Марабу и другие позвоночные бесплатное чтение

Марабу

В конце июля на исходе двадцатого столетия Леонид Кузьмич, как обычно, проснулся в полвосьмого утра. Он всегда вставал в одно и то же время без будильника – как штык. Достал из-под подушки любимую мухобойку и пошёл в туалет, по пути оглядывая стены и двери: не сидит ли где сонная муха или, на худой конец, тощий комаришка. Под журчание ниспадающей, искрящейся в свете лампочки струи, старательно направляя её в самый центр, чтобы не летели брызги на стену, вспомнил дурацкий сон. Он стоит на коленях у свежевырытой могилы на городском кладбище, а огромная муха с короной на голове бьёт его мухобойкой по макушке, приговаривая:

– Когда ж ты, злодей, насытишься нашей кровушкой!.. Ты, бессердечный урод, создавал нас, чтобы лишать жизни? Разве мы виноваты, что есть хотим? Мы не хуже, а лучше людей… Не убиваем, как вы, тварей божьих. Думаешь, не отомстим тебе, проклятый садист? Ещё как отомстим… Нашёл себе удовольствие – убивать. Подлый человечишка… Не убий!.. Не убий!.. Не убий!..

Леонид Кузьмич прикрывается руками, как может, от тяжёлых, болезненных ударов. Вокруг столпились крылатые подданные царицы, они кричат хором:

– Не место на земле злодею! Не место садисту на земле! Не место! Не место…

«Ну и ну! Какая только ерунда не приснится, – ухмыльнулся Леонид Кузьмич. – Мы не хуже, а лучше людей… Мы не убиваем, как вы… Ну и бред».

Зашёл на кухню, поставил чайник на плиту. Внимательно всё вокруг оглядел. На подоконнике в углу засохшая муха – хлопнул мухобойкой. Сдул оставшуюся пыль, открыл окно и, держа наготове орудие убийства, стал ждать, когда залетит какой-нибудь шальной летун. Но ни одного насекомого не было. «Чёрт, куда они подевались?» – подосадовал Леонид Кузьмич. Ежедневно до завтрака он отправлял на тот свет несколько, как он их называл, безмозглых тварей.

Его жена, Мария Степановна, всегда вставала минут на пять позже, чтобы не путаться у него под ногами. Вот и сейчас послышалось её шарканье в коридоре. Была она маленькой, худенькой и невыразительной, с жидкими русыми волосами. Работала, где и муж, в плановом отделе, простым экономистом. Некоторые злые на жизнь женщины называли её пигалицей, хотя она никого не унижала и не была высокомерна – в отличие от супруга. Дома Мария Степановна звала суженого на французский манер – Лео. Ему это нравилось. Про себя же беззлобно называла Чиканутиком за его шебутной характер. Иногда во время постельных утех и некоторое время спустя нежно шептала «Леончик-пупончик», перебирая густые волосы на его голове. Мария Степановна очень гордилась Лео: он большой начальник, у него сильный характер, все его боятся. А главное, он не гулял. Она по-своему любила его.

Леонид Кузьмич спрятался за кухонной дверью, чтобы испугать жену и взять саечку за испуг. От этого ритуала никуда. Мария Степановна давно уже не пугалась, только делала вид, что ей страшно. Когда она зашла на кухню, Леонид Кузьмич выскочил из засады и с криком «У-у-у!» замахнулся мухобойкой. Мария Степановна вскрикнула «Ай!», пригнула голову. Довольный Леонид Кузьмич засмеялся и взял у жены саечку за испуг, легонько поддев подбородок пальцем.

Мария Степановна принялась разогревать еду. Много еды. Хотя Леонид Кузьмич был маленьким и щупленьким, ел он очень много – но, несмотря на зверский аппетит, даже на миллиграмм не поправлялся. Видимо, обмен веществ был своеобразный. Наблюдая, как муж с удовольствием поглощает гречневую кашу со сливочным маслом, пирожки с капустой и мясом, да ещё и жареную картошку со свининой, она не смогла удержаться, чтобы не подумать, наверное, в миллионный раз: «Куда всё это влезает в Чиканутика?»

После завтрака Леонид Кузьмич стал просматривать деловые бумаги, соображая, что сегодня делать, кого казнить, а кого миловать. Встала дочь Наташа, пятнадцатилетняя маленькая, худенькая, невзрачная русоволосая девочка с грустными глазами. Леонид Кузьмич специально оторвался от бумаг, чтобы поприветствовать дочь. Подошёл к туалету. Когда она вышла, слегка шлёпнул мухобойкой по попе и весело пробасил:

– Здорово, корова! Привет от быка!

Наташа посмотрела на отца как на больного из дурдома и ничего не ответила.

Без двадцати девять Леонид Кузьмич с женой сели в служебный внедорожник «Тойоту Лэнд Крузер» и поехали на работу.

У малорослого, худощавого и узкоплечего Леонида Кузьмича была большая голова с низким, скошенным, как у неандертальца, лбом, маленькие круглые глазки с недобрым прищуром, чёрные, как смоль, зачёсанные назад волосы, большие и жёлтые, как у лошади, наезжающие друг на друга зубы и огромный нос, занимающий чуть ли не треть лица.

Работал Леонид Кузьмич в большом производственном объединении на Севере, и не абы кем, а главным инженером. Не халам-балам, знаете ли. Второй человек на таком мощном производстве. Характер имел прескверный. Был грубым и невоспитанным, хотя, само собой разумеется, окончил высшее учебное заведение. Мало того, даже осилил промышленную академию. Из-за гадкого характера Леонида Кузьмича никогда не поставили бы на такую высокую должность, если б не одно важное обстоятельство: его другом был сам генеральный директор объединения. С детства они шагали по жизни рука об руку, но его товарищ – всегда чуть впереди. В школе друг был старостой, он – его помощником, в институте другана выбрали комсоргом, его – заместителем. Через семь лет после института товарищ работал главным инженером на одном небольшом заводе, он – главным механиком там же. Потом они попали в объединение и шли рядышком по служебной лестнице уже здесь. И не только по должности друг был на шаг впереди, но и во всём остальном: друг симпатичный и высокий – он низкорослый и плюгавый, у друга жена – статная красавица, у него маленькая и невзрачная. И дочери отличались. У кореша дочка хорошо училась и была милашкой, а у него, наоборот, и училась так себе, и внешность обыкновенная. Слава богу, не носатая, как отец. Если б не друг, Леонид Кузьмич так и прозябал бы где-нибудь на периферии рядовым инженером. А тот всячески заботился о нём и поддерживал на плаву. Но и сам товарищ был не один на белом свете. Говорили, у него мохнатая лапа в самом министерстве, что в свои щенячьи тридцать семь без покровительства он никогда в жизни не стал бы генеральным директором такого огромного производственного объединения.

Хотя главному инженеру объединения было за сорок, он всё еще переживал по поводу своего маленького роста и хлипкого сложения. Чтобы казаться выше и мощнее, носил обувь на очень высоких каблуках и пиджаки на два размера больше – в любую жару, а для сокрытия каблуков надевал длинные брюки, низ которых собирал всю грязь с пола. Ходил, ссутулившись и приподняв плечи, походя на приблатнённого. Чтобы не выглядеть карликом на фоне рослых посетителей, поставил в кабинете специальное чёрное кожаное кресло на длиннющих ножках, которое сделали по заказу на дочернем предприятии, выпускающем мебель. В этом кресле он чувствовал себя очень даже неплохо перед более высокими подчинёнными – они-то сидели на обычных стульях. А когда перед ним находились такие же недоростки, как и он сам, и вовсе балдел, взирая на них свысока.

Леонид Кузьмич много чего любил, но особенно обожал унижать людей, которые были выше него. Над теми, кто возвышался над ним на голову, он глумился более-менее по-божески, кто был выше на полторы-две кумекалки, тех унижал по полной программе, немилосердно и цинично, а кто имел несчастье обскакать его на два с половинной скворечника и больше, о тех и говорить нечего. Соответственно, и удовольствие всегда было разное. Если втаптывал в грязь человека всего лишь на голову выше себя, и удовольствие было так себе. Когда унижал субъекта на полторы-две соображалки выше, радовался по-настоящему, до восторга, а измывался над мужиком выше на три головы и более – радость испытывал несказанную, даже иногда мочился в штаны от блаженства. К низкорослым же людям вроде себя Леонид Кузьмич относился благосклонно и почти не унижал их, к совсем маленьким – ниже себя – даже питал нежные чувства и не издевался вовсе.

