Главная
Биографии и мемуары
Бен Макинтайр
Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны
Читать онлайн бесплатно

Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны бесплатное чтение

Бен Макинтайр
ШПИОН И ПРЕДАТЕЛЬ
Самая громкая шпионская история времен холодной войны

Ben MacIntyre

The Spy and the Traitor. The Greatest Espionage Story of the Cold War

Главный редактор Варвара Горностаева

Художник Андрей Бондаренко

Ведущий редактор Татьяна Трофимова

Ответственный за выпуск Ольга Энрайт

Технический редактор Наталья Герасимова

Корректор Анастасия Егорова

Верстка Алексей Никифоров

Издательство CORPUS®

* * *

Памяти Джоанны Макинтайр (1934–2015)

«У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было ‹…›, и другая — протекавшая тайно».

Антон Чехов. Дама с собачкой

Введение

18 мая 1985 года

Для сотрудников управления контрразведки КГБ — Управления «К» — это была самая обычная работа по установке «жучков».

Меньше минуты ушло у них на то, чтобы открыть замки на входной двери квартиры на восьмом этаже жилого дома для сотрудников КГБ и их семей по адресу Ленинский проспект, 103. Пока двое в перчатках и комбинезонах проводили методичный обыск квартиры, два техника быстро и незаметно опутывали помещения проводами, внедряли прослушивающие устройства под обои и плинтусы, вживляли включенные микрофоны в телефонную трубку, а видеокамеры — в светильники в гостиной, спальне и кухне. Примерно через час, когда они закончили работу, в квартире не осталось буквально ни одного уголка, где бы у КГБ не выросли глаза и уши. Наконец, эти люди надели маски и распылили на одежду и обувь в шкафу радиоактивную пыль — в достаточно низкой концентрации, чтобы не произошло отравления, однако в такой дозе, чтобы кагэбэшные счетчики Гейгера могли проследить за передвижениями человека, который наденет эту одежду или обувь. Уходя, чужаки аккуратно заперли за собой входную дверь.

Несколько часов спустя рейсом «Аэрофлота» из Лондона в московский аэропорт прибыл старший сотрудник русской разведки.

Карьера полковника КГБ Олега Антоновича Гордиевского переживала расцвет. Виртуоз советской разведслужбы, он неустанно поднимался по карьерной лестнице, успел послужить в Скандинавии, Москве и Британии, и упрекнуть его было практически не в чем. Теперь, в сорок шесть лет, он сделался исполняющим обязанности главы лондонской резидентуры. Это было лакомое назначение, и Гордиевского пригласили в Москву, чтобы его официально ввел в должность председатель КГБ. Профессиональный разведчик Гордиевский имел все данные для того, чтобы подняться в самые высшие эшелоны этой обширной и беспощадной секретной организации, которая контролировала весь Советский Союз.

Приземистый, атлетически сложенный кагэбэшник уверенным шагом шел сквозь толпу в зале аэропорта. Но внутри него тихо клокотал ужас. Потому что Олег Гордиевский, ветеран КГБ, верный сотрудник советский разведки, был британским шпионом.

Завербованный больше десяти лет назад МИ-6 — британской секретной службой внешней разведки, — агент под кодовым именем Ноктон оказался одним из самых ценных шпионов в истории. Огромное количество информации, которой он снабжал своих британских кураторов, помогло изменить ход холодной войны, взломать советские шпионские сети, предотвратить ядерную войну, а еще в чрезвычайно опасный для мировой политики период предоставило Западу уникальную возможность проникнуть в мыслительные процессы, происходившие в Кремле. И Рональду Рейгану, и Маргарет Тэтчер докладывали об исключительно ценных секретных данных, источником которых был русский шпион, но ни американский президент, ни премьер-министр Великобритании не знали его подлинного имени и должности. О двойной жизни Гордиевского не подозревала даже его молодая жена.

Назначение Гордиевского резидентом (так по-русски на профессиональном жаргоне называли главу заграничного органа внешней разведки — резидентуры) вызвало ликование в тесном кругу сотрудников МИ-6, посвященных в подробности дела. Еще бы: ведь теперь Гордиевский, сделавшись самым высокопоставленным оперативником советской разведки в Британии, получит доступ к самым потаенным шпионским секретам СССР и сможет информировать Запад о намерениях КГБ еще до того, как тот воплотит их в жизнь. Таким образом, деятельность КГБ в Британии удастся парализовать. И все же внезапный вызов в Москву несколько встревожил команду Ноктона. Кое-кому показалось, что это ловушка. На явочной квартире в Лондоне была спешно устроена встреча, и кураторы из МИ-6 предложили Гордиевскому дезертировать — и остаться в Британии вместе с семьей. Все, кто присутствовал на том собрании, понимали, насколько высоки ставки: если Гордиевский вернется в Лондон официальным резидентом КГБ, тогда, конечно, и МИ-6, и ЦРУ, и их западные союзники сорвут огромный куш, но если Гордиевский угодит сейчас в западню, то лишится всего — и жизни тоже. Он долго и напряженно думал, а потом решился: «Я поеду».

Тогда сотрудники МИ-6 снова обратились к плану аварийного спасения Гордиевского, носившему кодовое название «Пимлико» и разработанному семью годами раньше, — в надежде, что выполнять его никогда не придется. МИ-6 еще никогда никого не вывозила тайком из СССР — а тут речь шла не о простом перебежчике, а о видном кагэбэшнике! План эксфильтрации, тщательно продуманный и сопряженный с большим риском, предполагалось задействовать лишь в самом крайнем случае.

Гордиевский прошел такую выучку, что способен был сразу заметить опасность. Проходя по залу московского аэропорта с напряженными до предела нервами, он видел признаки опасности повсюду. Пограничник, прежде чем пропустить его, томительно долго разглядывал его паспорт. И где же сотрудник, который должен был хотя бы из обычной вежливости встречать его — полковника КГБ, вернувшегося из заграничной командировки? В аэропорту всегда велся усиленный надзор, однако сегодня здесь все буквально кишело невзрачными людьми, явно ничем не занятыми. Гордиевский сел в такси и мысленно сказал себе, что, если бы в КГБ знали правду, его бы арестовали сразу же, как только он ступил на советскую землю, и прямо сейчас везли бы в застенки КГБ, где его ждали бы допросы и пытки, а потом — расстрел.

Насколько он мог заметить, хвоста за ним не было. Доехав до своего дома на Ленинском проспекте, он вошел в лифт и нажал на кнопку восьмого этажа. В последний раз он был в своей московской квартире в январе.

Он легко отпер первый замок в двери, потом — второй. Но входная дверь почему-то не открывалась. Она оказалась заперта на третий замок — старомодный засов, относившийся ко времени постройки старой многоэтажки.

Но Гордиевский никогда не пользовался третьим замком. У него даже ключа от него не было. А значит, в квартире побывал кто-то, вооруженный отмычкой, — и потом по рассеянности запер дверь на все три замка. И этот кто-то приходил из КГБ.

Страхи, пережитые за последнюю неделю, вмиг вернулись. Гордиевского сковал ужас: с леденящей, парализующей ясностью он понял, что в его квартиру проникали чужаки, что ее обыскали и, скорее всего, напичкали подслушивающей аппаратурой. Значит, он под подозрением. Кто-то его выдал. КГБ следит за ним. За ним, шпионом, шпионили его коллеги-шпионы.

Часть первая

Глава 1
КГБ

Олег Гордиевский родился внутри КГБ. КГБ его выпестовал, обласкал, вывихнул, искалечил и едва не уничтожил. Советская разведслужба глубоко вошла в его сердце, была растворена в его крови. Его отец всю жизнь работал на разведку и каждый день, включая выходные, носил кагэбэшную форму. Гордиевские жили среди собратьев-шпионов, в доме, населенном одними кагэбэшниками, ели особую еду, какую выдавали офицерам КГБ, и в свободное от работы время общались тоже с семьями других разведчиков. Словом, Гордиевский был сыном КГБ.

КГБ — Комитет государственной безопасности — был самым сложным и самым разветвленным разведывательным ведомством, какое когда-либо существовало. Прямой наследник созданной Сталиным шпионской сети, он занимался сбором одновременно и внутренних, и внешних разведданных, обеспечивая внутреннюю безопасность и играя роль государственной полиции. Деспотичный, загадочный и вездесущий, КГБ проникал во все измерения советской жизни и контролировал их. Он искоренял несогласие среди граждан страны, охранял руководство коммунистической партии, проводил разведывательные и контрразведывательные операции против враждебных государств и запугивал народы СССР, держа их в унизительно подчиненном положении. Он вербовал агентов и внедрял шпионов по всему миру, добывал, покупал и выкрадывал военные, политические и научные секреты везде и повсюду. В пору своей наивысшей мощи, насчитывая более миллиона сотрудников, агентов и осведомителей, КГБ влиял на советское общество гораздо глубже, чем какие-либо другие учреждения.

Для Запада эта аббревиатура была синонимом внутреннего террора и внешней агрессии и подрывной деятельности, сокращенным наименованием всей жестокости тоталитарной системы, сосредоточенной в руках безликой официальной мафии. Совсем иначе относились к КГБ те, кто жил под его неусыпным присмотром. Конечно, он внушал страх и повиновение, но он вызывал и восхищение — как своего рода преторианская гвардия, как оплот против западного империализма и капиталистической агрессии, как страж коммунизма. Принадлежность к этой элитарной и привилегированной силе была предметом поклонения и гордости. Те, кто поступал служить в органы госбезопасности, оставались там пожизненно. «Бывших сотрудников КГБ не бывает»^[1], — сказал однажды бывший сотрудник КГБ Владимир Путин. Это был клуб для избранных, войти в него было очень трудно, а выйти — невозможно. Вступление в ряды КГБ считалось честью и долгом для тех, кто был наделен особыми талантами и честолюбием.

Олег Гордиевский никогда всерьез не задумывался ни о какой другой карьере.

Его отец, Антон Лаврентьевич Гордиевский, сын рабочего-железнодорожника, был учителем, а после 1917 года сделался убежденным коммунистом, беспрекословно преданным идеям революции и готовым непреклонно воплощать их в жизнь. «Партия была для него богом», — напишет о нем позже сын. Старший Гордиевский ни разу не дрогнул в своей верности партийному делу — даже когда партия потребовала от него участия в чудовищных преступлениях. В 1932 году он помогал принудительно «советизировать» Казахстан, организуя экспроприацию у крестьян продовольствия, которое отбирали, чтобы кормить Красную армию и советские города. В итоге разразился массовый голод, от которого погибло около полутора миллионов человек. Антон Гордиевский вблизи видел ужасы голодомора, искусственно устроенного государством. В том же году он поступил на службу госбезопасности, а затем в НКВД — Народный комиссариат внутренних дел, тайную полицию Сталина и предтечу КГБ. Как сотрудник политического отдела, он отвечал за политическую дисциплину и идеологический инструктаж. Антон женился на 24-летней Ольге Николаевне Горновой, работавшей статистиком, и супруги вселились в московский многоэтажный дом, отведенный для семей разведывательной элиты. В 1932 году у них родился первенец — Василий. При Сталине Гордиевские благоденствовали.

Когда товарищ Сталин объявил, что революции угрожает смертельная опасность изнутри, Антон Гордиевский оказался готов к борьбе с изменниками родины. Большая чистка 1936–1938 годов обернулась массовым уничтожением «врагов государства» — мнимых представителей «пятой колонны» и тайных троцкистов, террористов и саботажников, шпионов-контрреволюционеров. Это были партийные и правительственные чиновники, крестьяне, евреи, учителя, военачальники, интеллигенты, поляки, красноармейцы и многие другие. Большинство схваченных людей были совершенно невиновны. В созданном Сталиным параноидальном полицейском государстве самым надежным способом уцелеть стало доносительство. «Лучше пусть пострадают десять невинных людей, чем один шпион ускользнет от расплаты^[2], — сказал как-то глава НКВД Николай Ежов. — Лес рубят — щепки летят». Осведомители стучали, истязатели и палачи вершили свое дело, а сибирские лагеря заполнялись до отказа. Но, как бывает после всякой революции, исполнители государственной воли тоже неизбежно попадали под подозрение. Следствия и чистки начались внутри самого НКВД. В разгар террора многоэтажный дом, где жила семья Гордиевских, в течение полугода подвергался обыскам больше десяти раз. Аресты происходили по ночам: первым уводили главу семьи, потом исчезали остальные.

Вполне возможно, что некоторых из этих «врагов государства» помогал выявлять Антон Гордиевский. «НКВД всегда прав», — говорил он, и это суждение было одновременно и совершенно разумным, и полностью ошибочным.

Второй сын, Олег Антонович Гордиевский, родился io октября 1938 года, когда большой террор начинал понемногу утихать и уже нависало предчувствие войны. В глазах друзей и соседей Гордиевские были идеальными советскими гражданами: идейно чистые, преданные партии и государству, а теперь еще и родители двух крепких сыновей. Через семь лет после Олега родилась дочь Марина. Гордиевские были сытыми, привилегированными и надежными людьми.

Но при ближайшем рассмотрении можно было бы заметить и трещинки в фасаде их семейного здания, и наслоения обмана, скрытые под гладкой поверхностью. Антон Гордиевский никогда не говорил о том, что он делал в годы массового голода, молчал о чистках и о терроре. Старший Гордиевский был наглядным образцом вида Homo sovieticus — покорного слуги государства, сформировавшегося под воздействием коммунистических репрессий. Но где-то в глубине его души засел ужас, и, возможно, его мучило чувство вины. Позднее Олег назовет своего отца «напуганным человеком».

Ольга Гордиевская, мать Олега, была менее податлива. Она никогда не вступала в партию и не верила в непогрешимость НКВД. У ее отца коммунисты отобрали водяную мельницу, ее брата сослали в сибирские лагеря за то, что он ругал колхозы, и многие ее друзья пропали, став жертвами ночных арестов. В ней брал верх врожденный крестьянский здравый смысл, она чутьем понимала непредсказуемость и мстительность государственного террора, но держала рот на замке.

Олег и Василий, который был старше брата на шесть лет, росли в военное время. Одним из самых ранних воспоминаний Гордиевского стали шеренги оборванных немецких пленных, которых вели по улицам Москвы «под охраной, загнанных, как скотину». Антона подолгу не было дома — он проводил в армейских частях партийно-идеологическую работу.

Олег Гордиевский прилежно овладевал азами коммунистического учения. Он пошел в школу № 130 и рано проявил склонность к истории и языкам. Он знакомился с судьбами героев-коммунистов — и отечественных, и зарубежных. Несмотря на плотную завесу дезинформации, окутывавшую Запад, его очень привлекали чужие страны. В шестилетнем возрасте он начал читать пропагандистский еженедельник British Ally — «Британский союзник», который выпускало на русском языке британское посольство, чтобы способствовать взаимопониманию между СССР и Великобританией. В школе Олег учил немецкий язык. Как и полагалось всем подросткам, он вступил в комсомол.

Его отец приносил домой три официальных газеты и сам фонтанировал той коммунистической пропагандой, которая там печаталась. НКВД со временем превратился в КГБ, и Антон Гордиевский продолжал верно служить в переименованном ведомстве. Мать Олега оказывала тихое сопротивление, которое лишь изредка прорывалось наружу короткими желчными замечаниями, бросавшимися в сторону. При советской власти религия оказалась вне закона, и мальчиков воспитывали атеистами, но бабушка со стороны матери умудрилась тайно крестить Василия в Русской православной церкви. Она крестила бы и Олега, если бы ей не помешал Антон, который случайно обо всем узнал и ужаснулся.

Олег Гордиевский рос в сплоченной, любящей семье, проникнутой двуличием. Антон Гордиевский свято чтил партию и провозглашал себя бесстрашным поборником коммунизма, но в душе оставался маленьким и насмерть перепуганным человеком, которому довелось стать свидетелем ужасных событий. Ольга Гордиевская, идеальная жена кагэбешника, скрывала презрение и неприязнь к советскому строю. Бабушка Олега тайно поклонялась незаконному, запрещенному властью Богу. Никто из взрослых в семье не открывал своих истинных чувств — ни друг другу, ни кому-либо еще. В удушливо конформистской атмосфере сталинской России можно было втайне вынашивать инакомыслие, но говорить об этом начистоту было слишком опасно — даже в семейном кругу. с раннего детства Олег видел, что вполне можно вести двойную жизнь — любить своих близких и одновременно скрывать от них свое истинное «я», представляться внешне одним человеком, а внутри оставаться совсем другим.

Олег Гордиевский окончил школу с серебряной медалью. Он был комсомольским вожаком, сведущим, умным, спортивным, не задающим лишних вопросов и ничем не примечательным юношей — типичным продуктом советской системы. Но еще он научился отделять главное от всего остального и раскладывать все по полочкам. Его отец, мать и бабушка были людьми скрытными и умели маскироваться — каждый на свой лад. Юный Гордиевский вырос среди секретов.

В 1953 году умер Сталин. Через три года, на ХХ съезде партии, его преемник Никита Хрущев разоблачил злодеяния тирана. Для Антона Гордиевского это стало большим ударом. По мнению его сына, официальное осуждение Сталина «в значительной степени подорвало идейные и философские основы его жизни». Гордиевскому-старшему не понравилось, в какую сторону стала меняться Россия. Гордиевский-младший, напротив, перемены оценил.

Хрущевская оттепель оказалась короткой и неполной, и все же в этот период подлинной либерализации произошло ослабление цензуры, вышли на свободу тысячи политзаключенных. От вольного духа того времени закружилась голова у всех русских, кто был молод и полон надежд.

В 17 лет Олег поступил в престижный Московский государственный институт международных отношений (МГИМО). Там, опьяненный новой атмосферой, он вступал со сверстниками в серьезные дискуссии о том, как строить «социализм с человеческим лицом». Порой он заходил чересчур далеко. Похоже, он глубоко впитал материнский нонконформизм. Однажды он сочинил наивную речь о защите свободы и демократии, хотя едва ли понимал по-настоящему смысл этих слов. Олег записал ее на пленку в лингафонном кабинете и дал послушать нескольким студентам. Те пришли в ужас. «Уничтожь это сейчас же, Олег, и никогда больше не упоминай о таких вещах». Тогда он тоже внезапно испугался и подумал: а вдруг кто-то из однокурсников уже настучал властям о его «радикальных» взглядах? Ведь у КГБ имелись внутри института свои осведомители.

Пределы хрущевского реформаторства были жестко продемонстрированы в 1956 году, когда советские танки въехали в Венгрию, чтобы подавить восстание против местного просоветского режима, вспыхнувшее по всей стране. Несмотря на тотальную советскую цензуру и пропаганду, новости о крахе мятежа просачивались в СССР. «Все тепло куда-то сдуло, — вспоминал потом Олег тогдашнее закручивание гаек. — Опять пришла стужа».

Московский государственный институт международных отношений был самым престижным в СССР высшим учебным заведением — Генри Киссинджер называл его «русским Гарвардом»^[3]. Подчинявшийся Министерству иностранных дел институт был масштабным учебным полигоном для будущих дипломатов, ученых, экономистов, политиков — и шпионов. Гордиевский изучал историю, географию, экономику и международные отношения, причем все это — сквозь искажающую призму коммунистической идеологии. Обучение в институте велось на пятидесяти шести языках — такого не было больше ни в одном университете мира. Владение языками прокладывало верную дорогу в КГБ и сулило зарубежные поездки, которые так манили Олега. Уже хорошо зная немецкий язык, он записался на английский, но группы оказались переполнены. «Учи шведский, — посоветовал ему старший брат, уже служивший в КГБ. — Это ключ от всей Скандинавии». Гордиевский внял его совету.

В институтской библиотеке имелись некоторые иностранные газеты и журналы, которые, пускай и проходили жесткую цензуру, все же позволяли хоть мельком ознакомиться с происходящим в мире. Их-то Гордиевский и начал читать, стараясь делать это незаметно, потому что проявление чрезмерного интереса к Западу само по себе давало повод для подозрений. По ночам он иногда тайком слушал зарубежное вещание BBC или «Голос Америки», силясь что-то разобрать за радиопомехами (глушилки были одной из форм советской цензуры), и пытался напасть на «первые слабые следы правды».

Как это свойственно всем людям, в позднейшие годы Гордиевский смотрел на собственное прошлое сквозь призму обретенного опыта, и потому ему представлялось, будто он всегда втайне вынашивал семена неповиновения, будто его судьба была изначально заложена в его характере. Это было не так. В студенческие годы он был убежденным коммунистом и мечтал, по примеру отца и брата, служить Советскому государству в КГБ. Венгерское восстание сильно подействовало на его юношеское воображение, но революционером он от этого не сделался. «Я оставался внутри системы, но разочарование во мне росло». В этом он мало чем отличался от множества тогдашних студентов.

В 19 лет Гордиевский занялся бегом по пересеченной местности. Что-то в этом одиночном виде спорта притягивало его — особый ритм длительных физических усилий, возможность посоревноваться с самим собой вдали от чужих взглядов, испытать пределы собственной выносливости. Олег бывал и общительным, нравился девушкам и сам умел флиртовать. Он был хорош собой: открытое лицо с довольно мягкими чертами, зачесанные назад волосы. В минуты покоя выражение его лица приобретало суровость, но когда в глазах загорался мрачный юмор, все лицо вдруг оживало. с друзьями Олег держался вполне по-компанейски, и все же чувствовалась в нем какая-то скрытность. Он не был одиночкой или нелюдимом, но любил побыть в одиночестве. Он редко обнаруживал свои чувства. Одержимый тягой к самосовершенствованию, Олег считал, что бег по пересеченной местности помогает «вырабатывать характер». И бегал часами по московским улицам и паркам — наедине со своими мыслями.

Среди немногих студентов, с которыми он по-настоящему сблизился, был Станислав Каплан, его товарищ по бегу из институтской легкоатлетической команды. Станда Каплан был чехом и уже успел поучиться в Карловом университете в Праге. В МГИМО он приехал в составе группы из нескольких сотен одаренных студентов из социалистического лагеря. Спустя много лет Гордиевский писал про Каплана, что, как и у других молодых людей из стран, лишь недавно впряженных в коммунистическое ярмо, «личность в нем не была задавлена». Станислав был на год старше Олега и учился на военного переводчика. Юношей сблизила общность многих склонностей и идей. «Он свободно мыслил и весьма скептически относился к коммунизму», — писал Гордиевский, которого в те годы способность Каплана открыто высказывать свои мнения и восхищала, и немного настораживала. Станда, смуглый красавец, притягивал женщин, как магнит. Они с Олегом крепко подружились, вместе бегали, вместе ухаживали за девушками и вместе ходили в чешский ресторан недалеко от Парка имени Горького.

Не менее важное влияние оказывал на Олега его обожаемый старший брат Василий, который в ту пору готовился стать нелегалом и примкнуть к огромной рассредоточенной армии негласных агентов нелегальной разведки, каких Советский Союз внедрял по всему миру.

КГБ держал в других странах шпионов двух видов. Первые работали под официальным прикрытием — сотрудниками советских дипломатических или консульских учреждений, культурными или военными атташе, аккредитованными журналистами или торговыми представителями. Дипломатическое прикрытие означало, что этих «легальных» разведчиков нельзя было преследовать за шпионаж, если вдруг их деятельность обнаруживалась. Такого человека можно было только объявить персоной нон грата и выслать из страны. Нелегал же не имел никакого официального статуса, обычно он въезжал в ту страну, куда его заслали, под подложным именем с фальшивыми документами — а затем просто сливался с местной средой. (На Западе для засекреченных оперативников существует аббревиатура NOC, расшифровывающаяся как non-official cover, «без официального прикрытия».) КГБ внедрял нелегалов по всему миру, где они притворялись самыми обыкновенными гражданами, залегали на дно и втихаря вели подрывную деятельность. Как и легальные разведчики, они собирали информацию, вербовали агентов и занимались различными видами шпионажа. Иногда им отводилась роль «спящих» разведчиков — то есть они подолгу сидели без дела, ожидая момента, когда их задействуют. К ним относилась и потенциальная «пятая колонна», готовая вступить в бой, если вдруг разразится война между Востоком и Западом. Нелегалы находились вне поля действия официального радара и потому не получали такого финансирования, которое оставляло бы заметные следы, и ни с кем не общались по надежным дипломатическим каналам. Зато, в отличие от шпионов, аккредитованных при посольствах, они не оставляли таких следов, по которым их могла бы выследить контрразведка противника. При каждом советском посольстве КГБ имел свою постоянную резидентуру, то есть ряд сотрудников КГБ облекался различными официальными личинами, и все они подчинялись резиденту (начальнику резидентуры, как выражались в МИ-6, или руководителю, как предпочитали говорить в ЦРУ). Одна из задач, стоявших перед западной контрразведкой, заключалась в том, чтобы выяснить: кто из советских чиновников — настоящий дипломат, а кто — тайный шпион. Выявлять нелегалов было гораздо труднее.

Первое главное управление (ПГУ) было подразделением КГБ, отвечавшим за внешнюю разведку. Внутри него имелось Управление «С» (от слова «специальное»), занимавшееся подготовкой, отправкой и курированием нелегалов. Василий Гордиевский официально поступил в Управление «С» в i960 году.

У КГБ имелся свой отдел в МГИМО, и двое его сотрудников постоянно высматривали среди студентов подходящие кандидатуры для вербовки. В разговоре со своим начальством в Управлении «С» Василий упомянул однажды, что его младшего брата, очень способного к языкам, тоже может заинтересовать подобная работа.

В начале 1961 года Олега Гордиевского пригласили для разговора, а затем перенаправили в здание неподалеку от штаба КГБ на площади Дзержинского ^[4]. Там с ним вежливо побеседовала по-немецки женщина средних лет. Она похвалила его за хорошее владение языком. с того дня он и влился в ряды системы. Гордиевский не пытался пробиться в КГБ — это не такой клуб, куда подают заявки на вступление. Этот клуб сам выбирал своих членов.

Ближе к окончанию учебы в институте Гордиевского отправили в Восточный Берлин на полугодовую стажировку в качестве переводчика при советском посольстве. Уже одна мысль о предстоящей первой поездке за рубеж завораживала Олега, а когда его вызвали в Управление «С» для инструктажа по Восточной Германии, его буквально заколотило от возбуждения. Германская Демократическая Республика, во главе которой стояли коммунисты, была сателлитом СССР, но это отнюдь не избавляло ее от пристального внимания КГБ. Василий уже жил там нелегалом. Олег легко согласился встретиться с братом и выполнить несколько «маленьких поручений» для своего нового, пока неофициального работодателя. Гордиевский прибыл в Восточный Берлин 12 августа 1961 года и поехал в студенческое общежитие, находившееся внутри кагэбэшной зоны в Карлсхорсте, на берлинской окраине.

В предыдущие месяцы поток жителей Восточной Германии, бежавших на Запад через Западный Берлин, обрел характер стихийного бедствия. К 1961 году массовый исход немцев из страны, где утвердился коммунистический режим, достиг пика: количество беглецов насчитывало 3,5 миллиона, что составляло приблизительно 20 процентов от всего населения ГДР.

Проснувшись на следующее утро, Гордиевский обнаружил, что Восточный Берлин наводнен бульдозерами. Правительство ГДР по наущению Москвы перешло к радикальным мерам, чтобы перекрыть поток беглецов: началось возведение Берлинской стены — физического барьера, призванного отрезать Западный Берлин от Восточного и от остальной Восточной Германии. «Антифашистская защитная стена» (как она называлась официально) была в действительности внешней тюремной границей, и власти Восточной Германии строили ее для того, чтобы удерживать внутри собственных граждан. Берлинская стена — эти 240 километров бетона и проводов с бункерами, противотранспортными рвами и ограждениями из проволочной сетки — явилась материальным воплощением «железного занавеса» и стала одним из самых отвратительных сооружений, когда-либо возводившихся руками человека.

