Високосный февраль бесплатное чтение

Мария Метлицкая
Високосный февраль

© Метлицкая М., 2018

© ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Устроил все Митя, муж. Конечно же, при поддержке мамы. А когда они вместе, это уже сила. Мощная сила, куда там Маше!

Справедливости ради, их беспокойство она понимала, но разделять не собиралась. А хандра была крепкой. Сжала железными лапами – не вырваться. Маша и не пыталась. Валялась весь день в кровати – не подходи, убьет. Нервы сдавали. Но и причина была веской, что уж тут. Ну и Митя засуетился, подключил маму, и началось – врачи, психологи, тренинги и прочее, прочее.

Маша от всего этого отказывалась:

– Только не трогайте, умоляю!

Потом умолять перестала и начинала скандалить:

– Оставьте меня в покое! Достали.

Но ни Митя, ни мама не соглашались – вообще они были людьми действия. А уж молча смотреть и вздыхать, когда пропадает родной человек – нет, никогда. А Маша не волновалась – так бы и валялась в кровати месяц, два. Год. Нет, хорошо ей не было. Но еще тяжелее было вставать, чистить зубы, причесываться, одеваться, завтракать и куда-то ехать, а главное – разговаривать, общаться. Была у нее заветная мечта – чтобы все отвалили. Митя, например, в командировку, желательно в длительную. А мама… С мамой было сложнее – пенсионерка мама была «при доме». Нет, можно в санаторий. Или в путешествие. Но не тут-то было – командировки у мужа действительно случались, но тогда бывала брошена «тяжелая артиллерия» – тут же, в этот же день, приезжала мама, и начиналось…

Правда, из множества «специалистов», с которыми Маше пришлось познакомиться в эти дни, понравилась одна – та, которая тихо шепнула Мите:

– Оставьте ее в покое! Ей сейчас нужен только покой, а не ваши суета и тревога. Этим вы вгоняете ее туда еще сильнее.

Упертый муж попытался поспорить, но психологиня, явно уставшая от пациентов с нестабильной психикой и их родственников, тоже далеких от нормальных – а где они сейчас, нормальные? – махнула рукой:

– Ну как хотите! Мое дело вам подсказать.

После этого визита Маша слышала, как муж подолгу разговаривал с тещей. Пытались полушепотом, а Маше было по барабану – слышать и знать ничего не хотелось, можно и громко.

Через пару дней Митя, наклеив на бледное лицо ослепительную фальшивую улыбку, за ужином, приготовленным им же, радостно объявил:

– Мусик! Ты едешь в санаторий! В прекрасный санаторий, заметь. Я все узнал и проверил – ты знаешь, как глубоко я вникаю в тему. Так вот. Чудесное место – Волга, густой лес, замечательный номер и классная кормежка. Машка, там такая кормежка! Веришь, читая меню, я пускал слюни!

Маша молча уставилась на мужа. Не услышав моментальных возражений, он воодушевился и продолжил:

– Мусь, а природа? Сумасшедшая красота, ты мне поверь! Все-таки не наше загаженное Подмосковье – Средняя Россия, почти Поволжье. Точнее, Ивановская область. Четыреста верст от Москвы. – Он вскочил с места и бросился за планшетом, чтобы показать Маше расчудесные фото санатория.

Маша раздумывала. В конце концов, идея не так уж плоха! А даже и хороша – она там будет одна. Ни Митиных приседаний, ни маминых восклицаний. Да и не близко – вряд ли им придет в голову приехать ее проведать. Значит, полное, тотальное уединение. Есть, спать, возможно – гулять. Смотреть телевизор – дурацкое американское кино, боевик. Или читать – там наверняка есть пыльная библиотека с толстенькой тетенькой, гоняющей чаи с печеньем. И добрые старые книги – хорошие детективы из детства, например, Кристи или Сименона.

Митя вернулся с планшетом и принялся листать фотографии. Маша делала вид, что смотрит. А на самом деле ей было все равно. Какая разница? Что ей до размера номера, меню в столовой и красоты окрестностей? Ей был нужен только покой. Покой и тишина. И чтобы никого, никого.

А Митя заливался соловьем:

– Мусик, какой бассейн, а? Красота! А вид из окна? Нет, ты посмотри! Ну совершенно ведь сумасшедший вид, Машка! Елки, березки! Пишут, что белки и даже зайцы, Мусь! И ничего, что зима. Зимой еще красивее, правда? Зеленые елки и белый снежок, да? И лыжи! Ты же любишь лыжи, да, Машка?

Она кивала головой, как китайский болванчик: да, красота. Да, зайцы и белки. Спасибо, что не слоны. Да, лыжи. Да, любила. И зиму всегда любила больше, чем лето. Да-да, да. Только отстаньте.

Из ванной услышала, как Митя с воодушевлением рассказывает теще о том, что все получилось.

– Она согласилась, Ирина Борисовна! Ну что, я молодец?

Маша, сплевывая зубную пасту, усмехнулась: ага, молодец! Митя любил, когда его хвалили. Но это не его заслуга, это ее решение. Не захотела бы – фиг бы уговорил. Она такая – никогда против воли. Маленькая, худенькая, бледненькая девочка с милым и детским кукольным личиком и огромными голубыми глазами. Девочка-подросток. А за этой мягкой, светлой личиной – кремень, алмаз. Непробиваемая скала. И все это знали. И на работе в том числе. Поэтому все так и вышло. Все, все. Главное – не вспоминать, опять затянет тоска. Такая тоска и обида – хоть в петлю. Скорее бы закончился этот бесконечный високосный февраль. Скорее бы весна.

Отъезд был назначен через два дня. Конечно, приехала мама – руководить сборами. Мите, при всей их взаимной любви, этого она ни за что не доверила бы.

Маша сидела на диване и вяло кивала. Мама доставала из шкафа вещи и смотрела на дочь: это? А это? А может быть, это?

Маша кивала и давила зевок. Мама пыталась скрыть раздражение – все-таки дочь не совсем здорова. Делаем скидку. Впрочем, а когда с ней, с ее милой Машей, было легко? Вот именно.

Наконец чемодан был собран, и Машу – слава богу – отпустили спать. Сквозь дрему Маша слышала шепот, доносящейся с кухни – понятно, опять секреты, опять дружба против нее. Ну и черт с вами. Завтра она тю-тю! Поминай как звали.

Утро было морозным, зябким и голубоватым – красиво. Иней укрыл и украсил черные голые ветки деревьев, как нарядил.

Прорвались по Кольцевой и, слава богу, встали на Ярославку. Замелькали коттеджные поселки, белые поля, темные перелески, и начались деревушки – низенькие, темно-серые, с покосившимися кривобокими домиками, из кривых и коротких печных труб которых вился слабый дымок, рассеивавшийся в атмосфере. Частоколы ветхого штакетника, скворечники и скамейки, маленькие домики сельпо, оббитые пластиком – для красоты. Леса становились все более густыми, а деревеньки – более жалкими, работающих печных труб все меньше. Российская глубинка, что вы хотите.

Маша уснула, а когда открыла глаза, увидела узкую дорогу вдоль сказочного Берендеева леса – высоченные, темные ели, густо присыпанные снегом, стояли плотной стеной вдоль дороги, петляющей и бесконечной. Воздух дрожал от мороза, малиновое солнце слегка прикрывала легкая синеватая дымка.

– Уже близко! – сказал муж, увидев, что она проснулась.

Через полчаса проехали привокзальную площадь и старое здание вокзала в К. – маленьком, уютном городке. По нечищеным тротуарам осторожно скользил местный народ, прикрывая варежками рты, из которых вылетал пар, в нахлобученных платках и шапках – мороз. Вскоре появилось и здание санатория – величественное, кирпичное, крепкое – на века.

– Строили для космонавтов в семидесятые, – объяснил Митя. – Средств, как понимаешь, не жалели – престиж! И внутри все по полной – бассейн, сауна, тренажеры и прочее. Ну и столовка, естественно! Хрусталь, белые скатерти, картины, скульптуры – с социалистическим щедрым размахом, у нас это любили.

– У нас и сейчас это любят, – равнодушно отозвалась Маша, – в смысле, размах. – И шумно зевнула. Хрусталь и размах ее не волновали. Ее волновало другое.

В огромном фойе с мраморными полами и действительно огромными хрустальными люстрами было неуютно и довольно прохладно – Маша, не терпящая холода в помещении, поежилась. Митя оформлял ее на полированной стойке и кокетничал с девушкой-регистратором. Маша снова зевнула и равнодушно отвела глаза – она не была ревнивой, да и знала: муж – балагур, но все это наносное. Человеком он был преданным и верным, брак их был счастливым и крепким, друг другу они доверяли. А прочие сантименты и глупости были Маше чужды.

К тому же она устала и хотела спать. А еще – поскорее остаться одной. Поскорее!

На пафосном лифте с красным куском ковра на полу приехали на третий этаж – именно там и располагались люксы. Митя распахнул дверь и присвистнул. Оглянулся на Машу, торчавшую за его спиной, и, шутовски поклонившись, пропустил вперед.

Маша вошла, скинула угги и тут же увидела белые махровые тапочки – ага, все как надо, научились.

А вот номер ее рассмешил: он был огромным, размером со стандартную трехкомнатную квартиру – гостиная с полированной мебелью, бархатными диваном и креслами и хрустальной люстрой, с баром и торшером и, конечно, с красным ковром и малиновыми шелковыми гардинами – советский шик. Но паркетный пол давно рассохся и скрипел, форточка открывалась плохо, в большущей ванной наличествовало биде, из которого подтекала журчащая вода, и в раковине, узкой змейкой, назойливо вился старый, ржавый след. Вторая комната, спальня, была тоже из советского времени – полированные завитушки на спинках кровати, настольные лампы с бордовыми шелковыми кистями абажура и тумбочки со следами от горячих чашек.

– Блеск и нищета соцреализма, – пошутил слегка разочарованный и смущенный муж.

– Нормально, – отрезала Маша. – Ну что? Ты поехал?

Он покраснел и слегка нахмурился:

– А что, надоел? Уже прогоняешь?

– Да брось! Просто тебе еще долго ехать, – равнодушно отозвалась Маша.

Митя сдержал обиду и кивнул. Подошел к ней, крепко обнял и почувствовал, как напряглась и задеревенела ее узкая спина. Маша вздрогнула, когда он попробовал ее поцеловать в лоб – по-братски, по-дружески.

– Давай тут, не балуй! – Митя дурашливо погрозил пальцем.

Маша отстранилась от него и попробовала улыбнуться, но улыбка получилась кривой.

– Ладно, попробую! – отшутилась она. – Но ты же знаешь – могу и сорваться.

Митя облегченно рассмеялся – на минуту ему показалось, что вернулась прежняя, остроумная и веселая Маша, совершенно своя. Однако, поймав ее моментально потухший взгляд, он понял, что ошибается.

Несколько минут Митя неловко топтался в прихожей, и было видно, что уходить, а тем более уезжать так далеко от нее ему страшно не хочется. Но, будучи человеком тонким от природы, он понимал, что уединение ей нужно как воздух. В конце концов, за этим он и привез ее сюда – сам так решил. Он еще раз попытался обнять жену, но, увидев гримасу раздражения на ее лице, быстро вышел из номера.

Он долго сидел в машине, даже закурил, хотя бросил это занятие уже два года как, но для экстренных случаев все же возил в бардачке пачку «Винстона». Сейчас был именно экстренный случай.

Во рту стало горько, а на душе было горько давно. «А может, она меня разлюбила?» – подумал он, и тут же его словно ошпарило. Нет-нет! Этого не может быть! Его Машка, Маня, Маруся – больна. Есть заключение врачей. Ну, не больна – нездорова, так будет правильнее. Ведь говорили, что можно обойтись и без лекарств – его Маруся сильная. Очень сильная. По правде – сильнее его. Это он всегда понимал.

Он крякнул, выбросил окурок в окно и резко нажал на стартер. Надо спешить. Маша права – дорога долгая, длинная.

– Дорога длинная и ночка темная, – сказал он вслух и усмехнулся. Да все будет нормально – отступит Марусина хрень и… ух, они заживут! Еще как! Надо переждать, набраться терпения. И все будет как прежде. В конце концов, он так любит ее. Нет, они так любят друг друга.

Маша стояла у окна и смотрела на темную улицу. Во дворе возвышалась наряженная елка. Вдруг она вспыхнула, зарделась, засверкала десятками красных и золотистых лампочек. Чуть поодаль находилась гостевая стоянка, и Маша увидела, как Митина машина резко выехала с территории санатория.

Она вздохнула, задернула шторы и легла на застеленную кровать. Свернулась калачиком, поджав под себя длинные, стройные ноги. «Кузнечик! – называл ее Митя. – Ты мой кузнечик».

У нее и вправду была очень тонкая кость. «Аристократка! – смеялся Митя. – И кровь у тебя наверняка голубая». Это был намек на ее бледность. Действительно, она не знала, что такое румянец, при любом волнении бледнела как полотно, а не краснела.

Странно, но мама была как раз плотно сбитой, со смуглой кожей и вечным «персиком» на щеках. А уж когда волновалась, на ее лице вспыхивали малиновые пятна, которых она очень стыдилась. Маша совсем не была похожа на нее – ни в чем, совершенно! Мама была черноглазой – Маша голубоглазой. У мамы были нежные тонкие и светлые волосы, моментально кудрявившиеся от влажности, у Маши волосы темно-русые, жесткие, непослушные. Ей подходила только короткая мальчишеская стрижка. Мама была чуть курносой, а у Маши нос был тонкий, с еле заметной горбинкой. Они были совсем разные, мать и дочь. Но был же еще отец!

Свернувшись калачиком, Маша закрыла глаза и подумала: «Вот бы уснуть!» Теперь у нее была одна мечта – спать. Спать, спать, спать. Потому что во сне ничего не болит.

Она проспала ужин и, открыв глаза, поняла, что хочет есть. В рюкзаке, собранном мамой, обнаружила пачку вафель, пакетик кураги и плитку шоколада – любимые лакомства. Налила чаю и села в кресло у телевизора. Там что-то орали, перебивая друг друга, и присутствующие были похожи на безумцев, вошедших в раж – ей-богу, шабаш.

Она поморщилась и быстро выключила. Господи, как мама может смотреть все это! Тоска и кошмар. Вытащив из чемодана книжку, Маша попробовала читать. Но читала рассеянно, невнимательно, то и дело возвращаясь к только что прочитанному абзацу, который снова забывала через несколько секунд. Она отбросила книжку, снова свернулась калачиком и зарылась лицом в подушку: «Господи, когда же отпустит? Ну пожалуйста, господи! Помоги! Я так устала…»

Она тихо скулила, подвывала, как больной щенок, и в который раз удивлялась, что не было слез. Совсем не было слез – глаза абсолютно сухие.

Вспомнила слова психологини: «Вы плачете? Нет, совсем? А плакать надо! Вот если заплачете, значит, дело пошло на поправку». Маша сморщила лицо, пытаясь выдавить хоть слезинку. Не получалось.

Она отоспалась ранним вечером, поэтому ночной сон к ней не шел, и это было самым мучительным, самым тяжелым – опять мысли, воспоминания. Боль и обида. Такая обида, что хоть рыдай. А вот слез по-прежнему не было. Она пыталась отогнать все это – то, что ее убивало, терзало, рвало на лоскуты, выворачивало наизнанку, вытряхивало из нее все то, что внутри. Ей казалось, что там, внутри, ничего нет – совсем ничего, одна пустота – ничего, кроме боли. Зато эта гадина заняла все пространство – места теперь было навалом. Ведь все остальное, из чего состояла Маша Мирошникова, исчезло по чьей-то злой воле.

Она в сотый, в тысячный раз перебирала в измученной голове и болеющем сердце те самые события, которые с ней произошли. События… нет, не то слово. Не то. С ней произошла беда. Горе. Страшное горе. Трагедия – так будет правильнее. Всё, всё. Забыли. Приказывала же себе – больше не вспоминать.

Отца Маша почти не помнила – так, что-то расплывчатое, размазанное. Последняя встреча с ним была сто лет назад, когда Маше было лет шесть. Встреча была короткой – на детской площадке возле их с мамой дома. Стояла поздняя осень, и было ветрено, с раннего утра шел колкий и острый дождь. Мама держала ее за руку и смотрела на дорогу. Лицо ее было хмурым, недовольным, злым. Наконец Маша увидела, как к ним не спеша, вразвалочку, идет высокий мужчина.

Мама недобро усмехнулась:

– Явился! Не прошло и часа.

Маша посмотрела на маму с тревогой, ничего не понимая, но ясно чувствуя, что что-то не так.

Мужчина подошел к ним, молча кивнул маме и присел на корточки.

– Ну что, малыш? – спросил он. – Как поживаешь?

Маша испуганно посмотрела на маму. Мама, поджав губы, хмыкнула и отвернулась.

Маша совсем растерялась. Мужчина был вполне симпатичным – голубоглазый, бледный, с подбородком, заросшим щетиной, которая, кстати, его совсем не портила. Он был без зонта и без кепки, капли дождя стекали по его лицу, и казалось, что он плачет.

Маша, сдержанная Маша, вдруг провела ладошкой по его щеке, смахнув капли. Провела и испугалась – что скажет мама? Но мама промолчала, только еще больше нахмурилась. А голубоглазый мужчина вздрогнул, часто заморгал и отвел глаза.

– Ну? – спросила мама. – И что будет дальше?

Мужчина пожал плечами:

– Ну можно в кино… Или… В парк.

Он был растерян – это было заметно.

– Еще чего! – вскинула подбородок мама. – В такую погоду? Да она заболеет!

– А что ты предлагаешь?

– Я? – Мама рассмеялась незнакомым холодным и колким смехом. – Что я тебе предлагаю? Ну ты как всегда!

Они стояли напротив друг друга, и Маша почувствовала, что эти люди, мама и незнакомый дяденька, очень друг друга не любят. Как, например, она сама не любит воспитательницу Клару Васильевну, злую и громкую.

Наконец мама решительно сказала:

– Ладно, пойдем! Только ради нее! – Она кивнула на Машу и, не дожидаясь ответа незнакомца, схватила дочь за руку и потащила ее к подъезду.

Дома Маша быстро отогрелась, подержав озябшие и красные руки под струей горячей воды, и улизнула к себе в комнату – там ее ждала любимая кукла Матрена.

Спустя какое-то время она захотела есть и пошла на кухню, где сидели мама и тот самый мужчина. Перед ним стояла пустая чашка от кофе – Маша увидела на ней черный ободок.

Мама курила. Курила она редко, только в гостях или когда волновалась. А тут пепельница была полна окурков – маминых, с помадой на кончике фильтра, и других, без помады.

– А вот и Маша! – странным чужим голосом сказала мама.

Мужчина развернулся к ней и улыбнулся. И Маша снова подумала, что он очень красивый.

Мама была взбудораженной, нервной, как после педсовета. Мама ненавидела педсоветы, где всегда выступала – она преподавала немецкий и была завучем в школе. Или после скандала с бабушкой, что тоже случалось нередко. Мама и бабушка часто ругались. Мама кричала, что ее поздно воспитывать, а бабушка отвечала, что надеется на то, что еще не все потеряно.

– Что, Маруся, – спросила мама, – проголодалась?

Маша кивнула. Есть хотелось, но при незнакомце было как-то неловко. «Скорее бы он ушел, – подумала Маша, – что-то он задержался». Он как будто услышал – резко поднялся и пробормотал:

– Ну я пошел, Ира! Спасибо за кофе.

– Может, останешься пообедать? – усмехнулась мама. – Тарелки супа не жалко, налью.

– Нет, спасибо, я уж поеду. Нужно поторапливаться – вечером спектакль. «Утиная охота», Вампилов. В театре перекушу.

– А-а-а! – насмешливо протянула мама. – Ну, если спектакль! – И коротко, неприятно хохотнула: – Тогда вперед! Вампилову пламенный привет! – выкрикнула она в коридор, где незнакомец с усилием натягивал мокрые ботинки. – И кстати, где ты пе-ре-ку-сишь, – с издевкой передразнила она, – мне абсолютно неинтересно!

Он ничего не ответил и посмотрел на Машу:

– Ну, девочка, до свидания?

Последняя фраза была вопросительной, и растерянная Маша, ища поддержки, обернулась на маму. Та стояла, отвернувшись к окну, и снова курила.

Маша неуверенно кивнула.

Мужчина подошел к ней, внимательно оглядел с головы до ног.

– Будь здорова! – сказал он и неловко чмокнул ее в затылок.

Маша испугалась, дернулась и подскочила к маме. Та погладила ее по голове:

– Не бойся, Маруся. Все хорошо.

Но голос у мамы дрожал.

Мужчина тем временем открыл входную дверь и все никак не решался выйти.

– Ира!.. – хрипло начал он.

Но мама его перебила, словно хотела остановить:

– Иди уже, а? С меня, кажется, хватит!

Он быстро вышел.

Мама стояла столбом, как говорила вредная Клара Васильевна.

Маша потянула ее за рукав:

– Мам, а есть?

Мама вздрогнула, словно очнулась:

– Да-да, девочка! Сейчас, сейчас! Сейчас будем обедать. – Она засуетилась, принялась греметь кастрюльками, зажигать плиту и доставать тарелки и ложки.

Маша сидела на табуретке и болтала ногами. Дождь за окном усилился и барабанил отчаянно громко. Маша ела куриный суп и украдкой запивала компотом, что делать было категорически нельзя – страшный вред желудку.

Но сейчас мама молчала, она была как будто не здесь: крошила кусок хлеба, отодвигала свою тарелку, вскакивала, снова садилась, что-то уронила, обожглась о кастрюлю и в конце концов, плюхнувшись на стул, горько заплакала.

Испуганная Маша замерла с ложкой во рту, а потом заплакала.

– Мамочка, ты заболела? – кричала она, теребила маму за плечо, а та все плакала и хлюпала носом, вытирая его рукавом халата, что делать, естественно, было тоже категорически запрещено, но Маша сделала вид, что не заметила.

День этот она запомнила навсегда, потому что мама, даже придя в себя, остаток дня была грустной и молчаливой. С Машей не разговаривала, сидела в кресле, не зажигая в комнате света, и смотрела перед собой.

Маша была напугана, но маму не теребила. Уже в шесть лет она была чувствительной, сообразительной и тактичной. А на следующий день по дороге в сад сказала маме:

– А ты его не пускай больше, этого дядьку!

Мама с удивлением посмотрела на нее:

– Какого – «этого»? А, вчерашнего! Он что, тебе так не понравился?

Маша промолчала – понимай как знаешь. Хотя по правде он ей понравился. И даже очень – красивый. Не понравилось ей, как вела себя мама.

А мама делано рассмеялась:

– Да ты не волнуйся, он и так больше к нам не придет, я в этом уверена.

Маша удивилась, но ничего не спросила. К тому же маме она доверяла – раз мама сказала, значит, так и будет.

Дядька с небритым подбородком и голубыми глазами больше и вправду не появлялся, а когда подросшая Маша поинтересовалась, где, собственно, ее папаша, мама ответила коротко:

– Был, да сплыл! Никчемный человек, не о ком говорить.

Машу этот ответ не удовлетворил, и она устроила маме настоящий допрос: кто, откуда, как зовут. Почему развелись? Почему он ни разу не приехал к ней, дочери? Кто он по профессии? Откуда родом? Где его родители, ее бабка и дед? Платил ли он алименты?

Маше было тогда одиннадцать, но она все понимала и почти все знала – по крайней мере, ей так казалось.

Отвечать маме не хотелось, и это было понятно. Но от Маши просто так не отделаться – это она тоже хорошо понимала. Дочка – упрямый осел! Уж если задумала что-то, только держись.

Мама рассказывала вяло, нехотя, коротко:

– Зовут Валентин, фамилия Мирошников. По образованию – актер театра. Учился в Ярославле, сам из Костромы. Познакомились на турбазе, там же, в Костроме. Начался роман. Я впервые влюбилась. Да как! – Мама надолго замолчала, а потом с глубоким вздохом продолжила: – Собой был хорош. Очень хорош. Но характер паршивый. Много из себя мнил, считал себя большим талантом, даже гением. Это его и погубило в дальнейшем. Был капризен страшно и при этом ленив. Но до поры, а точнее – до нашей скороспелой женитьбы я этого, конечно, не замечала, слишком была влюблена.

А был ли он влюблен? Не уверена. Он вообще любил только себя. Даже к родителям был равнодушен. Кстати, весь в своих родственников – ты им тоже была до фонаря! Та еще семейка, ты мне поверь! Друзей у него не было – он уверенно считал, что ему все завидуют. К тому же не прочь был выпить и в подпитии становился скандальным.

Маша хмыкнула – картинка была неприглядной, увы.

– Полгода мы ездили друг к другу – в основном, кстати, я, он не особо стремился, если по-честному, – продолжила мама. – Ну а потом я забеременела. Он страшно испугался, даже захныкал – что теперь и как? А как же его карьера? Это волновало его больше всего. Ну а потом сообразил – скоро диплом, распределение. А невеста – москвичка, да еще и с отдельной квартирой – вот свезло так свезло! А он, дурак, расстраивался. Поженились, и он переехал в Москву. Жили с моими родителями, и жили плохо. Твои бабушка и дед все тут же про него поняли и стали нашептывать мне. Я отбивалась, защищала его, но постепенно поняла, что родители правы. И все-таки оправдывала, потому что очень любила.

Потом ты родилась. К тебе он был абсолютно равнодушен. Хотя… – Мама задумалась. – Ты, Машка, его полная копия! Он худощавый, белолицый, русоволосый и синеглазый. Красавец.

Итак, папаша твой получил диплом и стал показываться в московские театры. Но его никуда не брали. Никуда! Наконец взяли в Пушкина. Театр-то был так себе, если честно. Взяли не сразу – мотался он к ним долго и, кажется, в конце концов просто их достал. Но ролей не давали, поняв его слабые способности – на роли героев он не тянул. Денег не хватало, бабушка и дед твои зятя не выносили, на меня злились. Требовали, чтобы мы съехали на съемную квартиру. Но денег не было. Какая там съемная квартира! Смешно. Зарплата в театре крошечная, семьдесят рублей. А отец твой любил приодеться – как же, для статуса!

Родители, конечно, нас кормили, но попрекали без конца, особенно Валентина. Некрасиво, конечно, но и их осуждать нельзя. Они же все видели. Я ругалась с ними, скандалила, снова пыталась его защитить. Но все было напрасным. Наконец я уговорила его сходить на «Мосфильм» – попытать счастья. Предлагали ему разную ерунду – съемки в массовке, даже не эпизод. Он отказывался, продолжая считать себя гением, театральным артистом.

Сама понимаешь, в итоге мы разошлись. Ничего не могло из этого получиться! Ничтожный он был человек, родители правы. А я дурой была. Любила. Долго страдала, искала его по Москве. Мне говорили, что он уехал куда-то далеко, черт-те куда. Кажется, на Дальний Восток. А потом мне сказали, что он живет с женщиной старше его лет на десять. Ну все понятно – пристроился. А может быть, все это было враньем. Кто его знает. Вот тогда я и поняла все окончательно – кто он и что.

