После. Что околосмертный опыт может рассказать нам о жизни, смерти и том, что будет после бесплатное чтение

Брюс Грейсон
После
Что околосмертный опыт может рассказать нам о жизни, смерти и том, что будет после

Bruce Greyson, M.D.

After: A Doctor Explores What Near-Death Experiences Reveal about Life and Beyond

Copyright © 2021 by Bruce Greyson

Серия «Жизнь после жизни»

© Елена Михалина, перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Посвящаю эту книгу тем, кто, встретившись лицом к лицу со смертью, любезно поделился со мной самыми личными и глубокими из переживаний.

Введение
Путешествие в неведомое

Пятьдесят лет назад мне довелось говорить с женщиной, которая только что пыталась совершить самоубийство. То, что я от нее услышал, заставило меня усомниться в своих знаниях о человеческом мозге, сознании и о том, кто мы на самом деле.

Я как раз подносил ко рту вилку со спагетти, как вдруг на поясе громко запищал пейджер. Я был так погружен в чтение руководства по неотложной психиатрической помощи, которое пристроил между подносом и салфетницей, что вздрогнул от неожиданного звука и выронил вилку. Та со звоном упала в тарелку, забрызгав томатным соусом раскрытые страницы, а когда я наклонился отключить пейджер, то обнаружил красное пятно и на своем галстуке. Ругаясь про себя, я попытался стереть его влажной салфеткой, но оно лишь немного потускнело и увеличилось в размерах. А я только пару месяцев назад выпустился из мединститута и отчаянно старался выглядеть бо́льшим профессионалом, чем чувствовал себя на самом деле. Я направился к телефону на стене столовой и набрал номер, высветившийся на пейджере. Скорая доставила пациентку с передозировкой, ее соседка по комнате ждала меня, чтобы рассказать подробности. Мне не хотелось тратить время – идти через всю парковку в ординаторскую и переодеваться, – поэтому я просто схватил со спинки стула белый халат, застегнулся на все пуговицы, чтобы пятна на галстуке не было видно, и поспешил в отделение.

Я начал с того, что прочел отчет о поступлении, составленный медсестрой. Холли, студентка первого курса университета. Прибыла в сопровождении соседки, которая сейчас дожидалась меня в комнате для родственников. Записи медсестры и интерна говорили о том, что, хотя пациентка не просыпалась, состояние ее стабильно и она находится под наблюдением в смотровой палате № 4 – присутствие ассистента было обычной предосторожностью для психических больных. Когда я вошел, Холли лежала на каталке, переодетая в больничный халат, с катетером в вене; провода от электродов на груди тянулись к портативному ЭКГ-аппарату рядом с койкой. Рыжие волосы рассыпались по подушке, обрамляя бледное лицо с угловатыми чертами, тонким носом и губами. Глаза были закрыты. Когда я вошел, она не шевельнулась. На полочке под каталкой я заметил пакет с ее одеждой. Я легко тронул Холли за руку и позвал по имени, но она не ответила. Тогда я обратился к ассистенту, пожилому афроамериканцу, который читал журнал в углу смотровой. Я спросил, не заметил ли он, чтобы Холли говорила или открывала глаза. Он покачал головой: «Все время без сознания».

Я наклонился к пациентке и осмотрел ее. Дыхание было замедленным, но ровным, запаха алкоголя не наблюдалось. Похоже, что она спала после передозировки какого-то лекарства. Пульс был нормальным, но раз в несколько секунд возникали паузы. Я взял ее руки и пошевелил ими, проверяя подвижность и надеясь получить намек на то, что именно она могла принять. Руки были расслаблены, двигались свободно, однако Холли не проснулась.

Я поблагодарил ассистента и направился в комнату для родственников, которая находилась в дальнем конце коридора. В отличие от смотровой, здесь были удобные кресла, диван, кофейный автомат, на столике стояли бумажные стаканчики, сахар и сливки. Когда я вошел, соседка Холли, Сьюзен, ходила туда-сюда по комнате. Это была высокая девушка атлетического телосложения, с каштановыми волосами, собранными в хвост на затылке. Я представился и предложил ей сесть. Она окинула комнату быстрым взглядом и присела на краешек дивана, не переставая теребить кольцо на указательном пальце. Я подвинул стул к ней поближе. В комнате не было ни окон, ни кондиционера, а вечер был жарким, как обычно в Вирджинии в конце лета. Я почувствовал, что начинаю покрываться потом, придвинул напольный вентилятор и расстегнул халат. Наконец я обратился к девушке:

– Сьюзен, вы поступили правильно, вызвав скорую для Холли. Расскажите, что случилось сегодня вечером?

– Я поздно вернулась домой с занятий и увидела, что Холли лежит на кровати без сознания. Я стала звать ее и трясти, но не смогла добудиться. Тогда я позвала коменданта общежития, и она позвонила в неотложку, а я поехала за ними следом на своей машине.

Я все еще предполагал, что состояние Холли вызвано передозировкой какого-то лекарства, поэтому спросил:

– Вы не знаете, какие препараты она могла принять?

Сьюзен покачала головой:

– Я не видела никаких пузырьков. Но я и не искала…

– А вы не знаете, Холли принимала какие-нибудь лекарства постоянно?

– Да, она пила антидепрессанты, которые ей выписали в университетской поликлинике.

– А у вас в общежитии есть еще лекарства, которые она могла выпить?

– У меня есть таблетки от судорог, в шкафчике в ванной, но я не в курсе, брала ли она что-то оттуда.

– Скажите, может быть, Холли пила или принимала наркотики?

Сьюзен снова покачала головой:

– Я за ней такого не замечала.

– У нее есть какие-нибудь проблемы со здоровьем?

– Не думаю, хотя я не слишком хорошо ее знаю. Мы познакомились всего месяц назад, когда переехали в общежитие.

– Но вы сказали, что она наблюдалась в клинике, так как страдала от депрессии. Может быть, она была в сильной депрессии или встревожена больше обычного, или в ее поведении в последнее время были какие-то странности?

Девушка пожала плечами:

– Я не заметила ничего подозрительного. Но мы не так уж близко общались…

– Я понимаю. Но вы случайно не знаете о чем-либо, что могло недавно спровоцировать у Холли сильный стресс?

– Насколько мне известно, с учебой у нее все было хорошо. Хотя, конечно, всем первокурсникам нелегко привыкнуть, мы ведь впервые живем не дома… – Сьюзен остановилась в нерешительности, а затем продолжила: – Мне кажется, у нее были проблемы с парнем. – Она снова помедлила. – По-моему, он заставлял Холли делать что-то, чего она не хотела…

– Заставлял?

Сьюзен снова пожала плечами:

– Точно не знаю, просто у меня было такое чувство.

Я ждал продолжения, но она замолчала. Тогда я сказал:

– Вы мне очень помогли, Сьюзен. Как вы считаете, есть еще что-то, что нам нужно знать?

Сьюзен снова сделала неопределенное движение. Я ждал, что она расскажет мне что-то еще, но девушка молчала. Мне показалось, что она немного дрожит.

– Как вы себя чувствуете после всего этого? – спросил я, слегка коснувшись ее плеча.

– Все в порядке, – отвечала она слишком поспешно. – Мне нужно возвращаться в общежитие. Мне еще работу писать.

Я кивнул.

– Спасибо, что привезли Холли. И что дождались меня и все рассказали. Конечно, вы можете ехать домой и заняться вашей курсовой. Если хотите, можете навестить Холли с утра. Если нам что-то еще понадобится, мы вам позвоним.

Сьюзен согласно кивнула и поднялась. Я проводил ее до двери и, пожимая ей руку, снова скользнул взглядом по пятну на своем галстуке. Попрощавшись, я опять застегнул халат на все пуговицы, чтобы никто из коллег его не заметил.

После этого я вернулся в смотровую проведать Холли. Но она по-прежнему была без сознания, и ассистент подтвердил, что пациентка даже не шевельнулась с тех пор, как я ушел. Значит, сегодня я уже ничего не мог поделать. Я поговорил с интерном, наблюдавшим Холли, и выяснил, что ее собираются перевести в отделение реанимации для мониторинга сердечной аритмии. Тогда я позвонил своему куратору на кафедру психиатрии. Он согласился, что на тот момент мне больше нечего было делать, но посоветовал проверить, все ли я записал, и завтра первым же делом зайти к Холли и поговорить с ней. В восемь утра, во время обхода, мне нужно будет представить отчет по ее состоянию другим психиатрам. По дороге в ординаторскую, переходя парковку, я поздравил себя с тем, что не опозорился и что пациентку переводят в реанимацию, – вот удача, значит, описывать анамнез и делать назначения в эту ночь предстоит интерну, а не мне.

На следующее утро, хорошо выспавшись и переодевшись, я бодро вошел в отделение реанимации и обвел взглядом полочку на сестринском посту в поисках карты Холли. Одна из медсестер как раз писала в ней. Она взглянула на меня и спросила: «Вы из психиатрического?» Я кивнул: «Я доктор Грейсон». Догадаться о том, что я психотерапевт, было несложно – в реанимации я был единственным, кто надевал белый халат прямо на уличную одежду, а не поверх зеленой униформы. «Холли проснулась, вы можете поговорить с ней, но она все еще сонная, – сказала медсестра. – Ночью ее состояние было стабильным, если не считать нескольких ЖЭС^[1]». Я знал, что такая эпизодическая аритмия могла ничего и не значить, но оставалась вероятность, что она вызвана какими-то препаратами, которые Холли приняла прошлой ночью. «Спасибо, – ответил я. – Я немного поговорю с ней сейчас, а примерно через час ей нужно будет ответить на вопросы врачей консилиума. Как вы считаете, в таком состоянии ее смогут сегодня перевести в психиатрическое отделение?»

– Еще как, – ответила медсестра, закатив глаза. – В приемном полно пациентов, которые ждут, пока здесь освободится койка.

Я подошел к палате и постучался в косяк открытой двери. Теперь, вдобавок к катетеру в вене, у Холли была трубка в носу, а показания датчиков ЭКГ выводились на монитор над кроватью. Войдя, я задернул за собой штору, закрывающую кровать по периметру, и негромко позвал Холли по имени. Она открыла один глаз и кивнула.

– Холли, я доктор Грейсон. Я из психиатрического отделения.

Девушка закрыла глаз и снова кивнула. Через несколько секунд она едва слышно пробормотала: «Я знаю, кто вы. Я вас видела вчера вечером, я помню».

Я замер, прокручивая в голове обстоятельства нашей встречи прошлым вечером. Потом сказал: «Когда вас привезла скорая, мне показалось, вы спали. Я не знал, что вы меня видели».

Не открывая глаза, Холли прошептала: «Не в палате. Я видела, что вы разговаривали со Сьюзен, сидя на диване».

Я был совершенно сбит с толку. Холли никак не могла видеть, как я беседую с ее соседкой в дальнем конце коридора. Может, она уже бывала раньше в приемном отделении? Может, она догадалась, что я говорил со Сьюзен?

– Кто-то из персонала сказал вам, что я говорил со Сьюзен? – предположил я.

– Нет, – отвечала Холли, на этот раз совершенно отчетливо. – Я вас видела.

Я помолчал, не зная, как продолжать разговор. Мне полагалось задавать вопросы и с их помощью выяснять, что произошло в жизни Холли и пыталась ли она причинить себе вред. Но вместо этого я молчал, не понимая, что делать дальше. В голову пришло, что она просто дурачит меня, новоиспеченного интерна, пытается выбить из колеи. Если так, у нее хорошо получалось. В этот момент Холли, словно почувствовав мое замешательство, открыла оба глаза и впервые посмотрела прямо на меня. «На вас был полосатый галстук, а на нем красное пятно», – уверенно произнесла она.

Сомневаясь, правильно ли я расслышал, я медленно наклонился к ней и, едва в силах произнести что-либо, переспросил: «Что?»

«На вас был полосатый галстук, а на нем красное пятно», – повторила Холли, не отводя взгляда. Затем она пересказала мне весь мой диалог со Сьюзен, все мои вопросы и ее ответы, и даже то, как Сьюзен ходила по комнате и как я подвинул к себе вентилятор, – все в точности так, как было.

Я почувствовал, что покрылся мурашками, а волосы у меня на затылке встали дыбом. Она никоим образом не могла знать всего этого. Да, она могла бы догадаться, какие вопросы я собираюсь задать Сьюзен, но откуда она могла узнать подробности? Кто-то уже заходил к ней с утра и пересказал ей все, что я написал в отчете? Но ведь, когда я беседовал со Сьюзен, в комнате больше никого не было! Никого, кто мог бы знать так точно, что мы говорили или делали. И никто во всем отделении, кроме Сьюзен, не видел этого пятна на галстуке прошлым вечером. То обстоятельство, что Холли знала, что я беседовал с ее соседкой, а уж тем более, о чем я с ней говорил и о пятне на моем галстуке, было совершенно невозможно. И все-таки она знала. Стоило мне сосредоточиться на ее рассказе об этом, как мысли начинали путаться. Я не мог отрицать, что Холли известно обо всех подробностях моего разговора со Сьюзен. Она знала все, это факт. Но каким образом она могла узнать? Этого я понять не мог. «Она или просто угадывает случайно, или это какой-то фокус», – убеждал я себя.

 Холли прошептала: «Не в палате. Я видела, что вы разговаривали со Сьюзен, сидя на диване». Я был совершенно сбит с толку.

Но каким непостижимым образом можно было провернуть такой трюк? Холли только что проснулась после передозировки. Со своей соседкой она не виделась со вчерашнего дня. Может, девушки сговорились еще до того, как Холли выпила таблетки, и спланировали все то, что скажет мне Сьюзен? Но не сговорились же они, что я капну на галстук соусом от спагетти! К тому же Сьюзен выглядела такой встревоженной, когда беседовала со мной в приемном отделении, а Холли до сих пор была вялой и заторможенной. Все это никак не походило на розыгрыш.

У меня было много вопросов, но не было ни ответов, ни даже времени на то, чтобы подумать над ними как следует. И обратиться с ними было не к кому. Все это произошло за много лет до того, как в англоговорящем мире впервые прозвучал термин «околосмертные переживания». Я был ошарашен этим совершенно необъяснимым случаем, и все, что я мог, – это отодвинуть свои вопросы куда-то вглубь памяти до лучших времен.

Холли снова уснула, и звук ее неровного дыхания вернул меня в настоящее. Сегодня главное – вовсе не моя растерянность. Мое дело – помочь Холли разобраться с ее эмоциями, справиться с проблемами и снова обрести желание жить. Мне нужно было сосредоточиться на выяснении тех обстоятельств ее жизни, которыми был вызван стресс, и оценить ее суицидальные наклонности, прежде чем сюда придут другие врачи для совещания.

Я снова тронул пациентку за руку и позвал по имени. Она открыла один глаз. Я попытался продолжить расспросы. «Холли, расскажите, пожалуйста, что с вами случилось, что стало причиной передозировки?» Мне удалось выяснить, что она выпила большую дозу амитриптилина, препарата, вызывающего опасные нарушения сердечного ритма. Также Холли призналась, что у нее уже имелся опыт передозировки в старших классах. Ее слова подтверждали все, что рассказала Сьюзен, и прояснили некоторые подробности. Ей было сложно справиться с социальным давлением в университете, сложно было сойтись с одногруппниками. Она даже хотела бросить учебу, вернуться домой и поступить в местный техникум, но родители настаивали, чтобы она потерпела. Вскоре я заметил, что Холли опять засыпает. Я поблагодарил ее за беседу и предупредил, что примерно через час к ней зайдут еще несколько врачей. Девушка кивнула и закрыла глаза.

Тогда я сообщил в университетскую поликлинику, что Холли поступила к нам, и запросил выписку о ее лечении у психиатра. Затем я добавил в карту короткую запись о том, что услышал от Сьюзен прошлым вечером, и свои немногие наблюдения за эмоциональным состоянием и мыслительными процессами пациентки, сделанные нынешним утром. Однако я рассказал консилиуму отнюдь не все. Я намеренно не упомянул о том, что Холли утверждала, будто видела и слышала меня, пока спала в другой комнате. В тот момент я решил не рассказывать об этом никому из коллег, пока не найду какого-либо разумного объяснения. В лучшем случае люди подумают, что я был не в себе и действовал непрофессионально. А в худшем они могут подумать, что я рехнулся и все это сочиняю.

«Ясное дело, – говорил я себе, – что Холли не могла видеть или слышать, что происходит в комнате для родственников, пока спала в палате в другом конце приемного отделения. Значит, она узнала обо всем каким-то другим способом». Я просто не мог додуматься, что это за способ. Медсестры в реанимации не знали о моей беседе со Сьюзен в приемном покое, да и никто из тех, кто был тем вечером на посту в приемном, не мог знать тех подробностей, которые пересказала Холли. Но, будучи молодым неопытным доктором, я смог только спрятать этот необъяснимый случай поглубже в памяти, утешаясь неопределенными планами вернуться к нему когда-нибудь в будущем. Даже своей жене Дженни я ничего не сказал. Все это было слишком странно. Мне было неловко рассказывать кому-то о произошедшем и о том, что я воспринял это всерьез. К тому же было ясно, что, сообщи я хоть кому-нибудь, станет гораздо сложнее сохранить все в секрете, и мне так или иначе придется разбираться с этой ситуацией.

Я был убежден, что существует логическое объяснение тому, как Холли обо всем узнала, и считал, что должен отыскать его сам. Ну а если не найду… Тогда оставалось лишь признать, что часть Холли, наделенная способностью думать, слышать, видеть и запоминать, каким-то образом покинула тело и отправилась за мной следом в комнату для родственников, где, не имея ни глаз, ни ушей, смогла тем не менее наблюдать мой разговор со Сьюзен. Но такое объяснение я считал бессмыслицей. Я даже не совсем понимал, что значит «покинуть свое тело». Я был уверен, что мое тело и есть я. И на том этапе своей жизни я не мог позволить себе даже думать о подобных вещах. Я не имел права вести расследование, доискиваться у Сьюзен, заметила ли она пятно на моем галстуке, и если да, говорила ли о нем кому-либо. Или опрашивать медсестер, работавших в приемном покое тем вечером. Или, тем более, выяснять, кто в столовой мог видеть, как я уронил вилку, а затем рассказать об этом Холли, – это было бы уж совсем невероятно. Да мне и не хотелось ничего расследовать. В тот момент я предпочел бы просто забыть об этом случае.

Но я продолжал возвращаться к нему последующие полвека, пытаясь понять, как Холли удалось узнать про пятно от соуса. Ни мой жизненный опыт, ни научная подготовка никак не могли помочь мне справиться со столь серьезным ударом по сложившемуся на тот момент мировоззрению…

Меня воспитывал отец, прагматик и скептик, всю жизнь посвятивший химии. Я пошел по его стопам, избрав чисто научную карьеру. Я стал ученым, психиатром, и успел опубликовать больше сотни научных статей в рецензируемых медицинских журналах. Мне удалось стать членом постоянного преподавательского состава медицинского института при Мичиганском университете, где я специализировался на неотложной психиатрической помощи, затем я пришел в Коннектикутский университет как заведующий отделением психиатрии; в Университете Вирджинии я руководил кафедрой психиатрии и нейроповеденческих наук имени Честера Карлсона. Мне посчастливилось оказаться в нужном месте в нужное время и получить не один научно-исследовательский грант как от государства, так и от фармацевтических компаний и частных исследовательских фондов. Я и сам входил в комиссии по выдаче грантов и участвовал в планировании программ национальных институтов здравоохранения, а также выступал на симпозиуме по вопросам сознания ООН. Мои исследования в области медицины были неоднократно отмечены наградами, а я был назначен постоянным заслуженным членом Американской психиатрической ассоциации.

Таким образом, мне удалось построить весьма успешную карьеру профессора психиатрии, в значительной степени благодаря блестящим наставникам и коллегам, которые поддерживали меня на этом пути. Именно им я во многом обязан своим успехом. Однако все эти годы мне не давали покоя те сомнения относительно мозга и сознания, которые заронила Холли, сказав, что видела пятно на моем галстуке. Как скептик, я привык опираться на факты, и это не позволило мне просто закрыть глаза на случай такого рода – случай, казавшийся невозможным. Я должен был найти научное объяснение. Так началось мое путешествие.

В 1976 году, когда я был директором отделения неотложной психиатрической помощи в Университете Вирджинии, ко мне на стажировку пришел Рэймонд Моуди. Как раз в это время его книга «Жизнь после жизни: исследование феномена – переживание смерти тела»^[2] неожиданно стала бестселлером. Именно в ней впервые прозвучал по-английски термин «околосмертные переживания», в сокращении NDE^[3]. Читатели буквально заваливали его письмами, в которых делились подобным опытом из своей жизни. У Рэймонда не хватало времени отвечать на них, и он попросил меня, своего руководителя, помочь ему. И я был поражен, когда оказалось, что Холли с ее рассказом, который когда-то так меня шокировал, отнюдь не одинока. Рэймонд тоже встречал пациентов, которые утверждали, что помнят, как покидали свое тело и наблюдали события, происходившие в других местах, пока были при смерти.

Это открытие навело меня на мысль об изучении околосмертных переживаний с позиции доказательной медицины. Может быть, не познакомься я лично с Рэймондом и не прочти его революционную книгу, я никогда бы и не взялся распутывать тот случай с пятном. Однако вскоре я выяснил, что околосмертные переживания – давно известный феномен. Он неоднократно упоминается в древнегреческой и древнеримской литературе^[4], признается всеми крупными религиями^[5], упоминается в фольклоре туземных сообществ по всему миру^[6], а также присутствует в медицинской литературе девятнадцатого – начала двадцатого веков^[7].

Я объединился с коллегами, которым тоже случилось столкнуться с этим феноменом, для учреждения Международной ассоциации по изучению околосмертных переживаний – организации, призванной содействовать исследованиям в данной сфере. Более четверти века я был в ней директором по науке и редактором журнала «Исследование околосмертных переживаний» – единственного научного издания, посвященного данной теме. За несколько десятилетий я собрал экспериментальную группу из более тысячи человек, переживших подобный опыт. Они были так добры, что заполняли один мой опросник за другим, некоторые – на протяжении более сорока лет. Их описания я сравнивал со своими наблюдениями за пациентами, которые попадали в клинику при остановке сердца, эпилептических приступах или попытке самоубийства. На этом пути я обнаружил, что некоторые темы околосмертных переживаний универсальны, повторяются и не зависят от культурного контекста^[8]. То же я могу сказать о последующем влиянии, которое околосмертные переживания часто оказывают на верования, ценности, установки людей, личность в целом. В своих работах мне удалось показать, что такие состояния нельзя считать всего лишь галлюцинациями или снами.

За сорок пять лет я обнаружил описания околосмертных переживаний в письменных источниках по всему миру, некоторые из них насчитывают века. Я выяснил, что феномен этот весьма распространен и не делает ни для кого исключений. Подобные состояния бывают даже у нейробиологов. Например, у нейрохирурга Эбена Александера, который неделю находился в коме вследствие редкой болезни мозга. Проснувшись, он помнил свои околосмертные переживания во множестве ярких подробностей. Впоследствии он поделился ими со мной в надежде найти объяснение тому, что казалось невозможным.

ТАКИЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ ИМЕЮТ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ВСЕХ НАС, ТАК КАК ГОВОРЯТ НАМ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ, О ТОМ, ЧТО ЗНАЧИТ УМЕРЕТЬ И ЧТО ЗНАЧИТ ЖИТЬ.

Пытаясь получить ключ к разгадке феномена околосмертных переживаний, я также обнаружил, что их воздействие отнюдь не ограничивается личностью испытавшего их человека. Чем больше узнавал я о феномене, тем больше убеждался в том, что он требует объяснения, выходящего за рамки ограниченных бытовых представлений о мозге и сознании. В иных, новых представлениях о сознании и мозге крылась возможность исследования гипотезы о том, что сознание может сохраняться после смерти физического тела. А это, в свою очередь, могло привести к переоценке нашего восприятия себя, своих жизненных принципов и своего места во Вселенной.

Некоторые из коллег-ученых предупреждали меня, что моя готовность исследовать такие «невозможные» вещи, как околосмертные переживания, рискует послужить плодородной почвой для возникновения разного рода суеверий… Но давайте не будем судить ни о чем заранее, исходя из наших устоявшихся представлений! Давайте обсуждать невероятные идеи, и тогда мы увидим, являются ли они и в самом деле суевериями или же ступенями к новой, более полной картине мира. Изучение околосмертных переживаний не только не уводит нас от науки к суевериям, но, наоборот, демонстрирует, что применение научных методов к нефизическим явлениям нашего мира позволяет описывать реальность гораздо точнее, чем когда мы ограничиваем науку лишь исследованиями материи и энергии.

Вполне вероятно, что, опираясь исключительно на накопленные за несколько десятилетий научные данные и не поддерживая никаких конкретных теорий или убеждений, я разочарую многих своих знакомых, которые разделяют ту или иную точку зрения. У меня есть верующие друзья, которым может быть неприятно мое допущение, что причиной возникновения околосмертных переживаний могут быть физические изменения в мозге. Кто-то из моих друзей-материалистов будет в ужасе от того, что я допускаю возможность функционирования сознания независимо от мозга. И с обеих сторон найдутся люди, которым покажется, что я просто избрал самый легкий путь, не примкнув ни к одному лагерю.