Ещё Леонид Кузьмич очень любил шутить. Однако шутки его были довольно своеобразны. Главной забавой было пугать людей. Он неожиданно замахивался на человека рукой или делал движение ногой, как будто хотел ударить ему между ног, и, если тот пугался, брал у него саечку за испуг, то есть вставлял под подбородок испугавшемуся средний палец правой руки, остальные собирал в горсть и резко дёргал руку вверх, чтобы образовался щелчок. Если звук не получался или был слабым, шутник повторял процедуру, пока не щёлкало громко. Даже женщины не были застрахованы от этой его шутки, включая жену и дочь, правда, в облегчённом варианте: он всего лишь слегка проводил пальцем у них под подбородком. Было у Леонида Кузьмича и такое развлечение: незаметно подходил к подчинённому сзади и внешней стороной кончиков пальцев с силой по касательной бил по пятой точке. Человек испытывал жгучую боль, а Леониду Кузьмичу было хорошо и весело на душе.

Иногда он дурачился по-другому: вводил в заблуждение людей, обманывал их. Как-то подколол работника, пришедшего утром на приём, не отвечая на его приветствие, таким образом: «Ты что, Прокофьев, припёрся ко мне? У тебя ночью цех сгорел, а ты прохлаждаешься. Немедленно выезжай на пепелище и подсчитывай убытки». И бедный Прокофьев, бледный от пережитого ужаса, одной рукой хватаясь за сердце, а другой роясь в кармане в попытке найти валидол, срывался с места и ехал на свой целёхонький объект. А над другим однажды подшутил вот так: «Как тебе не стыдно, Соловьёв! На тебя пришла бумага из медвытрезвителя. Просят наказать, дать строгача. Как так можно напиваться, я не понимаю. Вот здесь пишут. Он брал со стола бумажку и как будто читал: “…едва держался на ногах, мочился на тротуар, выражался нецензурной бранью, обблевал милиционера…” Как это понимать, я тебя спрашиваю?» И потрясённый Соловьёв с широко открытыми ртом и глазами горячо оправдывался, уверяя начальника, что это форменная клевета, его не за того приняли: вчера вечером они с женой закатывали огурцы в банки.

В общем, все шутки Леонида Кузьмича были злые. В объединении никто не любил его за грубость и невоспитанность, стремление унизить, за жестокие шутки. За глаза называли его Марабу за скверный характер и длинноносость, хотя признавали, что он довольно сильный производственник. Он и впрямь был похож на эту большеголовую и носатую африканскую птицу, особенно в профиль.

Но больше всего на свете Марабу любил убивать мух. Гораздо сильнее, чем унижать людей, шутить злые шутки, кувыркание в кровати с женой и обжорство – всё, вместе взятое. Откуда взялась эта блажь, даже его мать не помнила. Вполне возможно, передалась по наследству от какого-то родственника-садиста. Марабу ненавидел мух лютой ненавистью, этих безмозглых тварей, рассадников заразы, совершенно не нужных природе существ. И был убеждён, что им не место на земле. Бил мух с малолетства, как только открыл свои маленькие круглые, уже тогда со злым прищуром, глазки. Сначала пытался шлёпать их розовой младенческой ладошкой, иногда случайно попадая по ним, потом, когда подрос, бил мух резинкой от трусов; затем, по мере взросления, размазывал по стенкам газетой, а последние пятнадцать лет убивал исключительно мухобойкой. При этом испытывал ни с чем не сравнимое, необыкновенное, неземное наслаждение, как будто в блаженстве парил над землёй в тёплых лучах утреннего ласкового солнышка. За долгие годы Марабу перебил их великое множество – многие сотни тысяч, а может, даже и миллионы. Хлопал мух, где только можно: и дома, и на работе, и на улице, и в общественных местах, даже украдкой в министерстве, куда приезжал по делам. Иногда, под настроение, ловил мух рукой, привязывал к их тельцам тонкую длинную нитку и с удовольствием наблюдал за полётом, как авиамоделист наблюдает за своим самолётиком. Когда Марабу надоедало это занятие, он отрывал насекомым крылья и отпускал на все четыре стороны, с радостью думая, как они будут мучиться без воды и пищи и умирать медленной смертью. Поздней осенью, зимой и ранней весной, когда мух не было, Марабу разводил дома дрозофил, делая для них из варенья и дрожжей брагу. Мушки эти были такие малюсенькие, что ему приходилось надевать очки или использовать лупу, чтобы не промахнуться. Удовольствие от их битья было маленькое, как и сами мушки, но всё-таки с помощью дрозофил Марабу кое-как переживал трудные для себя времена. А когда приходила весна и на смену мухам-лилипутам прилетали мухи обычных размеров, радовался, как ребёнок, и неизменно пускал слезу от избытка чувств, убивая первую весеннюю шестиногую ласточку.

В мир иной Марабу отправлял мух самодельной мухобойкой, с которой никогда не расставался. Чтобы она умещалась во внутреннем кармане пиджака, сделал компактной. Ручка мухобойки была из раздвижной телескопической антенны, а бойка – из резины от велосипедной камеры. Свою красавицу Марабу очень любил, иногда до помутнения взора от слёз. Холил её и лелеял, как самый главный и дорогой сердцу предмет в своей жизни, часто мыл и протирал специальной фланелевой тряпочкой, буквально сдувал с неё пылинки, поминутно любовался ею, приближая к глазам или отдаляя. Даже разговаривал с любимой хлопушкой как с живым разумным существом и всегда спал с ней, кладя под подушку.

На людях он старался не проявлять эту странную страсть, хотя на работе, да и в городе все про неё знали и, смеясь, говорили избитую фразу: «Что взять с больного, кроме анализов…»

Изо дня в день, из года в год хлопал Марабу мух и искренне думал, что будет услаждаться убийством до последнего вздоха.

– Здорово, корова, привет от быка! – весело поздоровался он с симпатичной секретаршей Олей, когда приехал на работу, и прошёл в свой кабинет.

Остановился посередине, достал мухобойку и оглядел стены и мебель: не сидит ли где глупая муха. Кроме кабинета, в смежном помещении у него была комната отдыха с туалетом и душевой кабиной. Не обнаружив насекомых, Марабу зашёл в комнату отдыха, держа наготове мухобойку. Там стояли чёрный кожаный диван, холодильник, буфет, стол, несколько стульев и телевизор на полке, прикреплённой к стене у входа. Он внимательно осмотрел всё вокруг – мух нигде не было. Накануне он оставил окна немного приоткрытыми, чтобы к его приходу насекомые налетели. Марабу всегда так делал летом. Он положил мухобойку на стол, достал из кармана брюк целлофановый пакет с котлетой и половинкой пирожка и разложил приманку на столе. Вчера к этому времени Марабу набил их довольно прилично, не считая комаров, а сегодня почему-то они не залетели.

«Странно, куда они подевались?» – недоумевал он, возвращаясь в кабинет.

Сел в кресло, разложил деловые бумаги, откинулся на спинку и стал в задумчивости хлопать мухобойкой по ладони.

Забот у главного инженера такого мощного объединения было более чем достаточно. Кроме дочерних предприятий и множества подразделений, он имел дело со всевозможными генподрядчиками, подрядчиками и субподрядчиками. Во все дела надо было вникать и хорошо в них разбираться. Ежедневно Марабу приходилось принимать немало посетителей и подписывать кучу всяких бумаг. То и дело, то там то сям случались происшествия, и он был вынужден выезжать на объекты, чтобы разбираться на месте, что да к чему. В общем, работёнка была не сахарная. Зато престижная. Марабу очень гордился, что занимает такую высокую должность, и считал себя далеко не последним человеком в городе. И действительно, он был известной личностью.

