Режим гения. Распорядок дня великих людей бесплатное чтение
Мейсон Карри
Режим гения. Распорядок дня великих людей
Руководитель проекта И. Гусинская
Корректор Е. Аксенова
Компьютерная верстка М. Поташкин
Арт-директор С. Тимонов
© Mason Currey, 2013
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2013
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
* * *
Прочитав эту книгу, вы:
• поймете, как включать «режим гения» и создавать шедевры усилием воли и каждодневным трудом, не дожидаясь мифической музы;
• узнаете, какие хитрости используют известные люди, чтобы сосредоточиться, собрать волю в кулак, сесть за работу, сохранить веру в себя – и достичь тех выдающихся результатов, о которых все будут говорить;
• осознаете, какое место в повседневной жизни должно занимать четкое следование плану, а какое – импровизация.
Кто разгадает суть и стать жизни в искусстве? Кто поймет, как прочно сплавились в ней самообуздание и необузданность?[1]
Томас Манн. Смерть в Венеции
Введение
Почти каждое утро в последние полгода я вставал в 5.30, чистил зубы, наливал себе чашку кофе и садился писать о том, как тем же самым занимались великие умы последних четырех столетий. Как им удавалось ежедневно находить время для создания шедевров, какой режим способствовал творчеству и продуктивности? Я старался учесть самые прозаические детали повседневной жизни этих людей – когда они спали, когда ели, когда работали, как у них проявлялся невроз и как они от него защищались, – и таким образом я надеялся увидеть нечто новое в личности и работе гения, набросать занимательный, в подробностях, портрет художника – раба привычки. «Скажите мне, что человек ест, и я скажу, кто он», – сулил французский гастроном Брийя-Саварен[2]. Я же спрашиваю своих героев, в котором часу они едят и ложатся ли вздремнуть после обеда.
Книга эта, разумеется, поверхностная и легкомысленная, в ней исследуются обстоятельства творчества, а не его плоды; процесс, а не суть. При этом в ней неизбежно проявляется индивидуальность самого автора. (Джон Чивер[3] уверял, что даже в деловом письме мы хотя бы отчасти раскрываем свою личность – и разве это не так?) Несомненно, у меня была и личная задача, меня интересовали проблемы, которые я пытаюсь решить повседневно: как сочетать творческий труд и необходимость зарабатывать на жизнь? Следует ли полностью посвятить себя своему замыслу или же выделять ему несколько часов в день, зато неукоснительно? Когда на задуманное не хватает времени, следует ли пожертвовать всем – сном, приличным доходом, чистотой в доме – или же можно развить способность концентрировать усилия, делать больше за меньшее время, «работать лучше, а не дольше», как наставляет меня отец? Совместимы ли комфорт и творческая деятельность или справедливо другое: не обеспечив себе необходимый минимум комфорта, человек не сможет изо дня в день творить?
Не думаю, чтобы мне удалось ответить на все эти вопросы – на одни из них ответа вовсе нет, на другие каждый отвечает самостоятельно, найдя собственный, зыбкий и нестабильный, компромисс, – но я попытался рассказать, каким образом подобные проблемы решались талантливыми и успешными людьми. Я хотел продемонстрировать, как великие идеи сказываются на будничной жизни их авторов и, наоборот, как повседневные привычки влияют на творчество.
В названии книги присутствует слово «ритуал» (Daily Rituals), но главным образом подразумевается повседневная рутина. Это слово предполагает обыденность и даже автоматизм: распорядку, который превратился в рутину, человек следует на автопилоте, без сознательных усилий. И в то же время рутина складывается в результате выбора или целого ряда выборов. В умелых руках режим дня – точно откалиброванный механизм, позволяющий наилучшим образом использовать наши ограниченные ресурсы: прежде всего время, которого нам более всего не хватает, а также силу воли, самодисциплину, оптимизм. Упорядоченный режим – словно колея, по которой в хорошем темпе движутся умственные силы гения, она ограждает его от тирании переменчивых настроений. На эту тему любил рассуждать Уильям Джеймс[4]. Он думал, что каждый хотел бы, чтобы некоторые аспекты жизни управлялись автопилотом. Сформировав в себе хорошие привычки, утверждал философ, мы «освободим свой ум, чтобы заняться по-настоящему интересными делами». Ирония судьбы: сам Джеймс отличался хронической медлительностью и нерасторопностью, не мог заставить себя придерживаться жесткого расписания.
На самом деле и эта книга – плод вдохновенного увиливания от работы. Как-то летним воскресным вечером 2007 г. я сидел один в пыльном офисе редакции маленького архитектурного журнала, где работал, и все пытался выжать из себя рассказ, который нужен был к утру понедельника. Вместо того чтобы собраться с духом и разделаться с этой задачей, я то читал в Интернете новый выпуск The New York Times, то наводил идеальный порядок у себя на столе, то бегал на кухоньку за очередной чашкой кофе – словом, всеми способами растрачивал время. Ситуация до боли знакомая: я «жаворонок», сосредоточиться и продуктивно работать могу только с утра, после обеда от меня проку мало.
Мне хотелось найти себе какое-то оправдание (ну, не глупо ли каждый день подниматься в 5.30, а к середине дня уставать?), и я начал просматривать Интернет, чтобы узнать, как организовывали свой день другие писатели. Вскоре я сообразил, что такого рода информацию неплохо было бы собрать и сделать доступной для всех, так что я сперва завел блог, а потом написал книгу. Блог сложился сам собой: я попросту размещал описания повседневной жизни творческих людей по мере того, как мне удавалось найти эти сведения в биографиях, интервью, некрологах и т. д. Взявшись за книгу, я провел куда более широкое и тщательное исследование, но постарался сохранить то, что изначально привлекло читателей: краткость и разнообразие. Я старался как можно чаще предоставлять персонажам книги возможность говорить самим за себя, для чего цитировал их письма, дневники и интервью. При недостатке такого материала я реконструировал режим дня по вторичным источникам, и когда мне попадалось блестящее описание повседневной жизни моего героя, я предпочитал использовать полные цитаты, вместо того чтобы пересказывать то же самое своими словами.
Составляя эти мини-биографии, я не раз вспоминал фразу Виктора Притчетта[5] об Эдуарде Гиббоне[6] из эссе 1941 г. Притчетт отмечает чрезвычайное прилежание великого историка, мол, даже на военной службе Гиббон находил время для научной работы, повторял Горация в походе и вечерами в своей палатке штудировал труды языческих и христианских теологов. «Рано или поздно, – написал Притчетт, – все великие люди делаются одинаковыми: они работают и не могут остановиться. Не теряют ни минуты. Это так угнетает!»
Какому художнику или писателю не приходилось в начале карьеры пережить то же чувство? Достижения великих людей прошлого порой ободряют, но чаще лишают остатков мужества. Однако в своих обобщениях Притчетт не так уж прав. Были вечно бодрые и вечно трудящиеся гении вроде Гиббона, не ведавшие сомнений и отчаяния, что гложут нас, простых смертных, – но были и такие, как Уильям Джеймс и Кафка, – великие умы, напрасно тратившие время в ожидании вдохновения, проходившие через периоды творческой засухи и мучительного писательского ступора, сомнений и неуверенности в себе. Большинство же персонажей моей книги находятся где-то посередине между двумя крайностями – стараются работать ежедневно, однако никогда не бывают вполне довольны результатом и пуще всего боятся распуститься, позволить себе праздный денек и прервать плодотворный период.
Всем приходится так или иначе выделять время для работы, но способы, которыми люди организовывают свою жизнь, чтобы справляться с работой, бесконечно разнообразны. Этому разнообразию и посвящена моя книга, и я надеюсь, что читателей она ободрит, а не удручит. В процессе работы я частенько вспоминал строку из письма Кафки его возлюбленной Фелиции Бауэр[7]. В 1912 г. замученный и тяжелыми жизненными обстоятельствами, и скучной, мертвящей службой Кафка жаловался: «Времени у меня в обрез, сил мало, работа моя – ужас, а дома донимает шум, вот и приходится выкручиваться путем всевозможных уловок, раз уж хорошей и прямой жизни все равно не получилось»[8].
Бедный Кафка!
Но если несгибаемая трудовая этика Гиббона многих может и напугать, то в отчаянии Кафки мы, как ни странно, обретаем утешение: ведь и нам не дано «хорошей и прямой жизни». Большую часть нашего времени занимает скучная, изнурительная работа, и кафкианские «сложные маневры» – это не столько крайняя мера, сколько идеал: как-нибудь все-таки увильнуть.
Уистен Хью Оден (1907–1973)
«Для интеллигентного человека рутина – признак амбиций», – писал Оден в 1958 г. Если так, то Оден отличался редким честолюбием, ибо трудно себе представить более пунктуального человека: пунктуальность была его идеей фикс, и всю жизнь он жил по строжайшему расписанию. «Он постоянно сверяет часы, – отметил человек, побывавший в гостях у Одена. – Еда, выпивка, работа, покупки, разгадывание кроссворда, прибытие почты – все рассчитано по минутам и сопровождается неизменными ритуалами».
Оден верил, что подобного рода казарменная строгость необходима для его творчества, он как бы приучал музу к расписанию. «Современный стоик, – писал он, – знает, что лучший способ обуздать страсть – это обуздать время: определить, что ты хочешь или должен делать в течение дня, и делать это всегда в один и тот же момент каждый день, и тогда страсти не причинят тебе вреда».
Оден вставал в начале седьмого утра, варил кофе и поспешно усаживался работать, лишь несколько минут уделив кроссворду. Лучше всего ему удавалось сосредоточиться с 7.00 до 11.30, и он старался извлечь как можно больше из этих утренних часов. Поэт не уважал «сов» и приговаривал: «Пусть гитлеры[10] трудятся ночами, честный художник этого делать не будет». После обеда Оден обычно возвращался к работе и засиживался до коктейля. Вечер начинался ровно в 18.30, поэт смешивал себе и гостям изрядной крепости коктейль «Водка-мартини». Подавали ужин с большим количеством вина, а после ужина продолжали пить вино и беседовать. Оден ложился довольно рано, никак не позднее 23.00, а с годами еще раньше – около 21.30.
Сохранить энергию и концентрацию поэту помогали амфетамины – он принимал по утрам бензедрин столь же регулярно, как многие люди принимают таблетку мультивитаминов. На ночь он принимал секонал или другое снотворное. Эта рутина – «химическая жизнь», по выражению Одена, – продолжалась на протяжении 20 лет, покуда таблетки не перестали действовать. Оден причислял алкоголь, кофе, табак и амфетамины к «сберегающим труд принадлежностям» своей «интеллектуальной кухни», хотя и сознавал, что «приспособления эти очень примитивны, то и дело ломаются и могут поранить самого повара».
Фрэнсис Бэкон (1909–1992)
Непривычному человеку показалось бы, что Бэкон живет в хаосе. Во всех его студиях царил страшный беспорядок, он ухитрялся обляпать красками стены, мебель была сломана, пол завален книгами, кисточками, бумагами, каким-то мусором. Художник уверял, что опрятность подавляет его творчество. Однако в перерывах между порывами творчества Бэкон жил в роскоши и даже излишестве, по несколько раз в день сытно ел, пил невероятное количество алкоголя, принимал все мыслимые стимуляторы подряд и вообще гулял больше и засиживался по ночам дольше, чем кто-либо из его современников.
Но при всем том Бэкон оставался человеком привычки, и его расписание практически не менялось год от года. На первом месте всегда было искусство, и хотя художник поздно ложился спать, просыпался он с первым лучом света и работал несколько часов подряд, примерно до полудня. Затем начинался очередной длинный день, а за ним следовал вечер удовольствий. Обычно Бэкон приглашал к себе в студию друга, чтобы распить с ним бутылочку вина, или же он отправлялся в соседний паб, потом в ресторан на обед, а дальше по клубам, от выпивки к выпивке. Ужинал он опять-таки в ресторане, снова обходил клубы, наведывался порой в казино, а под утро перекусывал в бистро. Ему еще хватало сил приволочь шатающихся компаньонов к себе домой и выпить с ними на посошок – на что не пойдешь, лишь бы отсрочить встречу с бессонницей. Усыпить себя Бэкон мог только с помощью таблеток, и он пытался расслабиться, перечитывая в постели классические учебники по кулинарии. Спал он в лучшем случае несколько часов, но это не сказывалось на его здоровье. Вся его зарядка сводилась к двум шагам вправо, двум шагам влево перед мольбертом, а представления о правильном питании – к приему чесночных таблеток (здесь он, как и в выпивке, был склонен к большим дозам) и к отказу от яичных желтков, десертов и кофе. Полдюжины бутылок вина и две-три ресторанные трапезы в день шли Бэкону только на пользу. Такой уж у него был метаболизм: алкоголь не туманил мозги, обильная еда не сказывалась на фигуре – во всяком случае до солидного возраста, когда спиртное все-таки начало на него действовать. Более того, изредка случавшееся похмелье Бэкон воспринимал как бонус. «Мне нравится работать с бодуна, – делился он, – потому что мозг так и прыщет энергией и все мысли как никогда отчетливы».
Симона де Бовуар (1908–1986)
«Я вечно спешу приняться за дело, хотя день начинаю каждый раз с трудом, – признавалась Симона де Бовуар корреспонденту Paris Review в 1965 г. – Сначала я пью чай, а около десяти часов берусь-таки за работу и тружусь до 13.00. Потом я встречаюсь с друзьями, а в пять часов возвращаюсь за письменный стол – до девяти вечера. Мысль не прерывается, я без труда продолжаю во второй половине дня то, что начала в первой».
У Симоны и впрямь не было проблем с работой, у нее были, скорее, противоположные проблемы: раз в году она брала отпуск на два-три месяца и вот тут-то начинала скучать и томиться без привычного дела.
Но хотя работа была у нее на первом месте, немалое влияние на повседневную жизнь оказывали и отношения с Жан-Полем Сартром, начавшиеся в 1929 г. и продолжавшиеся до самой его смерти в 1980-м. Это было интеллектуальное партнерство с довольно своеобразной сексуальной окраской – с самого начала Сартр настоял на том, что каждый из них вправе обзаводиться любовниками, однако должен обо всем докладывать своей «второй половине».
Утром Бовуар работала в одиночестве, обед делила с Сартром, во второй половине дня оба молча трудились бок о бок в квартире Сартра, а по вечерам вместе отправлялись на политические и общественные мероприятия, ходили в кино или же слушали музыку и пили скотч в квартире Симоны.
Клод Ланцман[13], бывший любовником Бовуар с 1952 по 1959 г., на собственной шкуре узнал все прелести такого соглашения. Он подробно описывал первый день совместной жизни с Симоной в ее парижской квартире:
«В первое утро я хотел поваляться в постели, но она встала, оделась и направилась к письменному столу. “Ты можешь работать тут”, – указала она мне на кровать, так что я тоже поднялся, пристроился на краешке кровати и принялся курить, притворяясь, будто что-то обдумываю. Больше до обеда она не сказала мне ни слова. На обед она отправлялась к Сартру, иногда брала меня с собой. Во второй половине дня она уходила к Сартру, и они три-четыре часа работали вместе. Потом наступала пора для встреч. Ужинали мы вместе, но потом они с Сартром обычно отсаживались в сторонку, и она разбирала с ним все, что он написал за день. После этого мы возвращались домой и ложились спать. Никаких вечеринок, никаких приемов, ничего мещанского – всего этого мы тщательно избегали. Только насущное, простая, незагроможденная жизнь, продуманная так, чтобы ничто не мешало Симоне работать».
Томас Вулф (1900–1938)
Прозу Вулфа критиковали за избыточность и подростковость, так что, наверное, неслучайно сам характер его работы буквально напоминал мастурбацию. Однажды вечером, в 1930 г., после напрасных усилий вновь обрести тот лихорадочный задор, с каким была написана первая книга «Взгляни на дом свой, ангел», он решил оставить не желавшую продвигаться работу и лечь в постель. Но когда Вулф разделся и встал голым у гостиничного окна, он обнаружил, что вдруг усталость рассеялась и вновь хочется писать. Вернувшись к столу, он проработал до утра «с удивительной скоростью, легкостью и уверенностью». Вспоминая этот момент, Вулф пытался понять, что же способствовало столь благоприятной перемене, и сообразил, что, стоя у окна, бессознательно принялся ласкать свои гениталии, следуя усвоенной в детстве привычке, которая не была вполне эротической («пенис оставался мягким и невозбужденным», – уточнял он в письме другу), но все же вызывала столь «благое мужское ощущение», что пробуждала творческую энергию. С тех пор Вулф регулярно прибегал к этому способу вдохнуть энергию в свою работу, мечтательно исследуя свои «мужские очертания», покуда «чувственный элемент любой сферы жизни не становился более реальным, непосредственным и прекрасным».
Обычно Вулф садился писать около полуночи, «подкрепляясь немыслимыми количествами чая и кофе», как замечает один биограф. Поскольку он никогда не мог подобрать стол или стул, удобный для человека его роста (без малого два метра), он чаще всего писал стоя, используя вместо письменного стола холодильник. Он работал до рассвета, прерываясь лишь, чтобы выкурить у окна сигарету или побродить по комнате. Закончив, он выпивал и ложился спать часов до 11.00. Поздним утром Вулф приступал ко второму этапу работы, иногда с помощью машинистки, которая являлась и подбирала разбросанные по кухонному полу страницы – результат ночного вдохновения.
Патрисия Хайсмит (1921–1995)
Автор психологических триллеров «Незнакомцы в поезде», «Талантливый мистер Рипли» в реальной жизни была таким же одиноким мизантропом, как многие ее персонажи. Творчество было для нее не удовольствием, но одержимостью, в часы простоя она чувствовала себя несчастной. «Жизнь есть только в работе, то есть только в воображении», – жаловалась она в дневнике. К счастью, вдохновение редко покидало писательницу, она говорила, что идеи настигают ее столь же часто, как крыс – оргазм.
Патрисия творила ежедневно, обычно по три-четыре часа утром; за хороший день успевала набросать 2000 слов. Ее биограф Эндрю Уилсон описал ее метод:
«Чтобы настроиться на работу, она усаживалась в постели, а вокруг – сигареты, спички, пепельница, чашка с кофе, сахарница, тарелки пончиков. Она тщательно избегала каких-либо признаков дисциплины, хотела писать в удобной и расслабленной позе, чуть ли не в позе эмбриона. Она так и говорила, что хотела бы “окружить себя маткой”».
Еще Патрисия перед работой выпивала чего-нибудь покрепче. «Не затем, чтобы взбодриться, – пояснял Уилсон, – а, напротив, чтобы слегка приглушить рвущуюся из нее почти безумную энергию».
Ближе к старости она превратилась в закоренелую пьяницу, которую не всякое спиртное пронимало, и возле кровати помимо кофе и пончиков стояла также бутылка водки – Патрисия протягивала к ней руку, едва проснувшись, и ставила на бутылке пометку, чтобы не превысить дневную дозу. Большую часть жизни она дымила как паровоз, по пачке Gauloises в день. Зато к еде была равнодушна. Кто-то из знакомых отметил: «Она ела только американский бекон, глазунью и хлопья в любое время дня».
С людьми она чувствовала себя неловко, но у нее складывались дивные отношения с животными, в первую очередь с кошками, хотя она держала дома также и улиток. Ей захотелось приобрести их в качестве питомцев, когда на рыбном рынке она увидела пару улиток, переплетшихся как бы в объятии. Позднее она говорила радиокорреспонденту, что «они внушают удивительное спокойствие». В итоге у нее в саду в Саффолке (Англия) развелось три сотни улиток, и как-то раз Патрисия отправилась в Лондон, прихватив с собой большую сумку латука и усадив туда сотню улиток – пригласила их на ужин. Когда Патрисия надумала переехать из Англии во Францию, выяснилось, что французские законы запрещают ввоз в страну улиток, и она переправляла своих питомцев контрабандой, постоянно возвращаясь за ними в Саффолк и перевозя в бюстгальтере по дюжине за раз.
Федерико Феллини (1920–1993)
Итальянский режиссер утверждал, будто не может спать больше трех часов подряд. В интервью 1977 г. он так описывал свое утро:
«Я встаю в шесть часов утра, брожу по дому, открываю окна, выдвигаю ящики, переставляю книги с места на место. Годами я пытаюсь сварить себе чашку приличного кофе, но у меня к этому явно нет таланта. Как можно раньше я норовлю спуститься вниз, выйти наружу. К семи я уже на телефоне, мне хватает ума сообразить, кому можно звонить в это время, не рискуя разбудить. Некоторым я даже услугу оказываю вместо будильника: эти люди привыкли и полагаются на меня в том, что примерно в семь я подниму их звонком».
В молодости Феллини работал в газете, однако вскоре почувствовал, что его темперамент больше подходит кинорежиссеру – ему нравился сам процесс съемок, шум, общение, тусовка.
«Писатель все делает сам, и ему нужна дисциплина, – рассуждал Феллини. – Он встает в семь утра, сидит наедине с белым листом бумаги. Я же – vitellone [шалопай], мне это не по душе, и я нашел наилучшее средство самовыражения. Съемки – идеальное сочетание работы и коллективной жизни».
Ингмар Бергман (1918–2007)
«Знаете, что такое – снимать кино? – вопрошал Бергман в интервью 1964 г. – Восемь часов напряженной каждодневной работы, чтобы получить три минуты на экране. И за эти восемь часов выдадутся десять, двенадцать, если вам очень повезет, минут чистого творчества. А может быть, и того не будет. Придется собраться с духом и работать еще восемь часов и молиться, чтобы на этот раз все-таки заполучить свои счастливые десять минут».
Однако Бергман «снимал кино» не только на съемочной площадке, сначала он писал сценарии, уединяясь в своем доме на далеком острове Фаро[15]. Там он из десятилетия в десятилетие соблюдал один и тот же режим: вставал в 8.00, писал с 9.00 до 12.00, затем ел – опять-таки без роскошеств.
«Он всегда ел одно и то же на завтрак, – вспоминала актриса Биби Андерсон. – Ничего не менялось. Взбитые сливки, ужасно жирные, клубничное варенье, очень сладкое – какая-то детская еда, и еще кукурузные хлопья вдобавок».
После завтрака Бергман работал с 13.00 до 15.00, а потом ровно час дремал. Во второй половине дня он выходил на прогулку или ездил на пароме на соседний остров за почтой и газетами. Вечером Бергман читал, общался с друзьями, смотрел какой-нибудь фильм из своей обширной коллекции или же включал телевизор (он обожал сериал «Даллас»).
«Я никогда не прибегал к наркотикам или алкоголю, – вспоминал Бергман. – Максимум, что я себе позволяю, – стакан вина, и этого мне вполне довольно для счастья».
Ему также была «совершенно необходима» музыка, причем самая разнообразная, от Баха до Rolling Stones. С годами он потерял сон, спал не более четырех-пяти часов за ночь, и ему стало труднее работать режиссером. Однако даже после того, как в 1982 г. принял решение уйти из большого кинематографа, он продолжал снимать телефильмы, ставить пьесы и оперы, а также писать пьесы, повести и мемуары.
«Я всю жизнь работал, – говорил Бергман, – а работа – словно поток, разливающийся по пейзажу твоей души. Она спасительна, ибо многое уносит с собой, очищает. Если б я не работал постоянно, я бы сошел с ума».