– А фото? Фотографии есть? Хотя бы на него посмотреть?

– Нет, я все выкинула. Все до одной. Не хотела, чтобы что-то от него оставалось. Кроме тебя, конечно. – Мама улыбнулась. И тут ее осенило: – Мань, а ты же его видела, папашу своего! Помнишь, он приходил? Кажется, это было поздней осенью, шел страшный, непрерывный дождь, помнишь? Приходил, сидел тут, на кухне. Пил чай или кофе, не помню.

– Кофе, – твердо сказала Маша. – Не чай, а кофе.

Мама подняла на нее удивленные глаза:

– Да? А ты помнишь?

Маша кивнула.

Помолчали.

– А что было потом? – спросила Маша.

– А что потом? – удивилась мама. – Не было этого «потом»! Вообще не было! К тебе он больше не приходил, подарков не посылал. Денег – копейки! Смешно говорить – семь рублей, десять. Это твои алименты. От кого-то я слышала, что с карьерой по-прежнему не складывалось. С женщиной той он разошелся, пил, уехал из того города. А может, опять сплетни. Как он жил, где? А черт его знает! Мне, слава богу, это стало неинтересно. Но ни разу – ни разу! – я не слышала про такого артиста!

Да, кстати! Знаешь, какой он взял псевдоним? – Мама рассмеялась. – Золотогорский, каково? Нет, ну ты мне скажи! Может нормальный человек взять такой псевдоним? Ведь это обо всем говорит – о его амбициях, глупости, бахвальстве. Разве не так?

Маша кивнула.

Она не страдала от того, что у нее не было отца. Ни минуты не страдала – во-первых, в Машином классе по пальцам можно было пересчитать ребят и девчонок, которые росли в полных семьях. А во-вторых… Во-вторых, ей всегда было достаточно мамы. Ее прекрасной, умной, заботливой и веселой мамы.

Маша была совершенно уверена – детство у нее было счастливым. Мама никогда ничего не требовала и почти ничего не запрещала – растила сильную личность. Училась Маша хорошо, во дворе торчать не любила, непонятно кого в дом не таскала – закадычных подруг у нее не было, Маша была «вещь в себе». Им хватало друг друга: мама – лучшая подруга, товарищ, который посоветует самое правильное.

Жили они дружно, много путешествовали – на что хватало средств, разумеется. А хватало их, увы, на немногое. Путешествия их ограничивались маленькими среднерусскими городками, старинными усадьбами и, конечно, любимым Ленинградом. Туда они ездили каждый год, жили у дальней родни. Старенькая и одинокая тетя Люся была счастлива их приезду – милая старушка оживала и переставала хандрить. «Маша – ребенок тихий, послушный. А Ирочка, Машенькина мама, – вообще прелесть! Веселая, умненькая, всегда в настроении. И вот ведь – одна! Ну что за несправедливость», – сетовала старушка.

Жила она в центре, в старинной, полутемной коммуналке с классическим питерским двором-колодцем. Окна узкой и темной комнаты выходили во двор. Смотреть в окно было жутковато – каменная яма, а не двор. Достоевский.

А комнатка была уютной – потертые плюшевые гардины синего цвета, этажерки с остатками «прежней роскоши» – несколько калечных статуэток, серебряный кофейный сервиз, старинный, но все еще работающий будильник от Буре и фотографии. Фотографиями в рамках были уставлены все поверхности, включая широченный черный мраморный подоконник. Больше всего Маша любила рассматривать чужие фотографии. Она вглядывалась в незнакомые, строгие, прекрасные, одухотворенные лица и замирала.

Маша с мамой вставали рано и тихо-тихо, стараясь не разбудить старушку, одевались и выскальзывали за дверь.

Завтракали в кафе или в пышечной, и это было очень приятно – горячие пышки, пончики по-московски, посыпанные сахарной пудрой, Маша обожала.

Ну а потом бежали в музеи. Вечерами гуляли по улицам, а если везло, ухватывали билетик в театр, конечно, на галерку – на другое денег не было.

При всей экономии – обед в дешевой столовой или пирожки с молоком на скамейке – поездка вставала в копеечку. Но зато это было незабываемо: музеи, парки, Нева, неповторимая архитектура сдержанного, немного сурового города, отличающегося от вечно суетливой Москвы.

В их последний приезд совсем старенькая, постоянно болеющая тетя Люся подарила Маше браслетик. «Последнее ценное, что осталось», – грустно вздохнула она. Браслетик был червонного темного золота, плоский и узкий, на девичью руку, украшенный темно-зелеными, тусклыми, удлиненными изумрудами.

– Фаберже, – между делом сказала старушка.

Мама охнула и замахала руками:

– Люсенька, милая! Такое богатство! Нужно продать и ни в чем себе не отказывать! Зачем вам держать его?

Люся царственно покачала головой:

– Продать? Кому, Ирочка? Новым русским, как их теперь называют? Нет уж, увольте! Этот браслет наследный, еще от моих пра-пра! И носили его прекрасные дамы! И кстати, не продали, даже в самые жуткие дни! – гордо добавила она. – Браслет передавался только по женской линии – дочкам и внучкам. Никаким невесткам – ни-ни! Только родне по крови. Но ни дочки, ни внучки у меня нет. А вы какая-никакая, пусть дальняя, но родня. И к тому же – по женской линии. Все, разговоры закончены, и новая владелица – Маша, Мария Мирошникова!

Равнодушная к украшениям, Маша отдала подарок маме: «Носи или спрячь, решай сама». Носить мама не стала – куда, господи? В школу? Ну нет. Браслетик хранился в «сейфе» – так мама называла их схрон, когда-то обнаруженную дырку под подоконником.

Тетя Люся довольно скоро умерла, и Маша с мамой ездили ее хоронить.

В четырнадцать лет Маша поняла, что у мамы есть мужчина. Нет, она не приревновала ее – ума на это хватило, – но испугалась: а вдруг? Вдруг мама захочет замуж? Что тогда будет? Ах, как нарушится их прекрасная жизнь! Страшно представить. Но замуж мама не вышла. Просто иногда уходила – убегала на свидания, страшно смущаясь при этом.

Маша ни о чем не спрашивала. Но и мама ничего не рассказывала, что странно. Все-таки они были близки и откровенны друг с другом.

Маша выжидала. Но через полтора года мамины свидания закончились, и она пребывала в отвратительном настроении.

Маша не выдержала.

– Ну, – с усмешкой сказала она, – и где наш кавалер?

Мама покраснела:

– Уехал. И скорее всего, не вернется.

Маша строго вскинула брови:

– А поподробнее?

Подробности оказались таковы: кавалеру предложили работу – читать лекции в университете в Санта-Барбаре. Он лингвист.

– А тебя с собой не звал? – ревниво ухмыльнулась Маша.

– Как же, звал, – вздохнула мама. – И даже очень настойчиво звал. Но…

– Ты отказалась? – вырвалось у Маши.

Теперь усмехнулась мама:

– А ты предполагала другой вариант? Что я уеду и оставлю тебя?

Маша смущенно выдавила:

– Ну… Я не знаю.

– Какие здесь могут быть «ну»? – отрезала мама.

Спустя какое-то время она рассказала: мужчина этот был милым и вполне достойным – ровесник, разведен, успешен в карьере. Любви не было, но была симпатия, точно была. Да, увлеклась. Но уехать? Нет, это невозможно – пожилые родители и дочь-подросток. О чем тут говорить?

– Мне есть для кого жить, – поджав губы, закончила мама.

Но Маша видела – переживает. Может, этот лингвист и был ее судьба? Или просто с ним она могла бы устроить жизнь – а что тут плохого?

Маша знала, что они переписываются. А потом переписка заглохла – наверняка лингвист завел семью и маму забыл.

После школы Маша легко поступила в университет на журфак. Это была ее давняя мечта – быть журналистом. Училась легко и с удовольствием, чувствуя, что журналистика – ее призвание.

А на четвертом курсе встретила Митю. Митя уже окончил биофак, специализировался на биоинженерии и биоинформатике и трудился в солидной английской фирме. Был он хорош собой, прекрасно образован и отлично воспитан. К Мите прилагалась замечательная семья – мама Майя Николаевна и папа Григорий Ильич. Машу замечательно встретили, тут же приняли и полюбили – такая девочка, как же нам повезло!

Сыграли скромную свадьбу, без помпезной и ненужной роскоши, в хорошем ресторане, с небольшой компанией родни и знакомых. После свадьбы молодые улетели на Мальорку, а по приезде родители мужа вручили им ключи от новой квартиры.

Машина жизнь складывалась прекрасно – мужа она любила, а он, будучи по натуре человеком пылким и страстным во всем, просто ее обожал. Денег им вполне хватало – Митя хорошо зарабатывал. Жили они в своей квартире, в родном городе. Маша окончила университет и стала искать работу. И здесь повезло – правда, помог замечательный свекор: Маша устроилась в хороший журнал, совсем негламурный и очень популярный, который читали интеллигентные люди. С коллективом тоже сложилось, и начальство не давило, как это часто бывает. В общем, жаловаться было не на что. Жизнь открывала новые возможности и перспективы.

Маша была бодра как никогда. Бодра, довольна и счастлива. И с радостью и упорством взялась за работу.

Но даже в раю бывают дождливые дни. Машины удача и везение, увы, дали сбой.

Началось все со статьи, с репортажа. Маша относилась ко всему с повышенной ответственностью, писала вдумчиво и долго. Работа была кропотливой – собрать сведения, перепроверить их, найти людей, знавших героя. Сопоставить и только тогда начать писать, толково, внятно, честно, а главное – интересно.

Главный вообще обожал бомонд в любом виде – скорее всего, сказывалось провинциальное прошлое и его странный, почти невозможный столичный взлет – нищий мальчик из глухого уральского села и такая карьера! Это была та самая история, когда действительно человек сделал себя сам. Именно он и придумал новую серию репортажей. Тема звучала так: «Две звезды. Всю жизнь вместе» – о том, как сосуществуют в одной семье два состоявшихся человека. Можно ли построить счастливую семейную жизнь, будучи страстно увлеченным своей профессией и по-настоящему успешным человеком.

Решили начать с уходящего поколения, а уж потом взяться за более молодых. Короче говоря, назревал долгий, интереснейший проект, который поручили Маше Мирошниковой. И она была счастлива.

Героиней первой истории стала престарелая балерина, в прошлом звезда Большого, кумир поколений. А муж балерины – знаменитый кардиохирург, известный не только на родине, но и далеко за ее пределами. Существовала даже школа, названная его именем. А уж ее успех был поистине грандиозен. Но звезда не только сияла на творческом небосклоне – ничто человеческое было ей не чуждо: и замуж успешно вышла, и сына родила. И карьере это не помешало – после родов, спустя всего полгода, уже вовсю танцевала, как всегда, сольные партии.

Дама не сразу согласилась на интервью – мурыжила Машу месяца три. Кокетничала: «Ах, кому это надо! Я осколок прошлой жизни, кто про меня помнит!» Ну и так далее. Наконец согласилась. Маша страшно волновалась перед первым визитом – как сложится, найдут ли они общий язык? С пожилыми людьми вообще сложно, а уж с этой дамой… Слухи про нее ходили разные и довольно противоречивые. Многие вообще отказались о ней говорить – например, ученик ее гениального мужа, ныне и сам светило и бог кардиологии.

– Нонна Васильевна? – переспросил он. – Нет уж, увольте! Ничего говорить о ней не стану. Причины? – Он даже повысил голос. – А вам нужны причины? Так придумайте сами, милая девушка! А что вы там сочините – мне все равно.

Еще была весьма пожилая дама, отказавшаяся говорить про Нонну Васильевну:

– Оставьте! И тему эту оставьте, и старуху эту чудовищную! – И бросила трубку.

В Сети информации было немного – красавица Нонна Вощак, приехавшая из провинции покорять столицу, быстро сделала карьеру, потом вышла замуж за успешного врача, родила сына, и карьера ее еще стремительнее пошла вверх.

Нонна Вощак танцевала лучшие партии, восхищала поклонников. Словом, статьи были все как одна только хвалебные. Имела Нонна Вощак и всевозможные правительственные награды и даже была депутатом Моссовета.

Потом была травма спины, очень серьезная, после которой, как предрекали, не было никакой возможности снова выйти на сцену. Но Нонна Вощак на сцену вышла. Да как! И снова стала звездой, исполнительницей главных партий, очень тем самым огорчив своих коллег и злопыхателей.

Да, и еще – ее знаменитый муж до нее был женат на своей коллеге, враче. Но, встретив Нонну, ушел почти сразу.

Маша разглядывала фотографии молодой Нонны Вощак – хороша, без спору, хороша. Эдакая бестия с огнем в глазах. Записей балетов тех лет почти не сохранилось – так, жалкие отрывки. Маша по сто раз пересматривала их, но ничего не понимала – в балете она была полным профаном. Однако рецензии на спектакли подняла, а как же. Были они, надо заметить, скучными и довольно однообразными: Вощак – прима, и все тут. Гениально исполненные партии Офелии, Феи Драже, Джульетты, Фригии. «Искусство великолепной Вощак выше всяких похвал», «Нонна Вощак в который раз подтвердила звание примы». И так далее.

Случайно попалась и статья более поздняя, написанная уже в перестройку, где говорилось, что Нонна Вощак была любовницей одного из членов политбюро. Правда, здесь слухи не совпадали – наряду с Вощак упоминались другие дамы.

Это потом, спустя много лет, когда Нонна Вощак не танцевала, ее стали безбожно критиковать – бездарь, косолапая и короткорукая, музыку не слышала. Радостно хихикали, припоминая ее покровителей: дескать, когда умер последний из них, звезда Вощак закатилась.

Нашлись и те, кто с радостью был готов облить Нонну Васильевну помоями, и те, кто искренне восторгался ею.

Нонна Вощак на публике почти не появлялась. Последние ее фотографии были датированы началом двухтысячных. На них Нонна Васильевна была еще очень даже вполне – конечно же, стройная, с прямой спиной, как и положено балерине, с гордо откинутой головой, с внимательным, оценивающим взглядом умных и пронзительных глаз. Укладка – волосок к волоску, в ушах и на пальцах, как говорила Машина коллега Натуля, – по коттеджу.

И вот настал день икс. Маша купила букет белых роз – любимые цветы Нонны Васильевны – и прихватила коробку пирожных. Жила бывшая примадонна, как ни странно, в ничем не примечательном спальном районе в обычном девятиэтажном доме с вонючим подъездом. А как же ее роскошная квартира на Кутузовском, в знаменитом доме, где проживал когда-то генсек?

Дверь открыла домработница или, может, приживалка – было видно, что из простых, из прислуги.

В узенькой, метр на метр, прихожей, Маша разделась – повесила куртку и сняла сапоги. Домработница пристально, недобрым взглядом отслеживала ее действия.

Наконец ее пригласили пройти.

В небольшой комнате с низким потолком, в старом потертом велюровом кресле сидела старушка. Обыкновенная тщедушная старушка с седенькими жидкими волосиками, сморщенным личиком и затянутыми старческой пленкой глазами.

Эта старушка совсем не была похожа на ту пожилую даму на последних фотографиях, которые Маша сто раз разглядывала и изучала.

Старушка с удивлением оглядела букет, царственно кивнула и даже улыбнулась:

– Садитесь, деточка! Очень вам рада!

Маша выдохнула, присела на стул и тут же достала диктофон.

– Ах, подождите! – жеманно вздохнула хозяйка. – Нам надо же слегка привыкнуть друг к другу!

Это было абсолютно правильно: живое знакомство, личный контакт перед интервью – журналистское правило, о котором неопытная Маша позабыла. Именно от первого знакомства зависит многое, если не все – насколько раскроется человек, насколько будет открыт и откровенен.

Домработница Нюра – ох, как традиционно, как в старом кино, – внесла поднос с чаем. Маша отметила, что пирожные из французской кондитерской, принесенные ею, Нюра заныкала – наверняка старушки не избалованы подобным и съедят их без нее. Что ж, грустно, но объяснимо.

Нонна Васильевна была мила, тихо смеялась, шутила, кстати, весьма остроумно, и вообще была вполне расположена к Маше.

Начали издалека – детство, юность, молодость. Приезд из далекой Караганды, начало карьеры, встреча с будущим мужем.

Увидев, что старушка устала, Маша закончила интервью и договорилась о следующей встрече через два дня.

Дома снова копалась в Сети – о сыне Вощак и гениального хирурга говорилось мало, какая-то это была мутная история. Он пошел по стопам отца, но гениальным не стал, карьеры его не повторил. Работал в Склифосовского, оперировал. Но потом уволился, кажется, не дождавшись пенсионного возраста. И все, больше никаких сведений. Ни одной строчки.

Маша копала дальше. И накопала – была история у этого сына: нелепая смерть пациента по его же вине. Дело замяли, но именно тогда он и уволился и с делом врачебным покончил. Жил в Кратове, на даче, построенной гениальным отцом. Всё. Про внука тоже почти ничего – кажется, обалдуй, ничего из него не получилось.

Муж Нонны умер в начале восьмидесятых, совсем нестарым, в пятьдесят четыре года – сгорел на работе, инфаркт.

Она тогда уже не танцевала, но выходила на сцену в образе королевы.

Через два дня Маша снова стояла перед дверью балерины и в руке так же держала коробку – на сей раз с большим тортом. Пусть старушки полакомятся.

И снова суровая Нюра, и Нонна Васильевна в кресле, и слабый, плохо заваренный чай из липковатых чашек. И три часа беседы – больше Нонна Васильевна не выдерживала. Она все так же была сдержанна, обдумывала каждое слово, и это было очень заметно, просто бросалось в глаза.

Таких встреч было четыре. Маша слушала записи и понимала – так себе, ни о чем. Да, трудное детство – а у кого в те времена оно было легким? Да, кошмарный мир театра, зависть и пакости – куда же без них. Сплетни и конкуренция – обязательно. Но это все давно известно, написано об этом сто или тысячу раз, никого это не взбудоражит и не зацепит – секретов тут нет. Информацию о личной жизни и семье Нонна Васильевна тоже выдавала строго порционно и скупо – брак был счастливым, потому что у каждого было свое дело. Вы спрашиваете, в чем секрет успешного брака? Вот именно в успешности супругов! И Маша вполне была с этим согласна. И даже провела параллель с собственной жизнью – и у нее, и у Митьки есть дело. Значит, все у них сложится.

Вощак продолжала рассказывать:

– Мой муж был прекрасным человеком, бесспорно! А каким он был специалистом! Знаете, кого он оперировал?

Маша робко пожала плечом – нет, она, конечно, знала кого, но умышленно сделала вид – а вдруг что-то еще? Какая-нибудь новая инфа?

– Виделись мы, – Нонна вздохнула, – нечасто. – На глазах выступила скупая слеза. – Да, нечасто. У него – кафедра, студенты, отделение. Ну и у меня, как вы понимаете, гастроли, репетиции, премьеры. Мы тосковали друг по другу, но! – Слегка корявый указательный палец взлетел кверху, и хитро прищурились глаза. – Но это наш брак и спасало! Ах, – взгляд старушки затуманился, – какие у нас были встречи! Как первые свидания, ей-богу! – И снова скупая слеза.

«Неискренняя она, – подумала Маша. – Фальшивая. А может, просто очень старая, в этом все дело? Ну хочет бабушка сохранить созданный образ – зачем ей порочить себя откровениями?»

Маша пыталась вытащить хоть какие-то подробности про мужа, но при любом наводящем вопросе подбородок мадам каменел и брови недовольно взлетали:

– Кажется, я вам все рассказала!

И Маше приходилось кивать и соглашаться. Но вечерами, проматывая разговор, она чувствовала, что что-то не так. Мутновата в реке водица. И еще очень чувствовалось, что жизнь мужа была Нонне Васильевне не очень известна и, скорее всего, мало интересна. Хотя, рассуждала Маша, это, наверное, нормально для много и успешно работающей женщины.

Когда Нонна рассказывала о сыне, снова лился сплошной елей: рос хорошим и скромным мальчиком. Пошел по стопам отца.

Гением не был, увы, но прекрасным хирургом – конечно!

– Личная жизнь сына? А я в нее никогда не вмешивалась! – гордо, с достоинством произнесла бывшая прима. – К чему? Часто ли вижусь с сыном? А вы? – Недобрый прищур. – Вы часто видитесь со своими родителями?

Ответить Маша не успела, старуха опять начала говорить:

– У сына давно своя жизнь. Человек он крайне занятой, у него отделение – какие частые встречи, о чем вы? Нет, разумеется, он меня навещает, привозит продукты, лекарства. Все как у всех.

И снова Маша видела, что балерина врет. Кстати, ни одной фотографии, ни мужа, ни сына, она в квартире не заметила. Ничего себе, а? На всех стенах, на выцветших и убогих обоях, одна Нонна Васильевна Вощак, прима и звезда. Всё.

Маша решилась спросить, почему Нонна Васильевна уехала из престижной квартиры на Кутузовском. Та нахмурилась:

– Я ее разменяла. А что тут удивительного? Сын женился, и пришлось подвинуться. С невесткой жить я не хотела – это любому понятно. Жалко ли мне роскошной квартиры? Ах, оставьте! Хоромы нужны в молодости, а в старости хватает малого. Здесь две комнаты – мне и Нюре, к тому же есть чудесный балкон, – она оживилась, – где я с удовольствием гуляю. Зачем мне те огромные метры? Нюру гонять с пылесосом и тряпкой?

«Нет, она хорошая, – уговаривала себя Маша. – Не жадная, все понимает, все знает про жизнь и Нюру, между прочим, жалеет! Что говорит о ней как о добром и сердечном человеке. А что скрывает, так здесь все понятно – кому охота вываливать семейные тайны?»

Но почему ей все-таки не нравилась эта Вощак? Почему не вызывала сочувствия, жалости? Такая яркая жизнь, такая звезда – и такая убогая старость.

Статья получилась, серой, пресной, унылой – словом, никакой.

«Провалила, – с ужасом думала Маша. – Первое задание и – провалила!»

Главный пробежал глазами и скорчил гримасу:

– Ну я не знаю, Мари! – Он обожал перекраивать имена на иностранный лад. – Скучно, красотка! Уныло и скучно!

Маша обиделась, но понимала – главный прав. Кажется, она загубила проект, а это означало, что его наверняка передадут другому.

Она перестала спать, все время перебирала одни и те же мысли: «Неужели дело во мне? Получается, что это я никчемный журналист. Ведь любой материал можно подать так, что люди заинтересуются. Дело не в материале, а в авторе». И после долгих терзаний решила: «Надо снова копать. Без этого в журналистике никак не получится».

Накопала – первая жена хирурга пыталась отравиться, но, по счастью, выжила. Выхаживал ее, кстати, бывший муж, и операцию делал тоже он – реставрировал сожженный кишечник.

Раскопала она и еще кое-что – например, бывшая коллега Вощак с большим удовольствием доложила и про любовника из политбюро, с подробностями, и про «необыкновенную карьеру» Нонны Васильевны, и про главные партии, и про зарубежные гастроли, устроенные тем же любовником. И про купленные там тряпки – а на какие, спрашивается, деньги? Тряпок-то были чемоданы, вагоны! А суточные – копейки! Все мотались по дешевейшим магазинам типа Тати – для бедных и черных, а она покупала на Фобур-Сент-Оноре, на виа Монтенаполеоне! А, каково? А бриллианты?

– Вы видели ее камешки, моя дорогая? – с ненавистью проговорила завистница. – Так вот, цацки эти были не просто бриллианты, не просто продукция Якутского ювелирного завода – это были дра-го-цен-но-сти! Вы меня слышите? Раритеты, Фаберже и Шопар! И снова – откуда? А квартира? Вы бы видели эту обстановку! Картины на стенах, посуду, мебель! А спальня карельской березы? А мебель от Тура? А вы говорите!

– Может быть, это приобрел ее муж? – неуверенно пискнула Маша.

– Какой там муж! – возмутилась бывшая коллега. – О чем вы? Да, зарплата у него была приличная, это понятно: профессор, завотделением, хирург с мировым, можно сказать, именем. Ну, четыреста рублей в месяц, не больше, со всеми степенями. А взяток тогда не брали – честное имя было дороже. У людей еще оставалась совесть, поверьте. Это не то что сейчас – смотрят только на руки. Не муж на это заработал, деточка, не сомневайтесь. А любовники? У Нонки их была армия. Ар-ми-я! Дяденька из политбюро – далеко не единственный. А мальчики? Молодые мальчики из наших, балетных? Никого не пропускала, старая стерва. Мессалина, ей-богу! А сын? Бездарь! Были там какие-то темные истории из его практики – говорили, больные мерли, как кони в падеж. И пил вроде бы, хотя утверждать не стану – так говорили, я лично не видела. Но то, что сынок Нонкин неудачник – точно! И квартиру он ее разменять заставил. И еще, говорят, все оттуда забрал – все, подчистую. Оставил ни с чем. А внучок, – дама оживилась, что-то припомнив, – внучок еще хуже! Говорят, наркоман – вот ведь ужас!

Нет, Маше как-то не верилось. Нонна Васильевна так горячо говорила о муже, вспоминая их жизнь и любовь. «Лучшие годы» – вот как она говорила. Святой человек, гений. Да, вряд ли эти слухи правда, скорее всего, зависть. Конечно, зависть. Сплетницу, вывалившую на Машу все эти ужасы, оставил муж, да и карьера ее не задалась. Но все-таки что-то смущало.

И она решила найти сына Нонны Васильевны. Это было несложно.

Адрес узнала легко – дачу Вощак знал всяк. Ну и поехала. Кратово было прекрасно – старые дачи, огромные лесные участки – красота. Дача балерины стояла близко от станции – минут пять ходьбы. Старый, довольно ветхий забор и древний дом в глубине большого, густо заросшего участка. Наверное, среди лета и пышной зелени его было бы и не разглядеть. А вокруг напирали особняки-коттеджи. Дом балерины Вощак казался убогим бомжом, инвалидом, хотя в прежние времена наверняка был шикарным. Маша толкнула калитку, озираясь и оглядываясь, прошла в глубь участка, к дому. Было страшновато, если честно. А вдруг этот сынок-пенсионер и вправду алкаш и хулиган? Маша осторожно поднялась по прогнившим ступенькам, постучала в приоткрытую дверь. Тишина, никто не отозвался. Заходить было страшно. Она прошла по участку. За домом слышались звуки – кажется, рубили дрова. И действительно, там, за домом, у рассыпанной дровницы, неопрятный, бомжеватого вида пожилой мужчина в ватнике и резиновых сапогах махал топором. У забора лежала приличная гора пустых бутылок.

– Здравствуйте, – громко сказала Маша.

Незнакомец повернулся. Она увидела лицо сильно пьющего человека – помятое, серое, с мешками под потухшими глазами. Но агрессии и грубости не было. Он отложил топор и пригласил нежданную гостью в дом.

