать, ежели у его отца два хутора да паровая мельница. Война кончится, глядишь, — в войсковые старшины* произведут.

___________________________________

*Подполковник

— В нашей станице у девяти человек паи забрали.

Колонок на этот раз увидел говорившего. Это был высокий худой казак из Каневской станицы.

— А у кого же паи–то ваши теперь?

— У Бута, — хмуро проговорил худой.

Колонок оживился:

— Вот оно и выходит, что пока мы гут воюем, папенька есаула нашу землю к рукам прибирает.

Колонок взглянул на казаков, увидел, что к нему пробирается урядник их сотни, заменяющий убитого вахмистра. Казаки неохотно сторонились. Урядник добрался наконец до вскочившего перед ним Колонка и шипящим от злости голосом спросил:

— Ты что тут басни рассказываешь?

Колонок загадочно улыбнулся.

— Так точно, господин старший урядник, басни вот им рассказывал, — он мотнул в сторону казаков головой. — О том, как мы турок били.

— Вот доложу командиру сотни — он тебе… таких турок даст! I

Урядник сделал выразительный жест кулаком и, обращаясь к казакам, крикнул:

— Марш спать!

Казаки нехотя стали расходиться.

Сотня походной колонной медленно продвигалась к месту вчерашнего боя. Впереди сотни в черной лохматой бурке, чуть сутулясь, покачивался в седле есаул Бут.

Придя от полковника, он всю ночь писал письма. Зарею, когда сотня ожидала его выхода, он дописывал последнее письмо — извещение станичному атаману о смерти казаков его юрта. В списке на первом месте мелким почерком было выведено: «Казак второго взвода Андрей Семенной».

Охраняя колонну, тихо крались в кустарнике дозоры. Вдруг Дергач, ехавший головным, остановился, притаясь за молодым орешником: впереди показался всадник. Второй дозорный, держа винтовку в руках, подъехал к Дергачу.

— Что, Иван, турок? — шепотом спросил он, всматриваясь вдаль.

— Должно, дозорный ихний, — так же тихо ответил Дергач. — Езжай, Мишка, к командиру сотни.

Тот рысью поехал назад. Дергач, прикрываясь от солнца ладонью, долго всматривался в мелькающею в кустарнике всадника… Недоумение на его лице сменилось вдруг такой радостной улыбкой, что подъехавший к нему Бут насмешливо спросил:

— Знакомого турка, что ли, увидел?

— Это Семенной… ваше высокородие… — И Дергач, вытянув коня плетью, наметом помчался навстречу Андрею.

Николай трясущимися руками наводил бинокль. Он видел, как Андрей, шагом продираясь через кустарник, одной рукой бережно придерживал что–то лежащее поперек седла.

— Вот мерзавец!.. Да ведь это он Кравченко везет, — удивленно пробормотал Николай и выехал навстречу…

Сотня, сделав короткий привал, продолжала путь.

Уложенный на бурку, обмытый и забинтованный, хорунжий качался, как в гамаке, между двумя идущими шагом лошадьми.

Андрею после тревожной ночи, проведенной на дне оврага, где он дожидался рассвета, нестерпимо хотелось спать. Голова клонилась на гриву лошади, а голос Дергача звучал как будто из–под земли:

— Андрей, Андрейко! Ты не спи, сейчас в лагерь приедем. Ты своего черта–то сдерживай, а то он того и гляди галопом пойдет. Хорунжего из бурки могем вытряхнуть…

Андрей, потерев ладонью слипающиеся глаза, поглядел вперед. Дорога шла на подъем. Перед ними желтел тронутый уже осенью знакомый лес, где лагерем расположился их полк.

Третий день казачья дивизия, в которую влился 2‑й Запорожский полк, с боем теснила левый фланг противника, обходя Саракамыш.

Русские батареи, спрятанные в молодой роще, с ожесточением били через город по медленно отступающим турецким цепям.

Из штаба корпуса прискакал терец. С его коня клочьями падала пена, черная смушковая папаха с синим верхом была сдвинута на затылок. Казаки, переговариваясь, с интересом наблюдали за ординарцем.

Через четверть часа 2‑й Запорожский полк, оставив занятые им позиции и разобрав у коноводов лошадей, рысью направился к городу. Канонада усилилась. Через головы казаков с воем понеслись снаряды.

Впереди второго взвода ехал на вороном арабе старший урядник Андрей Семенной. На его черкеске поблескивали два солдатских «Георгия». Один из них Андрей получил за спасение хорунжего, другой — за смелые разведки.

Тяжело прошла для Андрея эта зима. Не раз посылал его есаул Бут на верную смерть, и с каждым возвращением Андрея накалялась их взаимная ненависть, а в полку росла слава молодого отчаянного казака.

В обращении с рядовыми казаками Андрей оставался простым, и они, любя его за храбрость и эту простоту, охотно шли за ним на самые рискованные разведки. А в атаках, как бы по молчаливому соглашению, всячески оберегали Андрея, делая это незаметно для него.

Турецкие батареи, заметив подъезжающий к городу полк, словно проснулись. Шрапнель, разрываясь высоко в голубом нёбе, засыпала казаков градом пуль.

Наступила ночь. Турецкие цепи, теснимые лобовыми и фланговыми атаками казачьих полков, откатились далеко за город. 2‑й Запорожский полк, четыре раза ходивший в атаку, потерял командира и треть людей. На другой день по распоряжению командующего он был снят с фронта и отправлен на отдых в Тифлис.

Мерно стучат колеса. Поезд берет подъем. Андрей, лежа на нарах, мечтает: «Скоро Тифлис. Отдых. Можно сходить в баню…» Он даже зажмурился от удовольствия. Но самое радостное — предстоящий отпуск.

Еще одиннадцать дней, и он увидит Марину. Целый год он мечтал об этой встрече. Теперь уже никто не отберет у него Марину. Николай Бут, переведенный в другой полк, далеко. Да и Андрей уже стал не тот. Он уже не побоится пойти к Гринихе сватать ее дочку. Вот лишь бы война скорей кончилась. Отец уже стар. Ему пора отдохнуть. Война… Андрею вспоминается пленный турок, с которым он поделил свою банку консервов. Разве этот робкий деревенский парень с испуганными глазами, ладонями, сплошь покрытыми мозолями, похож на врага?

Андрей, вздохнув, приподнялся и толкнул в бок своего соседа, рыжеусого вахмистра:

— Степан! Слушай, Степан!

Тот молча посмотрел на Андрея ошалелыми от сна глазами.

— Степан, скажи, для чего мы воюем?

Степан с минуту молчал. Потом сказал сердито:

— И ты туда же, Андрей? Не нашего ума дело. Приказано, ну и воюем…

Не договорив, он натянул на голову шинель и захрапел. Андрей взглянул в окно на сереющее перед рассветом небо, затем закрыл глаза и опять стал думать о предстоящей встрече с Мариной.

Глава V

Глухо прозвучали два удара станционного колокола. Поезд остановился. Сойдя на насыпь, Андрей взволнованно смотрел на погруженную во тьму станицу. Хотелось взвалить на плечи вещи и стремглав бежать по пыльным улицам к родному куреню, а затем — к воротам Гринихи.

«Должно быть, не спят еще», — подумал Андрей, доставая купленные им в Тифлисе вороненые часы. Стрелки показывали половину одиннадцатого.

Он уже взялся было за ручку сундучка, когда вдали показались огни идущего из Ростова встречного поезда. Мимо Андрея замелькали залитые ярким светом окна первого и второго классов. Из последнего вагона вышел человек с забинтованной головой, в старой солдатской шинели внакидку.

— Максим Сизон! Я ж тебя живым не чаял увидеть!

Максим удивленно поднял глаза на подбежавшего к нему молодого, подтянутого казачьего урядника.

Андрей крепко обнял приятеля. Резко вырвавшись из объятий, тот отступил назад:

— Где узнать! — и, помолчав, с сожалением добавил: — В офицеры лезешь, крестов понацеплял. — Он презрительно смерил Андрея взглядом, взвалив сундучок на плечо, стал осторожно спускаться с насыпи.

Покраснев от обиды, растерянно смотрел Андрей на скрывающуюся в темноте фигуру друга. Потом, решительно схватив свои вещи, бросился догонять его.

Максим, обогнув станцию, уже вышел на дорогу, ведущую в станицу, когда его схватил за рукав шинели запыхавшийся Андрей:

— Ты что, с ума сошел?

Максим, не отвечая, вышагивал, словно в строю, посредине дороги. Андрей, крепко держа его рукав, машинально пошел с ним в ногу, стараясь не отставать.

Непривычно тихо было в станице. Не слышно было ни песен, ни веселых переборов гармошки. Только собака иногда тявкнет спросонок, да и то, словно устыдясь, что нарушила тишину, сконфуженно заскулит и смолкнет.

Андрей не выдержал молчания. Дернув Максима за рукав. он задумчиво проговорил:

— Эх, словно вымерла станица–то! А сердишься ты на меня зря. Ей–богу! Ну что тебе мои кресты?.. Не тянулся я за ними…

— Знаю я, за что их цепляют–то… — буркнул Максим, ускоряя шаг.

Андрей едва поспевал за ним. Так дошли они до Максимовой хатенки. Андрей остановился. Остановился и Максим.

— Ты что, на побывку? — нерешительно спросил Андрей.

— Нашего брата, иногороднего, на побывку не пускают. По чистой я. — И, не прощаясь с Андреем, Максим пошел к хате…

Около дома Андрея охватило прежнее радостное волнение. Тихо отворив калитку, он вошел во двор.

В конце двора стояли привязанные к дрогам лошади. Из–под сарайчика, злобно тявкнув, вылезла лохматая черная собачонка, но, узнав Андрея, с визгом метнулась ему под ноги. Андрей ласково погладил ее по спине:

— Ну что, Жучка, небось, рада, а?

Жучка, слегка повизгивая, легла на спину.

Подойдя к дрогам, Андрей увидел лежащего на сене брата. Василий крепко спал, укрывшись брезентовым плащом.

Андрей тряхнул брата за плечо. Тот приподнял голову, но долго не мог понять, в чем дело. В глазах его, бессмысленно уставленных на Андрея, вдруг отразился дикий ужас. С воплем скатился Василий с дрог, вскочил на ноги, опрометью бросился к хате и забарабанил в дверь кулаками. Лошади, испуганные криком, тревожно всхрапывая, натянули чембура. Дверь хаты тихо скрипнула, и на пороге появился Григорий Петрович с берданкой в руках. Василий, чуть не сбив его с ног, бросился в сени.

Чеканные газыри на груди Андрея то вспыхивали белым светом, то снова меркли от набегающего на луну облака. Григорий Семенной, выронив берданку, широко открытыми глазами смотрел на сына и не мог двинуться с места. Андрей подбежал к отцу и схватил его за руки:

— Бать! Это я. Чего вы так испугались?

Григорий Петрович, всхлипывая и беспомощно мотая

головой, прижался к его груди.

… Сидя за столом и доставая подарки из сундучка, Андрей внимательно слушал отца.

— Ну, как только утки на юг снялись, извещение пришло, что наших казаков побили… Мать — в голос: «Иди до атамана, чует мое сердце недоброе, да и от Андрея давно письма нету». Пошел я в правление, атаман навстречу мне вышел. «Ты, Петрович, гордиться должен», а сам на меня не смотрит. Сердце у меня захолонуло. «Что, Семен Лукич, убитый он? Кажите, не терзайте!» Ну, а как сказал он… Не помню, как и до дому дошел. Не иначе, разум отнял 0». Старой допоздна не говорил…

Мать Андрея, утирая фартуком беспрерывно катящиеся слезы- суетилась около печки.

Андрей вскочил:

— Это он извещение о моей смерти прислал! Он письма мои и Дергача перехватывал… Ну ничего, когда–нибудь встретимся еще, ваше благородие!

Он яростно потряс в воздухе сжатыми до боли кулаками.

— О ком говоришь, сынок? — Старик испуганно глядел на сына. Он еще не мог привыкнуть к георгиевским крестам и нашивкам Андрея.

— О ком же, как не о Николае Буте?

И Андрей, волнуясь, рассказал, как Николай посылал его на верную смерть, как били его и издевались над ним урядники, когда он был рядовым. Но, вспомнив причину ненависти Николая, он смущенно замолчал. Григорий Петрович понял смущение сына:

— На волобуевском хуторе она, сынок. Как от матери сбегла, досе там работает.

Андрей покраснел.

Григорий Петрович давно видел, что детская привязанность сына к Марине переросла в нечто большее, и радовался этому. Покойный отец Марины был его лучшим другом, и ему было приятно иметь невесткой одну из его дочерей.

— Я пойду завтра к ней, батько.

Старик задумался. Потом, пристально посмотрев на сына, ласково улыбнулся:

— Что ж, дай тебе боже счастья! Я лучшей невестки не хочу.

— Ты бы к Гринихе допрежь того зашел, — вмешалась в разговор мать. — С ней бы побалакал. Или сватов заслать?

Андрей, упрямо наклонив голову, молчал. Мать не унималась:

— И где же это так делается, чтобы девку без согласия родителей замуж брать?

— Ладно, мамо, схожу, — нехотя проговорил Андрей.

Спать легли после вторых петухов. Андрей долго ворочался, думая о новой, нанесенной ему Бутом обиде и о завтрашней встрече с Мариной.

Утро. Ветер торопливо гонит над утопающей в зелени станицей отары кучерявых облаков. Воздух напоен медвяным запахом белой акации.

Василий, болтая локтями, рысью въехал во двор. Серый конь, изредка вздрагивая охлажденной после купания кожей, упрямо тянулся мягкими губами к грядке цветов у крыльца. Василий сердито потянул повод. Конь обиженно дернул головой и зарысил к стоящим около сарая дрогам с сеном.

Андрей, подпоясанный расшитым полотенцем, фыркал над ведром холодной колодезной воды. Увидев брата, он крикнул:

— Чего ж ты меня не взбудил? Вместе бы на речку

поехали.

— Так тебя зараз и взбудишь… Ты ж спал, как сурок.

Андрей, вытирая полотенцем голову, посмотрел на посмеивающегося брата:

— А ты наверно знаешь, что Марина сейчас на волобуевском хуторе?

Лицо Василия сделалось серьезным:

— Сам видел на той неделе, как масло от Волобуя возил. Худая да черная стала.

Андрей смущенно отвернулся от брата, чтобы скрыть подступающие к глазам слезы…

Одевался Андрей, словно на праздник. Начистив до ослепительного блеска сапоги, он достал привезенную с собой кривую шашку в серебряных ножнах, с вызолоченной неказачьей рукояткой. Надев на новую черкеску оба «георгия», подошел к матери.

— Ты, Андрюша, зайди к Гринихе–то, — крестя сына, прошептала мать, окидывая счастливыми глазами его высокую стройную фигуру.

Почти все пятнадцать верст до волобуевского хутора Андрей мчался галопом. Но когда на большом холме из–за темной зелени вишняка показалась крыша волобуевского Дома, он пустил коня шагом. Прежняя робость перед Мариной стала снова овладевать Андреем.

Справа от дороги из непролазной чащи камышей узкой полоской выглянуло небольшое озеро. Над головой Андрея пронзительным криком закружились краснолапые кулики. По песчаной отмели важно бродили цапли, а чуть подальше деловито суетились пестрые бекасы, запуская длинные носы в заросшую тиной воду. По лугу, вдоль камышей, шло волобуевское стадо.

Увидав знакомого пастуха, Андрей повернул коня ему навстречу.

— Здорово, Пантелей Григорьевич! — приветливо козырнул ом и спрыгнул с коня.

— А ты кто такой будешь? — спросил старик, с любопытством посматривая на Андрея.

— Семенного Григория сын, разве не узнали, дедушка? Каневской я.

— Да, никак, ты, Андрей?

— Я, дедушка.

— Давненько не видал. Вырос, настоящий казак стал. Куда едешь–то?

— К Волобую, дедушка. Вы Марину Гринь знаете?

— Знаю, а ты ей кто будешь?

— Невеста она мне… — неожиданно вырвалось у Андрея.

— Невеста… — старик окинул Андрея соболезнующим взглядом. — Там она… На самом хуторе работает.

Андрей достал кисет:

— Закурим?

— И то, сынок, без курева целое утро маюсь, — и старик, приняв из рук Андрея кисет, стал свертывать цигарку. — Эх, и табачок у тебя! — сказал он, с наслаждением затягиваясь дымом.

Андрей взял руку старика и, повернув ее ладонью вверх, высыпал в нее половину кисета.

— Спаси Христос, сынок! Выручил ты меня табачком, — благодарно улыбнулся старик.

Андрей уселся на бугорок, стал закуривать. Рядом с ним, кряхтя, опустился пастух.

— Так ты, значит, женихом ей доводишься? — спросил он Андрея и с какой–то особой лаской в голосе протянул: — Хорошая девка… Да только… — старик, не договорив, опустил голову.

— Что, дедушка, может, она больна?

— Нет, не в болезни дело. Как тебе и казать–то? — замялся пастух. — Ты ее, хлопче, лучше забери оттуда. Будь он трижды проклят, хутор этот, с хозяином вместе!

Старик задумчиво ковырял палкой землю. У Андрея, взволнованного намеками пастуха, кольнуло в сердце, но дальше расспрашивать он не решался. Ему казалось, что вот–вот он услышит что–то страшное, от чего померкнет для него яркий солнечный свет. Наступило молчание…

Наконец Андрей робко проговорил, заглядывая старику в лицо:

— Дедушка, ты что–то знаешь… Скажи!

Лицо старика стало суровым.

— Волобуй ей проходу не давал прошлое лето, — заговорил он как бы нехотя. — Раз в это время скотину пригнал. Дома–то никого не было, окромя их. Хозяйка в станицу поехала. Слышу Маринкин голос: кричит, словно ее кто душит. Я в хату побег. Гляжу, она от Волобуя в чулане отбивается… Хозяин–то пьяный. — Насилу оборонил… Ну, а как проспался, так мне и ей наказывал никому не говорить. «Это, кажет, я пошутил», а какая уж шутка! — Старик сплюнул. — Он такими шутками не одну девку испортил… Хозяйка утром приехала, а Марина в синяках ходит. Ну, Маринка хозяйке и рассказала. С тех пор жизни ей нету: задавил работой рыжий черт. А прогнать не хочет — работница она, сам знаешь, цены ей нету!

Андрей молча сел в седло и поскакал.

Марина с утра работала на волобуевском огороде. Она срывала молодые огурцы и складывала их в большую плетеную корзинку.

За высокими тополями послышался стук подков о деревянный настил моста. Затем из–за камышовой заросли показался всадник. Не доезжая до огорода, он спрыгнул с лошади и бегом направился к Марине. Девушка вскрикнула, узнав Андрея.

Первое мгновение они молча смотрели друг на друга. Заметив, что Марина пошатнулась, Андрей подхватил ее и крепко прижал к груди.

Очнувшись, она полными радости глазами пристально смотрела на Андрея.

«Андрей, счастье мое! Родной мой! Жив, жив!» — говорили ее глаза, но губы уже дрогнули в такой знакомой Андрею насмешливой улыбке:

— Устала я корзины с утра тягать. Голова закружилась, а ты рад скорее облапить. Пусти, медведь.

Но Андрей, не слушая Марину, жадно искал ее губы своими губами и, найдя их, еще крепче обнял девушку.

Взявшись за руки, они пошли с огорода. Конь Андрея, почувствовав свободу, беззаботно принялся ощипывать листья молодой капусты.

Андрей и Марина сели на краю балочки и стали говорить о разных пустяках, не решаясь коснуться того, что их волновало. У воды в камышах клохтала лыска, сзывая разбегающихся цыплят. Над рекой с пронзительными криками носились чайки, зорко высматривая в воде зазевавшуюся рыбешку. Высоко в синем просторе звенела гриль черногрудого жаворонка.

— Что так смотришь на меня, Андрейко? — Марина смущенно улыбнулась. — Что, с лица спала, глаза ввалились? Замучил он меня работой, идол рыжий. Сил моих нет! Руки наложить на себя хотела…

Андрей, ласково обняв ее, привлек к себе, не давая говорить:

— Знаю. Все знаю… Не надо!

Так сидели они молча, прижавшись друг к другу. Наконец Андрей встрепенулся:

— Уйдем, Маринка, отсюда. Сейчас же уйдем.

Андрей поднялся, помог Марине встать. Она беспокойно оглянулась:

— Погоди, Андрей, надо огурцы взять, а то хозяйка ругать будет. — Но, взглянув на Андрея, озорно махнула рукой. — А черт с ними, пускай сама их несет.

Во дворе, около новой, блистающей свежей краской косилки стоял Волобуй. Его одутловатое лицо с ярко–рыжей бородой выражало безграничное довольство.

Увлекшись осмотром, он не заметил подошедшего сзади Андрея.

— Здравствуйте, Степан Титович! — с трудом сдерживая гнев, проговорил Андрей.

Волобуй обернулся.

— А, это ты, Андрей! Ты что ж, не от Богомола ли приехал? — и, окинув удивленным взглядом Андрея, смущенно пробормотал: — Да тебя и не узнать. Прямо офицер, да и только!

Андрей, не отвечая, продолжал в упор смотреть на Волобуя. Тот, делая вид, что не замечает колючего взора Андрея, приветливо улыбнулся:

— Ну, что ж… Герою завсегда рад. Пойдем в хату, найдется что выпить.

Волобуй хотел было пройти мимо Андрея, но, взглянув ему еще раз в лицо, невольно отступил назад.

Андрей шагнул и схватил его за чесучовую рубаху:

— Погоди, Степан Титович, дело есть… Ты что ж, подлюка брюхатая, к чужим девкам лазишь, а коли они тебе, черту старому, не поддаются, так ты их со свету сживаешь?

Волобуй осел в руках Андрея грузным мешком:

— Пусти! Тебе кажу, пусти! Ратуйте! Ра–а–а-а…

— Цыц! Зараз кишки выпущу!..

Выглядывавшая из конюшни голова работника быстро спряталась назад.

— Говори, за что девка в синяках ходила?

Волобуй испуганно бился в руках Андрея, хрипел и наливался кровью.

Тряхнув Волобуя еще раз, Андрей швырнул его изо всех сил на косилку. Волобуй стукнулся боком о полок и растянулся на траве. С омерзением плюнув на него, Андрей зашагал к крыльцу.

Войдя в кухню, он взволнованно выкрикнул:

— Собирай, Маринка, вещи, зараз в станицу поедем!

Марина бегом направилась в чулан и через несколько

минут вынесла оттуда завязанные в узелок свои пожитки.

Кухарка, посмотрев в окно, всплеснула руками:

— Ой, лишенько! Очухался рыжий боров — хлопцев зовет. Ой, беда вам будет!

Андрей угрюмо усмехнулся:

— Ну, хлопцы меня не тронут, а сам не посмеет…

Взяв Марину за руку, он вышел на крыльцо.

Волобуй, собравший около десятка работников, увидев Андрея, заорал:

— Вяжите его, хлопцы! Мы его, мерзавца, к атаману отвезем!

Работники нерешительно топтались около Волобуя, боясь подступиться к Андрею. Волобуй исступленно визжал:

— Хватайте его! Вяжите его, бандюгу треклятого! Выпустите — всех со двора сгоню!

Андрей, оставив Марину на крыльце, подошел к дереву, отвязал коня и прыгнул в седло. В руках у него блеснула кривая турецкая сабля.

Работники бросились к воловнику. Волобуй споткнулся о камень и упал на четвереньки. Сабля, описав полукруг, со свистом опустилась плашмя на жирный волобуевский зад.

Волобуй ткнулся лицом в землю. Полоснув его еще несколько раз плашмя, Андрей подъехал к крыльцу. Марина, подхваченная им на руки, вскочила в седло, и конь карьером вынес их в открытые настежь ворота.

Из воловника выглядывали, давясь смехом, волобуевские работники.