Но на самом деле отсутствие личной позиции в данном случае продиктовано интеллектуальной честностью. На мой взгляд, имеется достаточно оснований для того, чтобы всерьез рассматривать как физиологический механизм возникновения околосмертных переживаний, так и гипотезу о продолжении работы сознания отдельно от мозга. Мысль о том, что околосмертные переживания являются продуктом неизвестного физиологического процесса, вполне оправдана и согласуется с существующим философским пониманием реального мира как чисто физического явления. С другой стороны, представление об околосмертных переживаниях как о духовном даре также обосновано и соответствует философским представлениям о том, что наше существование не ограничивается материальными аспектами. Но несмотря на существование обеих идей, ни одна из них не является научным постулатом. Они скорее предположения.

В данной книге я надеюсь показать, что околосмертные переживания вполне могут быть одновременно духовной способностью и результатом определенных физиологических процессов. Имеющиеся научные данные указывают на то, что обе гипотезы могут быть верны, и это не вызывает противоречия. Что позволяет нам отказаться от искусственного разграничения духовности и науки. Однако моя открытость обеим точкам зрения вовсе не означает, что я не пришел ни к каким выводам относительно значения околосмертных переживаний.

За долгие годы работы я убедился, что околосмертные переживания, какова бы ни была истинная причина их возникновения, вполне реальны и оказывают весьма глубокое воздействие, становясь источником озарений и духовного роста. Для людей, испытавших такое состояние, они имеют колоссальное значение и в корне меняют их жизнь. Я полагаю, что они также важны и для ученых, так как могут стать важным ключом к пониманию принципов работы мозга и сознания. И я верю, что такие переживания имеют значение для всех нас, так как говорят нам о жизни и смерти, о том, что значит умереть и что значит жить.

В данной книге я не стал подробно останавливаться на статистике и методологии моих исследований. Если читателя интересуют технические детали, ссылки на них можно найти в примечании в конце книги. Любую из моих научных статей можно скачать на сайте Отдела перцептивных исследований в Медицинской школе Университета Вирджинии www.uvadops.org.

Хотя в основу этой книги легло научное изучение феномена околосмертных переживаний на протяжении сорока пяти лет, я не предназначал ее исключительно для ученых. Однако я также не писал книгу специально для людей, имеющих опыт таких переживаний, хотя я и надеюсь, что они оценят мою попытку отдать им должное. На самом деле эта книга скорее для всех остальных, для тех из нас, кого интересуют невероятные возможности, таящиеся в человеческом сознании, и фундаментальные вопросы жизни и смерти.

О смерти и том, что случается после, сказано и написано много. Чаще всего на этом поле сталкиваются две точки зрения – научная и религиозная. В этой книге я попытался наладить диалог и перевести дискуссию на новый уровень. Я постарался показать, что наука и духовность совместимы, и не обязательно бросать науку, чтобы рассуждать о духовном. Путешествие, в которое я отправился, открыло для меня, что научный, доказательный подход к пониманию мира и к формированию наших представлений отнюдь не мешает нам наслаждаться красотой нематериальных, духовных аспектов нашей жизни. И наоборот, оценивая по достоинству нематериальное и духовное, мы можем подходить к нашим переживаниям с научной точки зрения и искать научные подтверждения нашим представлениям. И хотя я узнал много нового о смерти и о том, что случается после, эта книга не только о смерти. Эта книга и о жизни, о том, что значит жить, о сострадании и сопричастности друг другу, о том, что наполняет нашу жизнь радостью и смыслом.

Я не ставил перед собой цели этой книгой склонить читателя к какой-либо конкретной точке зрения. Я бы хотел, чтобы она заставила вас задуматься. Надеюсь, мне удалось показать, как научный подход помогает нам понять, какие знания дают нам околосмертные переживания о жизни, смерти и о том, что будет после. Исследуя научные данные, я так много узнал о феномене и значении околосмертных переживаний, что написал книгу в надежде поделиться своим энтузиазмом на этом пути. Я хочу, чтобы вы задались вопросами и поразмышляли над ответами, и возможно, пересмотрели свои представления о жизни и смерти, а не просто поверили тому или иному взгляду. Я не вручаю вам Десять заповедей, как Моисей. Как ученый, я делюсь с вами своими выводами из полученных данных.

Как бы я ни хотел в свое время стереть из памяти любое напоминание о встрече с Холли, уже тогда я все-таки мыслил как ученый и понимал, что не смогу просто так отмахнуться от того случая. Притворяться, что чего-то не существует только потому, что мы не можем это объяснить, – это как раз полная противоположность науке. В своих попытках найти логическое объяснение загадке пятна от соуса я начал исследование, которое длится пятьдесят лет. Я не нашел ответов на все вопросы, зато засомневался в некоторых имевшихся у меня ответах. И я даже не предполагал, как далеко в неизведанное мне предстоит зайти.

Глава 1
Изучение необъяснимого

Никогда раньше мне не встречался человек с половиной лица. Через шесть месяцев после начала моей стажировки к нам в больницу поступил Генри. Когда я впервые увидел его на больничной койке, мне было трудно отвести взгляд от того места, где полагалось быть челюсти и правой щеке. Пластическим хирургам пришлось потрудиться, пересаживая лоскуты кожи с его живота, чтобы прикрыть раны, но даже сейчас, глядя на него, мне было трудно сохранять самообладание. Он говорил медленно и немного невнятно, одной только левой половиной рта. Но пусть мне и было не по себе, Генри как будто не стеснялся и говорил со мной охотно. Сдержанно и даже невозмутимо он рассказал мне, как пытался застрелиться, и что произошло потом.

Генри было около сорока лет. Он был самым младшим в семье небогатых фермеров. Старшие братья и сестры разъехались, когда у них появились свои семьи, но Генри, хотя и женился, остался с родителями. Когда ему было двадцать три, они с отцом отправились на охоту, и неожиданно у отца случился сердечный приступ. Генри сумел донести его домой, но дома отец умер у него на руках. Матери пришлось взять на себя управление фермой. Еще несколько лет спустя от Генри ушла жена. Она забрала детей и уехала в город к своим родителям.

За десять месяцев до того, как Генри попытался совершить самоубийство, его мать слегла с пневмонией. Он отвез ее в больницу, и ее госпитализировали. Хотя мать просила Генри не уходить, он поехал домой, чтобы присмотреть за курами. Наутро, когда он вернулся, мать была без сознания и через несколько часов умерла.

Вне себя от горя Генри ушел в запой. Его мучило чувство вины за то, что он бросил маму в больнице, ночами ему снилось, что она жива, он не мог заставить себя убрать ее личные вещи, и в доме все оставалось по-прежнему. Напившись, Генри только мрачно бормотал, что «дом больше не дом». Несколько месяцев прошли в депрессии. Однажды Генри пил все утро, затем взял охотничье ружье и отправился на кладбище, где были похоронены родители.

Несколько часов он просидел на их могиле, вспоминая и представляя себе, как говорит с ними. Затем он решил, что настало время отправиться следом. Он лег на могилу, положив голову туда, где должна была бы быть грудь его матери, пристроил ружье двадцать второго калибра между ног^[9] и, прицелившись себе в подбородок, большим пальцем не спеша спустил курок. Пуля прошла сквозь правую половину его лица, поразив осколками щеку и висок, но по счастливой случайности не задела мозг.

Стараясь, чтобы голос не дрожал, и не глядя на швы на щеке, я продолжил задавать Генри вопросы. «Звучит ужасно, – сказал я. – Могу только гадать, через что вы прошли. О чем вы думали в этот момент?»

На левой половине лица Генри появилась полуулыбка. «Когда я нажал на курок, – сказал он, – все исчезло. Холмы, горы позади, все, что было вокруг».

Он взглянул на меня. Я кивнул и спросил: «А что потом?»

«Потом я очутился на цветущем лугу. Мама и папа стояли там, раскрыв руки мне навстречу. Я слышал, как мама сказала папе: «А вот и Генри!». Ее голос был таким счастливым! Но потом она посмотрела прямо на меня, и выражение ее лица изменилось. Она покачала головой и воскликнула: «Ох, Генри, что же ты наделал!»

Генри остановился, поглядел на свои ладони и сглотнул. Я немного подождал и произнес: «Представляю, как вам было тяжело. Что вы чувствовали?»

Он пожал плечами и помотал головой. Потом глубоко вздохнул. «Это все, – сказал он. – Я снова оказался на кладбище, маму и папу я больше не видел. Почувствовал теплую лужу крови под головой и подумал, что нужно позвать на помощь. Я пополз к своему грузовику, но тут меня заметил могильщик и подбежал ко мне. Он обмотал мне голову тканью и привез в больницу». Генри снова пожал плечами: «И вот я здесь».

– Очень необычный опыт, – заметил я. – А раньше вы видели своих родителей вот так, после их смерти?

Он покачал головой:

– Не-а. Но было здорово снова увидеть их вместе.

– После выстрела вы наверняка потеряли сознание на какое-то время. Как считаете, вы могли видеть их во сне?

Генри сжал губы и замотал головой:

– Это не был сон! Мама и папа были такими же реальными, как вы сейчас.

Какое-то время я молчал, пытаясь понять, что он имеет в виду. Конечно, для Генри все было ясно как день – он видел своих родителей, потому что собирался встретиться с ними на небесах. Но в моей научной картине мира такого не могло быть. В уме я перебирал варианты. У Генри психическое расстройство? Галлюцинация была вызвана алкоголем? Может, он так долго сидел на родительской могиле, что абстиненция спровоцировала белую горячку? Или причиной видений было горе?

Ничто не указывало на то, что Генри ненормален. После нескольких дней в больнице он разговаривал спокойно и вел себя вполне адекватно. Никаких соматических проявлений алкогольной абстиненции все это время также не наблюдалось. Но меня удивило то, что Генри совсем не выглядел печальным. Я спросил его:

– А чего вам хотелось в тот момент, когда вы нажимали на курок?

– Я просто не хотел больше жить, – быстро отвечал он. – Мне было все равно, что будет, я просто не в силах был дальше жить без мамы.

– А сейчас вы по-прежнему хотели бы покончить с жизнью?

– Сейчас я об этом и не думаю. Я все еще скучаю по маме, но я счастлив, что знаю, где она.

За недолгое время своей стажировки в качестве психиатра я еще не встречал пациентов, которые после попытки самоубийства говорили бы так уверенно. Генри сказал, что ему стыдно за свою суицидальную попытку, но за видение он чувствует благодарность. Он горел желанием поделиться с другими пациентами, убеждая их в ценности и святости жизни. Что бы ни было причиной его видения, оно совершенно точно помогло ему справиться с горем.

До первого употребления в английском языке термина «околосмертные переживания» все еще были годы, и я мог объяснить себе происшествие с Генри только с позиции галлюцинаций. Я решил, что его воображаемое воссоединение с покойными родителями было не чем иным, как психологическим защитным механизмом.

Все это случилось спустя лишь несколько месяцев после моего знакомства с Холли и ее рассказа о пятне на моем галстуке, которому я все еще пытался найти разумное объяснение. Но опыт Генри в моем представлении был совсем иным. Холли утверждала, что, будучи без сознания, видела и слышала происходящее вдали от ее физического тела. Это были реальные вещи и явления нашего материального мира, а не какие-либо духи. Генри же уверял, что видел и слышал призраков своих покойных родителей. Главное же отличие заключалось в том, что видения Генри могли быть объективно объяснены с научной точки зрения. А в случае с Холли я сам оказался втянут в ее видения, что совершенно выбивало почву у меня из-под ног каждый раз, когда я задумывался об этом, силясь найти хоть какое-то объяснение.

 Генри сказал, что ему стыдно за свою суицидальную попытку, но за видение он чувствует благодарность.

Итак, видение Генри я мог счесть механизмом психологической защиты. Но как мне было убедить Генри, что виденное им не было реальностью? Скажи я ему, что все это было лишь игрой его воображения, как врач я бы потерял с ним контакт. К тому же я понимал, что видения принесли ему огромную пользу, помогая избавиться от суицидальных мыслей. Я рассматривал произошедшее с Генри как галлюцинацию, которую породило его бессознательное, чтобы помочь справиться со смертью матери. Но в интересах терапии я принял решение поддерживать значимость его видения, как только могу, и не подвергать сомнению то единственное, что теперь придавало его жизни смысл. Я говорил ему прямо: «Вы описываете очень значимый опыт, который помог вам обрести новую цель в жизни. Давайте обсудим, что это значит для вас и как вы теперь будете двигаться дальше».

Я намеревался вместе с Генри определить символическое значение его видения как способа психологически воссоединиться с покойной матерью. Однако он воспринимал встречу с родителями как совершенно реальную, а не какой-либо символ. В тот момент я не допускал и мысли, что Генри считал свою встречу с родными реальной, потому что она и была реальной. Ни мой жизненный опыт, ни образование не позволяли мне и подумать, что Генри мог вправду увидеть своих родителей. Ведь я был сыном химика, для которого понятие реальности вполне точно описывалось периодической таблицей.

Днем мой отец работал химиком, а по ночам… по ночам он оставался химиком. Помню, что в детстве, стоило нам переехать в новый дом, отец тут же устраивал в подвале лабораторию. Его стремление поделиться своим энтузиазмом лишь немногим уступало его страсти к самой науке. Еще когда мы жили в Хантингтоне, пригороде Нью-Йорка, и я ходил в начальную школу, отец научил меня пользоваться горелкой Бунзена, механическими весами, центрифугой и магнитной мешалкой, коническими и круглодонными колбами и мензуркой.

После случайного открытия тефлона ученым компании «Дюпон» мой отец много экспериментировал с этим полимером. Он работал в небольшой химической фирме, которая занималась производством различных тефлоновых изделий, например топливных элементов ракет и изоляции для проводов. Главное преимущество тефлона перед другими видами покрытий было в том, что к его скользкой поверхности почти ничего не прилипало. Некоторые изобретения моего отца поспособствовали развитию промышленности. Он обрызгивал разными видами тефлона мамину домашнюю утварь – кастрюли, лопатки, сковородки – задолго до того, как в магазинах появилась посуда с тефлоновым покрытием. Правда, иногда в еде нам попадались кусочки тефлона… Были и менее удачные находки. Однажды отец придумал тефлоновые вкладыши для обуви, чтобы она не натирала. Но в результате ступни скользили в ботинках туда-сюда при каждом шаге. Ходить в них было непросто, а уж бегать – по-настоящему опасно. Но моего отца мало заботил результат эксперимента. Гораздо важнее для него было воодушевление в процессе и невозможность знать заранее, увенчается ли очередной опыт успехом.

Я лежу лицом вверх на жертвенном камне и чувствую, как по спине бегают мурашки от волнения. Надо мной возвышаются сосны, их ветви рассеивают солнечный свет на кусты рододендрона и горного лавра. Утренний ветерок разносит птичий щебет. По поверхности гранитной плиты вокруг моего тела протянулась канавка глубиной в сантиметр, а чуть ниже моих подошв от нее к краю плиты ведет короткий желобок. Сама плита, весом, наверное, больше тонны, покоится на четырех каменных основаниях в метре над землей.

Мой отец, невысокий широкоплечий мужчина с лукавым блеском в глазах, то расхаживает вокруг плиты с трубкой во рту и рулеткой в руках, то делает заметки и чертит какие-то диаграммы в блокноте. Вокруг плиты, на которой я лежу, расположено еще около дюжины каменных строений, стен и желобов. Вертикально стоящие камни расставлены в соответствии с меняющимся положением солнца в разное время года. Все здесь таит загадку. Фермер, купивший этот участок в Сейлеме, штат Нью-Гэмпшир, в середине двадцатого века, назвал его Мистери-хилл. Некоторые исследователи предполагают, что все эти сооружения построены переселенцами-викингами в 1000 году нашей эры, за несколько веков до путешествия Колумба в Америку. Другие считают, что это дело рук кельтов, выходцев с Британских островов, и что постройки датируются 700 годом до нашей эры. Есть версия, что все это строилось тысячи лет воинственными индейскими племенами абенаков и пеннакуков.

Кем бы ни была воздвигнута эта конструкция, у меня мурашки бегают по спине, когда я лежу на граните. Я представляю себе, как моя кровь стекает по канавке вокруг тела и течет по желобку в специальное ведро. Мне и жутко, и интересно. Мне десять лет, и я помогаю папе разгадать очередную научную тайну. Не знаю точно, отчего я дрожу, – от холода каменной плиты этим свежим осенним утром, какое бывает в Новой Англии, или от волнения на пороге открытия. Мой отец, без сомнения, заряжен последним, и мне тоже передается его воодушевление. Я чувствую, что вношу свой вклад в прогресс науки, раздвигая границы непознанного. Десятилетний мальчишка, я уже очарован наукой, возможностью найти ответы на вопросы, собирая и анализируя данные, а не просто сидя в раздумьях в кресле или принимая на веру слухи и байки.

Мистери-хилл до сих пор остается неразгаданной тайной, вероятно, в связи с тем, что многие народы на протяжении веков использовали эти руины по-своему, разрушая или переделывая то, что могло бы послужить доказательством его происхождения. Этот «жертвенный камень» вполне мог быть всего лишь основанием яблочного пресса в девятнадцатом веке, а бороздка по краю – лишь приспособлением для сбора яблочного сока. Или, например, каменным прессом для добычи щелока из древесной золы, чтобы сделать мыло. Мы с отцом так и не нашли никаких подтверждений той или иной версии происхождения Мистери-хилл, но волнение, которое дарят методичные поиски истины, навсегда осталось в моей памяти.

Будучи скептиком до мозга костей, отец постоянно сомневался в своих представлениях о чем бы то ни было. Разбираться в вещах, которых он не понимал или которые противоречили его предположениям, было для него величайшим наслаждением. Мне досталась от него не только страсть к науке, но и понимание того, что ее сущность – эксперимент. Наука по своей сути – всегда процесс. Какой бы убедительной ни выглядела сложившаяся картина мира, нужно быть готовым пересмотреть ее, если новые факты вызывают противоречия. Одним из результатов такого открытого отношения всегда будет радость при встрече с необъяснимым. Изучая вещи, которые вписываются в рамки уже имеющихся идей, мы можем лучше понять их нюансы. Но только изучение чего-либо, не вписывающегося в существующие теории, чаще всего приводит к научному прорыву.

Хотя отец и учил меня с радостью исследовать то, чего я не могу объяснить, он никогда не имел дела с такими абстрактными вещами, как человеческое сознание, мысли и чувства, не говоря уже об умозрительных понятиях вроде Бога, духа и души. Я всегда был доволен своим «научным» воспитанием и своим намерением стать ученым, и, вслед за отцом, я считал, что эмпирические данные – основа ответа на любой вопрос.

 Какой бы убедительной ни выглядела картина мира, нужно быть готовым пересмотреть ее, если новые факты вызывают противоречия.

В Корнеллском университете моей специализацией стала экспериментальная психология. При помощи научных методов я исследовал, как золотые рыбки находят путь в лабиринте, почему крысы учатся нажимать на рычаг, чтобы получить еду, только в определенное время; почему молодые макаки-резусы под одними предметами находят еду, а под другими – нет. Но каким бы удивительным ни был интеллект животных, я твердо знал, что хочу работать с людьми, и решил продолжать обучение в медицинском университете. Там мне понравилось многое – от акушерства до наблюдения пожилых пациентов на дому. Но чем больше я узнавал о психических расстройствах, тем больше воодушевлялся тем, как мало мы знаем о мозге. Множество вопросов без ответа манило меня, и я выбрал психиатрию.

На третьем году обучения в медицинском я приехал навестить родителей и удивил отца новостью о том, что собираюсь стать психиатром. Я рассказал ему, что меня поразило воздействие, которое оказывают бессознательные мысли и эмоции на наше поведение. Помню, как отец сидел в большом кресле, скрестив ноги. Как неторопливо вытащил из кармана трубку и щепотку табаку, тщательно набил чашу и утрамбовал табак, потом добавил еще немного и снова утрамбовал. Затем он зажег спичку и аккуратно поводил ею над чашей, потягивая воздух из мундштука. Наконец он взглянул мне в глаза и, к моему удивлению, спросил: «А почему ты думаешь, что у нас есть бессознательные мысли и эмоции?»

Такой резкий вызов огорошил меня. Но отец не сказал мне, что бессознательного не существует. Он лишь попросил представить доказательства, как и полагается скептику и ученому. Однако его вопрос застал меня врасплох. Влияние бессознательного – того, что мы думаем и чувствуем, не осознавая этого, – было основой всей психиатрии вот уже сотню лет.

Зигмунд Фрейд сравнил сознание с айсбергом^[10]. Те мысли и чувства, которые мы замечаем за собой, оказались лишь вершиной, видимой над водой. Например, вы можете почувствовать жажду, и примете осознанное решение попить. Но девять десятых айсберга скрыты под поверхностью океана. Это бессознательное, то есть мысли и чувства, о которых мы не имеем понятия, но которые, тем не менее, влияют на наше поведение. К примеру, большинство учителей бессознательно ставит более высокие оценки более приятным ученикам^[11]. Тому, что они это делают, хотя и не знают об этом, имеется достаточно подтверждений. Но саму идею того, что бессознательные мысли и чувства влияют на наше поведение, я принял на веру, как и многие другие идеи, высказанные профессорами и описанные в книгах. Я не усомнился в них ни на минуту.

ТОЛЬКО ИЗУЧЕНИЕ ЧЕГО-ЛИБО, НЕ ВПИСЫВАЮЩЕГОСЯ В СУЩЕСТВУЮЩИЕ ТЕОРИИ, ЧАЩЕ ВСЕГО ПРИВОДИТ К НАУЧНОМУ ПРОРЫВУ.

Хотя отец и удивил меня своим вопросом, подвергающим сомнению роль бессознательных мыслей и чувств, я видел, что в этом есть смысл. Прежде чем принимать концепцию бессознательного, нужно было найти ей доказательства. Но здесь сразу же возникал другой вопрос: что может служить доказательством, если речь идет о таких невидимых и неизмеримых вещах, как мысли и чувства. Наука далеко продвинулась в области изучения материального мира. Но ведь все мы знаем о нематериальной составляющей этого мира, например мыслях и эмоциях. Эти нефизические явления – такая же его часть, как физические объекты вроде стульев или камней. И так же, как мы получаем данные о физических объектах, ученые могут наблюдать и собирать информацию об этих нематериальных вещах.

Вообще-то, научное исследование явлений, которые невозможно наблюдать непосредственно, имеет длинную историю. Это касается не только эмоций, но и субатомных частиц. Мы не можем непосредственно наблюдать эмоции, к примеру любовь, гнев или страх. Но мы можем изучать их опосредованно, видя, как они влияют на наши слова, поведение, общие реакции организма. Когда мы испытываем гнев – эмоцию, нечто нематериальное, – наша речь часто становится громкой и резкой, у нас появляются морщины между бровей, поднимается давление, мы можем швырнуть что-либо на стол или на пол… Наблюдая за такими действиями, другие люди могут понять, что мы злы.

Подобным образом физики не наблюдают непосредственно некоторые субатомные частицы. Они слишком малы и неустойчивы, чтобы их обнаружить. Однако в 1960 году физик Дональд Глазер получил Нобелевскую премию, изучая их опосредованно. Он показал, что при выстреле крошечной недолговечной частицей в пузырьковую камеру – сосуд, наполненный жидкостью, например жидким водородом, – мы можем увидеть след из пузырьков, оставленный этой частицей. Изучая этот след, мы можем узнать о самой частице очень многое.

Именно следование научной традиции опираться на факты и открыло мне ограниченность того мировоззрения, которому меня учили прежде. Множество вещей в мире не могли быть точно описаны в терминах физических сил или частиц, и тем не менее они существовали. И прятаться от них лишь потому, что их трудно объяснить, казалось мне не очень-то по-научному. То, что никак не вписывалось в мою картину мира, манило меня на поиски. Я жаждал понять такие вещи, а не просто махнуть на них рукой. Способность признать то, что сложно измерить, вместо того чтобы отрицать его существование, – это не значит отвергать науку. Это и есть – следовать науке.

Частью моей стажировки в качестве психиатра было лечение нескольких пациентов, которые полагали, что могут читать мысли. Как и многие другие психиатры, я считал, что такие идеи основываются на самообмане и смешении фантазий с реальностью. Но имелись ли у нас факты, подтверждающие такой взгляд? Откуда нам было известно, что убежденность этих людей в своих способностях читать мысли говорит нам о психическом расстройстве, а не о том, что это и правда так? Разумеется, как ученый я не мог просто поверить их словам без всякой проверки. Но в той же мере я не мог, не разобравшись, называть их утверждения бредом. Я решил, что как согласиться с представлениями таких пациентов, так и отрицать их без фактического обоснования будет одинаково вредно в смысле терапии, и к тому же это идет вразрез с научными принципами. Поэтому я разработал контролируемый эксперимент, который провел вместе с моими коллегами по стажировке, чтобы проверить, не могут ли мои пациенты на самом деле читать мысли.

