Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов бесплатное чтение

Эндрю Нагорски
Гитлерленд. Третий рейх глазами обычных туристов

Посвящаю младшему поколению: Кристине, Кайе, Майе, Сидни, Кэй и Стелле.

И, как всегда, Крисии

Andrew Nagorski

Hitlerland: American Eyewitnesses to the Nazi Rise to Power

All rights reserved, including the right to reproduce this book or portions thereof in any form whatsoever. For information address Simon & Schuster Subsidiary Rights Department, 1230 Avenue of the Americas, New York, NY 10020

First Simon & Schuster hardcover edition March 2012

SIMON & SCHUSTER and colophon are registered trademarks of Simon & Schuster, Inc

Введение

Из всех американских репортеров, писавших о Германии в период между Первой и Второй мировыми войнами, именно Сигрид Шульц больше остальных оказалась готова к такой работе. Она родилась в Чикаго в 1893 г. Родители её были норвежцами, и после восьми лет она прожила немало времени в Европе. Отец её, успешный художник-портретист, перебрался в Париж, так что Сигрид училась во французской школе. Когда её отец получил заказ на написание портретов вюртембергской королевской четы, Сигрид провела несколько месяцев в школе в Германии, где не только освоила язык, но и получила представление о местном отношении к жизни.

«В те времена иностранных художников к германским дворам приглашали редко, так что другие девочки старались быть очень милыми со мной, – вспоминала Сигрид. – Но было понятно, что если ты не немец, то ты дефектный. И если иностранец не восторгался и не преклонялся перед немецкой Культурой, то к нему в лучшем случае относились со снисхождением».

Шульц изучала в Сорбонне международное право, а потом отправилась с родителями в Берлин. Оттуда она следила за событиями Первой мировой войны, глядя со стороны проигрывающих. Когда в 1917 г. США также вступили в войну, ей и её родителям, ставшим «враждебными чужаками», пришлось каждый день отчитываться перед полицией, но она смогла продолжить учебу в Берлинском университете. После войны она стала работать на Chicago Tribune, сотрудничая с берлинским корреспондентом этой газеты Ричардом Генри Литтлом, на которого произвело большое впечатление её знание языков. Еще только поступив на свою новую работу, в 1919 г., она продемонстрировала и талант репортера, сотрудничая с Литтлом. Шульц и Литтл вместе взяли интервью у десятков немецких офицеров, чтобы получить представление об их настроениях в связи с поражением Германии. Большинство из них были сильно недовольны, но особенно это касалось «Редера, желчного спорщика в темно-синей флотской форме», как писала о нем Шульц. Этот немецкий офицер так сказал репортерам: «Не спешите гордиться, американцы. Самое позднее через 25 лет наши страны снова будут воевать. И в следующий раз мы победим, потому что подготовимся лучше, чем вы».

Американцы не рассердились тогда. Наоборот, Шульц писала: «Я прекрасно помню, что в тот день, в 1919 г., нам было очень жалко маленького мстительного Редера. Он так серьезно относился к поражению. Он просто сжигал себя ненавистью».

В 1926 г. Шульц стала главным корреспондентом Chicago Tribune в Центральной Европе и до 1941 г. продолжала жить в Берлине, поражая всех прибывающих в Германию американских корреспондентов (в основном мужчин) своим знанием страны и настойчивостью в поисках интересных историй. Позже, во время Второй мировой войны, она писала об этом в книге Germany Will Try It Again («Германия попробует это еще раз»). По её оценкам, с мнением Редера были согласны очень многие его соотечественники, они стремились отомстить за свое поражение в прошлом глобальном конфликте. К тому моменту она уже прекрасно знала, к чему привела эта жажда мести, так что можно задаться вопросом, не повлияло ли её знание на описание прошлых событий. Но что касается воспоминаний об интервью с Редером, то там она явно лишь добавила одну деталь, подчеркнувшую точность её предсказания: «Когда почти двадцать два года спустя Адольф Гитлер объявил войну Соединенным Штатам, немецким флотом командовал гросс-адмирал Эрих Редер».

Есть много историй о жизни американцев во Франции и Великобритании в межвоенный период, есть даже истории о живших в Советском Союзе. Но по множеству причин американцы, жившие, работавшие или путешествовавшие по Германии во времена прихода к власти Гитлера и формирования Третьего рейха – включая Шульц и многих её коллег, – подобного внимания не привлекали. О них очень часто забывают или же, как в случае дипломата Джорджа Кеннана, помнят, но не за немецкий период их биографии: это лишь глава их жизни, меркнущая на фоне иных событий, сделавших их знаменитыми. Так, Кеннан прославился созданием политики сдерживания Советского Союза, которой следовали президенты страны после войны.

В результате у американцев порой возникает впечатление, что крах Веймарской республики и дальнейший переход к террору и войне происходил в какой-то странной, изолированной от мира стране. Мало кто задумывается, не мог ли кто-то из их соотечественников видеть все это происходящим вживую и рассказывать об увиденном, в рамках своей работы или просто как любопытный наблюдатель, а также как эти рассказы могли влиять на мнение о Германии среди их соотечественников.

Сегодня принято считать, что намерения Гитлера были абсолютно очевидны с самого начала и что единственным результатом его политики могли быть только Вторая мировая война и Холокост. Многие и не представляют, что в 1920-е и даже 1930-е американские репортеры, дипломаты, артисты, социологи, студенты и просто проживающие в Германии совершенно не видели и не понимали того, что происходило у них перед глазами. А ведь у них были места в первом ряду, они видели развитие самой большой драмы XX в. Некоторые из них не просто видели Гитлера вживую, они с ним встречались и разговаривали: и когда он был еще местным агитатором в Мюнхене, и когда он стал всемогущим берлинским диктатором. Для них он был не абстрактным воплощением зла, а вполне живым политиком. Часть американцев начала к нему присматриваться очень рано, остальные заинтересовались, лишь когда он уже пришел к власти. Но даже те, кто не имел возможности столкнуться с ним лично, видели последствия его политики.

Однако они очень по-разному видели и оценивали происходившее в Германии, равно как и то, что представлял собой Гитлер. Некоторые признавали его природную, стихийную силу и талант обращаться к эмоциям и гневу немецкого народа, другие же видели в нем лишь клоуна, который исчезнет с политической сцены так же быстро, как и появился. Поначалу были и те, кто с симпатией относился к его движению и даже вступал в него, но также и те, кто очень быстро инстинктивно почувствовал тревогу, увидев в Гитлере угрозу не только для Германии, но и для мира.

Не одним американцам было неясно, что собой представляет Гитлер, не одни они оставляли его воззрения без пристального внимания. Отто Штрассер поначалу был сторонником Гитлера, а впоследствии сменил позицию и уехал из Германии. Есть его воспоминания об ужине с несколькими высокопоставленными нацистскими партийными функционерами в 1927 г., на конгрессе партии в Нюрнберге. Когда стало ясно, что никто из них не прочел полностью автобиографический труд Гитлера Mein Kampf («Моя борьба»), они договорились, что будут спрашивать каждого приходящего, прочитал ли тот. Кто прочел – тот платит за всех. Как рассказывал Штрассер, прочитавших так и не нашлось, так что в результате каждый платил за себя.

Неостановимое развитие истории становится видно только тогда, когда смотришь уже назад в прошлое. На мнения американцев, наблюдавших за событиями прямо в процессе, влияло многое: их собственные предпочтения, различия кусочков реальности, которые наблюдали разные люди, а также человеческая способность видеть лишь то, что сам человек хочет, игнорируя все, что свидетельствует об ином положении дел. Шульц использовала интервью с Редером в 1919 г., чтобы проиллюстрировать свое мнение гораздо позже, когда США и Германия вновь вступили в войну: мнение, что гитлеровское движение было логичным следствием ненависти, накопившейся в стране после поражения в предыдущей войне. Но другие американцы после Первой мировой войны чувствовали себя в безопасности и хотели верить, что цена конфликта для Германии оказалась слишком высока и что случившееся оказалось достаточным практическим уроком. Эдгар Ансель Моурер, берлинский корреспондент другой чикагской газеты, Daily News, вспоминал, что в 1920-х гг. «большая часть американцев в Германии вполне справедливо надеялась, что поражение, унижение, инфляция и беспорядки внутри страны убедят немцев больше не пытаться становиться гегемонами в Европе».

Корреспонденты вроде Шульц и Моурера, равно как и дипломаты вроде Кеннана и его коллег, не были людьми неискушенными в жизни за границей, они уже учились и работали в разных местах Европы. Однако многие другие американцы, жившие в Германии в ту пору, были очень молоды и неопытны. Это, разумеется, влияло на их восприятие и реакции. Немецкое сочетание консервативной жесткости и нового послевоенного экстремизма, что в политике, что в сексуальных нравах, то очаровывало их, то шокировало, то завораживало.

Из-за необычной роли своей страны американцы в Германии также оказывались на особом положении. Хотя США и участвовали в Первой мировой войне, они вступили в нее на очень позднем этапе. Большая часть американцев совершенно не стремилась участвовать в новом европейском конфликте, и это влияло на изоляционистские настроения в стране. В результате американцы в Германии после войны оказались совсем в другой категории, нежели граждане других государств-победителей: их считали почти нейтральной стороной, гораздо менее свирепой, чем те же французы, и уж точно более склонной к умеренности по отношению к побежденным немцам. Американские наблюдатели были как бы в стороне, подальше от континентальных распрей.

Как и везде, эти американцы пользовались привилегиями людей обеспеченных: они могли видеть материальные трудности и рост насилия вокруг, но сами были обычно защищены. Они активно общались друг с другом, праздновали День благодарения и другие праздники, наслаждались заграничной жизнью – и посматривали на ширящийся водоворот великих событий вокруг. Луи Лохнер, бывший в тот период корреспондентом Associated Press, мимоходом упоминал жизнь в «американской колонии» и «впечатляющее товарищество» среди американских корреспондентов, «даже тех, кто были друг другу ярыми оппонентами». И действительно, возникали трения между теми, кто придерживался разных мнений о Гитлере и нацистах, а также о том, к чему ведет милитаризация страны. Играли свою роль личные претензии и предрассудки. В те времена американское посольство в Берлине общалось гораздо более плотно, чем обычно в посольствах современных, так что его небольшой штат с членами своих семей часто ссорился на почве политических взглядов и мелких обид.

Кроме того, бывали трения между послами, назначенными из политических соображений, и профессиональными сотрудниками дипломатических служб, а также военными атташе. Теперь представьте, что поведение дочери посла оказывается на грани скандала, – и у вас есть готовое начало настоящей драмы. Все это может случиться в любом посольстве, но в Берлине это усиливалась общим напряжением, характерным для гитлеровского времени.

Американских же корреспондентов там в те времена работало гораздо больше, чем в наше: на самом пике, в середине 1930-х, их там было около 50 человек. В ту эпоху телеграфные агентства, газеты и иные периодические издания со всей страны – не только из Нью-Йорка и Вашингтона – посылали своих корреспондентов за границу, давая им изрядную свободу в поисках материала. Позже к ним присоединились радиопередачи.

Я работал иностранным корреспондентом в Newsweek в 1980-х и 1990-х гг. – и это были, на мой взгляд, золотые времена журналистики, особенно если сравнивать с ограничениями современного медийного бизнеса. Но мои предшественники в Берлине жили несопоставимо более бурной общественной жизнью. Моурер, например, устроил для Chicago Daily News новый офис прямо над «кафе Кранцлера» – известным местечком в престижном районе, на перекрестке Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден. Там на втором этаже был приемный центр для американских гостей, приходивших пообщаться, почитать американские газеты и даже продиктовать что-нибудь секретарю в офисе. Это было не просто новостное бюро: это была почти маленькая дипломатическая миссия. Множество американцев, включая весьма известных, заглядывало сюда, чтобы оценить, на что похожа новая Германия. Здесь бывали Томас Вулф и Синклер Льюис, архитектор Филип Джонсон, радиожурналист Эдвард Марроу, бывший президент Герберт Гувер, черный социолог и историк У. Э. Б. Дюбуа и, разумеется, летчик Чарльз Линдберг. Как ни странно, для американцев и других иностранцев было не так уж сложно заглянуть в этот интересный, темный мир. «Все забывают, насколько легко было тогда путешествовать по Германии», – вспоминает историк Роберт Конквест, путешествовавший по всей Европе в 1938 г. с другими студентами Оксфордского университета. «Это было гораздо проще, чем по послевоенным коммунистическим странам».

Меня всегда привлекал этот исторический период, мне хотелось понять, как Гитлер и его последователи так быстро добились полной власти в Германии, причем с такими катастрофическими последствиями. Эти события напрямую повлияли на жизнь моей семьи, как и на жизни миллионов других семей. Мои родители выросли в Польше, и мой отец сражался в польской армии, прежде чем сбежать на Запад, чтобы с другими поляками воевать уже под британским командованием. Я родился после войны в Эдинбурге. Впоследствии мои родители переехали в США, где начали новую жизнь как политические беженцы. Так я вырос американцем, а не поляком.

Как иностранный корреспондент, я приезжал работать в Германию два раза: в первый раз в последние годы холодной войны, в Бонн, во второй раз – в конце 1990-х, в Берлин. Я часто писал о том, как немцы справляются с наследием своего нацистского прошлого. Но я должен признать, что довольно мало знал об американцах, работавших в те сложные времена в Берлине. Были, конечно, исключения. Мы с коллегами прекрасно знали про Уильяма Ширера, автора «Взлета и падения Третьего рейха», а также про то, что отель «Адлон», перестроенный и вновь открытый после объединения Германии, был в те времена прибежищем для Ширера, Дороти Томпсон и других знаменитых журналистов. Но не могу сказать, что я сильно интересовался их биографиями. Начав изучать их во время работы над этой книгой, я обнаружил множество историй, не просто показывавших, на что были похожи жизнь и работа в Германии в ту великую эпоху, но и дававших совершенно неожиданный взгляд на эту жизнь. Читая их рассказы, я словно проживал те времена, непосредственно и сильно, что было невозможно при обращении к другим источникам. Я опирался на непосредственные свидетельства, когда это было вообще возможно: мемуары, заметки, письма и интервью с отдельными дожившими свидетелями – все, что может показать читателю, как это выглядело для участников. Часть этих историй были когда-то опубликованы, но забыты, часть я нашел в неопубликованных рукописях и письмах, хранившихся в библиотечных архивах, часть мне передали дети авторов. Например, историю молодого дипломата Джейкоба Бима, работавшего в берлинском посольстве США во второй половине 1930-х гг., я узнал из неопубликованной рукописи, которую мне передал его сын Алекс – мой давний друг с тех времен, когда мы оба работали корреспондентами в Москве. Некоторые особенно колоритные детали жизни в Германии я нашел в неопубликованных заметках Кэтрин (Кэй) Смит, жены капитана Трумэна Смита, который был первым из американских представителей, встречавшихся с Гитлером – в бытность Смита еще только младшим военным атташе.

Важно помнить, что свидетели видят творящуюся историю, еще не представляя, к чему приведут события. Ванзейская конференция, на которой разрабатывались планы Холокоста, еще в ту пору была далеким будущим – ей предстояло случиться 20 января 1942 г. Германская армия тогда впервые начала сталкиваться с серьезными сложностями на Восточном фронте, а остававшиеся в Германии американцы начали из нее выбираться: уже произошел Пёрл-Харбор, уже Гитлер объявил войну США. Разумеется, у американцев была масса возможностей видеть и слышать о преследованиях евреев и всех, кто считался врагом режима, а также о первых военных успехах Гитлера и первых массовых уничтожениях людей. Некоторые из этих американцев продемонстрировали примечательную смелость и прозорливость, другие же отводили глаза и держались в сторонке, а порой даже и сотрудничали с новым режимом.

В основном в этой книге будут показаны точки зрения и личные истории американцев, относящиеся непосредственно к периоду перед войной и перед Холокостом. Я имел честь быть репортером в гуще недавних событий, относившихся к падению советской империи и освобождению Центральной Европы, – и я прекрасно представляю, как трудно, может быть, разобраться в происходящем и как непросто делать нравственный выбор о том, что делать в таких обстоятельствах. Оказавшись в центре вихря, вы как бы живете совершенно нормальной жизнью, даже если вам прекрасно видна ненормальность, абсурдность и несправедливость происходящего. Вместо того, чтобы бездумно осуждать американцев, живших в гитлеровской Германии, я хочу дать прозвучать их собственным историям. Правоту и неправоту позиции, качество их морального компаса стоит оценивать с точки зрения их собственного опыта, а не нашего позднейшего знания о случившемся – роскоши, для них недоступной.

Глава 1. «Нервный срыв»

Даже сейчас для людей Берлин 1920-х гг. – это тест Роршаха.

Часть первым делом представляет себе политический паралич и хаос, где революционеры и контрреволюционеры дерутся прямо на улицах. Другие вспоминают о гиперинфляции, лишившей людей всех сбережений и загнавшей миллионы людей среднего класса в самую настоящую бедность. Третьи думают о сексуальной свободе этого времени – или о разнузданных извращениях и упадке, тут уж все зависит от точки зрения. Наконец, некоторые видят в этой эпохе удивительный культурный ренессанс, творческое оживление в науке и искусстве, ставшее возможным благодаря демократической системе.

Как ни странно, все эти ассоциации исторически верны и вполне соответствуют тому, что происходило. После Первой мировой войны Берлин стал настоящим политическим полем боя, причем довольно часто в очень буквальном смысле слова. Беспорядки происходили и в других городах Германии, но в Берлине борьба шла особенно ожесточенно. В феврале 1919 г. в Веймаре собралась только что избранная Национальная ассамблея, чтобы сформулировать новую Конституцию, – и собралась она именно там потому, что требовалась место поспокойнее, чем Берлин. Но рождение Веймарской республики быстро привело к восстаниям и среди правых, и среди левых, возненавидевших новое правительство и его эксперименты с парламентской демократией. Демагоги всех сортов находили себе приверженцев среди людей, еще не успокоившихся после унизительного поражения, тяжелых потерь среди населения и тяжелых условий Версальского мира.

Отчаянное положение в экономике лишь усугубляло политический хаос. Немецкая марка сильно подешевела, жизнь людей с фиксированными доходами значительно ухудшилась. Самые обычные товары – такие как буханка хлеба – сперва стоили тысячи, потом миллионы, потом миллиарды и даже триллионы марок. Ничтожная стоимость денег прекрасно отразилась в вывеске кассы одного из городских театров: «Места в партере: первые ряды – цена равна стоимости полуфунта масла, задние ряды – двух яиц». И среди общей бедности всегда находились те, кто наживался и жил экстравагантно.

Особенно заметна была экстравагантность в сексуальных нравах. Драматург Карл Цукмайер сообщал, что на одной из многочисленных городских вечеринок видел юных официанток, одетых «лишь в прозрачное белье с вышивкой в виде серебряного фигового листа». В отличие от «заек» в американских клубах, этих «можно было трогать», подобные забавы напрямую включались в стоимость билета. На стене висел плакат: «Любовь – лишь глупое преувеличение различий между разными сексуальными объектами».

Подобные сексуальные вольности были одной из причин, по которой любопытные иностранцы тянулись в немецкую столицу. Но еще более важной причиной была репутация Берлина как выдающегося центра культуры. Город мог похвастаться такими людьми, как Бертольд Брехт, Альберт Эйнштейн, Марлен Дитрих и Георг Гросс, он был магнитом для талантливых творцов, энергичных и предприимчивых – в том числе и для американцев.

«Люди забыли, что после Первой мировой больше всего интеллектуалов и деятелей культуры собралось вовсе не в Париже и уж точно не в Лондоне и не в Нью-Йорке, а в Берлине», – вспоминает Михаэль Данци, американский музыкант, игравший на банджо, на всех видах гитар и на мандолине, который провел послевоенные годы в немецкой столице. «Берлин действительно был столицей Европы: все железнодорожные пути из любого европейского города вели до Берлина».