А в доме, когда-то, судя по всему, ухоженном и красивом, была совершеннейшая тоска: на диване валялись старые подушки в грязных наволочках, скомканное одеяло с прорехами, из которых торчала желтоватая вата, на столе, на липкой и грязной клеенке, стояла сковорода с остатками засохшей яичницы, мутный граненый стакан и остатки батона. По давно немытым окнам ползали и жужжали сонные осенние мухи. Отвратительно пахло кислым старьем. Маша поморщилась. А Виталий Евгеньевич – так он представился – извинялся и был явно смущен:

– Знаете ли, гостей не ждал! Уж простите великодушно!

Теперь смутилась Маша.

Хозяин предложил чаю, Маша отказалась и осторожно завела разговор.

– А-а! – протянул он. – Матушкой моей интересуетесь! – Кажется, он был удивлен и разочарован. – А зачем она вам? Мой отец был гораздо интереснее, поверьте! Вот о ком надо писать. А ушел очень рано. – Он замолчал. – Да, рано ушел. Сердце. Впрочем, неудивительно – он очень страдал. Мать, знаете ли… Жизнь ему здорово укоротила. – Он отвел взгляд. – Что о ней говорить? Всю жизнь жила для себя. Страшный эгоизм, страшный, махровый! Не эгоизм – эгоцентризм. Но рассказывать я про нее не буду – какая ни есть, она моя мать. Извините. Мы с ней не общаемся, совсем.

– Но она же очень пожилой человек, наверное, она нуждается в вашем внимании, – заметила Маша.

– Да, человек очень пожилой, я согласен. Но я за нее спокоен – у нее есть Нюра, так что она накормлена и обихожена. И со здоровьем у нее, знаете, все неплохо. А для ее лет – так просто отлично! Мне повезло куда меньше, поверьте. – И он рассмеялся, вытирая грязной ладонью щеку.

Было очевидно, что от этого человека Маша ничего не узнает. Что ж, молодец, честь ему и хвала – он приличный человек и сын. Только снова потерян день и статья по-прежнему стоит. Скучная, серая, унылая. И никому не интересная. Это провал. Конец ее журналистской карьеры. Вот так сразу, с первого задания и – конец.

Маша совсем перестала спать, почти ничего не ела – страдала. Потеря реноме, поражение – вот что было самым ужасным. Она ломала голову в поисках выхода. Позвонила главному – посоветоваться.

– Мари, ну что ты как маленькая! – с упреком сказал он. – Прикидываешься или делаешь вид? Если сделать все чинно-благородно, ни черта не получится, прочтут и сплюнут на эту тоску. Нужна история, трагедь, если хочешь. Предательство, подстава, истерика. Драма! А без этого – сама понимаешь. Так что думай, Мари! Уверен: захочешь – нароешь! И помни о сроках, кстати! У тебя, моя птичка, есть пять дней! Мы хоть и не желтая пресса, но без перца, радость моя, не проживем. Эх, долюшка наша! Горек наш хлеб.

Маша совсем сникла и пала духом. Лезть в эти дебри, стряпать чернуху и желтуху ей совсем не хотелось. Казалось бы, вполне благопристойная тема – ровня, сильные и успешные пары. Должно хватить материала и без дерьма. А не хватает. Или мы так привыкли копаться в грязном белье, что все остальное уже скучно и вяло? Она перечитывала статью в сотый и тысячный раз. Успешная Вощак, крепкая и сильная духом. Вышла на сцену после жестокой травмы. Прекрасный кардиолог, спасший сотни жизней. Любовь и страсть. Общий ребенок. Прожитая жизнь. За плечами – война, голод, разруха, одиночество, трудности. Казалось бы! А скучно! Может, дело не в теме, а в том, как Маша ее изложила? Она правила статью, выискивала ошибки, переписывала и перекраивала. Ничего не получалось. Вернее, получалось до оскомины скучно: слишком приглаженные, прилизанные герои. Благостные и постные.

Тогда она решилась еще на одну встречу. Нюра была сурова и никак не хотела подзывать к телефону Нонну Васильевну.

– Что еще? – гаркнула она. – Все вроде закончили! Хворает она, давлением мается. И чего все никак не отстанете?

Но в конце концов все-таки позвала хозяйку. Вощак еле говорила, хлюпала носом и жаловалась на здоровье. Но на встречу все-таки согласилась:

– На полчаса, Машенька! Не больше, я вас умоляю!

Маша явилась на сей раз с сумкой подарков – банка красной икры, твердая колбаса, здоровенный кусок сыра, банка растворимого кофе, коробка конфет и печенья, пирожные и, конечно, цветы – растопить суровое Нюрино сердце. И кажется, растопила – через минут пять Нюра вкатилась в комнату с подносом: чай, кофе, конфеты.

Нонна Васильевна выглядела плохо, казалась вялой и усталой, было очевидно, что все это ее тяготит.

Маша попыталась объяснить суть дела: статья получилась скучной, вялой, герои получились целлулоидные, неживые. Гладкие, как фарфоровое яйцо. Слишком благополучные, невзирая на трудные времена, в которые они жили.

– В конце концов… – отважилась Маша. – Может быть, у вас были увлечения?

Вощак скрипуче рассмеялась:

– И что?

– Ну, увлеклись кем-то, а потом поняли, что для вас главное – муж! Скажем, – Маша запнулась, – ходили слухи, что у вас был покровитель. Важный покровитель, с самых верхов.

Вощак усмехнулась, махнула сухой птичьей лапкой и повторила:

– И что? Даже если так? Думаете, я вам сейчас все выложу? Распахну душу? Пущу туда всех – вас, ваших читателей? Ми-ла-я! – по складам произнесла она. – Я рассказала вам то, что сочла нужным. Всё! Остальное вас не касается. А покровитель… – Нонна Васильевна усмехнулась. – А вы не знали, что у всех балерин были высокие покровители? Балетные всегда притягивали сильных и властных мужчин – тем казалось, что балерины хрупкие, нежные, слабые, нуждающиеся в сильном мужчине. А на деле… Никого нет сильнее балетных. Они не могут быть слабыми – сожрут в один день, понимаете?

Маша понимала одно – Нонну Васильевну ей не пробить, не одолеть.

– А может быть, про театр? – продолжала канючить Маша. – Про интриги? Про завистников. Все же знают, что там творится!

Вощак широко зевнула.

– А, это… Ну да, всем известно. Тогда к чему в сотый раз об этом говорить? К чему повторяться? Ну было. А где не было? Вы думаете, только в театре? Нет, моя милая! Это везде – и в науке, и в писательских кругах. И в литературных. И даже на заводе, и в библиотеке, поверьте.

– Нонна Васильевна! Тогда давайте о детях подробнее, хотя бы чуть-чуть. Про сына и внука, – взмолилась Маша.

– А что про них говорить? Я же вам все сказала! – Нонна искренне удивилась. – Они ничем не отличились в этой жизни. Ничем! Обычные люди – кому это будет вообще интересно? Сын – врач, вы знаете. Пошел по стопам отца, но знаменитым не стал. Внук тоже обычный. Работает где-то. Я с ним не очень в контакте. Нет, я уверена – никому они не интересны.

– А почему не сложилось? – осторожно спросила Маша.

Вощак с удивлением посмотрела на нее – в каком смысле?

– Ну, с сыном, например. Он вас разочаровал?

Вощак недовольно качнула головой:

– У вас, кажется, нет детей?

Маша развела руками:

– Пока нет.

– Ну так вот, – продолжила балерина, – когда народятся, тогда и вспомните мои слова. Не всегда они оправдывают наши надежды. Понимаете? Не всегда.

– А после смерти мужа, – Маша испуганно глянула на старуху, – ну, после того, как он ушел…

Вощак обдала ее ледяным взглядом, но Маша нашла в себе силы продолжить:

– У вас ни разу не появилось желания…

Вощак оборвала ее:

– Нет, не появилось. А что, вас это удивляет?

Маша виновато взглянула на нее.

– Не появилось, – жестко повторила прима. – Знаете, я была уже в том возрасте, когда интимные отношения с противоположным полом далеко не на первом месте и даже не на втором.

«Да уж, – подумала Маша, – а мальчики эти, балетные? Или опять – сплетни?»

Нонна Васильевна разозлилась и не скрывала этого – нервно постукивала ладонью по столешнице и на гостью свою не смотрела. Все, точка. Маша поняла, что ничего, больше ничего она из нее не выжмет.

– Хорошо, Нонна Васильевна! – Маша поставила чайную чашку на поднос. – Я поняла. Спасибо большое и извините. Статью вам на подпись я принесу через дня три.

Вощак холодно оглядела ее и царственно кивнула.

На следующий день Маша снова поехала в Кратово, к Нонниному сыну. Он встретил ее недовольно.

– А, это опять вы! Чем же я еще могу быть вам полезен?

Но в дом пригласил. Чаю, к счастью, уже не предлагал. Было сильно натоплено, и у Маши разболелась голова. Она попыталась объяснить ситуацию, говорила смято, скомканно, неубедительно – сказывались растерянность, усталость и головная боль.

– Да при чем тут, простите, я? – искренне удивился ее собеседник. – Вы договаривались с матушкой, меня никто не спросил. У вас не получается – простите, но это ваши проблемы. Мне что, вам посочувствовать? Своих проблем, знаете ли… – Он нахмурился. – Нет, вы не обижайтесь, пожалуйста! – Он встал со стула и прошелся по комнате. – Ну и профессия у вас! – усмехнулся он и покачал головой. – Врагу не пожелаю. Рыскаете, ковыряетесь, копаете, словно кроты. В надежде отрыть сенсацию и прославиться, да? Чтобы заметили?

Маша не поднимала глаз.

– Извините, но больше ничем помочь не могу, – твердо добавил Ноннин сын. – Я вам уже говорил, отношения с матерью у меня сложные. Да, я к ней не езжу. Не навещаю. Сволочь? Наверное. Но я за нее спокоен. А если что, не приведи бог, так Нюра меня тут же поставит в известность, у нас такая договоренность. – Он снова сел на стул и внимательно посмотрел на Машу. – Ну, я думаю, вы все уже поняли – матушка моя человек сложный и противоречивый. Себе на уме. Отец ее очень любил и избаловал. А она жила своей жизнью, не слишком заботясь о нем, да и обо мне тоже. Что поделать – творческий человек, карьера и прочее. Привыкла к цветам, аплодисментам, поклонникам. Это нормально. Был ли с ней счастлив отец? Я не знаю. Догадываюсь, что нет, не был. Но это ведь его выбор, верно? Но как-то я видел, что он плакал, мой суровый и сильный отец. Он был женат первым браком – вы наверняка об этом знаете. От той женщины он ушел. Подробности мне неизвестны, мы никогда не разговаривали с ним на подобные темы – у нас это было не принято. Да и дома его почти не было – он был чертовски занят. Всегда. Уходил рано, приходил в ночь. Мать тоже на кухне у окна не сидела – спектакли, концерты, приемы, гастроли. Дома оставалась одна Нюра. Конечно, у меня была полная свобода. Полнейшая. Нюра со мной не справлялась. Да кто ее слушал? Прислуга. Вот я и отрывался по полной – выпивал, рано женился. Развелся. Снова женился. Конечно, в восторге родители не были. К тому же я не любил свою профессию – на медицине настоял отец – как же, династия. А мне было по барабану. Так, значит так, только бы отстали. К тому же я понимал, что с этой фамилией у меня огромная фора. Но ничего не вышло. Работать врачом без любви к этой профессии невозможно. А мне было все отвратительно – запахи эти, больные. Одним словом, не получился из меня доктор, что тут поделать! Отец все понимал и, конечно, страдал. Винил себя за то, что заставил меня выбрать медицину. А мать… Матери было все равно. Она жила своей жизнью и упрямо считала, что я все выдумываю.

– А их отношения? – осторожно спросила Маша. – Может быть, у кого-то из них были романы на стороне?

Он хмыкнул и покачал головой:

– Ну вот, я, конечно, оказался прав! Дай вам палец – вы всю руку откусите! Выдал вам порцию откровений, а вы уже пошли дальше. Нет, моя дорогая. Вот про это я точно говорить с вами не буду. Это их личная жизнь. Отца давно нет на этом свете. Мать – древняя старуха. К чему ворошить?

– А ваш сын? – спросила Маша и испугалась. Прогонит! Вот сейчас скажет: «Пошла вон» и будет прав.

– Сын? – растерянно переспросил ее собеседник и вздохнул. – Сын, Мария, у меня неудачный. Вот и все. На этом закончим, – твердо добавил он и прихлопнул ладонью по столу.

Маша торопливо поднялась со стула, надела куртку, намотала на шею шарф и, поблагодарив хозяина, выкатилась на улицу – очень хотелось глотнуть – нет, хлебнуть от души прохладного свежего воздуха.

Она быстро дошла до станции, купила билет и села на скамейку в ожидании поезда. Было зябко, но дышалось легко, и голову начало отпускать.

Чего она добилась? Да ничего. То, что отношения Вощак и ее сына были плохими, и так понятно. То, что ее сын был неудачником, тоже понятно. Ни он, ни она этого и не скрывали. Маша снова подивилась его сдержанности – ничего плохого про мать. А там – наверняка! – было много всего. И что на выходе? Ничего. Результат нулевой. И тогда Маша приняла решение. Сама.

Квартира внука Вощак находилась в неплохом районе – уже не центр, но и не совсем занюханный спальник – в Дорогомилово, на Славянском бульваре. Да и дом в отличие от старой бабкиной девятиэтажки был посвежее и поприличнее – годов девяностых, отделанный веселой синенькой плиткой.

Дверь долго не открывали. Наконец заворочался замок, и на пороге возникла заспанная босая девица.

– Вам кого? – хмуро спросила она. Маша объяснила. Девица некоторое время бесцеремонно ее разглядывала и наконец крикнула: – Влад! К тебе! – и тут же скрылась за дверью комнаты.

Маша услышала: «А я почем знаю? Да девка какая-то!»

Появился и хозяин квартиры. Это был высокий, полный парень с длинными, почти до плеч, волосами, с опухшим и злым лицом. Ничто не предвещало теплого приема.

Не поздоровавшись, парень произнес сквозь зубы:

– Чего тебе?

От такого приема Маша растерялась. Торопливо объяснила причину визита:

– Пишу статью про ваших бабушку и деда. Про вашу семью. Ну и хотела поговорить с вами.

Парень ухмыльнулся:

– Про бабку, говоришь? Ну проходи. Будет тебе про бабку!

Маше стало немного не по себе.

– Ага. Спасибо большое.

Они прошли на кухню, где был такой бедлам и бардак, что Машу затошнило. Сковородки с чем-то засохшим, не сразу и разберешь, банки из-под лечо и баклажанной икры, обрезки колбасы и сыра, заплесневелый хлеб в грязной тарелке. «Ну и свиньи! – подумала Маша. – Это у них семейное, что ли?»

Влад плюхнулся на табуретку – Маше сесть не предложил. «Ну и черт с ним», – подумала Маша и осторожно уселась напротив.

– Ну и чего? – спросил Влад. – Давай свои вопросы! Валяй.

Маша уже открыла рот, как на пороге кухни возникла девица, подружка хозяина. Она поманила его пальцем:

– А ну-ка пойди сюда.

Тот послушно встал и поплелся за ней. Маша не слышала, о чем они говорили – дверь на кухню он плотно закрыл.

Минут через десять Влад появился, еще более хмурый, чем прежде. Он смущенно кашлянул и, отведя глаза, сказал:

– Слушай, ты, корреспондентка. Бесплатно я с тобой говорить не обязан. Не маленький – знаю, что за такие вещи вы платите! Так что давай бабки и спрашивай. А нет – вали, поняла?

Маша кивнула, лихорадочно соображая, сколько денег лежит у нее в кошельке.

– А сколько надо? – тихо спросила она.

– Пять штук! – выпалил Ноннин внук. – И прямо сейчас.

Маша облегченно выдохнула – пять тысяч у нее было. Одной бумажкой. Она вытащила деньги и протянула ему.

– Ну давай спрашивай! – разрешил он.

Вопрос был короткий:

– Расскажи все, что знаешь о бабке.

Упрашивать его не пришлось – Влад был словоохотлив и откровенен. Бабка – стерва, каких мало. Да просто сука! Маша поморщилась, но промолчала. Парень был трезв – запаха алкоголя не было. Наркотики? Трава? Непохоже. Впрочем, опыта в этом деле у нее не было. Но глаза у него были нормальные.

Итак, стерва и сволочь. Мать Влада, свою невестку, ненавидела. Да что там невестку – сына родного не признавала. Дед? Деда он почти не помнил, дед умер, когда Владу было три года – восемьдесят второй год, кажется. Но, разумеется, о деде он многое слышал – дед был замечательный. И врач, и человек – все его уважали. Влад призадумался, вспоминая:

– Дед мне книжки читал и подарками заваливал. Помню железную дорогу – вообще улет! Фантастика, а не дорога. Правда, отдали мне ее лет в шесть, кажется, и тогда, – он хихикнул, – я быстро ее раскурочил!

Кажется, он гордился своими «подвигами».

– Бабка ко мне вообще ничего – ни одной эмоции, – продолжал он. – Вообще ко мне не приезжала. Я ж говорю – мать мою ненавидела, ну и меня заодно. «Чертово семя» – ее слова. Подарки? Не помню. Нет, не было ничего. Точно не было. Холодная она была. Я ее даже боялся. На похоронах деда, – как говорили, – вообще не плакала. Все рыдали, а она нет – стояла столбом. А, да! Помню еще, как она орала на мою мать, обзывала ее по-черному – шлюхой, курвой, холерой. А когда мать моя умерла, сказала: «Да так ей и надо!» Нет, ты представляешь? – Влад посмотрел на Машу глазами, полными слез. – Человека только похоронили, а она? Сука, я ж говорю! С отцом тоже всю жизнь срались – орали друг на друга так, что мухи дохли. Выгоняла нас из дома, кричала: «Уходи и забери своего выродка!». Это меня. Ну мы и разменяли квартиру. По суду. Иначе бы не получилось.

– Не общаешься с ней совсем? – спросила Маша и торопливо добавила: – Нет, я тебя понимаю!

Он отрицательно покачал головой:

– Сдохнет – плюну вслед, веришь?

Маша сочувственно на него посмотрела и спросила:

– Ну а отец? Как ты с ним?

– Да никак. Тоже почти не общаемся. Жить вместе не получается – разные интересы. Ну, короче… Он свалил на дачу. Там ему хорошо – воздух, природа. Для пенса самое дело. Сидит там себе, в огороде копается. За грибами ходит. Нормально.

– В общем, – Маша вздохнула, – каждый сам по себе. Я поняла. А что ты еще про бабку знаешь? Ну, про театр. Или как с дедом жила?

На пороге возникла девица и, в упор глядя на Машу, сказала:

– Все, концерт окончен! На пятеру он уже наболтал! Хочешь дальше – плати!

Влад, кажется, смутился и опустил голову.

Но платить было нечем, да и незачем – Маша понимала, что про молодость бабки Владу ничего не известно. Какая ему разница, что было у ненавистной бабки в театре или как она жила с его дедом?

Она встала, поблагодарила хозяина и с достоинством, полностью игнорируя наглую девицу, холодно распрощалась. Она ждала лифта, когда из соседней квартиры выглянула женщина.

– Эй ты! – окликнула она Машу. – Поди сюда, слышь?

Маша испуганно оглянулась, но к двери подошла:

– Что вам?

– Да заходи! – свистящим шепотом проговорила соседка. – Заходи, чего боишься? Не съем! Про энтого, – она кивнула подбородком на дверь квартиры Влада, – расскажу!

Маша, конечно, зашла. И бабка все таким же свистящим шепотом начала говорить:

– Нарики эти соседи, наркоши конченые! Владик этот, сукин сын, и его девка, жена. Ну и алкашня, сама понимаешь! Менты от них не вылазют. Да и я вызываю – а что? А что мне прикажете делать? Молча терпеть?

– А что вы терпите-то? – уточнила Маша.

Та с удовольствием перечисляла:

– Крики, шум, ругань. Однажды чуть дом не спалили – чё-то там у них загорелось. В общем – кошмар, а не соседи. Скорее бы их загребли, и на подольше, лет эдак на десять! Папашу из квартиры выкинул – в деревне папаша живет, девок таскает, когда эта его куда-то уходит. Не работает. На что, спрашивается, живет? Да продает, спекулирует! Говорят, бабка у него была зажиточная – певица, что ли? Да, певица. В Большом театре пела. Он и сам мне рассказывал, что бабка была богачкой – бриллианты, золото. Сам говорил, что спер у нее. Вот и продает потихоньку – на ханку хватает. А папаша у него приличный был – врач. Давление мне мерил, уколы делал. Хороший человек – не то что этот сынок. А ты чё приходила? А? Ты из какой организации? Из медицинской? Лечить его хочете? Хорошее дело! Вот и займитесь этими нариками. Увлекитесь, так сказать. И нам, добрым людям, дайте вздохнуть. Кажную ночь боимся – спалит!

«Мерзкая соседка, – с брезгливостью подумала Маша, глядя на узенькое, востроносенькое личико с бегающими глазками. – А ведь права: такое соседство – не приведи господи!» Ну и откланялась, поблагодарив. Ситуация прояснялась: Влад этот – балбес еще тот, и это мягко говоря. Папашу сплавил на дачу и живет в свое удовольствие – не работает, покуривает травку, а может, еще и потяжелее что-нибудь. В общем, понятно.

Она пребывала в задумчивости. Ну и решилась – материал нужно было сдавать через два дня. Нет, про возможных любовников Нонны Васильевны она не писала – до этого не опустилась. А вот про сына и внука написала. А что тут такого – чистая правда! Подала под соусом «не всегда в талантливой и успешной семье бывают удачные дети». А уж тут природа явно отдохнула.

Но подпишет ли интервью Нонна Васильевна? Мучилась, мучилась и позвонила. Ответила хмурая Нюра:

– Нонна Васильевна в больнице. Когда выпишут – не ведаю. И вообще, оставь нас в покое. Хватит уже, насосалась! Наглая ты!

Так интервью осталось без визы героини – что ж, бывает. Ну не в больницу же к ней соваться с этой бумажкой.

Главному все понравилось:

– Видишь, Мари, справилась! А я что говорил? Кому нужна это преснятина без кетчупа и аджики? Ну что, молодец, пятерка.

И статья вышла. А дальше… Дальше началось. Вощак дала ответное интервью другому изданию. Называла Машу лгуньей, хамкой и журналюшкой. Рассказывала, что та проникла к ней в дом под видом приличного человека, топталась, причитала, прикидывалась, корчила из себя приличную. А оказалась мелкой и низкой лгуньей.

И пригрозила судом. Тут же состряпали передачку на ТВ – оскорбленная и униженная звезда и гнусная журналюга.

Что ее так возмутило? Понятно – то, что Маша нашла сына и внука. Ну и так далее: сын – почти бомж, живет на даче, в раздолбанном доме и собирает бутылки. Внучок – здесь вообще! Бездельник и наркоман, украл и продает бабкины цацки. Короче, та еще семейка.

На Машу посыпались оскорбления и потоки грязи – как могла? Как могла оболгать прекрасного человека, гениальную балерину и ее замечательную семью? Сволочь и гадина. Маше звонили коллеги из других изданий – журналисты и просили объяснений: правда ли это или очередная клевета на работников пера? А вскоре позвонила женщина, представившаяся адвокатом потерпевшей. Требовала публичного извинения. Публичного! И признания во лжи. Маша отказалась и поменяла номер мобильного. А главный ее не поддержал – дернул в кусты:

– Судебные издержки нам не нужны. К тому же у них сильный козырь – гранки прочитаны и подписаны не были. Так что, Мари, выпутывайся сама! И мой тебе совет – принеси извинения! Через журнал, разумеется. Покайся! А нам такая репутация ни к чему.

Через месяц он предложил Маше уволиться.

Вот это и было самое подлое, самое отвратительное предательство. Коллеги, надо сказать, вели себя прилично – кто-то сочувствовал Маше, кто-то подсмеивался и давал советы: «Да забей! Все мы это прошли! Такая наша доля журналистская».

Но извиняться Маша не стала и оправдываться тоже. Ничего криминального она не написала, ни на кого поклеп не навела, ничего от себя не придумала, все чистая правда. А что касается неподписанных гранок, это да, чистая правда. Но ведь так сложились обстоятельства, правда?

Домашние, разумеется, делали все и даже больше, чтобы хоть как-то привести ее в порядок.

Мама не выдержала первая:

– В конце концов, – кричала она, – что случилось? Что произошло, нет, ты мне объясни! Кто-то заболел или умер? Нет, ты ответь! Да, неприятности, большие неприятности, не спорю. Но всего лишь неприятности, всё! Не трагедия и не драма, не приведи господи! А ты? Ты сразу сломалась, да? Эта сумасшедшая бабка сломала твою жизнь? Быстро же ты сдалась, моя девочка! А мне казалось, что ты сильная.

Маша молча выслушала маму и спокойно, слишком спокойно ответила:

– Да, сломалась. Да, слабая. Как хочешь. Только я починюсь. Склеюсь. Соберу себя по кусочкам – не сомневайся.

Было душно и тошно – от их заботы, от их уговоров, нелепых предложений типа «Поешь сладенького, успокаивает». Или «Поедем в магазин и купим тебе какие-нибудь тряпочки, а?». Или «А может, рванем в путешествие? Например, на море или за тысячу верст, в какую-нибудь экзотическую страну типа Мексики или Вьетнама?».

Нет. Ничего не хотелось. Ничего и никого. Хотелось лежать в своей комнате, укрывшись с головой одеялом, и никого не видеть, а главное – не слышать.

Единственное, о чем она попросила Митю, – написать от ее имени заявление об уходе.

– Больше на эту тему я говорить не хочу, – отрезала Маша, предупреждая любые расспросы.

Журнал опубликовал извинения от своего имени и от имени журналистки Марии Мирошниковой.

Последняя информация от адвоката Вощак – Нонна Васильевна госпитализирована с гипертоническим кризом. И короткое интервью Нюры, Анны Ивановны, домработницы и старинной подруги Нонны Васильевны: «Эта дрянь – так она назвала Машу – проникла в наш дом обманом, назвавшись работницей собеса. Морочила голову старому человеку, вытягивая из несчастной, больной женщины нужную информацию. Наглая и беспринципная гадина, такую только судить!»

Так и было написано – «гадина».

Но это, как оказалось, вранье про работницу собеса было еще цветочки. Буквально на следующий день Анна Ивановна Власова, «компаньонка» – теперь это звучало так – великой балерины, обвинила журналистку Мирошникову в воровстве. Дескать, после ее визита у балерины пропала старинная брошь – подарок любимого мужа.

Ну здесь не выдержал главный, пригрозив балерине Вощак обвинением в клевете и судом. Он, надо сказать, дал гневную отповедь, и дело это быстро сошло на нет, адвокат Вощак это тут же спустил на тормоза.

Но Маше было не легче – слова «воровка и гадина» колотились в висках. Нет, это не просто потеря репутации – это конец, смерть.

Она поняла, что профессию потеряла и никогда – никогда! – ни под каким соусом не вернется в журналистику.

Митя твердил, что никому нет дела до журналистки Мирошниковой, что у всех своя жизнь – прочитали и забыли. Через полгода, да нет – через месяц никто и не вспомнит. В конце концов, можно сменить фамилию. Например, взять фамилию Машиной бабушки – прекрасную, между прочим, фамилию, аристократическую даже, – Голицына. А что, Мария Голицына – красиво, а? Митя был счастлив, что именно ему в голову пришла эта гениальная мысль.

