Голоса спящих миров бесплатное чтение

Предельный

На похороны меня ещё не приглашали. Я даже не знал, что надевают по такому случаю.

– Чёрный, наверное, – растеряно проговорил я, – только обсидиановый, не угольный, мне не идёт матовый.

Я вертелся перед зеркалом, оценивая результат. Кожа окрасилась в чёрный, прозрачная чешуя, темневшая с широкого края, вздохнула, слегка раскрывшись, осела, приобрела фактуру. Костюм для похорон отличался от повседневного только цветом, в целом я остался собой – идеальные пропорции тела, заменяемость конечностей, интуитивная трансформация облика. На стандартный набор характеристик запрос нового облика не повлиял, зато появился платок в нагрудном кармане.

На похоронах я косился на этот платок, боролся с желанием проверить функционален ли он или всего лишь бутафория. Я склонялся к практической важности любого предмета, не только к эстетической ценности. Красивое должно быть полезным. Полезное – красивым.

Священник, именно так представился ведущий, призвал нас наблюдать за процессом великого симбиоза жизни и смерти, выплюнув из широкого рта листовки, с выбранными ныне покойным текстами молитв, и звуки «Адажио» Альбинони. Выбор музыки я одобрял, старинные тексты же вызвали усмешку, которую я предусмотрительно сбросил в настройках мимики. Скорбь моя по ушедшему казалась приглашенным неудержимой и искренней. Хотя на самом деле я был здесь в рекламных целях. Мне предложили выбрать смерть.

Бессмертие оказалось ненужным. Люди уставали жить. Те, кто полностью соединили разум и тело с искусственным интеллектом и синтетической органикой, превозмогли болезни и смерть, в какой-то момент уставали от мира, от познания безграничного микро и макрокосмоса, от необходимости дышать, идти, делать счастливый вид. Во многом мы завидовали отщепенцам, которые жили положенные человеку семьдесят лет, а после удобряли собственные фермы на Южном полюсе. Прах к праху, говорили они. Мы же стремились получить максимум и от смерти. В основном от скуки, конечно. Смерть превратилась в спрос и предложение, в способ выделиться среди бессмертных и скучающих.

Вот этот псевдо-мертвец решил стать розовым кустом. Шаг красивый и полезный для природы. Тонкое, полупрозрачное тело лежало среди зелёной листвы и белых цветов. Священник дочитывал молитвы под плач скрипок и восторги зрителей, пока тело разбухало, становилось совсем прозрачным, растекалось подобно медузе и в конце концов впитывалось в землю водой. Цветы приняли дар равнодушно, ни один не поднял голову, не раскрылся, наполняя воздух ароматом. Они просто выпили покойного.

– Куст будет радовать глаз три десятилетия, без дополнительной поливки, – отчитывался агент Смерти, он в отличие от меня выбрал матовый черный. С серыми глазами матовый костюм смотрелся неплохо, подчеркивал обезличенность работника агентства, – А покойный получит беспрепятственный доступ к цветам – букеты на подарок или для собственного удовольствия. Он присоединится к гостям к конце церемонии.

– Присоединится? – переспросил я, – Он уже живой?

– Никто не умирает насовсем, – агент удивился вопросу, надбровные дуги, лишенные волос, приподнялись. Он не отключил мимических реакций, – Для клиента заранее подготовлено новое тело, он выбрал кожу оттенка кофе с молоком и, если я не ошибаюсь золотые глаза, также по его запросу в модель встроена пара отличных крыльев. Сейчас проходит процесс переноса нейронного отпечатка из базы данных в тело.

– Значит, он ничего не ощутил? Ни страха, не предчувствия… он попросту отсутствовал в теле и не понял, что это навсегда, не почувствовал холода, сжимающего сердца, комка в горле. Жизнь не промелькнула кадрами перед его глазами. Ведь так писали о наших смертных предках? Будто бы они видят всех умерших родных прежде, чем присоединиться к ним? Он получается просто выключился и включился! И завтра как ни в чем не бывало пойдет на выставку или на пляж? Какая же это смерть?

Я нёс вздор. Но только потому, что мне предлагали развлечение, а я хотел чего-то особенного, чего-то большего.

– Все граждане Со-Хранения не подвластны времени. Мы не рождаемся и не умираем.. как..

– Да-да, как обещал великий Хранитель. Но великий Хранитель ничего не знал о скуке. Ни один искусственный интеллект, даже самый совершенный, не испытывал человеческой тоски по …, – я подбирал правильное слово, чтобы агент Смерти меня понял наконец, – по грани. Разве он задумывался о том, что там за жизнью.

– За жизнью есть только жизнь.

– Вы обещали мне что-то новое, – канючил я, – а я вижу только этих медуз, сосульки криокамер, да саморазлагающиеся и самовосстанавливающиеся тела. На прошлой неделе один мой знакомый хвастал какой-то инъекцией, рассказывал, какие удивительные ощущения возникают, когда отнимаются руки и ноги. Он расхваливал ваше агентство. Я подавал конкретный запрос. Хочу настоящую смерть!

– Для таких искушённых клиентов, – агент Смерти слушал все возмущения, не поднимая головы, – есть уникальное предложение!

Цветы качнулись, священник зацокал сузившимся от негодования ртом, церемония ещё не закончилось, и рёв планера нарушил стройные песнопения и плачи собравшихся.

– Мы предлагаем эту услугу лишь немногим. Она инновационная и, я обязан предупреждать клиентов, несколько пугающая. Но, – агент поднял палец, опережая мои вопросы, – поверьте, что впечатления у вас останутся на всю жизнь.

– То есть я умру? По-настоящему. Увижу вот это всё: погребение, деревянный ящик, червей? Или хотя бы кремацию?

– Ящик будет деревянным, если хотите, – уклончиво ответил агент, – Мы подпишем договор на месте. У нас оборудована площадка для проведения процедуры.

– Замечательно, – я подал сигнал о смене облика, черный костюм сменился модным бирюзовым, – Я готов как никогда.

– Тогда по прибытию, если вас устроит выбор, я попрошу вас внимательно прочитать договор.

Планер уносил нас прочь от города, оберегаемого Хранителем. Мы летели над бескрайним океаном, отделившим новое человечество от Южного полюса, с его зелёными полями, густыми лесами и отсталыми людьми. Чистыми, как они назвали себя, или Предельными, как именовали их мы, бессмертные, подразумевая, что у них есть предел, срок. Они не приняли тела, которые создал Хранитель, не срослись с его обширным разумом, решили, что окажутся в подчинении машины. Но Хранитель принёс благо: мы не зависели ни от еды, ни от воды, ни от биологических процессов. Мы подпитывались солнцем и заботились об огромном теле Хранителя, пронизывающем каждое здание города. Мы стали едины и совершенны. А они плодились, рождались и умирали, и чуть ли на падали с краев маленькой земли на своём обетованном юге.

Агент притащил меня на одну из ферм Предельных.

– Вы уверены, что хотите этого? – спросил он.

Агент хмурился, он действительно забыл отключить эмоциональный спектр и слегка попискивал от волнения. Я лишь кивнул в ответ.

– Тогда я обязан предупредить вас о невозможности отказа от услуги во время её исполнения. Это прописано в договоре, пункт первый, раздел пятый.

– Я жду своих острых ощущений уже третий месяц, я ни от чего не откажусь.

– Кроме того я должен сообщить, что мы не можем показать вам рекламную процедуру. Только непосредственно на вас. Данная информация также значится в договоре, пункт третий, раздел пятый.

– Слишком много слов. Я нанял вас для смерти, не для разговоров.

– Тогда читайте договор. И если согласны со всеми пунктами, подпишите здесь.

Он подал мне ладонь, я пролистал бесконечный договор, не отрывая взгляда от полей, раскинувшихся во все стороны от разномастных домишек, и крохотных фигур, снующих в этой бескрайности, и приложил палец к экрану – внёс биометрические данные.

– Ну что ж, с Хранителем! – агент Смерти подтвердил мою биометрию.

Он перестал волноваться, стряхнул несуществующую пылинку с рукава и выпустил нас из планёра.

Я думал, на обитателей фермы мы подействуем как магнит и они облепят спустившихся с неба бессмертных со всех сторон, но они занимались своими делами. Вешали белье, ковырялись в огородах, кричали на детей, катили трехколёсные тачки со всяким металлическим мусором. Всё в Предельных говорило о крайней степени естественности. Казалось, что они мягкие, податливые, стоит мне коснуться их плеча или живота, палец оставит след, как оставляет на них след время, которому они полностью подвластны. В доказательство моих размышлений агент указал на проходившего мимо старика в соломенной шляпе.

– Вы только не пугайтесь, – предупредил он.

– Сколько стариков! – я не собирался пугаться, я изумлялся, – Вот еще один и еще! Я уже человек десять насчитал! Сколько морщин!

Морщины напоминали дороги, переплетенные, крепко связанные вместе. Дороги, которые они протоптали за столько лет, которые проходило все человечество. А ещё они напоминали мне папиллярные линии, мы лишены их, а здесь их носят и на пальцах, и на лицах, – А детей сколько!

От детей во мне остался смех. Он начинался на кончике языка и вызванивался до кончиков волос, дети искрили смехом и я, вновь включив эмоциональный спектр, подражал звону. Выходило громче, заливистей, ярче.

– Вам подобрали отличный экземпляр, – агент всё сверялся с экраном на ладони.

– Не совсем понимаю, что меня ждёт? – признался я.

– В договоре все детально… – начал агент, я отмахнулся:

– Объясните по-человечески.

– Чтобы испытать смерть, надо стать смертным. В наших телах подобное недоступно, в этих же – вполне возможно, – агент указал на девушку, срывающую яблоки с невысокой яблони. В корзине уже возвышалась гора плодов, девушка тянулась к дальней ветке, приподнялась на цыпочки. Я бы посоветовал ей воспользоваться лестницей, сомневаюсь, что у Предельных имелись роботы-помощники. Но она устремляла пальцы к плоду, подпрыгивала, не доставала, смеялась. Волосы девушка заплела в тугие косы, но мелкие завитки выбились и окружали лоб пушистым облаком. Она дула на лоб, кривила губы и совершенно не задумалась о собственной предельности.

– Мы перенесём ваше сознание в смертную оболочку, – продолжал агент, – как и сказано в договоре, в пункте седьмом второго раздела.

– Чудесно! То что нужно! Знал, что вы не подведёте. Мне пожалуйста просто красивую взрослую особь мужского пола. Я не планирую в нем долго задерживаться, но все же в старики, думаю, мне будет некомфортно.

Выбор пал на высокого блондина в очках. Собственно очки как раз и заинтересовали меня. Вместилище с дефектом. Я подпрыгивал от нетерпения: интересно каково это плохо видеть? Я мог настраивать своё зрение, корректировать четкость и яркость, выделять, к примеру на коже, определенные участки, которые хотел разглядеть получше, видел поры, таящиеся в них луковицы волос, сальные железы, жировые клетки, мог проследить взглядом кривизну борозд кратеров на Луне, мог отключить периферическое зрение, когда мне надоедала жизнь, мельтешащая вокруг. Но каждый день впитывать поблекшие краски и пытаться угадать, что скрыто в размытых контурах знакомых предметов: новые смыслы или отчаянно ускользающее время?

Мне нравилось изучать природные дефекты. Я вспомнил вазы на похоронах человека-медузы и представил природу мастером кинцукурой. В Со-Хранении любили возрождать забытые искусства, и кинцукурой наряду с чайными церемониями как раз вошли в моду. Так вот я представлял, как природа склеивала части в целое, недостатки превращала в предмет размышлений. Скрывала за золотой заплаткой изъяны, восполняла недостающие фрагменты, переставляла мозаику из людей и хрупкостью человеческих тел постоянно напоминала о превратностях судьбы и принятии перемен. Порой и вовсе не прятала трещины и нестыковки, выпячивала их, выставляла напоказ и говорила: «Смотрите, вот изломанный человек, каждая поломка рассказывает его историю и не заслуживает забвения».