С самого начала многих американцев привлекал и политико-экономический хаос: задумываясь о будущем новой Веймарской республики, они пытались понять, что за силы развернулись в послевоенной Германии, особенно в Берлине. Но, подобно рассказам Кристофера Ишервуда, по мотивам которого были созданы мюзикл и фильм «Кабаре», в воспоминаниях американцев того времени часто встречаются зловещие предвестники того, что вскоре поглотит Германию и почти всю Европу. Когда нацисты были еще маленьким радикальным движением из Мюнхена, они видели в Берлине злой, декадентский город, не сравнимый со столицей Баварии, где их поддерживало куда больше народу. «Контраст [Мюнхена] с Берлином был очевиден», – рассказывает Курт Людеке, присоединившийся к партии в 1920-х гг., ставший активистом и собирателем пожертвований, в том числе во время поездок в США. «Один город был Меккой марксистов и евреев, второй – цитаделью их противников». Гитлер продолжал недолюбливать столицу Германии и её жителей, даже когда уже пришел к власти и стал править из Берлина.

Если говорить об американцах, приехавших в Германию вскоре после Первой мировой войны, то в их историях много загадочного, по-настоящему странного. Бен Хехт, будущий знаменитый драматург и продюсер Бродвея и Голливуда, приехал в Германию в 1918 г. Ему было 24 года, он был репортером Chicago Daily News. В свои первые два года в немецкой столице он писал о происходящем так: «политические клоуны, авантюристы и крючкотворы, безмозглые параноики» выступают словно в уличных театрах, и в результате «все становится политикой, революцией и контрреволюцией». В своем письме издателю Генри Джастину Смиту в Чикаго он отметил в заключение: «У Германии нервный срыв. Здравомыслия не обнаружено».

Хотя большинство соотечественников дома было вполне счастливо позабыть про закончившуюся мировую войну и вернуться к домашним делам, в Германию отправлялось новое поколение американских дипломатов и военных атташе, чтобы возобновить официальные связи между странами. Они собирались оценить настроения в Германии и понять, есть ли у нынешних властей возможность справиться с политическим хаосом и углубляющимся экономическим кризисом, доведя демократический эксперимент до хорошего результата.

Для молодого дипломата Хью Уилсона военный и послевоенный Берлин стал подтверждением того, что свое будущее надо связать со службой за границей, а не с семейным бизнесом в Чикаго. Незадолго до войны он решил посмотреть, на что похоже будет «несколько лет поработать дипломатом, для опыта и разнообразия». Он прошел экзамен в дипломатической службе, полагая, что всегда сможет вернуться к прежней жизни, если новая ему не понравится. Но тут изменился весь мир. После своих первых поручений в Латинской Америке Уилсон в 1916 г. отправился в берлинское посольство. Он проработал лишь несколько месяцев в городе, который был «словно в осаде против всего остального мира»: после этого США вступили в войну, и посольство было эвакуировано в Швейцарию специальным поездом. К тому моменту, когда Уилсон был снова направлен в побежденную Германию, он принял уже решение «применить каждый атом энергии и весь ум, какой у меня только есть», занявшись тем, что считал теперь делом своей жизни. Это стало вторым его путешествием в Берлин. В третий раз он попал туда в конце 1930-х, став последним послом США в нацистской Германии.

Уилсон со своей женой Кэт прибыл в Берлин в марте 1920 г., когда происходил Капповский путч: его события видели все американцы, что оказались тогда в здании посольства США в доме 7 на Вильгельмплац. Номинальным лидером мятежников был Вольфганг Капп, штаб которого располагался во дворце на противоположной стороне заполненной колючей проволокой и пулеметами площади. Это конкретное восстание быстро угасло, но Уилсону довелось посмотреть на целый ряд всплесков насилия, с весьма характерным немецким колоритом. «Мятежи, судя по всему, происходили на строго ограниченных территориях, это было частью правил игры, которой придерживались сами мятежники», – отмечал он.

Уилсон также добавлял: «Мне самому случалось видеть уличные сражения с применением ружей и пулеметов», – а в нескольких сотнях метров люди занимались своими делами, все было в полном порядке. В другом случае он видел из окна посольства, как тысячи «спартаковцев» (так тогда называли коммунистов) устроили протесты на Вильгельмплац, перед зданием рейхсканцелярии. Хотя демонстранты «выглядели разгневанными и ругались», он отметил, что никто из них не перелезал через ограждения газонов и клумб: это нарушало их ощущение порядка. Уилсона и других американцев, бывавших ранее в Германии, особенно поражали в Берлине постигший его заметный упадок и бедность. «Убогость Берлина тех времен непредставима. Все нуждалось в покраске и уборке, – вспоминал он. – Это был единственный период, когда я видел на улицах города скрупулезно чистоплотных людей брошенные газеты и грязь». Даже здание посольства, где жили многие его сотрудники, было в ужасном состоянии: крыша протекала при сильном дожде и при таянии снега. Поскольку Вашингтон регулярно отклонял просьбы выделить деньги на ремонт, Уилсон и коллеги молились, чтобы дождь пришелся на приезд сенаторов или конгрессменов и те увидели, насколько плохо обстоят дела.

Но это было ничто по сравнению с бедами местных жителей, среди которых были и искалеченные ветераны, ставшие уличными нищими. Блокада Германии продолжалась еще несколько месяцев после окончания войны, все становилось только хуже. Уилсон указывал, что «на каждой руке были видны признаки недокорма и болезней, особенно детского рахита».

Кэтрин Смит, известная также как Кэй, отмечала исключительную бедность жителей с самого момента своего приезда в Берлин в 1920 г., куда она прибыла со своим мужем капитаном Трумэном Смитом, новым помощником военного атташе. Подобно многим американцам, эта семья поначалу поселилась в знаменитом отеле «Адлон». Это была примечательная контрастом внешности пара: ей было двадцать лет, её рост составлял всего 5 футов, ему же было двадцать шесть, и он был 6 футов 4 дюйма ростом. Фасад отеля был изрешечен пулями, дырки от них были даже в холле, но в остальном, как отмечала Кэй, «интерьер выглядел роскошно, служащие отеля были очень вежливы, а холл полнился иностранцами». Но как только Кэй сделала шаг за пределы этого места, она в первый же день оценила его изолированность от окружающей жизни. Выйдя на прогулку, Кэй первым делом постаралась одеться модно. «Я выбрала бежевое с голубым муслиновое платье, бежевое пальто с лисьим воротником и, как обычно дома, дополнила это бежевыми замшевыми туфлями и чулками в тон к ним, а также голубой шляпкой» – в таких подробностях она описывала свой гардероб. Выйдя из отеля, она пошла по Унтер-ден-Линден и задержалась посмотреть на витрину магазина с фарфоровой посудой. Внезапно она услышала сзади бормотание и, оглянувшись, увидела группу оборванцев, поглядывавших на нее и перешептывавшихся. «Я для них выглядела как марсианка», – вспоминала она. Один из людей задал ей какой-то вопрос, которого она не поняла и на всякий случай сказала, что американка.

– Ага! – услышала она в ответ.

Кэй поспешила вперед, собравшиеся расступились, и она помчалась назад в отель, где переоделась из своего «совершенно неподходящего наряда» в простую черную одежду. «Это был очень странный и поучительный опыт», – писала она.

Таким же опытом оказалось и переселение в квартиру. Во-первых, ей пришлось бороться с блохами, которых хватало по всему городу. Затем она наняла горничную и была крайне изумлена разговорами с ней. Раз девушка взяла тарелку с яйцом, которое не доел Трумэн, и спросила у Кэй, можно ли ей доесть. Кэй изумилась:

– Но это же остывшее растекшееся яйцо! Зачем?

Горничная объяснила, что не ела яиц с начала войны. Когда Кэй разрешила ей есть столько яиц, сколько та захочет, девушка была ошарашена. В других домах слугам не разрешали есть ту же еду, что их наниматели, а продукты обычно запирались на ключ.

Пока Кэй внимательно наблюдала за социальными реалиями, Трумэн столь же усердно занимался исследованием политических перспектив Германии, не ограничиваясь военной частью своей работы. Это неудивительно, учитывая его личную историю. В 1915 г. он закончил Йельский университет (среди его одноклассников были весьма известные Дин Ачезон и Арчибальд Маклиш), в Первую мировую войну Трумэн служил в пехоте и был награжден Серебряной звездой за храбрость, он увлеченно изучал немецкий язык, германскую политику и историю. Как и Уилсон, он уже служил в Германии до того, будучи политическим советником при армии США в Кобленце, начиная с марта 1919 г. и до своего перевода в Берлин в июне 1920 г. Впоследствии он снова вернулся в Германию, уже в 1930-х гг., когда у власти был Гитлер. Его дочь Кэтхен уверена, что он стал бы профессором истории, если бы не бросил учебу в Колумбийском университете ради военной карьеры, которая заняла тридцать лет. Для иностранцев вроде Уилсонов и Смитов, приехавших в страну после войны, падение немецкой марки означало, что все становилось дешевле и дешевле: главное, надо было тратить деньги сразу после обмена валюты. «В конце победоносной войны все для них стало стоить смешные суммы, они жили роскошно и могли развлекаться сколько угодно», – писал Уилсон. Вокруг хватало других иностранцев, готовых составить компанию, хотя само американское представительство по современным стандартам было очень маленьким. «Все посольства нанимали много персонала, жили роскошно. Правительства Альянса обеспечивали сотни иностранных офицеров и их жен, – добавлял Уилсон. – Их униформы были привычным зрелищем на улицах Берлина». В письмах Кэй Смит к матери и в её неопубликованных мемуарах описывается бесконечный водоворот дипломатических вечеринок и мероприятий. В приглашении на бал-маскарад, который Уилсон с женой устраивали в 1921 г. совместно с еще одним американским коллегой, был следующий текст:

Девятнадцатого марта сего года

Приходите в гости к нам со всей свободой —

Приходите без приличий,

Без чинов и без различий,

Но шикарно разодевшись, как угодно.

В девять тридцать мы начнем наш вечер с джаза,

До упаду танцевать мы будем разом,

А потом поставим Schinken,

Чтобы essen их и trinken,

Вечер проведем и с белым мы, и с красным!

Статус американца в Берлине был особенным не только потому, что он был иностранцем, способным купить все, что продается за стабильную валюту. Они также быстро замечали, что бывшие враги относятся к ним с неожиданной теплотой. «Тогда, в 1920-м, немцы хотели дружить со всем миром, но особенно – с американцами, – писал Уилсон. – Удивительно, как в этом уважении проявился инстинкт воина. Эти почти убогие попытки подружиться были в том числе и желанием выразить восхищение грандиозным усилиям США в 1917 и 1918 гг., великому духу и решимости наших солдат…»

Уилсон, возможно, преувеличивает преклонение перед американскими войсками, но он был прав относительно общего проамериканского настроения. Как сформулировала Кэй Смит, «люди вкладывали все силы в то, чтобы любезничать с американцами». Трумэн купил для Борсалино фетровую шляпу с широкими полями. В такой шляпе он немедленно выделился среди толпы на Унтер-ден-Линден и на других улицах, его стали узнавать. Кэй с гордостью вспоминала об этом: «Его прозвали Американцем. Немцы вообще восхищаются высокими и худощавыми людьми». Американцы стали в некотором смысле «хорошими победителями».

Одна из причин такого отношения к «хорошим победителям» состояла в том, что они обычно отвечали немцам такой же доброжелательностью. И те и другие при этом не любили французов – «плохих победителей». Сразу после Первой мировой войны Вашингтон и Париж часто имели различные мнения о том, как поступать с побежденной Германией. США и Британия предпочитали давать берлинскому правительству достаточно возможностей применять войска для подавления постоянных беспорядков, которые организовывали и правые и левые. Американцы были особенно недовольны тем, что Франция настаивала на получении грабительских, с их точки зрения, репараций. Но французы протестовали против всего, что полагали нарушением Версальского договора, – и использовали это как предлог, чтобы оккупировать еще немного территории Германии. После Капповского путча они пересекли Рейн и заняли в 1923 г. индустриальный Рур, объявив это наказанием за невыплаченные репарации.

«Французы – самая воинственная нация в Европе: эта война их ничему не научила», – жаловалась Кэй в своем письме к матери 12 марта 1920 г. «Германия не будет больше устраивать войн. Они хотят, чтобы Англия и Америка были на их стороне, они очень стараются для этого перестроить себя». В другом письме она говорила так: «Франция очень боится новой атаки Германии, её политика состоит в том, чтобы максимально Германию искалечить». Уилсон указывал, что французы сделали только хуже, когда в том же году прошли еще дальше за Рейн и разместили в Рейнской области свои сенегальские и другие подразделения из чернокожих, что привело к волне изнасилований и других криминальных инцидентов. «По всей Германии полыхала ненависть к французам», – писал он.

Из-за этих тревожных сообщений Государственный департамент запросил возможность провести расследование представителями Вооруженных сил США. Изучив предъявленные обвинения, генерал-майор Генри Т. Аллен, командовавший американскими войсками в Германии, доложил в Вашингтон, что германская пресса искажает события, играя на расовых предрассудках и пытаясь вызвать антипатию к Франции за рубежом, «особенно в Америке, где проблемы с неграми всегда находят отклик». В своем докладе Государственному департаменту, впоследствии представленном конгрессу, он признал, что французским властям сообщили о 66 преступлениях сексуального характера, но он также указал, что в результате французские трибуналы вынесли по этим делам 28 обвинительных и 11 оправдательных приговоров, что можно считать серьезной попыткой поддерживать дисциплину. «Описываемые в немецкой прессе зверства французских негритянских колониальных войск – похищения с дальнейшими изнасилованиями, нанесением увечий, убийствами и сокрытием тел жертв – являются ложью и политической пропагандой», – заключал он.

Аллен добавил, что подобные преувеличения отчасти связаны с «отношением некоторых категорий немецких женщин к цветным». Отмечая, что послевоенный экономический кризис вызвал всплеск проституции, он добавил, что «многие немки легкого поведения в открытую заигрывали с солдатами из цветных». Об этом, по его словам, свидетельствовали многочисленные любовные письма и фотографии. Как он сообщал, в Людвигсхафене высылали патрули, «чтобы отгонять немок от казарм, где они целовались с солдатами-неграми через оконные решетки».

Еще примечательнее, что Аллен упомянул несколько межрасовых браков, включая один с дочерью важного чиновника из Рейнланда – Рейнской области. «Ни французы, ни немцы не соблюдают так щепетильно границу цвета, как американцы: мы бережем чистоту белой расы». Хотя Аллен не отрицал, что случаев сексуального насилия было задокументировано довольно много, он был убежден, что поведение самих немок «приводило к неприятностям».

Однако американцы, жившие в Германии, были уверены, что во все надо винить мстительную политику Франции, а не самих немцев. В немцах они видели жертв, что отлично соответствовало местной политической риторике. «Боюсь, что многие, служившие в Германии после Первой мировой войны, повелись на местные настроения», – писала гораздо позже корреспондент Chicago Tribune Сигрид Шульц. «Мы невольно поддерживали немцев своим сочувствием». 29 января 1921 г. Карл Генри фон Виганд, выдающийся репортер треста Херста, писал своему коллеге в Париже К. Ф. Бертелли о том, как ужасно устал от французов. «Ваши французские друзья совершенно обезумели после окончания войны». Упомянув очередные требования репараций со стороны французов, он добавил: «Неужели французы никогда не придут в чувство и не увидят, как изменилась Европа?» Он заключил, что многие американцы и европейцы «крайне устали от завываний французов про их потери в войне».

Виганд был корреспондентом, чувствовавшим себя в Германии и остальной Европе как дома. Он родился в 1874 г. в Гессене и приехал в США ребенком, вырос в Айове на фермах, где его отец-иммигрант пытался заработать на жизнь и в процессе потерял две фермы. Когда отец «почти лишился третьей», Карл, которому не было и четырнадцати, решил сам искать свой путь в жизни и ушел, не сказав семье о том, что не вернется. «Это было так жестоко по отношению к хорошему отцу и добрейшей из матерей», – писал он много позже в набросках автобиографии, которую так и не закончил. Он рассказывал, что поработал на ранчо у Буффало Билла – который вблизи оказался не слишком похож на романтического героя фронтира, как можно было бы представить по приключенческим романам. Потом он отправился дальше на запад и наконец нашел работу в Associated Press в Сан-Франциско. Там он ухватился за возможность применить свой немецкий и стал писать о Первой мировой войне для конкурента, United Press, с радостью оставив офисную работу в редакции. Через три месяца войны он взял эксклюзивное интервью у кронпринца Фридриха Вильгельма, сына Кайзера. Именно тогда кронпринц сказал американцу знаменитые слова: «Я уже предупреждал отца – война проиграна». Эти заголовки обеспечили Виганду начало настоящей карьеры. Он снова сменил работу и перебрался в Hearst.

Как и любой хороший репортер, Виганд понимал, что издателям и читателям нужны самые разные истории о новой Германии. Хотя он, как положено, сообщал о каждом политическом кризисе, об уличных боях и экономическом дефиците («Нехватка продовольствия тревожит всю Германию» – гласил заголовок его статьи в выпуске от 23 мая 1922 г.), он также подбирал и другие темы, которые могли заинтересовать читателей – или, если текст могли не пропустить издатели, хотя бы его коллег. Это особенно касалось темы внезапной свободы сексуальных нравов в послевоенной Германии. Виганд вел на эту тему частную переписку с Бертелли, находившимся в Париже. В одном из писем 1921 г. Бертелли просит Виганда написать побольше про «кокаин и знаменитую деградацию в старом городе». Он добавлял, что хорошие истории на эту тему «вызовут громкое негодование по всей Америке… а также страстное стремление попробовать!» Затем было много советов по поводу того, как Виганду следует собирать сведения. «Возможно, во время своих ночных расследований – все для блага будущих поколений, разумеется, – ты найдешь какую-нибудь новую Венеру… Не забывай про необходимые меры предосторожности…»

Раз один из американских читателей Виганда решил, что корреспондент мог бы помочь ему в личном деле. «Я ищу себе жену, – так писал ему 14 января 1921 г. Р. К Брухман из Данвилля в штате Иллинойс. – Я думаю, в Берлине сейчас множество красивых и хороших девушек, которые могли бы стать прекрасными женами». Он вложил в конверт $1.50 и попросил Виганда дать объявление в берлинской газете, гласящее, что американский джентльмен немецкого происхождения, 35 лет, хочет жениться на девушке от 18 до 25 лет. Виганд удивился, но согласился помочь, отметив, что впервые довелось ему поработать брачным агентом. «В Германии женщин как минимум на миллион больше, чем мужчин, есть из кого выбирать, и я не сомневаюсь, что вы получите много откликов», – написал он в ответ. «Многие утонченные и образованные девушки в Германии из когда-то обеспеченных семей сейчас действительно оказались в большой нужде».

Виганд также бывал на вечеринках дипломатов в Берлине и порой писал об этом, особенно когда американцы оказывались в главных ролях. «Берлинский дебют юных Хоутон» – так звучал заголовок его статьи для The Washington Times 30 декабря 1922 г. Подзаголовок пояснял: «На великолепном светском рауте обществу представляют дочерей посла США». Алансон Б. Хоутон, промышленник, ставший конгрессменом и впоследствии дипломатом, был первым послом Вашингтона в Берлине после войны. Ему очень не понравилось то, что он обнаружил в Германии, и он многократно предупреждал Вашингтон, что экономические проблемы и политические беспорядки в Германии могут быть крайне опасны для всего континента. Но это не мешало ему появляться на роскошных вечеринках в городе, о которых с большим энтузиазмом писал Виганд.

На бал в честь своих дочери и племянницы Хоутоны пригласили, по словам Виганда, «четыреста представителей дипломатических служб и официальных лиц Германии, а также множество американских гостей». Далее он добавлял, что подобное «блистательное торжество» очень повысило престиж Америки. Предположительно, успеху вечера способствовали наряды дочери и племянницы («платье с серебряным шитьем» и «золотая сетка поверх оригинального золотого наряда»), равно как и то, что у обеих были «огромные розовые веера». В качестве музыки звучал американский джаз-банд, а «над танцующей толпой вспыхивала разными цветами машина для движущихся картинок». До эпохи дискотек оставалось еще полвека.

Виганду нравилось писать о таких мероприятиях, но он понимал, что издатель ждет от него материалов, проясняющих политические пертурбации в Германии, и он относился к этому ответственно. Причем настолько серьезно, что стал первым американским корреспондентом, взявшим интервью у местного агитатора из Мюнхена, привлекавшего внимание своим ораторским талантом. Звали этого агитатора Адольф Гитлер.