Да разве в этом было дело? Можно уйти из профессии – любимой профессии. Можно сменить фамилию – сейчас это делается на раз, можно вообще поменять город или страну – уехать куда-нибудь на периферию – например, в Калининград или Светлогорск. Маша всегда мечтала жить в маленьком городке у моря.

Нет, не поможет. Поможет только время. Возможно, это так. Только самое страшное – унижение и ложь. Обвинение в том, чего ты не делал. Порушенная репутация. И отсутствие истины.

Работа была для нее страшно важна. И больше всего ее потрясла несправедливость. То, что от нее отказался главный. То, что посмеивались коллеги, предлагая сменить профессию: «С такой тонкой организацией тебе, Маша, в другую дверь!» Да, она не привыкла проигрывать – всегда и во всем старалась быть первой – синдром отличницы. Да, она честолюбива и крайне тщеславна. Но что тут поделать – это данность. Это черты характера, натура. В чем ее вина? В том, что она сделала честный и правдивый материал? В том, что рассчитывала на справедливый резонанс и похвалу? Да, а что? Что тут такого? Это вполне нормально. Но в ответ она получила предательство и унижение. И еще – страшные, позорные обвинения. Нет, она понимала: Вощак – выжившая из ума старуха. Но стыд и обида были велики. Она потеряла землю под ногами. Это и называется «мордой об стол».

Да, она гордый человек, и ей трудно, невыносимо трудно все это пережить. Но она справится, потому что она – борец! И всем, прежде всего себе, докажет, что она профессионал.

Но сил на доказательства и борьбу у Маши не было. Она страдала дни напролет. Видела, как хлопочут, сбиваются с ног родные, но и не думала «прекращать эту Голгофу» – мамина фраза. Даже ловила себя на мысли, что страдать ей немного нравится.

Но кое-что поняла – надо уменьшить амбиции, иначе не выжить. Смирить гордыню, а то пропадешь. И еще – понять наконец, усвоить, что в жизни есть не только мама и Митя, но и все те, кто вокруг – злые, черствые, нечестные. Чужие.

И вообще жизнь – это не киндер-сюрприз, а довольно жестокая штука.

Маше не в чем было упрекнуть родных – Митя и мама сходили с ума и днями крутились возле нее. Про маму нечего и говорить, а вот Митя, и без того худощавый и поджарый, похудел на десять килограммов и сам стал похож на больного. Перепуганная свекровь заставила сына сделать анализы. Казалось, Маше надо было успокаивать мужа, да и свекровь не отставала – приезжала через день, привозила пирожки, когда-то нежно любимые невесткой, экзотические фрукты типа манго и личи и прочие вкусности. Но Маша не ела – пробовала и оставляла. Ей было неловко – все так стараются, но в горло кусок не лез.

По настоятельному требованию мамы бедную Машу положили в клинику неврозов. Ничего плохого там не было – прогулки, электросон, массаж и гимнастика. Уколы витаминов и барокамера.

Маша послушно и равнодушно выполняла назначения врача. Но по-прежнему была тиха и неразговорчива, стремилась поскорее остаться одна. Мама с тревогой вглядывалась в лицо дочери, ища в нем хоть крошечные позитивные изменения. Маша слабо, измученно улыбалась и отводила глаза. И обе вздыхали – Маша тихо, мама чуть громче.

А после выписки все продолжилось почти в том же духе. Мама взяла отпуск и переехала к ним, Митя срывался с работы после обеда и торопился домой. Свекровь все так же таскала сумки, а Маша спешила уединиться, закрыться в своей комнате и лечь на кровать.

Мама продолжала ее уговаривать:

– Да наплевать. Тебе, как разумному человеку, должно быть интересно мнение только тех, кто интересен тебе. Рожай ребенка и сиди дома – год, два, три! Ребенок отвлечет тебя, хлопоты закрутят, и все, что с тобой произошло, тебе покажется смешным.

Мама обрадовалась своей светлой мысли о беременности дочки. Страшно робея и стесняясь, она попыталась изложить любимому зятю эту идею. Митя сразу все понял, грустно усмехнулся и сказал:

– Нет, Ирина Борисовна, увы, не получится. Никак не выйдет, по крайней мере сейчас. – И, извинившись, быстро вышел из комнаты.

«Так, все понятно. Она с ним не спит. Господи, ну какая же дура! Не спать с молодым, здоровым, симпатичным и успешным мужчиной. Он уйдет от нее! – ужаснулась и запаниковала Ирина Борисовна. – Конечно, уйдет. Зачем ему больная, со странностями, жена, когда вокруг столько здоровых и нормальных!»

Прошло три недели после выписки. Маша много спала и все так же ни с кем не желала общаться. Она все так же ждала звонка от главного – пусть он сказал бы два-три слова, хотя бы так! Она не ждала от него извинений, покаяний. Но позвонить-то можно? Позвонить и утешить. Просто сказать пару слов, справиться о здоровье – наверняка он знал, что ее положили в больницу.

Но он не позвонил.

Однажды Маша проснулась – время было сумеречное, ближе к вечеру – и услышала тихий шепот на кухне. Она встала, накинула халат и вышла из комнаты.

Мама, муж и свекровь озабоченно что-то обсуждали, наверняка говорили о ней. Увидев ее, замолчали и испуганно переглянулись.

– Ну, что? – усмехнулась Маша. – В доме покойник? Или уже поминки?

Все продолжали молчать, боясь сказать слово.

– Так вот, – продолжила Маша, присев на стул, – поминок не будет. Покойник скорее жив, чем мертв. И хватит вам. Траур отменяется, ясно? – Маша взяла большое розовое яблоко, лежащее на столе, и громко и сочно хрустнула им.

Родные сидели в оцепенении. Первой опомнилась мама:

– Доченька, ой! А супчик? Супчик погреть?

Свекровь тоже вскочила и засуетилась у плиты.

Никакой супчик Маша есть не стала, а вот кофе с пирожным выпила, чем доставила несказанную радость окружающим. Она видела их ожившие счастливые глаза и думала: «Как же они меня любят! И главное – за что? Знали бы, бедные, какая я стерва».

С того дня стало чуть легче. По крайней мере она не лежала целыми днями в кровати, упершись лбом в стену. Начала понемногу есть, Митя скачал ей на планшет фильмы, вкус у него был отличный. Только на улицу не выходила – страшно. Почему-то было страшно и совсем не хотелось видеть людей. Митя по-прежнему был тактичен и невыносимо нежен. «Господи, и за что? За что меня так наградили?» – думала Маша.

Потихоньку она стала выходить во двор – именно во двор: тридцать шагов вдоль подъездов туда и обратно. На большее не было ни желания, ни, признаться, сил. Но и это прогресс, что говорить.

Про то, что случилось, не говорили ни разу. А ей, дуре, хотелось обсудить это с мужем, в который раз убедиться в предательстве главного и, конечно, получить поддержку.

Когда она осторожно начинала об этом, Митя тут же расстраивался и обрывал ее:

– Мань, ну опять? Мы же договорились – ни слова! Зачем ты растравливаешь себя?

Маша плакала и оправдывалась. Митя убеждал ее, что дело в гордыни. Она привыкла быть лучшей, первой – в школе, в универе, везде. Привыкла к всеобщему обожанию.

– Но жизнь, – говорил он, – штука такая. Иногда дает по носу. И с этим надо смириться. Надо вообще уметь смиряться, принимать жестокую и несправедливую действительность, в которой живет человек. Хватит иллюзий, Марусь! Тем более – в условиях нашей страны. Тем более – в журналистике, где… Ну, ты все понимаешь! Недаром твою профессию называют второй древнейшей.

Маша обиделась. Господи, на Митю, на святого человека, собственного мужа. Мама пыталась ее образумить. Свекровь тоже вмешалась, но осторожно, понимая, что она не мама, а всего лишь свекровь.

И Маша снова обиделась – теперь уже на всех сразу. Нет, она понимала – они прекрасны, ее родные, это она невыносима. Так же, как понимала и то, что ее обиды от нездоровья. От недуга. И невыносимая жажда уединения, даже одиночества – тоже от этого.

Вот тогда и сказала мужу:

– Знаешь, сейчас мне лучше одной. Извини.

И вот теперь она здесь, в этом санатории, в заточении, правда, в добровольном.

Назавтра она взяла себя в руки. От стола, заставленного немыслимой кучей еды – молочной кашей, котлетами с пюре, капустным салатом, булочкой с повидлом и плошкой с творогом – ее затошнило. Еле проглотила ложку творога и покрошила булочку. После завтрака – визит к врачу. Молодой и симпатичный доктор, кажется, стеснялся своей пациентки. И уж точно робел. Ему было явно неловко задавать вопросы о самочувствии этой молодой и красивой столичной жительнице. Маша из вредности ему не помогала – сидела на стуле и с насмешкой наблюдала за ним.

Доктор, справившись с волнением, протянул лист бумаги с указанием назначенных процедур. Маша вздохнула и, словно делая одолжение, взяла листок и принялась изучать.

– Из всего перечисленного, – наконец проговорила она, – я возьму только бассейн, массаж и жемчужные ванны. Жемчужные – потому, что мне нравится это название. А все остальное – бред и ерунда. Ну зачем мне ваш кислородный коктейль или сонотерапия? Вы сами-то в это верите?

Врач, красный как рак, что-то неловко забормотал в свое оправдание.

Маша усмехалась и качала ногой.

«Наглая столичная штучка! – подумал доктор. – Они все там такие».

– Ну, это ваше право, – холодно сказал он. – Я ни на чем не настаиваю, только советую. И эта ерунда, как вы выразились, приносит ощутимую пользу.

Маша кивнула, встала и вышла из кабинета. Перед тем как прикрыть дверь, обернулась и насмешливо и дурашливо сказала: «Спасибочки».

Доктор откинулся на спинке кресла и вытер со лба пот – бывают же дамочки! Ох, какой же я молодец, что не рванул в столицу! Надо признаться себе – не справился я бы там, ох не справился бы. Лучше здесь с простым народом. Без этих капризов и столичного пафоса.

Бассейн был по расписанию – сорок минут в назначенное время и – тю-тю, досвидос. Все рассчитано до минуты.

– А поплавать тогда, когда хочется? – удивилась Маша. – Когда мне удобно?

– Нет, нельзя. Это санаторий, а не частная лавочка. Здесь все по плану, по расписанию. И кроме вас – вон еще сколько больных, – резко ответила тетка в белом халате, презрительно оглядев столичную цацу. – Будут тут свои правила заводить!

Маша дернула плечом и вышла прочь – хамство! Какое хамство! Митя, ну как же? Куда ты меня отправил, господи? Просто машина времени в советское прошлое. Есть же прекрасные частные пансионаты, где все улыбаются и прислушиваются к твоим пожеланиям? Разозлилась на мужа, напрочь забыв, что добровольно согласилась сюда приехать, потому что хотелось подальше сбежать.

Она снова обиделась на всех – на врача, на тетку в бассейне. И, конечно, снова на Митю – вот он, виновник ее унижений.

Кстати, на телефоне было три вызова пропущенных от мужа. Она хмыкнула и бросила телефон на кровать – пусть поволнуется. Потом быстро оделась и пошла на улицу.

А как там было хорошо! Маша встала на пороге и задохнулась от восторга – высоченные темные ели были припорошены свежим снегом, который все шел и шел, был пушист и мягок и падал аккуратно, нежно, сказочно красиво. А какая стояла тишина! В голубоватое, в слабой дымке небо резко взлетели, словно взорвались, угольно-черные, с белой грудкой сороки, оставляя острым хвостом росчерк на голубом небосводе.

Гулко ухнул филин, и Маша вздрогнула от неожиданности, словно опомнилась. В лес вела узкая утоптанная тропка, и она смело пошла вперед. Идти было легко, снег был мягкий и еще неглубокий.

С верхушки ели спорхнула сорока, и на Машу посыпался пушистый и мягкий снег. Чуть запыхавшись, она остановилась и огляделась – здание санатория скрылось за поворотом, и ей стало немного страшно. Маша остановилась, чтобы развернуться, но увидела большой и пышный сугроб, подбежала к нему и упала. Упала навзничь, широко раскинув руки и ноги, как в мягкую старую и добрую перину у бабушки. Ах, как же сладко!

Она зажмурилась и задохнулась от восторга. Красота!

Вот только не уснуть бы тут, в этой неге. Она была счастлива. Странно, да? Вот так просто – нырнуть в сугроб и стать снова счастливой. Пусть на пять минут, пусть!

Счастье долгим не бывает, верно? Только бы не уснуть. А как хочется! Как хочется блаженно закрыть глаза и ждать, ждать. Чего, господи?

Маша испугалась собственных мыслей, резко поднялась и, отряхнув снег, быстрым шагом, почти бегом, направилась к зданию санатория. Начинало темнеть. Сердце отчаянно билось.

А в общем дни тащились так серо и однообразно, что, если бы не вылазки в лес, можно было совсем сойти с ума. Утром и днем процедуры – успокаивающие ванны, сауна, массаж и бассейн, соляная пещера и дыхательная гимнастика. Впрочем, на последнюю процедуру Маша сходила два раза – фигня!

Обед и сон – вот с этим все было отлично. Маша спала как сурок, а после сна торопилась в лес. В четыре наступали ранние зимние сумерки, но от белейшего снега на улице было вполне светло. Легкий морозец слегка румянил Машины бледные щеки и радовал. Она шла по тропинке и глубоко и громко дышала: вдох – выдох, вдох – выдох, чувствуя, что становится легче. Как будто с плеч, груди и спины кусками отваливались, спадали тяжелые куски штукатурки. Отступала ноющая боль в груди, расправлялись легкие, светлела голова. Устав, она присаживалась на лежащее дерево или плюхалась в мягкий сугроб. Обратно шла медленно, чувствуя, что силы быстро покидают ее. Она все еще очень быстро уставала, но и понимала, что сил прибавилось – разве еще месяц назад она могла бы пройти такое расстояние?

Зайдя в номер, Маша быстро скидывала с себя влажные брюки и куртку и тут же залезала под горячий душ, а после ложилась в кровать под одеяло и смотрела на часы – ждала ужина. «Проголодалась, – удивлялась она. – Как давно я не испытывала чувство голода».

С мамой и Митей разговаривала по вечерам коротко. Маме давала скупой отчет:

– Да, плавала. Да, на массаже была. Да, съела кашу и выпила сок. На обед суп. Какой? Да я не помню, господи! Разве это так важно? Кажется, грибной. Или рыбный.

Мама расстраивалась, подозревая дочь во вранье – наверняка суп не ела, иначе запомнила бы. Как может человек забыть то, что было пару часов назад?

А Маша и не думала врать – она и вправду съела суп. И вправду забыла какой. Так с ней бывало.

По вечерам, через день, в пансионате крутили кино – конечно, старые и добрые советские комедии. Маша смотрела их с удовольствием.

И вообще эта размеренная, монотонная и однообразная жизнь ее умиротворяла. Она чувствовала, что почти смирилась с дурацким расписанием, еще более дурацкими санаторными правилами и даже исполняла все если не с воодушевлением и восторгом, то точно без охов и вздохов.

Митя рвался к ней – правда, говорил об этом осторожно, деликатно, не навязываясь:

– Мань, как я соскучился.

Но она по-прежнему не приглашала его, отвечала сдержанно и немного рассеянно:

– Да-да! Я тоже, Митенька. Но пока подожди, а?

Митя соглашался. Здоровье и Машин душевный покой – это главное. Зато выговаривала мама:

– Твой эгоизм, Маша, мне известен как никому. Ладно я, меня ты видеть не хочешь, хотя мне это странно! – В голосе явно звучала обида. – Но Митя? Зачем ты отталкиваешь его? В чем он виноват? Митя – святой человек и замечательный муж. Не хотела тебе говорить. – Ирина Борисовна сделала паузу, потом решительно продолжила: – Ты не понимаешь, что играешь с огнем. Молодой, симпатичный и успешный мужчина и не очень здоровая, постоянно раздражительная и капризная жена. К тому же отвергающая его! Призадумайся, Маша, к чему все это может привести. И сделай выводы.

Маша ответила сухо и коротко:

– Если так, значит, так тому и быть. От судьбы не уйдешь. Значит, еще одно предательство. Ничего, я привыкла. Переживу как-нибудь. Знаешь, мне казалось, что брак – это и в горе, и в радости. А если нет…

Мама перебила ее:

– Да какое у тебя горе, господи?

В общем, повздорили, и Маша обиделась. Но понимала – мама права.

Как-то в бассейне женщина из отдыхающих поделилась с ней информацией – оказывается, в этом городке есть свой театр. Да-да, настоящий драматический театр! Кстати, довольно известный. И даже назвала фамилию известного московского актера, когда-то игравшего в этом театре.

Маша удивилась и вечером того же дня отправилась на разведку – в конце концов, надо проветриться – засиделась. Скоро совсем одичает в своем любимом лесу. Городок оказался довольно симпатичным – по крайней мере его центральная часть. Все как обычно: центральная площадь, двухэтажный, недавно отстроенный торговый центр, старый рынок и несколько кафешек по кругу. Маша побродила по торговому центру, зашла в кофейню и выпила чашку кофе со вкусной булочкой с изюмом – как из детства. А уж потом отправилась к зданию театра – идти всего ничего, минут десять. Дороги и тротуары были не чищены – народ пробирался по сугробам и колдобинам, матеря местную власть.

И вот здание театра – обычное, типовое. Сразу видно, что театр.

В кассе сидела пожилая женщина и с любопытством оглядывала залетевшую пташку. Перед ней стопкой лежали билеты. А вот желающих приобрести их не было.

Маша разглядывала афишу: Горький, «На дне»; Чехов, «Три сестры»; Горин, «Забыть Герострата». «Ого! – усмехнулась она. – Ну просто как в столице – тот же репертуар».

– А что сегодня дают? – с чуть пренебрежительной ухмылкой обратилась она к кассирше.

Та важно насупилась и с гордостью отозвалась:

– Сегодня у нас рассказы Чехова – совсем новый спектакль! Кстати, премьера была всего две недели назад и прошла с большим успехом, заняты почти все наши звезды. Две недели полный аншлаг. А сегодня пятый спектакль.

Кассирша говорила об этом с такой неподдельной гордостью, что Маше за свой снобизм стало неловко. Она сделала серьезное лицо и поинтересовалась, остались ли билеты на сегодня.

– А как же! – обрадовалась кассирша. – Вон сколько! Вам, наверное, партер? Первый ряд?

– Зачем же первый? Меня вполне устроит и третий.

И подумала: «Вот он, чистый и наивный провинциальный народ – ни подвоха не заметила, ни иронии. Совсем другие здесь люди, совсем».

До начала спектакля оставалось сорок минут, и по улице шататься не хотелось. Маша, попросив разрешения у кассирши, села на стул в предбаннике кассы.

– Да сиди! – Та тут же перешла на «ты». – Замерзла небось? А хочешь чайку горячего? У меня в термосе вот. – И, не дожидаясь ответа, протянула Маше чашку с горячим чаем. – Пей, пей! Полезный, шиповниковый – из своей, между прочим, розы!

Маша прихлебывала кисленький, вкусный чаек, хлопала глазами и всерьез задумалась о переезде в провинцию – здесь, кажется, тебя не предадут и не подставят. Другой народ, совершенно другой, определенно.

А через двадцать минут она стояла в фойе театра страшно смущенная – народ был разряжен и надушен. Женщины с прическами и украшениями смущенно и торопливо надевали туфли. Мужчины были в галстуках и светлых рубашках. Только Маша стояла с легинсах, заправленных в угги, в толстом вязаном свитере с оленями – подарок свекрови.

Она отправилась в буфет и там приятно удивилась – бутерброд с красной рыбой, которой ей тут же страстно захотелось, стоил всего пятьдесят рублей, а чашка приличного – как оказалось – американо из хорошей кофемашины – всего-то тридцатку. Ну и плюс пирожное картошка, ее любимое. За двадцать пять, между прочим, рублей. Еще одна приятная сторона провинции.

Маша оглянулась – зал был полон. Действительно аншлаг, кассирша не наврала. И если бы не удушающий запах слишком сладких духов, исходивший от ее соседки, немолодой дамы в блестящих кружевах, то все было бы замечательно. Но что делать? Придется терпеть и носик не хмурить – подумаешь, фифа какая.

Открылся занавес, и зал замер. Заиграла музыка, на сцену выпорхнула актриса. Декорации, конечно, были наивными и бедными – все понятно, какие деньги у провинциального театра? А вот высокий голосок актрисы звучал мелодично и звонко. Минут через десять, после ее заливистого монолога, в глубине сцены возникла долговязая мужская фигура.

Машина соседка наклонилась к ней и, обдав удушливым запахом духов и копченой колбасы из буфета, свистящим восторженным шепотом проговорила:

– Наш премьер Валентин Золотогорский. На него и ходим – огромный талант! А голос! Нет, вы прислушайтесь к голосу! До мурашек, а? А красавец какой! Наша гордость!

И довольная – нет, счастливая – тетка отпрянула, моментально опознав в Маше чужую. Конечно, да разве в таком, простите, наряде придут на премьеру приличные люди?

Маша вздрогнула, услышав фамилию премьера. Господи боже… Только этого ей не хватало! Вот же занесли черти в этот театрик! Она почувствовала, как сильно забилось сердце и кровь отлила от лица. Валентин Золотогорский. Премьер, огромный талант. Ведущий актер, на которого ходят полюбоваться и послушать его голос – голос красавца и любимца публики, чтоб до мурашек. Валентин Золотогорский. Премьер и любимец публики. И ее, Машин, папаша. Вот так.

Маша закашлялась, и соседка гневно на нее глянула. Маша пробормотала «извините» и вся превратилась в слух. Но напрягаться не пришлось – голос Золотогорского звучал мощно, величественно и красиво. Не признать этого было нельзя.

Он вышел на авансцену, и Маша принялась жадно его разглядывать. Сухощавый, скуластый, он был красив, но сильно потрепан, если честно. И все же глаза горели священным огнем – Валентин Золотогорский был в образе.

Как он играл? Да наверное, неплохо. Даже, возможно, вполне себе прилично, делая упор на сокровище, данное природой, – голос, глубокий и выразительный. Кроме того, хорошо поставленный. Наверное, мастерство не пропьешь. Явной лжи, переигрывания, фальши Маша не заметила. Или не хотела заметить?

«Надо уйти в антракте, – осенило ее. – А может, прямо сейчас? Да, именно так – сейчас! Вот проберусь между рядами и – на улицу, скорее на улицу, на чистый воздух, белый снег». Но она почему-то сидела, словно приклеенная к своему креслу. Нет, конечно, это не было магией актерской игры – да бросьте! Может, любопытство? Тоже нет. Скорее всего, это была растерянность, эффект внезапности, неожиданности.

Маша почти не слышала, что говорят актеры. Она смотрела на отца жадно, пытаясь разглядеть все – мельчайшие подробности его фигуры, лица, мимику, жесты, походку. Она искала в нем сходство с собой и находила. Это не приносило ей радости, не утешало ее, наоборот – ей было от этого неловко и даже огорчало. Этот абсолютно чужой, незнакомый и неизвестный человек, ее родной отец – надо же. И такие узнаваемые и знакомые жесты – например, взмах руки или чуть пружинящая походка, над которой посмеивался Митя. Или глаза – большие, очень светлые, почти прозрачные, как у нее.

Она очнулась от громких аплодисментов и взглянула на свою соседку – та отчаянно лупила в ладоши, и на ее простоватом, добром полном лице было написано сплошное блаженство.

– Ну как вам? – повернулась она к Маше.

– Нормально. Неплохо, – отозвалась та, погруженная в свои мысли.

Соседка ошпарила ее презрительным взглядом и стала пробираться на выход – антракт. А Маша сидела, не в силах подняться. Ей было понятно, что нужно уходить. Наконец она встала и пошла в гардероб. Гардеробщица посмотрела на нее с удивлением:

– Что, не понравилось?

– Нет, что вы, отличный спектакль. Просто мне нужно спешить. Я тут недалеко, в санатории. Ужин уже пропустила. Режим.

Гардеробщица протянула ей куртку.

– Счастливо!

На улице было тихо и бело. Так бело, что Маша зажмурилась – под светом фонаря только что выпавший снег искрился и переливался мельчайшими осколками алмазного стекла.

Она шла по безлюдной улице чужого, незнакомого города и впервые за эти долгие месяцы плакала. Зачем? Зачем это все было нужно? Зачем судьба послала ей эту встречу, это испытание, когда ей и так тяжело? Так тяжело, как никогда. Она здесь совсем одна, в этом дурацком чужом городе, одна во всем мире, хотя у нее есть и Митя, и мама. Она еле справляется с собой, еле, по капле, приходит в себя. Чуть-чуть начинает дышать. А тут… Зачем ей еще и это? Разве не хватит? Не достаточно разве? Позвонить Мите! Срочно, сейчас же позвонить Мите и сказать ему, чтобы он сегодня же забрал ее отсюда. Она уже достала телефон, как ее осенило: «Какая же я дрянь. Время восемь. Митя только-только приехал с работы. А может, еще стоит в пробках. Даже наверняка. А он ведь, услышав мой голос, рванет, можно не сомневаться. А зимняя дорога в почти четыреста верст? А гололед, а метель? Сегодня обещали метель. Нет, ни за что я не буду ему звонить. И маме, кстати, не буду. Потому что начнутся вопросы, много вопросов, а еще охи и ахи. И снова вопросы – впечатления, ощущение и так далее. А потом мама заплачет и начнет причитать и жалеть нас обеих – и себя, и меня. Надо поймать такси на центральной площади – их там навалом – и домой, в смысле – в номер. Под душ и в кроватку. Хватит, накультурилась – дальше некуда. Вот ведь! Зараза. Жизнь – зараза. Судьба – зараза. И Золотогорский этот зараза, со своим чарующим бархатным голосом. Пусть живет. А мне на него наплевать, больше я его не увижу». Она быстро дошла до площади и увидела пару запорошенных снегом машин, стоявших у кромки тротуара. Водитель одной из них, увидев долгожданного клиента, бросился к Маше как к родной.

В машине было жарко и воняло бензином. Маша открыла окно, и снег залетал ей на лицо и на куртку. Водитель покосился на нее и затараторил, зачертыхался, как все водители – ругал местную власть и нечищеные, разбитые дороги, громко сигналил встречным машинам и с интересом поглядывал на пассажирку.

«Клеит», – поняла Маша и усмехнулась. А он и вправду предложил ей «программу», увидев в ней одинокую и скучающую отдыхающую.

– У нас тут и дискотека, и суши-бар, – радостно перечислял он провинциальные радости, – и кино, между прочим! Три-дэ фильмы показывают, кстати. И пиццерия. Может, мотнемся как-нибудь, вечерком?

– Что? – переспросила его строгая пассажирка таким голосом, что он осекся. – В каком смысле – мотнемся?

– Да в самом прямом, – сникнув, кисло ответил водитель. – Ну, если, конечно, хотите.