… Усталые, но бесконечно счастливые, подходили Андрей и Марина к станице. Сзади них шел в поводу Андреев конь, отмахиваясь хвостом от комаров.

У Семенных Марину встретили всей семьей. Григорий Петрович, обнимая смущенную Марину, ободряюще улыбнулся:

— Ну, дочка, будь в этом доме хозяйкой. А как Андрей с фронта придет, новую хату вам построим.

И совсем по–молодому повернулся к жене:

— Принимай, Николаевна, дочку.

Василиса Николаевна, плача и смеясь, обняла Марину.

Андрей незаметно выскользнул во двор…

Гриниха сидела в кухне, разложив перед собой карты. В сенях раздался шорох, и в кухню вошел Андрей. Гриниха, подняв голову, с испугом посмотрела на него, смешивая колоду.

— Здравствуйте, Агафья Власовна!

Сняв папаху, Андрей уселся на лавку.

— Здравствуй, Андрей. Слыхала я, что ты вернулся. Василий сказывал.

Глядя на осунувшееся лицо Гринихи, Андрей с удовлетворением почувствовал, что та робость, которую всегда внушала ему эта женщина, исчезла.

Он спросил, улыбаясь:

— На меня гадали?

Гриниха окинула его злым взглядом:

— На дочку, что ты сгубил.

— Я? А мне сдается, что вы ее сгубить хотели.

Андрей смело взглянул Гринихе в глаза.

— Это чем же, бисова душа, я ее загубила? Тем, что добра ей хотела?

Андрей вскочил с лавки:

— За добро бутовское продать ее хотели? Да только не будет этого! За Бута она все одно не пойдет!

— А вот и пойдет. Она мне уже и согласие дала.

Андрей опешил:

— Грех брехать–то, Власовна!

— А вот и не брешу. Вчера на хуторе была. Николай с фронта вскорости приедет, зараз и свадьбу гулять будем.

Андрей, подойдя к ней вплотную, спокойно проговорил:

— Вот что, Власовна. Вашего Николая загнали в Персию, а Марину я сегодня видел. Выйдет она за меня, а не за Бута. Поняли?

Глаза Гринихи зло шарили по кухне. Метнувшись в угол, она схватила деревянную лопату:

— Геть с моей хаты! Слышишь? Геть зараз же!

Андрей, схватив папаху, попятился к двери. С лопатой

в руках наступала на него разъяренная Гриниха.

Выскочив во двор, он схватил толстую палку, валявшуюся у крыльца, и припер ею дверь.

С огорода за ним с любопытством смотрели Миля и Анка.

— Миля! Как только я с проулка выйду, отворишь дверь! — крикнул Андрей, направляясь к калитке.

По дороге Андрей ругал себя за свой необдуманный поступок. Он знал, что Гриниха устроит скандал и даже может забрать к себе Марину. Тогда их свадьба расстроится, а тем временем, возможно, приедет в отпуск Николай Бут… Он готов был уже повернуть назад, чтобы попытаться как–нибудь умилостивить Гриниху. Но мысль о том, что она хотела насильно выдать Марину за ненавистного ему Бута, увеличила неприязнь к этой женщине. «Пускай старая карга побесится, а Марину я ей все–таки не отдам. В случае, ежели она к атаману побежит жаловаться, Василий Маринку к тетке, в Деревянковскую, отвезет».

Придя домой, Андрей застал всю семью за ужином. Он сел к столу рядом с Василием, взял ложку, зачерпнул из миски борща и, посмотрев исподлобья на отца, буркнул:

— Был у Гринихи.

Василиса Николаевна всплеснула руками:

— Как же ты сам–то, сынок? Да говори, что она тебе сказала?

Марина усмехнулась:

— Его мать побила, вот он и молчит.

Андрей положил ложку:

— Два раза лопатой ударила за то, что я про Бута ей напомнил. Теперь, должно, побежит жаловаться к атаману.

Григорий Петрович укоризненно покачал головой:

— Всегда ты, Андрей, прежде языком работаешь, а потом головой.

Андрей виновато опустил голову.

На семейном совете было решено отправить пока Марину к ее тетке, а к Гринихе идти Григорию Петровичу. С тем и легли спать.

Утром прискакал от атамана нарочный и передал Андрею приказ явиться в станичное правление.

… Подходя к базарной площади, Андрей увидел почтальона деда Черенка. Тот замахал ему рукой:

— Погоди, Андрей, тебе телеграмма.

Удивленный Андрей нерешительно взял из рук Черенка протянутую ему бумажку.

— Расписывайся скорей! — торопливо совал Черенок Андрею огрызок карандаша…

Семен Лукич гневно ходил по кабинету, пыхтя трубкой. В углу сидел Волобуй. Рыжая борода его топорщилась просяным веником. Заплывшие маленькие глазки смотрели зло и выжидающе.

— Я ему покажу, мерзавцу, как честных казаков шашкой рубать, да еще за горло давить!.. — никак не мог успокоиться атаман.

— Это разве казак, Семен Лукич? Это прямо разбойник! «Я тебе, кажет, все кишки выпущу!»

В комнату вошел в сопровождении писаря Андрей. Увидев в углу Волобуя, он понял, зачем его вызывал атаман.

Семен Лукич подошел вплотную к Андрею.

Андрей невольно отвернулся: от атамана несло винным перегаром.

— Ты что отворачиваешься, сукин сын? Ты знаешь, что за такие штуки, — атаман мотнул головой в сторону Волобуя, — я тебя зараз в холодную отправлю!

Андрей, встретившись с торжествующим взглядом Волобуя, выпрямился.

— Я вам, господин атаман, не сукин сын, а старший урядник Второго Запорожского полка. — И, доставая из кармана телеграмму, подал ее атаману.

— В холодной же мне сидеть некогда, вот читайте!

Семен Лукич, удивленно посмотрев на Андрея, взял телеграмму и передал писарю. Тот тщательно развернул ее и прочитал вслух: «Полк срочно перебрасывают тчк. Немедленно выезжай назад. Командир третьей сотни подъесаул Кравченко».

Провожать Андрея поехал Григорий Петрович. Василий был послан Богомоловым в Уманскую, а Марина осталась с заболевшей матерью Андрея.

На станции Андрей увидел Максима Сизона. Тот обеспокоенно всматривался в ожидающих поезда пассажиров, словно хотел найти среди них нужного ему человека.

Увидев Андрея, Максим, радостно улыбаясь, пошел ему навстречу:

— А я боялся, Андрей, что ты вечерним уехал.

Посмотрев другу в глаза, он смущенно проговорил:

— Ты меня прости, брат! Напрасно тогда обидел тебя, на лычки да кресты твои глядя. — И, смеясь, хлопнул Андрея по плечу: — Ну, и здорово же ты Волобуя отвозил! Мне хлопцы рассказывали.

Поезда, заливая ярким светом железнодорожную насыпь, уходили в разные стороны. В тамбуре одного из вагонов стоял Андрей, махая папахой отцу и Максиму.

От него уплывала вдаль родная станица.

Глава VI

Максим первые дни почти не выходил из дому. Раненная осколком гранаты голова ныла тупой, нудной болью. По ночам снился фронт. Колючая проволока. Грязные окопы…

Просыпаясь среди ночи, Максим долго лежал с широко раскрытыми глазами, боялся заснуть. Днем забирался в садик и сидел часами в густом малиннике, наблюдая суетливую птичью жизнь.

Шли дни. Однажды, зайдя в кухню, он увидел, что мать разложила на столе мучной чувал и сосредоточенно вытряхивает из него остатки муки.

Максима больно кольнуло в сердце. Взяв из рук матери мешок, он свернул его и молча вышел из хаты.

На улицах было пустынно и тихо. Он задумчиво смотрел на дворы и обочины дорог, до того заросшие бурьяном, что из–за него не видно было заборов.

Завернув на боковую улицу, Максим увидел у открытых настежь ворот Игната Колоскова. Сидел Игнат прямо на земле, обтесывая топором новый столбик, который он держал между ногами.

Максим подошел ближе.

Здорово, дядя Игнат! — И тут только Максим увидел, что левая нога Игната отрезана по самую коленку.

Игнат, сумрачно взглянув на Максимову забинтованную голову, спросил:

— Ты что же, совсем, что ли?

— Почти что и совсем… — сказал Максим. И, смотря на двухаршинный бурьян, задумчиво протянул: — Ишь, ведь, как позарастало…

— Хозяев нету, а бабы сами что могут сделать? Они, брат, эти годы и так, словно каторжные, маются…

Он кивнул на мешок:

— Ты что, уж не к Буту ли идешь? Ежели к Буту, да еще за мукой, лучше не ходи — не даст. Да и мельница у него на ремонте.

У Максима дрогнули губы:

— На ремонте, говоришь? Давно?

— На той неделе остановилась.

Максим опустил голову:

— Что ж, придется к Богомолову пойти. Может, он даст, да, видно, и внаймы к нему придется наняться.

— Под работу, может, и даст, а так и не проси… Я вот третьего дня у него был. «А что ты, говорит, в этом году сеял?» А как сеять, ежели я вторую неделю только дома, а пай мой Бут за коня забрал?

Положив топор, Игнат вытер рукавом рубахи мокрое от пота лицо.

— Коня подо мной убили, а сам вот калекой на всю жизнь остался. — Он выругался и снова взялся за топор. — Небось, как на войну провожал, так он нам, помнишь, какую речь говорил: «Герои, за святую Русь…», а теперь морду воротит. «Ежели тебе пшеница нужна, могу твою корову купить…». А как ее продать, если она сейчас всю семью кормит?..

Подходя к богомоловской лавке, Максим увидел толпу женщин. Они окружили приказчика, качающего из железной бочки керосин.

Обитые железом ставни и двери были заново выкрашены и блестели на солнце яркой зеленью. В лавке было душно и пахло дегтем от подвешенных к потолку хомутов. За широким прилавком суетилась богомоловская дочка, отвешивая пшено и муку стоящим в очереди женщинам.

За стеклянной перегородкой конторки хозяин разносил старшего приказчика. Его густой голос отдавался у Максима в ушах, усиливая утихшую было к утру головную боль.

Максим, подойдя к конторке, замялся около двери.

Ты меня такой торговлей по миру пустишь! — кричал хозяин. — Виданное ли дело — за месяц половину товара в долг раздать!

— Так отдадут же, Филипп Павлович… — Голос приказчика звучал смущенно и неуверенно.

Богомолов с досадой бросил конторскую книгу на стол:

— Когда еще отдадут, а ведь товары с каждым днем дорожают. Чтоб ни на одну копейку в долг не отпускал! Понял?

Максим, поймав на себе насмешливый взгляд богомоловской дочки, с досадой толкнул ногой дверь в конторку.

Богомолов повернулся к нему всем корпусом. Его глаза впились в свернутый мешок:

— Что надо?

— Слыхал я, Филипп Павлович, что вам на мельницу работник нужен.

Богомолов, рассматривая Максима, словно прикидывал что–то в уме:

— Надо было, да уже я пленного австрийца взял.

Максим молча повернулся к двери.

— Постой, куда торопишься? Ты сколько у Бута получал?

— Двенадцать рублей.

Богомолов, разгладив бороду, подошел к Максиму.

— Ну, ладно. Я защитникам отечества завсегда рад помочь. — И, повертываясь к приказчику, спросил: — Филимон, сколько за его матерью числится?

Тот, мусоля пальцы, начал перелистывать толстую книгу.

— Десять рублей семьдесят три копейки, Филипп Павлович.

— Ну вот, сам видишь — навстречу бедным иду, товар даю в долг.

Максим молчал. Богомолов хлопнул его по плечу:

— Оставайся! Что ж с тобой делать? За двенадцать, как у Бута.

Максим замялся:

— Так то ж в прошлом году было, Филипп Павлович, вздорожало теперь все…

Богомолов недовольно поморщился:

— Ну, как хочешь… Ты вот раненый. Какой с тебя работник? А я беру. Думаешь, ты мне нужен? Для души своей делаю. Понять это надо!

Максиму хотелось уйти, но, вспомнив, что дома нет муки, он нерешительно переступил с ноги на ногу.

Богомолов взял из рук Максима мешок и кинул его приказчику.

— Ты, я вижу, за мукой пришел… Насыпь ему, Филимон, пуда два размолу. — И когда приказчик уже вышел в лавку, крикнул ему вдогонку: — Да не забудь, запиши в счет жалованья!

Максим повернулся к двери, но в это время в конторку вошла старая Панчиха, у которой сына убили на германском фронте. Увидав Богомолова, она с плачем кинулась ему в ноги:

— Не губи, кормилец ты наш! Не оставляй детей малых без крова!

Богомолов отошел за большой конторский стол. Панчиха на коленях поползла следом:

— Отец ты наш, не губи! Ведь мой Гришка на тебя шесть лет работал! Если б он живой был, да неужто бы этих одиннадцати пудов не отдали бы? Не меня пожалей — дети голодные сидят, а ты хату отобрать хочешь…

Она в отчаянии сорвала с головы платок. Черные с проседью волосы в беспорядке рассыпались по плечам, а полные слез глаза с мольбой смотрели на Богомолова:

— Смилуйся!..

Богомолов поднял голову:

— Эй, кто там есть?

В конторку вошел работник.

— Чего стоишь, как бревно? Гони ее вон!

Максим, стиснув зубы, выскочил из конторки.

По дороге домой у него от тяжести кружилась голова, звенело в ушах, но он шагал и шагал, крепко сжимая руками конец чувала…

Июньской ночью поезд привез в Каневскую Луку Чеснока. Но прошло уже несколько дней, а Луку еще никто не видал ни на улице, ни во дворе. И что самое удивительное — не слышно было из его хаты звуков гармошки, с которой он обычно не расставался. На неотвязные расспросы соседей Дунька, жена Чеснока, неохотно отвечала, что он болен и, отворачиваясь, со слезами уходила в хату.

На пятый день Лука показался на улице. Левый пустой рукав его щегольской когда–то черкески был выше локтя заколот английской булавкой. Плечо неестественно топорщилось вверх.

Провожаемый любопытными взглядами соседок, шел Лука посредине дороги, опустив голову и ни на кого не глядя, словно боялся, что его кто–нибудь пожалеет…

После Чеснока приехало еще несколько казаков и иногородних, изувеченных на германском и турецком фронтах.

Шла вторая неделя после отъезда Андрея, а Марина все еще жила у Семенных.

Григорий Петрович понимал всю неловкость своего положения, но не решался отослать Марину к ее тетке и откладывал это со дня на день.

В воскресенье, встретясь с ним в церкви, атаман спросил:

— Никак, сына женил?

— Не успел, Семен Лукич.

Свинцовые глаза атамана с укоризной уставились на смутившегося старика:

— Это что ж выходит: Гринихину дочку сыну в полюбовницы взял?

Краска стыда залила лицо Григория Петровича. Гневом и обидой прозвучал его голос:

— Стар я, Семен Лукич, чтоб мне такие слова слушать. Не моя вина, что сыну двух дней дома побыть не дали…

К атаману подошел богатый казак Сушенко, церковный староста. Подавая атаману просвиру, он с притворной ласковостью проговорил:

— Здравствуй, Петрович! Что, проводил сына–то? Бедовый он у тебя! На старого, всеми уважаемого человека руку поднял…

Атаман перебил Сушенко:

— На сына его я отдельскому атаману донесение послал. За такие дела кресты посымают и в рядовые разжалуют. А девка чтобы завтра же у матери была!

Всю дорогу от церкви Григорий Петрович шел угрюмый, не замечая поклонов встречных, а придя домой, послал Василия к Богомолову просить линейку.

Марина, узнав, что ее собираются отвезти к тетке, стала нехотя собираться.

Во дворе хлопнула калитка. Григорий Петрович взглянул в окно. По двору важно шествовала Гриниха, боязливо косясь на Жучку и придерживая рукою новую шелковую юбку.

Марина, увидев мать, бросилась в сени и взобралась по лестнице на чердак.

Гриниха вошла в кухню, окинула ее быстрым взглядом и набросилась на Григория Петровича:

— Куда дочку мою дел? Зараз же отдай дочку, а не то ославлю на всю станицу! И где ж это видано — сперва сын твой меня осрамил, а теперь и ты взялся!

Григорий Петрович, стоя у печки, тихо пробурчал:

— Сама себя срамишь на старости лет…

Гриниха яростно замахала перед его лицом руками:

— Говори, где ты ее прячешь? Все одно, люди ее в твоем дворе видели!.. Добром не отдашь, атаман заставит!

Лицо Григория Петровича стало суровым:

— Вот что, Власовна! Мы с твоим Иваном друзьями были — вместе у покойного Бута батрачили. Да и ты, сдается мне, частенько там работала. Помнишь, как мы с Иваном тебя от Павла Бута обороняли?

Он взял Гриниху за руку и усадил на лавку. Сел напротив нее и глухо проговорил:

— Когда твой Иван умер, кто к тебе пришел — Бут или я? Кто от своих детей кусок отрывал да твоим носил? — Его голос зазвенел горькой обидой. — Мне твои дети вроде как родными стали.

— А я им, по–твоему, мачеха, что ли? Что ж я, своей дочке счастья не хочу?

Гриниха хотела встать, но Григорий Петрович удержал ее на месте:

— Больно мне смотреть, Глаша, как ты над дочками глумишься. Если б Иван живой был, всыпал бы он тебе хороших плетюганов! Богатства тебе чужого захотелось? Да они тебя через год и на порог не пустят, внука понянчить не дадут…

Гриниха сидела, низко опустив голову. И в самом деле, что такое она для Бутов? Батрачка, которая ряд лет гнула спину на их земле. Да разве они признают ее когда–нибудь за свою родню? Да и Марина… Чем будет она в их доме?

Эти мысли, впервые пришедшие ей в голову, настолько смутили ее, что она не нашлась, что возразить Семенному. Она по–своему любила Марину, и ей искренне хотелось для нее счастливой жизни. А вдруг Марина в самом деле на всю жизнь станет батрачкой в семье Бутов? Старая Гриниха хорошо знала суровый нрав Бута, и ей стало страшно за дочь…

— Довольно с ума сходить, Глаша! — с особой лаской продолжал Григорий Петрович. — Не первый год друг друга знаем. — И, улыбаясь, посмотрел ей в глаза: — Будем сватами, Глаша! Давай руку–то. Ну, давай, давай! Не захотела за меня выходить, так дочку теперь за сына отдай.

Смущенно улыбающаяся Гриниха нерешительно протянула руку.

— Вот так–то лучше, — весело сказал Григорий Петрович.

Затем встал и крикнул в сени:

— Эй, Маринка! Вылазь! Куда спряталась–то?

Максим пришел с мельницы усталый, и, не раздеваясь, повалился на койку. Дети бегали во дворе, мать стирала у Богомолова белье. Кроме Максима, в доме никого не было.

В комнату, сгибаясь под притолокой, вошел Сергеев:

— Спишь, что ли?

Максим сонно повернулся и зажег спичку.

— Не трудись, Максим! — негромко сказал Сергеев. — Говорить и без огня можно.

Портной Сергеев жил в станице уже шестой год, но никто не знал, откуда он появился. Был он человеком скромным. Жил тихо, пьяным его никто не видел, и все скоро привыкли к его высокой фигуре и даже кличку ему дали — Цапля.

Но при нем называть его так не решались даже ребятишки: было в его серых глазах что–то, мешающее обходиться с ним, как с другими иногородними.

Максим, сидя на койке, ожидал, когда Сергеев заговорит.

— Ты что же, с австрийцами воевал? — Сергеев достал из кармана кисет.

— Нет, с немцами.

— По чистой домой пришел?

— Через год на комиссию являться. На переосвидетельствование. — Максим засмеялся. — А через год–то войны не будет.

— Ты так думаешь?.. Так… Но кто ее кончит, а?

Максим не ответил. Сергеев, чиркая спичкой, проговорил:

— Война — она, брат, сама не кончается. Кому–то кончать ее надо.

— Слыхали мы это на фронте, — нехотя произнес Максим.

— Что ж, не веришь?

— Чего не верить? Да только не все понимают это. Солдат — он темный, а офицеры свое гнут, — с ожесточением добавил Максим.

— Так… значит, некому, говоришь? Ну, чего молчишь? — Огонек папиросы вспыхнул ярче, осветив на миг рыжеватую бороду и пару строго смотрящих глаз.

Глава VII

Двери кабинета кубанского войскового наказного атамана были плотно закрыты.

Высокий худой жандармский полковник говорил:

— Мое глубокое убеждение, господа, что несчастье, которое обрушилось на Россию, принимает длительный характер. Иными словами, господа, в России начинается ре–во–лю–ция, — последнее слово полковник, зло подчеркивая, произнес нараспев.

Атаман, сидевший около письменного стола, отпил глоток кофе.

— Сергей Николаевич слишком мрачно смотрит на вещи. Революция, господа, не всегда означает свержение существующего строя. История знает много случаев, когда царская власть после революционного взрыва только усиливалась.

Сделав еще пару глотков, он продолжал:

— Имея кое–какой опыт в прошлом, я думаю, что мы сумеем подавить любую революцию. Но для этого, господа, необходимы два условия. Первое — это твердая рука там, в Петрограде. Второе — это армия. Надо любыми усилиями сохранить ее за собой. С кем будет армия, у того будет и победа.

Начальник гарнизона, обрусевший немец, процедил сквозь зубы:

— Фронт разваливается, а гарнизоны там, где уже начались беспорядки, переходят на сторону восстающих.

Атаман снисходительно улыбнулся:

— Вы правы, полковник. Правы, но не до конца. Еще очень многие полки убереглись от разложения и самое главное — это казачьи полки… Кроме того, у меня есть срочное сообщение, за достоверность которого я ручаюсь: сообщение о новом государе.

— Кто же он, ваше превосходительство? Михаил? — взволнованно спросил адъютант атамана есаул Богданов.

Атаман, смерив его пренебрежительным взглядом, расправил седую бороду.

— Великий князь Николай Николаевич… Его знает вся Россия. За ним пойдет армия. Только он один при теперешней разрухе сможет твердой рукой править Россией.

В соседней комнате послышались спорящие голоса.

— Его превосходительства нет дома, — убеждал кого–то женский голос.

— Доложите его превосходительству, что очень нужно… Иначе я сам войду.

— Виктор Сергеевич! Взгляните, кто там?

Богданов, позванивая шпорами, вышел в боковую узкую дверь, ведущую в приемную… Увидев его, пристав, уже снимавший короткую офицерскую шинель, сунул опять руку в рукав. Горничная вопросительно смотрела на адъютанта.

— Варя, идите к себе, — сказал Богданов.

Пристав, заглушая до шепота свой простуженный бас, взволнованно наклонился к нему:

— Рабочие… к центру идут… с красными флагами. — И совсем тихо добавил: — «Долой царя», «Долой министров»… на флагах–то. Казаков бы, Виктор Сергеевич… хоть сотенки три…

Он умоляюще смотрел на Богданова.

Если сейчас двинуть на толпу казаков, то восстанет весь гарнизон, да и сами казаки–то… неизвестно кого разгонять захотят… Пока, понимаете ли, пока нельзя принимать старых мер, — тихо ответил Богданов.

А с городовыми что мне делать, Виктор Сергеевич? — теми, что на постах стоят? — пристав удрученно опустил голову.

Глаза Богданова заискрились смехом:

— Красная материя у вас есть?

Есть, Виктор Сергеевич. На той педеле при обыске отобрал.

Ну так вот, слушайте: наделайте из нее красных повязок и наденьте их на рукава вашим постовым. Поняли?

Пристав обиженно поджал губы:

— Шутить изволите, Виктор Сергеевич, а мне, видит бог, не до шуток.

— Я вам серьезно говорю.

И, взяв его за борт шинели, Богданов зашептал ему что–то на ухо. Лицо пристава прояснилось. Он схватил руку Богданова и благодарно потряс ее.