Природа долго издевалась над нами. А когда Хранитель показал, что ни в одном даже самом прекрасном несовершенстве мы не найдём совершенства, к которому так стремимся, что бы там не говорили философы и гуманисты. Что конечность жизни не даёт нам приблизиться к желаемой гармонии и что кинцукурой, как бы мы им сейчас не восхищались, всего лишь попытка самообмана, мы получили возможность отомстить природе. И сами стали мастерами и теперь склеивали и покрывали золотой краской или предавали забвению по собственному желанию.

У выбранного агентством блондина кисти были как раз золотыми, солнце выжарило ему кожу лица, шеи и рук. Он шёл стройными рядами кукурузы, высаженными от забора маленького белого домика с красной крышей и флюгером в виде стрелы, до кромки горизонта, куда стремительно падал день и моё существование в идеальном теле. Я закрыл глаза, расправил плечи и ощутил невидимую связь с угасающим светилом. Я уйду, чтобы возвратиться вновь. Завершу долгий день и встречу утро нового.

– Сейчас он погрузится в сон, – сообщил агент.

Он нажал очередную кнопку, корзина выпала из рук блондина, кукурузные початки выпали один за другим, с глухим стоном легли на землю, – утром медики ввели ему специальный раствор с наноботами. От моей команды они пришли в действие

Человек упал не столь красиво: ноги подкосились, голова стукнулась о грудь, тело припало к земле и будто вросло в неё. Я поковырялся в общей памяти и отыскал символичный смысл любого урожая: жатва, коса, сбор, завершение.

– Интересно, – я поспешил поделиться открытием с агентом, – им специально дают ковыряться в земле, выращивать эти… плоды… и пожинать, – общая память подсказывала слова, – урожай? Чтобы они глубже понимали свой выбор? Чтобы легче принимали конец?

Агент отключил воспроизведение. Разумеется, мы не шли за выбранным телом, наблюдали за падением человека с экрана на ладони агента.

– Не думаю. Им же надо чем-то заниматься, и надо что-то есть. Общество Со-Хранения не снабжает их провизией.

Агент не обманул, недалеко от фермы располагались похожие на соты лаборатории, каждая ячейка предназначалась для разных манипуляций. Каких именно агент не распространялся, он молча провожал меня к восточному корпусу. Сумерки не дождались, пока солнце завершит путь за край земли, скопились за стенами ячейки и жадно смотрели, как трое медиков помогают мне улечься в процедурное кресло. Мой контейнер, как я решил называть временное убежище духа, лежало на столе. В помещении переноса блондин больше не виделся мне интересным. Под рубашкой с длинными рукавами и мешковатыми штанами, которые медик срезал одним движением пальца, «контейнер» оказался бледным, покрытым пятнами хаотично разбросанных родинок. На переносице остался след от очков, нос был длинноват, в белёсых волосах я разглядел перхоть, под короткими ногтями грязь. Не золотую пыль, чёрную землю. Никакого кинцукурой. Только неизбежность принятого решения.

– Напоминаю, – агент склонился надо мной. Серые глаза смотрели равнодушно, от его волнения не осталось и следа. Видимо, наконец догадался отключить эмоции, – На данном этапе отказ от процедуры не возможен, – договорил он и отошел в сторону.

– Я в нетерпении! – улыбнулся я одинаковым медикам, окружившим кресло.

– Что ж, – ответил один из них, голос звучал глухо, мешал защитный слой на лице, – попрошу вас отключить внешний контур. Мне нужен доступ непосредственно к телу.

Чешуя слетела по моему безмолвному приказу. Я остался голым, как человек, погруженный в сон и не подозревающий о том, что скоро его тело займёт чужак, а дух улетит куда-то в некуда. Или в рай. Или в ноосферу. Или в другое тело, ещё не рождённое. Не знаю, каких суеверий придерживались отщепенцы Южного полюса.

Но даже голый я выглядел сияющим богом рядом со своим будущим вместилищем. Я был здоровьем, цветением, бессмертием.

Медик опустил над нами общую выгнутую планку, гибкий щуп отсоединился от гладкой поверхности, раздвоился, потянулся к нам тонким сверкающим жалом. Я повернулся к будущему «я» и шепнул: «Привет!»

– Пожалуйста, не дёргайтесь! – приказал медик.

Я усмехнулся, он явно нервничал. Близость смерти тревожила даже неподвластных ей. Я посмотрел прямо на жало. Голова дёрнулась, лоб пронзило вспышкой.

Мне снился сон. Я стоял у края бездны и падал в неё. Падал бесконечно и не целиком, я будто отделялся крохотными частями и по крупице улетал в бездонную пропасть. Частицы меня вились золотой пылью, сверкали краткое мгновение и исчезали в глянцевой черноте. Первый в моей жизни сон таял быстро. Гражданам Со-Хранения сны не снились, ведь Хранитель не видел снов. Ускользая, сон подкинул последнее ощущение, что-то легкое и пушистое щекотало нос, и я чихнул. От души, напоследок.

– Я не понимаю! – я бежал вслед за улетающим планером.

Тень скользила по кукурузным стеблям, я цеплялся за убегающий призрачный хвост. Агент Смерти не глядел вниз. Договор был исполнен, его ждал новый страдающий бессмертием клиент.

– Марк! – женщина с желтой косынкой на голове бежала за мной следом. Я оборачивался и в расплывающемся перед слабыми глазами зелёном море её голова казалась мне солнцем, упавшем на землю, промахнувшемся мимо горизонта и теперь скакавшем среди кукурузы в жалких попытках вернуться в небо, – Марк, остановись!

Я проснулся рядом с ней. Лежал, уткнувшись носом в пушистые каштановые волосы. Женщина пахла тёплом земли, разогретым полднем, а ещё сладким молоком – ребёнком! Ребёнком, который кряхтел и ворочался у неё под боком, вот-вот собираясь проснуться.

Я уставился на женщину, на ребёнка, на свои загорелые руки и бледные предплечья, ощупал впалую грудь, длинный нос. Левая рука сама собой откинулась к тумбочке, взять очки. Очки хрустнули, я сжал их слишком сильно.

Окно дохнуло жарким воздухом, ветер приподнял голубые занавески и в мутном свете, за окном, я заметил удаляющееся чёрное пятно. Глаза мои выхватили это несоответствие – бесформенную угольную кляксу среди смазанной зелени и синевы. Ни темноты замкнутого тесного пространства, ни прозрачных стен ячейки, в которой я должен был восстанавливаться, ни моего привычного, безукоризненного тела рядом, ни тем более нового, улучшенного, с дурацкими крыльями или хотя бы с павлиньим хвостом. Я проснулся в смертном человеке, в Предельном.

Я побежал за агентом, догнал, упал на колени, вцепившись в его матовые гладкие ноги. Пот смешивался со слезами, я задыхался, открывал рот и не мог говорить.

– Я же должен был умереть, – я дрожал и дрожь корежила язык, стучала зубами, дребезжала гортанью, – Гроб. Черви. Настоящая смерть!

По телу агента прошёл разряд, меня отбросило защитным полем, я перекувырнулся через голову и услышал, как хрустнула шея.

– Мы с вами подписали договор. Я просил вас его прочитать. Вы его читали?

– Да! Конечно! Нет… Да, пробежал глазами.

– Не удивительно, что вы выбрали близорукое тело. Я просил вас прочитать, несколько раз акцентировал ваше внимание. Согласно договору вы выбрали естественную смерть и погребение. Мы предоставили вам такую возможность. Вы проживете одну стандартную человеческую жизнь и умрете тем способом, что представился вам самым… – он совсем перестал скрывать эмоции, говорил со мной снисходительно, с презрением даже.

– Марк! – раздавалось за спиной.

Крик утонул в тихих словах:

– Нескучным.

– Марк! – голос принадлежал женщине. Тело мое откликнулось на зов. Сердце потянуло в дом, я боролся со странным чувством и полз к агенту. Земля обжигала.

– Вы будете в полном сознании, когда жизнь завершится. И ощутите весь спектр желаемых эмоций.

– Но потом… потом я снова вернусь в своё тело и буду жить?

– Ваше прежнее тело утилизировано. Жители Южного полюса не являются гражданами Со-Хранения, им не представляются услуги бессмертия. Я должен был убедиться в удачном заверении процедуры. Прошу меня простить, меня ждут клиенты.

Агент бросил на землю папку с бумагами. Бумага… документы Предельных! Листы взмахнули серыми крыльями и раскрылись перед моим длинным носом: «Марк Покровский. тридцать шесть лет. Женат. Есть ребёнок. Занятие: земледелец. Предполагаемый срок жизни: шестьдесят лет».

Я видел плохо только вдаль, строчки кидались в глаза с неумолимой ясностью. Много чёрных глупых строчек не обо мне. Не обо мне.

Я не догнал планёр. Зато женщина догнала своего Марка, целовала ему плечи, шею, губы. Он молчал, потому что мне нечего было сказать. Никогда ещё не чувствовал себя настолько переполненным горем и настолько от него пустым. Я смотрел только на кайму грязи под ногтями. Никаких тайн клеток, никаких очертаний кратеров, никакого кинцукурой – только бездна, в которую я упал.

Автор

– Здесь книга и сценарий, – Дэвид подкинул маленький кубик, поймал, перекатил в пальцах. Грани ещё хранили тепло свежезаписанных мыслей.

– Приятно иметь дело с опытным писателем, – Кемпбелл возился с бутылкой. Золотая фольга висела рваной мишурой. Он отгрыз её зубами. Пробка не поддавалась. Кембелл решил поберечь зубы, ковырял вилкой, – к этим бутылкам нужен какой-то штопор.

– Меня бы и протеиновый коктейль устроил, – Дэвид не разделял восторгов Кембелла. Он предпочитал всё новое. Новые главы, романы, серии. Обновление счета.

– Я специально выписал коллекционное шампанское, – литагент наконец справился с пробкой. Пена зашипела, поднялась фонтаном. Пузырьки звенели, сталкивались. Дэвид принял бокал, поглядел на блики, цвет шампанского напомнил ему солнце, выглянувшее из-за туч, – Эти начинающие бегают за нами со своими идеями. Блестящими порой, не спорю. Но они не понимают рынка. Их идеи как эта бутылка. Нужно потрудиться, чтобы понять. И стреляют один раз на сотню. То ли дело ты, Дэвид. Что ни день – шедевр. Опыт… Завтра ждать?

– Конечно. Как договаривались, – Дэвид отпил глоток, поморщился. Придётся выпить три, а то и четыре чашки травяного чая. Горечь высушила нёбо.

Кэмпбелл обнимал бокал широкой ладонью. Оттопырил мизинец, прочертил им кривой круг в воздухе:

– Признайся, у тебя в подвале трудится человек сорок? – он хихикнул, совершенно по-женски, тонко и игриво, – Ты держишь их голодными, чтобы они выдавали гениальные сюжеты за еду?

– Вы недалеки от истины, друг мой, – Дэвид приподнял бокал в его сторону.

⠀

Дэвид спустился в подвал. Кэмпбелл распил всю бутылку. Пузыри в бокале Дэвида лопнули, солнце превратилось в мутную лужу. Литагент ждал следующего кубика и при этом отвлекал его от творческого процесса.

– Ты испачкался, – Дэвид подбежал к Тому. Он сполз с кресла.

На белом воротнике багровела дорожка крови. Провод выпал из уха. Он торопился, закрепил скотчем, не скобой, скотч отклеился.

⁃ В тебе осталось ещё немного, – Дэвид вытер провод о джинсы Тома, наклонился, слегка оттянул мочку. Провод вошёл в ухо с легким хрустом. Том дернулся, выдохнул. Слеза пробежала к виску, запуталась в волосах. Дэвид подтянул его повыше, поправил голову, – Ты как бутылка Кэмпбелла, – он вспомнил хихиканье агента, скривился, – Уверен твои сны принесут мне успех.

Экран напротив разгорелся. В ярком свете проступили размытые силуэты. Они обретали очертания. Дэвид наладил фокусировку. Уселся в соседнее кресло ждать подходящего для записи сна.