– Я не хочу, – отрезала Маша. – И вообще, я замужем.

Водитель вяло кивнул и на пару минут замолчал.

– А театр ваш? Ну, драматический? В народе популярен? В смысле – хороший театр? – поинтересовалась Маша.

– Да я туда не хожу. И молодежь не ходит. Так, бабки одни и дедки. А чё им делать? Их ни кафе, ни танцы не интересуют, ясное дело. Мать моя в театр ходила, пока не заболела. Говорила, что нравится. Искусство. А по мне… По мне это все – скука.

Маша кивнула, дескать, понятно. Все понятно с местной молодежью. И чего уточняла, что хотела услышать?

Водитель резко затормозил у ворот санатория, и Маша с радостью выбралась из машины – от бензиновой вони ныли виски. Два круга вокруг здания, моцион на ночь, вдох – выдох. Хорошо. Она почти успокоилась и толкнула тяжелую входную дверь.

Так, с культурной программой покончено. Только процедуры, прогулки по лесу и крепкий, по возможности, сон. До отъезда оставалась неделя, точнее, восемь дней. Хочется ли домой? Этого она еще не поняла. Зато поняла, что страшно промерзла. Но где? В машине было тепло, даже жарко. Однако знобило здорово, и Маша долго стояла под горячим душем, потом выпила крепкого сладкого чаю, улеглась в кровать и позвонила мужу.

У Мити был грустный голос. Сказал, что страшно соскучился. Маша ответила, что тоже. И это, кажется, было правдой. Разговор был недлинный – Маша отчиталась о процедурах и прошедшем дне. Про вылазку в город и поход в театр ничего не рассказала – как решила, так и решила. Незачем, правильно. Митя не из болтливых, но уж эту новость он точно расскажет любимой теще. А мама, конечно, уговорит его назавтра приехать. Впрочем, уговаривать его не придется – примчится он с радостью, была бы причина.

Распрощались на том, что, к счастью, осталась неделя.

– Какая-то неделя! – радостно повторил Митя.

– Восемь дней, – уточнила Маша.

А ночью ее накрыло. Да как! Вспомнилось все – позор последних месяцев, старуха Вощак, злобная Нюра, главный с его предательской отповедью, насмешливые взгляды коллег: «А ты как думала? Наша профессия такая, милочка!» Вспомнилось нервное отделение больницы, куда ее укатали родные – бесконечный удушливый запах валерьянки и пустырника, капающий кран в туалете – динь-динь по голове, всю ночь. Холодное и тугое вареное яйцо на завтрак и обветренный кусок хлеба на краю тарелки с ненавистной остывшей геркулесовой кашей. И глаза мамы и Мити, полные отчаяния и тревоги за нее. А ей от этого только хуже, только больней.

Ужас и позор, потеря профессии в самом начале пути, крах всей жизни, идеалов, надежд. И полная неизвестность впереди. Отчаяние. Зачем? Зачем вся эта жизнь, если с ней так поступили?

Может, Митя прав – махнуть в теплые края, например, в Таиланд или на Гоа. Можно на какие-нибудь дальние острова, Мальдивы или Тенерифе. Зайти в море и, блаженно закрыв глаза, плыть вдаль, к горизонту, к солнцу, свободе. Она свернулась калачиком, поджала под себя ноги и захлюпала носом. Ей было жалко себя – маленькую, слабую, обманутую девочку. Мало мне, мало! Надо же было добавить – чтобы здесь, в этой глуши, встретить Золотогорского этого! Биологического, так сказать, папашу.

Кое-как на рассвете уснула, замучив себя окончательно. А в восемь позвонила мужу. Рта открыть не успела, как Митя объявил о срочной командировке – опять в Казань, да. Третий раз за этот месяц. Надоели это мотания. Как я хочу к тебе, Мань! Ну ничего – еду как раз на шесть дней. И по приезде сразу же за тобой! Машину брошу в аэропорту на стоянке – даже домой заезжать не буду. И сразу в твой санаторий, Мань! А?

– Да, – мертвым голосом отозвалась Маша, – конечно.

Муж коротко спросил ее о самочувствии – он торопился, она это понимала и ответила дежурным «нормально».

Оставалась еще мама. Нет, машину мама не водила. Но если бы Маша позвонила ей, мама примчалась бы тут же, как говорится, на вечерней лошади. И даже на дневной. Дорога в одиночестве Машу страшила – автобус, поезд, снова автобус. Да еще и вещи! Нет, одна не доберусь – страшновато.

А мама хлюпала носом, чихала и кашляла.

– Ой, Марусь! Подхватила какую-то гадость! Вирус, наверное. В автобусе или в метро. Все чихают и кашляют, неудивительно.

Маша грустно поддакивала:

– Ага. Ты лечись, мам! И еще Митька уезжает.

Мама приняла это на свой счет:

– Да-да, Митя звонил. Обещал перед аэропортом привезти молоко и лекарства. За меня не волнуйся, девочка!

Положив трубку, Маша подошла к окну – день был солнечный, светлый, морозный. Поле перед окном, ровное и гладкое, прорезала свежая лыжня. Может, взять в прокате лыжи? Маша поежилась. Не хотелось ни лыж, ни снега, ни леса. Ничего не хотелось.

Она заставила себя надеть спортивный костюм, бросила в сумку купальник и полотенце и пошла в бассейн.

В коридоре столкнулась с врачом, который назначал ей в первый день процедуры. Страшно смущаясь и краснея, он поинтересовался ее здоровьем и посетовал, что она игнорирует его.

Маша вздыхала, смотрела по сторонам и думала: «Как вы мне все надоели! Со своими расспросами в первую очередь: как я, что я, что хорошего? Да нормально я, в полном здравии и рассудке. А что, не похоже?»

Она махнула рукой и пошла прочь. Врач растерянно смотрел ей вслед. «Хамка какая, – в который раз обиженно подумал он, – московская фифа. Тощая, неприятная. Глаза колкие – бррр! Ледяные. А ведь замужем! И как ее муж с ней справляется?»

Он вспомнил свою милую и тихую жену, местную девочку, медсестру, на которой он женился уже здесь, после распределения. Вспомнил и ее пирожки с капустой – размером с ладонь, – и шерстяные носки из козьей шерсти, связанные ее заботливыми руками. И казанок с тушеной картошкой, заботливо укутанный в три одеяла: придешь и поешь горяченького, Ванечка! Он облегченно и счастливо улыбнулся и быстро пошел по коридору.

После обеда Маша поехала в город, на площадь. Наверняка тот самый говорливый водила по-прежнему там торчит. Попробует сговориться с ним по поводу поездки в Москву – сколько заломит? Неизвестно. Наверняка много – парень-то ушлый. Ничего, Маша собьет с него спесь. «И не с таких сбивали», – подбадривала себя она.

И, как чеховские сестры, повторяла: «В Москву, в Москву! Наотдыхалась».

Но «Жигулей» цвета «баклажан» на стоянке не наблюдалось – другой водитель, тоскующий в ожидании пассажиров, сказал, что Володька уехал обедать и будет через минут сорок, если не завалится спать.

Маша кивнула:

– Хорошо. Через сорок минут подойду.

Она зашла в кафе и выпила чашку кофе, снова прошлась по полупустому торговому центру, в ювелирном салоне – ха-ха! – от нечего делать купила дурацкую серебряную цепочку с блестящим кулоном-жуком. Зачем? Непонятно. И вышла на улицу. Оставалось минут десять, и ноги ее понесли по узкой улочке, уходящей чуть в гору – к театру.

Сегодня давали «Дядю Ваню». Маша разглядывала размытую снегом афишу, носком сапога ковыряя рыхлый снег. Потом, опасливо оглянувшись, словно ее кто-то мог уличить в чем-то неприличном, зашла в билетную кассу.

Знакомая кассирша узнала ее и улыбнулась как родной.

– А Валентин Золотогорский, – почему-то шепотом спросила Маша, – сегодня играет?

– Приболел, – скорбно вздохнула кассирша. – Замена сегодня. Василий Бычков. Хороший артист, но куда там до Валентина Петровича! Это я вам по секрету, – добавила она.

– А что с Валентином Петровичем? – удивляясь своему беспокойству, спросила Маша. – Что-то серьезное?

– Да нет вроде. Гипертония. Мучает она его, бедного! Говорят, «Скорую» вызывал. Бедолага. Одинокий ведь, некому проследить.

– А вы не знаете, – Маша от волнения закашлялась, – где он живет?

Кассирша с удивлением и подозрением посмотрела на нее.

– А тебе-то зачем?

– Да журналистка я, из Москвы. Пишу вот материал про провинциальный театр.

– А, вот оно как! Так бы и объяснила. Знаю, как не знать. Город-то маленький, сама видела. Все мы тут друг про друга все знаем. А уж про Валентина Петровича! Легенда наша, кумир! Значит, так – выйдешь и налево, по Театральному переулку, вверх. Потом свернешь на Власова и, – она замолчала, прикидывая, – ага, пятый дом от угла. От перекрестка Власова с Театральным – скромный такой домик с зеленой крышей. Домик неприметный, обычный, а крыша новая – по ней и найдешь. Номер, конечно, не помню. Если что, спросишь. Золотогорского все знают. Найдешь, – ободряюще сказала она. – Не заплутаешь.

Маша горячо благодарила ее и уже собралась уходить, как кассирша ее остановила:

– А до тебя ли сейчас ему? А? Болеет ведь человек! А тут ты!

Маша уверила добрую женщину, что обязательно поинтересуется состоянием Валентина Петровича, и если она не вовремя, то уйдет. Настаивать уж точно не будет.

Но, кажется, кассирша уже пожалела, что дала адрес.

– Ты не говори ему, что это я тебя навела, – крикнула она вслед уходящей Маше.

Маша, пообещав не разглашать тайну, быстро пошла вверх по Театральному, свернула на улицу Власова и тут же увидела серый, давно не крашенный дом, укрытый новой веселенькой крышей.

Она резко остановилась и словно очнулась. Зачем она здесь? Какого черта она притащилась сюда? Совсем спятила, совсем! Зачем ей этот дом с зеленой крышей, эта улица, этот тусклый и тоскливый городок? Зачем ей этот абсолютно чужой и незнакомый человек? Зачем? Кто он ей? Кто он для нее? Кем он был в ее жизни? Никем. Никем. Господин Никто. Он не приезжал к ней, не интересовался ею. Дочь вообще не волновала его. Он не помогал им деньгами – по крайней мере так говорила мама. А маме Маша привыкла верить. Да и зачем ей врать? Он жил всего-то в четырехстах километрах от Москвы – смешно! Наверняка в столице бывал, и не раз. Но ни разу, ни разу не вспомнил о дочери. Так зачем она здесь, у его калитки покосившейся, сто лет не крашенной, такой же жалкой, как он сам? Провинциальный премьер! Господи, какая чушь! И самое главное – невыносимая, вопиющая пошлость.

И вся эта ситуация – невыносимая пошлость: трогательная встреча дочери и отца спустя двадцать пять лет. Ах ты, боже мой! Просто сюжет для ток-шоу: неудачливая журналистка и такой же неудачливый папаша журналистки – два сапога пара! Могут поплакать друг у друга на плече и вытереть друг другу сопли. Два лузера. Значит, она в него? Хотя нет, постойте! Он-то, кажется, в полном порядке. Первый актер, известная личность, пусть в масштабах этого городка. И он не ушел из профессии – он в ней остался и, кажется, вполне удачно существует.

Это она – лузер. Она, а не он.

«Зачем я здесь, господи? Что привело меня сюда? Зачем мне нужен этот чужой и незнакомый человек? Какая же я дура!» – повторяла Маша. Она опрометью бросилась бежать от домика с новой зеленой крышей.

На площади у тротуара, как всегда, гужевались бомбилы. Только вот ее знакомого Вовика не было. Она подошла к его коллеге и поинтересовалась, где он.

– Да загулял, – ответил немолодой и небритый мужик лет пятидесяти. – А что, понравился? – Он криво хмыкнул и сплюнул сквозь зубы.

– В Москву мне надо, – ответила Маша. – И лучше сегодня.

– А-а! – разочарованно протянул мужичок. – В столицу! Ну-ну.

Маша нетерпеливо притопнула ногой.

– Так когда он будет, ваш, так сказать, коллега?

Мужик равнодушно посмотрел на нее:

– А кто его знает? Может, три дня попьет. Или пять. Это ж дело такое.

Вот не везет.

– А вы? – спросила Маша. – Вы можете меня отвезти в Москву? Я хорошо заплачу!

Он покачал головой:

– Не-а, не повезу, барышня. Извиняйте! Чё я там забыл, в вашей Москве? Часов шесть туда, часов шесть обратно. Бензина нажгу. Да и колеса у меня лысые, а сейчас гололед. Не, не поеду, не уговаривай.

Маша сникла. Как ей надоел этот убогий городишко! Эти нечищеные улицы, убогие магазинчики, старые, пыхтящие автобусы и маршрутки. Этот пансионат с гороховым супом и булочками с повидлом. Этот вид из окна – на пустое белое поле. Чужое белье, пахнущее дешевым стиральным порошком. Густой запах хлорки из бассейна. Ей надоело все!

– Ладно, – обратилась она к водителю. – А до пансионата-то довезете?

– Довезу, чё ж не довести? – буркнул мужик. – Садись, красивая, поехали кататься!

– Шутники вы тут все, – буркнула Маша. – Ага, кататься. Сейчас.

По дороге мужик заныл: денег мало, работы нет. Городок – сами видите.

– Чё тут делать? Только пить, извините! – закончил он.

– А в Москву? – поинтересовалась Маша. – На заработки? Все приезжают и работают вахтовым методом.

– Да знаю, – отозвался мужичок. – И наши ездят. А смысл? Семья здесь, они там. Или он кого там заведет, или жена здесь устроится – и все, пропала семья! Да и Москва ваша… Там базар, а здесь кладбище. Вот и выбирай, что тебе больше по вкусу.

– Все так, – согласилась Маша.

– А летом у нас хорошо, – вдруг оживился мужичок. – Грибы, лес, рыбалка – Волга, как ни крути. Летом я рыбалю, потом копчу и сушу. А жена зимой на базаре рыбой торгует. Вот и наш доход. Любишь, красивая, рыбку? Могу угостить!

– Спасибо, не надо, – поспешила отказаться Маша. – Рыбу я не люблю.

В номере было холодно – она увидела, что оставила открытой форточку. Горячий душ, и в постель, согреться. Она лежала в кровати и думала, что завтра рано утром, сразу после завтрака, она уедет домой. Пусть на поезде, на автобусе – черт с ним! После окончательного принятия решения ей стало легче, и она позвонила мужу.

Слышно было неважно, потому что шум и музыка перекрывали Митин голос.

– Где ты? А, в ресторане… – протянула Маша и почему-то расстроилась.

– Да, после работы зашли поужинать, – почти прокричал муж. – Как ты, Мань? Лучше?

– Лучше, – сухо ответила она и положила трубку, уверенная в том, что Митя выйдет в холл или на улицу и обязательно перезвонит.

Но этого не случилось, он не перезвонил, и это было совсем непохоже на ее Митю.

Уснуть не получалось, и она вспомнила мамины слова: «Ты страшная эгоистка, Машка! Запредельная эгоистка. Ты – пуп земли и считаешь, что все должны крутиться вокруг тебя. Самое главное – это твои проблемы, а у других проблем нет. Или они такие крошечные и незначительные, что не о чем и говорить. А это не так, Маша! А Митя? Сколько он будет терпеть твои фокусы и страдания на пустом месте? Думаешь, мало желающих на такое добро? Хозяйка ты никакая – сама понимаешь. Впрочем, вы сейчас все такие. Характер у тебя не приведи господи. Да, красивая. Умная. Сильная. Но, Маша, это еще не все, поверь. Женщина должна быть мягкой, уступчивой. Терпимой и терпеливой. Иначе семейную жизнь не построишь».

Она тогда страшно обиделась на маму и ответила ей колко, обидно: «А ты? Ты, мама? Прекрасная хозяйка – и варишь, и печешь, и вяжешь, и шьешь. И характер у тебя мягкий. Ты женщина, и это всем очевидно. И что? Ты счастливая? Не одинокая? Всю жизнь одна. Ни с отцом у тебя не сложилось, ни с лингвистом твоим».

Это было подло и очень жестоко. Мама заплакала, и Маше стало жалко ее, но она не подошла и не обняла – и вправду жесткая и жестокая. Мама права.

Конечно, она думала о Мите. Ресторан, музыка. Наверняка девушки, как без них? И усталый и разочарованный, замученный болезнью жены, неприятностями, ее сложным характером Митя.

Утром на стойке регистрации узнала, что пансионатский микроавтобус повезет граждан отдыхающих и отдохнувших на станцию в два часа дня. Ну и ладно – пройдусь напоследок по лесу, продышусь и – вперед.

Маша быстро запаковала свои вещи и пошла на прогулку.

На улице заметно потеплело, и снег слегка подтаивал. С веток стекала капель. Идти было сложно – мокрый и липкий снег налипал на угги, которые тут же промокли.

Она вернулась в номер, когда на часах было двенадцать. Звонка от мужа по-прежнему не было. Маша разволновалась, представив не самые радужные картинки. С фантазией у нее всегда было прекрасно.

Она улеглась и принялась смотреть в потолок. Настроение было хуже некуда. Тоска и тревога наполняли сердце. Она подошла к зеркалу и стала внимательно разглядывать себя.

Женщина-подросток. Худенькая, даже тоненькая. Ручки-веточки. Почти безгрудая и беспопая. Тонкое, бледное лицо, огромные прозрачные светлые глаза под черными ресницами – красиво. Тонкие, изломанные черные брови. Красивые нос и рот. Очень красивый рот, заглядение. И жесткие, непокорные, прямые темно-русые волосы. Стричь только коротко, совсем коротко, под мальчика, потому что уложить невозможно – упрямые, не сладить. Такой рост волос, говорит ее парикмахер. Она и сама такая – не сладить, мама права. Но разве она виновата?

Маша смотрела на свое отражение и видела невероятную схожесть с отцом, Валентином Петровичем Золотогорским, звездой уездного театра. Она усмехнулась – вот уж судьба подбросила очередной сюрпризец! Мало не показалось. И снова задала себе вопрос – зачем? Зачем их свели сейчас, именно сейчас? Ведь этого могло никогда не случиться. Значит… нет, ничего это не значит! Что за фатализм, суеверие? Она же вполне здравый человек. И через два часа она уедет отсюда, из этой дыры, медвежьего угла. И все, все! Больше никогда не вспомнит о нем. Никогда.

Она повторяла это как заведенная. Даже тогда, когда бросилась одеваться – куртка, шарф вокруг шеи, подмокшие угги. Ей повезло – у входа стоял продуктовый фургончик, который и прихватил ее до города – всего-то пятнадцать минут.

Через полчаса Маша стояла на узкой, кривоватой и, конечно, абсолютно не чищенной улице Власова, у серого домика с ярко-зеленой крышей. А потом она решительно толкнула хилую калитку и шагнула на участок.

Две кряжистые, разлапистые старые яблони широко раскинули голые, сиротливые ветки. Сбоку торчал остов парника, укрытого кое-где рваной пленкой. У крыльца лежал полосатый домотканый, насквозь промокший коврик.

Маша машинально вытерла ноги и постучала. Ответа не было. «Ну и слава богу, – с облегчением выдохнула она, – это мне повезло. Его нет дома, а это значит, что наша так называемая встреча не состоится. Какое счастье, спасибо! И больше я сюда не вернусь, это понятно, так. Минутная слабость, от одиночества и тоски. Попытка номер два сорвалась – ура-ура, а третьей попытки не будет. Да и к тому же через пару часов я уезжаю. И снова – ура».

Она улыбнулась и пошла к калитке. Ее совесть чиста. И тут она услышала голос:

– Девушка, вы к кому?

Маша вздрогнула и остановилась, не решаясь повернуться. Она узнала его голос – низкий, чуть хрипловатый, но в то же время четкий, профессиональный и, если честно, волнующий.

«Западня, – мелькнуло у нее в голове. – Теперь не отделаться. Вот и плати, дорогая, за свои душевные порывы. За свое дурацкое любопытство плати».

Она резко обернулась и увидела Золотогорского, звезду местного театра и ее родного отца.

Он стоял на крыльце, одетый в куцую кацавейку и короткие, обрезанные валенки. В руке держал трубку – барин, пижон. Как же – местная знаменитость, элита, бомонд. Он внимательно, с прищуром разглядывал нежданную гостью.

– Вы ко мне, девушка? – повторил он.

Маша кивнула.

– Ну что ж, проходите. Милости просим.

Маша вздрогнула, почему-то оглянулась, словно ища у кого-то поддержки, и поднялась на крыльцо.

В сенях пахнуло теплом, табаком и какой-то едой – кажется, густым, наваристым бульоном. Она была страшно смущена и боялась поднять на хозяина глаза.

Растерянно посмотрела на него и кивнула на свои угги:

– Снимать?

– Нет, так, оботрите – из щелей дует, не стоит.

Маша снова вытерла ноги о такой же домотканый коврик, только сухой, и замерла.

Золотогорский смотрел на нее с интересом.

– Ну, – он улыбнулся, – вы и есть та самая столичная журналистка?

От удивления Маша закашлялась.

– Да-да, – продолжал Золотогорский. – Здесь, в провинции, все слухи распространяются не просто быстро, а со скоростью света. Вот и мне доложили. Увы, инкогнито ваше, простите, раскрыто. Даже описали с точностью – молодая, хорошенькая и очень бледная. Ну как? Все совпало?

Она подумала, что все, кажется, складывается отлично – если бы ему не донесли, что она сейчас бы бормотала? Что придумывала? А так все понятно и никаких подозрений. Ни-ка-ких. Она приободрилась и улыбнулась.

Комната, куда пригласил ее хозяин, была небольшой и, как ни странно, уютной и совсем не похожей на деревенскую – посередине круглый стол, покрытый синей бархатной скатертью. Старые венские стулья с гнутыми спинками. Низкий шелковый желтый абажур над столом. Темный комод, даже по виду тяжелый, неподъемный. И старое, даже старинное, кресло – черное, кожаное, глубокое, с высоченной спинкой и деревянными резными подлокотниками. Венчал обстановку старинный книжный шкаф – высокий, до потолка, густо-коричневого цвета, с толстым мутноватым стеклом.

«А он эстет, – с удивлением подумала Маша. – Прям помещичья обстановка. Видно, что с миру по нитке, но вполне себе ничего».

Золотогорский сел напротив и пристально смотрел на нее. Ей стало неловко под его взглядом.

– Ну, – он кивнул, – я вас слушаю.

Маша, громко сглотнув, заговорила:

– Я работаю в столичном журнале. Вы наверняка его знаете! – И назвала издание, из которого ее, собственно, недавно с позором почти поперли. – Отдыхала в вашем знаменитом пансионате, случайно попала в театр и увидела ваш спектакль. Была приятно удивлена постановкой, актерской игрой и декорациями. Вполне себе, вполне, – с некоторым столичным высокомерием заключила она.

Золотогорский усмехнулся.

Маша поняла, что ее снобство неуместно, снова смутилась, но продолжила:

– Пишу я как раз о спектаклях и актерах. И тут, увидев вашу постановку, я подумала, что неплохо написать о провинциальных театрах. Мне кажется, – она чуть запнулась, – это было бы здорово. Не все же о столичных звездах писать, правда?

– Вам виднее! – усмехнулся он. – А может, чаю, раз разговор не короткий?

Маша кивнула. Он вышел из комнаты, и она чуть выдохнула. Разговор этот, вернее, его начало, да и само знакомство дались ей с трудом.

Через пару минут Золотогорский внес поднос, на котором стояли две чашки, заварной чайник и сахарница. В изящной вазочке, явно старой, лилового стекла, горкой лежало изумрудное варенье. Он перехватил ее изумленный взгляд:

– Крыжовенное, по рецепту затейницы Молоховец, называется «Царское». Возни с ним, правда…

«Каков! – снова изумилась Маша. – Так все изысканно – кобальтовые чашки, вазочка эта, сахарница винтажная – у бабушки была такая, годов пятидесятых».

Чай был ароматным и крепким – чувствовалась рука профессионала, а не любителя. Да и варенье оказалось выше похвал.

– Итак, моя дорогая, – начал хозяин, – определите наши задачи.

Маша со стуком поставила чашку и разнервничалась – врать она не любила и не умела. Хотя здесь она врала как заправская аферистка.

Залепетала что-то невнятное:

– Хочу просто поговорить про вашу жизнь, карьеру. Хочется донести до читателя, что жизнь есть не только в столице. Что можно стать успешным, ярким, счастливым человеком и в глухой провинции. Знаете, все сейчас рвутся в Москву – дескать, только там можно сделать карьеру, стать богатым и знаменитым. Так вот, я хочу развенчать этот миф и объяснить людям, что это не так. Собираюсь опубликовать серию статей и интервью про успешных провинциалов, людей, довольных своей судьбой. Мне кажется, это должно быть интересно, – нерешительно добавила она.

Золотогорский снова усмехнулся:

– А вы искренне считаете, что человек может быть счастлив?

Маша растерялась и недоуменно пожала плечом.

– Я имею в виду, – продолжил он, – счастлив вообще? Постоянно, перманентно, так сказать. Что человек может не роптать на судьбу, не предъявлять к ней претензии? Не рассуждать о том, что все могло быть иначе? Полегче, по крайней мере. Или поярче. Счастье, я полагаю, явление настолько мимолетное, кратковременное, что подчас и зафиксировать этот момент непросто. А уж оценить… Дай бог, если это случается потом, спустя годы.

Повисло молчание. Обескураженная, Маша смотрела на Золотогорского во все глаза.

– Ладно, о чем я? – пристукнул он ладонью по синей скатерти. – Я вижу, вы испугались. Все, все. Пространных рассуждений больше не будет, я вам обещаю. Буду собран и конкретен – ведь именно это вам нужно, верно? Знаете, – он пыхнул трубкой, – здесь, в глубокой, как вы изволили выразиться, провинции, время течет неспешно. Медленно. Почти не течет – как в колбе с глицерином. Все здесь растянуто, как в замедленной съемке. Все дни одинаковые. Время застыло. Одни и те же лица. Дома. Вид из окна. Маленький город! Вот и есть времечко, будь оно неладно, порассуждать. Вспомнить жизнь. Ну и… Вы понимаете? – Золотогорский посмотрел на нее и улыбнулся: – Вот такой я зануда.

Тут Маша взяла себя в руки и включила диктофон. В конце концов, она профессионал.

В эту минуту, когда она собралась самым решительным образом, подтянулась, ей и вправду стало казаться, что она на задании. На новом, интересном задании, данном редакцией. Будто она забыла, зачем проникла в этот дом. Она не помнила о своей драме, об уходе из журнала, о своем позоре и крахе. Она не думала, что перед ней ее отец. Она работала.

– Да-да, я понимаю. И по поводу счастья – тоже. Но вы же выходите на сцену! Слышите аплодисменты. Чувствуете, что вас обожают. Вы кумир. Разве это не дает ощущения счастья?