Довольно часто люди упоминали его прозвище в связи с очередной грубой или глупой выходкой. Однажды случилось так, что он оказался на окраине города без служебного автомобиля – тот сломался. Марабу голосовал, чтобы добраться до работы. Он искренне полагал, что его, как известную и важную персону, все знают в лицо и немедленно довезут куда надо бесплатно. Ему и в голову не могло прийти, что кто-то осмелится брать с него плату за проезд. Когда водитель попутки попросил расплатиться, возмущению Марабу не было предела. Он позеленел от злости и устроил парню такую взбучку, что мама не горюй. Наверное, до сих пор, бедный, не может без содрогания вспоминать об этом. Марабу кричал, как тот смеет требовать деньги за проезд у такой важной персоны, как он, что запишет номер его машины, узнает, где он работает и живёт, что сровняет его с землёй, сотрёт в порошок… В злобе не сдержался и стал бить мухобойкой по голове и лицу. Потом целый год город обсуждал этот случай и смеялся над Марабу.

Постучав в дверь, заглянула секретарша:

– К вам, Леонид Кузьмич, Никифоров.

Марабу махнул рукой, разрешая войти. Пришёл начальник отдела по транспорту. Поздоровался. Это был седой представительный мужчина предпенсионного возраста, чуть выше среднего роста. Петрову надо было срочно решить вопрос о поставке технологического оборудования. Марабу почти годился ему в сыновья. Он не поздоровался с Никифоровым, а стал, качая головой и осуждающе глядя на него, говорить:

– Захарыч, ты хоть знаешь, чем твой сын занимается?

– А что такое, Леонид Кузьмич? – насторожился Никифоров. Его сын работал ведущим инженером в отделе главного механика.

– Его омоновцы повязали за продажу наркоты. Он, обдолбанный, с утра у самого входа в объединение кокаином торговал. Мне только что начальник милиции звонил. Вот так-то, друг мой!

Никифоров в замешательстве внимательно посмотрел на Марабу, не нашёл в его глазах и намёка на шутку и заволновался.

– Не может быть, Леонид Кузьмич! Он даже не пьёт.

– Не пьёт, а кокаинчик нюхает. Не веришь – давай с начальником милиции соединю. – Марабу потянулся к телефону.

Видя, что Никифорову становится плохо – тот судорожно искал нитросорбид в кармане, – смягчился:

– Ну ладно тебе… Расквасился! Шуток не понимаешь?

И довольный, что хорошо разыграл человека – чуть до инфаркта не довёл, – быстро решил с ним все вопросы.

– К вам, Леонид Кузьмич, с процентовками, – сообщила Оля.

– Давай его сюда, – сказал Марабу таким тоном, будто речь шла о каком-то блюде.

Зашёл чернявый статный парень в белой рубашке, выше примерно на две головы. Поздоровался, представился и сказал, что принёс процентовку на подпись.

Марабу презрительно оглядел его с ног до головы. Сесть не пригласил. Пришедший был инженером подрядной организации. Все визы он собрал, осталась только подпись главного инженера объединения. Работал молодой человек недавно и не знал, что в начале рабочего дня у Марабу лучше не появляться: тот ещё не набил достаточно мух, чтобы быть в хорошем настроении. Стреляные воробьи ходили к нему с процентовками ближе к обеду или после, когда главный был уже относительно добрым от мушиной крови.

– Почему не застёгнут? – строго спросил Марабу.

Парень, покраснев, стал судорожно шарить рукой по ширинке, чтобы застегнуть молнию.

– Выйди из кабинета, застегни верхнюю пуговицу на рубашке, а потом снова зайди. Ты что, к бабе пришёл или в ресторан? Ты к главному инженеру объединения пришёл! Ходят тут всякие, как к себе домой!

Пришлось тому выйти в приёмную. Застегнув пуговицу, он, постучавшись, снова зашёл. Строго оглядев, Марабу велел подойти к столу, взял процентовку. Стал просматривать её. Итоговая сумма показалась слишком большой. Взглянул на парня и строго сказал:

– А ну-ка выпрями ногу и стой прямо! Чего ты тут понаписал? Откуда такие огромные суммы? Совсем ополоумел? Если будем выплачивать каждому встречному-поперечному такие деньги, по миру пойдём. Иди к главному механику, пусть он по СНиПам перепроверит обоснованность начислений.

Неопытный инженер взял процентовку и с извинениями вышел из кабинета. Марабу с минуту сидел неподвижно: блаженствовал, с улыбкой вспоминая, как отчихвостил сопляка, как тот стоял перед ним, вытянувшись в струнку. Потом подумал о мухах: наверное, уже налетели. Вытащил из кармана мухобойку, раздвинул её и, предвкушая удовольствие, поспешил в комнату отдыха. Ему не терпелось устроить кровавую баню этим безмозглым тварям. Он ворвался в помещение и стал зыркать по сторонам, но нигде мух не обнаружил. В растерянности, пожимая плечами от недоумения, Марабу стоял у стола и думал: «Странно, куда они подевались? Вчера к этому времени набил целую кучу. Удивительно!»

Стало как-то нехорошо, тревожно на душе. Он разломил котлету, понюхал: вполне аппетитно. Положил котлету на подоконник. Показалось, что мухи не учуяли запах еды из-за того, что она лежала далеко от окна. Вернулся в кабинет, сел в кресло и стал любоваться мухобойкой. Он её, красавицу, рассматривал и так и этак, подносил близко к глазам, любуясь отдельными частями, ласкал взором на расстоянии вытянутой руки, смотрел на хлопушку слева от себя, справа, снова приближал. Потом фланелевой тряпочкой стал протирать любимицу: сначала её металлическую ручку, а затем резиновую бойку. Почистив мухобойку, Марабу сдвинул её, снова полюбовался на расстоянии и, сдунув с бойки невесть откуда взявшуюся пылинку, спрятал в карман пиджака.

– Оля, давай следующего!

Заглянул директор кирпичного завода.

– Здравствуйте, Леонид Кузьмич! Можно войти?

– Можно, можно. Чего ты хотишь? Иди, садись, – сказал Марабу, развалившись в кресле и чуть заметно улыбаясь.

Директор кирпичного завода был грузным пожилым человеком с обильной проседью в густых каштановых волосах. Он пришёл просить у главного инженера денег на расширение производства, обещал за это по дешёвке продать объединению кирпичи. Хотя директор и возвышался над Марабу на голову, но был относительно большим начальником и не сильно зависел от объединения. Поэтому хозяин не унижал его и не шутил свои глупые шутки, а лишь снисходительно улыбался и говорил несколько фамильярно, давая понять, кто есть кто, не получая от общения практически никакого удовольствия – ну разве что от сознания, что он начальник большего калибра. Марабу пообещал поговорить с шефом, но гарантий благополучного исхода дела не дал, ссылаясь на материальные затруднения объединения, и пресно с ним попрощался, слегка кивнув.

Как только тот ушёл, Марабу, проорав, чтобы к нему никто не входил, пошёл в комнату отдыха. Но и теперь он не был уверен, что мухи налетели. На душе было тревожно.

Мистика какая-то!

Не было даже паршивого комаришки. Он раскрошил котлету и половинку пирожка, часть положил на подоконник, а остальное разбросал по столу. Стал смотреть на улицу через открытое окно. Но сколько ни вглядывался, ни одного насекомого не увидел. Решил осмотреть стены здания: может, сидит где какая-нибудь букашка, божья коровка или жучок какой. Лёг на подоконник животом и стал разглядывать. Показалось, что в полуметре от окна сидит нечто похожее на комара. Стал тянуть шею, подвинулся чуть вперёд. От этого движения нога Марабу скользнула по полу – и он чуть было не нырнул вниз. В последний момент удалось ухватиться за край подоконника и не вывалиться из окна. Испугался ужасно. Руки дрожали, сердце бешено колотилось. Сел на диван, отдышался немного.

«Уф… ещё немного – и мне конец! Удивительно… Куда они все подевались? Вчера к этому времени штук пятьдесят наколошматил. Экология, что ли, испортилась, или ещё что… Непонятно… Надо в обед борща из дома привезти, может, на него клюнут», – думал Марабу.

Вдруг всплыл на мгновение сон, где муха-царица бьёт его мухобойкой по голове со словами: «Нашёл себе удовольствие – убивать, проклятый садист».