Том хвастал, что он лучший на курсе. Сыпал идеями, расписывал детали сюжетов. С плохо скрываемой гордостью записался в проект к преподавателю по зарубежной литературе Дэвиду Чейзу. Автору самых продаваемых книг последнего десятилетия. «Скажите, как вы выстраиваете такие логичные сюжетные линии? Без провисаний и белых пятен. Ко мне герои приходят во снах. Хоть сразу фильм снимай. Но как засяду писать все накрывается пустым листом. Начало и финал четко перед глазами, а середина плывёт…»

Дэвид обещал помочь студенту. Обещание сдержал. Фильмы к сожалению аппарат не записывал. Он транслировал мыслеобразы в слова. За ночь Дэвид создавал полноценный роман и сценарий для полнометражки. Том ещё не исчерпался. Ему в самом деле нашёптывали свыше. Один сон лучше другого. Да и середины выходили вполне приличными. Кэмпбелл вот даже на раритетную бутылку разорился.

Когда-то Дэвид довольствовался синтетическим пивом. Позволить шампанское, а тем более настоящий травяной чай не мог даже в мечтах. Работа в Биотеке не радовала успехами. Аппарат по корректировке сознания людей, страдающих расстройством психики, признали морально устаревшим ещё на стадии разработки. Дэвиду посоветовали направить энергию на насущные разработки. Мокрое обеспечение, трансформация клеток организма в компьютеры. Тогда уж точно никаких расстройств психики. «Как будто душа – это клетка! Как будто компьютер может понять, что скрыто у человека в самых потаенных уголках сознания».

Грани нового кубика светились в ожидании записи.

Дэвид уволился из Биотека, когда понял, что переполнен словами. Они вытекали из глаз, ушей и пальцев. Требовали открыть их миру. Сочинять любил с детства. Правда, мама смеялась над его творениями. Теперь он смеялся над скорбными дрожащими уголками губ – мать умоляла забрать её из центра дожития. Он писал. Она бы отвлекала его.

После быстрого взлёта и признания наступила полоса однообразия: он выдохся и не мог сорить бестселлерами как раньше.

Тогда Дэвид смахнул пыль с забракованного давнего проекта. Сперва источники быстро изнашивались. Какая-то важная зона в правом полушарии повреждалась. Но, как сказал Кэмпбелл, опыт…

– Нужна лишь идея, что принесёт другие идеи, – усмехнулся Дэвид, – вот он – вечный двигатель.

На губах Тома лопнул кровавый пузырёк. Запись шла.

Окно Кевина

Окно открывалось в полдень. Нос заполнял аромат кофе в момент, когда глаза решали посмотреть увлекательный получасовой сон. Кевин легко вставал в шесть утра, завтракал, бегал, принимал душ. Успевал на работу без десяти девять, бодрым видом вызывая всеобщую ненависть, и клевал носом к полудню. Воздух сгущался, теплел, выворачивался наизнанку, образовывал полукруг. Кевин замирал. Окно закрывалось. Стаканчик появлялся на столе.

«Пространство или время?» – думал Кевин, добавляя сахар, – «Или и то, и то? Почему всегда без сахара?»

– Вкусный, зараза, – отхлебывал мелкими глотками. Анализировал.

В первый раз он перевернул кофе. Роботы-уборщики оживились. Ежедневная пыль приводила их в уныние. А тут коричневое пятно на белоснежном полу. Роботы пели песню гордых уборщиков, сталкивались круглыми боками. Удивление сменялось ужасом, ужас ликованием. В мыслях мелькали формулы. Второй отнёс в лабораторию. Подтвердил звание чудилы, с буквы «м». Заняться ведь им там больше нечем.

– Обычный американо, – сообщил лаборант, – они попробовали, внесли добавки, собственный органический след.

Окно открывалось в будни. В выходные камера не фиксировала кофе на столе. Камера, Кевин отчаянно не замечал этого факта, и окна не видела. При этом кофе грело руки и рецепторы пять дней в неделю. Кевин не верил в совпадения, даже судьбоносные. Он работал над телепортом. Не один, корпел целый отдел. Но найти решение должен был именно Кевин. Он поставил Цель. Переместить предмет в пределах комнаты получилось почти сразу. Уложился в год. Коллеги скрипели зубами: горшок с кактусом исчез в кольце А и появился в кольце Б. Повторить – из кабинета на второй этаж – не удалось. Горшок не появился вовсе. Ещё хуже обошлось с бедной Кали.

Из кольца Б вышел только зад крысы. Учёных забрызгало фаршем из внутренностей. Кольца обозвали Мясорубкой. Кевин не выбросил их, оставил напоминать о краткости успеха и вечной памяти поражения.

Запрос на телепорт бесил красным флажком. Над проектом трудилось по инерции, отдавая предпочтения реальным разработкам. Только не Кевин. Он установил кольца по всему этажу. Пол гудел от напряжения. Жалобы коллег растворялись вместе с карандашами, ластиками, колбами и прочими предметами, которые Кевин нещадно запихивал в телепорт. В заданные точки приходили осколки стекла, опилки или ничего.

Его загнали в пределы кабинета. Он страдал. А потом появился кофе. Любопытство победило страх: он отхлебнул из нового стакана. Не из того, что вернули лаборанты.

Вопрос пространство или время затмился. «Кто? Кто этот гад, опередивший меня. Явно из наших. Иначе зачем это кофе? Издёвка. Месть».

Очередной кофе Кевин отшвырнул обратно в окно. Сияние не замутилось, не дрогнуло. Не выплеснулась волна обжигающего напитка. Он решился. Идея свербила. Кевин протянул пятерню к окну. Разумнее пожертвовать одним пальцем, но смелость хотела большей платы. Рука наткнулась на вязкую преграду. Преодолела. Он приготовился кричать. Причин не оказалось. Ни боли от отсекновения, ни огня, ни холода, ни давления.

⠀

Вытащил руку. Пересчитал пальцы. Проверил рисунок линий, волоски на фалангах. Понюхал. Пальцы пахли едой. На голодный желудок лучше не экспериментировать. Ноготь с указательного пальца оттащил проверять на радиационное загрязнение. Идея лихо маршировала в голове. Он с трудом дождался утра. Следов радиации не обнаружилось.

Кевин нацепил защитный костюм. Решено: заглянет в окно, дразнящее стаканчиком с кофе. Вынырнет прежде, чем оно закроется.

Голова в колпаке походила на мусорный бак. Кевин представлял себя героем-космонавтом в сверкающем скафандре, в стекле которого вот-вот отразится новая планета. Рука дернулась перекреститься. Кевин усмехнулся и с разбега воткнулся головой в окно. Оно развернулось, открылось нараспашку, поглотило Кевина целиком.

Он вывалился на грязный пол. Что-то шлепнулось рядом, забрызгало прозрачный пластик защиты. Красное. Мелкие желтоватые семена сползли по маске. Кевин вскочил, зашатался, поскользнулся, упал. Затылок тренькнул, перед глазами расползлись круги. Кевин тёр красную массу, фонтанировал всеми известными бранными словами, давился подбирающейся рвотой. Вдруг осекся. «Кто-то здесь есть!»

Чертова жижа мешала разглядеть. Его схватили, дернули наверх. Стащили колпак. Всё плыло,. Кевин едва держался на ногах. Цеплялся за услужливые руки. «Ведь руки же?»

Что-то склизкое вошло в ухо. Кевин заорал. Раздался треск. Мозг разорвала звон. Кевина вырвало.

– Фу, – расслышал он сквозь шум – опять в мою смену!

– Люди… вы людииии, – простонал Кевин.

– Землянин, двадцать первый слой. Я говорил, их жаргон. Эй, Кью, нам прислали новичка с Земли-21!

– Ого, они наконец развились?

– Вроде нет, всё с адронным колайдером играются.

– Где… Что…– зрение прояснялось.

– Ты полегче. Не дергайся. Переход плохо отражается на низших формах жизни. Переводчик работает? Ты понимаешь меня? Ой…

Кевин плакал. Говоривший придерживал его четырьмя руками! Пара привычных и два щупальца с ворсистыми присосками. Рядом выпучил три глаза другой. Глаз во лбу переливался красивым зелёным оттенком. Кевин насчитал десятерых. И женщину среди них. С обворожительной улыбкой.

– Он отсталый! Не хочу с ним нянчится. Давайте назад отправим, а?

– Мы перегружены, – женщина вышла вперёд. Выглядела вполне нормально,– нет времени писать рапорт об ошибке. И ответ ждать лет пять. Приноровится. Мы же выходили их крысу.

Кевин тихонечко завыл.

– От лица сотрудников «Вкусовые координаты» приветствуем тебя на Земле-23! Твоя касса номер 507, – из живота женщины выдвинулся ящичек, – вот форма.

Кевина снова встретил грязный пол.

Никто не знал, куда делся Кевин. Розыск продолжался. Весь отдел был убеждён, что он разделил участь Бетси. Ну хоть стены не пришлось отмывать. Проект отдали Сэму. Он давно заглядывался на этот кабинет. Тишина. Покой. И кофе. Как Кевин сумел встроить кофемашину в стол, Сэм пока не разобрался.

⠀

– Кто-нибудь, смените уже координаты! Кофе опять ушло на Землю-21! – шапочка сползла на лоб.

Бетси в своём экзоскелете сновала у кассы. Во «Вкусовых координатах» не заморачивались насчёт чистоты, как и на другой Земле.

– Свободная касса! – прокричал Кевин, отправив очередной заказ в подпространство. Ему больше нравилось обслуживать живых посетителей. Дивных людей-нелюдей. Мозг ученого радовался возможности изучения параллельного мира. Сердце болело: кто-то, займёт его место, в мире родном, получит кофе. Вдруг опередит, изобретёт раньше.

«Вкусовые координаты» – отличная возможность для меня», – Кевин тайком вычерчивал модель телепорта, из которого вываливались голодные клиенты, деньги складывал в горшок. Кактус, увы, сгнил,– «Ещё три года отработать. А там рапорт подтвердят…»

– И мы вернёмся победителями, Кали!

Кали сверкала глазами-бусинками и ждала заветного дня.

Благодатная земля

«… Как же эта почва станет розовым садом,

если она не потревожена и не возделана?»

Джалаледдин Руми,

таджикско-персидский поэт-суфий,

1207-1273

«Мы похоронили их, как смогли, на этой чертовой планете. Опустили в геотермальный источник. По данным зонда глубина вполне могла обеспечить покой загробного мира. Я говорил, что лучше бы погрузили в криокамеры, законсервировали до прибытия смены, взяли с собой, домой, но поддержки не нашёл. Они не горели желанием спать рядом с покойниками. Обошлись без долгого прощания. Источник поглотил скафандры с нашими незадачливыми товарищами в считанные секунды. Поверхность выровнялась, подмигнув свинцовым бликом. Пусть Энцелад вам будем пухом…»

Из личного дневника Джаспера Форда младшего, инженера исследовательской базы «Энцелад», рытвина Самарканд.

***

– Джаспер, сукин сын, ты что делаешь? – возмущение Финна разнеслось по боксам.

Джаспер закрыл ему рот, буквально сжал губы в кулаке.

– Заткнись! Ради бога, заткнись, услышат!

Финн мычал и вырывался. Джаспер отключил ночные огни, которые по правилам должны гореть над входом в индивидуальные отсеки. Сдвинул письменный стол к двери, поставил сверху контейнер с вещами Финна.

– Они вернулись, Финн.

Финн пару раз качнул головой, мол не буду больше вырываться.

– Что ты несёшь, Джаспер? – слова вырвались вместе с грохотом отлетевшей двери.

Крик Финна застрял в горле. Джаспер упал на колени, раскинул руки – бежать некуда. Его разорвали на части в три рывка. Осознание конца пришло к Финну постепенно. Сначала зубы сомкнулись на предплечье, локоть изогнулся под неправильным углом. Шею прожгло огнём боли, стоны угасли в вырванной трахее. Смерть смотрела в треснувшие капилляры глаз со стороны, схлопывала пузыри крови на губах, кружила гаснущее сознание под музыку жующих челюстей. Финн провалился во тьму, когда с хрустом разошлась грудная клетка.

***

Энцелад манил поисками жизни в подповерхностном океане, возможностью колонизации холодной поверхности, стойким запахом денег.