Мортон Фельдман (1926–1987)
В 1971 г. французский журналист посетил Фельдмана в маленькой деревушке в часе езды от Парижа. Американский композитор уединился там на месяц, чтобы поработать.
«Я живу здесь отшельником, – сказал ему Фельдман. – Встаю в шесть утра, сочиняю до одиннадцати, и на этом рабочий день заканчивается. Выхожу, гуляю, гуляю часами без устали. Макс Эрнст[17] живет неподалеку. Кейдж[18] тоже наведывается. От всякой прочей деятельности я отрезан. Как на меня это влияет? Прекрасно влияет… Но я не привык иметь столько времени, столько досуга. Обычно я творю посреди шума, множества дел. Знаете, я ведь всегда занимался чем-то еще кроме музыки. У родителей имелся бизнес, и я разделял их тревоги, их жизнь…
Потом я женился, жена была увлечена работой, уходила на весь день. Я вставал в шесть утра, отправлялся за покупками, готовил, убирался, работал как сумасшедший, а вечером приходили друзья (у меня было огромное количество друзей, я толком и не понимал откуда). Так прошел год – и ни единой ноты!»
Чтобы выделить время для сочинения музыки, пришлось прибегнуть к стратегии Джона Кейджа. «То был лучший совет, какой я когда-либо в жизни получал, – рассказывал Фельдман, выступая перед аудиторией в 1984 г. – Кейдж говорил, что имеет смысл, поработав какое-то время, остановиться и просто переписать уже написанное. Потому что пока ты переписываешь, ты продолжаешь думать и в голову приходят новые идеи. Так я теперь и работаю. И это замечательно, это просто чудо – связь творчества и переписывания».
Важную роль играют и внешние обстоятельства – «правильная» ручка, удобное кресло. В статье 1965 г. Фельдман писал: «Иногда я хлопочу только о том, чтобы обеспечить себе все те жизненные условия, в которых я смогу работать. Годами я твержу: дайте мне удобное кресло, и я посрамлю Моцарта».
Вольфганг Амадей Моцарт (1756–1791)
В 1781 г., тщетно проискав несколько лет места при дворе какого-нибудь европейского владыки, Моцарт принял решение поселиться в Вене в качестве свободного музыканта и композитора. Для человека с талантами и репутацией Моцарта в столице открывалось множество возможностей, но ради заработка приходилось крутиться непрерывно, разрываясь между уроками игры на пианино, концертами и визитами к богатым покровителям. К тому же Моцарт ухаживал (под неодобрительным взором будущей тещи) за своей невестой Констанцией Вебер, и в итоге для новых сочинений у него оставалось едва ли три часа в день. В 1782 г. он подробно описал в послании сестре эти лихорадочные венские дни:
«К шести утра я уже причесан, а к семи – полностью одет. Я сочиняю музыку до девяти, с 9.00 до 13.00 даю уроки. Затем я обедаю, если только не получаю приглашения в дом, где обедать принято в два или даже в три часа дня, как, например, сегодня и завтра – у графини Зичи и у графини Тун. До пяти или шести часов вечера у меня нет возможности приняться за работу, да и тогда зачастую надо идти на концерт; если же я свободен от концерта, то сочиняю до девяти. После этого я отправляюсь к моей любезной Констанции, хотя радость свидания почти всегда отравляет ее мать своими жестокими замечаниями… В половину одиннадцатого или в одиннадцать я возвращаюсь домой – раньше или позже, зависит от количества стрел, выпущенных ее матерью, и от моей способности выстоять. Поскольку я не могу рассчитывать на возможность поработать вечером, ибо концерты отнимают время, а также меня могут в любой момент вызвать туда или сюда, я завел обычай (в особенности, когда возвращаюсь домой не слишком поздно) сочинять еще немного перед отходом ко сну. Итак, я пишу до часу, а в шесть часов уже снова на ногах».
«При таком количестве дел, я порой уже не знаю, стою ли я на ногах, или на голове», – писал Моцарт отцу и, в общем-то, не преувеличивал. Несколько лет спустя, явившись навестить сына, Леопольд Моцарт убедился в том, что жизнь «свободного художника» и впрямь нелегка. Он написал домой: «Я не в силах передать эту суету и беготню».
Людвиг ван Бетховен (1770–1827)
Бетховен вставал на рассвете и, не теряя времени, усаживался за работу. Завтракал он чашкой кофе, которую сам готовил с великим тщанием (ровно 60 бобов на чашку – он отсчитывал их поштучно, чтобы гарантировать правильную дозу). Композитор садился за рабочий стол и писал до двух или трех часов, изредка прерываясь и выходя прогуляться, что укрепляло в нем творческий дух. Вероятно, именно по этой причине в теплое время года он успевал сделать значительно больше.
Пообедав, Бетховен отправлялся на длинную, энергичную прогулку, занимавшую почти весь остаток дня. Он клал в карман несколько листов нотной бумаги и карандаш, чтобы записывать пришедшие ему в голову музыкальные идеи. Под конец дня он заходил в трактир и читал там газеты. Вечера он проводил с друзьями или в театре, зимой предпочитал оставаться дома в одиночестве и читать. Ужинал он без особых затей – тарелкой супа и остатками обеда. Он любил есть неторопливо; ужин увенчивался кружкой пива и трубкой. По вечерам Бетховен редко занимался музыкой, и спать он ложился рано, самое позднее – в 21.00.
Особо стоит отметить необычные омовения, к коим Бетховен питал склонность. Его ученик и секретарь Антон Шиндлер описывает эту привычку композитора в книге «Бетховен каким я его знал»:
«Вода была главной отрадой и насущной потребностью его жизни. В этом отношении он был человеком скорее восточным, чем западным: по его мнению, Мухаммед предписал минимально необходимое человеку число омовений. Если во время утренней работы Бетховен не был одет для выхода, в своем домашнем платье он подходил к раковине и обильно поливал воду себе на руки, распевая при этом во весь голос гамму или же громко что-то мурлыча, после чего принимался бродить по комнате, тараща и выкатывая глаза, что-то записывал, а потом вновь принимался обильно лить воду и громко распевать. То были моменты глубочайшей сосредоточенности, и никому не следовало бы чинить ему в этом препятствия, однако же, как ни прискорбно, возникало два затруднения: во-первых, слуги не могли сдержать смех, отчего хозяин впадал в ярость и поносил их с таким неистовством, что еще более выставлял себя на посмешище. Во-вторых, он наживал неприятности с хозяином дома, ибо зачастую проливал столь много воды, что она сочилась сквозь пол на нижний этаж. Именно по этой причине Бетховен не пользовался популярностью в качестве жильца; пол в его комнате приходилось бетонировать, дабы вода не протекала ниже, а сам он даже не замечал лужу – этот источник вдохновения – у себя под ногами!»
Серен Кьеркегор (1813–1855)
День датского философа был в основном посвящен двум видам деятельности: творчеству и прогулкам. Писал он, как правило, по утрам, в полдень отправлялся на затяжную прогулку по Копенгагену, а затем на весь остаток дня вновь усаживался за работу. Именно во время прогулок его осеняли наиболее оригинальные идеи, и порой он так спешил набросать их на бумагу, что, едва переступив порог, бежал к конторке и писал стоя, не снимая шляпы и сжимая в левой руке трость или зонтик.
Энергию Кьеркегор поддерживал в себе кофе, который он потреблял после обеда, а также стаканчиком хереса. Израэль Левин, служивший у него секретарем с 1844 по 1850 г., вспоминает, что у Кьеркегора имелось на хозяйстве «по меньшей мере 50 чашек с блюдцами, но каждая пара была уникальна», и всякий раз перед тем, как выпить кофе, Левин должен был выбрать чашку и блюдце и каким-то образом аргументировать свой выбор. На этом странности данного ритуала не исчерпывались. Биограф Йоахим Гарфф пишет:
«Кьеркегор разработал свой собственный, весьма своеобразный способ пить кофе. Он радостно хватал пакетик сахара и принимался сыпать белый порошок в чашку, пока не насыплет гору, выше краев чашки. Затем струя черного, немыслимо крепкого кофе медленно растворяла эту белую пирамиду, и не успевал процесс закончиться, как стимулирующий сироп уже исчезал в желудке учителя, смешиваясь с хересом и поставляя необходимую энергию его кипящему и бурлящему мозгу. Этот мозг целый день работал с такой продуктивностью, что даже в сумерках можно было отчетливо видеть, как дергаются и дрожат усталые пальцы, сомкнувшись на изящной ручке чашки».
Вольтер (1694–1778)
Французский философ и писатель эпохи Просвещения предпочитал работать в постели, особенно в свои поздние годы. Как рассказал один из знакомых Вольтера, частенько навещавший его в 1774 г., утро мыслитель проводил в постели, читая и диктуя новую книгу одному из секретарей. В полдень поднимался и одевался. Затем принимал посетителей или, если никто не пришел, продолжал работать, подкрепляясь кофе и шоколадом (он не обедал). Между 14.00 и 16.00 Вольтер вместе с главным секретарем Жаном-Луи Ваньером объезжал в карете поместье. Затем он вновь работал до восьми вечера, а потом выходил к ужину в компании вдовствующей племянницы (и своей многолетней любовницы) мадам Дени и других домочадцев. На этом рабочий день не заканчивался: после ужина Вольтер возобновлял диктовку и продолжал ее порой до глубокой ночи. Согласно подсчетам Ваньера, они работали в среднем по 18–20 часов в сутки. Вольтера такой расклад вполне устраивал. «Обожаю жить в клетке», – писал он.
Бенджамин Франклин (1706–1790)
Знаменитый «план Франклина», который великий просветитель включил в свою «Автобиографию», предусматривал достижение морального совершенства за 13 недель. Каждая неделя посвящалась одной конкретной добродетели – умеренности, опрятности, терпению и так далее, а все отступления от добродетели фиксировались в календаре. Франклин был уверен: если он сумеет на протяжении недели хранить верность избранному качеству, это войдет в привычку и можно будет перейти к следующей добродетели, причем каждый раз он будет допускать все меньше отступлений от идеала. Проступки отмечались черными точками в календаре, покуда преображение не завершалось, после чего, думал Франклин, ему потребуется лишь периодический «осмотр и ремонт» укоренившейся морали.
План удалось в какой-то мере осуществить. Сначала он повторил этот цикл несколько раз подряд, затем назначал себе один курс ежегодно, а там и раз в несколько лет. Но добродетель Порядка – «Пусть все вещи лежат на своих местах и каждому делу отводится свое время» – так и ускользнула от него. У Франклина отсутствовала природная склонность хранить бумаги и прочее имущество в строгом порядке, а усилия по поддержанию порядка давались ему с таким трудом, что он чуть было не бросил дело. К тому же его бизнес, типография, постоянно требовал внимания, и Франклин не всегда мог следовать намеченному им жесткому расписанию. Идеальный распорядок дня, также внесенный в маленький «дневник добродетели», выглядел следующим образом:
Это расписание было составлено прежде, чем Франклин добавил к ежедневной рутине любимую привычку своих более поздних лет – воздушные ванны. В ту пору для бодрости рекомендовалось принимать холодные ванны, однако Франклин счел, что холодная вода приводит к ненужному сотрясению организма. Он писал другу:
«Я обнаружил, что моему организму куда более полезен другой элемент, а именно холодный воздух. С этой целью я встаю рано утром, усаживаюсь у себя в комнате совершенно обнаженным и провожу так полчаса или час, в зависимости от сезона, за чтением или работой. Упражнение это отнюдь не болезненно, скорее приятно, и если после этого я возвращаюсь в постель до того, как окончательно одеться, то мне удается дополнить ночной сон еще часом или двумя самой приятной, какую только можно вообразить, дремоты».
Энтони Троллоп (1815–1882)
Неизменная привычка садиться за письменный стол спозаранку сделала Троллопа автором 47 романов[20] и 16 других книг. В «Автобиографии» Троллоп описывает свой рабочий день, каким он был в Уолтем-Кроссе (Англия) на протяжении 12 прожитых там лет. Большую часть этого времени он служил по почтовому ведомству – поступив на службу в 1834 г., а в отставку вышел лишь 33 годами позднее, уже опубликовав более двух десятков книг.
«У меня было заведено каждое утро усаживаться за стол в 5.30. Старый слуга, которому было поручено меня будить и приплачивалось пять фунтов в год за такую службу, не знал пощады. За все годы в Уолтем-Кроссе он ни разу не запоздал с чашкой кофе, которую должен был приносить мне спозаранку. Полагаю, ему, более чем кому-либо другому, я обязан своим нынешним успехом. Начиная столь рано, я успевал завершить свой литературный труд до того момента, когда наступала пора одеваться к завтраку. Думается, все, кто знаком с литературной работой, кто занимался этим ремеслом ежедневно, согласятся со мной в том, что за три часа в день возможно произвести все, что нужно. Однако надо тренировать себя таким образом, чтобы эти три часа работать непрерывно, воспитать свой ум так, чтобы не оставалось потребности сидеть праздно, грызя свое перо и таращась на стену перед собой, покуда придут слова, годные для выражения очередной идеи. В то время я выработал привычку и сохраняю ее по сию пору, хотя в последнее время сделался несколько снисходительнее к самому себе: я требовал с себя по 250 слов в каждые четверть часа и, работая, клал перед собой часы. Я убедился, что 250 слов ложатся на бумагу столь же неукоснительно, как идут мои часы. Однако эти три часа не были целиком посвящены писанию. Я начинал работу с того, что перечитывал сделанное накануне, – это отнимало полчаса, покуда я взвешивал и пробовал на слух звучание слов и фраз… Такое распределение времени позволяло мне производить по десять страниц романа обычного формата в день, и, если не нарушать режим, таким образом можно было получить за год три романа – каждый из трех томов, то есть именно то количество, что так сильно удручило издателя с Патерностер-Роу[21], и тот самый объем чтения, какой любители романов рассчитывают получить от одного писателя».
Если один из трех трехтомных романов завершался прежде, чем подходили к концу три часа работы, Троллоп брал чистый лист бумаги и тут же приступал к следующей книге. Своим прилежанием он, несомненно, был обязан материнскому примеру: Фэнни Троллоп и сама была чрезвычайно популярным автором[22]. Она взялась за перо в возрасте 53 лет, и то лишь потому, что отчаянно нуждалась в деньгах для своих шестерых детей и больного мужа. Выделить время для творчества в загруженной жизни матери и домохозяйки было нелегко, и миссис Троллоп усаживалась за письменный стол каждый день в четыре часа утра, чтобы вовремя прерваться и подать семье завтрак.
Джейн Остин (1775–1817)
Джейн Остин никогда не жила одна, и в ее повседневной жизни не было возможности уединиться. Не стал исключением в этом смысле и ее последний приют, коттедж в английской деревушке Чотон: Джейн жила там с матерью, сестрой, близкой подругой и тремя слугами, не говоря уж о неиссякаемом потоке посетителей. Тем не менее Джейн успела очень много сделать за краткий срок с 1809 г., когда поселилась в Чотоне, и до своей смерти в 1817-м: она переписала свои ранние романы «Гордость и предубеждение» и «Чувство и чувствительность» и написала три новых: «Мэнсфилд-парк», «Эмма», «Доводы рассудка».
Остин работала в семейной гостиной, где, как вспоминает племянник, ей в любой момент могли помешать:
«Она не желала, чтобы о ее занятиях стало известно гостям или слугам или кому-либо за пределами семейного круга. Писала она на маленьких бумажных клочках, которые легко было тут же убрать или прикрыть листом промокательной бумаги. Дверь между парадными помещениями и хозяйственными скрипела, но тетя запрещала приводить ее в порядок, потому что скрип предупреждал ее: кто-то идет».
Джейн вставала раньше других обитательниц дома и до 9.00 играла на пианино. В девять она подавала завтрак – это составляло ее основную обязанность по дому. Затем усаживалась за работу в гостиной, а мать и сестра обычно там же шили. Если появлялись гости, Джейн убирала бумаги и тоже бралась за рукоделие. Обед, главная трапеза за день, проходил с 15.00 до 16.00, затем – беседа, карточные игры, чай. Вечером дамы читали друг другу вслух, иногда Джейн читала родным новые главы своих романов.
Хотя Джейн Остин не располагала той приватностью, на которую ныне считает себя вправе претендовать писатель, она все же была вполне довольна своей жизнью в Чотоне. Ее родные считались с ее творчеством, сестра Кассандра взяла на себя ведение хозяйства, что уже было огромным облегчением для романистки, написавшей однажды: «Не представляю себе, как можно сочинять, когда в голове вертятся бараньи котлеты и ревень».
Фредерик Шопен (1810–1849)
В те десять лет, что длился его роман с французской писательницей Жорж Санд[23], Шопен проводил большую часть лета в ее поместье в Ноане в центральной Франции. Шопен был горожанином до мозга костей, в деревне он быстро начинал томиться и ворчать, однако эта лишенная развлечений жизнь шла на пользу его творчеству. Просыпался он, как правило, поздно, завтракал у себя в спальне и большую часть дня сочинял музыку, прерываясь лишь затем, чтобы дать урок игры на пианино дочери Жорж Санд Соланж. В шесть часов вечера все обитатели дома собирались на обед, часто на свежем воздухе, а откушав, беседовали, играли и слушали музыку, придумывали какие-то семейные забавы. Затем Шопен ложился спать, а Санд спешила к своему письменному столу.
Хотя в Ноане Шопен был избавлен от каких-либо забот и для творчества были созданы все условия, работа давалась ему с трудом. Санд описывала его способ сочинять так:
«Творит он спонтанно и словно чудом. Он обретает музыку, не ища ее и не предвидя вдохновения. Она сама нисходит к клавишам его инструмента, уже совершенная, небесная, или же мелодия запоет в его душе во время прогулки, и тогда ему не терпится добраться до пианино и самому сыграть ее. Но тут-то и начинаются самые душераздирающие сцены, какие мне когда-либо доводилось видеть: непрерывные усилия, нерешительность, попытки схватить ускользающие от него оттенки мотива, которые он услышал было, но не сумел удержать. То, что родилось как целое, он при попытке записать подвергает чересчур суровому анализу, а когда ему не удается обрести полную ясность, какая ему видится, он впадает в отчаяние, запирается на целый день у себя в комнате, рыдает, бродит из угла в угол, ломает ручки, сотни раз повторяет и варьирует каждую ноту, записывает и вычеркивает, и на следующий день все начинается заново с такой же суровой, изнурительной требовательностью к себе. Он потратил шесть недель на одну-единственную страницу, а в итоге написал то же самое, что набросал в самый первый раз».
Санд учила Шопена доверяться первому порыву вдохновения, однако он не решался принять ее совет и злился на ее вмешательство. «Я не смела настаивать, – писала Жорж Санд. – В гневе Шопен пугал меня, и поскольку со мной он старался сдерживаться, казалось, он, того гляди, задохнется и умрет».
Гюстав Флобер (1821–1880)
Флобер начал «Мадам Бовари» в сентябре 1851 г. вскоре после возвращения в дом своей матери в Круассе. Перед этим он провел два года за границей, путешествуя по Средиземноморью, и это долгое путешествие утолило его давнюю страсть к приключениям. Теперь, накануне тридцатилетия (а большой живот и растущая лысина придавали ему облик человека средних лет), Флобер почувствовал, что готов к строгой дисциплине, обязательной для написания новой книги, в которой скромный и незатейливый сюжет соединится с точным, бескомпромиссным стилем.
Книга с самого начала причиняла немалое беспокойство.
«Я начал вчера вечером мой роман, – сообщал он своей возлюбленной и многолетнему корреспонденту Луизе Коле[24]. – Предвижу теперь трудности стиля, они пугают меня. Не такое простое дело – быть простым»[25].
Чтобы полностью сосредоточиться на этой задаче, Флобер вскоре завел ритуал, который позволял ему писать по несколько часов еженощно (днем его отвлекал малейший шум), выполняя при этом элементарные семейные обязанности. (В Круассе, помимо писателя и обожавшей его матери, жила не по годам умненькая племянница Флобера Каролин и часто бывал дядя.)
Флобер просыпался в десять часов утра и звонил, вызывая слугу, который приносил ему газеты, письма, стакан холодной воды и уже набитую трубку. Звонок служил также сигналом для родственников: с этого момента они переставали ходить на цыпочках и переговариваться шепотом из страха разбудить писателя. Вскрыв письма, выпив воды и выпустив несколько колечек из трубки, Флобер стучал кулаком в стену – по этому сигналу к нему являлась мать и садилась на кровать подле сына задушевно поболтать, пока тот не надумает встать. Утренний туалет Флобера, включавший в себя чрезвычайно горячую ванну и применение бальзама от выпадения волос, завершался к 11.00, и в этот час Гюстав присоединялся к родным в столовой за трапезой, которая для него служила одновременно и завтраком, и обедом.
Работать на полный желудок он не любил, а потому довольствовался легким угощением, в основном яйцами, овощами, сыром, фруктами и чашкой холодного шоколада. Затем все вместе отправлялись на прогулку: обычно поднимались на холм позади дома, откуда открывался вид на Сену, и там, под сенью каштанов, болтали, сплетничали и спорили, а курильщики курили.
В час Флобер приступал к занятиям с Каролин. Уроки проходили в его кабинете, в просторном помещении, где имелся диван и ломившиеся от книг стеллажи, а на полу лежала шкура белого медведя. Английскому языку девочку учила гувернантка, так что Флобер ограничивался преподаванием истории и географии и относился к этой своей обязанности чрезвычайно добросовестно. Урок длился час, затем Флобер отпускал девочку и усаживался в высокое кресло перед большим круглым столом. В этой позе он работал – по большей части читал, а не писал – до ужина, то есть до 19.00. На этот раз он кушал с большим аппетитом, а затем беседовал с матушкой до девяти или десяти часов вечера, когда та укладывалась спать. Тут-то и начиналась работа. Склонившись над столом в тиши ночи, когда весь дом спал, «отшельник Круассе» в муках создавал новый стиль прозы, освобожденный от всяческих ненужных украшений и от избыточных эмоций во имя взыскательного реализма и точного выбора слов. Эта работа, мучительный поиск каждой фразы и даже каждого слова, оказалась почти непереносимой нагрузкой.
«Не знаю, как руки у меня порой не отваливаются от усталости и как не раскалывается голова. Я веду суровую жизнь, в которой нет радости; у меня нет ничего, чем можно было бы поддерживать себя, кроме какой-то постоянной злобы, которая временами плачет от бессилия, однако не проходит. Я люблю свою работу неистовой и странной любовью, как аскет власяницу, которая терзает его живот… Временами, когда я чувствую себя опустошенным, когда выражение не складывается, когда, исписав столько страниц, обнаруживаю, что нет ни одной готовой фразы, я падаю на диван и лежу там, отупев от безнадежной тоски. Я ненавижу себя и корю за безумную гордыню, из-за которой задыхаюсь в погоне за химерой. Четверть часа спустя все меняется, сердце бьется от счастья»[26].
Он часто жаловался, что слишком медленно продвигается вперед. «“Бовари” не идет. За неделю – две страницы! Есть с чего набить себе морду от отчаяния»[27].