– Тьфу ты, чёрт, привязалось! – прошептал Марабу.

Раздосадованный, он прошёл в кабинет, сел в кресло и в тревожной задумчивости стал пошлёпывать мухобойкой по колену. Потом посмотрел на свою радость на расстоянии вытянутой руки и, поцеловав, спрятал.

– Следующий! – заорал Марабу и добавил вполголоса: – Сказал заведующий.

Вошёл здоровенный, широкоплечий, с небольшими усиками симпатичный мужик – с процентовками. Был выше его на целых три с лишним головы. Про себя Марабу называл его Амбалом. Он очень не любил его за то, что выглядел на его фоне карликом, и ещё за то, что тот вёл себя всегда спокойно и с достоинством. Амбал был начальником одной небольшой подрядной организации, которая занималась пусконаладочными работами. Он прекрасно знал, что нельзя приходить к Марабу с утра, но обстоятельства складывались так, что надо было срочно выезжать на объект, который находился далеко от города, и он торопился. Все визы, естественно, у него были.

Марабу даже к столу его не подпустил.

– Чего ты хотишь? Обмануть меня? Я что тебе, лох, что ли?! – кричал Марабу, едва тот переступил через порог. – Сначала сделай мне вентиляцию в административном здании. Люди задыхаются от жары. Вентиляция ни хрена не работает, а он припёрся процентовки подписывать. А у меня над головой воздуховод гудит, работать не даёт.

Вентиляция работала исправно. Просто её никто не включал, забывали. А когда всё-таки включали, не закрывали окна, и горячий воздух шёл в помещения с улицы. Поэтому и было жарко.

– Это не наша вина, Леонид Кузьмич. Не надо забывать включать вентиляцию и окна закрывать, чтобы тёплый воздух не шёл с улицы, – оправдывался Амбал спокойно.

– А почему воздуховод шумит, работать не даёт? – спрашивал Марабу, глядя с ненавистью.

– Это вина проектантов. Надо было в этом месте глушитель запроектировать.

– Насрать на проектантов! Мне надо, чтобы не гудело над головой!

– Ну хорошо, мы установим глушитель на воздуховод, Леонид Кузьмич, – согласился Амбал.

– Вот когда установишь, тогда и приходи, – подвёл итог Марабу и уткнулся в бумаги.

Хотя Амбал и был маленьким начальником, но рост у него – под метр девяносто и вес больше центнера, поэтому Марабу слишком сильно его не унижал, боялся: вдруг разозлится, стукнет разок – и ему хана.

Амбал вышел из кабинета и тут же попросился на приём к генеральному директору объединения. У него, как умного и доброжелательного человека, были хорошие отношения с генеральным, и скоро он подписал процентовки там.

Марабу с минуту сидел неподвижно, с удовольствием вспоминая, как распёк этого великана. Он хотя и небольшого роста – большой человек, а тот, несмотря на внушительные габариты, – маленький, и сознание этого хорошо грело его душонку.

Но недолго. Он вспомнил о мухах. С тревогой пошёл в комнату отдыха. Мух и на этот раз не было. Марабу в раздумье постоял, недоуменно пожимая плечами и прижимая нижнюю губу к верхней, делая рот полумесяцем. Вспомнил случай, когда он был в командировке в Германии, четыре года назад. За неделю, что он там пробыл, чуть с ума не сошёл без мух. Чёртовы немцы-чистюли такой порядок сотворили, что, как он ни искал, нигде не мог найти ни одного насекомого. Пришлось за два дня до окончания командировки ехать на окраину города, чтобы утолить страсть. Не сделай он этого, точно бы спятил. Тогда со всей очевидностью осознал, что без мух долго не протянет. Либо сойдёт с ума, либо умрёт от тоски – так сильна была его потребность убивать их. Вспомнил, какой он испытал ужас тогда, и ему стало не по себе.

«Надо к замам зайти, узнать, есть ли у них мухи», – подумал Марабу, впадая в панику. Отправился к заместителям генерального директора под предлогом проверить вентиляцию. Он так был озабочен внезапным загадочным исчезновением мух, что даже забыл поздороваться с людьми в приёмной и не предупредил секретаршу, куда идёт и когда вернётся.

Кабинеты замов находились, как и его, на пятом этаже. Первым, к кому зашёл, был заместитель генерального директора по быту. Это был среднего роста пузатый человек лет сорока пяти, с землистым лицом и большой родинкой посередине лба, по прозвищу Официант – он устраивал застолья для своих и приезжих начальников, включая министерских. Он вечно что-то жрал. Когда бы к нему ни приходили, он что-нибудь да жевал, а на столе всегда находилась какая-нибудь снедь. Мусорная корзина зачастую была доверху наполнена обёртками от конфет, ореховой скорлупой, кожурой и огрызками фруктов. Едой от него несло за километр. Марабу его не уважал, часто подшучивал и называл Пентюхом.

– Здорово, Пентюх! – Марабу вошёл в кабинет без стука. – Всё жрёшь? Когда ж ты нажрёшься…

На столе у Официанта громоздилась куча грецких орехов и скорлупа от них. Он давил орехи в ладонях, один о другой. Официант очень удивился, увидев главного инженера объединения у себя в кабинете, и даже от неожиданности открыл рот, набитый орехами. Никогда прежде тот к нему не заходил. Марабу подошёл к опешившему Официанту и замахнулся на него рукой. Тот от испуга пригнул голову и быстро заморгал. Испугался не понарошку, а по-настоящему. Это обрадовало Марабу. Он поддел средним пальцем подбородок Официанта, остальные пальцы собрал в горсть и резко дёрнул руку вверх. Послышался громкий щелчок. Взяв саечку за испуг, Марабу быстро осмотрел стол и подошёл к вентиляционной решётке.

– А ну-ка, Пентюх, подойди-ка сюда, – потребовал он.

Официант, держась за рот и кривясь от боли – он прикусил себе язык, когда Марабу брал саечку, – встал с кресла и приблизился.

– У тебя, Пентюх, вентиляция работает?

– Не знаю, Леонид Кузьмич, – прошамкал Официант, всё ещё держась за рот и дожёвывая орехи.

– А ну-ка подставь руку к решётке. Дует?

– Не знаю, Леонид Кузьмич. Вроде нет.

Марабу встал сзади Официанта, ещё раз внимательно осмотрел стол и стены в надежде обнаружить мух. Их не было. Он взмахнул рукой и с силой по касательной ударил по толстой заднице.

– Ой! – вскрикнул Официант от жгучей боли.

Марабу рассмеялся:

– Ну ладно, Пентюх, жри свои орехи, а я пошёл.

Как только Марабу оказался в коридоре, настроение у него резко упало. «Куда мухи подевались? – думал он, оглядывая стены. – Даже у Пентюха нет, а ведь там настоящий рай для них. – Марабу нащупал мухобойку. – Соскучилась, родимая».

И тут же услышал голос мухи-царицы: «Когда ж ты, проклятый садист, насытишься нашей кровушкой! Нашёл удовольствие – убивать… Подлый злыдень. Нет страшнее зверя, чем человек».

«А может, они неспроста исчезли?» – подумал Марабу, холодея от ужаса.

Следующий, к кому зашёл, был замгендиректора по капитальному строительству. Звали его Петром Петровичем. Был он не выше Марабу, но не в пример тому широкоплеч и коренаст, с короткими русыми волосами, с короткой же шеей. Говорил всегда громко, почти кричал и через каждые два-три слова почти матюкался. Он не произносил матюки до конца, а говорил только одну или две начальные буквы. Вроде бы и не матерился, но, когда озвучивал первые буквы непечатного слова, всем было не только ясно, что это за матюк, но и весело. Марабу с Петром Петровичем было легко и комфортно. Он видел в нём родственную хамскую душу, прощал грубые выходки и был с ним почти на равных.

– Здорово, Петрович! Как дела? – поприветствовал Марабу.

– Как в порту, сахар в жопе, ху во рту. Здорово! – ответил Петрович, вставая с кресла.