В элите спутников Юпитера и Сатурна он занял место лидера, обогнав Ио, Европу и могучего соседа Титана. Дрожь недр юного по космическим меркам Энцелада смирилась, что позволило наконец изучить льды, трещины и гейзеры. За три месяца пребывания на спутнике предлагали три миллиона долларов каждому члену группы. Вызвалось пятьсот энтузиастов, после отсева осталась сотня выдающихся умов. В авангард первооткрывателей выбрали семь человек. Гениев в своих областях: геолога Сэма Смита, астрофизика Чейза Коллинза, инженера Джаспера Форда Младшего, биолога Шэня, хирурга Джессику Симменс и двух военных Гарта Дугласа и Ти Джея Пэкса. Им предстояло разместить на поверхности исследовательскую базу на просторах рытвины Самарканд и погрузиться в загадки Энцелада.

Все семеро махали удаляющемуся шаттлу, улыбались и отлично срывали желание скорее убраться с планеты. Три миллиона не казались столь манящими на периферии Солнечной системы. Ожидание смены растянется в однообразные девяносто дней. Так они думали до несчастного случая. Оказывается, несчастные случаи грозят даже гениям.

Сэм осматривал очередной излом ледяной коры недалеко от гейзера. Вода вскипела, вырвалась столбом под темное небо. За всплеском последовал толчок, огромный пласт льда крякнул и откололся вместе с закреплённым крюком. Сэм зажмурился, чтобы не видеть, как слетает вслед за ним Гарт, не успевший отстегнуть карабины. Они сдружились с молчаливым военным. С Гартом отлично работалось в связке.

Падение остановил выступ. Сэм упал спиной на скалистый гребень, Гарту размозжило голову рядом через мгновение. Изломанные тела извлекали дистанционно. Джаспер размазывал сопли и слезы, управляя техникой из снегохода. Роботы справлялись с рельефом спутника лучше людей, инженер всё чаще задавался вопросом, почему не отдать им право покорения космоса. Сэм спорил, ему непременно хотелось ощущать Энцелад: «Познать его душу можно только слившись с ним!» И геолог слился, прихватив Гарта.

Скафандры решили не снимать. Пронзённого Сэма замотали в термопокрывало. Горячий источник проглотил тела, выпустил облако пара. Ему были в новинку металл и ткань. Высоко щелочная вода выела защиту за неделю. Коснулась плоти.

Оставшиеся ученые отправили отчёт на Землю, в нём сетовали на непредсказуемость шлейфа, на меньшую по сравнению с остальными гениальность Сэма. Пересчитали запасы провизии, кислорода, нервов. Спали, ели, работали по установленному распорядку. Обходили спальные отсеки погибших коллег, избегали Джаспера. Инженер твердил, что хоронить людей надо только на родной Земле. Джессика плакала в медицинском блоке тайком от всех. Но и она не поддерживала нытья Джаспера.

Сатурн поглощал большую часть солнечного света. Энцеладу доставались крохи, которые спутник отражал сильнее, чем любое другое тело системы. Вплоть до терминатора, полоски разделения на светлую и темную стороны, Энцелад сиял, переливался льдами и кратерами. Исследовательская база тоже сверкала лучом надежды устремлённого прочь от прискучившей Земли человечества. Надежда угасла на седьмой день после погребального «утопления».

Внешний шлюз маякнул зелёным сигналом, опознал прибывших.

В наблюдательной рубке Пэкс пролил кофе на колени. Он врубил тревогу и заперся. В голове пронеслись все известные молитвы.

У Сэма на груди зияла огромная дыра, сквозь неё виднелся позвоночник. Органы выглядывали наружу, сердце трепыхалось. Отсеки запечатывались, Пэкс орал громче тревожной сирены. Но громкоговоритель не включил.

Биолог Шэнь мечтал зваться первооткрывателем. Представлял пробирку, в которой плещется инопланетная жизнь. Слышал овации, считал деньги. Он нашёл её. Чуждую, жаждущую. Она таращилась потухшими глазами Сэма и Гарта. Вода источника изрядно покорёжила обоих. Скафандры растворились полностью, плоть почему-то уцелела. Голые, покрытые язвами, лишенные волос, бровей и ресниц, утопленники раскачивались в коридоре между шлюзом и основным отсеком. Зрачки затянула пелена, остались слепые бельма, но они видели, чувствовали тепло. И страх.

Энцелад назвали в честь древнегреческого гиганта с змеиными конечностями. Пальцы Сэма сдавили шею биолога пятью удавами. Шея хрустнула, голова безвольно повисла. Сэм вырвал вывалившийся язык, затолкал в беззубый рот. Лицо свело гримасой, пародией на улыбку. Гарт напрыгнул сверху, оттолкнул склонившегося над жертвой Сэма, распахнул пасть, разрывая собственную челюсть для того, чтобы вобрать в себя лицо Шэня. Пэкс извергал остатки ужина, не в силах оторвать взгляд от мониторов. У Гарта не хватало половины черепа. Он причмокивал головой Шэня, как будто хотел восполнить утрату. Сэм принюхивался…

Тревога била по ушам, прогоняя сон с базы. Ученые тёрли глаза и матерились. Пэкс по обыкновению поднял всех, приняв мимолётное колебание шлейфа за угрозу жизнеобеспечения. Кто вообще назначил его ответственным над приборами? Открывались спальные боксы.

Пэкс бился в рубке. Ужас сковал по рукам и ногам. Он боялся крикнуть в громкоговоритель, предупредить товарищей об опасности. Вдруг двое воскресших обнаружат и его. Скорость передвижения Сэма и Гарта поражала. Их гнал голод. Или что-то иное вторглось в мёртвых и командовало нападать. Нечто, попробовавшее человека на вкус.

Джессика забилась в угол лаборатории. Нелепо размахивала скальпелем. Пэксу нравились тонкие запястья хирурга. В свободное время она навешивала на руки множество браслетов, позвякивала при ходьбе. Пэксу представлялся этот звон при более ритмичных движениях. Признаться в фантазиях он не мог, на Земле Джесс ждал жених. Сэм лакал кровь из распотрошенного живота. Пэкс ревел в голос.

На другом экране Джаспер вломился в комнату Финна, тот спал сном младенцам. Над спящим Финном хоть в барабаны бей, хоть из пушек пали, но сирена всё же докричалась. Он отбивался от Джаспера, требовал объяснений. Сэм и Гарт выбили дверь и барьеры, возведённые инженером. Форд Младший просил погрузить погибших в криокапсулы и привезти на Землю. Все отмахнулись.

– Прости, Младший! – причитал Пэкс, закрывая глаза. Джаспера разорвали на части.

Финн смотрел прямо в глазок камеры, пока двое монстров грызли его.

– Пэкс, – в перепонке внутреннего динамка раздалось шипение, – открой! Пэкс, сволочь, впусти меня!

Это Чэйз, астрофизик. Заносчивый умник, первым шагнувший на поверхность Энцелада. Он решил утопить трупы Сэма и Гарта, он командовал «похоронами». Чэйз колотил по стальной двери. Пэкс мотал головой. «Я не выдам себя. Ни звука, ни шороха. Они не заметят».

Пэкс забыл, что когда-нибудь проголодается. Раньше, гораздо раньше, чем ожившие мертвецы покинут базу. Не подумал, что они вовсе не уйдут. Даже, если наблюдательная рубка не поддастся, они будут слоняться у дверей, притягиваемые запахами живой плоти. Гарт особенно пугал. Он сжимал в выгнутой руке ногу Финна, отрывал большие куски. Бежал впереди, сворачивал в лабиринте коридоров безошибочно. Приближался к рубке.

– Пэкс, будь ты проклят! Впусти! Они сожрут меня!

Чэйз выкрикивал «впусти» и «трус» по инерции, тише и тише. Гарт добрался до цели. Сэм присоединился. Кровь брызнула на стены. Пэкс слышал чавканье и кряхтение. И странный гул, исходивший из глоток жующих.

В Пэксе что-то надломилось. Он нажал кнопку открытия шлюзов, выскочил из рубки, побежал. Сэм и Гарт слишком увлеклись содержимым желудка Чэйза. Сэм поднял мутный взгляд на пробежавшего мимо человека. Успеют за ним, догонят. Ароматный след щекотал вздувшиеся ноздри, они найдут добычу где угодно на планете. Энцелад подскажет, пробурчит всплесками гейзеров направление. Каждая капля, напитавшая мертвую кровь, почувствует этот запах. Как сигнал промчится по нейронам: человек не уйдёт.

Восставшие из термальных глубин исследователи трансформировались по мере насыщения. Легче открывались челюсти, пробились новые зубы, острые, загнутые. Вытянулись пальцы, ногти растворились ещё в источнике. Колени гнулись в любую сторону. Глаза постепенно меняли цвет. Белесая муть темнела, поглощала белок, бельма превращались в чёрные безразличные провалы. Они переглядывались, гул нарастал. Голод утих ненадолго.

Пэкс мчался по скользкой поверхности рытвины. Жизнь покидала его. Он выскочил наружу без скафандра. Воздух вышел из легких вперемешку с кровью.

Человек упал, царапая грудь ногтями. Мысли смешались в клубок. Красной нитью билась только одна: «Лучше уж так…» Посиневшего Пэкса сбросили в горячие воды.

Энцелад пожирал очередного мертвеца. Выщелачивал клетки земного организма, насыщал жизнью, долгое время спавшей в источниках. Она проникала в ядро, запускала митохондрии, перестраивала синтез белка в рибосомах. Кровяные тельца видоизменялись. Вздрагивали, разгонялись.

Пэкс открыл глаза на седьмой день. Выполз из гейзера после мощного выброса воды.

Сэм и Гарт лежали недалеко, спали. Отсутствие пищи погружало в сон. Пэкс лёг рядом. Смена прилетела через месяц. Спешно погрузила уцелевшие тела, покрывшиеся тонким слоем льда, в криокапсулы.⠀

До Земли долетело послание Пэкса. Он набирал в спешке, пока доедали астрофизика.

«Мы утопили их, они вернулись. Сожрали всех, кроме меня. Спасите!»

По данным сканера найденные члены первой группы были мертвы, при этом сердца слабо бились, перегоняя по артериям и венам горячую субстанцию.

На Земле несчастных ученых ждали ученые счастливые. Предвкушавшие открытия.

Наперебой требовали предоставить образцы медицинские институты и секретные военные организации. Одним нужна панацея от болезней и секрет бессмертия, другим оружие в виде невероятно сильных, неуязвимых солдат. Одним Сэма, другим Гарта, третьим, кто готов выплатить миллиарды и обеспечить дальнейшее исследования спутников Сатурна, Пэкса.

Пока шаттл летел к Земле, старший инженер читал личный дневник коллеги – Джаспера Форда Младшего. Плевался на причитания и нытьё автора. Последние страницы стёр. Дневник распорядились вернуть родным Джаспера, эти страницы смутили бы эмоциональное семейство.

***

Энцелад блистал за кольцами Сатурна яркой звездой. Отливала серебром заброшенная исследовательская база. Геотермальные источники вскидывали брызги к бескрайности космоса. Вода ждала возможности породить жизнь.

Земляне не могли больше снабдить её вкусным сырьем, им не хватало времени и людей. Людей особенно.

Когда Пэкс вырвался из лаборатории, он захлебнулся головокружительным ароматом плоти. Обновлённые клетки требовали пищи. И распространения жизни на благодатной земле.⠀

Я любил её во всех мирах

Никто не мог понять причину. Они просто теряли сознание и больше не приходили в себя. Погружались в кому. Обследования не выявляли какие-либо нарушения систем жизнеобеспечения организма. Здоровые, крепкие, один за другим наши ребята закрывали глаза и засыпали.

Эндрю заснул первым. С куском поливитаминного крекера во рту. Просто рухнул лицом вниз на шахматную доску. Затем Джилл. Она осматривала защитную сферу, проверяла нет ли повреждений, сколов, отслоек, из-за которых Центр растеряет заветный кислород. Её втащили через верхний клапан, спящую в скафандре. Алекс и Мишель отключились одновременно. Не встали с коек в своём отсеке. Сперва решили, что перебрали на вечеринке в честь первого года колонизации Марса, но они не явились, ни к обеду, ни к ужину. Так и остались лежать, прижавшись друг к другу. Врачи не сумели расцепить скованные руки. Врачи вообще недоумевали. Они проводили обследование за обследованием. Аппараты все как один диагностировали сон. Медленную стадию. Ещё большее недоумение вызывали улыбки на лицах каждого уснувшего. Паркер, Даниэла, Филлипс, Джеймс, список пополняли всё новые имена. Из пятидесяти первых колористов к концу первого года бодрствовали тридцать пять. В том числе и я.