И все же постепенно страницы накапливались. По воскресеньям заглядывал его друг Луи Булье[28], и Флобер читал ему то, что успевал написать за неделю. Они вместе разбирали каждую фразу десятки, сотни раз, пока не находили единственно верный вариант. Советы Булье и его поддержка укрепляли ослабевшую уверенность писателя и помогали ему справиться с нервами, так что хватало сил еще на семь дней медленной, мучительной работы. Такая монотонная повседневная борьба продолжалась с незначительными перерывами до июня 1856-го, когда после без малого пяти лет страданий Флобер отправил наконец рукопись своему издателю. И все же, как ни мучителен был процесс, во многих отношениях именно такая жизнь являлась для Флобера идеальной.
«В конце концов, – писал он годы спустя, – работа – наилучший способ ускользнуть от жизни».
Анри де Тулуз-Лотрек (1864–1901)
Тулуз-Лотрек лучше всего работал по ночам, делая зарисовки в кабаре или расставляя мольберт в борделе. Образы ночной жизни в Париже рубежа веков принесли ему славу, но подорвали здоровье: он много пил и мало спал. После ночи пьянства и рисования он поднимался спозаранку и принимался печатать литографии, затем шел обедать в кафе и запивал каждое блюдо изрядным количеством вина. Возвратившись в студию, он ложился подремать, чтобы прошло опьянение, а затем рисовал до вечера, когда наступала пора аперитива. Гостям Тулуз-Лотрек предлагал свои достославные коктейли – художник обожал американские смешанные напитки, которые во Франции в ту пору были еще новинкой, – причем он изобретал собственные смеси, ориентируясь не на вкус, а на яркое сочетание цветов, да чтоб напиток вышел покрепче. Аперитивы служили лишь вступлением к ужину с обильными возлияниями и к очередной пьяной ночи.
«К 40 годам я выжгу себя дотла», – говорил Тулуз-Лотрек приятелю, но слегка не рассчитал: скончался в 36 лет.
Томас Манн (1875–1955)
Томас Манн неизменно просыпался к восьми утра. Он пил кофе вместе с женой, принимал ванну и одевался. В 8.30 он завтракал, опять-таки в обществе жены, а в девять часов Манн закрывал за собой дверь кабинета, скрываясь от членов семьи, гостей и телефонных звонков. Детям строжайше запрещалось шуметь с девяти утра и до полудня, в основные часы работы писателя. В эти часы, пока его ум был свеж и бодр, Манн прилагал все усилия к тому, чтобы успеть полностью сделать работу. «Каждый абзац – приключение, каждый эпитет дается усилием воли», – писал он. Все, что он не успевал перенести на бумагу до полудня, оставалось на следующий день, так что он принуждал себя «сжать зубы и делать по одному шажку за раз».
Покончив с утренним уроком, Манн у себя же в кабинете обедал и наслаждался первой за день сигарой. Он курил за работой, однако позволял себе ровно двенадцать сигарет и две сигары в день. Затем он усаживался на диван и до четырех читал газеты, журналы и книги, а затем укладывался в постель часок подремать. В этот священный час детям опять-таки запрещалось шуметь. В пять Манн пил чай вместе со всей семьей, а затем писал письма, рецензии и статьи для газет – эту работу не страшно было прервать ради телефонного звонка или гостя – а перед ужином, который накрывали в 19.30 или в 20.00, выходил на прогулку. Иногда за ужином принимали гостей, а если гостей не было, Манн с женой проводили вечер, читая и слушая граммофонные пластинки. В полночь они расходились по раздельным спальням.
Карл Маркс (1818–1883)
Маркс приехал в Лондон в качестве политического изгнанника в 1849 г. и собирался пробыть в английской столице от силы несколько месяцев, а вместо этого оставался там безвыездно вплоть до своей смерти в 1883-м. Первые годы в Лондоне были омрачены жестокой нуждой и личной трагедией: семья жила в такой скудости, что к 1855 г. умерли трое из шестерых детей. Повседневные привычки Маркса описывает Исайя Берлин[31]:
«Его жизнь сводилась к ежедневным визитам в читальный зал Британского музея, где он обычно оставался с девяти утра до семи вечера, когда библиотека закрывалась, за сим следовали долгие часы ночной работы и непрерывное курение, которое из удовольствия превратилось для него в потребность. Эти привычки подорвали его здоровье, часто обострялась болезнь печени, высыпали фурункулы и воспалялись глаза. Все это мешало его работе, раздражало и изнуряло, перекрывало и без того ненадежные источники дохода. “Я терзаюсь, как Иов, хотя и без его благочестия”, – писал Маркс в 1858 г.»
К 1858-му Маркс уже несколько лет провел над «Капиталом», многотомным трудом по политической экономике, которому будет посвящена вся его жизнь. Он никогда не работал на жалованье. «Я должен стремиться к своей цели, и будь что будет. Не позволю буржуазному обществу превратить меня в машину для зарабатывания денег», – писал он в 1859 г. (На самом деле он пытался получить работу на железной дороге, но неразборчивый почерк оказался непреодолимым препятствием.) Содержал Маркса его друг и сотрудник Фридрих Энгельс, запуская руку в кассу текстильного завода своего отца, и любые суммы Маркс, неэкономный экономист, тут же просаживал. «Никому еще не доводилось писать о деньгах, до такой степени в них нуждаясь», – замечал он.
Геморрой его тем временем развился настолько, что, по словам биографа, Маркс «не мог ни сидеть, ни ходить, ни стоять распрямившись». Двадцать лет ежедневных страданий понадобились для того, чтобы создать первый том «Капитала», и автор умер, так и не завершив третий том. Жалел он только об одном. «Вы знаете, что я посвятил всю свою жизнь революционной борьбе, – писал он другому политическому деятелю в 1866 г. – Об этом я не жалею, напротив: начни я жизнь с начала, я бы делал все то же. Но я бы не женился. И насколько это в моей власти, я постараюсь уберечь свою дочь от рифов, на которых разбилась судьба ее матери».
Зигмунд Фрейд (1856–1939)
«Не могу себе представить благополучной жизни без работы», – писал Фрейд другу в 1910 г. Предоставив домоводство своей супруге Марте – она подбирала Фрейду одежду вплоть до носовых платков и даже выдавливала пасту на зубную щетку, – основатель теории психоанализа получил возможность посвятить всю свою долгую жизнь одной страсти: работе.
К семи утра он уже был на ногах, съедал завтрак и ненадолго отдавал себя в руки цирюльнику – тот являлся ежедневно подровнять доктору Фрейду бороду. С 8.00 до полудня Фрейд принимал пациентов. Ровно в час подавали обед, основную еду дня. Гурманом Фрейд не был, его не радовали цыплята и вино, ему подавай простую и плотную пищу средних классов, вареную или жареную говядину, однако ел он с удовольствием, в сосредоточенном молчании. Хотя Фрейд был гостеприимен, порой за обедом он так глубоко уходил в свои мысли, что его нерушимое молчание смущало гостей, пытавшихся как-то поддержать разговор с другими членами семьи. После обеда Фрейд отправлялся на прогулку по Рингштрассе. Но и прогулка не была ленивой и праздной; сын Фрейда Мартин вспоминал: «Отец шагал с поразительной скоростью». По пути он частенько покупал сигары, заглядывал к издателю, чтобы занести ему рукопись или забрать корректуру. В 15.00 часа начинались консультации, потом снова прием пациентов, затягивавшийся порой до девяти вечера. Затем семья ужинала, и Фрейд играл в карты со свояченицей или выходил на прогулку в сопровождении жены или дочери, иногда заглядывал в кафе, чтобы прочесть газету. Остаток вечера проходил в кабинете: Фрейд читал, писал и редактировал журнал по психоанализу как минимум до часа ночи.
Эти долгие рабочие дни смягчались двумя поблажками: во-первых, Фрейд непрерывно курил сигары, истребляя по два десятка в день с тех пор, как ему исполнилось двадцать с небольшим лет и почти до самой смерти, не прислушиваясь ни к советам врачей, ни к тяжелым болезням, которые одолели его в последние годы жизни. (Семнадцатилетнему племяннику, отказавшемуся от сигареты, Фрейд наставительно сказал: «Мой мальчик, курение – одно из величайших и притом дешевых удовольствий в этой жизни, и если ты решил отказаться от курения, мне тебя жаль».) Не менее важны были и ежегодные трехмесячные каникулы, которые семья проводила на курорте или в отеле в горах, гуляя, собирая грибы и ягоды, занимаясь рыбалкой.
Карл Юнг (1875–1961)
В 1922 г. Карл Юнг приобрел участок земли подле маленькой швейцарской деревушки Боллинген и начал строительство простого двухэтажного дома на берегу озера Цюрих. Лет десять или двенадцать он достраивал и расширял здание, прозванное в итоге Боллингенской башней, добавил к нему парочку башен-флигелей и огородил двор с большим наружным очагом. Но даже с такими усовершенствованиями жилище его оставалось довольно примитивным. Неровный каменный пол не был покрыт ни паркетом, ни коврами. Электричество отсутствовало, не было и телефона. Обогревались дровяными печами, готовили на керосинке, единственным видом освещения были керосиновые же лампы. Воду приносили из озера и кипятили (со временем установили ручной насос). «Если бы человек XVI в. оказался в моем доме, лишь спички и керосиновая лампа явились бы для него новинкой, в остальном он ориентировался бы без труда»[32], – писал Юнг.
В 1930-х гг. Боллингенская башня служила Юнгу убежищем от города, где он жил жизнью трудоголика, по восемь-девять часов в день принимая пациентов, постоянно читая лекции и проводя семинары. Писал он почти исключительно во время каникул. И хотя у Юнга было множество зависевших от него пациентов, он не стеснялся взять выходной. «Я понял, что человек, который нуждается в отдыхе и продолжает работать вопреки усталости, попросту глуп», – заявлял он.
В Боллингене Юнг поднимался в семь утра, здоровался со сковородками, кастрюлями и горшками и «подолгу возился, готовя завтрак из кофе, хлеба, масла, салями и фруктов», повествует биограф Рональд Хеймен. Два утренних часа он посвящал сосредоточенной работе, а остальное время дня проводил рисуя, медитируя у себя в кабинете, подолгу гуляя в горах, принимая посетителей и отвечая на огромное количество писем, поступавших каждый день. В два или в три часа дня он пил чай, вечером с удовольствием готовил обильный ужин, с аперитивом, или, как он выражался, «закатным». В десять часов вечера он ложился спать.
«В Боллингене я живу естественной для себя жизнью… Я отказался от электричества, сам топлю печь и плиту, а по вечерам зажигаю старинные лампы. У меня нет водопровода, я беру воду из колодца. Я рублю дрова и готовлю еду. В этих простых вещах заключается та простота, которая так нелегко дается человеку»[33].
Густав Малер (1860–1911)
Хотя ныне Малер славится как один из лучших композиторов рубежа XIX – ХХ вв., при жизни он был более известен как дирижер. Сочинение музыки занимало лишь часть его времени, и симфонии зрелого периода были созданы в пору летних перерывов в насыщенной работе дирижера Венской придворной оперы[34]. Малер проводил лето за летом на вилле в Майерниге, на озере Вертерзее в южной Австрии. Замечательно подробно его привычки описываются в мемуарах жены композитора Альмы (она была 19 годами моложе).
Они познакомились в ноябре 1901 г., четыре месяца спустя поженились и летом вместе поехали на ту же виллу. Альма ждала первого ребенка; Малер привез с собой наброски Пятой симфонии, будущего шедевра, который – от похоронного марша в начале до пронзительно прекрасной Четвертой части, посвященной молодой жене композитора, – тонко передавал оттенки различных чувств.
Но если творчество Малера отражало страстную и бурную внутреннюю жизнь, то его повседневная жизнь на вилле являла прямую этому противоположность. Эта жизнь, как обнаружила Альма, «была полностью избавлена от всего лишнего, почти нечеловечески проста». Композитор просыпался в 6.00 или 6.30, немедленно вызывал звонком кухарку и требовал свой завтрак: свежемолотый кофе с молоком, диетический хлеб, масло и варенье. Все это кухарка доставляла в каменную хижину в лесу, где Малер занимался творчеством (композитор не желал ни с кем говорить и никого видеть, пока не сядет за работу, поэтому из страха нечаянно столкнуться с хозяином кухарка пробиралась к нему по крутой и скользкой тропинке, а не по главной дорожке).
В хижине Малер разжигал спиртовой обогреватель. «Он почти всегда обжигал пальцы, – сообщает Альма, – не по неуклюжести, а из-за мечтательной рассеянности». Грел молоко, пил кофе и завтракал на скамейке возле хижины. После этого он запирался и приступал к работе. С этого момента Альма должна была следить, чтобы, покуда Малер работает, до его беседки не доносилось ни звука. В это время она воздерживалась от игры на пианино и, обходя соседей, сулила им билеты в оперу, если они будут держать своих собак взаперти.
Малер работал до полудня, потом тихонько возвращался домой, переодевался и шел на озеро. Плюхнувшись в воду, он свистом подзывал к себе жену. Выкупавшись, Малер лежал на берегу, обсыхая, а потом вновь бросался в воду, так пять-шесть раз, пока не чувствовал прилив сил и аппетит. Малер предпочитал простую и легкую пищу, тщательно приготовленную и почти неприправленную – «чтобы насытиться, не раздразнив аппетит и не вызвав тяжести в желудке», поясняет Альма, которой это казалось скорее «диетой инвалида».
После обеда Малер выводил Альму на долгую прогулку вдоль берега, изредка останавливаясь, чтобы записать в блокнот несколько нот, отбивая при этом такт карандашом. Иногда работа поглощала его более чем на час, и тогда Альма присаживалась на пень или на траву, не осмеливаясь даже глядеть на супруга. «Если он чувствовал прилив вдохновения, он улыбался мне, – пишет она. – Он знал, что ничто на свете не могло бы доставить мне большую радость».
На самом деле Альма вовсе не так легко принимала свое новое положение – супруги своенравного, привыкшего к одиночеству гения. (До замужества она и сама сочиняла музыку, но Малер заставил ее бросить творчество, заявив, что одного композитора в семье достаточно.) Тогда, в июле, Альма писала в дневнике: «Во мне происходит тяжкая борьба. И как я тоскую по человеку, который думал бы ОБО МНЕ, помог бы мне обрести СЕБЯ. Я превратилась в домохозяйку!»
Малер либо не подозревал о переживаниях своей супруги, либо предпочитал их игнорировать. К осени он завершил вчерне Пятую симфонию и следующие несколько лет каждое лето возвращался все к той же рутине, сочинив в Майерниге Шестую симфонию, а затем Седьмую и Восьмую. Если работа шла успешно, композитор чувствовал себя совершенно счастливым. Он писал своему коллеге: «Вы же знаете: все, чего я хочу от жизни, – сохранить желание работать».
Рихард Штраус (1864–1949)
У Штрауса процесс творчества основывался на строгом методе и был свободен от тревожности и страха. По словам композитора, он производил музыку, словно корова – молоко. Даже осенью 1892 г., когда Штраус перебрался из Германии в более теплый климат, чтобы вылечиться от воспаления легких и затяжного бронхита, он и на новом месте установил нерушимый распорядок дня. Домой он писал из своего египетского отеля:
«Мой день строится очень просто. Я поднимаюсь в восемь утра, принимаю ванну и завтракаю – три яйца, чай, Eingemachtes (домашнее варенье), затем я с полчаса прогуливаюсь в пальмовой роще отеля вдоль берега Нила, а с десяти до часа работаю. Оркестровка первого акта продвигается медленно, но верно. В час дня я обедаю, затем читаю Шопенгауэра или играю с миссис Конце в безик[36] по пиастру очко. С трех до четырех я продолжаю работу, в четыре пью чай и выхожу на прогулку до шести, когда мне полагается любоваться закатом. В шесть часов становится темно и холодно, и тогда я пишу письма или еще немного работаю до семи. В семь ужин, после которого я болтаю и курю (всего 8–12 штук в день). В полдесятого я возвращаюсь к себе в номер, полчаса читаю и в десять выключаю свет. Так продолжается изо дня в день.
Анри Матисс (1869–1954)
«Я наслаждаюсь, в общем-то, всем, и мне не бывает скучно, – признавался Матисс гостю, проводя его по своей студии на юге Франции. Дело было в 1941 г.; они осмотрели мастерскую, клетки с экзотическими птицами и оранжерею, где расцветали тропические цветы, зрели гигантские тыквы и красовались китайские статуэтки. Попутно Матисс рассказывал о своей манере работать:
«Теперь вы понимаете, почему я не знаю скуки? Более 50 лет я не на миг не прерываю работу. С девяти утра до полудня – первый сеанс. Затем обед, немного поспать, и в два часа дня я снова берусь за кисти и работаю до вечера. Вы не поверите: каких только сказок не приходится мне рассказывать по воскресеньям моделям! Обещаю им, что это в последний раз, никогда больше я не попрошу их приходить позировать в этот день. Разумеется, я плачу им вдвойне, а когда вижу, что и этим их не заманишь, сулю выходной посреди недели. “Но, мсье Матисс, – говорит мне одна из них, – это уже сколько месяцев длится, и вы мне даже одного вечера свободного не дали”. Бедняжки! Ничего-то они не понимают. Не могу же я жертвовать воскресеньем только потому, что их ждут дружки».
Жоан Миро (1893–1983)
Миро всегда соблюдал жесткий и неизменный распорядок дня, потому что главным в жизни для него была работа и он не позволял себе отвлекаться, а также потому, что боялся вновь соскользнуть в депрессию, мучившую его в юности до тех пор, пока он не открыл в себе талант художника. Дабы предотвратить рецидив, Миро всегда включал в свой режим энергичные физические упражнения: в Париже – бокс, в барселонском гимнастическом зале – шведскую гимнастику и прыжки через скакалку, а находясь на семейной ферме у берега моря в Монт-Родже, куда Жоан удалялся каждое лето, чтобы укрыться от городской жизни и восстановить запасы творческой энергии, он плавал и совершал пробежки по берегу. В книге «Миро: Жизнь страсти» Луис Перманьер описывает повседневную жизнь художника в начале 1930-х, когда тот жил в Барселоне с женой и маленькой дочкой:
«В шесть часов он вставал, умывался и пил кофе с несколькими кусочками хлеба; в семь шел в студию и работал там без перерыва до 12.00, когда прерывался на час энергичной зарядки – это мог быть бокс или бег; в час дня он получал скромный, но хорошо приготовленный завтрак, завершавшийся кофе и тремя сигаретами – не больше и не меньше. Затем наступал момент “средиземноморской йоги”, то есть дневного отдыха, длившегося всего пять минут; в два часа он принимал друга, улаживал деловые вопросы или писал письма; в три возвращался в студию и оставался там до ужина, до восьми часов; после ужина какое-то время читал или слушал музыку».
Миро терпеть не мог, чтобы какие-то светские или культурные мероприятия нарушали эту рутину». Американскому журналисту он откровенно заявил: «Черт подери, ненавижу все эти вечеринки и торжественные открытия. Это политика и коммерция, и все чересчур много болтают! Меня от них тошнит!»
Гертруда Стайн (1874–1946)
С началом Второй мировой войны Гертруда Стайн и ее верная спутница Алиса Токлас[40] бежали из Парижа в департамент Эн на восточной оконечности Франции. Забота об их жилище и быте давно уже возлагалась на Алису; в Эне, как пишет Дженет Малькольм в биографии «Две жизни: Гертруда и Алиса», мисс Токлас «регулировала все детали жизни Стайн, доходя чуть ли не до пародии». Авторы материала, опубликованного в New Yorker в 1934 г., так описывают образ жизни двух писательниц:
«Мисс Стайн каждое утро встает около десяти и вопреки собственному желанию пьет кофе. Она всегда беспокоилась, как бы не сдали нервы, и думала, что кофе повышает нервозность, но доктор предписал пить его по утрам. Мисс Токлас, компаньонка мисс Стайн, поднимается в шесть и начинает вытирать пыль и делать другие дела… Каждое утро мисс Токлас купает и расчесывает французского пуделя Баскета и чистит ему зубы. У собаки имеется собственная щетка.
Мисс Стайн пользуется большой, изготовленной специально для нее ванной, установка которой потребовала убрать лестницу. Приняв ванну, мисс Стайн надевает просторный шерстяной халат и какое-то время пишет. Но предпочитает она работать на свежем воздухе, когда уже полностью оденется. Ведь в графстве Эн так много пригорков и коров, а мисс Стайн любит, оторвавшись от работы, смотреть на каменистые холмы и коров. Обе дамы выезжают на своем Ford и ищут подходящее для остановки место. Там мисс Стайн выходит и усаживается на складной стул с доской для письма и с карандашом, а мисс Токлас бесстрашно пригоняет какую-нибудь корову в поле зрения своей подруги. Если корова не соответствует настроению мисс Стайн, женщины садятся в машину и едут к другой корове. Когда на великую леди нахлынет вдохновение, она быстро пишет в течение примерно 15 минут, но часто она просто сидит, созерцая корову и ничего не делая».
В «Автобиографии всякого» Стайн признает, что никогда не могла работать более получаса в день, но добавляет: «Если писать по полчаса в день, то с годами накопится изрядное количество. К тому же приходится ждать каждый день, ждать целыми днями, чтобы поработать эти полчаса».
Около полудня Стайн и Токлас обедали, ужин у них был ранний и легкий. Токлас рано укладывалась в постель, но Стайн засиживалась, споря и сплетничая с гостями.
«Я не могу так сразу заснуть, мне нужно вечером подурачиться», – писала она. Распрощавшись с гостями, Стайн будила Алису, они перебирали все события прошедшего дня, прежде чем окончательно отойти ко сну.
Эрнест Хемингуэй (1899–1961)
Всю свою взрослую жизнь Хемингуэй вставал рано, в 5.30 или в 6.00, с первым утренним лучом, даже если накануне пил допоздна. Один из его сыновей вспоминал, что писатель, казалось, не ведал похмелья: «Отец всегда выглядел отлично, словно спал сном младенца в звуконепроницаемой комнате с черной повязкой на глазах».
В 1958 г. в интервью Paris Review Хемингуэй объяснил, сколь важен для него этот ранний подъем:
«Когда я работаю над книгой или над рассказом, я сажусь писать каждое утро, сразу после рассвета. В это время никто не побеспокоит, воздух прохладен или даже холоден, садишься за работу – и разогреваешься. Перечитываешь написанное, а как только понимаешь, что произойдет дальше, перестаешь читать и с этого места идешь вперед. Пишешь не далее того момента, когда в тебе еще остаются соки и ты знаешь, что будет дальше, – тогда останавливаешься и стараешься жить этим до завтра, когда снова примешься за дело. Начинаешь, скажем, в шесть утра и работаешь до полудня, если не управишься раньше. Когда заканчиваешь, чувствуешь себя опустошенным, но не пустым, а вновь заполняющимся, словно занимался любовью с любимым человеком. Ничто тебя не заденет, ничто не случится, ничему не придаешь особого значения – ждешь следующего дня, когда сможешь вернуться к этому. Труднее всего справиться с ожиданием следующего дня. Это труднее всего».