Марабу, зыркая по сторонам в поисках мух, подошёл к Петровичу и пожал ему руку. После рукопожатия они одновременно замахнулись друг на друга. Марабу со словами «Ты первый испугался» стал подставлять палец под подбородок Петра Петровича, чтобы взять саечку за испуг. Тот, в свою очередь, говоря «Да иди ты в жопу, Леонид Кузьмич, ты первый испугался», старался сделать то же самое. Громко смеясь – а Пётр Петрович даже повизгивал, как поросёнок, – они стали возиться, пытаясь оттолкнуть руку другого от себя, чтобы взять саечку первым. Наконец Пётр Петрович, как начальник более низкого ранга, хотя и был в два раза сильнее Марабу, поддался более высокому начальнику, и тот взял у него саечку за испуг. Довольный Марабу подошёл к вентиляционной решётке.

– Слушай, Петрович, вентиляция у тебя работает?

– А ху его знает. На ху она нужна, – ответил Пётр Петрович, подойдя к Марабу.

Зная, что тот будет пытаться ударить его по заднице, встал боком.

– А ну подставь руку к решётке, – попросил Марабу.

Пётр Петрович протянул руку к решётке, опасливо косясь.

Марабу ещё раз оглядел кабинет в надежде найти мух и спросил:

– Дует?

– А ху его знает, Леонид Кузьмич. Кажется, нет.

Марабу хотел было ударить Петра Петровича по заднице, но тот, смеясь, отскочил в сторону.

– Да иди в жопу, Леонид Кузьмич!

– А у меня воздуховод, падла, гудит, работать не даёт. Ну да ладно, – сказал Марабу и вышел из кабинета.

Потом он заглянул к заместителям генерального директора по экономике и транспорту, но и у них насекомых не было. Беспрестанно повторяя про себя: «Куда мухи подевались?» – Марабу прошёлся по некоторым кабинетам от четвёртого и до первого этажа всё под тем же предлогом – проверить вентиляцию. Зашёл и на кухню. Казалось бы, это наилучшее местообитание для мух: шёл вовсю процесс приготовления пищи, в воздухе носились ароматные запахи. Но и здесь их не было!

Растерянный и испуганный, Марабу поднялся на лифте к себе на пятый. Не обращая внимания на посетителей в приёмной, прошёл в кабинет, заглянул на всякий случай в комнату отдыха и, не обнаружив там мух, вернулся.

«Ничего не понимаю. Куда они все подевались? Мор, что ли, случился? Может, напала какая-то зараза? Вряд ли… Вчера их было море. Не может быть, чтобы вдруг ни с того ни с сего исчезли… Но куда они все подевались? Ничего не понимаю!.. – думал Марабу, поглаживая мухобойку в кармане пиджака. Тревога всё росла и росла. Опять вспомнился кошмарный сон, где мухи подвергают его экзекуции за жестокосердное отношение к ним. Возникла мысль: – Наверное, неспроста они исчезли. Может, хотят отомстить. – И тут же обругал себя: – Что ты мелешь! Двадцать первый век грядёт. Чудес на свете не бывает».

И заорал:

– Следующий!

До обеда главный инженер объединения был очень рассеян, слушал ходоков невнимательно, говорил невпопад. Он, почти не глядя, подписывал процентовки и другие бумаги, никого не унижал и не шутил свои глупые и злые шутки. Не до этого было. Посетители выходили от него с радостными лицами. Некоторые звонили знакомым, чтобы те срочно воспользовались благоприятным случаем.

Приехав вместе с женой домой на обед, Марабу первым делом тщательно обследовал квартиру в надежде найти хотя бы одну малышку-дрозофилу. Но ни мушки-лилипута, ни обычной мухи он не обнаружил. Даже тощего комарика нигде не было.

За обедом Марабу, как обычно, ел много, но без аппетита и азарта.

– Слушай, куда все мухи подевались? – спросил он в сильной задумчивости у жены, которая в этот момент думала: «И куда всё это влезает в Чиканутика?»

– А бог его знает, – ответила она рассеянно.

Пообедав, Марабу налил в термос борща, положил в целлофановый мешок котлет, пирожков и взял с собой несколько блюдец. Оказавшись в комнате отдыха, разлил борщ по блюдцам и расставил их на столе и на подоконнике. Затем разложил повсюду кусочки котлет и пирожков. В кабинете сел в кресло, достал мухобойку и, грустно глядя на неё, подумал: «Милая моя, неужели эти безмозглые твари опять не налетят?» Вспомнил, как в ужасе на грани сумасшествия бегал от одного мусорного бачка к другому на окраине города в Германии, шепча исступлённо: «Мухи! Мухи! Куда подевались мухи?» – пока не убил первую муху, потом вторую, третью…

Раздался стук в дверь. Заглянула секретарша:

– К вам, Леонид Кузьмич, можно?

– Я занят, – отрубил Марабу.

Через полчаса он снова зашёл в комнату отдыха. Разочарованию не было предела. Аж слёзы выступили на глазах… Ни единой мухи и на этот раз. Появилась слабость в ногах. Марабу присел на диван. «Да что ж это такое? А вдруг они навсегда исчезли! Как же мне жить? Кого убивать?» – думал он в прострации.

С трудом встав, на ватных ногах, пошатываясь, побрёл в кабинет. Кое-как добрался до стола и плюхнулся в кресло. Главного удовольствия в своей жизни он не получал уже несколько долгих часов! Вчера к этому времени Марабу перебил огромное количество мух. Под сотню, а то и больше. После обеда все стены и мебель в комнате отдыха были в ласкающих его взор кровавых пятнах бесполезных тварей, а пол был усеян отдельными частями их тел. Даже удовольствие, которое Марабу получал, унижая людей и шутя над ними свои злые шутки, не шло ни в какое сравнение с наслаждением, какое он испытывал, убивая мух. Опять вспомнил Германию без насекомых и муху-царицу: «Ты думаешь, мы не отомстим тебе, проклятый садист? Отомстим, ещё как отомстим…»

Ужас стал охватывать Марабу от мысли, что главному удовольствию его жизни пришёл конец. Но вдруг появилась мысль: «А может, налетели?» Надежда придала ему сил. Марабу пошёл в комнату отдыха. Робко заглянул. Мух не было.

Губы его задрожали, слеза из левого глаза скатилась на щёку, а потом на подбородок. На дрожащих от слабости ногах Марабу поплёлся к своему креслу. Сел – и представил жизнь без мух. И увидел пустоту.

Чудовищный страх охватил Марабу, проник во все клеточки его существа. Даже если вдруг исчезло бы всё человечество, вряд ли он так сильно запереживал бы. Ужас от мысли, что лишился главного удовольствия, был таким страшным, что рассудок Марабу помутился. Замелькали перед глазами и муха-царица, бьющая его мухобойкой, приговаривая: «Нашёл удовольствие – убивать. Нет страшнее зверя, чем человек», и улочки чистенького немецкого городка, и убитые им из рогатки воробьи, и обваренная кипятком кошка, и люди, им униженные и оскорблённые…

– Мухи! Мухи! Куда подевались мухи?! – заорал Марабу, глядя сквозь стену.

Секретарша, думая, что главный инженер объединения приглашает на приём, разрешила войти очередному посетителю. Это был маленький человечек из субподрядной организации, по прозвищу Гном. Его Марабу искренне любил – тот был на полторы головы ниже его и кроток. Марабу никогда не унижал его, напротив, был всегда очень ласков с ним; расспрашивал о здоровье, семье, производственных проблемах и иногда беседовал о политике.

Гном с широкой улыбкой на лице, предвкушая удовольствие от любезностей высокого начальника, вошёл в кабинет.

– Здравствуйте, Леонид Кузьмич.

– Куда мухи подевались?! – закричал Марабу, уставясь на Гнома.

– Какие мухи, Леонид Кузьмич?

Он думал, что главный инженер объединения шутит. Марабу вскочил с кресла, вытащил мухобойку из кармана и, ударив ею по столу, снова возвысил голос:

– Куда подевались мухи, подлец? Я тебя спрашиваю! Куда ты их дел? Верни мне моих мух! Я без них жить не могу!

Марабу пошёл на Гнома с поднятой над головой мухобойкой.

– Мухи! Мухи! Куда подевались мои мухи?! Ты их у меня украл! Отдай мне моих мух, негодяй! – кричал Марабу, приближаясь.