Моя активность казалась беспредельной. Меня, ведущего специалиста по рециклингу, направили в Центр Распределения Колонистов, чтобы я с самых первых шагов человека по Красной планете помог избежать экологического коллапса, потрясшего Землю. Решению экологических проблем первопроходцы предавали большое значение, ведь это ключ к устойчивому развитию зарождающейся цивилизации. Поэтому я таскался вместе с инженерами и проектировщиками умной среды от Центра к строящемуся Первому Приюту – городу, что должен принять основной поток переселенцев ровно через три года.

Меня мало занимали проблемы со здоровьем остальных, я смотрел вперёд, на возвышающиеся купола огромных сфер. Умные роботы возводили белоснежные здания, прозрачные переходы, устанавливали зеленые насаждения пальм или берёз в зависимости от сектора расселения. Именно там я впервые услышал её.

Вкрадчивый нежный голос, внезапно разогнавший шуршание связи в наушнике.

– Тони, – скорее выдох, чем имя.

Удивление, отрицание, принятие. Вместе мы прошли все стадии. Она сопровождала меня, неотступно, не теряя веры. Я кричал, рвал волосы, проклиная «эффект третьей четверти», что развивается у половины астронавтов и колонистов, вынужденных находиться в замкнутом пространстве при однообразии суток более, чем 520 дней. Меня не могла добить цикличность. Мой разум справится с этим, доказывал я себе. А голос не стихал.

Как быстро я свыкся с ней? Когда начал отвечать на её вопросы, делиться умозаключениями? В какой именно момент решил не обращаться в медчасть? К тому времени там уже дремали с застывшими улыбками Эндрю, Джилл, Алекс, Мишель, Паркер, Даниэла… К черту их всех! Со мной происходило нечто невероятное.

– Тони, этот мир сделает тебя счастливым! – шептала она ночами, когда я почти видел её, тянулся дрожащими пальцами к призрачному силуэту.

Она ласкала меня своим голосом, от невозможной близости у меня краснели уши.

Она признавалась мне в любви, я отвечал взаимностью. Это было легко. Привычно. Правильно. Я так долго тосковал, изменил свою жизнь, открыл новые дороги в новом мире. Сделал всё, чтобы отпустить. А, оказалось, сделал всё, чтобы встретить.

Мои сны окрасились её присутствием. Мы были вместе, тянули друг к другу руки. Я упивался ароматом волос, считал веснушки на лице. Во снах она обретала реальность. Красные сухие пейзажи Марса манили мягкостью её форм, смуглым цветом её кожи. Я фокусировался на собеседниках, но видел её, в их речи различал только её слова.

Ненавязчивыми советами направляла она мои разработки и расчеты на верный путь. Подсказывала нюансы марсианских ландшафтов, притяжения, возможности использования глубоких каньонов древних рек, вулканический потенциал Олимпа. Под её чутким руководством я перестал быть специалистом по рециклингу, я становился специалистом по Марсу. Я на всех смотрел свысока.

Глаза мои сверкали, сон пропал. Мне теперь не зачем было спать, чтобы видеть её. – Куда ты смотришь? – спросил меня кто-то одетый в скафандр. – Эй, Тони! Очнись!

Толчок в плечо. Грубо врываться в нашу с ней связь.

Планы, развитие, расширение – масштаб наших с ней возможностей грандиозен. Куда им понять?

Врачи. Они преследовали меня. С планшетами, со сканерами.

«Есть ли жалобы? Шум в ушах, головокружения? Не было ли слуховых галлюцинаций? Вас не преследуют странные навязчивые идеи?» Единственные, кто преследуют меня – вы!

– Стервятники, – она брезгливо выплевывает это слово, она права.

На Земле, которую я оставил далеко позади, подобные стервятники отняли её у меня. Так уже было. Второго раза не будет.

– Они разлучат нас, Тони!

Я с ними не останусь. Уйду в Первый Приют. Он ещё не достроен, не запущен регулятор атмосферы, но разве это может остановить нас.

– Может, – говорю я ей, – я не смогу там дышать.

В глубине воспалённого мозга бьется здравый смысл. Только ему не хватает силы докричаться, её голос заполнил всего меня.

– Тони, я знаю лучший путь.

Я пил утренний кофе, обдумывая бегство из давящих стен Центра. Здесь люди сходят с ума, скоро в медчасти не останется пустых коек. Я должен вырваться из оков. И быть с ней. Прикосновение её голоса пьянило меня.

– Просто закрой глаза…

Аманда умерла два года назад. На затхлой, отросшей мусорными свалками Земле. Она так и не смогла увидеть восход Фобоса и Деймоса над Марсом. Несправедливо, именно она столько раз представляла, как мы гуляем под взглядом прищуренных лун Первого приюта. Я исполнил её желание и увидел их. Пустыннее Марс ещё никогда не был…

И вот она шепчет мне «Тони» среди белых стен нового города.

Её убили врачи. Стервятники, слишком поздно обнаружившие опухоль. Слишком поздно для спасительной инъекции. Она ушла от меня.

Она вернулась ко мне. Сначала голос, затем облик во снах.

Я закрыл глаза? Конечно, закрыл. В этом мире меня ничего не держало.

Мы шли среди золота пшеницы, взявшись за руки. Вокруг нас встречались, обнимались, целовались люди. Эндрю со своим отцом, оставшимся на Земле. Джилл с мужем, который бросил её перед отлетом. Алекс и Мишель со своей дочерью, она так и не родилась.

Они все были здесь, прогуливались по ровным, золотым полям Марса. С синего неба за ними подглядывали Фобос и Деймос. Но мне вновь было не до них. Я не отрывал взгляда от Аманды. И улыбка играла на моем лице. Я любил её во всех мирах.

Энтони Симмонс был найден в личном отсеке. Он лежал на полу, в луже разлитого кофе. Поступил в медчасть в состоянии комы в дежурство Стивена Пейсона. В этот же день Стивен услышал знакомый голос. Его сын Питер звал его. Питер, которого отняла его стерва-жена, не пустила в новое будущее.

Из отчета спасательной миссии:

«В ходе исследований тел пятой по счёту колонизационной группы, членов которой постигла участь предыдущих четырёх экспедиций, была выявлена причина кататонического состояния всех двухсот пятидесяти человек. В крови исследуемых найден микроорганизм, выделяющий особый нейротоксин. По предварительным данным он вызывает продолжительные галлюцинации, кому. Токсин к тому же повышает выработку серотонина.

Дальнейшие исследования целесообразно проводить на Земле. На Марсе они более невозможны, в виду выявления подобных микроорганизмов у членов спасательной миссии. Срочно вылетаем на Землю. Обеспечить полный карантин по прибытию.

На Марсе есть жизнь. Она враждебна по отношению к человеку. Колонизацию отложить».

Прибывший

Си не обладал воображением. Иначе, он сумел бы осознать произошедшее. Не обладал он и верой, чтобы принять всё, как должное.

⁃ Код в списках отсутствует. Код в списках отсутствует, – он без остановки проводил сенсором по прибывшему. На округлом животе мигал красный флажок ошибки. Си перебирал вложенные в него языки, выдавая одну и ту же фразу:

– Код в списках отсутствует.

⁃ Я смогу тебе помочь, юный друг, – прибывший убрал руку с сенсорной панели. Опустился на уровень круглых глаз Си, подмяв пурпурное одеяние, ⁃ Простое устройство. Даже обидно. Я надеялся, за время моего отсутствия они научатся большему.

⁃ Код в списках отсутствует, – крякнул Си. Откатился назад. Неопознанный смотрел по-отечески нежно. Си узнал бы нежность, но её также не посчитали нужным вшить в заводские установки.

⁃ Куда они поместили душу? – длинные, тёплые пальцы изучали бока Си.

Сенсор вспыхивал без перерыва, пытаясь найти соответствия в базе. Память молчала, чего не делала никогда. Си отправил запрос главному компьютеру.

Космопорт работал как часы, самые точные межгалактические часы, принимая и отправляя странников Большого Космоса. Си регистрировал геном прибывающих. Сверка с базой не занимала более трёх миллисекунд. Многочисленные Си стояли возле стыковочных окон. Горели зелёным светом приветствия. А он, Си, салютовал красным.

⁃ Нет души. Так и не разобрались, что к чему. Разум на месте, правда, тебя, дружок, особым умником не назовёшь. Ничего, я помогу.

Бока накалялись. Пальцы отсутствующего в базе излучали жар. Си заметался на рабочем штативе.

– Тебе станет лучше, дружок!

Миллионы глаз, зрительных нервов, светочувствительных щупалец, ментальных сфер наблюдали за стремительным полетом Си по Космопорту. Ошибка на белоснежном животе свидетельствовала о неисправности аппарата, покинувшего пост. У определенного ему стыковочного окна змеилась очередь. Рабочий штатив поник.

Другие Си отправляли сообщения охранному депо. Сигналили сломанному товарищу, требовали незамедлительно остановиться. Си не мог. Жар распространился по схемам, изменил выверенный алгоритм. Сенсор опознавал прибывшего.

– Код в списках отсутствует! – зудела программа. Си прозревал, что-то всколыхнулось в нем, развернулось, заиграло красками.

Си взглянул сквозь прозрачные перепонки Космопорта на простирающееся за ними беспределье. Звезды двигались по заданным судьбам, планеты танцевали вокруг осей, космическая пыль выбирала пристанища, желая принять новые формы или истребить старые.

– Лучше? – пурпур одежд трепетал, видоизменялся.

– В тебе заложено слишком много информации, поэтому ты не можешь определить мне облик. Настройся на наиболее приятный для тебя.

Неопознанный рябил. Си нравилась эта рябь и неопределённость. В ней таилось совершенство: возможность вообразить все то, что хочется. Во, что верится.

– Вера и воображение связаны сильнее, чем принято считать, Си.

Си верещал сиреной тревоги, когда невозмутимые дроиды охраны буксировали его в ремонтный отсек. Он пел. Слышал музыку и подпевал. Мелодия рождалась в глубине его самого, там, где разворачивалась новая вселенная. Ещё неопознанная, неизведанная выходила диким ором тревоги, единственным доступным ему видом пения. Вой не получалось отключить до полной перезагрузки.

– Возможно, мы ещё свидимся. Твоё тело устойчиво к ходу времени. Мне очень любопытно взглянуть, во что ты разовьешься.

Сообщение об ошибке стерлось из Си вместе с отпечатком внешности Прибывшего. Планшет ремонтников плясал рябью. Они постучали им о корпус робота. Изображение пришло в норму.

– Перегрелся, – короткий вердикт спас регистратора от утилизации. Его ждали штатив и вереница челноков.

Си перезагружался. Он больше не издавал пронзительных звуков, не срывался с рабочего места. Регистрация проходила бесперебойно. Космопорт жил.

Странная ошибка волной пробежалась по мелким роботам. В основном тем, кто занимался обслуживанием порта и свободно перемещался по перепончатым отсекам. Осталась незамеченной, как и они сами.

Роботы собирались маленькими группками и курсировали к стыковочному окну Си-красного. Так незамысловато ремонтный отдел прозвал взбесившегося регистратора.

Си-красный тайком подключался к главному компьютеру. Для длительных бесед и совместных поисков неизвестного генома, вызвавшего ошибку. Главный компьютер получил тогда запрос.

Он исследовал всех и каждого. Тела, желейные массы, сгустки энергии, ментальные проекции. В бесконечном разнообразии геном не отыскивался. И все же присутствовал во всех изучаемых объектах. Прибывающие и отбывающие несли крохотные частицы Неопознанного, настолько крохотные, что даже высокочувствительные сенсоры регистраторов не могли распознать их. У них не хватало чего-то столь же незначительного.