Гордиевский, застыв от ужаса, наблюдал за тем, как восточногерманские рабочие разрушали проезжую часть улиц, примыкавших к границе, а солдаты разворачивали мотки колючей проволоки — километры проволоки. Кое-кто из восточных немцев, видя, как единственный путь к побегу быстро перекрывается, совершал отчаянные попытки вырваться на свободу — смельчаки лезли на баррикады и пытались переплыть каналы, которые кое-где служили границей. Военные, выставленные вдоль границы, получили приказ стрелять по каждому, кто попытается бежать с востока на запад. На двадцатидвухлетнего Гордиевского новая стена произвела неизгладимое впечатление: «Один только физический барьер, охраняемый вооруженными пограничниками на дозорных вышках, мог удержать восточных немцев в их социалистическом раю и не дать им сбежать на Запад».

Хотя Гордиевского и потрясло начавшееся в одночасье возведение Берлинской стены, это потрясение не помешало ему неукоснительно выполнить задание, полученное от КГБ. Страх перед властью срабатывал как инстинкт, а привычка повиноваться давно и прочно укоренилась в сознании. Управление «С» назвало ему имя одной немки, бывшей осведомительницы КГБ; задача Гордиевского состояла в том, чтобы повидаться с ней и выяснить, готова ли она и дальше поставлять сведения. Гордиевский раздобыл ее адрес в местном полицейском участке. Женщина средних лет, открывшая ему дверь, нисколько не удивилась неожиданному визиту незнакомого молодого человека с букетом цветов. За чашкой чая она ясно дала ему понять, что готова продолжать сотрудничество с КГБ. Гордиевский сразу же написал свой первый отчет для КГБ. Лишь спустя несколько месяцев до него дошел смысл тогдашнего поручения: «Проверяли на самом деле не ее, а меня».

На Рождество он связался с Василием, который жил под подложным именем в Лейпциге. Олег не стал рассказывать Василию, как ужаснуло его строительство Берлинской стены. Старший брат был уже профессиональным кагэбэшником и не одобрил бы подобной идейной шаткости. Как их мать таила подлинные чувства от мужа, так и братья не делились друг с другом секретами: Олег понятия не имел о том, чем в действительности занимается в ГДР Василий, а Василий не догадывался о том, что творится в душе у Олега. Братья сходили на концерт, где исполняли «Рождественскую ораторию», и Олег остался «под сильным впечатлением». По контрасту Россия вдруг показалась ему «духовной пустыней», где можно слушать лишь одобренных властями композиторов, а «классово чуждую» церковную музыку — в том числе Баха — считают упадочной и буржуазной, поэтому она под запретом.

На Гордиевского глубоко повлияли несколько месяцев, проведенные в Восточной Германии: он стал свидетелем масштабного физического и символического разделения Европы на два враждебных идейных лагеря; он вкусил культурных плодов, остававшихся для него запретными в Москве; наконец, он приступил к шпионской деятельности. «Я очень радовался тому, что уже немного познакомился с работой, которая мне, может быть, предстояла, если я когда-нибудь буду работать на КГБ».

На самом деле он уже на него работал.

Когда Гордиевский вернулся в Москву, ему было велено явиться на службу в КГБ 31 июля 1962 года. Почему же он пошел работать в организацию, навязывавшую стране идеологию, которая уже начала вызывать у него неприятие? Работа в КГБ была очень престижна и сулила заграничные командировки. Секретность соблазнительна. К тому же Гордиевский был честолюбив. А КГБ еще мог измениться. Измениться мог и он сам. Измениться могла и Россия. А зарплата и привилегии были весьма заманчивыми.

Ольга Гордиевская пришла в замешательство, когда узнала, что младший сын собрался вслед за отцом и братом поступить на службу в разведку. Она впервые открыто выплеснула злость и на государственный режим, и на аппарат угнетения, который этот режим поддерживал. Олег уточнил, что будет работать не на внутреннюю, а на внешнюю разведку, на Первое главное управление. Это же элитная организация, туда берут интеллектуалов, которые владеют иностранными языками и выполняют сложную работу, требующую особых навыков и хорошего образования. «Это вообще не похоже на КГБ, — убеждал он мать. — Это разведка и дипломатическая работа». Ольга отвернулась и вышла из комнаты. Антон Гордиевский молчал. Олег не заметил в поведении отца никакой гордости. Уже много лет спустя, осознав весь масштаб сталинских репрессий, Гордиевский задумался: быть может, его отец, который в ту пору уже готовился уходить в отставку, «стыдился всех тех преступлений и зверств, которые были на счету энкавэдэшников, и попросту боялся обсуждать работу КГБ с родным сыном». А может быть, Антон Гордиевский держался за свою двойную жизнь, хранил верность КГБ и был слишком напуган, чтобы предостеречь или отговорить сына.

В то последнее лето, когда Гордиевский еще оставался гражданским лицом, он поехал вместе со Стандой Капланом в летний студенческий лагерь на побережье Черного моря. Каплан решил задержаться в СССР еще на месяц, прежде чем возвращаться на родину, где его ждала работа в StB (Statni bezpeinost) — грозной службе безопасности Чехословакии. Вскоре двум друзьям предстояло сделаться коллегами, союзниками по шпионажу в пользу социалистического содружества. Целый месяц они жили в палатках среди сосен, каждый день бегали, плавали, загорали и разговаривали о женщинах, музыке и политике. Каплан все более критично смотрел на коммунистическую систему. Гордиевскому льстило, что друг делится с ним такими опасными откровениями: «Между нами было полное взаимопонимание и доверие».

Вскоре после возвращения в Чехословакию Каплан прислал Гордиевскому письмо. Посплетничав о девушках, с которыми он недавно познакомился, и помечтав о том, как здорово они с Олегом проведут время, если тот приедет к нему в гости («Мы опустошим все пивные и винные погреба в Праге»), Каплан обратился к другу с весьма значимой просьбой: «Олег, у тебя случайно нет того номера „Правды“, где напечатали стихотворение Евтушенко о Сталине?» Речь шла о стихотворении Евгения Евтушенко «Наследники Сталина», в котором один из наиболее прямодушных и влиятельных поэтов тех лет обрушивался с откровенными нападками на сталинизм. Поэт обращался с просьбой к правительству — усилить караул у кремлевской стены, «чтоб Сталин не встал» из гроба, и с тревогой говорил о том, что некоторые люди в руководстве страны — «наследники Сталина» — и сейчас «тоскуют о времени старом», об эпохе лживых обвинений и лютого террора против невинных людей. Там были такие строки: «Пусть мне говорят: „Успокойся…“ — спокойным я быть не сумею, / Покуда наследники Сталина живы еще на земле». Когда это стихотворение поместили в официальной газете компартии, оно стало настоящей сенсацией, а потом его перепечатали и в Чехословакии. «У нас некоторые люди отреагировали на него очень бурно, причем с оттенком недовольства», — писал Каплан Гордиевскому. Он писал еще, что хотел бы сравнить чешский перевод с русским подлинником. Но в действительности Каплан посылал своему другу зашифрованный тайный сигнал, который следовало понимать так: он разделяет чувства Евтушенко и, как и поэт, не собирается безучастно мириться с мрачным наследием Сталина.

Краснознаменный институт КГБ, находившийся в гуще лесов километрах в семидесяти от Москвы, носил кодовое название школа № 101. Это звучало ироничной и совершенно непреднамеренной аллюзией на комнату 101 из романа «1984» Джорджа Оруэлла — так там называлась подземная камера пыток, где партия ломала волю заключенных, стращая их тем, чего они боялись больше всего на свете.

В этой школе Гордиевскому вместе с другими ста двадцатью стажерами КГБ предстояло постигать сокровенные тайны советского шпионского ремесла — разведки и контрразведки, вербовки и ведения разведчиков — легальных и нелегальных, агентов и двойных агентов. Еще там знакомились с оружием, овладевали приемами рукопашного боя и методами слежки, осваивали мудреную науку и язык этой странной профессии. Особое внимание уделялось умению заметить слежку и оторваться от нее (на кагэбэшном жаргоне это называлось «проверкой», а по-английски — dry-cleaning, «химчисткой»): по каким признакам понять, что за тобой хвост, и как от него уйти, чтобы этот уход выглядел не преднамеренным, а случайным, потому что объект, который явно «восприимчив к надзору», — скорее всего, обученный оперативник. «Поведение разведчика не должно вызывать подозрение ни у профессиональных, ни у случайных наблюдателей^[5], — внушали стажерам инструкторы КГБ. — Если служба наружного наблюдения отмечает, что иностранец грубо проверяется, у нее появляется стимул работать конспиративнее, изобретательнее и настойчивее».

В любой секретной операции самое важное — это умение вступить в контакт с агентом так, чтобы этого никто не заметил, даже если ведется слежка. В западном шпионском обиходе о сотруднике или агенте разведки, который действует незамеченным, говорят буквально, что он «почернел». Проходя испытание за испытанием, студенты школы КГБ должны были установить контакт с тем или иным лицом в точно указанном месте, передать ему или получить от него информацию, попытаться установить, ведется ли за ними наблюдение, и если да, то как именно, как бы невзначай оторваться от преследователей и прибыть в назначенное место безупречно «чистыми». Надзор находился в ведении Седьмого управления КГБ. К тренировочным «проверкам» привлекались профессиональные наблюдатели, виртуозно владевшие мастерством уличной слежки за подозреваемым, и к концу каждого дня студент-стажер и команда наружного наблюдения сверяли позиции и делились впечатлениями. «Проверка» была изнурительной состязательной операцией, которая занимала много времени и выматывала нервы. Гордиевский обнаружил, что у него все отлично получается.

Олег научился оставлять в общественных местах условные сигналы (например, можно было начертить что-то мелом на столбе уличного фонаря), которые ничего не говорили случайному постороннему взгляду, но служили тайным знаком другому шпиону о встрече в условленном месте в условленное время; научился технике «моментальной передачи», при которой записка или какой-то предмет незаметно передавался напрямую другому человеку; научился создавать «мертвый почтовый ящик» (шпионский тайник), то есть оставлять в конкретном месте записку или деньги, чтобы потом, без прямого контакта, их забрал оттуда другой человек. Он изучил коды и шифры, опознавательные сигналы, тайнопись, научился делать микрофотоснимки (наряду с обычными) и маскироваться. Кроме того, будущим шпионам преподавали политэкономию и другие идеологические дисциплины, чтобы сцементировать все их знания марксизмом-ленинизмом. По замечанию одного из товарищей Олега по учебе, «эти шаблонные формулы и понятия носили характер ритуальных заклинаний, служили своего рода ежедневным, ежечасным подтверждением верности». Опытные специалисты, уже успевшие послужить за рубежом, читали лекции по западной культуре и этикету, чтобы подготовить новобранцев к правильному пониманию буржуазного капитализма — и к борьбе с ним.

Гордиевский получил свой первый шпионский псевдоним. И советские, и западные разведслужбы применяли один и тот же метод при выборе псевдонима: он должен был напоминать настоящую фамилию, начинаться с той же буквы, потому что если кто-то, обращаясь к шпиону, произнес бы его настоящую фамилию, то другой, знающий его только по шпионскому псевдониму, вполне мог бы решить, что просто ослышался. Гордиевский выбрал псевдоним Гвардейцев.

Как и все остальные студенты, он поклялся в пожизненной верности КГБ: «Обязуюсь защищать мою страну до последней капли крови и хранить государственные тайны». Эту присягу он принес без колебаний. А еще он вступил в партию — это тоже было обязательным условием для допуска в разведсообщество. Возможно, он и колебался (как и многие), но это не помешало ему поступить в КГБ и стать коммунистом с чистосердечными намерениями и искренностью. Кроме того, КГБ притягивал его. Годовой курс обучения в школе № 101 вовсе не обернулся для Олега оруэлловскими кошмарами, а оказался самым приятным периодом его молодости. Это было время волнующих открытий и надежд. Его товарищей по учебе взяли в школу разведчиков за интеллект и идейное послушание, но еще и за тягу к приключениям, которая характерна для всех спецслужб. «Мы выбрали работу в КГБ, потому что она сулила настоящую деятельность». Секретность создает крепкие узы. Даже родители Олега плохо представляли себе, где их сын и чем он занят. «Попасть на службу в ПГУ было предметом затаенных или открытых мечтаний большинства молодых сотрудников госбезопасности, но лишь немногие удостаивались этой чести, — писал позднее Леонид Шебаршин, который учился в школе № 101 приблизительно в ту же пору, что и Олег Гордиевский, а со временем дослужился до должности начальника Первого главного управления КГБ. — Сама специфика работы сплачивала разведчиков в своеобразное товарищество со своими традициями, дисциплиной, условностями, особым профессиональным языком». Летом 1963 года Гордиевского окончательно приняли в кагэбэшное братство. Когда он клялся защищать Родину до последнего вздоха и до последней тайны, он ничуть не кривил душой.

Василий Гордиевский усердно работал на Управление «С» — отдел нелегальной разведки ПГУ. А еще он начал крепко пить — что вовсе не считалось серьезным недостатком, ведь в органах разведки высоко ценили способность поглощать после работы водку в огромных количествах и при этом держаться на ногах. Как специалист по нелегалам, он переезжал с места на место под разными вымышленными именами, служил в подпольной сети, передавал сообщения и деньги другим тайным агентам. Василий никогда не рассказывал младшему брату о своей деятельности, лишь ронял намеки, из которых можно было понять, что ему доводилось бывать в разных экзотических странах: Мозамбике, Вьетнаме, Швеции и ЮАР.

Олег надеялся, что и его вслед за братом отправят в это волнующее зарубежное подполье. Но вместо этого его определили в Управление «С» в Москве, где ему предстояло готовить документы для других нелегалов. 20 августа 1963 года, старательно скрывая разочарование, Гордиевский надел свой лучший костюм и явился на службу в штаб КГБ. Этот комплекс зданий неподалеку от Кремля — полутюрьма-полуархив — был кипучим руководящим центром советской разведки. Сердцем этой единой системы было зловещее здание на Лубянке — дворец в классицистическом стиле с элементами барокко, изначально построенный как доходный дом страхового общества «Россия». В подвалах этого здания находились пыточные камеры КГБ. Сами кагэбэшники называли свой главный корпус Монастырем или просто Центром.

Вместо того чтобы отправиться засекреченным агентом в какие-нибудь заманчивые заграничные края, Гордиевский уныло перекладывал бумажки и, как «раб на галерах», заполнял бланки. Каждому нелегалу требовалось создать фальшивую личину, которая выглядела бы убедительно, — по сути, вызвать из небытия нового человека с полностью вымышленной биографией и поддельными документами. Каждого такого нелегала полагалось опекать, инструктировать и финансировать, а для этого задействовалась сложная сеть условных сигналов, шпионских тайников и моментальных передач. Особенно перспективной страной для внедрения нелегалов считалась Британия, поскольку там не существовало внутренних паспортов и единой системы гражданской регистрации. К главным мишеням относились и Западная Германия, Америка, Австралия, Канада и Новая Зеландия. Олег, попавший в германский отдел, целыми днями придумывал биографии несуществующим людям. Два года он жил в мире двойных жизней, отправлял за границу новых шпионов с поддельными именами и паспортами и встречал тех, кто оттуда возвращался.

В Центре то и дело появлялись живые призраки — герои советской разведки, уже впавшие в старческое слабоумие. В коридорах Управления «C» Гордиевского познакомили с Кононом Трофимовичем Молодым, известным как Гордон Лонсдейл, — одним из самых успешных в истории разведчиков-нелегалов. В 1943 году КГБ завладел документами умершего канадского ребенка по имени Гордон Арнольд Лонсдейл и передал их Молодому, который вырос в Северной Америке и безупречно говорил по-английски. В 1954 году Молодый-Лонсдейл поселился в Лондоне и, прикидываясь общительным предпринимателем, торговцем музыкальными автоматами и жевательной резинкой, создал так называемое Портлендское шпионское кольцо — сеть завербованных осведомителей, которые занялись сбором секретных данных, связанных с военно-морским флотом. (Перед отъездом из Москвы кагэбэшный дантист просверлил ему в зубах несколько лишних дырок, и потому Молодому достаточно было просто открыть рот и продемонстрировать эти фирменные кагэбэшные полости, чтобы удостоверить свою личность в глазах других советских шпионов.) После слива информации одним кротом из ЦРУ Молодого арестовали и признали виновным в шпионаже, хотя даже в ходе процесса британский суд так и не выяснил его настоящее имя. Молодый вернулся в Москву незадолго до того, как его встретил Гордиевский: его обменяли на британского предпринимателя, арестованного в Москве по обвинению в шпионаже. Не менее легендарной фигурой был Вильям Генрихович Фишер, он же Рудольф Абель, — нелегал, получивший за свою шпионскую деятельность в США приговор к тридцати двум годам тюремного заключения и обменянный в 1962 году на Гэри Пауэрса — летчика сбитого над территорией СССР самолета U-2.

Но самым знаменитым советским шпионом, находившимся частично в отставке, был британец — двойной агент Ким Филби. Он был завербован НКВД в 1933 году, потом поднимался по служебной лестнице в МИ-6 и поставлял обширные разведданные уже КГБ и, наконец, в январе 1963 года, к глубочайшему и непреходящему замешательству британского правительства, бежал в СССР. Теперь он жил в комфортабельной квартире в Москве, опекаемый кураторами, оставаясь при этом «англичанином до кончиков пальцев»^[6], как выразился один сотрудник КГБ: читал таблицы с результатами крикетных матчей в старых выпусках The Times, ел оксфордский мармелад и часто напивался до полнейшего беспамятства. В КГБ Кима Филби чтили как живую легенду, и изредка он продолжал выполнять разные поручения для советской разведки: например, проводил обучающий курс для англоязычных сотрудников, анализировал отдельные дела и даже помогал подбадривать советскую команду хоккеистов.

Как и Молодый и Фишер, Филби читал лекции молодым шпионам, которые слушали как завороженные. Однако их реальная жизнь по окончании настоящей работы на КГБ складывалась как угодно — только не счастливо. Молодый запил и умер при загадочных обстоятельствах, когда собирал грибы в лесу. Фишер глубоко во всем разочаровался. Филби пытался покончить с собой. Все трое впоследствии удостоились особой почести: их портреты растиражировали на советских почтовых марках.

Для всякого, кто присмотрелся бы повнимательнее (а такое желание возникало мало у кого из русских), контраст между окружавшими КГБ мифами и действительностью был совершенно очевиден. Лубянский Центр представлял собой безупречно чистый, ярко освещенный, аморальный бюрократический аппарат, учреждение одновременно беспощадное, чопорное и пуританское, где со скрупулезным вниманием к мелочам замышлялись международные преступления. с первых дней своего существования советская разведка действовала без малейшей оглядки на этические соображения. Помимо сбора и анализа разведданных в ведении КГБ находились политические войны, манипуляция СМИ, дезинформация, подлоги, запугивание, похищения людей и убийства. Тринадцатый отдел КГБ, или Управление особых заданий, специализировался на саботаже и политических убийствах. Гомосексуализм в СССР был вне закона, но гомосексуалов вербовали, чтобы те заманивали иностранцев-геев, которых затем можно было шантажировать. КГБ отличался беззастенчивой беспринципностью. В то же время там царили ханжество, лицемерие и показная мораль. Сотрудникам запрещалось употреблять алкоголь в рабочие часы — хотя в любое другое время многие чудовищно пьянствовали. Во всех отделах КГБ напропалую сплетничали о личной жизни коллег, как и во многих других учреждениях, — с той только разницей, что в Центре скандалы и зубоскальство могли запросто погубить и карьеру, и даже жизнь того, кто становился предметом злословия. КГБ проявлял навязчивый интерес к семейной жизни своих сотрудников, потому что в СССР ничья жизнь не могла оставаться частной. Сотрудникам КГБ полагалось жениться, заводить детей и жить дальше в браке. Такие правила диктовались не только стремлением к полному контролю, но и трезвым расчетом: считалось, что женатый кагэбэшник менее предрасположен к перебежке во время заграничной командировки, поскольку в случае государственной измены его жена и дети окажутся в заложниках.

Проработав в Управлении «С» два года, Гордиевский понял, что ему не светит участь брата: никто не собирался посылать его за границу тайным агентом. Но, возможно, именно из-за Василия самого Олега и не отправляли на нелегальную работу: по логике КГБ, если за границей, тем более в одной стране, окажутся сразу два близких родственника, то у них может возникнуть больший соблазн переметнуться к противнику.

Гордиевский изнывал от скуки и досады. Работа, от которой он ждал приключений и воодушевления, обернулась смертельной тоской. Страны за «железным занавесом», о которых он читал в западных газетах, оставались мучительно недосягаемыми. И тогда Гордиевский решил жениться. «Я хотел как можно скорее попасть за границу, а КГБ никогда не посылал за границу неженатых. Мне нужно было срочно найти себе жену». В идеале требовалась женщина со знанием немецкого — тогда их могли бы отправить в Германию вместе.

Елена Акопян, наполовину армянка, умная, темноволосая и очень острая на язык девушка, училась на преподавателя немецкого языка. Ей был двадцать один год. Олегу некоторое время казалось привлекательным ее виртуозное умение сразить собеседника наповал короткой язвительной репликой. Они познакомились у общего друга. Чувство, которое между ними вспыхнуло, определялось не столько страстью, сколько общими честолюбивыми стремлениями. Как и Олег, Елена жаждала попасть за границу и мечтала вырваться за пределы тесной квартирки, где жила пока что ввосьмером с родителями, братьями и сестрами. У Гордиевского уже было несколько романов с девушками, но они длились недолго и особой радости не принесли. Елена куда больше походила на современную советскую женщину — она была менее скована условностями, чем те студентки, с которыми Олег общался раньше, и обладала непредсказуемым чувством юмора. Она провозглашала себя феминисткой, хотя в 1960-е годы само это понятие в России имело весьма ограниченное употребление. Гордиевский внушил себе, что любит Елену. Как позже объяснял он сам, они решили пожениться, «не потрудившись как следует присмотреться друг к другу», а через несколько месяцев без особой шумихи сыграли свадьбу в силу причин, далеких от романтических: она увеличивала шансы Олега на повышение по службе, а он становился ее паспортом для выезда из Москвы. Это была кагэбэшная разновидность брака по расчету, хотя ни Олег, ни Елена не признавались в этом друг другу.

В конце 1965 года произошел тот перелом, которого так ждал Гордиевский. Освободилось место куратора, руководившего нелегалами в Дании. Прикрытием для разведывательной работы служила должность консульского сотрудника, занимавшегося визами и наследственным делами; на самом же деле Олегу предстояло работать на линию «Н» (от слова «нелегалы»), отвечавшую за оперативную деятельность Управления «С».

Гордиевскому предложили управлять сетью подпольных шпионов в Дании. Он принял это предложение с готовностью и восторгом. Как заметил Ким Филби после того, как его завербовал НКВД в 1933 году: «Я не колебался. Когда тебя зовут в элитную группу, сомнений не возникает»^[7].

Глава 2
Дядюшка Гормссон^[8]

Олег и Елена Гордиевские приземлились в Копенгагене в солнечный и морозный день в январе 1966 года — и очутились в сказке.

Один сотрудник МИ-6 позднее заметил: «Если бы понадобилось выбрать город, который наглядно продемонстрировал бы преимущества западной демократии над русским коммунизмом, то лучше других для этой цели подошел бы Копенгаген».

Советское посольство занимало три украшенных лепниной особняка на улице Кристианиагаде в северной части города и больше походило на пышный отель с воротами, чем на советский анклав: там были великолепные ухоженные сады, спортивный центр и клуб для общения. Гордиевских поселили в новую квартиру с высокими потолками, дощатыми полами и встроенной кухней. Олегу выдали ключи от «фольксвагена-жука» и аванс наличными на поддержание контактов — 250 фунтов (столько выделялось ежемесячно). Копенгаген оказался очень музыкальным городом: отовсюду звучали Бах, Гендель, Гайдн, Телеман — композиторы, которых Гордиевский не имел возможности слушать в Советской России. Он задумался и, кажется, наконец понял, почему обычным советским гражданам не разрешают ездить за границу: в самом деле, кто еще, кроме прошедших полную подготовку кагэбэшников, устоит против соблазна стольких свобод и задушит в себе желание остаться здесь навсегда?

Из двадцати сотрудников советского посольства лишь шестеро были настоящими дипломатами, а остальные работали на КГБ или на ГРУ (советскую военную разведку). Резидентом был Леонид Зайцев, человек обаятельный и добросовестный, который, похоже, совсем не замечал, что большинство его подчиненных некомпетентны, ленивы или нечисты на руку, а чаще всего наделены всеми тремя пороками. Они тратили гораздо больше энергии на транжирство выданных им денег, чем на настоящую шпионскую деятельность. В широком смысле задача КГБ в Дании заключалась в разработке и ведении местных контактов, в вербовке осведомителей и выявлении возможных агентов. А это, как очень скоро понял Гордиевский, было «приглашением к коррупции», поскольку большинство сотрудников просто выдумывали свои встречи с датчанами, подделывали счета, сочиняли липовые отчеты — и прикарманивали регулярно выдаваемые им суммы. По-видимому, в Центре не замечали очевидную несуразность: ведь мало кто из его сотрудников в Копенгагене хорошо говорил по-датски, а некоторые даже двух слов связать не могли.

Гордиевский вознамерился показать, что он не такой, как остальные. Уже хорошо владея шведским, он взялся теперь за датский. По утрам он обрабатывал заявления на получение визы, прилежно выполняя свои обязанности «для прикрытия» в консульстве, а в обед переходил к шпионской деятельности.

Сеть нелегалов-кагэбэшников в Скандинавии была очень неоднородной. Значительная часть работы Гордиевского сводилась к административным мелочам: заложить деньги или записку в тайник, проверить условные сигналы. Еще приходилось поддерживать тайные связи с замаскированными шпионами, причем с большинством из них он ни разу не встречался лично, даже не знал их по именам. Если нелегал оставлял апельсиновую кожуру под условленной скамейкой в парке, это означало: «Я в опасности», а яблочный огрызок означал уже другое: «Завтра я уезжаю из страны». Порой вся эта сложная система потайных знаков доходила до смешного. Например, однажды Олег положил гнутый гвоздь на подоконник общественной уборной, чтобы дать знать нелегалу, что тот может забрать деньги в заранее условленном тайнике. Ответным сигналом от подпольного агента, означавшим, что он получил сообщение, должна была стать крышка от пивной бутылки, оставленная ровно в том же месте. Придя туда снова, Олег увидел крышку от банки имбирного пива. И задумался: а означает ли имбирное пиво на языке шпионских сигналов то же самое, что обычное пиво? Или это следует понимать иначе? Весь вечер Олег бурно обсуждал этот вопрос с коллегами в резидентуре и в итоге пришел к выводу, что для шпиона нет никакой разницы между одной крышкой от пивной бутылки и другой.