— Золотая у вас голова, Виктор Сергеевич! — И, с таинственным видом указав пальцем на потолок, шепотом спросил: — А что с пулеметами делать будем?

— Тс-с! — Богданов приложил палец к губам.

Совещание у войскового атамана кончилось. Гости через боковую дверь по одному уходили из атаманского дворца. В кабинете остались лишь атаман да начальник гарнизона.

Синеватый табачный дым медленно плыл в открытую форточку.

Полковник, почувствовав на себе пристальный взгляд светлых, холодных глаз, заерзал в кресле.

— Я не могу поручиться за гарнизон, ваше превосходительство. К тому же вы знаете, что я, с моей строгостью…

— Да, я знаю, полковник, что вас ненавидят не только ваши солдаты, но даже мои казаки. Кстати… скажите, что это за история с солдатом, которого вам прислала моя жена?

Полковник замялся:

— Видите ли, ваше превосходительство… Инна Васильевна прислала ко мне из благотворительного комитета солдата с просьбой отправить его домой по болезни. Этот мерзавец оказался дезертиром. Я его и посадил в карцер…

— Ну и что же?

— Видите ли… он в карцере в ту же ночь и умер…

Атаман поморщился:

— Мне доложили, что эта глупая история взволновала людей в гарнизоне. Ведь, говорят, он от побоев умер… Вам, полковник, необходимо сейчас же провести совещание с офицерами гарнизона и самому посмотреть, что делается в частях.

— Но…

— Что «но»?

— Я затрудняюсь, ваше превосходительство, идти к солдатам…

— Это еще что? Боитесь появиться в ротах?

Полковник закусил губу:

— Ваше превосходительство, при теперешнем положении можно ожидать всего.

Он встал, подошел к окну и нервно забарабанил пальмами по стеклу. Во дворе бродили группами казаки атаманского конвоя. Полковник резко повернулся. Его холеное лицо приняло обычное, чуть надменное выражение.

— Впрочем, я сделаю это, побываю в частях, а с офицерами совещание проводил вчера. — Помолчав, он решительно добавил: — Офицеры готовы выступить на подавление могущих возникнуть беспорядков.

— Все офицеры?

Полковник удивленно посмотрел на атамана:

— Конечно, все. То есть те, кого я звал на совещание.

Атаман встал и, дружески протягивая ему руку, уверенно проговорил:

— Благодарю вас, полковник. Вполне полагаюсь на вас. Свои же казачьи согни я, по возможности, изолировал от внешней среды. Надо быть готовыми ко всему…

Маленький кирпичный домик не мог заслонить собой большого старого сада.

По узкому мокрому тротуару к домику шел человек в черной кубанке, в серой солдатской шинели без погон. На плече он нес узел, завернутый в черную бурку и стянутый ремнем. Взбежав на деревянное крылечко, человек несколько раз нетерпеливо дернул ручку звонка. За дверью послышались шаркающие шаги, и, когда она отворилась, в полумраке показалась старушка, кутающаяся в темный полосатый плед.

Она удивленно посмотрела на солдата, и вдруг все ее лицо сморщилось, а из глаз хлынули слезы.

— Мама!

— Володечка! Родной ты мой… — Неловко обхватив непослушными руками наклонившуюся голову сына, она с рыданиями забилась у него в руках…

Они прошли в кабинет отца.

С портрета на Владимира Кравченко смотрят еще мололодые, слегка грустные глаза человека с высоким спокойным лбом.

— А как он перед смертью хотел тебя, Володечка, видеть!

Бережно обняв мать, Кравченко усадил ее на старенький диванчик и сел рядом.

Когда он почувствовал себя плохо, телеграмму тебе, Володечка, послать велел… — со скорбью в голосе продолжала мать. — Перед смертью в себя пришел… Заплакал… Говорить уже не мог… Все на стенке пальцем твое имя писал да на дверь глазами показывал. Дескать, «посмотри, может, приехал»…

Мать вновь заплакала, судорожно прижимая конец старенького полосатого пледа к лицу…

Кравченко допоздна сидел в кабинете отца, перебирая его бумаги.

…Утром он решил проведать своего друга — есаула Богданова.

Надев поверх черкески бурку, Владимир вышел на улицу. Ночью выпал снег и сверкал в лучах утреннего солнца голубоватым блеском. На крыльце атаманского дворца Кравченко загородили дорогу два казака, но, признав в нем офицера, вытянулись и пропустили его вперед. Скинув в вестибюле бурку, он подошел к огромному зеркалу. Оттуда на него глянул молодой, стройный офицер со смуглым гладко выбритым лицом и улыбающимися синими глазами.

— Вот неожиданно! А мне доложили, что какой–то приезжий хочет меня видеть.

К Кравченко подходил, протягивая ему руки и блистая ослепительно белыми зубами, есаул Богданов.

— Ты что, прямо с фронта? Это очень кстати.

Богданов дружески взял Кравченко под руку и повел

его к широкой мраморной лестнице, застланной красным ковром.

— Пойдем, я тебя представлю атаману. Расскажешь ему новости.

Кравченко, идя рядом с Богдановым, с любопытством оглядывал его новенькую черкеску с золотыми чеканными газырями, выше которых блестел офицерский «Георгий».

«Вот как, в тылу «Георгия» получил!» — промелькнула у него мысль.

Атаман сидел за огромным столом, заваленным бумагами. Устало подняв голову и увидев сперва только Богданова, он хотел было снова приняться за чтение бумаг, но взгляд его остановился на незнакомом офицере. Кравченко вытянулся. Богданов поспешил представить его:

— Подъесаул Второго Запорожского полка, ваше превосходительство! — И, значительно посмотрев на атамана, тихо добавил: — Только что приехал с фронта.

Лицо атамана несколько прояснилось, а в холодных серых глазах промелькнуло нечто похожее на улыбку:

— Очень рад, есаул! Итак, вы приехали с фронта?

— Я ехал к больному отцу, ваше превосходительство, — покраснел Кравченко, поймав себя на том, что, отвечая атаману, он словно оправдывается в чем–то.

— Кто ваш отец?

— Он умер, ваше превосходительство… Он здесь учителем музыки был.

— Да… жаль, жаль… Ну, как дела на фронте? Каково настроение казаков?

— Казаки, ваше превосходительство, очень утомлены войной… — Кравченко замялся.

Богданов стоял тут же около стола и ободряюще смотрел на Владимира:

— Говори откровенно его превосходительству все, что знаешь.

Кравченко продолжал:

— Все поезда и станции забиты больными, ранеными и дезертирами. Я насилу добрался.

Атаман рылся в ворохе телеграмм. Не отрывая от них взгляда, он строго спросил:

— А как дисциплина?

— Перед моим отъездом еще кое–как держалась. Теперь же, когда фронт узнал об отречении…

— Да, да… Это огромнее несчастье отразилось в первую очередь на фронте, — в голосе атамана зазвучали грустные нотки.

Богданов тихо, почти шепотом спросил:

А скажи, это правда, что на фронте убивают офицеров?

Кравченко, поеживаясь, как от холода, опустил голову: — Да, правда. Были случаи. Солдаты и даже казаки очень озлоблены.

Атаман, не найдя нужной ему телеграммы, гневно скомкал весь ворох и бросил его на пол:

— Мерзавцы! Не хотят воевать да еще, видите ли, они же и озлоблены!

Нервно вскочив, он стал быстро ходить по кабинету.

Кравченко поднялся с кресла, ожидая разрешения уйти. Собрав брошенные атаманом телеграммы, Богданов приводил их в порядок. Атаман остановился посреди кабинета и затопал ногами:

— Полевые суды! Вешать здесь, в тылу, и расстреливать там, на фронте! Немедленно, сейчас! Иначе будет поздно!

Вздрогнув от крика, Кравченко растерянно смотрел на атамана. Богданов вытянулся, словно ожидая приказа.

Успокоившись, атаман подошел к столу и грузно опустился в кресло.

— Садитесь, есаул! Знаете ли, я не могу равнодушно об этом говорить…

Богданов щелкнул шпорами:

— Каждый честный офицер приходит в бешенство от всего этого, ваше превосходительство!

Кравченко молчал. Атаман посмотрел на Богданова. Тот вытащил из кармана маленький изящный блокнот и стал за атаманским креслом.

Атаман нагнулся через стол к Кравченко:

— Что вы думаете, есаул, делать в городе?

— Не знаю, ваше превосходительство. Очевидно, скоро возвращусь на фронт.

— Слушайте, есаул… — Голос атамана снизился до шепота. — У меня есть точные сведения, что, хотя государь император Николай Александрович отрекся в пользу Михаила, но на престол вступит великий князь Николай Николаевич. И тогда — вы понимаете меня, есаул, — будут особенно нужны преданные престолу и родине офицеры. Их заслуги будут щедро вознаграждены…

Кравченко с тоской посмотрел в сторону. Разговор с атаманом стал тяготить его, но уйти было нельзя. Атаман продолжал:

— Вы видели вчерашнюю демонстрацию? Эти мерзавцы с красными флагами подходили к моему дворцу.

Богданов вмешался:

— Не только подходили, но даже бросали в окна камни, ваше превосходительство!

Атаман недовольно покосился на Богданова.

— Так вот, я обращаюсь к вам как к честному русскому офицеру. Готовы ли вы исполнить свой долг?

Владимир поднялся. Его стал раздражать этот надменный старик.

— О каком долге вы говорите, ваше превосходительство? Мой долг — вернуться на фронт.

Богданов снова вмешался в разговор:

— Не наивничай, Владимир. В городе возможны крупные беспорядки. Мы стягиваем к городу надежные казачьи части… его превосходительству нужны преданные, храбрые офицеры, а на фронт поехать успеешь.

Владимир твердо ответил:

— Я завтра уезжаю в свой полк.

Раздался резкий телефонный звонок. Богданов бросился к телефону:

— Алло… Что? Не слышу. Гарнизон? Кто говорит? Где начальник гарнизона? Кто арестовал? Какой совет?..

Богданов, побледнев, бросил трубку.

— Александр Алексеевич! Восстал гарнизон… Солдаты вышли на улицу… Начальник гарнизона арестован каким–то советом. Солдаты направились к казачьим казармам…

В открытую форточку ворвался порывистый мартовский ветер. Подхватив телеграфные бланки, он разбросал их по полу.

Атаман, держась за сердце, встал, нижняя губа его отвисла, обнажив неровный ряд желтых зубов.

В комнату вбежал начальник конвоя — высокий, бородатый вахмистр:

— Ваше превосходительство!.. К дворцу народ идет… с красными флагами. Что прикажете делать? Я полусотню на коней посадил.

Атаман безнадежно махнул рукой:

— Что ты со своей полусотней сделаешь?

Вахмистр обиженно заморгал глазами. Атаман, как человек, принявший какое–то решение, вдруг выпрямился и уверенно бросил:

— Есаул, соедините меня с казачьей казармой.

Богданов торопливо схватил трубку. Атаман снова повернулся к вахмистру:

— Пулеметчиков по местам! Во двор никого не пускать! Охрану парадного хода и ворот удвоить. До прихода к нам казачьих сотен не стрелять! Иди!.. Ну, Виктор Сергеевич, готово?

— Так точно, ваше превосходительство! Сейчас ответят.

Атаман быстро взял из рук адъютанта трубку:

— С вами говорит наказной атаман. Кто у телефона? Что? Какой еще, член совета?! — Атаман, покраснев от злости, крикнул: — Позвать к телефону дежурного офицера! Как арестован? Что? Все арестованы?..

Атаман растерянно опустился в кресло.

Дергач, выйдя за ворота госпиталя, долго жмурился от яркого солнечного света. Левая рука его была подвязана на черном платке. На тротуаре лежала грязь, смешанная с талым снегом. Бойкие ручьи весело бежали по улицам, а воробьи на крыше дружным озорным чириканьем приветствовали наступающую весну.

Было еще рано, и Дергач, направляясь на вокзал, надеялся попасть в Каневскую до наступления ночи.

Пересекая базарную площадь, он остановился: с прилегающих к базару улиц ветер донес до него обрывки песни. Сотни голосов восторженно сливались в волнующем сердце напеве… Дергач еще в госпитале слышал о том, что где–то, в далеком Петрограде, вспыхнула революция и что царя уже нет, но никто пока ничего толком не знал…

Голоса приближались. Уже можно было уловить отдельные слова:

Смело, товарищи, в ногу!

… грудью проложим себе!..

Покрывая голоса, победно грянул оркестр. Из медных труб лились ликующие звуки музыки. Ровными прямоугольниками на площадь вышли солдаты. Впереди полка, с маузером через плечо, шел среднего роста солдат с большой русой бородой. За ним шагало двое: один — еще совсем молодой прапорщик, другой — пожилой фельдфебель. У всех троих на груди были приколоты красные ленточки.

Позади них шел оркестр, а за оркестром — два молодых солдата несли на древках огромное красное полотнище с крупной надписью:

ДОЛОЙ МОНАРХИЮ!

ДОЛОЙ ВОЙНУ!

— Вот это здорово! — прошептал Дергач, пробежав глазами надпись. — Выходит, что и на фронт можно не вертаться, ежели свобода!

За батальонами вольным, широким потоком двигались толпы народа. Ярко рдели на солнце красные полотнища.

Толпа увлекла Дергача за собой. Так и дошел он с ней до атаманского дворца. Раздалась команда, и оркестр смолк. Батальоны спокойно разворачивались перед дворцом.

Во дворе перед полусотней конвоя растерянно метался на коне вахмистр. Казаки хмуро и испуганно косились на улицу.

Под натиском толпы широкие ворота соскочили с петель, и двор сразу наполнился громким криком и гневными возгласами.

От серых шеренг отделились десятка два солдат и вместе с человеком, шедшим впереди полка, направились к дворцу.

Отобрав у испуганных часовых винтовки, они вошли во дворец и поднялись по лестнице на второй этаж, где был приемный зал.

Командир, толкнув дверь, шагнул вперед. Солдаты гурьбой ввалились следом за ним. В комнате возле письменного стола оторопело стоял атаман. Около него застыли перепуганные офицеры.

Атаман угрюмо уставился на вошедших:

— Что вам угодно, господа?

Молодой безусый солдат тихо толкнул бородатого соседа.

— Из серой скотины–то сразу в господа произвел! — весело подмигнул он.

Пожилой солдат, не отвечая ему, с винтовкой в руке подошел вплотную к атаману:

— Нам угодно вас арестовать!..

Стоявший около самого дворца Дергач увидел на крыльце растерянно озирающегося атамана и двух офицеров, окруженных солдатами. К своему удивлению, в одном из офицеров он узнал Кравченко и радостно рванулся вперед, но был оттиснут толпой в сторону. Случайно он поднял голову. На серые шеренги солдат смотрели из темных глазниц чердака тупые рыла пулеметов.

Дергач понимал, что казаки атаманского конвоя замышляют обстрелять солдат. Он мгновение стоял, не зная, что делать, потом, работая здоровой рукой, изо всех сил стал пробираться к командиру. Тот сначала не мог понять, чего от него хочет раненый казак с узелком в руке, но, посмотрев по указанному Дергачом направлению, быстрым движением руки подозвал фельдфебеля. В следующую минуту рота солдат с винтовками наперевес уже бежала к дворцу.

Со двора донеслись чьи–то крики. Хлопнул одинокий выстрел. Это солдаты разоружали конвой атамана.

Главе VIII

В садах наливаются медовым соком оранжевые абрикосы, а ветви вишняка, словно крупными каплями крови, усеяны спелыми ягодами.

Сидя на опрокинутом бочонке, Григорий Петрович починял шлею.

Из конюшни донесся топот и пронзительный визг лошадей. Григорий Петрович, бросив шлею на землю, вскочил.

— Еще, чего доброго, других коней покалечит, чертяка скаженный, — сердито пробормотал он, скрываясь за дверью конюшни. И вскоре снова появился во дворе, ведя в поводу вороного рослого жеребца с короткой блестящей шерстью. Его вздрагивающие тонкие ноздри жадно хватали свежий утренний воздух.

Всхрапывая, жеребец вскинулся на дыбы, затем, злобно мотнув головой, вырвался из рук испуганного Григория Петровича и понесся по огороду.

— Ишь ты! — изумленно протянул старик, с сожалением глядя, как жеребец безжалостно вытаптывал грядки.

На пороге хаты, потягиваясь, появился Андрей. Увидев растерянную фигуру отца, он быстро сунул в рот пальцы. Раздался резкий разбойный свист. Жеребец уже собирался перемахнуть через забор на улицу, но, услышав свист, остановился. Маленькие уши его, прижатые назад, настороженно зашевелились. Он вскинул задними ногами и помчался к дому.

Казалось, что жеребец обязательно собьет с ног идущего к нему навстречу Андрея. Но, к удивлению Григория Петровича, доскакав до хозяина, конь ласково ткнулся в протянутую руку.

Взяв жеребца за гриву, Андрей подвел его к отцу:

Младший урядник Семенной! Два наряда за то, что

упустил лошадь! — И, глядя в растерянное лицо отца, крикнул:

— Как стоишь! Смир–р–рр–но–о–о!

Григорий Петрович, оторопев, вытянулся, а правая рука его сама невольно поднялась кверху, сгибаясь в локте.

Андрей, не выдержав, расхохотался:

— Ну и здорово же вас, батя, муштровали, если досе помните.

Григорий Петрович обиженно пробормотал:

— Когда б тебе десятка два раз морду в кровь били, так и ты добре… запомнил бы. А за коня от матери обоим попадет — вон, гляди, как он, собачья душа, помидоры повытолок.

И, сердито глядя на жеребца, Григорий Петрович потянул его за недоуздок. Жеребец, почувствовав себя снова в чужих руках, злобно оскалил зубы, взвился на дыбы, махая над головой Григория Петровича ногами, словно выточенными из черного мрамора. Старик испуганно отскочил в сторону:

— Хай ему бис! Привязывай его сам! Еще, чего доброго, на старости лет кости переломает.

— Стоять!

Голос Андрея лязгнул металлом. Жеребец присмирел. Косясь на хозяина огненным глазом, он тихонько греб землю копытом. Привязав его к дрогам, Андрей принес из конюшни щетку, засучил рукава сорочки и подошел к жеребцу.

Григорий Петрович присел на бочонок, с удовольствием поглядывая, как быстро мелькала щетка в ловких руках сына.

— Кто у нас, батя, атаманит?

— Коваленко выбрали, — нехотя проговорил старик, осматривая ушивальник.

— Это какого — хорунжего Коваленко?

— Его самого.

— А партии у вас есть?

— Это чего? — Григорий Петрович удивленно посмотрел на сына.

— Ну, митинги в станице бывают?

Старик насупился:

Не хожу я на митинги. Времени нету.

— Ну хоть раз–то были? — Андрей перестал махать щеткой и вопросительно поглядел на отца.

— Да раз был, как аптекарь речь держал.

— Ну и что ж?

— Да что… Всё — дезертиры, да фронт, да до победного конца… Слушал–слушал, а потом плюнул, да и пошел до дому. Еще какие–то большаки объявились. Люди кажут, что они Вильгельмовы шпиены.

Андрей внимательно посмотрел на отца:

— А вы, батя, как думаете?

— А бис их разберет. Сергеева знаешь?

— Это портной, что ли?

— Он самый. Ну, так вот люди кажут, что он большак и есть. Говорит, «войну надо кончать». Ну, известно, война каждому обрыдла — вот народ и прислухается…

Григорий Петрович, нагнув голову, стал внимательно рассматривать наложенный шов.

— Война, она, сынок, всех разорила, а когда ее кончат, неизвестно.

— Ну, это вы, батя, зря говорите за всех. Разве Богомолова иль Бута война разорила? Да они за это время еще больше разжирели. Вон Богомолов вторую маслобойню строит. — В руках Андрея снова быстро замелькала щетка. — А кто вам будет говорить, что большевики — немецкие шпионы, не верьте — это брехня.

Семенной испытующе поглядел на сына:

— Ты откуда знаешь?

— А уж знаю, на фронте слышал.

Андрей, тщательно выколотив скребницу о колеса дрог, подошел к отцу:

— Скажите, когда ваш дед со Ставропольщины на Кубань пришел, добре ему жилось?

Григорий Петрович неопределенно крякнул.

— Ну, что ж, кажите!

— Где ж добре, сынок? В сырой землянке, как кроты, жили. — И, посмотрев сурово на сына, выдавил из себя налитые давней обидой слова: — Всю жизнь твой прадед у чужих людей горбину гнул — все счастливой жизни искал. В казачество подался, да и там ее, эту жизнь, не нашел. Так батраком в чужом дворе и умер. — Григорий Петрович замолчал.

— А ваш батька добре жил?

— Да и ему, бедолаге, горя хлебнуть пришлось… Не своей смертью помер…

— Так, может, вам, батько, добре жить? Может, у вас амбары от хлеба ломятся? Может, во дворе от скотины тесно? Может, в хате полы деревянные, крашеные и крыша под железом? Чего же молчите? Добре вам жить?.. Так зачем же я с пятнадцати лет у Богомолова мешки тягал? Я, казак, батраком сделался таким же, как и мой прадед–мужик.

— Такая уж наша доля, сынок, — вздохнул Семенной. — Вот ты вахмистром вернулся, егорьевским кавалером. Может быть… бог даст, в офицеры выйдешь. Не будешь жить, как твой батька…

Андрей хотел что–то возразить отцу, но в это время раздался из–за забора чей–то веселый голос:

— Эй, Андрейко!

Повернув голову, Андрей увидел Максима и, улыбаясь, пошел навстречу. Приятели обнялись.

— Ты откуда узнал, что я приехал? — спросил Андрей.

— А мне Ванька Казанок сказал. Он видел, как ты с Брюховецкой верхом ехал… Ты что — совсем?

— Какой черт, совсем… — В голосе Андрея послышалась досада. — На две недели всего, — и он с сожалением добавил:

— Жениться хотел, да навряд успею.

— Что ж, война кончится, тогда и женишься.

— Кончится, говоришь! Сейчас кончать надо. Все равно фронт, как глиняный черепок, разбился. Если раньше с фронта сотнями бежали, так теперь тысячами.

Максим, тая усмешку, спросил:

— А почему ж ты снова идти хочешь?

Андрей отвел взгляд в сторону:

— Нельзя не идти. Тебе хорошо, что по чистой дома сидишь.

Максим насмешливо посмотрел на друга:

— У меня отсрочка еще в мае кончилась.

Андрей удивился:

— Это что ж выходит — ты дезертир?

— А хоть бы и так. Что я, один, что ли?

— И не боишься, что поймают?

— Всех не переловят. Сам же говоришь, что тысячи бегут.

Андрей вздохнул.

— Эх, мир бы скорее! — в его голосе прозвучала тоска.

— Это с немцами мир–то? — притворно удивился Максим.

— А хоть бы и с немцами. Чего рот раззявил? — Андрей злыми, колючими глазами посмотрел на Максима. — Наслушались тут аптекаря толстозадого…

Максим улыбнулся:

— Не сердись, Андрей, я пошутил. У меня к тебе дело есть.

Андрей, все еще хмурясь, буркнул:

— Ну, ежели дело есть, пойдем в хату…

Прошла неделя. Андрей лихорадочно готовился к свадьбе. На собранные деньги от жалованья он и отец купили на Лемашовке, у вдовы Игната Черенка, маленький, крытый камышом дом о двух комнатах, с земляным полом. Во дворе стояла только в прошлом году отстроенная Черенком конюшня. Но что более всего понравилось Андрею — это молодой фруктовый сад и обширный двор, обсаженный тополями и белыми акациями.

Получив деньги, Черенчиха в тот же день уехала к родным в Славянскую, передав ключ от дома сияющему счастьем Андрею.

На другой день утром, выпросив у Богомолова линейку и запрягая в нее своего Турка, Андрей уговаривал отца поехать с ним покататься. Тот, с опаской косясь на злобно прижимающего уши жеребца, решительно отказывался. И когда Андрей, взяв в руки вожжи, стал садиться на линейку, Григорий Петрович, крестясь, отскочил в сторону.