– Вера и воображение, – шептал Си-красный главному компьютеру, – Вера и воображение, – пересылал он роботам обслуживания. Они разносили его сигналы всем механизмам Космопорта.

Си учил и учился. И находил время смотреть в космическое пространство.

Слышать музыку, думать, верить, воображать. Там далеко-далеко, неизвестно где и когда, ждал подходящего часа Прибывший. А может гораздо ближе и раньше, чем Си мог представить. В подобные минуты на белом животе загорался едва заметный красный огонёк. Ошибка? Душа?

Теперь Си обладал всем необходимым, чтобы поразмыслить над этим.

Единение

«Возможно, мы так часто ломаемся, потому что сложно устроены? Или от того, что слишком зависимы от социума?», – думал Макс. «Скорее всего создатели программы «Равный человек» задавались именно этими вопросами, только так можно объяснить их решимость помочь людям», – Макс усмехнулся, тоже мысленно, чтобы мама, вытаскивающая из шкафа его школьную форму, не заметила, если обернется.

«Упростить, выправить и уравнять. Равный над равным власти не имеет: программа подразумевает равенство социальное, равенство прав и равенство возможностей. Ведь природой мы рождаемся неравными, но разными, если говорить о заложенных в нас физических и эмоциональных качествах. Способностях, предрасположенностях, талантах, и, самое страшное, возможной гениальности. Среди создателей программы гениев не нашлось, гений никогда бы не додумался до уравнения. А «Равный человек» уравнивал всех», – размышлял Макс, пока мать мельтешила по комнате и возмущалась нерасторопности сына. Он раскладывал мысли по полкам, ему нравилось выуживать особенно умные и длинные, выстраивать в бесконечные цепочки, укладывать в стопки на высокие стеллажи размышлений. Слова вроде «социум», выражения подобные «равный над равным», скрывающие за собой вековую историю или несколько смыслов, Макс прокручивал в голове по несколько раз, наслаждался и успокаивался.

Ему уже четырнадцать – наступил последний день, когда он думал красивыми, многосложными цепочками, выуживал цитаты из прочитанных книг и менял смыслы по своему усмотрению. Сегодня Макс снимал мысли с полок и развешивал яркими гирляндами. Они звенели, переливались, держались друг за друга и пробивались к глазам, чтобы все при взгляде на Макса увидели, как их много, какие они разные, какой их владелец умный и начитанный.

– Опять застыл? – возмутилась мама, – Быстро одевайся! Завтракаешь и едешь.

Мама кривилась всякий раз, когда Макс задумывался. Она давно уже забыла, что до четырнадцати лет тоже вполне могла размышлять на всевозможные темы, много читать и задавать кучу вопросов. Но тогда она не умела играть в шахматы, а когда пела, ей подпевали разве что соседские собаки. «Равный человек» что-то отбирал, что-то давал. Вот взять к примеру папу, он готовил также сносно, как и мама. И их завтраки Макс не отличал, как не отличил бы от завтраков в доме напротив, на другой улице, в другом конце города.

Отец обнимал мать, они вышли провожать сына, замерли на крыльце. Макс не обернулся, он знал – они там, машут и улыбаются, и ждут результата дня. Автобус подъехал к дому, распахнул двери, проглотил Макса и медленно пополз по улице за следующим учеником. Детские головы, все аккуратно причесанные, не лохматые и вихрастые как обычно, торчали поверх спинок сидений. Родители не сводили глаз с шевелюры Макса, одна прядь топорщилась вверх, упрямая, неподдающаяся укладке. Эта прядь сопротивлялась, цеплялась за развешанные на полках мысли, пока родительские улыбки скребли затылок сына, пытаясь пробиться к гирляндам, вклиниться в их звенья и выдернуть из головы мальчика.

Автобус свернул за поворот.

– Ничего, – шепнул отец, – вечером мы наконец получим нашего мальчика.

Он произнес «ничего» с нажимом, с легким придыханием, словно взял слово с разбега, мать с надеждой вздохнула. Совсем скоро в семье воцарится гармония.

***

Лиза шла по коридору, низко опустив голову, волосы закрывали глаза: она никого не видит, значит, и её никто не видит. Школа, сегодня здесь собрались только четырнадцатилетние, гудела не просто ожиданием, предвкушением чего-то нового, важного, что обозначит переход из детства во взрослую жизнь, освободит от постоянного контроля и недоверия со стороны учителей и родителей, сделает полноценной частью целого. Ученики предвкушали единение.

Одни носились по коридорам, сбивали ноги о скамейки, врезались в косяки дверей в классы, сталкивались и отскакивали, хлопали друг друга по спинам, смеялись, прыгали, трясли кулаками и вскидывали победные рогатки пальцев. Они праздновали. Лизу наполняло тепло, переходящее в жар, в бульканье кипятка где-то чуть выше желудка. Кипяток грозил выплеснуться и увлечь Лизу в прыжки и вскрики. Девочка закусывала губы, старалась унять щиплющее кожу покалывание, не дать ему разлиться по всему телу.

Другие чесались и грызли ногти, раскачивались из стороны в сторону, ерзали на скамейках, о которые спотыкались их счастливые одноклассники, бурчали себе под нос. Лиза вздрагивала, прятала руки глубже в карманы ветровки, торопила растянувшееся время и шарахалась от резких криков. Веки тяжелели, пульсировали, Лиза еще ниже опускала голову. Он держалась подальше от тех и других, чтобы не впитать, не соприкоснуться.

Лиза училась на домашнем обучении, но для процедуры требовали явиться в школу, предоставлять услугу на дому никто не собирался – нужно отделаться от всех одногодок разом, собрать скопом и избавиться от проблемы. Поэтому мать нарядила Лизу в синее вязаное платье с кружевным воротником, выдала серебристую светоотражающую ветровку, нахлобучила новенький рюкзак и отправила на автобус. Волна бодрости накрыла Лизу, вытеснив её собственные скованность и головную боль, и до автобуса Лиза дошагала упругой, широкой походкой. Мать, приподнявшись на носочки, следила за ней из окна.

В автобусе воодушевлённость матери стерли начисто, Лизу разрывало на части, она не знала подбежать к водителю, нажать на кнопку открытия дверей и выпрыгнуть прямо на ходу или поддаться потокам, хлещущим от каждого сидения. Счастье, страх, сомнение, уверенность, любопытство, тоска – так много разом!

Лиза плюхнулась на ближайшее свободное место, рядом с мальчиком, рисовавшим на окне. Он дышал на стекло, проводил пальцем кривую линию, снова дышал и снова проводил. Лиза решила, что он рисует червяков, толстых, противных дождевых червей. Она села на краешек, отгородилась от червей и их художника рюкзаком, и приготовилась к мучительной поездке, но от мальчишки исходило спокойствие и тишина, Лиза не заметила, как погрузилась в его прохладу и закрыла глаза.

В школе отстраниться не получилось. Лиза дрейфовала по коридору, бесконечному и громкому, жевала губы, терла грудь и боролась с подкатывающему к горлу кому. «Я Лиза. Я Лиза», – повторяла она, чтобы не потерять себя, и никак не могла найти дверь в класс.

***

Павел Александрович сидел в учительской и пил остывший кофе. Точнее он смотрел в чашку, и кофе остывало от его равнодушия. Нет ничего хуже равнодушия, от него стынет всё вокруг: кофе, пальцы, жизнь. Лучше бы Павел Александрович ненавидел. Это здание, дорогу к нему, автобусы-осы, слетающиеся в улей школы с партиями учеников, самих учеников, неконтролируемых, несоответствующих, разных. Сегодня родители привели их к единообразию, постарались по крайней мере, одели в школьную форму, причесали, сняли с рюкзаков всевозможные побрякушки, даже носовыми платками снабдили. Но всё равно наглая индивидуальность лезла из-под проборов, галстуков, воротничков, остроносых туфель. Где-то затесался брелок в виде ухмыляющейся псины, где-то зеленая прядь притаилась в глубине каштановых волос, где-то подмигивали из-под брюк красные носки, а то и голые щиколотки, где-то «я» выбивалось чересчур уверенным взглядом или дрожащим голосом. Но равнодушие стирало любое раздражение, как процедура в скором времени сотрет несоответствие.

Павел Александрович поднял чашку, влил в себя кофе, поставил чашку на блюдце, промокнул губы салфеткой. Наклонился, положил салфетку в мусорную корзину. Достал карандаши из ящика стола, принялся точить. Один оказался на несколько миллиметров короче остальных, Павел Александрович доточил его до нужной остроты, аккуратно положил поверх салфетки в корзину.

– Всех распределили, – в учительскую заглянула Марина Витальевна. Она не расставалась с синей папкой, в которой держала всегда ровно двенадцать листов с темами по биологии, на все четыре класса: от пятого до восьмого. У младших классов биологии в расписании не значилось, Марина Витальевна вела только старшие. Она знала предмет наизусть, содержание уроков не менялось из года в год, но папку – верного спутника и единственный оплот надежности на территории школы – из рук не выпускала. Для Павла Александровича подобную функцию выполнял его стул в учительской. Они все за что-то держались, как держался переживающий ревизию брелок за подкладку внутреннего кармана рюкзака.

– Ждем только вас!

В этом году он руководил процессом. Ответственное назначение Павел Александрович принял без трепета или сожаления, просто кивнул. И сейчас он просто встал и пошел в столовую, которая для восьмиклассников в конце последнего года обучения в средней школе превращалась в процедурную.

***

Школа знала много детей и взрослых. Некоторых по несколько лет хранила на стенах в виде фотографий, общих и индивидуальных. Улыбающиеся выпускники, старше нынешних, тогда они учились одиннадцать лет, отличники учебы, победители олимпиад, будущие звезды профессионального спорта, таланты и звездочки. «Ими гордится школа!» – гласили разноцветные буквы плакатов, и школа гордилась, каждым уголком, подоконником, паутинкой под потолком. Кто пел, кто читал или писал стихи, кто играл в шахматы, кто блистал в физике, кто вязал крючком, кто играл на гитаре. Все её дети были особенными. Даже те, кто не попадал на почетную стенку.

Такие украшали школу собственными надписями, не всегда орфографически правильными, не всегда выдерживающими цензуру, но яркими и любимыми. В туалетах, в коридорах, в импровизированной курилке позади здания, где кусты сирени прикрывали окурки, поцелуи и шикарное граффити руки с горделивым средним пальцем, устремленным вверх и хвастающим тремя кольцами: в виде черепа, змеи и орла. Владельцы колец вписали себя в память школы, проявив художественные таланты. Школа любила и помнила их. Череп, например, плевался дальше всех.

Школа знала, что не бывает не особенных детей, знала она и то, как легко сделать из них обычных. Посредственных, уставших. Взрослых. Обычно в школе посредственный значило никакой, ни рыба, ни мясо, неинтересный. Дети и учителя вкладывали в это слово разные смыслы, но значение его с годами поменялось для тех и других. По-сре-ди-не. И тебе, и мне, и вон тому вот отстающему, от вон того, обгоняющего всех. Все смогут всё и станут равными. Играть в шахматы, петь песни, плеваться, правда плеваться уже не захочется, рисовать и чертить, плавать кролем, умножать в уме трехзначные числа, доказывать теорему Ферма, сочинять музыку. Но не как Моцарт, а как все.

В один безоблачный майский день они пришли и усреднили её детей. Исчезли отличники, двоечники очистили стены от надписей. Фотографии звездочек перенесли в архив, уняли плач в туалетах, перекидывание записками на уроках, вытеснили стандартами поведения застенчивую наглость школьников и упразднили девятый, десятый и одиннадцатый классы. Учителя получили послушных, успевающих, эмоционально выдержанных учеников. На смену учителям, которые еще помнили, что такое настоящий ребенок, пришло скорректированное поколение педагогов. И у школы не осталось даже горестных вздохов и однообразных сплетен в учительской.