Вопреки легенде Хемингуэй не начинал рабочий день с заточки 20 карандашей «номер два». «По-моему, у меня и не было никогда 20 карандашей одновременно», – говорил он в том же интервью. У него имелись другие своеобразные рабочие привычки: писал он стоя, уткнувшись в доходившую ему до груди книжную полку, на которой громоздилась печатная машинка, а поверх нее – деревянная доска для чтения. Поначалу он писал карандашом на тонких листах бумаги для печати, которые клал наискось на доску для чтения. Когда работа шла хорошо, Хемингуэй снимал доску и открывал печатную машинку. Он строил график ежедневной «выдачи» – сколько слов он успел написать. Это, он полагал, нужно, «чтобы не обманывать самого себя». Если же работа не шла, он часто бросал литературный труд и принимался за письма. Это давало ему желанную передышку от «ужасной ответственности писать» или, как он порой каламбурил, от «ответственности ужасно писать».
Генри Миллер (1891–1980)
В начале своей писательской карьеры Миллер часто работал с полуночи до рассвета, покуда не осознал, что на самом деле он «жаворонок». В Париже он сдвинул рабочие часы: работал от завтрака до обеда, после обеда дремал и снова работал весь вечер, иногда уходя в ночь. С годами он пришел к выводу, что послеполуденная работа бесполезна и даже идет во вред. Интервьюеру он в эту пору заявил: «Нельзя вычерпывать колодец до дна, понимаете? Я считаю правильным отрываться от печатной машинки, уходить от нее, пока в голове еще что-то остается».
Ему хватало для работы двух-трех утренних часов, но при этом он настаивал на необходимости соблюдать режим и поддерживать постоянный ритм творчества. «Чтобы сохранить эти моменты истинного озарения, требуется строгая дисциплина, нужно дисциплинировать всю свою жизнь», – говорил он.
Фрэнсис Скотт Фицджеральд (1896–1940)
В начале своей писательской карьеры Фицджеральд отличался замечательной самодисциплиной. В 1917 г. он поступил на военную службу и был направлен в тренировочный лагерь в Форт-Ливенуорт, где недоучившийся в Принстоне студент едва 21 года от роду ухитрился за три месяца написать роман длиной в 120 000 слов. Писал он вечерами, в часы, отведенные для занятий, пряча клочки бумаги за томом «Проблемы пехоты». Когда же его обман разоблачили, Фицджеральд стал трудиться по выходным дням, писал в офицерском клубе с часу дня до полуночи по субботам и с шести утра до шести вечера по воскресеньям. В начале 1918-го он выслал издателю рукопись, которая после серьезной правки превратилась в роман «По эту сторону рая».
Однако, отслужив, Фицджеральд уже не мог строго придерживаться определенного распорядка дня. В 1925 г. в Париже он вставал не раньше 11.00, а за работу садился около 17.00, трудясь с перерывами до 3.30 – это когда он работал, ибо по большей части он проводил ночь, шляясь по барам вместе со своей женой Зельдой. Писал он «приступами», в недолгие часы повышенной активности и сосредоточенности, когда ему удавалось за раз набросать 7000 или 8000 слов. Этот метод годился для рассказов, которые Фицджеральд предпочитал писать одним махом.
«Рассказы лучше всего одолевать одним прыжком или, самые длинные, тремя, – пояснил он однажды. – Трехпрыжковые пишутся три дня подряд, потом денек-другой на правку – и вперед».
С романами дело обстояло сложнее – особенно потому, что Фицджеральд все более полагался на спиртное как на источник творческой энергии. Он предпочитал неразбавленный джин, который действует почти мгновенно и к тому же, как он полагал, не оставляет запаха перегара. Работая над романом «Ночь нежна», Фицджеральд пытался хотя бы несколько часов в день трудиться на трезвую голову, но у него регулярно случались запои, и позднее он признавался издателю, что алкоголь сделался помехой творчеству. «Мне становилось все яснее, что точное выстраивание длинной повести, а также тонкое восприятие и суждение во время редактирования не совместимы с выпивкой», – писал он.
Уильям Фолкнер (1897–1962)
Лучше всего Фолкнеру работалось по утрам, хотя он несколько раз в течение жизни менял расписание, приспосабливаясь к обстоятельствам. Роман «Когда я умирала» он писал вечерами перед выходом на ночную смену (Фолкнер работал наблюдателем на университетской электростанции). Такой вечерне-ночной распорядок дня его тоже вполне устраивал: по утрам он на несколько часов ложился поспать, все утро писал, по дороге на работу заходил к матери на чашку кофе и периодически задремывал во время своей не слишком-то тяжелой смены.
Так обстояло дело в 1929 г. Летом 1930-го Фолкнеры приобрели большую полуразвалившуюся усадьбу, и Уильям бросил работу, чтобы заняться ремонтом дома. Теперь он вставал рано, завтракал и на все утро усаживался за письменный стол. (Он любил работать в библиотеке, а поскольку в этой комнате отсутствовал замок, он снимал с двери ручку и прихватывал ее с собой). После полуденной трапезы он принимался за ремонт дома, затем выходил на прогулку или ездил верхом, осматривая свои «владения». По вечерам Фолкнер с супругой отдыхал на веранде в обществе бутылки виски. Что касается распространенного мнения, будто Фолкнер пил и во время работы, доказательствами этого мы не располагаем. Кое-кто из его друзей и знакомых подтверждает такую его привычку, но дочь ее решительно отрицает, настаивая, что отец «всегда писал трезвым, а напивался потом». Так или иначе, он вроде бы не нуждался в дополнительном стимуле для творчества.
В самые продуктивные свои годы, с конца 1920-х до начала 1940-х, Фолкнер работал с поразительной скоростью, зачастую оставляя на бумаге по 3000 слов в день, а порой и вдвое больше. (Однажды он похвастался матери, что побил личный рекорд: с десяти утра до полуночи написал 10 000 слов.) «Я пишу, когда мной движет дух, – заявлял он, – а дух движет мной ежедневно».
Артур Миллер (1915–2005)
«Как бы я хотел иметь определенное расписание, – вздыхает Артур Миллер в интервью 1999 г. – Я встаю утром, запираюсь в кабинете, пишу. А потом рву все в клочья! Можете назвать это рутиной. В какой-то момент что-то уцелеет, и тогда я последую за этой путеводной нитью. Я могу сравнить себя только с человеком, который разгуливает во время грозы с металлическим прутом в руках».
Бенджамин Бриттен (1913–1976)
Английский композитор и дирижер ненавидел романтическое клише «творческий человек в ожидании искры вдохновения». В интервью для телевидения в 1967 г. он заявил:
«Я работаю по другим принципам. Я предпочитаю иметь строгое расписание и часто благодарю судьбу за то, что у меня была суровая школа, там заставляли работать. Мне не составляет труда усадить себя за работу в девять утра и заниматься делом все утро вплоть до обеда, а потом писать письма или выйти на прогулку, во время которой – и это гораздо важнее – я продумываю то, что буду дальше делать за рабочим столом. Вернувшись и выпив чаю, спешу в студию и тружусь до восьми. После ужина меня клонит в сон, и я могу разве что немного почитать и довольно рано укладываюсь спать».
По утрам Бриттен принимал холодный душ, а по вечерам – горячий. Летом он охотно плавал и всегда, когда имел такую возможность, играл по выходным в теннис. Дома от него было мало проку. Долговременный сотрудник и партнер Бриттена Питер Пирс[43] комментировал: «Он может приготовить чай, сварить яйцо и помыть посуду, а больше ничего. Даже свою кровать он приводил в беспорядок, если пытался ее застелить».
Жизнь Бриттена целиком сводилась к работе, постепенно он утрачивал связи с друзьями. «Для него главное было оставаться композитором, – вспоминал Дональд Митчелл[44]. – Творчество всегда было на первом плане… Он приносил творчеству в жертву всех, начиная с себя самого».
Энн Битти (род. 1947)
Битти лучше всего работает по ночам. «Я совершенно уверена, что существует дневные люди и ночные люди», – сказала она интервьюеру в 1980 г.
«Думаю, что “часы тела” у всех разные. Я, например, сейчас чувствую себя так, словно только что проснулась, хотя на самом деле я бодрствую уже три часа. И так я себя буду чувствовать до семи вечера, когда начну понемногу собираться, и к девяти смогу приняться за работу. Лучше всего я пишу с двенадцати до трех часов ночи».
Пишет Битти далеко не каждую ночь: «Я не придерживаюсь какого-либо расписания и не имею желания это делать, – сказала она. – Раньше в пору спада я старалась выбраться, говоря себе: “Давай же, Энн, усаживайся за печатную машинку”. В результате мне становилось еще хуже. Теперь я предоставляю всему идти своим чередом».
Она может не писать месяцами, но в эти периоды застоя Энн отнюдь не расслабляется и не наслаждается жизнью: она говорит, что это больше похоже на хронический «писательский ступор». В 1998 г. она призналась журналисту: «Я человек угрюмый и не очень-то счастливый».
Гюнтер Грасс (род. 1927)
На вопрос, пишет ли он днем или ночью, Гюнтер ответил даже с некоторым содроганием:
«Ночью? Никогда! Ночью писать нельзя, пишется вдохновенно, а когда утром перечитаешь, никуда не годится. Я приступаю к работе только при дневном свете. Между девятью и десятью часами утра спокойно завтракаю, читаю, слушаю музыку. После завтрака работаю, а днем прерываюсь выпить кофе. Затем снова работаю и к семи вечера полностью заканчиваю».
Том Стоппард (род. 1937)
Британский драматург всю жизнь борется с хаосом и склонностью откладывать на потом. Как-то раз он признался, что единственная побудительная сила его творчества – страх. «Я должен испугаться настолько, чтобы усадить себя за машинку». Страх вынуждает его работать ночь напролет. Обычно он пишет (и курит) в кухне, когда весь дом уснет. Биограф Айра Нейдел отмечает, что и курит Стоппард не как все люди: «Он прикуривает одну сигарету от другой, гасит ее после одной-двух затяжек и прикуривает новую. Он считает, что таким образом как бы удлиняет фильтр, через который втягивает в себя дым».
Время от времени Стоппард пытается избавиться от своей «неэффективной неэффективности». В начале 1980-х ему удавалось ежедневно усаживать себя за стол с 10.00 до 17.00, но постепенно он вернулся к своим дурным привычкам. В 1997 г. репортер выяснил, что драматург работает с полудня до полуночи. «Я никогда не работаю по утрам, разве что меня сильно прижмет», – добавил Стоппард.
Харуки Мураками (род. 1949)
Когда Мураками берется за роман, он встает в четыре часа утра и пишет пять, шесть часов подряд. Во второй половине дня он бегает или плавает или делает и то и другое; ходит по магазинам; читает и слушает музыку; в девять вечера его ждет постель.
«Я придерживаюсь такого режима изо дня в день, без отклонений, – сказал он в 2004 г. в интервью Paris Review. – Повтор сам по себе важен, он гипнотизирует и вводит в транс. Я погружаю себя в транс, чтобы достичь более глубоких слоев сознания».
Мураками убедился, что поддержание режима на протяжении всего времени, необходимого для создания книги, требует чего-то большего, нежели только дисциплина ума: «Нужна не только изощренность художника, но и физическая крепость».
Когда Мураками впервые попробовал себя в качестве профессионального писателя – это было в 1981 г. после того, как он несколько лет руководил в Токио маленьким джаз-клубом, – он вскоре заметил, что при сидячем образе жизни быстро набирает вес да еще и потребляет три пачки сигарет в день. И тогда он решил радикально сменить образ жизни: переехал вместе с супругой в сельскую местность, бросил курить, стал меньше выпивать и питался в основном рыбой и овощами. Он также завел привычку ежедневно бегать и сохраняет ее уже более четверти века.
Единственный недостаток строгого режима, который Мураками сам предписал себе, заключается в отсутствии общения. В эссе 2008 г. писатель признавался: «Люди обижаются, когда все время отклоняешь приглашения». Однако он решил, что главные отношения в его жизни – это отношения с читателями, а «читателям все равно, какой у меня режим дня, лишь бы очередная книга оказалась в чем-то лучше предыдущей. Полагаю, моя обязанность, моя главная задача как автора, заключается именно в этом».
Тони Моррисон (род. 1931)
«Я не могу писать регулярно, – рассказывала Тони Моррисон Paris Review в 1993 г. – Я никогда этого не умела, главным образом потому, что всегда была вынуждена работать с 9.00 до 17.00. Писать приходилось либо после работы, второпях, либо же посвящать творчеству выходные и предутренние часы».
Действительно, большую часть жизни Моррисон не только работала редактором в издательстве Random House, но и преподавала литературу в университете и без чьей-либо помощи растила двух сыновей. В 1977 г. она призналась:
«Темп чудовищный, но я справляюсь, ведь ничего более я не делаю. Обхожусь без светской жизни, которая обычно сопутствует изданию книги, не хожу на коктейльные вечеринки, не посещаю ужины и вечера. Вечера мне самой нужны, именно тогда я выполняю большую часть работы. Сев за письменный стол, я не раздумываю – у меня столько других дел, дети, преподавание, что растрачивать время за столом я не вправе. Думать, искать идеи, я могу в машине, пока еду на работу, или в метро, или пока подстригаю газон. К тому моменту, как я добираюсь до стола, уже что-то наклевывается и я могу выдать это на-гора».
В разные годы график ее жизни строился по-разному. В интервью 1970-х и 1980-х гг. она часто упоминает, что пишет по вечерам, но к 1993-му переключилась на раннее утро, пояснив: «После захода солнца я становлюсь не слишком-то изобретательной, не слишком блестящей и остроумной».
Когда она перешла на утренние часы, то стала подниматься около пяти, заваривать кофе и «опережать рассвет». «Все писатели придумывают способы, как попасть в ту точку, где произойдет контакт, где они станут проводниками или как там они именуют этот таинственный процесс, – говорит Моррисон. – Для меня сигналом перехода служит рассвет. Мне нужно не чтобы свет был, а поспеть туда до света. Почему-то это дает мне силы».
Джойс Кэрол Оутс (род. 1938)
Чрезвычайно продуктивная американская писательница, опубликовавшая более 50 романов, 36 сборников рассказов и десятки книг стихов, пьес и эссе, обычно работает с 8.00 или 8.30 до часа дня. Затем она обедает и отдыхает днем, чтобы снова приступить к работе в четыре часа дня и закончить около семи, перед ужином. Иногда она пишет и после ужина, но чаще предпочитает по вечерам читать. При таком количестве рабочих часов Оутс не считает свою «производительность» чем-то удивительным: «Я пишу, пишу, пишу, переписываю, и если за целый день работы выйдет хотя бы страница, это уже страница, и они постепенно накапливаются, – объясняла она репортеру. – В результате с годами меня стали именовать “плодовитой”, но сравнивают-то меня с писателями, которые работают не так давно и не так помногу».
Вовсе не всегда работа кажется ей легкой или приятной. Каждый раз, начиная новую книгу, Оутс несколько недель мучается сомнениями. «Набрасывать первые главы – все равно что катить орех носом по очень грязному полу».
Чак Клоуз (род. 1940)
«В идеальном мире я бы работал шесть часов в день – три с утра и три ближе к вечеру», – заявил Чак Клоуз в недавнем интервью.
«Я всегда предпочитал такое расписание, особенно с тех пор, как родились дети. Раньше я работал по ночам, но после рождения детей уже не получалось работать ночью и отсыпаться днем, так что пришлось наладить обычное расписание, примерно с девяти до пяти. Однако, проработав более трех часов подряд, я дурею, поэтому предпочел бы работать три часа, прерваться на обед, вернуться, поработать еще три часа – и хватит. Иногда удается поработать еще и вечером, но чаще это вредно, чем полезно. Наступает момент, когда я делаю столько ошибок, что весь следующий день уходит на их исправление».
К большому сожалению Чака, в его жизни теперь слишком много отвлекающих моментов и придерживаться графика ему почти не удается. Он старается сдвинуть все встречи и телефонные звонки на вечер, после четырех, но это не всегда возможно. Когда же ему удается взяться за кисть, идеи приходят сами собой. «Вдохновение для дилетантов, – приговаривает художник, – а мы, профессионалы, просто начинаем работать».
Он любит рисовать под телепередачи или при включенном радио, особенно если разразится политический скандал.
«Лучшие работы я сделал под “Уотергейт”[51], “Иран-Контрас”[52], обсуждение импичмента», – вспоминает он. Хотя теле– и радиоболтовня отвлекает, в целом она идет на пользу. «Немножко отвлечься невредно. Снимает тревогу. Все как бы отодвигается чуть-чуть в сторону, не так давит».
Франсин Проуз (род. 1947)
Американская писательница обнаружила, что успех в литературе препятствует дальнейшей литературной работе. Она пишет:
«В ту пору, когда дети были маленькие и я жила за городом и оставалась никому не известной, у меня было столь строгое расписание, что, наверное, выработались условные рефлексы, и мне это нравилось. Дети садились в школьный автобус, я садилась за письменный стол. Автобус с детьми возвращался, я вставала из-за стола. Теперь я живу в городе, дети выросли, мир готов платить мне за что угодно, КРОМЕ моего творчества (во всяком случае всякая окололитературная деятельность оказывается более прибыльной, а подчас и более соблазнительной, чем творчество). При этом режим мой заметно усложнился. Пишу, когда удается, – несколько дней подряд, неделю, месяц, если удается выкроить время. Удираю за город, работаю за компьютером, который не подключен к Интернету, и молюсь, чтобы мир оставил меня в покое на такой срок, чтобы я успела хоть несколько фраз записать. Если работа идет, я могу сидеть дни напролет, а когда стопорится, я вожусь в саду или тупо стою перед холодильником».
Джон Адамс (род. 1947)
«По моему опыту настоящие, серьезные творческие люди подчиняются очень, очень строгому режиму и ничего гламурного в их рабочих привычках не наблюдается, – рассуждал в недавнем интервью Адамс. – Поскольку творчество, тем более такое, как у меня, то есть создание больших музыкальных произведений, симфоний и опер, требует огромного количества труда, тут никакой помощник не выручит – все приходится делать самому».
Почти каждый день Адамс проводит в своей студии в Беркли (Калифорния). Эта студия составляет часть его дома, но есть и другая, обставленная точно так же, в глухом лесу на побережье Калифорнии, куда он порой наведывается.
«Дома я утром встаю и вывожу пса на прогулку. Пес у меня чрезвычайно активный, так что я тащу его в горы позади нашего дома», – рассказывает Адамс. Затем он скрывается в студии и трудится с 9.00 до 16.00 или 17.00 с небольшими перерывами – спускается в кухню и потребляет «немыслимое количество зеленого чая». Других ритуалов или суеверий у Адамса вроде бы нет.
«Я убедился, что, если соблюдать режим, не будет никаких особых кризисов, засухи и застоя в творчестве».
Это, однако, вовсе не означает, что все время в студии посвящено сосредоточенному творческому труду. «Признаться, я отнюдь не так чист и не так близок к дзен, как хотелось бы, – говорит Адамс. – Зачастую после часа работы я поддаюсь искушению проверить электронную почту и тому подобное. Беда в том, что для сосредоточенности нужен запас энергии, и как только эта энергия иссякнет, так и тянет сделать передышку. Но если увязнешь в переписке или общении, то глянешь на часы – и пожалуйста: целый час убит неизвестно на что».
По вечерам Адамс предпочитает «выключиться» – он не слушает музыку. После того как целый день он ее сочинял, с него достаточно. «Вечером я предпочитаю готовить вкусную еду, читать книгу или смотреть вместе с женой какой-нибудь фильм», – поясняет он.
При всей приверженности строгому рабочему графику, Адамс с опаской относится к чересчур амбициозным творческим планам. «Мне потребна свобода, настоящая, без структур и предписаний, – говорит он. – Вредно заранее знать, что я буду делать на следующей неделе, а тем более в следующем году. Нужна свобода, спонтанность, чтобы творчество не утратило свежести. Ради этого я позволяю себе довольно-таки нахальную безответственность».
Разумеется, он вынужден заключать договора, назначать дату премьеры и тому подобное, но, как говорит композитор, «даже в повседневной жизни я оставляю место импровизации, чтобы принять любые идеи, когда им вздумается посетить меня».
Стив Рейч (род. 1936)
«Нет, я не жаворонок, – признавался недавно американский композитор. – Взять все, что я написал в жизни, – 95 % приходится на период от полудня до полуночи».
До полудня Рейч делает зарядку, молится, завтракает, звонит в Лондон обсудить дела со своим европейским агентом. Потом он усаживается за пианино или компьютер и за двенадцать часов ему удается выкроить несколько добрых порций сосредоточенного труда.
«Два часа работы – потом чашка чая или, например, сходить в магазин для передышки, – рассказывает он. – После перерыва я возвращаюсь к работе, но сами перерывы очень плодотворны, особенно если надо попутно решить какую-то задачу. Не стоит пытаться незамедлительно решать проблемы, лучше переключиться на что-то другое – не всегда, но часто решение придет само собой, всплывет, как пузырек в минералке. Если и не готовое решение, то хоть какая-то гипотеза, которая после проверки окажется верной или же нет».
Сверх того у Рейча нет специальных обрядов или суеверий, связанных с работой. Он не ждет вдохновения, но сам видит, что какие-то вещи получились у него более вдохновенными, а какие-то менее, однако при упорной работе вдохновение рано или поздно придет. «Правил нет, – говорит он. – Нужно принять реальность – прекрасную, на мой взгляд, реальность, которая состоит в том, что каждая вещь приносит свои сюрпризы».
Николсон Бейкер (род. 1957)
Романам Бейкера присущ одержимый, едва ли не безумный интерес к самым обыденным деталям повседневной жизни, так что неудивительно, что автор столь пристален к собственной манере работать и к своему расписанию.
«Вот что я выяснил насчет расписания, – поделился он недавно. – Главное – чтобы оно было новым. Каким угодно, произвольным. Можешь сказать себе: отныне я буду писать только на задней веранде, сидя в резиновых тапочках, и начинать буду с четырех часов вечера. Пожалуйста – если это что-то новенькое, сработает эффект плацебо и поможет работать. Даже если это не совсем так, всегда приятно бодрит – выдумать себе новый режим. Мне приходится делать это для каждой книги, всякий раз что-нибудь новенькое».
Первую свою книгу «Бельэтаж» Бейкер сочинял, работая в различных компаниях в Бостоне и Нью-Йорке. Писал он по большей части во время обеденного перерыва, выжимая максимум из «блаженного и чистого часа свободы» посреди дня, набрасывая заметки для романа, весь сюжет которого сводится к тому, как офисный трутень возвращается на галеру после обеденного перерыва. Затем Бейкер устроился на работу в полутора часах езды от Бостона, купил диктофон и наговаривал текст, одновременно управляя своим автомобилем. Потом и эту работу он бросил и пару месяцев занимался исключительно писательским трудом, по восемь-десять часов в день приводя в порядок и соединяя в последовательный текст все заметки, накопившиеся за обеденные перерывы и переезды.
Следующие книги, по словам Бейкера, не требовали от него такой уж строгости к себе. «Я то и дело откладывал, – признается он, – что-то читал, ждал вдохновения и порой начинал писать не ранее половины третьего».