Я чувствовал себя не слишком уверенно, рискнув провести такое исследование. Как ученый я хотел проверить, можно ли найти факты, подтверждающие рассказы моих пациентов. Но как психиатр я должен был, в числе прочего, убедить пациентов отказаться от своих бредовых идей и вернуться в реальность. Если идеи моих пациентов окажутся заблуждениями, не усилятся ли они оттого, что я сперва принял их всерьез?

Я пытался оценить, перевешивает ли потенциальная польза от такого исследования потенциальную угрозу для пациентов. Поэтому я обсудил планируемый эксперимент с врачами и медсестрами психиатрического отделения, признавшись им, что сомневаюсь в целесообразности и боюсь, как бы не укрепить пациентов в их бредовых идеях, если я покажу, что отнесся серьезно к их необычным убеждениям. К моему удивлению, и персонал, и директор отделения сочли эксперимент многообещающим и сошлись во мнении, что в обстановке больницы он достаточно безопасен, и мы сможем справиться с ухудшением состояния пациентов, если таковое возникнет. С благословения коллег я решился. Двое других стажеров вызвались поочередно быть «отправителями», то есть теми, чьи мысли попытаются прочесть.

Пациенты по одному входили в мой кабинет и несколько минут расслаблялись, откинувшись на спинку кресла. Когда они чувствовали, что готовы, им нужно было записать на диктофон описание тех картин или мыслей, которые к ним поступили. «Отправитель» в это время находился в соседнем кабинете, сосредоточившись на случайно выбранной картинке из журнала – изображении спокойной, пугающей, агрессивной, смешной или эротической сцены. Спустя пять минут я входил в кабинет и предлагал пациентам конверт с пятью журнальными картинками. Участники ранжировали изображения по степени близости к тому, что они уловили при «чтении». После чего я говорил им, какую из картинок рассматривал «отправитель», и мы некоторое время обсуждали опыт.

Эксперимент подтвердил наши с коллегами ожидания. Никто из участников не смог доказать на деле, что прочел мысли «отправителя». Ничто не указывало на то, что их убежденность в способности читать мысли основывалась на реальных обстоятельствах. Но исследование привело еще к одному результату, о котором я и не предполагал. По окончании эксперимента я спрашивал каждого из пациентов, что они чувствуют по этому поводу. К моему удивлению, все они сказали, что с удовольствием участвовали в опыте, а главное, что стали больше доверять персоналу клиники, потому что мы так внимательно отнеслись к их рассказам и захотели их проверить. Более того, один из пациентов признался, что, когда ему не удалось прочесть мысли «отправителя», он даже засомневался в других своих иррациональных идеях и почувствовал, что может лучше отличить фантазии от реальности. Его лечащий врач, со своей стороны, подтвердил, что во время участия в эксперименте этому пациенту стало значительно лучше. И ни у одного из пациентов не наблюдалось усиления расстройства в связи с исследованием.

Когда я проводил этот эксперимент, ко мне вновь вернулось то самое волнение, как тогда в Мистери-хилл, когда я лежал на «жертвенной» плите. Я собрал данные, чтобы проверить гипотезу, с которой большинство моих коллег не стали бы и возиться. Гипотезу, которая, хотя и не подтвердилась, потенциально могла изменить все наши представления о психических расстройствах. Тот факт, что никто из пациентов не сумел прочитать мысли, соответствовал нашим ожиданиям. Однако меня будоражил не он. Я воодушевился возможностью использовать научный метод для проверки провокационной идеи. Процесс для меня был важнее ответа. Впоследствии результаты этого эксперимента были опубликованы в одном из крупных медицинских журналов^[12] и моя статья получила национальную премию Уильяма Меннингера как лучший научно-исследовательский отчет года в области неврологии, психиатрии или нейрохирургии, написанный стажером.

 Мы не можем наблюдать эмоции, к примеру любовь. Но мы можем изучать их опосредованно, видя, как они влияют на нас.

Все это произошло за несколько лет до того, как я впервые повстречался с Рэймондом Моуди и услышал об околосмертных переживаниях. В том году, когда Рэймонд пришел в Университет Вирджинии на стажировку по психиатрии, я только-только начал преподавать по соответствующей специальности. Он проводил свое первое клиническое исследование в отделении неотложной помощи как раз там, где я курировал всех стажеров. Я слышал, что Рэймонд раньше преподавал философию и что, еще будучи студентом медицинского университета, он написал книгу^[13]. Правда, я не знал, что это была за книга. Однажды, когда в приемном выдалась свободная минутка, мы разговорились. Он рассказал мне, что его работа называется «Жизнь после жизни» и что в ней он ввел термин «околосмертные переживания» для обозначения необычных явлений, происходящих с некоторыми людьми на пороге смерти. Пока он говорил, мне становилось все более ясно, что описанное им в книге имеет отношение к тому, что происходило здесь несколько лет назад, к Генри, который думал, что встретил покойных родителей, и к Холли, которая, физически находясь в другой комнате без сознания, видела, как я разговариваю с ее соседкой. В рассказах Холли и Генри присутствовали, по меньшей мере, некоторые из тех черт, которые, как обнаружил Рэймонд, были характерны для околосмертных переживаний. Возможно, они могли бы рассказать и о других признаках, но тогда я сам не знал о них, чтобы спросить. Для меня открытием было уже то, что другие врачи тоже сталкивались с этим феноменом и даже дали ему имя. Чувство было такое, словно кто-то повернул ключ в замке прежде запертой двери.

Когда я только пришел в Университет Вирджинии, я знал об отделе перцептивных исследований, научно-исследовательском подразделении, которое основал ныне покойный Ян Стивенсон, заведующий кафедрой психиатрии. Несколько десятилетий Ян собирал и анализировал данные о необъяснимых явлениях, подобных тем, что описал Рэймонд в своей книге. Ян, конечно, еще не называл их околосмертными переживаниями, первым, кто использовал этот термин, был Рэймонд. Но Ян ввел свою категоризацию и делил их на «внетелесные переживания», «предсмертные видения» и «фантомы».

Я познакомил Рэймонда с Яном, и мы втроем обсуждали, как можно исследовать подобные явления научными методами. Рэймонду каждую неделю приходило огромное количество писем, и когда я начал помогать ему с ними, я обнаружил, что все они были похожи. Почти в каждом письме люди сообщали, что поражены, узнав, что они не одиноки, и благодарили Рэймонда за подтверждение, что они не сошли с ума.

Когда «Жизнь после жизни» была переиздана крупным нью-йоркским издательством, она вызвала огромный резонанс: в течение нескольких лет после этого Рэймонду писали врачи, медсестры, соцработники, исследователи, заинтересованные в изучении данного феномена. Он предлагал им всем встретиться в университете. В результате тех встреч четверо из нас – психолог Кеннет Ринг, кардиолог Майкл Сэйбом, социолог Джон Одит и я – объединились, чтобы основать Международную ассоциацию исследования околосмертных переживаний (IANDS) и способствовать дальнейшему изучению явления. Говоря с людьми, испытавшими подобное, наблюдая последующее влияние такого опыта на жизнь людей, встречая других исследователей, которые тоже остались неравнодушны к феномену околосмертных переживаний, я чувствовал, что загорелся этой идеей всерьез. Околосмертные переживания представлялись мне закономерным пересечением моих интересов – необъяснимые явления, требующие разгадки, с одной стороны, близкий контакт со смертью, который был сутью моей работы в отделении неотложной помощи, – с другой. Тема околосмертных переживаний соединила в себе медицину, изучение сознания и азарт возможных научных открытий, который жил во мне с детства. Все эти факторы сошлись в одной точке и определили направление моей карьеры.

В своих попытках добраться до сути околосмертных переживаний я путешествовал из больницы в больницу, из штата в штат, из одного университета в другой. В поисках ответа я многие годы изучал пациентов, оказавшихся при смерти вследствие остановки сердца, болезни, несчастного случая, попытки суицида, боевых действий и осложнений при родах или операциях. Почти у половины из этих людей мы наблюдали прекращение сердцебиения, сильное падение кровяного давления, остановку дыхания или даже констатировали смерть. За эти годы я совместно со многими коллегами опубликовал более сотни статей в рецензируемых медицинских журналах, описывая результаты наших исследований.

Помимо работы с пациентами отделения я установил контакт более чем с тысячей человек, которые рассказывали мне о своем околосмертном опыте. Переживания, которые они описывали, были очень схожи с рассказами пациентов клиники. Я начал собирать эти истории, надеясь, что когда-нибудь их наберется достаточно, чтобы обнаружить закономерности. И впоследствии эти закономерности помогли мне лучше понять, что таит в себе феномен околосмертных переживаний.

Глава 2
Вне времени

Когда Билл Харнланд, двадцатитрехлетний пожарный из аварийно-спасательной бригады ВВС США, остановил свою машину у хвоста горящего самолета, пламя было уже более шестидесяти метров высотой. Первый взрыв сбил его с ног. Но он не был ранен, поэтому вскочил на ноги и продолжал бороться с огнем. Второй взрыв оказался гораздо мощнее первого. Огненная вспышка швырнула в Билла обломки металла и куски горящих проводов и отбросила его прямо на пожарную машину. Он почувствовал боль в голове и груди, ощутил вкус крови во рту, он не мог дышать. Билл потерял сознание прежде, чем упал на землю.

За этим последовало яркое околосмертное переживание. (Хотя Рэймонд Моуди на тот момент еще не ввел этот термин в обиход.) Когда Биллу стало лучше и он попытался поделиться со своим врачом тем, что видел, его направили к психиатру. С тех пор Билл держал свою историю при себе, пока спустя двадцать лет не узнал, что в его городе работает группа поддержки под эгидой Международной ассоциации исследования околосмертных переживаний. Там он узнал о том, что я интересуюсь данным феноменом, и написал мне в Коннектикутский университет, где я в то время заведовал психиатрическим отделением.

Билл рассказал мне, что произошло после того, как искореженный горящий самолет взорвался на военно-воздушной базе Эллсворт в Рапид-Сити, штат Южная Дакота, и сам он взлетел на воздух. То, что он видел и слышал, пока был без сознания, казалось невозможным. Но я уже научился не отвергать никакие утверждения лишь потому, что в моей картине мира их быть не должно. Вдобавок к собственному рассказу Билл прислал мне вырезку из городской газеты от 4 апреля 1970 года, где были фотографии горящего самолета, и копию своей медали за храбрость с надписью «За смелые действия и гуманизм… проявленные перед лицом смертельной опасности».

Вот что рассказал Билл:

«Я ощутил, словно поднимаюсь куда-то, и увидел, как двое моих товарищей оттаскивают от места происшествия пожарного, который был без сознания. Хотя на них были алюминизированные костюмы и капюшоны, я каким-то образом знал, кто именно из ребят это был, но я не знал, кого они несут. Я закричал: «Дэн, Джим, помогите мне!» Но они меня не слышали. Тогда я вдруг понял, что я сам – единственный пожарный в группе, а еще заметил, что не чувствую ни боли, ни вкуса, ни запаха. Тогда я догадался, что они, должно быть, тащат мое тело. Я все это видел очень отчетливо и чувствовал тепло и умиротворение, зная, что я в безопасности.

Вдруг раздался оглушительный шум, как при взрыве, но более длительный и глухой. Я увидел, как Дэна и Джима сбило с ног, и они упали прямо на мое тело. Стало темно, однако я полностью осознавал происходящее и отчетливо различал все вокруг. Я находился в каком-то туннеле – наверное, так выглядит воронка торнадо изнутри. Вдали был виден свет, лучи сине-зеленого света двигались и закручивались в спираль, как северное сияние.

Свет притягивал меня. Я невероятно быстро двигался по туннелю и в одно мгновение добрался до него. Где бы я ни находился, казалось, что время в этом месте другое, или его нет вовсе. Свет исходил от некоего существа, как будто это сияние и было его сущностью. Его образ был очень красив и словно бы посылал мне чувства спокойствия и бесконечной любви. Я ощущал, что рядом есть и другие существа, но я их не видел, потому что не мог отвести взгляда от Светлого Образа. Он задал мне множество вопросов, все одновременно, передавая их мысленно, а не произнося вслух. Он спросил: «Тебе понравилась жизнь? Как ты обращался с другими людьми?» Пока он задавал вопросы, передо мной вставали картины моей жизни, с самого раннего детства до момента авиакатастрофы. Я видел во всех подробностях некоторые события и людей, о которых давно позабыл. Я чувствовал стыд за некоторые свои поступки в отношении других людей, но Свет с готовностью прощал все мои ошибки. «Пребывай в мире», – сказал он мне, а потом добавил, что моя работа на земле не окончена и мне нужно возвращаться. В следующую секунду все пропало.

Я снова был в своем теле, но я не помнил, как перенесся туда. Я снова чувствовал боль, ощущал запах горючего, слышал взрывы и вой сирен. Доктора и санитары толпились вокруг Дэна, Джима и еще кого-то из экипажа «Боинга», но меня не замечали. Позже я узнал, что они уже осмотрели меня и сочли мертвым, поэтому помогали тем, кому могли помочь.

Через два дня врач сказал мне, что я не умер только благодаря везению. Я отвечал ему, что на самом деле я умер. Он посмотрел на меня с подозрением и записал на психологическое обследование. Тогда я решил никому больше не рассказывать об этом случае».

Подобно многим другим околосмертным переживаниям, история Билла заставила меня усомниться в своих знаниях об устройстве нашего мира. Однако по отдельности такие переживания трудно было исследовать научным методом. Тем временем информация о том, что я интересуюсь подобными явлениями, распространялась, об этом говорили, появлялись статьи как в научных, так и в научно-популярных журналах. И люди рассказывали мне все новые и новые случаи. По мере того, как моя коллекция росла, я начал приглядываться к наиболее странным особенностям околосмертных переживаний в надежде найти какие-либо закономерности, которые помогут пролить свет на природу и причины возникновения таких состояний.

Одной из наиболее загадочных черт околосмертных переживаний, на мой взгляд, была удивительная ясность и повышенная скорость мысли. Для явления, возникающего в ситуациях, когда мозг чаще всего испытывает недостаток кислорода, это казалось неестественным. Я сомневался в том, что люди, рассказывающие об околосмертных переживаниях, на самом деле могли думать так быстро и отчетливо, как утверждали, в моменты, когда их мозг был подвержен кислородному голоданию. Поэтому я решил изучить все, что описывали эти люди относительно мыслительных процессов. И я обнаружил, что очень и очень многие в самом деле утверждали, что в подобном состоянии их мысли становились более быстрыми, четкими и логичными.

Выяснилось также, что это наблюдение не ново. Еще в 1892 году швейцарец Альберт фон Санкт-Галлен Хейм, профессор геологии, опубликовал большое собрание околосмертных переживаний^[14] в ежегодном издании Швейцарского альпийского клуба. Сам Хейм пережил подобное состояние двадцатью годами ранее, когда двадцатидвухлетним юношей был на восхождении в Альпах. Сорвавшись с двадцатиметровой высоты, он множество раз ударился о скалы. Хейм пишет, что прежде видел, как падали другие – зрелище ужасающее. Но когда падал сам, поразился тому, как это было прекрасно. К его изумлению, боли он совсем не чувствовал. Это настолько его удивило, что Хейм начал расспрашивать других альпинистов, переживших смертельно опасные происшествия. И довольно быстро он нашел еще тридцать человек, испытавших подобное. Хейм так описывает ускоренный поток мыслей во время падения:

«Все, что я почувствовал за эти пять – десять секунд^[15], невозможно описать и за время в десять раз большее. Мысли и идеи были связными и очень отчетливыми, и после отнюдь не изгладились из памяти, как это бывает со снами. Сначала я обдумал возможные варианты того, что может со мной случиться. Я сказал себе: „Скальный выступ, через который я вот-вот перелечу, очевидно, продолжается подо мной отвесной стеной, поскольку я не видел земли у его подножия. Все зависит от того, лежит ли снег у подножия утеса. Если да, снег тает у самого утеса и образует вокруг него барьер. Если упаду на этот барьер, я, может быть, и выживу, но, если внизу снега уже нет, я упаду на каменную россыпь, и при такой скорости смерть, пожалуй, неизбежна. Если после удара я не умру и не потеряю сознание, нужно сразу достать флягу с уксусом и капнуть пару капель на язык. И нужно не выпустить альпеншток, он мне может еще пригодиться». Поэтому я крепко сжал альпеншток в руке. Еще я подумал, что стоит снять очки и отбросить их подальше, чтобы осколки не попали в глаза, но меня так болтало и крутило в воздухе, что сделать рукой нужное движение никак не удавалось. Потом пришли размышления об оставшихся товарищах. Я сказал себе, что как только приземлюсь, как бы сильно я ни был покалечен, нужно обязательно крикнуть им: „Я жив!» Тогда мои братья и трое друзей скорее оправятся от шока и смогут одолеть довольно сложный спуск, чтобы меня найти. Затем я подумал, что не смогу провести свою первую лекцию в университете – она была запланирована через пять дней. Я представил себе, как родные получат весть о моей смерти, и мысленно пытался их утешить. Объективные наблюдения, мысли и субъективные ощущения приходили все одновременно. Затем я услышал глухой удар, и мое падение завершилось».

Я был поражен, сколько времени потребовалось Хейму, чтобы описать длинную и сложную цепочку мыслей, которая в реальности заняла лишь несколько секунд падения. И многие другие люди говорили о таком же ускоренном мышлении. Джон Уитакер рассказал мне об околосмертном переживании, которое он испытал в возрасте сорока семи лет после операции по удалению раковой опухоли печени и поджелудочной железы. Он так описывает процесс мышления в этом состоянии:

«Было чувство, что у меня есть тело, очень похожее на то физическое тело, которое я покинул. Я ощущал расширенное состояние сознания, разум был предельно активен и внимателен ко всему происходящему со мной. Я замечал множество деталей, а мысли текли раза в два быстрее обычного, оставаясь невероятно ясными».

Из всех, с кем я обсуждал околосмертные переживания, половина людей утверждала, что их мышление во время подобного состояния было более логичным, чем обычно, и почти половина упоминала ускоренное мышление. Однажды Грэг Ноум чуть не утонул. Ему было двадцать четыре, он плавал с надувной камерой и перевернулся, упав с водопада. Он уткнулся лицом в песчаное дно и не мог выбраться.

«В этот момент мои мысли бежали с огромной скоростью. Казалось, так много событий происходит одновременно, накладываясь друг на друга. У меня в голове вдруг с невероятной быстротой начали меняться разные картины. Удивительно, что мой разум воспринимал их с той же скоростью. Но еще удивительнее было то, что, осмысливая эти картины, я мог думать в то же время и о других вещах, также быстро. Неожиданно я осознал, что все имеет смысл. Помню, как я сказал себе: „Вот оно что! Все так просто и так понятно, я никогда раньше не думал об этом с такой точки зрения“».

Ощущению ускоренного мышления часто сопутствует чувство замедления времени. Роб помнит свое околосмертное переживание, когда лестница, на которой он стоял, соскользнула и он упал, опрокинувшись назад. Ему тогда было сорок четыре. Он чувствовал, что время замедлилось, а его мысли ускорились.

«Само падение было очень медленным, это было похоже на последовательность стоп-кадров. Такой видеоряд из картинок – щелк, щелк. И вместе с этим замедлением мои мысли стали настолько стремительными, что я даже примерялся, как мне раскачать лестницу, чтобы не упасть на каменную плитку с высоты второго этажа. Но не только скорость разительно изменилась, мое мышление стало невероятно ясным. Я помню, как сообразил, что нужно падать в кусты, решив, что они, конечно, поранят меня, но задержат падение. Так и произошло. Я откатился в сторону и сумел не удариться головой. Поразительное замедление времени позволило мне так четко все обдумать за какую-то долю секунды! Это было необыкновенно».

Замедление времени, которое описывал Роб и которое помогло ему составить наилучшую стратегию действий, чтобы выжить, напомнило мне об Альберте Хейме и его падении с горы. Рассказ Альберта о его околосмертном переживании косвенно привел к интересной находке в научном мире. Психолог Джо Грин однажды задался вопросом, не сыграла ли эта история свою роль в открытии Эйнштейном теории относительности^[16]. В своей статье 1892 года Хейм писал, что, пока он падал, «время невероятно растянулось»^[17]. Для него время шло медленно, и это позволило ему обдумать положение. Хейм часто рассказывал о своем околосмертном переживании студентам Политехнического института Цюриха, где преподавал геологию. Одним из его учеников был юный Альберт Эйнштейн^[18]. Он посетил по меньшей мере два урока Хейма, которые позже в письме к сыну последнего назвал «волшебными»^[19]. А через десять лет была опубликована революционная работа Эйнштейна. Один из постулатов теории относительности звучал так: «Чем быстрее мы движемся, тем медленнее идет время»^[20]. Сейчас уже невозможно узнать наверняка, было ли это просто совпадением, но, узнав об этом, я задумался, неужели рассказ Хейма о том, как изменилось время, когда он все быстрее и быстрее летел вниз с горы, отложился в подсознании Эйнштейна и зародил идею о том, что время не постоянно, а изменяется в зависимости от скорости движения.

Еще более экстремальный вариант такого замедления – ощущение полного отсутствия времени, что тоже является чертой многих околосмертных переживаний. Подобное чувство описывает Джо Джерачи, тридцатишестилетний полицейский, который едва не умер от потери крови после операции^[21].

«Я узнал, что такое вечность, когда времени вообще не существует. Не представляю, как это описать. Как можно объяснить кому-то чувство безвременья, когда события не следуют одно за другим, но происходят все сразу, полностью поглощая и тебя? Мне было совершенно не важно, три минуты или пять прошло с тех пор, как я умер. Это имеет значение только здесь».

Итак, для Джо время не просто замедлилось, оно совсем исчезло. И такое ощущение как часть околосмертных переживаний испытывают многие люди. Некоторые говорят, что, хотя время и существовало, но околосмертное переживание как бы протекало вне временного потока. Все испытанное ими в этом состоянии происходило словно одновременно, а иногда они переносились в прошлое или будущее. Другие уверяют, что для них в состоянии околосмертного переживания времени не было вовсе, само это понятие потеряло смысл.

 Как можно объяснить чувство безвременья, когда события происходят все сразу, полностью поглощая и тебя?

Три четверти людей из числа тех, кто делился со мной своими околосмертными переживаниями, рассказывают о перемене в ощущении времени, а более половины говорят о чувстве безвременья. Я заметил, что такое замедление или исчезновение времени при сопутствующем ускорении мыслительных процессов более характерно для околосмертных переживаний, возникающих в ситуациях, которых нельзя было предвидеть. Например, при дорожных авариях или при инфаркте миокарда у людей, внешне здоровых. В тех случаях, когда человек мог ожидать, что окажется при смерти, например, при резком ухудшении у пациентов, страдающих смертельными болезнями, или при попытках самоубийства, подобные ощущения при околосмертных переживаниях встречались реже^[22]. Кроме того, изменения скорости мышления и восприятия времени чаще всего проявлялись в начале переживания и, похоже, были вызваны именно осознанием угрозы для жизни. Такую взаимосвязь между замедлением времени и внезапностью встречи с возможной смертью я сумел обнаружить, только проанализировав большое количество подобных переживаний.

Связь между неожиданной угрозой для жизни и увеличением скорости и ясности мышления казалась мне логичной. Для того, чтобы попытаться выжить в условиях неожиданного кризиса, имеет смысл замедлить свое восприятие времени и думать быстрее и эффективнее. Тогда у человека появляется шанс спастись, как это удалось Альберту Хейму и Робу во время падения. А люди, которые ждут смерти, как нам известно, часто прокручивают в голове свою жизнь перед тем, как она закончилась. Этим людям, возможно, не требуется делать это снова, когда смерть оказывается и вправду близка. Поэтому мне представлялось, что изменения в мышлении закономерно сильнее при неожиданных, внезапных околосмертных переживаниях. Но пусть я и сформулировал, почему людям стоит думать быстрее и лучше, при этом замедляя время в своих ощущениях, когда их жизни грозит опасность, тот факт, что они могут это делать, хотя должны были бы быть в ужасе или в панике, по-прежнему вызывал недоумение. Понимая, почему время при околосмертных переживаниях могло замедляться, я все еще не ответил на вопрос, как это происходит.

В УСЛОВИЯХ НЕОЖИДАННОГО КРИЗИСА ИМЕЕТ СМЫСЛ ЗАМЕДЛИТЬ ВОСПРИЯТИЕ ВРЕМЕНИ И ДУМАТЬ БЫСТРЕЕ И ЭФФЕКТИВНЕЕ. ТОГДА ПОЯВЛЯЕТСЯ ШАНС СПАСТИСЬ.