Виганд утверждал, что впервые встретил Гитлера в 1921 г., но стал принимать его всерьез и писать о нем лишь год спустя. Учитывая, как много экстремистов было в ту пору в Баварии, удивляться было нечему. Сама по себе встреча с правым или левым радикалом едва ли заслуживала упоминания в печати. Но к ноябрю 1922 г., после прихода Бенито Муссолини к власти в Италии, появилось ощущение, что правые усиливаются по всей Европе, что дало зацепку и для лидера немецких «fascisti». Заголовок статьи Виганда за 12 ноября 1922 г. звучал как «Гитлер в роли Муссолини для тевтонского кризиса», и эта статья была напечатана в New York American, одной из газет группы Hearst. «Тень фашизма поднимается в Германии», – писал Виганд. И далее пояснял, что Гитлер – «лидер движения, вызывающего не меньшее беспокойство среди коммунистов и социалистов, чем в правительственных кругах Берлина и Мюнхена». Это стало ключевой фразой в тот день. К статье он сделал аннотацию, по которой средний читатель мало что понял бы об истинной природе этого нового политического движения.

Осуждая условия Версальского договора, Гитлер настаивал, что стремится к примирению с Францией. Как он сказал Виганду, затевать войну «было бы самоубийством, если бы не было идиотизмом». Что до внутренней политики, он призывал немцев работать по два лишних часа в день, чтобы выплатить репарации и избавиться от долгов. Он отрицал наличие каких-либо намерений восстанавливать монархию или ратовать за отделение Баварии, он нападал и на марксистов. «Истинный социализм состоит в благополучии всего народа, а не в благоденствии одного класса за счет окружающих. Как следствие, мы против классовой борьбы», – заявлял он. Но американские читатели, не слышавшие прежде об этом новом политике, наверняка больше всего внимания обратили на описание Гитлера самим Вигандом. Тот называл политика «человеком из народа», воевавшим в окопах Первой мировой и впоследствии работавшим плотником, мастером-строителем (художественное преувеличение, на деле Гитлер подрабатывал разнорабочим). Виганд назвал его «магнетическим оратором, невероятно одаренным в вопросах организации». И далее так описывал главные черты «немецкого Муссолини»:

«Ему тридцать четыре года, он среднего роста, худ и темноволос, его глаза словно пылают огнем. У него прямой нос и тонкие черты лица – настолько изящные, что многим дамам захотелось бы иметь подобные. В нем чувствуется невероятная энергия, которую он прекрасно контролирует…»

«Таков Гитлер – один из самых интересных людей, которых я встретил за последнее время».

«Он отличается апостольским рвением, обладает ораторским даром и магнетизмом, который приводит к нему последователей даже из коммунистов и социалистов. Гитлер – прирожденный лидер. Будущее покажет, останется ли его движение сугубо местным или же станет масштабным».

«Он твердо верит, что его миссия – поднять Германию и спасти её от внутренних врагов…»

В конце статьи Виганд заключает: «Баварские фашисты, подобно итальянским, тайно сотрудничают с рейхсвером и полицией. Есть причины опасаться, что однажды Гитлер объявит себя диктатором Баварии».

Еще до отправки этой истории в издательство Виганд говорил послу Хоутону в Берлине, что в южной части страны неспокойно и что генерал Эрих Людендорф может попытаться свергнуть правительство и установить правую диктатуру. Людендорф командовал германской армией в конце войны. После недолгого пребывания в изгнании он вернулся в страну и вышел в Мюнхене на контакт с Гитлером и другими агитаторами. Вместо того чтобы смириться с военным поражением Германии, он обвинял в случившемся социалистов, левых и евреев, заложив основу теории «предательского удара в спину». Хоутон счел, что ему нужно больше информации о том, что происходит на юге. «В Баварии что-то назревает, но никто не знает точно, что именно, – писал он в своем дневнике. – Возможно, это так ничем и не кончится, но ставки слишком велики, и нам не стоит слепо рисковать». Хоутон направил заняться расследованием капитана Смита, своего помощника военного атташе. Пока Виганд готовил свою статью про Гитлера, Смит пошел по его следам – и стал первым американским официальным лицом, встретившимся с будущим лидером нацистской Германии.

Позже Смит рассказывал, что большая часть иностранных дипломатов в Берлине пренебрегала тогда национал-социалистами как «незначимыми», а их лидером, Адольфом Гитером, как «безграмотным психом». Хоутон же, напротив, «уже тогда предчувствовал, что подобное движение и его лидер могут сыграть важную роль в неспокойной Германии ранних 1920-х». Непосредственный начальник Смита, посол и военный атташе подполковник Эдвард Дэвис, приказывал своему подчиненному «установить личный контакт с самим Гитлером и оценить его характер, личность, способности и слабости».

Смит прибыл в Мюнхен 15 ноября с уже подготовленным списком вопросов, касавшихся важных тем, обсуждаемых среди дипломатов в Берлине. Во-первых, есть ли риск, что Бавария объявит о своей независимости в свете явной враждебности «реакционных властей Мюнхена» по отношению к «умеренно-левому рейху в Берлине»? Во-вторых, «есть ли риск нового коммунистического восстания в Баварии (в 1919 г. там была ненадолго провозглашена Баварская Советская Республика)»? В-третьих, «достаточно ли сильны национал-социалисты Гитлера, чтобы захватить власть в Баварии»? Он также должен был проверить лояльность 7-й дивизии рейхсвера (как называлась тогда германская армия), а также оценить значимость отдельных инцидентов, происходивших между баварцами и представителями сил контроля союзников, все еще действовавшими на территории Германии после поражения последней.

Смит отправился выполнять поручение: ему надо было пообщаться как можно с большим количеством людей, записать эти разговоры и свои комментарии по ним в блокнот. В этих заметках он, что типично для военных, говорит о себе в третьем лице.

Прибыв на место, он первым делом отправился в консульство США, где встретился с консулом Робертом Мерфи. С момента открытия консульства в 1921 г. все четыре его сотрудника были завалены бумажной работой: они выдавали около 400 виз в день. «Было ощущение, что вся Бавария хочет эмигрировать», – вспоминал Мерфи. Но сотрудники консульства также старались следить за полной событий местной политикой, особенно за Гитлером и другими радикалами. «Было очень приятно отдохнуть от работы и послужить репортерами по политической теме для Государственного департамента». Мерфи рассказал Смиту, что новый министр-президент Баварии Ойген фон Книллинг слаб и что им легко манипулируют правые. Затем разговор перешел на Гитлера и нацистов. Смит так передал взгляды Мерфи:

– Национал-социалисты стремительно набирают силу. Их лидер, Гитлер, по происхождению австриец, а по сути – настоящий авантюрист. У него, однако, серьезные намерения, плюс он использует все имеющееся недовольство, чтобы усилить свою партию.

Мерфи также пересказал слух, что у Гитлера «темное прошлое» и что у него могут быть деньги, нелегально заимствованные у австрийского правительства. В Германии его последователи составляли уже около 40 тысяч человек, «в основном из рабочих слоев, весьма преданные своему лидеру». Хотя некоторые сообщали, что его поддерживают до 200 тысяч человек, Мерфи указывал, что даже с куда меньшими силами можно добиться многого, если правильно их применить.

– Гитлер прекрасно понимает психологию баварца. Сумеет ли он стать достаточно сильным, чтобы возглавить национальное движение в Германии, – другой вопрос. Вероятно, нет.

Отмечая, что национал-социалисты не сотрудничают с «другими монархистами», он добавлял, что баварское правительство позволяло нацистам «делать, что они хотят». Но Мерфи все же признавал, как трудно оценить роли схожих течений.

– Все эти националистические общества так перемешаны, что их трудно различать.

Это было лишь начало расследования Смита: он спрашивал о Гитлере всех, с кем встречался. Генерал Кресс фон Крессенштейн, командир артиллерии 7-й дивизии, с Гитлером лично не встречался, но называл его националистическое движение «здоровым отходом от социализма». «Генерал оценивал этого человека как гениального оратора, но полагал, что Гитлер не столь радикален, как можно подумать по его речам». Крессенштейн далее пояснил, что Гитлер – антисемит «в здоровом смысле этого слова», поскольку не хочет позволить евреям занять места в правительстве. И он предсказывал Смиту, что если не случится какой-нибудь ошибки, то у этого движения «большое будущее». Он добавил, что национал-социалисты – сторонники «эволюционного развития, а не революционного».

Фридрих Трефц, главный редактор Münchner Neueste Nachrichten, согласился с тем, что национал-социалисты – значимая и растущая сила. «Гитлер – великолепный оратор. Лучше не бывает», – цитировал его Смит. Трефц сообщил Смиту, что ходил на собрание нацистов и сидел там между генералом и коммунистом. Оба последних пришли из любопытства – и впоследствии вступили в партию. Трефц сделал вывод: «Национал-социалисты не представляют прямой опасности для правительства. Но их семена пали на плодородную почву, и эта партия будет расти».

Наконец, Смит посетил неофициальную штаб-квартиру нацистов на Георгенштрассе, 42. Там он первым делом встретился с Максом Эрвином фон Шойбнер-Рихтером, давним доверенным лицом Гитлера. Тот сообщил, что в Мюнхене есть уже 35 тысяч членов партии, 200 тысяч симпатизирующих им и «военизированное организованное подполье», вооруженное дубинками и пистолетами. Что до антисемитизма партии, то он уверил американского посетителя, что это «чистая пропаганда». В середине беседы внезапно началась суматоха. Национал-социалисты планировали в тот вечер устроить встречу в Регенсбурге, но Рейхсминистерство путей сообщения внезапно отказалось предоставлять людям Гитлера специальный поезд. Шойбнер-Рихтер объяснил, что мероприятие в Регенсбурге откладывается, а Гитлер отправится посмотреть на своих местных бойцов, «коричневорубашечников». Смита тоже пригласили пойти и посмотреть, в компании с идеологом партии Альфредом Розенбергом.

«Это действительно было примечательное зрелище, – писал Смит. – Там было две сотни самых крепких громил, каких я только видел в жизни. Они прошли парадным шагом перед стоявшим Гитлером, под флагом рейха, с красными повязками с Hakenkreuzen (свастиками)».

Обратившись к своим последователям, Гитлер сказал, что сейчас германское правительство не позволило им отправиться в Регенсбург, но на следующей неделе они «зачистят город». Далее в своем блокноте Смит писал: «Он потом воскликнул: “Смерть евреям!”, и еще в таком духе. Ему ответом были восторженные вопли. Я никогда в жизни такого не слышал». Далее Смита быстро представили самому Гитлеру, пообещавшему, что поговорит с американцем через два дня.

Ожидая встречи, Смит зашел в гости к генералу Людендорфу. Знаменитый командир сказал ему однозначно:

– Союзники должны поддержать сильное немецкое правительство, способное бороться с марксизмом.

Что до фашистского движения, он описывал его с одобрением как «начало реакционного пробуждения в Европе». Он далее делал вывод: «Америка должна понять, что лишь сильное национальное правительство может спасти страну от хаоса и гарантировать, что союзники по Антанте получат свои репарации».

21 ноября в 16 часов Смит вернулся в штаб-квартиру нацистов, чтобы встретиться с Гитлером. Кабинет последнего поразил американца: он был похож на жалкую заднюю комнату съемного домика в Нью-Йорке. Позже Смит выражал сожаление, что сосредоточился в тот визит на сути политической платформы Гитлера, а не на наблюдениях за его личностью. Однако его заметки в блокноте, сделанные в тот же день по возвращении в отель «Мариенбад», весьма проницательны. «Это блестящий демагог, – записал Смит. – Нечасто встретишь такого расчетливого и фанатичного человека. Его власть над толпой огромна». Свои политические планы Гитлер озвучил недвусмысленно:

– Парламент и парламентаризм должны уйти в прошлое. Они непригодны для управления современной Германией. Только диктатура может поднять Германию на ноги.

Вернувшись в Берлин, Смит в своем отчете перечислил свои наблюдения и добавил:

«Невозможно с уверенностью сказать, способны ли национал-социалисты Гитлера сыграть в Германии роль, подобную фашистам в Италии. На территории Баварии, к югу от Дуная, успехи Гитлера несомненны. Национал-социалисты перетягивают к себе многих членов крайних социалистических партий. Есть основания считать, что не только в Мюнхене, но и по всей Германии многие, даже заводские рабочие, готовы примкнуть к национальному движению, если совсем не включать в политические планы идею монарха, на которую опирались все предыдущие национальные движения. Учитывая уже достигнутые результаты, маловероятно, что у партии будут финансовые трудности с распространением идеи национальной диктатуры. В сумме все эти факты, в сочетании с магнетизмом и ораторскими талантами лидера национал-социалистов, указывают на то, что движение немецких «fascisti» будет стремительно расти».

Уже после окончания Второй мировой войны Смит напишет автобиографию, «The Facts of Life» («События моей жизни»), которую попытается опубликовать, но не преуспеет. В этой рукописи он вспоминает о своей встрече с Гитлером в 1922 г. «По моему мюнхенскому дневнику видно, что на меня произвела огромное впечатление его личность: я предчувствовал, что он сыграет важную роль в германской политике, – писал он. – Но я и не представлял, что он станет править большей частью Европы».

* * *

17 ноября, когда Смит был еще в Мюнхене, прибыл Виганд, чтобы снова встретиться в Берлине с послом Хоутоном. Последний рассказал послу о своей встрече с Гитлером и о том, что лидер нацистов говорил о попытках «договориться» с Францией. Он предположил, что Гитлер может попробовать устроить государственный переворот и установить диктатуру.

Хоутон счел эти новости о Гитлере весьма «тревожными». Он решил написать лично государственному секретарю Чарльзу Эвансу Хьюзу и сделал это 21 ноября, не дожидаясь отчета Смита о встрече с Гитлером, которая происходила в тот же день. Хотя Хоутон ошибался, оценивая Гитлера как близкого к монархистам, но в остальном его письмо оказалось невероятно точным в оценке происходящего:

«Самые активные из монархистских группировок возглавляет молодой австриец по имени Гитлер. Под его началом, по приблизительны оценкам, есть около тридцати тысяч вооруженных людей. Благодаря своей яростной силе и фанатизму он стремительно превращается в лидера всего движения». Так писал Хоутон, упомянув, что отправил военного атташе для сбора дополнительной информации.

Ориентируясь на аналогичных итальянских деятелей, посол продолжил: «Фашистское движение уверенно распространяется по Германии…Оно предлагает методы и средства для консерваторов всех оттенков, которые теперь могут объединиться и отразить советскую агрессию… Они вполне могут привлечь в свои ряды большую часть населения».

Мерфи, действующий консул в Мюнхене, заметил и оценил опасность Гитлера гораздо позже. Он впоследствии признавал, что поначалу составил о нацистском лидере неверное представление, отчасти благодаря Паулю Дрею, немецкому сотруднику консульства, происходившему из хорошей еврейской семьи с давними баварскими корнями. Вдвоем они побывали на одном из ранних выступлений Гитлера, и по окончании Дрей раздраженно сказал Мерфи:

– Как этот австрийский выскочка вообще иметь наглость говорить, что нам, немцам, делать?

Послушав позже другие речи Гитлера, Мерфи спросил Дрея:

– Как ты думаешь, многого добьются эти агитаторы?

– Нет, конечно, – ответил Дрей. – Немцы слишком умны, чтобы повестись на такого прохиндея.

Этот немецкий сотрудник был очень старомоден – и реагировал на нацистов весьма старомодно. Однажды они с Мерфи заглянули в ателье заказать костюм, и портной повел себя откровенно грубо. Мерфи сообразил, в чем дело, и спросил портного, не принадлежит ли тот к партии нацистов.

– Да, я сторонник герра Гитлера, – ответил тот с гордостью.

Выйдя из ателье, Дрей спросил Мерфи, видел ли тот, как Дрей выказал свое пренебрежение члену нацистской партии. Тот признал, что не видел.

– Я не коснулся своей шляпы, когда мы уходили! – сказал Дрей так, словно этим не сделанным жестом сокрушил оппонента.

Мерфи лично встречался и разговаривал с Гитлером лишь раз, в начале 1923 г. Возможно, на него все еще влияло мнение Дрея, поскольку он не придал этой встрече особого значения. В своем докладе Вашингтону «О политической ситуации в Баварии» от 17 марта 1923 г. Мерфи подробно писал о монархистском заговоре, добавив лишь небольшой раздел с заголовком «Интервью с Адольфом Гитлером». Встретиться с Гитлером американец решил потому, что хотел проверить слухи, будто Генри Форд, хорошо известный своими антисемитскими взглядами, поддерживает это движение. «Мистер Гитлер был очень дружелюбен и с сожалением ответил, что организация мистера Форда до сих пор не оказывала партии финансовой поддержки, – писал Мерфи. – Он сообщил, что в основном его финансируют патриотично настроенные немцы, живущие за границей».

Далее они вдвоем обсудили сложности, связанные с решением Франции и Бельгии оккупировать долину Рура в январе того года, в качестве наказания за невыплату Германией репараций. Мерфи сообщил, что Гитлер расценивал эту оккупацию, как «принципиальный вопрос политической и экономической жизни Германии, в котором нельзя идти на компромиссы». Лидер нацистов однозначно поддержал уже начавшуюся кампанию пассивного сопротивления и заявил, что в случае, если французская армия пойдет через Рейн в Баварию, «потребуется переход к активным действиям». Мерфи процитировал это мнение без своих комментариев и, по всей видимости, не был им сильно обеспокоен.

Что до начальства Мерфи в Государственном департаменте, они не слишком оценили его попытки узнать больше о политических сложностях в регионе. Уилбур Карр, писавший Мерфи по поручению государственного секретаря, в своем письме от 8 апреля 1924 г., жаловался, что в прошлом году «значительная часть сообщений из Мюнхена касалась политической и политико-экономической ситуации». Признавая, что «политическая нестабильность могла оставить в тени развитие коммерции», он все же просил консульство больше сосредоточиться на «продвижении американской торговли».

Мерфи принял это сообщение очень серьезно и действительно стал прикладывать больше усилий к написанию отчетов коммерческого характера. Но он стал все-таки следить за Гитлером внимательнее, хотя Дрей продолжал считать нацистов и их лидера ничего не значащими уродцами – даже уже после того, как те пришли к власти. Уже намного позже, в 1938 г., Мерфи, встревоженный сожжением синагоги в Мюнхене, снова поспешил приехать в этот город, чтобы убедить своего бывшего сотрудника бежать из страны, и обещал, что поможет ему найти работу в Госдепартаменте в другом месте. Дрей ответил, что благодарит за заботу, но что никуда не поедет.

– Это просто временное помешательство. Уважающие себя немцы не будут это долго терпеть, – настаивал он.

Пауль Дрей погиб в Дахау.

Пока капитан Смит готовился к поездке в Мюнхен, его коллега из посольства США в Берлине, Уоррен Роббинс, сделал звонок Эрнсту Ганфштенглю, находившемуся в столице Баварии. Объяснив, что Смит отправляется в южную часть страны, он попросил:

– Не могли бы вы присмотреть за ним и представить некоторым людям?

Это была мелкая просьба, имевшая большие последствия.

Роббинс знал, что Ганфштенгль охотно окажет помощь. Они вместе учились в Гарварде и участвовали в театральных постановках. Они ставили спектакль с названием Fate Fakirs («Факиры судьбы»), где Ганфштенгль – который, как и Смит, был ростом 6 футов 4 дюйма, – играл голландскую девушку по имени Гретхен Шпутсфайффер, в женском платье. «У меня было лучшее «сопрано» – фальцет», – вспоминал он. Этот высокий, крепкий человек обожал выступать перед аудиторией.