Чтобы принудить Бейкера к более строгому и эффективному режиму, понадобилась «внешняя» работа: в 1999–2004 гг. Бейкер и его жена руководили Американским газетным архивом, некоммерческой организацией, спасающей уникальные собрания газет, которые обречены на уничтожение. (Это стало сюжетом документальной книги «Сгибание – разгибание: Библиотеки и наступление на бумагу» (Double Fold: Libraries and the Assault on Paper), опубликованной Бейкером в 2001 г.) Поскольку весь день он работал, Бейкер решил последовать примеру Фрэнсис Троллоп и писать спозаранку. Сначала он вставал в 3.30, «но это выходило скверно», и он отсрочил момент вставания до 4.30. «Мне понравилось, мне понравилось само ощущение раннего подъема, – рассказывал он. – Разум будто только что промыли, но он все еще смутен, еще хочется спать. В этом состоянии, как оказалось, я пишу совершенно иначе».
Ему так понравились эти утренние ощущения, что в дальнейшем Бейкер всегда придерживался подобного расписания, а недавно разработал стратегию, позволяющую втиснуть два утра в один день. «Обычный мой день начинается с того, что я просыпаюсь в четыре или в полпятого, – рассказывает он. – Я что-то пишу, иногда пью кофе, иногда обхожусь без него. Пишу примерно полтора часа, и тут меня смаривает сон. Тогда я возвращаюсь в постель и просыпаюсь около половины девятого».
Наступает второе утро: Бейкер болтает с женой, снова пьет кофе, съедает бутерброд с арахисовым маслом и джемом и возвращается к работе, но теперь уже к «дневной» – печатает заметки для документальных произведений, расшифровывает интервью или же редактирует то, что успел набросать с утра. Он откладывает тот момент, когда заглянет в электронную почту, ибо, говорит он, «это меняет все. Стоит обнаружить, что тебя ждут письма, и день приобретает иной вкус, так что я предпочитаю отсрочить это, насколько возможно».
Он работает практически весь день, прерываясь на обед с женой и на прогулку с собакой, иногда ему нужно сходить в магазин или по делам. Если утренние часы не приносят плодов, он садится в машину и наговаривает свои мысли на ходу в диктофон или же останавливается на обочине и что-то записывает: по его опыту, даже такой перемены обстановки бывает достаточно, чтобы выйти из тупика. По этой же причине Бейкер предпочитает работать не у себя в кабинете – там, мол, «слишком загромождено», а в гостиной или на свежем воздухе, передвигая с места на место пластмассовый стул, выбирая то одно, то другое местечко у себя в саду. Только если сроки поджимают, писатель засиживается по ночам – обычно же он желает супруге и детям спокойной ночи примерно в 21.30.
Беррес Скиннер (1904–1990)
Основатель психологии бихевиоризма рассматривал свой ежедневный труд скорее как лабораторный эксперимент и каждое утро побуждал себя писать с помощью определенных типов условного и стимулирующего поведения: начинал и заканчивал по звонку будильника, тщательно отмечал количество затраченных часов и количество написанных слов на графике. В дневниковой записи 1963 г. Скиннер дает полный отчет о своем режиме:
«Я встаю между 6.00 и 6.30, обычно послушав новости по радио. Завтрак – тарелка кукурузных хлопьев – ждет на столе. Плита с таймером автоматически подогревает кофе. Завтракаю я в одиночестве. В данный момент я каждое утро читаю по кусочку из “Современного американского словоупотребления” Бергена и Корнелии Эванс. Пару страниц каждый день, подряд, насквозь. Приносят утренние газеты (Boston Globe, N. Y. Times), мальчишка-разносчик бросает их в стену или дверь кухни, где я завтракаю. Я читаю Globe, а Times обычно оставляю на потом. Около семи я спускаюсь в кабинет, в обшитое панелями из ореха подвальное помещение. Рабочий стол – длинный современный стол из Скандинавии, и я сам пристроил к нему полки для папок с файлами, записных книжек и набросков той книги, над которой я в данный момент работаю. Тут же и справочники, словари, слева от меня на подставке Вебстеровский международный словарь, справа – раскрытая папка с текущими и добавляемыми в нее материалами рукописи.
Усевшись, я включаю специальное освещение и запускаю хронометр, который отмеряет время пребывания за столом. Каждые 12 часов я выставляю точку на графике, показывающем мою суммарную продуктивность. Справа от стола – электроорган, на котором я каждый день по несколько минут проигрываю хоралы Баха.
Позже я отправляюсь в офис. Сейчас я выхожу около десяти, чтобы по дороге завести Дебби в ее летний дневной лагерь. Позднее, когда наступит прохладная погода, я буду ходить пешком, около трех километров. В офисе я читаю почту и отвечаю на письма, по мере необходимости принимаю посетителей и стараюсь освободиться поскорее, чтобы попасть домой к обеду. Во второй половине дня я не работаю – вожусь в саду, плаваю в своем бассейне. Летом между пятью и семью или восьмью часами к нам часто заглядывают друзья выпить и искупаться в бассейне. Затем ужин и легкое чтение, немного работы или полной отдых. В постель к 21.30–22.00. Среди ночи я обычно просыпаюсь примерно на час. У меня под рукой доска для письма, блокнот и карандаш, на доске закреплен небольшой фонарик – можно делать ночью заметки. На бессонницу я не жалуюсь, этот час среди ночи идет на пользу, и я получаю от него удовольствие. Сплю я один».
К тому времени как Скиннер в 1974 г. расстался с должностью преподавателя в Гарварде, этот час в ночи сделался неотъемлемой частью его повседневной жизни. Теперь таймер у него срабатывал не два, а четыре раза в сутки: в полночь и в час ночи, в пять и в семь утра, добавляя к двум утренним часам работы еще один ночной. Он соблюдал это расписание изо дня в день, без выходных и каникул, вплоть до последних дней своей жизни.
Маргарет Мид (1901–1978)
Прославленный антрополог[56] работала круглые сутки – оставшись без работы, она чувствовала себя растерянной и раздраженной. Как-то раз во время двухнедельного симпозиума она вдруг узнала, что утренняя сессия переносится, и впала в ярость. «Как они посмели? – вопрошала она. – Они что, не понимают, сколько дел я бы переделала за это время? Да знают ли они, что я каждое утро поднимаюсь в пять утра, чтобы до завтрака написать тысячу слов? Почему людям не хватает элементарной любезности сообщить мне о переносе мероприятия?»
Молодым коллегам Мид бестрепетно назначала встречу за завтраком… в пять утра. «Праздное время тянется бесконечно, – говаривала ученый. – Это невыносимо!»
Джонатан Эдвардс (1703–1758)
Проповедник и богослов XVIII в., ключевая фигура Великого Пробуждения[57] и автор проповеди «Грешники в руках разгневанного Бога» по 13 часов в день, с четырех или пяти утра, проводил у себя в кабинете. В дневнике он записывает удивительную мысль: «Полагаю, Иисус желает, чтобы мы вставали рано поутру, как и Он спозаранку поднялся из гроба». Чтобы разнообразить долгие часы одиноких занятий, Эдвардс ежедневно занимался также физическим трудом – зимой рубил дрова, в хорошую погоду гулял и ездил верхом, но и на прогулке не расставался с ручкой и чернильницей и записывал свои мысли, а когда ездил верхом, то использовал мнемоническое устройство: на каждую мысль, которую следовало запомнить, прикалывал по клочку бумаги к своей одежде, а вернувшись домой, снимал с себя бумажонки и заносил все идеи в дневник. Представьте себе, в каком виде он возвращался из многодневных поездок – весь в клочках бумаги на булавках, точно ежик в осенних листьях!
Сэмюэл Джонсон (1709–1784)
В «Жизни Сэмюэла Джонсона» Джеймс Босуэлл[59] приводит слова своего героя, поведывавшего, что «обычно он покидал дом около четырех часов дня и редко возвращался ранее двух часов ночи». Писал Джонсон, как правило, по возвращении домой, работая при свечах, пока весь Лондон спал. Только в эти часы он чувствовал себя защищенным от многочисленных столичных развлечений. Босуэлл цитирует воспоминания преподобного Максвелла, близкого друга Джонсона:
«На всем протяжении нашего знакомства его образ жизни оставался неизменным. Около полудня я обычно навещал его и заставал его чаще всего в постели или же за чаем, который он пил в огромных количествах. К нему являлось множество утренних посетителей, по большей части литераторы… иногда также образованные леди… Его, как мне кажется, считали чем-то вроде оракула или общественного института, к коему всякий имеет право прибегнуть, и, без сомнения, каждый визитер извлекал из сего немалую пользу. Трудно понять, как он находил время для своих сочинений. Все утро продолжался прием, затем он обедал в таверне и там надолго засиживался, потом пил чай в доме у какого-нибудь друга, и опять-таки не торопясь, хотя и не оставался на ужин. Полагаю, читал и писал он по большей части ночью, ибо не припоминаю, чтобы он хоть раз отказался сопровождать меня в таверну…»
Джонсон и сам признавал, что ему недостает дисциплины, он страдает от собственной медлительности и лени. «Главный мой грех, от которого, думается, и многие другие страдают, это растрата времени и лень», – записывал он в дневнике, а Босуэллу говорил, что «праздность – болезнь, с коей следует бороться». Однако, добавлял Джонсон, его темперамент мало подходит для такой борьбы: «Мне и двух дней не удавалось придерживаться какого-либо плана».
Джеймс Босуэлл (1740–1795)
«Едва проснувшись, я вспоминаю о своем долге и, словно бодрый моряк, отгоняю лень и вскакиваю так резво, словно меня поджидает прелестная девица», – похвалялся Босуэлл в дневнике в 1763 г. На самом деле великий английский биограф и автор дневников с большим трудом выбирался по утрам из постели и нередко оказывался жертвой «дурной привычки растрачивать драгоценные утренние часы в дремоте». Одно время он подумывал даже установить антидремотный механизм: «Я подумывал, не устроить ли мне свою кровать особым образом, так, чтобы потянув за ремень, я приподнимал середину кровати, а затем она плавно опускалась бы вместе со мной на пол. Так негрубой силой я был бы принужден к собственной пользе».
Но порой Босуэлл особо и не стыдился манеры нежиться в постели, прежде чем начать новый день. Самое полное описание его дня обнаружено в дневнике за февраль 1763 г. «Я упорядочил жизнь с величайшей размеренностью и точностью», – пишет он.
«Я живу по часам. В восемь утра Молли [служанка] растапливает камин, подметает и накрывает в столовой. Затем она окликает меня и сообщает, который час. Я еще некоторое время лежу в кровати, наслаждаясь бездельем, которое весьма приятно в такую пору, когда разум празден и радостен. Затем я кое-как, быстро и без труда, натягиваю одежду и направляюсь в столовую. Я звоню в колокольчик, служанка расстилает снежно-белую скатерть и накрывает на стол. Я беру какую-нибудь занимательную книгу и провожу за едой с час, теша одновременно и свой разум, и свою глотку. После этого я чувствую себя веселым и бодрым. Я подхожу к окну и развлекаюсь, глядя на прохожих, которые все спешат по своим делам. Было бы чересчур скучно описывать в дневнике весь мой день подряд, к тому же дни редко похожи друг на друга. В основном я провожу день в чтении и игре на скрипке, работе, общении с друзьями. Даже прием лекарств способствует интересному времяпрепровождению. Я всегда имел склонность к врачебной науке, и мне любопытно наблюдать, какие перемены производят в человеческом теле работа и отдых, смена питания, физическое воздействие…
Поскольку ныне здоровье мое сносно, я не жалуюсь на аппетит и свой необильный ужин съедаю охотно. Я пью много чая. Между одиннадцатью часами и полночью мне согревают постель, и я спокойно укладываюсь спать. Я вполне удовлетворен таким существованием».
Так проходит у Босуэлла хороший день. Когда же он просыпается в дурном настроении, то с утра «угрюмится верблюдом» и все ему кажется «глупым или мрачным». Или же депрессия может ни с того ни с сего обрушиться посреди ясного дня. Босуэлл, по-видимому, не был властен над подобными настроениями. Для успокоения он мыл ноги в теплой воде («это возвращает спокойствие») или же пил зеленый чай, который, по его словам, «бодрит и оживляет, но не вызывает опасных последствий, в отличие от спиртных напитков». И к тому же у него имелся Нерушимый План, который он изложил в сложном, несколько претенциозном заявлении, написанном в свой собственный адрес в октябре 1763 г. Этот план состоит из данных самому себе обещаний, больших и малых: избегать праздности, «помнить о достоинстве человека», регулярно упражняться, – но в том же «манифесте» присутствует и ряд интересных прозрений. «В жизни много неприятностей, – пишет Босуэлл. – Осознайте это, и она больше не застигнет вас врасплох».
Иммануил Кант (1724–1804)
Внешних событий в биографии Канта на удивление мало. Всю жизнь философ прожил в глухой провинции Пруссии, почти никогда не покидал стен родного Кенигсберга, даже на побережье моря, всего в нескольких часах пути, не выбрался. Убежденный холостяк и человек привычки, он более 40 лет преподавал в местном университете один и тот же курс. Предельно упорядоченная жизнь, которую позднее окарикатурили, представив философа каким-то бездушным автоматом. Генрих Гейне язвил:
«Трудно сочинить историю жизни Канта, ибо не было у него ни истории, ни жизни. Он жил механически упорядоченной, отрешенной от реальности жизнью в тихом, далеком от событий Кенигсберге, старинном городке на северо-восточной границе Германии. Не думаю, чтобы большие часы тамошнего собора отправляли свою службу с таким же усердием и точностью, как кенигсбергский бюргер Иммануил Кант. Для подъема, для чашки кофе, писания и чтения лекций, для приема пищи и для прогулки – для всего было раз навсегда отведено время, и соседи при виде Канта в сером плаще и с испанской тростью в руках точно знали: сейчас 15.30».
Однако Манфред Кюн в изданной в 2001 г. биографии Канта убедительно доказывает, что тот вел жизнь не столь «отрешенную» и бесстрастную, как воображается Гейне и некоторым другим авторам. Философ любил общение, был живым и интересным собеседником, гостеприимным хозяином. От более увлекательной жизни он вынужден был отказаться по медицинским соображениям: врожденный порок развития скелета привел к уменьшению объема груди, сердце и легкие были сдавлены, и здоровье Канта с детства было весьма хрупким. Чтобы продлить свою жизнь и заглушить душевные страдания, причиняемые ему ипохондрией, Кант выработал, как он писал, «определенную форму жизни и порядок вещей, которыми я занимаю свой ум».
До крайностей в этом режиме, до такой точности, что по нему, как уверяет Гейне, соседи могли сверять часы, Кант дошел лишь к 40 годам, и эта размеренность служила выражением его уникальных представлений о характере человека. «Характер» по Канту – это рационально выбранный способ организовывать свою жизнь на основании разнообразного скопившегося за жизнь опыта. Именно к 40 годам и вырабатывается характер, в основе которого, опять-таки по мнению Канта, «максимы» – небольшое количество наиболее существенных правил жизни, которым, однажды сформулировав их, человек должен следовать всю оставшуюся жизнь.
К сожалению, в отличие от Бенджамина Франклина Кант не завещал потомству свой личный список максим, но совершенно очевидно, что он ставил себе целью превратить «определенную форму жизни» из простой привычки в моральный принцип. Так, до 40 лет Кант порой засиживался за полночь, играя в карты, но после 40 он придерживался своего распорядка дня без единого отклонения.
Обычный день согласно этой «определенной форме» выглядел следующим образом: Кант вставал в пять утра (его будил преданный слуга, отставной солдат, следуя строгому приказу: хозяин ни в коем случае не должен проспать). Поднявшись, Кант выпивал чашку-другую жиденького чая и выкуривал трубку. Кюн пишет: «Кант установил себе правилом выкуривать не более одной трубки в день, однако сообщают, будто чаша трубки с годами все увеличивалась».
Куря трубку, философ размышлял, а затем готовился к лекциям и писал. Лекции начинались в семь часов утра и продолжались до 11.00. Преподавал он логику, практическую философию и этику, физическую географию и курс по энциклопедии. По окончании работы Кант направлялся в ресторан или трактир, где обедал – то была его единственная за день полноценная трапеза. В качестве сотрапезников он рад был видеть не только университетских коллег, но и горожан самого разного происхождения и статуса, что же касается трапезы как таковой, он предпочитал простые блюда, хорошо прожаренное мясо и доброе вино. Обед затягивался до трех, а затем Кант выходил на свою пресловутую прогулку и навещал ближайшего друга, Джозефа Грина[60]. Они беседовали до 19.00 по будням и до 21.00 по выходным, иногда к ним присоединялся еще один друг. Затем Кант возвращался домой, еще немного работал, читал и ровно в 22.00 укладывался в постель.
Уильям Джеймс (1842–1910)
В апреле 1870 г. 28-летний Уильям Джеймс записал в дневнике ценный совет самому себе: «Помни, что лишь тогда, когда будет сформирована привычка к порядку, можно будет перейти к по-настоящему интересной деятельности и постепенно, зерно за зерном, копить обдуманные выборы, как копит скупец, не забывая, что каждое упущенное звено обрушивает с собой огромное множество».
Впоследствии обсуждение таких «привычек к порядку» стало центральной темой психологических и философских трудов Джеймса. В курсе лекций, прочитанном преподавателям в Кембридже (Массачусетс) и переработанном в дальнейшем в книгу «Психология: Краткий курс» (Psychology: A Briefer Course), Джеймс утверждал, что главная задача воспитания заключается в том, чтобы «сделать нервную систему нашим союзником, а не врагом».
«Чем больше подробностей повседневной жизни удастся вверить автоматической привычке, избавившись от усилий и хлопот, тем в большей степени высшие способности разума освободятся для главной своей работы. Не найти существа более несчастного, чем человек, для которого нет ничего установленного, но все – нерешительность и сомнение, кому каждое действие: и раскурить сигару, и выпить еще одну чашку чая, и подняться с постели, и лечь в постель и приступить к очередной порции работы – дается лишь в результате усилия воли».
И все же психолог сам не сумел последовать собственному совету. Он не соблюдал постоянного расписания, часто впадал в сомнение, жил неустроенной и беспорядочной жизнью. В изданной в 2006 г. биографии Роберт Ричардсон подытоживает: «Рассуждения Джеймса о привычке – не самодовольный совет администратора. Это крохи практического опыта – поздние, с трудом, вопреки собственной природе, приобретенные и до болезненности серьезно воспринимаемые. Их предлагает нам человек, который сам-то привычек не выработал или во всяком случае не выработал таких, в каких наиболее нуждался, чья жизнь как раз и была наполнена «смятением и шумом». И справиться с этим фоном он так и не сумел».
Кое-какие предпочтения Джеймса все же удается уловить. Пил он умеренно – коктейль перед ужином. В 30 с чем-то лет он бросил курить и отказался от кофе, хотя порой украдкой выкуривал сигарету. Он страдал от бессонницы, особенно когда погружался в очередной творческий проект, и с 1880-х усыплял себя хлороформом. Если глаза не слишком уставали за день, он читал сидя в постели до 23.00 или до полуночи и находил, что таким образом «существенно продлевает день». В зрелые годы он каждый день отдыхал с 14.00 до 15.00. Момент начала работы откладывал, тянул. На лекции признавался: «Мне хорошо знаком человек, который будет подолгу ворошить огонь, расставлять стулья, подбирать пушинки с пола, что-то перекладывать у себя на столе, шуршать газетой, доставать с полки и раскрывать первую попавшуюся книгу, полировать ногти и всеми способами разбазаривать утро – и все это безо всякой цели, только бы не приниматься за то единственное дело, которое назначено на это утро и которое внушает ему отвращение, – за подготовку дневной лекции по формальной логике».
Генри Джеймс (1843–1916)
В отличие от своего брата Генри Джеймс придерживался четкого рабочего расписания. Он трудился ежедневно, усаживаясь за стол с утра и заканчивая примерно к обеду. Во второй половине жизни он уже не писал сам, а диктовал секретарше, которая являлась ежедневно к 9.30. Проведя все утро за этим занятием, далее Джеймс читал, пил чай, выходил на прогулку, обедал и проводил вечер, набрасывая заметки для следующей порции работы. (Иногда он просил секретаршу вернуться вечером и снова печатать под диктовку, а в качестве поощрения клал возле машинки плитку шоколада.)
Подобно Энтони Троллопу, Джеймс начинал новую книгу, едва закончив старую. На вопрос, когда же он находил время, чтобы обдумать замысел новой книги, Джеймс выразительно закатил глаза, похлопал интервьюера по коленке и ответил: «Это все вокруг… все вокруг… это в воздухе и, так сказать, преследует меня, не дает мне покоя».
Франц Кафка (1883–1924)
В 1908 г. Кафку приняли на работу в пражской страховой компании, и ему повезло заполучить желанную для многих «односменную» работу, то есть он должен был присутствовать в офисе с восьми или девяти часов утра до двух или трех дня. Куда лучше, нежели на прежнем месте, где приходилось отрабатывать по много часов, зачастую и сверхурочно. И все же Кафка жил в постоянном напряжении – вместе с большой семьей он ютился в тесной квартире и сосредоточенно работать мог лишь поздно. В 1912 г. Кафка писал Фелиции Бауэр: «Времени у меня в обрез, сил мало, работа моя – ужас, а дома донимает шум, вот и приходится выкручиваться путем всевозможных уловок, раз уж хорошей и прямой жизни все равно не получилось».
В том же письме он сообщал свое расписание:
«С восьми до двух или до половины третьего – контора, с трех до половины четвертого – обед, после обеда – сон, по-настоящему, в расстеленной постели (вернее, по большей части лишь попытки заснуть, если не снится какая-нибудь жуть, – однажды, например, неделю подряд, с неестественной, до головной боли, отчетливостью в каждой детали их прихотливого национального одеяния мне являлись во сне черногорцы) – до половины восьмого, потом минут десять гимнастики, нагишом, у открытого окна, потом часовая прогулка либо в одиночестве, либо с Максом [Бродом][63] или еще одним другом, затем ужин в кругу семьи (у меня три сестры, одна из них замужем, другая помолвлена и третья, самая любимая, хотя и без ущерба для любви к двум остальным), после чего, около половины одиннадцатого (но иногда и в половину двенадцатого), я сажусь за стол и пишу, сколько хватает сил, желания и счастья, до часу-двух-трех ночи, а однажды даже до шести утра. Затем снова гимнастика, как уже описано выше, только теперь без серьезных нагрузок, после чего обмывание и – в большинстве случаев с легкими болями в сердце и подрагивающими брюшными мышцами – в постель. Далее – всевозможные ухищрения, чтобы заснуть, то бишь достигнуть невозможного, ибо невозможно спать (а Господь к тому же требует спать без сновидений) и одновременно думать о своей работе, пытаясь вдобавок ко всему с определенностью решить вопросы, заведомо с определенностью нерешаемые, то есть угадать, придет ли на следующий день письмо от Вас и если придет, то когда. Ночь моя, таким образом, состоит из двух частей, сначала из бдения, потом из бессонницы, и вздумай я обо всем этом в подробностях поведать, а Вы – меня выслушать, это письмо не кончилось бы никогда».
Джеймс Джойс (1882–1941)
«Человек малодобродетельный, склонный к экстравагантности и алкоголизму» – так однажды охарактеризовал самого себя ирландский романист.
В повседневной жизни он впрямь не обнаруживал ни самоконтроля, ни склонности к соблюдению режима. Если не было необходимости поступать иначе, Джойс поднимался позже и середину дня, когда, по его словам, «разум пребывает в наилучшей форме», посвящал творчеству или же выполнению каких-либо своих профессиональных обязанностей: ради заработка он давал уроки английского языка и игры на фортепиано. Вечера он проводил в кафе или ресторанах и нередко засиживался до утра, распевая старинные ирландские песни (Джойс гордился своим красивым тенором).