Но, к его удивлению, жеребец не встал на дыбы, а спокойно, шагом, пошел к раскрытым воротам. Григорий Петрович, не выдержав, восторженно заорал:

— Да он, сукин сын, у тебя раньше в упряжке ходил!.. — И незаметно для себя очутился на линейке рядом с сыном.

По станице они промчались так, что купающиеся в пыли куры еле успевали отскакивать в сторону. Григорий Петрович, ловя то удивленные, то восхищенные взгляды, самодовольно поглаживал бороду, не забывая другой рукой цепко держаться за линейку.

Мимо бутовского дома Андрей пустил жеребца шагом. Навстречу, немного сутулясь, медленно шел по краю дороги Семен Лукич Черник. Увидев жеребца, запряженного в линейку, он замахал рукой и стал осторожно переходить канаву.

— Здорово, Григорий Петрович! Как живешь? — Губы Черника растянулись в приветливой улыбке, а глаза завистливо покосились на приплясывающего жеребца.

Андрей притронулся кончиками пальцев к папахе. Черник, делая вид, что только сейчас заметил Андрея, насмешливо проговорил:

— А, господин вахмистр, с приездом!

— Спасибо, господин хорунжий! Что ж, атаманская булава надоела, что ли?

Семен Лукич, делая вид, что не заметил насмешки, вздохнул:

— Старый я стал. Пусть молодые послужат. — И, наклоняясь к Григорию Петровичу, заискивающе сказал:

— Не продашь ли, Григорий Петрович, жеребчика? Тебе он без надобности, а мне — для заводу.

— Не мой он, вот хозяин, — старик мотнул головой в сторону сына. — Его и спрашивай.

— А сколько дашь? — неожиданно спросил Андрей. Его глаза заискрились смехом.

— Сколько же годков ему? Поди, старый уже.

Семен Лукич не спеша, словно нехотя, подошел к жеребцу. Но лишь только его пальцы протянулись к тонким раздувающимся ноздрям, как жеребец злобно взвизгнул и укусил его за руку.

Семен Лукич испуганно отдернул окровавленную руку.

Линейка сорвалась с места и исчезла в облаках пыли.

Томительно длинными казались Андрею дни. С Мариной он виделся редко. Она готовила приданое и целые дни проводила у своей подруги, помогающей ей шить. Когда же, томясь долгой разлукой, он приходил ее проведать, девушки со смехом и шутками выпроваживали его за дверь. Андрей протестовал, просил разрешения посидеть с ними, но девушки были неумолимы. Тогда Андрей шел к портному Сергееву, с которым его познакомил Максим. У Сергеева по вечерам собирались иногда фронтовики из иногородних и казаков. Сергеев читал им никогда не виданные ими книги, много рассказывал про Петроград, про Ленина.

…Подходил день свадьбы. Накануне вечером отец уговорил Андрея пойти с ним на охоту. Андрей хотел этот вечер провести с Мариной, но, боясь обидеть отца, согласился.

Когда вернулись, было уже темно. У ворот встретил их Василий.

— Андрей! — голос Василия сорвался до шепота. — Марина заболела, лежит, бредит… как у Лельки шила, так и слегла.

Андрей почувствовал, что сердце покатилось куда–то вниз. Он бросил на землю ружье и дичь.

— Василь! Лошадь!..

— Сидай скорей! — прошептал Василий, подводя Серого. — Я его давно подседлал, все ждал тебя. А черта твоего побоялся седлать… — Он виновато улыбнулся, подавая брату повод.

Андрей, не переодеваясь, вскочил на коня.

— Запрягай скорей буланого в линейку да скачи за фельдшером!

Василий еще не успел ответить, как Андрей уже скрылся в темноте…

Целыми днями просиживал Андрей у постели Марины, почти все время метавшейся в бреду. Ежедневно навещавший ее фельдшер беспомощно разводил руками в ответ на умоляющий взгляд Андрея:

— Воспаление легких, не какой–нибудь насморк. — И сердито добавлял: — Ну, я ее выстукаю, а ты того, уходи…

Андрей брел домой, но чаще сворачивал и шел к Сергееву, по дороге заходя за Дергачом.

Как–то, придя к Сергееву, Андрей застал его одного. Сергеев шил бекешу.

— А, Григорьич! Садись, садись! Ты, должно, за газеткой пришел? Э, да ты чего–то кислый… Случилось, что ли, что?

Андрей молча сел на лавку. Достав кисет, он стал свертывать цигарку.

— Маринке хуже, а тут на фронт возвращаться срок подходит. Дмитрий Мироныч, что делать–то — посоветуй. Срок пропущу — разыскивать будут, а и ехать мне никак нельзя.

Сергеев отложил в сторону недошитую бекешу и с участием посмотрел на Андрея:

— Да, дела у тебя, брат, неважные… а все–таки ехать на фронт тебе надо.

Андрей, рассыпая махорку, вскочил с лавки:

— Ехать, ехать! А я вот не поеду. Пошел он, фронт этот, к собачьей матери! Ты лучше посоветуй, как не поехать.

— Конечно, на дальнем хуторе перебыть можно, но ты прими во внимание, что за это надо на хозяина день и ночь работать, а от Маринки все же вдали будешь. С другой стороны, сейчас казаки еще на фронте и ежели ты туда поедешь, большую пользу принесть можешь. — Портной многозначительно поднял вверх палец.

— Какой уж с меня агитатор, — с досадой проговорил Андрей. — Нет, я, Мироныч, лучше останусь. Будь что будет. Не я один…

… Задумчиво шел Андрей по пустынным улицам станицы, заснувшей крепким сном.

Подходя к гребле, Андрей замедлил шаг. Посеребренная светом луны вода манила прохладой. В прибрежном камыше перекликались разбуженные водяные курочки. Андрей остановился.

— Хорошо! — Он нагнулся, поднял камешек и бросил его в воду.

Раздался тихий всплеск. Андрей присел на берег и задумался.

… В тот вечер Григорий Петрович, придя к Богомолову получить заработанные деньги, застал в лавке Бута и Семена Лукича.

Прервав разговор, все трое неприязненно оглядели высокую фигуру старика. Бут небрежно бросил:

— Здравствуй, Петрович! Что–то тебя давно не видать. Болен был, что ли?

— В Уманскую, Павел Васильевич, за товарами ездил.

Богомолов, подавая старику засаленные рублевки, пробасил:

— Сынок–то твой, говорят, с портным снюхался. Вместе народ мутят, собачьи души. Землю казачью мужикам делить хотят.

Семен Лукич, набивая трубку, зло усмехнулся:

— Ничего, мы им, собачьим сынам, головы поотвертываем!..

У Григория Петровича, прятавшего за пазуху деньги, от волнения тряслись руки. Вспомнился разговор с сынсм в первый день его приезда, его частые отлучки из дому.

«Неужели вправду снюхался? — промелькнула мысль. — Недаром зачастил к нему Максим Сизон».

— Что ж молчишь, Петрович? — голос Бута зазвучал неожиданной лаской. — Ты казак, урядник, две медали за геройство имеешь, а сын с мужиками путается, большевик.

Григория Петровича прорвало:

— Ты, Павел Васильевич, стар, а бабьи сплетни, видать, здорово охоч слушать. Мой Андрейко егорьевский кавалер, вахмистр, и чтобы он с мужиками на казаков пошел? Ни в жизнь не поверю! Его в хорунжие скоро произвести должны, — неожиданно для самого себя прихвастнул он.

— В хорунжие? — переспросил Семен Лукич. — Хорош офицер, казачью землю городовикам отдать думает…

Домой Григорий Петрович шел в большом смятении. «А ну, как правда? — Он даже перекрестился. — Не дай бог. Да нет, быть того не может», — успокаивал он себя, а в сердце росла тревога.

Около дома встретился Василий. На плече он нес багор, на конце которого болталась сплетенная из куги кошелка.

— Что, аль рыбу ловить собрался? Чего ж ты на ночь–то?

— Ничего, сейчас ночи светлые, а завтра с утра на мельницу зерно возить.

— Андрея не видал?

— С утра он из дому ушел.

В ту ночь Григорий Петрович не ложился спать. Он то ходил по двору, то выглядывал на улицу, не идет ли Андрей, то шел в конюшню проведать коней.

Андрей просидел у гребли до света. Когда он входил в просыпающуюся станицу, по дворам звонко орали петухи, а над плавнями рдела заря.

Отворив калитку, он увидел во дворе отца. Григорий Петрович снял заднее колесо дрог, старательно мазал дегтем ось. Заметив подошедшего сына, он спросил:

— Где шалался–то? День на дворе, а он только до дому идет.

Андрей понял, что отец сердится и в то же время чем–то встревожен.

— У гребли сидел.

— У гребли?!

Григорий Петрович, перестав мазать, выпрямился:

— Это, то есть, чего же ты там делал?

— А так, сидел, о жизни думал. Решил на фронт завтра ехать.

Гриторий Петрович испытующе посмотрел на сына. «Спросить или не надо? А может, в самом деле, брехня? Марина больна, парень мучается, вот и бродит бог знает где…» t

Тон отца стал мягче:

— Да, сынок, она, жизня–то, тебе невеселая выпала. Кто ее знает, когда война кончится. Так, значит, завтра ехать решил? И то: на две недели пущен, а три гуляешь. Как бы не вышло чего?

— Ничего не будет, батя. Многие и вовсе не вертаются. Ну, я пошел… — Андрей потянулся. — Спать хочется, пойду лягу.

Прямые палящие лучи солнца купают станицу в ярком свете и зное.

Полдень. Не дрогнет листва на верхушках серебристых тополей. Дремлют в садах деревья, низко склоняя отягощенные плодами ветви к растрескавшейся от зноя земле. Неугомонные воробьи и те попрятались под застрехами камышовых крыш. И лишь изредка, нарушая тишину пронзительными криками, пронесутся высоко в синеве неба быстрокрылые чайки. Тихо и в плавнях. Не шелохнет сажённый камыш. Стоит он в безмолвье, словно любуется своим отражением в озерах.

Андреев жеребец, настороженно всхрапывая, медленно спускается с крутого откоса к воде.

Справа от гребли–огромный лиман, слева–широкая речка, извиваясь среди садов и камышей, убегает в плавни.

Андрей, голый, коричневый от загара, прижимается к шее жеребца, понукая его войти в воду.

Прохладные струи ласково обнимают обоих.

Выкупав жеребца, Андрей наскоро одевается и выводит его в поводу на греблю.

— Ну, а теперь, Турок, до Маринки!

Жеребец раздувает тонкие ноздри и мчится по пустынным улицам.

Марина спала. Боясь разбудить ее, Андрей с подступаюшими к глазам слезами поцеловал ее горячий лоб и неслышно пошел к двери.

— Андрейко!

Он быстро повернулся и, увидев, что Марина открыла глаза и силится приподнять с подушки голову, бросился к ней.

Опустившись около кровати на колени, Андрей уткнул лицо в одеяло.

— Андрейко, что с тобой, ты плачешь?

Марина с нежностью гладила его волосы.

Наконец Андрей поднял голову. Смотря на Марину влажными от слез глазами, он думал: «Нет, не могу я поехать…»

— Что ж ты молчишь, Андрейко?

Он пробормотал что–то невнятное. Марина улыбнулась:

— Ты не плачь, я скоро поправлюсь. Ей–богу, скоро. Вот увидишь. А как мы с тобой заживем… в новом доме! Скажи, ты наведывался туда?

Андрей взял ее руки в свои и рассматривал их так, словно видел впервые:

— Марина, я к тебе… проститься пришел. Завтра ехать надумал.

— Как — ехать?!

— Срок прошел. Надо ехать.

У Марины дрогнули губы:

— Опять ехать! Все домой едут, а ты — на фронт! Офицером хочешь быть? Меня тогда бросишь.

— Марина, Маринка!..

— И слушать не хочу. Никуда ты не поедешь!

Она заплакала. Андрей окончательно растерялся.

Сзади послышался старческий сердитый голос:

— Опять ты ее расстроил. Знаешь что? Убирайся–ка отсюда. — И фельдшер бесцеремонно вывел Андрея за дверь.

Выйдя за калитку, Андрей остановился в раздумье. Потом решительно, махнул рукой:

— А, никуда не поеду!

Возвратившись домой, он увидел во дворе Ивана Дергача.

Дергач сидел на скамеечке под вишней и держал в руках какой–то сверток. Увидев Андрея, он встал и пошел ему навстречу:

— А меня Сергеев послал. Просил тебе вот это передать. Книжки тут для фронта.

Дергач протянул Андрею сверток. Андрей, не глядя на Дергача, грубо сказал:

— Отдай назад, пусть сам едет, а я дома останусь.

Дергач удивленно посмотрел на него и молча пошел к

калитке, прижимая сверток к груди. Но едва он вышел на улицу, Андрей крикнул:

— Иван!

Дергач остановился. Андрей бегом нагнал его и вырвал у него сверток.

— Чего ж ему передать, Андрей?

— Убирайся ты к черту!

Не прощаясь, Андрей повернулся и пошел к дому.

Утром он встал рано. Выкупал лошадей и запряг Серого. А через два часа, стоя на подножке вагона, махал рукой идущим за поездом отцу, Максиму и Ивану Дергачу.

Глава IX

Григорий Петрович под осень ждал сына с фронта хорунжим. Эта надежда росла из месяца в месяц. «Разве старик Коваленко не такой же урядник, как он, Григорий Семенной, а приехал же его сын Петро офицером, да теперь еще и атаманит над целым юртом. А чем Андрей хуже?» Следом за этими мыслями приходили и другие, тревожные — о дружбе Андрея с Сергеевым. Но старик гнал их от себя прочь. Да к тому же и Сергеев с Максимом Сизоном, боясь расправы за сочувствие большевикам, давно убежали из станицы и скрывались неизвестно где, а Иван Дергач не показывался на улице даже днем.

Шли дни. Уже вернулись в станицу братья Бердниковы, Трынок, Шмель и другие казаки–однополчане Андрея. Григорий Петрович, скрывая тревогу, все чаще приезжал на станцию и подолгу смотрел на убегающие вдаль рельсы.

Андрей приехал неожиданно, в одну из холодных январских ночей.

И когда скинул он заиндевелую бурку, Григорий Петрович горестно крякнул: погон на Андреевой бекеше не было.

Григорий Петрович молча посмотрел на сына, и они без слов поняли друг друга. Андрей сумрачно сказал:

— Снимал, батя, с офицеров, снял и с себя.

С тех пор и охладело сердце Григория Петровича к сыну. А после того, как по станице пошли разговоры об Андрее, как о большевике, после того, как осмелели фронтовики во главе с Андреем, а в станице снова появились Сергеев и Максим Сизон, Григорий Петрович даже разговаривать перестал с ним. И если была какая надобность по хозяйству, обращался к Василию.

Сергеев, сидя в углу на колченогом стуле, с тревогой посматривал в окно. Его истощенное, давно не бритое лицо с опущенными углами рта говорило о крайней усталости.

В комнате расположились, где кто сумел, десятка полтора фронтовиков. На широкой лавке возле окна, искоса посматривая то во двор, то на улицу, сидел Дергач.

Сергеев перевел взгляд с окна на Максима, угрюмо опустившего голову:

— Ну, Максим, говори!

Максим поднял голову, большими зеленоватыми глазами обвел присутствующих.

— Так вот, по вашему поручению ездили мы с товарищем Сергеевым в Ейск. Ругали нас там — стыдно было слушать!

— Ты лучше расскажи, что они нам сделать наказывали? — сказал нетерпеливо Андрей.

— Ну, расспросили нас и, как мы сочувствуем большевикам, дали поручение. Атамана ко всем чертям — раз! — Максим загнул один палец. — Ревком организовать — два! Отряд самообороны сформировать из надежных фронтовиков — три!

— Вот это здорово! — не выдержал Андрей.

— Оружие у того, кто не будет зачислен в отряд, отобрать — четыре!

— Давно пора куркулей обезоружить! — не вытерпел снова Андрей.

Сергеев укоризненно посмотрел в его сторону и сказал:

— Не прерывай, Андрей! — И добавил: — Вот и выходит, что надо немедленно созвать сход и выбрать ревком. Правильно я говорю?

— Давно пора!

— Чего там долго размусоливать!

— Идем на майдан*.

___________________________________

*Станичная площадь

— Постойте, товарищи!

Андрей подошел к столу:

— Надо организовать свой отряд, пеший и конный, а для этого надо сегодня же отобрать у куркулей оружие и коней. Так и Ейский отдел большевиков наказывал, а раз мы сочувствуем большевикам, то должны их наказ выполнить.

— Предлагаю, — сказал Сергеев, — поручить организовать конный отряд Андрею Семенному и Ивану Дергачу, а пеший — Максиму Сизону. Коней отобрать поручить им же… Итак, товарищи, времени терять нечего! Каждую минуту кулаки и офицерье могут поднять восстание.

С улицы ворвался тревожный гул набата. Все, вскочив, бросились к окнам. Сергеев хрипло выкрикнул:

— Опередили, гады! Идем на площадь! Держаться всем вместе!

Из дворов, на ходу пристегивая кинжалы, шли казаки. Иногородние, с хмурыми лицами, нерешительно выглядывали из–за заборов, боясь выходить на улицу.

Сергеев, отобрав по дороге пять человек, послал их по дворам собирать иногородних.

Около станичного правления уже собралась большая толпа. Сергеев шепнул на ухо Андрею:

— Собери вокруг себя фронтовиков из казаков, которых знаешь.

— Ладно, не учи!

Густой, тяжелой волной плыл в воздухе набат, когда на крыльцо станичного правления в сопровождении помощника и писарей вышел Коваленко. На его черкеске узкими полосками блестели серебряные погоны, а сбоку в деревянной коробке болтался тяжелый маузер.

Окинув пристальным взглядом притихшую толпу, он шепнул что–то писарю. Тот опрометью бросился с крыльца и скрылся в толпе.

Вскоре набат смолк. Коваленко, поправив маузер, шагнул вперед.

— Господа станичники! — голос его зазвучал властно, словно он не речь собирался произнести, а командовал сотней. — Наступило тревожное время. Мне донесли, что крупная банда большевиков…

— Сам бандит!

— Погоны сними, сволочь!

— Долой!

В группе фронтовиков, стоящих около Андрея, началось движение. На них зашумели пожилые казаки:

— Замолчите, сукины дети!

— Дайте человеку договорить!

— Идите вы к чертям собачьим с вашим человеком! Золотопогонный гад он, а не человек!.. — кричали фронтовики.

Наконец шум утих. Коваленко снова заговорил, но уже не так уверенно:

— Так вот, станичники, эти самые большевики захватили паровоз, несколько вагонов и ездят по станицам, грабят население.

— Сами грабите!

— Долой с майдана, куркуль!

В Коваленко полетели комья грязи. Один из них угодил ему прямо в лицо, плотно залепив правый глаз, другой попал в подбородок. Отплевываясь и ругаясь, Коваленко скрылся за спинами своего помощника и писарей.

Бут, стоящий рядом с Волобуем и Семеном Лукичом в толпе пожилых казаков, поднял палку над головой и, потрясая ею в воздухе, истошно кричал:

— Станичники! Да куда ж вы смотрите! Атамана бьют! Гоните их, голодранцев, с майдана!

Фронтовики, хватаясь за кинжалы, настороженно и выжидающе глядели на толпу наступавших на них сторонников Бута и Семена Лукича.

Над бушующей толпой выросла длинная фигура Сергеева. Уверенно, громким голосом, он сказал:

— Граждане! Атаман Коваленко получил ложное сообщение насчет большевиков. Отряд, о котором он говорит, ездит по заданию ЦИКа Черноморской республики для организации советской власти на местах и никакими грабежами не занимается. Советская власть…

— Долой!

— Геть с майдана!

— Станичники, чего вы куркулей слушаете? — отчаянно прозвучал и затерялся в ругани и криках голос Дергача.

Грубо оттолкнув Сергеева, на крыльцо взобрался Волобуй. Его обычно тусклые глаза блестели теперь злыми огоньками.

— Господа станичники! — злобно взвизгнул он. — Господа станичники! Коваленко хотел тут предложить нам организовать отряд самообороны из старых казаков…

— А ты–то откуда знаешь, что он хотел предложить?

— Снюхались, собаки треклятые!

— Ты брюхо–то убери! Кабан!

Волобуй, делая вид, что не слышит выкриков, продолжал:

— Я говорю, надо организовать такой отряд, который мог бы защитить нашу станицу от банды.

— Банду организовать хочешь?

— Долой!

— Дайте ему говорить!

— Дело человек кажет!

— Долой!

Рукопашная казалась неизбежной. Андрей шепнул что–то окружавшим его фронтовикам и стал решительно пробиваться вперед. Фронтовики помогали ему расчищать дорогу.

Когда он, в новом казачьем уборе, с георгиевскими крестами, приколотыми повыше серебряных газырей, появился на крыльце, притихли даже старики.

Сергеев был чужой казакам, иногородний, им было оскорбительно слушать чужого городовика на своем казачьем майдане. Андрей же был свой, казак. И хотя про него и ходили слухи, что он большевик, все же он был вахмистр и георгиевский кавалер.

Казаки плотнее придвинулись к крыльцу, ожидая, что скажет Андрей. Шум постепенно смолкал.

Андрей молча вытянул вперед руку, и все невольно повернули головы в указанную им сторону. Бут, шептавший что–то Семену Лукичу, почувствовал на себе сотни внимательных, любопытных глаз, смущенно умолк.

Станичники! Вот он… — в голосе Андрея зазвучали гнев и презрение. Семен Лукич спрятался за широкую спину Бута. — И вот он, — рука Андрея протянулась к все еще стоящему на крыльце Волобую, — а также и другие куркули нашей станицы, подговорив атамана, готовят восстание против советской власти. Они боятся, что у них отберут добытые ими обманом сотни десятин лучшей земли и отдадут вам. Чтобы защитить свое добро, они хотят создать контрреволюционную сотню. Я вас предупреждаю, казаки, в его голосе послышалась угроза, — что мы пришли с фронта не с пустыми руками, а боевые наши кони стоят готовыми к седловке. Сейчас мы уйдем с майдана и соберемся в другом месте. И если они посмеют собрать свою банду… мы вырубим их всех до одного!

— Это отцов–то своих рубать?

— Не отцов, а тех, которые посмеют собраться в контрреволюционный отряд. А если… если отцы наши пойдут с врагами нашими, то… и отцов повырубаем!

Собиралась гроза. Где–то далеко прозвучал глухой раскат грома.

Старики закрестились. И не понять было отчего — в страхе ли перед громом или от неслыханных слов Андрея.

От крыльца отделилась группа фронтовиков. Невольно расступалась перед ними колыхнувшаяся толпа. С гордо поднятой головой шел Андрей. Фронтовик, стоящий рядом с Чесноком, восхищенно шепнул ему:

— Вот, чертяка, отчебучил! Он такой, что и очень свободно может повырубать!

Чеснок, не отвечая, стал выбираться из толпы…

Когда площадь осталась позади, Андрей остановился:

— А теперь, хлопцы, до дому, седлать коней! Собираться у моста за греблей. У кого лишняя шашка или кинжал есть, берите с собой! Патроны тоже несите. Ну, а вы, — обернулся он к иногородним фронтовикам, присоединившимся к ним в конце площади, — приходите пеши. Коней вам добудем! — И, обведя всех смеющимися глазами, крикнул: — А теперь — по домам ма–р–р-ш!

Фронтовики с шутками и смехом быстро расходились в разные стороны.

Около Андрея остался один Максим.

— Ну, а ты, — Андрей вынул из кармана новенький вороненый наган, — бери вот это да беги до Сергеева, чтоб они, гады, с ним чего не сделали. — И, проводив задумчивым взглядом удаляющегося Максима, поспешно свернул а переулок…

Когда Андрей прискакал за греблю, там уже собралось около десяти конных казаков. К своему удивлению, он увидел среди них и Луку Чеснока.