Помимо того, что мысли людей становились более быстрыми и отчетливыми, многие рассказывали мне о том, что их чувства, такие как зрение или слух, сильно обострялись. Джейн Смит испытала околосмертное переживание в возрасте двадцати трех лет, когда во время родов ее организм негативно отреагировал на анестезию^[23]. Она так описала мне свои ощущения:

«Я оказалась на лугу, сознание было ясным, я сохранила свою личность и снова чувствовала, что у меня есть тело. Вокруг был прекрасный зеленый луг, красивые цветы, и все освещалось восхитительным сияющим светом, какого на земле не увидишь. И небо, и трава, и цветы были таких оттенков, которых я никогда не видела прежде. Я отлично помню, как смотрела на них и думала: „Тут есть цвета, которых я никогда не видела прежде!» И чудо из чудес – я видела внутренний свет всего живого, его цвет был – чистая благодать. Из каждого кустика и цветочка лился этот свет, он не был отраженным, это было мягкое внутреннее сияние. Небо надо мной было чистым и синим, неизмеримо более прекрасной синевы, чем известный нам цвет».

Джейн пережила визуальные ощущения необычайной силы, но иногда могли быть задействованы и другие чувства. Грэг Ноум, который упал с водопада и перевернулся в надувном круге, тоже запомнил поразительную остроту чувств:

«Я вдруг обнаружил, что вижу и слышу все не так, как прежде. Звук падающей воды был свежим и чистым. Это невозможно описать. За два года до этого я повредил правое ухо – я был на концерте в баре, и кто-то запустил большую петарду, которая взорвалась прямо у меня над головой. Но тогда, в своем околосмертном переживании, я слышал все идеально. А все, что я видел вокруг, было еще прекраснее. Мне показалось, что все эти годы мои чувства ограничивали меня. А сейчас в одно и то же время я видел одинаково ясно и то, что рядом, и то, что очень далеко. Зрение обрело абсолютную резкость».

У Грэга не только зрение стало более острым, чем обычно, у него даже восстановился нарушенный слух, и все физические ощущения стали более яркими. О подобном эффекте говорили две трети людей, поделившихся со мной своими околосмертными переживаниями. Обычно они упоминали исключительно яркие зрительные впечатления и необычные цвета, или же исключительно острый слух и необычные звуки. В редких случаях люди говорили также о необычных запахах и вкусах.

Я не был уверен в том, какие выводы можно сделать из таких описаний. Удивительные мыслительные способности и чувственные впечатления как часть околосмертных переживаний при нарушенной работе мозга было сложно объяснить в рамках уже имеющихся знаний о мозге человека. Но именно эта парадоксальность и притягивала меня. Я хотел понять. Я просто не мог остановиться на полпути. Меня не оставляла надежда, что, рассматривая околосмертные переживания в более широком контексте, мы сможем разгадать их значение. И такой более широкий контекст включал еще одну, не менее интригующую, особенность.

Глава 3
Жизненный обзор

Еще одной особенностью околосмертных переживаний, казавшейся мне чрезвычайно важной, были описания того момента, когда «вся жизнь проносилась перед глазами»^[24]. Люди говорили, что видят множество сцен из прошлого. Грэг Ноум, который в возрасте двадцати четырех лет чуть не утонул, перевернувшись на надувном круге и упав с водопада, рассказывал об ускоренной «перемотке» своей жизни и способности видеть события, о которых он давно позабыл.

«Я чувствовал, что являюсь пассивным наблюдателем этого процесса, как будто бы кто-то другой управлял проектором. Впервые я смог посмотреть на свою жизнь объективно. Я видел хорошие вещи и плохие вещи. Мне было ясно, что эти картины – что-то вроде последней главы моей жизни, и когда они закончатся, я навеки потеряю сознание.

Сперва я увидел яркие цветные сцены из своего детства. С изумлением я смотрел на самого себя – вот я сижу в высоком детском стульчике, беру руками еду и бросаю ее на пол. Рядом со мной мама, какой она была двадцать пять лет назад, и она говорит мне, что хорошие мальчики не разбрасывают еду по комнате. Потом я увидел себя на озере, куда мы ездили летом, когда мне было года три или четыре. Мой старший брат и я плаваем с надувными кругами, чтобы держаться на поверхности, – мы еще не научились плавать без поддержки. Я за что-то разозлился на брата и, чтобы показать это, бросил его круг в озеро. Марк обиделся и заплакал. Тогда отец подошел ко мне и начал объяснять, что так делать нехорошо и что теперь мне придется вместе с отцом поплыть в лодке и достать круг, а еще я должен извиниться. Я видел еще множество таких давно забытых сцен. Это было так удивительно!

По-моему, все эти картины имели отношение к событиям, которые чему-то меня учили по мере взросления. Я видел и некоторые ситуации, которые были во многих отношениях болезненными. Изображения сменяли друг друга с большой скоростью, и я знал, что времени остается все меньше, потому что истории в них приближались к настоящему моменту. И вдруг картины прекратились. Стало темно, и у меня возникло ощущение паузы перед тем, как что-то должно произойти».

Когда я начал искать какие-либо научные исследования, посвященные подобного рода «жизненным обзорам», то обнаружил, что этот феномен также не нов. В 1791 году, когда сэр Фрэнсис Бофорт, британский контр-адмирал, был еще семнадцатилетним мичманом, он упал с корабля. Это произошло в бухте Портсмут-Харбор^[25] на юге Англии. К сожалению, он тогда еще не умел плавать. Истратив все силы в попытках дышать, юноша потерял сознание, но в тот же момент ощутил спокойствие и заметил перемены в своем восприятии. Вот как он это описал:

«Как только я прекратил все усилия, – что, как я понимаю, было результатом удушья, – чувство спокойствия и глубочайшего умиротворения сменило все предыдущие бурные ощущения. Это можно было бы назвать апатией, но отнюдь не обреченностью. Хотя чувства и притупились, этого нельзя было сказать о разуме. Его активность усилилась в совершенно неописуемой степени; мысли следовали одна за другой с такой быстротой, которую не только невозможно передать словами, но, вероятнее всего, невозможно и понять человеку, который никогда не испытывал подобного. Порядок тех мыслей я и сейчас могу воссоздать с большой точностью. Само происшествие и моя неловкость, которая к нему привела, были первым, о чем я подумал. Затем размышления приняли больший размах: наше последнее плавание, предыдущее путешествие и кораблекрушение, моя школа, успехи в учебе и время, потраченное впустую, даже все мои ребяческие приключения и забавы. Я словно путешествовал в прошлое; все, что когда-либо случалось в моей жизни, проносилось передо мной в обратном порядке. Но не в общих чертах, как я пишу теперь, а в картинах, полных мельчайших, второстепенных подробностей. Словом, все мое существование развернулось передо мной, как панорама, и каждое мое действие сопровождалось сознанием доброго либо дурного или неким размышлением о его причинах и последствиях. Множество незначительных событий, давно позабытых мною, толпились в воображении, и я наблюдал их с отчетливостью совсем недавних».

Сэр Бофорт описал не только ускорение мыслей, но и наблюдение каждого события его жизни, а также оценку каждого его действия как «доброго или дурного». Подобный пересмотр всей своей жизни вспоминали еще многие поделившиеся со мной своими историями.

Том Сойер, тридцати трех лет, супервайзер дорожного управления небольшого городка, рассказал о своем околосмертном переживании. Это случилось, когда грузовик, который он чинил, рухнул прямо ему на грудь^[26]. Я познакомился с Томом в 1981 году, когда он написал мне в письме, что пообещал жене Рэймонда Моуди Луизе связаться со мной и поучаствовать в исследовании. Впоследствии я в течение двадцати пяти лет довольно близко общался с ним и его женой Элен, пока Тома не одолела хроническая болезнь легких. Всю эту четверть века я жил неподалеку, и он мог добраться до моего дома за день, а повод для поездки всегда находился. Он в подробностях описал мне тот несчастный случай, который вызвал околосмертное переживание.

«Я чинил пикап, а мой девятилетний сын Тод пришел домой из школы и захотел мне помочь. Я тщательнее обычного выполнил все предосторожности, ведь рядом был сын. Очень осторожно поднял машину домкратом и подпер брусками, кирпичными блоками и страховочными стойками. После этого я лег на подкатной лежак – нужно было заменить рулевой наконечник и починить или переделать тягу коробки передач.

Я подкатил лежак под машину и сказал Тоду, какие инструменты мне понадобятся для начала. Я ремонтировал коробку передач, когда грузовик вдруг начал двигаться. Я сразу понял, что произошло что-то ужасное. Но почему? Я же сделал больше обычного, чтобы зафиксировать машину, перед тем как залезть под нее! Потом, через неделю с лишним, я узнал, что дело было в подъездной дорожке, где стоял домкрат. Под асфальтом оказалась полость с воздухом, и он провалился. Грузовик начал съезжать на сторону, завалил подставленные деревянные упоры и упал мимо страховочных стоек прямо на меня.

То, как машина падает на меня, я видел будто в очень замедленной съемке. Я попытался крикнуть сыну: „Тод, зови на помощь!», – но грузовик весом больше полутора тонн придавил мне грудь и выдавил весь воздух прежде, чем я успел толком что-то выкрикнуть. Рама пикапа попала мне примерно посередине между грудью и нижним ребром.

Когда из меня вдруг выжали весь воздух, оставив лишь полглотка, я не смог бы долго обходиться без дыхания. Я замотал головой, пытаясь удержать сознание одной лишь страстной мыслью, что хочу выкарабкаться из этого глупого происшествия и жить дальше. Но в конце концов кислород у меня кончился, и я словно бы начал засыпать. Я чувствовал, что не могу двигаться, и последнее, что запомнил, – как опустились веки, и я перестал видеть. Сердце еще билось, но с каждым новым ударом все медленнее, все ближе к концу. Особенно интересно и удивительно было ощущать последние три удара. Потом ничего не осталось, просто пустота».

Том вспоминал, что в околосмертном переживании, которое последовало, он пережил заново несколько неприятных событий из своего прошлого.

«Вся моя жизнь встала у меня перед глазами. Чтобы лучше передать это, приведу один пример. Когда мне было лет восемь, отец попросил меня выкосить газон и срезать сорняки во дворе. Моя тетя Гэй, мамина сестра, жила в домике на заднем дворе. Мне она всегда нравилась, и все другие дети считали ее классной. И она сказала, что собиралась кое-что сделать с дикими вьющимися цветами, которые росли во дворе. „Оставь их, Томми», – попросила она.

Но теперь мой отец дал мне задание скосить траву и избавиться от сорняков. Я мог бы объяснить отцу, что тетя просила меня не срезать именно те цветы. Или сказать тете, что папа велел мне подстричь газон и срезать их. Но я намеренно и методично подстриг всю лужайку, вместе с цветами. Я хотел быть плохим, злым. Тетя даже не упрекнула меня, никто никогда не упомянул об этом, и я решил: надо же, это сошло мне с рук.

И представьте себе, когда я увидел заново всю свою жизнь, там был и этот случай. Я вспомнил во всех подробностях каждую мысль и эмоцию, даже температуру воздуха и другие вещи, которые я никак не мог бы измерить в восемь лет. Например, тогда я не замечал, сколько комаров летает вокруг. А в своем видении я мог бы пересчитать их. Я все видел точнее, чем был способен тогда, когда событие происходило в реальности. Я чувствовал то, что вообще нельзя почувствовать. Откуда-то сверху, с высоты сотен или тысяч футов я смотрел на самого себя с газонокосилкой. Сейчас я как будто был видеокамерой, снимающей все это. И так я увидел всю свою жизнь, от первого вдоха и вплоть до несчастного случая. Такой вот панорамный вид. Абсолютно все!»

Некоторые люди и раньше описывали мне проживание жизни заново во всех мельчайших подробностях. Я полагал, что это могло быть психологической реакцией на смертельную опасность. Но Том упомянул еще одну особенность своего переживания, объяснить которую мне было сложнее. Том пережил вновь не только свою собственную жизнь, он увидел ее глазами других людей. Он в красках рассказал мне, как это было:

«Но теперь я не только переживал вновь те эмоции, которые испытал восьмилетним мальчишкой, – радостное возбуждение от того, что проделка сошла мне с рук. Я также видел все с позиции умудренного жизнью и философски настроенного тридцатитрехлетнего мужчины. Но и это еще не все! В то же самое время я чувствовал себя тетей, которая вышла из дому и увидела срезанные цветы. В голове у меня пронеслась вся цепочка ее мыслей: „Боже мой, что это?! Томми, наверное, забыл, что я просила. Но как он мог забыть?.. Да нет, что за мысли, Томми никогда ничего такого не делал… Ну вот, я же просила, он должен был понять, что мне это важно… Да как он мог не понять!?“

Мысли метались туда-сюда, от предположения, что я мог поступить плохо, до уговоров самой себя: „Да, может быть… Нет, Томми не такой! Какая разница вообще? Я же люблю его. Я ничего ему не скажу. Боже упаси! А если он правда забыл? Я же его расстрою! Или сказать все, что думаю, и спросить его прямо?..“

Было такое чувство, что я сам нахожусь в теле своей тети, смотрю ее глазами, чувствую ее эмоции, задаю себе ее вопросы без ответа. Я ощущал ее обиду и огорчение. Это было очень тяжело. И конечно, мое собственное отношение к произошедшему очень поменялось после того, как я сам это пережил.

Вдобавок ко всему было еще кое-что, возможно, даже более важное и как бы более духовное. В то же самое время я наблюдал всю эту сцену совершенно объективно и безоценочно. Без тех эмоций, что переполняли мою тетю, но с безграничной любовью, на какую способны лишь глаза Бога или Христа, свет Христов или свет просветленного Будды, духа. Без всякого осуждения. И вместе с тем я ощущал ужасную опустошенность, которую чувствовала из-за меня тетя. И самолюбование, и собственные подлые мыслишки и злорадство».

Четверть из числа всех участников моих исследований говорили о том, что видели подобный «жизненный обзор». Кто-то описывал это как видение, где вся жизнь пронеслась перед глазами от рождения до момента переживания или же в обратном порядке. Другие говорили о способности произвольно пересматривать определенные сцены из своего прошлого. Абсолютное большинство замечало, что такие видения были гораздо ярче обычных воспоминаний. Некоторые участники, наблюдавшие сцены из жизни, видели их как образы на киноэкране или как страницу книги. Но многие люди, подобно Тому, как бы пережили заново прошлые события со всеми сопутствующими ощущениями и эмоциями, как будто все это происходило в реальном времени.

Три четверти людей из тех, кто пережил «жизненный обзор», признались, что это изменило их представления о жизненных приоритетах. Половина людей, у которых «жизнь пронеслась перед глазами», вспоминали, что переоценивали события с позиций «хорошего» и «дурного» и чаще всего судили самих себя, свои действия. И более половины людей с таким опытом видели события не только своими глазами, но также с точки зрения других людей, как Том, чувствуя чужие эмоции одновременно со своими.

 В то же время я чувствовал себя тетей, которая увидела срезанные цветы. В голове у меня пронеслась вся цепочка ее мыслей.

Барбара Харрис Уитфилд рассказала мне об околосмертном переживании в возрасте тридцати двух лет, когда после операции на спине у нее возникли проблемы с дыханием^[27]. Она тоже видела сцены насилия из собственного детства глазами других участников событий.

«Я покинула свое тело и очутилась в темноте. Внизу справа я увидела себя, как будто в каком-то пузырьке. Я лежала на круглой кровати и плакала. Потом я посмотрела вверх и налево и увидела другой пузырек, в котором я была годовалым младенцем и тоже плакала, лежа лицом вниз в детской кроватке. Я решила, что больше не хочу быть взрослой Барбарой и лучше пойду к малышке. Когда я отдалялась от своего тридцатидвухлетнего тела в круглой кровати, я чувствовала, что освободилась от той жизни. Я осознала, что меня обволакивает и наполняет энергия, пронизывающая и поддерживающая все мое существо.

Пересматривая заново сцены из моей жизни, я каждый раз чувствовала то же, что и тогда, в реальности. Но я чувствовала и то, что ощущали другие люди в результате моих действий. Иногда это было хорошо, иногда ужасно. Но все эти чувства становились знанием, и я узнала столь многое, так многому научилась! Информация проносилась с головокружительной скоростью, она бы, наверное, испепелила меня, если бы не эта странная поддерживающая энергия. Сначала приходило знание, а затем любовь пересиливала любые мои попытки судить себя. Я получала абсолютно всю информацию о каждом событии, все мои ощущения и чувства вместе с чувствами и ощущениями всех остальных участников каждой сцены. Они не были плохими или хорошими. Просто я и мои родные люди пытались жить эту жизнь или просто выжить.

Я добралась до младенца, которого видела в темноте слева вверху. Представьте себе малышку в каком-то пузырьке, а вокруг тысячи и тысячи других таких же пузырьков, и в каждом из них – какая-то сцена из моей жизни. Чтобы подойти к себе маленькой, мне приходилось перепрыгивать по всем этим пузырькам. Но в то же время я переживала все тридцать два года своей жизни в хронологической последовательности. Я слышала, как говорю сама себе: „Ясно, ясно!“ Сейчас я думаю, что это „ясно“ означало „понятно, почему ты стала такой, как есть. Посмотри, что с тобой сделали, когда ты была ребенком…“

Моя мать была наркоманкой, склонной к жестокости и насилию. В момент, когда я пересматривала свою жизнь, я увидела все свои детские травмы, но не так, как вспоминала их взрослой, обрывками и кусочками. Я проживала каждую из них, как в первый раз. Но теперь я была не только собой, но и своей матерью, своим отцом и братом. Все мы были едины. Я чувствовала боль своей матери из ее несчастного детства. Она вовсе не хотела быть злой, она просто не знала, как быть доброй и любящей. Не умела любить. Не знала, как на самом деле нужно жить. И она злилась на свое собственное детство, которое прошло в нищете, с отцом-эпилептиком, у которого каждый день случались припадки. Он умер, когда матери было одиннадцать, и она злилась, что он оставил ее.

Прошлое нахлынуло на меня. Я чувствовала гнев брата в ответ на насилие со стороны матери, гнев, который он, в свою очередь, выплескивал на меня. Это был круговорот, который начала моя мать и в котором мы все были связаны. Я видела, как физическое тело матери отражает ее душевную боль. „Ясно, ясно“, – говорила я себе. Теперь я понимала, что она обращалась со мной так жестоко, потому что ненавидела себя.

Я увидела, как предала себя, чтобы выжить. Я забыла, что была ребенком, и стала „мамой“ для своей матери. Я вдруг осознала, что и моя мама в детстве сделала то же самое. Она заботилась о деде с его эпилепсией и отказалась от ребенка в себе. Детьми и я, и она стали палочкой-выручалочкой для всех вокруг. Пересматривая сцены из своей жизни, я также увидела и душу своей мамы, ее потерянность и страдание. Я поняла, что она была хорошим человеком, просто не могла справиться со всем этим. Я увидела ее красоту и доброту, и все, чего ей так не хватало в детстве. Я поняла и почувствовала, что люблю ее. Нам обеим пришлось тяжело, но мы все равно были связаны друг с другом в этом танце жизни единой энергией, сотворившей нас.

Я продолжала наблюдать за своей жизнью. Вот я вышла замуж, родила своих детей и увидела, что для них чуть было не повторились то же насилие и те же травмы. Я становилась похожей на мать. Собственная взрослая жизнь вставала у меня перед глазами, и я поняла, насколько жестоко обращалась сама с собой, потому что только такое отношение видела и запомнила в детстве. Я осознала, что единственной моей ошибкой за тридцать два года жизни стало то, что я не научилась любить себя».

Какой смысл может нести подобный «жизненный обзор»? Вот уже полвека техника тщательного, систематического разбора главных жизненных событий в сопровождении специалиста является основным инструментом психологов, работающих с людьми при смерти^[28]. «Жизненный обзор» как терапия помогает людям справиться с потерей, чувством вины, ссорами, неудачами, увидеть смысл в своей жизни и достижениях. Подобное подведение итогов бывает крайне важно для того, чтобы человек встретил смерть спокойнее.

А людям, прошедшим через околосмертное переживание и вернувшимся с того света, «жизненный обзор» помогает не только справиться с горем и найти смысл в жизни, но и изменить свое поведение. Когда Том заново пережил события своей жизни – не только со своей стороны, но также с точки зрения других людей, – он осознал страдания, которые причинил другим, и впоследствии старался вести себя иначе. Барбара, которая прожила заново свои детские травмы, будучи как бы одновременно собой и своей матерью, после этого смогла примириться с испытанной в детстве жестокостью и поменять свое поведение, чтобы не подвергать насилию собственных детей.

Помимо рассказов о «жизненных обзорах» наших современников, нам стоит помнить и об исторических примерах, таких как околосмертное переживание контр-адмирала Бофорта, описанное в конце восемнадцатого века, или воспоминания Альберта Хейма в конце девятнадцатого о том, как он сорвался в горах и ощутил замедление времени и ускорение мыслей. Эти примеры из прошлого позволяют предположить, что околосмертные переживания не являются продуктом современного представления о том, что происходит после смерти. На протяжении столетий подобные случаи заставляют людей задаваться новыми вопросами о том, как устроен мозг и человеческое сознание.

Знание того, что феномен этот не нов и, возможно, универсален и существовал во все века, вовсе не объясняет его. Возможно, это результат известных психологических механизмов, которые помогают нам подвести итог в конце жизни? Или же они вызваны нарушениями в работе мозга на пороге смерти? А может, причина их совершенно иная? На данном этапе исследования мне не хватало необходимых инструментов для более тщательного изучения околосмертных переживаний. Поэтому я решил перейти от простого коллекционирования этих историй к разработке какого-либо систематического подхода к их анализу и классификации. И столкнулся с новыми вопросами и трудностями.

Глава 4
Полная картина

О том, что я интересуюсь околосмертными переживаниями, продолжали узнавать люди, и я получал все новые и новые предложения послушать ту или иную историю. Мне было очевидно, что чем больше примеров ОСП я смогу собрать, тем проще будет отследить повторяющиеся в них образы и черты. А чем больше медицинской информации я смогу получить о состоянии людей на пороге смерти, тем понятнее станет, какие биологические процессы могли протекать в это время в теле. Однако я также осознавал, что такие рассказы могут представлять собой необъективную выборку из всех возможных околосмертных переживаний. Ведь люди выбирают их произвольно, то есть я слышу лишь те истории, которыми и могут, и хотят поделиться. Что, если они отличаются от того опыта, о котором люди не хотят говорить, а может, просто не могут подобрать слова?

Тогда я решил, что, помимо добровольцев, которые сами предлагают мне рассказать о своем опыте, мне нужно опросить большое количество людей, побывавших при смерти, но не упоминавших о подобных переживаниях. Работа в клинике вполне давала возможность общаться с такими пациентами. Я получил разрешение кардиологов опрашивать всех, кто был госпитализирован с серьезными сердечными проблемами. Исследование длилось два с половиной года, я опросил почти 1600 человек^[29], проходивших стационарное лечение в кардиологическом отделении. Из них 116 поступили в клинику с остановкой сердца. В их медицинских картах было записано, что сердцебиение полностью прекратилось.

Одним из таких пациентов был семидесятидвухлетний фермер по имени Клод. На следующий день после того, как он попал в больницу, я зашел к нему в палату. Я представился и спросил, не хочет ли он поговорить со мной о том, что произошло. Ответом был недоуменный взгляд – разве мне и так это не известно? Однако Клод согласился поговорить. Я уверил его, что знаю об остановке сердца, и задал вопрос, который задавал каждому из пациентов:

– Расскажите, пожалуйста, последнее, что вы запомнили перед тем, как потеряли сознание?

Мужчина медленно заговорил:

– Я кормил свиней, и у меня закружилась голова. Тогда я вернулся к сараю и присел на связку сена. – Он помолчал, потом добавил: – вот последнее, что я помню.

– А о чем ваше следующее воспоминание? – спросил я.

– Проснулся в этой кровати, с проводами на груди и трубкой в руке. Понятия не имею, как я сюда попал.

Стараясь говорить как можно естественнее, я задал третий вопрос, который был частью моего исследования:

– А между этими двумя событиями что вы помните?

Клод заколебался, как будто бы приглядываясь ко мне, а затем произнес таким же естественным тоном:

– Я думал, что вот-вот встречусь с Создателем, но мой папаня – его уже лет пятнадцать как нет в живых – остановил меня и сказал, что мне нужно возвращаться.

Мое сердце заколотилось от волнения, когда я услышал об околосмертном переживании из действительно случайного источника. Пытаясь сохранить в голосе спокойствие и профессионализм, я наклонился к мужчине и попросил, ободряюще кивая:

– Расскажите мне о вашей встрече с отцом!

Клод посмотрел на меня снисходительно и после короткой паузы ответил:

– Просто встретил, и все.

Я кивнул и задумался, что сказать дальше, чтобы продолжить разговор. Но Клод закрыл глаза и произнес:

– Я устал. Больше рассказывать нечего.

Но и этого мне было достаточно, чтобы понять, что в больнице найдутся и другие пациенты с опытом околосмертных переживаний. Так и случилось. Еще 26 человек с кардиологическими проблемами поделились со мной подобными историями. Я подсчитал, что ОСП обнаружились у 10 % пациентов, чье сердце остановилось, и у 1 % людей с сердечными приступами и другими серьезными кардиологическими заболеваниями, но без полной остановки сердца.