Известны подробности быта Джойса в Триесте, где он жил в 1910 г. с женой Норой, двумя детьми и младшим братом Станислаусом, который, как более ответственный человек, многократно выручал все семейство из финансовых передряг. Джойс все искал издателя для «Дублинцев» и давал частные уроки игры на пианино у себя дома. Биограф Ричард Эллман так описывал его день:
«Он просыпался около десяти часов, примерно через час после того, как Станислаус, позавтракав, выходил из дома. Нора подавала ему в постель кофе с рогаликами, и он продолжал лежать, “варясь в собственных мыслях”, по выражению его сестры Эйлин, примерно до 11.00. Иногда заглядывал его польский портной и присаживался поболтать на край кровати, а Джойс слушал и кивал. Около одиннадцати он поднимался, брился и садился за пианино (которое ему пришлось медленно и с большим риском для себя выкупать в рассрочку). Зачастую игру на пианино и пение прерывал приход сборщика долгов. Джойса вызывали и спрашивали, что делать. “Впустите их”, – говорил он обреченно, словно в дверь ломился вражеский отряд. Сборщик входил, без особого успеха напоминал о необходимости оплатить счета и довольно быстро оказывался втянут в разговор о музыке или политике. Избавившись от посетителя, Джойс возвращался к пианино и продолжал играть, покуда Нора не прерывала его замечанием: “Ты помнишь про свой урок?”, а то и: “Ты опять надел грязную рубашку”. На последнее он преспокойно возражал: “И снимать не стану”.
В час – обед, затем уроки с 14.00 до 19.00 или до еще более позднего часа. Во время уроков Джойс курил длинные обрезанные сигары Virginia, а в перерывах подкреплялся черным кофе. Дважды в неделю он прекращал занятия пораньше, чтобы сходить вместе с Норой на оперу или спектакль. По воскресеньям он иногда присутствовал на службе в храме, принадлежавшем Греческой православной церкви».
Это описание «уловило» Джойса в пору писательского простоя. В 1914 г. он взялся за «Улисса» и над этой книгой трудился неустанно, хотя по-прежнему придерживался своего расписания: творить во второй половине дня, а потом допоздна выпивать с друзьями. Ежевечерние выходы в бар были ему необходимы, чтобы проветриться и отдохнуть от изнурительного труда. (Однажды, когда в результате двух дней работы на бумагу легло всего лишь два предложения, Джойса спросили, бьется ли он в поисках верного слова. «Нет, – ответил он. – Слова уже есть. Мне нужно правильно расставить их во фразе».) Наконец в октябре 1921-го Джойс завершил книгу после семи лет работы, «прерывавших, как он отмечал, восемью болезнями и девятнадцатью переездами, из Австрии в Швейцарию, в Италию, во Францию». В совокупности, писал он, «я провел над “Улиссом” примерно 20 000 часов».
Марсель Пруст (1871–1922)
«Ужасно подчинять всю жизнь сочинению книги», – писал в 1912 г. Пруст, но слегка лукавил: с 1908 г. и до самой смерти он и в самом деле занимался только сочинением монументального произведения о времени и памяти – романа «В поисках утраченного времени», который в итоге разросся до полутора миллионов слов и семи томов. Чтобы полностью сосредоточиться на этой работе, Пруст в 1910 г. принял осознанное решение скрыться от общества и с тех пор почти не покидал знаменитой обитой корковым дубом спальни в своих парижских апартаментах. Днем он спал, работал по ночам, выходил лишь за тем, чтобы набраться деталей и впечатлений для поглотившего его целиком романа. Просыпаясь поздно днем – в три или в четыре часа дня, а порой и в шесть, – Пруст первым делом зажигал содержащий опиум порошок Louis Legras, облегчавший его хроническую астму. Иногда хватало нескольких щепоток, но порой «окуривание» продолжалось часами, пока спальня не заполнялась густым дымом. Тогда Пруст звонком вызывал свою многолетнюю служанку и доверенное лицо, Селесту, которая приносила ему кофе. Кофе он пил тоже согласно сложившемуся ритуалу: Селеста приносила серебряный кофейник с крепким черным кофе на две чашки, закрытый фарфоровый кувшинчик с большим количеством кипяченого молока и круассан – всегда из одной и той же булочной, на особом блюдце. Она безмолвно составляла все это на прикроватный столик, предоставляя Прусту самостоятельно приготовить себе кофе с молоком. Затем Селеста ждала в кухне повторного звонка, означавшего, что хозяин желает еще один круассан (она всегда держала запасной наготове) и получить еще кувшинчик кипяченого молока, чтобы разбавить остаток кофе.
Нередко этой пищей Пруст и ограничивался на весь день. «Не будет преувеличением сказать, что он почти ничего не ел, – вспоминала Селеста в мемуарах о своей жизни при писателе. – Где это слыхано, чтобы человек жил на двух чашка кофе с молоком и двух круассанах в день? А порой и на одном круассане!» (Селеста не подозревала, что Пруст порой ужинал в ресторане, когда выходил в город, и уж тут ни в чем себе не отказывал.) При таком скудном питании и малоподвижном образе жизни Пруст вечно страдал от озноба, и ему все время требовались грелки с горячей водой и «шерстянки», то есть мягкие шерстяные свитера, которые он накидывал себе на плечи, один поверх другого, чтобы не знобило за работой.
На серебряном же подносе Селеста доставляла хозяину и почту. Обмакивая круассан в кофе, Пруст вскрывал конверты и порой читал избранные отрывки вслух Селесте. Затем он внимательно просматривал несколько газет, проявляя живой интерес не только к новостям литературы и искусства, но и к политике и финансам. Затем, если Пруст решал в этот вечер прогуляться, он приступал к сложным приготовлениям, а именно: звонил по телефону, вызывал автомобиль, одевался. В противном случае он приступал к работе, едва покончив с газетами, и работал несколько часов подряд, а потом вызывал Селесту и просил что-нибудь принести или просто поболтать с ним. Порой эти разговоры затягивались на долгие часы, особенно если Пруст недавно побывал в городе или принимал интересного посетителя, – по-видимому, болтая с Селестой, он готовил страницы своей прозы, выделял нюансы, находил скрытые в этих беседах смыслы.
Писал Пруст только в постели, лежа навзничь и подложив под голову две подушки. Чтобы дотянуться до пристроенной на коленях тетради, приходилось кое-как опираться на локоть, а единственным источником света служил слабый ночник под зеленым абажуром. По этой причине от продолжительной работы у Пруста сводило запястье и болели глаза. Если он уставал и не мог сосредоточиться, он принимал таблетку кофеина, а когда укладывался спать, нейтрализовал действие кофеина вероналом, успокоительным на основе барбитуратов. «Вы жмете разом и на газ, и на тормоза», – предостерегал его друг, но Пруст не прислушивался к советам. Ему, видимо, даже требовались такие страдания: он видел в страдании особую ценность и считал, что без мучений великое искусство не состоится. В последнем томе своей эпопеи он писал: «Труд писателя можно сравнить с движением воды в артезианском колодце: он достигает тем больших высот, чем глубже страдание поразило его сердце».
Сэмюэл Беккет (1906–1989)
В 1946 г. у Беккета начался тот период интенсивного творчества, который он впоследствии назовет «осадой в комнате». За несколько лет появятся лучшие его работы – «Моллой», «Мэлон умирает» и прославившая автора пьеса «В ожидании Годо». Пол Стратерн так описывает жизнь Беккета во время «осады»:
«Он сидел в комнате почти безвыходно, отгороженный от всего мира. Он сходился лицом к лицу со своими демонами, пытался понять работу своего разума. Расписание у него было очень простое. Он поднимался через час-другой после полудня, жарил глазунью и, позавтракав, запирался у себя в комнате на столько часов, сколько мог вынести. Затем он отправлялся на полуночный обход баров Монпарнаса[65], выпивал изрядное количество дешевого красного вина, возвращался к рассвету и пытался уснуть – что было трудно, ибо вся его жизнь строилась вокруг исступленной потребности писать».
«Осада» началась с откровения. Поздней ночью, гуляя неподалеку от Дублинской гавани, Беккет вдруг очнулся на конце пирса, вокруг бушевала зимняя буря. Завывал ветер, пенилась темная вода, и вдруг Беккет осознал, что все темное, что он пытался держать под контролем в своей жизни и в своем творчестве – а творчество его в ту пору не завоевало еще интереса читателей, да и самого Беккета не удовлетворяло, – нужно выпустить и оно станет источником поэтического вдохновения. «Я всегда пребуду в депрессии, – осознал Беккет, – но отныне я могу принять темную сторону как главное в моей личности и, признав ее, заставить работать на меня».
Игорь Стравинский (1882–1971)
«Я встаю в восемь утра, делаю зарядку и работаю без перерыва с девяти до часа», – сообщил Стравинский интервьюеру в 1924 г. Посвящать сочинению музыки больше трех часов в день не удавалось; менее неотложными делами он занимался во второй половине дня – писал письма, переписывал ноты, практиковался в игре на пианино. За исключением периодов, когда он отправлялся на гастроли, Стравинский писал музыку ежедневно, независимо от вдохновения, как говорил он сам. Для этой работой ему требовалось уединение, он закрывал окна кабинета, прежде чем приступить. «Я мог сочинять только в уверенности, что никто не слышит меня». Если работа стопорилась, помогала стойка на голове – эта перевернутая поза, по словам композитора, помогала «дать отдых голове и прочистить мозги».
Эрик Сати (1866–1925)
В 1898 г. Сати переехал из парижского квартала Монмартр в рабочий пригород Аркей, где ему предстояло жить до самой смерти. По утрам композитор, как правило, отправлялся пешком в столицу, проходя около десяти километров до прежнего своего места жительства, заглядывая по пути в любимые кафе. Один из наблюдателей отмечал, что Сати «двигался медленно, маленькими шагами, крепко зажав зонтик под мышкой. За разговором он останавливался и отдыхал, слегка сгибая колено, поправлял пенсне и упирался кулаком в бедро. Затем он отправлялся дальше все такими же маленькими, решительными шагами». Наряд композитора так же бросался в глаза, как и его походка: в самый год переезда в Аркей Сати получил небольшое наследство и потратил его на дюжину одинаковых вельветовых костюмов каштанового цвета и такое же количество котелков к ним. Местные жители вскоре прозвали его «вельветовым господином».
В Париже вельветовый господин навещал друзей или встречался с ними в кафе. Там же, в кафе, он работал над своими композициями, однако только в кафе, не в ресторанах: гурман Сати заранее предвкушал вкусное вечернее угощение. Хотя он любил изысканные блюда и тщательно следил за своим рационом, он мог поглощать пищу в невероятных количествах, например, в один присест уничтожить омлет на 30 яиц. Иногда Сати удавалось заработать за вечер немного денег, подыгрывая на пианино певцам в кабаре, в противном случае он совершал еще один обход кафе, хорошенько при этом напиваясь. Последняя электричка в Аркей отправлялась в час ночи, однако Сати часто опаздывал на поезд, и ему приходилось добираться домой пешком – чуть ли не до рассвета. И тем не менее, едва наступало новое утро, он вновь пускался в путь.
Специалист по истории искусства Роджер Шаттак высказал предположение, что присущее Сати уникальное чувство ритма и понимание «возможностей варьирования повторов» связано с этими «бесконечными путешествиями взад и вперед по одному и тому же маршруту изо дня в день». Действительно, на ходу Сати останавливался, записывал какие-то идеи; если уже наступала темнота, пристраивался под фонарем. Во время войны фонари выключали, и прошел слух, что это плохо сказалось на продуктивности Сати.
Пабло Пикассо (1881–1973)
В 1911 г. Пикассо переехал из Бато-Лавуар, квартала недорогих съемных студий на Монмартре, в гораздо более респектабельное помещение на бульваре Клиши, в Монпарнасе, которое больше соответствовало растущей славе художника и его вполне буржуазным пристрастиям. Биограф Пикассо Джон Ричардсон писал: «После бедного дворянского детства и нищеты первых парижских лет Пикассо мечтал устроиться так, чтобы работать и не думать о материальной стороне – “как нищий, но чтоб деньги были”, пояснял он». В монпарнасской квартире тоже сохранялся налет богемности. Пикассо занял большую и светлую студию, куда никто не смел входить без разрешения, и окружил себя инструментами своего ремесла, кучами всякого мусора и целой свитой животных: пес, три сиамские кошки, мартышка по имени Монина.
Всю жизнь Пикассо поздно ложился и поздно вставал. На бульваре Клиши он около 14.00 запирался в студии и работал до заката, а то и позже. Тем временем его подружка Фернанда развлекала себя, как умела, болталась по квартире, дожидаясь, пока Пикассо закончит и выйдет к ужину. Однако за столом с ним было не так уж весело. «Он почти не говорил за едой, иной раз и словечка не вымолвит, – вспоминала Фернанда. – Вид у него был скучающий, а на самом деле он был поглощен своими мыслями». Хроническое дурное настроение своего возлюбленного Фернанда списывала на его диету: ипохондрик Пикассо пил только минеральную воду, а в пищу употреблял овощи, рыбу, рис и виноград.
В присутствии гостей, а они наведывались в Монпарнас довольно часто, Пикассо старался быть более общительным. Он любил поразвлечься между периодами интенсивной работы, но не желал отвлекаться надолго. По предложению Фернанды (она позаимствовала эту идею у Гертруды Стайн и Алисы Токлас) пара объявила воскресенье «приемным днем», и «таким образом все светские и дружеские обязанности ограничивались одним днем». Тем не менее, по словам Ричардсона, «настроение художника колебалось от неприветливой угрюмости до коммуникабельности». А вот рисовать ему никогда не надоедало. Пикассо уверял, что, простояв три или четыре часа перед мольбертом, он не чувствовал усталости. «Вот почему художники живут долго, – рассуждал он. – Работая, я оставляю свое тело за дверью, как мусульмане оставляют обувь у порога мечети».
Жан-Поль Сартр (1905–1980)
«Чтоб быть продуктивным, не обязательно очень много работать, – заявил как-то Жан-Поль Сартр. – Три часа поутру и три вечером – таково мое правило».
Может показаться, будто французскому экзистенциалисту жилось легко, но это представление будет обманчивым: большую часть жизни он провел в творческой лихорадке, разрываясь между этими шестью часами работы в день и интенсивной светской жизнью, подразумевавшей обильную еду, крепкую выпивку, табак и наркотики. Обычно Сартр до полудня работал у себя дома, в Париже, затем отправлялся на встречу, о которой заранее договаривался его секретарь. В 13.30 он в течение как минимум двух часов обедал вместе с Симоной де Бовуар и их общими друзьями, запивая бутылкой красного вина. Но ровно в 15.30 Сартр вскакивал из-за стола и мчался домой отрабатывать вечерние три часа. Ночью он спал плохо, вырубался всего на несколько часов, и то с помощью снотворных.
К 1950-м этот режим – много работы, много вина, много сигарет и мало сна – довел Сартра до нервного истощения, однако он и не подумал снижать темп, а вместо этого подсел на коридран, модную в ту пору среди парижских студентов, интеллектуалов и художников смесь амфетаминов с аспирином. Во Франции этот стимулятор считался легальным до 1971 г., когда его признали токсичным и сняли с продажи. Вместо нормальной дозировки – по одной-две таблетки утром и в полдень – Сартр принимал двадцать штук, первую запивал утренним кофе, а остальные тщательно разжевывал в процессе работы. Каждая таблетка окупалась страничкой-другой огромного философского труда «Критика диалектического разума».
Однако таблетками проблема не исчерпывалась. Биограф Анни Коэн-Солаль сообщает: «За сутки он потреблял две пачки сигарет и несколько трубок черного табака, более литра алкоголя – от пива и вина до водки и виски – 200 миллиграмм амфетаминов, 15 грамм аспирина, несколько грамм барбитуратов, не считая чая, кофе и жирной пищи».
Сартр прекрасно понимал, что таким образом убивает себя, но его философия была ему дороже здоровья. Он рассуждал так: «У меня в голове – нерасчлененные и непроанализированные, однако в такой форме, которая могла сделаться рациональной – находились все те идеи, которые надо было перенести на бумагу. Оставалось только разделить их и записать. Проще говоря, писать философскую книгу значило анализировать мои же идеи, а баночка коридрана сулила: “С этими идеями удастся справиться за два дня”».
Томас Стернз Элиот (1888–1965)
В 1917-м Элиот поступил на работу в лондонский банк Lloyds. На восемь лет поэт, родившийся в штате Миссури, принял обличие типичного англичанина из Сити: шляпа-котелок, костюм в полоску, под мышкой аккуратно сложенный зонтик, бескомпромиссный пробор. Утром Элиот садился в пригородную электричку, на вокзале присоединялся к толпе, шедшей через Лондонский мост (эту сцену он запечатлел в описании призрачного города в «Бесплодной земле»). «Я живу среди термитов», – писал он Литтону Стрейчи[68].
Литературный критик Айвор Ричардс позднее вспоминал, как наведался к Элиоту в банк и увидел перед собой «фигуру, нахохлившуюся, словно темная птица над кормушкой, над большим столом со всевозможной иностранной корреспонденцией. Стол почти полностью занимал маленькое подвальное помещение. В полуметре над нашими головами по толстой прозрачной плитке первого этажа беспрерывно стучали каблуки прохожих. У стола едва хватало места для двух насестов».
Ричардс рисует безотрадную картину, однако Элиот своей работой был доволен: прежде он отдавал все силы сочинению обзоров и рецензий, преподавал в школе и читал довольно амбициозный цикл лекций – при таком изобилии дел у него не оставалось времени сочинять стихи, а денег он почти не зарабатывал. Lloyds ему будто небеса послали. Через два дня после того, как его приняли на работу, Элиот писал матери: «Теперь я получаю два фунта десять шиллингов в неделю за то, что сижу в конторе с 9.15 до 17.00 с часовым перерывом на обед, и здесь же в офисе нас поят чаем… Возможно, тебя удивит, что я доволен работой, но она куда менее утомительна, чем преподавание в школе, и намного интереснее».
Обеденный перерыв Элиот часто использовал для встречи с друзьями и коллегами-писателями, для обсуждения литературных проектов. По вечерам у него оставалось время, чтобы заняться поэзией или заработать еще немного сочинением обзоров и рецензий.
Какое-то время это решение казалось идеальным, но постепенно рутина стала его тяготить. В 34 года (Элиот проработал в банке уже пять лет) он признал, что ему «внушает ужас перспектива застрять там до конца жизни».
Догадавшись о его состоянии, друзья во главе с Эзрой Паундом[69], разработали план освобождения Элиота: они решили ежегодно собирать для него 300 фунтов, по 10 фунтов с 30 добровольных жертвователей. Узнав об этом проекте, Элиот был тронут и смущен и все же предпочел независимость и гарантированный заработок в Lloyds. Там он и оставался до 1925 г., когда перешел на должность редактора в издательство Faber and Gwyer (ныне Faber and Faber), которую занимал до конца жизни.
Дмитрий Шостакович (1906–1975)
Почти никто не видел Шостаковича за работой – во всяком случае в привычном смысле слова. Новая вещь целиком складывалась в голове композитора, и он мог с огромной скоростью записать готовое произведение – если ему не мешали, он выдавал по 20–30 нотных страниц в день, практически без помарок.
«Сочинял для меня совершенно непонятно – сразу писал, – вспоминала его младшая сестра. – И сразу партитуру. Садился, писал, потом проигрывал – меня всегда это удивляло»[70].
Однако моменту готовности предшествовали часы и дни внутренней работы, когда со стороны было видно, «что его мучает сильное внутреннее напряжение», «его подвижные, “говорящие” руки не знали покоя», отмечал музыковед Алексей Иконников.
У композитора Михаила Мееровича сложилось примерно такое же мнение. В 1945 г. он отдыхал вместе с Шостаковичем в доме творчества и записал: «Я увидел очень живого человека, необыкновенно подвижного, который не мог ни минуты сидеть без какого-то занятия»[71].
И все-таки оставалось загадкой, когда он успевал сочинять музыку. Меерович присмотрелся внимательнее и увидел:
«Вот, например, мы играем в футбол. Потом смотрю – Дмитрий Дмитриевич исчез. Минут через 40, через час появляется: “Ну, как дела? Давайте я один раз ударю, забью гол”. Потом ужин, вино, веселые прогулки… И я стал замечать, что время от времени он исчезает, потом появляется. К концу моего пребывания в Иванове он вообще исчез, и мы его не видели неделю. Потом он появился, небритый, немножко усталый, и предложил мне и моему приятелю Левитину: “Пойдемте, я вам сыграю”»[72].
Так был создан «Второй квартет», и хотя коллеги дивились скорости и уверенности, с какими Шостакович сочинял новые вещи, сам он этой скорости побаивался: «Беспокоит меня молниеносность, с которой я сочиняю».
«Без сомнения, это нехорошо. Сочинять с такой скоростью, как это делаю я, нельзя. Это весьма серьезный процесс, “нельзя его гнать галёпом” (как сказала одна моя знакомая балерина)… Сочиняю я с адской скоростью и не могу остановиться… Утомительно, не слишком приятно и по окончании – полное отсутствие уверенности в том, что ты с пользой провел время. Но дурная привычка берет свое, и я сочиняю по-прежнему слишком скоро»[73], – писал Шостакович Шебалину[74] в сентябре 1944 г.
Генри Грин (1905–1973)
Этот человек жил двойной жизнью: в качестве Генри Йорка – так звали его от рождения – он вел жизнь аристократа, управляющего бизнесом, который создал его отец (компания Pontifex главным образом производила аппараты, которые под высоким давлением закупоривали бутылки с пивом). Но под именем Генри Грин он написал девять романов – в том числе «Влюбленность», «Существование» и «Вечеринка в пути», вошедших в число самых оригинальных произведений ХХ в. Удивительно, что Грин вообще давал себе труд ходить в офис – при его-то наследственных доходах он мог бы и вовсе не работать. Джереми Треглаун дает объяснение в изданной в 2000 г. биографии:
«Хотя время от времени он заявлял друзьям, что откажется от Pontifex и будет жить на ренту, чтобы не работать, а только писать, он все более убеждался в том, как полезна, даже необходима рутинная работа Генри Йорка для творчества Генри Грина. Он боялся собственной неустойчивости и цеплялся за повседневные привычки, чтобы не сойти с ума. Работа обеспечивала ему и стабильность, и опыт, который он мог использовать в книгах, а требовала от него гораздо меньше, чем требовала его фантазия. Он признавался Мери Стрикленд, что составлять инженерный каталог для него было “приятнейшей забавой”».
И тем приятнее была эта забава, что стабильное присутствие в офисе не предполагало никаких реальных усилий со стороны Генри Йорка. Обычный день владельца управляющего компании Pontifex строился примерно так: он являлся в контору около десяти утра, прихватив с собой запасы джина, и часок-другой бродил по кабинету и сплетничал с секретаршами. Вскоре после 11.30 он отправлялся в ближайший паб и там просиживал середину рабочего дня, полируя джин пивом, а затем возвращался в офис к джину. Коллеги могли отыскать его там и поболтать о сотрудниках или о завсегдатаях паба, тем более что Грин, сидя за столиком, подслушивал чужие разговоры. Вернувшись в офис, директор занимался тем же, чем и с утра, иногда присаживался написать страничку-другую романа, главное же было – не опоздать на автобус и вовремя вернуться домой.