– Да? – Золотогорский побарабанил пальцами по столу. – Ну наверное. Но это снова мимолетно, верно? Хотя и за это спасибо. Но вы, кажется, говорили не только о карьере? Ведь счастье – это не только работа? – Говорил он гладко, неспешно, красиво. Мыслью по древу не растекался. Маше не приходилось его прерывать. Она только слегка направляла его, если он отклонялся от курса.

Она согрелась и расслабилась – от крепкого сладкого чая, от тепла, от его низкого, красивого, притягательного голоса – голоса профессионального актера. Этот голос убаюкивал, укачивал ее. Хотелось закрыть глаза и блаженно задремать.

Она попросила Золотогорского рассказать о его детстве – хотелось узнать о нем все в подробностях.

– Детство мое прошло в небольшом поселке под Костромой – счастливое детство. Мать, отец, сестра. Все любили друг друга, жили дружно и складно. Потом школа, первая влюбленность – чудная девочка с серыми глазами, тихая и молчаливая. Первая любовь. Да-да, после школы собирались пожениться – наивные дети.

Маша встрепенулась:

– А фотографии ваших родителей? Они у вас есть?

Золотогорский удивился:

– Конечно. Только зачем они вам?

И опять Маша смутилась и залепетала что-то невнятное.

Он подошел к книжному шкафу и вытащил старый альбом, обтянутый малиновым бархатом.

– Ну смотрите, коли вам интересно.

Маша принялась жадно вглядываться в старые, слегка размытые черно-белые фотографии своих бабки и деда. Высокие, статные, красивые люди. Неудивительно, что Золотогорский так красив.

– Сестра, – грустно сказал он, указав пальцем на молодую красивую женщину, – Мария. – И, помолчав, добавил: – Трагическая судьба. Умерла совсем молодой. От аборта. – Он резко встал со стула и подошел к окну. – Совсем молодой, да. Восемнадцати лет. Влюбилась до смерти в женатого человека. Забеременела. Испугалась. Пошла к бабке-повитухе и умерла. Заражение крови. Три дня горела в температуре, боялась сказать родителям. Дурочка. Отвезли бы в больницу и спасли – конечно, спасли бы! А она скрыла – стыдно было и страшно. Вот так. – Он развернулся к Маше и попытался улыбнуться. – Ну, поехали дальше?

– А что тот, от которого она забеременела? – тихо спросила Маша. – Он был в курсе?

– Да, разумеется. А что толку? Осуждали-то все ее – связалась с семейным. У него была и вправду хорошая семья – жена, двое детей. Во всем обвинили Машу. Стерва, разлучница, гадина. Поделом! Я тогда уже учился в Ярославле. Ничего не знал, приехал уже на похороны. Хотел убить ее любовника – абсолютно серьезно был на это настроен. Остановила мать – потерять еще и меня, второго ребенка – она бы этого не пережила. Я и смирился. Правда, долго корил себя за трусость. Ну, отсидел бы. Дали бы, скорее всего, немного – состояние аффекта. А я струсил – подумал с своей карьере.

– Нет, – решительно возразила Маша. – Вы не о карьере думали – о родителях.

Он развел руками.

– А та девочка, ваша первая любовь? – продолжала расспрашивать Маша. – Почему вы расстались?

Золотогорский рассмеялся:

– Ну, милая! Вы уж в такие дебри решили забраться! Зачем вам это? Подумайте – разве часто женятся на первой любви? Вот именно! Я тогда уже был студентом. Она тоже. Правда, она осталась в Костроме, где и училась. Я в Ярославле – недалеко, да. Но у каждого началась своя жизнь. Свои компании, свои интересы. Я мечтал о кино, о театре. Конечно, о московском театре. А где еще можно сделать карьеру и стать знаменитым, известным на всю страну? К тому же, – он выпустил дым из трубки, – я вскоре влюбился. В московскую девочку, свою будущую жену.

Маша вздрогнула и замерла.

– А подробнее?

– Завтра, – коротко отрезал Золотогорский, прихлопнув рукой по столу. – Завтра. А сегодня, – он глянул на настенные часы, – увы, извините! Мне надо поспать. Простите, я не совсем здоров.

Маша спешно складывала в рюкзачок вещи – тетрадку, ручку, диктофон.

– Да-да, конечно. Вечером буду, – пообещала она.

Золотогорский проводил ее до крыльца. У калитки она обернулась и махнула ему рукой. Он стоял на крыльце со своей трубкой и смотрел ей вслед. Глаза его были полны печали. Или ей показалось? Он просто устал? Конечно, устал. Свалилась на его голову журналистка, молодая столичная вертихвостка.

А ведь он мог бы ее прогнать. Кстати, он не спросил ее ни о чем – не попросил показать документы, пропуск или что-то еще. Доверчивость провинциала? Возможно. А может, одиночество и желание поговорить?

Маша быстро шла по обледеневшей мостовой, забыв о своем желании уехать. Ей хотелось поскорее добраться до санатория, съесть горячий обед – густой наваристый суп, пышную котлету, утопающую в пюре, в котором тает лужица желтого масла. И запить все это, например, киселем – тоже густым, ядовито-малиновым или фиолетовым. Кстати! Что они добавляют туда для цвета? Наверняка какую-нибудь дрянь. Но вкусно ведь, а?

На часах было полвторого. А это означало, что на обед она вполне успевает – если, конечно, поймает машину.

Уселась в машину – кстати, к незнакомому и молчаливому, словно глухонемому, водителю – и вдруг с удивлением подумала, что ей совершенно не хочется забраться в кровать под одеяло – самое любимое занятие последних месяцев. Нет, это не от возбуждения от неожиданной встречи с папашей. Это от того, что она работала, снова работала. Снова чувствовала себя журналисткой.

Господи, какая же дура! У нее нет этой профессии – она закончилась. Закрылась лавочка, все. Как она могла об этом забыть? И вообще-то дикая ситуация. Как она будет выпутываться из этого? Как?

«Да ладно, – успокоила она себя. – Как-нибудь! Не впервой. Такая у меня профессия».

И принялась обдумывать разговор с Золотогорским. «Странно. Как-то все не очень склеивается. Мамины рассказы о нем и то, что я увидела сегодня. Сдержанный, а она убеждала меня, что он взрывоопасный невротик и истерик. Он произвел впечатление ровного, спокойного, разумного. Или все это маска? Он же актер. Вроде бы доверчивый. А мама говорила, Фома неверующий и человек подозрительный. Рассудительный, а по маминым словам, человек абсолютно без логики».

Образ, созданный мамой, никак не вязался с тем, что увидела Маша. Хотя зачем маме врать? Какой смысл настраивать дочь против отца, принижать его, принижая тем самым и себя? А про его родителей? Она всегда хмыкала и махала рукой – дескать, о ком говорить? Какие они тебе «бабушка и дедушка»? Ни разу тобой не поинтересовались. Да, все так. Она не знала ни его мать, ни его отца. Но, как оказалось, их постигло такое страшное горе, что они так и не смогли прийти в себя. Никогда. Оправдание? Наверное. К тому же Маша была далеко и их сын развелся с ее матерью. Это неправильно, но так бывает. Она поймала себя на странной мысли, что старается оправдать совершенно чужую семью отца.

Она подумала, что ни разу за день не вспомнила о Мите, своей обиде и подозрениях. Ну и славно! Будет как будет. В конце концов, полюбил меня беленькую – полюби и черненькую. А нет – так и суда нет. Она не из тех, кто ляжет поперек порога и будет хватать за брючину.

Маша еле-еле успела к обеду, но, как только села за стол, аппетит моментально пропал, как не было. Она вяло поковыряла вилкой в миске с винегретом, съела пару ложек остывшего супа и пошла в номер.

«Три дня, – подумала она. – Осталось три дня. Но можно сесть в поезд и уехать прямо сейчас». Идея уехать на такси сейчас показалась совсем глупой – она не имеет права так тратить деньги. Она сейчас безработная.

Маша посмотрела на собранный чемодан и отвела глаза, понимая, что завтра никуда не уедет. И послезавтра тоже. Потому что ей нужно во всем разобраться. Сложить этот пазл и сделать какие-то выводы. Узнать правду. Хотя надо честно признаться себе – ей вовсе не нужна правда. Тем более что у отца и матери правды разные – у каждого своя. А может, ей просто не хочется расставаться с ним? Ну нет, еще чего, глупости! Ей хочется еще раз на него посмотреть. Уловить что-то важное.

Маша уснула, чувствуя, как страшно устала. «Как батогами избили», – говорил дед.

Весь оставшийся день, до позднего вечера, она проспала. А после просто валялась – валялась и маялась почти до утра. Утром встала разбитая. Глянула в зеркало – страшно смотреть. Вяло прошлась по лесу и снова вернулась в номер. Ни в бассейн, ни на процедуры не пошла – неохота. Позвонила в театр. «Да, сегодня спектакль! – радостно ответили ей. – Золотогорский? Да, будет играть. Забронировать билет? Да что вы, девушка! Зачем же бронировать? Билеты в кассе есть, приходите минут за тридцать».

В пять вечера она вскочила и стала собираться в театр.

Надела новые брюки, новый свитерок – не то чтобы очень нарядный, но светлый, с рисунком, вполне симпатичный. Чуть подкрасилась, брызнула духами и вдела в уши маленькие жемчужные шарики – подарок Мити ко дню рождения.

Критично оглядев себя, осталась довольна – в конце концов, нельзя так презрительно относиться к такому событию, как поход в театр, даже провинциальный. Что за дурацкие амбиции столичной штучки? И кстати, если быть честной, актеры, коллеги Золотогорского, старались от всего сердца – это было очевидно. Не то что в московских театрах в последнее время, где не отпускает чувство, что тебя обманули, ограбили. Пообещали шоколадную конфету, а заменили ее дешевой карамелькой без обертки. Такое разочарование постигало ее множество раз.

В театре было все так же торжественно. Горели яркие светильники – на электричестве не экономили. Из буфета неслись запахи свежесваренного кофе, сдобы и копченостей.

Маша сглотнула слюну и направилась в буфет, по дороге рассматривая фотографии актеров, висящие в фойе. Фотография Золотогорского висела на самом почетном месте – возле главного режиссера и директора театра. Было сразу понятно – звезда. «Ведущий актер Валентин Золотогорский. Заслуженный артист РСФСР».

«Ого! – удивилась Маша. – А он, оказывается, заслуженный! Впрочем, чему удивляться? Есть же квоты на звания и в провинции. Не все же столичным театрам раздавать звания и награды».

Она купила программку и несколько раз перечитала фамилии исполнителей. Золотогорский играл Загорянского.

Маша неспешно выпила кофе, ловя себя на мысли, что нервничает – так, немного. Совсем чуть-чуть.

Наконец раздался третий звонок, и разряженная, возбужденная публика повалила в зал. В зале было все так же полно народу, так же пахло недорогой парфюмерией и так же чувствовались возбуждение и волнение, передавшиеся Маше.

И тут она подумала, что прежнее легкое ее пренебрежение и столичный сарказм испарились, как не было. Она, как и все остальные, предвкушала спектакль и даже слегка волновалась.

Заиграла музыка, открылся, слегка обдав пылью, занавес, и на сцене появились актеры.

Маша сидела замерев, с абсолютно прямой спиной, жадно ловя каждое слово, произнесенное Золотогорским, и отмечая – с какой-то тайной радостью, удовольствием и удовлетворением, – что он играет прекрасно. Он, кажется, действительно был в ударе. Ей даже показалось, что он увидел ее и слегка улыбнулся. Но она не была в этом уверена.

В антракте она осталась в зале – выходить ей не хотелось.

А после окончания и бурных аплодисментов, не дождавшись, пока счастливая публика повалит в гардероб, она проскользнула в фойе, быстро оделась и вышла на улицу. Она бродила по темным незнакомым переулкам и улочкам, почти не смотря по сторонам и не замечая усилившегося мороза и начинающегося снегопада, только смахивала тяжелые, мокрые снежинки, падающие на мокрые щеки – от снега или от слез? Она и не поняла.

Маша не заметила, как долго она шаталась по улицам. Очнулась только тогда, когда почувствовала, что сильно замерзла.

Она быстро пошла к улице Власова, остановилась перед домиком с зеленой крышей и увидела, что в окне горит мягкий, желтый и теплый свет, на который так хочется идти, лететь, словно ночному мотыльку, который тут же погибнет, потому что обожженные крылья для него – это смерть.

Но она не толкнула калитку и не пошла к крыльцу. Спохватившись, Маша тихонько ойкнула и побежала к центральной площади, к стоянке машин, в надежде, что ей повезет. Она так промерзла!

Ей повезло – через двадцать минут она была в номере, сидела с ногами в кресле, укутавшись в одеяло, и пила горячий, сладкий чай. Отпускало. Позвонил Митя. Голос его был тревожным и нежным. Разговор вышел дежурным, коротким – она соврала, что очень устала, только вернулась с вечерней прогулки. Впрочем, почему соврала? Так и было.

Потом позвонила мама и, по-прежнему кашляя, жаловалась на самочувствие и требовала отчета от Маши. Обе раздражались и остались друг другом недовольны.

– Господи, – вздохнула мама. – Когда ты уже вернешься! Душа не на месте, словно ты на другой планете. И еще мне кажется, что этот санаторий тебе не пошел на пользу, уж извини.

Маша вяло оправдывалась, пыталась возражать, и мама бормотала:

– Ну дай бог! Дай бог, чтобы я ошибалась.

А утро порадовало – было солнечно, ярко, светло. Небо голубело, снег переливался, и от вчерашней серости и снегопада не было и следа.

Маша встала бодро, дивясь на себя. Быстро позавтракала, сходила в бассейн и на массаж, быстро оделась и поехала в город.

Она решительно толкнула калитку и постучалась в дверь. Долго не открывали. Она чувствовала, как дрожат руки.

Наконец дверь открылась, и на пороге возник Золотогорский – усталый, бледный, поникший. «Старик, – подумала Маша. – Просто старик».

Он удивился.

– А, это вы? А я, грешным делом, подумал, что вы больше не появитесь. Решил, что я вам оказался неинтересен. Ну какой от меня прок? Так, нудный старик. Бурчит что-то про свою жизнь, кому это нужно, кому интересно? Эх, знаете, я уверен – в нашем театре есть куда более интересные персоны. Например, Ольга Ивановна Барышева. Прекрасная актриса и замечательный человек. А какая судьба! Ее много снимали в семидесятые, помните? И что? Да вот что – прелестная Олечка Барышева, наплевав на столицу и карьеру, помчалась сломя голову за любимым в провинцию. А, как сюжетец? Вам бы к ней, милая барышня, вот где история! На что я вам сдался? Вот и подумайте.

Маша замотала головой, принялась бурно разубеждать его в обратном, клятвенно пообещав, что Ольгу Барышеву она непременно навестит. Они прошли в комнату.

И снова было тепло и уютно, и снова был вкусный и крепкий чай, теперь уже с малиновым вареньем. И прелестные, тонкие кобальтовые чашки, и вишневый запах его табака, и знакомая герань на подоконнике, и рыжая хмурая кошка в кресле. И его чарующий, завораживающий голос. Голос ее отца.

Теперь Золотогорский рассказывал об учебе в Ярославском театральном, о студенчестве – веселом, шумном, загульном. О наполеоновских планах – какой солдат не мечтает быть генералом? О тайной мечте всех и каждого стать известным, знаменитым на всю большую страну, поймать свою фортуну, сделать судьбу.

– Каждый, – повторил он. – Каждый так думал. В этом я абсолютно уверен. Знаете, как человек думает? «Вот у меня все получится! Вот у них – нет, а уж у меня! Не может быть по-другому». Ну так же, как и в беде, в болезни: «Уж меня-то точно пронесет, эти истории не про меня». – Он помолчал, пыхнул трубкой и горько усмехнулся: – Так думает каждый. И слава богу, иначе было бы сложно – совсем без надежды. И почти ни у кого не сбылось. Вырвались двое. – И он назвал две фамилии, мужскую и женскую, действительно известные Маше, да и не только ей.

– Да, – тихо повторил Золотогорский. – Повезло только этим двоим. А остальные, – он постучал трубкой по чугунной пепельнице, вытряхивая старый табак, – кто где. Некоторые вообще ушли из профессии. Кто-то бесследно сгинул, кто-то спился, умер или погиб. Ну а кто-то, – он поднял на нее глаза и улыбнулся, – кому повезло меньше, но все-таки повезло, остался в профессии и даже чего-то достиг. Я, например. – Он рассмеялся. – Ну что? Еще чаю?

Маша вздрогнула и кивнула:

– Да-да! Большое спасибо.

За окном наступили плотные сумерки, и она вдруг поймала себя на мысли, что ей не хочется уходить из этого дома. Что здесь ей – вот же чудеса! – хорошо и спокойно.

Наконец она спросила:

– А в Москве? Что было, когда вы приехали туда?

– В Москве? – переспросил он. – Да, в Москве… Знаете, мне об этом нелегко говорить. Простите. Это был не самый приятный период моей жизни. Но он был, и не рассказать о нем было бы, наверное, неправильно. К тому же вас интересует именно это – почему у меня там не сложилась карьера. Ведь так?

Маша, волнуясь, судорожно сглотнула слюну и быстро кивнула. Теперь она была вся внимание, сидела с прямой спиной, вытянувшись и замерев, боясь пропустить слово, жест.

Он встал, прошелся по комнате, заправил в трубку новую порцию табака, подпалил ее, постоял у окна и наконец заговорил:

– В Москве я женился. Невеста моя была коренная москвичка. Чудесная девочка… – Он замолчал, потом повторил: – Да, чудесная! Милая, добрая, нежная. Ну и поначалу, как часто бывает, у нас было все хорошо. Замечательно было. Мы любили друг друга. Во всяком случае, нам так казалось. – Он задумался. – Да нет, так и было. Во всяком случае – у меня. Но жизнь есть жизнь – кончились праздники, ее поездки ко мне в Ярославль, мои гостевые поездки в Москву. Начались будни. Мы жили у ее родителей – тогда это было нормально. Да и откуда деньги на собственное жилье? Я только окончил училище, она – институт. Нищие и молодые. Пока еще счастливые, да. Пока. Ее родители не были в восторге от нашего брака – нищий начинающий актер, без роду и племени, приезжий. Красавец, вы уж простите – что было, то было. Эдакий герой-любовник. С гонором, с провинциальным нахальством. Уверенный в том, что уж ему-то повезет, по-другому быть не может. Конечно, мы сидели на их шее. Я бегал по театрам, показывался. Взяли на семьдесят рублей. Ролей не давали, даже «кушать подано». А я-то мнил себя героем. В училище так и говорили: «Валька, конечно, герой!» Ну и пошло, поехало. Я был вечно раздражен, злился на весь свет, обвинял всех и каждого. В первую очередь – ее родню. Дескать, попрекают тарелкой супа. Впрочем, так оно и было. Замкнутый круг. А тут еще родился ребенок. Дочь.

– Дочь? – хрипло переспросила Маша. – И что было дальше?

– Что дальше? А дальше я начал писать в провинциальные театры, поняв наконец, что в Москве мне не светит. Ну и ответили, пригласили в Х. Там был отличный театр и сильный главный режиссер. Им как раз был нужен молодой, фактурный актер на амплуа героя. Обещали златые горы – комната в общежитии на год-два, не больше. Потом квартира, двухкомнатная, нас уже было трое. Я собрался, полный сил и надежд. Не получилось быть вторым в городе – буду первым на деревне, как говорится. В конце концов, и в провинции люди живут. Да и я не столичный житель. – Он снова встал, прошелся по комнате, коротко бросил «извините» и вышел.

Маша сидела ни жива ни мертва.

Наконец он вернулся.

– Ну что? Не устали? Не надоел вам старый нытик и неудачник?

Маша горячо уверила его, что это не так.

– А что дальше? Что было дальше? – спросила она. – Вы уехали в Х.?

– И да, и нет. Мы не уехали. Я уехал один. Жена не захотела – точнее, ее не отпустили родители, отговорили: «Такая даль, скверный климат, комната в общежитии – зачем тебе это нужно? Здесь – столица, Москва, родной город. Собственная квартира, мы, наконец, наша помощь. У отца прекрасная должность и хорошая зарплата. Мать на подмоге с ребенком». Все так, и все правда. А то, что жена должна следовать за мужем, так какой я был муж? Одно название. Не был я мужем – ни поддержкой, ни опорой, ни кормильцем. Да и папашей я был, если честно, паршивым. Собой был увлечен. Своей карьерой. Своими неприятностями.

А девочка у нас родилась чудесная! Голубоглазая и очень спокойная. И с таким осознанным взрослым взглядом. Не ребенок – чудо такое. Но это не спасло нашу семью. Начались скандалы. Ужасные, надо сказать, скандалы. Ну и конечно, взаимные претензии. Плохо мы жили. Плохо. Потому что кончилась наша любовь. Это часто бывает в молодости – нищета и проблемы убивают самые светлые чувства. И куда все испарилось? Как дым из трубы. Все растаяло в воздухе.

Словом, я собрался и уехал. А если точнее, сбежал – от семьи, от скандалов, от тещиных вечно поджатых губ. От презрительного и насмешливого тона тестя. От плача дочки, которую мне так и не дали полюбить. Теща моя дорогая кричала: «Не берите ее на руки, у вас микробы!» От всего отстранили – купали девочку сами, отгоняя меня от ванночки: «Идите, занимайтесь своими делами! Мы тут без вас как-нибудь». Меня презирали в этой семье, и, наверное, поделом. Словом, я воспринял свой переезд как подарок судьбы, и я хотел начать новую жизнь. Мне было так легче – один, налегке. Ни забот, ни хлопот. Я был свободен.

– А дочь? – почти шепотом спросила Маша.

– А что – дочь? За дочь я был спокоен. Она жила в любви и в тепле. Да не нужен я был ей, своей дочери! На кой? Что от меня, какой толк? Только путался под ногами.

– Вы в этом уверены? – хрипло спросила Маша.

– Абсолютно. К тому же меня в этом убедили все трое: теща, тесть и жена. А очень скоро, года через два, до меня дошли слухи, что бывшая жена вышла замуж, у ребенка появился отец, словом, не появляйся, не вреди девочке.

– Я понимаю, вам было так проще – поверить, – сказала Маша, глядя прямо ему в глаза.

Она резко поднялась.

– Ну всё, наверное, хватит. На сегодня – всё.

Он развел руками:

– Хозяин – барин. Как скажете. Понимаю – утомил. Кому интересна чужая жизнь, верно?

Маша, натягивая куртку, нахмурилась. У порога она обернулась.

– Послушайте, и все-таки. Неужели вам ни разу – ни разу! – не хотелось увидеть дочь? Хотя бы из обыкновенного человеческого любопытства – что выросло из этого человека, носящего ваши гены, в жилах которого течет ваша кровь? Возможно, вы могли бы ею гордиться. Или ей нужна ваша помощь? Или не захотели просто обнять ее, пожалеть? Порадоваться вместе с ней. Это же так нормально, не правда ли? Неужели ни разу в жизни вам не пришла в голову эта мысль?

Золотогорский удивился ее горячности, было видно, что ему неприятно. И все-таки он ответил:

– Осуждаете, милая девушка? Вероятно, у вас личная, так сказать, трагедия? Похожая история? Ну, знаете… – Он пыхнул трубкой, и сладкое вишневое облачко поплыло над его головой. – Не всегда получается! Не всегда. Я видел дочь, когда ей было лет пять.

«Шесть!» – чуть не вырвалось у Маши, еле успела прикусить губу.

– А дальше, – продолжил он, – мне не дозволили. Не допустили, и все. Толково и настойчиво объяснили, что отец – неудачник, бродяга, нищеброд – ей не нужен. Моя бывшая теща готовила свою дочь к новой жизни. К новой и светлой жизни – ну, дай бог, дай бог! Моей бывшей жене желал и желаю только хорошего, верите? Ну уж а там, в новой и светлой, очень удачной жизни, у девочки был уже новый отец. И уж конечно, куда лучше, чем прежний.

Маша молча разглядывала крохотную дырочку на пушистой варежке. Ей хотелось крикнуть ему: «Да не было никакого отца! Вам наврали! Или вы сами это придумали, чтобы было легче. Да и какая разница – был отчим, не было? Вы все равно оставались отцом!»

– И потом, – продолжил Золотогорский, – я далеко уехал. Очень далеко. Восемь часов лету, вы понимаете? У моей бывшей жены началась новая жизнь, да и я не отставал, если честно. Женщин у меня было много, не скрою. И был еще один брак – долгий, длиною в пятнадцать лет.

– И там были дети? – почти беззвучно спросила Маша.

– Не было. Сначала мы не хотели, ну а потом, потом моя жена тяжело заболела. К тому же она была старше меня.

Маша смутилась:

– Простите. Я, наверное, пойду?

– Всего наилучшего.

Маша вышла на улицу и посмотрела на небо – под желтым и мутным фонарем крутил хоровод снежинок. Снова начался снегопад.

– Да куда вам! – вдруг крикнул с крыльца Золотогорский. – Машину вы не найдете, все уже по домам. Автобус – вряд ли. Здесь с этим плохо, тем более вечерами. Да и прождете его неизвестно сколько. А времени у нас с вами мало – вы же уезжаете послезавтра, верно? Куда вам сейчас – в метель, вьюгу? Да и я не усну – буду тревожиться.

Маша кивнула.

– Оставайтесь у меня, – решительно сказал он. – Устрою вас на диване в гостиной. Обещаю, кота я прогоню! А завтра продолжим. Разумеется, если вы не передумали.

Маша еще раз посмотрела на темное небо и вошла в дом.

– Кажется, вы правы, – вздохнула она. – Выбора, похоже, у меня нет.

Ей показалось, что он обрадовался.

Кот по кличке Леопольд и не думал оставлять свое законное место – улегся у Маши в ногах и недовольно, громко, ворчливо бурчал.

Маша быстро уснула – под мурчание кота, тихое подвывание вьюги, сладкий запах трубочного табака, пропитавшего диванные подушки.

Проснулась она среди ночи – на часах было полчетвертого. Метель успокоилась, и за окном было тихо и торжественно – снег лежал пышными сугробами, укрыв крыши домов и верхушки заборов, деревья и мостовую.

Эта почти деревенская улочка, усеянная старыми частными домиками, показалась сказкой из детства – вот сейчас, сию минуту, из-за угла появятся деревянные сани, ямщик в тулупе на облучке и парочка влюбленных – девушка в ярком платке и меховом полушубке и молодец в залихватски сдвинутой на затылок шапке. Или же распахнутся двери одного из домиков, и на пороге покажется какой-нибудь сказочный персонаж.

Маша стояла босиком у окна, не чувствуя, как холодит из щелей. Наконец улеглась, пытаясь согреть озябшие ступни.

Она смотрела в потолок, мягко освещенный сливочным светом фонаря, и думала о том, что с ней произошло. О том, что в соседней комнатке, за хлипкой фанерной дверцей, спит ее отец, которого она часто пыталась представить в юности. Как, например, он выглядит? Есть ли у них что-то общее? Как сложилась его дальнейшая жизнь? А вдруг однажды он все же придет и скажет ей: «Ну, здравствуй, дочь! Я все понял и вернулся. Прости. Теперь с чистой совестью могу смотреть тебе в глаза. Я кое-чего добился в жизни, и ты можешь мною гордиться». И долго, с восторгом и умилением будет рассматривать Машу, свою дочь, умницу и красавицу.