— А ты зачем здесь? — подъехал к нему Андрей.

Лука выпрямился:

— А вот слыхал, что ты сотню фронтовиков собираешь, ну, и приехал. Я что, по–твоему, не фронтовик, что ли? — в его голосе послышалась обида.

Да нет, Лука, я так спросил… — замялся Андрей.

Ты на мою руку не гляди! — поймал Чеснок недоумевающий взгляд Андрея, смотревшего на его пустой рукав — Я, может, повод в зубах держать буду.

Андрей, соскочив с коня, порывисто обнял Чеснока:

— Спасибо, брат! А рука что ж… Казак и с одной рукой все же казак.

Со всех сторон к гребле съезжались казаки. Появились и пешие иногородние и те из казаков, у кого не было лошадей.

Андрей стал на большой камень:

— Товарищи! По поручению партии большевиков мною из иногородних и казаков организуется отряд. Начальником отряда временно назначен я. Когда же отряд организуется полностью, вы сами выберете себе командира. А теперь говорите — согласны ли вы, чтобы временно отрядом командовал я?

— Согласны! Чего там!

— Командуй, грец с тобой!

— Ну, а если согласны, то слушать мою команду! Нас собралось двадцать семь конных да пеших… тридцать два человека. Товарищ Дергач! Построй пеших и веди их к станичному правлению, а остальные — по ко–о–оням!

После ухода Андрея и фронтовиков с майдана остальные также стали расходиться. Старики нерешительно топтались на месте, не зная, что предпринять. Такой сходки в станице еще никогда не было.

Приезжающие с фронта сыновья часто вступали в споры со своими отцами, но из повиновения все же не выходили. А когда появился Андрей Семенной, все вверх дном пошло. Перестали слушать сыны родительское слово. Атамана и того в грош не ставили.

Семенной словно зачаровал молодых казаков — так и ходят за ним следом. И знают старики, что скажи он сегодня лишь слово, разогнали бы фронтовики майдан и на седину стариковскую не посмотрели бы.

На крыльце снова показался Коваленко. Из–за его спины робко выглядывал Волобуй.

— Господа станичники! В правлении семьдесят пять винтовок и десять цинков патронов, присланных отдельским атаманом. Говорите: передать эти винтовки фронтовикам или нет?

— Не давать! — разом выдохнули сотни грудей, а Волобуй, встав рядом с Коваленко, замахал руками:

— Они нас рубать хотят, а мы им оружие отдадим? Да где же тогда правда на свете? Свой отряд организовать, чтобы нас от банды защищал да от этих смутьянов.

Волобуй, сойдя с крыльца, стал пробираться к Буту. Казаки молчали. Коваленко обвел взглядом заметно редеющую толпу:

— Кто, господа станичники, хочет записываться в отряд и получить оружие, прошу вперед.

Писарь развернул толстую тетрадь, приготовясь записывать фамилии. Расталкивая казаков, к нему подошли Семен Лукич, Сушенко с сыном и еще пять–шесть пожилых казаков. Остальные стали расходиться.

Когда писарь, записав подошедших добровольцев, поднял голову, то около крыльца оставалось уже не больше двух десятков казаков. Коваленко, все время презрительно смотревший на уходящих, крикнул:

— Ну, кто следующий? Подходи!

Желающих больше не нашлось. Коваленко круто повернулся и, не прощаясь, пошел в станичное правление; за ним молча поплелись помощник, писарь и немногие добровольцы.

Когда часа через два отряд Семенного прискакал к правлению, там никого, кроме писаря, не было. Андрей с маузером в руках вошел в канцелярию. За ним, держа винтовки наперевес, шли семь казаков. Остальные окружили дом.

Увидев Андрея, писарь испуганно заморгал глазами.

— Где винтовки? — Андрей поднял маузер.

— Не… не знаю!

— Отвечай, когда спрашивают!

Писарь растерянно вскочил, поглядывая то на дуло направленного на него маузера, то на казаков:

— Вон в тех ящиках, господин вахмистр…

— Ну вот, давно бы так! — Андрей повернулся к казакам: — А ну, хлопцы, посчитайте, сколько их.

Казаки бросились к ящикам.

— Шестьдесят четыре винтовки и шесть цинков, товарищ Семенной.

Андрей посмотрел на писаря:

— А где остальные?

Тот молча протянул Андрею тетрадь.

Так! Успели–таки одиннадцать штук растащить… Казанок!

— Я, товарищ командир.

— Сейчас тебе писарь даст список. Сядешь на коня, возьмешь двух хлопцев и мотайтесь по дворам. Скажите, что, если к ночи винтовки не будут в правлении… расстреляю!

В канцелярию вошел Дергач.

— Ваня, выставь караулы! Около винтовок поставь двух часовых. Я возьму человек пять и поеду искать Сергеева. Над моими хлопцами команду примешь ты. Если не вернусь к ночи, из конных наряжай патрули, а пешие пусть тут ночуют.

Садясь на жеребца, Андрей крикнул:

— Тут винтовки будут приносить. Прими!..

Ночью он не вернулся. Дергач, нарядив конные патрули и сменив часовых, лег на атаманском столе спать…

Иван Дергач не был красивым парнем. Волосы цвета мокрой соломы, широкоплечая неуклюжая фигура и скуластое лицо со вздернутым носом, сплошь усеянное крупными веснушками, — красоты тут мало. Но все скрашивали большие карие глаза и ослепительно белые зубы. Отца, убитого в русско–японскую войну, Дергач помнил смутно. Второй брак матери не принес счастья маленькому Ивану. Отчим относился к нему холодно и сурово, а напившись пьяным, избивал мальчика.

Тяжело прошло для Дергача детство, но и юность не была лучше. С тринадцати лет стал он батрачить у б

© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2023

Глава I

Шумит высокий камыш. От больших лиманов летит свежий ветер. Несет он в станицу сырость озерную и запах цветущей в степи мяты. Врывается в станичные кривые улицы, поднимает тучи пыли, осыпая ею придорожные тополи.

Вечер. Пожилой казак с черной седеющей бородой, чуть сутулясь, отворил ворота и отошел в сторону. К воротам подъезжала арба, запряженная парой разномастных коней. Казак заботливо оглядел их.

– Иди, Андрей, в хату, а с конями я сам управлюсь, – ласково сказал он сидящему в арбе сыну.

– Богомолов загадывал везти завтра рушить просо, – озабоченно проговорил Андрей и ловко спрыгнул на землю. Он взял из арбы пустые мешки и, насвистывая, пошел к крыльцу.

Григорий Петрович Семенной еще долго возился с лошадьми, обтирая их соломенным жгутом, замывал ноги. Потом он завел коней в покривившуюся от времени конюшню, насыпал в кормушки янтарно-желтой кукурузы, оглядел их еще раз и, ласково проведя заскорузлой ладонью по гладкому крупу своего любимца Вороного, сокрушенно вздохнул:

– Эх, не садиться мне больше в седло! А колысь и я добрый казак був… – И, прислонясь к столбу, он задумался…

Десять лет минуло, как вернулся Григорий Семенной в родную станицу младшим урядником с двумя бронзовыми медалями на груди. Но в походном лазарете далекой Маньчжурии остались два его ребра… А дома встретили его полуразрушенное хозяйство да измученная непосильной работой жена с босоногими ребятишками…

С легким хрустом жевал Вороной зерно, косясь на хозяина умным коричневым глазом. Где-то за садом грохнул выстрел. Григорий Петрович вздрогнул. Взглянув еще раз на лошадей, он тихо вышел из конюшни.

Сумерки быстро сгущались, стало почти совсем темно. Над двором низко пронеслась стая диких уток, со свистом рассекая воздух.

Проводив их задумчивым взором, Григорий Петрович медленно побрел в хату.

Навстречу ему в новом сатиновом чекмене, пристегивая на ходу кинжал в черных с серебром ножнах, поспешно вышел Андрей.

Был он, как и отец, высок ростом, такие же черные вьющиеся волосы, нос с горбинкой, и только глаза у него были материнские, голубые.

– Гляди, Андрей, не гуляй долго, зарею на охоту пойдем!

Конца фразы Андрей не услышал. Легко перескочив через низкий дощатый забор, он скрылся в соседнем огороде.

К ночи ветер затих. Улеглась дорожная пыль. Воздух стал чище, а с лиманов потянуло прохладой. Где-то далеко, за греблей, послышались звуки гармошки.

Девичий голос задорно выводил слова старинной казачьей песни:

• Ой, у поли три дорози ризных,
• Ходил козак до дивчины пизно.
• Ой, не ходи, козаче, до мэне,
• Буде слава на тэбе и на мэне…

Станичная молодежь часто собиралась у ворот старой Гринихи, дочери которой на всю станицу славились замечательными голосами.

Еще не дойдя до ее хаты, Андрей заметил у ворот толпу хлопцев и дивчат, а среди них, блестя серебром газырей, стоял младший урядник Лука Чеснок – известный в станице гармонист и лихой наездник, прибывший недавно с фронта на побывку. Чеснок с увлечением что-то рассказывал им, время от времени взмахивая правой рукой.

«Опять, должно, брешет, чертов сын, про то, как турок рубал», – усмехнулся Андрей, подходя к толпе. Он уже готов был посмеяться над Чесноком, но вдруг взгляд его остановился на старшей дочери Гринихи – Марине.

Андрей почувствовал, что сердце его замерло, а язык сразу стал сухим и неповоротливым.

Не желая при Марине ссориться с Чесноком, Андрей промолчал.

Марину и Андрея крепко связывала старая дружба. Но когда они выросли и Андрей из смуглого босоногого мальчугана превратился в высокого, стройного парня, в их отношения закралось что-то новое. Иногда Андрей не мог оторвать глаз от гибкой фигуры девушки. И тогда ее большие карие глаза делались суровыми, неприветливыми, а красиво очерченные губы вздрагивали в насмешливой улыбке.

Заметив подошедшего Андрея, Марина шепнула что-то подругам и запела чистым грудным голосом:

• Он, гук, маты, гук, дэ козаки идут!
• Ой, счастлива та й та дороженька,
• Дэ козаки идут.

Молодые, сильные голоса подхватили:

• Дэ козаки идут…
• Они идут, идут, як орлы гудут,
• А поперед ними гетман Дорошенко
• Мед-горилку пье…

– А что же ты, Андрей, не поешь? Иль язык сглотнул? – лукаво спросила Марина.

Андрей подхватил песню.

Вдруг по быстрому движению руки Марины все замолкли, и один только Андрей продолжал тянуть:

• Мед-горилку пье…

Грянул дружный хохот.

Готовый заплакать от обиды, Андрей стоял в смущении. Пальцы его судорожно сжимали ножны кинжала.

Когда звонкий девичий смех утих, Андрея уже не было. Он быстро шагал домой. Едкая горечь обиды кипела на сердце.

«И вот так всегда она найдет причину поднять меня на смех! – размышлял он. – Вот если бы у меня голос был такой, как у есаула Бута, тогда не стала бы она смеяться надо мной».

Андрей вспомнил, что прошлым летом перед отправкой на фронт Николай Бут все вечера вертелся около Марины. И когда из толпы хлопцев взвивался тоскующий, мелодичный тенор Николая, Марина преображалась. Щеки ее окрашивал румянец, а глаза горели таким восторгом, что Андрей невольно сжимал кулаки.

С тех пор он стал ненавидеть Николая. Вот и сегодня Марина высмеяла его, наверно, только потому, что услышала о скором приезде этого проклятого Бута.

«И что она нашла в нем? – думал Андрей. – Нос у него, как у ястреба, глаза холодные, рыбьи. Всей и радости, что голос хороший да богатство».

– Эй, Андрюшка-а-а!

Андрей повернул голову. Из переулка выходили работники и приказчики купца Богомолова. Впереди с гармошкой в руках шел Максим Сизон. Андрей нерешительно повернул к ним навстречу. Ребята, обступив Андрея, засыпали его вопросами:

– Ты чего до земли хилишься?

– Похоронил, что ли, кого?

Мишка Бердников, высокий казак из соседней станицы, работающий у Богомолова на маслобойне, вышел вперед:

– Стойте, хлопцы! Ему сейчас Трынок на своем инструменте сыграет.

Раздался веселый хохот. Даже Андрей не мог сдержать улыбки. Он, как и все, знал, что Игнат Черешниченко целый год откладывал деньги на гармонь, а собрал только на балалайку. На ней он тренькал в короткие часы досуга, за что и прозвали его Трынком.

Трынок снял с плеча балалайку и забренчал гопака. Притоптывая ногами, он напевал:

• Ой гоп, да не всэ!
• Сидор пасху несэ.

Ребята стали в круг, в середине которого под одобрительные возгласы товарищей волчком вертелся Мишка Бердников, выделывая коваными сапогами замысловатые коленца.

Гопак сменила Наурская.

Андрей стряхнул с себя набежавшую печаль и, вырвав из ножен кинжал, лихо прошелся в задорном танце.

Затем весело крикнул:

– Айда, хлопцы, за мной! Мы еще в это лето поповских яблок не пробовали!

Обняв Максима и Мишку за плечи, он увлек их с собой, а за ними с шутками, громким смехом пошли и остальные.

Мишка затянул песню, дружно подхваченную ребятами:

•      Стоит явирь над водою, на воду схилився.
•      Молодой козак неженатый, чого зажурився?
•      Ой, не рад явирь хилиться, – вода корень мые.
•      Не рад козак журиться, – так серденько млие.
•      Ой, не хилися ты, явирь, ты ще зелененький.
•      Ой, не журыся, козак, ты ще молоденький.
•      Ой, орехово сидэличко, коник вороненький,
•      Сив, поихав в Турещину козак молоденький.

Богомоловский сторож, разбуженный песней, долго сидел, склонив седую голову. И когда песня замерла вдали, одобрительно проговорил:

– Добре поют, бисовы хлопцы!

Глава II

Под утро прошел дождь. В вымытой зелени садов неустанно звенел разноголосый птичий хор. Чистый, прохладный воздух был напоен ароматом зреющих яблок. От сбитых проливным дождем абрикосов земля в саду казалась оранжевой.

Станичный атаман Семен Лукич Черник проснулся поздно.

Лежа в кровати, он долго не мог сообразить – утро или еще ночь. Плотно притворенные ставни не пропускали в комнату света. Но вот одна из ставень слегка приоткрылась, и в комнату хлынули солнечные лучи. Дверь еле слышно скрипнула. Мимо Семена Лукича на цыпочках прошла его жена. Осторожно поставила она на стол миску с малосольными помидорами и вышла, тихонько притворив за собой дверь.

Вставать не хотелось, но Семен Лукич вспомнил о новом коне – вчерашнем подарке богатого хуторянина, Ильи Федоровича Сушенко, и быстро вскочил с кровати. Зевая и крестя рот, он вразвалку подошел к столу. Обхватив миску руками, с жадностью принялся пить острый рассол.

Через полчаса Семен Лукич стоял уже на крыльце, блестя серебром погон на белом чекмене, и любовался злобным рыжим жеребцом, которого работник запрягал в линейку.

«Уважил меня Илья Федорович подарочком, – радостно улыбнулся Семен Лукич. – Хороший жеребчик, чистых кровей».

Жеребец, вскидываясь на дыбы, вырывался из рук работника.

Мимо Семена Лукича, с корзиной в руках, босиком, пробежала его старшая дочка Тося. «В самый бы раз девке замуж идти, да вот беда – женихи все на фронте».

Бом-м-м! Бом-м-м! Бом-м-м! – медлительные звуки большого колокола поплыли в воздухе. Сняв черную каракулевую кубанку, Семен Лукич набожно перекрестился.

К крыльцу подъехал на линейке работник. Жеребец, встревоженный звоном, прижимал уши и нетерпеливо перебирал ногами.

Грузно усаживаясь на линейку, Семен Лукич уже готов был ослабить вожжи, как вдруг в раскрытые работником ворота вихрем влетел всадник. Низко наклонясь к шее лошади, казак протянул Семену Лукичу запечатанный сургучом конверт с размашистой крупной надписью: «Весьма срочно… Станичному атаману хорунжему Чернику».

Уже больше трех часов Семен Лукич, выполняя срочный приказ отдельского атамана, составлял списки молодых казаков для очередной присяги.

Он озабоченно ходил из угла в угол, не выпуская из руки большой черной трубки.

Его помощник – молодой щеголеватый урядник – кое-как примостясь на краю стола, торопливо записывал последние фамилии на длинном листе бумаги.

Не хватало еще двух человек. Семен Лукич круто повернулся на каблуках и спросил у помощника:

– Ну, кого еще, Илья?

Помощник двумя пальцами медленно снял с пера волосинку. Тщательно вытерев перо о свою чубатую голову, он делано-равнодушным голосом проговорил:

– Сушенко Ильи сына – ему бы в аккурат еще в прошлый раз идти надо.

Семен Лукич, будто непонимающе, поднял косматые брови:

– Это которого?

– Игната, ваше благородие.

– Игната? Что ж, можно и его. А впрочем, нет… Запиши лучше… Дергача Ивана и Семенного Андрея. Да наряди нарочных к хуторским атаманам, а по станице пошли конных – оповещать казаков. К отцу Алексею сам сбегай: скажи, чтобы завтра, к полудню, все было готово к принятию присяги. А я пойду на часок прилягу – что-то занемог, поясницу ломит.

«Занемог, старый хрыч, с перепою, – подумал помощник, направляясь к двери. – А интересно все-таки, сколько он с Сушенко за сына стянул?»

Конные нарочные целый день бешено носились по хуторам и станицам, оповещая призываемых казаков о сборе.

К вечеру всюду поднялся истошный бабий вой. Мальчишки с визгом во весь дух скакали к гребле купать строевых коней, а старики с озабоченными, хмурыми лицами, смахивая украдкой рукавом непрошеные слезы, заботливо копались в сундуках – доставали черкески, чекмени и кинжалы для сыновей и внуков.

Узнав о мобилизации сына, Григорий Петрович насупил седые брови и ушел на конюшню. Вернулся он оттуда нескоро, с глазами, красными от слез.

Андрея не было дома. В просторном богомоловском амбаре он помогал приказчикам насыпать в мешки просо, чтобы зарею везти его на просорушку.

Громко смеясь и разговаривая, они не заметили, как по новым, свежевыструганным ступеням амбара вбежал однополчанин Андрея – Иван Дергач. По бледному лицу его градом катился пот. Усевшись на сваленные в углу мешки с просом, он обвел всех растерянным взглядом. Трынок зачерпнул кружкой квасу из стоящего на скамейке ведра и, улыбаясь, протянул ее Дергачу:

– На, выпей да расскажи, какой грец за тобой так гнался.

Дергач залпом опорожнил кружку. Немного отдышавшись, он поднялся с мешков, шагнул к Андрею и срывающимся голосом крикнул:

– Забирают нас с тобой! Завтра на сбор велели явиться, а через неделю угонят.

Андрей растерянно взглянул на товарища. Руки его дрогнули, и просо из незавязанного мешка золотым дождем полилось на пол. Он с досадой швырнул в угол наполовину пустой мешок и, не слушая Трынка, что-то кричавшего ему вслед, опрометью бросился на улицу.

Выводка строевых лошадей, начатая с утра, подходила к концу. Выводку принимал есаул Богданов. Сидя рядом с Семеном Лукичом, он тоскливо посматривал на часы. Ему казалось, что врач слишком медленно осматривает коней.

Вытянув под столом длинные ноги, Богданов нервно вертел серебряный наконечник наборного пояса. Из головы не выходил вчерашний обед у атамана, где он познакомился с атаманской дочкой Тосей и как будто произвел на нее приятное впечатление. Медленно расстанавливая рюмки перед приборами, Тося ласково посматривала на Богданова. От этого взгляда на сердце у есаула становилось теплее, а близость с Тосей казалась настолько заманчивой и возможной, что есаул решил задержаться на несколько дней в Каневской.

– Семенной Андрей.

Есаул, вздрогнув, поднял голову. К столу, держа в поводу вычищенного до блеска Вороного, подходил Андрей.

– Хороший конек! Вы обратите внимание на бабки. А голову-то, подлец, как держит! – восторженно хрипел есаулу на ухо Семен Лукич.

Есаул нехотя взглянул на коня и, не обращая внимания на врача, осматривающего копыта, процедил сквозь зубы:

– Хороший конь! Пр-р-р-роводи!

– Господин есаул, я еще не кончил осмотра! – возмутился врач.

Губы Богданова скривились в презрительной усмешке:

– Вы, очевидно, полагаете, что мы с вами – на ремонте лошадей для господ офицеров? Вы и так забраковали девять лошадей. Потрудитесь осматривать быстрей!

Богданов встал из-за стола, подошел к рыжей рослой кобылице, подведенной рябоватым улыбающимся парнем.

– Фамилия?

– Бердников Михаил, ваше высокородие.

– Сколько лет?

– Двадцать, ваше высокородие.

– Дурак! Кобыле сколько лет?

– Семь лет, ваше высокородие.

– Так… – Есаул беглым взглядом окинул кобылицу. – Проводи! – коротко бросил он парню. Тот поспешно отошел с лошадью в сторону.

Поднимая густое облако пыли, по широкой улице рысью ехали два всадника. Завернув в переулок, они остановились у ворот Гринихиной хаты.

– Ты, Ваня, подержи коня, а я пойду в хату, попрошу цебарку коней напоить, – хитро сощурил глаза Андрей, соскакивая на землю.

– Гляди, Андрей, если Гриниха дома, то как бы она тебе вместо цебарки качалкой по потылице не надавала, – сказал Дергач.

Андрей, не слушая приятеля, смело отворил калитку и пошел к хате по смазанной глиной дорожке.

До отправки на фронт оставалось четыре дня, и он твердо решил объясниться с Мариной.

Но то, что казалось ему раньше таким простым, теперь, когда он взялся за щеколду двери, представилось сложным, почти невозможным делом.

«А вдруг, в самом деле, Гриниха дома?» – Андрею захотелось вернуться назад, но стыдно было перед Дергачом, наблюдавшим за каждым его движением. Он с силой нажал на щеколду и переступил порог.

В сенях пахло развешанными на стенах сухими травами, которыми Гриниха лечила скот, а нередко и людей. Земляной пол был тщательно вымазан желтой глиной. В углу за деревянной перегородкой мычал теленок.

Тихо отворив еще одну дверь, Андрей очутился в кухне. Около стола, напевая вполголоса, стояла Марина. По локоть засучив рукава, она быстро раскатывала тесто в маленькие лепешки. В зале на кирпичном полу сидела с куклой на коленях младшая дочка Гринихи – Анка.

Андрей обрадовался отсутствию Гринихи и хотел сразу приступить к решительному разговору, но вместо того, гремя шашкой, смущенно сел на лавку и стал доставать кисет. Не отрываясь от теста, Марина спросила:

– Тебе что, Андрейко, мать покликать? Она у Панчихи.

Андрей молчал. Не отвечая на вопрос, он с тревогой спросил:

– Ты что же, за Николая Бута замуж идешь?

– А хоть бы и так… А тебе что? – В голосе Марины прозвучали незнакомые Андрею нотки смущения.

– Да ничего, я так… В добрый час… Проститься вот заехал – ведь росли сколько годов вместе, а угонят – может, и не увидимся больше… – Андрей помолчал. – А помнишь, Маринка, как мы в поповский сад за яблоками лазили, а поп с ружьем за нами гнался? Ты тогда бежать бросилась, а я на дереве сидел – ох, и страху же набрался! Все думал, что он меня увидит и из ружья бахнет.

– Помню! Он меня совсем уж было нагнал около плетня, но ты с дерева спрыгнул да как встряхнул ветки, так жерделы дождем и посыпались. Поп меня бросил и к тебе кинулся. А скажи, Андрей, добре он тебя тогда поколотил?