Ганфштенгль родился в Баварии, в 1887 г. Он был, по его собственным словам, «наполовину американцем»: отец его был из Германии, мать – из Америки, из весьма выдающихся семей. С детства у него было прозвище Путци, что означало по-баварски «малыш». Он с гордостью описывал свою семью: «Ганфштенгли были людьми значительными. Уже три поколения они служили советниками при Саксен-Кобург-Готской династии, прославившись как знатоки искусств и меценаты». Дед Путци был знаменит своими художественными репродукциями и ранним освоением техники фотографии. Бизнес его отца был связан с изобразительным искусством, он ширился, открывая галереи в Лондоне и Нью-Йорке. Мать Путци, Кэтрин, в девичестве носившая фамилию Седжвик, происходила из весьма примечательной семьи из Новой Англии. Её дядей по матери был генерал Джон Седжвик, герой Гражданской войны. Её отца звали Уильям Гейне, он учился на архитектора и бежал из Дрездена после революции 1848 г., впоследствии работал художником по декорациям в парижской Гранд-опера́, а потом эмигрировал в Соединенные Штаты. Там он присоединился к команде адмирала Перри в качестве официального иллюстратора во время путешествия последнего в Японию. В Гражданскую войну он также стал в конце концов генералом и был одним из тех, кто нес гроб на похоронах Авраама Линкольна. После этого нет причин удивляться, что Путци в 1905-м отправился учиться в Гарвард, как для того, чтобы больше узнать о своем американском наследии, так и для того, чтобы заняться семейной арт-галереей на Пятой авеню в Нью-Йорке. Вспоминая о тех днях в Гарварде, Путци любил упомянуть, как он был там значим и какие у него были связи. «Мне неловко говорить об этом, но я был очень популярен в классе», – охотно рассказывал он. Ганфштенгль был исключительно тщеславен, но совершенно не заблуждался: он мог хоть исполнять Вагнера, хоть бацать на пианино марши для футбольной команды – и все равно привлекал всеобщее внимание в Гарварде, заводя знакомства среди таких людей, как Т. С. Элиот, Уолтер Липпман, Роберт Бенчли и Джон Рид. Но настоящий успех принесли ему поступки, совершенные за пределами университетского кампуса. Однажды холодным весенним утром 1906 г. Путци ждал у реки Чарльз тренировки по гребле. Как он вспоминал, «один очень криворукий гребец не справился со стремительным течением и перевернулся». Путци не задумываясь схватил лодку и поплыл к барахтающемуся человеку. Прямо в одежде он бросился в воду и сумел подтолкнуть тонущего к лодке. На следующий день в Boston Herald красовался огромный заголовок: «Ганфштенгль, герой Гарварда». Путци полагал, что именно этот эпизод помог ему познакомиться с другим знаменитым студентом Гарварда – Теодором Рузвельтом-младшим, старшим сыном президента. Зимой 1908 г. отец нового знакомого – «такого же экстраверта», по словам Путци, – пригласил Ганфштенгля в Вашингтон. Самым ярким воспоминанием его от встречи с Теодором Рузвельтом была холостяцкая вечеринка в подвале Белого дома, где он «порвал несколько басовых струн на великолепном концертном Стейнвее».

После Гарварда Ганфштенгль вернулся в Германию и год прослужил в Баварской лейб-гвардии, где в основном стоял на посту, охраняя дворец и чувствуя себя попавшим в совершенно другую эпоху. Потом он еще год учился в Гренобле, Вене и Риме, а потом вернулся в США и снова занялся принадлежавшей его семье галереей на Пятой авеню. Он часто обедал в Гарвардском клубе, где встречался с еще одним Рузвельтом – Франклином, который в то время был молодым сенатором в Нью-Йорке. Он также снова вышел на связь с Теодором Рузвельтом-старшим. Бывший президент сказал, что военная служба наверняка пошла ему на пользу.

– Я видел вашу армию в Доберице, когда был гостем у Кайзера. Хорошая дисциплина всегда идет на пользу, – сказал он. – Пока нация держится на подобном уровне, она не может ослабнуть.

Позже в своей беседе они перешли на искусство и политику.

– Ганфштенгль, ваша работа состоит в том, чтобы выбирать лучшие картины, но помните, что в политике выбирать приходится меньшее зло, – так сказал бывший президент.

Путци без всякой иронии позже отмечал, что эта фраза «запала ему в душу». Впоследствии Путци активно помогал Гитлеру прийти к власти.

Во время Первой мировой войны Ганфштенгль почувствовал, что такое зов родины. Еще до того, как США вступили в войну, он попытался помочь людям с немецких кораблей, заблокированных в Нью-Йорке, приглашая их оркестры выступать в свою галерею. Когда США стали участником войны, Путци пришлось найти юриста, бывшего сенатора Элиху Рута, который был государственным секретарем при Теодоре Рузвельте, и в конце концов под присягой пообещать, что не будет участвовать ни в каких антиамериканских действиях. Это позволило ему избежать интернирования.

В феврале 1917 г. в отчете Министерства юстиции США Ганфштенгля охарактеризовали, явно по результатам долгих наблюдений, следующим образом: «Криминальных наклонностей не имеет, но в случае объявления войны между Германией и Америкой его желательно интернировать, поскольку он как офицер способен повести за собой людей, здесь или в Мексике».

Николас Рузвельт, еще один член знаменитого клана, писал властям, указывая, что Путци «крайне настроен против Америки», что он поддерживал тесную связь с посольством Германии до закрытия последнего и что он почти «фанатично поддерживает родину» и «весьма опасен».

Можно по-разному оценивать этот доклад, но Ганфштенгль в конце концов вернулся в Германию в 1921 г., уже с женой и ребенком. Там он увидел, что страна «раздроблена политически и в разоренном состоянии». Подобно Бену Хехту, говорившему о «нервном срыве» страны, Путци писал: «Мне стало видно, что Германия в политическом смысле стала сумасшедшим домом…» Он еще пытался разобраться в ситуации на своей изменившейся родине, когда ему позвонил бывший одноклассник из Гарварда, работавший теперь в берлинском посольстве США.

Смит прибыл в Мюнхен, и Путци сделал для него все, что мог, представив разным важным людям. В мемуарах он писал, что Смит был «очень приятным молодым офицером лет тридцати. Он учился в Йельском университете, но я все-таки встретил его дружески». Он был приветлив и с Кэй, приехавшей в Мюнхен вместе с мужем. Путци вскоре прославится в этих краях как ловелас, но в этот раз он вел себя как джентльмен. Он показал Кэй виды города в легкий снегопад, привел в собор Фрауэнкирхе, где американка была очарована средневековыми скульптурами. Затем они зашли в художественный магазин семьи Ганфштенглей, и он подарил ей гравюру с внутренним убранством церкви. «Это был прекрасный способ познакомиться с Мюнхеном, – писала она позже. – Возможно, благодаря этому дню я навсегда полюбила это место». Как оказалось, её мужу не потребовалось особой помощи Путци. Последний был поражен тем, что Трумэн «работает как бобер» и встречается практически со всеми, кто имеет какой-то политический вес. «Вскоре Трумэн знал о баварской политике больше меня», – признавался он.

В последний день пребывания Смита в Мюнхене он встретился с Путци за ланчем.

– Я этим утром столкнулся с самым примечательным человеком, которого только встречал, – начал Смит.

Путци спросил, о ком это он.

– Об Адольфе Гитлере, – ответил Смит.

– Вы, наверное, неверно запомнили имя. Вы же про Гильперта? Немецкий националист, хотя я бы не назвал его особенно примечательным.

Осознав, что Путци даже не слышал о Гитлере, Смит поправил его.

– Повсюду есть объявления, что он сегодня вечером будет выступать, – сказал он. – Говорят, он также вешает объявления: «Евреям вход воспрещен». Но он говорит такие убедительные вещи про честь нации, про права рабочих и новое общество… У меня впечатление, что этот человек сыграет огромную роль. Нравится вам Гитлер или нет, но он точно знает, чего хочет.

У Смита была аккредитация представителя прессы для присутствия в тот вечер на выступлении Гитлера в «Киндлкеллере», популярном пивном ресторане Мюнхена. Поскольку ночью ему уже нужно было уезжать в Берлин, он попросил Путци приехать вместо него.

– Не согласитесь ли вы взглянуть на него и поделиться потом впечатлениями? – добавил он.

Ганфштенгль совершенно не представлял, чего ожидать, но согласился из любопытства. «От Гарварда до Гитлера далеко, но в моем случае это оказался один шаг», – писал он годы спустя. Или, как он позже вспоминал в одном из интервью, говоря о событиях, познакомивших его с Гитлером: «Нас просто сама судьба свела».

Глава 2. Тучи сгущаются

Когда вечером 22 ноября 1922 г. Путци Ганфштенгль прибыл в «Киндлкеллер», там было уже полно людей – лавочники, служащие, ремесленники, молодежь без определенных занятий. Многие были одеты в традиционные баварские костюмы. Пробравшись через толпу к столику для прессы, Путци попросил одного из репортеров показать ему Гитлера. Взглянув на будущего лидера Германии, Ганфштенгль был заметно разочарован. «В тяжелых сапогах, черном костюме и коротком коричневом кожаном жилете, с полужестким белым воротничком и маленькими усиками, он выглядел не слишком впечатляюще – прямо как официант в привокзальном ресторане», – вспоминал он.

Однако как только загремели приветственные аплодисменты, Гитлер выпрямился и прошел мимо столика для прессы «быстрым, четким шагом – настоящий солдат в гражданском», отметил Путци, который в этот момент сидел всего в восьми футах от платформы, занятой теперь Гитлером. Поскольку Гитлер как раз недавно побывал в тюрьме за подстрекательство к мятежу и прекрасно знал, что в толпе есть агенты полиции, слова он выбирал очень продуманно. Но, как описывал Путци, атмосфера «прямо-таки искрила», а оратор оказался мастером «намеков и иронии». Вспоминая об этом первом услышанном выступлении Гитлера, Путци отмечал: «В те первые годы он был непревзойденным мастером голоса, формулировки, эффектности. А этот вечер был одним из лучших».

Начав речь почти в легком разговорном тоне, Гитлер стал подогревать тему и говорить все более резкие вещи. Он говорил, что евреи наживаются на бедствиях окружающих, – как отметил Ганфштенгль, «такое обвинение легко было подтвердить». Он гневно отзывался о коммунистах и социалистах, обвиняя их в подрыве немецких традиций. И он предупреждал, что враги народа должны быть уничтожены.

Путци видел, что аудитории такая речь очень нравится, «особенно дамам». Когда Гитлер говорил о повседневной жизни, Путци следил за молодой женщиной, безотрывно глядевшей на оратора. «Словно зачарованная, в экстазе и вовлеченности, она будто была уже не собой, полностью попав под очарование деспотичной веры Гитлера в великое будущее Германии». Когда Гитлер оторвался от своей кружки пива, толпа взорвалась аплодисментами: было видно, что он привел её в восторг.

«Я был безмерно потрясен». Путци позже признавал, что он сразу стал прикидывать, как бы помочь и что посоветовать этому великолепному оратору, который явно «пойдет далеко». Оценив окружение Гитлера, Путци не увидел никого, кто мог бы «дать ему представление о мире за пределами страны, которого тот явно не знал, – и в чем я мог бы ему помочь». В частности, он обратил внимание, что Гитлер не представляет, сколь важным было вступление Америки в Первую мировую войну и как важна для европейцев растущая сила США. Как «наполовину американец», он увидел в этом свою миссию.

Путци пробрался к платформе, на которой стоял Гитлер, взмокший, но торжествующий. Он представился и передал наилучшие пожелания от Смита.

– О, вы друг того капитана, который звонил этим утром, – отозвался Гитлер, вытирая платком лоб.

Путци выразил свое восхищение и добавил:

– Я согласен с 95 % того, что вы сказали, и хотел бы однажды побеседовать с вами об остальном.

В послевоенном интервью он упоминал, что 5 % относились к «евреям и всему такому», но он не хотел в тот момент задевать чувства Гитлера и говорить об этом.

– Конечно, побеседуем, – отозвался Гитлер. – Я уверен, что мы не будем особенно спорить о последних 5 %.

Путци пожал ему руку, чувствуя, что собеседник его «скромен и дружелюбен». Вернувшись домой, он долго не мог заснуть, думая об услышанном в этот вечер и обо всем, что это означало. Он видел в Гитлере человека из народа, способного привлечь обычных немцев программой, отличной от коммунистической. А вот окружение Гитлера ему не слишком понравилось, особенно «сомнительные типы» вроде партийного идеолога Альфреда Розенберга – это был «болезненный и неопрятный человек, похожий на еврея в самом плохом смысле слова».

Тем не менее Путци утешил себя, вспомнив Ницше: «Первые участники движения – еще не свидетельство против него».

Жена Путци, Элен (в Германии её чаще называли Хелен), сыграла уникальную роль в истории прихода нацистов к власти. В разрозненных, не опубликованных заметках о своем общении с лидером нацистов она писала, что муж вернулся в тот вечер полный энтузиазма и говорил об «очень убежденном и убедительном молодом человеке». Хотя Путци и утверждает, что вторая встреча с Гитлером произвела на него «гораздо меньшее впечатление», он быстро связал свою жизнь с агитатором, который, по его мнению, мог добиться многого. Путци стал его пропагандистом и советником по общению с прессой, но поначалу его участие было социальным не в меньшей степени, чем политическим. И это было связано с явной увлеченностью Гитлера Хелен – чему совершенно не мешал тот факт, что она была американкой.

Путци рассказывал, что впервые представил Элен Гитлеру, когда привел её послушать его речь, а потом задержался для беседы. По его словам, будущему диктатору «невероятно понравилась моя жена – прекрасная американская блондинка». В своих заметках Хелен пишет несколько другое: согласно им, она встретила Гитлера в трамвае. Они с Путци ехали по делам, в трамвай вошел Гитлер, а муж представил их друг другу. После краткой беседы она пригласила его на ланч или на ужин, когда он найдет время. Какая бы версия ни оказалась верной, и Путци, и Элен утверждают, что в конце этой первой встречи Элен дала Гитлеру открытое приглашение в свой дом. Вскоре Гитлер действительно стал часто появляться на Генцштрассе, где пара жила со своим юным сыном Эгоном. Ганфштенгли в шутку называли это место «Кафе Генц». Элен писала: «С того дня он стал частым посетителем: ему нравилась тишина и домашняя уютная атмосфера, он порой играл с моим сыном – и часами рассказывал о своих планах и надеждах на возрождение Германского рейха». И с гордостью добавляет в своих послевоенных записках: «Ему, как мне кажется, наш дом нравился гораздо больше, чем другие места, в которых он успел побывать». По словам Элен, Гитлер носил дешевую белую рубашку, черный галстук, поношенный синий костюм и «неуместный» коричневый кожаный жилет и бежевый «совершенно ужасный» тренч сверху, дешевые ботинки и старую мягкую серую шляпу. «Выглядел он довольно жалко», – писала она. Но сама личность, скрывавшаяся под этим костюмом, ей понравилась: «Это был хрупкий и застенчивый молодой человек, его голубые глаза смотрели куда-то в неведомую даль». Она повторяла, что получила шанс увидеть Гитлера «совсем с другой стороны», чем его позже видели другие. «Он был очень теплым человеком, – говорила она в интервью 1971 г. – Это было так трогательно: он явно любил детей или уж, по крайней мере, хорошо притворялся. Он отлично ладил с Эгоном». Однажды мальчик выбежал Гитлеру навстречу, но поскользнулся и стукнулся головой о его кресло. Гитлер эффектно стукнул кресло, отругав его за то, что «сделало больно хорошему мальчику Эгону». Элен вспоминает, что это её «удивило и порадовало», а мальчик потом просил гостя снова так делать при следующих визитах.

– Дядя Дольф, пожалуйста, стукните это плохое кресло! – просил Эгон.

Элен поражалась тому, как долго Гитлер мог «говорить, и говорить, и говорить». По её словам, «никому и слова вставить не удавалось. Я помню, что он терпеть не мог, когда кто-то заговаривал. Говорить полагалось только ему, остальным – слушать. Из-за этого он не выносил некоторых людей: он хотел говорить только сам». В гостях ли, на общих встречах ли – «в ту пору его голос был невероятно звучным и выразительным. Потом перестал – возможно, от постоянного перенапряжения… Часто говорят, что его голос просто гипнотизировал, и это я лично могу подтвердить. Так и было».

Еe восхищению ни капли не мешала тема, на которую говорил Гитлер. «Единственное, что он всегда бешено ненавидел, – это евреи», – признавала она. Он рассказывал, как евреи мешали ему получить работу, когда он жил в Вене. Хелен полагала, что это сделало его антисемитом: «Все началось с личного – и превратилось в политику».

Кто же была та американка, что регулярно принимала у себя в гостях Гитлера, кормила его, подавала кофе с шоколадом – и словно не беспокоилась о его темной стороне? Хелен Нимайер была дочерью немецких иммигрантов, позаботившихся, чтобы дочь говорила по-немецки и помнила про свои германские корни. Но по её семейным фотографиям было отлично видно, насколько она американка: её в детстве сфотографировали на ступенях ратуши Хобокена, одетую в подражание статуе Свободы и с огромным американским флагом в руках. На фотографиях 1912–1913 гг. можно увидеть молодую женщину почти двадцати лет в сопровождении юных девочек в белых платьях с перевязями, на которых читаются названия штатов.

Вскоре после начала регулярных встреч Гитлер спросил у Хелен: «Как вы, американцы, здесь ориентируетесь?» Хелен объяснила про свои семейные корни и заметила, что по-немецки она говорит столь же свободно, как и по-английски, а также что считает свою национальность «половинкой на половинку», несмотря на американский паспорт.

Путци рассказал Кэй Смит, что Хелен однажды зашла в магазин его семьи на Пятой авеню, и он был просто потрясен. «Его так поразила красота этой женщины, что он пошел за ней до её дома», – вспоминала она. Хелен вовсе не была похожа на кинозвезду: в ней было 5 футов и 9 дюймов роста, она отличалась широкой костью и выглядела с раннего возраста неожиданно солидно. Но у нее было выразительное лицо и живые голубые глаза; волосы она эффектно убирала назад, одевалась консервативно, но элегантно. Хелен и Путци поженились 11 февраля 1920 г., получив свое брачное свидетельство от клерка в Квинсе. Год спустя, когда уже родился Эгон, они переехали в Мюнхен. Брак с самого начала оказался непростым. Когда Ганфштенгли приехали в Берлин и остались погостить у Смитов, Кэй обнаружила, что Путци склонен к шумному поведению и его приходится буквально контролировать. Однажды на совместном обеде обеих пар он сел за пианино и играл великолепно, что она отметила. «Он мог бы стать прекрасным музыкантом, если бы сосредоточился на этом… но он ни на чем не сосредотачивался». Вернувшись в квартиру Смитов на Оливерплац, Путци не угомонился. Поставив рядом бутылку коньяка, он сыграл «Harvard, Fair Harvard» и сказал:

– Нет ничего лучше Вагнера.

Трумэн и Хелен отправились по своим спальням отдыхать, но Кэй удалось успокоить расшумевшегося Путци только после четырех часов утра. Кэй вспоминала, что только-только успела задремать, как снова услышала звуки пианино. Набросив кое-как одежду, она пошла и утихомирила его, поскольку Трумэн и Хелен еще спали. Чтобы не пустить Путци обратно к пианино, Кэй уговорила его отправиться с ней на прогулку по почти пустому холодному утреннему Тиргартену, объяснив, что его жене и её мужу надо немного отдохнуть.

– А, Хелен все время устает, – сказал тот.

– Ничего странного, – ответила Кэй. Больше десяти лет спустя, когда Хелен наконец оставила Путци, Кэй заметила, что всегда находила его «весьма утомительным». Но когда Хелен еще только приехала в Германию, она была очень во многом согласна с мужем касательно этой страны. Её поразила послевоенная бедность и политическая нестабильность. «Неудивительно, что в наступившем хаосе такой человек, как Гитлер, мог привлечь внимание отчаявшихся немцев, – писала она аккуратным почерком. – Его план возрождения страны выглядел для многих сограждан идеальным…»

Среди новых американских репортеров, работавших в то время в Германии, не было общего согласия на тему того, является ли Гитлер силой, с которой следует считаться. Одним из самых известных среди них был Хьюберт Ренфро Никербокер – рыжеволосый напористый техасец, уже успевший поработать в Москве перед тем, как приехать в Берлин в 1923 г., хотя ему на тот момент было всего 25 лет. Х. Р. Никербокер прожил в Германии десять лет и опубликовал там за это время шесть книг, писал колонки для немецких газет и продолжал при этом заниматься своей основной работой: он был репортером International News Service, потом Philadelphia Public Ledger и New York Evening Post. Согласно воспоминаниям Джона Гунтера, еще одного прославившегося корреспондента и писателя тех времен, он стал «примечательным публичным человеком в немецком политическом сообществе».