В Дании рождения и смерти регистрировались протестантской церковью, и все записи делались от руки в больших конторских книгах. Заручившись помощью искусного фальсификатора из Москвы, можно было с нуля сфабриковать сколько угодно новых поддельных личностей, внеся изменения в церковные записи. Гордиевский начал разрабатывать контакты со священниками, чтобы получить доступ к регистрационным журналам, и подстраивать ограбления разных церквей. «Тут я стал первопроходцем», — с гордостью отмечал он позднее. В церковных конторских книгах Дании до сих пор сохраняются записи о несуществующих датчанах, которых выдумал Олег Гордиевский.

Тем временем он начал вербовать осведомителей, агентов и подпольных курьеров. «Это — главное, ради чего мы здесь находимся», — сказал ему Зайцев. После нескольких месяцев кропотливой подготовки, действуя под псевдонимом Горнов (это была девичья фамилия матери), Гордиевский уговорил школьного учителя и его жену сделаться «живым почтовым ящиком» для передачи сообщений нелегалам и обратно. Еще он подружился с датским полицейским, но после нескольких встреч перестал понимать: сам он пытается завербовать этого человека или, может быть, все происходит ровно наоборот?

Не прошло и года после приезда Гордиевского в Копенгаген, как вместе с ним начал работать сотрудник КГБ, разительно отличавшийся от остальных коллег. Михаил Петрович Любимов, обладатель зычного голоса, был жизнерадостным и чрезвычайно умным человеком. Родился он на Украине в семье чекиста. Любимов окончил МГИМО четырьмя годами раньше Гордиевского, а потом написал для КГБ диссертацию под названием «Особые черты британского национального характера и их использование в оперативной работе». В 1957 году по заданию КГБ во время Всемирного фестиваля молодежи в Москве он соблазнил молодую американку. Четырьмя годами позже его направили в Британию в должности советского пресс-атташе, и он занялся вербовкой осведомителей в профсоюзах, студенческих объединениях и в британском истеблишменте. По-английски он говорил с сочным аристократическим выговором, уснащал свою речь старомодными англицизмами (вроде «What ho!» и «Pip pip!» — «Вот так так!» и «Пока-пока!») и потому смахивал на какого-то русского Берти Вустера. Любимов пылал любовью ко всему английскому — точнее сказать, ко всему тому, что его привлекало в английской культуре: к виски, сигарам, крикету, мужским клубам, сшитым на заказ твидовым костюмам, биллиарду и сплетням. В британской разведке его прозвали Улыбчивым Майком. Британцы были врагами, а он их обожал. В 1965 году он попытался (безуспешно) завербовать британского шифровщика — а служба разведки, в свой черед, тут же попыталась завербовать его. Когда он отклонил предложение шпионить в пользу Британии, его объявили персоной нон грата и выслали обратно в Москву. Последнее обстоятельство, впрочем, нисколько не ослабило его безудержной англомании.

В конце 1966 года Любимова откомандировали в Копенгаген главой линии политической разведки (в кагэбэшной номенклатуре сокращенно — ПР).

Гордиевский немедленно проникся симпатией к Любимову. «В игре важна не победа, а участие», — зычно изрекал Любимов, потчуя младшего коллегу рассказами о своей жизни в Британии, когда они вербовали шпионов и потягивали виски Glenlivet в обшитых деревянными панелями клубных комнатах. Любимов сделал Гордиевского своим протеже и впоследствии так высказывался о нем: «Гордиевский импонировал мне ‹…› прекрасным знанием истории ‹…›, он любил Баха и Гайдна ‹…›, это внушало уважение, особенно на фоне жизни совколонии, завязшей в рыбалках, распродажах и тусклом накопительстве».

Точно так же, как Любимов влюбился в Британию, Гордиевский попал под чары Дании. Ему нравилось здесь все — люди, парки, музыка. А еще здешняя свобода, в том числе и сексуальная свобода, которую местные граждане воспринимали как нечто естественное. Датчане отличались очень открытым отношением к сексу — прогрессивным даже по тогдашним европейским меркам. Однажды Олег забрел в столичный квартал красных фонарей и, поддавшись импульсивному желанию, зашел в магазин, где продавались порнографические журналы, сексуальные игрушки и прочая эротическая атрибутика. Там он купил три гомосексуальных порножурнала и принес домой, чтобы показать Елене. «Мне было просто интересно. Я понятия не имел, чем вообще занимаются гомосексуалисты». Он положил эти журналы на каминную полку — как бы демонстрируя свободу, немыслимую в Советской России.

«Как человек я расцвел, — писал он. — Здесь было столько красоты, такая живая музыка, такие превосходные школы, простые люди были такими открытыми и веселыми, что, оглядываясь вспять на бескрайний, бесплодный концлагерь Советского Союза, я различал в нем форму ада». Гордиевский начал играть в бадминтон и полюбил эту игру, в которой ему особенно нравились обманные приемы. «Волан, замедляя свой полет в последние несколько секунд, дает игроку шанс пустить в ход сообразительность и в последний момент изменить тактику». Именно эта перемена тактики в последний момент стала приемом, который со временем он доведет до совершенства. Гордиевский посещал концерты классической музыки и зачитывался библиотечными книгами, а еще он объездил все уголки Дании — иногда при выполнении шпионских заданий, но чаще всего просто ради удовольствия, раз уж была такая возможность.

Впервые в жизни у Гордиевского появилось ощущение, что за ним никто не следит. Но тут он как раз ошибался.

Служба безопасности и разведки Дании, Politiets Efterretningstjeneste (ПЕТ), была крошечная, но работала чрезвычайно эффективно. Ее задачи формулировались так: «предотвращать, расследовать и пресекать операции и деятельность, представляющие угрозу для свободы, демократии и безопасности Дании». У ПЕТ имелись большие подозрения, что именно такую угрозу представляет Олег Гордиевский, и с самого момента прибытия в Копенгаген молодого русского дипломата, большого ценителя классической музыки, за ним установили пристальное наблюдение.

Датчане в плановом порядке следили за сотрудниками советского посольства, но не располагали средствами для круглосуточного надзора. Некоторые телефоны внутри посольства прослушивались. Между тем кагэбэшные техники успешно проникли в радиосети ПЕТ, и пост подслушивания внутри посольства все время перехватывал сообщения, которыми обменивались датские группы наружного наблюдения. Елена Гордиевская работала теперь в КГБ наряду с мужем, и она как раз прослушивала все эти сообщения и переводила их на русский. В результате кагэбэшники часто без труда вычисляли, где именно находятся машины датской разведки, и знали, в какие часы датчане прекращают слежку. Каждому дипломату, в котором подозревали тайного агента КГБ, присваивали кодовое имя. Гордиевского в радиосообщениях ПЕТ называли Дядюшкой Гормссоном (это была аллюзия на короля Харальда Синезубого Гормссона, правившего Данией в Х веке).

В датской службе госбезопасности почти не сомневались, что Гордиевский (он же Горнов, он же Гвардейцев, он же Дядюшка Гормссон) — сотрудник КГБ и его дипломатическая работа — просто прикрытие.

Однажды Олега и Елену пригласили поужинать их датские друзья — полицейский и его жена. Пока они были в гостях, ПЕТ проникла в их квартиру и установила подслушивающие устройства. Гордиевский отнесся с некоторым подозрением к приглашению датской четы и потому, хорошо помня все уроки школы № тот, прибег к маленькой предосторожности: перед уходом вмазал капельку клея между дверью прихожей и дверной рамой. После возвращения со званого ужина он увидел, что невидимая клеевая печать взломана. с того дня Гордиевский знал, что вести дома разговоры следует очень осторожно.

Взаимная слежка велась довольно хаотично и халатно — причем с обеих сторон. Сотрудники КГБ, поднаторевшие в методах «проверки», часто исчезали с датского радара. Но не менее часто Гордиевский и его коллеги самонадеянно полагали, что оторвались от погони и «очистились», но очень ошибались.

Или ПЕТ просто вела наблюдение за копенгагенским кварталом красных фонарей, или датчане прицельно шли по пятам Гордиевского — так или иначе, его засекли в тот момент, когда он вошел в секс-шоп и купил там порножурналы для гомосексуалов. Женатый сотрудник советской разведки, обнаруживший интерес к гей-порно, делается уязвимым, потому что человека с подобными секретами легко шантажировать. Датские спецслужбы аккуратно сделали у себя соответствующую запись и передали раздобытую ценную крупицу информации своим избранным союзникам. Впервые в архивах западной разведки рядом с фамилией Гордиевского появился вопросительный знак.

Олег Гордиевский мало-помалу становился самым полезным сотрудником КГБ. Любимов писал, что Гордиевский, безусловно, выделялся среди коллег своим блестящим образованием, жаждой знаний, любовью к чтению и тем, что, как Ленин, посещал публичные библиотеки.

Единственной тучкой на горизонте был его брак, который, казалось, увядал с той же быстротой, с какой расцветала его внутренняя культурная жизнь. Отношения, начавшиеся без особого пыла, делались все более прохладными. Олег хотел детей, Елена была категорически против. Через год после приезда в Данию Елена призналась мужу, что перед отъездом из Москвы она, не посоветовавшись с ним, сделала аборт. Гордиевский почувствовал себя обманутым и очень разозлился. Сам он, превратившись в мощный сгусток энергии, поражался тому, что молодая жена остается до странного пассивной и безучастной к окружавшим их новым зрелищам и звукам. Ему начинало казаться, что они поженились «скорее по расчету, чем по любви», и «ощущение пустоты» внутри него неуклонно возрастало. Гордиевский говорил, что всегда относился к женщинам «уважительно». В действительности он, как и многие советские мужчины, придерживался старомодных взглядов на брак и считал само собой разумеющимся, что жена будет безропотно заниматься готовкой и уборкой. Елена же, опытный кагэбэшный переводчик, заявляла, что «женщина может найти себе занятия поинтереснее, чем домашнее хозяйство». Олег, пожалуй, легко поддавался многим новым веяниям в западном обществе, но терпимость его заканчивалась там, где начиналось движение за женское освобождение. Еленин «бунт против домашнего хозяйства» (как он это называл) вызывал в нем все большее раздражение. Он пошел на кулинарные курсы — в надежде, что Елене станет стыдно и она сама возьмется за готовку. Но или она не обратила на это внимания, или ей было все равно. Ее меткие колкости, когда-то казавшиеся очень остроумными, теперь лишь бесили его. Ощущая свою правоту, Гордиевский становился упрямым и несговорчивым. Чтобы унять раздражение, он каждый день часами бегал в одиночку по паркам Копенгагена и возвращался домой таким уставшим, что сил на ссоры просто не оставалось.

Пока его семейная жизнь давала легкие трещины, внутри советского лагеря происходили сейсмические потрясения.

В январе 1968 года первый секретарь чехословацкой компартии, Александр Дубчек, затеял в своей стране либеральные реформы. Он решил ослабить советскую узду — дать гражданам свободу передвижения и свободу слова и отменить цензуру. Провозглашенный Дубчеком «социализм с человеческим лицом» означал ограничение полномочий тайной полиции, улучшение отношений с Западом и, наконец, проведение свободных выборов.

Гордиевский следил за этими событиями с нарастающим волнением. Если Чехословакии удастся ослабить московскую удавку, ее примеру могут последовать и другие советские сателлиты. Внутри копенгагенской кагэбэшной резидентуры мнения о важности чешских реформ резко разделились. Одни говорили, что Москва в итоге пойдет на военное вмешательство, как это произошло в 1956 году в Венгрии. Другие — и в их числе Гордиевский и Любимов — были убеждены, что чешская революция одержит верх. «Мы с Олегом были уверены, что советские танки не войдут в Прагу, — писал потом Любимов. — Мы поспорили на целый ящик „Туборга“». Даже Елена, обычно равнодушная к политике, наблюдала за происходившим как завороженная. «В реформах, проводимых Дубчеком, мы… видели пролог к либерализации и советской системы», — писал Гордиевский.

Между тем московский Центр увидел в чешском эксперименте угрозу для самого существования соцлагеря и коммунистической идеологии. КГБ испугался, что чехи изменят расклад сил и Москва проиграет холодную войну. К чешской границе начали стягиваться советские войска. А КГБ решил не дожидаться сигнала от Кремля и начал бороться против чешской «контрреволюции» при помощи собственной небольшой армии шпионов. Одним из солдат этой армии был Василий Гордиевский.

Пока один брат с нарастающим воодушевлением наблюдал за расцветом Пражской весны, второй брат получил задание: задушить ее в зародыше.

В начале 1968 года по распоряжению председателя КГБ Юрия Андропова в Чехословакию проникло более тридцати шпионов-нелегалов — с тем, чтобы подорвать изнутри чешское реформаторское движение, просочиться в «реакционные» интеллектуальные круги и похитить видных сторонников Пражской весны. Большинство этих агентов КГБ въехали в страну под видом западных туристов, так как считалось, что чешские «агитаторы» будут гораздо охотнее рассказывать о своих планах явно симпатизирующим им иностранцам. В числе мишеней шпионского саботажа оказались интеллектуалы, ученые, журналисты, студенты и писатели, в том числе Милан Кундера и Вацлав Гавел. Это была самая масштабная разведывательная операция, какую КГБ когда-либо разворачивал против стран Варшавского договора, союзниц СССР.

Василий Гордиевский въехал в Чехословакию по поддельному западногерманскому паспорту под именем некоего Громова. Старший из братьев Гордиевских уже доказал КГБ, что умеет ловко совершать похищения. В Швеции несколько лет работал нелегалом Юрий Ушаков, составлявший секретную карту страны и создававший сеть субагентов на случай возможного советского вторжения. Но в 1968 году в Центре заключили, что у этого разведчика, имевшего кодовое имя Фауст, развилась мания преследования и его следовало убрать. В апреле 1968 года Василий Гордиевский напичкал Ушакова снотворным и затем успешно вывез его через Финляндию в Москву, где затем несчастного поместили в психиатрическую лечебницу, а через некоторое время выпустили и уволили из КГБ. Василия наградили медалью КГБ «За безупречную службу».

Примерно месяц спустя ему и еще одному коллеге дали задание: похитить двух видных деятелей эмиграции, участников чешского реформаторского движения Вацлава Черного и Яна Прохазку. Профессора Черного, выдающегося историка литературы, коммунистический режим выгнал из Карлова университета за выступления в защиту свободы в научной работе. Прохазка, писатель и кинодеятель, публично высказывался против официальной цензуры и требовал «свободы выражения мнений». Оба жили в Западной Германии. В КГБ были убеждены (ошибочно), что эти двое возглавляют «незаконную антиправительственную» группу, цель которой — «подорвать основы социализма в Чехословакии», и потому постановили их устранить. План был простой: Василий Гордиевский подружится с Черным и Прохазкой и убедит их в том, что им грозит страшная опасность — их собираются убить подосланные советские ликвидаторы. А потом предложит спрятать их во «временном укрытии». Если они откажутся явиться туда добровольно, придется обработать их «специальными веществами», а затем передать особистам КГБ и перевезти через границу в ГДР в багажнике автомобиля с дипломатическими номерами (согласно дипломатическим договоренностям, такие машины обычно не подвергались досмотрам). Но этот план не сработал. Невзирая на уговоры Гордиевского, Черный не поверил в то, что «ему угрожает опасность больше обычной», а Прохазку повсюду сопровождал телохранитель, и сам он говорил только по-чешски, а Василий чешского не знал. Потратив две недели впустую, Гордиевский отказался от дальнейших попыток: стало ясно, что в эту западню чешских диссидентов не заманить.

Тогда Василий Гордиевский, он же Громов, пересек границу Чехословакии и примкнул там к маленькой высококвалифицированной группе советских нелегалов и саботажников, замаскированных под туристов. Им было поручено устроить ряд «провокаций», чтобы создать ложное впечатление, будто в Чехословакии исподволь готовится кровавая контрреволюция. Они распространяли фальшивые сведения, указывавшие на то, что чешские «правые» при поддержке западной разведки замышляют насильственный переворот. Они фабриковали подстрекательские плакаты, призывавшие свергнуть коммунистический режим, и создавали тайные склады оружия (с наглядными маркировками — «Made in the USA»), которые затем как бы случайно «обнаруживали» и предъявляли как доказательства грядущего восстания. Советские власти заявляли даже, будто раскрыли «тайный американский план» сместить коммунистическое правительство и посадить на его место марионеток империализма.

Василий Гордиевский действовал на передовой, помогая КГБ всячески порочить и подрывать Пражскую весну: как и отец, он никогда не сомневался в праведности дела, которому служил.

Олег понятия не имел о том, что его брат находится в Чехословакии, не говоря уж о махинациях, в которых тот участвовал. Братья вообще не говорили об этом — ни тогда, ни потом. Василий хранил свои тайны, а Олег — все старательнее — свои. Когда весна уже перешла в лето, а очертания новой Чехословакии вырисовывались все четче, Гордиевский продолжал считать, что Москва не пойдет на силовой сценарий. «Они не введут войска, — уверял он. — Не посмеют».

В ночь на 20 августа 1968 года границы Чехословакии перешли 2 тысячи танков и больше 200 тысяч солдат — в основном советских, но с привлечением контингентов из других стран Варшавского договора. Надежды победить в схватке с советской сокрушительной махиной не было никакой, и Дубчек призвал народ не оказывать сопротивления. Утром Чехословакия проснулась оккупированной страной. Советский Союз наглядно продемонстрировал брежневскую доктрину: любую страну Варшавского договора, которая попытается отступить от «правильной» коммунистической идеологии или реформировать ее, следует силой вернуть на путь истинный. Пражская весна закончилась, началась новая советская зима.

Олег Гордиевский был вне себя от ужаса и гадливости. Когда у советского посольства в Копенгагене собрались возмущенные датчане, чтобы публично выразить протест против вторжения, он ощутил мучительный стыд. Видеть собственными глазами строительство Берлинской стены тоже было весьма неприятно, но военное вторжение в Чехословакию стало для Гордиевского еще более вопиющим обличением истинной природы того режима, которому он служил. Охлаждение к коммунистическому строю очень быстро переросло в отвращение: «Когда военная машина Страны Советов раздавила зачатки демократических реформ в Чехословакии, я возненавидел ее всеми фибрами души».

Из телефонной будки, стоявшей в холле посольства, Гордиевский позвонил домой Елене и, захлебываясь возмущенной бранью, принялся костерить советскую власть за подавление Пражской весны. «Они все-таки решились на это! Уму непостижимо». Он едва сдерживал слезы. «У меня болела душа», — вспоминал он позднее. Однако действия его оставались вполне разумными.

Гордиевский таким образом посылал сигнал. Он знал, что посольский телефон прослушивается датскими спецслужбами. Кроме того, ПЕТ прослушивала и его домашний телефон. Датская разведка наверняка обратила бы внимание на эту явную антисоветчину в его разговоре с женой и поняла бы, что Дядюшка Гормссон — не такой уж безотказный винтик в механизме КГБ, каким он представляется. Конечно, тот телефонный звонок нельзя было назвать откровенным подступом к другой стороне. Скорее это был намек, эмоциональная «моментальная передача», попытка известить о своих чувствах датчан, а заодно и их союзников в западной разведке. Как написал позднее сам Гордиевский, это был «первый преднамеренный сигнал Западу».

Запад этот сигнал проморгал. Гордиевский сделал первый шаг, но никто не обратил на него внимания. В огромном потоке материалов, перехватывавшихся и обрабатывавшихся датскими спецслужбами, этот маленький, но значительный жест так и остался незамеченным.

Как только немного утихли мрачные новости из Чехословакии, мысли Гордиевского обратились к Станде Каплану, его чистосердечному институтскому другу. Что, интересно, чувствовал Станда сейчас, когда в его страну въехали советские танки?

Каплан был вне себя от ярости. После возвращения из СССР он работал в Министерстве внутренних дел в Праге, а потом поступил на службу в чешские органы госбезопасности — StB. Старательно утаивая свои диссидентские взгляды, Каплан с тоской и тревогой наблюдал за событиями 1968 года, но молчал. Подавление Пражской весны вызвало волну массовой эмиграции — после советского вторжения из Чехословакии уехало около 300 тысяч человек. Каплан начал собирать секретные сведения и тоже приготовился покинуть родину.

Когда из Москвы пришла телеграмма — «Прекратить оперативную деятельность, заняться анализом накопленных данных, никаких активных действий», — стало понятно, что пребывание Гордиевского в Дании приближается к концу. В московском Центре заключили, что датчане проявляют нездоровый интерес к товарищу Гордиевскому и, вероятно, уже сделали вывод, что он работает на КГБ. Судя по данным радиоперехвата, с момента прибытия в страну за ним следили в среднем через день — то есть чаще, чем за любым другим сотрудником советского посольства. В Москве не желали напрашиваться на дипломатические неприятности, поэтому в последние месяцы работы в Копенгагене Гордиевского усадили за написание книги о Дании — справочника для КГБ.

И карьера, и совесть Гордиевского оказались на перепутье. В нем продолжал тихо кипеть гнев, вызванный событиями в Чехословакии, но принять сколько-нибудь определенное решение он еще не мог. Просто уйти из КГБ было немыслимо (и, наверное, невозможно), но он подумывал о том, не лучше ли оставить возню с нелегалами и перейти к Любимову в отдел политической разведки: эта работа казалась ему гораздо более интересной, да и менее отталкивающей.

Гордиевский топтался на месте — и в профессиональной, и в личной жизни: он выполнял служебные обязанности, препирался с Еленой, вынашивал в душе неприязнь к коммунизму и жадно впитывал западную культуру. Однажды в гостях у одного западногерманского дипломата он разговорился с молодым датчанином, который оказался очень дружелюбным и явно был навеселе. Похоже, датчанин хорошо разбирался в классической музыке. Он предложил отправиться в бар. Гордиевский вежливо отказался, сославшись на то, что ему пора домой.

Этот молодой человек был агентом датских спецслужб. И разговор о музыке был просто пробным маневром — попыткой гомосексуальной провокации. Датчане, запомнив, что Олег проявил интерес к гей-порно, решили устроить ему «сладкую ловушку». Это был один из самых старых, самых грубых и самых действенных приемов шпионажа. В ПЕТ так и не поняли, почему он не сработал. Быть может, хорошо обученный кагэбэшник не заметил, что его пытались соблазнить? Или сладкая приманка оказалась не в его вкусе? Все было гораздо проще. Гордиевский не был геем. Он вообще не понял, что его убалтывают.

Если забыть о шпионских романах и фильмах, то в разведке редко все идет четко по плану. После подавления Пражской весны Гордиевский подал завуалированный сигнал западной разведке — но та его не заметила. Датские спецслужбы, оттолкнувшись от ложного допущения, попытались заманить Гордиевского в западню — и попали пальцем в небо. Обе стороны сделали первый шаг — как оказалось, в пустоту. А теперь Гордиевский возвращался домой.

В Советском Союзе, куда он вернулся в январе 1970 года, все казалось еще более репрессивным, параноидальным и унылым, чем до отъезда, тремя годами раньше. Коммунистическая идеология брежневской поры словно обесцвечивала все вокруг, душила любые фантазии. Гордиевский ужаснулся при виде своей родины: «Каким убогим все казалось!» Очереди, грязь, удушливый бюрократизм, страх и коррупция — все это резко контрастировало с яркостью и изобилием Дании. Здесь повсюду царила пропаганда, чиновники то пресмыкались, то хамили, и все за всеми шпионили. Москва вся пропахла вареной капустой и засорившейся канализацией. Ничего толком не работало. Никто не улыбался. Малейшие контакты с иностранцами мгновенно вызывали подозрения. Но больше всего Гордиевского терзала здешняя музыка — патриотическая баланда, лившаяся из громкоговорителей чуть ли не на каждом углу, сочиненная по коммунистическим шаблонам, слащавая, бравурная и неизбывная, напоминавшая о Сталине. Гордиевский каждый день ощущал, как его повсюду преследует эта «тоталитарная какофония».

Его снова направили в Управление «С», а Елена получила работу в Двенадцатом отделе КГБ, отвечавшем за подслушивание иностранных дипломатов. Ее определили в подразделение, занимавшееся прослушкой скандинавских посольств и дипломатических сотрудников, и повысили до звания лейтенанта. От брака Гордиевских остались практически одни «деловые отношения», хотя и о рабочих делах они никогда не говорили, да и вообще им больше почти не о чем было говорить в их общей мрачной квартире на востоке Москвы.

Следующие два года оказались, по словам Олега, «промежуточным, незначительным периодом». Хотя он получил повышение — и в должности, и в окладе, — он, по сути, вернулся к прежней работе, опостылевшей ему еще три года назад: готовил фальшивые документы для нелегалов. Гордиевский подал заявку, чтобы поступить на курсы английского, — в надежде, что когда-нибудь его отправят в США, Британию или в страны Содружества, — однако ему открыто сказали, что в этом нет смысла, поскольку датчане явно опознали в нем кагэбэшника, а значит, вряд ли его снова когда-нибудь пошлют в западную страну. Вот в Марокко — может быть. Тогда Гордиевский засел за французский, но без особого рвения. Он мучился от острой культурной ломки, тосковал от беспросветной московской серости. Утратив покой и способность радоваться, он все больше изнывал от одиночества и безысходности.

Весной 1970 года молодой сотрудник британской разведки листал одно личное дело, недавно привезенное из Канады. Джеффри Гаскотт был худощав, носил очки, знал много языков, отличался высоким интеллектом и чрезвычайным упрямством. Он напоминал больше Джорджа Смайли, чем Джеймса Бонда, и уже смахивал на добродушного университетского наставника. Но никогда еще внешность не была так обманчива. По словам одного коллеги, Гаскотт «в одиночку навредил советской разведке, пожалуй, гораздо больше, чем кто-либо за всю ее историю».

В отличие от большинства сотрудников МИ-6, Гаскотт происходил из рабочего класса: он был сыном печатника, бросившего школу в четырнадцать лет, и рос в южно-восточном Лондоне. Он выиграл стипендию от Даличского колледжа, а потом изучал русский и чешский языки в Кембридже. Окончив университет в 1961 году, он неожиданно получил письмо с приглашением явиться на одну встречу в Лондон. Там он познакомился с жизнерадостным ветераном британской разведки, который рассказал ему о своей шпионской деятельности во Вьетнаме и Мадриде. «Меня очень тянуло к путешествиям, и я подумал, что это — как раз то, что мне надо», — вспоминал потом Гаскотт. В возрасте двадцати четырех лет он начал работать в британской внешней разведке, которая сама себя называла Секретной разведывательной службой, сокращенно СРС, хотя все остальные называли ее МИ-6.

В 1965 году Гаскотта отправили в Чехословакию — там как раз набирало силу движение за реформы. В течение трех лет он курировал шпиона под кодовым именем Фрид, сотрудника чешских спецслужб, а в 1968 году, когда полным ходом началась Пражская весна, вернулся в Лондон и стал отвечать за вербовку чешских чиновников в самой Чехословакии и за ее пределами. Советское вторжение заставило чешский отдел британской разведки резко убыстрить темп. «Нужно было хвататься за все возможности, какие подворачивались».

Папка с кодовым именем Даничек, лежавшая на столе у Гаскотта, касалась недавнего дезертирства младшего сотрудника чешской разведслужбы, чье настоящее имя было Станислав Каплан.

Вскоре после Пражской весны Каплан поехал в отпуск в Болгарию. Там он исчез, а потом объявился во Франции и официально сообщил французским спецслужбам о своем отступничестве. Каплан пояснил, что хотел бы перебраться в Канаду. Канадские спецслужбы поддерживали тесные связи с МИ-6, и опросить перебежчика отправили сотрудника разведки из Лондона. Канадцы, конечно, проинформировали о дезертирстве Каплана ЦРУ. Молодой чешский разведчик выражал готовность к сотрудничеству. К тому времени, когда папка с его делом легла на стол Гаскотта, досье, собранное на Даничека, составляло уже довольно пухлый том.