Теперь мне предстояло решить, как оценивать сообщения об ОСП. Очевидно, что сам я не наблюдал данных явлений. Я мог лишь узнать то, что люди рассказали, или видеть, как околосмертный опыт повлиял на них впоследствии. Однако многие из рассказчиков разделяли мнение, что для описания ОСП невозможно найти слова. Получается, что, когда я просил людей описать то, что они пережили, я ставил перед ними очень нелегкую задачу. Для выражения того, что не имеет общепринятых обозначений, люди часто использовали известные им культурные и религиозные метафоры. К примеру, многие американцы, говоря о своих околосмертных переживаниях, рассказывали, что прошли через длинное и темное пространство, называя его «туннель». Люди из менее развитых стран, где туннели встречаются редко, могли сравнить такое место с «колодцем» или «пещерой». Доминик, водитель фуры, получил похожий околосмертный опыт после аварии на трассе. Он сказал, что двигался словно по длинной темной «выхлопной трубе» – именно такой образ первым пришел ему в голову.

Многих расстраивала эта невозможность выразить свои переживания словами. Джо Джерачи, полицейский, который едва не умер от потери крови после операции, поделился со мной своим разочарованием от того, что описать ОСП так сложно:

«Это просто невозможно передать. Я правда не могу найти слов. Рассказывать о таких вещах сложнее всего. Они не вписываются ни в какие шаблоны. Я имею в виду, что мне просто не с чем сравнить их, чтобы попытаться выразить. И это огорчает. Я пытаюсь облечь в слова то, что даже мысленно для себя не могу сформулировать. Они слишком простые и слишком глубокие, эти вещи, вот в чем проблема.

Так обидно! Как бы я ни старался, невозможно передать словами, как это было на самом деле. Даже сейчас мне не удается сказать то, что я хочу. Все, что я рассказываю другому человеку, проходит, как сквозь сито, через фильтр его собственного опыта и мировоззрения. Я пытался рассказать жене, но чувствовал себя буквально немым. Тяжело говорить о чем-то настолько прекрасном и значительном для тебя, полностью изменившем твою жизнь, и ощущать себя таким безумно одиноким».

Билл Урфер, сорокашестилетний бизнесмен, тоже жаловался мне на сложность описания его ОСП^[30] во время операции при перфоративном аппендиците:

«Все, что я рассказываю, ограничено возможностями английского языка. Нет таких слов, чтобы я мог передать всю красоту того, что я пережил. Ничто в моей жизни до этого не могло сравниться с такими видениями. И я понимаю всю тщетность своих попыток описать это, хотя и стараюсь. У меня с самого начала не было слов, чтобы передать то, что я видел. Мне так хотелось рассказать кому-то обо всем этом, но как? Множество мыслей крутилось в голове, я думал, что вот-вот смогу всем рассказать об этом. Но любые известные мне слова казались пустыми, в них не было того огня и цвета, и все было тщетно.

Это как пытаться нарисовать запах карандашами. Даже если у тебя очень много карандашей в коробке, к этому не знаешь, как подступиться. То же со словами и околосмертными переживаниями. Каким бы ни был твой словарный запас, выразить их невозможно. Лежа в темноте без сна, я пытался найти звуки, которые могли бы помочь. Может быть, музыка справилась бы лучше, чем речь. Ведь невозможно описать красоту некоторых звуков. Они могут воодушевить нас на подвиги или заставить плакать. Да, наверное, музыка – единственный вид коммуникации, способный передать это чувство умиротворения, которое я испытываю с тех пор».

Стив Льютинг вспоминал свой околосмертный опыт, полученный в возрасте восьми лет, когда он чуть не утонул. Вот что он говорит о сложности описания:

«Язык, на котором говорят после смерти, неимоверно сложнее нашего. Он способен действительно воплощать переживания. Даже воспоминания, которые у меня остались после возвращения в тело, более просты и плоски. Они превратились как бы в символы того, что произошло на самом деле. Наверное, такое упрощение возникает в связи с тем, что мозг живого человека не воспринимает столь сложный и, похоже, совсем иной мир. Забавно, когда люди пишут, что видят „золотые улицы“. Должно быть, это лишь примитивный образ необычайно многогранного видения. Я думаю, что под „золотым“ они подразумевают что-то вроде „сияющий, полный жизни“».

Не в силах найти подходящего способа описать свои переживания, Стив начал воспринимать рассказы других не буквально, а метафорически. «Золотые улицы», «жемчужные врата» и «ангелы» казались ему всего лишь наилучшими аналогиями, которые подобрали люди для описания того, что само по себе невыразимо. Мистик-суфий XIII века Джалаладдин Руми писал, что «язык Бога – тишина^[31], все остальное лишь плохой перевод». Подобным образом многие отзываются об околосмертных переживаниях. Зачастую люди способны рассказать даже меньше, чем Джо, Билл и Стив. Некоторые, как Клод, не могут – или, может быть, вовсе не хотят – делиться какими-либо подробностями своего околосмертного опыта. Учитывая все это, для дальнейшего научного изучения и какого-либо логического объяснения ОСП мне требовалось найти систематический подход к их описанию.

 Язык, на котором говорят после смерти, неимоверно сложнее. Он способен действительно воплощать переживания.

Коммуникация в принципе сложна, так как слова часто кажутся неподходящими, особенно для передачи сильных эмоций. Но не только невозможность подобрать нужные слова мешала многим людям делиться своими околосмертными переживаниями. Некоторые из тех, кто пережил подобный опыт, боялись – вполне обоснованно, – что их сочтут сумасшедшими или примут их рассказ за ложь. Так, например, случилось с Джиной, сотрудницей полиции, которая пыталась покончить с собой. Я познакомился с ней, когда в рамках исследования опрашивал пациентов, госпитализированных после попытки самоубийства^[32]. Я надеялся выяснить, не случилось ли им испытать ОСП на пороге смерти. После чего я собирался проводить ежемесячные наблюдения за такими пациентами, чтобы заново оценить их суицидальные наклонности. Я хотел узнать, меняет ли околосмертный опыт отношение человека к самоубийству.

Джине было двадцать четыре, в полиции она была новичком. Несмотря на маленький рост – всего лишь пять футов два дюйма, – хрупкое телосложение и непослушные черные кудряшки, в ней чувствовалась жесткость и решительность, не позволяющая людям не принимать ее всерьез. Она с большим удовольствием проходила учебу и тренировки в полицейском училище, но когда наконец начала работать, то столкнулась с мужским шовинизмом, насмешками и домогательством. Много лет она мечтала работать в полиции, но, когда ее начальник перешел к агрессивным приставаниям, в том числе физическим, Джина поняла, что не может это терпеть. Чувствуя себя загнанной в угол и не видя выхода, она приняла большую дозу таблеток – и очнулась в психиатрическом отделении. Я полагал, что ее поступок скорее крик о помощи, хотя, возможно, и бессознательный. Если бы она правда хотела покончить с жизнью, служебный пистолет был бы гораздо более надежным средством, да и более подходящим к ее бескомпромиссному характеру.

Я задал Джине свои стандартные вопросы: последнее, что вы помните, прежде чем потеряли сознание; ваше следующее воспоминание после этого; вы помните, что происходило между этими событиями? Но она отрицала наличие каких-либо воспоминаний в момент, когда была без сознания. Тогда я счел ее подходящей для «контрольной группы» – людей, совершивших попытку самоубийства, но не имевших ОСП. Однако через месяц, когда я пришел проведать ее и оценить суицидальные наклонности, она меня удивила. Я спросил:

– Джина, помните, мы с вами разговаривали, когда вы проснулись после передозировки?

– Помню, – отвечала она с некоторой заминкой. – Вы спрашивали меня, что я видела, пока была без сознания, и я вам не сказала.

Я удивленно поднял бровь:

– Вы мне не сказали?

Она снова замялась, потом продолжила:

– Пока меня везли в больницу, я покидала тело.

Теперь уже я заколебался, не зная, что ответить. Может, она говорит это, чтобы угодить мне, потому что месяц назад заметила мое огорчение? Я решил поверить ей, по крайней мере, временно.

– Месяц назад вы этого не помнили, или вам было неудобно поделиться со мной в тот момент?

Девушка кивнула, на ее лбу все еще виднелись морщины беспокойства:

– Я тогда не была уверена, что вы воспримете это всерьез. Поэтому не сказала.

– А что вы можете рассказать сейчас?

На этот раз она с готовностью поделилась своей историей:

– Я была в машине скорой помощи и со стороны видела свое тело, а рядом с ним врача. У меня была капельница в вене, и он настраивал скорость поступающей жидкости. Вид у него был скучающий и не слишком озабоченный моим состоянием. Но меня тогда тоже это не беспокоило. Глядя на него и на собственное тело, которое было совсем неподвижным, я просто подумала: «Любопытно…» Только и всего. Я не чувствовала никакой привязанности к своему телу, не больше, чем к врачу.

Я подождал, не продолжит ли она рассказ, потом спросил:

– А что потом?

После небольшой паузы она покачала головой:

– Это все.

Я завершил интервью стандартными вопросами о том, бывают ли у нее сейчас суицидальные мысли и как складывается ее жизнь. Джина призналась, что открыто высказала начальнику возмущение домогательствами с его стороны, но он сделал вид, что не понимает, о чем идет речь. Тогда она пожаловалась на него шефу полиции. После этого приставания прекратились, хотя виновника и не сняли с должности. Я одобрил ее действия и заметил, что они, должно быть, требовали большой решимости. Потом я поинтересовался, нет ли у девушки вопросов, и, поскольку их не было, поблагодарил за разговор.

Еще через месяц я встретился с пациенткой в третий раз.

– Джина, когда мы с вами виделись в прошлый раз, вы сказали, что в машине скорой помощи после передозировки вы покидали свое тело.

Она ответила мне извиняющейся улыбкой:

– Да, но я не сказала вам, что видела свою двоюродную сестру…

У меня снова брови поползли вверх:

– Сестру?

– Да, – продолжала Джина, не глядя на меня. – Со мной в скорой была моя двоюродная сестра, Мария. Четыре года назад она погибла в аварии. Мы с ней были погодки, всегда все делали вместе. И она сказала мне, что я еще многое должна сделать, что у меня есть и другие варианты, кроме как умереть. Она говорила со мной немного саркастически, как при жизни, но я видела, ей было грустно, что я напилась таблеток.

Девушка помолчала, затем продолжила:

– Она сказала, что отправляет меня назад, чтобы я высказала все своему начальнику, и это не сошло ему с рук. А потом пообещала, что, если я опять попытаюсь покончить с собой, она снова отправит мою бесстыжую задницу обратно.

– Месяц назад вы побоялись рассказать мне об этом?

Тут она посмотрела мне прямо в глаза и расхохоталась:

– О господи, да вы же из психушки! Думаете, мне хотелось снова туда отправиться? Вот я и не рискнула показаться вам «того».

Я кивнул и, тоже смеясь, спросил:

– Ну а сейчас вы решили все-таки рассказать?

Она сразу же посерьезнела. По-прежнему глядя мне в лицо, она призналась:

– Ну, вы же не упрятали меня обратно за то, что я «покидала свое тело». Мне показалось, что теперь я могу вам доверять.

Джина рассказала мне еще немного о своей двоюродной сестре, о том, каково ей было, когда та отправила ее обратно. Наконец мне показалось, что ей больше не хочется говорить. Тогда я снова задал стандартные вопросы о суицидальных мыслях и о том, как вообще она себя чувствует. Девушка тяжело вздохнула и сообщила, что, судя по всему, шеф полиции не отнесся серьезно к ее претензиям. Она посоветовалась с представителем профсоюза и написала официальную жалобу, а затем и письмо районному прокурору. Я снова поддержал ее решимость действовать, предложил ей задать мне любые вопросы и поблагодарил за беседу.

Месяц спустя я попытался снова связаться с Джиной, но узнал, что она ушла из полиции и оповестила инспектора, что возвращается в свой родной город. Я пытался выяснить, куда она уехала, чтобы поговорить еще раз, но так и не сумел ее найти.

«ЗОЛОТЫЕ УЛИЦЫ», «ЖЕМЧУЖНЫЕ ВРАТА» И «АНГЕЛЫ» КАЗАЛИСЬ СТИВУ ВСЕГО ЛИШЬ НАИЛУЧШИМИ АНАЛОГИЯМИ, КОТОРЫЕ ПОДОБРАЛИ ЛЮДИ ДЛЯ ОПИСАНИЯ ТОГО, ЧТО САМО ПО СЕБЕ НЕВЫРАЗИМО.

Разумеется, оставалась вероятность, что Джина не сказала мне о своем выходе из тела и о встрече с сестрой в первый раз, когда мы говорили с ней сразу после передозировки, потому что этого просто не было. Может, она выдумывала что-то новое всякий раз, когда мы встречались. Но я не видел этому никаких явных причин, да и эмоциональные реакции пациентки выглядели искренними. Я также задавался вопросом, могла ли она помнить свой опыт в точности по прошествии времени, но проверить было невозможно. Однако то, что Джина неохотно рассказывала о своих переживаниях психиатру, звучало правдоподобно – особенно при первой встрече, когда она спешила выписаться из больницы. Быть может, в ее околосмертном переживании было еще что-то, чем она так и не решилась поделиться? Этого мне было уже не узнать.

Опрашивая людей, испытавших ОСП, я обнаружил и другие причины, по которым многие предпочитают держать подобные истории при себе^[33]. Стоит напомнить, что такие переживания часто оказываются шокирующими. Некоторые бывают так потрясены этим опытом, что не сразу готовы о нем говорить. Кто-то чувствует себя подавленным или злится на то, что пришлось вернуться в тело. Иногда людей смущает несоответствие между тем, что говорит их религия о смерти и загробном мире, и тем, что они увидели. Некоторые боятся, что околосмертные переживания являются симптомом психического расстройства или могут быть так восприняты. А бывает, что люди, чьи ОСП связаны с причинением физического вреда, попыткой самоубийства или происшествием, которого можно было избежать, не хотят говорить о своем опыте, потому что слишком травмированы ситуацией, чувствуют стыд или вину.

Многих также беспокоит, что другие люди, в том числе исследователи, просто не смогут понять, что произошло. Их пугает, что кто-то может посмеяться над их околосмертными переживаниями. А некоторые боятся испортить, опошлить столь значительные воспоминания, поделившись ими. Кто-то просто считает ОСП слишком личными, полагая, что они получили такой опыт для собственной пользы, а не для того, чтобы его исследовали и анализировали ученые.

Исследователям не менее, чем родственникам и друзьям, сложно понять, доступна ли им полная картина. Ведь у людей, прошедших через околосмертное переживание, так много причин не посвящать никого в свою историю! Поэтому я всегда благодарен тем, кто все-таки делится с нами. ОСП делают человека очень уязвимым, а его поступки после получения такого опыта могут сильно влиять на здоровье и самочувствие.

Глава 5
Как понять, что реально?

В 1978 году, вскоре после встречи с Рэймондом Моуди и начала моих исследований околосмертных переживаний совместно с Яном Стивенсоном, я понял, что мне потребуется более глубокое освоение навыков проведения медицинских исследований, чем представлялось возможным в медицинском университете с клиническим уклоном, каким в то время был университет Вирджинии. Тогда я нашел работу в Мичиганском университете, одном из крупнейших научно-исследовательских центров, где у преподавателей тоже были наставники, которые могли научить меня тому, что мне было нужно для исследования ОСП с научной строгостью. Мне посчастливилось познакомиться с ныне покойным Гарднером Куортоном, директором Научно-исследовательского института психического здоровья при университете. Он, можно сказать, взял меня под крыло и обучил составлению вопросов для практических исследований и правильной подготовке протоколов.

Все ранние работы по изучению околосмертных переживаний, включая мои, представляли собой главным образом собрания рассказов о таком опыте от первого лица и не следовали никакому общепринятому формату. Большинство моих коллег из других организаций собирали ту информацию об ОСП, которую считали наиболее важной. Исследователи, заинтересованные ясностью мышления при околосмертном опыте, обращали внимание на искажение времени, жизненный обзор и тому подобное, но даже не спрашивали об ощущении выхода из тела или о встрече с умершими родными и близкими. Те, кто занимался религиозными вопросами, интересовались видениями Бога и загробной жизни, но не задавали вопросов о переменах в мышлении или эмоциональном состоянии. Читая подобные работы, я не мог понять, имеем ли мы дело с различными примерами одного и того же явления или исследуем набор разнообразных явлений, которые могут происходить с человеком, когда он думает, что вот-вот умрет.

Один из моих коллег дал такое определение околосмертному опыту: «Это любой опыт, который получил человек, будучи при смерти». Но на мой взгляд, это слишком широкое толкование. Сталкиваясь со смертью, люди проходят через очень разный опыт, от полной потери сознания до паники или принятия. Все эти варианты очень отличаются и совершенно не являются тем, что Рэймонд Моуди назвал ОСП. Я чувствовал, что прежде всего нам нужен способ удостовериться в том, что, говоря об околосмертных переживаниях, мы имеем в виду одно и то же. Но найти такой способ было непростой задачей. Помимо личных предпочтений каждого из исследователей, нам также мешала наша относительная изолированность, отсутствие информации о том, кто еще занимается изучением ОСП и что именно они понимают под этим термином. Мне хотелось привести исследования феномена ОСП к некой логичной структуре.

Чтобы решить эту проблему и дать окончательное определение тому, что мы подразумеваем под термином «околосмертные переживания», в начале 1980-х я разработал «шкалу оценки ОСП»^[34]. Для начала я составил список из восьмидесяти характеристик, чаще всего упоминаемых в описаниях околосмертного опыта. Этот список я разослал большому числу людей, испытавших ОСП. С помощью многократной оценки как ими, так и другими учеными, а также статистического анализа, мне удалось сократить список до более удобного, состоящего всего лишь из шестнадцати характеристик. Пункт «изменения в мышлении» отражал такие явления, как ускорение мыслительных процессов и пересмотр сцен из прошлого. К изменениям эмоционального состояния я отнес чувства абсолютного умиротворения и безграничной любви, исходящие чаще всего от некоего светоносного образа. Также я включил в список необычные ощущения, такие как знание о том, что происходит в других местах, и чувство выхода из физического тела. Кроме того, в списке был пункт «внеземные переживания» – к ним я отнес встречи с умершими людьми или религиозными персонажами, а также ощущение достижения «границы», «точки невозврата».

Я предлагал людям, прошедшим через околосмертный опыт, оценить каждую из шестнадцати характеристик в 0, 1 или 2 балла. Таким образом, общая оценка варьировалась в пределах от 0 до 32. Например, ОСП Билла Харнланда, пострадавшего при взрыве самолета, получило оценку 28, а Том Сойер, которого придавил грузовик, оценил свой в опыт в 31 балл. Эти оценки могли быть полезны при сравнении результатов работы различных исследователей, но не помогали в изучении конкретных случаев. Многие люди поставили своим переживаниям низкую оценку, пользуясь данной шкалой, хотя их околосмертный опыт привел к духовным трансформациям, изменившим всю их последующую жизнь. Выходило, что шкала оценки ОСП не отражает степень влияния подобных переживаний на человека. Это не более чем инструмент, позволяющий ученым удостовериться, что они исследуют одно и то же явление. И он выдержал испытание временем. За тридцать восемь лет, прошедшие с момента первой публикации, шкала оценки ОСП была переведена на более чем двадцать языков и использовалась в сотнях научных работ по всему миру.

 Пункт «изменения в мышлении» отражал такие явления, как ускорение мыслительных процессов и пересмотр сцен из прошлого.

Строго следуя процедуре разработки опросника, я был несколько удивлен, что в его конечном варианте отсутствовали некоторые характеристики, часто встречающиеся при ОСП. Например, прохождение через туннель. Многие люди упоминали, что в своих околосмертных переживаниях двигались словно сквозь туннель, однако подобный опыт характерен и для множества других ситуаций. Некоторые исследователи предполагают, что прохождение через туннель является универсальным образом, который порождает наш разум^[35] в ответ на переход из одного состояния в другое в моменты, когда мы сами не осознаем, как именно осуществился такой переход. Можно сравнить это с «кротовой норой»^[36] – понятием, введенным физиками-теоретиками для обозначения пространства, соединяющего вселенные. Я не уверен, что такое объяснение самое точное, однако факт остается фактом – люди упоминают движение в туннеле совместно с другими ощущениями, характерными для ОСП, но не менее часто «туннелям» не сопутствуют другие характерные для ОСП черты. Поэтому прохождение через туннель не является особенностью, по которой ученые могут отличить околосмертное переживание от какого-либо другого опыта, полученного человеком при смерти.

Через двадцать лет после публикации шкалы оценки ОСП, когда исследователи во всем мире уже давно считали ее стандартным инструментом, двое незнакомых мне ученых-скептиков подвергли ее испытанию на прочность. Рэнс Лэнг, специалист по статистике из медицинского института при Университете Южного Иллинойса, и Джеймс Хуран, психолог, работавший в то время в Австралии, в Аделаидском университете, не интересовались конкретно ОСП, но проводили сложные статистические испытания различных тестов, разработанных другими учеными, по ходу дела «разоблачая» некоторые из них. Они попросили меня предоставить им ответы на вопросы моей анкеты до обработки – описания ощущений около трехсот человек, побывавших на пороге смерти, – чтобы они сами могли провести тщательную статистическую проверку данных и оценить валидность шкалы оценки ОСП^[37].

Я был полон опасений и сомнений, стоит ли соглашаться на сотрудничество. Я разрабатывал эту анкету несколько лет. Теперь она широко применялась исследователями всего мира. Я не знал, что за статистические испытания будут проводиться, насколько они эффективны и сможет ли мой опросник их выдержать. А если нет, не бросит ли это тень на всю мою работу, связанную с околосмертными переживаниями? Не подорвет ли это мой авторитет в ученом сообществе, не разрушит ли мою карьеру?

С другой стороны, если шкала оценки ОСП содержала ошибки, я, безусловно, хотел об этом знать! Как я мог отказаться предоставить данные и позволить провести проверку анкеты? Разве я мог, считая себя настоящим скептиком, относиться скептически лишь к чужим идеям, а не к своим? Я встречал немало ученых, которые, называя себя скептиками, упорно отрицали любые факты, в чем-либо противоречащие их убеждениям. Неужели я не мог поступиться гордостью, пересилить страх неудачи и позволить своим разработкам пройти независимую проверку? Именно этого требовала интеллектуальная честность. Настоящий скептик поступил бы именно так. И если бы мой отец был жив, он бы хотел, чтобы я поступил так же. Поэтому я отправил Рэнсу и Джиму все свои данные, ответы сотен людей, столкнувшихся с ОСП, и стал ждать результатов. В течение нескольких последующих месяцев я провел не одну беспокойную ночь, сомневаясь в правильности решения подвергнуть свою работу столь скрупулезной экспертизе. Но по утрам, при свете дня, мне вновь становилось очевидно, что это был правильный поступок.

Наконец, к моей огромной радости, испытание было окончено и подтвердило валидность шкалы оценки ОСП. Исследователи установили, что с ее помощью действительно оценивается одно и то же явление, наблюдаемое у мужчин и женщин, людей любого возраста и любой культуры; количество баллов по шкале не зависит от того, сколько времени прошло с момента наблюдения. Я вздохнул с облегчением. Шкала оценки ОСП – а значит, и само изучение околосмертных переживаний, – были признаны объективными командой скептиков, которые не только не были в этом заинтересованы, но, наоборот, были бы рады их дискредитировать.

Занимая должность заведующего отделением неотложной психиатрической помощи в Мичиганском университете, по вечерам и по выходным, которые не проводил с семьей, я продолжал наши совместные исследования с Яном Стивенсоном. Он по-прежнему работал в Вирджинии, и мы общались по переписке и по телефону – до появления персональных компьютеров, не говоря уже об электронной почте, было еще очень далеко.

В 1979 году наше сотрудничество достигло ключевого момента. «Журнал Американской медицинской ассоциации»^[38] опубликовал нашу с Яном статью об околосмертных переживаниях^[39]. В ней мы сделали акцент на том, что, хотя за последние десятилетия количество книг и статей о смерти и предсмертных состояниях продолжает расти, их авторы неизменно обходят стороной вопрос о возможности функционирования человеческого сознания после смерти. Мы не утверждали, что ОСП являются доказательством этого, но предположили, что они могли бы пролить свет на подобную вероятность. Мы заметили, что убеждения людей, оказавшихся при смерти, могут влиять на то, как они воспринимают свой околосмертный опыт впоследствии, но в то же время нередко случается, что ОСП противоречат представлениям человека о загробной жизни^[40]. Также мы описали характерные черты ОСП, проявляющиеся независимо от страны и общественного устройства. Многие из них, опять же, противоречили принятым вокруг культурным и религиозным нормам. Наконец, мы подчеркивали, что абсолютное большинство людей, получив околосмертный опыт, были убеждены в том, что некая их часть будет жить после смерти. В заключение мы напомнили, что многие аспекты ОСП до сих пор не имеют объяснения и требуют дальнейшего изучения.