Писал он в основном по ночам. После ужина и светских мероприятий усаживался в кресло с блокнотом и ручкой (он обматывал ручку бинтом, чтоб не выскользнула) и писал до полуночи.
Когда под старость Грина спросили, почему он решил издаваться под псевдонимом, он признался, что страшился разоблачения перед деловыми партнерами. Со временем, конечно, правда выяснилась, и Грина это не порадовало. «И как же приняли его творчество подчиненные?» – поинтересовался интервьюер. «Да-да-да, – забормотал Грин. – Пару лет назад несколько человек с наших заводов в Бирмингеме сложились и купили мой роман “Существование”. И вот как-то раз обхожу я чугунолитейный цех, а литейщик мне и говорит: “Генри, я прочел твою книгу”. “Тебе понравилось?” – спрашиваю, весь напрягшись. “Да признаться, не очень”, – отвечает он. Какой кошмар!»
Агата Кристи (1890–1976)
В автобиографии Кристи признает, что и после издания десяти книг она все еще не считала себя «настоящим писателем». Ей не приходило в голову, заполняя анкеты, написать в строке «род занятий» что-то иное вместо «домохозяйка».
«Любопытно, что я плохо помню, как писала книги сразу после замужества. Наверное, я так наслаждалась жизнью, что работала лишь урывками, между делом. У меня никогда не было собственной комнаты, предназначенной специально для творчества»[75], – рассказывала Кристи.
Журналисты, мечтавшие сфотографировать автора детективов на рабочем месте, сталкивались с неожиданной проблемой: у писательницы его не было. «Мне нужен был лишь устойчивый стол и пишущая машинка, – объясняла Агата. – Я уже привыкла к тому времени писать сразу на машинке, хотя начальные и некоторые другие главы по-прежнему сперва записывала от руки, а потом перепечатывала. Очень удобно было писать на мраморном умывальном столике в спальне или на обеденном столе в перерывах между едой…»
«Многие друзья удивлялись: “Когда ты пишешь свои книги? Я никогда не видел тебя за письменным столом и даже не видел, чтобы ты собиралась писать”. Должно быть, я вела себя как раздобывшая кость собака, которая исчезает куда-то на полчаса, а потом возвращается с перепачканным землей носом. Я делала приблизительно то же самое. Мне бывало немного неловко “идти писать”. Но если удавалось уединиться, закрыть дверь и сделать так, чтобы никто не мешал, тогда я забывала обо всем на свете и неслась вперед на всех парусах»[76].
Сомерсет Моэм (1874–1965)
«Моэм сравнивал привычку писать с привычкой пить: и ту, и другую легко приобрести и трудно от них избавиться, – рассуждает Джеффри Мейерс в опубликованной в 2004 г. биографии английского писателя. – Для него это было скорее зависимостью, чем призванием». Неплохая зависимость: за без малого 92 года своей жизни Моэм опубликовал 78 книг[77]. Он писал по три-четыре часа каждое утро, назначив себе норму от 1000 до 1500 слов. Работа начиналась прежде, чем он усаживался за стол: первые две фразы он продумывал, лежа в ванне. Когда он принимался за работу, ничто не должно было его отвлекать. В отличие от Гертруды Стайн Моэм не считал возможным сочетать работу и любование пейзажами, он всегда ставил стол против глухой стены. Заканчивая работу около полудня, Моэм часто испытывал нетерпеливое желание взяться за нее заново. «Когда пишешь, когда создаешь персонаж, то он все время с тобой, ты занят им, он живет», – говорил Моэм и добавлял, что когда «отрезаешь это от своей жизни, жизнь становится довольно-таки одинокой».
Грэм Грин (1904–1991)
В 1939 г., предчувствуя скорую войну, Грэм Грин встревожился: не умереть бы, так и не закончив книгу, которую он заранее считал для себя главной, – «Силу и славу». Но он также боялся оставить вдову и сирот в бедности, а потому в очередной раз взялся за написание «чтива» – мелодраматических триллеров без особых содержательных и стилистических изысков, зато доходных. При этом он продолжал корпеть над своим шедевром. Чтобы не отвлекаться на быт, Грин снял для себя отдельную студию, адрес и номер телефона которой был известен только его жене. Там он изо дня в день работал по строгому расписанию, по утрам писал боевик «Доверенное лицо», а во второй половине дня принимался за «Силу и славу». Чтобы осилить две книги одновременно, писатель принимал две таблетки бензедрина: одну по пробуждении, а вторую в полдень. Это позволяло ему писать по утрам по 2000 слов при обычной норме 500. За шесть недель «Доверенное лицо» было закончено и отправлено в печать; на «Силу и славу» понадобилось еще четыре месяца.
К подобной продуктивности (как и к приему стимуляторов) Грин отнюдь не был склонен в более спокойные периоды своей жизни. Перевалив за шестьдесят лет, он понизил планку и вместо прежних 500 слов в день требовал с себя уже не более 200. В 1968 г. на вопрос интервьюера, можно ли его назвать приверженцем графика «с девяти до пяти», он отвечал: «Господи, скорее уж с десяти до четверти одиннадцатого».
Джозеф Корнелл (1903–1972)
Первую инсталляцию Корнелл сделал в 1934 г., вскоре после того, как получил работу в большом манхэттенском ателье в отделе домашнего дизайна. Работа с 9.00 до 17.00 была скучноватой и малооплачиваемой, но Корнелл продержался в ателье шесть лет: он считал себя обязанным содержать семью, мать и брата-инвалида. Они жили все вместе в маленьком домике в Флашинге (Квинс), а в мире искусства Корнелл в ту пору не пользовался известностью.
Его положение заметно улучшилось спустя несколько лет – эти годы Корнелл работал по ночам, сортируя и собирая за кухонным столом материалы для своих «волшебных ящиков»[79]. Давалось ему это нелегко. Иногда он слишком уставал за день и уже не мог сосредоточиться на инсталляции, вместо этого он садился почитать книгу, а для тепла включал плиту. Утром сварливая матушка бранила его за оставленный на кухонном столе беспорядок – другого рабочего места у Корнелла не было, и все увеличивавшуюся коллекцию вырезок из журналов и дешевых побрякушек ему приходилось хранить в гараже. Лишь в 1940-м Корнелл собрался с духом, уволился и посвятил все свое время искусству, однако и тогда его привычки почти не претерпели изменений. Он все так же работал за кухонным столом, когда мать и брат удалялись в спальни верхнего этажа. Поздним утром он шел завтракать в город, в местный ресторанчик Bickford, угощался (он был сладкоежкой) кусочком пирога или кекса, причем любовно отмечал эти десертные радости в своем дневнике. Днем он тем или иным способом зарабатывал деньги как свободный художник или дизайнер – лишь бы хватило на оплату счетов и мать не бранила за то, что бросил постоянную работу. Работать он не любил, сидеть без дела ему тоже не нравилось, и в 1940-х он несколько раз вновь нанимался на службу, поначалу радуясь возобновлению привычной, с девяти до пяти, рутины, а через несколько месяцев уставая от нее – и тогда он вновь увольнялся. В итоге он примирился с образом жизни независимого художника, обустроил в подвале мастерскую и получил возможность работать днем. Обширная корреспонденция, а также непрерывный поток художников, кураторов музеев и коллекционеров – все теперь рвались побывать во Флашинге – помогали ему поддерживать связь с миром за пределами материнского дома.
Сильвия Плат (1932–1963)
Дневник Сильвии Плат, который она вела с 11 лет до самоубийства[80] в 30, отражает постоянные безнадежные попытки выработать сколько-нибудь продуктивный режим дня. «Отныне и навсегда – попытаться: ставить будильник на 7.30 и вставать, выспалась или нет» – вполне показательная запись января 1959 г. «Покончить с завтраком и уборкой (кровать, посуда, подметание или что там) к 8.30… Начать писать до 9.00 (девяти), это избавит от проклятия». Однако проклятие не уходило или уходило совсем ненадолго, как бы Плат ни старалась выделить неприкосновенное время для ежедневной работы. Лишь под конец жизни, когда она рассталась с супругом, поэтом Тедом Хьюзом и одна занималась двумя маленькими детьми, Сильвия нашла подходящий режим: она принимала снотворное, чтобы заснуть, а около пяти утра, когда действие препаратов заканчивалось, просыпалась и писала, пока не вставали дети. За два месяца работы в таком графике осенью 1962-го она написала практически все стихотворения из сборника «Ариэль» – эта книга, опубликованная посмертно, наконец-то принесла Сильвии славу великого, потрясающе оригинального поэта, нового голоса в американской литературе. В эту пору она была одержима работой, наслаждалась творческим процессом. В октябре 1962 г., за четыре месяца до того, как лишить себя жизни, она писала матери: «Я – гениальный писатель, у меня все есть, я пишу лучшие мои стихотворения, они принесут мне славу».
Джон Чивер (1912–1982)
«Когда я был моложе, – вспоминал Чивер в 1978 г., – я вставал в восемь, работал до полудня, затем делал перерыв, вопя от гордости за самого себя, затем возвращался к работе до пяти дня, потом пил, трахался, ложился спать и с утра начинал все с начала». На исходе 1940-х, когда Чивер с женой и дочерью поселился на девятом этаже на восточной стороне Манхэттена, его привычки несколько изменились, стали более рутинными и деловыми. «По утрам, – рассказал Блейк Бейли в опубликованной в 2009 г. биографии писателя, – он облачался в свой единственный костюм, спускался на лифте в подвал, а там раздевался до трусов и в этом виде работал до полудня. Затем он снова надевал костюм, возвращался в свою квартиру и обедал». На том рабочий день заканчивался. Во второй половине дня Чивер гулял с дочерью по городу, а на обратном пути заглядывал в бар Menemsha на 57-й улице, если ему хотелось пропустить глоточек.
С годами часы утренней работы все сокращались, а время выпивки наступало все раньше. К 1960-м Чивер повадился возвращаться из подвала уже к 10.30 и б
Прочитав эту книгу, вы: • поймете, как включать «режим гения» и создавать шедевры усилием воли и каждодневным трудом, не дожидаясь мифической музы; • узнаете, какие хитрости используют известные люди, чтобы сосредоточиться, собрать волю в кулак, сесть за работу, сохранить веру в себя – и достичь тех выдающихся результатов, о которых все будут говорить; • осознаете, какое место в повседневной жизни должно занимать четкое следование плану, а какое – импровизация. Кто разгадает суть и стать жизни в искусстве? Кто поймет, как прочно сплавились в ней самообуздание и необузданность?[1] Введение Почти каждое утро в последние полгода я вставал в 5.30, чистил зубы, наливал себе чашку кофе и садился писать о том, как тем же самым занимались великие умы последних четырех столетий. Как им удавалось ежедневно находить время для создания шедевров, какой режим способствовал творчеству и продуктивности? Я старался учесть самые прозаические детали повседневной жизни этих людей – когда они спали, когда ели, когда работали, как у них проявлялся невроз и как они от него защищались, – и таким образом я надеялся увидеть нечто новое в личности и работе гения, набросать занимательный, в подробностях, портрет художника – раба привычки. «Скажите мне, что человек ест, и я скажу, кто он», – сулил французский гастроном Брийя-Саварен[2]. Я же спрашиваю своих героев, в котором часу они едят и ложатся ли вздремнуть после обеда. Книга эта, разумеется, поверхностная и легкомысленная, в ней исследуются обстоятельства творчества, а не его плоды; процесс, а не суть. При этом в ней неизбежно проявляется индивидуальность самого автора. (Джон Чивер[3] уверял, что даже в деловом письме мы хотя бы отчасти раскрываем свою личность – и разве это не так?) Несомненно, у меня была и личная задача, меня интересовали проблемы, которые я пытаюсь решить повседневно: как сочетать творческий труд и необходимость зарабатывать на жизнь? Следует ли полностью посвятить себя своему замыслу или же выделять ему несколько часов в день, зато неукоснительно? Когда на задуманное не хватает времени, следует ли пожертвовать всем – сном, приличным доходом, чистотой в доме – или же можно развить способность концентрировать усилия, делать больше за меньшее время, «работать лучше, а не дольше», как наставляет меня отец? Совместимы ли комфорт и творческая деятельность или справедливо другое: не обеспечив себе необходимый минимум комфорта, человек не сможет изо дня в день творить? Не думаю, чтобы мне удалось ответить на все эти вопросы – на одни из них ответа вовсе нет, на другие каждый отвечает самостоятельно, найдя собственный, зыбкий и нестабильный, компромисс, – но я попытался рассказать, каким образом подобные проблемы решались талантливыми и успешными людьми. Я хотел продемонстрировать, как великие идеи сказываются на будничной жизни их авторов и, наоборот, как повседневные привычки влияют на творчество. В названии книги присутствует слово «ритуал» (Daily Rituals), но главным образом подразумевается повседневная рутина. Это слово предполагает обыденность и даже автоматизм: распорядку, который превратился в рутину, человек следует на автопилоте, без сознательных усилий. И в то же время рутина складывается в результате выбора или целого ряда выборов. В умелых руках режим дня – точно откалиброванный механизм, позволяющий наилучшим образом использовать наши ограниченные ресурсы: прежде всего время, которого нам более всего не хватает, а также силу воли, самодисциплину, оптимизм. Упорядоченный режим – словно колея, по которой в хорошем темпе движутся умственные силы гения, она ограждает его от тирании переменчивых настроений. На эту тему любил рассуждать Уильям Джеймс[4]. Он думал, что каждый хотел бы, чтобы некоторые аспекты жизни управлялись автопилотом. Сформировав в себе хорошие привычки, утверждал философ, мы «освободим свой ум, чтобы заняться по-настоящему интересными делами». Ирония судьбы: сам Джеймс отличался хронической медлительностью и нерасторопностью, не мог заставить себя придерживаться жесткого расписания. На самом деле и эта книга – плод вдохновенного увиливания от работы. Как-то летним воскресным вечером 2007 г. я сидел один в пыльном офисе редакции маленького архитектурного журнала, где работал, и все пытался выжать из себя рассказ, который нужен был к утру понедельника. Вместо того чтобы собраться с духом и разделаться с этой задачей, я то читал в Интернете новый выпуск The New York Times, то наводил идеальный порядок у себя на столе, то бегал на кухоньку за очередной чашкой кофе – словом, всеми способами растрачивал время. Ситуация до боли знакомая: я «жаворонок», сосредоточиться и продуктивно работать могу только с утра, после обеда от меня проку мало. Мне хотелось найти себе какое-то оправдание (ну, не глупо ли каждый день подниматься в 5.30, а к середине дня уставать?), и я начал просматривать Интернет, чтобы узнать, как организовывали свой день другие писатели. Вскоре я сообразил, что такого рода информацию неплохо было бы собрать и сделать доступной для всех, так что я сперва завел блог, а потом написал книгу. Блог сложился сам собой: я попросту размещал описания повседневной жизни творческих людей по мере того, как мне удавалось найти эти сведения в биографиях, интервью, некрологах и т. д. Взявшись за книгу, я провел куда более широкое и тщательное исследование, но постарался сохранить то, что изначально привлекло читателей: краткость и разнообразие. Я старался как можно чаще предоставлять персонажам книги возможность говорить самим за себя, для чего цитировал их письма, дневники и интервью. При недостатке такого материала я реконструировал режим дня по вторичным источникам, и когда мне попадалось блестящее описание повседневной жизни моего героя, я предпочитал использовать полные цитаты, вместо того чтобы пересказывать то же самое своими словами. Составляя эти мини-биографии, я не раз вспоминал фразу Виктора Притчетта[5] об Эдуарде Гиббоне[6] из эссе 1941 г. Притчетт отмечает чрезвычайное прилежание великого историка, мол, даже на военной службе Гиббон находил время для научной работы, повторял Горация в походе и вечерами в своей палатке штудировал труды языческих и христианских теологов. «Рано или поздно, – написал Притчетт, – все великие люди делаются одинаковыми: они работают и не могут остановиться. Не теряют ни минуты. Это так угнетает!» Какому художнику или писателю не приходилось в начале карьеры пережить то же чувство? Достижения великих людей прошлого порой ободряют, но чаще лишают остатков мужества. Однако в своих обобщениях Притчетт не так уж прав. Были вечно бодрые и вечно трудящиеся гении вроде Гиббона, не ведавшие сомнений и отчаяния, что гложут нас, простых смертных, – но были и такие, как Уильям Джеймс и Кафка, – великие умы, напрасно тратившие время в ожидании вдохновения, проходившие через периоды творческой засухи и мучительного писательского ступора, сомнений и неуверенности в себе. Большинство же персонажей моей книги находятся где-то посередине между двумя крайностями – стараются работать ежедневно, однако никогда не бывают вполне довольны результатом и пуще всего боятся распуститься, позволить себе праздный денек и прервать плодотворный период. Всем приходится так или иначе выделять время для работы, но способы, которыми люди организовывают свою жизнь, чтобы справляться с работой, бесконечно разнообразны. Этому разнообразию и посвящена моя книга, и я надеюсь, что читателей она ободрит, а не удручит. В процессе работы я частенько вспоминал строку из письма Кафки его возлюбленной Фелиции Бауэр[7]. В 1912 г. замученный и тяжелыми жизненными обстоятельствами, и скучной, мертвящей службой Кафка жаловался: «Времени у меня в обрез, сил мало, работа моя – ужас, а дома донимает шум, вот и приходится выкручиваться путем всевозможных уловок, раз уж хорошей и прямой жизни все равно не получилось»[8]. Бедный Кафка! Но если несгибаемая трудовая этика Гиббона многих может и напугать, то в отчаянии Кафки мы, как ни странно, обретаем утешение: ведь и нам не дано «хорошей и прямой жизни». Большую часть нашего времени занимает скучная, изнурительная работа, и кафкианские «сложные маневры» – это не столько крайняя мера, сколько идеал: как-нибудь все-таки увильнуть. Уистен Хью Оден (1907–1973) «Для интеллигентного человека рутина – признак амбиций», – писал Оден в 1958 г. Если так, то Оден отличался редким честолюбием, ибо трудно себе представить более пунктуального человека: пунктуальность была его идеей фикс, и всю жизнь он жил по строжайшему расписанию. «Он постоянно сверяет часы, – отметил человек, побывавший в гостях у Одена. – Еда, выпивка, работа, покупки, разгадывание кроссворда, прибытие почты – все рассчитано по минутам и сопровождается неизменными ритуалами». Оден верил, что подобного рода казарменная строгость необходима для его творчества, он как бы приучал музу к расписанию. «Современный стоик, – писал он, – знает, что лучший способ обуздать страсть – это обуздать время: определить, что ты хочешь или должен делать в течение дня, и делать это всегда в один и тот же момент каждый день, и тогда страсти не причинят тебе вреда». Оден вставал в начале седьмого утра, варил кофе и поспешно усаживался работать, лишь несколько минут уделив кроссворду. Лучше всего ему удавалось сосредоточиться с 7.00 до 11.30, и он старался извлечь как можно больше из этих утренних часов. Поэт не уважал «сов» и приговаривал: «Пусть гитлеры[10] трудятся ночами, честный художник этого делать не будет». После обеда Оден обычно возвращался к работе и засиживался до коктейля. Вечер начинался ровно в 18.30, поэт смешивал себе и гостям изрядной крепости коктейль «Водка-мартини». Подавали ужин с большим количеством вина, а после ужина продолжали пить вино и беседовать. Оден ложился довольно рано, никак не позднее 23.00, а с годами еще раньше – около 21.30. Сохранить энергию и концентрацию поэту помогали амфетамины – он принимал по утрам бензедрин столь же регулярно, как многие люди принимают таблетку мультивитаминов. На ночь он принимал секонал или другое снотворное. Эта рутина – «химическая жизнь», по выражению Одена, – продолжалась на протяжении 20 лет, покуда таблетки не перестали действовать. Оден причислял алкоголь, кофе, табак и амфетамины к «сберегающим труд принадлежностям» своей «интеллектуальной кухни», хотя и сознавал, что «приспособления эти очень примитивны, то и дело ломаются и могут поранить самого повара». Фрэнсис Бэкон (1909–1992) Непривычному человеку показалось бы, что Бэкон живет в хаосе. Во всех его студиях царил страшный беспорядок, он ухитрялся обляпать красками стены, мебель была сломана, пол завален книгами, кисточками, бумагами, каким-то мусором. Художник уверял, что опрятность подавляет его творчество. Однако в перерывах между порывами творчества Бэкон жил в роскоши и даже излишестве, по несколько раз в день сытно ел, пил невероятное количество алкоголя, принимал все мыслимые стимуляторы подряд и вообще гулял больше и засиживался по ночам дольше, чем кто-либо из его современников. Но при всем том Бэкон оставался человеком привычки, и его расписание практически не менялось год от года. На первом месте всегда было искусство, и хотя художник поздно ложился спать, просыпался он с первым лучом света и работал несколько часов подряд, примерно до полудня. Затем начинался очередной длинный день, а за ним следовал вечер удовольствий. Обычно Бэкон приглашал к себе в студию друга, чтобы распить с ним бутылочку вина, или же он отправлялся в соседний паб, потом в ресторан на обед, а дальше по клубам, от выпивки к выпивке. Ужинал он опять-таки в ресторане, снова обходил клубы, наведывался порой в казино, а под утро перекусывал в бистро. Ему еще хватало сил приволочь шатающихся компаньонов к себе домой и выпить с ними на посошок – на что не пойдешь, лишь бы отсрочить встречу с бессонницей. Усыпить себя Бэкон мог только с помощью таблеток, и он пытался расслабиться, перечитывая в постели классические учебники по кулинарии. Спал он в лучшем случае несколько часов, но это не сказывалось на его здоровье. Вся его зарядка сводилась к двум шагам вправо, двум шагам влево перед мольбертом, а представления о правильном питании – к приему чесночных таблеток (здесь он, как и в выпивке, был склонен к большим дозам) и к отказу от яичных желтков, десертов и кофе. Полдюжины бутылок вина и две-три ресторанные трапезы в день шли Бэкону только на пользу. Такой уж у него был метаболизм: алкоголь не туманил мозги, обильная еда не сказывалась на фигуре – во всяком случае до солидного возраста, когда спиртное все-таки начало на него действовать. Более того, изредка случавшееся похмелье Бэкон воспринимал как бонус. «Мне нравится работать с бодуна, – делился он, – потому что мозг так и прыщет энергией и все мысли как никогда отчетливы». Симона де Бовуар (1908–1986) «Я вечно спешу приняться за дело, хотя день начинаю каждый раз с трудом, – признавалась Симона де Бовуар корреспонденту Paris Review в 1965 г. – Сначала я пью чай, а около десяти часов берусь-таки за работу и тружусь до 13.00. Потом я встречаюсь с друзьями, а в пять часов возвращаюсь за письменный стол – до девяти вечера. Мысль не прерывается, я без труда продолжаю во второй половине дня то, что начала в первой». У Симоны и впрямь не было проблем с работой, у нее были, скорее, противоположные проблемы: раз в году она брала отпуск на два-три месяца и вот тут-то начинала скучать и