Каплана характеризовали как умного и прямолинейного человека, «любителя бега по пересеченной местности и противоположного пола». Он сообщил ценные подробности о «кухне» чешской разведки и рассказал о своих студенческих годах в Москве. Перебежчиков обычно просили назвать людей, которые, по их мнению, могли бы представлять интерес для западной разведки. В папке Каплана лежал список из приблизительно сотни имен, в основном чехов. Однако пятеро из названных Капланом людей были русскими, и один из них стоял особняком.

Каплан рассказал о дружбе с Олегом Гордиевским, своим товарищем по длительным пробежкам, попавшим на службу в КГБ и выказывавшим «явные признаки политического разочарования». В годы хрущевской оттепели друзья говорили о недостатках коммунистической системы. По его отзывам, Олегу была чужда зашоренность, он оставался человеком мыслящим, осуждал ужасы прошлых лет и во многом походил на него самого.

Гаскотт изучил перекрестные ссылки и узнал, что Олега Гордиевского посылали в 1966 году в Копенгаген консульским работником. ПЕТ поддерживала тесные связи с МИ-6. В досье датской разведки, собранном на Гордиевского, указывалось, что он, почти несомненно, работает на КГБ и, вероятно, оказывает поддержку нелегалам. Напрямую ни в чем уличить его не удалось, однако несколько раз он уходил от наружного наблюдения так ловко, что это наводило на мысль о профессиональной выучке. Он завязал кое-какие подозрительные знакомства — с полицейским и несколькими священниками. Благодаря подслушивающим устройствам, установленным у него дома, удалось выяснить, что семейная жизнь Гордиевского не клеится. После того, как он посетил секс-шоп и купил там порнографические журналы для геев, была предпринята «неуклюжая попытка шантажа», но результатов она не дала. В январе 1970 года Гордиевский вернулся в Москву и растворился где-то во чреве лубянского Центра. с тех пор о его деятельности ничего не было известно.

Гаскотт оставил в деле Гордиевского пометку — если этот способный, скрытный, возможно, гомосексуальный сотрудник КГБ снова появится на Западе, вероятно, имеет смысл попытаться установить с ним контакт. Олег оказался помечен как «лицо, представляющее интерес», и получил кодовое имя Санбим (sunbeam — «солнечный лучик»).

Между тем в Британии находились шпионы КГБ, с которыми нужно было что-то делать безотлагательно.

24 сентября 1971 года британское правительство выслало 105 подпольных сотрудников советской разведки — это была самая масштабная высылка шпионов в истории. Массовое выдворение, носившее кодовое название «операция „Фут“» (foot — «нога»), готовилось заблаговременно. Как и датчане, британцы пристально следили за аккредитованными советскими дипломатами, журналистами и торговыми представителями и четко понимали, кто из них — настоящие профессионалы, а для кого эта работа — просто прикрытие. Кагэбэшники стали шпионить совсем уж беззастенчиво, и британским спецслужбам не терпелось нанести ответный удар. Непосредственным поводом для этого стала перебежка Олега Лялина — сотрудника КГБ, притворявшегося торговым представителем советской трикотажной отрасли. На самом деле Лялин ничего не смыслил в коммунистических кофточках, а представлял высшее руководство Тринадцатого отдела КГБ — саботажного отдела, разрабатывавшего планы экстренных действий на случай войны с Западом. В МИ-5 ему присвоили кодовое имя Голдфинч (goldfinch — «Зяблик»), однако пел он как типичная канарейка: среди выданных им секретов были планы затопить лондонское метро, убить важнейших общественных деятелей Британии и высадить отряд диверсантов на побережье Йоркшира. Все эти откровения предоставили МИ-у долгожданный повод для действий, и из страны в одночасье вышвырнули всех до одного выявленных шпионов, тем самым ликвидировав одну из самых крупных резидентур КГБ в мире. На возвращение своей резидентуре прежнего размаха и могущества у КГБ уйдет два следующих десятилетия.

Операция «Фут» застигла Москву врасплох и повергла Первое главное управление в полный ужас. При Брежневе штаб внешней разведки быстро разросся: с 1960-х годов его штат увеличился с з тысяч до более чем 10 тысяч сотрудников. Массовая высылка была расценена как позорный разгром. Главу отдела, отвечавшего за Британию и Скандинавию (в силу исторических причин в ведомственной структуре КГБ два этих региона были объединены наряду с Австралией и Новой Зеландией), уволили, а на его место посадили Дмитрия Якушкина.

Якушкин, прозванный среди своих серым кардиналом, происходил из дворянского рода, но по убеждениям был стойким ленинцем. У этого коммуниста были аристократические повадки, но голос напоминал звуки пневматической дрели. На войне он служил в танковом полку, позже заведовал свиноводством в Министерстве сельского хозяйства, а потом его перевели в КГБ — на высокую должность заместителя заведующего американским отделом. В отличие от основной массы кагэбэшного начальства, Якушкин был человеком культурным, коллекционировал редкие книги и всегда высказывался откровенно — и громогласно. Первое соприкосновение Гордиевского с серым кардиналом заставило его сильно понервничать.

Однажды вечером, слушая тайком новости BBC, Гордиевский узнал, что Дания, на которую перекинулась цепная реакция от операции «Фут», выслала трех его бывших коллег-кагэбэшников, работавших под дипломатическим прикрытием. На следующее утро он упомянул об этой новости в разговоре с приятелем из датского отдела. Через пять минут у него на столе зазвонил телефон, и трубка взорвалась чьим-то оглушительным воплем: «Если вы и дальше намерены распространять в стенах КГБ слухи о выдворении наших сотрудников из Дании, то будете СТРОГО НАКАЗАНЫ!» Это и был Якушкин.

Олег испугался, что его уволят. Но произошло нечто другое. Через несколько дней, когда сообщение BBC подтвердилось, серый кардинал вызвал его в свой кабинет и безо всяких экивоков перешел сразу к делу — на громкости сто децибел. «Мне нужен человек в Копенгагене. Там требуется восстановить нашу резидентуру, а вы говорите по-датски… Вам не хотелось бы поработать в моем отделе?» Гордиевский, запинаясь, проговорил, что всегда об этом и мечтал, но не уверен, что его отпустят из Управления «С». «Это уже моя забота!» — отрезал Якушкин.

Однако генерал, возглавлявший Управление «С», заартачился — из чистой вредности, какую нередко проявляет начальство, когда другое начальство пытается переманить чужого сотрудника к себе.

Поэтому все так и осталось по-старому — и оставалось до тех пор, пока Василий Гордиевский, завлекший Олега на службу в КГБ, не помог повышению младшего брата — причем самым неожиданным и радикальным способом, а именно — своей внезапной кончиной.

Василий уже много лет крепко пил. В Юго-Восточной Азии он заразился гепатитом B, и врачи запретили ему прикасаться к спиртному. Но он продолжал пить — и очень скоро свел себя в могилу в возрасте тридцати девяти лет. КГБ устроил ему пышные похороны с военными почестями. После трех оружейных залпов гроб, завернутый в знамя, опустили из катафалка на пол московского крематория. Гордиевский с горечью думал о том, как мало, в сущности, он знал о своем брате, которого ласково называл Василько. Мать и сестра — охваченные горем и несколько устрашенные присутствием кагэбэшных шишек, они стояли в обнимку чуть поодаль, — знали и того меньше. Антон явился на траурную церемонию в кагэбэшной форме и говорил всем, что гордится сыном, который всегда верно служил Родине.

Олег немного побаивался своего загадочного старшего брата. Он ничего не знал о нелегальной деятельности Василия в Чехословакии. Внешне отношения братьев казались близкими, но в действительности между ними пролегала широкая пропасть абсолютной секретности. Василий умер героем КГБ, у него имелись ордена и медали, и в итоге его заслуги, сыграв роль небольшого «морального рычага», благотворно сказались на карьере Олега, который не оставлял попыток перевестись из опостылевшего Управления «С» в британо-скандинавский отдел, под начало Якушкина. Полагая, что теперь наступил «самый подходящий момент» и начальству будет трудно в очередной раз отказать брату человека, умершего из-за последствий службы в КГБ, он снова вернулся к вопросу о переводе. с крайней неохотой отдел нелегалов наконец отпустил его. Были поданы документы на оформление датской визы, в них указывалось, что Гордиевский отправится в Копенгаген вторым секретарем советского посольства. В действительности же теперь он был сотрудником отдела политической разведки Первого главного управления КГБ в должности, которую ранее занимал Михаил Любимов.

Датчане могли бы отказать ему в визе, поскольку подозревали, что Олег работает на КГБ. Однако они решили, что лучше дать ему приехать — и установить за ним пристальное наблюдение. В Лондон было сообщено о его возращении.

Снова всплыл вопрос о его сексуальной ориентации. Ведь Гордиевский так и не доложил начальству о попытке гомосексуального обольщения, совершенной двумя годами ранее. В МИ-6 рассуждали так: если бы он об этом доложил, то, скорее всего, его не послали бы за границу во второй раз, потому что, согласно кривой логике КГБ, каждый сотрудник, вызвавший интерес у западной разведки, немедленно навлекает на себя подозрения. В МИ-6 полагали, что Олег решил умолчать о попытке соблазнения, — тогда как в действительности он просто ее не заметил. «Напрашивался вывод, что он решил все скрыть», — записал один сотрудник британского ведомства. Ну, а раз Гордиевский утаивает позорный секрет от своего начальства и если к тому же предположения Станды Каплана о политических взглядах друга верны, то к этому русскому, пожалуй, еще стоит поискать подходы.

МИ-6 и ПЕТ готовились оказать ему теплый прием.

Глава 3
Солнечный Лучик^[9]

Ричард Бромхед был «нашим человеком в Копенгагене» и не слишком-то скрывал это.

Глава резидентуры МИ-6 в Дании — старомодный англичанин, получивший среднее образование в бесплатной школе, — был жизнерадостным и склонным к панибратству дядечкой. Людей, симпатичных ему, он называл «совершенными лапочками», а несимпатичных — «первосортными говнюками». Среди предков Бромхеда были поэты и искатели приключений. Семья его была родовитой, но обнищалой. Ричард окончил Марлборо-колледж, затем проходил воинскую службу в Германии, где ему поручили охранять 250 пленных немцев в бывшем лагере для британских военнопленных. («Комендант оказался олимпийцем по гребле. Мировой парень. Мы отрывались по полной».) Потом он поступил в Кембриджский университет, изучал там русский язык — и, по его собственным заверениям, забыл все до последнего слова, как только учеба закончилась. В Министерстве иностранных дел его завернули, работать в пекарню тоже не взяли, и он решил стать художником. Питаясь чуть ли не одним луком, он жил в обшарпанной лондонской квартирке и рисовал памятник принцу Альберту, когда один приятель подкинул ему идею — поискать место в Министерстве колоний. («Меня хотели послать в Никосию. Я сказал: „Чудесно. А где это?“»). На Кипре он оказался в частных секретарях у губернатора — Хью Фута. («Было здорово. И там был один чувак из МИ-6, он жил в саду, вот он меня и завербовал».) Попав в «фирму», он вначале получил назначение в Женеву и работал там под глубоким прикрытием в ООН, а затем — в Афины. («И там немедленно полыхнула революция. Ха-ха!») Наконец, в 1970 году, в возрасте сорока двух лет, ему доверили миссию МИ-6 в Копенгагене. («Меня вроде бы собирались отправить в Ирак. Но потом, как видно, передумали».)

Бромхед — высокий, красивый, безукоризненно одетый, всегда готовый пошутить и выпить, — очень скоро сделался знакомой фигурой в копенгагенских дипломатических кругах. Сам он свою подпольную работу называл «шатанием без дела».

Ричард Бромхед принадлежал к числу тех англичан, которые изо всех сил стараются казаться гораздо глупее, чем они есть на самом деле. Это был весьма виртуозный разведчик.

Едва приехав в Копенгаген, Бромхед вознамерился превратить жизнь своих советских противников в каторгу. с этой целью он начал действовать сообща с заместителем главы ПЕТ — склонным к юмору юристом Йорном Бруном, который «обожал активно досаждать дипломатам и прочим сотрудникам из соцлагеря, особенно русским, такими способами, которые практически не требовали финансовых затрат и почти не поддавались обнаружению». Для участия в «дразнительских операциях» (как называл их Бромхед) Брун отдал в его распоряжение двух своих лучших сотрудников — Йенса Эриксена и Винтера Клаусена. «Йенс был коротышка с длинными светлыми усами. А Винтер — великан, настоящий шкаф. Я прозвал их Астериксом и Обеликсом. Мы с ними страсть как поладили».)

Одной из их любимых мишеней стал кагэбэшник по фамилии Братцев. Стоило только этому человеку войти в копенгагенский универмаг, как Клаусен проникал в трансляционную рубку и объявлял на весь магазин: «Господин Братцев из КГБ, вас просят подойти к окошку справочного бюро». После третьего такого вызова КГБ отправил Братцева обратно в Москву. Другой жертвой стал рьяный молодой сотрудник резидентуры, пытавшийся завербовать датского парламентария, который тут же доложил обо всем в ПЕТ. «Этот депутат жил в городке в двух часах езды от Копенгагена. Мы обычно просили его позвонить русскому и сказать: „Приезжайте немедленно, мне нужно сообщить вам нечто страшно важное“. Русский ехал к депутату, тот поил его водкой и скармливал ему всякую чушь. Потом русский ехал обратно, сильно под мухой, писал длиннющий отчет для КГБ и, наконец, в шесть утра ложился спать. А в девять ему опять звонил депутат и говорил: „Приезжайте немедленно, мне нужно сообщить вам нечто страшно важное“. Наконец, у русского случился нервный срыв, и он бросил это дело. Ха-ха! Датчане были большие молодцы».

Гордиевскому выдали визу. Бромхеду в МИ-6 поручили подобраться к новичку поближе и, когда наступит подходящий момент, прозондировать его. ПЕТ следовало держать в курсе событий, однако было решено, что это дело будет вести в Дании сама МИ-6.

Олег и Елена Гордиевские прилетели в Копенгаген 11 октября 1972 года. Они как будто вернулись домой. А из зала прилета за ними по пятам незаметно проследовал тайный агент великанского роста по прозвищу Обеликс.

В новой роли сотрудника политической разведки от Гордиевского требовалось уже не курировать нелегалов, а активно добывать разведданные и подрывать работу западных институтов. Говоря практическим языком, он должен был выискивать потенциальных шпионов, агентов и осведомителей, пестовать их, вербовать и затем вести. Такие люди могли найтись среди датских правительственных чиновников, политиков на выборных должностях, профсоюзных деятелей, дипломатов, предпринимателей, журналистов и вообще всех, кто имел доступ к сведениям, представлявшим интерес для Советского Союза. Особенной удачей было бы найти таких людей в недрах датской разведки. Как и в других западных странах, в Дании имелось небольшое количество пламенных коммунистов, готовых выполнять приказы из Москвы. Другие охотно променяли бы секреты на деньги (этот лучший смазочный материал для сложной машины шпионажа) или поддались бы на иные формы убеждения, принуждения или поощрения. Кроме того, сотрудникам линии ПР полагалось предпринимать «активные меры» для воздействия на общественное мнение, при необходимости сеять дезинформацию, поддерживать людей, имеющих влияние на общественное мнение, тех, кто симпатизирует Москве, и размещать в печати публикации, рисующие Советский Союз в выгодном (часто ложном) свете. КГБ давно овладел неприглядным ремеслом фабрикации «заведомо ложных сообщений». Согласно кагэбэшной таксономии, иностранцы, с которыми контактировали советские службисты, подразделялись на группы в порядке значимости: выше прочих ценился «агент» — человек, сознательно работавший на КГБ, обычно из идейных или финансовых соображений; ступенью ниже стоял «доверительный контакт», или негласный осведомитель, — человек, сочувствующий советскому строю и желающий тайно помогать, но не сознающий, что его дружелюбный знакомый из советского посольства работает на КГБ. Еще ниже стояли многочисленные открытые осведомители и «объекты разработки» — люди, с которыми Гордиевский в своей официальной роли второго секретаря периодически встречался в связи с рабочими делами. Конечно, существовала огромная пропасть между негласным осведомителем, который, возможно, всего лишь охотно шел на контакт и проявлял симпатии к СССР, и шпионом, готовым предать собственную страну. И все же иногда люди переходили с одной ступени на другую.

Гордиевский с легкостью влился заново в датскую жизнь и культуру. Михаил Любимов вернулся в Москву, чтобы занять высокий пост в британо-скандинавском отделе, а Гордиевский занял его прежнее место. Эта новая для него разновидность разведывательной работы оказалась и очень интересной, и довольно разочаровывающей: выяснилось, что датчане — слишком милые люди, чтобы становиться шпионами, слишком честные, чтобы заниматься подрывной деятельностью, и слишком вежливые, чтобы от всего этого сразу отказываться. Любая попытка завербовать датчанина наталкивалась на непрошибаемую стену учтивости. Даже самые пламенные датские коммунисты не желали идти на измену родине.

Но бывали исключения. Например, Герт Петерсен — лидер Социалистической народной партии Дании, а позже депутат Европейского парламента. КГБ присвоил Петерсену кодовое имя Зевс и занес его в списки «доверительных контактов»: он передавал секретные сведения военного характера, которые добывал во внешнеполитическом комитете Дании. Это был хорошо информированный и очень жадный до выпивки человек. Гордиевского поражала (и даже немного восхищала) его способность поглощать немыслимое количество пива и шнапса за счет КГБ.

Новый советский резидент в Копенгагене, Альфред Могилевчик, назначил Гордиевского своим заместителем. «У вас светлая голова, вы энергичны и к тому же обладаете способностью находить с людьми общий язык, — сказал ему Могилевчик. — Кроме того, вы хорошо знаете эту страну и говорите по-датски. Так чего же еще мне желать?» Гордиевского повысили до звания майора.

Внешне все выглядело прекрасно — Гордиевский плавно продвигался вверх по служебной лестнице, но в душе у него царил хаос. За два года, проведенные в Москве, он стал относиться к коммунистическому режиму еще менее приязненно, а вернувшись в Данию, проникся лютым отвращением к советскому ханжеству, лицемерию и коррупции. Он стал больше читать и коллекционировать книги, которые нельзя было иметь в домашней библиотеке в России: произведения Александра Солженицына, Владимира Максимова и Джорджа Оруэлла, а также западные исторические труды, в которых изобличались ужасы сталинской эпохи. Из Канады просочились известия о перебежке Каплана. Его институтского друга заочно судили в Чехословакии за разглашение государственной тайны и приговорили к двенадцати годам тюрьмы. Гордиевский был потрясен, но задумывался иногда и о том, услышали ли на Западе его собственный крик возмущения после подавления Пражской весны. Если да, то почему не последовало никакого отклика? А если западная разведка когда-нибудь попытается выйти с ним на контакт, примет он их заигрывания или же отвергнет? Позднее Гордиевский утверждал, что только и ждал, когда же ему подадут сигнал с той стороны, однако в реальности наверняка все было куда сложнее, чем представало в памяти задним числом. Впрочем, так бывает почти всегда.

Вращаясь в дипломатических кругах, Гордиевский часто замечал одного высокого общительного англичанина.

У Ричарда Бромхеда имелись две фотографии Гордиевского — обе ему предоставили датчане. Один снимок был сделан тайком во время его прошлой командировки, а второй, более свежий, взят с его заявления на получение визы.

«Передо мной было суровое, но совсем не неприятное лицо. Человек это был явно упрямый и закаленный, и я не представляю, как — даже в тех обстоятельствах, что описывались в лондонском донесении, — кому-то могло прийти в голову, что он гей. В любом случае он не выглядел человеком, к которому западной разведке будет легко подступиться». Подобно многим другим представителям своего поколения и класса, Бромхед полагал, будто все геи ведут себя и выглядят так, что это сразу выдает их с головой.

Их первая личная встреча произошла в краснокирпичном здании копенгагенской мэрии (Radhus) на открытии художественной выставки. Бромхед знал, что там будет советская делегация. Как завсегдатай «дипломатического ланч-клуба», где вращались вперемешку настоящие дипломаты и тайные шпионы, он уже завел знакомства с несколькими советскими чиновниками. «Я довольно близко сошелся с одним жутким коротышкой, он был родом из Иркутска, бедолага». Бромхед заметил этого низкорослого иркутянина в группе советских дипломатов, среди которых был и Гордиевский, и ринулся к ним. «Без излишней назойливости, приветствуя всех сразу, я сумел адресовать это общее приветствие и Олегу. Я не стал спрашивать, как его зовут, а сам он не назвался».

У них завязался сбивчивый разговор об искусстве. «Стоило Олегу заговорить, как вся его суровость пропала, — вспоминал потом Бромхед. — Он оказался улыбчивым, и улыбка у него была настоящая, не фальшивая, как часто бывает у кагэбэшников. Этот новичок держался естественно и, похоже, искренне радовался жизни. Он мне сразу понравился».

Бромхед доложил в Лондон, что контакт с объектом установлен. Главной трудностью оказалось собственно общение. Бромхед позабыл почти весь свой русский, по-датски знал всего горсточку слов, знания немецкого тоже катастрофически не хватало: тот язык, на котором он понукал немецких военнопленных, в данных обстоятельствах ему никак не годился. А Гордиевский, прекрасно говоривший по-немецки и по-датски, совсем не знал английского. «С горем пополам мы друг друга понимали», — говорил Бромхед.

Советское, британское и американское посольства соседствовали, образуя странный дипломатический треугольник. Разделяло их кладбище. Невзирая на стужу холодной войны, между советскими и западными дипломатами происходило довольно активное общение, и в течение следующих недель Бромхеду удалось напроситься на несколько встреч, где присутствовал Гордиевский. «Завидев друг друга на дипломатическом приеме, мы кивали друг другу поверх чужих голов».

Вербовка разведчика из стана противника требовала особенно сложных па-де-де. Чересчур откровенная попытка сближения отпугнула бы Гордиевского, а слишком деликатный сигнал мог бы просто остаться незамеченным. В МИ-6 гадали: хватит ли Бромхеду ловкости и изящества, чтобы исполнить столь хитроумный танец. «Он был очень общительным, но вел себя немножко как слон в посудной лавке, к тому же его хорошо знали в советском посольстве — и распознали в нем агента МИ-6». Бромхед же в типичной для него манере просто решил сам устроить вечеринку — и пригласил Гордиевского вместе с другими советскими чиновниками. «От ПЕТ была девушка, игравшая в бадминтон. Они подумали, что, может быть, у этой девушки и Гордиевского найдутся общие интересы». Лене Коппен училась на зубного врача, впоследствии она стала чемпионкой мира по бадминтону в женском одиночном разряде. Она была очень хорошенькая и совершенно не подозревала, что ее используют как приманку. По словам одного оперативника из МИ-6, сам подход «не задумывался как сексуальная ловушка». Но если Гордиевский все же окажется гетеросексуалом, а бадминтон приведет к постели, то тем лучше. Однако ничего не вышло. Гордиевский выпил пару бокалов, перебросился с Коппен несколькими короткими незначительными фразами и откланялся. Как и предсказывал Бромхед, этот русский оказался дружелюбным, но совершенно неприступным — и в социальном, и в спортивном, и в сексуальном отношении.

А в Лондоне советским отделом теперь заведовал Джеффри Гаскотт. Он обсудил дело Санбима — Солнечного Лучика — с Майком Стоуксом, высокопоставленным сотрудником разведки, который вел дело Олега Пеньковского — самого успешного на тот момент советского шпиона, работавшего на Запад. Пеньковский был полковником ГРУ — военного аналога КГБ. В течение двух лет, начиная с 1960-го, находясь под совместной опекой МИ-6 и ЦРУ, он поставлял своим кураторам в Москве разведданные научного и военного характера. В числе прочего он сообщил о размещении советских ракет на Кубе, и эта информация позволила президенту США Джону Ф. Кеннеди одержать верх во время Карибского кризиса. В октябре 1962 года Пеньковского поймали, арестовали, допросили в КГБ, а в мае 1963 года расстреляли. Стоукс был «внушительной, в физическом смысле слова, фигурой» и очень много знал о вербовке и ведении советских шпионов. Сообща Стоукс и Гаскотт разработали амбициозный план: устроить Гордиевскому «проверку на вшивость» и выведать его симпатии.

Вечером 2 ноября 1973 года, только Олег и Елена встали из-за стола (ужинали они в унылом молчании), как в дверь квартиры громко постучали. На пороге Гордиевский увидел улыбавшегося Станду Каплана, своего давнего университетского друга.

Гордиевский изумился — а потом вдруг очень испугался.

«Боже мой! Какими ветрами, черт возьми, занесло тебя в наши края?»

Они пожали друг другу руки, и Гордиевский впустил Каплана, прекрасно сознавая, что с этого момента игра непоправимо меняется. Ведь Каплан — перебежчик. Если бы кто-то из соседей Гордиевского увидел, что Каплан входит к нему в квартиру, уже одно это вызвало бы подозрения. И потом, была еще Елена. Даже если бы их брак был благополучным, она, как верная долгу службы сотрудница КГБ, обязана была бы доложить начальству о встрече мужа с известным изменником.

Гордиевский налил старому другу виски и познакомил его с Еленой. Каплан рассказал, что работает теперь в Канаде страховым агентом, а в Копенгаген приехал к подруге-датчанке. Он увидел имя Олега в списке дипломатов и вот решил нагрянуть к нему. Каплан как будто не изменился со студенческих лет — у него были все те же развязные ухватки и открытое лицо. И все же его выдавало легкое дрожание руки, державшей стакан с виски. Гордиевский понял, что его давний друг лжет. Каплана подослала к нему какая-то западная спецслужба. Это была проверка, причем очень опасная. Неужели это и есть долгожданный отклик на тот телефонный разговор — спустя целых пять лет после подавления Пражской весны? И если да, то на кого же Каплан работает? На ЦРУ? На МИ-6? На ПЕТ?

Разговор едва клеился и все время сбивался. Каплан рассказал о том, как дезертировал из Чехословакии, как через Францию попал в Канаду. Гордиевский мямлил что-то уклончивое. Елена, похоже, всполошилась. Уже через несколько минут Каплан, осушив стакан, встал: «Не стану более задерживать тебя. Если не возражаешь, давай пообедаем завтра вместе и тогда спокойно обо всем поговорим». И Каплан назвал ресторанчик в центре города.

Закрыв за гостем дверь, Гордиевский сказал Елене, что все это странно. Почему Каплан появился вот так внезапно, без предупреждения? Та ничего не ответила. «Какое странное совпадение, что его вдруг занесло в Копенгаген», — добавил Олег. По выражению лица жены оставалось непонятно, о чем она думает, заметно было только, что ей тревожно.

Гордиевский намеренно опоздал на встречу в ресторане — ему необходимо было вначале удостовериться, что за ним не следят. Ночью он почти не спал. Каплан ждал его за столиком у окна. Судя по его виду, он был спокоен. Друзья поговорили о прошлом. А в кафе напротив, через дорогу, сидел за столиком какой-то крепко сложенный турист и читал путеводитель. Это Майк Стоукс нес дозор.