До момента публикации статьи лишь немногие из коллег знали о моих исследованиях в области ОСП. На работе я главным образом занимался лечением пациентов клиники и обучением студентов медицинского факультета. Мое отношение к околосмертным переживаниям все еще было противоречивым. С одной стороны, они явно отдавали суевериями и религией, что никак не вязалось с моим «научным» воспитанием – «что видишь, то и существует». Объяснить ОСП посредством физических понятий, таких как силы и частицы, было невозможно – так как же они могли быть реальны?

Но, с другой стороны, они же существовали! И многие люди не просто сообщали о них, но находили их радостным и судьбоносным опытом. Статья, которую написали мы с Яном, выходила за рамки строго академических дисциплин, и мне льстило, что ее приняли к публикации во втором по читаемости медицинском журнале мира. Сам по себе этот факт был поразителен. И пусть теперь о моих необычных интересах узнали коллеги, но я заручился поддержкой одного из самых влиятельных журналов в медицинских кругах.

Однако мое ликование длилось недолго. Спустя несколько месяцев после публикации я получил письмо от Яна. К своему сообщению он приложил письмо в редакцию «JAMA» с жалобами на публикацию нашей статьи об ОСП. Заведующий кафедрой ортопедии из одной из Нью-Йоркских больниц заявлял, что околосмертные переживания – дело религии, а не врачей, и не имеют никакого отношения к медицинскому журналу. Редактор, который видел миссию журнала в предоставлении практической информации практикующим врачам, переслал письмо Яну с предложением опубликовать жалобу вместе с нашим ответом.

Это было уничижительное письмо. Словно я попытался прыгнуть выше головы, а взрослые ребята припугнули меня, чтобы не лез в их игры. Какая-то часть меня порывалась дать сдачи, другая же готова была попросить прощения за дерзость и тихо исчезнуть. «Вот теперь-то, – думал я, – стоит этому письму от заведующего кафедрой появиться в печати, моя репутация и карьера точно будет разрушена». Но к счастью, Ян, сам в прошлом завкафедрой, совершенно не унывал. Наоборот, он взял на себя большую часть работы по составлению ответа, в котором мы сделали акцент на том, что именно врачам особенно важно знать об ОСП и принимать их всерьез.

Во-первых, околосмертные переживания часто случаются в больницах, с людьми, госпитализированными с серьезными травмами или заболеваниями. На тот момент нам немногое было известно о физиологических изменениях в теле человека в ситуации, когда он мог испытать ОСП. Выяснить о них больше мы сможем лишь в том случае, если врачи будут знать о подобном явлении и интересоваться им. Кроме того, околосмертный опыт часто меняет представления человека о смерти, что может иметь колоссальное влияние на его последующую жизнь, в том числе на отношение к лечению. Врачи, небезразличные к судьбе своих пациентов, безусловно, хотели бы понять такое явление, как ОСП, и степень его воздействия.

Письмо с жалобой и наш ответ были опубликованы в «JAMA»^[41] через шесть месяцев после нашей первоначальной статьи. И на этом все закончилось. Больше никто не писал в редакцию и никто из моих коллег в Мичиганском университете не спрашивал ни о самой статье, ни о последующем диалоге. В целом история придала мне смелости, и за последующие несколько лет я опубликовал еще не одну работу, посвященную исследованиям ОСП, в крупных психиатрических журналах^[42].

Теперь я чувствовал себя настолько уверенно, что через несколько лет даже провел дискуссию по околосмертным переживаниям на ежегодном собрании Американской психиатрической ассоциации. В ночь перед выступлением по поводу ОСП мне приснился кошмар. Я чувствовал, что мое тело увеличивается. Поначалу это не сопровождалось никакими эмоциями, но я все рос и рос, и вскоре стал больше, чем Земля, и все продолжал расширяться, заполняя собой Вселенную, приближаясь к далеким звездам. Вдруг я осознал, что атомы моего тела не изменяются в размерах. Мое тело увеличивалось потому, что росло расстояние между атомами. Чувствуя, как частицы моего тела отдаляются друг от друга, я впал в панику. Сознание металось между отдельными атомами, а пространство между ними все расширялось и расширялось. Я отчаянно пытался собрать все атомы, помочь им оставаться единым целым, несмотря на увеличивающуюся дистанцию… Я проснулся весь в поту, мое тело била дрожь.

Чтобы успокоиться, я попробовал объяснить себе такой сон. Я осознавал, что это был всего лишь сон и на самом деле я все это время был в постели, и тем не менее, ощущения были ужасающими. Какое-то время я ломал голову, пытаясь понять, что именно так сильно меня напугало, пока наконец не решил, что сон был предупреждением: не торопись, не заходи слишком далеко. Мои отчаянные попытки собрать свое расширяющееся тело воедино выглядели отражением страха нарушить свои моральные принципы. Вынося ОСП на всеобщее обсуждение на профессиональной национальной конференции, не сбился ли я с курса? Я все же смог собраться с мыслями и на следующее утро выступил с докладом, однако презентация была куда более скромной и скептической, чем я планировал.

Через пять лет после начала работы психиатром в Мичиганском университете заведующий кафедрой пригласил меня к себе в кабинет. Я знал, что моя работа в клинике получала высокие оценки, а студенты хорошо отзывались обо мне как преподавателе, поэтому ожидал стандартного подведения итогов. Но едва я вошел, моя уверенность сменилась дурными предчувствиями. За столом тикового дерева, на котором был идеальный порядок, сидел пожилой лысеющий профессор и глядел на меня поверх очков. Я почувствовал себя, как в детстве, когда отец, любящий, но строгий, выговаривал мне за шалости.

Со сдержанной улыбкой профессор сообщил, что руководство медицинского факультета довольно моей работой в клинике и преподаванием, однако именно научные исследования являются главным фактором при повышении и получении постоянной должности. Он заявил, что мне стоит прекратить тратить время на такие «единичные случаи», как ОСП. Сотруднику университета необходимо проводить контролируемые лабораторные эксперименты, в которых участники случайным образом делятся на две группы – контрольную и экспериментальную – и не знают, в какую группу они попали. Очевидно, что заставить людей получить или не получить околосмертный опыт невозможно. Устроить так, чтобы они не знали об ОСП, тоже невозможно. Поэтому, когда встанет вопрос о продлении моего контракта, никакие исследования околосмертных переживаний не будут учитываться, а может, даже сыграют против меня.

Это было настоящее потрясение. На меня тут же нахлынули детские страхи разочаровать требовательного отца. Заведующий кафедрой, человек, которого я ценил как наставника и считал союзником, вдруг сказал, что я не соответствую его представлению об ученом и что изучение ОСП – пустая трата времени. Стараясь сохранять присутствие духа, я возразил:

– У меня несколько другое мнение об околосмертных переживаниях.

– Ясное дело! – рявкнул он. – Поэтому я и говорю с вами сейчас! Я знаю, что такое ОСП, через них прошел мой отец, и мне известно, как сильно они могут воздействовать. Но они не поддаются научному изучению или объяснению, и, если вы продолжите тратить время на подобные вещи, в этом университете вы не задержитесь!

Это был серьезный удар, и как с ним справиться, я не знал. Хотя большинство исследований, которые я провел до сих пор, были посвящены ОСП, я все же не считал их основой своей научной карьеры, да и никто вокруг так не думал. В первую очередь я оставался врачом-психиатром. Большую часть рабочего времени я уделял лечению пациентов, а в остальное время главным образом преподавал психиатрию ординаторам, интернам и студентам медицинского факультета. Изучением околосмертных переживаний я занимался ночами и по выходным. Никто мне за это не платил, так что это было больше похоже на очень увлекательное хобби. Стоило ли рисковать карьерой в медицинском институте ради такого «увлечения»?

Заведующий кафедрой пытался наставить меня на путь истинный и помочь мне остаться работать в университете. Я знал, что мог бы послушаться. Забыть об ОСП и сосредоточиться на научной работе по таким широко распространенным среди психиатров темам, как сильнодействующие вещества и химия мозга или научные методы изучения психических расстройств… Но я уже знал, что околосмертные переживания действительно случались с людьми и подвергали сомнению имеющуюся у нас информацию о мозге и сознании. И я не мог притворяться, что это не так.

Что бы ни было причиной ОСП, они меняли жизнь людей не меньше, чем психоактивные препараты или психотерапия, причем с более быстрым, глубоким и длительным эффектом. Но нередко околосмертный опыт менял не только того, кто его пережил, но и людей, их окружающих. Так случилось со мной.

Природы ОСП я не понимал. Но и никто не понимал ее. Никто не платил мне за изучение ОСП, и вряд ли собирался. Время, которое я посвящал этому «хобби», я отнимал у семьи, в том числе у двоих маленьких детей. Семья всегда была важной сферой жизни и для меня, и для моей жены Дженни. Я был очень благодарен Дженни за поддержку в моих исследованиях ОСП, однако это часто вызывало у меня смешанные чувства. И без этих исследований моя жизнь выглядела полноценной. У меня была семья, мне нравились как работа в больнице, так и преподавание. Какое место занимали околосмертные переживания в этой картине? Семья была, безусловно, первым среди моих приоритетов. Далее следовала работа, а уже потом – изучение ОСП. Чем же я мог оправдать то, что я трачу на них время в ущерб семье и рискую карьерой? Неужели они настолько важны для меня?

Неприятный разговор с наставником выдвинул все эти вопросы на передний план, и теперь мне пришлось встретиться с ними лицом к лицу. Если я хотел сохранить работу, нужно было перестать заниматься ОСП. Но в этом чувствовалась какая-то нечестность. Научная подготовка говорила мне, что сложность изучения и объяснения околосмертных переживаний – не повод отказываться от их исследования. Это скорее причина взяться за них с удвоенной силой.

 Что бы ни было причиной ОСП, они меняли жизнь людей не меньше, чем психотерапия, причем с более длительным эффектом.

Мой руководитель назвал ОСП «единичными случаями». Исследователь околосмертного опыта Арвин Гибсон писал: «Исходными данными для нашей работы должны быть сообщения людей^[43], прошедших через околосмертное переживание. Не обращать внимания на их рассказы в попытке представить некую деперсонифицированную, усредненную версию было бы с научной точки зрения нечестно… Без рассказов людей у нас вообще не было бы никаких данных для исследования». Мне удалось собрать и должным образом систематизировать коллекцию из более тысячи таких рассказов, а я был лишь одним из многих ученых, занимавшихся ОСП за последние сорок пять лет. Когда так много людей независимо друг от друга сообщают о похожем личном опыте, неужели он не стоит более пристального внимания? На самом деле на протяжении веков случайный, индивидуальный опыт служил источником большинства научных гипотез.

Большинство исследований начинается с того, что ученые собирают, проверяют и сравнивают информацию о единичных случаях, пока не будет выявлен некий паттерн. Исходя из паттернов, строятся гипотезы, которые затем проверяются и корректируются. Набор данных о единичных случаях при тщательном изучении дает неоценимую информацию в медицинских исследованиях. К примеру, такие данные послужили ключом к открытию СПИДа и болезни Лайма, а также обнаружению непредвиденных реакций на лекарства. Как сказал политолог Раймонд Вольфингер полвека тому назад, «„случай“ во множественном числе будет „данные“»^[44].

Что произойдет, если мы начнем игнорировать единичные случаи, потому что они не подтверждены контролируемыми лабораторными экспериментами? Если я жалуюсь врачу на боль в груди и затрудненное дыхание, я вовсе не хочу услышать в ответ: «Это лишь единичный случай, он не стоит внимания». Я бы хотел, чтобы мой врач серьезно отнесся к симптомам, так как они могут указывать на что-то важное.

Признаком действительно научной работы является следование строго определенной процедуре сбора и анализа информации. Но не всегда в таких исследованиях данные бывают получены в ходе контролируемых лабораторных экспериментов со случайным делением участников на контрольную и экспериментальную группы. На самом деле направлений, в которых научные исследования могут быть проведены с помощью контролируемых экспериментов, не так уж много. В большинстве общепризнанно научных сфер^[45] лабораторные эксперименты поставить сложно, если не совершенно невозможно, – например, в астрономии, эволюционной биологии, геологии и палеонтологии.

ЗА ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЛЕТ ШКАЛА ОЦЕНКИ ОСП БЫЛА ПЕРЕВЕДЕНА НА БОЛЕЕ ЧЕМ ДВАДЦАТЬ ЯЗЫКОВ И ИСПОЛЬЗОВАЛАСЬ В СОТНЯХ НАУЧНЫХ РАБОТ ПО ВСЕМУ МИРУ.

В таком престижном издании, как «Британский медицинский журнал»^[46], однажды было опубликовано шуточное исследование на тему «Спасет ли парашют от смерти человека, выпрыгнувшего из самолета». Авторы намеренно не брали в рассмотрение анекдотические свидетельства и заявляли, что будут опираться исключительно на результаты рандомизированных контролируемых испытаний. Естественно, не нашлось ни одного эксперимента, в котором людей случайным образом распределяли по двум группам и заставляли прыгать из самолета с парашютом или без него. Тогда авторы статьи сформулировали вывод: «Впечатление, что парашюты являются эффективным средством, основано главным образом на анекдотических свидетельствах». Далее они предположили, что ученые, принимающие во внимание только данные, полученные в ходе рандомизированных контролируемых экспериментов, будут вынуждены счесть эффективность парашютов бездоказательной!^[47] Однако авторы предложили другое решение: «В исключительных обстоятельствах ученые могут позволить себе опираться на здравый смысл».

Разумеется, принимать на веру все единичные сообщения без надлежащего исследования было бы неразумно. Но также неразумно и отрицать все единичные случаи, не разобравшись. Я бы не хотел, чтобы врач, услышав жалобу на боль в груди, решил без всякой проверки, что у меня сердечный приступ. Но я бы также не хотел, чтобы он или она отмахнулись от моего симптома как от случайного и незначительного. Мне нужно, чтобы врач, услышав про боль в груди, попытался выяснить ее причины посредством поиска фактов. И так стоит обращаться с любым единичным сообщением. Признавать их все или отрицать их все без оценки – одинаково ненаучно.

Когда я оправился от того прискорбного факта, что разочаровал своего руководителя, то решил, что исследования ОСП достаточно важны для меня. Но это означало, что я не смогу остаться в Мичиганском университете. Я не собирался дожидаться, пока меня выгонят при официальном пересмотре контракта на предмет повышения и получения постоянной должности. Мне нравилось лечить людей и нравилось преподавать. Посоветовавшись с женой, я решил искать работу на медицинском факультете какого-либо другого университета, где мои успехи в лечении и преподавании будут достаточно ценны, чтобы мне было позволено заниматься ОСП. Все это означало, что всей семье предстоит сняться с насиженных мест. Я не мог просить от жены и детей слишком многого, и решил поискать работу на северо-востоке страны, где жили обе наши овдовевшие матери и наши братья и сестры со своими детьми. Уж если карьерные сложности заставляли меня везти семью через всю страну на новое место жительства, я хотел использовать это, чтобы укрепить семейные узы.

Переезд в Коннектикут оказался благотворным не только для семьи, но и для моих исследований. Было такое чувство, что мы вернулись домой. Теперь мы жили поблизости от родных, и я работал в университете, где мой преподавательский и врачебный труд ценили настолько, чтобы позволить мне заниматься интересующими меня исследованиями, разумеется, с условием, что они будут проводиться качественно. Мне повезло и с коллегами – некоторые из тех, с кем я сотрудничал при проведении научной работы, сами имели околосмертный опыт, многим же он �

Bruce Greyson, M.D.

After: A Doctor Explores What Near-Death Experiences Reveal about Life and Beyond

Copyright © 2021 by Bruce Greyson

Серия «Жизнь после жизни»

© Елена Михалина, перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Посвящаю эту книгу тем, кто, встретившись лицом к лицу со смертью, любезно поделился со мной самыми личными и глубокими из переживаний.

Введение

Путешествие в неведомое

Пятьдесят лет назад мне довелось говорить с женщиной, которая только что пыталась совершить самоубийство. То, что я от нее услышал, заставило меня усомниться в своих знаниях о человеческом мозге, сознании и о том, кто мы на самом деле.

Я как раз подносил ко рту вилку со спагетти, как вдруг на поясе громко запищал пейджер. Я был так погружен в чтение руководства по неотложной психиатрической помощи, которое пристроил между подносом и салфетницей, что вздрогнул от неожиданного звука и выронил вилку. Та со звоном упала в тарелку, забрызгав томатным соусом раскрытые страницы, а когда я наклонился отключить пейджер, то обнаружил красное пятно и на своем галстуке. Ругаясь про себя, я попытался стереть его влажной салфеткой, но оно лишь немного потускнело и увеличилось в размерах. А я только пару месяцев назад выпустился из мединститута и отчаянно старался выглядеть бо́льшим профессионалом, чем чувствовал себя на самом деле. Я направился к телефону на стене столовой и набрал номер, высветившийся на пейджере. Скорая доставила пациентку с передозировкой, ее соседка по комнате ждала меня, чтобы рассказать подробности. Мне не хотелось тратить время – идти через всю парковку в ординаторскую и переодеваться, – поэтому я просто схватил со спинки стула белый халат, застегнулся на все пуговицы, чтобы пятна на галстуке не было видно, и поспешил в отделение.

Я начал с того, что прочел отчет о поступлении, составленный медсестрой. Холли, студентка первого курса университета. Прибыла в сопровождении соседки, которая сейчас дожидалась меня в комнате для родственников. Записи медсестры и интерна говорили о том, что, хотя пациентка не просыпалась, состояние ее стабильно и она находится под наблюдением в смотровой палате № 4 – присутствие ассистента было обычной предосторожностью для психических больных. Когда я вошел, Холли лежала на каталке, переодетая в больничный халат, с катетером в вене; провода от электродов на груди тянулись к портативному ЭКГ-аппарату рядом с койкой. Рыжие волосы рассыпались по подушке, обрамляя бледное лицо с угловатыми чертами, тонким носом и губами. Глаза были закрыты. Когда я вошел, она не шевельнулась. На полочке под каталкой я заметил пакет с ее одеждой. Я легко тронул Холли за руку и позвал по имени, но она не ответила. Тогда я обратился к ассистенту, пожилому афроамериканцу, который читал журнал в углу смотровой. Я спросил, не заметил ли он, чтобы Холли говорила или открывала глаза. Он покачал головой: «Все время без сознания».

Я наклонился к пациентке и осмотрел ее. Дыхание было замедленным, но ровным, запаха алкоголя не наблюдалось. Похоже, что она спала после передозировки какого-то лекарства. Пульс был нормальным, но раз в несколько секунд возникали паузы. Я взял ее руки и пошевелил ими, проверяя подвижность и надеясь получить намек на то, что именно она могла принять. Руки были расслаблены, двигались свободно, однако Холли не проснулась.

Я поблагодарил ассистента и направился в комнату для родственников, которая находилась в дальнем конце коридора. В отличие от смотровой, здесь были удобные кресла, диван, кофейный автомат, на столике стояли бумажные стаканчики, сахар и сливки. Когда я вошел, соседка Холли, Сьюзен, ходила туда-сюда по комнате. Это была высокая девушка атлетического телосложения, с каштановыми волосами, собранными в хвост на затылке. Я представился и предложил ей сесть. Она окинула комнату быстрым взглядом и присела на краешек дивана, не переставая теребить кольцо на указательном пальце. Я подвинул стул к ней поближе. В комнате не было ни окон, ни кондиционера, а вечер был жарким, как обычно в Вирджинии в конце лета. Я почувствовал, что начинаю покрываться потом, придвинул напольный вентилятор и расстегнул халат. Наконец я обратился к девушке:

– Сьюзен, вы поступили правильно, вызвав скорую для Холли. Расскажите, что случилось сегодня вечером?

– Я поздно вернулась домой с занятий и увидела, что Холли лежит на кровати без сознания. Я стала звать ее и трясти, но не смогла добудиться. Тогда я позвала коменданта общежития, и она позвонила в неотложку, а я поехала за ними следом на своей машине.

Я все еще предполагал, что состояние Холли вызвано передозировкой какого-то лекарства, поэтому спросил:

– Вы не знаете, какие препараты она могла принять?

Сьюзен покачала головой:

– Я не видела никаких пузырьков. Но я и не искала…

– А вы не знаете, Холли принимала какие-нибудь лекарства постоянно?

– Да, она пила антидепрессанты, которые ей выписали в университетской поликлинике.

– А у вас в общежитии есть еще лекарства, которые она могла выпить?

– У меня есть таблетки от судорог, в шкафчике в ванной, но я не в курсе, брала ли она что-то оттуда.

– Скажите, может быть, Холли пила или принимала наркотики?

Сьюзен снова покачала головой:

– Я за ней такого не замечала.

– У нее есть какие-нибудь проблемы со здоровьем?

– Не думаю, хотя я не слишком хорошо ее знаю. Мы познакомились всего месяц назад, когда переехали в общежитие.

– Но вы сказали, что она наблюдалась в клинике, так как страдала от депрессии. Может быть, она была в сильной депрессии или встревожена больше обычного, или в ее поведении в последнее время были какие-то странности?

Девушка пожала плечами:

– Я не заметила ничего подозрительного. Но мы не так уж близко общались…

– Я понимаю. Но вы случайно не знаете о чем-либо, что могло недавно спровоцировать у Холли сильный стресс?

– Насколько мне известно, с учебой у нее все было хорошо. Хотя, конечно, всем первокурсникам нелегко привыкнуть, мы ведь впервые живем не дома… – Сьюзен остановилась в нерешительности, а затем продолжила: – Мне кажется, у нее были проблемы с парнем. – Она снова помедлила. – По-моему, он заставлял Холли делать что-то, чего она не хотела…

– Заставлял?

Сьюзен снова пожала плечами:

– Точно не знаю, просто у меня было такое чувство.

Я ждал продолжения, но она замолчала. Тогда я сказал:

– Вы мне очень помогли, Сьюзен. Как вы считаете, есть еще что-то, что нам нужно знать?

Сьюзен снова сделала неопределенное движение. Я ждал, что она расскажет мне что-то еще, но девушка молчала. Мне показалось, что она немного дрожит.

– Как вы себя чувствуете после всего этого? – спросил я, слегка коснувшись ее плеча.

– Все в порядке, – отвечала она слишком поспешно. – Мне нужно возвращаться в общежитие. Мне еще работу писать.

Я кивнул.

– Спасибо, что привезли Холли. И что дождались меня и все рассказали. Конечно, вы можете ехать домой и заняться вашей курсовой. Если хотите, можете навестить Холли с утра. Если нам что-то еще понадобится, мы вам позвоним.

Сьюзен согласно кивнула и поднялась. Я проводил ее до двери и, пожимая ей руку, снова скользнул взглядом по пятну на своем галстуке. Попрощавшись, я опять застегнул халат на все пуговицы, чтобы никто из коллег его не заметил.

После этого я вернулся в смотровую проведать Холли. Но она по-прежнему была без сознания, и ассистент подтвердил, что пациентка даже не шевельнулась с тех пор, как я ушел. Значит, сегодня я уже ничего не мог поделать. Я поговорил с интерном, наблюдавшим Холли, и выяснил, что ее собираются перевести в отделение реанимации для мониторинга сердечной аритмии. Тогда я позвонил своему куратору на кафедру психиатрии. Он согласился, что на тот момент мне больше нечего было делать, но посоветовал проверить, все ли я записал, и завтра первым же делом зайти к Холли и поговорить с ней. В восемь утра, во время обхода, мне нужно будет представить отчет по ее состоянию другим психиатрам. По дороге в ординаторскую, переходя парковку, я поздравил себя с тем, что не опозорился и что пациентку переводят в реанимацию, – вот удача, значит, описывать анамнез и делать назначения в эту ночь предстоит интерну, а не мне.

На следующее утро, хорошо выспавшись и переодевшись, я бодро вошел в отделение реанимации и обвел взглядом полочку на сестринском посту в поисках карты Холли. Одна из медсестер как раз писала в ней. Она взглянула на меня и спросила: «Вы из психиатрического?» Я кивнул: «Я доктор Грейсон». Догадаться о том, что я психотерапевт, было несложно – в реанимации я был единственным, кто надевал белый халат прямо на уличную одежду, а не поверх зеленой униформы. «Холли проснулась, вы можете поговорить с ней, но она все еще сонная, – сказала медсестра. – Ночью ее состояние было стабильным, если не считать нескольких ЖЭС[1]». Я знал, что такая эпизодическая аритмия могла ничего и не значить, но оставалась вероятность, что она вызвана какими-то препаратами, которые Холли приняла прошлой ночью. «Спасибо, – ответил я. – Я немного поговорю с ней сейчас, а примерно через час ей нужно будет ответить на вопросы врачей консилиума. Как вы считаете, в таком состоянии ее смогут сегодня перевести в психиатрическое отделение?»

– Еще как, – ответила медсестра, закатив глаза. – В приемном полно пациентов, которые ждут, пока здесь освободится койка.