Гному стало ясно, что начальник не шутит. Он попятился и выскочил из кабинета. Продолжая кричать: «Отдай моих мух! Я без них жить не могу», – Марабу погнался за ним. Гном пулей пронёсся через приёмную, выскочил в коридор и стремглав помчался к лестнице. Марабу – за ним. Но, видя, что ему не угнаться за беглецом, вернулся в приёмную и стал всех подряд лупить мухобойкой.

– Куда подевались мухи? Отдайте моих мух! – кричал Марабу, ударяя хлопушкой по лбам, ушам, носам, щекам, затылкам и темечкам.

На шум вышел сам генеральный директор объединения.

– Леонид, ты что, на работу пьяный пришёл? Быстро домой – и хорошенько проспись! – Он не догадывался, в чём дело.

Марабу прекратил размахивать мухобойкой, посмотрел на друга безумными глазами, не узнавая его.

– Где мои мухи? Куда они все подевались? Это ты их у меня украл! Отдай мне моих мух! – закричал Марабу и, подскочив к другу, стал шлёпать его хлопушкой, норовя попасть по голове.

Посетители не могли допустить, чтобы кто-то бил начальника такого ранга, быстро скрутили буяна и оттащили в кабинет. Но Марабу вырывался, пинал всех ногами. Тогда замотали ему руки и ноги скотчем и положили на спину на диван в комнате отдыха.

– Где мои мухи? Куда они подевались? Отдайте мух, – плача, причитал присмиревший Марабу, крепко сжимая мухобойку.

Орудие убийства у него так и не смогли отобрать. Кто-то сказал, что надо вызвать скорую помощь.

– Куда подевались мухи? – спрашивал Марабу приехавшего врача, немолодую женщину с уставшими глазами, когда она поинтересовалась, как он себя чувствует.

– Надо везти в психушку, – сказала врач.

Генеральный директор объединения возмутился и стал учить доктора, что не может такой большой начальник сойти с ума, что сумасшествие – удел простых руководителей и обычных людей. Но потом, поняв, что сморозил глупость, разрешил.

– Свихнулся, – подтвердил диагноз опытный пожилой психиатр, взглянув на Марабу. Даже полсекунды не думал.

Марабу смиренно стоял перед врачом, плакал и тихо причитал:

– Мухи… Мухи… Куда вы подевались? Как жить без вас? Муха сказала, что они лучше людей. Правда, доктор?

– Это, дорогой мой, спорный вопрос, – ответил он и, повернувшись к генеральному директору объединения, объявил: – Что ж, будем лечить. Не первый и не последний. Но гарантировать полное выздоровление не рискну, уж больно случай тяжёлый. Полное расстройство психики.

– Вы уж постарайтесь, я вам за это что-нибудь построю или куплю, – сказала важная особа и уехала на работу. Дел у чиновника такого ранга было по горло.

Поместили Марабу, как большую шишку, в отдельную палату со всеми удобствами. Вечером приехали жена и дочь. Немного побыли. Он не узнавал родных и всё время, трогательно прижимая мухобойку к груди, плакал и тихо причитал:

– Мухи… Куда подевались мухи?..

Но мухи как сквозь землю провалились. Не было их и в дурдоме. До самого отбоя Марабу слонялся по палате, держа наготове мухобойку.

На ночь дали ему какие-то препараты, он успокоился и заснул.

На рассвете Марабу проснулся, вышел в коридор и, пройдя мимо спящей на посту дежурной медсестры и охранника, оказался на улице. В синих больничных штанах и куртке, с мухобойкой в руке, он стал искать мух в городе. Только-только появлялось солнце из-за горизонта, показалась половина неяркого жёлтого диска, небо окрасилось в нежно-голубой цвет. Месяц терял очертания, покрываясь лёгкой дымкой. Поднялся слабый ветерок, нежными порывами шевелил листву на деревьях. Уже вяло чирикали воробьи, кое-где каркали вороны. Марабу шёл по улице куда глаза глядят, не понимая, где находится. Он подходил к фонарным столбам, деревьям, домам и, шепча себе под нос: «Мухи… мухи… куда подевались мухи?» – искал насекомых. Но их нигде почему-то не было. Это казалось трагическим стечением обстоятельств, мухи сговорились, всевышний так подстроил – бог его знает.

Марабу заметил помойку, свернул в проулок и пошёл по направлению к ней. Солнце уже полностью вышло из-за горизонта и как раз зависло над этой мусоркой. Марабу показалось, что мух там великое множество, что они роятся над помойкой, как пчёлы над ульем. Он представил, как стоит в контейнере по колени в мушиной крови и, не переставая, бьёт их любимой мухобойкой. Улыбка счастья озарила его лицо. Марабу поцеловал мухобойку и ускорил шаг. Он так размечтался, что не заметил под ногами открытый канализационный колодец и с радостной улыбкой и слезами счастья шагнул вниз. Падая, Марабу ударился головой о железный край колодца и мгновенно умер.

Примерно в десять часов утра его тело обнаружила дворничиха, внимание которой привлекло огромное количество мух, клубящихся над колодцем. Она и сообщила куда следует.

Насекомые вдруг снова появились, как будто и не пропадали никуда. Когда вытащили Марабу – с застывшей счастливой улыбкой на засиженном мухами лице, – хотели убрать мухобойку, но не тут-то было: не сумели, так крепко он сжимал её. Так и решили похоронить Марабу с мухобойкой в руке.

На похоронах было не очень много народа, зато мух – в избытке. Они кружили над гробом и бесстрашно пикировали на покойника, будто хотели успеть обгадить его как можно сильнее, мстя за своих безвременно ушедших в мир иной собратьев. Пришлось даже выделить человека, который веткой лиственницы отгонял назойливых насекомых. Улыбающийся Марабу едва на себя походил – так визажисты из морга приукрасили его: сделали покойника и круглолицым, и высоколобым, и даже, кажется, немного нос укоротили.

Лица у немногочисленных провожатых были, как и положено, с печатью скорби. Говорили о том, каким покойный был крепким и вдумчивым производственником, непосредственным, с большим чувством юмора человеком, хорошим мужем и отцом, как яростно боролся за каждую копейку объединения… Кто-то заикнулся, что не мешало бы усопшему поставить памятник в центре города. Один человек, который очень не любил Марабу, но в силу служебного положения обязан был присутствовать на похоронах, представил этот памятник. Это была пятиметровая скульптура большеголового и длинноносого Марабу с двухметровой мухобойкой в руке, занесённой для удара по огромной, отлитой из бронзы мухе, установленной у подножья гранитного постамента. На нём аршинными золотыми буквами написано: Мухобой Л. К. Мудилов. Ему так стало смешно, что едва не рассмеялся.

Пришло время прощаться с покойным. Жена Марабу поцеловала мужа в лоб и скромно отошла в сторонку. Дочка не подошла. Она смотрела на мухобойку с ползающими по ней мухами и загадочно улыбалась.

Заиграла похоронная музыка. Богатый гроб – кажется, из канадского ясеня – закрыли и опустили в могилу. Стали бросать горстями землю. Пока яму засыпали, жена Марабу, глядя на роящихся над могилой мух, подумала: «Там ему будет хорошо. Там этих паразиток – видимо-невидимо. Будет бить, сколько душа пожелает…»

Наивная! На том свете её покойный муж не будет убивать мух своей мухобойкой, и унижать людей не будет, и шутить злые шутки над ними тоже не будет. Боженька не позволит!

Загадка

В последние полгода Николаева мучила одна загадка. На первый взгляд, это был чепуховый, не заслуживающий внимания серьёзного человека вопрос. Его и загадкой язык не поворачивался назвать, тем более тайной. Так, ерунда какая-то, да и только. Другой не обратил бы на это никакого внимания, а вот Николаева почему-то заинтересовало.

Загадка была такая. Почему утром его сослуживец Пятых садится в служебный автобус всегда вместе с ним, в одном и том же месте – возле магазина «Светлана», а после обеда – где придётся, голосуя автобус? А иногда и вовсе приходит на работу пешком, опаздывая минут на сорок и больше, а изредка вообще не появляется на рабочем месте.