Визит Каплана был до мелочей распланирован и отрепетирован. «Нам нужно было придумать убедительное объяснение, зачем Каплан решил встретиться с ним, — вспоминал Гаскотт. — с другой стороны, мы хотели, чтобы он понял: его прощупывают».

Каплану было поручено рассказать о своей перебежке, о преимуществах жизни на Западе и о Пражской весне. И оценить реакцию Гордиевского на его слова.

Гордиевский понимал, что к нему присматриваются. У него напряглись плечи, когда Каплан заговорил о драматических событиях 1968 года в Чехословакии. В ответ Гордиевский заметил лишь, что советское вторжение потрясло его. «Мне нужно было взвешивать каждое слово. Я шел по краю пропасти». Когда Каплан подробно рассказал о своей перебежке и о том, как хорошо ему теперь живется в Канаде, Гордиевский кивнул — как будто одобрительно, но в то же время нейтрально. «Я сознавал, что, хоть мне и следует подавать положительные сигналы, терять контроль над ситуацией ни в коем случае нельзя». Он понятия не имел, кто прислал Каплана прозондировать его, а спрашивать напрямик, разумеется, не собирался.

При любом ухаживании важно не выказывать излишнюю податливость или собственное нетерпение. Однако осторожность Гордиевского была не просто техникой, полезной при флирте. Хотя после эмоциональных высказываний о событиях в Чехословакии в 1968 году он смутно надеялся, что западная разведка попытается выйти на контакт с ним, он по-прежнему не был уверен до конца, хочет ли поддаться соблазну, и не знал, кто именно охмуряет его сейчас.

После обеда старые приятели пожали друг другу руки, и Станда Каплан растворился в людской толпе. Ничего определенного так и не было сказано. Не прозвучало никаких заявлений или обещаний. Однако невидимая черта оказалась перейдена. Гордиевский размышлял: «Я знал, что сказал достаточно, и теперь он сможет написать положительный отзыв».

Стоукс выслушал отчет Станды Каплана в номере копенгагенской гостиницы, а затем полетел в Лондон, чтобы доложить Джеффри Гаскотту о результатах проведенного испытания: неожиданный визит Каплана удивил Гордиевского — но не ужаснул и не разозлил; он выслушал друга с интересом и сочувствием и признался, что советское вторжение в Чехословакию поразило его. И, что самое главное, Гордиевский ничем не намекнул на то, что ему придется сообщить в КГБ о своей неожиданной встрече с осужденным изменником-антикоммунистом. «Это было прекрасно. Именно это мы и хотели услышать. Понятно, что Гордиевский проявлял предельную осторожность, но если он в самом деле не доложит начальству об этой встрече, значит, он сделает первый большой шаг. Нужно было ясно — и в то же время не слишком напористо — показать ему, что игру ведем мы. Нужно было устроить случайную встречу».

Ричард Бромхед «околевал от холода». Было семь утра, за ночь выпал снег, и температура упала до минус шести. Небо над Копенгагеном чуть светлело, приобретая стальной серый оттенок. Санбим, Солнечный Лучик! Более неподходящего имени нельзя было и придумать. Вот уже три утра подряд, в «несусветную рань», агент МИ-6 сидел в крошечной и непрогретой машине своей жены на пустынной, обсаженной деревьями улице на северной окраине города, всматривался через слегка запотевшее лобовое стекло в большое бетонное здание и думал о том, что так и до смерти замерзнуть недолго.

Датская служба наблюдения установила, что каждое утро Олег Гордиевский играет в бадминтон с молодой женщиной по имени Анна — студенткой, состоявшей в датской организации молодых коммунистов, — в спортивном клубе на окраине. За этим-то клубом и вел слежку Бромхед. Он предпочитал приезжать сюда не на собственном «форде» с дипломатическими номерами, а на более неприметном синем «остине» жены. Он парковался в таком месте, откуда напрямую просматривалась входная дверь клуба, но держал двигатель выключенным, потому что пар от выхлопов мог бы привлечь ненужное внимание. В первые два утра «Олег с девушкой показывались на пороге в 7:30, пожимали друг другу руки и расходились по машинам. Это была молодая стриженая шатенка, стройная, атлетически сложенная, но не то чтобы красавица. На любовников они не были похожи, хотя кто знает? Может, они просто держались осмотрительно на людях».

В это третье по счету утро наблюдений при температуре ниже нуля Бромхед решил, что все, хватит. «Я чуть не отморозил пальцы ног». Прикинув приблизительно, когда игра должна была подходить к концу, он вошел в клуб через незапертую входную дверь. В холле никого не было. Почти наверняка в здании не было других посетителей, кроме Олега и его партнерши. Если он сейчас застукает их с поличным прямо на полу бадминтонного корта, то, пожалуй, сам попадет в скользкое положение, подумал Бромхед.

Когда на пороге зала показался британский шпион, Гордиевский как раз закончил очередную подачу. Он сразу же узнал Бромхеда. В пустынном спорткомплексе тот смотрелся несуразно в своем твидовом костюме и тяжелом пальто — и в нем мгновенно опознавался англичанин. Олег приветственно помахал ему ракеткой и, повернувшись, продолжил игру.

Русский как будто не удивился, увидев Бромхеда. «Может быть, он меня ждал? — ломал тот голову. — Конечно, такой опытный и наблюдательный разведчик вполне мог заметить мою машину в предыдущие дни. Опять эта его дружелюбная улыбка. А затем — серьезная сосредоточенность на игре».

Пока Бромхед сидел на зрительской скамье, Гордиевский, продолжая невозмутимо играть, на самом деле лихорадочно пытался сообразить, что происходит. Похоже, все шло по плану: визит Каплана, вечеринка у Бромхеда и то, что этот жизнерадостный британский чиновник оказывался буквально на каждом общественном мероприятии, куда последние три месяца ходил сам Гордиевский. В КГБ Бромхеда считали возможным агентом разведки, отмечая, что он «наделен удивительнейшим даром поднимать настроение буквально у всех своих собеседников» и появляется «на дипломатических приемах независимо от того, приглашен он или нет». Появление англичанина на пустом бадминтонном корте в столь ранний час могло означать только одно: Гордиевского пытается завербовать МИ-6.

Игра подошла к концу, Анна ушла принимать душ, и Гордиевский, с полотенцем через плечо и с протянутой для пожатия рукой, подошел к Бромхеду. Два разведчика вперились друг в друга. «Олег ничем не выдавал, что нервничает», — написал потом Бромхед. Гордиевский же отметил, что англичанин, из которого всегда ключом била веселая самоуверенность, на этот раз был серьезен до крайности. Разговаривали они на смеси русского, немецкого и датского, а Бромхед то и дело порывался сдобрить эту мешанину еще и щепоткой французского.

— У вас есть возможность побеседовать со мной tete-a-tete? Мне бы хотелось поговорить с вами с глазу на глаз, где-нибудь в таком месте, где бы нас никто не мог подслушать.

— с удовольствием, — ответил Гордиевский.

— Мне было бы очень интересно провести такого рода разговор с человеком, состоящим на вашей службе. Думаю, вы — один из немногих, кто поговорил бы со мной честно.

Итак, еще одна черта пересечена — Бромхед ясно дал понять, что знает: Гордиевский работает на КГБ.

— Может быть, пообедаем вместе? — продолжал Бромхед.

— Да, конечно.

— Наверное, вам труднее выбраться на встречу, чем мне, поэтому, может быть, вы сами назовете ресторан, который подошел бы вам?

Бромхед ожидал, что Гордиевский назовет какое-нибудь заведение в отдаленном от центра укромном местечке. Но тот предложил встретиться через три дня в ресторане при отеле «Остерпорт» — прямо через дорогу от советского посольства.

Снова сидя за рулем видавшей виды жениной машины, Бромхед ощущал ликование — и одновременно некоторую тревогу. Уж очень спокойным показался ему Гордиевский: его как будто нисколько не смутило полученное предложение. Да и ресторан он выбрал в такой близости к собственному посольству, что при помощи спрятанного микрофона он запросто мог бы передать их разговор на пункт прослушивания прямо через дорогу. К тому же их легко могли засечь советские чиновники, нередко обедавшие в этом гостиничном ресторане. Впервые Бромхеду пришло в голову, что, быть может, он сам — не инициатор, а мишень готовящейся вербовки. «Поведение Олега и выбранный им ресторан наводили меня на сильные подозрения, что меня собираются переиграть в затеянной мною же игре. Уж слишком гладко все шло. Так обычно не бывает».

Вернувшись в посольство, Бромхед бросился передавать телеграмму в штаб МИ-6: «Господи, мне кажется, это он пытается завербовать меня!»

Но Гордиевский просто-напросто обеспечивал себе надежное прикрытие. Он тоже вернулся в посольство и сообщил главе резидентуры Могилевчику: «Один парень из английского посольства пригласил меня на обед. Как мне поступить? Должен ли я принимать приглашение?» Вопрос был передан в Москву, и оттуда незамедлительно последовал громогласный ответ серого кардинала Дмитрия Якушкина: «КОНЕЧНО! Ваша прямая обязанность — занимать активную, наступательную позицию, а не сторониться сотрудника иностранной разведслужбы. Почему бы вам и не встретиться с ним? Но при этом ПРОЯВИТЕ НАПОРИСТОСТЬ! Англия — одна из тех стран, которые представляют для нас особый интерес». Таким образом, Гордиевский хорошо подстраховался. Имея официальное разрешение начальства на дальнейшие шаги, он мог с чистой совестью идти на контакт с МИ-6: у КГБ не имелось ни малейших оснований подозревать его в неверности.

Одна из старейших уловок, к каким прибегает разведка, — так называемая подстава, когда одна сторона для виду заигрывает с кем-то из противоположного лагеря, обольщает его, делает соучастником своих игр и завладевает его доверием, а затем разоблачает его.

Бромхед раздумывал: а не сделался ли он мишенью такой кагэбэшной подставы? Если же нет, то неужели Гордиевский действительно пытается завербовать его? И как ему быть: проявить для вида интерес и посмотреть потом, как далеко готовы зайти Советы? Для Гордиевского же ставки были еще выше. Визит Каплана и последовавший за ним «подкат» Бромхеда могли быть частью одного хитроумного и коварного замысла, и — как знать — если он раскроет карты, то не схватят ли его с поличным? Конечно, Якушкин дал ему добро, но это не было слишком уж надежной индульгенцией. Если Гордиевский станет жертвой подставы со стороны МИ-6, на его карьере в КГБ можно ставить крест. Его отзовут в Москву. Потому что, следуя логике КГБ, всякий, кого пытался завербовать противник, автоматически становился — задним числом — подозрительной личностью.

Джеймс Джизус Энглтон, руководитель контрразведки ЦРУ в послевоенные годы, знаменитый своей крайней подозрительностью, называл шпионские игры «пустыней зеркал». В деле Гордиевского и впрямь уже появлялись причудливые отражения и преломления. Бромхед все еще делал вид, что устраивает случайную встречу между коллегами-разведчиками, пускай и находящимися по разные стороны линии фронта в холодной войне, — и одновременно гадал, не пытаются ли завербовать его самого. А Гордиевский притворялся перед кагэбэшным начальством, что это просто «выстрел наугад» со стороны британской разведки, приглашение на обед от случайного знакомого, — а про себя гадал, уж не готовит ли ему ловушку МИ-6.

Прошло три дня. Бромхед прошел по территории кладбища, находившегося за посольскими зданиями, пересек оживленную улицу Дага Хаммаршельда, вошел в отель «Остерпорт» и уселся в ресторане спиной к окну — так, чтобы «внимательно наблюдать за главным входом в обеденный зал». ПЕТ уже была извещена о том, где именно будет проходить встреча, но Бромхед настоял на том, чтобы никакой наружки рядом не было, — иначе Гордиевский, заметив ее, просто ретировался бы.

«Я внимательно присмотрелся ко всем сидевшим в ресторане. Мне важно было убедиться в том, что там нет больше никого из советского посольства. Всех сотрудников я знал в лицо по фотографиям, они были у нас в конторе. Похоже, вокруг расположились сплошь безобидные датчане или столь же безобидные туристы. Я сидел и гадал — придет ли Олег?»

Гордиевский вошел в ресторанный зал точно в назначенное время.

Бромхед не уловил в его лице ни намека на волнение, хотя Гордиевский «был внутренне напряжен, как будто готов к действиям». Потом Бромхед так описывал этот момент: «Он сразу же меня увидел. „Может быть, ему заранее сообщили, какой столик я зарезервировал?“ — подумал я, и меня охватила обычная шпионская горячка. Олег улыбнулся своей всегдашней дружеской улыбкой и зашагал ко мне».

Как только они принялись уплетать превосходные скандинавские закуски, которыми славился «Остерпорт», Бромхед «сразу же ощутил дружескую атмосферу». Разговор вращался вокруг религии, философии и музыки. Олег мысленно отметил, что его собеседник хорошо подготовился к встрече, раз заговорил на интересные для него темы. Когда Бромхед «неожиданно упомянул об огромной численности сотрудников КГБ, работающих под крышей советских посольств», Гордиевский ответил уклончиво. Русский говорил в основном по-датски, а англичанин отвечал ему на беспорядочной смеси датского, немецкого и русского. Эта языковая мешанина, напоминавшая шведский стол, порой вызывала у Гордиевского смех, хотя в его веселье и «не чувствовалось никакой издевки». Бромхед вспоминал потом: «Он вел себя совершенно непринужденно и явно понимал, что мы с ним оба — сотрудники разведки».

Когда подали шнапс и кофе, Бромхед задал ключевой вопрос: «Вам придется написать отчет о нашей встрече?»

Ответ последовал откровенный: «Скорее всего, да, но сделаю я это в самых общих словах».

Вот наконец-то проскользнул намек на тайный сговор. Можно сказать, мелькнула лодыжка, но сама нога так и не показалась.

И все равно Бромхед покинул ресторан «еще более озадаченным, чем прежде». Гордиевский намекнул на то, что он отчасти утаивает правду от КГБ. Но при этом вел себя в точности как человек, который считает себя охотником — не дичью. Бромхед отправил в штаб МИ-6 докладную записку. «Я подчеркнул свои опасения, что все проходит чересчур гладко, и у меня есть сильное подозрение, что он так мил со мной неспроста, а потому что хочет завербовать меня».

Гордиевский тоже отчитался перед Центром о своей встрече. Он составил пространный, пресный документ, из которого следовало, что встреча «представляла некоторый интерес». При этом он постарался «подчеркнуть бесспорную важность проявленной [им] инициативы». Серый кардинал «пришел в восторг» от его отчета.

А потом произошло нечто удивительное. А именно — ничего не произошло.

Дело Гордиевского заглохло. В течение восьми месяцев никто не делал попыток выйти с ним на связь. Почему — так и осталось загадкой.

Джеффри Гаскотт писал: «Оглядываясь вспять, думаешь: „Какой ужас, дело просто задвинули в дальний угол и забыли о нем на несколько месяцев“. Мы ждали донесений от датчан, ждали, когда вернется Бромхед. Но ничего не происходило. Бромхед отвлекся на что-то другое — он пас еще двух-трех типов, а с этим затея была очень уж рискованная, никто особенно ничего от нее не ждал». Наверное, Бромхед из-за своей подозрительности слишком уж нажал на тормоза. «Если действуешь чересчур напористо, чересчур поспешно, все может пойти наперекосяк, — говорил Гаскотт. — Когда все идет как надо, часто это происходит потому, что никто ни на кого не напирает». В данном случае от МИ-6 не исходило вообще никаких сигналов: «Это был наш прокол».

Однако в конечном счете как раз этот прокол и сработал. Поначалу, когда недели проходили одна за другой, а Бромхед все не предпринимал никаких попыток возобновить контакт, Гордиевский ощущал беспокойство, затем смятение, потом он разозлился — и наконец успокоился. Повисшая пауза дала ему время на размышления. Если бы это была подстава, МИ-6 наверняка действовала бы гораздо быстрее. Что ж, он подождет. А в КГБ тем временем забудут о встрече с Бромхедом. В шпионских делах, как и в любви, небольшая разлука, некоторая неопределенность, видимое охлаждение с одной или с другой стороны может снова пробудить желание. За восемь разочаровывающе пустых месяцев, которые последовали за тем обедом в отеле «Остерпорт», решимость Гордиевского возросла.

1 октября 1974 года на залитом утренним светом бадминтонном корте снова показался высокий англичанин — и опять предложил встретиться. Почему же Бромхед внезапно решил возобновить контакт? Дело в том, что его собирались перебросить в Северную Ирландию, где ему предстояло проводить подпольные операции против ИРА. Через несколько месяцев он должен был покинуть Данию. «Времени оставалось немного. Поэтому я решил, что хватит тратить его попусту», — написал позднее Бромхед, и из его бойких слов явствует, что сам он прекрасно сознавал, что до этого просто терял время зря. Они условились встретиться в только что открывшемся отеле «САС», принадлежавшем «Скандинавским авиалиниям», куда никогда не заглядывали сотрудники советских миссий.

Когда Олег пришел, Бромхед уже ждал его за угловым столиком у барной стойки. Астерикс и Обеликс, парочка агентов ПЕТ, пришли еще раньше и сидели в противоположном конце бара, пытаясь прикинуться ветошью за пальмой в горшке.

«Олег, точный, как часы, вошел в бар ровно в час дня. Угол, который я выбрал, был освещен тускло, и Олег начал оглядываться по сторонам. Тогда, чтобы отвлечь его внимание от соглядатаев, я быстро вскочил на ноги. И он, улыбаясь знакомой улыбкой, двинулся ко мне».

Атмосфера моментально изменилась. «Я решил, что пора брать инициативу в свои руки, — вспоминал позднее Гордиевский. — Я твердо знал, чего хочу, и очень надеялся, что он наконец перейдет к делу. Его одолевали примерно такие же мысли». Бромхед сделал первый ход. Ведь МИ-6 поручило ему показать, что все это не пустые заигрывания: «Когда нам принесли напитки, я взял быка за рога».

— Вы — из КГБ. Нам известно, что вы работали в Первом главном управлении по линии «Н» — в самом секретном из всех ваших отделов, который управляет нелегалами по всему миру.

Гордиевский не стал скрывать, что удивлен.

— Вы готовы разговаривать с нами о том, что вам известно? Гордиевский ничего не ответил.

Бромхед продолжал наседать:

— Скажите, кто там у вас является заместителем резидента по работе со средствами массовой информации, кто отвечает за сбор данных для политической разведки и за курирование агентов?

Последовала пауза, а затем русский расплылся в широченной улыбке.

— Да я же.

Теперь настал черед Бромхеда удивляться.

«У меня в голове вертелась мысль — заговорить о мире во всем мире и так далее, но чутье подсказывало мне, что Олегу подобной ерундой зубы не заговоришь. И все равно все шло как-то слишком гладко! Моя подозрительность не позволяла мне воспринимать этого человека таким, каким он казался. Мое чутье подсказывало мне, что это удивительно приятный человек и я могу ему доверять. с другой стороны, моя выучка и опыт общения с кагэбэшниками отчаянно призывали меня к осторожности».

Еще один рубеж был перейден, и оба это понимали. «Внезапно мы сделались чуть ли не коллегами, — писал Гордиевский. — Наконец мы начали говорить просто, без обиняков».

Теперь Бромхед перешел к решающему вопросу:

— Вы готовы встретиться со мной без свидетелей в надежном месте?

Русский кивнул.

А потом сказал нечто такое, что как будто переключило вдруг невидимый светофор с желтого на зеленый:

— Никто не знает, что я сейчас встречаюсь здесь с вами.

После их первой встречи Олег проинформировал начальство и составил письменный отчет. На эту же встречу он разрешения не получал. Значит, если в КГБ узнают, что он снова контактировал с Бромхедом и сохранил это в тайне, он пропал. Сообщив МИ-6, что он никому ничего не говорил, он тем самым подавал совершенно четкий сигнал о том, что готов переметнуться к противникам — и вверяет им свою жизнь. Он перешел роковую черту.

«Это был важный шаг, — вспоминал позднее Гаскотт. — Это прозвучало так, как если бы мужчина, встречаясь с женщиной, сказал ей: „Моя жена не знает, что я здесь“». Гордиевский ощутил огромное облегчение и мощный выброс адреналина. Они с Бромхедом условились встретиться через три недели в баре на окраине города. Гордиевский ушел первым. Бромхед — немного погодя. Наконец, из-за кадки с пальмой вышла парочка датских шпионов.

Этап ухаживания завершился: отныне майор КГБ Гордиевский работал на МИ-6. Агент Санбим был активирован.

В одно очистительное мгновение в углу копенгагенского отеля соединились все элементы давно назревавшего бунта: это были и гнев на преступления отца, в которых тот так и не признался, и приятие самим Гордиевским тихого сопротивления матери и тайной бабушкиной веры в Бога, и ненависть к системе, внутри которой он вырос, и любовь к западным свободам, с которыми он познакомился позже, и яростное возмущение советскими репрессиями в Венгрии и Чехословакии и строительством Берлинской стены, и его ощущение собственной драматичной судьбы, чувство своего культурного превосходства и вера в лучшее будущее, ждущее Россию. Отныне Олегу Гордиевскому предстояло вести две разные, параллельные жизни — обе тайные и к тому же враждебные друг другу. И переход к этому новому этапу произошел с особой прямотой, свойственной его характеру: он испытывал неколебимую, железную уверенность в том, что поступает абсолютно правильно. Искренне повинуясь моральному долгу, он безвозвратно изменил свою жизнь. Это была добродетельная измена.

Когда отчет Бромхеда поступил в Лондон, руководство МИ-6 провело встречу на своей учебной базе в форте Монктон — крепости наполеоновской эпохи вблизи Портсмута на южном побережье Англии. В десять часов вечера небольшая группа собралась там, чтобы обсудить доклад Бромхеда и выработать план дальнейших действий. «Вновь и вновь звучал вопрос: не провокация ли это?» — вспоминал Джеффри Гаскотт. Неужели высокопоставленный сотрудник КГБ действительно готов рисковать жизнью ради тайной встречи с известным оперативником МИ-6? с другой стороны, посмеет ли КГБ устроить такую подставу для собственного сотрудника? После напряженных дебатов все сошлись на том, чтобы приступать к действиям. Возможно, этот Санбим слишком хорош, чтобы все оказалось правдой, но он был и слишком хорош, чтобы упускать его.

Спустя три недели Бромхед и Гордиевский встретились в сумрачном, почти пустом баре. По пути туда оба тщательно проверили, что за ними нет слежки, и пришли «чистыми». Разговор был деловым, но часто спотыкался: серьезной помехой оставалось отсутствие общего языка. Английский и русский шпионы уже достигли взаимопонимания — просто они очень плохо понимали, что же именно говорится. Бромхед рассказал, что он скоро уедет из Копенгагена, поэтому ответственность за дальнейшие встречи будет передана его коллеге, старшему сотруднику разведки, который хорошо говорит по-немецки, так что Гордиевскому будет намного легче с ним объясняться. Бромхед найдет удобную явочную квартиру для встреч, познакомит Олега со своим преемником, а затем откланяется.

Секретарь миссии МИ-6 в Копенгагене снимала квартиру в столичном пригороде Шарлоттенлунде. Туда легко доехать на метро, а сама секретарь в нужное время будет просто уходить. Бромхед предложил Гордиевскому встретиться у порога мясной лавки неподалеку от дома, где находилась конспиративная квартира, в семь часов вечера еще через три недели. «У порога мясной лавки как раз удобно падала тень, там можно было укрыться от ярких фонарей. К тому же поблизости трудно было бы поставить наблюдателя — так, чтобы он сам не маячил издалека. К семи вечера улица должна была вымереть — в это время все датчане обычно уютно устраиваются перед телевизором».

Гордиевский прибыл на место в семь ровно. Через пару минут подошел Бромхед. После молчаливого рукопожатия англичанин сказал: «Пойдемте, я провожу вас». Явочная квартира, или, на шпионском жаргоне, ОПП, «оперативное подпольное помещение», находилась менее чем в 200 метрах, но Бромхед отправился туда окольным путем — на случай, если кто-то следовал за ними по пятам. «Было холодно, падали снежинки». Оба разведчика были закутаны в теплые пальто. Гордиевский шел молча, погруженный в свои мысли: «Впервые ступая на вражескую территорию, я не боялся, что меня похитят, а если и волновался, то только потому, что сознавал важность момента».

Бромхед отпер дверь квартиры, впустил Гордиевского, а потом налил ему и себе виски с содовой.

— Сколько у вас времени? — осведомился англичанин.

— Около получаса.

— Признаться, я удивлен, что вы пришли. Разве вы не подвергаетесь большому риску, когда вот так встречаетесь со мной?

Гордиевский немного помолчал, а потом «очень взвешенно» ответил:

— Это может быть очень опасно, но в данный момент мне кажется, что опасности нет.

Бромхед старательно объяснил на своей причудливой смеси языков, что завтра утром улетает в Лондон, а оттуда в Белфаст. Но через три недели он вернется, снова встретится с Гордиевским у порога мясной лавки, приведет его в эту квартиру и представит новому сотруднику, который и будет курировать его. О происходящем была извещена лишь небольшая группа сотрудников ПЕТ, однако его дело будет вести исключительно МИ-6. Бромхед заверил Гордиевского, что и в британской разведке ради его же безопасности о его существовании будет известно лишь горстке людей, причем большинство из них никогда не узнает его настоящего имени. Тот, кого ознакомили с деталями той или иной секретной операции, на языке разведки назывался «осведомленным»; с данным делом осведомят как можно меньше людей, и вести его будут при строжайших мерах безопасности, поскольку внутри ПЕТ и МИ-6 могут скрываться советские шпионы, готовые докладывать обо всем в Москву. Даже ЦРУ — ближайший союзник Британии среди иностранных разведслужб — останется здесь не у дел. «В таких благоприятных условиях мы заложим здоровую основу для наших отношений и начнем серьезное сотрудничество».

Уже прощаясь с Гордиевским, Бромхед подумал о том, как мало он, в сущности, знает об этом улыбчивом, с виду таком спокойном русском кагэбэшнике, который почему-то оказался готов рисковать жизнью ради тайного сговора с МИ-6. Вопрос денег даже не затрагивался. Как, впрочем, и вопрос личной безопасности Олега или его семьи и его возможного желания дезертировать. Они беседовали на общие темы — чаще всего о культуре и музыке, а не о политике, идеологии или жизни при советском режиме. О мотивах, двигавших Гордиевским, речь не заходила. «Я никогда не спрашивал его — почему он на это идет. Даже времени на это не было».

Эти вопросы не давали Бромхеду покоя и на следующее утро, когда он прибыл в лондонский штаб МИ-6. Начальник отдела, заведовавшего советским блоком, поспешил успокоить его. «Он был очень опытен по части КГБ и достаточно осторожен, но, по его словам, тут мы наблюдали уникальную ситуацию, и следовало извлечь из нее максимальную выгоду. Это был первый случай, когда сотрудник КГБ — любого ранга — вот так с ходу положительно реагировал на британскую попытку сближения». Еще он сказал, что советские спецслужбы слишком подозрительны, чтобы устраивать подставу с участием человека, имеющего доступ к настоящим секретам. «Они еще ни разу не подсылали к нам действующего сотрудника КГБ… Они просто настолько не доверяют своим же, что никому не позволяют вступать в контакты с [западными] кураторами».

Руководство МИ-6 было настроено оптимистично: агент Санбим может принести эпохальный успех. Гордиевский казался искренним. Бромхед продолжал сомневаться. Пока что русский шпион не только не предоставил ни крупицы полезных разведданных, но даже не удосужился раскрыть мотивы своих действий.