томиться без привычного дела. Но хотя работа была у нее на первом месте, немалое влияние на повседневную жизнь оказывали и отношения с Жан-Полем Сартром, начавшиеся в 1929 г. и продолжавшиеся до самой его смерти в 1980-м. Это было интеллектуальное партнерство с довольно своеобразной сексуальной окраской – с самого начала Сартр настоял на том, что каждый из них вправе обзаводиться любовниками, однако должен обо всем докладывать своей «второй половине». Утром Бовуар работала в одиночестве, обед делила с Сартром, во второй половине дня оба молча трудились бок о бок в квартире Сартра, а по вечерам вместе отправлялись на политические и общественные мероприятия, ходили в кино или же слушали музыку и пили скотч в квартире Симоны. Клод Ланцман[13], бывший любовником Бовуар с 1952 по 1959 г., на собственной шкуре узнал все прелести такого соглашения. Он подробно описывал первый день совместной жизни с Симоной в ее парижской квартире: «В первое утро я хотел поваляться в постели, но она встала, оделась и направилась к письменному столу. “Ты можешь работать тут”, – указала она мне на кровать, так что я тоже поднялся, пристроился на краешке кровати и принялся курить, притворяясь, будто что-то обдумываю. Больше до обеда она не сказала мне ни слова. На обед она отправлялась к Сартру, иногда брала меня с собой. Во второй половине дня она уходила к Сартру, и они три-четыре часа работали вместе. Потом наступала пора для встреч. Ужинали мы вместе, но потом они с Сартром обычно отсаживались в сторонку, и она разбирала с ним все, что он написал за день. После этого мы возвращались домой и ложились спать. Никаких вечеринок, никаких приемов, ничего мещанского – всего этого мы тщательно избегали. Только насущное, простая, незагроможденная жизнь, продуманная так, чтобы ничто не мешало Симоне работать». Томас Вулф (1900–1938) Прозу Вулфа критиковали за избыточность и подростковость, так что, наверное, неслучайно сам характер его работы буквально напоминал мастурбацию. Однажды вечером, в 1930 г., после напрасных усилий вновь обрести тот лихорадочный задор, с каким была написана первая книга «Взгляни на дом свой, ангел», он решил оставить не желавшую продвигаться работу и лечь в постель. Но когда Вулф разделся и встал голым у гостиничного окна, он обнаружил, что вдруг усталость рассеялась и вновь хочется писать. Вернувшись к столу, он проработал до утра «с удивительной скоростью, легкостью и уверенностью». Вспоминая этот момент, Вулф пытался понять, что же способствовало столь благоприятной перемене, и сообразил, что, стоя у окна, бессознательно принялся ласкать свои гениталии, следуя усвоенной в детстве привычке, которая не была вполне эротической («пенис оставался мягким и невозбужденным», – уточнял он в письме другу), но все же вызывала столь «благое мужское ощущение», что пробуждала творческую энергию. С тех пор Вулф регулярно прибегал к этому способу вдохнуть энергию в свою работу, мечтательно исследуя свои «мужские очертания», покуда «чувственный элемент любой сферы жизни не становился более реальным, непосредственным и прекрасным». Обычно Вулф садился писать около полуночи, «подкрепляясь немыслимыми количествами чая и кофе», как замечает один биограф. Поскольку он никогда не мог подобрать стол или стул, удобный для человека его роста (без малого два метра), он чаще всего писал стоя, используя вместо письменного стола холодильник. Он работал до рассвета, прерываясь лишь, чтобы выкурить у окна сигарету или побродить по комнате. Закончив, он выпивал и ложился спать часов до 11.00. Поздним утром Вулф приступал ко второму этапу работы, иногда с помощью машинистки, которая являлась и подбирала разбросанные по кухонному полу страницы – результат ночного вдохновения. Патрисия Хайсмит (1921–1995) Автор психологических триллеров «Незнакомцы в поезде», «Талантливый мистер Рипли» в реальной жизни была таким же одиноким мизантропом, как многие ее персонажи. Творчество было для нее не удовольствием, но одержимостью, в часы простоя она чувствовала себя несчастной. «Жизнь есть только в работе, то есть только в воображении», – жаловалась она в дневнике. К счастью, вдохновение редко покидало писательницу, она говорила, что идеи настигают ее столь же часто, как крыс – оргазм. Патрисия творила ежедневно, обычно по три-четыре часа утром; за хороший день успевала набросать 2000 слов. Ее биограф Эндрю Уилсон описал ее метод: «Чтобы настроиться на работу, она усаживалась в постели, а вокруг – сигареты, спички, пепельница, чашка с кофе, сахарница, тарелки пончиков. Она тщательно избегала каких-либо признаков дисциплины, хотела писать в удобной и расслабленной позе, чуть ли не в позе эмбриона. Она так и говорила, что хотела бы “окружить себя маткой”». Еще Патрисия перед работой выпивала чего-нибудь покрепче. «Не затем, чтобы взбодриться, – пояснял Уилсон, – а, напротив, чтобы слегка приглушить рвущуюся из нее почти безумную энергию». Ближе к старости она превратилась в закоренелую пьяницу, которую не всякое спиртное пронимало, и возле кровати помимо кофе и пончиков стояла также бутылка водки – Патрисия протягивала к ней руку, едва проснувшись, и ставила на бутылке пометку, чтобы не превысить дневную дозу. Большую часть жизни она дымила как паровоз, по пачке Gauloises в день. Зато к еде была равнодушна. Кто-то из знакомых отметил: «Она ела только американский бекон, глазунью и хлопья в любое время дня». С людьми она чувствовала себя неловко, но у нее складывались дивные отношения с животными, в первую очередь с кошками, хотя она держала дома также и улиток. Ей захотелось приобрести их в качестве питомцев, когда на рыбном рынке она увидела пару улиток, переплетшихся как бы в объятии. Позднее она говорила радиокорреспонденту, что «они внушают удивительное спокойствие». В итоге у нее в саду в Саффолке (Англия) развелось три сотни улиток, и как-то раз Патрисия отправилась в Лондон, прихватив с собой большую сумку латука и усадив туда сотню улиток – пригласила их на ужин. Когда Патрисия надумала переехать из Англии во Францию, выяснилось, что французские законы запрещают ввоз в страну улиток, и она переправляла своих питомцев контрабандой, постоянно возвращаясь за ними в Саффолк и перевозя в бюстгальтере по дюжине за раз. Федерико Феллини (1920–1993) Итальянский режиссер утверждал, будто не может спать больше трех часов подряд. В интервью 1977 г. он так описывал свое утро: «Я встаю в шесть часов утра, брожу по дому, открываю окна, выдвигаю ящики, переставляю книги с места на место. Годами я пытаюсь сварить себе чашку приличного кофе, но у меня к этому явно нет таланта. Как можно раньше я норовлю спуститься вниз, выйти наружу. К семи я уже на телефоне, мне хватает ума сообразить, кому можно звонить в это время, не рискуя разбудить. Некоторым я даже услугу оказываю вместо будильника: эти люди привыкли и полагаются на меня в том, что примерно в семь я подниму их звонком». В молодости Феллини работал в газете, однако вскоре почувствовал, что его темперамент больше подходит кинорежиссеру – ему нравился сам процесс съемок, шум, общение, тусовка. «Писатель все делает сам, и ему нужна дисциплина, – рассуждал Феллини. – Он встает в семь утра, сидит наедине с белым листом бумаги. Я же – vitellone [шалопай], мне это не по душе, и я нашел наилучшее средство самовыражения. Съемки – идеальное сочетание работы и коллективной жизни». Ингмар Бергман (1918–2007) «Знаете, что такое – снимать кино? – вопрошал Бергман в интервью 1964 г. – Восемь часов напряженной каждодневной работы, чтобы получить три минуты на экране. И за эти восемь часов выдадутся десять, двенадцать, если вам очень повезет, минут чистого творчества. А может быть, и того не будет. Придется собраться с духом и работать еще восемь часов и молиться, чтобы на этот раз все-таки заполучить свои счастливые десять минут». Однако Бергман «снимал кино» не только на съемочной площадке, сначала он писал сценарии, уединяясь в своем доме на далеком острове Фаро[15]. Там он из десятилетия в десятилетие соблюдал один и тот же режим: вставал в 8.00, писал с 9.00 до 12.00, затем ел – опять-таки без роскошеств. «Он всегда ел одно и то же на завтрак, – вспоминала актриса Биби Андерсон. – Ничего не менялось. Взбитые сливки, ужасно жирные, клубничное варенье, очень сладкое – какая-то детская еда, и еще кукурузные хлопья вдобавок». После завтрака Бергман работал с 13.00 до 15.00, а потом ровно час дремал. Во второй половине дня он выходил на прогулку или ездил на пароме на соседний остров за почтой и газетами. Вечером Бергман читал, общался с друзьями, смотрел какой-нибудь фильм из своей обширной коллекции или же включал телевизор (он обожал сериал «Даллас»). «Я никогда не прибегал к наркотикам или алкоголю, – вспоминал Бергман. – Максимум, что я себе позволяю, – стакан вина, и этого мне вполне довольно для счастья». Ему также была «совершенно необходима» музыка, причем самая разнообразная, от Баха до Rolling Stones. С годами он потерял сон, спал не более четырех-пяти часов за ночь, и ему стало труднее работать режиссером. Однако даже после того, как в 1982 г. принял решение уйти из большого кинематографа, он продолжал снимать телефильмы, ставить пьесы и оперы, а также писать пьесы, повести и мемуары. «Я всю жизнь работал, – говорил Бергман, – а работа – словно поток, разливающийся по пейзажу твоей души. Она спасительна, ибо многое уносит с собой, очищает. Если б я не работал постоянно, я бы сошел с ума». Мортон Фельдман (1926–1987) В 1971 г. французский журналист посетил Фельдмана в маленькой деревушке в часе езды от Парижа. Американский композитор уединился там на месяц, чтобы поработать. «Я живу здесь отшельником, – сказал ему Фельдман. – Встаю в шесть утра, сочиняю до одиннадцати, и на этом рабочий день заканчивается. Выхожу, гуляю, гуляю часами без устали. Макс Эрнст[17] живет неподалеку. Кейдж[18] тоже наведывается. От всякой прочей деятельности я отрезан. Как на меня это влияет? Прекрасно влияет… Но я не привык иметь столько времени, столько досуга. Обычно я творю посреди шума, множества дел. Знаете, я ведь всегда занимался чем-то еще кроме музыки. У родителей имелся бизнес, и я разделял их тревоги, их жизнь… Потом я женился, жена была увлечена работой, уходила на весь день. Я вставал в шесть утра, отправлялся за покупками, готовил, убирался, работал как сумасшедший, а вечером приходили друзья (у меня было огромное количество друзей, я толком и не понимал откуда). Так прошел год – и ни единой ноты!» Чтобы выделить время для сочинения музыки, пришлось прибегнуть к стратегии Джона Кейджа. «То был лучший совет, какой я когда-либо в жизни получал, – рассказывал Фельдман, выступая перед аудиторией в 1984 г. – Кейдж говорил, что имеет смысл, поработав какое-то время, остановиться и просто переписать уже написанное. Потому что пока ты переписываешь, ты продолжаешь думать и в голову приходят новые идеи. Так я теперь и работаю. И это замечательно, это просто чудо – связь творчества и переписывания». Важную роль играют и внешние обстоятельства – «правильная» ручка, удобное кресло. В статье 1965 г. Фельдман писал: «Иногда я хлопочу только о том, чтобы обеспечить себе все те жизненные условия, в которых я смогу работать. Годами я твержу: дайте мне удобное кресло, и я посрамлю Моцарта». Вольфганг Амадей Моцарт (1756–1791) В 1781 г., тщетно проискав несколько лет места при дворе какого-нибудь европейского владыки, Моцарт принял решение поселиться в Вене в качестве свободного музыканта и композитора. Для человека с талантами и репутацией Моцарта в столице открывалось множество возможностей, но ради заработка приходилось крутиться непрерывно, разрываясь между уроками игры на пианино, концертами и визитами к богатым покровителям. К тому же Моцарт ухаживал (под неодобрительным взором будущей тещи) за своей невестой Констанцией Вебер, и в итоге для новых сочинений у него оставалось едва ли три часа в день. В 1782 г. он подробно описал в послании сестре эти лихорадочные венские дни: «К шести утра я уже причесан, а к семи – полностью одет. Я сочиняю музыку до девяти, с 9.00 до 13.00 даю уроки. Затем я обедаю, если только не получаю приглашения в дом, где обедать принято в два или даже в три часа дня, как, например, сегодня и завтра – у графини Зичи и у графини Тун. До пяти или шести часов вечера у меня нет возможности приняться за работу, да и тогда зачастую надо идти на концерт; если же я свободен от концерта, то сочиняю до девяти. После этого я отправляюсь к моей любезной Констанции, хотя радость свидания почти всегда отравляет ее мать своими жестокими замечаниями… В половину одиннадцатого или в одиннадцать я возвращаюсь домой – раньше или позже, зависит от количества стрел, выпущенных ее матерью, и от моей способности выстоять. Поскольку я не могу рассчитывать на возможность поработать вечером, ибо концерты отнимают время, а также меня могут в любой момент вызвать туда или сюда, я завел обычай (в особенности, когда возвращаюсь домой не слишком поздно) сочинять еще немного перед отходом ко сну. Итак, я пишу до часу, а в шесть часов уже снова на ногах». «При таком количестве дел, я порой уже не знаю, стою ли я на ногах, или на голове», – писал Моцарт отцу и, в общем-то, не преувеличивал. Несколько лет спустя, явившись навестить сына, Леопольд Моцарт убедился в том, что жизнь «свободного художника» и впрямь нелегка. Он написал домой: «Я не в силах передать эту суету и беготню». Людвиг ван Бетховен (1770–1827) Бетховен вставал на рассвете и, не теряя времени, усаживался за работу. Завтракал он чашкой кофе, которую сам готовил с великим тщанием (ровно 60 бобов на чашку – он отсчитывал их поштучно, чтобы гарантировать правильную дозу). Композитор садился за рабочий стол и писал до двух или трех часов, изредка прерываясь и выходя прогуляться, что укрепляло в нем творческий дух. Вероятно, именно по этой причине в теплое время года он успевал сделать значительно больше. Пообедав, Бетховен отправлялся на длинную, энергичную прогулку, занимавшую почти весь остаток дня. Он клал в карман несколько листов нотной бумаги и карандаш, чтобы записывать пришедшие ему в голову музыкальные идеи. Под конец дня он заходил в трактир и читал там газеты. Вечера он проводил с друзьями или в театре, зимой предпочитал оставаться дома в одиночестве и читать. Ужинал он без особых затей – тарелкой супа и остатками обеда. Он любил есть неторопливо; ужин увенчивался кружкой пива и трубкой. По вечерам Бетховен редко занимался музыкой, и спать он ложился рано, самое позднее – в 21.00. Особо стоит отметить необычные омовения, к коим Бетховен питал склонность. Его ученик и секретарь Антон Шиндлер описывает эту привычку композитора в книге «Бетховен каким я его знал»: «Вода была главной отрадой и насущной потребностью его жизни. В этом отношении он был человеком скорее восточным, чем западным: по его мнению, Мухаммед предписал минимально необходимое человеку число омовений. Если во время утренней работы Бетховен не был одет для выхода, в своем домашнем платье он подходил к раковине и обильно поливал воду себе на руки, распевая при этом во весь голос гамму или же громко что-то мурлыча, после чего принимался бродить по комнате, тараща и выкатывая глаза, что-то записывал, а потом вновь принимался обильно лить воду и громко распевать. То были моменты глубочайшей сосредоточенности, и никому не следовало бы чинить ему в этом препятствия, однако же, как ни прискорбно, возникало два затруднения: во-первых, слуги не могли сдержать смех, отчего хозяин впадал в ярость и поносил их с таким неистовством, что еще более выставлял себя на посмешище. Во-вторых, он наживал неприятности с хозяином дома, ибо зачастую проливал столь много воды, что она сочилась сквозь пол на нижний этаж. Именно по этой причине Бетховен не пользовался популярностью в качестве жильца; пол в его комнате приходилось бетонировать, дабы вода не протекала ниже, а сам он даже не замечал лужу – этот источник вдохновения – у себя под ногами!» Серен Кьеркегор (1813–1855) День датского философа был в основном посвящен двум видам деятельности: творчеству и прогулкам. Писал он, как правило, по утрам, в полдень отправлялся на затяжную прогулку по Копенгагену, а затем на весь остаток дня вновь усаживался за работу. Именно во время прогулок его осеняли наиболее оригинальные идеи, и порой он так спешил набросать их на бумагу, что, едва переступив порог, бежал к конторке и писал стоя, не снимая шляпы и сжимая в левой руке трость или зонтик. Энергию Кьеркегор поддерживал в себе кофе, который он потреблял после обеда, а также стаканчиком хереса. Израэль Левин, служивший у него секретарем с 1844 по 1850 г., вспоминает, что у Кьеркегора имелось на хозяйстве «по меньшей мере 50 чашек с блюдцами, но каждая пара была уникальна», и всякий раз перед тем, как выпить кофе, Левин должен был выбрать чашку и блюдце и каким-то образом аргументировать свой выбор. На этом странности данного ритуала не исчерпывались. Биограф Йоахим Гарфф пишет: «Кьеркегор разработал свой собственный, весьма своеобразный способ пить кофе. Он радостно хватал пакетик сахара и принимался сыпать белый порошок в чашку, пока не насыплет гору, выше краев чашки. Затем струя черного, немыслимо крепкого кофе медленно растворяла эту белую пирамиду, и не успевал процесс закончиться, как стимулирующий сироп уже исчезал в желудке учителя, смешиваясь с хересом и поставляя необходимую энергию его кипящему и бурлящему мозгу. Этот мозг целый день работал с такой продуктивностью, что даже в сумерках можно было отчетливо видеть, как дергаются и дрожат усталые пальцы, сомкнувшись на изящной ручке чашки». Вольтер (1694–1778) Французский философ и писатель эпохи Просвещения предпочитал работать в постели, особенно в свои поздние годы. Как рассказал один из знакомых Вольтера, частенько навещавший его в 1774 г., утро мыслитель проводил в постели, читая и диктуя новую книгу одному из секретарей. В полдень поднимался и одевался. Затем принимал посетителей или, если никто не пришел, продолжал работать, подкрепляясь кофе и шоколадом (он не обедал). Между 14.00 и 16.00 Вольтер вместе с главным секретарем Жаном-Луи Ваньером объезжал в карете поместье. Затем он вновь работал до восьми вечера, а потом выходил к ужину в компании вдовствующей племянницы (и своей многолетней любовницы) мадам Дени и других домочадцев. На этом рабочий день не заканчивался: после ужина Вольтер возобновлял диктовку и продолжал ее порой до глубокой ночи. Согласно подсчетам Ваньера, они работали в среднем по 18–20 часов в сутки. Вольтера такой расклад вполне устраивал. «Обожаю жить в клетке», – писал он. Бенджамин Франклин (1706–1790) Знаменитый «план Франклина», который великий просветитель включил в свою «Автобиографию», предусматривал достижение морального совершенства за 13 недель. Каждая неделя посвящалась одной конкретной добродетели – умеренности, опрятности, терпению и так далее, а все отступления от добродетели фиксировались в календаре. Франклин был уверен: если он сумеет на протяжении недели хранить верность избранному качеству, это войдет в привычку и можно будет перейти к следующей добродетели, причем каждый раз он будет допускать все меньше отступлений от идеала. Проступки отмечались черными точками в календаре, покуда преображение не завершалось, после чего, думал Франклин, ему потребуется лишь периодический «осмотр и ремонт» укоренившейся морали. План удалось в какой-то мере осуществить. Сначала он повторил этот цикл несколько раз подряд, затем назначал себе один курс ежегодно, а там и раз в несколько лет. Но добродетель Порядка – «Пусть все вещи лежат на своих местах и каждому делу отводится свое время» – так и ускользнула от него. У Франклина отсутствовала природная склонность хранить бумаги и прочее имущество в строгом порядке, а усилия по поддержанию порядка давались ему с таким трудом, что он чуть было не бросил дело. К тому же его бизнес, типография, постоянно требовал внимания, и Франклин не всегда мог следовать намеченному им жесткому расписанию. Идеальный распорядок дня, также внесенный в маленький «дневник добродетели», выглядел следующим образом: Это расписание было составлено прежде, чем Франклин добавил к ежедневной рутине любимую привычку своих более поздних лет – воздушные ванны. В ту пору для бодрости рекомендовалось принимать холодные ванны, однако Франклин счел, что холодная вода приводит к ненужному сотрясению организма. Он писал другу: «Я обнаружил, что моему организму куда более полезен другой элемент, а именно холодный воздух. С этой целью я встаю рано утром, усаживаюсь у себя в комнате совершенно обнаженным и провожу так полчаса или час, в зависимости от сезона, за чтением или работой. Упражнение это отнюдь не болезненно, скорее приятно, и если после этого я возвращаюсь в постель до того, как окончательно одеться, то мне удается дополнить ночной сон еще часом или двумя самой приятной, какую только можно вообразить, дремоты». Энтони Троллоп (1815–1882) Неизменная привычка садиться за письменный стол спозаранку сделала Троллопа автором 47 романов[20] и 16 других книг. В «Автобиографии» Троллоп описывает свой рабочий день, каким он был в Уолтем-Кроссе (Англия) на протяжении 12 прожитых там лет. Большую часть этого времени он служил по почтовому ведомству – поступив на службу в 1834 г., а в отставку вышел лишь 33 годами позднее, уже опубликовав более двух десятков книг. «У меня было заведено каждое утро усаживаться за стол в 5.30. Старый слуга, которому было поручено меня будить и приплачивалось пять фунтов в год за такую службу, не знал пощады. За все годы в Уолтем-Кроссе он ни разу не запоздал с чашкой кофе, которую должен был приносить мне спозаранку. Полагаю, ему, более чем кому-либо другому, я обязан своим нынешним успехом. Начиная столь рано, я успевал завершить свой литературный труд до того момента, когда наступала пора одеваться к завтраку. Думается, все, кто знаком с литературной работой, кто занимался этим ремеслом ежедневно, согласятся со мной в том, что за три часа в день возможно произвести все, что нужно. Однако надо тренировать себя таким образом, чтобы эти три часа работать непрерывно, воспитать свой ум так, чтобы не оставалось потребности сидеть праздно, грызя свое перо и таращась на стену перед собой, покуда придут слова, годные для выражения очередной идеи. В то время я выработал привычку и сохраняю ее по сию пору, хотя в последнее время сделался несколько снисходительнее к самому себе: я требовал с себя по 250 слов в каждые четверть часа и, работая, клал перед собой часы. Я убедился, что 250 слов ложатся на бумагу столь же неукоснительно, как идут мои часы. Однако эти три часа не были целиком посвящены писанию. Я начинал работу с того, что перечитывал сделанное накануне, – это отнимало полчаса, покуда я взвешивал и пробовал на слух звучание слов и фраз… Такое распределение времени позволяло мне производить по десять страниц романа обычного формата в день, и, если не нарушать режим, таким образом можно было получить за год три романа – каждый из трех томов, то есть именно то количество, что так сильно удручило издателя с Патерностер-Роу[21]