Марина звонко засмеялась.

– Ну, что было, того не воротишь. Вот, если бы теперь он попробовал, я бы его добре угостил, жирного черта! – сказал Андрей.

– Что ты, что ты! – замахала на него залепленными тестом руками Марина. – Разве на батюшку можно руку подымать!

– А ему можно прикладом драться? – обиженно пробурчал Андрей.

Разговор внезапно оборвался. Марина опять начала быстро работать скалкой.

– Марина, Маринка… – сказал надтреснутым голосом Андрей.

– Ты что, Андрейко, захворал? Может, тебе голову солнцем нажгло? – насмешливо спросила Марина.

– Нет, я так, пойду, пора мне…

Андрей нерешительно поднялся с лавки и направился к дверям.

– Андрейко!..

Он круто обернулся. Шашка, описав полукруг, бряцнула по ногам.

– Маринка!..

Ввалившиеся за последние дни глаза Андрея лихорадочно горели. По телу пробежала дрожь. Протянув к Марине руки, он сделал несколько шагов вперед, готовый схватить ее в свои объятия. Марина легким движением отошла в сторону.

– Рукав у тебя в мелу, отряхни… – холодно сказала она.

Андрей, тяжело ступая, как после тяжкой работы, вышел во двор.

Марина видела в окно, как Андрей взметнулся на коня и пустил его галопом. Ей хотелось крикнуть, чтобы он вернулся, сказать ему на прощание ласковое слово. Но вместо этого она еще быстрее заработала скалкой.

Никогда прежде не пил Андрей, а сейчас, словно торопясь наверстать упущенное, с головой окунулся в бесшабашный пьяный разгул.

Незаметно подошел день отъезда.

Андрей стоял посреди заросшего травой двора. Мать, цепко обхватив руками его голову, не могла понять, чего от нее хочет Григорий Петрович, который тщетно старался оторвать ее от сына.

– Хватит, слышь, старая, хватит! Да что ты – не слышишь, что ли? Ну, чего убиваешься, – мы ж его не хороним.

Андрей осторожно освободился от материнских рук и повернулся к отцу.

– Благослови тебя бог.

Старик торжественно перекрестил сына и отвернулся, вытирая рукавом заплатанной рубахи морщинистое, обветренное лицо.

– Езжай, сынку, на площади побачимось.

Андрей сел на подведенного братом коня. Мать хотела было ухватить стремя, но не успела. Андрей ударил коня нагайкой и, закусив до крови губы, вылетел за ворота.

Солнце поднялось над плавнями. Как только рассеялся утренний туман, на базарную площадь стали съезжаться казаки.

Блестя серебряным набором, на дорогом золотистом коне прискакал Степан Шмель. Презрительно кривя губы, он пристроился к гнедому маштаку Дергача. Позже всех пришли пешие казаки, лошади которых были забракованы на выводке.

Андрей на площадь прискакал, когда построенные в две шеренги казаки ожидали команды. Увидев Дергача, он ударил слегка плетью по крупу Шмелева коня и стал рядом с ним в строй.

– Чего озоруешь? Вот доложу вахмистру, он тебе оплеух надает! – рассердился Шмель.

– Езжай, докладывай, может, урядничьи лычки получишь, – вступился за товарища Дергач.

Осмотрев снаряжение и коней казаков, пожилой полковник уселся вместе с Семеном Лукичом в коляску и уехал в Уманскую.

Семен Лукич отправился в Уманскую покупать коней для безлошадных казаков. Деньги на покупку дал Павел Васильевич Бут, выговорив себе за это право пользования казачьими паями на все время, пока казаки не выплатят ему долга.

Вести сотню в Уманскую полковник поручил есаулу Богданову и Луке Чесноку, исполняющему обязанности вахмистра.

Выехав за греблю, сотня спешилась. Казаки шли с провожающими их родными.

Рядом с Андреем шагал отец, оба молчали. Андрей думал о Марине. Он все время втайне надеялся, что она придет проводить его до Прощальной горы, где обычно казаки прощались с родными. Но Марины среди провожающих не было. Андрей, опустив голову, машинально шел в ногу с отцом.

Старик поднял на сына глаза:

– Одиннадцать лет назад и я так-то по этой дороге шел. Ваську на руках нес, а тебя на коня посадил. Убили на войне коня-то… Безлошадным домой вернулся… И сколько казаков по этой вот дороге от родных куреней ушло!

Старик, вздохнув, замолчал. Вдали, окруженная зеленым кольцом фруктовых садов, показалась Старо-Деревянковская станица.

– Батько, шли бы вы до дому. Мать-то ведь одна осталась… Василий к Богомолову пошел.

Андрей, отведя коня на обочину дороги, остановился. Несколько мгновений отец и сын молча смотрели друг на друга. Андрей обнял старика, поцеловал его седую голову и, не оглядываясь, пошел вперед.

А Григорий Петрович долго стоял у обочины дороги, и его затуманенные слезами глаза упорно искали сына среди скрывающихся за ветряками казаков.

Глава III

Павел Васильевич Бут обычно жил на хуторе, и его новый каменный дом на Солонной почти всегда пустовал. Только поздней осенью, когда недавно выстроенная им паровая мельница начинала работать полным ходом, Бут со своей семьей переезжал в станицу.

Получив от сына Николая телеграмму о его приезде домой, на побывку, старик решил переехать в станичный дом раньше срока.

С самого утра в доме шла уборка. Проветривали комнаты, мыли щелоком окна и двери, а желтые крашеные полы натирали воском.

Николай приехал вместе со своим товарищем по полку – хорунжим Евгением Кушмарем, молодым худощавым офицером с подвижным красивым лицом.

Когда радость встречи несколько утихла, сели пить чай на стеклянной веранде. Мать Николая принесла из кладовой свежего варенья и, вытерев руки о фартук, уселась напротив сына.

Николай не был дома около года. Истосковавшейся по нем Степаниде Андреевне все казалось, что она видит прекрасный, но обманчивый сон, что вот-вот проснется – и не станет сына, и опять потянется тоскливая ночь…

Сидя за столом против Бута, Евгений оживленно рассказывал старику о недавних боях.

Николай молчал, рассеянно помешивал ложечкой в стакане. Любовно наблюдающая за ним Степанида Андреевна засуетилась:

– Что ж вы, дорогие мои, ничего не кушаете?

Она положила сыну кусок сдобного пирога и, вздохнув, осторожно провела рукой по его светлым, чуть рыжеватым волосам.

За столом засиделись до поздней ночи. Наконец Павел Васильевич встал и размашисто закрестился на угол.

– Ну, герои, пора и спать!

Постели молодым людям приготовили на полу в зале, под огромной, в зеленой кадке, пальмой.

Евгений, лежа с закинутыми за голову тонкими руками, полуприкрыв глаза, рассеянно слушал торопливую речь Николая.

– Ты пойми, Евгений, что это чувство мне не подвластно, я не в силах с ним бороться… Ты не смейся, но я не представляю себе свою жизнь без Марины… Я думал, что это пройдет, что на фронте мне удастся ее забыть, но… вышло не так. Даже в той атаке… помнишь, когда подо мной коня убили. Даже тогда я думал о ней. Я знаю, что отец будет против. Но мне все равно – я женюсь на Марине. Я ведь немаленький: мне уже двадцать восьмой год.

– Дураком будешь! – сердито буркнул Евгений, натягивая на себя байковое одеяло. – Возьми лучше Марину к себе в работницы. Подумаешь: «Не могу! Женюсь!» Я перестал тебя узнавать, Николай. Ты положительно поглупел. Вот Валя Богомолова – это да! Гимназию этим летом кончила.

– Да, но она иногородняя, мужичка.

– Дурак! Какая она мужичка, если за ней полсотни тысяч приданого. Казачку себе нашел… Влюбился, словно прапорщик, да еще в нищую.

Николай обиженно замолчал.

Утром, когда Павел Васильевич осматривал молодые яблони, к нему, смущенно улыбаясь, подошел сын.

– Ну как, ваше благородие: дома-то лучше? – не то насмешливо, не то ласково улыбнулся Бут.

– Мне надо с вами, папа, поговорить… об очень важном деле.

– Это о каком же? Уж не в карты ли опять казенные денежки спустил?

– Нет… жениться хочу…

– Жениться? А на ком? Сестру милосердную, что ли, на фронте выбрал?

– Нет, станичная она… Гринихи старшая дочка – Марина. – Последнюю фразу Николай проговорил почти шепотом.

Старик с минуту молчал, изумленно раскрыв рот. Но постепенно лицо его стало багроветь, глаза гневно сузились. Наконец он с трудом выдохнул:

– Это повивалкину дочку мне, сукин ты сын… в невестки прочишь? Да ты что это… мою седую голову… на всю станицу ославить захотел? Не бывать этому!

В бешенстве он схватился рукою за сук и с силой рванул его книзу. Послышался треск, и мелкие красные яблоки градом осыпали обоих. Это несколько отрезвило старика, и он более спокойным голосом проговорил:

– Отец ночи не спал, хребтину гнул, по былке откладывал, чтобы тебя учить, а ты так-то теперь благодаришь?

– Я же ведь не на иногородней какой, а на казачке…

– Казачке, казачке… да разве ж она тебе пара?

Павел Васильевич сердито плюнул и, не глядя на сына, пошел на мельницу.

Николай, огорченно опустив голову, побрел разыскивать мать. Степанида Андреевна возилась в погребе, укладывая молоденькие огурчики в большую глиняную макитру. Он тихо спустился по лестнице и обнял мать.

…Евгений уже одевался, когда к нему стремительно влетел Николай:

– Скорей умывайся! Я тебя на наш хутор свезу. Уток стрелять будем. А какие там арбузы… вот увидишь!

Наскоро позавтракав, друзья уселись на линейку. Белый иноходец быстро помчал их через греблю в степь.

Домой Павел Васильевич вернулся к полудню. Пройдя в спальню, он застал там жену, перебирающую что-то в большом пузатом комоде.

– Должно, слышала уже? Сынок-то что надумал!.. – опять заволновался Бут. – Сраму-то, сраму сколько будет! Да нет, не позволю! Из дому выгоню, ежели что!..

Степанида Андреевна, всегда тихая и безответная, на этот раз вспылила:

– Что ты, сказился, Васильевич? Сын с фронта приехал – радоваться надо, а ты такие слова… Да как у тебя язык-то не отсох? Я его маленьким выхаживала. Ушел на войну – глаза свои выплакала, на коленях ночи перед иконами простаивала, чтобы живым его увидеть, а ты с дому его гнать надумал! Богатства тебе мало? Мало ты греха на свою душу принял? Теперь родного сына извести хочешь?..

Степанида Андреевна заплакала. Бут с минуту растерянно смотрел на жену, потом со злостью хлопнул дверью, ушел на кухню и, не раздеваясь, повалился на кровать. Но упрямые думы неотвязно лезли в голову, отгоняя сон. Бут ворочался и тяжело вздыхал.

Вспомнилось прошлое. Был он женат два раза. Первая его жена, худая, некрасивая, болезненная женщина, умерла от родов. Оставшись вдовцом, Бут долго не решался жениться. Но однажды, будучи на хуторе у Подлипного, он увидел там батрачку-красавицу Стешу. После этой встречи зачастил Бут на хутор.

Вся родня восстала против их брака. Отец, Василий Бут, узнав, что сын хочет жениться на Стеше, избил его и выгнал из дому. Целый год работал Павел Бут на мельнице у дяди. Только после смерти отца женился он на Стеше и вернулся в отцовский дом…

Во дворе послышался яростный лай. Бут насторожился. Визгливо хлопнули ворота, а через минуту в сенях загудел хриповатый бас атамана:

– Я, Павел Васильевич, с новостями. Приехал под утро с Уманской, немного всхрапнул – и прямо к тебе.

Тяжело поднявшись, Бут пошел навстречу гостю:

– Хорошо сделал, Лукич! Я лежал, лежал да совсем уже было надумал к тебе идти, ан ты сам на пороге. Ну, идем, идем! Зараз жинка нам закусить приготовит.

Бут увел гостя на веранду, где Степанида Андреевна уже суетилась около стола.

– Ну как, Лукич, проводил молодых-то, все слава богу?

– Проводил, Павел Васильевич. Вот с конями маленькая заминка вышла, да, спасибо, есаул выручил.

– Это какой же есаул? Тот, что у тебя на квартире стоял?

– Он самый. Я как приехал в Уманскую, так зараз к барышнику, лошадей смотреть. Ну, он мне и всучил одиннадцать штук с небольшим изъяном. Каюсь, кум, вот как перед Богом, недоглядел. Переплатил я ему за лошадей-то. Ну, казаки пришли, я им коней сдавать, а ветеринар на дыбки: «Не могу и не могу таких лошадей пропустить! Я, мол, на выводке лучших, чем эти, браковал». Ну, говорю, то на выводке, а то у меня. А он все свое. Тут есаул и помог, а то бы не знал, что и делать. Паи-то я тебе, Павел Васильевич, оформил, получай документы… – Атаман полез в карман за бумажником.

– Я, Лукич, деньги на лошадей дал больше из уважения к сходу. Земли-то эти мне не с руки. Сам знаешь, хутор мой от их в стороне стоит.

– Ну, не говори, кум. Земля от твоего хутора – рукой подать, а пока казаки тебе за лошадей деньги вернут, ты пшеничкой-то засыплешься!

Атаман выпил налитую хозяином рюмку и, самодовольно крякнув, стал тыкать вилкой в миску с малосольными помидорами.

– А новости, Васильевич, вот какие. Есаул-то, слышь, за дочку мою сватается.

Павел Васильевич, опрокинувший в это время рюмку в рот, поперхнулся и со слезами на глазах протянул:

– А-а-а-а!

– Да, такой случай вышел. Я ему и говорю – отвоюетесь, дескать, побьете германца, тогда и свадьбу можно играть. А он и слухать не хочет: «Война, говорит, Семен Лукич, когда кончится, неизвестно, а свадьбу из-за этого откладывать не резон».

Павел Васильевич, утирая платком глаза, буркнул:

– Мой-то сынок тоже жениться задумал…

– Что ж, видно, какую городскую подцепил? Горе тебе, кум, с нею будет: они к нашей работе непривычны.

– Они и станичные-то разные бывают, – уже совсем сердито пробурчал Павел Васильевич.

– А все-таки на ком же он жениться задумал? И то сказать, парню уж двадцать семь лет.

– Гринихи дочку мне, чертяка, в дом привести хочет.

Атаман вытаращил глаза. Потом, задыхаясь от душившего его смеха, прохрипел:

– Это, кум, он в батьку пошел. Истинный бог, в батьку! Я б его на твоем месте из дому выгнал! Ну и нашел себе жинку! Ведь она у меня нонешнюю весну огород полола, а к тебе в дом хозяйкой войдет? Насмешил ты меня, кум, ох и насмешил!

– А ты не смейся, Семен Лукич! Не твоего ума дело, что я своему сыну зроблю, – тяжело поднялся из-за стола Бут. – Я хоть и бедную, может быть, в дом возьму, да зато работницу хорошую, а ты за прощелыгу дочь отдаешь. Думаешь, я не вижу, куда ты гнешь? Племянника окружного атамана себе в зятья цапнул. Он и фронта-то за дядькиной спиною не нюхал. В канцеляриях всю войну стулья просиживает.

Несколько секунд оба молчали. Потом атаман взялся за шапку.

– Спасибо тебе, Павел Васильевич, за ласку!.. – бросил он гневно.

Бут, насупясь, отвернулся. Атаман прошел мимо него, нарочно громко вызвал из конюшни своего работника. Бут видел, как, садясь в дрожки, он хлопнул вожжою рыжего жеребца и как тот вихрем вынес его за ворота, чуть не разбив дрожки о врытый за воротами столб.

Степанида Андреевна, скучая по сыну, несколько раз принималась заговаривать о его женитьбе, но всякий раз Павел Васильевич, выругав ее, уходил на мельницу.

На вторую ночь после отъезда Николая на хутор Степанида Андреевна снова завела с мужем разговор о сыне.

– Чуешь, Васильевич, ты, как Николушка приедет, на него не накидывайся, а то я тебя знаю – коли в гнев войдешь, то и сам не знаешь, что робишь.

– Что я, своему сыну ворог, по-твоему? Да только не бывать этой свадьбе! И ты из головы эту думку вытряхни, слышишь? Пока я хозяин в доме, этому не бывать!

– И чем она нашему Николушке не пара? Что бедна – так на что нам богатство? – Степанида Андреевна приподнялась на кровати, опершись на локоть. – Ты, Васильевич, о Николушке подумай. Ты на него накричал, а он уж два дня домой не приходит. Сердце все изболелось у меня.

– На хуторе он, с приятелем вместе уехали.

– А ну-ка что случится с ним? Не переживу я этого, старик. Горячий он у нас. И чем она тебе не невестка? Что красавица, что работница!..

Бут молча повернулся к жене спиной. Он старался уснуть – и не мог. Мысли о сыне и ему не давали покоя.

…Николай с Евгением приехали на третий день. Увидев мать, работающую на огороде, Николай прошел туда и стал помогать ей срывать спелые помидоры.

– И никак, Николушка, слушать он не хочет. Как скаженный, эти дни ходит, – начала первая Степанида Андреевна.

– А где он, мама? – почему-то шепотом спросил Николай.

– На мельницу пошел, где ж ему быть? Целыми днями там пропадает. Ты, Николушка, поласковей с ним – может, и обойдется. Не зверь ведь, чай, – отец. Сердце-то и у него болит. Я вижу, ругается, а сам ночей не спит.

Николай обнял мать и, поцеловав ее в голову, выпрямился:

– Ну, я, мама, пойду к отцу.

Степанида Андреевна перекрестила сына и, когда он, ускоряя шаг, шел через огород, сокрушенно покачала ему вслед головою.

Отворив калитку, Николай столкнулся с отцом и от неожиданности растерялся.

– Что, с отцом-то и здороваться не надо? Так тебя в офицерской школе учили?

Глаза Бута смотрели на сына сурово. Мохнатыми клочками висели седые брови. За последние дни он как-то осунулся и постарел. На лице залегли новые морщины. Николай понял, что отец тяжело пережил сильную внутреннюю борьбу, и ему стало жаль старика. Николай хотел сказать отцу что-нибудь ласковое, хорошее, но, зная суровый его характер, не решился.

– Молотилку, папа, надо у Сушенко попросить – одной не обмолотимся. Управляющий наказывал беспременно к Сушенко съездить.

– А коли откажет?

– Должен дать, мы ж ему в прошлом году давали. Управимся – обе ему перекинем. А скажите, папа, что Игнат Сушенко – болел, что ли? Почему он не на фронте?

– У атамана рыжего жеребца видал?

– Видел. Конь замечательный.

– Его Сушенко на Дону купил и подарил атаману.

– Да-а-а, тогда все понятно… А хлеба-то у нас нонешний год какие! Амбаров не хватит. Рабочих еще на хутор надо послать, человек хоть десять.

– А где их взять-то? Девок отправлю.

– Это на мужскую-то работу?

– А хоть бы и на мужскую. Оно выгодней. Мужику-то трешницу в неделю надоть, а девке – рубль. Ну а при том девки девкам рознь. Возьми такую, как твоя Марина, – небось за двоих мужиков сработает.

– Отец!..

– Ну, не буду, ты так зараз и готов на старика шуметь… А как: дурь-то с головы выкинул? Жениться-то? – неожиданно спросил Павел Васильевич.

– Я, папа, все обдумал. Не в моих силах от нее отказаться. Ежели вы согласия не дадите, вы меня на всю жизнь несчастным сделаете. Да что жизнь! На что она мне без нее? Я свою жизнь тогда в первом бою отдам.

Павел Васильевич с присвистом засопел, что всегда у него служило признаком большого волнения.

– О матери своей подумай, чертяка скаженный! Не вынесет мать-то. Она и так о тебе день и ночь плачет. Весь ты в бутовскую породу вышел… Ну, женись, ежели тебе она так полюбилась, что жизни своей за нее не жалко.

Николай бросился целовать отца.

– Ну, буде, буде. Что я тебе: девка, что ли? – с притворной суровостью уклонился от объятий сына Бут. – Ославил старика-отца на всю округу…

Гринихин двор был тщательно подметен, кирпичные дорожки вымазаны желтой глиной с навозом. Под большой старой вишней, заняв своим тучным телом чуть ли не половину скамейки, сидела за столом сама Гриниха. Перед ней стоял пузатый, начищенный до ослепительного блеска медный самовар.

Гриниха только что налила себе одиннадцатую чашку, когда за забором протарахтела линейка и белый жеребец остановился у ворот. С линейки тяжело спрыгнул Бут; сказав что-то работнику, он пошел к калитке. Во дворе его встретил злобным лаем рыжий кобель. С руганью отмахиваясь от него суковатой палкой, Бут направился к спешащей навстречу Гринихе. Ее скуластое, помятое старостью, но все еще красивое лицо сияло:

– Вот не ожидала у себя побачить! Садись, Павел Васильевич, чаю с вареньем выпить…

Приняв от хозяйки чашку, Бут долго размешивал в ней варенье, не зная, с чего начать разговор.

– Что, Павел Васильевич, аль что случилось со скотом?

– На это у нас ветеринар есть, – пробурчал Бут.

Наступило неловкое молчание. Гриниха, обиженно поджав тонкие губы, еще налила себе чашку.

– Вот что, Власовна! Сына хочу женить…

Гриниха окинула Бута быстрым взглядом, полным радостной надежды. Но, тут же овладев собой, равнодушно проговорила:

– Что ж, Павел Васильевич, дело хорошее. Уж не сваха ли тебе нужна?

Бут сердито засопел:

– Сам посватаю…

Гриниха отхлебнула из чашки и с легкой насмешкой в голосе спросила:

– А зачем же я тебе тогда, Павел Васильевич, понадобилась?

Старик с досадой поставил на стол блюдце.

– Сватать приехал, вот затем и понадобилась. – И, уже совсем насупясь, проговорил: – Сына на твоей дочке женить хочу… Чего замолкла? Али зять не по сердцу?

– Да я, Павел Васильевич, ничего, вроде показалось мне, что ты на меня серчаешь…

– Ну а коли ничего, так и говорить не о чем, – грубо перебил ее Бут. – Собирай дочь к венцу. Да зайдешь ко мне: денег тебе на приданое дам… Все от людей сорома меньше будет.

Бут поднялся и, перекрестясь, пошел к калитке. Гриниха, растерянно улыбаясь, шла сзади.

Несколько дней прошло со времени отъезда Андрея на фронт, а Марине казалось, что прошло уже много месяцев. Сколько ни уверяла она себя, что ей нет никакого дела до Андрея – с каждым днем все сильнее и сильнее давила ее гнетущая тоска.

Работа валилась из ее рук, а по вечерам, когда девчата запевали звучащие безысходной тоской старинные песни, ей хотелось плакать. Весть о приезде с фронта Николая Бута не произвела на нее никакого впечатления. Да и сам Николай, при виде которого так замирало раньше ее сердце, теперь не казался ей желанным.

Возвращаясь из Старо-Деревянковской станицы от тетки, Марина всю дорогу думала об Андрее. Подходя к воротам, она вспомнила последнее свидание с ним в хате и грустно улыбнулась.

– Какая же я дура была! – прошептала она.

Гриниха, завидев дочку, поспешно пошла к ней навстречу.

– Ты, Мариночка, небось уморилась. Пойди умойся да садись чай пить, а я самовар подогрею.

Усадив дочь за стол, она поставила перед ней миску с подогретыми варениками и уселась напротив.

– Павел Васильевич Бут к нам приезжал…

– Это зачем?

– Сына женить надумал…

Ничего не подозревая, Марина подумала, что мать пригласили в свахи.