Передача агента от одного куратора к другому — процесс сложный и порой обременительный, особенно если агент завербован совсем недавно. В январе 1975 года, через три недели после отъезда из Копенгагена, Бромхед «тихо и анонимно просочился обратно в Данию»: он прилетел в Гётеборг в Швеции, а там его встретил сотрудник ПЕТ Винтер Клаусен. с трудом втиснувшись на пассажирское место в «фольксвагене» рядом с «необъятной тушей» улыбчивого Обеликса, он пересек датскую границу и поселился в «надлежаще безликой и окраинной» гостинице при копенгагенском торговом центре «Люнгбю».

Нового куратора Гордиевского звали Филип Хокинс. Он прилетел из Лондона по фальшивому паспорту. «Он вам понравится», — пообещал Бромхед Олегу. Правда, сам он в этом сильно сомневался. «Мне он сразу не понравился. Я решил, что это первосортный говнюк». Это было и неверно, и несправедливо. Адвокат по образованию, Хокинс был суров, любил точность и нисколько не походил на Бромхеда.

Встретив Гордиевского возле мясной лавки, Бромхед препроводил его на явочную квартиру, где их уже ждал Хокинс. Гордиевский присмотрелся к своему новому куратору. «При виде этого крепко сложенного и обладавшего, судя по всему, недюжинной силой человека мне стало как-то не по себе». Хокинс стал общаться с новым агентом «во враждебной, чуть ли не угрожающей манере». По-немецки он говорил церемонно и несколько скованно.

Бромхед с серьезным видом пожал руку Гордиевскому, поблагодарил его за все, что тот делает, и пожелал ему удачи. Уже сидя в машине, Бромхед ощутил смесь разнородных чувств: сожаление (потому что русский шпион вызывал у него симпатию и восхищение), тревогу (потому что он продолжал опасаться подлянки со стороны КГБ) и огромное облегчение от того, что лично для него с этим делом теперь покончено.

«Я был страшно рад, что выхожу из игры, — писал позднее Бромхед. — Я не мог отогнать от себя мысль, что, быть может, я выкопал бездонную „яму для слонопотама“ и моя родная служба вот-вот нырнет в нее с головой».

Глава 4
Зеленые чернила и микропленки

Почему люди вообще становятся шпионами? Почему они отказываются от безопасной семейной жизни, от друзей и от спокойной работы ради опасного и сумрачного мира секретов? И почему, в частности, кто-то поступает в разведслужбу одной страны, а потом решает переметнуться в лагерь противника?

Ближайшая параллель к тайной перебежке Гордиевского из КГБ — это, пожалуй, случай Кима Филби — англичанина, выпускника Кембриджа, проделавшего точной такой же путь, только в обратном направлении: оставаясь на службе в МИ-6, он тайно работал на КГБ. Подобно Филби, Гордиевский пережил глубокое идейное обращение, хотя первого коммунизм притягивал, а второго — отталкивал. Но обращение Филби произошло еще до того, как он оказался завербован МИ-6 в 1940 году, и он поступил туда служить, уже имея твердое намерение тайно работать на КГБ против капиталистического Запада. Гордиевский же поступил в КГБ, будучи лояльным советским гражданином, и не подозревал, что когда-нибудь может предать родину.

Шпионы бывают разные. Одни руководствуются идейными, политическими или патриотическими убеждениями. На удивление многими движет банальная корысть — их привлекает финансовое вознаграждение. Другие втягиваются в шпионаж из-за секса, шантажа, тщеславия, мстительности, разочарования или того особого стремления к первенству и духа товарищества, какое порождает секретность. Одни принципиальны и отважны. Другие алчны и трусливы.

Павел Судоплатов, один из опытнейших сталинских разведчиков, давал такие наставления сотрудникам, которым поручалась вербовка шпионов в западных странах: «Ищите людей, обиженных судьбой или природой: некрасивых, страдающих от своей неполноценности, добивающихся власти и влияния, но по стечению обстоятельств потерпевших поражение… Все они найдут в сотрудничестве с нами своеобразную компенсацию. Компенсацию тайную и тем более интересную. Ощущение принадлежности к влиятельной, могущественной организации даст им чувство внутреннего превосходства над окружающими их красивыми и преуспевающими людьми»^[10]. Много лет в КГБ использовали аббревиатуру ЭДИП для обозначения четырех главных пружин, приводивших в действие механизм шпионажа: эгоизм, деньги, идеология, принуждение.

Но была еще и романтика, шанс прожить вторую — скрытую ото всех — жизнь. Некоторые шпионы — фантазеры. Малкольм Маггеридж, бывший сотрудник МИ-6 и журналист, писал: «Из своего опыта я знаю, что разведчики — еще большие вруны, чем журналисты»^[11]. Шпионская деятельность привлекает множество ущербных, одиноких и просто чудаковатых людей. Однако все шпионы мечтают обрести невидимое влияние, эту тайную компенсацию — обладание личной властью. Большинству в той или иной мере присущ и интеллектуальный снобизм — это тайное ощущение, что тебе известны важные вещи, которых не знает человек, стоящий рядом с тобой на автобусной остановке. Отчасти шпионство — работа воображения.

Решение шпионить на другую страну, действуя против собственной, обычно возникает в результате столкновения внешнего мира, часто воспринимаемого рационально, с внутренним миром, о котором у шпиона могут отсутствовать четкие представления. Например, Филби называл себя чисто идейным агентом, тайным солдатом, преданным делу коммунизма, но он умалчивал о том, что им двигали и иные силы — нарциссизм, чувство собственной неполноценности, отцовское влияние и стремление обманывать окружающих. Британец Эдди Чэпмен, преступник и двойной агент, действовавший в годы Второй мировой войны под кодовым именем агент Зигзаг, считал себя героем-патриотом (и это было правдой), но среди других его качеств были алчность, меркантильность и непостоянство — потому он и получил такое прозвище. Олег Пеньковский, русский шпион, предоставивший Западу важные разведданные во время Карибского кризиса, надеялся предотвратить ядерную войну, но помимо того он желал, чтобы ему доставляли в номер лондонской гостиницы проституток и шоколад, а еще он требовал встречи с королевой.

Тот внешний мир, который толкнул Гордиевского в объятья МИ-6, имел политическую и идеологическую окраску: мощными факторами воздействия и дальнейшего отчуждения стали для Олега строительство Берлинской стены и подавление Пражской весны. К тому же он был начитан в западной литературе, достаточно много знал о настоящей истории своей страны и собственными глазами видел демократическую свободу в действии, а потому понимал, что та социалистическая нирвана, какую изображают в коммунистической пропаганде, — чудовищная ложь. Он вырос в мире, где беспрекословное повиновение было возведено в догму. Отвергнув эту идеологию, он поклялся бороться против нее со всем пылом новообращенного, сделался столь же яростным и безоговорочным противником коммунизма, сколь преданными защитниками этого учения были его отец, брат и очень многие его соотечественники и современники. А так как он сам был продуктом системы, он из первых рук знал о беспощадной жестокости КГБ. Помимо политических репрессий отторжение в нем вызывало и культурное мещанство: Гордиевский люто ненавидел суррогатную советскую музыку и цензуру по отношению к западному классическому канону. Его душа требовала другого, более качественного звукового сопровождения к собственной жизни.

Труднее говорить о том внутреннем мире, что толкал Олега к измене. Ему всегда нравились романтика и приключения. Он наверняка бунтовал против отца — мучившегося от сознания собственной вины, но безотказного исполнителя воли КГБ. Бабушка с ее подпольной религиозностью, мать с ее молчаливым нонконформизмом, брат, умерший в 39 лет на службе у КГБ, — мысли об этом тоже могли оказывать на Гордиевского подспудное влияние и подталкивать к мятежу. Он не испытывал особого уважения к большинству коллег по КГБ — ленивых и нечистых на руку приспособленцев, которые, по-видимому, добивались повышения посредством политических маневров и подхалимажа. Он был гораздо умнее большинства окружавших людей — и сам это понимал. Брак Гордиевского к тому времени выдохся, заводить близких друзей оказалось трудно. Ему хотелось мести, самовыражения, а еще — любви.

Всем шпионам необходимо чувствовать, что их любят. Одна из наиболее мощных сил в шпионаже и разведке (а также один из ее главных мифов) — это эмоциональная связь между шпионом и куратором, между агентом и вербовщиком. Шпионам необходимо ощущать себя нужными людьми, частью секретного сообщества, им хочется, чтобы их вознаграждали, лелеяли, чтобы им доверяли. Эдди Чэпмену удалось установить такие отношения со своими кураторами из обеих разведок — британской и немецкой. Филби завербовал Арнольд Дейч, знаменитый своей харизмой разведчик-нелегал и «охотник за талантами» из КГБ. Филби так писал о нем: «Удивительный человек… Он смотрел на тебя так, словно в тот момент в его жизни не существовало ничего важнее, чем ты сам и разговор с тобой»^[12]. Умение пользоваться и манипулировать этой жаждой привязанности и самоутверждения и является одним из важнейших профессиональных навыков разведчика, ведущего агентов. Не было еще ни одного успешного агента, который не ощущал бы, что его связь с куратором — нечто большее, чем просто «брак по расчету», дело политики или выгоды: это было подлинное, прочное единение душ и умов посреди разливанного моря лжи и обмана.

При знакомстве с Филипом Хокинсом, своим новым английским куратором, Гордиевский испытал сразу несколько эмоций, но любви среди них точно не было.

Эксцентричный и излучавший избыток энергии Ричард Бромхед подкупал Гордиевского своей «жуткой английскостью». Он был в его глазах одним из тех бравурных англичан, каких с восторгом описывал Любимов. Хокинс же был шотландец — и холоднее на несколько градусов. Весь такой правильный, невыразительный, неподатливый и черствый, как овсяная лепешка. «Он считал, что его обязанность — не улыбаться и любезничать, а смотреть на дело глазами юриста» — так отзывался о нем один коллега.

Во время войны Хокинсу приходилось допрашивать захваченных немцев. Несколько лет он занимался чешскими и советскими делами, в том числе перебежчиками. А главное, у него имелся непосредственный опыт курирования шпиона внутри КГБ. В 1967 году одна англичанка, жившая в Вене, обратилась в посольство Британии и сообщила, что у нее появился новый жилец — молодой русский дипломат, по-видимому, восприимчивый к западным идеям и довольно критично настроенный по отношению к коммунизму. Она учила его кататься на лыжах. Возможно, она еще и спала с ним. В МИ-6 этому русскому присвоили кодовое имя Пенетрабл (Пробиваемый), начали наводить справки и выяснили, что западногерманская разведка, BND, «тоже взяла след» и уже совершила попытку сближения с объектом. Тот оказался стажером КГБ и отреагировал на попытку контакта положительно. Было решено, что Пенетрабл станет общим англозападногерманским агентом. Курировать его с британской стороны поручили Филипу Хокинсу.

«Филип знал все досконально про КГБ, — говорил про него один коллега. — Ему и платили за скепсис. Курировать Гордиевского поручили ему, потому что выбор был очевиден: Филип говорил по-немецки и в тот момент не был занят». А еще он нервничал — и маскировал свое волнение проявлением агрессии. Свою задачу он понимал так: выяснить, не лжет ли Олег, и если нет, то какое количество информации он готов раскрывать и чего хочет взамен.

Хокинс предложил Гордиевскому сесть и приступил к допросу так напористо, словно дело происходило в зале суда.

«Кто ваш резидент? Сколько в вашем посольстве сотрудников КГБ?»

Гордиевский ждал более ласкового приема, ждал услышать похвалу и поздравление с принятым судьбоносным решением. А тут его бесцеремонно и жестко допрашивали, будто захваченного в плен врага, а не свежеиспеченного агента, настроенного на сотрудничество.

Позднее Гордиевский описывал свои ощущения: неприятный разговор «продолжался, как мне показалось, бесконечно долго, и я не был в восторге от этого».

В голове у Гордиевского промелькнула мысль: «Он не может олицетворять истинный дух английской разведывательной службы».

Потом допрос с пристрастием ненадолго прекратился. Тогда Гордиевский поднял руку и сделал заявление: он согласен работать на британскую разведку, но только при выполнении трех условий.

«Во-первых, — сказал он, — мой поступок не должен подставить под удар никого из моих коллег в КГБ. Во-вторых, я не желаю, чтобы без моего согласия меня фотографировали или записывали на пленку то, что я говорю. И в-третьих, вы не будете мне ничего платить. Я намерен работать на Запад исключительно из идейных соображений, а не из корысти».

Теперь настал черед Хокинса чувствовать себя оскорбленным. В его воображаемом зале суда свидетели, подвергавшиеся допросу, не устанавливали правила. Второе выдвинутое условие было невыполнимым. Если бы в МИ-6 решили вести записи бесед с Гордиевским, он бы никогда этого не узнал, поскольку такие записи по определению являлись бы секретными. Еще больше беспокойства внушал его превентивный отказ от финансового вознаграждения. В шпионской деятельности всем осведомителям предлагают подарки или деньги, это аксиома. Хотя, конечно, не следует давать им слишком много, чтобы они не захотели получать еще больше и не пустились в чрезмерные траты и тем самым не навлекли бы на себя подозрения. Деньги позволяют шпиону почувствовать себя ценным, являются зримой платой за оказанные услуги и, в случае необходимости, могут быть использованы как рычаг воздействия. И почему это он намерен выгораживать своих коллег-кагэбэшников? Значит, он по-прежнему собирается хранить верность КГБ? На самом деле Гордиевский отчасти хотел защитить самого себя: ведь если Дания вдруг начнет вышвыривать сотрудников КГБ, Центр сразу же примется за поиски предателя в своих рядах и рано или поздно вычислит его.

Хокинс начал было увещевать собеседника: «Сейчас, когда нам стало известно, какое положение занимаете вы в здешнем аппарате КГБ, мы не дважды, а трижды подумаем, прежде чем принять решение о высылке кого-либо из страны». Но Гордиевский железно стоял на своем: он не собирался сдавать своих коллег по КГБ, их агентов и нелегалов, так что придется оставить их всех в покое. «Эти люди не имеют никакой важности. Формально они агенты, но они не делают ничего плохого. И я не хочу, чтобы они попали в беду».

Хокинс нехотя согласился передать озвученные Гордиевским условия руководству МИ-6 и изложил дальнейший порядок действий. Хокинс будет прилетать в Копенгаген раз в месяц и оставаться здесь на длинные выходные. В течение этих дней они с Гордиевским смогут встретиться дважды и поговорить как минимум по два часа. Встречи будут проходить на другой явочной квартире (предоставленной датчанами — хотя эту подробность Гордиевскому не сообщили) в Баллерупе, северном пригороде столицы, в тихом районе возле конечной станции метро, на противоположном от советского посольства конце города. Гордиевский будет приезжать туда или на поезде, или на автомобиле — в последнем случае парковаться нужно на некотором расстоянии. Вероятность, что его заметит там кто-либо из коллег по посольству, была невысока, а если советские спецслужбы выставят где-нибудь поблизости соглядатаев, он наверняка об этом узнает. Больше приходилось опасаться слежки со стороны датчан. Ведь в прошлом ПЕТ заподозрила в Гордиевском тайного кагэбэшника и вела за ним наблюдение. Если теперь там прознают, что он ездит на тайные свидания в пригороде, то могут забить тревогу. О том, что МИ-6 взяла под свое крыло советского агента, в ПЕТ знало не больше полудюжины сотрудников, а имя этого агента было известно лишь двум-трем. Одним из введенных в курс дела был Йорн Брун, глава отдела контрразведки в ПЕТ и давний союзник Бромхеда. Бруну и предстояло следить за тем, чтобы его люди не ходили хвостом за Гордиевским в те дни, когда тот должен был встречаться с британским куратором. Наконец, Хокинс сообщил Гордиевскому номер телефона для экстренных случаев и передал ему чернила для тайнописи и лондонский адрес, на который можно отправлять любые срочные сообщения в промежутках между личными встречами.

Оба покинули явочную квартиру в дурном расположении духа. Первый контакт между шпионом и куратором никак нельзя было назвать удачным.

Однако в чем-то назначение на эту роль бесцеремонного и неулыбчивого Хокинса принесло в итоге неплохие плоды. Он был профессионалом в своем деле, как и Гордиевский — в своем. Русский оказался вверен человеку, который относился к своей работе — и к безопасности Гордиевского — с чрезвычайной серьезностью. К «шатанию без дела» (если вспомнить любимую фразу Бромхеда) Хокинс склонен не был.

Так начался ряд ежемесячных встреч, которые происходили в однокомнатной квартире на третьем этаже невзрачной многоэтажки в Баллерупе. Квартира была скромно обставлена датской мебелью, кухня оснащена всем необходимым. Аренду оплачивали в складчину разведслужбы Британии и Дании. За несколько дней до первой встречи в ОПП двое техников из ПЕТ, переодетые сотрудниками электрической компании, вмонтировали микрофоны в потолочные светильники и электрические розетки, а за плинтусами протянули соединительные провода к спальне, где — за панелью стены над кроватью — установили магнитофон. Так было нарушено второе из выдвинутых Гордиевским условий.

Сперва встречи проходили напряженно, но потом, когда постепенно напряжение ослабло, сделались исключительно плодотворными. Взаимодействие, начавшееся в атмосфере колючей подозрительности, мало-помалу переросло в чрезвычайно прочную связь, которая была основана не на приязни, а на ворчливом взаимном уважении. Пусть не любовь, но профессиональное одобрение Хокинса Гордиевский заслужил.

Лучший способ проверить, не лжет ли собеседник, — задать ему вопрос, ответ на который тебе уже известен. Хокинс прекрасно знал, как устроен КГБ. Гордиевский с максимальной дотошностью описал ему все управления, отделы и подотделы обширного, сложного бюрократического аппарата внутри московского Центра. Кое-что из этого Хокинс и так уже знал; очень многое оказалось ему неизвестно — имена, круг обязанностей, технические приемы, методы обучения, даже внутренние споры и конкуренция, порядок повышений и понижений в должности. Обилие подробностей, сообщенных Гордиевским, доказывало искренность его намерений: будь это подстава, он бы просто не посмел рассказать столько. При этом он не просил у Хокинса какой-либо информации о МИ-6 и не предпринимал никаких шагов, каких можно было бы ожидать от двойного агента, пытающегося просочиться во вражескую спецслужбу.

Руководство МИ-6 вскоре убедилось в добросовестности Гордиевского. «Оказалось, что Санбим — то, что надо, — заключил Гаскотт. — Он играл без обмана».

Это убеждение укрепилось еще сильнее, когда Гордиевский начал описывать в мельчайших подробностях деятельность Управления «С» — отдела, занимавшегося нелегалами, где он проработал около десяти лет, прежде чем перейти в политическое крыло. Он рассказывал о том, как Москва по всему миру внедряет своих шпионов, замаскированных под обычных граждан, и для этого проводит «неохватную и чрезвычайно сложную операцию по созданию фальшивых личностей»: это подделка документов, манипуляции с регистрационными книгами, сдача кротов и сложная система методов, позволяющих вести, контролировать и финансировать целую армию советских нелегалов.

Перед каждой встречей Хокинс снимал панель в стене спальни, вставлял в магнитофон новую кассету и включал его. Он также в�

Ben MacIntyre
The Spy and the Traitor. The Greatest Espionage Story of the Cold War
© Ben Macintyre, 2018
© Т. Азаркович, перевод на русский язык, 2021
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2021
© ООО «Издательство АСТ», 2021
Издательство CORPUS ®

Памяти Джоанны Макинтайр (1934–2015)

«У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было ‹…›, и другая – протекавшая тайно».
Антон Чехов. Дама с собачкой

Введение

18 мая 1985 года

Для сотрудников управления контрразведки КГБ – Управления «К» – это была самая обычная работа по установке «жучков».

Меньше минуты ушло у них на то, чтобы открыть замки на входной двери квартиры на восьмом этаже жилого дома для сотрудников КГБ и их семей по адресу Ленинский проспект, 103. Пока двое в перчатках и комбинезонах проводили методичный обыск квартиры, два техника быстро и незаметно опутывали помещения проводами, внедряли прослушивающие устройства под обои и плинтусы, вживляли включенные микрофоны в телефонную трубку, а видеокамеры – в светильники в гостиной, спальне и кухне. Примерно через час, когда они закончили работу, в квартире не осталось буквально ни одного уголка, где бы у КГБ не выросли глаза и уши. Наконец, эти люди надели маски и распылили на одежду и обувь в шкафу радиоактивную пыль – в достаточно низкой концентрации, чтобы не произошло отравления, однако в такой дозе, чтобы кагэбэшные счетчики Гейгера могли проследить за передвижениями человека, который наденет эту одежду или обувь. Уходя, чужаки аккуратно заперли за собой входную дверь.

Завербованный больше десяти лет назад МИ-6 – британской секретной службой внешней разведки, – агент под кодовым именем Ноктон оказался одним из самых ценных шпионов в истории. Огромное количество информации, которой он снабжал своих британских кураторов, помогло изменить ход холодной войны, взломать советские шпионские сети, предотвратить ядерную войну, а еще в чрезвычайно опасный для мировой политики период предоставило Западу уникальную возможность проникнуть в мыслительные процессы, происходившие в Кремле. И Рональду Рейгану, и Маргарет Тэтчер докладывали об исключительно ценных секретных данных, источником которых был русский шпион, но ни американский президент, ни премьер-министр Великобритании не знали его подлинного имени и должности. О двойной жизни Гордиевского не подозревала даже его молодая жена.

Назначение Гордиевского резидентом (так по-русски на профессиональном жаргоне называли главу заграничного органа внешней разведки – резидентуры) вызвало ликование в тесном кругу сотрудников МИ-6, посвященных в подробности дела. Еще бы: ведь теперь Гордиевский, сделавшись самым высокопоставленным оперативником советской разведки в Британии, получит доступ к самым потаенным шпионским секретам СССР и сможет информировать Запад о намерениях КГБ еще до того, как тот воплотит их в жизнь. Таким образом, деятельность КГБ в Британии удастся парализовать. И все же внезапный вызов в Москву несколько встревожил команду Ноктона. Кое-кому показалось, что это ловушка. На явочной квартире в Лондоне была спешно устроена встреча, и кураторы из МИ-6 предложили Гордиевскому дезертировать – и остаться в Британии вместе с семьей. Все, кто присутствовал на том собрании, понимали, насколько высоки ставки: если Гордиевский вернется в Лондон официальным резидентом КГБ, тогда, конечно, и МИ-6, и ЦРУ, и их западные союзники сорвут огромный куш, но если Гордиевский угодит сейчас в западню, то лишится всего – и жизни тоже. Он долго и напряженно думал, а потом решился: «Я поеду».

Тогда сотрудники МИ-6 снова обратились к плану аварийного спасения Гордиевского, носившему кодовое название «Пимлико» и разработанному семью годами раньше, – в надежде, что выполнять его никогда не придется. МИ-6 еще никогда никого не вывозила тайком из СССР – а тут речь шла не о простом перебежчике, а о видном кагэбэшнике! План эксфильтрации, тщательно продуманный и сопряженный с большим риском, предполагалось задействовать лишь в самом крайнем случае.

Гордиевский прошел такую выучку, что способен был сразу заметить опасность. Проходя по залу московского аэропорта с напряженными до предела нервами, он видел признаки опасности повсюду. Пограничник, прежде чем пропустить его, томительно долго разглядывал его паспорт. И где же сотрудник, который должен был хотя бы из обычной вежливости встречать его – полковника КГБ, вернувшегося из заграничной командировки? В аэропорту всегда велся усиленный надзор, однако сегодня здесь все буквально кишело невзрачными людьми, явно ничем не занятыми. Гордиевский сел в такси и мысленно сказал себе, что, если бы в КГБ знали правду, его бы арестовали сразу же, как только он ступил на советскую землю, и прямо сейчас везли бы в застенки КГБ, где его ждали бы допросы и пытки, а потом – расстрел.

Он легко отпер первый замок в двери, потом – второй. Но входная дверь почему-то не открывалась. Она оказалась заперта на третий замок – старомодный засов, относившийся ко времени постройки старой многоэтажки.

Но Гордиевский никогда не пользовался третьим замком. У него даже ключа от него не было. А значит, в квартире побывал кто-то, вооруженный отмычкой, – и потом по рассеянности запер дверь на все три замка. И этот кто-то приходил из КГБ.

Часть первая

Глава 1
КГБ

КГБ – Комитет государственной безопасности – был самым сложным и самым разветвленным разведывательным ведомством, какое когда-либо существовало. Прямой наследник созданной Сталиным шпионской сети, он занимался сбором одновременно и внутренних, и внешних разведданных, обеспечивая внутреннюю безопасность и играя роль государственной полиции. Деспотичный, загадочный и вездесущий, КГБ проникал во все измерения советской жизни и контролировал их. Он искоренял несогласие среди граждан страны, охранял руководство коммунистической партии, проводил разведывательные и контрразведывательные операции против враждебных государств и запугивал народы СССР, держа их в унизительно подчиненном положении. Он вербовал агентов и внедрял шпионов по всему миру, добывал, покупал и выкрадывал военные, политические и научные секреты везде и повсюду. В пору своей наивысшей мощи, насчитывая более миллиона сотрудников, агентов и осведомителей, КГБ влиял на советское общество гораздо глубже, чем какие-либо другие учреждения.

Для Запада эта аббревиатура была синонимом внутреннего террора и внешней агрессии и подрывной деятельности, сокращенным наименованием всей жестокости тоталитарной системы, сосредоточенной в руках безликой официальной мафии. Совсем иначе относились к КГБ те, кто жил под его неусыпным присмотром. Конечно, он внушал страх и повиновение, но он вызывал и восхищение – как своего рода преторианская гвардия, как оплот против западного империализма и капиталистической агрессии, как страж коммунизма. Принадлежность к этой элитарной и привилегированной силе была предметом поклонения и гордости. Те, кто поступал служить в органы госбезопасности, оставались там пожизненно. «Бывших сотрудников КГБ не бывает»[1], – сказал однажды бывший сотрудник КГБ Владимир Путин. Это был клуб для избранных, войти в него было очень трудно, а выйти – невозможно. Вступление в ряды КГБ считалось честью и долгом для тех, кто был наделен особыми талантами и честолюбием.

Олег Гордиевский никогда всерьез не задумывался ни о какой другой карьере.

Его отец, Антон Лаврентьевич Гордиевский, сын рабочего-железнодорожника, был учителем, а после 1917 года сделался убежденным коммунистом, беспрекословно преданным идеям революции и готовым непреклонно воплощать их в жизнь. «Партия была для него богом», – напишет о нем позже сын. Старший Гордиевский ни разу не дрогнул в своей верности партийному делу – даже когда партия потребовала от него участия в чудовищных преступлениях. В 1932 году он помогал принудительно «советизировать» Казахстан, организуя экспроприацию у крестьян продовольствия, которое отбирали, чтобы кормить Красную армию и советские города. В итоге разразился массовый голод, от которого погибло около полутора миллионов человек. Антон Гордиевский вблизи видел ужасы голодомора, искусственно устроенного государством. В том же году он поступил на службу госбезопасности, а затем в НКВД – Народный комиссариат внутренних дел, тайную полицию Сталина и предтечу КГБ. Как сотрудник политического отдела, он отвечал за политическую дисциплину и идеологический инструктаж. Антон женился на 24-летней Ольге Николаевне Горновой, работавшей статистиком, и супруги вселились в московский многоэтажный дом, отведенный для семей разведывательной элиты. В 1932 году у них родился первенец – Василий. При Сталине Гордиевские благоденствовали.