Когда Никербокер впервые встретился с Гитлером в августе 1923 г. во время митинга приверженцев последнего в Мюнхене, в цирке Кроне, он поначалу просто не поверил своим глазам – так смешно было увиденное. «Для ненемца он выглядел просто нелепо… я рассмеялся, – вспоминал Никербокер. – Он был похож на карикатуру». Дело было не только в усиках и причудливой пряди волос, но и в «самом выражении лица, особенно в невидящем взгляде и нелепом положении губ, когда он просто молчал… Иногда он так сильно сжимал губы и так решительно выдвигал челюсть, что опять же выглядел глупо, словно капризничал».

Никербокера и его коллег озадачивало и кое-что еще. «У него довольно мягкое тело в районе бедер, из-за чего фигура выглядит несколько женоподобно, – писал он. – Возможно, одна из причин свирепости Гитлера – сильная женственная составляющая его натуры».

Путци Ганфштенгль же был полностью согласен с женой касательно харизмы Гитлера и относился к нему очень серьезно. Он быстро влился в окружение Гитлера. Начал регулярно играть для него на пианино, особенно после ряда столкновений нацистского лидера с полицией, постоянно следившей за его деятельностью. В первый раз Путци сыграл фугу Баха, но Гитлера та не особо заинтересовала. В другой раз он выбрал прелюдию к «Мейстерзингерам» Вагнера – и заполучил безраздельное внимание своего слушателя. «Он знал это произведение наизусть, мог насвистывать его – с забавным резким вибрато, но в мелодию попадал, – вспоминал Путци. – Гитлер стал вышагивать туда-сюда, размахивая руками, словно дирижируя. Музыка действовала на него прямо физически. Когда я дошел до финала, он был уже в прекрасном настроении, все его огорчения прошли, он был готов общаться с публичным обвинителем».

Ганфштенгль также познакомил Гитлера с гарвардскими маршевыми песнями, объяснив, как музыка и чирлидеры приводят толпу на грань «истерического энтузиазма». Он играл марши Сузы, а затем немного импровизировал, объединяя американские маршевые мелодии с немецкими.

– Именно это! Да, Ганфштенгль, именно это нам нужно, чтобы двигаться. Это великолепно, – восклицал Гитлер, вытанцовывая по комнате, словно тамбурмажоретка.

Путци впоследствии написал несколько маршей, которые действительно использовались коричневорубашечниками, включая и тот, под который они маршировали через Бранденбургские ворота в день прихода Гитлера к власти в 1933 г. Путци писал в своей автобиографии: «При этом «ра, ра, ра» превратилось в «зиг хайль, зиг хайль». Вот такое происхождение у этих маршей. Получается, что и на мне лежит некоторая доля вины». Признания его звучат ужасно похоже на авторскую гордость.

Путци помогал гитлеровскому движению и иным образом. Продав партнеру свою долю в нью-йоркской галерее, он потратил тысячу долларов на то, чтобы превратить четырехстраничный пропагандистский еженедельник нацистов Vӧlkischer Beobachter в ежедневное издание. Гитлер жаловался, что существующие газеты его игнорируют, и полагал, что подобные изменения в издании помогут ему справиться с этой проблемой. Путци не только предоставил финансирование, но и нанял художника, чтобы тот изменил оформление передовицы. Он также приписывает себе создание слогана «Arbeit und Brot» («Труд и хлеб»). Хотя Путци говорил Гитлеру, что та тысяча долларов была беспроцентным займом, назад свои деньги он так никогда и не забрал. Будучи одним из советников Гитлера, Путци действовал, следуя своему первому импульсу – объяснить этому молодому фанатику, как устроен мир снаружи, и особенно – насколько важны усиливающиеся Соединенные Штаты. Указав, что исход Первой мировой войны определило именно вмешательство Америки, он объяснил Гитлеру:

– Если случится новая война, то её выиграет тот, на чьей стороне будет Америка.

Все это, продолжал он, делает дружбу с Вашингтоном жизненно важной для Гитлера. Хотя Гитлер внешне согласился, он, судя по всему, не слишком задумался над сказанным. Путци признавал в заключение, что представления Гитлера об Америке были «очень поверхностными». Из американцев его интересовал лишь Генри Форд, в котором он видел такого же антисемита, способного помочь деньгами. Его также интересовал ку-клукс-клан. «Он, видимо, полагал, что это такое политическое движение, вроде его собственного», – комментировал Путци.

К осени 1923 г. Гитлер стал открыто призывать к восстанию против правительства. Инфляция превратилась в гиперинфляцию. Путци вспоминал, что, когда он пробирался в «Бюргербройкеллер» 8 ноября – в ночь, которая войдет в историю как начало Пивного путча, – цена заказанных им трех кружек пива составляла 3 миллиарда марок. Он подал одну кружку Гитлеру, который отпил, хотя уже считал себя к тому моменту непьющим. На платформе для оратора уже сидело три баварских высших чиновника. Гитлер, с Железным крестом на шее и хлыстом в руке, приказал коричневорубашечникам взять зал под контроль.

– Тишина! – крикнул он. Толпа продолжала суматошно гудеть, тогда он запрыгнул на стул и выстрелил в воздух. – Национальная революция начинается. Этот зал окружен!

Поднялась еще большая суматоха. Гитлер увел баварских чиновников в отдельную комнату и объяснил, что согласится лишь на полную поддержку своего путча. Он обещал им руководящие посты – но в случае отказа их ждут мрачные перспективы.

– Господа, живыми мы отсюда не уйдем. Вас трое, а у меня четыре патрона. Если я потерплю неудачу, хватит нам всем.

По некоторым версиям, он при этом приставил пистолет к своему виску. Впечатления это не произвело, а генерал Людендорф, приехавший с опозданием, но зато в полной парадной форме Императорской армии, позволил им улизнуть, получив, как сообщают, их заверения в лояльности заговорщикам.

Ганфштенгль провел импровизированную пресс-конференцию, сообщив иностранным корреспондентам, что формируется новое правительство. Получив телеграмму из Берлина, Виганд принял эту версию за свершившийся факт и стал действовать. «МЯТЕЖНИКИ ЗАХВАТИЛИ ВЛАСТЬ НАД БАВАРИЕЙ, ВООРУЖЕННЫЙ ПОХОД НА БЕРЛИН» – гласил гигантский заголовок в передовице San Francisco Examiner за 9 ноября 1923 г., и далее редакторская колонка. Там сообщалось, что переворота «давно ждали», что штурмовики Гитлера контролируют важнейшие коммуникации в Мюнхене и прервали связь с Берлином. Людендорф теперь командует армией, Гитлер объявил о конце республики.

В действительности же Гитлер и Людендорф потеряли контроль над ситуацией, как только баварские чиновники вышли из пивного зала. За ночь последние организовали все для подавления мятежа. Хотя до тех пор эти политики в целом терпели гитлеровское движение и симпатизировали некоторым его целям, они не собирались позволять ими командовать. К тому моменту, как в полдень 9 ноября Гитлер и Людендорф отправили свои войска из «Бюргербройкеллера» к центру города, их уже встречала государственная полиция с двумя заранее выставленными пулеметами. И генерал, и бывший капрал были уверены, что полиция не откроет огонь по герою войны Людендорфу, так что они продолжили свой марш, придерживаясь первоначального плана. Их встретил пулеметный огонь. В результате погибло четырнадцать нацистов и четверо полицейских.

Американский консул Роберт Мерфи и его немецкий коллега Пауль Дрей примчались к месту событий взглянуть, что происходит. «Могу засвидетельствовать, что Гитлер и Людендорф повели себя совершенно одинаково – как опытные военные, которыми они и являлись. Оба упали на землю, чтобы избежать града пуль», – вспоминал Мерфи. Когда началась пальба и суматоха, то было трудно разглядеть, что именно произошло, – так что легко был предположить, что Гитлер упал по иной причине. Пулеметная очередь скосила среди прочих Шойбнера-Рихтера, близкого помощника Гитлера, шедшего с ним плечом к плечу. Он погиб мгновенно; вполне возможно, что Гитлер упал вместе с ним. В любом случае лидер нацистов сумел выбраться из этой передряги, пусть и с вывихнутым плечом.

Несколько нацистских лидеров тут же был арестованы. Людендорф сдался властям, но его выпустили после того, как он дал слово офицера, что не станет избегать суда. Путци, не присутствовавший, когда полетели пули, примчался выяснять, что случилось, и встреченный им врач из коричневорубашечников сказал, что и Гитлер, и Людендорф, и Геринг – все погибли.

– Господи, это так ужасно, герр Ганфштенгль, – сказал он. – Это конец Германии.

Путци решил, что все пропало, и посоветовал остальным нацистам, которых встретил, выбираться из Мюнхена немедленно и уезжать за границу, в Австрию. Сам он последовал собственному совету.

На самом же деле Гитлер сумел добраться до своей машины вместе с Вальтером Шульце, главным врачом его штурмовиков. В отличие от Путци, он попытался найти убежище в загородном доме Ганфштенглей в Уффинге, находившемся примерно в часе езды от Мюнхена. Как Путци писал позже: «Мой собственный дом в Уффинге был последним местом, куда бы бросился я сам – там бы меня точно поймали и арестовали».

Гитлер же отправился именно туда, хотя это могло вовсе не входить в его первоначальные планы. Но он отправился туда отчасти и потому, что, как сформулировал это Путци, Гитлер был «теоретически увлечен» Хелен. Путци поторопился утвердиться в мысли, что Гитлер был импотентом и что интерес к его жене никогда не заходил дальше целования руки и принесения цветов. «У него не было нормальной половой жизни… общавшиеся с ним не ощущали его интереса как физического», – заявлял он. Хелен соглашалась, что её воздыхатель вполне может быть «бесполым», но она не сомневалась в его сильных чувствах.

Как бы то ни было, вечером 9 ноября у Хелен появился неожиданный гость. Она уже слышала про путч и про то, что Гитлер и Людендорф, наверное, погибли, но она понятия не имела, чему верить. Они с Эгоном ужинали в гостиной наверху, и тут горничная сообщила, что кто-то тихо стучится в дверь. Хелен спустилась и, не открывая дверь, спросила, кто там. «К своему полнейшему удивлению я услышала слабый, но легко узнаваемый голос Гитлера», – вспоминала она позже.

Хелен быстро открыла дверь и увидела Гитлера, совсем не похожего на те изображения, которые она привыкла видеть: «Он был бледен, как призрак, без шляпы, весь измазан грязью, левая рука свисает, плечо перекошено». Его поддерживали с двух сторон врач и санитар, но и они выглядели «ужасно помятыми». В доме Хелен спросила Гитлера про Путци. Гитлер ответил, что при вооруженном столкновении Путци не присутствовал, потому что работал над подготовкой партийной газеты, так что наверняка он скоро появится. Гитлер продолжил рассказывать, крайне огорченный гибелью своих сподвижников и, возможно, Людендорфа, а также крайне рассерженный поведением баварских чиновников, которое он назвал предательством. Он поклялся ей, что «будет сражаться за свои идеалы, пока дыхание не покинет его».

Гитлер страдал от поднявшейся температуры и боли в вывихнутом плече, так что врач и санитар увели его наверх, в спальню, и занялись им. Хелен слышала, как он стонал, когда ему пытались вправить руку.

Позже той же ночью врач объяснил Хелен, что они тоже пытались выбраться в Австрию, но у них сломалась машина. Водитель не смог её починить, так что Гитлер предложил дойти до дома Ганфштенглей, поскольку туда можно было добраться пешком, хотя для троих уставших людей прогулка оказалась долгой и трудной. Что из этой истории не ясно, так это почему Гитлер решил, что может спрятаться в доме своего хорошо известного приверженца.

На следующее утро Гитлер отправил доктора в Мюнхен, чтобы тот попробовал найти другую машину для отъезда в Австрию. Рука у него была на перевязи и явно не так сильно болела, как в прошлый вечер, но он нервно прохаживался туда-сюда в голубом халате, продолжая спрашивать, где же машина. Позвонила свекровь Хелен и предупредила, что полиция уже в соседнем доме. Внезапно во время разговора у нее отнял трубку офицер полиции и сказал Хелен, что он со своими людьми отправится теперь в сторону её дома.

Хелен пошла наверх и сообщила Гитлеру, что его сейчас арестуют. Он стоял в коридоре, совершенно ошарашенный новостями.

– Все потеряно, нет смысла продолжать! – воскликнул он, всплеснув руками. Затем резко выхватил из ящика свой револьвер.

«Я была начеку, схватила его за руку и отобрала оружие», – вспоминала Хелен.

Боясь, что он застрелится, она рявкнула:

– Что вы делаете? Вы, после всего случившегося, хотите бросить людей, которых привлекли идеей спасения вашей страны – и теперь не собираетесь жить… Они хотят, чтобы вы продолжали.

Гитлер не сопротивлялся, когда она забирала оружие. Он опустился на стул, уронил голову на руки. Пока он так сидел, Хелен быстро унесла оружие и спрятала его в большой корзине с мукой, затолкав поглубже, чтобы его стало совсем не видно. Вернувшись к Гитлеру, она заставила его продиктовать инструкции для последователей, пока не прибыла полиция: пусть они знают, что делать, пока он в тюрьме. Она добавила, что ему следует подписать каждый лист с инструкциями, а уж она проследит, чтобы они были доставлены к его юристу. «Он поблагодарил меня за то, что помогла ему вспомнить о долге перед его людьми, а затем продиктовал самые важные указания, которые нужны были для продолжения работы», – вспоминала она. Вскоре полицейские с собаками окружили дом. В дверь постучали, Хелен подошла, и молодой застенчивый лейтенант объяснил, извиняясь, что ему надо обыскать дом. Хелен предложила ему проследовать наверх и открыла дверь в комнату, где стоял Гитлер. На мгновение встретившиеся замерли в изумлении. Затем лидер нацистов воспрял духом и немедленно стал громко бранить лейтенанта, особенно когда тот объявил, что арестовывает его по обвинению в государственной измене.

Но спорить не было смысла, и даже Гитлер понимал это. Он отказался взять у Элен теплую одежду Путци; когда его повели вниз по лестнице, он так и остался в голубом халате, только накинул поверх него свое пальто. В этот момент вбежал маленький Эгон с воплем:

– Что эти плохие люди делают с дядей Дольфом?

Гитлер был явно тронут, он потрепал Эгона по щеке. Затем он пожал руку Хелен и горничным, прежде чем уйти. Хелен в последний раз взглянула на его лицо, когда он сидел в полицейской машине. Оно было, по её воспоминаниям, «смертельно бледным».

После этого и немецкая и зарубежная пресса быстро списала Гитлера и нацистов как не имеющих больше политического значения. Пивной путч был провален до смешного бездарно, арестованных лидеров ждал суд и неотвратимый приговор.

Мало кто представлял тогда, насколько на руку окажутся Гитлеру этот суд и даже тюремное заключение. И только немногие посвященные знали, что именно молодая американка, жена одного из первых приверженцев Гитлера, не дала последнему покончить с собой – и тем самым принесла человечеству чудовищные последствия его возвращения в политику. Именно Хелен Ганфштенгль, в девичестве Нимейер, развернула историю на такой мрачный путь.

Эдгар Ансель Моурер из Chicago Daily News прибыл в Берлин в 1923 г., вскоре после Никербокера, с которым он быстро подружился. Он остался там на десять лет и стал свидетелем прихода Гитлера к власти. Ему, как и Никербокеру, и Виганду, и другим корреспондентам, были интересны события жизни искусства немецкой столицы – не меньше, чем её политические пертурбации. Город был местом «мятежной культуры, не такой традиционной, как в Париже и в Лондоне», – вспоминал он. Эта мятежная культура быстро затянула его вместе с женой, британкой Лилиан.

На ежегодном Балу прессы в огромном ресторане «Зоопарк» Моуреры получили возможность пообщаться со всем высшим обществом, от правительственных чиновников до драматургов Бертольда Брехта и Карла Цукмайера, композитора Рихарда Штрауса, приехавшего из Вены дирижировать оперой, и дирижера Вильгельма Фуртвенглера. Как писал Моурер, на встрече собрались «знаменитости из совершенно разных миров. Было впечатление, что Париж объединил Елисейские Поля, Гранд-опера́ и Бал Изящных Искусств в единое мероприятие, начавшееся с серьезностью официального приема и закончившееся вакханалией».

Берлин сразу произвел огромное впечатление на Лилиан Моурер, когда она, завершив пару дел, приехала сюда вслед за мужем из Рима, где тот служил до того. Это было в марте 1924 г., и она была очень огорчена холодом этого места, в буквальном и переносном смысле – оно было так не похоже на Италию, где уже распустились весенние цветы. «В берлинском Тиргартене лед еще лежал на прудах, воздух был мерзлым», – вспоминала она. Её также огорчало «уродство города», тяжелая архитектура Викторианской эпохи, помпезность общественных учреждений – и «некрасивые человеческие фигуры».

В съемной квартире она нашла написанные её владельцем картины с обнаженными женщинами в «агрессивных тонах и хаотичной композицией немецкого экспрессионизма», с массивными торсами и ягодицами. «Можно подумать, на улицах уродства мало», – жаловалась она. Потом обнаружились проблемы с продуктами. «К немецкой кухне приходится привыкать», – отмечала она обтекаемо. Даже то, что марка наконец-то стабилизировалась, имело для нее отрицательные стороны: для иностранцев все стало теперь дороже, чем за несколько лет до того.

Но вскоре Лилиан стала смотреть на свой новый дом несколько иначе. Немецкий экспрессионизм оставался для нее еще загадкой, но «энергично искаженные силуэты и лица стали немного вызывать мой интерес». Ей нравилось итальянское искусство, но она понимала, что в Риме она в области искусства могла «жить в прошлом». По контрасту с этим, «современные немецкие работы были наполовину метафорой, наполовину – дикостью: это бодрило и стимулировало». Что до немецкого театра, то она быстро признала его «самым актуальным в Европе», а немцев – «самыми заядлыми театралами Европы». Ей очень нравилось, что в Берлине хватало и иностранных гастролей, от классической «Комеди Франсез» до смелых русских постановок Станиславского и Мейерхольда, которые ей особенно понравились. «В Германии, как нигде в мире, гостеприимно встречают иностранные таланты», – писала она. Но главное радостное открытие Лилиан состояло в том, что немцы оказались очень открыты с иностранцами в повседневной жизни, а не только на сцене. «Они были такие гостеприимные, эти жители Веймарской республики, они не пытались делать из каждой вечеринки и приема показательную bellafigura, они приглашали нас на ужин в складчину, как друзей». Она обнаружила, что все – банкиры, политики, писатели – были людьми любопытными, общительными и часто интересными. Другой поразившей её особенностью жизни веймарской Германии была роль женщин. К моменту её приезда в рейхстаге было 36 женщин-парламентариев – больше, чем где-либо еще. Женщины учились в университетах на самые разные специальности: право, экономика, история, инженерное дело – и далее работали в профессиях, бывших когда-то чисто мужскими. Лилиан даже однажды встретила в Берлине «профессиональную забойщицу»: женщину, способную убить быка одним ударом молота. «В веймарской Германии женщина могла заниматься, чем хотела», – делала вывод Лилиан.

Лилиан не просто так наблюдала за берлинской жизнью. Она писала статьи для Town and Country, а также появилась в первом немецком звуковом фильме Liebeswalzer («Вальс любви»), который был выпущен в английском и французском вариантах. Немецкая актриса, игравшая роль, говорила по-английски гораздо хуже, чем изначально заявляла сама, и Лилиан попросили попробовать заменить её. Пробы она прошла легко, но вскоре её первоначальный восторг угас, когда она увидела, насколько монотонна работа с дублями. Но были у происходящего и приятные стороны. На другой площадке той же киностудии снималась Марлен Дитрих в «Голубом ангеле», так что Лилиан нередко сталкивалась с ней за ланчем в том же ресторане, где ела сама. Она узнала Дитрих благодаря театральной стене, где та играла ведущие роли в «умных» музыкальных программах и комедиях. Когда благодаря «Голубому ангелу» Марлен Дитрих стала звездой кинематографа, Лилиан была не слишком довольна этим. «Приговаривать её навеки к роли женщины-вамп – это бездарная трата таланта», – писала она.