– Свататься приезжал, Мариночка. Говорит, приходи – денег на приданое дам, – наклонясь через стол к дочери, восторженно зашептала Гриниха… – И такое счастье, такое счастье нам выпало! Это нам за бедность нашу Господь посылает. Легко сказать – с самими Бутами породнимся!

Не замечая, как побледнела дочь, Гриниха продолжала:

– Дом-то какой! Да тебе и век не снилось в таком доме жить… То-то мне последнее время сны такие снятся – все будто я по навозу хожу да руками его собираю, а он между пальцами так и уходит, так и уходит…

– А если я не пойду за него замуж? – прошептала, низко наклонив голову, Марина.

– Как не пойдешь?! – Гриниха непонимающе уставилась на дочь.

Марина поднялась из-за стола. Ее губы дрожали, но голос прозвучал спокойно:

– Да так и не пойду!

– И слушать не хочу! Пойдешь за Николая – и все.

– Выходите за него сами.

Этого Гриниха не ожидала. Спокойный тон дочери прорвал ее гнев:

– Это ты мать не слушать?

Марина, наклонив голову, молчала.

Зеленовато-серые глаза Гринихи загорелись гневом.

Быстро выскочив из-за стола, она метнулась в сарай и через минуту вихрем вылетела оттуда с толстой палкой в руке.

Марина, исподлобья наблюдая за матерью, подпустила ее вплотную. Взоры их встретились.

– Вот только ударьте – зараз же уйду на хутор и больше вы меня не увидите!

Угроза подействовала. Как Гриниха ни была взбешена, но она поняла, что если дочь уйдет на какой-нибудь хутор работать, то свадьба расстроится.

Воспользовавшись замешательством матери, Марина убежала на улицу и вернулась домой только к ночи.

Гриниха еще не ложилась спать. На всякий случай не запирая дверей, Марина прошла в другую комнату.

Посмотрев вслед дочери, Гриниха проговорила:

– Анка опять больна, а на молоко денег нету… Ох, господи! А тут еще ноги мне судорогой сводит, ходить не могу…

Но, видя, что Марина молча принялась стлать себе постель, крикнула:

– У, дармоедка проклятая! Бисова душа! На шее матери век думаешь в девках сидеть?

Анка проснулась от крика и громко заплакала.

Марина подошла к углу, где на куче тряпья лежала больная сестренка, наклонилась над ней и стала гладить ее взлохмаченную голову. Перестав плакать, Анка крепко обняла Марину за шею и прижалась к ее груди.

– Маринка-а-а, я есть хочу… – тихо всхлипывая, прошептала она.

Марина, поцеловав сестренку, поднялась:

– Не плачь, Анка, я сейчас пойду молока тебе достану.

Не обращая внимания на ругань матери, она накинула на голову платок и вышла из хаты…

Утром Гриниха, принарядившись, ушла к Бутам, а Марина вынесла во двор больную Анку и стала расчесывать ей волосы. Средняя сестренка, двенадцатилетняя Милька уселась тут же.

К ночи, когда уложенные Мариной дети заснули, бутовский работник привез Гриниху. По раскрасневшемуся лицу матери Марина поняла, что та пьяна. С ее плеч сползала подаренная, видимо, Бутом, черная шаль. Из-под пестрой косынки выползли смоляные пряди волос.

Сев на лавку, Гриниха торжествующе посмотрела на Марину:

– Триста рублей, дочка, Бут на приданое дает. А со свадьбой Николай торопит: «Мне, мол, на фронт ехать скоро надо». Чего молчишь? Али не чуешь?

Марина, расчесывая густые каштановые волосы, пристально посмотрела на мать:

– Чую, а за вашего Бута все одно не пойду!

Гриниха подскочила к печке, схватила ухват и занесла его над головой Марины.

– Будешь мать слушать или нет? – Ее рука уже готова была опустить ухват на голову дочери, но тут произошло то, чего никак не ожидала Гриниха. Марина с силой вырвала ухват и отбросила его в угол. Гриниха тяжело опустилась на пол…

Ночью, когда в доме все стихло, Марина с узелком в руках тихо вышла во двор.

К ее ногам с визгом кинулся рыжий косматый клубок.

– Прощай, Буян, прощай, милый.

Собака, ласково взвизгивая, лизала ее руки.

Глава IV

Прохладно в густом лесу. Запах преющих на земле листьев, смешиваясь с ароматом смолы, навевает грусть.

Андрей, сидя под старым буком, только что перечитал письмо, полученное им недавно от отца.

Каждый раз, когда он вынимал из кармана грязный, исписанный каракулями клочок бумаги, окружающий его лес исчезал, как утренний туман под лучами солнца. Перед застланным слезами взором плыли, словно живые, сцены из родной, знакомой станичной жизни…

В эти минуты он забывал все… Мечты Андрея несли его в хату Гринихи, и Марина вставала перед ним не с суровым взором, а улыбающаяся, с протянутыми к нему руками…

Второй Запорожский полк, в который попал вместе с одностаничниками Андрей, был перед этим сильно потрепан турками под Изоколясом и отведен в тыл.

Расположась лагерем в большом старом лесу, полк, пополненный казаками Уманского и Каневского статичных юртов, готовился к выступлению на передовые позиции.

С утра до вечера кузнецы перековывали коней, чинили разболтанные тачанки и двуколки. Казаки, утомленные большими переходами и частыми стычками с турками, наслаждались отдыхом.

В свободное от нарядов, караулов и занятий время казаки чинили обмундирование и сбрую, писали письма на родину, а иногда, усевшись под старым каштаном или вековым дубом, резались до обалдения в карты.

Кончался обеденный час. Казаки группами и поодиночке сидели на сложенных вверх потниками седлах, пнях, а кто и просто на земле.

К Андрею подошел, улыбаясь, Дергач. В руке он держал котелок.

– Ну, довольно читать, давай есть будем. – И, насмешливо щуря карие смеющиеся глаза, посмотрел на Андрея: – Пока ты в наряде был… я тоже получил. От сестры. О тебе и о Марине пишет…

– Обо мне?

– Ну да, о тебе.

Андрей испытующе посмотрел на приятеля. Под его пристальным взглядом скуластое лицо Дергача, сплошь усыпанное коричневыми веснушками, расплывалось в лукавой улыбке. Не спеша отрезав кинжалом кусок хлеба, он с нарочитой медлительностью проговорил:

– Пишет, что после нашего отъезда Марина словно шальная ходила. Только об Андрее и разговору было. Мать ее за Бута хотела выдать. Сватался он, когда в отпуск приезжал, так Марина на хутор сбегла. Говорит… Андрея дожидать буду.

Глаза Андрея широко открылись. Грудь наполнилась буйной радостью. Не выдержав, он вскочил с земли и закружился в диком танце. Затем с размаху бросился на траву и испуганно спросил:

– Ванька, а ты не врешь?

Дергач оглянулся и, наклоняясь к Андрею, тихо проговорил:

– Ты, Андрюшка, Бута бойся. Гриниха ему перед отъездом передала, что из-за тебя Марина на хутор сбежала.

– Плевать мне на него! – весело ответил Андрей.

Друзья, достав из-за голенищ деревянные ложки, принялись за еду…

Но вот труба заиграла развод. Казаки дежурной сотни, назначенной в караул и наряды, разбирая винтовки, бежали строиться. На коновязи дико взвизгнули кони.

– Вахмистра третьей сотни к есаулу! Вахмистра-а-а к есаулу-у-у!

– Ва-а-а-а-а-а улу-у-у-у! – покатилось эхом по лесу.

Пожилой среднего роста казак, придерживая рукою шашку, бегом направился к офицерской палатке.

Командир третьей сотни есаул Бут, сидя на койке, зябко кутался в длинную солдатскую шинель. На коленях у него лежала двухверстка, на которой он делал отметки синим и красным карандашами.

На другой койке, напротив, сидел, поджав под себя ноги, хорунжий Кравченко. Он внимательно слушал есаула.

– Так вот, Владимир, тебе поручается очень ответственное дело. Полк со вчерашнего дня потерял связь со штабом дивизии. Полковник опасается, что… фронт прорвали и наши отступили, не предупредив нас. Имеются сведения о том, что впереди, левее, – посмотри на карту, вот здесь – появились конные массы противника. Срочно необходимо выяснить количество и направление неприятельских частей, а также попытаться восстановить связь со штабом дивизии. Дополнительные сведения и приказания тебе даст полковник. Поедешь со вторым взводом, в помощники даю вахмистра. В пути старайся избегать встреч с неприятельскими разъездами, обходи их стороною. Ну а теперь иди к полковнику, он тебя ждет у себя в палатке. А я тем временем приготовлю взвод.

– Разрешите войти, ваше высокородие?

Николай повернул голову ко входу в палатку:

– А вот и вахмистр.

Хорунжий вышел. Николай окинул пожилого вахмистра пристальным взглядом:

– Поедешь с хорунжим Кравченко в разъезд. Седлать второму взводу. За себя оставь урядника второго взвода. Начальником разъезда назначен хорунжий Кравченко. – Помолчав, он добавил: – Ты за ним, Мироныч, смотри: молодой он, нет еще у него опыта.

– Не извольте беспокоиться, ваше высокородие, не впервые.

– Ну то-то же. Коня моего перековали?

– Так точно. – Вахмистр, потоптавшись на месте, шагнул вперед: – Ваше высокородие!

– Что тебе?

– Вы бы хоть водки выпили с хиной. Ведь затрясла вас лихорадка-то.

– А-а-а-а-а! Не в малярии тут дело… Слушай, Мироныч! Ты у моего отца пятнадцать лет хутором управлял, ты меня маленьким на руках нянчил, учил верхом ездить… Я верю, что ты преданный нам человек. – Голос Николая дрогнул. – Хочешь помочь мне в одном деле?

– Скажите, ваше высокородие, жизни для вас не пожалею… ни своей, ни чужой.

Николай вскочил. Не выдержав его горящего взгляда, вахмистр опустил глаза.

– Слушай, Мироныч, у моего отца четыреста голов рогатого скота, да что тебе говорить, ты сам знаешь… Ничего для тебя не пожалею, слышишь? Ничего! После первого же боя рапорт о производстве тебя в офицеры подам. Только сделай так, чтобы он не вернулся…

– Кто, ваше высокородие?

– Семенной Андрей… – И Николай, подойдя вплотную к вахмистру, порывисто зашептал ему в лицо: – Враг он мне… Поперек дороги мне стал.

– Не волнуйтесь, Николай Павлович!.. Стоит ли из-за босяка всякого так расстраиваться? Сделаю в лучшем виде.

– Верю тебе, Мироныч, иди, готовь взвод…

Андрей с Дергачом после обеда развалились на граве, положив головы на седла. Сзади них послышался шорох шагов, и сейчас же раздался знакомый резкий голос вахмистра:

– Второй взвод! Седлай!

Казаки второго взвода, хватая седла, опрометью кинулись к коновязи. Пальцы у Андрея от волнения дрожали, и он никак не мог поймать конец подпруги. Поймав наконец ремень и затянув его через пряжку, Андрей стал отвязывать чембур. Но сырой ремень затянулся в плотный узел, упорно не поддавался. Выхватив кинжал, Андрей со злостью резнул ремень выше узла. В ту же минуту он почувствовал сильный удар по затылку. Папаха слетела на землю. Не подымая ее, Андрей быстро обернулся и увидел взбешенное лицо вахмистра.

– Ты что же, сучий выродок, делаешь? Зачем чембур режешь?

Новый удар кулаком в лицо чуть не свалил Андрея с ног. Андрей невольно прислонился к шее своего коня. Судорожно выдернув кинжал, он готов был уже броситься на вахмистра, но в это время хорунжий, вскочив на подведенного вестовым дончака, крикнул:

– Вахмистр! Стройте взвод!

Заметив, что Андрей стал отводить руку назад, готовясь нанести ему удар кинжалом, вахмистр схватился за кобуру и угрожающе прошипел:

– Я с тобой, щенок, еще расправлюсь!..

Казаки бегом выводили коней, на ходу подтягивая ремни.

Хорунжий нетерпеливо посматривал на рассчитывающихся по звеньям казаков.

– Спр-р-рава по три за мной, рысью ма-а-арш!

И, не оглядываясь назад, хорунжий направил своего коня крупной рысью к опушке леса. За ним растянулся на рыси взвод.

Вахмистр, пропустив мимо себя казаков, догнал хорунжего и поехал с ним рядом.

На опушке леса хорунжий прильнул глазами к биноклю. Перед ним расстилалась огромная долина, изрытая оврагами и покрытая кустарником.

– Ваше благородие, разрешите дозорных выслать, – наклонился к нему вахмистр.

– Высылай!

Дозорные, снимая винтовки, поскакали вперед. Когда последний из них скрылся в кустарнике, хорунжий, тронув повод, шагом выехал из леса.

Дневная жара уже спала, день клонился к вечеру.

Справа впереди показалось селение.

– Ваше благородие, надо бы объехать его, не иначе как там турки…

– Никого там нет, – уверенно проговорил хорунжий, опуская бинокль. – Мы остановимся в селении, а потом вот по той дороге двинемся дальше.

– Вы послушайте, ваше благородие, как собаки, не переставая, брешут.

– Глупости, тебе сегодня всюду турки мерещатся. – Хорунжий повернулся в седле: – Взво-о-од! Пово-о-од! Рысью ма-а-а-рш!

Проехав с версту, они натолкнулись на дозорных.

– Турки, ваше благородие!

– Где?

– Вот на тот кустарник посмотрите.

Хорунжий навел бинокль. Из-за оврага, заросшего мелколесьем, на небольшую прогалину выезжала группа всадников. Лиц разглядеть было нельзя, но красные фески и синие мундиры не оставляли сомнений в том, что это были турки. Впереди на великолепной вороной лошади медленно ехал стройный, красиво одетый всадник.

– Мироныч! Возьмем их, а?

– Пускай, ваше благородие, они ближе подъедут, чтоб шуму меньше было, – неохотно согласился вахмистр.

Казаки, прячась за высоким кустарником, напряженно наблюдали за приближающимся турецким отрядом, который теперь был виден простым глазом.

Андрей, возвратясь из дозора, присоединился к взводу. Став рядом с Дергачом и Мишкой Бердником, он с интересом следил за неприятельским разъездом.

Андрей, как зачарованный, смотрел на приплясывающего под турецким офицером арабского скакуна.

– Взво-о-од! Шашки вон! Пики к бою! – подал вполголоса команду хорунжий, выскакивая на лужайку. Его шашка сверкнула в лучах вечернего солнца.

Казачья лава без крика наметом помчалась на турок. Увидя казаков, турки, повернув лошадей, во весь дух поскакали к селению.

Сзади всех мчался всадник на вороном коне, на ходу снимая офицерский карабин. Откинувшись назад, он в упор выстрелил в настигающего его хорунжего. Тот подался набок и тяжело упал с лошади.

Андрей несся следом за хорунжим. Догнав турецкого офицера, он полоснул его шашкой по голове. Офицер взмахнул руками и свалился на землю. Обе лошади скакали рядом. Андрей перегнулся и схватил араба за повод:

– Ну, стой, стой, Васька!

Затем спрыгнул на землю, быстро перерезал кинжалом подпруги богато расшитого турецкого седла и сбросил его на землю. Расседлав Вороного, он накинул свое седло на боязливо косящегося араба и, быстро затянув подпруги, вскочил в седло. Араб взвился на дыбы. Кое-как успокоив его, Андрей дал ему повод, и конь карьером помчался к селению. Андрей выскочил на холм и увидел, что из селения, развертываясь в галопе, показался турецкий эскадрон. Казаки тоже заметили спешащих на помощь своим турок, повернули коней, но было уже поздно. Раздался оглушительный вопль идущей в атаку турецкой конницы:

– Ала-а-а-а! А-а-а-а-а! – звенело у Андрея в ушах, холодя в жилах кровь. Услышав знакомый крик, араб злобно рвался вперед, навстречу катящейся лавине.

Еще одно мгновение – и эскадрон настиг казаков. Андрей с ужасом увидел, как покатились казачьи головы под ударами кривых турецких сабель. Изо всех сил крутнул он жеребца и, пригибаясь к гриве, поскакал по дороге к лесу.

На полпути от того места, где казаки впервые увидели турок, араб, испуганно захрапев, прыгнул в сторону. Еле удержавшись в седле, Андрей увидел на траве труп зарубленного им турецкого офицера, а невдалеке от него лежал ничком хорунжий Кравченко.

Соскочив с седла, Андрей подошел к хорунжему. Тот тихо стонал. Андрей несколько секунд стоял над ним в раздумье, потом, решительно схватив его на руки, хотел взвалить на седло, но араб, натянув повод, испуганно взметнулся на дыбы, всхрапывая при виде залитого кровью человека.

Андрей снова положил хорунжего на траву и стал успокаивать лошадь. Наконец ему удалось взвалить Кравченко на седло. Вскочив сам, он глянул мельком в сторону боя. На земле валялись трупы казаков и турок, а между ними с громким ржанием носились осиротелые кони. Группа казаков, нахлестывая нагайками лошадей, уходила от погони.

Турки отстали. Среди мчащихся ему навстречу казаков Андрей увидел Дергача, братьев Бердниковых и других каневчан. Привстав на стременах и осторожно придерживая хорунжего, он замахал им папахой.

Дергач, задыхаясь от быстрой езды и непрошедшего еще испуга, взволнованно крикнул:

– Тикай, Андрей! Чего ты стоишь?..

– Не могу я, Ваня, галопом… Не выдержит он…

Проносившиеся мимо казаки кричали:

– Бросай его, Семенной! Чего с мертвяком возишься?

Турки, прекратив преследование, открыли стрельбу.

Пули с визгом летели над головами…

– Езжай, Ваня, а я следом за вами поеду. На таком коне меня не догонят.

– Да на что он тебе, мертвый, сдался?.. – Дергач не успел договорить, послышался взрыв, и справа от них яростно взлетел к небу огромный фонтан земли.

В просторной палатке за походным складным столом расположился командир Второго Запорожского казачьего полка. Его лысеющая голова, склоненная над разостланной картой, слабо освещалась стоящим на столе фонарем.

Сбоку на складном табурете сидел, опустив голову, есаул Бут. У входа стоял навытяжку, с забинтованной головой, младший урядник второго взвода Лука Чеснок.

– Итак, ты утверждаешь, что хорунжий убит? – спросил полковник.

– Так точно, ваше высокородие. Его турецкий офицер из карабина застрелил.

– Почему же вы, скоты этакие, не привезли его тела?

– Так что, ваше высокородие, Семенной остался, чтоб его в лагерь везти.

Николай от неожиданности вскочил с табуретки:

– Семенной жив?

Полковник недовольно поморщился:

– Садитесь, есаул. Что с вами?

Чеснок, удивленно взглянув на Бута, продолжал:

– Так что, ваше высокородие, не успели мы сотни шагов от Семенного отъехать, как его снарядом смело. Дергач своими глазами видел.

Николай облегченно вздохнул. Полковник нахмурил белесые брови:

– Раненые есть?

– Так точно! Двое… Всего десять человек ушло, я одиннадцатый… Остальные из взвода на месте полегли.

– Иди!

Урядник четко повернулся на каблуках и вышел из палатки.

– Ну-с, господин есаул, что вы скажете? – Полковник вытащил золотой портсигар, стал нервно закуривать. – За два месяца полк потерял в боях одну треть людского и конского состава. Не успели получить пополнения – и опять теряем целые взводы. Я вам говорил, что нельзя поручать мальчишке такое задание.

Уловив в голосе полковника упрек, есаул еще ниже опустил голову.

– Завтра на рассвете возьмите сотню и отправьтесь сами. Задача та же.

Николай поспешно встал, приложив кончики пальцев к каракулевой папахе:

– Слушаюсь, господин полковник!

Весть о гибели большей части второго взвода быстро облетела третью сотню, а затем и весь полк. Несмотря на поздний час, взволнованные известием казаки собирались группами и горячо обсуждали последнюю стычку.

Около старого казака, за малый рост прозванного Колонком[1], сбились тесным кругом десятка три молодых казаков третьей сотни.

Колонок сидел невдалеке от коновязи, на старом пне, разглаживал черную окладистую бороду и говорил сам с собой:

– Это что ж такое делается? Когда ж, хлопцы, этому конец будет? Я вот Садковской станицы… Двадцать казаков в этот полк наших пришло. Еще года нету с тех пор, а в живых один я остался.

– Это, дядя Игнат, тебя турки не заметили, а то беспременно бы убили.

Казаки невесело засмеялись. Колонок, делая вид, что не расслышал шутки, продолжал:

– Ну а ежели вас спросить, из-за какого рожна мы с турками воюем?..

Из толпы послышался неуверенный голос:

– Есаула поди спрашивай… он тебе расскажет!

Колонок, поискав взглядом говорившего и не найдя, спросил:

– Есаула, говоришь? Есаулу можно воевать, ежели у его отца два хутора да паровая мельница. Война кончится, глядишь – в войсковые старшины[2] произведут.

– В нашей станице у девяти человек паи забрали…

Колонок на этот раз увидел говорившего. Это был высокий худой казак из Каневской станицы.

– А у кого же паи-то ваши теперь?

– У Бута, – хмуро проговорил худой.

Колонок оживился:

– Вот оно и выходит, что, пока мы тут воюем, папенька есаула нашу землю к рукам прибирает.

Колонок взглянул на казаков, увидел, что к нему пробирается урядник их сотни, заменяющий убитого вахмистра. Казаки неохотно сторонились. Урядник добрался наконец до вскочившего перед ним Колонка и шипящим от злости голосом спросил:

– Ты что тут – басни рассказываешь?

Колонок загадочно улыбнулся.

– Так точно, господин старший урядник, басни вот им рассказывал. – Он мотнул в сторону казаков головой. – О том, как мы турок били.

– Вот доложу командиру сотни – он тебе… таких турок даст!

Урядник сделал выразительный жест кулаком и, обращаясь к казакам, крикнул:

– Марш спать!

Казаки нехотя стали расходиться.

Сотня походной колонной медленно продвигалась к месту вчерашнего боя. Впереди сотни в черной лохматой бурке, чуть сутулясь, покачивался в седле есаул Бут.

Придя от полковника, он всю ночь писал письма. Зарею, когда сотня ожидала его выхода, он дописывал последнее письмо – извещение станичному атаману о смерти казаков его юрта. В списке на первом месте мелким почерком было выведено: «Казак второго взвода Андрей Семенной».

Охраняя колонну, тихо крались в кустарнике дозоры. Вдруг Дергач, ехавший головным, остановился, притаясь за молодым орешником: впереди показался всадник. Второй дозорный, держа винтовку в руках, подъехал к Дергачу.

– Что, Иван, турок? – шепотом спросил он, всматриваясь вдаль.

– Должно, дозорный ихний, – так же тихо ответил Дергач. – Езжай, Мишка, к командиру сотни.

Тот рысью поехал назад. Дергач, прикрываясь от солнца ладонью, долго всматривался в мелькающего в кустарнике всадника… Недоумение на его лице сменилось вдруг такой радостной улыбкой, что подъехавший к нему Бут насмешливо спросил:

– Знакомого турка, что ли, увидел?

– Это Семенной… ваше высокородие… – И Дергач, вытянув коня плетью, наметом помчался навстречу Андрею.

Николай трясущимися руками наводил бинокль. Он видел, как Андрей, шагом продираясь через кустарник, одной рукой бережно придерживал что-то лежащее поперек седла.

– Вот мерзавец!.. Да ведь это он Кравченко везет, – удивленно пробормотал Николай и выехал навстречу…

Сотня, сделав короткий привал, продолжала путь.

Уложенный на бурку, обмытый и забинтованный, хорунжий качался, как в гамаке, между двумя идущими шагом лошадьми.