Когда товарищ Сталин объявил, что революции угрожает смертельная опасность изнутри, Антон Гордиевский оказался готов к борьбе с изменниками родины. Большая чистка 1936–1938 годов обернулась массовым уничтожением «врагов государства» – мнимых представителей «пятой колонны» и тайных троцкистов, террористов и саботажников, шпионов-контрреволюционеров. Это были партийные и правительственные чиновники, крестьяне, евреи, учителя, военачальники, интеллигенты, поляки, красноармейцы и многие другие. Большинство схваченных людей были совершенно невиновны. В созданном Сталиным параноидальном полицейском государстве самым надежным способом уцелеть стало доносительство. «Лучше пусть пострадают десять невинных людей, чем один шпион ускользнет от расплаты[2], – сказал как-то глава НКВД Николай Ежов. – Лес рубят – щепки летят». Осведомители стучали, истязатели и палачи вершили свое дело, а сибирские лагеря заполнялись до отказа. Но, как бывает после всякой революции, исполнители государственной воли тоже неизбежно попадали под подозрение. Следствия и чистки начались внутри самого НКВД. В разгар террора многоэтажный дом, где жила семья Гордиевских, в течение полугода подвергался обыскам больше десяти раз. Аресты происходили по ночам: первым уводили главу семьи, потом исчезали остальные.

Вполне возможно, что некоторых из этих «врагов государства» помогал выявлять Антон Гордиевский. «НКВД всегда прав», – говорил он, и это суждение было одновременно и совершенно разумным, и полностью ошибочным.

Но при ближайшем рассмотрении можно было бы заметить и трещинки в фасаде их семейного здания, и наслоения обмана, скрытые под гладкой поверхностью. Антон Гордиевский никогда не говорил о том, что он делал в годы массового голода, молчал о чистках и о терроре. Старший Гордиевский был наглядным образцом вида Homo sovieticus – покорного слуги государства, сформировавшегося под воздействием коммунистических репрессий. Но где-то в глубине его души засел ужас, и, возможно, его мучило чувство вины. Позднее Олег назовет своего отца «напуганным человеком».

Олег и Василий, который был старше брата на шесть лет, росли в военное время. Одним из самых ранних воспоминаний Гордиевского стали шеренги оборванных немецких пленных, которых вели по улицам Москвы «под охраной, загнанных, как скотину». Антона подолгу не было дома – он проводил в армейских частях партийно-идеологическую работу.

Олег Гордиевский прилежно овладевал азами коммунистического учения. Он пошел в школу № 130 и рано проявил склонность к истории и языкам. Он знакомился с судьбами героев-коммунистов – и отечественных, и зарубежных. Несмотря на плотную завесу дезинформации, окутывавшую Запад, его очень привлекали чужие страны. В шестилетнем возрасте он начал читать пропагандистский еженедельник British Ally – «Британский союзник», который выпускало на русском языке британское посольство, чтобы способствовать взаимопониманию между СССР и Великобританией. В школе Олег учил немецкий язык. Как и полагалось всем подросткам, он вступил в комсомол.

Олег Гордиевский рос в сплоченной, любящей семье, проникнутой двуличием. Антон Гордиевский свято чтил партию и провозглашал себя бесстрашным поборником коммунизма, но в душе оставался маленьким и насмерть перепуганным человеком, которому довелось стать свидетелем ужасных событий. Ольга Гордиевская, идеальная жена кагэбешника, скрывала презрение и неприязнь к советскому строю. Бабушка Олега тайно поклонялась незаконному, запрещенному властью Богу. Никто из взрослых в семье не открывал своих истинных чувств – ни друг другу, ни кому-либо еще. В удушливо конформистской атмосфере сталинской России можно было втайне вынашивать инакомыслие, но говорить об этом начистоту было слишком опасно – даже в семейном кругу. с раннего детства Олег видел, что вполне можно вести двойную жизнь – любить своих близких и одновременно скрывать от них свое истинное «я», представляться внешне одним человеком, а внутри оставаться совсем другим.

Олег Гордиевский окончил школу с серебряной медалью. Он был комсомольским вожаком, сведущим, умным, спортивным, не задающим лишних вопросов и ничем не примечательным юношей – типичным продуктом советской системы. Но еще он научился отделять главное от всего остального и раскладывать все по полочкам. Его отец, мать и бабушка были людьми скрытными и умели маскироваться – каждый на свой лад. Юный Гордиевский вырос среди секретов.

Пределы хрущевского реформаторства были жестко продемонстрированы в 1956 году, когда советские танки въехали в Венгрию, чтобы подавить восстание против местного просоветского режима, вспыхнувшее по всей стране. Несмотря на тотальную советскую цензуру и пропаганду, новости о крахе мятежа просачивались в СССР. «Все тепло куда-то сдуло, – вспоминал потом Олег тогдашнее закручивание гаек. – Опять пришла стужа».

Московский государственный институт международных отношений был самым престижным в СССР высшим учебным заведением – Генри Киссинджер называл его «русским Гарвардом»[3]. Подчинявшийся Министерству иностранных дел институт был масштабным учебным полигоном для будущих дипломатов, ученых, экономистов, политиков – и шпионов. Гордиевский изучал историю, географию, экономику и международные отношения, причем все это – сквозь искажающую призму коммунистической идеологии. Обучение в институте велось на пятидесяти шести языках – такого не было больше ни в одном университете мира. Владение языками прокладывало верную дорогу в КГБ и сулило зарубежные поездки, которые так манили Олега. Уже хорошо зная немецкий язык, он записался на английский, но группы оказались переполнены. «Учи шведский, – посоветовал ему старший брат, уже служивший в КГБ. – Это ключ от всей Скандинавии». Гордиевский внял его совету.

В 19 лет Гордиевский занялся бегом по пересеченной местности. Что-то в этом одиночном виде спорта притягивало его – особый ритм длительных физических усилий, возможность посоревноваться с самим собой вдали от чужих взглядов, испытать пределы собственной выносливости. Олег бывал и общительным, нравился девушкам и сам умел флиртовать. Он был хорош собой: открытое лицо с довольно мягкими чертами, зачесанные назад волосы. В минуты покоя выражение его лица приобретало суровость, но когда в глазах загорался мрачный юмор, все лицо вдруг оживало. с друзьями Олег держался вполне по-компанейски, и все же чувствовалась в нем какая-то скрытность. Он не был одиночкой или нелюдимом, но любил побыть в одиночестве. Он редко обнаруживал свои чувства. Одержимый тягой к самосовершенствованию, Олег считал, что бег по пересеченной местности помогает «вырабатывать характер». И бегал часами по московским улицам и паркам – наедине со своими мыслями.

Среди немногих студентов, с которыми он по-настоящему сблизился, был Станислав Каплан, его товарищ по бегу из институтской легкоатлетической команды. Станда Каплан был чехом и уже успел поучиться в Карловом университете в Праге. В МГИМО он приехал в составе группы из нескольких сотен одаренных студентов из социалистического лагеря. Спустя много лет Гордиевский писал про Каплана, что, как и у других молодых людей из стран, лишь недавно впряженных в коммунистическое ярмо, «личность в нем не была задавлена». Станислав был на год старше Олега и учился на военного переводчика. Юношей сблизила общность многих склонностей и идей. «Он свободно мыслил и весьма скептически относился к коммунизму», – писал Гордиевский, которого в те годы способность Каплана открыто высказывать свои мнения и восхищала, и немного настораживала. Станда, смуглый красавец, притягивал женщин, как магнит. Они с Олегом крепко подружились, вместе бегали, вместе ухаживали за девушками и вместе ходили в чешский ресторан недалеко от Парка имени Горького.

КГБ держал в других странах шпионов двух видов. Первые работали под официальным прикрытием – сотрудниками советских дипломатических или консульских учреждений, культурными или военными атташе, аккредитованными журналистами или торговыми представителями. Дипломатическое прикрытие означало, что этих «легальных» разведчиков нельзя было преследовать за шпионаж, если вдруг их деятельность обнаруживалась. Такого человека можно было только объявить персоной нон грата и выслать из страны. Нелегал же не имел никакого официального статуса, обычно он въезжал в ту страну, куда его заслали, под подложным именем с фальшивыми документами – а затем просто сливался с местной средой. (На Западе для засекреченных оперативников существует аббревиатура NOC, расшифровывающаяся как non-official cover, «без официального прикрытия».) КГБ внедрял нелегалов по всему миру, где они притворялись самыми обыкновенными гражданами, залегали на дно и втихаря вели подрывную деятельность. Как и легальные разведчики, они собирали информацию, вербовали агентов и занимались различными видами шпионажа. Иногда им отводилась роль «спящих» разведчиков – то есть они подолгу сидели без дела, ожидая момента, когда их задействуют. К ним относилась и потенциальная «пятая колонна», готовая вступить в бой, если вдруг разразится война между Востоком и Западом. Нелегалы находились вне поля действия официального радара и потому не получали такого финансирования, которое оставляло бы заметные следы, и ни с кем не общались по надежным дипломатическим каналам. Зато, в отличие от шпионов, аккредитованных при посольствах, они не оставляли таких следов, по которым их могла бы выследить контрразведка противника. При каждом советском посольстве КГБ имел свою постоянную резидентуру, то есть ряд сотрудников КГБ облекался различными официальными личинами, и все они подчинялись резиденту (начальнику резидентуры, как выражались в МИ-6, или руководителю, как предпочитали говорить в ЦРУ). Одна из задач, стоявших перед западной контрразведкой, заключалась в том, чтобы выяснить: кто из советских чиновников – настоящий дипломат, а кто – тайный шпион. Выявлять нелегалов было гораздо труднее.

В начале 1961 года Олега Гордиевского пригласили для разговора, а затем перенаправили в здание неподалеку от штаба КГБ на площади Дзержинского [4]. Там с ним вежливо побеседовала по-немецки женщина средних лет. Она похвалила его за хорошее владение языком. с того дня он и влился в ряды системы. Гордиевский не пытался пробиться в КГБ – это не такой клуб, куда подают заявки на вступление. Этот клуб сам выбирал своих членов.

Проснувшись на следующее утро, Гордиевский обнаружил, что Восточный Берлин наводнен бульдозерами. Правительство ГДР по наущению Москвы перешло к радикальным мерам, чтобы перекрыть поток беглецов: началось возведение Берлинской стены – физического барьера, призванного отрезать Западный Берлин от Восточного и от остальной Восточной Германии. «Антифашистская защитная стена» (как она называлась официально) была в действительности внешней тюремной границей, и власти Восточной Германии строили ее для того, чтобы удерживать внутри собственных граждан. Берлинская стена – эти 240 километров бетона и проводов с бункерами, противотранспортными рвами и ограждениями из проволочной сетки – явилась материальным воплощением «железного занавеса» и стала одним из самых отвратительных сооружений, когда-либо возводившихся руками человека.

Гордиевский, застыв от ужаса, наблюдал за тем, как восточногерманские рабочие разрушали проезжую часть улиц, примыкавших к границе, а солдаты разворачивали мотки колючей проволоки – километры проволоки. Кое-кто из восточных немцев, видя, как единственный путь к побегу быстро перекрывается, совершал отчаянные попытки вырваться на свободу – смельчаки лезли на баррикады и пытались переплыть каналы, которые кое-где служили границей. Военные, выставленные вдоль границы, получили приказ стрелять по каждому, кто попытается бежать с востока на запад. На двадцатидвухлетнего Гордиевского новая стена произвела неизгладимое впечатление: «Один только физический барьер, охраняемый вооруженными пограничниками на дозорных вышках, мог удержать восточных немцев в их социалистическом раю и не дать им сбежать на Запад».

На Рождество он связался с Василием, который жил под подложным именем в Лейпциге. Олег не стал рассказывать Василию, как ужаснуло его строительство Берлинской стены. Старший брат был уже профессиональным кагэбэшником и не одобрил бы подобной идейной шаткости. Как их мать таила подлинные чувства от мужа, так и братья не делились друг с другом секретами: Олег понятия не имел о том, чем в действительности занимается в ГДР Василий, а Василий не догадывался о том, что творится в душе у Олега. Братья сходили на концерт, где исполняли «Рождественскую ораторию», и Олег остался «под сильным впечатлением». По контрасту Россия вдруг показалась ему «духовной пустыней», где можно слушать лишь одобренных властями композиторов, а «классово чуждую» церковную музыку – в том числе Баха – считают упадочной и буржуазной, поэтому она под запретом.

На самом деле он уже на него работал.

Ольга Гордиевская пришла в замешательство, когда узнала, что младший сын собрался вслед за отцом и братом поступить на службу в разведку. Она впервые открыто выплеснула злость и на государственный режим, и на аппарат угнетения, который этот режим поддерживал. Олег уточнил, что будет работать не на внутреннюю, а на внешнюю разведку, на Первое главное управление. Это же элитная организация, туда берут интеллектуалов, которые владеют иностранными языками и выполняют сложную работу, требующую особых навыков и хорошего образования. «Это вообще не похоже на КГБ, – убеждал он мать. – Это разведка и дипломатическая работа». Ольга отвернулась и вышла из комнаты. Антон Гордиевский молчал. Олег не заметил в поведении отца никакой гордости. Уже много лет спустя, осознав весь масштаб сталинских репрессий, Гордиевский задумался: быть может, его отец, который в ту пору уже готовился уходить в отставку, «стыдился всех тех преступлений и зверств, которые были на счету энкавэдэшников, и попросту боялся обсуждать работу КГБ с родным сыном». А может быть, Антон Гордиевский держался за свою двойную жизнь, хранил верность КГБ и был слишком напуган, чтобы предостеречь или отговорить сына.

В то последнее лето, когда Гордиевский еще оставался гражданским лицом, он поехал вместе со Стандой Капланом в летний студенческий лагерь на побережье Черного моря. Каплан решил задержаться в СССР еще на месяц, прежде чем возвращаться на родину, где его ждала работа в StB (Statni bezpeinost) – грозной службе безопасности Чехословакии. Вскоре двум друзьям предстояло сделаться коллегами, союзниками по шпионажу в пользу социалистического содружества. Целый месяц они жили в палатках среди сосен, каждый день бегали, плавали, загорали и разговаривали о женщинах, музыке и политике. Каплан все более критично смотрел на коммунистическую систему. Гордиевскому льстило, что друг делится с ним такими опасными откровениями: «Между нами было полное взаимопонимание и доверие».

Вскоре после возвращения в Чехословакию Каплан прислал Гордиевскому письмо. Посплетничав о девушках, с которыми он недавно познакомился, и помечтав о том, как здорово они с Олегом проведут время, если тот приедет к нему в гости («Мы опустошим все пивные и винные погреба в Праге»), Каплан обратился к другу с весьма значимой просьбой: «Олег, у тебя случайно нет того номера „Правды“, где напечатали стихотворение Евтушенко о Сталине?» Речь шла о стихотворении Евгения Евтушенко «Наследники Сталина», в котором один из наиболее прямодушных и влиятельных поэтов тех лет обрушивался с откровенными нападками на сталинизм. Поэт обращался с просьбой к правительству – усилить караул у кремлевской стены, «чтоб Сталин не встал» из гроба, и с тревогой говорил о том, что некоторые люди в руководстве страны – «наследники Сталина» – и сейчас «тоскуют о времени старом», об эпохе лживых обвинений и лютого террора против невинных людей. Там были такие строки: «Пусть мне говорят: „Успокойся…“ – спокойным я быть не сумею, / Покуда наследники Сталина живы еще на земле». Когда это стихотворение поместили в официальной газете компартии, оно стало настоящей сенсацией, а потом его перепечатали и в Чехословакии. «У нас некоторые люди отреагировали на него очень бурно, причем с оттенком недовольства», – писал Каплан Гордиевскому. Он писал еще, что хотел бы сравнить чешский перевод с русским подлинником. Но в действительности Каплан посылал своему другу зашифрованный тайный сигнал, который следовало понимать так: он разделяет чувства Евтушенко и, как и поэт, не собирается безучастно мириться с мрачным наследием Сталина.

Краснознаменный институт КГБ, находившийся в гуще лесов километрах в семидесяти от Москвы, носил кодовое название школа № 101. Это звучало ироничной и совершенно непреднамеренной аллюзией на комнату 101 из романа «1984» Джорджа Оруэлла – так там называлась подземная камера пыток, где партия ломала волю заключенных, стращая их тем, чего они боялись больше всего на свете.

В этой школе Гордиевскому вместе с другими ста двадцатью стажерами КГБ предстояло постигать сокровенные тайны советского шпионского ремесла – разведки и контрразведки, вербовки и ведения разведчиков – легальных и нелегальных, агентов и двойных агентов. Еще там знакомились с оружием, овладевали приемами рукопашного боя и методами слежки, осваивали мудреную науку и язык этой странной профессии. Особое внимание уделялось умению заметить слежку и оторваться от нее (на кагэбэшном жаргоне это называлось «проверкой», а по-английски – dry-cleaning, «химчисткой»): по каким признакам понять, что за тобой хвост, и как от него уйти, чтобы этот уход выглядел не преднамеренным, а случайным, потому что объект, который явно «восприимчив к надзору», – скорее всего, обученный оперативник. «Поведение разведчика не должно вызывать подозрение ни у профессиональных, ни у случайных наблюдателей[5], – внушали стажерам инструкторы КГБ. – Если служба наружного наблюдения отмечает, что иностранец грубо проверяется, у нее появляется стимул работать конспиративнее, изобретательнее и настойчивее».

В любой секретной операции самое важное – это умение вступить в контакт с агентом так, чтобы этого никто не заметил, даже если ведется слежка. В западном шпионском обиходе о сотруднике или агенте разведки, который действует незамеченным, говорят буквально, что он «почернел». Проходя испытание за испытанием, студенты школы КГБ должны были установить контакт с тем или иным лицом в точно указанном месте, передать ему или получить от него информацию, попытаться установить, ведется ли за ними наблюдение, и если да, то как именно, как бы невзначай оторваться от преследователей и прибыть в назначенное место безупречно «чистыми». Надзор находился в ведении Седьмого управления КГБ. К тренировочным «проверкам» привлекались профессиональные наблюдатели, виртуозно владевшие мастерством уличной слежки за подозреваемым, и к концу каждого дня студент-стажер и команда наружного наблюдения сверяли позиции и делились впечатлениями. «Проверка» была изнурительной состязательной операцией, которая занимала много времени и выматывала нервы. Гордиевский обнаружил, что у него все отлично получается.

Как и все остальные студенты, он поклялся в пожизненной верности КГБ: «Обязуюсь защищать мою страну до последней капли крови и хранить государственные тайны». Эту присягу он принес без колебаний. А еще он вступил в партию – это тоже было обязательным условием для допуска в разведсообщество. Возможно, он и колебался (как и многие), но это не помешало ему поступить в КГБ и стать коммунистом с чистосердечными намерениями и искренностью. Кроме того, КГБ притягивал его. Годовой курс обучения в школе № 101 вовсе не обернулся для Олега оруэлловскими кошмарами, а оказался самым приятным периодом его молодости. Это было время волнующих открытий и надежд. Его товарищей по учебе взяли в школу разведчиков за интеллект и идейное послушание, но еще и за тягу к приключениям, которая характерна для всех спецслужб. «Мы выбрали работу в КГБ, потому что она сулила настоящую деятельность». Секретность создает крепкие узы. Даже родители Олега плохо представляли себе, где их сын и чем он занят. «Попасть на службу в ПГУ было предметом затаенных или открытых мечтаний большинства молодых сотрудников госбезопасности, но лишь немногие удостаивались этой чести, – писал позднее Леонид Шебаршин, который учился в школе № 101 приблизительно в ту же пору, что и Олег Гордиевский, а со временем дослужился до должности начальника Первого главного управления КГБ. – Сама специфика работы сплачивала разведчиков в своеобразное товарищество со своими традициями, дисциплиной, условностями, особым профессиональным языком». Летом 1963 года Гордиевского окончательно приняли в кагэбэшное братство. Когда он клялся защищать Родину до последнего вздоха и до последней тайны, он ничуть не кривил душой.

Василий Гордиевский усердно работал на Управление «С» – отдел нелегальной разведки ПГУ. А еще он начал крепко пить – что вовсе не считалось серьезным недостатком, ведь в органах разведки высоко ценили способность поглощать после работы водку в огромных количествах и при этом держаться на ногах. Как специалист по нелегалам, он переезжал с места на место под разными вымышленными именами, служил в подпольной сети, передавал сообщения и деньги другим тайным агентам. Василий никогда не рассказывал младшему брату о своей деятельности, лишь ронял намеки, из которых можно было понять, что ему доводилось бывать в разных экзотических странах: Мозамбике, Вьетнаме, Швеции и ЮАР.

Олег надеялся, что и его вслед за братом отправят в это волнующее зарубежное подполье. Но вместо этого его определили в Управление «С» в Москве, где ему предстояло готовить документы для других нелегалов. 20 августа 1963 года, старательно скрывая разочарование, Гордиевский надел свой лучший костюм и явился на службу в штаб КГБ. Этот комплекс зданий неподалеку от Кремля – полутюрьма-полуархив – был кипучим руководящим центром советской разведки. Сердцем этой единой системы было зловещее здание на Лубянке – дворец в классицистическом стиле с элементами барокко, изначально построенный как доходный дом страхового общества «Россия». В подвалах этого здания находились пыточные камеры КГБ. Сами кагэбэшники называли свой главный корпус Монастырем или просто Центром.

Вместо того чтобы отправиться засекреченным агентом в какие-нибудь заманчивые заграничные края, Гордиевский уныло перекладывал бумажки и, как «раб на галерах», заполнял бланки. Каждому нелегалу требовалось создать фальшивую личину, которая выглядела бы убедительно, – по сути, вызвать из небытия нового человека с полностью вымышленной биографией и поддельными документами. Каждого такого нелегала полагалось опекать, инструктировать и финансировать, а для этого задействовалась сложная сеть условных сигналов, шпионских тайников и моментальных передач. Особенно перспективной страной для внедрения нелегалов считалась Британия, поскольку там не существовало внутренних паспортов и единой системы гражданской регистрации. К главным мишеням относились и Западная Германия, Америка, Австралия, Канада и Новая Зеландия. Олег, попавший в германский отдел, целыми днями придумывал биографии несуществующим людям. Два года он жил в мире двойных жизней, отправлял за границу новых шпионов с поддельными именами и паспортами и встречал тех, кто оттуда возвращался.

В Центре то и дело появлялись живые призраки – герои советской разведки, уже впавшие в старческое слабоумие. В коридорах Управления «C» Гордиевского познакомили с Кононом Трофимовичем Молодым, известным как Гордон Лонсдейл, – одним из самых успешных в истории разведчиков-нелегалов. В 1943 году КГБ завладел документами умершего канадского ребенка по имени Гордон Арнольд Лонсдейл и передал их Молодому, который вырос в Северной Америке и безупречно говорил по-английски. В 1954 году Молодый-Лонсдейл поселился в Лондоне и, прикидываясь общительным предпринимателем, торговцем музыкальными автоматами и жевательной резинкой, создал так называемое Портлендское шпионское кольцо – сеть завербованных осведомителей, которые занялись сбором секретных данных, связанных с военно-морским флотом. (Перед отъездом из Москвы кагэбэшный дантист просверлил ему в зубах несколько лишних дырок, и потому Молодому достаточно было просто открыть рот и продемонстрировать эти фирменные кагэбэшные полости, чтобы удостоверить свою личность в глазах других советских шпионов.) После слива информации одним кротом из ЦРУ Молодого арестовали и признали виновным в шпионаже, хотя даже в ходе процесса британский суд так и не выяснил его настоящее имя. Молодый вернулся в Москву незадолго до того, как его встретил Гордиевский: его обменяли на британского предпринимателя, арестованного в Москве по обвинению в шпионаже. Не менее легендарной фигурой был Вильям Генрихович Фишер, он же Рудольф Абель, – нелегал, получивший за свою шпионскую деятельность в США приговор к тридцати двум годам тюремного заключения и обменянный в 1962 году на Гэри Пауэрса – летчика сбитого над территорией СССР самолета U-2.

Но самым знаменитым советским шпионом, находившимся частично в отставке, был британец – двойной агент Ким Филби. Он был завербован НКВД в 1933 году, потом поднимался по служебной лестнице в МИ-6 и поставлял обширные разведданные уже КГБ и, наконец, в январе 1963 года, к глубочайшему и непреходящему замешательству британского правительства, бежал в СССР. Теперь он жил в комфортабельной квартире в Москве, опекаемый кураторами, оставаясь при этом «англичанином до кончиков пальцев»[6], как выразился один сотрудник КГБ: читал таблицы с результатами крикетных матчей в старых выпусках The Times, ел оксфордский мармелад и часто напивался до полнейшего беспамятства. В КГБ Кима Филби чтили как живую легенду, и изредка он продолжал выполнять разные поручения для советской разведки: например, проводил обучающий курс для англоязычных сотрудников, анализировал отдельные дела и даже помогал подбадривать советскую команду хоккеистов.

Как и Молодый и Фишер, Филби читал лекции молодым шпионам, которые слушали как завороженные. Однако их реальная жизнь по окончании настоящей работы на КГБ складывалась как угодно – только не счастливо. Молодый запил и умер при загадочных обстоятельствах, когда собирал грибы в лесу. Фишер глубоко во всем разочаровался. Филби пытался покончить с собой. Все трое впоследствии удостоились особой почести: их портреты растиражировали на советских почтовых марках.

Для всякого, кто присмотрелся бы повнимательнее (а такое желание возникало мало у кого из русских), контраст между окружавшими КГБ мифами и действительностью был совершенно очевиден. Лубянский Центр представлял собой безупречно чистый, ярко освещенный, аморальный бюрократический аппарат, учреждение одновременно беспощадное, чопорное и пуританское, где со скрупулезным вниманием к мелочам замышлялись международные преступления. с первых дней своего существования советская разведка действовала без малейшей оглядки на этические соображения. Помимо сбора и анализа разведданных в ведении КГБ находились политические войны, манипуляция СМИ, дезинформация, подлоги, запугивание, похищения людей и убийства. Тринадцатый отдел КГБ, или Управление особых заданий, специализировался на саботаже и политических убийствах. Гомосексуализм в СССР был вне закона, но гомосексуалов вербовали, чтобы те заманивали иностранцев-геев, которых затем можно было шантажировать. КГБ отличался беззастенчивой беспринципностью. В то же время там царили ханжество, лицемерие и показная мораль. Сотрудникам запрещалось употреблять алкоголь в рабочие часы – хотя в любое другое время многие чудовищно пьянствовали. Во всех отделах КГБ напропалую сплетничали о личной жизни коллег, как и во многих других учреждениях, – с той только разницей, что в Центре скандалы и зубоскальство могли запросто погубить и карьеру, и даже жизнь того, кто становился предметом злословия. КГБ проявлял навязчивый интерес к семейной жизни своих сотрудников, потому что в СССР ничья жизнь не могла оставаться частной. Сотрудникам КГБ полагалось жениться, заводить детей и жить дальше в браке. Такие правила диктовались не только стремлением к полному контролю, но и трезвым расчетом: считалось, что женатый кагэбэшник менее предрасположен к перебежке во время заграничной командировки, поскольку в случае государственной измены его жена и дети окажутся в заложниках.