Лилиан и Эдгар познакомились с очень многими знаменитыми жителями города, от художника Георга Гросса до Альберта Эйнштейна. При встрече с физиком Эдгар спросил его кое о чем в теории относительности, что казалось ему нелогичным. Эйнштейн с улыбкой ответил:

– Не стоит ломать голову над этим: это математическая, а не логическая теория. Вот так…

И тут он взял скрипку и начал играть Баха. Неудивительно, что Лилиан вскоре сдалась: «Я почти примирилась с Берлином».

Американские представители сыграли огромную роль в приведении экономической жизни в какое-то подобие нормального состояния, и новоприбывшие вроде Моуреров немедленно это замечали. Посол Хоутон очень сочувственно относился к немцам и их проблемам; он спорил с изоляционистами у себя на родине, утверждая, что США следовало бы решительнее поддерживать демократическое правительство Германии. «В конце концов, в Европе ужасный беспорядок», – писал он 12 февраля 1923 г. главе европейского отделения Государственного департамента Уильяму Кастлу. «У нас в некий момент была возможность стабилизировать ситуацию… если только не случится чудо, мы можем уверенно ждать следующей, очень скорой войны, которая добьет остатки европейской цивилизации».

Он постоянно просил Вашингтон «спасти то, что осталось от столицы и промышленности Германии». Хоутона приводила в отчаяние разрушительная гиперинфляция в стране, где он жил, – равно как и её забастовки, мятежи и столкновения экстремистов, левых и правых. Летом 1923 г. он мог наблюдать, как всего после года пребывания у власти рушится правительство канцлера Вильгельма Куно. «Я чувствовал, что словно вернулся в знакомое старое здание, только теперь балки и стропила прогнили, полы проваливаются, и если все это не починить как можно быстрее, крыша и стены просто рухнут», – писал он государственному секретарю Хьюзу.

Его просьбы были услышаны. Хоутон получил поддержку администрации Кулиджа и начал потихоньку разбираться с вопросами репараций и стабилизации Германии. В своих публичных обращениях Хоутон старался не обвинять Францию и отрицал любые попытки бороться с её «справедливыми требованиями». Но он подчеркивал, что экономическое восстановление Германии является ключом к восстановлению континента в целом. Плотно сотрудничая с Густавом Штреземаном, который некоторое время был в 1923 г. одновременно канцлером и премьер-министром, а затем оставался министром иностранных дел при восьми следующих правительствах, Хоутон добивался более активного сотрудничества с Америкой в Берлине и других европейских столицах. Результатом стал план Дауэса, названный в честь чикагского банкира Чарльза Гейтса Дауэса, одного из американских экспертов, занимавшихся вопросами репараций. Этот план не менял общую сумму репараций, которую должна была выплатить Германия, но он позволял уменьшить ежегодные выплаты, пока экономика не восстановится. В конце августа 1924 г. план Дауэса обеспечил Германии внезапный приток займов из Америки, продолжавшийся до самой Великой депрессии. Прямым результатом этих мер были стабилизация валюты и последующее восстановление экономики. В своей речи перед рейхстагом, произнесенной в мае 1925 г., Штреземан однозначно сказал, кто добился этих судьбоносных изменений:

«Соединенные Штаты – это нация, которая приложила наибольшие усилия для восстановления экономики и, что особенно важно, общего мира в Европе, – говорил он. – Из всех стран для Германии эти усилия имели наибольшую важность».

Американские инвестиции и займы, в сочетании с растущей торговлей между США и Германией, привели к тому, что обе страны чувствовали все большую связь. Германия не только стала более открытой для американцев, в ней открылись и новые тренды, связанные с экономическим, социальным и культурным влиянием Америки. «Американизация Европы идет полным ходом», – сообщил Виганд в статье, появившейся в Washington Herald 14 июня 1925 г. «Уставшие старые народы попадают под очарование мифической земли Доллара за океаном – когда из любопытства, когда из чувства протеста».

Как говорилось в его статье, отношение среднего немца к новой культуре денег, массового производства и массовых развлечений – включая поток американских фильмов – выглядело совершенно шизофренично. Ему «не нравится вторжение быстрого стаккато в его размеренное уютное существование, он ворчит и бормочет ругательства в адрес американизации его мира, – писал Виганд. – А потом он забывает о своих тревогах под звуки американского джаз-банда – в тысяче развлекательных клубов разносится их дикарский грохот». Он добавлял, что немец, слушающий джаз-банд, играющий «My Sweetie Went Away», скорее всего, будет одет в новенький костюм, скроенный в стиле Йеля».

Немцы стекались в варьете «Ла Скала», где хитом того времени была американская труппа, которую Виганд описывал как «восемнадцать танцовщиц в стиле Гертруды Гофман». В своей статье 1925 г. он отметил одну важную причину популярности американок: «Их тонкие ноги и талии совсем не были похожи на то, что обычно ценилось в Берлине». В Берлине также впервые начались знакомые американцам проблемы с уличным транспортом, а на Потсдамской площади поставили первые светофоры, «подмигивающие своими американскими глазами на вагоновожатых, водителей такси и шоферов, нервничавших на этом сложном перекрестке пяти больших улиц».

Моурер подтверждал эти наблюдения. «К началу 1920-х признаки американизации появлялись по всей Европе, а в Германии они были наиболее приметны», – писал он. В своих репортажах он называл 1925 г. «первым великим Годом Америки в Европе» и пояснял, что «в немецкую душу очень глубоко запала вся сложная конструкция этой жизни – демократия, техника, стандартизация процессов», а также и новая яркая реклама. Он цитировал американского экономиста, сказавшего, что массовое производство превратило Германию в «США Европы».

Все это увеличивало привлекательность Берлина для экспатов из Америки. Париж по-прежнему оставался их любимым европейским городом, но многие в 1920-х гг. приезжали и в столицу Германии. Жозефина Бейкер прибыла со своим Revue Negre в Берлин, и её первое представление там состоялось в театре Нельсона на Кюрфюрстендамм, 31 декабря 1925 г. Хотя толпа снаружи протестовала и возмущалась черными актрисами, а нацисты называли Бейкер «недочеловеком», зрители пришли в полнейший восторг. «Это безумие. Триумф. Они носят меня на руках», – рассказывала она. Именно в Берлине Бейкер получала больше всего подарков: ювелирные украшения, парфюмерию, меха. Благодаря её регулярным выступлениям театр Нельсона превратился в кабаре, где после этого продолжала появляться сама Бейкер. Она с радостью принимала приглашения и на другие мероприятия, где порой выступала в одной лишь набедренной повязке. Она говорила, что ночная жизнь Берлина была «насыщена, как никогда не бывало в Париже» – и ей это нравилось. Она даже подумывала осесть в Берлине, но её переманили обратно в столицу Франции, выступать в «Фоли-Бержер».

Для американцев, приехавших временно или надолго, бурная сексуальная жизнь Германии была источником постоянного изумления. Как сформулировал Эдгар Моурер, «сразу после войны по всему миру настал период сексуальных экспериментов, который в Германии достиг почти оргазма… Что примечательно, женщины были более агрессивны. Мораль, девственность, моногамия, даже хороший вкус – все это считалось предрассудками». Что до «сексуальных перверсий», то, как с явным удивлением отмечал Моурер, старые законы начали просто игнорировать. «Трудно представить более терпимое общество». Бен Хехт, бывший за несколько лет до того берлинским репортером Chicago Daily News, описывал то, на что только намекал сменивший его Моурер. Он встретился в Клубе офицеров с группой авиаторов-гомосексуалистов. «Это были элегантные парни, надушенные и с моноклями, чаще всего под героином или кокаином», – вспоминал он. «Они не скрывали свои отношения, целовались в кабинках кафе и около двух часов ночи уезжали в дом одного из них. Обычно на встречах присутствовали одна-две женщины: нимфоманки с широкими ртами и темными глазами; к их именам прилагались титулы, но на их телах виднелись совершенно не аристократические ожоги и порезы. Иногда на этих встречах в частных домах появлялись девочки десяти-одиннадцати лет, подобранные на мостовых Фридрихштрассе, которые после полуночи выступали с нарумяненными лицами, в коротких детских платьицах и ярких ботиночках».

Хотя Хехт мог в своей автобиографии приукрашивать подробности, нет сомнений, что в Берлине хватало простора для однополых связей. Для приезжего молодого гея, вроде американца Филипа Джонсона, это оказалось восхитительным открытием. В Германию его изначально привлекло движение Баухаус и иные формы архитектурного модернизма, возникшие в 1920-х гг. Будущий знаменитый архитектор быстро обнаружил, что здесь лежат не только профессиональные его интересы. «Сам воздух, которым мы дышали, люди, с которыми мы знакомились, рестораны, Курфюрстендамм, сексуальная свобода – все это было новым и захватывающим для молодого американца, – вспоминал он. – Здесь создавался мир».

В письме семье, домой, Джонсон сообщал: «Думаю, что если нечто можно сказать с платформы берлинского кабаре – то можно и написать матери. Надо же, как я пытаюсь быть благопристойным, ужас какой-то! В Берлине в последнее время, судя по всему, перестали действовать законы против гомосексуализма, и после этого confẻrencier сообщал, что и запрет на секс с животными будет снят – останется лишь запрет на нормальные отношения. Аудитория нашла это очень забавным, да и я тоже – но тогда бы я этого ни за что не признал».

Джонсон, как и другие американцы, нашел немцев очень гостеприимными, что не было никак связано с сексуальными предпочтениями. «Американцы завоевали старую Германию, юные немцы были рады таким гостям, – вспоминал он. – Париж никогда не был таким gastfreundlich».

После провалившегося Пивного путча нацистов стали считать незначимыми. А в начале 1924 г. Гитлера вместе с Людендорформ и другими судили по обвинению в государственной измене. Гитлер использовал свой шанс выступить, чтобы явно провозгласить свою цель – свергнуть Веймарскую республику, а также объяснить свою теорию «удара в спину» со стороны политиков-предателей, ответственных за унизительное положение Германии за последующее экономическое бедствие. «Предать Республику – это не то же самое, что предать Германию». Судьи не мешали ему фактически руководить заседанием и даже устраивать перекрестный допрос свидетелей, и Гитлер набирал очки, высмеивая власти Баварии, которые сперва поддерживали его, но предали во время путча. Поскольку все знали, что баварское правительство неоднократно противилось и сопротивлялось центральным берлинским властям, то было нетрудно поверить Гитлеру, когда он заявлял, что «у нас была общая цель – избавиться от правительства рейха». Он добавлял, что перед путчем эта цель обсуждалась.

Позиция его была ясна: Гитлер действовал в соответствии со своими убеждениями, которые разделяли все, кто презирал текущую власть Германии, а вот баварские власти играли двойную игру. «Вы можете хоть тысячу раз объявить нас виновными, но богиня вечного суда истории усмехнется и порвет в клочки документы этого обвинения и приговор этого суда, – сказал он судьям. – Она оправдает нас».

Моурер впервые увидел Гитлера на этом суде, готовя репортаж, и впечатление тот произвел на него неизгладимое. «Он говорил с юмором, иронией и страстью, – писал Моурер. – Маленький подтянутый человек, порой похожий на немецкого сержанта, а порой – на администратора в венском магазине». Его речи практически «сокрушили» все утверждения баварских представителей власти. Когда он закончил речь, не было зрителя или корреспондента, не рвавшегося ему аплодировать», – заключил он.

Гитлера приговорили к пяти годам тюрьмы – минимальному сроку за государственную измену, а Людендорфа оправдали полностью. Мерфи из американского консульства так изложил свои выводы в отчете для Вашингтона от 10 марта 1924 г.: «Хотя путч в ноябре 1923 г. оказался провальным на уровне фарса, националистическое движение в Баварии совершенно не угасло. Оно просто временно задержалось… Предполагалось, что по окончании тюремного срока Гитлера, как не гражданина, отправят вон из страны. Все выглядело так, будто дальнейшая его националистическая деятельность невозможна».

В своих мемуарах, опубликованных в 1964 г., Мерфи отмечал, что выводы были «не вполне ошибкой». Он указывает, что в мемуарах лорда Д’Абернона, бывшего послом Британии в Германии, Гитлер упоминается лишь один раз. Имя будущего лидера Германии там встречается лишь в примечании, где говорится, что после своего выхода из тюрьмы Гитлер «исчез и был забыт».

Из Ландсбергской тюрьмы Гитлер вышел менее чем девять месяцев спустя, там он находился в весьма комфортных условиях и имел возможность надиктовать свою автобиографию «Mein Kampf». В тюрьме с ним обращались как с почетным гостем, он жил в комфортной большой комнате с отличным видом, доброжелатели присылали ему посылки, приходило множество гостей. И после выхода на свободу никто не отправил его в Австрию.

Но гитлеровское движение в отсутствие лидера страдало от внутренних неурядиц. Даже когда оно начало вновь мобилизовывать сторонников, а партия перестала быть запрещенной, привлекательность их программы была уже меньше из-за лучшей экономической ситуации в стране. В декабре 1924 г. прошли выборы в рейхстаг, где нацисты набрали жалкие 14 мест – притом что социалисты набрали 131, а германские националисты (менее радикальное правое движение) – 103. Во время президентских выборов в апреле 1925 г. правые партии поддержали фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга, победившего очень легко, несмотря на свои 77 лет. Как вспоминал в своих мемуарах Гамильтон Фиш Армстронг, редактор престижного журнала Foreign Affairs, самым интересным в той предвыборной кампании было то, что о нацистах не думали «даже как о второстепенном факторе». Гитлер уже вышел из тюрьмы, но выступать публично еще не имел права – и, как добавляет Армстронг, «ни немцы, ни американцы, насколько я помню, не произносили это имя при мне».

В мае 1928 г. на парламентских выборах нацисты были еще менее популярны и получили лишь 12 мест. Социалисты меж тем заняли 152, а националисты сохранили за собой всего лишь 78. Неудивительно, что американские дипломаты и корреспонденты, временно заинтересовавшиеся Гитлером во время Пивного путча и последующего суда, в дальнейшем его игнорировали. Никто не вставал в очередь брать интервью, запросы про него не приходили ни из Вашингтона – дипломатам, ни из редакций – корреспондентам.

Нередко американцы, живущие в Берлине или проезжающие через него, были заняты друг другом и бывшими соотечественниками не меньше, чем окружающим миром. Никербокер в своем письме другу от 14 ноября 1927 г. дразнил его: «Между прочим, Хемингуэй сейчас в Берлине, якшается с Синклером Льюисом». Льюис, которому в 1930 г. суждено было стать первым американцем, получившим Нобелевскую премию по литературе, провел в Берлине немало времени из-за Дороти Томпсон, переехавшей туда в 1925 г. Томпсон была одной из первых женщин-корреспондентов, ставших знаменитыми: она работала на Philadelphia Public Ledger и New York Evening Post, а жила в квартире-дуплексе, второй этаж которой занимали Моуреры.

Никербокер, который в дальнейшем стал вместо нее работать в Берлине на газеты Филадельфии и Нью-Йорка, представил Томпсон Льюису во время чаепития у министра иностранных дел Германии. Дополнительной пикантности истории добавляют некоторые сообщения, что Томпсон и Никербокер были более чем коллегами и что связь их некоторое время была романтической.

Томпсон только что развелась с Джозефом Бардом, небезызвестным ловеласом венгерского происхождения. Брак Льюиса с Грейс Хеггер также разваливался в то время. Известный писатель и начинающая корреспондентка немедленно влюбились друг в друга. Томпсон однажды вечером позвонила Лилиан Моурер. «Заходи, у нас тут отличная компания собралась», – сказала она. Моурер пришла на второй этаж квартиры-дуплекса, в которой жили они с Льюисами. Синклер Льюис в это время отмечал недавнюю публикацию «Элмер Гентри» и выступал перед собравшимися в манере «проповедника из этого романа». Он надел свой воротничок наоборот и произнес целую проповедь, напоминая слушателям об их грехах. «Это был потрясающий tour de force, мы трепетали, осознавая свои недостатки с приятной ясностью», – вспоминала Лилиан. Льюис и Томпсон вскоре стали любовниками, а после его развода в 1928 г. поженились. Подобная социальная ситуация, вкупе с открытостью немцев «американизации», показывала, насколько американцы чувствовали себя в Берлине как дома. В 1928 г. даже Гитлер – бывший тогда лидером партии, не имевшей на первый взгляд никакого политического веса, – указывал, что «американизация» оказывает влияние множеством путей. «Международные отношения благодаря современной технологии и коммуникациям теперь стало так просто поддерживать, что европейцы, не всегда даже сознавая этого, применяли американские подходы как стандарты для своих», – сообщал он. Это был редкий случай, когда Гитлер признал новый тренд, не отвергая его сразу.

«Американизацией» тогда кратко называли то, что сейчас зовется глобализацией. Мир действительно становился открытым – и привлекательность Берлину добавляло именно это, а не только специфически американские особенности. «Это были блистательные, бурные дни, когда Берлин был культурной столицей мира», – писала Томпсон, и ей вторили виртуоз банджо Михаэль Данци и другие представители искусства.

«В ту пору умы Германии были открыты каждому течению мысли со всех концов земли. Все волны доходили до Берлина». Пока американские репортеры писали про политическую и экономическую ситуацию, самые примечательные – и любимые читателями – истории тех времен были про светлые стороны происходящего. Например, они рассказывали про первый трансатлантический пассажирский перелет дирижабля «Graf Zeppelin», произошедший в октябре 1928 г., – это был 112-часовой полет жесткого дирижабля от Фридрихсхафена в Германии до Лэйкхерста в Нью-Джерси. Chicago Herald и Examiner даже выпустили отдельные буклеты, куда свели все статьи двух корреспондентов Hearst, бывших на борту. В предисловии этот сборник назвали «аутентичными заметками о путешествии, которое является вторым по значимости поле путешествия Колумба».

Виганд был одним из тех двух корреспондентов Hearst. Вторым была леди Драммонд-Хэй, ставшая первой женщиной, что пересекла Атлантику по воздуху. Оба репортера писали очень много, а сочетание их историй сделало описание этого путешествия очень романтичным. Леди Драммонд-Хэй писала очень выразительно: «Graf Zeppelin – не просто машина из алюминия и ткани. У нее есть душа: каждый её строитель и пилот, даже каждый пассажир вроде нас сделал это творение немножко человекоподобным. Я люблю этот дирижабль как живое существо… Я так была счастлива во время этого путешествия. Оно принесло в мою жизнь невероятные эмоции».

Часть читателей могла догадываться об иной причине бурных эмоций леди Драммонд-Хэй: романтическая связь между ней и её коллегой Вигандом. В 1923 г. эта англичанка вышла замуж за бывшего дипломата сэра Роберта Хэя Драммонд-Хэй, на пятьдесят лет старше её самой. Три года спустя он умер, оставив её молодой вдовой аристократа, способной в полной мере заняться своей журналистской карьерой. С Вигандом она познакомилась во время работы на Hearst, и их отношения быстро вышли за рамки профессиональных. Виганд был женат, но, как иностранный корреспондент, часто бывал в отъездах, далеко от жены. Когда эти двое познакомились в 1926 г., они начали стараться как можно больше работать над статьями совместно – той совместной работой было и освещение первого в мире трансатлантического перелета дирижабля в 1929 г. А будучи вдалеке друг от друга, они часто переписывались. Письма их не оставляют никаких сомнений в характере их отношений. «Ты так нежно заботился обо мне, медведик мой, моя киска очень ценит это и хочет прильнуть поближе к медведику – такому уютному, надежному, любви всей её жизни… Я так сильно и глубоко любви тебя», – писала она в одном из первых своих писем в 1926 г., подписав его «Киска урр-урр!».

В газетах Hearst любили писать о подвигах «великолепной британской женщины» и «всемирно известном корреспонденте» Виганде. И они без тени сомнения переключились на истории о воздухоплавании, когда ситуация на земле стала поспокойнее, чем была поначалу после войны.

Как позже писала Дороти Томпсон, время с 1924 по 1929 г. было «полно надежд… За эти короткие пять лет Германия добилась заметного прогресса». Этот прогресс было очень удобно показывать на примере эффектных историй о людях, перелетающих через океан: это был безмятежный, гармоничный мир. Но даже в эти многообещающие времена многие американцы в Германии чувствовали, что, несмотря на внешнее сходство, «германцы» отличались от них и от многих других европейцев. «Хотя внешние элементы американской жизни все больше входили в моду – заведения быстрого питания, броские слоганы, небоскребы, даже жвачка, – отношение ко всему этому оставалось совершенно тевтонским», – писала Лилиан Моурер. Эти «тевтонские» отличия выглядели порой странно, порой – комично, а порой – довольно подозрительно и даже зловеще.

Моуреры исследовали германские социальные особенности, которые с первого взгляда выглядели пикантно. «Где, кроме Германии, можно найти 150 тысяч организованных нудистов?» – писал Эдгар. Но побывав в нескольких нудистских колониях, Лилиан отметила: «Там совершенно неэротичная и сосредоточенная атмосфера». Она списала сенсационные истории про сексуальные приключения этих людей как просто слухи, обнаружив за всем этим нечто более философское.

«Их ведут чувства отчасти примитивные, отчасти религиозные: надежда на более вменяемое человечество где-то в невообразимом будущем». Её смутило «ненаправленное эмоционально рвение», характерное для нудистского движения, и его «яростное стремление к чему-то отличному от знакомого». Многие из встреченных ею молодых людей в нудистских колониях голосовали за коммунистов, видя в последних путь к улучшению человечества. Эти чувства, заключала она, «можно легко канализировать и направить в любом ином направлении, как только найдется беспринципный лидер, заинтересованный применять их для своих целей».

Томпсон поразило, насколько сильно немцы интересуются кровавыми преступлениями: об этом свидетельствовала популярность полицейской выставки, посвященной сериям убийств, попадавших в газеты. На выставке была копия спальни человека, заманившего двадцать шесть жертв-мальчиков в туалеты ганноверской железнодорожной станции. «Чтобы посмотреть на убогое логово, где этот монстр убивал своих жертв, на кровать, где он их душил, на стол, где он их расчленял, – ради этого люди стоят в очереди по полчаса», – писала она.

Американцев озадачивали и другие формы экзотического для них поведения. Моуреров поразил один сотрудник корреспондентского пункта Daily News, соблюдавший «естественную» диету почти без жидкости, которая, по его словам, должна была невероятно продлить ему жизнь. Он придерживался этой диеты с таким рвением, что потерял сорок фунтов, стал вполовину менее эффективен в работе и выглядел «как мертвая голова». Наконец он сломался, съел обед из свинины, картофельного салата и яблочного пирога, выпив при этом много пива: тело его ужасно распухло, в результате он попал в больницу. Пролежав там шесть недель, он объявил, что просто не сумел найти правильную диету для продления жизни. «Если б я только мог посвящать поискам все свое время…» – говорил он.

«Тебе не кажется, что немцы – все-таки чуть большие психи, чем другие народы? – спрашивала Лилиан мужа. – Они такие нестабильные, такие… истеричные». – «Им не хватает уверенности, – ответил Эдгар. – Они очень богаты интеллектом и очень бедны в обычном смысле слова. И они способны поверить практически во что угодно».

В разгар эпохи явного антисемитизма Веймарская Германия не всегда рассматривалась как нечто особенное. Хехт, утверждавший, что он был единственным евреем из американских корреспондентов в Берлине в период с 1918 по 1920 г., писал о своем опыте тех времен довольно неожиданные вещи: «Хочу сказать кое-что неожиданное. За свои два года работы в Германии я, еврей, не видел и не слышал никаких признаков антисемитизма… В послевоенной Германии ваши глаза, уши, нос и пальцы находили меньше антисемитского, чем в США в любой период времени».

Хехт, возможно, неслучайно так демонстративно не замечал антисемитской риторики, которую было трудновато не обнаружить. Во-первых, он стремился подчеркнуть, что у американцев нет причин считать себя лучше других. Во-вторых, он писал сразу после Второй мировой войны и Холокоста, иллюстрируя свой тезис о том, что привела к этой катастрофе черта, характерная для среднего немца. Как бы ни был последний образован или умен, он, по словам Хехта, «пренебрежет любой моралью, если надо подчиняться лидеру». Иначе говоря, вовсе не доктрина лидера убедила немцев следовать за ним – довольно было и того, что он потребовал их лояльности, и они её проявили.

Нет оснований сомневаться, что после Первой мировой войны американцы действительно были склонны к антисемитизму. А некоторые не просто соглашались с этой пропагандой, но и активно в ней участвовали. Самым известным из таких американцев был Генри Форд. Этот автопроизводитель, кроме всего прочего, был еще и рьяным пацифистом, пропагандировавшим свои убеждения еще с 1915 г. «Я знаю, кто привел к этой войне – еврейские банкиры из Германии, – говорил он Розике Швиммер, венгерской активистке пацифизма. – У меня есть доказательства. Факты!»

В 1919 г. Форд купил Dearborn Independent, небольшой еженедельник, в котором начал настоящую антисемитскую кампанию, основанную на «Протоколах сионских мудрецов» – фальшивом документе, «разоблачающем» мировой еврейский заговор по захвату мира, который был известен Европе и ранее, но только теперь дошел до Америки. Серия статей на эту тему была вскоре опубликована в печально известном сборнике «Международное еврейство» (The International Jew).

Когда Аннетта Антона, колумнист Detroit News, брала интервью у Гитлера 28 декабря 1931 г., в Коричневом доме в Мюнхене, штаб-квартире нацистов, она обратила внимание на огромный портрет Форда над его столом. «Генри Форд вдохновляет меня», – сказал ей Гитлер.

Из такого заявления будущего лидера Германии можно сделать много поспешных выводов. Гитлер был ярым антисемитом задолго до того, как познакомился с точкой зрения Форда. А его восхищение Фордом могло быть в значительной степени связано с его блестящими достижениями как автопроизводителя, а не только с его предрассудками. Придя к власти, Гитлер воплотил в реальность свою идею Volkswagen – «автомобиля для народа», и он выражал благодарность «гению мистера Форда» за то, что тот показал, что автомобиль может объединять различные классы общества, а не разделять их.

И все же Форд и другие примеры американского антисемитизма служат полезными напоминаниями о том, насколько не одинока Германия была в подобных воззрениях в 1920-х гг. Часть живших в Берлине американцев проявляла свои предрассудки ничуть не меньше, чем их немецкие знакомые. В написанном 23 февраля 1921 г. письме Вивиан Диллон, начинающей американской оперной певице, Виганд выражал свое потрясение тем фактом, что она подумывает выти замуж за «обеспеченного, энергичного менеджера из евреев». Он вопрошал: «Почему же именно еврей, как вы могли прийти к выводу, что не найдется других – обеспеченных и энергичных?»

Но антисемитизм в Германии был не просто обыденной болтовней. 24 июня 1922 г. в Берлине убили министра иностранных дел Вальтера Ратенау, самого высокопоставленного еврея в стране; все чаще случались и иные акты насилия со стороны правого крыла. Дипломат Хью Уилсон винил в этом сочетание факторов: миллионы ветеранов войны вернулись в Германию, где не хватало рабочих мест и где богатство и власть скопились «в значительной степени у евреев». Большевизм также считали еврейским проектом, равно как и некоторые демократические партии в рейхстаге. «Можно было видеть, как усиливаются ненависть и отвращение», – писал он.

В середине 1920-х казалось, что страна встает на ноги, так что многие американцы в Германии не слишком беспокоились по поводу антисемитских речей нацистов и иных экстремистов. Но они их все-таки замечали, что бы ни писал Хехт спустя много лет. Особенно заметно растущее напряжение было для них в присутствии немецких евреев.

Однажды вечером 1928 г. С. Майлз Бутон, берлинский корреспондент Baltimore Sun, столкнулся с Томпсон и Льюисом в Берлинской государственной опере. Бутон был там с дочерью одной еврейской семьи, жившей в том же доме, что и он. До того он с Льюисом знаком не был, так что Томпсон представила их во время антракта. Молодая женщина не говорила по-английски, так что Льюис пользовался только немецким, которым владел свободно, и в некий момент он упомянул евреев. Ничего ужасного он не сказал, но Бутон забеспокоился и тихонько предупредил его по-английски: «Осторожно. Девушка, которая со мной, – она еврейка».

Льюис ничем не показал, что услышал, но потом небрежно заметил. «Знаете, многие бы просто не поверили, если бы узнали, что мой отец был раввином». Молодая женщина вдруг просияла. «Ваш отец был раввином?» – переспросила она.

Через несколько лет, рассказывая об этом эпизоде, Бутон вспоминал: «В 1928 г. еще не было никаких предвестников будущих погромов, которые дали Германии дурную славу пять лет спустя. Но марширующие бойцы в униформах пели песни про то, как будет литься еврейская кровь; все чаще можно было увидеть свастику, эмблему немецкой ненависти к евреям». Для молодой женщины в тот вечер самым потрясающим событием стало даже не знакомство со знаменитым писателем, который на самом деле был сыном сельского врача из Висконсина, но и то, как он соврал, что еврей. «Надеюсь, она никогда не узнала правды, – говорит в конце истории Бутон. – Вполне возможно, что деликатность и доброта Льюиса принесла этой несчастной больше радости, чем он мог предположить».

В 1925 г. Якоб Гулд Шурман сменил Хоутона на должности посла. Шурман был до того нью-йоркским политиком, учившимся в Германии и говорившим на прекрасном немецком. Он постарался продолжить благие дела своего предшественника. Одним из его проектов был сбор денег с богатых американцев на строительство Гейдельбергского университета; на это дело пожертвовал сам Джон Д. Рокфеллер – из собранных 500 тысяч долларов 200 тысяч принадлежали ему. Подобная деятельность сделала Шурмана очень популярным дипломатом.

Популярности ему добавило и то, что он одобрял твердость немецкого правительства в поддержании мира и демократии. В начале своей работы он утверждал, что «желание воевать в Германии умерло», а позже, в 1928 г., он подчеркивал важность участия Германии в подписании пакта Бриана – Келлога, где декларировался отказ от войны как средства. Во время визита в Нью-Йорк в том же году он объявил: «Республика теперь посвящает силы благу народа и растет с такой жизненной силой, что можно не сомневаться – это навсегда».

Шурман был на деле не так слеп в отношении политической ситуации, как можно подумать по его публичным заявлениям. Во время своего первого года в Берлине он отмечал, что американские финансовые институты активно проталкивали свои займы с высокими процентами, игнорируя рискованность таких займов. Из его посольства сообщали, что «стремление закинуть непродуктивные миллионы в немецкую казну быстро становится все более патологическим».

Американские корреспонденты вроде Моурера также начинали сомневаться в разумности происходящего. Экономист Дэвид Фрайди, один из преподавателей Моурера в Мичиганском университете, прибыл в Берлин как представитель фирмы, готовой инвестировать в Германию. Он отобедал с Моурерами, закурил сигару и стал так рассказывать о своей миссии: «Понимаете, мы считаем этих людей отличным вариантом вложений: они трудолюбивы, надежны… мы снова поставим их на ноги».

«Под девять процентов?» – спросил Моурер.

«Ну, мы же не филантропы», – ответил Фрайди.

Как рассказывала Лилиан Моурер, «легкие» деньги из США и других стран привели к «оргии трат». Она много путешествовала по стране, делая заметки для Town and Country, и упоминала среди прочего увиденного «потрясающие новые железнодорожные вагоны и модернизированные монстры на рельсах». Она также признавала, что «весь подвижной состав страны снабдили новыми тормозами Кунце – Кнорра – роскошью, которая в сумме стоила примерно 100 миллионов долларов». Она добавляла, что Британия тоже подумывала оснастить свои поезда этими новыми тормозами, но решила, что не может себе этого позволить. Германия также воспользовалась полученными займами, чтобы выплачивать репарации, а Шурман открыто сочувствовал жалобам немцев на то, что финансовая ноша оказалась непосильной. Еще до краха Уолл-стрит хватало признаков того, что экономика Германии крайне неустойчива. В марте 1929 г. Шурман получил предупреждение от председателя комитета финансов рейхстага, что государственная казна в худшем состоянии, чем когда-либо с кризиса 1923 г.

Вскоре вместо плана Дауэса был принят план Юнга, получивший название в честь американского банкира Оуэна Д. Юнга, главы другой команды экспертов. Они разработали этот план в 1929 г. и предполагали еще больше снизить выплаты репараций, а также растянуть их до 1988 г. Фердинанд Эберштадт, самый знаменитый американский эксперт по германским финансам, напрямую сказал Юнгу в начале переговоров с французами и другими странами: «Все это сплошное надувательство – пузырь лопнет, потому что они играют в политику и не учитывают экономику». Немецкое руководство продолжало жаловаться на то, что выплаты все еще слишком велики, а Гитлер и другие оппозиционеры отвергали всю схему.

Паника на Уолл-стрит в октябре 1929 г. изменила все. Хотя германское правительство формально одобрило план Юнга в марте 1930 г., затея оказалась мертворожденной. Оказавшись внезапно без иностранных займов и с ослаблением внутреннего рынка кредитования, а также столкнувшись с безработицей, социалистическое правительство рухнуло в тот же месяц. Новая коалиция под руководством центристской партии Генриха Брюнинга не смогла получить поддержку своей экономической программы. Устав от безвыходного положения и конфликтов в рейхстаге, Брюнинг объявил новые выборы в сентябре.

Все было готово к возвращению агитатора из Мюнхена.

Глава 3. Кит или минога?

Подобно многим немцам, Белла Фромм обнаружила, что Первая мировая война и её последствия перевернули всю её жизнь. Она родилась в обеспеченной еврейской семье в Баварии, в 1890 г., и во время войны работала в Красном Кресте. Её родители умерли рано, оставив её после войны с очень неплохим на первый взгляд наследством – достаточно, чтобы жить после короткого неудачного брака и продолжать социальную работу волонтером. Но затем гиперинфляция начала 1920-х гг. лишила её этой подушки безопасности, так что Белле пришлось искать оплачиваемую работу. «Я хочу начать новую жизнь», – писала она в своем дневнике 1 октября 1928 г. С десяти лет она вела этот дневник, а теперь решила писать не только для себя, но и для других. Фромм стала журналисткой в издательском доме Ullstein, где писала о социальной и дипломатической жизни Берлина.

Начинающая корреспондентка быстро предложила принципиально новый способ работы. «Давайте делать статьи о жизни общества в американской манере», – сказала она издателю Vossische Zeitung, берлинской либеральной газеты, выходившей два раза в день. «Бойким языком и с множеством картинок». Редактор позволил ей попробовать, и вскоре она уже не только писала в американской манере, но и много общалась с американцами, скрупулезно отмечая все свои открытия в частном дневнике, который вела.

В записи от 16 июля 1929 г. она описывала, что случилось во время Кубка Дэвиса, на матче между Британией и Германией в берлинском районе Грюнвальд, знаменитом своим густым лесом. Там Уильям Тильден (Большой Билл), американский чемпион по теннису, наблюдал за Дэниэлем Пренном, сильнейшим немецким игроком, евреем. Тот играл против звезды Англии, Банни Остина. После победы Пренна Фромм отметила: «Большой Билл просиял, так как Дэнни выиграл, пользуясь ракеткой, привезенной ему специально Тильденом из Америки».

Но от графа Фридриха Вернера фон Шуленбурга Фромм услышала совсем другое. Фон Шуленбург был членом Гильдии тенниса и позже стал последним послом Германии в Москве перед вторжением Гитлера в Советский Союз. «Разумеется, всегда эти евреи!» – заметил он.

– О чем это вы? – сердито спросила Фромм.

– Вечно евреи в выигрыше, – ответил тот. Но, как заметила Фромм, он все-таки покраснел при этом.

Но последнее слово осталось за Фромм:

– Он выиграл за Германию. Вы предпочли бы, чтобы победил англичанин?

Возможно, именно благодаря этому контрасту между встреченными американцами и соотечественниками записи в дневнике Фромм, касающиеся американцев в Германии, почти всегда были благожелательны. 2 февраля 1930 г. она приехала на железнодорожную станцию посмотреть на прибытие в Германию нового американского посла, бывшего сенатора из Кентукки Фредерика М. Сэкетта. В своем дневнике Фромм отмечала, что это оказался «очень приятный с виду человек, наверняка с хорошим послужным списком». О жене его она написала, что это была «привлекательная, действительно выдающаяся женщина».

Позже, в другой записи того же года, она поражается тому, как Сэкетты показывали увлекательность американского образа жизни. «Даже зарубежные дипломаты поражались, – писала она. – У Сэкеттов подавали к чаю омаров, это была неслыханная в Берлине роскошь».

Но Фромм также заметила, что новый посол прекрасно знал об экономическом кризисе, с которым Германия и другие страны столкнулись теперь, после краха Уолл-стрит. Она сидела рядом с ним за обедом и на оперном концерте, организованных чешским представительством, и таким образом получила прекрасную возможность с ним поговорить. «Мне нравится Берлин, – сказал он ей. – Он очень вдохновляет. Мы в Америке хотим помочь Европе выбраться из нынешнего кризиса. Мы хотим улаживать международные разногласия за зеленым столом, а не на поле боя».

Берлин нравился не только новоприбывшим вроде Сэкетта, в нем себя хорошо чувствовала не только Фромм, но и многие из официальных лиц Германии, несмотря на очевидный кризис. Во время визита Никербокера домой в Филадельфию в 1930 г. его спросили о том, как немцы относятся к американским корреспондентам.

– К счастью, в Берлине у нас отличная репутация, – ответил он. – С нами очень приветливы, а на наши вопросы отвечают весьма разумно. Каждую пятницу в три часа дня в Министерстве иностранных дел пьют чай, и при этом присутствуют корреспонденты из всех важных стран мира». Там, продолжал он, высокопоставленные чиновники проводят брифинги, а репортеры заводят важные знакомства. Затем он добавил: «Германия, насколько мне известно, – единственная европейская страна, которая еще ни разу не выслала ни одного корреспондента со времен мировой войны».

Когда его спросили, в какой из европейский стран корреспонденту интереснее всего работать, он ответил: «Сейчас – в Германии. Я считаю Берлин самой важной столицей в Европе. В настоящий момент (и я это подчеркиваю – в настоящий момент) Германия и Советский Союз – самые мирные страны в Европе. Советский Союз не может позволить себе военные расходы, а Германия от войны устала. Но мы не можем знать, что случится дальше».

Когда немецкая экономика снова начала разваливаться, вызвав беспокойство и страх населения, прекрасно помнившего прошлый кризис, который разрушил столько жизней и судеб, нацистское движение стало набирать силу. К концу 1928 г., когда стали видны первые предвестники беды, в партии было 108 тысяч членов, плативших взносы. К концу 1929 г. их внезапно стало уже 178 тысяч. Хотя Гитлера считали все еще маргиналом от политики, он собирал все больше возбужденных толп, а на местных выборах его партия получала больше голосов.

Нет причин удивляться, что Виганд стал первым американским корреспондентом, решившим, что стоит взять интервью у этого шумного агитатора, которого он с коллегами игнорировал последние несколько лет. В конце концов, именно Виганд первым из американцев написал о Гитлере в начале 1920-х: он прекрасно помнил стремительный взлет и кажущееся падение последнего. Он также помнил, что раз тот умеет играть на народном недовольстве – а раз последнее растет, то стоило взглянуть, не сумеет ли Гитлер оседлать волну.

Виганд не выяснял, как дела у Гитлера, с того момента, как последний попал в тюрьму после Пивного путча 1923 г. Но в декабре 1929 г. корреспондент отправился в Мюнхен, чтобы встретиться с ним. «Он вновь активен, и у него много сторонников», – писал он в своем репортаже для New York American за 5 января 1930 г. Большая часть статьи представляла собой длинные цитаты из интервью с Гитлером, где тот разговаривал «со свойственной ему силой и экспрессией».

Гитлер больше всего говорил о большевистской угрозе – и о том, что только его партия способна её остановить. «Германия медленно и постоянно, но все-таки скатывается в сторону коммунизма», – говорил он. Перечисляя все экономические беды страны, особенно нарастающую волну банкротств и увеличивающуюся безработицу, Гитлер говорил об «отвращении к современной партийной системе Германии и недоверию к официальным лицам», а также предупреждал, что «все это лишь прокладывает путь к разрушению нации».

– Общественный разум германского народа находится в полном замешательстве, – продолжал он. – Именно в этой ситуации национал-социалисты выступают за такие ценности, как дом, страна и нация, противостоя интернационалу марксистов-социалистов.

Его цель, как он объяснил, «спасти Германию как от иностранного экономического рабства, так и от полного ухода в большевизм, который ведет к дезорганизации и деморализации».

Виганд напомнил Гитлеру о давнем путче и спросил, намерен ли тот снова свергать правительство.

– Нет, мы совершенно не думаем о революции, – ответил тот и добавил, что поддержка его движения растет так быстро, что «нам вполне достаточно легальных методов». Он сказал, что на данный момент его партию поддерживает около 2,5 миллиона немцев и что через год их количество должно вырасти примерно до 4 миллионов.

Когда Гитлера спросили, какую систему государственного управления он считает наилучшей, он ответил уклончиво. Немецкую парламентскую систему со множеством враждующих партий он назвал «полным фарсом». В американской государственной системе он нашел некоторые плюсы, «там президент – не просто резиновый штамп, а кабинеты не меняются каждый день». В подобной системе, добавил он, есть «элементы стабильности», которой так не хватает Германии. Но по его речи можно было догадаться, что подобное решение он не считает идеальным.

Гитлер не стал разъяснять, что же именно он считает хорошим, а сосредоточился вместо этого на том, против чего он выступает, – в том числе на евреях, которые, по его словам, пользовались недопустимо большим влиянием и властью. «Я не призываю нарушать права евреев в Германии, но я настаиваю на том, чтобы мы, неевреи, имели не меньше прав, чем они», – говорил Гитлер. Как он утверждал, любые ограничения для евреев не будут принципиально отличаться от американских иммиграционных законов, требовавших, чтобы приезжающие проходили медосмотр, прежде чем пускать их в страну. «В Германии нет подобных защитных мер, – жаловался он. – Политическое влияние евреев препятствует подобному. В результате нас наводнили элементы, которые стоит отвергать сразу».

Наконец, Гитлер сообщил Виганду, что он открыт для «соглашения или договоренностей» между Германией и США. Но он не видел «никакой надежды» на то, что Франция перестанет быть враждебной Германии и что напряженность между этими двумя странами как-то снизится. Хотя Гитлер в интервью говорил более сдержанно, чем на митингах, у собеседника не могло оставаться сомнений: Гитлер был заклятым врагом текущей германской системы государственного управления. Пусть он не собирался больше брать Берлин штурмом, он все же хотел сокрушить его власть.

В конце своей статьи Виганд отметил, что в Германии многие были удивлены тем, что Гитлер смог вернуться в политику. «Никто не пытается даже предсказывать, насколько он повлияет на события в назревающем кризисе, – писал он. Но, уделяя Гитлеру и его взглядам столько внимания, Виганд явно давал понять: нацистского лидера следует принимать всерьез.

Кое в чем Гитлер оказался очень точен: многие немцы действительно были «в полном замешательстве» – как из-за ухудшающейся экономической ситуации, так и из-за растущего раздражения на склоки берлинских политиков в формирующихся и распадающихся правительствах. «Немцы жутко устали от всего, – писал Эдгар Моурер. – Исполнение договоренностей не привело к восстановлению страны. Русский большевизм не выглядел привлекательно. Война не выглядела возможным вариантом. Но и продолжать текущее жалкое существование было просто невозможно». Все социальные классы презирали свое правительство. Чарльз Тайер, работавший в американском посольстве в Берлине и до, и после Второй мировой войны, указывал, что Веймарскую республику отказывались поддерживать не только крайние правые, большой бизнес и бывшие военные. «Недовольны были и большинство профессоров – самые влиятельные люди в Германии, где ученая степень по важности уступала лишь офицерскому званию, когда речь шла о социальном положении, – писал он. – Большинство из них открыто глумились над мелкими веймарскими социалистами, среди которых редко встречались доктора хоть какой-нибудь науки». Их студенты, добавлял он, разделяли это презрение к правительству, которое винили в унизительных потерях германских территорий после Первой мировой войны. А когда случилась Великая депрессия и рабочие перспективы стали исчезать как дым, люди «массово бросились в нацистскую партию».

Моурер настаивал, что неверие в либеральную демократию распространилось даже на тех, кто должен был бы стоять на её страже. «Самой примечательной чертой либеральной немецкой Республики была малочисленность в ней либеральных республиканцев», – писал он. Веймарские правительства не только терпели многочисленные «патриотические» частные армии, но и применяли их, чтобы давить восстания левых. Штурмовые отряды Гитлера, они же SA, они же коричневорубашечники, а также их элитные части SS, сформированные в 1921 г., были совершенно не уникальным явлением.

В начале своего пребывания в Германии Моуреры как-то возвращались ночным поездом после выходных в Восточной Пруссии. Их внезапно разбудили громкие вопли. Поезд остановился на маленькой станции, вошли двое, включили свет в том же вагоне, где пытались заснуть Моуреры и другие пассажиры, потом открыли окно. С платформы на них кричал какой-то человек в плаще военного покроя с узким кожаным поясом, и у него был «голос как у охрипшего сержанта», вспоминала Лилиан Моурер. Она встала и выключила свет, но один из молодых людей бесцеремонно включил его обратно, щелкнул каблуками и вернулся к окну. Эдгар предупреждающе приложил палец к губам, показывая, что лучше им не перечить. Впоследствии он объяснил ей, что люди эти «принадлежали к тайной армии, которую правительство терпит, но не признает».

Однако к концу 1920-х гг. политически усилился именно Гитлер – которого поддерживала частная армия, не очень-то секретная. И когда экономический кризис наступил всерьез, нацисты от него очень выиграли. В сентябре 1930 г. на парламентских выборах они получили 107 мест из 577 – огромное достижение после всего 12 мест за два года до того. Из 35 миллионов немцев, пришедших голосовать, почти 6,5 миллиона проголосовали за партию Гитлера, сделав её мгновенно второй по размеру партией в рейхстаге после социал-демократов. В 1928 г. всего 800 тысяч немцев отдали свои голоса за нацистов. Гитлер, как казалось, мог теперь на самом деле положиться на «легальные методы» прихода к власти, как он и говорил Виганду. Корреспондент Hearst опять совершенно правильно почуял источник важных новостей, когда отправился брать это второе интервью.

Американцы, жившие в Германии, прекрасно видели, что нацистское движение набирает силу. Студентка по обмену из Беркли Энид Кейес прибыла в Берлин осенью 1931 г., чтобы учиться в Берлинском университете. 30 октября она вместе с Ларсом Мехнертом, младшим сыном немецкой семьи, у которой она проживала, отправилась на нацистское мероприятие на большом крытом спортивном стадионе. Её поразило количество полиции, выстроившейся снаружи на случай беспорядков, а также то, что она увидела внутри. «Стадион был забит народом, старики и молодежь, все – приверженцы Гитлера и программы национал-социалистов», – писала она в Калифорнию своей матери. Заметив, как быстро нацисты вышли из забвения и стали крупнейшей оппозиционной группировкой, она добавила, что девушки с красными коробками ходили там собирать деньги для бедных или попавших в тюрьму нацистов. И люди щедро делились мелочью.

Больше всего Кейес впечатлила сама атмосфера мероприятия. «Шум, скандирование, музыка – все было как на футбольном матче, – писала она. – Но чувства, стоявшие за этим, были гораздо более глубокими и прочными, чем у субботней толпы фанатов. Сердцем и душой немцы болели за политическую судьбу своей страны. Замираешь, когда видишь, как толпа встает в едином порыве под звуки труб, возвещающих о появлении гитлеровских флагов, – и вооруженные бойцы маршируют к своему месту на платформе». Толпа приветствовала коричневорубашечников нацистским салютом, «от нацистской песни с захватывающим мотивом чуть не срывало крышу стадиона». Хотя Кейес не поняла большую часть речей, для понимания настроений толпы переводчик был не нужен. Она написала своей матери, что «молодой Ларс» пришел домой с новыми нацистскими значками и флажками. «Как и вся молодежь Германии, он – активный член партии», – сделала она вывод.

Американцы не просто наблюдали подъем нацизма как зрители: он напрямую влиял на их жизнь. Эдгар Моурер рассказывал историю тринадцатилетнего американца, которого называет просто Артуром. Мальчик учился в иезуитской школе в Берлине и однажды зимой 1931 г. задал отцу вопрос:

– Папа, а как ты относишься к национал-социализму?

– Я о нем не думаю, – уклончиво ответил отец, прекрасно понимая, на какую опасную почву ступает. – Национал-социализм – это чисто немецкое дело, которое нас с тобой не касается.

Но Артур не сдавался. Несколько дней спустя он задал вопрос иначе:

– Папа, а если бы ты был немцем, ты стал бы национал-социалистом?

Отец тогда поинтересовался, с чего вдруг такие вопросы.

– Понимаешь, почти все мои друзья – национал-социалисты, – объяснил Артур. – Я хочу быть вместе с ними. Если ты не с ними, то пропускаешь много чего интересного.

Отец расстроился и объяснил Артуру, что католические епископы осуждают нацистов.

– Как дети-католики могут быть членами запрещенной организации?

– Не знаю, папа, – ответил Артур. – Вот, могут. А если ты не национал-социалист, то ты в школе никто. А я иностранец. Как ты думаешь, я могу все равно вступить в партию?

Моурер далее рассказывает, что Артур так никуда и не вступил. Но к 1932 г. половина учащихся в его классе открыто поддерживала партию Гитлера. Несмотря на усилия иезуитов по предотвращению политизации класса, даже буйные мальчиковые игры теперь отражали актуальные баталии взрослых. Одной из самых популярных игр была «врезающиеся колесницы». Подражая сценам из фильма 1925 г. «Бен Гур», они врезались друг в друга, словно на колесницах. Сперва стороны в этой игре назывались «римляне» и «иудеи». Потом они стали называться «центристы» и «нацисты», а столкновения стали ожесточеннее, с вполне настоящими попытками причинить противнику вред.

Американские корреспонденты в своих репортажах часто избегали делать прямые предсказания насчет того, как далеко поддержка нацистов сможет завести Гитлера. Но в частном общении с издателями они довольно прямо говорили о связи между плохой экономической ситуацией и её влиянием на политику. В письме от 28 декабря 1931 г. К. М. Моррисону, редактору Philadelphia Public Ledger, Никербокер дал довольно мрачное описание страны, в которой работал. Перед этим он только что поездил по всей Германии, собирая материалы для серии статей. «Я никогда не видел раньше своими глазами такой отчаянной бедности, которая видна всюду», – писал он. Подобные условия, предупреждал он, наверняка приведут к новой беде.

Но у корреспондентов вроде Никербокера и Моурера порой бывали отдельные светлые моменты, даже и во времена всеобщей отчаянной бедности. Раз оба репортера шли по Фридрихштрассе и остановили пару проходивших там женщин. Никербокер представился и спросил, что они думают о последних изменениях в правительстве, связанных с ослаблением социал-демократов и усилением более консервативных политиков.

– Нам больше нравятся эти новые господа, – ответила одна из женщин.

Никербокер и Моурер удивленно спросили почему.

– Эти проклятые социалисты со своей свободной любовью совершенно не дают честным проституткам нормально зарабатывать, – сказала та. – Новые все поменяют, так что у нас хоть шанс появится!

Как сардонически заметил Моурер, они с Никербокером сделали из этой замечательной беседы статьи, но редакторы в Chicago Daily News не взяли текст, сочтя его «слишком горячей темой».

По большей части американцы, наблюдавшие в Германии жизнь обычных немцев, видели мало хорошего. Энид Кейес, студентка по обмену из Беркли, так писала домой 17 ноября 1931 г. о «печальной» стороне берлинской жизни: «Квартала не пройдешь, чтоб не попался слепой или старуха в набитых газетами галошах вместо туфель, калека, седой ветеран – все они попрошайничают, продают спички или шнурки. Старики с узловатыми руками, сутулыми плечами и синими от холода лицами бродят в поисках приработка, собирают ветки в опавшем парке или ищут бумагу в канавах». На следующий месяц она отметила, что люди выглядят еще более деморализованными, а нищих «на улицах становится все больше и больше». Женщины подходили к прохожим и говорили, что они голодны, что их дети «просят есть», добавляла она.

В своем письме Моррисону Никербокер делал из всего этого выводы, что Германия в условиях такого кризиса не просто не может выплатить репарации сейчас, «она никогда не сможет их выплатить». Любая попытка Франции продавить свои интересы приведет к ответной реакции, добавил он. «Германия – это Самсон [sic]. Она скорее потянет и обрушит все здание, чем продолжит платить «дань». Весь народ, от коммунистов до национал-социалистов, считает, что он не должен это выплачивать».

Дальше он предсказывал так: «Если Германия избавится от репараций, встанет под знамена Гитлера – а она, похоже, настроена это сделать – и оправится экономически по мере окончания мирового кризиса, который не вечен, то рано или поздно она вооружится снова. Деньги, которые мы отправляем в Европу, так или иначе пойдут на вооружения. И это всего лишь еще один способ сказать, что на этом континенте снова начнется война».

В своем ответном письме Никербокеру от 8 января 1932 г. Моррисон поблагодарил своих корреспондентов за изложение своих впечатлений, особенно касательно отношения немцев к репарациям. Он предположил, что после всего этого США будут не так сочувственно относиться к немецким бедам. «Сопротивление в Германии приведет к сопротивлению на этой стороне Атлантики», – писал он. Но Моррисон пренебрег предупреждениями Никербокера о грядущей новой войне, сосредоточившись на экономических следствиях стремительного подъема Гитлера. «Страна уже ждет, что через месяц Гитлер придет к власти в Германии. Неожиданностью это не будет, но в финансовом и экономическом смысле это может стать полной катастрофой», – добавил он. Если сравнивать с гораздо более тревожными предсказаниями Никербокера, прогноз Моррисона выглядел довольно умеренным.

Меж тем в начале 1930-х нацисты усиливались все больше и больше, и даже Никербокер начал сомневаться, насколько он верно оценил реальную опасность Гитлера. В своем письме Перси Уиннеру, редактору New York Evening Post, он 18 июня 1932 г. писал, что на ближайших парламентских выборах Гитлер получит шанс войти в правящую коалицию. Никербокер по-прежнему считал его менее могущественной фигурой, чем Муссолини – не в последнюю очередь из-за его «женственности». Он предсказывал, что президент Гинденбург без проблем сможет контролировать его. «Гитлер – изнеженный гомосексуалист, капрал с гиперчувствительным политическим чутьем, – писал он. – Гинденбург – фельдмаршал с гранитным лицом и глубоким басом, чья манера командовать вызывает у капралов трепет».

Далее он предсказывал следующее: «Если Гитлер явится к Гинденбургу и скажет: “Пора покончить с Республикой”, то Гинденбург выкрикнет: “Was?!” – и капрал пожухнет, как лист латука в кастрюле».

Это было еще не все. Он высоко оценил способность Гитлера использовать народное недовольство. «Гитлер – это пробка. Он всплывает на каждой войне народных настроений. Никто в Германии не обладает таким чутьем на движение масс и не умеет так быстро на него отвечать». Этот талант, продолжал он, делает Гитлера бесценным для нацистской партии. Но внутри самой партии «его собственные помощники крутят им как хотят».

Наконец, Никербокер указал, что все в Германии указывает на тенденцию к «милитаризму». Включение национал-социалистов в правящую коалицию, добавлял он, приведет к исчезновению «социализма в них», оставив лишь националистическую часть. Роль Гитлера окажется важной, но ограниченной, настаивал он. Он продолжит быть «чутким носом своей партии, но я не представляю его в роли немецкого Муссолини, даже если он останется официальным главой партии».

Человек, которого Никербокер не мог представить в роли немецкого Муссолини, бросил вызов стареющему президенту страны Паулю фон Гинденбургу во время его выборов на второй срок, весной 1932 г. Гитлер отстал не намного, твердо удержав второе место в первом раунде, что привело ко второму раунду на следующий месяц. Во втором раунде Гинденбурга поддержало более 19 миллионов немцев, а Гитлера – более 13 миллионов. Гинденбург попытался взять под контроль агрессию нацистов при помощи договоренности о роспуске СА и СС, но его попытки преодолеть беспорядки в более широких масштабах не увенчались успехом. Все больше случалось забастовок и протестов из-за ухудшающихся экономических условий. Вскоре президент решил распустить правительство Генриха Брюнинга, объявив барона Франца фон Папена его преемником на посту канцлера, а также объявил новые выборы. Папен был членом Католической Центристской партии и верил, что может контролировать нацистов. Он убедил Гинденбурга снять запрет на деятельность СА и СС, что лишь сделало более частыми кровавые стычки между последними и коммунистами.

Во время выборов 31 июля 1932 г. нацисты победили, получив 230 мест в парламенте – более чем вдвое усилившись по сравнению с результатами двухлетней давности.

Это сде�

Andrew Nagorski

Hitlerland: American Eyewitnesses to the Nazi Rise to Power

First Simon & Schuster hardcover edition March 2012

SIMON & SCHUSTER and colophon are registered trademarks of Simon & Schuster, Inc

Введение

Глава 1. «Нервный срыв»

Даже сейчас для людей Берлин 1920-х гг. – это тест Роршаха.

– Ага! – услышала она в ответ.

– Но это же остывшее растекшееся яйцо! Зачем?

Девятнадцатого марта сего года
Приходите в гости к нам со всей свободой —
Приходите без приличий,
Без чинов и без различий,
Но шикарно разодевшись, как угодно.
В девять тридцать мы начнем наш вечер с джаза,
До упаду танцевать мы будем разом,
А потом поставим Schinken,
Чтобы essen их и trinken,
Вечер проведем и с белым мы, и с красным!

«Таков Гитлер – один из самых интересных людей, которых я встретил за последнее время».

«Он твердо верит, что его миссия – поднять Германию и спасти её от внутренних врагов…»

– Все эти националистические общества так перемешаны, что их трудно различать.

Ожидая встречи, Смит зашел в гости к генералу Людендорфу. Знаменитый командир сказал ему однозначно:

– Союзники должны поддержать сильное немецкое правительство, способное бороться с марксизмом.

Вернувшись в Берлин, Смит в своем отчете перечислил свои наблюдения и добавил:

* * *

– Как этот австрийский выскочка вообще иметь наглость говорить, что нам, немцам, делать?

Послушав позже другие речи Гитлера, Мерфи спросил Дрея:

– Как ты думаешь, многого добьются эти агитаторы?

– Нет, конечно, – ответил Дрей. – Немцы слишком умны, чтобы повестись на такого прохиндея.

– Да, я сторонник герра Гитлера, – ответил тот с гордостью.

– Это просто временное помешательство. Уважающие себя немцы не будут это долго терпеть, – настаивал он.

Пауль Дрей погиб в Дахау.

– Не могли бы вы присмотреть за ним и представить некоторым людям?

Это была мелкая просьба, имевшая большие последствия.

Позже в своей беседе они перешли на искусство и политику.

В последний день пребывания Смита в Мюнхене он встретился с Путци за ланчем.

– Я этим утром столкнулся с самым примечательным человеком, которого только встречал, – начал Смит.

Путци спросил, о ком это он.

– Об Адольфе Гитлере, – ответил Смит.

Осознав, что Путци даже не слышал о Гитлере, Смит поправил его.

– Не согласитесь ли вы взглянуть на него и поделиться потом впечатлениями? – добавил он.

Глава 2. Тучи сгущаются

– О, вы друг того капитана, который звонил этим утром, – отозвался Гитлер, вытирая платком лоб.

Путци выразил свое восхищение и добавил:

– Я согласен с 95 % того, что вы сказали, и хотел бы однажды побеседовать с вами об остальном.

– Конечно, побеседуем, – отозвался Гитлер. – Я уверен, что мы не будем особенно спорить о последних 5 %.

– Дядя Дольф, пожалуйста, стукните это плохое кресло! – просил Эгон.

Продолжение книги

Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов бесплатное чтение

Эндрю Нагорски Гитлерленд. Третий рейх глазами обычных туристов

Введение

Глава 1. «Нервный срыв»

* * *

Глава 2. Тучи сгущаются

Глава 3. Кит или минога?

Введение

Глава 1. «Нервный срыв»

Глава 2. Тучи сгущаются

Эндрю Нагорски
Гитлерленд. Третий рейх глазами обычных туристов