Я подошел к палате и постучался в косяк открытой двери. Теперь, вдобавок к катетеру в вене, у Холли была трубка в носу, а показания датчиков ЭКГ выводились на монитор над кроватью. Войдя, я задернул за собой штору, закрывающую кровать по периметру, и негромко позвал Холли по имени. Она открыла один глаз и кивнула.

– Холли, я доктор Грейсон. Я из психиатрического отделения.

Девушка закрыла глаз и снова кивнула. Через несколько секунд она едва слышно пробормотала: «Я знаю, кто вы. Я вас видела вчера вечером, я помню».

Я замер, прокручивая в голове обстоятельства нашей встречи прошлым вечером. Потом сказал: «Когда вас привезла скорая, мне показалось, вы спали. Я не знал, что вы меня видели».

Не открывая глаза, Холли прошептала: «Не в палате. Я видела, что вы разговаривали со Сьюзен, сидя на диване».

Я был совершенно сбит с толку. Холли никак не могла видеть, как я беседую с ее соседкой в дальнем конце коридора. Может, она уже бывала раньше в приемном отделении? Может, она догадалась, что я говорил со Сьюзен?

– Кто-то из персонала сказал вам, что я говорил со Сьюзен? – предположил я.

– Нет, – отвечала Холли, на этот раз совершенно отчетливо. – Я вас видела.

Я помолчал, не зная, как продолжать разговор. Мне полагалось задавать вопросы и с их помощью выяснять, что произошло в жизни Холли и пыталась ли она причинить себе вред. Но вместо этого я молчал, не понимая, что делать дальше. В голову пришло, что она просто дурачит меня, новоиспеченного интерна, пытается выбить из колеи. Если так, у нее хорошо получалось. В этот момент Холли, словно почувствовав мое замешательство, открыла оба глаза и впервые посмотрела прямо на меня. «На вас был полосатый галстук, а на нем красное пятно», – уверенно произнесла она.

Сомневаясь, правильно ли я расслышал, я медленно наклонился к ней и, едва в силах произнести что-либо, переспросил: «Что?»

«На вас был полосатый галстук, а на нем красное пятно», – повторила Холли, не отводя взгляда. Затем она пересказала мне весь мой диалог со Сьюзен, все мои вопросы и ее ответы, и даже то, как Сьюзен ходила по комнате и как я подвинул к себе вентилятор, – все в точности так, как было.

Я почувствовал, что покрылся мурашками, а волосы у меня на затылке встали дыбом. Она никоим образом не могла знать всего этого. Да, она могла бы догадаться, какие вопросы я собираюсь задать Сьюзен, но откуда она могла узнать подробности? Кто-то уже заходил к ней с утра и пересказал ей все, что я написал в отчете? Но ведь, когда я беседовал со Сьюзен, в комнате больше никого не было! Никого, кто мог бы знать так точно, что мы говорили или делали. И никто во всем отделении, кроме Сьюзен, не видел этого пятна на галстуке прошлым вечером. То обстоятельство, что Холли знала, что я беседовал с ее соседкой, а уж тем более, о чем я с ней говорил и о пятне на моем галстуке, было совершенно невозможно. И все-таки она знала. Стоило мне сосредоточиться на ее рассказе об этом, как мысли начинали путаться. Я не мог отрицать, что Холли известно обо всех подробностях моего разговора со Сьюзен. Она знала все, это факт. Но каким образом она могла узнать? Этого я понять не мог. «Она или просто угадывает случайно, или это какой-то фокус», – убеждал я себя.

 Холли прошептала: «Не в палате. Я видела, что вы разговаривали со Сьюзен, сидя на диване». Я был совершенно сбит с толку.

Но каким непостижимым образом можно было провернуть такой трюк? Холли только что проснулась после передозировки. Со своей соседкой она не виделась со вчерашнего дня. Может, девушки сговорились еще до того, как Холли выпила таблетки, и спланировали все то, что скажет мне Сьюзен? Но не сговорились же они, что я капну на галстук соусом от спагетти! К тому же Сьюзен выглядела такой встревоженной, когда беседовала со мной в приемном отделении, а Холли до сих пор была вялой и заторможенной. Все это никак не походило на розыгрыш.

У меня было много вопросов, но не было ни ответов, ни даже времени на то, чтобы подумать над ними как следует. И обратиться с ними было не к кому. Все это произошло за много лет до того, как в англоговорящем мире впервые прозвучал термин «околосмертные переживания». Я был ошарашен этим совершенно необъяснимым случаем, и все, что я мог, – это отодвинуть свои вопросы куда-то вглубь памяти до лучших времен.

Холли снова уснула, и звук ее неровного дыхания вернул меня в настоящее. Сегодня главное – вовсе не моя растерянность. Мое дело – помочь Холли разобраться с ее эмоциями, справиться с проблемами и снова обрести желание жить. Мне нужно было сосредоточиться на выяснении тех обстоятельств ее жизни, которыми был вызван стресс, и оценить ее суицидальные наклонности, прежде чем сюда придут другие врачи для совещания.

Я снова тронул пациентку за руку и позвал по имени. Она открыла один глаз. Я попытался продолжить расспросы. «Холли, расскажите, пожалуйста, что с вами случилось, что стало причиной передозировки?» Мне удалось выяснить, что она выпила большую дозу амитриптилина, препарата, вызывающего опасные нарушения сердечного ритма. Также Холли призналась, что у нее уже имелся опыт передозировки в старших классах. Ее слова подтверждали все, что рассказала Сьюзен, и прояснили некоторые подробности. Ей было сложно справиться с социальным давлением в университете, сложно было сойтись с одногруппниками. Она даже хотела бросить учебу, вернуться домой и поступить в местный техникум, но родители настаивали, чтобы она потерпела. Вскоре я заметил, что Холли опять засыпает. Я поблагодарил ее за беседу и предупредил, что примерно через час к ней зайдут еще несколько врачей. Девушка кивнула и закрыла глаза.

Тогда я сообщил в университетскую поликлинику, что Холли поступила к нам, и запросил выписку о ее лечении у психиатра. Затем я добавил в карту короткую запись о том, что услышал от Сьюзен прошлым вечером, и свои немногие наблюдения за эмоциональным состоянием и мыслительными процессами пациентки, сделанные нынешним утром. Однако я рассказал консилиуму отнюдь не все. Я намеренно не упомянул о том, что Холли утверждала, будто видела и слышала меня, пока спала в другой комнате. В тот момент я решил не рассказывать об этом никому из коллег, пока не найду какого-либо разумного объяснения. В лучшем случае люди подумают, что я был не в себе и действовал непрофессионально. А в худшем они могут подумать, что я рехнулся и все это сочиняю.

«Ясное дело, – говорил я себе, – что Холли не могла видеть или слышать, что происходит в комнате для родственников, пока спала в палате в другом конце приемного отделения. Значит, она узнала обо всем каким-то другим способом». Я просто не мог додуматься, что это за способ. Медсестры в реанимации не знали о моей беседе со Сьюзен в приемном покое, да и никто из тех, кто был тем вечером на посту в приемном, не мог знать тех подробностей, которые пересказала Холли. Но, будучи молодым неопытным доктором, я смог только спрятать этот необъяснимый случай поглубже в памяти, утешаясь неопределенными планами вернуться к нему когда-нибудь в будущем. Даже своей жене Дженни я ничего не сказал. Все это было слишком странно. Мне было неловко рассказывать кому-то о произошедшем и о том, что я воспринял это всерьез. К тому же было ясно, что, сообщи я хоть кому-нибудь, станет гораздо сложнее сохранить все в секрете, и мне так или иначе придется разбираться с этой ситуацией.

Я был убежден, что существует логическое объяснение тому, как Холли обо всем узнала, и считал, что должен отыскать его сам. Ну а если не найду… Тогда оставалось лишь признать, что часть Холли, наделенная способностью думать, слышать, видеть и запоминать, каким-то образом покинула тело и отправилась за мной следом в комнату для родственников, где, не имея ни глаз, ни ушей, смогла тем не менее наблюдать мой разговор со Сьюзен. Но такое объяснение я считал бессмыслицей. Я даже не совсем понимал, что значит «покинуть свое тело». Я был уверен, что мое тело и есть я. И на том этапе своей жизни я не мог позволить себе даже думать о подобных вещах. Я не имел права вести расследование, доискиваться у Сьюзен, заметила ли она пятно на моем галстуке, и если да, говорила ли о нем кому-либо. Или опрашивать медсестер, работавших в приемном покое тем вечером. Или, тем более, выяснять, кто в столовой мог видеть, как я уронил вилку, а затем рассказать об этом Холли, – это было бы уж совсем невероятно. Да мне и не хотелось ничего расследовать. В тот момент я предпочел бы просто забыть об этом случае.

Но я продолжал возвращаться к нему последующие полвека, пытаясь понять, как Холли удалось узнать про пятно от соуса. Ни мой жизненный опыт, ни научная подготовка никак не могли помочь мне справиться со столь серьезным ударом по сложившемуся на тот момент мировоззрению…

Меня воспитывал отец, прагматик и скептик, всю жизнь посвятивший химии. Я пошел по его стопам, избрав чисто научную карьеру. Я стал ученым, психиатром, и успел опубликовать больше сотни научных статей в рецензируемых медицинских журналах. Мне удалось стать членом постоянного преподавательского состава медицинского института при Мичиганском университете, где я специализировался на неотложной психиатрической помощи, затем я пришел в Коннектикутский университет как заведующий отделением психиатрии; в Университете Вирджинии я руководил кафедрой психиатрии и нейроповеденческих наук имени Честера Карлсона. Мне посчастливилось оказаться в нужном месте в нужное время и получить не один научно-исследовательский грант как от государства, так и от фармацевтических компаний и частных исследовательских фондов. Я и сам входил в комиссии по выдаче грантов и участвовал в планировании программ национальных институтов здравоохранения, а также выступал на симпозиуме по вопросам сознания ООН. Мои исследования в области медицины были неоднократно отмечены наградами, а я был назначен постоянным заслуженным членом Американской психиатрической ассоциации.

Таким образом, мне удалось построить весьма успешную карьеру профессора психиатрии, в значительной степени благодаря блестящим наставникам и коллегам, которые поддерживали меня на этом пути. Именно им я во многом обязан своим успехом. Однако все эти годы мне не давали покоя те сомнения относительно мозга и сознания, которые заронила Холли, сказав, что видела пятно на моем галстуке. Как скептик, я привык опираться на факты, и это не позволило мне просто закрыть глаза на случай такого рода – случай, казавшийся невозможным. Я должен был найти научное объяснение. Так началось мое путешествие.

В 1976 году, когда я был директором отделения неотложной психиатрической помощи в Университете Вирджинии, ко мне на стажировку пришел Рэймонд Моуди. Как раз в это время его книга «Жизнь после жизни: исследование феномена – переживание смерти тела»[2] неожиданно стала бестселлером. Именно в ней впервые прозвучал по-английски термин «околосмертные переживания», в сокращении NDE[3]. Читатели буквально заваливали его письмами, в которых делились подобным опытом из своей жизни. У Рэймонда не хватало времени отвечать на них, и он попросил меня, своего руководителя, помочь ему. И я был поражен, когда оказалось, что Холли с ее рассказом, который когда-то так меня шокировал, отнюдь не одинока. Рэймонд тоже встречал пациентов, которые утверждали, что помнят, как покидали свое тело и наблюдали события, происходившие в других местах, пока были при смерти.

Это открытие навело меня на мысль об изучении околосмертных переживаний с позиции доказательной медицины. Может быть, не познакомься я лично с Рэймондом и не прочти его революционную книгу, я никогда бы и не взялся распутывать тот случай с пятном. Однако вскоре я выяснил, что околосмертные переживания – давно известный феномен. Он неоднократно упоминается в древнегреческой и древнеримской литературе[4], признается всеми крупными религиями[5], упоминается в фольклоре туземных сообществ по всему миру[6], а также присутствует в медицинской литературе девятнадцатого – начала двадцатого веков[7].

Я объединился с коллегами, которым тоже случилось столкнуться с этим феноменом, для учреждения Международной ассоциации по изучению околосмертных переживаний – организации, призванной содействовать исследованиям в данной сфере. Более четверти века я был в ней директором по науке и редактором журнала «Исследование околосмертных переживаний» – единственного научного издания, посвященного данной теме. За несколько десятилетий я собрал экспериментальную группу из более тысячи человек, переживших подобный опыт. Они были так добры, что заполняли один мой опросник за другим, некоторые – на протяжении более сорока лет. Их описания я сравнивал со своими наблюдениями за пациентами, которые попадали в клинику при остановке сердца, эпилептических приступах или попытке самоубийства. На этом пути я обнаружил, что некоторые темы околосмертных переживаний универсальны, повторяются и не зависят от культурного контекста[8]. То же я могу сказать о последующем влиянии, которое околосмертные переживания часто оказывают на верования, ценности, установки людей, личность в целом. В своих работах мне удалось показать, что такие состояния нельзя считать всего лишь галлюцинациями или снами.

За сорок пять лет я обнаружил описания околосмертных переживаний в письменных источниках по всему миру, некоторые из них насчитывают века. Я выяснил, что феномен этот весьма распространен и не делает ни для кого исключений. Подобные состояния бывают даже у нейробиологов. Например, у нейрохирурга Эбена Александера, который неделю находился в коме вследствие редкой болезни мозга. Проснувшись, он помнил свои околосмертные переживания во множестве ярких подробностей. Впоследствии он поделился ими со мной в надежде найти объяснение тому, что казалось невозможным.

ТАКИЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ ИМЕЮТ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ВСЕХ НАС, ТАК КАК ГОВОРЯТ НАМ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ, О ТОМ, ЧТО ЗНАЧИТ УМЕРЕТЬ И ЧТО ЗНАЧИТ ЖИТЬ.

Пытаясь получить ключ к разгадке феномена околосмертных переживаний, я также обнаружил, что их воздействие отнюдь не ограничивается личностью испытавшего их человека. Чем больше узнавал я о феномене, тем больше убеждался в том, что он требует объяснения, выходящего за рамки ограниченных бытовых представлений о мозге и сознании. В иных, новых представлениях о сознании и мозге крылась возможность исследования гипотезы о том, что сознание может сохраняться после смерти физического тела. А это, в свою очередь, могло привести к переоценке нашего восприятия себя, своих жизненных принципов и своего места во Вселенной.

Некоторые из коллег-ученых предупреждали меня, что моя готовность исследовать такие «невозможные» вещи, как околосмертные переживания, рискует послужить плодородной почвой для возникновения разного рода суеверий… Но давайте не будем судить ни о чем заранее, исходя из наших устоявшихся представлений! Давайте обсуждать невероятные идеи, и тогда мы увидим, являются ли они и в самом деле суевериями или же ступенями к новой, более полной картине мира. Изучение околосмертных переживаний не только не уводит нас от науки к суевериям, но, наоборот, демонстрирует, что применение научных методов к нефизическим явлениям нашего мира позволяет описывать реальность гораздо точнее, чем когда мы ограничиваем науку лишь исследованиями материи и энергии.

Вполне вероятно, что, опираясь исключительно на накопленные за несколько десятилетий научные данные и не поддерживая никаких конкретных теорий или убеждений, я разочарую многих своих знакомых, которые разделяют ту или иную точку зрения. У меня есть верующие друзья, которым может быть неприятно мое допущение, что причиной возникновения околосмертных переживаний могут быть физические изменения в мозге. Кто-то из моих друзей-материалистов будет в ужасе от того, что я допускаю возможность функционирования сознания независимо от мозга. И с обеих сторон найдутся люди, которым покажется, что я просто избрал самый легкий путь, не примкнув ни к одному лагерю.

Но на самом деле отсутствие личной позиции в данном случае продиктовано интеллектуальной честностью. На мой взгляд, имеется достаточно оснований для того, чтобы всерьез рассматривать как физиологический механизм возникновения околосмертных переживаний, так и гипотезу о продолжении работы сознания отдельно от мозга. Мысль о том, что околосмертные переживания являются продуктом неизвестного физиологического процесса, вполне оправдана и согласуется с существующим философским пониманием реального мира как чисто физического явления. С другой стороны, представление об околосмертных переживаниях как о духовном даре также обосновано и соответствует философским представлениям о том, что наше существование не ограничивается материальными аспектами. Но несмотря на существование обеих идей, ни одна из них не является научным постулатом. Они скорее предположения.

В данной книге я надеюсь показать, что околосмертные переживания вполне могут быть одновременно духовной способностью и результатом определенных физиологических процессов. Имеющиеся научные данные указывают на то, что обе гипотезы могут быть верны, и это не вызывает противоречия. Что позволяет нам отказаться от искусственного разграничения духовности и науки. Однако моя открытость обеим точкам зрения вовсе не означает, что я не пришел ни к каким выводам относительно значения околосмертных переживаний.

За долгие годы работы я убедился, что околосмертные переживания, какова бы ни была истинная причина их возникновения, вполне реальны и оказывают весьма глубокое воздействие, становясь источником озарений и духовного роста. Для людей, испытавших такое состояние, они имеют колоссальное значение и в корне меняют их жизнь. Я полагаю, что они также важны и для ученых, так как могут стать важным ключом к пониманию принципов работы мозга и сознания. И я верю, что такие переживания имеют значение для всех нас, так как говорят нам о жизни и смерти, о том, что значит умереть и что значит жить.

В данной книге я не стал подробно останавливаться на статистике и методологии моих исследований. Если читателя интересуют технические детали, ссылки на них можно найти в примечании в конце книги. Любую из моих научных статей можно скачать на сайте Отдела перцептивных исследований в Медицинской школе Университета Вирджинии www.uvadops.org.

Хотя в основу этой книги легло научное изучение феномена околосмертных переживаний на протяжении сорока пяти лет, я не предназначал ее исключительно для ученых. Однако я также не писал книгу специально для людей, имеющих опыт таких переживаний, хотя я и надеюсь, что они оценят мою попытку отдать им должное. На самом деле эта книга скорее для всех остальных, для тех из нас, кого интересуют невероятные возможности, таящиеся в человеческом сознании, и фундаментальные вопросы жизни и смерти.

О смерти и том, что случается после, сказано и написано много. Чаще всего на этом поле сталкиваются две точки зрения – научная и религиозная. В этой книге я попытался наладить диалог и перевести дискуссию на новый уровень. Я постарался показать, что наука и духовность совместимы, и не обязательно бросать науку, чтобы рассуждать о духовном. Путешествие, в которое я отправился, открыло для меня, что научный, доказательный подход к пониманию мира и к формированию наших представлений отнюдь не мешает нам наслаждаться красотой нематериальных, духовных аспектов нашей жизни. И наоборот, оценивая по достоинству нематериальное и духовное, мы можем подходить к нашим переживаниям с научной точки зрения и искать научные подтверждения нашим представлениям. И хотя я узнал много нового о смерти и о том, что случается после, эта книга не только о смерти. Эта книга и о жизни, о том, что значит жить, о сострадании и сопричастности друг другу, о том, что наполняет нашу жизнь радостью и смыслом.

Я не ставил перед собой цели этой книгой склонить читателя к какой-либо конкретной точке зрения. Я бы хотел, чтобы она заставила вас задуматься. Надеюсь, мне удалось показать, как научный подход помогает нам понять, какие знания дают нам околосмертные переживания о жизни, смерти и о том, что будет после. Исследуя научные данные, я так много узнал о феномене и значении околосмертных переживаний, что написал книгу в надежде поделиться своим энтузиазмом на этом пути. Я хочу, чтобы вы задались вопросами и поразмышляли над ответами, и возможно, пересмотрели свои представления о жизни и смерти, а не просто поверили тому или иному взгляду. Я не вручаю вам Десять заповедей, как Моисей. Как ученый, я делюсь с вами своими выводами из полученных данных.

Как бы я ни хотел в свое время стереть из памяти любое напоминание о встрече с Холли, уже тогда я все-таки мыслил как ученый и понимал, что не смогу просто так отмахнуться от того случая. Притворяться, что чего-то не существует только потому, что мы не можем это объяснить, – это как раз полная противоположность науке. В своих попытках найти логическое объяснение загадке пятна от соуса я начал исследование, которое длится пятьдесят лет. Я не нашел ответов на все вопросы, зато засомневался в некоторых имевшихся у меня ответах. И я даже не предполагал, как далеко в неизведанное мне предстоит зайти.

Глава 1

Изучение необъяснимого

Никогда раньше мне не встречался человек с половиной лица. Через шесть месяцев после начала моей стажировки к нам в больницу поступил Генри. Когда я впервые увидел его на больничной койке, мне было трудно отвести взгляд от того места, где полагалось быть челюсти и правой щеке. Пластическим хирургам пришлось потрудиться, пересаживая лоскуты кожи с его живота, чтобы прикрыть раны, но даже сейчас, глядя на него, мне было трудно сохранять самообладание. Он говорил медленно и немного невнятно, одной только левой половиной рта. Но пусть мне и было не по себе, Генри как будто не стеснялся и говорил со мной охотно. Сдержанно и даже невозмутимо он рассказал мне, как пытался застрелиться, и что произошло потом.

Генри было около сорока лет. Он был самым младшим в семье небогатых фермеров. Старшие братья и сестры разъехались, когда у них появились свои семьи, но Генри, хотя и женился, остался с родителями. Когда ему было двадцать три, они с отцом отправились на охоту, и неожиданно у отца случился сердечный приступ. Генри сумел донести его домой, но дома отец умер у него на руках. Матери пришлось взять на себя управление фермой. Еще несколько лет спустя от Генри ушла жена. Она забрала детей и уехала в город к своим родителям.

За десять месяцев до того, как Генри попытался совершить самоубийство, его мать слегла с пневмонией. Он отвез ее в больницу, и ее госпитализировали. Хотя мать просила Генри не уходить, он поехал домой, чтобы присмотреть за курами. Наутро, когда он вернулся, мать была без сознания и через несколько часов умерла.

Вне себя от горя Генри ушел в запой. Его мучило чувство вины за то, что он бросил маму в больнице, ночами ему снилось, что она жива, он не мог заставить себя убрать ее личные вещи, и в доме все оставалось по-прежнему. Напившись, Генри только мрачно бормотал, что «дом больше не дом». Несколько месяцев прошли в депрессии. Однажды Генри пил все утро, затем взял охотничье ружье и отправился на кладбище, где были похоронены родители.

Несколько часов он просидел на их могиле, вспоминая и представляя себе, как говорит с ними. Затем он решил, что настало время отправиться следом. Он лег на могилу, положив голову туда, где должна была бы быть грудь его матери, пристроил ружье двадцать второго калибра между ног[9] и, прицелившись себе в подбородок, большим пальцем не спеша спустил курок. Пуля прошла сквозь правую половину его лица, поразив осколками щеку и висок, но по счастливой случайности не задела мозг.

Стараясь, чтобы голос не дрожал, и не глядя на швы на щеке, я продолжил задавать Генри вопросы. «Звучит ужасно, – сказал я. – Могу только гадать, через что вы прошли. О чем вы думали в этот момент?»

На левой половине лица Генри появилась полуулыбка. «Когда я нажал на курок, – сказал он, – все исчезло. Холмы, горы позади, все, что было вокруг».

Он взглянул на меня. Я кивнул и спросил: «А что потом?»

«Потом я очутился на цветущем лугу. Мама и папа стояли там, раскрыв руки мне навстречу. Я слышал, как мама сказала папе: «А вот и Генри!». Ее голос был таким счастливым! Но потом она посмотрела прямо на меня, и выражение ее лица изменилось. Она покачала головой и воскликнула: «Ох, Генри, что же ты наделал!»

Генри остановился, поглядел на свои ладони и сглотнул. Я немного подождал и произнес: «Представляю, как вам было тяжело. Что вы чувствовали?»

Он пожал плечами и помотал головой. Потом глубоко вздохнул. «Это все, – сказал он. – Я снова оказался на кладбище, маму и папу я больше не видел. Почувствовал теплую лужу крови под головой и подумал, что нужно позвать на помощь. Я пополз к своему грузовику, но тут меня заметил могильщик и подбежал ко мне. Он обмотал мне голову тканью и привез в больницу». Генри снова пожал плечами: «И вот я здесь».

– Очень необычный опыт, – заметил я. – А раньше вы видели своих родителей вот так, после их смерти?

Он покачал головой:

– Не-а. Но было здорово снова увидеть их вместе.

– После выстрела вы наверняка потеряли сознание на какое-то время. Как считаете, вы могли видеть их во сне?

Генри сжал губы и замотал головой:

– Это не был сон! Мама и папа были такими же реальными, как вы сейчас.

Какое-то время я молчал, пытаясь понять, что он имеет в виду. Конечно, для Генри все было ясно как день – он видел своих родителей, потому что собирался встретиться с ними на небесах. Но в моей научной картине мира такого не могло быть. В уме я перебирал варианты. У Генри психическое расстройство? Галлюцинация была вызвана алкоголем? Может, он так долго сидел на родительской могиле, что абстиненция спровоцировала белую горячку? Или причиной видений было горе?

Ничто не указывало на то, что Генри ненормален. После нескольких дней в больнице он разговаривал спокойно и вел себя вполне адекватно. Никаких соматических проявлений алкогольной абстиненции все это время также не наблюдалось. Но меня удивило то, что Генри совсем не выглядел печальным. Я спросил его:

– А чего вам хотелось в тот момент, когда вы нажимали на курок?

– Я просто не хотел больше жить, – быстро отвечал он. – Мне было все равно, что будет, я просто не в силах был дальше жить без мамы.

– А сейчас вы по-прежнему хотели бы покончить с жизнью?

– Сейчас я об этом и не думаю. Я все еще скучаю по маме, но я счастлив, что знаю, где она.

За недолгое время своей стажировки в качестве психиатра я еще не встречал пациентов, которые после попытки самоубийства говорили бы так уверенно. Генри сказал, что ему стыдно за свою суицидальную попытку, но за видение он чувствует благодарность. Он горел желанием поделиться с другими пациентами, убеждая их в ценности и святости жизни. Что бы ни было причиной его видения, оно совершенно точно помогло ему справиться с горем.

До первого употребления в английском языке термина «околосмертные переживания» все еще были годы, и я мог объяснить себе происшествие с Генри только с позиции галлюцинаций. Я решил, что его воображаемое воссоединение с покойными родителями было не чем иным, как психологическим защитным механизмом.

Все это случилось спустя лишь несколько месяцев после моего знакомства с Холли и ее рассказа о пятне на моем галстуке, которому я все еще пытался найти разумное объяснение. Но опыт Генри в моем представлении был совсем иным. Холли утверждала, что, будучи без сознания, видела и слышала происходящее вдали от ее физического тела. Это были реальные вещи и явления нашего материального мира, а не какие-либо духи. Генри же уверял, что видел и слышал призраков своих покойных родителей. Главное же отличие заключалось в том, что видения Генри могли быть объективно объяснены с научной точки зрения. А в случае с Холли я сам оказался втянут в ее видения, что совершенно выбивало почву у меня из-под ног каждый раз, когда я задумывался об этом, силясь найти хоть какое-то объяснение.

 Генри сказал, что ему стыдно за свою суицидальную попытку, но за видение он чувствует благодарность.

Итак, видение Генри я мог счесть механизмом психологической защиты. Но как мне было убедить Генри, что виденное им не было реальностью? Скажи я ему, что все это было лишь игрой его воображения, как врач я бы потерял с ним контакт. К тому же я понимал, что видения принесли ему огромную пользу, помогая избавиться от суицидальных мыслей. Я рассматривал произошедшее с Генри как галлюцинацию, которую породило его бессознательное, чтобы помочь справиться со смертью матери. Но в интересах терапии я принял решение поддерживать значимость его видения, как только могу, и не подвергать сомнению то единственное, что теперь придавало его жизни смысл. Я говорил ему прямо: «Вы описываете очень значимый опыт, который помог вам обрести новую цель в жизни. Давайте обсудим, что это значит для вас и как вы теперь будете двигаться дальше».

Я намеревался вместе с Генри определить символическое значение его видения как способа психологически воссоединиться с покойной матерью. Однако он воспринимал встречу с родителями как совершенно реальную, а не какой-либо символ. В тот момент я не допускал и мысли, что Генри считал свою встречу с родными реальной, потому что она и была реальной. Ни мой жизненный опыт, ни образование не позволяли мне и подумать, что Генри мог вправду увидеть своих родителей. Ведь я был сыном химика, для которого понятие реальности вполне точно описывалось периодической таблицей.

Днем мой отец работал химиком, а по ночам… по ночам он оставался химиком. Помню, что в детстве, стоило нам переехать в новый дом, отец тут же устраивал в подвале лабораторию. Его стремление поделиться своим энтузиазмом лишь немногим уступало его страсти к самой науке. Еще когда мы жили в Хантингтоне, пригороде Нью-Йорка, и я ходил в начальную школу, отец научил меня пользоваться горелкой Бунзена, механическими весами, центрифугой и магнитной мешалкой, коническими и круглодонными колбами и мензуркой.

После случайного открытия тефлона ученым компании «Дюпон» мой отец много экспериментировал с этим полимером. Он работал в небольшой химической фирме, которая занималась производством различных тефлоновых изделий, например топливных элементов ракет и изоляции для проводов. Главное преимущество тефлона перед другими видами покрытий было в том, что к его скользкой поверхности почти ничего не прилипало. Некоторые изобретения моего отца поспособствовали развитию промышленности. Он обрызгивал разными видами тефлона мамину домашнюю утварь – кастрюли, лопатки, сковородки – задолго до того, как в магазинах появилась посуда с тефлоновым покрытием. Правда, иногда в еде нам попадались кусочки тефлона… Были и менее удачные находки. Однажды отец придумал тефлоновые вкладыши для обуви, чтобы она не натирала. Но в результате ступни скользили в ботинках туда-сюда при каждом шаге. Ходить в них было непросто, а уж бегать – по-настоящему опасно. Но моего отца мало заботил результат эксперимента. Гораздо важнее для него было воодушевление в процессе и невозможность знать заранее, увенчается ли очередной опыт успехом.

Я лежу лицом вверх на жертвенном камне и чувствую, как по спине бегают мурашки от волнения. Надо мной возвышаются сосны, их ветви рассеивают солнечный свет на кусты рододендрона и горного лавра. Утренний ветерок разносит птичий щебет. По поверхности гранитной плиты вокруг моего тела протянулась канавка глубиной в сантиметр, а чуть ниже моих подошв от нее к краю плиты ведет короткий желобок. Сама плита, весом, наверное, больше тонны, покоится на четырех каменных основаниях в метре над землей.

Мой отец, невысокий широкоплечий мужчина с лукавым блеском в глазах, то расхаживает вокруг плиты с трубкой во рту и рулеткой в руках, то делает заметки и чертит какие-то диаграммы в блокноте. Вокруг плиты, на которой я лежу, расположено еще около дюжины каменных строений, стен и желобов. Вертикально стоящие камни расставлены в соответствии с меняющимся положением солнца в разное время года. Все здесь таит загадку. Фермер, купивший этот участок в Сейлеме, штат Нью-Гэмпшир, в середине двадцатого века, назвал его Мистери-хилл. Некоторые исследователи предполагают, что все эти сооружения построены переселенцами-викингами в 1000 году нашей эры, за несколько веков до путешествия Колумба в Америку. Другие считают, что это дело рук кельтов, выходцев с Британских островов, и что постройки датируются 700 годом до нашей эры. Есть версия, что все это строилось тысячи лет воинственными индейскими племенами абенаков и пеннакуков.

Кем бы ни была воздвигнута эта конструкция, у меня мурашки бегают по спине, когда я лежу на граните. Я представляю себе, как моя кровь стекает по канавке вокруг тела и течет по желобку в специальное ведро. Мне и жутко, и интересно. Мне десять лет, и я помогаю папе разгадать очередную научную тайну. Не знаю точно, отчего я дрожу, – от холода каменной плиты этим свежим осенним утром, какое бывает в Новой Англии, или от волнения на пороге открытия. Мой отец, без сомнения, заряжен последним, и мне тоже передается его воодушевление. Я чувствую, что вношу свой вклад в прогресс науки, раздвигая границы непознанного. Десятилетний мальчишка, я уже очарован наукой, возможностью найти ответы на вопросы, собирая и анализируя данные, а не просто сидя в раздумьях в кресле или принимая на веру слухи и байки.

Мистери-хилл до сих пор остается неразгаданной тайной, вероятно, в связи с тем, что многие народы на протяжении веков использовали эти руины по-своему, разрушая или переделывая то, что могло бы послужить доказательством его происхождения. Этот «жертвенный камень» вполне мог быть всего лишь основанием яблочного пресса в девятнадцатом веке, а бороздка по краю – лишь приспособлением для сбора яблочного сока. Или, например, каменным прессом для добычи щелока из древесной золы, чтобы сделать мыло. Мы с отцом так и не нашли никаких подтверждений той или иной версии происхождения Мистери-хилл, но волнение, которое дарят методичные поиски истины, навсегда осталось в моей памяти.

Будучи скептиком до мозга костей, отец постоянно сомневался в своих представлениях о чем бы то ни было. Разбираться в вещах, которых он не понимал или которые противоречили его предположениям, было для него величайшим наслаждением. Мне досталась от него не только страсть к науке, но и понимание того, что ее сущность – эксперимент. Наука по своей сути – всегда процесс. Какой бы убедительной ни выглядела сложившаяся картина мира, нужно быть готовым пересмотреть ее, если новые факты вызывают противоречия. Одним из результатов такого открытого отношения всегда будет радость при встрече с необъяснимым. Изучая вещи, которые вписываются в рамки уже имеющихся идей, мы можем лучше понять их нюансы. Но только изучение чего-либо, не вписывающегося в существующие теории, чаще всего приводит к научному прорыву.

Хотя отец и учил меня с радостью исследовать то, чего я не могу объяснить, он никогда не имел дела с такими абстрактными вещами, как человеческое сознание, мысли и чувства, не говоря уже об умозрительных понятиях вроде Бога, духа и души. Я всегда был доволен своим «научным» воспитанием и своим намерением стать ученым, и, вслед за отцом, я считал, что эмпирические данные – основа ответа на любой вопрос.

 Какой бы убедительной ни выглядела картина мира, нужно быть готовым пересмотреть ее, если новые факты вызывают противоречия.

В Корнеллском университете моей специализацией стала экспериментальная психология. При помощи научных методов я исследовал, как золотые рыбки находят путь в лабиринте, почему крысы учатся нажимать на рычаг, чтобы получить еду, только в определенное время; почему молодые макаки-резусы под одними предметами находят еду, а под другими – нет. Но каким бы удивительным ни был интеллект животных, я твердо знал, что хочу работать с людьми, и решил продолжать обучение в медицинском университете. Там мне понравилось многое – от акушерства до наблюдения пожилых пациентов на дому. Но чем больше я узнавал о психических расстройствах, тем больше воодушевлялся тем, как мало мы знаем о мозге. Множество вопросов без ответа манило меня, и я выбрал психиатрию.

На третьем году обучения в медицинском я приехал навестить родителей и удивил отца новостью о том, что собираюсь стать психиатром. Я рассказал ему, что меня поразило воздействие, которое оказывают бессознательные мысли и эмоции на наше поведение. Помню, как отец сидел в большом кресле, скрестив ноги. Как неторопливо вытащил из кармана трубку и щепотку табаку, тщательно набил чашу и утрамбовал табак, потом добавил еще немного и снова утрамбовал. Затем он зажег спичку и аккуратно поводил ею над чашей, потягивая воздух из мундштука. Наконец он взглянул мне в глаза и, к моему удивлению, спросил: «А почему ты думаешь, что у нас есть бессознательные мысли и эмоции?»

Такой резкий вызов огорошил меня. Но отец не сказал мне, что бессознательного не существует. Он лишь попросил представить доказательства, как и полагается скептику и ученому. Однако его вопрос застал меня врасплох. Влияние бессознательного – того, что мы думаем и чувствуем, не осознавая этого, – было основой всей психиатрии вот уже сотню лет.

Зигмунд Фрейд сравнил сознание с айсбергом[10]. Те мысли и чувства, которые мы замечаем за собой, оказались лишь вершиной, видимой над водой. Например, вы можете почувствовать жажду, и примете осознанное решение попить. Но девять десятых айсберга скрыты под поверхностью океана. Это бессознательное, то есть мысли и чувства, о которых мы не имеем понятия, но которые, тем не менее, влияют на наше поведение. К примеру, большинство учителей бессознательно ставит более высокие оценки более приятным ученикам[11]. Тому, что они это делают, хотя и не знают об этом, имеется достаточно подтверждений. Но саму идею того, что бессознательные мысли и чувства влияют на наше поведение, я принял на веру, как и многие другие идеи, высказанные профессорами и описанные в книгах. Я не усомнился в них ни на минуту.

ТОЛЬКО ИЗУЧЕНИЕ ЧЕГО-ЛИБО, НЕ ВПИСЫВАЮЩЕГОСЯ В СУЩЕСТВУЮЩИЕ ТЕОРИИ, ЧАЩЕ ВСЕГО ПРИВОДИТ К НАУЧНОМУ ПРОРЫВУ.

Хотя отец и удивил меня своим вопросом, подвергающим сомнению роль бессознательных мыслей и чувств, я видел, что в этом есть смысл. Прежде чем принимать концепцию бессознательного, нужно было найти ей доказательства. Но здесь сразу же возникал другой вопрос: что может служить доказательством, если речь идет о таких невидимых и неизмеримых вещах, как мысли и чувства. Наука далеко продвинулась в области изучения материального мира. Но ведь все мы знаем о нематериальной составляющей этого мира, например мыслях и эмоциях. Эти нефизические явления – такая же его часть, как физические объекты вроде стульев или камней. И так же, как мы получаем данные о физических объектах, ученые могут наблюдать и собирать информацию об этих нематериальных вещах.

Вообще-то, научное исследование явлений, которые невозможно наблюдать непосредственно, имеет длинную историю. Это касается не только эмоций, но и субатомных частиц. Мы не можем непосредственно наблюдать эмоции, к примеру любовь, гнев или страх. Но мы можем изучать их опосредованно, видя, как они влияют на наши слова, поведение, общие реакции организма. Когда мы испытываем гнев – эмоцию, нечто нематериальное, – наша речь часто становится громкой и резкой, у нас появляются морщины между бровей, поднимается давление, мы можем швырнуть что-либо на стол или на пол… Наблюдая за такими действиями, другие люди могут понять, что мы злы.

Подобным образом физики не наблюдают непосредственно некоторые субатомные частицы. Они слишком малы и неустойчивы, чтобы их обнаружить. Однако в 1960 году физик Дональд Глазер получил Нобелевскую премию, изучая их опосредованно. Он показал, что при выстреле крошечной недолговечной частицей в пузырьковую камеру – сосуд, наполненный жидкостью, например жидким водородом, – мы можем увидеть след из пузырьков, оставленный этой частицей. Изучая этот след, мы можем узнать о самой частице очень многое.

Именно следование научной традиции опираться на факты и открыло мне ограниченность того мировоззрения, которому меня учили прежде. Множество вещей в мире не могли быть точно описаны в терминах физических сил или частиц, и тем не менее они существовали. И прятаться от них лишь потому, что их трудно объяснить, казалось мне не очень-то по-научному. То, что никак не вписывалось в мою картину мира, манило меня на поиски. Я жаждал понять такие вещи, а не просто махнуть на них рукой. Способность признать то, что сложно измерить, вместо того чтобы отрицать его существование, – это не значит отвергать науку. Это и есть – следовать науке.

Частью моей стажировки в качестве психиатра было лечение нескольких пациентов, которые полагали, что могут читать мысли. Как и многие другие психиатры, я считал, что такие идеи основываются на самообмане и смешении фантазий с реальностью. Но имелись ли у нас факты, подтверждающие такой взгляд? Откуда нам было известно, что убежденность этих людей в своих способностях читать мысли говорит нам о психическом расстройстве, а не о том, что это и правда так? Разумеется, как ученый я не мог просто поверить их словам без всякой проверки. Но в той же мере я не мог, не разобравшись, называть их утверждения бредом. Я решил, что как согласиться с представлениями таких пациентов, так и отрицать их без фактического обоснования будет одинаково вредно в смысле терапии, и к тому же это идет вразрез с научными принципами. Поэтому я разработал контролируемый эксперимент, который провел вместе с моими коллегами по стажировке, чтобы проверить, не могут ли мои пациенты на самом деле читать мысли.

Я чувствовал себя не слишком уверенно, рискнув провести такое исследование. Как ученый я хотел проверить, можно ли найти факты, подтверждающие рассказы моих пациентов. Но как психиатр я должен был, в числе прочего, убедить пациентов отказаться от своих бредовых идей и вернуться в реальность. Если идеи моих пациентов окажутся заблуждениями, не усилятся ли они оттого, что я сперва принял их всерьез?

Я пытался оценить, перевешивает ли потенциальная польза от такого исследования потенциальную угрозу для пациентов. Поэтому я обсудил планируемый эксперимент с врачами и медсестрами психиатрического отделения, признавшись им, что сомневаюсь в целесообразности и боюсь, как бы не укрепить пациентов в их бредовых идеях, если я покажу, что отнесся серьезно к их необычным убеждениям. К моему удивлению, и персонал, и директор отделения сочли эксперимент многообещающим и сошлись во мнении, что в обстановке больницы он достаточно безопасен, и мы сможем справиться с ухудшением состояния пациентов, если таковое возникнет. С благословения коллег я решился. Двое других стажеров вызвались поочередно быть «отправителями», то есть теми, чьи мысли попытаются прочесть.

Пациенты по одному входили в мой кабинет и несколько минут расслаблялись, откинувшись на спинку кресла. Когда они чувствовали, что готовы, им нужно было записать на диктофон описание тех картин или мыслей, которые к ним поступили. «Отправитель» в это время находился в соседнем кабинете, сосредоточившись на случайно выбранной картинке из журнала – изображении спокойной, пугающей, агрессивной, смешной или эротической сцены. Спустя пять минут я входил в кабинет и предлагал пациентам конверт с пятью журнальными картинками. Участники ранжировали изображения по степени близости к тому, что они уловили при «чтении». После чего я говорил им, какую из картинок рассматривал «отправитель», и мы некоторое время обсуждали опыт.

Эксперимент подтвердил наши с коллегами ожидания. Никто из участников не смог доказать на деле, что прочел мысли «отправителя». Ничто не указывало на то, что их убежденность в способности читать мысли основывалась на реальных обстоятельствах. Но исследование привело еще к одному результату, о котором я и не предполагал. По окончании эксперимента я спрашивал каждого из пациентов, что они чувствуют по этому поводу. К моему удивлению, все они сказали, что с удовольствием участвовали в опыте, а главное, что стали больше доверять персоналу клиники, потому что мы так внимательно отнеслись к их рассказам и захотели их проверить. Более того, один из пациентов признался, что, когда ему не удалось прочесть мысли «отправителя», он даже засомневался в других своих иррациональных идеях и почувствовал, что может лучше отличить фантазии от реальности. Его лечащий врач, со своей стороны, подтвердил, что во время участия в эксперименте этому пациенту стало значительно лучше. И ни у одного из пациентов не наблюдалось усиления расстройства в связи с исследованием.

Когда я проводил этот эксперимент, ко мне вновь вернулось то самое волнение, как тогда в Мистери-хилл, когда я лежал на «жертвенной» плите. Я собрал данные, чтобы проверить гипотезу, с которой большинство моих коллег не стали бы и возиться. Гипотезу, которая, хотя и не подтвердилась, потенциально могла изменить все наши представления о психических расстройствах. Тот факт, что никто из пациентов не сумел прочитать мысли, соответствовал нашим ожиданиям. Однако меня будоражил не он. Я воодушевился возможностью использовать научный метод для проверки провокационной идеи. Процесс для меня был важнее ответа. Впоследствии результаты этого эксперимента были опубликованы в одном из крупных медицинских журналов[12] и моя статья получила национальную премию Уильяма Меннингера как лучший научно-исследовательский отчет года в области неврологии, психиатрии или нейрохирургии, написанный стажером.

 Мы не можем наблюдать эмоции, к примеру любовь. Но мы можем изучать их опосредованно, видя, как они влияют на нас.

Все это произошло за несколько лет до того, как я впервые повстречался с Рэймондом Моуди и услышал об околосмертных переживаниях. В том году, когда Рэймонд пришел в Университет Вирджинии на стажировку по психиатрии, я только-только начал преподавать по соответствующей специальности. Он проводил свое первое клиническое исследование в отделении неотложной помощи как раз там, где я курировал всех стажеров. Я слышал, что Рэймонд раньше преподавал философию и что, еще будучи студентом медицинского университета, он написал книгу[13]. Правда, я не знал, что это была за книга. Однажды, когда в приемном выдалась свободная минутка, мы разговорились. Он рассказал мне, что его работа называется «Жизнь после жизни» и что в ней он ввел термин «околосмертные переживания» для обозначения необычных явлений, происходящих с некоторыми людьми на пороге смерти. Пока он говорил, мне становилось все более ясно, что описанное им в книге имеет отношение к тому, что происходило здесь несколько лет назад, к Генри, который думал, что встретил покойных родителей, и к Холли, которая, физически находясь в другой комнате без сознания, видела, как я разговариваю с ее соседкой. В рассказах Холли и Генри присутствовали, по меньшей мере, некоторые из тех черт, которые, как обнаружил Рэймонд, были характерны для околосмертных переживаний. Возможно, они могли бы рассказать и о других признаках, но тогда я сам не знал о них, чтобы спросить. Для меня открытием было уже то, что другие врачи тоже сталкивались с этим феноменом и даже дали ему имя. Чувство было такое, словно кто-то повернул ключ в замке прежде запертой двери.

Когда я только пришел в Университет Вирджинии, я знал об отделе перцептивных исследований, научно-исследовательском подразделении, которое основал ныне покойный Ян Стивенсон, заведующий кафедрой психиатрии. Несколько десятилетий Ян собирал и анализировал данные о необъяснимых явлениях, подобных тем, что описал Рэймонд в своей книге. Ян, конечно, еще не называл их околосмертными переживаниями, первым, кто использовал этот термин, был Рэймонд. Но Ян ввел свою категоризацию и делил их на «внетелесные переживания», «предсмертные видения» и «фантомы».

Я познакомил Рэймонда с Яном, и мы втроем обсуждали, как можно исследовать подобные явления научными методами. Рэймонду каждую неделю приходило огромное количество писем, и когда я начал помогать ему с ними, я обнаружил, что все они были похожи. Почти в каждом письме люди сообщали, что поражены, узнав, что они не одиноки, и благодарили Рэймонда за подтверждение, что они не сошли с ума.

Когда «Жизнь после жизни» была переиздана крупным нью-йоркским издательством, она вызвала огромный резонанс: в течение нескольких лет после этого Рэймонду писали врачи, медсестры, соцработники, исследователи, заинтересованные в изучении данного феномена. Он предлагал им всем встретиться в университете. В результате тех встреч четверо из нас – психолог Кеннет Ринг, кардиолог Майкл Сэйбом, социолог Джон Одит и я – объединились, чтобы основать Международную ассоциацию исследования околосмертных переживаний (IANDS) и способствовать дальнейшему изучению явления. Говоря с людьми, испытавшими подобное, наблюдая последующее влияние такого опыта на жизнь людей, встречая других исследователей, которые тоже остались неравнодушны к феномену околосмертных переживаний, я чувствовал, что загорелся этой идеей всерьез. Околосмертные переживания представлялись мне закономерным пересечением моих интересов – необъяснимые явления, требующие разгадки, с одной стороны, близкий контакт со смертью, который был сутью моей работы в отделении неотложной помощи, – с другой. Тема околосмертных переживаний соединила в себе медицину, изучение сознания и азарт возможных научных открытий, который жил во мне с детства. Все эти факторы сошлись в одной точке и определили направление моей карьеры.

В своих попытках добраться до сути околосмертных переживаний я путешествовал из больницы в больницу, из штата в штат, из одного университета в другой. В поисках ответа я многие годы изучал пациентов, оказавшихся при смерти вследствие остановки сердца, болезни, несчастного случая, попытки суицида, боевых действий и осложнений при родах или операциях. Почти у половины из этих людей мы наблюдали прекращение сердцебиения, сильное падение кровяного давления, остановку дыхания или даже констатировали смерть. За эти годы я совместно со многими коллегами опубликовал более сотни статей в рецензируемых медицинских журналах, описывая результаты наших исследований.

Помимо работы с пациентами отделения я установил контакт более чем с тысячей человек, которые рассказывали мне о своем околосмертном опыте. Переживания, которые они описывали, были очень схожи с рассказами пациентов клиники. Я начал собирать эти истории, надеясь, что когда-нибудь их наберется достаточно, чтобы обнаружить закономерности. И впоследствии эти закономерности помогли мне лучше понять, что таит в себе феномен околосмертных переживаний.

Глава 2

Вне времени

Когда Билл Харнланд, двадцатитрехлетний пожарный из аварийно-спасательной бригады ВВС США, остановил свою машину у хвоста горящего самолета, пламя было уже более шестидесяти метров высотой. Первый взрыв сбил его с ног. Но он не был ранен, поэтому вскочил на ноги и продолжал бороться с огнем. Второй взрыв оказался гораздо мощнее первого. Огненная вспышка швырнула в Билла обломки металла и куски горящих проводов и отбросила его прямо на пожарную машину. Он почувствовал боль в голове и груди, ощутил вкус крови во рту, он не мог дышать. Билл потерял сознание прежде, чем упал на землю.

За этим последовало яркое околосмертное переживание. (Хотя Рэймонд Моуди на тот момент еще не ввел этот термин в обиход.) Когда Биллу стало лучше и он попытался поделиться со своим врачом тем, что видел, его направили к психиатру. С тех пор Билл держал свою историю при себе, пока спустя двадцать лет не узнал, что в его городе работает группа поддержки под эгидой Международной ассоциации исследования околосмертных переживаний. Там он узнал о том, что я интересуюсь данным феноменом, и написал мне в Коннектикутский университет, где я в то время заведовал психиатрическим отделением.