Гордиевский изнывал от скуки и досады. Работа, от которой он ждал приключений и воодушевления, обернулась смертельной тоской. Страны за «железным занавесом», о которых он читал в западных газетах, оставались мучительно недосягаемыми. И тогда Гордиевский решил жениться. «Я хотел как можно скорее попасть за границу, а КГБ никогда не посылал за границу неженатых. Мне нужно было срочно найти себе жену». В идеале требовалась женщина со знанием немецкого – тогда их могли бы отправить в Германию вместе.

Елена Акопян, наполовину армянка, умная, темноволосая и очень острая на язык девушка, училась на преподавателя немецкого языка. Ей был двадцать один год. Олегу некоторое время казалось привлекательным ее виртуозное умение сразить собеседника наповал короткой язвительной репликой. Они познакомились у общего друга. Чувство, которое между ними вспыхнуло, определялось не столько страстью, сколько общими честолюбивыми стремлениями. Как и Олег, Елена жаждала попасть за границу и мечтала вырваться за пределы тесной квартирки, где жила пока что ввосьмером с родителями, братьями и сестрами. У Гордиевского уже было несколько романов с девушками, но они длились недолго и особой радости не принесли. Елена куда больше походила на современную советскую женщину – она была менее скована условностями, чем те студентки, с которыми Олег общался раньше, и обладала непредсказуемым чувством юмора. Она провозглашала себя феминисткой, хотя в 1960-е годы само это понятие в России имело весьма ограниченное употребление. Гордиевский внушил себе, что любит Елену. Как позже объяснял он сам, они решили пожениться, «не потрудившись как следует присмотреться друг к другу», а через несколько месяцев без особой шумихи сыграли свадьбу в силу причин, далеких от романтических: она увеличивала шансы Олега на повышение по службе, а он становился ее паспортом для выезда из Москвы. Это была кагэбэшная разновидность брака по расчету, хотя ни Олег, ни Елена не признавались в этом друг другу.

Глава 2
Дядюшка Гормссон

[8]

Олег и Елена Гордиевские приземлились в Копенгагене в солнечный и морозный день в январе 1966 года – и очутились в сказке.

Советское посольство занимало три украшенных лепниной особняка на улице Кристианиагаде в северной части города и больше походило на пышный отель с воротами, чем на советский анклав: там были великолепные ухоженные сады, спортивный центр и клуб для общения. Гордиевских поселили в новую квартиру с высокими потолками, дощатыми полами и встроенной кухней. Олегу выдали ключи от «фольксвагена-жука» и аванс наличными на поддержание контактов – 250 фунтов (столько выделялось ежемесячно). Копенгаген оказался очень музыкальным городом: отовсюду звучали Бах, Гендель, Гайдн, Телеман – композиторы, которых Гордиевский не имел возможности слушать в Советской России. Он задумался и, кажется, наконец понял, почему обычным советским гражданам не разрешают ездить за границу: в самом деле, кто еще, кроме прошедших полную подготовку кагэбэшников, устоит против соблазна стольких свобод и задушит в себе желание остаться здесь навсегда?

Из двадцати сотрудников советского посольства лишь шестеро были настоящими дипломатами, а остальные работали на КГБ или на ГРУ (советскую военную разведку). Резидентом был Леонид Зайцев, человек обаятельный и добросовестный, который, похоже, совсем не замечал, что большинство его подчиненных некомпетентны, ленивы или нечисты на руку, а чаще всего наделены всеми тремя пороками. Они тратили гораздо больше энергии на транжирство выданных им денег, чем на настоящую шпионскую деятельность. В широком смысле задача КГБ в Дании заключалась в разработке и ведении местных контактов, в вербовке осведомителей и выявлении возможных агентов. А это, как очень скоро понял Гордиевский, было «приглашением к коррупции», поскольку большинство сотрудников просто выдумывали свои встречи с датчанами, подделывали счета, сочиняли липовые отчеты – и прикарманивали регулярно выдаваемые им суммы. По-видимому, в Центре не замечали очевидную несуразность: ведь мало кто из его сотрудников в Копенгагене хорошо говорил по-датски, а некоторые даже двух слов связать не могли.

В Дании рождения и смерти регистрировались протестантской церковью, и все записи делались от руки в больших конторских книгах. Заручившись помощью искусного фальсификатора из Москвы, можно было с нуля сфабриковать сколько угодно новых поддельных личностей, внеся изменения в церковные записи. Гордиевский начал разрабатывать контакты со священниками, чтобы получить доступ к регистрационным журналам, и подстраивать ограбления разных церквей. «Тут я стал первопроходцем», – с гордостью отмечал он позднее. В церковных конторских книгах Дании до сих пор сохраняются записи о несуществующих датчанах, которых выдумал Олег Гордиевский.

Тем временем он начал вербовать осведомителей, агентов и подпольных курьеров. «Это – главное, ради чего мы здесь находимся», – сказал ему Зайцев. После нескольких месяцев кропотливой подготовки, действуя под псевдонимом Горнов (это была девичья фамилия матери), Гордиевский уговорил школьного учителя и его жену сделаться «живым почтовым ящиком» для передачи сообщений нелегалам и обратно. Еще он подружился с датским полицейским, но после нескольких встреч перестал понимать: сам он пытается завербовать этого человека или, может быть, все происходит ровно наоборот?

Не прошло и года после приезда Гордиевского в Копенгаген, как вместе с ним начал работать сотрудник КГБ, разительно отличавшийся от остальных коллег. Михаил Петрович Любимов, обладатель зычного голоса, был жизнерадостным и чрезвычайно умным человеком. Родился он на Украине в семье чекиста. Любимов окончил МГИМО четырьмя годами раньше Гордиевского, а потом написал для КГБ диссертацию под названием «Особые черты британского национального характера и их использование в оперативной работе». В 1957 году по заданию КГБ во время Всемирного фестиваля молодежи в Москве он соблазнил молодую американку. Четырьмя годами позже его направили в Британию в должности советского пресс-атташе, и он занялся вербовкой осведомителей в профсоюзах, студенческих объединениях и в британском истеблишменте. По-английски он говорил с сочным аристократическим выговором, уснащал свою речь старомодными англицизмами (вроде «What ho!» и «Pip pip!» – «Вот так так!» и «Пока-пока!») и потому смахивал на какого-то русского Берти Вустера. Любимов пылал любовью ко всему английскому – точнее сказать, ко всему тому, что его привлекало в английской культуре: к виски, сигарам, крикету, мужским клубам, сшитым на заказ твидовым костюмам, биллиарду и сплетням. В британской разведке его прозвали Улыбчивым Майком. Британцы были врагами, а он их обожал. В 1965 году он попытался (безуспешно) завербовать британского шифровщика – а служба разведки, в свой черед, тут же попыталась завербовать его. Когда он отклонил предложение шпионить в пользу Британии, его объявили персоной нон грата и выслали обратно в Москву. Последнее обстоятельство, впрочем, нисколько не ослабило его безудержной англомании.

В конце 1966 года Любимова откомандировали в Копенгаген главой линии политической разведки (в кагэбэшной номенклатуре сокращенно – ПР).

Гордиевский немедленно проникся симпатией к Любимову. «В игре важна не победа, а участие», – зычно изрекал Любимов, потчуя младшего коллегу рассказами о своей жизни в Британии, когда они вербовали шпионов и потягивали виски Glenlivet в обшитых деревянными панелями клубных комнатах. Любимов сделал Гордиевского своим протеже и впоследствии так высказывался о нем: «Гордиевский импонировал мне ‹…› прекрасным знанием истории ‹…›, он любил Баха и Гайдна ‹…›, это внушало уважение, особенно на фоне жизни совколонии, завязшей в рыбалках, распродажах и тусклом накопительстве».

Точно так же, как Любимов влюбился в Британию, Гордиевский попал под чары Дании. Ему нравилось здесь все – люди, парки, музыка. А еще здешняя свобода, в том числе и сексуальная свобода, которую местные граждане воспринимали как нечто естественное. Датчане отличались очень открытым отношением к сексу – прогрессивным даже по тогдашним европейским меркам. Однажды Олег забрел в столичный квартал красных фонарей и, поддавшись импульсивному желанию, зашел в магазин, где продавались порнографические журналы, сексуальные игрушки и прочая эротическая атрибутика. Там он купил три гомосексуальных порножурнала и принес домой, чтобы показать Елене. «Мне было просто интересно. Я понятия не имел, чем вообще занимаются гомосексуалисты». Он положил эти журналы на каминную полку – как бы демонстрируя свободу, немыслимую в Советской России.

«Как человек я расцвел, – писал он. – Здесь было столько красоты, такая живая музыка, такие превосходные школы, простые люди были такими открытыми и веселыми, что, оглядываясь вспять на бескрайний, бесплодный концлагерь Советского Союза, я различал в нем форму ада». Гордиевский начал играть в бадминтон и полюбил эту игру, в которой ему особенно нравились обманные приемы. «Волан, замедляя свой полет в последние несколько секунд, дает игроку шанс пустить в ход сообразительность и в последний момент изменить тактику». Именно эта перемена тактики в последний момент стала приемом, который со временем он доведет до совершенства. Гордиевский посещал концерты классической музыки и зачитывался библиотечными книгами, а еще он объездил все уголки Дании – иногда при выполнении шпионских заданий, но чаще всего просто ради удовольствия, раз уж была такая возможность.

Впервые в жизни у Гордиевского появилось ощущение, что за ним никто не следит. Но тут он как раз ошибался.

В датской службе госбезопасности почти не сомневались, что Гордиевский (он же Горнов, он же Гвардейцев, он же Дядюшка Гормссон) – сотрудник КГБ и его дипломатическая работа – просто прикрытие.

Однажды Олега и Елену пригласили поужинать их датские друзья – полицейский и его жена. Пока они были в гостях, ПЕТ проникла в их квартиру и установила подслушивающие устройства. Гордиевский отнесся с некоторым подозрением к приглашению датской четы и потому, хорошо помня все уроки школы № тот, прибег к маленькой предосторожности: перед уходом вмазал капельку клея между дверью прихожей и дверной рамой. После возвращения со званого ужина он увидел, что невидимая клеевая печать взломана. с того дня Гордиевский знал, что вести дома разговоры следует очень осторожно.

Взаимная слежка велась довольно хаотично и халатно – причем с обеих сторон. Сотрудники КГБ, поднаторевшие в методах «проверки», часто исчезали с датского радара. Но не менее часто Гордиевский и его коллеги самонадеянно полагали, что оторвались от погони и «очистились», но очень ошибались.

Или ПЕТ просто вела наблюдение за копенгагенским кварталом красных фонарей, или датчане прицельно шли по пятам Гордиевского – так или иначе, его засекли в тот момент, когда он вошел в секс-шоп и купил там порножурналы для гомосексуалов. Женатый сотрудник советской разведки, обнаруживший интерес к гей-порно, делается уязвимым, потому что человека с подобными секретами легко шантажировать. Датские спецслужбы аккуратно сделали у себя соответствующую запись и передали раздобытую ценную крупицу информации своим избранным союзникам. Впервые в архивах западной разведки рядом с фамилией Гордиевского появился вопросительный знак.

Единственной тучкой на горизонте был его брак, который, казалось, увядал с той же быстротой, с какой расцветала его внутренняя культурная жизнь. Отношения, начавшиеся без особого пыла, делались все более прохладными. Олег хотел детей, Елена была категорически против. Через год после приезда в Данию Елена призналась мужу, что перед отъездом из Москвы она, не посоветовавшись с ним, сделала аборт. Гордиевский почувствовал себя обманутым и очень разозлился. Сам он, превратившись в мощный сгусток энергии, поражался тому, что молодая жена остается до странного пассивной и безучастной к окружавшим их новым зрелищам и звукам. Ему начинало казаться, что они поженились «скорее по расчету, чем по любви», и «ощущение пустоты» внутри него неуклонно возрастало. Гордиевский говорил, что всегда относился к женщинам «уважительно». В действительности он, как и многие советские мужчины, придерживался старомодных взглядов на брак и считал само собой разумеющимся, что жена будет безропотно заниматься готовкой и уборкой. Елена же, опытный кагэбэшный переводчик, заявляла, что «женщина может найти себе занятия поинтереснее, чем домашнее хозяйство». Олег, пожалуй, легко поддавался многим новым веяниям в западном обществе, но терпимость его заканчивалась там, где начиналось движение за женское освобождение. Еленин «бунт против домашнего хозяйства» (как он это называл) вызывал в нем все большее раздражение. Он пошел на кулинарные курсы – в надежде, что Елене станет стыдно и она сама возьмется за готовку. Но или она не обратила на это внимания, или ей было все равно. Ее меткие колкости, когда-то казавшиеся очень остроумными, теперь лишь бесили его. Ощущая свою правоту, Гордиевский становился упрямым и несговорчивым. Чтобы унять раздражение, он каждый день часами бегал в одиночку по паркам Копенгагена и возвращался домой таким уставшим, что сил на ссоры просто не оставалось.

В январе 1968 года первый секретарь чехословацкой компартии, Александр Дубчек, затеял в своей стране либеральные реформы. Он решил ослабить советскую узду – дать гражданам свободу передвижения и свободу слова и отменить цензуру. Провозглашенный Дубчеком «социализм с человеческим лицом» означал ограничение полномочий тайной полиции, улучшение отношений с Западом и, наконец, проведение свободных выборов.

Гордиевский следил за этими событиями с нарастающим волнением. Если Чехословакии удастся ослабить московскую удавку, ее примеру могут последовать и другие советские сателлиты. Внутри копенгагенской кагэбэшной резидентуры мнения о важности чешских реформ резко разделились. Одни говорили, что Москва в итоге пойдет на военное вмешательство, как это произошло в 1956 году в Венгрии. Другие – и в их числе Гордиевский и Любимов – были убеждены, что чешская революция одержит верх. «Мы с Олегом были уверены, что советские танки не войдут в Прагу, – писал потом Любимов. – Мы поспорили на целый ящик „Туборга“». Даже Елена, обычно равнодушная к политике, наблюдала за происходившим как завороженная. «В реформах, проводимых Дубчеком, мы… видели пролог к либерализации и советской системы», – писал Гордиевский.

В начале 1968 года по распоряжению председателя КГБ Юрия Андропова в Чехословакию проникло более тридцати шпионов-нелегалов – с тем, чтобы подорвать изнутри чешское реформаторское движение, просочиться в «реакционные» интеллектуальные круги и похитить видных сторонников Пражской весны. Большинство этих агентов КГБ въехали в страну под видом западных туристов, так как считалось, что чешские «агитаторы» будут гораздо охотнее рассказывать о своих планах явно симпатизирующим им иностранцам. В числе мишеней шпионского саботажа оказались интеллектуалы, ученые, журналисты, студенты и писатели, в том числе Милан Кундера и Вацлав Гавел. Это была самая масштабная разведывательная операция, какую КГБ когда-либо разворачивал против стран Варшавского договора, союзниц СССР.

Примерно месяц спустя ему и еще одному коллеге дали задание: похитить двух видных деятелей эмиграции, участников чешского реформаторского движения Вацлава Черного и Яна Прохазку. Профессора Черного, выдающегося историка литературы, коммунистический режим выгнал из Карлова университета за выступления в защиту свободы в научной работе. Прохазка, писатель и кинодеятель, публично высказывался против официальной цензуры и требовал «свободы выражения мнений». Оба жили в Западной Германии. В КГБ были убеждены (ошибочно), что эти двое возглавляют «незаконную антиправительственную» группу, цель которой – «подорвать основы социализма в Чехословакии», и потому постановили их устранить. План был простой: Василий Гордиевский подружится с Черным и Прохазкой и убедит их в том, что им грозит страшная опасность – их собираются убить подосланные советские ликвидаторы. А потом предложит спрятать их во «временном укрытии». Если они откажутся явиться туда добровольно, придется обработать их «специальными веществами», а затем передать особистам КГБ и перевезти через границу в ГДР в багажнике автомобиля с дипломатическими номерами (согласно дипломатическим договоренностям, такие машины обычно не подвергались досмотрам). Но этот план не сработал. Невзирая на уговоры Гордиевского, Черный не поверил в то, что «ему угрожает опасность больше обычной», а Прохазку повсюду сопровождал телохранитель, и сам он говорил только по-чешски, а Василий чешского не знал. Потратив две недели впустую, Гордиевский отказался от дальнейших попыток: стало ясно, что в эту западню чешских диссидентов не заманить.

Тогда Василий Гордиевский, он же Громов, пересек границу Чехословакии и примкнул там к маленькой высококвалифицированной группе советских нелегалов и саботажников, замаскированных под туристов. Им было поручено устроить ряд «провокаций», чтобы создать ложное впечатление, будто в Чехословакии исподволь готовится кровавая контрреволюция. Они распространяли фальшивые сведения, указывавшие на то, что чешские «правые» при поддержке западной разведки замышляют насильственный переворот. Они фабриковали подстрекательские плакаты, призывавшие свергнуть коммунистический режим, и создавали тайные склады оружия (с наглядными маркировками – «Made in the USA»), которые затем как бы случайно «обнаруживали» и предъявляли как доказательства грядущего восстания. Советские власти заявляли даже, будто раскрыли «тайный американский план» сместить коммунистическое правительство и посадить на его место марионеток империализма.

Олег понятия не имел о том, что его брат находится в Чехословакии, не говоря уж о махинациях, в которых тот участвовал. Братья вообще не говорили об этом – ни тогда, ни потом. Василий хранил свои тайны, а Олег – все старательнее – свои. Когда весна уже перешла в лето, а очертания новой Чехословакии вырисовывались все четче, Гордиевский продолжал считать, что Москва не пойдет на силовой сценарий. «Они не введут войска, – уверял он. – Не посмеют».

В ночь на 20 августа 1968 года границы Чехословакии перешли 2 тысячи танков и больше 200 тысяч солдат – в основном советских, но с привлечением контингентов из других стран Варшавского договора. Надежды победить в схватке с советской сокрушительной махиной не было никакой, и Дубчек призвал народ не оказывать сопротивления. Утром Чехословакия проснулась оккупированной страной. Советский Союз наглядно продемонстрировал брежневскую доктрину: любую страну Варшавского договора, которая попытается отступить от «правильной» коммунистической идеологии или реформировать ее, следует силой вернуть на путь истинный. Пражская весна закончилась, началась новая советская зима.

Из телефонной будки, стоявшей в холле посольства, Гордиевский позвонил домой Елене и, захлебываясь возмущенной бранью, принялся костерить советскую власть за подавление Пражской весны. «Они все-таки решились на это! Уму непостижимо». Он едва сдерживал слезы. «У меня болела душа», – вспоминал он позднее. Однако действия его оставались вполне разумными.

Гордиевский таким образом посылал сигнал. Он знал, что посольский телефон прослушивается датскими спецслужбами. Кроме того, ПЕТ прослушивала и его домашний телефон. Датская разведка наверняка обратила бы внимание на эту явную антисоветчину в его разговоре с женой и поняла бы, что Дядюшка Гормссон – не такой уж безотказный винтик в механизме КГБ, каким он представляется. Конечно, тот телефонный звонок нельзя было назвать откровенным подступом к другой стороне. Скорее это был намек, эмоциональная «моментальная передача», попытка известить о своих чувствах датчан, а заодно и их союзников в западной разведке. Как написал позднее сам Гордиевский, это был «первый преднамеренный сигнал Западу».

Каплан был вне себя от ярости. После возвращения из СССР он работал в Министерстве внутренних дел в Праге, а потом поступил на службу в чешские органы госбезопасности – StB. Старательно утаивая свои диссидентские взгляды, Каплан с тоской и тревогой наблюдал за событиями 1968 года, но молчал. Подавление Пражской весны вызвало волну массовой эмиграции – после советского вторжения из Чехословакии уехало около 300 тысяч человек. Каплан начал собирать секретные сведения и тоже приготовился покинуть родину.

Когда из Москвы пришла телеграмма – «Прекратить оперативную деятельность, заняться анализом накопленных данных, никаких активных действий», – стало понятно, что пребывание Гордиевского в Дании приближается к концу. В московском Центре заключили, что датчане проявляют нездоровый интерес к товарищу Гордиевскому и, вероятно, уже сделали вывод, что он работает на КГБ. Судя по данным радиоперехвата, с момента прибытия в страну за ним следили в среднем через день – то есть чаще, чем за любым другим сотрудником советского посольства. В Москве не желали напрашиваться на дипломатические неприятности, поэтому в последние месяцы работы в Копенгагене Гордиевского усадили за написание книги о Дании – справочника для КГБ.

Гордиевский топтался на месте – и в профессиональной, и в личной жизни: он выполнял служебные обязанности, препирался с Еленой, вынашивал в душе неприязнь к коммунизму и жадно впитывал западную культуру. Однажды в гостях у одного западногерманского дипломата он разговорился с молодым датчанином, который оказался очень дружелюбным и явно был навеселе. Похоже, датчанин хорошо разбирался в классической музыке. Он предложил отправиться в бар. Гордиевский вежливо отказался, сославшись на то, что ему пора домой.

Этот молодой человек был агентом датских спецслужб. И разговор о музыке был просто пробным маневром – попыткой гомосексуальной провокации. Датчане, запомнив, что Олег проявил интерес к гей-порно, решили устроить ему «сладкую ловушку». Это был один из самых старых, самых грубых и самых действенных приемов шпионажа. В ПЕТ так и не поняли, почему он не сработал. Быть может, хорошо обученный кагэбэшник не заметил, что его пытались соблазнить? Или сладкая приманка оказалась не в его вкусе? Все было гораздо проще. Гордиевский не был геем. Он вообще не понял, что его убалтывают.

Если забыть о шпионских романах и фильмах, то в разведке редко все идет четко по плану. После подавления Пражской весны Гордиевский подал завуалированный сигнал западной разведке – но та его не заметила. Датские спецслужбы, оттолкнувшись от ложного допущения, попытались заманить Гордиевского в западню – и попали пальцем в небо. Обе стороны сделали первый шаг – как оказалось, в пустоту. А теперь Гордиевский возвращался домой.

В Советском Союзе, куда он вернулся в январе 1970 года, все казалось еще более репрессивным, параноидальным и унылым, чем до отъезда, тремя годами раньше. Коммунистическая идеология брежневской поры словно обесцвечивала все вокруг, душила любые фантазии. Гордиевский ужаснулся при виде своей родины: «Каким убогим все казалось!» Очереди, грязь, удушливый бюрократизм, страх и коррупция – все это резко контрастировало с яркостью и изобилием Дании. Здесь повсюду царила пропаганда, чиновники то пресмыкались, то хамили, и все за всеми шпионили. Москва вся пропахла вареной капустой и засорившейся канализацией. Ничего толком не работало. Никто не улыбался. Малейшие контакты с иностранцами мгновенно вызывали подозрения. Но больше всего Гордиевского терзала здешняя музыка – патриотическая баланда, лившаяся из громкоговорителей чуть ли не на каждом углу, сочиненная по коммунистическим шаблонам, слащавая, бравурная и неизбывная, напоминавшая о Сталине. Гордиевский каждый день ощущал, как его повсюду преследует эта «тоталитарная какофония».

Следующие два года оказались, по словам Олега, «промежуточным, незначительным периодом». Хотя он получил повышение – и в должности, и в окладе, – он, по сути, вернулся к прежней работе, опостылевшей ему еще три года назад: готовил фальшивые документы для нелегалов. Гордиевский подал заявку, чтобы поступить на курсы английского, – в надежде, что когда-нибудь его отправят в США, Британию или в страны Содружества, – однако ему открыто сказали, что в этом нет смысла, поскольку датчане явно опознали в нем кагэбэшника, а значит, вряд ли его снова когда-нибудь пошлют в западную страну. Вот в Марокко – может быть. Тогда Гордиевский засел за французский, но без особого рвения. Он мучился от острой культурной ломки, тосковал от беспросветной московской серости. Утратив покой и способность радоваться, он все больше изнывал от одиночества и безысходности.

В отличие от большинства сотрудников МИ-6, Гаскотт происходил из рабочего класса: он был сыном печатника, бросившего школу в четырнадцать лет, и рос в южно-восточном Лондоне. Он выиграл стипендию от Даличского колледжа, а потом изучал русский и чешский языки в Кембридже. Окончив университет в 1961 году, он неожиданно получил письмо с приглашением явиться на одну встречу в Лондон. Там он познакомился с жизнерадостным ветераном британской разведки, который рассказал ему о своей шпионской деятельности во Вьетнаме и Мадриде. «Меня очень тянуло к путешествиям, и я подумал, что это – как раз то, что мне надо», – вспоминал потом Гаскотт. В возрасте двадцати четырех лет он начал работать в британской внешней разведке, которая сама себя называла Секретной разведывательной службой, сокращенно СРС, хотя все остальные называли ее МИ-6.

В 1965 году Гаскотта отправили в Чехословакию – там как раз набирало силу движение за реформы. В течение трех лет он курировал шпиона под кодовым именем Фрид, сотрудника чешских спецслужб, а в 1968 году, когда полным ходом началась Пражская весна, вернулся в Лондон и стал отвечать за вербовку чешских чиновников в самой Чехословакии и за ее пределами. Советское вторжение заставило чешский отдел британской разведки резко убыстрить темп. «Нужно было хвататься за все возможности, какие подворачивались».

1 Бывших сотрудников КГБ не бывает: Владимир Путин в выступлении перед сотрудниками ФСБ, декабрь 2005 г., http://www.newsweek.com/chill-moscow-air-113415.

2 Лучше пусть пострадают десять невинных людей: цитируется в: Sebag MONTEFIORE S. Stalin.

3 русским Гарвардом: цитируется в: Encyclopedia of Contemporary Russian Culture / Ed. by T. Smorodinskaya, K. Evans-Romaine and H. Goscilo. Abingdon, 2007.

4 Лубянская площадь с 1926 по 1990 год. (Здесь и далее – прим. пер.)

5 Поведение разведчика не должно вызывать подозрение; «Попасть на службу в ПГУ»: «Inside the KGB’s Intelligence School», https:// espionagehistoryarchive.com/2°15/o3/24/the-kgbs-inteUigence-school/. [Русский текст цитируется по: Шебаршин Л. Рука Москвы. Записки начальника внешней разведки.]

6 англичанином до кончиков пальцев: Михаил Любимов, цитируется в: Corera G. MI6.

7 Я не колебался: PHILBY К. My Silent War.

8 Воспоминания Любимова взяты из его книг «Записки непутевого резидента» и «Шпионы, которых я люблю и ненавижу»; о деятельности Василия Гордиевского в Чехословакии см. Andrew С., Mitrokhin V. The Mitrokhin Archive.

Продолжение книги

Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны бесплатное чтение

Бен Макинтайр ШПИОН И ПРЕДАТЕЛЬ Самая громкая шпионская история времен холодной войны

* * *

Введение

18 мая 1985 года

Часть первая

Глава 1 КГБ

Глава 2 Дядюшка Гормссон[8]

Глава 3 Солнечный Лучик[9]

Глава 4 Зеленые чернила и микропленки

Введение

Часть первая

Глава 1КГБ

Глава 2Дядюшка Гормссон

Бен Макинтайр
ШПИОН И ПРЕДАТЕЛЬ
Самая громкая шпионская история времен холодной войны

Глава 1
КГБ

Глава 2
Дядюшка Гормссон^[8]

Глава 3
Солнечный Лучик^[9]

Глава 4
Зеленые чернила и микропленки

Глава 1
КГБ

Глава 2
Дядюшка Гормссон