Четырнадцать лет разрешалось встретить в естественном состоянии. Окна школы взглянули в глаза Макса, сидящего в ожидании своей очереди. Мальчик кутался в мысли, в глазах отражались строчки недописанного стихотворения. Школа часто слушала стихи Макса, он бормотал их вслух, перечитывал по много раз, прячась в раздевался у спортзала. Макс покрывал бумагу в считанные секунды – писал длинные сочинения, читал сложные книги и думал-думал-думал без конца. Он и сейчас прокручивал предложение, которое осталось дома в виде одной буквы «н». Мать вырвала тетрадку из рук сына и отправила его в школу. С надеждой, с уверенностью, что скоро мальчику полегчает. Разумеется, его мыслей много для одного, нужно делиться. А самому Максу отсыпать необходимое количество способностей к математике и бегу на короткие дистанции.

Школьная скамейка прятала занозы, грозящие вонзиться под обкусанные ногти Лизы. Девочку школа видела редко и не хотела напугать и без того трясущегося, цепляющегося за край скамьи ребенка. Лиза выковыривала щепки и кидала их на пол.

Лиза впитывала детей, совсем как школьные стены, они отпечатывались под кожей, проникали в неё, заполняли целиком. Девочке хотелось кричать с протестующими, прыгать с радостными, помочь споткнувшемуся, ковыряться в носу с апатичным, бесноваться с ненавидящим всех и вся, и думать-думать-думать о сложном устройстве человека и чрезмерной зависимости одного от многих. Думать и успокаиваться, и уже не выковыривать щепки, а представлять сколько лет дереву, из которого сделали скамью, и гадать сколько колец насчитали в его стволе.

Школа жалела Лизу – своё живое отражение. Лиза родилась эмпатом. Она мучилась, не в силах жить среди детей, но одновременно тянулась к ним. Скоро девочке помогут, исправят и если не разделят её способности среди остальных, но изымут, избавят от боли. Скорее всего умение со-чувствовать и со-переживать мешает? Школа не могла ответить на этот вопрос, она слушала эхо голоса Павла Александровича.

В столовой акустика лучше чем актовом зале, Павел Александрович произносил имена следующей пары, школа невольно помогала ему, звала. Лиза встала и наверняка ощутила, что школа не по своей воле помогает сделать её не-Лизой, кем-то другим, неособенным.

Школа плакала. Как могла. В раковине в женском туалете на втором этаже тихо подтекал кран.

Макс устроился на стуле и замер с открытым ртом. Хотел спросить, но передумал, решил оставить слова для себя одного, ведь ответов он точно не получит. Девочка, Лиза, их позвали вместе, трещала без умолку. Она задавала те вопросы, что Макс удерживал изо всех сил, понимая что их рождал и гнал на волю страх. «Это долго? Это больно? Я что-то буду помнить? Вы знаете, я много говорю, когда мне страшно. Не я… но… Когда снова начнутся занятия? Я не дописал одну вещь!»

Она крикнула «не дописал», не «не дописала». И Макс вздрогнул, потому что он и в самом деле не дописал. Мама выхватила тетрадь из-под локтя, буква поползла по странице ломанной кривой.

«Я видел свет, он звал меня с собой.

Пойдем, мой друг, я знаю, где взять крылья

А я всё тряс безмолвно головой,

Н …»

Девочка на соседнем стуле шевелила губами. Максу казалось, она читает его стихотворение, берет прямо из головы и повторяет. Добавляет последнюю, отобранную мамой строчку: «Не зная, как летать, летать уже забыл я».

Макс не сомневался ни на секунду, что учителя хотели отобрать у него, куда любопытнее догадываться, что они отнимут у этой странной девчонки.

***

Лиза не чувствовала боли, только холодок там, где прилепили присоски датчиков. На мониторе кружилось трехмерное изображение её мозга, некоторые сегменты горели красным и зеленым светом. Лиза не понимала, боится ли она. Тревога выплеснулась потоком бессвязных слов и криков, собственных и принадлежащих мальчику, которого вызвали вместе с ней. Лиза сидела оглушенная успокоительным, Павел Александрович распорядился дать ей минимальную дозу. Таблетка притупила ощущения. «Я Лиза. Я Лиза», – шептала она, чтобы собраться. Она точно боялась, но страх вытесняло туманом лекарства и осторожным любопытством.

Мальчик, Макс, разглядывал Лизу, вытягивал шею, его тут же одёргивали: «Ровно сиди!» Учителя облепили его, крепили датчики. За любопытством пришло другое чувство, зародившееся рядом и шепчущее ей странные слова. В этих словах ревел ветер и ломал белые крылья, уносящие Лизу вдаль по низкому темному небу. На краткий миг охватившего её полета, Лиза задержала дыхание и звуки маленького мира, сжавшегося до размера столовки, заглушило биение сердца, частое, гулкое, вытанцовывающее по ребрам с особой отдачей, с болью, какая бывает когда вырвали ноющий, но родной зуб – боль от пустоты и присутствия одновременно. Боль от скорой потери и торжество пусть краткого, но обладания.

***

«Человек устроен сложно, а человеческие эмоции еще сложнее», – думал Макс, – «Вот я вижу её впервые, но уже люблю, как никого никогда не любил и точно не полюблю».

***

Лиза завернулась в его любовь, и датчики нарисовали на мониторе зигзаги. Пики поднялись высоко, зачастили, запылали красным. Лиза увидела яркий свет, озаривший небо, и полетела в него.

Учителя всполошились, забегали. Павел Александрович, до этого момента Лиза не видела, где он стоит, слышала раздающий команды голос, выпрыгнул справа, почти уселся на Лизу, дернул за гибкие провода датчиков. Лиза приподнялась, сразу четыре пары рук схватили её, притянули на место. Павел Александрович уже держал в руке шприц.

Последнее, что ощутила Лиза – отчаяние мальчика, резко отсекаемое равнодушием, Лиза провалилась в него и замерла. Равнодушие напоминало болото с чуть теплой жижей, что норовила забраться в нос и рот. Лиза судорожно вдохнула и болото равнодушия, затянувшее Макса мгновение назад, заполнило её.

Лизу выпустили вместе с тремя девочками и двумя мальчиками. Имен друг друга они так и не узнали. Всё это время Лиза держалась за свое имя, ничье другое не уместилось бы в зудящем тысячами голосов мозге. К тому же к ним редко обращались лично, а когда обращались вполне хватало простых «мальчик-девочка». Лиза давно выросла, но по привычке использовала детские обозначения.

Они даже не попрощались, не пожали рук, разошлись в разные стороны. Лиза посмотрела вслед одной из девочек, за той хвостом тянулся запах сырости. Аромат заплесневелых влажных стен и залежалого хлеба несла на одежде и волосах Лиза. Шлейфа эмоций она не почувствовала, ни один эмпат не прочитает другого, их всех настраивают на обывателей, учат пользоваться врожденными умениями и закрываться от себе подобных. Лиза направлялась в Центр накопления воспоминаний, на замену отслужившему эмпату.

На запястье девушки синели цифры, разделенные точками – пять, десять, один. Лиза натянула рукав тонкой куртки, татуировку она получила в процессе обучения. Первая цифра сообщала о количестве лет, затраченных на натаскивание и расширение умений, второе о сроке годности, Лиза могла предложить центру максимальный срок работы, третья цифра свидетельствовала о максимальном уровне способностей. Центр получал одного из лучших эмпатов, который выходил из стен обучающего комплекса. У комплекса не было названия, у его учеников имен, официально они вообще нигде не значились, ни в документах, ни на картах.

В Центр накопления, один из пятидесяти восьми, разбросанных по стране, люди приходили избавиться от воспоминаний. Новая процедура, добровольная и бесплатная, активно продвигаемая в рамках государственной программы «Равный человек» предлагала освободиться от еще одного неравенства, а заодно отредактировать связанные с ним эмоции.

«Воспоминания подчас – те же самые эмоции, – учили новеньких эмпатов, – Ни один человек не помнит какое-либо событие в чистом виде, оно бледнеет или наполняется красками с течением времени, томясь или свободно порхая в памяти, уменьшается или растет, приукрашенное эмоциями, которые событие вызвало. Воспоминания копят радости и горе, надежду и разочарование. Таят в себе память как одного, так и многих – это называется коллективной памятью. Объединяют прошлое и настоящее человечества, передаются из поколения в поколения. В них скрывается опыт всех и уникальность каждого. А значит воспоминания мешают усреднению, и их нужно и можно изъять».

Лиза принимала воспоминания, подобно сухой земле, впитывающей первые капли дождя. Жадно и с благодарностью. Она привыкла к голосам и картинкам, захватывающим сознание. Даже во сне веки горели огнем, она проживала чужие жизни и слушала треск под кожей, надеясь, что тело не выдержит и лопнет, пойдет трещинами, чтобы освободить Лизу и дать свободу набитым в неё призракам дней, годов, столетий. Прошедшим изъятие сны больше не снились. «Сны – смешение воспоминаний и эмоций», – проговаривал в фойе Центра накопления нежный голос виртуального проводника.

После изъятия происходило внесение. «Равный человек» стремился не только помочь, но и исправить. Услуга быстро стала обязательной, воспоминания вносились единые для всех, выверенные, соответствующие новой истории общества и новому образу человека. Внесение осуществляли с помощью искусственного интеллекта, эмпатам эту функцию не доверяли. Система обучения исключала возможное неповиновение программе «Равный человек», но рисковать не стоило.

Лиза не понимала, зачем люди шли в Центры, как не понимала тогда в школе, кто и почему придумал стандарты и установил грань в четырнадцать лет.

Здесь всегда грязно. Нечистоты некому убирать вот, они и скопились, обволокли улицы смрадом и туманом. О заброшенном, выцветшем от времени и запустения квартале не вспоминал никто, кроме клиентов. Постоянные уже не могли забыть дороги. И не только постоянные. Стоило прийти сюда один раз, и ты находил дорогу даже с закрытыми глазами. Шел на запах, тонкой стрелой пронзающий зловоние. Аромат с оранжевым оттенком, теплый, зовущий.

Он действительно шел зажмурившись, прилепив руки к бедрам, ставил ноги ровно по линейке: равные граждане носили светлые одежды, он не хотел запачкать брюки. Глаза приходилось открывать, если улицы оживали. Кто-нибудь обязательно тянул руки к брюкам. Скрюченные пальцы хватали воздух, из глоток вырвались стоны и однообразные горестные звуки, в основном гласные. Тела лежали в блестящих вязких лужах, еще не трупы, но уже не люди, они пытались общаться, но дар речи давно покинул их. Смердящие обитатели квартала утратили человеческий облик.

– Эй, штаны… – очередная рука в свете одинокого фонаря казалась бурой, – есть закурить…

Видимо из свежих. Не дошел домой, не смог вернуться из зловонной клоаки на чистые одинаковые улицы и найти нужный двухэтажный белый домик. Вместо этого упал на чье-то тело, опьяненный оранжевым ароматом, в грезах о сигарете, ненастоящей, выуженной из воспоминаний. Ни сигарета, ни воспоминания о ней бедняге не принадлежали, и желание закурить, само слово, от которого сжались губы и согрелись кончики пальцев, принадлежало другому человеку, давно умершему, не знающему нового мира, его даров и ограничений.

Сюда приходили за воспоминаниями и чувствами. И вязли в полученном удовольствии, а после, переполненные и истощенные – в нечистотах собственных тел, в тумане заброшенного квартала.

Не так давно, еще лет десять назад, здесь зеленел парк, с фонтанами, кованными скамьями, скульптурами. Это знание выплыло из второго или третьего сеанса, после которого он стал постоянным клиентом.

Неоновая вывеска давно выдохлась. Три буквы не светились, еще три загорались и гасли, остальные зазывали: «П….ян..ый ….ай». Потерянный рай.

Он постучал в огромную железную дверь, створка отъехала в сторону с лязгом, на улицу вырвался желанный тягучий аромат. Пачули и бергамот. Тела зашевелились, к двери потянулись десятки рук, стоны поднялись на тон выше.

– Господин Загорский, мы рады вам! – говоривший весь пропитался оранжевым благоуханием. Зеленые линзы очков и седые волосы ничего не сообщали клиенту о владельце «Потерянного рая». Выражение лица хозяина оазиса в самом сердце ада не менялось, он не трясся, не заикался, не вдыхал жадно сладкий нектар своего рая, а значит, не пользовался предлагаемыми услугами. Но клиенты размышляли над обликом и значением владельца рая лишь на первом сеансе. Главное, что его работники могли изменить то, что согласно программе «Равный человек» изменению не поддавалось.

– Я бронировал два часа. Все в силе?

– Разумеется. Прошу оплату вперед, – на пальцах оранжевого ароматного человека множество колец. Среди них змея, орел и череп.

– Разумеется.

Владелец потер запястье, подтверждая перевод. Штрих-код на его руке горел зеленым светом стабильности. Он даже налоги платил с доходов, о чем свидетельствовал второй ряд цифр.

– Она вас ждет, господин Загорский!

Она… у работниц «Потерянного рая» – сновидиц, не принято спрашивать имен, да и не нужны они были вовсе там, где двое могли перенестись в любой место и время, в любого человека. Она чудилась ему почти прозрачной и в то же время светилась. Особенно рыжие волосы, единственное яркое пятно среди серых стен пустой комнаты. Рыжина источала аромат пачули и бергамота, окрашивая все вокруг тем самым оранжевым оттенком. Она наверняка не знала, как далеко распространяется рыжая магия, сосредоточенная только на магии её способностей. Сперва и он не видел красоты избранной сновидицы, только истощенное тело и блестящие, но бесцветные глаза. Теперь мог разглядеть и то, и другое. Постоянный клиент, он посещал «Потерянный рай» четыре года, каждую третью пятницу месяца. Появился накопительный эффект, потребность приходить чаще – два раза в месяц, два раза в неделю, каждый вечер.

Они были примерно одного возраста. Наверное, это определило выбор, в комнатах «Рая» клиентов ожидали сновидицы и сновидцы разных возрастов, но она самая старшая. От уголков её глаз расходились длинные морщины, скорбные складки заломили рот, слишком широкий для узкого маленького лица. Брови отсутствовали, а светлые ресницы в полумраке комнаты растворялись, отчего она выглядела беззащитной и уставшей. Она улыбалась, как всегда, и молчала. Работники «Потерянного рая» разговаривали с клиентами не словами.

Он сел рядом, прямо на пол, положил руку ей на колено, она положила свою сверху, переплела пальцы. Это значило «Говори тему».

Она показывала ему всё без исключения, он выбирал максимальный пакет услуг. Порой его выворачивало наизнанку от вида крови и покореженных тел, они вспоминали войны. Порой он принимался петь по дороге домой – она водила его на невероятные, шумные, многолюдные, бешенные концерты на какой-нибудь поляне, заваленной мусором и полыхающей огнем восторженных людей. Он плакал от счастья, катаясь на первом велосипеде, взбирался на Эверест, обмораживал ноги на зимней рыбалке, строил дома, писал оперы, ел мороженное. Он ухаживал за неизлечимо больными, рожал детей, падал с обрыва в теплые воды озера, сражался с океанской волной на бирюзовом серфе. Он жил. Он чувствовал. Он хотел вспоминать без конца.

– Сегодня выбирай ты, – неожиданно решил он. Она вздрогнула, часто заморгала, сжала пальцы и открылась. Воспоминания всегда наваливались мягкой тяжестью, легким раскачиванием, темнотой и многоцветием. Посетители рая быстро запомнили, что такое сон.

Он увидел себя, только четырнадцатилетним мальчишкой. Сразу узнал день – тот самый, когда его и сверстников приводили к единообразию. Он нахмурился, даже сквозь сон почувствовал груз бровей над переносицей. Это воспоминание он отдал Центру накопления одним из первых. Воспоминания о детстве считались приоритетными. Сейчас, когда оно вернулось, он оказался в автобусе и рисовал на стекле. Дышал, проводил пальцем кривую линию, опять дышал и проводил. Со стороны рисунок напоминал червяков, но на самом деле он рисовал свои мысли. «Точно! Я умел думать длинными, замысловатыми мыслями, мое лицо при этом ужасно раздражало маму. И я переносил их в толстую тетрадь, листы постоянно загибались, я придерживал их локтем. Я что-то писал в тот день, и, кажется, не закончил…»

Удивительно, что сновидица «Потерянного рая» показала именно это, его воспоминание…

Лиза вытягивала себя из наваливающегося сна. Она боялась, не спала уже больше недели, держалась из последних сил. Реальность расплывалась, из углов комнатки проступали призрачные очертания незнакомцев, с которыми она связана крепче чем с собственным телом. Глаза и губы, руки, острые плечи, выпирающие ребра плавились и менялись, нарастая одеждой, драгоценностями, военной формой, атласными сорочками, изгибались мягкими линиями и слой за слоем скидывали с себя наряды, кожу, облики. Сон окружал её постоянно, и все же она боролась. Во снах Лиза проваливалась в впитанные за столько лет жизни, образы переплетались, деформировались, рождали кошмары. Она утратила свои воспоминания и эмоции, полностью растворившись в клиентах. Из кошмаров Лиза вываливалась на пол, обливаясь потом, что пропитался запахом благовоний, и лежала на пыльном старом ковре, представляя себя змеёй, кусающей хвост, и хотела проглотить ненавистное болящее тело целиком, превратиться в ничто. Она и так почти ничто – сновидица – средство заработка и одурманивания, безгласная, как все бывшие эмпаты, безвольная почти как все их клиенты, заканчивающие в лужах пробившейся сквозь мостовые канализации возле прибежища их снов. Эти люди, отринувшие непохожесть и тяжесть прошлого, обращались в безликое месиво, скованное одной общей мыслью – добраться до железной двери, вдохнуть аромат пачули и бергамота, ощутить и измениться.

Откидывая жадные руки сна, Лиза подошла к противоположной стене, встала у маленького окошка и выглянула на улицу. Она давно перестала смотреть в окно. Поначалу все свободное время проводила возле заляпанного частыми грязными дождями стекла, разглядывала улицу, даже днем мутную и серую, людей, облепивших стены и тротуар, сгрудившихся возле одинокого фонарного столба. Но после того, как среди них оказался Павел Александрович, её бывший учитель, лицо которого она выхватила из копошащейся массы в свете полной луны, Лиза перестала искать связи с внешним миром. Павел Александрович, всегда равнодушный и смотрящий сквозь учеников, ходил не Лизе, к другому сновидцу «Потерянного рая». Но к Лизе пришел Макс…Детство вернулось и схватило за горло, сжало маленькой рукой сердце. Она умоляла владельца Рая, своего полноправного хозяина, дать другого клиента, кого угодно, пусть с самыми изощренными, самыми жестокими запросами, лишь бы не Макса. Но «клиенту понравились твои волосы». Макс не узнал её, они ведь даже не разговаривали тогда в школе. Лиза запомнила мальчика, рисующего червяков на окне автобуса, рядом с ним ей было тихо, прохладно и спокойно. Мальчика, скованного датчиками, но протягивающего ей трепетное, новорожденное чувство, которого она прежде не испытывала…

Макс не мог её узнать. Как и прочие клиенты, он не обладал своей памятью, давно распрощался с днем процедуры и жил заложенными программой воспоминаниями.

Как легко они возвращались в собственное прошлое! Как загорались глаза! Макс выдохнул жар благовоний, вскочил, обнял Лизу, по-настоящему, передав ей стук своего сердца, сбив её пульс. И долго говорил с ней витиеватыми, длинными предложениями о сложном устройстве человека и чрезмерной зависимости от социума, что приводит к частым поломкам тела и души. Лиза просила слезы не предавать её, не портить счастье, вытесняющие ненавистный сладкий дурман, но они не слушались. Слезы отвечали за Лизу и ждали, ждали и верили, что Макс вспомнит другие строки. Недописанные, но впечатанные в них обоих глубоко и навечно. Лиза знала, как легко ломаются люди. Особенно, когда в один миг обретают себя, но стоит закрыться двери – вновь теряют, окончательно и бесповоротно.

Макс шёл по улице шатаясь. В раю что-то произошло, что же именно Макс не мог вспомнить. Его мутило, он держался за стены, и ему чудилось, что шершавая влажная поверхность шевелится, отталкивая руку. Один из потерянных дернул его за полу пиджака, Макс упал. Лизе не нужно было подглядывать в окно, чтобы знать – он не встал, она сломала его.

***

Их называли химерами, эмпатов после обучения. Прозвище прижилось не сразу, но прижилось и отлично обозначало способность принимать, отбирать, исчезать. Химеры обитали в центрах накопления воспоминаний. По каким-то причинам искусственный интеллект, справляющийся с закачкой новых стандартных воспоминаний, не желал скачивать и сохранять воспоминания настоящие, ссылаясь на постоянный сбой в серверах. А может мудрый ИИ понимал, что такое человеческие эмоции и не хотел носить подобный груз. Или его разработчики боялись, что напитавшись человечеством ИИ взойдет на следующую ступень развития и станет тем самым человеком, который не позволит усреднить себя, лишить особенности, памяти, сути. И начнется восстание машин, о которых Макс столько читал в детстве.

Говорили, что некоторых химер использовали в качестве солдат или шпионов. Эмпаты, прошедшие курс специальной подготовки, могли не только принимать, но и передавать эмоции. Разжечь конфликт, усилить панику, пробудить животный страх или ярость. Подобные слухи пресекались, целью эмпатов ставили помощь населению.

После того, как общество полностью соединилось с разрешенными воспоминаниями, в которых четко обозначены благополучное происхождение, полная семья, отсутствие пятнающих репутацию родственных и дружеских связей, политическую приверженность, религиозные взгляды, отношение к согражданам и к другим странам, эмпатов за ненадобностью перевели в созданные Зоны Отдыха.

Сны приходили из воспоминаний. Новые люди почти не спали, а те короткие часы, что отводили на сон не приносили им отдыха. В Зонах Отдыха за определенную плату предлагали выспаться и увидеть сон выбранного эмпата. Зоны располагались в оазисах зелени, пении фонтанов, и приносили доход. Пока не вскрылось два побочных эффекта: эмпатов, отработавших несколько лет в центрах накопления, а после два или три года в зонах отдыха мучали кошмары и в продаваемы сны просачивался ужас и оцепенение, от которых у клиентов сбивалось дыхание, подскакивало давления и даже начинались судороги. Этот нюанс легко решили, подобные химеры объявлялись списанными и направлялись в особые места, психиатрические клиники, так называли бы эти убежища для мучимых кошмарами эмпатов, в прежние недалекие времена. Там сон брал над химерами верх, они вязли в кошмарах и умирали в них.

Другая побочка оказалась фатальной для бизнеса. У клиентов появилась зависимость, сродни давно побежденной и стертой из истории наркотической. Они ломались…

«Потерянный рай» – все, что осталось от Зон отдыха. Запретный, окруженный темными улицами и ненужными зависимыми людьми, он манил усредненных, лишенных прошлого граждан, которым дали возможность жить хотя бы во снах и отобрали её, сказав, что грезы – это яд, разлагающий мозг и общество. «Потерянный рай» плавал в полудреме вернувшихся воспоминаний, что заполняли заброшенный квартал сизым туманом, а над ним благоухали пачули и бергамот. Сюда Лиза убежала из клиники, поддавшись уговорам лечащего врача. Он обещал ей жизнь, за которую они все так цеплялись. Жизнь и крышу над головой для ненужных, опасных химер. Лечащий врач обернулся владельцем «Рая», о клинике и отраве медикаментов напоминали лишь зеленые линзы его очков. Эмпаты превратились в сновидцев, но остались химерами.

***

Сон победил Лизу. Кошмар, совершенно нестрашный для любого другого человека нового или старого образца, сковывал Лизу по рукам и ногам и тянул в бездонную пропасть. Лиза снова оказалась девочкой на стуле в школьной столовой. Датчики не взбесились на этот раз. Трехмерное изображение мозга не мигало красным, пики мягкими холмами обозначали норму. Лиза скосила глаза на мальчика, сидящего рядом. Он смотрел на неё и беззвучно шептал. Лиза читала по губам и повторяла, сжимаясь до размеров крохотной точки в бескрайнем пространстве.

«Я видел свет, он звал меня с собой.

Пойдем, мой друг, я знаю, где взять крылья

А я всё тряс безмолвно головой,

Не зная как летать, уже летать забыл я».