«Завтра последний день, – думала Маша, – послезавтра я уеду в Москву. И всё. Что мне делать? Я не знаю. Не понимаю. Я вообще ничего не понимаю – зачем я снова здесь, зачем я поперлась в этот театр и потом к нему? Зачем? Из любопытства? Да. А потом, во второй раз? Снова любопытство? Допустим. Да нет, я хотела услышать про себя – его версию. Хотя заранее понимала, что в нее не поверю. Скорее всего не поверю, как бы мне ни хотелось. Потому что понимаю, что он просто слабый человек, который пытается оправдаться за то, что не приехал ни разу. Прогнали, попросили не приходить? Чушь. Расстояние? Какое там расстояние? Бред. Значит, мама права. Равнодушный, холодный позер и эгоист, все у него наносное, эта печаль его, одиночество. Наверняка ходит какая-нибудь тетка пару раз в неделю и наводит порядок, подает котлетки с пюрешкой. Старательно утюжит рубашки. Ну и все остальное – приголубит и приласкает. Нет, понятно, что возраст. Хотя какой там возраст? Пятьдесят семь, тоже мне, возраст! Они и в восемьдесят детей делают, все нипочем. Слезу пустил, старый козел. С дочкой видеться запретили! Ха-ха. Да кто бы тебе запретил, если бы ты правда захотел?

Все, надо заканчивать этот дурацкий балаган. Влипла по уши, дура. Как только начнет светать, надо уйти, и поминай как звали! Это и будет самое правильное. В конце концов, я разумный человек – ну да, от тоски и безделья совершила ошибку. Все, решено – на рассвете по-тихому уйду. А что он подумает обо мне – да наплевать. Я о нем тоже не самого лучшего, между прочим! Ну решит, что я самозванка, аферистка. Правда, вещи все целы – ничего не украла. Да пусть думает что угодно! Мы больше не встретимся. Никогда. Все, ждем рассвета».

Но рассвет она проспала и проснулась от вкусного запаха – пахло жареным тестом. На маленькой кухоньке осторожно гремели посудой. Кот Леопольд сидел на подоконнике и коротко удостоил ее ленивым и презрительным, слегка удивленным взглядом.

Она быстро оделась, причесалась и в эту минуту в дверь постучали:

– Милая девушка! Маша, завтрак!

На пороге стоял Золотогорский – в домашнем переднике и в своих дурацких обрезанных валенках. В руках он держал тарелку с горкой аппетитных, румяных оладий. Маша сглотнула слюну.

«Деваться некуда – западня. Что ж, доведем комедь до конца. Сама виновата, проспала».

Ели пышные оладьи с вареньем, пили чай со смородиновым листом и мелиссой, как гордо объявил гостеприимный хозяин.

И вправду все было вкусно, не поспоришь.

Ну а после завтрака все продолжилось. Только Маша нетерпеливо ерзала и с нетерпением поглядывала на часы. Золотогорский рассказывал ей про житье-бытье в Х. Про успех в театре, про чудесного, но сильно пьющего главного режиссера. «Гений, но жизнь свою профурыкал, увы!» И про свою вторую супругу, тоже артистку, тоже приму. Звали ее Жанна Облонская. «Каково, а? Ну и вкус там у них», – подумала Маша.

– Тоже псевдоним? – с сарказмом уточнила она.

– Нет, почему? – удивился Золотогорский. – Такая фамилия.

Любил он ее отчаянно. Женщиной она была яркой, талантливой безмерно, но тихо пьющей, к несчастью. Он так и сказал: «Тихо пьющей».

Маша удивилась:

– А что, бывают громко пьющие?

– Конечно, – удивился ее вопросу Золотогорский. – Случаются запои, гульба, кураж, скандалы, истерики. Да все что угодно!

А здесь не запои – просто тихое пьянство. Тихое, каждодневное, размеренное пьянство – по полстаканчика, по стаканчику. По два. Портвейн, винцо. Дальше водка. И постоянные сборища – гости, гости, гости. Отмечали все подряд – премьеры, удачные спектакли, гастроли, дни рождения многочисленных коллег, поклонников, начальства и, конечно, родни. В доме всегда толкался народ. Я боролся как мог – разгонял эту шатию-братию, выливал спиртное. Правда, она так прятала… Алкоголики это умеют. Исхищряются будь здоров. Три раза я клал ее в больницу. Помогало ненадолго, на пару месяцев, и все сначала, по новой, по кругу. А спустя пару лет она стала злой, агрессивной – швырялась тяжелыми предметами, била посуду. Грозилась покончить с собой. – Он надолго замолчал. – Извините.

По щеке скатилась слеза. Маша молчала. Очень хотелось на воздух, разболелась голова, затекла спина. Было душно, накурено, дымно.

Золотогорский это понял, распахнул окно, впустил воздух. Стало полегче. Она смотрела на него и чувствовала одно – раздражение, даже злость. Все зыбкое очарование, флер загадочности, таинственности исчез – как не было. Он уже не казался Маше красивым – помятый немолодой мужик. И его чарующий голос теперь раздражал – какой-то бубнеж, вялый гундосый бубнеж, сплошное нытье – и все. И комната эта! Почему она показалась ей такой уютной? Такой «со вкусом»? Бред. Пыльный диван со следами от кошачьих когтей, потертое кресло с залысинами. Затертый ковер с темными старыми пятнами. Наспех заштопанный плед. Кобальтовая чашка со склеенной ручкой. Выцветший абажур – наверняка тоже полный пыли и трупов мух и ночных бабочек. Чем она была так очарована? Как он смог околдовать ее, этот никчемный и нудный старик? Да, разумеется, он неудачник – ни семьи, ни детей. Первая жена выперла, вторая спилась. Про дочь ничего не знает. И слава богу – на черта ей такая родня? Одни убытки, как говорила бабушка. И домик этот сиротский! Крышу он перекрыл – ха! Есть чем гордиться. Копил небось на эту крышу сто лет. И халат этот задрипанный – тоже мне, помещик в усадьбе! Рукав зашит, подол обтрепался. На черта этот Золотогорский мне сдался? Бубнит, бубнит, никак не остановится. Небось и поговорить не с кем. Кому интересно слушать старого трепача?

Как

© Метлицкая М., 2018

© ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Устроил все Митя, муж. Конечно же, при поддержке мамы. А когда они вместе, это уже сила. Мощная сила, куда там Маше!

Справедливости ради, их беспокойство она понимала, но разделять не собиралась. А хандра была крепкой. Сжала железными лапами – не вырваться. Маша и не пыталась. Валялась весь день в кровати – не подходи, убьет. Нервы сдавали. Но и причина была веской, что уж тут. Ну и Митя засуетился, подключил маму, и началось – врачи, психологи, тренинги и прочее, прочее.

Маша от всего этого отказывалась:

– Только не трогайте, умоляю!

Потом умолять перестала и начинала скандалить:

– Оставьте меня в покое! Достали.

Но ни Митя, ни мама не соглашались – вообще они были людьми действия. А уж молча смотреть и вздыхать, когда пропадает родной человек – нет, никогда. А Маша не волновалась – так бы и валялась в кровати месяц, два. Год. Нет, хорошо ей не было. Но еще тяжелее было вставать, чистить зубы, причесываться, одеваться, завтракать и куда-то ехать, а главное – разговаривать, общаться. Была у нее заветная мечта – чтобы все отвалили. Митя, например, в командировку, желательно в длительную. А мама… С мамой было сложнее – пенсионерка мама была «при доме». Нет, можно в санаторий. Или в путешествие. Но не тут-то было – командировки у мужа действительно случались, но тогда бывала брошена «тяжелая артиллерия» – тут же, в этот же день, приезжала мама, и начиналось…

Правда, из множества «специалистов», с которыми Маше пришлось познакомиться в эти дни, понравилась одна – та, которая тихо шепнула Мите:

– Оставьте ее в покое! Ей сейчас нужен только покой, а не ваши суета и тревога. Этим вы вгоняете ее туда еще сильнее.

Упертый муж попытался поспорить, но психологиня, явно уставшая от пациентов с нестабильной психикой и их родственников, тоже далеких от нормальных – а где они сейчас, нормальные? – махнула рукой:

– Ну как хотите! Мое дело вам подсказать.

После этого визита Маша слышала, как муж подолгу разговаривал с тещей. Пытались полушепотом, а Маше было по барабану – слышать и знать ничего не хотелось, можно и громко.

Через пару дней Митя, наклеив на бледное лицо ослепительную фальшивую улыбку, за ужином, приготовленным им же, радостно объявил:

– Мусик! Ты едешь в санаторий! В прекрасный санаторий, заметь. Я все узнал и проверил – ты знаешь, как глубоко я вникаю в тему. Так вот. Чудесное место – Волга, густой лес, замечательный номер и классная кормежка. Машка, там такая кормежка! Веришь, читая меню, я пускал слюни!

Маша молча уставилась на мужа. Не услышав моментальных возражений, он воодушевился и продолжил:

– Мусь, а природа? Сумасшедшая красота, ты мне поверь! Все-таки не наше загаженное Подмосковье – Средняя Россия, почти Поволжье. Точнее, Ивановская область. Четыреста верст от Москвы. – Он вскочил с места и бросился за планшетом, чтобы показать Маше расчудесные фото санатория.

Маша раздумывала. В конце концов, идея не так уж плоха! А даже и хороша – она там будет одна. Ни Митиных приседаний, ни маминых восклицаний. Да и не близко – вряд ли им придет в голову приехать ее проведать. Значит, полное, тотальное уединение. Есть, спать, возможно – гулять. Смотреть телевизор – дурацкое американское кино, боевик. Или читать – там наверняка есть пыльная библиотека с толстенькой тетенькой, гоняющей чаи с печеньем. И добрые старые книги – хорошие детективы из детства, например, Кристи или Сименона.

Митя вернулся с планшетом и принялся листать фотографии. Маша делала вид, что смотрит. А на самом деле ей было все равно. Какая разница? Что ей до размера номера, меню в столовой и красоты окрестностей? Ей был нужен только покой. Покой и тишина. И чтобы никого, никого.

А Митя заливался соловьем:

– Мусик, какой бассейн, а? Красота! А вид из окна? Нет, ты посмотри! Ну совершенно ведь сумасшедший вид, Машка! Елки, березки! Пишут, что белки и даже зайцы, Мусь! И ничего, что зима. Зимой еще красивее, правда? Зеленые елки и белый снежок, да? И лыжи! Ты же любишь лыжи, да, Машка?

Она кивала головой, как китайский болванчик: да, красота. Да, зайцы и белки. Спасибо, что не слоны. Да, лыжи. Да, любила. И зиму всегда любила больше, чем лето. Да-да, да. Только отстаньте.

Из ванной услышала, как Митя с воодушевлением рассказывает теще о том, что все получилось.

– Она согласилась, Ирина Борисовна! Ну что, я молодец?

Маша, сплевывая зубную пасту, усмехнулась: ага, молодец! Митя любил, когда его хвалили. Но это не его заслуга, это ее решение. Не захотела бы – фиг бы уговорил. Она такая – никогда против воли. Маленькая, худенькая, бледненькая девочка с милым и детским кукольным личиком и огромными голубыми глазами. Девочка-подросток. А за этой мягкой, светлой личиной – кремень, алмаз. Непробиваемая скала. И все это знали. И на работе в том числе. Поэтому все так и вышло. Все, все. Главное – не вспоминать, опять затянет тоска. Такая тоска и обида – хоть в петлю. Скорее бы закончился этот бесконечный високосный февраль. Скорее бы весна.

Отъезд был назначен через два дня. Конечно, приехала мама – руководить сборами. Мите, при всей их взаимной любви, этого она ни за что не доверила бы.

Маша сидела на диване и вяло кивала. Мама доставала из шкафа вещи и смотрела на дочь: это? А это? А может быть, это?

Маша кивала и давила зевок. Мама пыталась скрыть раздражение – все-таки дочь не совсем здорова. Делаем скидку. Впрочем, а когда с ней, с ее милой Машей, было легко? Вот именно.

Наконец чемодан был собран, и Машу – слава богу – отпустили спать. Сквозь дрему Маша слышала шепот, доносящейся с кухни – понятно, опять секреты, опять дружба против нее. Ну и черт с вами. Завтра она тю-тю! Поминай как звали.

Утро было морозным, зябким и голубоватым – красиво. Иней укрыл и украсил черные голые ветки деревьев, как нарядил.

Прорвались по Кольцевой и, слава богу, встали на Ярославку. Замелькали коттеджные поселки, белые поля, темные перелески, и начались деревушки – низенькие, темно-серые, с покосившимися кривобокими домиками, из кривых и коротких печных труб которых вился слабый дымок, рассеивавшийся в атмосфере. Частоколы ветхого штакетника, скворечники и скамейки, маленькие домики сельпо, оббитые пластиком – для красоты. Леса становились все более густыми, а деревеньки – более жалкими, работающих печных труб все меньше. Российская глубинка, что вы хотите.

Маша уснула, а когда открыла глаза, увидела узкую дорогу вдоль сказочного Берендеева леса – высоченные, темные ели, густо присыпанные снегом, стояли плотной стеной вдоль дороги, петляющей и бесконечной. Воздух дрожал от мороза, малиновое солнце слегка прикрывала легкая синеватая дымка.

– Уже близко! – сказал муж, увидев, что она проснулась.

Через полчаса проехали привокзальную площадь и старое здание вокзала в К. – маленьком, уютном городке. По нечищеным тротуарам осторожно скользил местный народ, прикрывая варежками рты, из которых вылетал пар, в нахлобученных платках и шапках – мороз. Вскоре появилось и здание санатория – величественное, кирпичное, крепкое – на века.

– Строили для космонавтов в семидесятые, – объяснил Митя. – Средств, как понимаешь, не жалели – престиж! И внутри все по полной – бассейн, сауна, тренажеры и прочее. Ну и столовка, естественно! Хрусталь, белые скатерти, картины, скульптуры – с социалистическим щедрым размахом, у нас это любили.

– У нас и сейчас это любят, – равнодушно отозвалась Маша, – в смысле, размах. – И шумно зевнула. Хрусталь и размах ее не волновали. Ее волновало другое.

В огромном фойе с мраморными полами и действительно огромными хрустальными люстрами было неуютно и довольно прохладно – Маша, не терпящая холода в помещении, поежилась. Митя оформлял ее на полированной стойке и кокетничал с девушкой-регистратором. Маша снова зевнула и равнодушно отвела глаза – она не была ревнивой, да и знала: муж – балагур, но все это наносное. Человеком он был преданным и верным, брак их был счастливым и крепким, друг другу они доверяли. А прочие сантименты и глупости были Маше чужды.

К тому же она устала и хотела спать. А еще – поскорее остаться одной. Поскорее!

На пафосном лифте с красным куском ковра на полу приехали на третий этаж – именно там и располагались люксы. Митя распахнул дверь и присвистнул. Оглянулся на Машу, торчавшую за его спиной, и, шутовски поклонившись, пропустил вперед.

Маша вошла, скинула угги и тут же увидела белые махровые тапочки – ага, все как надо, научились.

А вот номер ее рассмешил: он был огромным, размером со стандартную трехкомнатную квартиру – гостиная с полированной мебелью, бархатными диваном и креслами и хрустальной люстрой, с баром и торшером и, конечно, с красным ковром и малиновыми шелковыми гардинами – советский шик. Но паркетный пол давно рассохся и скрипел, форточка открывалась плохо, в большущей ванной наличествовало биде, из которого подтекала журчащая вода, и в раковине, узкой змейкой, назойливо вился старый, ржавый след. Вторая комната, спальня, была тоже из советского времени – полированные завитушки на спинках кровати, настольные лампы с бордовыми шелковыми кистями абажура и тумбочки со следами от горячих чашек.

– Блеск и нищета соцреализма, – пошутил слегка разочарованный и смущенный муж.

– Нормально, – отрезала Маша. – Ну что? Ты поехал?

Он покраснел и слегка нахмурился:

– А что, надоел? Уже прогоняешь?

– Да брось! Просто тебе еще долго ехать, – равнодушно отозвалась Маша.

Митя сдержал обиду и кивнул. Подошел к ней, крепко обнял и почувствовал, как напряглась и задеревенела ее узкая спина. Маша вздрогнула, когда он попробовал ее поцеловать в лоб – по-братски, по-дружески.

– Давай тут, не балуй! – Митя дурашливо погрозил пальцем.

Маша отстранилась от него и попробовала улыбнуться, но улыбка получилась кривой.

– Ладно, попробую! – отшутилась она. – Но ты же знаешь – могу и сорваться.

Митя облегченно рассмеялся – на минуту ему показалось, что вернулась прежняя, остроумная и веселая Маша, совершенно своя. Однако, поймав ее моментально потухший взгляд, он понял, что ошибается.

Несколько минут Митя неловко топтался в прихожей, и было видно, что уходить, а тем более уезжать так далеко от нее ему страшно не хочется. Но, будучи человеком тонким от природы, он понимал, что уединение ей нужно как воздух. В конце концов, за этим он и привез ее сюда – сам так решил. Он еще раз попытался обнять жену, но, увидев гримасу раздражения на ее лице, быстро вышел из номера.

Он долго сидел в машине, даже закурил, хотя бросил это занятие уже два года как, но для экстренных случаев все же возил в бардачке пачку «Винстона». Сейчас был именно экстренный случай.

Во рту стало горько, а на душе было горько давно. «А может, она меня разлюбила?» – подумал он, и тут же его словно ошпарило. Нет-нет! Этого не может быть! Его Машка, Маня, Маруся – больна. Есть заключение врачей. Ну, не больна – нездорова, так будет правильнее. Ведь говорили, что можно обойтись и без лекарств – его Маруся сильная. Очень сильная. По правде – сильнее его. Это он всегда понимал.

Он крякнул, выбросил окурок в окно и резко нажал на стартер. Надо спешить. Маша права – дорога долгая, длинная.

– Дорога длинная и ночка темная, – сказал он вслух и усмехнулся. Да все будет нормально – отступит Марусина хрень и… ух, они заживут! Еще как! Надо переждать, набраться терпения. И все будет как прежде. В конце концов, он так любит ее. Нет, они так любят друг друга.

Маша стояла у окна и смотрела на темную улицу. Во дворе возвышалась наряженная елка. Вдруг она вспыхнула, зарделась, засверкала десятками красных и золотистых лампочек. Чуть поодаль находилась гостевая стоянка, и Маша увидела, как Митина машина резко выехала с территории санатория.

Она вздохнула, задернула шторы и легла на застеленную кровать. Свернулась калачиком, поджав под себя длинные, стройные ноги. «Кузнечик! – называл ее Митя. – Ты мой кузнечик».

У нее и вправду была очень тонкая кость. «Аристократка! – смеялся Митя. – И кровь у тебя наверняка голубая». Это был намек на ее бледность. Действительно, она не знала, что такое румянец, при любом волнении бледнела как полотно, а не краснела.

Странно, но мама была как раз плотно сбитой, со смуглой кожей и вечным «персиком» на щеках. А уж когда волновалась, на ее лице вспыхивали малиновые пятна, которых она очень стыдилась. Маша совсем не была похожа на нее – ни в чем, совершенно! Мама была черноглазой – Маша голубоглазой. У мамы были нежные тонкие и светлые волосы, моментально кудрявившиеся от влажности, у Маши волосы темно-русые, жесткие, непослушные. Ей подходила только короткая мальчишеская стрижка. Мама была чуть курносой, а у Маши нос был тонкий, с еле заметной горбинкой. Они были совсем разные, мать и дочь. Но был же еще отец!

Свернувшись калачиком, Маша закрыла глаза и подумала: «Вот бы уснуть!» Теперь у нее была одна мечта – спать. Спать, спать, спать. Потому что во сне ничего не болит.

Она проспала ужин и, открыв глаза, поняла, что хочет есть. В рюкзаке, собранном мамой, обнаружила пачку вафель, пакетик кураги и плитку шоколада – любимые лакомства. Налила чаю и села в кресло у телевизора. Там что-то орали, перебивая друг друга, и присутствующие были похожи на безумцев, вошедших в раж – ей-богу, шабаш.

Она поморщилась и быстро выключила. Господи, как мама может смотреть все это! Тоска и кошмар. Вытащив из чемодана книжку, Маша попробовала читать. Но читала рассеянно, невнимательно, то и дело возвращаясь к только что прочитанному абзацу, который снова забывала через несколько секунд. Она отбросила книжку, снова свернулась калачиком и зарылась лицом в подушку: «Господи, когда же отпустит? Ну пожалуйста, господи! Помоги! Я так устала…»

Она тихо скулила, подвывала, как больной щенок, и в который раз удивлялась, что не было слез. Совсем не было слез – глаза абсолютно сухие.

Вспомнила слова психологини: «Вы плачете? Нет, совсем? А плакать надо! Вот если заплачете, значит, дело пошло на поправку». Маша сморщила лицо, пытаясь выдавить хоть слезинку. Не получалось.

Она отоспалась ранним вечером, поэтому ночной сон к ней не шел, и это было самым мучительным, самым тяжелым – опять мысли, воспоминания. Боль и обида. Такая обида, что хоть рыдай. А вот слез по-прежнему не было. Она пыталась отогнать все это – то, что ее убивало, терзало, рвало на лоскуты, выворачивало наизнанку, вытряхивало из нее все то, что внутри. Ей казалось, что там, внутри, ничего нет – совсем ничего, одна пустота – ничего, кроме боли. Зато эта гадина заняла все пространство – места теперь было навалом. Ведь все остальное, из чего состояла Маша Мирошникова, исчезло по чьей-то злой воле.

Она в сотый, в тысячный раз перебирала в измученной голове и болеющем сердце те самые события, которые с ней произошли. События… нет, не то слово. Не то. С ней произошла беда. Горе. Страшное горе. Трагедия – так будет правильнее. Всё, всё. Забыли. Приказывала же себе – больше не вспоминать.

Отца Маша почти не помнила – так, что-то расплывчатое, размазанное. Последняя встреча с ним была сто лет назад, когда Маше было лет шесть. Встреча была короткой – на детской площадке возле их с мамой дома. Стояла поздняя осень, и было ветрено, с раннего утра шел колкий и острый дождь. Мама держала ее за руку и смотрела на дорогу. Лицо ее было хмурым, недовольным, злым. Наконец Маша увидела, как к ним не спеша, вразвалочку, идет высокий мужчина.

Мама недобро усмехнулась:

– Явился! Не прошло и часа.

Маша посмотрела на маму с тревогой, ничего не понимая, но ясно чувствуя, что что-то не так.

Мужчина подошел к ним, молча кивнул маме и присел на корточки.

– Ну что, малыш? – спросил он. – Как поживаешь?

Маша испуганно посмотрела на маму. Мама, поджав губы, хмыкнула и отвернулась.

Маша совсем растерялась. Мужчина был вполне симпатичным – голубоглазый, бледный, с подбородком, заросшим щетиной, которая, кстати, его совсем не портила. Он был без зонта и без кепки, капли дождя стекали по его лицу, и казалось, что он плачет.

Маша, сдержанная Маша, вдруг провела ладошкой по его щеке, смахнув капли. Провела и испугалась – что скажет мама? Но мама промолчала, только еще больше нахмурилась. А голубоглазый мужчина вздрогнул, часто заморгал и отвел глаза.

– Ну? – спросила мама. – И что будет дальше?

Мужчина пожал плечами:

– Ну можно в кино… Или… В парк.

Он был растерян – это было заметно.

– Еще чего! – вскинула подбородок мама. – В такую погоду? Да она заболеет!

– А что ты предлагаешь?

– Я? – Мама рассмеялась незнакомым холодным и колким смехом. – Что я тебе предлагаю? Ну ты как всегда!

Они стояли напротив друг друга, и Маша почувствовала, что эти люди, мама и незнакомый дяденька, очень друг друга не любят. Как, например, она сама не любит воспитательницу Клару Васильевну, злую и громкую.

Наконец мама решительно сказала:

– Ладно, пойдем! Только ради нее! – Она кивнула на Машу и, не дожидаясь ответа незнакомца, схватила дочь за руку и потащила ее к подъезду.

Дома Маша быстро отогрелась, подержав озябшие и красные руки под струей горячей воды, и улизнула к себе в комнату – там ее ждала любимая кукла Матрена.

Спустя какое-то время она захотела есть и пошла на кухню, где сидели мама и тот самый мужчина. Перед ним стояла пустая чашка от кофе – Маша увидела на ней черный ободок.

Мама курила. Курила она редко, только в гостях или когда волновалась. А тут пепельница была полна окурков – маминых, с помадой на кончике фильтра, и других, без помады.

– А вот и Маша! – странным чужим голосом сказала мама.

Мужчина развернулся к ней и улыбнулся. И Маша снова подумала, что он очень красивый.

Мама была взбудораженной, нервной, как после педсовета. Мама ненавидела педсоветы, где всегда выступала – она преподавала немецкий и была завучем в школе. Или после скандала с бабушкой, что тоже случалось нередко. Мама и бабушка часто ругались. Мама кричала, что ее поздно воспитывать, а бабушка отвечала, что надеется на то, что еще не все потеряно.

– Что, Маруся, – спросила мама, – проголодалась?

Маша кивнула. Есть хотелось, но при незнакомце было как-то неловко. «Скорее бы он ушел, – подумала Маша, – что-то он задержался». Он как будто услышал – резко поднялся и пробормотал:

– Ну я пошел, Ира! Спасибо за кофе.

– Может, останешься пообедать? – усмехнулась мама. – Тарелки супа не жалко, налью.

– Нет, спасибо, я уж поеду. Нужно поторапливаться – вечером спектакль. «Утиная охота», Вампилов. В театре перекушу.

– А-а-а! – насмешливо протянула мама. – Ну, если спектакль! – И коротко, неприятно хохотнула: – Тогда вперед! Вампилову пламенный привет! – выкрикнула она в коридор, где незнакомец с усилием натягивал мокрые ботинки. – И кстати, где ты пе-ре-ку-сишь, – с издевкой передразнила она, – мне абсолютно неинтересно!

Он ничего не ответил и посмотрел на Машу:

– Ну, девочка, до свидания?

Последняя фраза была вопросительной, и растерянная Маша, ища поддержки, обернулась на маму. Та стояла, отвернувшись к окну, и снова курила.

Маша неуверенно кивнула.

Мужчина подошел к ней, внимательно оглядел с головы до ног.

– Будь здорова! – сказал он и неловко чмокнул ее в затылок.

Маша испугалась, дернулась и подскочила к маме. Та погладила ее по голове:

– Не бойся, Маруся. Все хорошо.

Но голос у мамы дрожал.

Мужчина тем временем открыл входную дверь и все никак не решался выйти.

– Ира!.. – хрипло начал он.

Но мама его перебила, словно хотела остановить:

– Иди уже, а? С меня, кажется, хватит!

Он быстро вышел.

Мама стояла столбом, как говорила вредная Клара Васильевна.