Мест, где Пятых останавливал автобус, Николаев насчитал штук пятнадцать. Почему Пятых так делает? Что им движет после обеда? Николаеву было совершенно не понятно. Маршрут служебного пазика пролегал так, что можно было садиться где угодно: дорога огибала район, где они с Пятых жили недалеко друг от друга, и расстояние от их домов до дороги было почти одинаковым в любую сторону. От того места, где утром садились в автобус, расстояние было немного короче, поэтому они там и садились. А вот после обеда их пути почему-то расходились.

С одной стороны, кому какое собачье дело, где после обеда Пятых садится в автобус. Но, с другой стороны, интересно, почему он так делает. Иногда Николаев пытался разгадать эту загадку, но не получалось. Разумных объяснений не было. Только нереальные и порой глупые. Например, Пятых после обеда черти водят не туда, куда надо, или он развлекает себя таким образом, или инопланетяне манипулируют его сознанием… И чем жизнь шла дальше, тем больше хотелось узнать Николаеву об этом, как он выражался, феномене.

Чтобы спросить об этом напрямую у Пятых, и речи не могло быть. Отношения между ними не приятельские – это раз. И второе: уж очень он обидчивый. И не только обидчивый, но и, мягко говоря, странноватый, хотя неплохо знает дело и вообще служака. Был он всегда задумчив и несколько рассеян, как будто мысленно находился далеко от места пребывания, не всегда улавливал смысл происходящего и чего от него хотят.

Из-за этих своих качеств Пятых часто попадал в нелепые ситуации. То в магазине бился лбом в стеклянную дверь, не замечая препятствий, то садился мимо стула, больно ударяясь затылком о стену, то спотыкался о порог или о свою ногу и запахивал носом в пол, нередко цементный, то надевал шапку задом наперёд, щеголяя так по городу. И самое ужасное: Пятых довольно часто наступал на собачье дерьмо, принося на подошве этот подарочек на работу. Когда он приходил, коллеги первым делом принюхивались и внимательно смотрели на его обувь и на следы от неё, чтобы в случае чего срочно прекратить передвижение пачкуна по помещению и предотвратить дальнейшее загрязнение пола собачьими какашками.

Был Пятых среднего роста, довольно плотный, с тёмно-русыми короткими волосами и лохматыми бровями. Говорил неторопливо, хмуря брови, часто останавливался и возвращался. Когда кто-то задавал ему какой-нибудь вопрос, неизменно начинал отвечать с фразы: «Да ты знаешь…» Ходил Пятых вразвалочку, как медведь. Дулся по каждому поводу и без него. Если, например, на его столе бумага сдвигалась с места – если кто-то проходил мимо, – он обижался и говорил, чтобы ходили осторожней. Если брали с его стола линейку или карандаш, а потом клали не на прежнее место, он перекладывал, где это было, демонстративно качал головой, громко вздыхал и осуждающе смотрел на провинившегося. Ну а если кто-либо впопыхах забывал пожать ему руку на прощанье или когда здоровался, тут и говорить нечего: обида была страшная. Дулся неделями. Любил Пятых крепкий сладкий чай и пил на работе исключительно заварку, вбухивая в неё огромное количество сахара. Кроме обидчивости и рассеянности, бросался в глаза ещё и его необычный смех: что-то и от ржания необъезженного жеребца, и от мекания козла, забредшего в огород с капустой, и от крика упрямого осла, и даже улавливался в его смехе звук тормозящего перед остановкой трамвая. Вот так-то! И последнее. Когда он смеялся, кривил рот на правый бок и закрывал левый глаз.

Николаев не любил Пятых, но явно не выражал неприязни и старался как можно реже общаться с ним. Про себя или вслух – не при нём – называл его, в зависимости от настроения, Гендей, Гендосом, Гендурманом, Гендуриком, Геночкой, Генулькой и т. д. Но чаще всего называл Гендей или Гендосом.

Контора, где они работали, была небольшой и входила в состав более крупного учреждения, которое, в свою очередь, было частью одной большой организации, ведущей пусконаладочные работы. Как и во всех заведениях подобного рода, занимались они по большей части, как говорят в народе, перекладыванием бумаг с места на место. С ними работали ещё двое. Справа от входной двери было рабочее место Николаева, скрытного усатого человека с хорошим чувством юмора. Дальше сидел смуглый черноволосый задира Забелин. Напротив него – высокий, спокойный, с маленькими усиками Алексашенко, на столе которого стояли допотопный компьютер и принтер. А напротив Николаева трудился Пятых. У окна, возле Забелина, на тумбочке, пылился старенький телевизор со сломанной антенной. Слева от Николаева стоял стол с электрочайником, несколькими гранёными стаканами и литровой стеклянной банкой, в которой заваривали чай. В выдвижных ящиках хранились чайные ложки, печенье, конфеты, пачки чая и сахар. Сбоку от Пятых – раздолбанное кресло с красной облезлой матерчатой обивкой и два колченогих стула. Вот и вся обстановка.

Николаев и Забелин были простыми инженерами, Пятых – старшим, а Алексашенко – ведущим инженером и их начальником. Все были примерно одинакового возраста, от сорока трёх до сорока пяти лет.

– Интересно, почему Генурик после обеда садится в автобус всегда в другом месте или вообще не садится, как сегодня, а утром с нами садится? – спросил Николаев, как только сел за свой стол, приехав вместе со всеми в контору с обеда. – Ну не загадка ли это природы? А? Вчера после обеда сел в автобус у школы, позавчера – возле Сбербанка, позапозавчера – на перекрёстке. И так каждый день! Меняет, как перчатки. Зачем он это делает, для чего, с какой стати? Ничего не понимаю!

– Может, для разнообразия. Жизнь скучная, вот он себя и развлекает, – предположил, посмеиваясь и пощипывая усики, Алексашенко.

– Следы, наверное, путает, – ухмыльнулся Забелин. – Пойду чаёк заварю.

Он вылил из чайника в раковину остатки воды, открыл кран и ждал, пока не потечёт холодная, время от времени подставляя палец под струю.

– Что ж он, аспид, делает! Нет мне покоя уже полгода как минимум из-за его такого странного поведения. Ну не удивительно ли: каждый божий день человек садится в автобус в новом месте. Зачем? Что им движет после обеда? И спросить нельзя, обидится, – не успокаивался Николаев.

– Нет, спрашивать нельзя, точно обидится. Я один раз полюбопытствовал, почему он припёрся в домашних шароварах цвета детской неожиданности, так он так на меня посмотрел… мол, не твоего ума дело, – сказал Алексашенко, вертя авторучку.

– Ох и чудик! Надо проследить, чтобы собачье дерьмо не занёс, – отозвался Забелин.

Он набрал в чайник воды, включил его и сел за стол.

– Анекдот новый рассказать? – спросил Алексашенко.

Николаев и Забелин кивнули.

Алексашенко прочистил горло и стал рассказывать:

– Сидит рыбак на берегу, ждёт поклёвки. Раннее утро. Солнце ещё не взошло. Тихо. Туман стелется над водой. Вдруг слышит рыбак, как вдалеке вроде кто-то кого-то посылает. Проходит ещё время. Уже ближе рыбак отчётливо слышит крик: «Пошёл на хui!» «Интересно, за что он посылает?» – думает рыбак. Проходит ещё немного времени. Слышится шорох, из-за камышей показывается лодка. Видит рыбак: сидит в лодке мужик и гребёт вилками. Говорит ему: «Мужик, ты чё вилками гребёшь, греби ложками!» – «Пошёл на хui!»

Все рассмеялись. Особенно смешно было рассказчику.

– Греби ложками!.. – повторял он, подрагивая от смеха и поглядывая на сослуживцев, всё ещё сопереживая событиям на реке.

Стал рассказывать анекдот Николаев:

– Собирается девка на дискотеку. Нагнулась, чтобы туфли надеть. Мать заметила, что та без трусов. Говорит ей: «Ты что, шизанулась? Трусы надень!» – «Сама ты шизанулась! Когда на свою сраную оперу идёшь, уши ватой затыкаешь?»

Все, не отойдя ещё от предыдущего анекдота, рассмеялись.

– А вот ещё хороший анекдот, – сказал Алексашенко. – Приходит мужик к проктологу, говорит: «Доктор, что-то у меня в попе зудит». – «Снимайте брюки, посмотрим». Мужик снял брюки, встал раком. Проктолог: «Так там же роза!» – «С днём рожденья, доктор!»

Опять посмеялись.

– Что же Гендурик ведёт себя так странно после обеда? А? Ничего не понимаю! – в раздумье произнёс Николаев. – Что за причина? Непонятно… Никаких разумных объяснений нет.

– Может, ему после обеда моча в голову бьёт? – пошутил Алексашенко.

– Никаких разумных мыслей на этот счёт. Даже удивительно, – недоумевал Николаев, широко раскрыв глаза и поджав губы.

Зашумел чайник. Забелин открыл крышку и заглянул внутрь. Вода только начала закипать. Не закрывая крышку, стал ждать, когда вода забурлит.

– Чёрт его знает, что у него на уме, – пробормотал он.

Когда вода вовсю закипела и стала выливаться из носика, Забелин выдернул шнур из розетки, заварил чай в банке и вернулся на своё место.

– Как узнать? Ёлки-палки, интересно же! – воскликнул Николаев.

– Да никак! Попробуй нашего мишку косолапого спросить! Обиды будет полные штаны. Так и останется неразгаданной эта страшная тайна, – отозвался Алексашенко.

Через несколько секунд, посмеиваясь, он спросил:

– Послушайте, кто из вас знает, как будет по-украински мишка косолапый?

– Как? – поинтересовался Николаев.

– Ведмедик клишоногий, – рассмеялся Алексашенко.

И остальные рассмеялись.

– Что, и на конфетах так пишут?

– Наверное, так и на конфетах пишут, – ответил Алексашенко

– Ведмедик клишоногий. Умора! – улыбнулся Николаев.

Послышались шаги в коридоре.

– Геночка идёт, – прошептал Алексашенко.

Как только Пятых вошёл, все стали принюхиваться и смотреть на его туфли: не принёс ли собачьего подарочка с улицы. Вроде пронесло. Он молча обошёл всех и с каждым поздоровался за руку, хотя утром был на работе. Видно, забыл. Почему Пятых опоздал на сорок пять минут и снова здоровается, никому и в голову не приходило спросить. Обидится ещё. Был он в своём обычном состоянии – в задумчивости.

– Гена, чаёк будешь? – спросил Забелин, вставая из-за стола. – Я недавно заварил. Свежачок.

Пятых кивнул. Забелин осторожно, чтобы, не дай бог, не сдвинуть бумаги на его столе движением воздуха, подошёл к чайнику, налил в стакан заварки и спросил:

– Сколько тебе сахара?

– Ложек семь, – сказал Пятых задумчиво.

Забелин насыпал, немного размешал и вместе с ложкой бережно поставил стакан ему на стол.

– Спасибо, Женя, – бросил благодарный взгляд Пятых.

Потом Забелин налил себе чаю и обратился к Алексашенко и Николаеву:

– Мужики, чай будете?

Те отказались. После чаепития Забелин и Пятых закурили. За компанию с ними задымили и Николаев с Алексашенко.

«Почему Генурчик не сел в автобус? Что он всё кругами ходит? Как узнать?» – думал Николаев, украдкой поглядывая на Пятых, и не находил ответа на эти вопросы.

– Гена, чем вчера вечером занимался? – спросил Пятых Забелин.

У них были приятельские отношения. Они часто говорили о семейных проблемах, рыбалке (Пятых был заядлым рыболовом, по субботам и воскресеньям ходил рыбачить на местную речушку), о других вещах.

– Да ты знаешь, Женя, вчера стирку затеял. Накопилось много белья. Штук тридцать носков, трусов больше десятка, маек полно… штук пятнадцать. Заглянул в кладовку, а она доверху шмотьём забита. Думаю: надо стирать. Да и Наташка шипит: «Давай стирай, всю квартиру грязными носками завалил!» Сам знаешь, как бабы над душой стоят. Так и тянется рука дать ей по морде… Пришлось стирать.

Всех удивило и рассмешило огромное количество белья, которое накопилось у Пятых, особенно носков. Стали, не таясь, смеяться. Смеялся со всеми и Пятых своим необыкновенным лошадино-козлино-ослиным смехом с примесью звука тормозящего перед остановкой трамвая, кривя рот на правый бок и закрывая левый глаз.

– Как же так получилось, Гена? – спросил Забелин, продолжая смеяться.

– Да ты знаешь, Женя, – Пятых посерьёзнел, – из-за моей практичности. Поношу с недельку носки, трусы и майку – и бросаю их в кладовку. Жду, когда побольше накопится, чтобы в машинке постирать. Что по одной штучке стирать? Непрактично…

На улице послышался громкий лай и собачий визг. Все встали со своих мест и подошли к окну. Увидели трёх псов, гавкающих вслед собаке. Видно, барбос зашёл на их территорию и они его проучили.

В конторе в тот летний день было жарко, да и накурили к тому же. Алексашенко открыл окно, чтобы проветрить.

– Живут по жестоким законам природы. Защищают свою территорию от чужаков. Лишний рот им не нужен, – сделал вывод Николаев и сел за свой стол.

Остальные последовали его примеру.

«Ну и чудак этот Гендурик», – подумал Николаев, вспомнив про его стирку.

Стали говорить о собаках. Алексашенко рассказал, что у его знакомого есть бультерьер, у которого такие сильные челюсти, что может разгрызть любые кости. Даже крупные говяжьи мослы грызёт только так. А Забелин поведал, что у его знакомого в однокомнатной хрущёвке живёт кавказская овчарка. Она такая огромная, что жрёт за четверых, а псиной так несёт из квартиры, что с улицы слышно.

– Как же она в однокомнатной хрущёвке помещается? – удивился Николаев. – А как у них решается туалетный вопрос? Санузел-то там совмещённый. С этим совмещённым санузлом… Я не знаю… Зачем их понаделали? Один человек купается, а другому приспичило. Или, например, один сидит на унитазе по-большому, а другому надо, аж невмоготу, по-малому. Что делать? Был бы раздельный санузел, можно в таком случае и в ванной посикать. Идиоты!

– Один мой знакомый на этот случай убрал шпингалет с двери санузла, и, когда ему приспичит по-маленькому, а жена сидит на унитазе, он открывает дверь и облегчается в раковину, – поделился Алексашенко.

Стали посмеиваться, представляя эту милую картину.

– А у тебя, Гена, есть шпингалет на двери в туалете? – спросил Николаев у Пятых.

– Нет, нету. Зачем он нужен. Когда Наташка там сидит, я иногда захожу и заварник выливаю, – спокойно и серьёзно ответил он.

Николаев вообразил, как Пятых заходит в туалет, просит жену, сидящую на унитазе, приподнять зад и выливает старую заварку из заварного чайника. Ему стало очень весело, и он, трясясь от смеха, обратился к Алексашенко и Забелину:

– Представьте себе, сидит Наташа на унитазе, заходит Гена и говорит ей: «Поднимись немного, я заварку вылью». Она приподнимается, ворча, что не даёт ей спокойно похезать, и Гена выливает заварку.

Все громко заржали. Смеялся и Пятых своим необыкновенным смехом, кривя рот направо и закрывая левый глаз.

– Выливает Гена заварку и носиком чайника задевает задницу Наташи. Она ему: «Осторожней! Ты что, ослеп, что ли!» – заливаясь, развил тему Алексашенко.

Николаев тут же подхватил:

– Видит Гена, что не всю заварку вылил, и говорит Наташе: «Обожди, не садись, я щас остальное вылью». Набирает воду в заварник, взбалтывает и, выливая остатки в унитаз, обливает ей задницу. «Куда ты льёшь! Совсем ополоумел!» – ругается Наташа.

Троица буквально валится на столы от смеха, а Николаев и Алексашенко даже прослезились немного. И Пятых смеялся за компанию и не обижался почему-то.

Закурили. Немного успокоились. Николаев стал рассказывать анекдот:

– Заходит баба к окулисту и спрашивает: «Доктор, я случайно не у вас трусы свои забыла?» – «Что? Какие трусы? Я же окулист!» – «А, вспомнила! Я их у стоматолога забыла».