Андрею после тревожной ночи, проведенной на дне оврага, где он дожидался рассвета, нестерпимо хотелось спать. Голова клонилась на гриву лошади, а голос Дергача звучал как будто из-под земли:

– Андрей, Андрейко! Ты не спи, сейчас в лагерь приедем. Ты своего черта-то сдерживай, а то он того и гляди галопом пойдет. Хорунжего из бурки могем вытряхнуть…

Андрей, потерев ладонью слипающиеся глаза, поглядел вперед. Дорога шла на подъем. Перед ними желтел тронутый уже осенью знакомый лес, где лагерем расположился их полк.

Третий день казачья дивизия, в которую влился Второй Запорожский полк, с боем теснила левый фланг противника, обходя Саракамыш.

Русские батареи, спрятанные в молодой роще, с ожесточением били через город по медленно отступающим турецким цепям.

Из штаба корпуса прискакал терец. С его коня клочьями падала пена, черная смушковая папаха с синим верхом была сдвинута на затылок. Казаки, переговариваясь, с интересом наблюдали за ординарцем.

Через четверть часа Второй Запорожский полк, оставив занятые им позиции и разобрав у коноводов лошадей, рысью направился к городу. Канонада усилилась. Через головы казаков с воем понеслись снаряды.

Впереди второго взвода ехал на вороном арабе старший урядник Андрей Семенной. На его черкеске поблескивали два солдатских Георгия. Один из них Андрей получил за спасение хорунжего, другой – за смелые разведки.

Тяжело прошла для Андрея эта зима. Не раз посылал его есаул Бут на верную смерть, и с каждым возвращением Андрея накалялась их взаимная ненависть, а в полку росла слава молодого, отчаянного казака.

В обращении с рядовыми казаками Андрей оставался простым, и они, любя его за храбрость и эту простоту, охотно шли за ним на самые рискованные разведки. А в атаках, как бы по молчаливому соглашению, всячески оберегали Андрея, делая это незаметно для него.

Турецкие батареи, заметив подъезжающий к городу полк, словно проснулись. Шрапнель, разрываясь высоко в голубом небе, засыпала казаков градом пуль.

Наступила ночь. Турецкие цепи, теснимые лобовыми и фланговыми атаками казачьих полков, откатились далеко за город. Второй Запорожский полк, четыре раза ходивший в атаку, потерял командира и треть людей. На другой день по распоряжению командующего он был снят с фронта и отправлен на отдых в Тифлис.

Мерно стучат колеса. Поезд берет подъем. Андрей, лежа на нарах, мечтает: «Скоро Тифлис. Отдых. Можно сходить в баню…» Он даже зажмурился от удовольствия. Но самое радостное – предстоящий отпуск.

Еще одиннадцать дней, и он увидит Марину. Целый год он мечтал об этой встрече. Теперь уже никто не отберет у него Марину. Николай Бут, переведенный в другой полк, далеко. Да и Андрей уже стал не тот. Он уже не побоится пойти к Гринихе сватать ее дочку. Вот лишь бы война скорей кончилась. Отец уже стар. Ему пора отдохнуть. Война… Андрею вспоминается пленный турок, с которым он поделил свою банку консервов. Разве этот робкий деревенский парень с испуганными глазами, ладонями, сплошь покрытыми мозолями, похож на врага?

Андрей, вздохнув, приподнялся и толкнул в бок своего соседа, рыжеусого вахмистра:

– Степан! Слушай, Степан!

Тот молча посмотрел на Андрея ошалелыми от сна глазами.

– Степан, скажи, для чего мы воюем?

Степан с минуту молчал. Потом сказал сердито:

– И ты туда же, Андрей? Не нашего ума дело. Приказано, ну и воюем…

Не договорив, он натянул на голову шинель и захрапел. Андрей взглянул в окно на сереющее перед рассветом небо, затем закрыл глаза и опять стал думать о предстоящей встрече с Мариной.

Глава V

Глухо прозвучали два удара станционного колокола. Поезд остановился. Сойдя на насыпь, Андрей взволнованно смотрел на погруженную во тьму станицу. Хотелось взвалить на плечи вещи и стремглав бежать по пыльным улицам к родному куреню, а затем – к воротам Гринихи.

«Должно быть, не спят еще», – подумал Андрей, доставая купленные им в Тифлисе вороненые часы. Стрелки показывали половину одиннадцатого.

Он уже взялся было за ручку сундучка, когда вдали показались огни идущего из Ростова встречного поезда. Мимо Андрея замелькали залитые ярким светом окна первого и второго классов. Из последнего вагона вышел человек с забинтованной головой, в старой солдатской шинели внакидку.

– Максим Сизон! Я ж тебя живым не чаял увидеть!

Максим удивленно поднял глаза на подбежавшего к нему молодого, подтянутого казачьего урядника.

Андрей крепко обнял приятеля. Резко вырвавшись из объятий, тот отступил назад:

– Где узнать! – И, помолчав, с сожалением добавил: – В офицеры лезешь, крестов понацеплял. – Он презрительно смерил Андрея взглядом, взвалив сундучок на плечо, стал осторожно спускаться с насыпи.

Покраснев от обиды, растерянно смотрел Андрей на скрывающуюся в темноте фигуру друга. Потом, решительно схватив свои вещи, бросился догонять его.

Максим, обогнув станцию, уже вышел на дорогу, ведущую в станицу, когда его схватил за рукав шинели запыхавшийся Андрей:

– Ты что, с ума сошел?

Максим, не отвечая, вышагивал, словно в строю, посредине дороги. Андрей, крепко держа его рукав, машинально пошел с ним в ногу, стараясь не отставать.

Непривычно тихо было в станице. Не слышно было ни песен, ни веселых переборов гармошки. Только собака иногда тявкнет спросонок, да и то, словно устыдясь, что нарушила тишину, сконфуженно заскулит и смолкнет.

Андрей не выдержал молчания. Дернув Максима за рукав, он задумчиво проговорил:

– Эх, словно вымерла станица-то! А сердишься ты на меня зря. Ей-богу! Ну что тебе мои кресты?.. Не тянулся я за ними…

– Знаю я, за что их цепляют-то… – буркнул Максим, ускоряя шаг.

Андрей едва поспевал за ним. Так дошли они до Максимовой хатенки. Андрей остановился. Остановился и Максим.

– Ты что, на побывку? – нерешительно спросил Андрей.

– Нашего брата, иногороднего, на побывку не пускают. По чистой я. – И, не прощаясь с Андреем, Максим пошел к хате…

Около дома Андрея охватило прежнее радостное волнение. Тихо отворив калитку, он вошел во двор.

В конце двора стояли привязанные к дрогам лошади. Из-под сарайчика, злобно тявкнув, вылезла лохматая черная собачонка, но, узнав Андрея, с визгом метнулась ему под ноги. Андрей ласково погладил ее по спине:

– Ну что, Жучка, небось рада, а?

Жучка, слегка повизгивая, легла на спину.

Подойдя к дрогам, Андрей увидел лежащего на сене брата. Василий крепко спал, укрывшись брезентовым плащом.

Андрей тряхнул брата за плечо. Тот приподнял голову, но долго не мог понять, в чем дело. В глазах его, бессмысленно уставленных на Андрея, вдруг отразился дикий ужас. С воплем скатился Василий с дрог, вскочил на ноги, опрометью бросился к хате и забарабанил в дверь кулаками. Лошади, испуганные криком, тревожно всхрапывая, натянули чембура. Дверь хаты тихо скрипнула, и на пороге появился Григорий Петрович с берданкой в руках. Василий, чуть не сбив его с ног, бросился в сени.

Чеканные газыри на груди Андрея то вспыхивали белым светом, то снова меркли от набегающего на луну облака. Григорий Семенной, выронив берданку, широко открытыми глазами смотрел на сына и не мог двинуться с места. Андрей подбежал к отцу и схватил его за руки:

– Бать! Это я. Чего вы так испугались?

Григорий Петрович, всхлипывая и беспомощно мотая головой, прижался к его груди.

Сидя за столом и доставая подарки из сундучка, Андрей внимательно слушал отца.

– Ну, как только утки на юг снялись, извещение пришло, что наших казаков побили… Мать в голос: «Иди до атамана, чует мое сердце недоброе, да и от Андрея давно письма нету». Пошел я в правление, атаман навстречу мне вышел. «Ты, Петрович, гордиться должен», а сам на меня не смотрит. Сердце у меня захолонуло. «Что, Семен Лукич, убитый он? Кажите, не терзайте!» Ну а как сказал он… Не помню, как и до дому дошел. Не иначе разум отнялся. Старой допоздна не говорил…

Мать Андрея, утирая фартуком беспрерывно катящиеся слезы, суетилась около печки.

Андрей вскочил:

– Это он извещение о моей смерти прислал! Он письма мои и Дергача перехватывал… Ну ничего, когда-нибудь встретимся еще, ваше благородие!

Он яростно потряс в воздухе сжатыми до боли кулаками.

– О ком говоришь, сынок? – Старик испуганно глядел на сына. Он еще не мог привыкнуть к Георгиевским крестам и нашивкам Андрея.

– О ком же, как не о Николае Буте?

И Андрей, волнуясь, рассказал, как Николай посылал его на верную смерть, как били его и издевались над ним урядники, когда он был рядовым. Но, вспомнив причину ненависти Николая, он смущенно замолчал. Григорий Петрович понял смущение сына:

– На волобуевском хуторе она, сынок. Как от матери сбегла, досе там работает.

Андрей покраснел.

Григорий Петрович давно видел, что детская привязанность сына к Марине переросла в нечто большее, и радовался этому. Покойный отец Марины был его лучшим другом, и ему было приятно иметь невесткой одну из его дочерей.

– Я пойду завтра к ней, батько.

Старик задумался. Потом, пристально посмотрев на сына, ласково улыбнулся:

– Что ж, дай тебе Боже счастья! Я лучшей невестки не хочу.

– Ты бы к Гринихе допрежь того зашел, – вмешалась в разговор мать. – С ней бы побалакал. Или сватов заслать?

Андрей, упрямо наклонив голову, молчал. Мать не унималась:

– И где же это так делается, чтобы девку без согласия родителей замуж брать?

– Ладно, мамо, схожу, – нехотя проговорил Андрей.

Спать легли после вторых петухов. Андрей долго ворочался, думая о новой нанесенной ему Бутом обиде и о завтрашней встрече с Мариной.

Утро. Ветер торопливо гонит над утопающей в зелени станицей отары кучерявых облаков. Воздух напоен медвяным запахом белой акации.

Василий, болтая локтями, рысью въехал во двор. Серый конь, изредка вздрагивая охлажденной после купания кожей, упрямо тянулся мягкими губами к грядке цветов у крыльца. Василий сердито потянул повод. Конь обиженно дернул головой и зарысил к стоящим около сарая дрогам с сеном.

Андрей, подпоясанный расшитым полотенцем, фыркал над ведром холодной колодезной воды. Увидев брата, он крикнул:

– Чего ж ты меня не взбудил? Вместе бы на речку поехали.

– Так тебя зараз и взбудишь… Ты ж спал, как сурок.

Андрей, вытирая полотенцем голову, посмотрел на посмеивающегося брата:

– А ты наверно знаешь, что Марина сейчас на волобуевском хуторе?

Лицо Василия сделалось серьезным:

– Сам видел на той неделе, как масло от Волобуя возил. Худая да черная стала.

Андрей смущенно отвернулся от брата, чтобы скрыть подступающие к глазам слезы…

Одевался Андрей, словно на праздник. Начистив до ослепительного блеска сапоги, он достал привезенную с собой кривую шашку в серебряных ножнах, с вызолоченной неказачьей рукояткой. Надев на новую черкеску оба Георгия, подошел к матери.

– Ты, Андрюша, зайди к Гринихе-то, – крестя сына, прошептала мать, окидывая счастливыми глазами его высокую стройную фигуру.

Почти все пятнадцать верст до волобуевского хутора Андрей мчался галопом. Но когда на большом холме из-за темной зелени вишняка показалась крыша волобуевского дома, он пустил коня шагом. Прежняя робость перед Мариной стала снова овладевать Андреем.

Справа от дороги из непролазной чащи камышей узкой полоской выглянуло небольшое озеро. Над головой Андрея пронзительным криком закружились краснолапые кулики. По песчаной отмели важно бродили цапли, а чуть подальше деловито суетились пестрые бекасы, запуская длинные носы в заросшую тиной воду. По лугу, вдоль камышей, шло волобуевское стадо.

Увидав знакомого пастуха, Андрей повернул коня ему навстречу.

– Здорово, Пантелей Григорьевич! – приветливо козырнул он и спрыгнул с коня.

– А ты кто такой будешь? – спросил старик, с любопытством посматривая на Андрея.

– Семенного Григория сын, разве не узнали, дедушка? Каневской я.

– Да никак ты, Андрей?

– Я, дедушка.

– Давненько не видал. Вырос, настоящий казак стал. Куда едешь-то?

– К Волобую, дедушка. Вы Марину Гринь знаете?

– Знаю, а ты ей кто будешь?

– Невеста она мне… – неожиданно вырвалось у Андрея.

– Невеста… – Старик окинул Андрея соболезнующим взглядом. – Там она… На самом хуторе работает.

Андрей достал кисет:

– Закурим?

– И то, сынок, без курева целое утро маюсь. – И старик, приняв из рук Андрея кисет, стал свертывать цигарку. – Эх, и табачок у тебя! – сказал он, с наслаждением затягиваясь дымом.

Андрей взял руку старика и, повернув ее ладонью вверх, высыпал в нее половину кисета.

– Спаси Христос, сынок! Выручил ты меня табачком, – благодарно улыбнулся старик.

Андрей уселся на бугорок, стал закуривать. Рядом с ним, кряхтя, опустился пастух.

– Так ты, значит, женихом ей доводишься? – спросил он Андрея и с какой-то особой лаской в голосе протянул: – Хорошая девка… Да только… – Старик, не договорив, опустил голову.

– Что, дедушка, может, она больна?

– Нет, не в болезни дело. Как тебе и казать-то? – замялся пастух. – Ты ее, хлопче, лучше забери оттуда. Будь он трижды проклят, хутор этот, с хозяином вместе!

Старик задумчиво ковырял палкой землю. У Андрея, взволнованного намеками пастуха, кольнуло в сердце, но дальше расспрашивать он не решался. Ему казалось, что вот-вот он услышит что-то страшное, от чего померкнет для него яркий солнечный свет. Наступило молчание…

Наконец Андрей робко проговорил, заглядывая старику в лицо:

– Дедушка, ты что-то знаешь… Скажи!

Лицо старика стало суровым.

– Волобуй ей проходу не давал прошлое лето, – заговорил он, как бы нехотя. – Раз в это время скотину пригнал. Дома-то никого не было, окромя их. Хозяйка в станицу поехала. Слышу Маринкин голос: кричит, словно ее кто душит. Я в хату побег. Гляжу, она от Волобуя в чулане отбивается… Хозяин-то пьяный. Насилу оборонил… Ну, а как проспался, так мне и ей наказывал никому не говорить. «Это, – кажет, – я пошутил», а какая уж шутка! – Старик сплюнул. – Он такими шутками не одну девку испортил… Хозяйка утром приехала, а Марина в синяках ходит. Ну, Маринка хозяйке и рассказала. С тех пор жизни ей нету: задавил работой рыжий черт. А прогнать не хочет – работница она, сам знаешь, цены ей нету!

Андрей молча сел в седло и поскакал.

Марина с утра работала на волобуевском огороде. Она срывала молодые огурцы и складывала их в большую плетеную корзинку.

За высокими тополями послышался стук подков о деревянный настил моста. Затем из-за камышовой заросли показался всадник. Не доезжая до огорода, он спрыгнул с лошади и бегом направился к Марине. Девушка вскрикнула, узнав Андрея.

Первое мгновение они молча смотрели друг на друга. Заметив, что Марина пошатнулась, Андрей подхватил ее и крепко прижал к груди.

Очнувшись, она полными радости глазами пристально посмотрела на Андрея.

«Андрей, счастье мое! Родной мой! Жив, жив!» – говорили ее глаза, но губы уже дрогнули в такой знакомой Андрею насмешливой улыбке:

– Устала я корзины с утра тягать. Голова закружилась, а ты рад скорее облапить. Пусти, медведь.

Но Андрей, не слушая Марину, жадно искал ее губы своими губами и, найдя их, еще крепче обнял девушку.

Взявшись за руки, они пошли с огорода. Конь Андрея, почувствовав свободу, беззаботно принялся ощипывать листья молодой капусты.

Андрей и Марина сели на краю балочки и стали говорить о разных пустяках, не решаясь коснуться того, что их волновало. У воды в камышах клохтала лыска, сзывая разбегающихся цыплят. Над рекой с пронзительными криками носились чайки, зорко высматривая в воде зазевавшуюся рыбешку. Высоко в синем просторе звенела трель черногрудого жаворонка.

– Что так смотришь на меня, Андрейко? – Марина смущенно улыбнулась. – Что, с лица спала, глаза ввалились? Замучил он меня работой, идол рыжий. Сил моих нет! Руки наложить на себя хотела…

Андрей, ласково обняв ее, привлек к себе, не давая говорить:

– Знаю. Все знаю… Не надо!

Так сидели они молча, прижавшись друг к другу. Наконец Андрей встрепенулся:

– Уйдем, Маринка, отсюда. Сейчас же уйдем.

Андрей поднялся, помог Марине встать. Она беспокойно оглянулась:

– Погоди, Андрей, надо огурцы взять, а то хозяйка ругать будет. – Но, взглянув на Андрея, озорно махнула рукой. – А черт с ними, пускай сама их несет.

Во дворе, около новой, блистающей свежей краской косилки стоял Волобуй. Его одутловатое лицо с ярко-рыжей бородой выражало безграничное довольство.

Увлекшись осмотром, он не заметил подошедшего сзади Андрея.

– Здравствуйте, Степан Титович! – с трудом сдерживая гнев, проговорил Андрей.

Волобуй обернулся.

– А, это ты, Андрей! Ты что ж, не от Богомола ли приехал? – И, окинув удивленным взглядом Андрея, смущенно пробормотал: – Да тебя и не узнать. Прямо офицер, да и только!

Андрей, не отвечая, продолжал в упор смотреть на Волобуя. Тот, делая вид, что не замечает колючего взора Андрея, приветливо улыбнулся:

– Ну, что ж… Герою завсегда рад. Пойдем в хату, найдется что выпить.

Волобуй хотел было пройти мимо Андрея, но, взглянув ему еще раз в лицо, невольно отступил назад.

Андрей шагнул и схватил его за чесучовую рубаху:

– Погоди, Степан Титович, дело есть… Ты что ж, подлюка брюхатая, к чужим девкам лазишь, а коли они тебе, черту старому, не поддаются, так ты их со свету сживаешь?

Волобуй осел в руках Андрея грузным мешком:

– Пусти! Тебе кажу, пусти! Ратуйте! Ра-а-а-а…

– Цыц! Зараз кишки выпущу!..

Выглядывавшая из конюшни голова работника быстро спряталась назад.

– Говори, за что девка в синяках ходила?

Волобуй испуганно бился в руках Андрея, хрипел и наливался кровью.

Тряхнув Волобуя еще раз, Андрей швырнул его изо всех сил на косилку. Волобуй стукнулся боком о полок и растянулся на траве. С омерзением плюнув на него, Андрей зашагал к крыльцу.

Войдя в кухню, он взволнованно выкрикнул:

– Собирай, Маринка, вещи, зараз в станицу поедем!

Марина бегом направилась в чулан и через несколько минут вынесла оттуда завязанные в узелок свои пожитки.

Кухарка, посмотрев в окно, всплеснула руками:

– Ой, лишенько! Очухался рыжий боров – хлопцев зовет. Ой, беда вам будет!

Андрей угрюмо усмехнулся:

– Ну, хлопцы меня не тронут, а сам не посмеет…

Взяв Марину за руку, он вышел на крыльцо.

Волобуй, собравший около десятка работников, увидев Андрея, заорал:

– Вяжите его, хлопцы! Мы его, мерзавца, к атаману отвезем!

Работники нерешительно топтались около Волобуя, боясь подступиться к Андрею. Волобуй исступленно визжал:

– Хватайте его! Вяжите его, бандюгу треклятого! Выпустите – всех со двора сгоню!

Андрей, оставив Марину на крыльце, подошел к дереву, отвязал коня и прыгнул в седло. В руках у него блеснула кривая турецкая сабля.

Работники бросились к воловнику. Волобуй споткнулся о камень и упал на четвереньки. Сабля, описав полукруг, со свистом опустилась плашмя на жирный волобуевский зад.

Волобуй ткнулся лицом в землю. Полоснув его еще несколько раз плашмя, Андрей подъехал к крыльцу. Марина, подхваченная им на руки, вскочила в седло, и конь карьером вынес их в открытые настежь ворота.

Из воловника выглядывали, давясь смехом, волобуевские работники.

…Усталые, но бесконечно счастливые, подходили Андрей и Марина к станице. Сзади них шел в поводу Андреев конь, отмахиваясь хвостом от комаров.

У Семенных Марину встретили всей семьей. Григорий Петрович, обнимая смущенную Марину, ободряюще улыбнулся:

– Ну, дочка, будь в этом доме хозяйкой. А как Андрей с фронта придет, новую хату вам построим.

И совсем по-молодому повернулся к жене:

– Принимай, Николаевна, дочку.

Василиса Николаевна, плача и смеясь, обняла Марину.

Андрей незаметно выскользнул во двор…

Гриниха сидела в кухне, разложив перед собой карты. В сенях раздался шорох, и в кухню вошел Андрей. Гриниха, подняв голову, с испугом посмотрела на него, смешивая колоду.

– Здравствуйте, Агафья Власовна!

Сняв папаху, Андрей уселся на лавку.

– Здравствуй, Андрей. Слыхала я, что ты вернулся. Василий сказывал.

Глядя на осунувшееся лицо Гринихи, Андрей с удовлетворением почувствовал, что та робость, которую всегда внушала ему эта женщина, исчезла.

Он спросил, улыбаясь:

– На меня гадали?

Гриниха окинула его злым взглядом:

– На дочку, что ты сгубил.

– Я? А мне сдается, что вы ее сгубить хотели.

Андрей смело взглянул Гринихе в глаза.

– Это чем же, бисова душа, я ее загубила? Тем, что добра ей хотела?

Андрей вскочил с лавки:

– За добро бутовское продать ее хотели? Да только не будет этого! За Бута она все одно не пойдет!

– А вот и пойдет. Она мне уже и согласие дала.

Андрей опешил:

– Грех брехать-то, Власовна!

– А вот и не брешу. Вчера на хуторе была. Николай с фронта вскорости приедет, зараз и свадьбу гулять будем.

Андрей, подойдя к ней вплотную, спокойно проговорил:

– Вот что, Власовна. Вашего Николая загнали в Персию, а Марину я сегодня видел. Выйдет она за меня, а не за Бута. Поняли?

Глаза Гринихи зло шарили по кухне. Метнувшись в угол, она схватила деревянную лопату:

– Геть с моей хаты! Слышишь? Геть зараз же!

Андрей, схватив папаху, попятился к двери. С лопатой в руках наступала на него разъяренная Гриниха.

Выскочив во двор, он схватил толстую палку, валявшуюся у крыльца, и припер ею дверь.

С огорода за ним с любопытством смотрели Миля и Анка.

– Миля! Как только я с проулка выйду, отворишь дверь! – крикнул Андрей, направляясь к калитке.

По дороге Андрей ругал себя за свой необдуманный поступок. Он знал, что Гриниха устроит скандал и даже может забрать к себе Марину. Тогда их свадьба расстроится, а тем временем, возможно, приедет в отпуск Николай Бут… Он готов был уже повернуть назад, чтобы попытаться как-нибудь умилостивить Гриниху. Но мысль о том, что она хотела насильно выдать Марину за ненавистного ему Бута, увеличила неприязнь к этой женщине. «Пускай старая карга побесится, а Марину я ей все-таки не отдам. В случае, ежели она к атаману побежит жаловаться, Василий Маринку к тетке, в Деревянковскую, отвезет».