Маша потянула ее за рукав:

– Мам, а есть?

Мама вздрогнула, словно очнулась:

– Да-да, девочка! Сейчас, сейчас! Сейчас будем обедать. – Она засуетилась, принялась греметь кастрюльками, зажигать плиту и доставать тарелки и ложки.

Маша сидела на табуретке и болтала ногами. Дождь за окном усилился и барабанил отчаянно громко. Маша ела куриный суп и украдкой запивала компотом, что делать было категорически нельзя – страшный вред желудку.

Но сейчас мама молчала, она была как будто не здесь: крошила кусок хлеба, отодвигала свою тарелку, вскакивала, снова садилась, что-то уронила, обожглась о кастрюлю и в конце концов, плюхнувшись на стул, горько заплакала.

Испуганная Маша замерла с ложкой во рту, а потом заплакала.

– Мамочка, ты заболела? – кричала она, теребила маму за плечо, а та все плакала и хлюпала носом, вытирая его рукавом халата, что делать, естественно, было тоже категорически запрещено, но Маша сделала вид, что не заметила.

День этот она запомнила навсегда, потому что мама, даже придя в себя, остаток дня была грустной и молчаливой. С Машей не разговаривала, сидела в кресле, не зажигая в комнате света, и смотрела перед собой.

Маша была напугана, но маму не теребила. Уже в шесть лет она была чувствительной, сообразительной и тактичной. А на следующий день по дороге в сад сказала маме:

– А ты его не пускай больше, этого дядьку!

Мама с удивлением посмотрела на нее:

– Какого – «этого»? А, вчерашнего! Он что, тебе так не понравился?

Маша промолчала – понимай как знаешь. Хотя по правде он ей понравился. И даже очень – красивый. Не понравилось ей, как вела себя мама.

А мама делано рассмеялась:

– Да ты не волнуйся, он и так больше к нам не придет, я в этом уверена.

Маша удивилась, но ничего не спросила. К тому же маме она доверяла – раз мама сказала, значит, так и будет.

Дядька с небритым подбородком и голубыми глазами больше и вправду не появлялся, а когда подросшая Маша поинтересовалась, где, собственно, ее папаша, мама ответила коротко:

– Был, да сплыл! Никчемный человек, не о ком говорить.

Машу этот ответ не удовлетворил, и она устроила маме настоящий допрос: кто, откуда, как зовут. Почему развелись? Почему он ни разу не приехал к ней, дочери? Кто он по профессии? Откуда родом? Где его родители, ее бабка и дед? Платил ли он алименты?

Маше было тогда одиннадцать, но она все понимала и почти все знала – по крайней мере, ей так казалось.

Отвечать маме не хотелось, и это было понятно. Но от Маши просто так не отделаться – это она тоже хорошо понимала. Дочка – упрямый осел! Уж если задумала что-то, только держись.

Мама рассказывала вяло, нехотя, коротко:

– Зовут Валентин, фамилия Мирошников. По образованию – актер театра. Учился в Ярославле, сам из Костромы. Познакомились на турбазе, там же, в Костроме. Начался роман. Я впервые влюбилась. Да как! – Мама надолго замолчала, а потом с глубоким вздохом продолжила: – Собой был хорош. Очень хорош. Но характер паршивый. Много из себя мнил, считал себя большим талантом, даже гением. Это его и погубило в дальнейшем. Был капризен страшно и при этом ленив. Но до поры, а точнее – до нашей скороспелой женитьбы я этого, конечно, не замечала, слишком была влюблена.

А был ли он влюблен? Не уверена. Он вообще любил только себя. Даже к родителям был равнодушен. Кстати, весь в своих родственников – ты им тоже была до фонаря! Та еще семейка, ты мне поверь! Друзей у него не было – он уверенно считал, что ему все завидуют. К тому же не прочь был выпить и в подпитии становился скандальным.

Маша хмыкнула – картинка была неприглядной, увы.

– Полгода мы ездили друг к другу – в основном, кстати, я, он не особо стремился, если по-честному, – продолжила мама. – Ну а потом я забеременела. Он страшно испугался, даже захныкал – что теперь и как? А как же его карьера? Это волновало его больше всего. Ну а потом сообразил – скоро диплом, распределение. А невеста – москвичка, да еще и с отдельной квартирой – вот свезло так свезло! А он, дурак, расстраивался. Поженились, и он переехал в Москву. Жили с моими родителями, и жили плохо. Твои бабушка и дед все тут же про него поняли и стали нашептывать мне. Я отбивалась, защищала его, но постепенно поняла, что родители правы. И все-таки оправдывала, потому что очень любила.

Потом ты родилась. К тебе он был абсолютно равнодушен. Хотя… – Мама задумалась. – Ты, Машка, его полная копия! Он худощавый, белолицый, русоволосый и синеглазый. Красавец.

Итак, папаша твой получил диплом и стал показываться в московские театры. Но его никуда не брали. Никуда! Наконец взяли в Пушкина. Театр-то был так себе, если честно. Взяли не сразу – мотался он к ним долго и, кажется, в конце концов просто их достал. Но ролей не давали, поняв его слабые способности – на роли героев он не тянул. Денег не хватало, бабушка и дед твои зятя не выносили, на меня злились. Требовали, чтобы мы съехали на съемную квартиру. Но денег не было. Какая там съемная квартира! Смешно. Зарплата в театре крошечная, семьдесят рублей. А отец твой любил приодеться – как же, для статуса!

Родители, конечно, нас кормили, но попрекали без конца, особенно Валентина. Некрасиво, конечно, но и их осуждать нельзя. Они же все видели. Я ругалась с ними, скандалила, снова пыталась его защитить. Но все было напрасным. Наконец я уговорила его сходить на «Мосфильм» – попытать счастья. Предлагали ему разную ерунду – съемки в массовке, даже не эпизод. Он отказывался, продолжая считать себя гением, театральным артистом.

Сама понимаешь, в итоге мы разошлись. Ничего не могло из этого получиться! Ничтожный он был человек, родители правы. А я дурой была. Любила. Долго страдала, искала его по Москве. Мне говорили, что он уехал куда-то далеко, черт-те куда. Кажется, на Дальний Восток. А потом мне сказали, что он живет с женщиной старше его лет на десять. Ну все понятно – пристроился. А может быть, все это было враньем. Кто его знает. Вот тогда я и поняла все окончательно – кто он и что.

– А фото? Фотографии есть? Хотя бы на него посмотреть?

– Нет, я все выкинула. Все до одной. Не хотела, чтобы что-то от него оставалось. Кроме тебя, конечно. – Мама улыбнулась. И тут ее осенило: – Мань, а ты же его видела, папашу своего! Помнишь, он приходил? Кажется, это было поздней осенью, шел страшный, непрерывный дождь, помнишь? Приходил, сидел тут, на кухне. Пил чай или кофе, не помню.

– Кофе, – твердо сказала Маша. – Не чай, а кофе.

Мама подняла на нее удивленные глаза:

– Да? А ты помнишь?

Маша кивнула.

Помолчали.

– А что было потом? – спросила Маша.

– А что потом? – удивилась мама. – Не было этого «потом»! Вообще не было! К тебе он больше не приходил, подарков не посылал. Денег – копейки! Смешно говорить – семь рублей, десять. Это твои алименты. От кого-то я слышала, что с карьерой по-прежнему не складывалось. С женщиной той он разошелся, пил, уехал из того города. А может, опять сплетни. Как он жил, где? А черт его знает! Мне, слава богу, это стало неинтересно. Но ни разу – ни разу! – я не слышала про такого артиста!

Да, кстати! Знаешь, какой он взял псевдоним? – Мама рассмеялась. – Золотогорский, каково? Нет, ну ты мне скажи! Может нормальный человек взять такой псевдоним? Ведь это обо всем говорит – о его амбициях, глупости, бахвальстве. Разве не так?

Маша кивнула.

Она не страдала от того, что у нее не было отца. Ни минуты не страдала – во-первых, в Машином классе по пальцам можно было пересчитать ребят и девчонок, которые росли в полных семьях. А во-вторых… Во-вторых, ей всегда было достаточно мамы. Ее прекрасной, умной, заботливой и веселой мамы.

Маша была совершенно уверена – детство у нее было счастливым. Мама никогда ничего не требовала и почти ничего не запрещала – растила сильную личность. Училась Маша хорошо, во дворе торчать не любила, непонятно кого в дом не таскала – закадычных подруг у нее не было, Маша была «вещь в себе». Им хватало друг друга: мама – лучшая подруга, товарищ, который посоветует самое правильное.

Жили они дружно, много путешествовали – на что хватало средств, разумеется. А хватало их, увы, на немногое. Путешествия их ограничивались маленькими среднерусскими городками, старинными усадьбами и, конечно, любимым Ленинградом. Туда они ездили каждый год, жили у дальней родни. Старенькая и одинокая тетя Люся была счастлива их приезду – милая старушка оживала и переставала хандрить. «Маша – ребенок тихий, послушный. А Ирочка, Машенькина мама, – вообще прелесть! Веселая, умненькая, всегда в настроении. И вот ведь – одна! Ну что за несправедливость», – сетовала старушка.

Жила она в центре, в старинной, полутемной коммуналке с классическим питерским двором-колодцем. Окна узкой и темной комнаты выходили во двор. Смотреть в окно было жутковато – каменная яма, а не двор. Достоевский.

А комнатка была уютной – потертые плюшевые гардины синего цвета, этажерки с остатками «прежней роскоши» – несколько калечных статуэток, серебряный кофейный сервиз, старинный, но все еще работающий будильник от Буре и фотографии. Фотографиями в рамках были уставлены все поверхности, включая широченный черный мраморный подоконник. Больше всего Маша любила рассматривать чужие фотографии. Она вглядывалась в незнакомые, строгие, прекрасные, одухотворенные лица и замирала.

Маша с мамой вставали рано и тихо-тихо, стараясь не разбудить старушку, одевались и выскальзывали за дверь.

Завтракали в кафе или в пышечной, и это было очень приятно – горячие пышки, пончики по-московски, посыпанные сахарной пудрой, Маша обожала.

Ну а потом бежали в музеи. Вечерами гуляли по улицам, а если везло, ухватывали билетик в театр, конечно, на галерку – на другое денег не было.

При всей экономии – обед в дешевой столовой или пирожки с молоком на скамейке – поездка вставала в копеечку. Но зато это было незабываемо: музеи, парки, Нева, неповторимая архитектура сдержанного, немного сурового города, отличающегося от вечно суетливой Москвы.

В их последний приезд совсем старенькая, постоянно болеющая тетя Люся подарила Маше браслетик. «Последнее ценное, что осталось», – грустно вздохнула она. Браслетик был червонного темного золота, плоский и узкий, на девичью руку, украшенный темно-зелеными, тусклыми, удлиненными изумрудами.

– Фаберже, – между делом сказала старушка.

Мама охнула и замахала руками:

– Люсенька, милая! Такое богатство! Нужно продать и ни в чем себе не отказывать! Зачем вам держать его?

Люся царственно покачала головой:

– Продать? Кому, Ирочка? Новым русским, как их теперь называют? Нет уж, увольте! Этот браслет наследный, еще от моих пра-пра! И носили его прекрасные дамы! И кстати, не продали, даже в самые жуткие дни! – гордо добавила она. – Браслет передавался только по женской линии – дочкам и внучкам. Никаким невесткам – ни-ни! Только родне по крови. Но ни дочки, ни внучки у меня нет. А вы какая-никакая, пусть дальняя, но родня. И к тому же – по женской линии. Все, разговоры закончены, и новая владелица – Маша, Мария Мирошникова!

Равнодушная к украшениям, Маша отдала подарок маме: «Носи или спрячь, решай сама». Носить мама не стала – куда, господи? В школу? Ну нет. Браслетик хранился в «сейфе» – так мама называла их схрон, когда-то обнаруженную дырку под подоконником.

Тетя Люся довольно скоро умерла, и Маша с мамой ездили ее хоронить.

В четырнадцать лет Маша поняла, что у мамы есть мужчина. Нет, она не приревновала ее – ума на это хватило, – но испугалась: а вдруг? Вдруг мама захочет замуж? Что тогда будет? Ах, как нарушится их прекрасная жизнь! Страшно представить. Но замуж мама не вышла. Просто иногда уходила – убегала на свидания, страшно смущаясь при этом.

Маша ни о чем не спрашивала. Но и мама ничего не рассказывала, что странно. Все-таки они были близки и откровенны друг с другом.

Маша выжидала. Но через полтора года мамины свидания закончились, и она пребывала в отвратительном настроении.

Маша не выдержала.

– Ну, – с усмешкой сказала она, – и где наш кавалер?

Мама покраснела:

– Уехал. И скорее всего, не вернется.

Маша строго вскинула брови:

– А поподробнее?

Подробности оказались таковы: кавалеру предложили работу – читать лекции в университете в Санта-Барбаре. Он лингвист.

– А тебя с собой не звал? – ревниво ухмыльнулась Маша.

– Как же, звал, – вздохнула мама. – И даже очень настойчиво звал. Но…

– Ты отказалась? – вырвалось у Маши.

Теперь усмехнулась мама:

– А ты предполагала другой вариант? Что я уеду и оставлю тебя?

Маша смущенно выдавила:

– Ну… Я не знаю.

– Какие здесь могут быть «ну»? – отрезала мама.

Спустя какое-то время она рассказала: мужчина этот был милым и вполне достойным – ровесник, разведен, успешен в карьере. Любви не было, но была симпатия, точно была. Да, увлеклась. Но уехать? Нет, это невозможно – пожилые родители и дочь-подросток. О чем тут говорить?

– Мне есть для кого жить, – поджав губы, закончила мама.

Но Маша видела – переживает. Может, этот лингвист и был ее судьба? Или просто с ним она могла бы устроить жизнь – а что тут плохого?

Маша знала, что они переписываются. А потом переписка заглохла – наверняка лингвист завел семью и маму забыл.

После школы Маша легко поступила в университет на журфак. Это была ее давняя мечта – быть журналистом. Училась легко и с удовольствием, чувствуя, что журналистика – ее призвание.

А на четвертом курсе встретила Митю. Митя уже окончил биофак, специализировался на биоинженерии и биоинформатике и трудился в солидной английской фирме. Был он хорош собой, прекрасно образован и отлично воспитан. К Мите прилагалась замечательная семья – мама Майя Николаевна и папа Григорий Ильич. Машу замечательно встретили, тут же приняли и полюбили – такая девочка, как же нам повезло!

Сыграли скромную свадьбу, без помпезной и ненужной роскоши, в хорошем ресторане, с небольшой компанией родни и знакомых. После свадьбы молодые улетели на Мальорку, а по приезде родители мужа вручили им ключи от новой квартиры.

Машина жизнь складывалась прекрасно – мужа она любила, а он, будучи по натуре человеком пылким и страстным во всем, просто ее обожал. Денег им вполне хватало – Митя хорошо зарабатывал. Жили они в своей квартире, в родном городе. Маша окончила университет и стала искать работу. И здесь повезло – правда, помог замечательный свекор: Маша устроилась в хороший журнал, совсем негламурный и очень популярный, который читали интеллигентные люди. С коллективом тоже сложилось, и начальство не давило, как это часто бывает. В общем, жаловаться было не на что. Жизнь открывала новые возможности и перспективы.

Маша была бодра как никогда. Бодра, довольна и счастлива. И с радостью и упорством взялась за работу.

Но даже в раю бывают дождливые дни. Машины удача и везение, увы, дали сбой.

Началось все со статьи, с репортажа. Маша относилась ко всему с повышенной ответственностью, писала вдумчиво и долго. Работа была кропотливой – собрать сведения, перепроверить их, найти людей, знавших героя. Сопоставить и только тогда начать писать, толково, внятно, честно, а главное – интересно.

Главный вообще обожал бомонд в любом виде – скорее всего, сказывалось провинциальное прошлое и его странный, почти невозможный столичный взлет – нищий мальчик из глухого уральского села и такая карьера! Это была та самая история, когда действительно человек сделал себя сам. Именно он и придумал новую серию репортажей. Тема звучала так: «Две звезды. Всю жизнь вместе» – о том, как сосуществуют в одной семье два состоявшихся человека. Можно ли построить счастливую семейную жизнь, будучи страстно увлеченным своей профессией и по-настоящему успешным человеком.

Решили начать с уходящего поколения, а уж потом взяться за более молодых. Короче говоря, назревал долгий, интереснейший проект, который поручили Маше Мирошниковой. И она была счастлива.

Героиней первой истории стала престарелая балерина, в прошлом звезда Большого, кумир поколений. А муж балерины – знаменитый кардиохирург, известный не только на родине, но и далеко за ее пределами. Существовала даже школа, названная его именем. А уж ее успех был поистине грандиозен. Но звезда не только сияла на творческом небосклоне – ничто человеческое было ей не чуждо: и замуж успешно вышла, и сына родила. И карьере это не помешало – после родов, спустя всего полгода, уже вовсю танцевала, как всегда, сольные партии.

Дама не сразу согласилась на интервью – мурыжила Машу месяца три. Кокетничала: «Ах, кому это надо! Я осколок прошлой жизни, кто про меня помнит!» Ну и так далее. Наконец согласилась. Маша страшно волновалась перед первым визитом – как сложится, найдут ли они общий язык? С пожилыми людьми вообще сложно, а уж с этой дамой… Слухи про нее ходили разные и довольно противоречивые. Многие вообще отказались о ней говорить – например, ученик ее гениального мужа, ныне и сам светило и бог кардиологии.

– Нонна Васильевна? – переспросил он. – Нет уж, увольте! Ничего говорить о ней не стану. Причины? – Он даже повысил голос. – А вам нужны причины? Так придумайте сами, милая девушка! А что вы там сочините – мне все равно.

Еще была весьма пожилая дама, отказавшаяся говорить про Нонну Васильевну:

– Оставьте! И тему эту оставьте, и старуху эту чудовищную! – И бросила трубку.

В Сети информации было немного – красавица Нонна Вощак, приехавшая из провинции покорять столицу, быстро сделала карьеру, потом вышла замуж за успешного врача, родила сына, и карьера ее еще стремительнее пошла вверх.

Нонна Вощак танцевала лучшие партии, восхищала поклонников. Словом, статьи были все как одна только хвалебные. Имела Нонна Вощак и всевозможные правительственные награды и даже была депутатом Моссовета.

Потом была травма спины, очень серьезная, после которой, как предрекали, не было никакой возможности снова выйти на сцену. Но Нонна Вощак на сцену вышла. Да как! И снова стала звездой, исполнительницей главных партий, очень тем самым огорчив своих коллег и злопыхателей.

Да, и еще – ее знаменитый муж до нее был женат на своей коллеге, враче. Но, встретив Нонну, ушел почти сразу.

Маша разглядывала фотографии молодой Нонны Вощак – хороша, без спору, хороша. Эдакая бестия с огнем в глазах. Записей балетов тех лет почти не сохранилось – так, жалкие отрывки. Маша по сто раз пересматривала их, но ничего не понимала – в балете она была полным профаном. Однако рецензии на спектакли подняла, а как же. Были они, надо заметить, скучными и довольно однообразными: Вощак – прима, и все тут. Гениально исполненные партии Офелии, Феи Драже, Джульетты, Фригии. «Искусство великолепной Вощак выше всяких похвал», «Нонна Вощак в который раз подтвердила звание примы». И так далее.

Случайно попалась и статья более поздняя, написанная уже в перестройку, где говорилось, что Нонна Вощак была любовницей одного из членов политбюро. Правда, здесь слухи не совпадали – наряду с Вощак упоминались другие дамы.

Это потом, спустя много лет, когда Нонна Вощак не танцевала, ее стали безбожно критиковать – бездарь, косолапая и короткорукая, музыку не слышала. Радостно хихикали, припоминая ее покровителей: дескать, когда умер последний из них, звезда Вощак закатилась.

Нашлись и те, кто с радостью был готов облить Нонну Васильевну помоями, и те, кто искренне восторгался ею.

Нонна Вощак на публике почти не появлялась. Последние ее фотографии были датированы началом двухтысячных. На них Нонна Васильевна была еще очень даже вполне – конечно же, стройная, с прямой спиной, как и положено балерине, с гордо откинутой головой, с внимательным, оценивающим взглядом умных и пронзительных глаз. Укладка – волосок к волоску, в ушах и на пальцах, как говорила Машина коллега Натуля, – по коттеджу.

И вот настал день икс. Маша купила букет белых роз – любимые цветы Нонны Васильевны – и прихватила коробку пирожных. Жила бывшая примадонна, как ни странно, в ничем не примечательном спальном районе в обычном девятиэтажном доме с вонючим подъездом. А как же ее роскошная квартира на Кутузовском, в знаменитом доме, где проживал когда-то генсек?

Дверь открыла домработница или, может, приживалка – было видно, что из простых, из прислуги.

В узенькой, метр на метр, прихожей, Маша разделась – повесила куртку и сняла сапоги. Домработница пристально, недобрым взглядом отслеживала ее действия.

Наконец ее пригласили пройти.

В небольшой комнате с низким потолком, в старом потертом велюровом кресле сидела старушка. Обыкновенная тщедушная старушка с седенькими жидкими волосиками, сморщенным личиком и затянутыми старческой пленкой глазами.

Эта старушка совсем не была похожа на ту пожилую даму на последних фотографиях, которые Маша сто раз разглядывала и изучала.

Старушка с удивлением оглядела букет, царственно кивнула и даже улыбнулась:

– Садитесь, деточка! Очень вам рада!

Маша выдохнула, присела на стул и тут же достала диктофон.

– Ах, подождите! – жеманно вздохнула хозяйка. – Нам надо же слегка привыкнуть друг к другу!

Это было абсолютно правильно: живое знакомство, личный контакт перед интервью – журналистское правило, о котором неопытная Маша позабыла. Именно от первого знакомства зависит многое, если не все – насколько раскроется человек, насколько будет открыт и откровенен.

Домработница Нюра – ох, как традиционно, как в старом кино, – внесла поднос с чаем. Маша отметила, что пирожные из французской кондитерской, принесенные ею, Нюра заныкала – наверняка старушки не избалованы подобным и съедят их без нее. Что ж, грустно, но объяснимо.

Нонна Васильевна была мила, тихо смеялась, шутила, кстати, весьма остроумно, и вообще была вполне расположена к Маше.

Начали издалека – детство, юность, молодость. Приезд из далекой Караганды, начало карьеры, встреча с будущим мужем.

Увидев, что старушка устала, Маша закончила интервью и договорилась о следующей встрече через два дня.

Дома снова копалась в Сети – о сыне Вощак и гениального хирурга говорилось мало, какая-то это была мутная история. Он пошел по стопам отца, но гениальным не стал, карьеры его не повторил. Работал в Склифосовского, оперировал. Но потом уволился, кажется, не дождавшись пенсионного возраста. И все, больше никаких сведений. Ни одной строчки.

Маша копала дальше. И накопала – была история у этого сына: нелепая смерть пациента по его же вине. Дело замяли, но именно тогда он и уволился и с делом врачебным покончил. Жил в Кратове, на даче, построенной гениальным отцом. Всё. Про внука тоже почти ничего – кажется, обалдуй, ничего из него не получилось.

Муж Нонны умер в начале восьмидесятых, совсем нестарым, в пятьдесят четыре года – сгорел на работе, инфаркт.

Она тогда уже не танцевала, но выходила на сцену в образе королевы.

Через два дня Маша снова стояла перед дверью балерины и в руке так же держала коробку – на сей раз с большим тортом. Пусть старушки полакомятся.

И снова суровая Нюра, и Нонна Васильевна в кресле, и слабый, плохо заваренный чай из липковатых чашек. И три часа беседы – больше Нонна Васильевна не выдерживала. Она все так же была сдержанна, обдумывала каждое слово, и это было очень заметно, просто бросалось в глаза.

Таких встреч было четыре. Маша слушала записи и понимала – так себе, ни о чем. Да, трудное детство – а у кого в те времена оно было легким? Да, кошмарный мир театра, зависть и пакости – куда же без них. Сплетни и конкуренция – обязательно. Но это все давно известно, написано об этом сто или тысячу раз, никого это не взбудоражит и не зацепит – секретов тут нет. Информацию о личной жизни и семье Нонна Васильевна тоже выдавала строго порционно и скупо – брак был счастливым, потому что у каждого было свое дело. Вы спрашиваете, в чем секрет успешного брака? Вот именно в успешности супругов! И Маша вполне была с этим согласна. И даже провела параллель с собственной жизнью – и у нее, и у Митьки есть дело. Значит, все у них сложится.

Вощак продолжала рассказывать:

– Мой муж был прекрасным человеком, бесспорно! А каким он был специалистом! Знаете, кого он оперировал?

Маша робко пожала плечом – нет, она, конечно, знала кого, но умышленно сделала вид – а вдруг что-то еще? Какая-нибудь новая инфа?

– Виделись мы, – Нонна вздохнула, – нечасто. – На глазах выступила скупая слеза. – Да, нечасто. У него – кафедра, студенты, отделение. Ну и у меня, как вы понимаете, гастроли, репетиции, премьеры. Мы тосковали друг по другу, но! – Слегка корявый указательный палец взлетел кверху, и хитро прищурились глаза. – Но это наш брак и спасало! Ах, – взгляд старушки затуманился, – какие у нас были встречи! Как первые свидания, ей-богу! – И снова скупая слеза.

«Неискренняя она, – подумала Маша. – Фальшивая. А может, просто очень старая, в этом все дело? Ну хочет бабушка сохранить созданный образ – зачем ей порочить себя откровениями?»

Маша пыталась вытащить хоть какие-то подробности про мужа, но при любом наводящем вопросе подбородок мадам каменел и брови недовольно взлетали:

– Кажется, я вам все рассказала!

И Маше приходилось кивать и соглашаться. Но вечерами, проматывая разговор, она чувствовала, что что-то не так. Мутновата в реке водица. И еще очень чувствовалось, что жизнь мужа была Нонне Васильевне не очень известна и, скорее всего, мало интересна. Хотя, рассуждала Маша, это, наверное, нормально для много и успешно работающей женщины.

Когда Нонна рассказывала о сыне, снова лился сплошной елей: рос хорошим и скромным мальчиком. Пошел по стопам отца.

Гением не был, увы, но прекрасным хирургом – конечно!

– Личная жизнь сына? А я в нее никогда не вмешивалась! – гордо, с достоинством произнесла бывшая прима. – К чему? Часто ли вижусь с сыном? А вы? – Недобрый прищур. – Вы часто видитесь со своими родителями?

Ответить Маша не успела, старуха опять начала говорить:

– У сына давно своя жизнь. Человек он крайне занятой, у него отделение – какие частые встречи, о чем вы? Нет, разумеется, он меня навещает, привозит продукты, лекарства. Все как у всех.

И снова Маша видела, что балерина врет. Кстати, ни одной фотографии, ни мужа, ни сына, она в квартире не заметила. Ничего себе, а? На всех стенах, на выцветших и убогих обоях, одна Нонна Васильевна Вощак, прима и звезда. Всё.

Маша решилась спросить, почему Нонна Васильевна уехала из престижной квартиры на Кутузовском. Та нахмурилась: