Черное воскресенье бесплатное чтение

Томас Харрис
Черный сентябрь

Глава 1

Пока такси с дребезжанием преодолевало шесть миль прибрежного шоссе по пути из аэропорта в Бейрут, наступил вечер. Далиа Айад сидела сзади и смотрела, как белый средиземноморский прибой приобретает сероватый оттенок в меркнущем свете дня. Далиа думала об американце. Ей предстояло ответить на множество вопросов, так или иначе касающихся его.

Такси свернуло на Рю Вердан и осторожно двинулось к центру города, в Сабру — район, битком набитый палестинскими беженцами. Водитель не нуждался в указаниях. Он вгляделся в зеркальце заднего вида, потом погасил фары и въехал в тесный дворик возле улицы Джеб-эль-Накель. Во дворе было совсем темно. До слуха Далии доносился отдаленный шум транспорта и тикающий звук из-под капота, издаваемый остывающим мотором. Прошла минута.

Такси закачалось, когда разом распахнулись все четыре дверцы. Луч мощного фонаря ослепил шофера. Далиа почувствовала запах оружейного масла — ствол пистолета был в каком-нибудь дюйме от ее глаз.

Человек с фонарем приблизился к задней дверце такси, и пистолет убрали.

— Djinny, — тихо произнесла Далиа.

— Вылезайте и ступайте за мной. — Мужчина произносил арабские слова слитно и без пауз, на диалекте племени джабал.

В тихой бейрутской комнатушке Далию Айад ждало суровое судилище. Хафез Наджир — глава Джихазаль Расд, элитной группировки Организации освобождения Палестины, шеф ее боевой разведки, — сидел за письменным столом, уперевшись затылком в стену. Это был высокий мужчина с маленькой головой. Подчиненные тайком называли его богомолом. Одного его пристального взгляда бывало достаточно, чтобы повергнуть человека в тошнотворный страх.

Наджир был командиром «Черного Сентября». Слова «Положение на Ближнем Востоке» являлись для него пустым звуком. Его не удовлетворило бы даже возвращение Палестины арабам. Он верил лишь во вселенский пожар, в очистительный огонь, в который верила и Далиа Айад.

Верили в него и двое других мужчин, присутствовавших в комнате: Абу Али, командир бригад убийц, орудовавших в Италии и Франции, и Мухаммед Фазиль, специалист по взрывчатке и вдохновитель нападения на Олимпийскую деревню в Мюнхене. Оба входили в РАСД, мозговой центр «Черного Сентября». Более крупное партизанское движение палестинцев не признавало их в этом качестве, поскольку «Черный Сентябрь» для «Аль Фаттах» — все равно что похоть для тела.

Именно эта троица решила, что «Черный Сентябрь» должен нанести удар в США. Они рассмотрели и отвергли более полусотни задумок. А тем временем на израильские причалы в Хайфе рекой лилось американское оружие.

И вдруг решение нашлось. И теперь, если Наджир одобрит его, все будет зависеть от этой молодой женщины. Далии Айад.

Она бросила на стул свою джеллабу и посмотрела на соратников.

— Добрый вечер, товарищи.

— Добро пожаловать, товарищ Далиа, — ответил Наджир. Он не встал, когда она вошла в комнату. Не поднялись и двое других. За год, проведенный в Штатах, внешность Далии заметно изменилась. В своем брючном костюме она казалась настоящей «цыпочкой» и выглядела немного обезоруживающе.

— Американец готов. Я уверена, он сделает дело. Он одержим этой затеей.

— Насколько он уравновешен? — Казалось, Наджир читает ее мысли.

— В достаточной степени. Я его поддерживаю. Он очень зависим от меня.

— Это я понял из твоих сообщений. Однако наши шифры еще не отлажены. Остаются вопросы. Али?

Абу Али пристально взглянул на Далию. Она помнила его лекции по психологии в Американском университете Бейрута.

— Американец всегда выглядит вполне разумным? — спросил Али.

— Да.

— Но вы считаете его умалишенным?

— Внешняя разумность и разум как таковой — не одно и то же, товарищ.

— Возрастает ли его зависимость от вас? Бывает ли он временами враждебен к вам?

— Случается. Но последнее время уже не так часто.

— Он страдает половым бессилием?

— Говорит, что страдал со времени своего освобождения из плена в Северном Вьетнаме, но месяца два назад все восстановилось.

Далиа смотрела на Али. Мелкими четкими движениями и влажными глазами он напоминал ей африканскую виверру.

— Вы верите в свою способность излечить его от полового бессилия?

— Это не вопрос веры, товарищ. Тут дело во влиянии. Мое тело помогает сохранить это влияние. Если бы в этом мне больше помог пистолет, я бы воспользовалась пистолетом.

Наджир одобрительно кивнул. Он знал, что она говорит правду. Далиа помогала натаскивать трех японских террористов, которые нанесли удар в тель-авивском аэропорту Лод, пыряя ножами кого попало. Сначала этих японцев было четверо, но один сдрейфил во время подготовки, и Далиа в присутствии остальных троих буквально снесла ему голову с плеч очередью из «шмайссера».

— Как вы можете быть уверены, что у него выдержат нервы и он не сдаст вас американцам? — упорствовал Али.

— Ну, а если даже и так, что это им даст? Я — мелкая рыбешка. Они бы получили взрывчатку, но в Америке, как мы прекрасно знаем, и без того хватает пластиковых мин.

Эти слова предназначались Наджиру, и Далиа заметила, как тот резанул ее взглядом.

Израильские террористы почти всегда пользовались американской пластиковой взрывчаткой СИ-4. Наджир не забыл, как он вытаскивал тело своего брата из взлетевшей на воздух квартиры в Бандуме. Потому ему еще пришлось возвращаться туда, чтобы отыскать оторванные ноги.

— Американец обратился к нам потому, что ему нужна взрывчатка. Ты это знаешь, товарищ, — сказала Далиа. — Я и потом буду необходима ему, но для других целей... Мы не оскорбим его политических взглядов, поскольку у него их нет. Кроме того, слово «совесть» не применимо к нему в своем привычном смысле. Он не выдаст меня.

— Давайте взглянем на него еще раз, — предложил Наджир. — Товарищ Далиа, ты изучала его в определенных условиях. Позволь показать тебе этого человека при совершенно иных обстоятельствах. Али?

Абу Али водрузил на стол 16-миллиметровый кинопроектор и погасил свет.

— Мы получили это совсем недавно из одного источника в Северном Вьетнаме, товарищ Далиа. Однажды эту пленку показали по американскому телевидению, но это было до того, как вы вошли в боевой комитет. Сомневаюсь, что вы ее видели.

На стене показались номер и титры фильма, а из динамика послышался непонятный шум. Затем он сменился государственным гимном Демократической Республики Вьетнам, а квадрат света на стене превратился в выбеленную штукатуркой комнату, на полу которой сидели десятка два американских военнопленных. Потом показалось нечто вроде трибуны с микрофоном на ней. Высокий изможденный мужчина медленно приблизился к трибуне. На нем была мешковатая роба военнопленного, носки и плетеные сандалии. Одна рука его была засунута за пазуху робы, вторая прижата к бедру. Мужчина поклонился чиновникам, сидевшим у передней стены, повернулся к микрофону и вяло заговорил:

— Я Майкл Дж. Лэндер, старший лейтенант американских военно-морских сил. Я был взят в плен десятого февраля тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года, когда сбрасывал зажигательные бомбы на гражданский госпиталь близ Нин-Бина... близ Нин-Бина. Хотя доказательства моих военных преступлений бесспорны, Демократическая Республика Вьетнам не подвергла меня наказанию; мне дали возможность увидеть, какие страдания причинили стране американские военные преступники, подобные мне и многим другим... и многим другим. Я сожалею о содеянном мною. Я сожалею, что мы убивали детей. Призываю американский народ положить конец этой войне. Демократическая Республика Вьетнам не испытывает враждебности... не испытывает враждебности к американскому народу. Во всем виновата стоящая у власти военщина. Я стыжусь содеянного мною.

Оператор обвел камерой остальных военнопленных, сидевших, будто внимательные ученики на уроке, и старавшихся выглядеть смущенными. Закончился фильм исполнением национального гимна.

— Безграмотный текст, — заявил Али, английский которого был почти безупречен. — Полагаю, его рука была привязана к бедру.

Пока шел фильм, он пристально следил за Далией. Ее глаза на миг расширились, когда изможденное лицо Лэндера показали крупным планом. Все остальное время она сохраняла невозмутимое спокойствие.

— Сбрасывал зажигательные бомбы на больницу, — задумчиво проговорил Али. — Стало быть, у него есть опыт по этой части.

— Его захватили, когда он летел на спасательном вертолете. Он пытался выручить экипаж сбитого «фантома», — ответила Далиа. — Вы же видели мой доклад.

— Мы видели в нем лишь то, что тебе сказал сам Лэндер, — вставил Наджир.

— Он говорит мне только правду, он никогда не врет, — парировала она. — Я знаю. Ведь я прожила с ним два месяца.

— Во всяком случае, это не столь важно, — заявил Али. — Есть кое-что гораздо более интересное.

В последующие полчаса Али расспрашивал ее о самых интимных подробностях поведения американца. Когда это кончилось, Далии показалось, что в комнате стоит запашок. Ей вспомнился лагерь палестинских беженцев в Тире. Восьми лет от роду Далии пришлось складывать простыни — на них ночью стонали ее мать и человек, который принес им поесть.

Теперь допрос повел Фазиль. У него были грубые умелые руки механика с затвердевшими кончиками пальцев. Он подался вперед и поставил перед собой маленький рюкзачок.

— Этот американец когда-нибудь имел дело со взрывчатыми веществами?

— Только с минами и гранатами. Но он составил подробнейший проект, в котором, похоже, есть смысл, — отвечала Далиа.

— Так кажется тебе, товарищ. Возможно потому, что ты состоишь с ним в столь близких отношениях. Мы еще поглядим, сколько смысла в этом проекте.

В этот миг она пожалела, что американца нет с ними, что они не могут слышать, как он, медленно растягивая слова, постепенно раскладывает свой страшный проект по полочкам, сводя его к ряду четко и ясно поставленных задач и предлагая решение каждой из них.

Далиа глубоко вздохнула и заговорила о технических проблемах, которые надо разрешить, чтобы разом убить 80 тысяч человек, включая и нового президента Соединенных Штатов, убить на глазах у всей нации.

— Единственное ограничение — вес. Мы вынуждены будем обойтись шестью сотнями килограммов пластика. Дайте мне, пожалуйста, сигарету, бумагу и ручку.

Склонившись над столом, она нарисовала кривую линию, похожую на лук. Внутри этой "линии, чуть выше, она вывела вторую, таких же очертаний, но поменьше.

— Вот мишень, — объяснила Далиа, указывая на большую кривую. Потом перо переместилось к меньшей. — Используется принцип заряда определенной конфигурации. Он...

— Да, да, — сердито перебил Фазиль. — Наподобие большой мины Клеймора. С этим ясно. Какова будет плотность толпы?

— Они будут сидеть плечом к плечу, безо всякого прикрытия со стороны вот этой кривой. Я должна знать, может ли пластик...

— Товарищ Наджир скажет тебе, что ты должна знать, а чего не должна, — высокопарно заявил Фазиль.

Далиа невозмутимо продолжала:

— Я должна знать, будет ли взрывчатка, которую товарищ Ладжир сочтет нужным передать мне, расфасованными пластиковыми бомбами для уничтожения личного состава со стальной шрапнелью, как в мине Клеймора. Мне нужно, чтобы весь вес приходился на пластик. Сами контейнеры и шрапнель такого типа не годятся.

— Почему?

— Из-за тяжести, разумеется, — Далиа начинала тяготиться Фазилем.

— Но как же без шрапнели, товарищ? Если ты рассчитываешь на одну ударную волну, позволь сообщить тебе...

— Нет уж, товарищ, позволь мне кое-что тебе сообщить. Мне нужна твоя помощь, и я ее получу. Я не стану корчить из себя знатока, равного тебе. Тут не соревнования, и революция не терпит ревности.

— Скажи ей все, что она желает знать! — твердо приказал Наджир.

Фазиль тотчас же сказал:

— Пластик не будет начинен шрапнелью. Но что вы тогда используете?

— Снаружи заряда будет покрытие из нескольких слоев винтовочных пуль калибра сто семьдесят семь. Американец считает, что угол поражения по вертикали составит сто пятьдесят градусов, а горизонтальная арка — двести шестьдесят. Получается, что в среднем на каждого человека в зоне поражения приходится по три с половиной пули.

Глаза Фазиля расширились. Ему доводилось видеть американскую мину Клеймора размером со школьный учебник, которая выкосила широченную просеку в рядах наступающих солдат, а заодно и всю траву вокруг. А Далиа предлагает взорвать тысячу таких мин разом.

— Какой будет детонатор?

— Электрокапсюль с двенадцативольтной батареей, встроенной в бомбу. Система продублирована, есть автономная батарея и запал.

— Это все, — сказал техник. — Я закончил.

Далиа взглянула на него. Фазиль улыбался — то ли от удовольствия, то ли из страха перед Хафезом Наджиром — этого она сказать не могла. Что было бы, знай Фазиль о том, что большая кривая представляла стадион Тьюлейн, где 12 января будут сыграны первые 21 минута матча за бейсбольный суперкубок?

* * *

Далиа прождала в соседней комнате целый час. Когда ее вновь вызвали в кабинет Наджира, она застала командира «Черного Сентября» в одиночестве. Сейчас она все узнает.

В комнате горела только настольная лампа. Наджир, откинувший голову и прижавшийся затылком к стене, был окутан саваном мрака, но руки его оставались в круге света. Он поигрывал черным кинжалом коммандос. Когда он заговорил, голос его звучал очень тихо.

— Сделай это, Далиа. Убей их столько, сколько сможешь.

Внезапно он подался вперед, к свету, и улыбнулся так, словно вдруг почувствовал облегчение. Белые зубы сверкнули на фоне смуглой кожи. Казалось, он был почти весел. Наджир открыл маленький кофр техника и извлек оттуда статуэтку. Это была фигурка Мадонны, похожая на те, что выставляют в витринах лавочек, торгующих церковной утварью. Краска на ней была яркая и наложили ее явно в спешке.

— Взгляни на эту штуковину, — сказал он.

Далиа повертела фигурку в руках. Та весила примерно полкило и на ощупь была явно не гипсовой. По бокам виднелись тонкие рубцы, как будто фигурку не отлили, а отштамповали в форме. С нижней стороны подставки было написано: «Сделано на Тайване».

— Пластик, — объяснил Наджир. — Такой же, как американский СИ-4, только сделан далеко на востоке. В некоторых отношениях он лучше СИ-4. Во-первых, мощнее и мощность достигается за счет лишь очень незначительного снижения стабильности. Во-вторых, при нагревании выше пятидесяти градусов по Цельсию он становится очень податливым. Через две недели двенадцать сотен таких фигурок прибудут в Нью-Йорк на борту сухогруза «Летиция». В грузовой декларации будет указано, что их везут транзитом с Тайваня. Заказчик, человек по имени Музи, заберет их прямо с причала, после чего ты позаботишься о том, чтобы он не болтал.

Наджир встал и потянулся.

— Ты славно потрудилась, товарищ Далиа, и путь твой был долог. Сейчас ты отдохнешь вместе со мной.

У Наджира была просторная квартира, почти без мебели, на верхнем этаже дома 18 по Рю Вердан. Такая же, как у Фазиля и Али, живших на других этажах этого дома.

Далиа сидела на краю кровати в спальне Наджира и держала на коленях небольшой магнитофон. Наджир приказал ей подготовить пленку для бейрутского радио, которая пойдет в эфир после террористического акта. Далиа была обнажена, и Наджир, следивший за ней с кушетки, заметил, что она, говоря в микрофон, возбуждается все сильнее и сильнее.

"Граждане Америки, — вещала женщина, — сегодня палестинские борцы за свободу обрушили мощный удар в самое сердце вашей страны. Вы пережили этот кошмар по милости торговцев смертью, ваших же соотечественников, снабжающих оружием израильских живодеров. Ваши вожди оставались глухи к гласу бездомных. Ваши вожди закрывали глаза на зверства евреев в Палестине и сами вершили злодеяния в Юго-Восточной Азии. Стрелковое оружие, военные самолеты, сотни миллионов долларов — все это рекой течет из вашей страны в руки поджигателей войны, а тем временем миллионы ваших же сограждан голодают. Нельзя же обездоливать собственный народ!

Слушайте, американцы. Мы хотим побрататься с вами. Свержение грязных негодяев, которые правят вами, — ваш долг. А посему за каждого араба, погибшего от руки израильтянина, от рук арабов будет погибать американец. Разрушение еврейскими бандитами любой мусульманской или христианской святыни будет караться разрушением американских домов. — Лицо Далии раскраснелось, соски грудей затвердели. Она продолжала: — Надеемся, что нам не придется зайти еще дальше в нашей жестокости. Выбор за вами. Мы надеемся, что нам больше не придется отмечать начало каждого нового года кровопролитием и причинением страданий. Салям-алейкум".

Наджир стоял перед ней, и она протянула к нему руки как раз в тот миг, когда его халат соскользнул на пол.

* * *

В двух милях от комнаты, в которой меж смятых простыней лежали слитые воедино Далиа и Наджир, по волнам Средиземного моря тихо скользило маленькое израильское суденышко.

Оно легло в дрейф в тысяче метров к югу от Голубиного грота, и с борта выбросили плот. На него спустились двенадцать вооруженных мужчин. Они были в обыкновенных костюмах и при галстуках, сшитыми руками русских, французов и арабов. На ногах — туфли на рифленых подошвах. Ни у кого не было никаких документов, но у всех были суровые лица. И они уже не впервые наведывались в Ливан.

В свете месяца вода была дымчато-серой, поверхность моря слегка рябилась от теплого ветерка с суши. Восемь человек гребли, далеко откидываясь назад, чтобы гребки получались как можно длиннее. Так они прошли четыреста метров и очутились возле песчаного пляжа Рю Вердан. Было одиннадцать минут пятого, до рассвета оставалось 23 минуты, а через 17 минут город должна была окутать первая синяя предрассветная мгла. Пришельцы молча втащили плот на песок, прикрыли его холстиной песочного цвета и быстро зашагали по пляжу к Рю Рамлет-эль-Байда, где их ждали четверо мужчин с четырьмя автомобилями, контуры которых проступали на фоне огней туристских гостиниц на севере.

Они были уже в нескольких шагах от машин, когда ярдах в тридцати дальше по Рю Рамлет с визгом затормозил бело-коричневый «лендровер». Его фары осветили маленькую процессию. Два человека в рыжевато-коричневых мундирах выскочили наружу с изготовленными к стрельбе пистолетами в руках.

— Ни с места! Кто такие?

Послышались отрывистые хлопки, и из мундиров ливанских офицеров забили фонтанчики пыли. Полицейские рухнули на дорогу, прошитые девятимиллиметровыми пулями, выпущенными из «парабеллумов» с глушителями.

Третий офицер, сидевший за рулем «лендровера», попытался укатить прочь, но пуля разнесла ветровое стекло и раскроила ему череп, угодив точно в лоб. Машина врезалась в росшую у дороги пальму, труп полицейского швырнуло грудью на клаксон. Двое пришельцев опрометью бросились к «лендроверу» и оттащили тело назад, но в некоторых домах на набережной уже зажглись окна. Одно из них распахнулось, послышался сердитый оклик по-арабски:

— Что там творится, черт побери? Вызовите полицию, кто-нибудь!

Предводитель рейда, стоявший возле «лендровера», заорал в ответ хриплым пьяным голосом, тоже по-арабски:

— Куда подевалась Фатима? Если она тотчас же не спустится, мы уезжаем.

— Убирайтесь прочь, пьяные ублюдки, не то я сам вызову полицию!

— Алейкум-салам, сосед, ладно, ухожу, — откликнулся пьяный голос с улицы, и свет в окне погас.

Не прошло и двух минут, как «лендровер» с лежавшими в нем трупами скрылся в морских волнах. Две машины двинулись на юг по Рю Рамлет, а две другие свернули на Корнич-Рас-Бейрут и, проехав два квартала, снова повернули на север, на Рю Вердан.

Дом 18 по Рю Вердан охранялся круглые сутки. Один часовой стоял в подъезде, второй, вооруженный пулеметом, нес караул на крыше дома напротив. Сейчас он лежал за своим пулеметом, причудливо изогнувшись, с перерезанным горлом. Охранник из подъезда лежал на улице, куда он вышел, чтобы посмотреть, что за пьянчуги горланят песни.

Наджир уснул, и Далиа, тихонько высвободившись из его объятий, пошла в ванную. Она долго стояла под душем, наслаждаясь жгучими струями. Наджир был неважным любовником. Далиа улыбалась, натираясь мылом. Она думала об американце и поэтому не услышала топота ног в коридоре.

Наджир приподнялся на постели, когда дверь квартиры с треском распахнулась. Его ослепил луч фонаря.

— Товарищ Наджир! — настойчиво позвал мужской голос.

— Aiwa.

Ударил пулемет, и из тела Наджира фонтаном хлынула кровь. Пули отшвырнули его к стене. Убийца сгреб все, что было на столе Наджира, в сумку, и тут комната сотряслась от взрыва, прозвучавшего где-то в другой части здания.

Голая девушка, стоявшая в дверях, казалось, оцепенела от ужаса. Убийца направил ствол пулемета на ее мокрую грудь, палец его на спусковом крючке напрягся. Грудь у нее была прекрасная. Дуло пулемета дрогнуло.

— Прикрой срам, арабская потаскуха, — сказал убийца и, пятясь, вышел из комнаты.

Взрыв двумя этажами ниже повалил стену квартиры Абу Али. Его самого и жену убило мгновенно. Кашляя от пыли, убийцы двинулись к лестнице, но тут из квартиры в конце коридора появился какой-то тощий человек в пижаме и попытался было взвести курок полуавтоматического карабина. Но не успел. Его прошило очередью, и пули вбили обрывки пижамы прямо в тело. По коридору полетели клочья ткани.

Теснясь в дверях, убийцы вывалились на улицу, вскочили в машины и с ревом помчались на юг, к морю. В этот миг завыла первая полицейская сирена.

Далиа быстро натянула халат Наджира, схватила сумочку и спустя несколько секунд уже была на улицу. Она смешалась с толпой людей, высыпавших из всех домов квартала. Девушка отчаянно старалась собраться с мыслями, когда вдруг почувствовала, как чья-то рука крепко сжимает ее предплечье.

Это был Мухаммед Фазиль. Пуля оставила на его щеке кровавую борозду. Он зажимал рану галстуком, обмотанным вокруг головы.

— Что с Наджиром? — спросил он.

— Мертв.

— Думаю, и Али тоже. Я как раз выезжал из-за угла, когда его окно вышибло взрывом. Я стрелял по ним из машины, но... Слушай меня внимательно. Наджир отдал приказ. Твое задание должно быть выполнено. Взрывчатка в целости и сохранности и прибудет в срок. Автоматы тоже — твой «шмайссер» и АК-47, в разобранном виде, в ящике с запчастями для велосипедов.

Далиа посмотрела на него красными от дыма глазами.

— Они за это заплатят, — сказала она. — И заплатят десятитысячекратно.

Фазиль отвез ее в Сабру, в надежное место, где она могла пересидеть день. Когда стемнело, он на своем дребезжащем «ситроене» доставил ее в аэропорт. Чужое платье было велико ей на два размера, но Далиа слишком измучилась, чтобы думать об этом. В половине одиннадцатого вечера «Боинг-707» компании Пан-Ам уже ревел над Средиземным морем. Изнуренная Далиа погрузилась в сон раньше, чем огни арабского побережья по правому борту успели исчезнуть из виду.

Глава 2

Во время этих событий Майкл Лэндер занимался единственным делом, которое любил: он плыл на дирижабле фирмы Олдридж на высоте 800 футов над Ориндж Боул в Майами. Позади него в гондоле разместилась бригада с телевидения. Внизу, на переполненном стадионе, чемпионы мира «Дельфины Майами» вышибали дух из «Питтсбургских Металлургов».

Рев толпы почти заглушал треск рации над головой Лэндера. Зависнув над стадионом в жаркий день, он иногда испытывал ощущение, будто слышит запах толпы, а дирижабль, казалось, тянуло вверх горячим восходящим воздушным потоком, источаемым этими безмозглыми орущими телами. Было чувство, что поток этот грязный. Лэндер предпочитал полеты между городками. Тогда в дирижабле бывало чисто и спокойно.

Лэндер лишь изредка бросал взгляд вниз, на поле. В основном он следил за краем чаши стадиона и за воображаемой линией, которую провел от верхушки одного из флагштоков к горизонту. Это помогало держаться точно на высоте 800 футов.

Лэндер был превосходным летчиком и работал в очень трудной области воздухоплавания. Летать на дирижабле непросто. Почти нулевая «плавучесть» и огромная площадь поверхности — такой летательный аппарат окажется во власти ветров при неумелом управлении. Лэндер чувствовал ветер, как истый моряк, и обладал даром, каким обладают лишь лучшие воздухоплаватели — даром предвидения. Движения дирижабля цикличны, и Лэндер предсказывал их на два «хода» вперед, направляя громадного серого кита носом на ветер, подобно тому как рыба встает головой против течения, слегка опуская нос во время порывов и приподнимая в затишье. Тень от дирижабля накрывала половину поля. Когда в игре наступал перерыв, некоторые зрители смотрели вверх, а иные махали руками. Вид такой громады, подвешенной в прозрачном воздухе, завораживал их.

У Лэндера в мозгах был свой автопилот. Пока этот автопилот подсказывал, как удержать дирижабль на одном месте, Лэндер предавался размышлениям о Далии. О пушке на ее пояснице, о том, как приятно ощущать его ладонью. Об ее остреньких зубках. О вкусе меда и соли.

Он взглянул на часы. Далиа должна была вылететь из Бейрута домой час назад. Лэндер находил утешение лишь в двух предметах размышлений — Далии и воздухоплавании.

Его обезображенная шрамами левая рука мягко надавила на рычаг дросселя, потом он покрутил назад большое колесо набора высоты, расположенное рядом с креслом. Огромный воздушный корабль быстро пошел вверх. Лэндер заговорил в микрофон:

— Нора десять, ухожу от стадиона на круговой облет на высоте тысяча двести футов.

— Понятно, Нора десять, — бодро ответили с вышки в Майами.

Авиадиспетчеры и радиооператоры на башнях всегда любили болтать с пилотами дирижаблей и не лезли в карман за шуткой. Вообще у человека очень дружелюбное отношение к этой махине. Такое же, как, скажем, к медведю панде. Для миллионов американцев, видевших ее на спортивных состязаниях или ярмарках, дирижабль — это нечто громадное и доброе, медленно плывущий по небу приятель. Его почти всегда называют «слоном» или «китом». Никто ни разу не сказал про него «бомба».

Наконец матч завершился, и тень дирижабля (225 футов в длину) замелькала над многомиллионной вереницей машин, разъезжающихся от стадиона. Телеоператор и его помощник принайтовили свою аппаратуру и жевали бутерброды. Лэндеру частенько приходилось работать с ними.

Закатное солнце прочертило огненно-красную дорожку по воде. Дирижабль висел над заливом Бискейн. Потом Лэндер повернул на север и прошел в полусотне ярдов от пляжей Майами-Бич. Телевизионщики и бортовой механик пялились в бинокли на девушек в бикини. Кое-кто из купальщиков помахал рукой.

— Послушай, Майк! — заорал оператор Пирсон, уплетая бутерброд. — А Олдридж выпускает презервативы?

— Ага, — ответил через плечо Лэндер. — И их, и покрышки, и антиобледенители, и «дворники» для машин, и игрушки для ванн, и воздушные шарики, и нательные сумки.

— Тебе на этой работе презервативы бесплатно выдают?

— Еще бы! Один и сейчас на мне.

— А что такое «нательная сумка»?

— Просто большая резиновая сума, безразмерная. В ней темно. Дядя Сэм хранит в них презервативы. Увидишь такую где-нибудь, и сразу ясно, что он тут дурачился.

С Пирсоном можно будет договориться. Да и с любым другим из них.

Зимние вылеты дирижабля были редкостью. Обычно его ставили на прикол недалеко от Майами, в громадном ангаре, по сравнению с которым другие здания возле летного поля казались спичечными коробками. Каждую весну он летел на север со скоростью от 35 до 60 миль в час, в зависимости от ветра, делая остановки на ярмарках штата или во время бейсбольных матчей. Фирма Олдридж на зиму выделяла Лэндеру квартиру возле аэропорта Майами, но сегодня, загнав дирижабль в ангар и закрепив его, Лэндер сел на самолет, вылетавший в Ньюарк, и отправился к себе домой, в Лэйкхерст, штат Нью-Джерси. Неподалеку находилась и северная база дирижабля.

Когда Лэндера бросила жена, дом остался ему. В этот вечер в мастерской при гараже долго горел свет. Лэндер работал и ждал Далию. Он поставил на скамью жестянку и помешивал эпоксидную смолу, наполнявшую гараж резкой вонью. Рядом на полу лежала причудливая штуковина длиной в 18 футов. Это была опока, которую Лэндер соорудил из корпуса небольшой лодки, перевернув ее и разрезав вдоль по килю. Две половинки отстояли друг от друга на 18 футов и соединялись широкой дугой. При взгляде сверху опока напоминала громадную обтекаемую подкову. Лэндер мастерил ее несколько недель, трудясь в свободное от основной работы время. Теперь она была скользкой от смазки и совсем готовой. Тихонько насвистывая, Лэндер обкладывал опоку пропитанным смолой стекловолокном, заботливо разглаживая края. Когда эта оболочка затвердеет, он оторвет ее от опоки, и получится легкая гладкая корзина, которая отлично уместится под днищем гондолы дирижабля. В промежутке между половинками будет торчать его единственное посадочное колесо и антенна импульсного приемопередатчика. Несущая рама, которая будет вложена в корзину, сейчас висела на гвозде на стене гаража. Она была очень легкая и прочная, с двойным килем из труб, сделанных из сплава «Рейнольдс 5130» и ребер жесткости из того же материала.

Свой гараж на две машины Лэндер превратил в мастерскую, еще когда был женат, и перед отправкой во Вьетнам сделал здесь большую часть домашней мебели. То, что не понравилось жене, до сих пор громоздилось на стропилах под крышей — кресло, раскладной столик, садовая мебель. Флюоресцентные лампы горели ярко, и Лэндер трудился над опокой в бейсбольной кепочке. Он тихо насвистывал.

Один раз он прервал работу и глубоко задумался, но потом опять принялся разглаживать поверхность. Он ходил, высоко поднимая ноги, чтобы не порвать расстеленные на полу газеты.

В самом начале пятого зазвонил телефон. Лэндер снял отводную трубку.

— Майкл?

Его всегда заставала врасплох ее чисто английская манера проглатывать окончания слов, и сейчас он мысленным взором увидел телефонную трубку, утонувшую в ее темных волосах.

— Ну, а кто еще?

— Бабуся здорова. Я в аэропорту, буду позже, не дожидайся меня.

— Что...

— Майкл, мне не терпится увидеть тебя.

Послышались гудки отбоя.

Уже почти рассвело, когда Далиа свернула на подъездную дорожку у дома Лэндера. Света в окнах не было. Далиа побаивалась, но уже не так, как перед их первой встречей. Тогда у нее было чувство, что она в одной комнате со змеей, которая неизвестно где спряталась. Но, переехав к нему жить, Далиа сумела отграничить смертельно опасную часть его сущности от всего остального, и теперь у нее было ощущение, что они оба в одной комнате со змеей. Теперь Далиа могла сказать, где змея и спит ли она.

Далиа вошла в дом, производя больше шума, чем было нужно. Поднимаясь по лестнице, она тихонько напевала: «Ма-айкл... Майкл». Дом был безмолвен, и Далиа не хотела напугать Лэндера. В спальне стояла кромешная тьма. С порога Далиа заметила огонек сигареты, похожий на маленький красный глаз.

— Привет, — сказала она.

— Иди сюда.

Она двинулась на огонек. Ее нога задела дробовик, лежавший на полу возле кровати. Все было в порядке. Змея спала.

* * *

Лэндеру снились киты, и совсем не хотелось просыпаться. В его сновидений громадная тень дирижабля ВМС ползла внизу по ледяному полю, над которым он летел полярным днем. Был 1956 год, и Лэндер пролетал над полюсом.

Киты нежились в лучах арктического солнца и заметили дирижабль, лишь когда тот оказался почти над ними. Тогда они затрубили, их ласты подняли фонтаны водяной пыли, и киты скользнули под синий ледяной шельф. Глядя вниз из гондолы, Лэндер видел, как они зависли в воде, в холодном синем мире безмолвия.

Потом он оказался над полюсом, и компас взбесился. Солнечная активность мешала омнилучу. Флетчер стоял у колеса набора высоты, а Лэндер вел дирижабль только по солнцу. И они бросили на лед тяжелый гарпун с флагом.

* * *

— Компас, — бормотал он, вышагивая по дому, — компас...

— Омнилуч со Шпицбергена, Майкл, — сказала Далиа. Она знала об этом сне. Ей хотелось, чтобы ему почаще снились киты. Тогда с ним было легче. — Твой завтрак готов.

Лэндеру предстоял тяжелый день, а Далиа не могла сопровождать его. Она распахнула шторы, и комнату залил солнечный свет.

— Жаль, что ты должен ехать.

— И не говори. Но если имеешь пилотское удостоверение, за тобой следят в оба. Не явись я на собеседование, пришлют какого-нибудь чинушу из управления по делам ветеранов с вопросником. У них есть специальная форма. Там пишут, к примеру: «А. Каковы жилищные условия? Б. Производит ли объект впечатление подавленности?» Ну, все такое. И конца этому нет.

— Ты с этим справишься.

— Малейший намек на возможность срыва — и все, сидеть мне тогда на земле. А что будет, если чинуша заглянет в гараж? — Лэндер выпил свой апельсиновый сок. — Кроме того, хочу еще разок посмотреть на их чиновников.

Далиа стояла у окна. Солнце согревало ей щеку и шею.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ты хочешь знать, бешеный ли я сегодня? Нет, так уж вышло, что нет.

— Я совсем не об этом.

— Да уж, не об этом! Ладно, я просто зайду в маленький кабинетик с одним из этих типов, он закроет дверь и расскажет мне, что еще правительство собирается для меня сделать.

У Лэндера вдруг запульсировала кровь в висках.

— Ну, ладно. Так ты сегодня бешеный? Ты собираешься все испортить? Ты схватишь сотрудника управления и убьешь его, чтобы все остальные навалились на тебя? Тогда тебя посадят в камеру, и ты будешь заниматься онанизмом и распевать: «Благослови, Господь, Америку и Никсона».

Она ударила дуплетом. Прежде Далиа пробовала спускать эти курки по одному, а теперь решила посмотреть, как они подействуют вместе.

У Лэндера была острая память. Когда он бодрствовал, воспоминания заставляли его болезненно морщиться. Когда спал, они заставляли его вскрикивать.

* * *

Онанизм. Северо-вьетнамский охранник застает его за этим занятием в камере и заставляет дрочить перед строем.

«Благослови, Господь, Америку и Никсона». Написанный от руки плакат, который офицер ВВС поднес к иллюминатору С-141 на военно-воздушной базе Кларк-Филд на Филиппинах, когда пленники возвращались домой. Лэндер, сидевший по другому борту, прочитал плакат задом-наперед. Бумага просвечивала на солнце.

* * *

Он взглянул на Далию глазами-щелочками. Рот его приоткрылся, лицо стало вялым. Наступил опасный момент. Он нудно тянулся секунда за секундой. В солнечных лучах медленно клубилась пыль, она летала вокруг Далии и безобразного короткого дробовика возле кровати.

— Тебе нет нужды убивать их поодиночке, Майкл, — тихо сказала Далиа. — И заниматься тем, другим делом. Я хочу сама делать это для тебя. Я люблю это делать.

Она не врала. Лэндер всегда распознавал ее ложь. Его веки вновь разомкнулись, и мгновение спустя он уже не слышал стука собственного сердца.

* * *

Коридоры без окон. Майкл Лэндер шагает в затхлом воздухе правительственного учреждения. Охранники в синей форме проверяют свертки. У Лэндера свертков нет.

Девушка в приемной читает роман «Сиделка, на которой хочется жениться».

— Меня зовут Майкл Лэндер.

— Вы взяли номерок?

— Нет.

— Возьмите, — велит девушка.

Он взял кружок с цифрами с подноса возле стола.

— Какой у вас номер?

— Тридцать шестой.

— Как вас зовут?

— Майкл Лэндер.

— Инвалидность?

— Нет, я сегодня должен пройти собеседование. — Он протянул ей письмо из управления по делам ветеранов.

— Садитесь, пожалуйста. — Она повернулась к микрофону: — Семнадцатый.

«Семнадцатый» — болезненного вида молодой человек в виниловом пиджаке, пронесся мимо Лэндера и исчез в кабинке позади стола секретаря.

Примерно половина из пятидесяти кресел в приемной была занята. Тут сидели в большинстве своем люди молодые, которые в цивильном платье выглядели так же неряшливо, как прежде в униформе. Перед Лэндером уселся человек с лоснящимся шрамом над виском, который он тщился прикрыть волосами. Каждые две минуты он вытаскивал носовой платок и сморкался. У него было по платку в каждом кармане.

Мужчина сбоку от Лэндера сидел неподвижно, крепко вцепившись пальцами в бедра. Двигались только его глаза, беспрерывно следившие за каждым, кто проходил по комнате. Зачастую мужчине приходилось потрудиться, чтобы скосить глаза, поскольку голова у него не поворачивалась.

В хитросплетении комнатушек за конторкой приемной, в одном из кабинетов, Лэндера ждал Гарольд Пуг. Он был чиновником общей службы двенадцатого разряда и шел в гору. Свое назначение в отдел военнопленных Пуг сравнивал с «пером в шляпе». Получив эту работу, Пуг был вынужден прочитать немало литературы, в том числе и руководство консультанта по психиатрии при начальнике медицинской службы ВВС. В руководстве говорилось: «Человек, подвергавшийся жестоким притеснениям, изоляции и лишениям, неизбежно впадает в депрессию, порожденную жестокостями, обрушивавшимися на него в течение длительного времени. Вопрос лишь в том, когда и как она проявит себя».

Пуг хотел ознакомиться с руководствами, как только выкроит время. Послужной список, лежавший сейчас перед ним, выглядел внушительно. Поджидая Лэндера, Пуг еще раз просмотрел его.

«Лэндер, Майкл Дж. 0214278603. Корея, 1951; ВМС. Высшие оценки. Курс воздухоплавания в Лэйкхерсте, Нью-Джерси, 1954. Исключительно высокие оценки. Полеты над ледяными полями, полярная экспедиция ВМС, 1956. Переведен на административную работу, когда ВМС свернули программу использования дирижаблей в 1964 году. Тогда же подал прошение о вступлении в отряд вертолетчиков. Вьетнам. Две отправки. Сбит близ Донг-Хоя 10 февраля 1967 года. Шесть лет плена».

Пугу показалось странным, что офицер с таким послужным списком подал в отставку. Что-то тут было не так. Пуг вспомнил закрытые слушания в Конгрессе после возвращения военнопленных. Может быть, лучше не спрашивать Лэндера, почему он вышел в отставку.

Он взглянул на часы. Без двадцати четыре. Парень запаздывал. Пуг нажал кнопку настольного телефона, и девушка в приемной взяла трубку.

— Мистер Лэндер уже здесь?

— Кто, мистер Пуг?

Пуг спросил себя, нарочно ли она не расслышала имени.

— Лэндер, Лэндер. Один из особых случаев. Вам было велено прислать его ко мне, как только он объявится.

— Хорошо, мистер Пуг, я так и сделаю.

Девица вновь уткнулась в роман. Без десяти четыре ей понадобилась закладка, и она взяла со стола вызов Лэндера. Имя бросилось ей в глаза.

— Тридцать шесть... тридцать шесть. — Она позвонила в кабинет Пуга. — Мистер Лэндер пришел.

* * *

Пуга немного удивила наружность Лэндера. Тот выглядел очень подтянутым в своем кителе отставного капитана летчика. Взгляд его был прям и тверд. Пугу казалось, что ему придется общаться с людьми, у которых ввалились глаза.

Внешность Пуга совсем не удивила Лэндера. Он всю жизнь ненавидел чиновников.

— Прекрасно выглядите, капитан. Возвращение пошло вам на пользу.

— Пошло.

— Хорошо, наверное, вернуться к семье.

Лэндер улыбнулся, но улыбка не тронула глаз.

— Надо полагать, семья в порядке.

— Так они не с вами? Тут, кажется, сказано, что вы женаты. Дайте-ка посмотреть... да. Двое детей.

— У меня двое детей. Я разведен.

— Сожалею. Горман, тот, кто занимался вами до меня, оставил очень мало записей.

Горман не соответствовал занимаемой должности, и поэтому его повысили.

Лэндер не сводил с Пуга глаз. На губах его играла легкая улыбка.

— Когда вы развелись, капитан Лэндер? Надо навести порядок в бумагах, — Пуг был похож на корову, мирно пасшуюся у края болота и не подозревавшую, что из черных теней внизу за ней следят чьи-то глаза.

И тут Лэндер вдруг заговорил о том, о чем никогда не мог даже думать.

— Впервые она наставила мне рога за два месяца до моего освобождения. Когда парижские переговоры прервались из-за выборов, я полагаю. Но тогда она не довела дело до конца. Она ушла спустя год после моего возвращения. Не надо гримасничать, Пуг. Правительство делало все, что могло.

— Да, конечно, но, должно быть...

— Один морской офицер приезжал к Маргарет, несколько раз чаевничал с ней и давал советы. Вы, конечно, знаете, что существует шаблонная процедура подготовки жен военнопленных.

— По-моему, иногда...

— Он объяснил ей, что среди освобожденных высок процент гомосексуалистов и импотентов, чтобы она знала, чего ей ждать, понимаете?

Лэндер больше всего на свете хотел замолчать. Он должен замолчать!

— Лучше не будем...

— Он сказал ей, что дееспособность освобожденных военнопленных и их половая активность не выше пятидесяти процентов от среднего уровня. — Лэндер широко улыбнулся.

— Наверняка были и другие обстоятельства, капитан.

— О, конечно, она уже понемногу ходила на сторону, если вы об этом.

Лэндер рассмеялся. Он почувствовал привычный укол внутри. Опять запульсировало в висках. «Не убивай их поодиночке, Майкл. Сиди в камере, пой и занимайся онанизмом».

Лэндер закрыл глаза, чтобы не видеть, как пульсирует жилка на шее Пуга.

Пуг хотел было расхохотаться вместе с Лэндером, но почувствовал какую-то баптистскую обиду, услышав столь грубые и дешевые рассуждения о сексе. Он вовремя удержался от смеха. Это спасло ему жизнь.

Он снова взял папку.

— Вы получили инструктаж на этот счет?

Лэндер расслабился.

— Да, конечно. Какой-то психиатр из госпиталя Святого Альбана говорил со мной об этом.

— Если вам нужна еще консультация, я могу устроить.

Лэндер моргнул.

— Послушайте, мистер Пуг, вы, как и я, живете среди людей. Такое случается. Я, собственно, пришел просить возмещения вот за эту мелочь. — Он поднял искалеченную руку.

Пуг вновь обрел почву под ногами. Он вытащил из папки Лэндера формуляр 214.

— Поскольку совершенно очевидно, что вы не инвалид, придется поискать какой-нибудь способ, но... — подмигнул он Лэндеру, — мы о вас позаботимся.

Когда Лэндер вышел из здания управления по делам ветеранов, было половина пятого. Начинался вечерний час «пик». Обычный грязный манхэттенский день. Потная спина ощутила прохладу. Он стоял на ступенях и смотрел, как пестрые толпы тянутся к станции подземки на 23-й улице. Он не мог пойти туда же. Не хотел, чтобы его стиснули в поезде.

Изрядная часть работников управления удирала с работы пораньше. Дверь то и дело распахивалась и напоминала веер. Поток людей оттеснил Лэндера к стене. Ему хотелось драться. Внезапно нахлынули воспоминания о Маргарет. Он почти осязал ее, он чувствовал ее запах. И говорить об этом за фанерным столом! Надо о чем-нибудь подумать. Свисток чайника. Нет, ради бога, только не это. Он почувствовал холодную боль в толстой кишке и сунул руку в карман, где лежали пилюли лимотила. Нет, слишком поздно. Надо найти туалет, быстро. Он отправился обратно в приемную. Застоявшийся воздух льнул к лицу, как паутина. Лэндер был бледен, на лбу выступил пот. Он вошел в маленькую уборную. Единственная кабинка была занята, а снаружи ждал еще один человек. Лэндер развернулся и опять вышел в приемную. «Спазмы толстой кишки, — говорилось в его медицинской карточке. — Лекарств нет». Он сам открыл для себя лимотил.

Что же я не проглотил пилюлю заранее?

Человек, косивший глазами, следил за Лэндером, сколько мог. Теперь боль накатывала волнами, по рукам и плечам побежали мурашки. Лэндер зажал рот ладонью.

Толстая уборщица погремела ключами и впустила его в служебный туалет. Сама она осталась снаружи и не могла слышать этих неприятных звуков. Наконец Лэндер поднял голову и посмотрел на потолок из селотекса. От рвоты его бросило в слезы, и теперь они катились по лицу.

На миг он вновь оказался возле тропы, на корточках, под пристальным взглядом охранников, гнавших его форсированным маршем в Ханой.

* * *

Далиа весь день просидела над кредитными карточками Лэндера. Теперь она стояла на платформе и видела, как он сошел с поезда. Он спускался с подножки очень осторожно, и она поняла, что Лэндер боится сотрясения внутренностей.

Налив в бумажный стакан воды из фонтанчика, она вынула из сумочки пузырек. Вода приобрела молочный цвет, когда Далиа влила в нее болеутоляющее.

Лэндер заметил ее, лишь когда она подошла и протянула стакан. Вкус был, как у горькой лакрицы, губы и язык слегка онемели. Они не успели дойти до машины, а боль уже начала стихать под действием опиума. Через пять минут все прошло. Когда они добрались до дома, Лэндер рухнул на кровать и проспал три часа.

* * *

Лэндер проснулся странно настороженным. Он ничего не соображал. Сработали защитные механизмы, и мозг отбросил причинявшие боль образы, как теннисная ракетка отбрасывает мяч.

Чайник. Шея Лэндера напряглась. Спина чесалась, и он не мог дотянуться рукой до того места, где она чешется. Ноги дрожали.

В доме было совсем темно. Призраки плясали на самой границе светлого круга, отбрасываемого костром его воли. Потом, лежа на кровати, он заметил мерцающий огонек, ползущий вверх по лестнице. Далиа несла свечу, бросавшую на стену громадную тень девушки. На ней был темный халат до пола, полностью скрывавший фигуру; босые ноги ступали бесшумно. Теперь она стояла рядом с ним. В огромных черных глазах блестели крошечные точечки света от свечи. Далиа протянула руку.

— Пойдем, Майкл. Пойдем со мной.

Медленно пятясь по темному холлу и глядя Лэндеру в лицо, она вела его за собой. Ее черные волосы лежали на плечах. Полы халата обнажали белые босые ступни.

Они вошли в детскую, пустовавшую уже семь месяцев. В пламени свечи Лэндер увидел огромную кровать в конце комнаты и скрытые тяжелой драпировкой стены. Он почувствовал дух ладана, и на столике у кровати заплясал маленький синий язычок пламени спиртовки. Комната уже не была той, в которой Маргарет... Нет, нет, нет.

Далиа поставила свечу рядом со спиртовкой и легким как перышко прикосновением сняла с Лэндера пижамную куртку. Потом развязала шнурки штанов и опустилась на колени, чтобы снять их с него. Ее волосы коснулись его бедра.

— Ты сегодня был таким молодцом. — Она нежно толкнула его на кровать. Шелк под ним был прохладным, а от свежего воздуха слегка заболели гениталии.

Он лежал и смотрел, как Далиа зажигает две свечи в канделябрах на стенах. Она протянула ему тонкую трубку с гашишем и стала в изножье кровати. Тени от пламени свеч играли у нее за спиной.

Лэндер почувствовал, что проваливается в эти бездонные глаза. Он вспомнил, как ребенком лежал на траве ясными летними ночами и смотрел в небо, внезапно обретавшее и ширь, и глубину. Он смотрел вверх до тех пор, пока «верх» не перестал существовать и он не начинал свое падение к звездам.

Далиа сбросила халат и стояла перед ним нагая. От этого зрелища Лэндера пробрало до костей, а дух захватило так, что он поперхнулся воздухом, как в самый первый раз. Груди у Далии были крупные, и их форма напоминала купол, а не ковш. И между ними пролегала ложбинка, даже когда они не были заключены в бюстгальтер. Соски ее становились темнее, отвердевая. Тело было пышное, но не отталкивающе полное. Его изгибы и линии так и играли в мерцании свеч.

Лэндер почувствовал сладкое волнение, когда она повернулась, чтобы взять с подставки над спиртовкой чашу с оливковым маслом, и световые блики пробежали по ее телу. Сев на него верхом, Далиа начала втирать теплое масло в его грудь и живот; груди ее при этом слегка покачивались. Когда она наклонялась вперед, ее живот слегка округлялся, потом втягивался опять, открывая черный треугольник. Волосы были густые и мягкие, похожие на черный взрыв. Казалось, они так и норовят поползти вверх по ее животу. Лэндер почувствовал, как они касаются его пупка, и, посмотрев вниз, увидел в черных завитках первые капли ее сока, блестевшие будто жемчужины в пламени свечи.

Он знал, что будет купаться в этом соке, что тот согреет ему мошонку, что на вкус он — как подсоленный банан.

Далиа набрала в рот теплого оливкового масла и стала делать Лэндеру фелляцию. Она слегка кивала головой в такт пульсации его члена, заглатывая его все глубже и глубже. Ее волосы тепло укрывали тело Лэндера.

И ее широко поставленные глаза, похожие на глаза пумы и полные лунного света, ни разу не оторвались от его лица.

Глава 3

Воздух в спальне содрогнулся от звука, похожего на ленивый раскат грома, пламя свечей заколебалось, но слившиеся воедино Далиа и Лэндер не заметили этого. Звук был самый обычный: ночной рейс реактивного самолета из Нью-Йорка в Вашингтон. «Боинг-727», набирая высоту, прошел в шести тысячах футов над Лэйкхерстом.

Этой ночью он нес на борту охотника. Им был плечистый мужчина в рыжевато-коричневом костюме, сидевшем у прохода чуть позади крыла. Когда стюардесса собирала деньги за проезд, он протянул 50 долларов, и она нахмурилась.

— У вас нет ничего помельче?

— Два места, — ответил он, указывая на грузного мужчину, спавшего в кресле рядом. — Он и я.

Пассажир говорил с акцентом, но с каким — этого стюардесса определить не могла. Она решила, что он либо немец, либо голландец. Она ошиблась.

Это был майор Дэвид Кабаков из Моссад Алия Бет, израильской секретной службы. Он надеялся, что у трех мужчин, которые сидели по другую сторону прохода, найдутся купюры помельче, иначе стюардесса может запомнить их. Надо было позаботиться об этом в Тель-Авиве, подумал майор. Посадка в аэропорту Кеннеди была слишком короткой, и они не успели разменять деньги. Оплошность, конечно, пустяковая, но и она раздражала Кабакова. Он дожил до тридцати семи лет лишь потому, что почти не совершал ошибок.

Рядом с ним, запрокинув голову, тихонько похрапывал сержант Роберт Мошевский. За весь долгий перелет из Тель-Авива ни Кабаков, ни Мошевский ни разу не подали виду, что знакомы с тремя мужчинами, сидевшими чуть сзади, хотя знали их долгие годы. Все эти трое были рыжеволосы, с обветренными лицами. Они носили неброские мешковатые костюмы и принадлежали к подразделению, которое в Моссад называлось «командой тактического вторжения». В Америке их назвали бы «ударной группой».

За трое суток, прошедших с тех пор, как Кабаков застрелил в Бейруте Хафеза Наджира, ему почти не довелось вздремнуть. Он знал: сразу же по прибытии в американскую столицу надо будет делать подробный доклад. Ознакомившись с добычей, привезенной им из рейда против руководства «Черного Сентября», и прослушав магнитофонную запись, Моссад тотчас же взялся за дело. В американском посольстве наспех провели совещание, после чего Кабакова отправили в командировку.

На тель-авивской встрече американских и израильских разведчиков было четко и ясно сказано, что Кабакова посылают в Соединенные Штаты, чтобы помочь американцам определить, существует ли реальная угроза, и установить личность террористов, если удастся их обнаружить. Официальное предписание было предельно ясным.

Однако руководство Моссад дало Кабакову и дополнительные указания, столь же недвусмысленные и категоричные: остановить арабов любыми средствами, какие он сочтет нужным применить.

Переговоры о продаже Израилю добавочных партий реактивных «фантомов» и «скайхоков» достигли критической точки, и арабское давление усилилось. В частности, благодаря нехватке нефти на Западе. Израилю позарез нужны самолеты. В тот день, когда над пустыней не пронесется ни один «фантом», вперед двинутся арабские танки.

Крупный акт насилия в пределах Соединенных Штатов может пошатнуть баланс сил в пользу американских изоляционистов. Помощь Израилю не должна обходиться американцам слишком дорого.

Ни в американском, ни в израильском внешнеполитических ведомствах не знали о трех мужчинах, сидевших позади Кабакова. Они вселятся в квартиру неподалеку от национального аэропорта и будут ждать его вызова. Кабаков надеялся, что в этом не возникнет нужды. Он бы предпочел тихонько разобраться со всем лично.

Надеялся он и на то, что дипломаты не станут совать нос в его дела. Майор не доверял ни дипломатам, ни политикам, и это недоверие отражалось в грубоватых чертах его умного славянского лица.

Он считал, что беззаботные евреи умирают в молодости, а слабые попадают за колючую проволоку. Он был дитя войны. Перед самым немецким нашествием Дэвид бежал с родителями из Латвии. Потом он бежал от русских. Его отец сгинул в Треблинке. Мать отвезла Давида и его сестру в Италию, и этот переезд убил ее. На пути в Триест ее поддерживал какой-то внутренний огонь, который давал силы, но вместе с тем выедал плоть.

Теперь, спустя тридцать лет. Кабаков видел эту дорогу в Триест как бы рассеченной по диагонали покачивающейся в такт ходьбе рукой матери. Она шла вперед, ведя его за собой, и ее локоть, похожий на острую кнопку, торчал из дыры в отрепьях. Он помнил лицо матери, которое, казалось, чуть ли не пылало во тьме, когда она будила своих детей. Первые рассветные лучи вползали в траншею, в которой они спали.

В Триесте она передала детей на попечение сионистского подполья, перешла через улицу и упала замертво в дверях какого-то дома.

В 1946 году Дэвид Кабаков с сестрой очутились в Палестине, и их бегство кончилось. В десять лет от роду он уже был солдатом и оборонял шоссе Тель-Авив — Иерусалим.

Провоевав двадцать семь лет. Кабаков лучше многих других знал, сколь ценен мир. Он не испытывал ненависти к арабам, но полагал, что любые попытки вести переговоры с ООП — пустая трата времени. Именно так он и говорил, когда начальство обращалось к нему за советом, что случалось нечасто.

В Моссад он считался хорошим офицером-разведчиком, но его послужной список был блистателен, и ему слишком везло «в поле», чтобы засаживать его за письменный стол. На оперативной работе Кабаков рисковал свободой, следовательно, его не допускали в святая святых Моссад. Он так и оставался в исполнительном звене разведки, вновь и вновь нанося удары по оплотам ООП в Ливане и Иордании. Высшее руководство Моссад дало ему прозвище «Окончательное решение».

Но никто никогда не назвал его так в лицо.

Огни Вашингтона внизу завертелись колесом, когда самолет пошел к взлетной полосе национального аэропорта. Кабаков разглядел Капитолий, белевший в струящемся свете. Может быть, Капитолий и есть их цель? — подумал он.

Двое мужчин, ждавших в маленькой комнате для совещаний в израильском посольстве, внимательно оглядели Кабакова, вошедшего вместе с послом Йохимом Теллем. Сэму Корли из ФБР майор напомнил капитана рейнджеров в Форт-Беннинге, где он учился двадцать лет назад.

Фаулер из ЦРУ никогда не был на военной службе. Ему Кабаков показался похожим на бульдога. Оба разведчика изучили второпях собранное досье на израильтянина, но там говорилось в основном о Шестидневной и Октябрьской войнах. Это были старые ксерокопии из ближневосточного отдела ЦРУ и газетная вырезка: «Кабаков — тигр перевала Митла». Журналистика, одним словом.

Посол Телль, так и не снявший свой обеденный фрак, быстро представил их друг другу. В комнате наступила тишина, и Кабаков нажал кнопку своего маленького магнитофона. Раздался голос Далии Айад: «Граждане Америки...».

Когда запись кончилась, Кабаков заговорил, медленно и осторожно, взвешивая свои слова:

— Мы полагаем, что «Черный Сентябрь» готовит здесь террористический акт. На этот раз их не интересуют заложники, переговоры или театральная революционная показуха. Им нужно как можно большее число жертв. Они хотят, чтобы вам стало тошно. По нашему мнению, замысел уже полным ходом приводится в действие и эта женщина играет в нем ключевую роль. — Он помолчал. — Нам представляется вероятным, что она уже здесь.

— Значит, у вас есть сведения, подтверждающие то, что на пленке, — сказал Фаулер.

— Это подтверждается тем фактом, что нам известно об их намерении нанести здесь удар, и обстоятельствами, при которых была обнаружена пленка. Да и не первая это их попытка, — ответил Кабаков.

— Вы взяли пленку из квартиры Наджира после того, как убили его?

— Да.

— Перед этим вы не подвергали его допросу?

— Допрашивать Наджира было бы бессмысленно.

Сэм Корли заметил сердитое выражение лица Фаулера и взглянул на лежавшую перед ним папку.

— Почему вы думаете, что пленку записала та женщина, которую вы видели в квартире?

— Потому что Наджир не успел спрятать запись в надежное место, — отвечал Кабаков. — Он не был беспечным человеком.

— Но ему достало беспечности позволить вам убить себя, — ввернул Фаулер.

— Наджир продержался очень долго, — ответил Кабаков. — Достаточно долго, чтобы организовать удары в Мюнхене и аэропорту Лод. Слишком долго. Если сейчас вы не примете мер предосторожности, по воздуху залетают руки и ноги американцев.

— Почему вы думаете, что замысел воплотится теперь, когда Наджир мертв.

Корли поднял взгляд от газетной вырезки, которую изучал, и сам ответил Фаулеру:

— Потому что пленка была опасной уликой, и ее запись — наверняка, один из последних этапов подготовки. Приказ уже отдан. Я прав, майор?

Кабаков умел распознавать мастеров следственного дела. Корли выступал как его адвокат.

— Совершенно верно, — ответил он.

— Возможно, операция планировалась в другой стране, и сюда ее перенесли в самую последнюю минуту, — продолжал Корли. — Почему вы думаете, что женщина здесь?

— Квартира Наджира некоторое время находилась под наблюдением, — объяснил Кабаков. — Женщину не видели в Бейруте ни до, ни после нашего налета. Два языковеда из Моссад независимо друг от друга прослушали пленку и пришли к выводу: в детстве женщина изучала английский с помощью британцев, но последние год-два вращалась в американской языковой среде. Кроме того, в квартире найдена одежда американского производства.

— А может, она была просто курьером, прибывшим к Наджиру за последними указаниями, — предположил Фаулер. — Отвезти инструкции можно куда угодно.

— Будь она простым курьером, ей бы никогда не позволили увидеть лицо Наджира, — возразил Кабаков. — «Черный Сентябрь» построен по образцу пчелиных сот. В большинстве своем агенты знают только двух-трех других.

— Почему же вы не убили заодно и женщину, майор? — задавая этот вопрос, Фаулер не смотрел в лицо Кабакову. А если бы и смотрел, то очень скоро бы отвел глаза.

Посол впервые нарушил молчание.

— Потому что в то время убить ее не было причин, мистер Фаулер, — сказал он, — Надеюсь, вы не сожалеете о том, что майор поступил именно так?

Кабаков смежил и разомкнул веки. Эти люди не сознавали опасности. Они не встревожены. Мысленным взором он уже видел, как арабская броня с грохотом несется через Ситнайский полуостров, врывается в еврейские города, окружает их мирных жителей и гонит, будто стадо. А все потому, что нет самолетов. Потому, что американцы напуганы до тошноты. Потому, что он сохранил жизнь той женщине. Сотни одержанных им побед сейчас только расстраивали Кабакова. То, что он никак не мог знать, насколько важна роль этой женщины, отнюдь не оправдывало его в собственных глазах. Бейрутское задание не было выполнено безупречно.

Кабаков уставился на пухлую физиономию Фаулера.

— У вас есть досье на Хафеза Наджира?

— Он у нас фигурирует в списке офицеров ООП.

— Полное досье на него приложено к моему докладу. Взгляните на снимки, мистер Фаулер, они были сделаны на местах воплощения ранних замыслов Наджира.

— Зверствами меня не удивишь.

— Но такого вы не видывали, — Израильтянин возвысил голос.

— Хафез Наджир мертв, майор Кабаков.

— Однако зло не погребено вместе с ним, Фаулер. Если не найти эту женщину, «Черный Сентябрь» вымажет ваш нос в кишках.

Фаулер взглянул на посла, словно ожидая, что тот вмешается, но маленькие мудрые глаза Йохима Телля смотрели серьезно и сурово. Он явно был согласен с Кабаковым.

Когда майор заговорил снова, голоса его было почти не слышно:

— Вы должны поверить мне, мистер Фаулер.

— Смогли бы вы узнать ее снова, майор? — спросил Корли.

— Да.

— Если она окопалась здесь, зачем ей ехать в Бейрут?

— Ей было нужно нечто такое, чего нельзя достать тут. Нечто такое, что мог раздобыть для нее только Наджир. И чтобы получить это нечто, женщина должна была лично дать ему некоторые разъяснения и уточнения. — Кабаков понимал, что его речь звучит слишком туманно, и это несколько огорчало его. Он злился на себя и за то, что употребил слово «нечто» три раза подряд.

Фаулер раскрыл было рот, но Корли опередил его:

— Это не может быть стрелковое оружие.

— Тащить сюда стрелковое оружие — все равно что везти уголь в Ньюкасл, — угрюмо сказал Фаулер.

— Это либо снаряжение, либо доступ в другую ячейку «сот» или к важному агенту, — продолжал Корли. — Сомневаюсь, чтобы ей был нужен доступ к агенту. Насколько я знаю, египетская разведка здесь выглядит весьма жалко.

— Да, — подтвердил посол. — Наш посольский коридорный продает им содержимое моей корзинки для бумаг, а у их коридорного покупает то же самое. Мы наполняем наши корзины старой или подложной почтой, в их корзинах преобладают счета от кредиторов и реклама весьма необычных резиновых изделий.

Совещание продолжалось еще полчаса. Наконец американцы поднялись, собираясь уходить.

— Попытаюсь протащить это в повестку дня утреннего заседания в Лэнгли, — сказал Корли.

— Если хотите, я мог бы...

— Вашего доклада и пленки вполне достаточно, майор Кабаков, — перебил его Фаулер.

Американцы покинули посольство в начале четвертого утра.

— Ох, арабы наступают! — произнес Фаулер, когда они шагали к своим машинам.

— Что вы об этом думаете? — спросил Корли.

— Думаю, что завтра утром я бы вам не позавидовал, — ответил Фаулер. — И если тут пахнет скандалом, агентство будет держаться подальше. Хватит дурачиться в Штатах. — ЦРУ еще не оправилось после Уотергейта. — Если в ближневосточном отделе что-нибудь откопают, мы дадим вам знать.

— Чего это вы так ершились там, в посольстве?

— Устал я от этого, — сказал Фаулер. — Мы работали с израильтянами в Риме, Лондоне, Париже, один раз даже в Токио. Выявляешь какого-нибудь араба, ставишь их в известность, и что же? Они пытаются его перевербовать? Нет. Они следят за ним? Да, но лишь до тех пор, пока не узнают, с кем он дружит. А потом следует громкое «бу-ум!». Арабов сдувает как ветром, а ты остаешься с носом.

— Им не следовало присылать Кабакова, — проговорил Корли.

— Еще как следовало. Вы заметили, что там не было военного атташе Вайсмана. Мы оба знаем, что он выполняет задания разведки. Но он занят сделкой с «фантомами». Им совсем не хочется официально признавать, что между нею и этим делом есть связь.

— Вы завтра будете в Лэнгли?

— Буду, как не быть. Не допустите, чтобы вас отшлепали из-за Кабакова.

* * *

Каждый четверг, рано поутру, вся американская разведывательная братия проводит совещание в выложенной свинцовыми плитами комнате без окон — в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли, штат Виргиния. Тут представлены ЦРУ, ФБР, Агентство национальной безопасности, военная контрразведка, Национальный комитет по разведке и советники по военной разведке Объединенного комитета начальников штабов. При необходимости приглашают узких специалистов. Повестка дня сводится не более чем к четырнадцати пунктам, время строго ограничено.

Корли говорил десять минут, Фаулер — пять, а представитель руководства бюро иммиграции и натурализации — и того меньше.

Тем временем в тесном кабинете Корли в штаб-квартире ФБР Кабаков ждал возвращения хозяина.

— Меня просили поблагодарить вас за приезд к нам, — сказал ему Корли. — Госдепартамент намерен выразить признательность послу. Наш посол в Тель-Авиве изъявит благодарность Йигалу Аллону.

— Милости прошу, но что вы намерены предпринять?

— Чертовски мало, — ответил Корли, раскуривая трубку. — Фаулер притащил кучу записей передач каирского и бейрутского радио. Все они, по его словам, представляют собой разнообразные угрозы, дальше которых дело не пошло. ЦРУ сейчас сопоставляет голоса на этих пленках с вашей.

— Моя запись — вовсе не угроза. Ее сделали, чтобы пустить в ход после удара.

— В ЦРУ проверяют свои источники в Ливане.

— В Ливане ЦРУ вынуждено глотать то же дерьмо, что и мы, поставляемое одними и теми же людьми, — сказал Кабаков. — Сведения, которые через два часа так и так попадут в газеты.

— Иногда и того быстрее, — ответил Корли. — Вы пока можете просмотреть снимки. У нас на заметке около сотни сочувствующих ООП, те, кто, по нашему мнению, участвуют в движении Пятого июля. Иммиграция и натурализация не афишируют этого, но у них есть дела на подозрительных арабов. Однако вам придется ехать в Нью-Йорк, чтобы ознакомиться с ними.

— Вы можете своей властью объявить общую тревогу по таможне?

— Я это уже сделал. На нее мы прежде всего и надеемся. Для крупного дела им, вероятно, придется ввозить бомбу из-за границы. Разумеется, если это бомба, — уточнил Корли. — За последние два года тут были три небольших взрыва, организацию которых связывают с движением Пятого июля. На воздух взлетели израильские представительства в Нью-Йорке. С тех...

— Один раз они использовали пластик и дважды — динамит, — вставил Кабаков.

— Совершенно верно. Вы в курсе дела, не так ли? Очевидно, тут они не смогут раздобыть достаточно много пластика, иначе не играли бы с динамитом, рискуя взлететь на воздух во время выделения нитроглицерина.

— В движении Пятого июля полно любителей, — сказал Кабаков. — Им Наджир не доверил бы такое дело. Заряды привезут сюда в упаковке, если уже не привезли. — Израильтянин поднялся и подошел к окну. — Итак, ваше правительство открывает для меня досье, велит таможенникам следить в оба за парнями с бомбами, и все?

— Извините, майор, но я не вижу, что еще мы можем сделать на основе имеющихся сведений.

— Америка могла бы попросить своих новых союзников в Египте надавить на Каддафи в Ливии. Он оплачивает деятельность «Черного Сентября». Ублюдок выдал им пять миллионов долларов из ливийской казны в награду за мюнхенское смертоубийство. Возможно, он отменит операцию, если Египет нажмет посильнее.

Полковник Муаммар Каддафи, глава Ливийского Революционного Совета, опять заигрывал с Египтом, стремясь заложить основы прочной власти. Сейчас он мог поддаться давлению египтян.

— Госдепартамент не будет в это вмешиваться, — сказал Корли.

— Американская разведка вообще не думает, что они могут ударить здесь, не так ли, Корли?

— Так, — устало ответил Сэм Корли. — Они считают, что арабы не осмелятся.

Глава 4

В этот миг сухогруз «Летиция» пересек двадцать первый меридиан, держа курс на Азорские острова и дальше на Нью-Йорк. В его нижнем носовом трюме, в запертом отсеке, лежали в серых клетях 1200 фунтов пластиковой взрывчатки.

Рядом с корзинами в кромешной тьме растянулся полубесчувственный Али Хассан. Вверх по его животу ползла большая крыса. Хассан пролежал так уже трое суток. Капитан Кемаль Лармозо пырнул его в живот стальным прутом.

Крыса была еще не очень голодна. Поначалу стоны Хассана пугали ее, но теперь раненый только судорожно и хрипло дышал. Крыса стояла на корке запекшейся крови и обнюхивала рану. Потом влезла Хассану на грудь.

Сквозь ткань рубашки Хассан чувствовал уколы коготков. Надо выждать. В левой руке Хассан сжимал короткий прут, который капитан Лармозо выронил, когда араб застал его врасплох возле клетей, а в правой — самозарядный «вальтер ППК». Хассан слишком поздно выхватил его. Теперь-то стрелять нельзя: кто-нибудь может услышать. Пусть предатель Лармозо, когда опять явится в трюм, думает, что Хассан мертв.

Нос крысы почти касался его подбородка, усы ее колыхались от судорожного дыхания человека.

Хассан размахнулся изо всех сил и почувствовал, как прут пронзает бок крысы. Коготки впились в тело, когда она отпрыгнула прочь, и Хассан услышал их дробный стук по стальному настилу. Крыса удирала.

Шли минуты. До Хассана донесся легкий шорох. Ему почудилось, что какая-то тварь возится в штанине. Раненый не чувствовал своего тела ниже пояса и был рад этому.

Теперь его неотступно преследовало желание покончить с собой. У Хассана хватило сил поднести «вальтер» к виску. Он убьет себя, как только появится Мухаммед Фазиль — так обещал себе Хассан. А до тех пор он обязан охранять ящики.

Хассан не знал, долго ли пролежал в темноте, но понимал, что на этот раз сознание вернулось к нему лишь на несколько минут, и попытался поразмыслить. До Азорских островов оставалось чуть больше трех суток плавания, когда он застал Лармозо возле ящиков. Мухаммед Фазиль не получил телеграмму от Хассана 2 ноября. Значит, у него будет двое суток, чтобы предпринять какие-то действия, прежде чем «Летиция» вновь выйдет в море. Азорские острова были последней остановкой перед Нью-Йорком.

Фазиль что-нибудь сделает, а уж я его не подведу.

С каждым оборотом престарелого винта «Летиции» палубный настил под головой содрогался. Глаза застилала багровая пелена. Хассан вслушивался в шум дизеля, и ему казалось, что это стучит сердце Аллаха.

В шестидесяти футах над трюмом в своей каюте отдыхал капитан Кемаль Лармозо. Он пил пиво «Саппоро» и слушал последние известия. Ливанская армия опять воевала с боевиками. Хорошо, думал Лармозо, пусть себе убивают друг дружку.

Ливанцы могли отобрать у него документы, а партизаны — жизнь. Когда он заходил в Бейрут, Тир или Тобрук, надо было подмазывать и тех, и других. Партизан — поменьше, вонючих ливанских таможенников — побольше.

Сейчас он перешел дорогу боевикам. Лармозо понял, что обречен с того мгновения, когда Хассан застал его возле ящиков. Фазиль и остальные начнут охотиться за ним, как только он вернется в Бейрут. Может, король Хуссейн чему-то научил ливанцев и они прогонят боевиков. Тогда ему придется подмазывать только одну сторону. Боевики надоели Лармозо до тошноты. «Ведите его туда, доставайте пушки, ни слова не говорить!» Однажды он обнаружил на покрытом водорослями корпусе «Летиции» магнитную мину со взведенным запалом. Она должна была взорваться, если бы он отказался выполнить требования партизан.

Лармозо был крупным волосатым мужчиной, от которого воняло так; что даже у матросов слезились глаза. Его койка провисла почти до самой палубы — настолько он был тяжел. Капитан зубами откупорил еще одну бутылку «Саппоро» и стал в задумчивости потягивать пиво, вперив взор в приклеенный к переборке разворот итальянского журнала, изображавший голую парочку.

Потом он поднял с палубы маленькую фигурку Мадонны и поставил ее себе на грудь. На фигурке, в том месте, где он скреб ее ножом, остались борозды. Лармозо не сразу понял, что это такое.

Капитан знал три места, где можно превратить взрывчатку в звонкую монету. Кубинские эмигранты в Майами, у которых денег куда больше, чем здравого смысла. В Доминиканской республике один парень платил бразильскими крузейро за все, что могло стрелять или взрываться. Третий возможный покупатель — правительство США.

Помимо вознаграждения, сделка с американцами могла принести и другие блага. Возможно, американская таможня забудет о предубеждении, с которым относится к нему.

Лармозо вскрыл клети потому, что хотел подцепить на крючок заказчика, Бенджамина Музи. Тот заплатил ему на удивление много, и капитану необходимо было знать, какова действительная стоимость контрабандного груза, чтоб высчитать, сколько еще можно заломить. Прежде Лармозо не заглядывал в грузы, заказанные Музи, но недавно до него дошли упорные слухи о том, что импортер сворачивает свои сделки на Ближнем Востоке. Для капитана это было чревато резким падением доходов. Может быть, Музи везет свой последний груз, и Лармозо хотелось выжать из него все что можно.

Он рассчитывал обнаружить особенно крупную партию гашиша, который Музи часто покупал у людей, близких к ООП. Но вместо гашиша капитан увидел пластиковую взрывчатку. А потом появился Хассан и, как дурак, полез за пистолетом. Пластик — штука серьезная, не то что обычная следка с наркотиками, когда приятели могут ограничиться взаимным шантажом.

Лармозо надеялся, что Музи уладит дело с партизанами и получит выгоду от продажи пластика. Но теперь, когда он вскрыл клети, заказчик будет в ярости.

Если Музи не захочет помогать, откажется оплатить молчание Лармозо и защитить его от боевиков, капитан оставит взрывчатку себе и продаст ее где-нибудь в другом месте. Лучше быть состоятельным беглецом, чем бедным. Но прежде надо оценить то, что имеешь и можешь продать, а заодно избавиться от этого мусора в трюме.

Лармозо знал, что серьезно ранил Хассана. Он ждал достаточно долго, тот уже успел умереть. Капитан решил, что сунет труп в мешок, прицепит груз в Понта-Делгада, когда на борту будет только рейдовая вахта, и утопит тело в глубоких водах, едва судно покинет Азорские острова.

* * *

В это день Мухаммед Фазиль каждый час заходил на бейрутский телеграф. Сначала он надеялся, что телеграмма Хассана с Азорских островов просто запаздывает. Прежде депеши всегда прибывали к полудню. Их было уже три — из Бенгази, Туниса и Лиссабона. Хассан посылал их по мере того, как сухогруз продвигался на запад. Слова в каждой телеграмме были разные, но означали одно и то же: взрывчатка в целости и сохранности. В следующей телеграмме должно было говориться: «Маме сегодня гораздо лучше. Хосе». В шесть пополудни, так и не получив телеграмму, Фазиль поехал в аэропорт. У него были документы на имя алжирского фотографа и аппарат, в котором лежал «магнум» калибра 357. Билет Фазиль на всякий случай заказал еще две недели назад. Она знал, что сможет попасть в Понта-Делгада к четырем часам следующего дня.

Капитан Лармозо сменил за штурвалом своего первого помощника рано утром 2 ноября, когда с борта «Летиции» уже можно было разглядеть вершину Санта-Марии. Обогнув с юго-запада маленький островок, он взял курс на север, к острову Сан-Мигел и порту Понта-Делгада.

Этот португальский городок, залитый лучами зимнего солнца, выглядел очень мило. Белые стены, красные черепичные крыши, вечнозеленые деревья между зданиями, почти такие же высокие, как местная колокольня. Дальше за городом начинались пологие предгорья, испещренные квадратиками полей.

Пришвартованная к пирсу «Летиция», казалось, заросла ракушками и водорослями больше, чем когда-либо. Ее выцветшее кольцо Плимсоля мало-помалу показалось из воды, когда команда выгрузила на берег партию отремонтированной сельхозтехники, и снова погрузилось после того, как на борт доставили ящики с бутылками минеральной воды.

Лармозо не волновался: в погрузке и выгрузке был задействован только кормовой трюм. В маленький запертый отсек носового трюма никто не сунется.

На второй день, пополудни, почти вся работа была закончена, и капитан отпустил команду на берег. Казначей выдал каждому ровно столько денег, сколько нужно на один вечер в баре и борделе.

Команда быстро зашагала по причалу, предвкушая вечерние удовольствия. У матроса, шедшего впереди, под ухом виднелась полоска крема для бритья. Моряки не заметили худощавого мужчину, стоявшего под колоннадой Национального банка Ультрамарине. Они прошагали мимо, и он пересчитал их.

Тишину на корабле нарушали только шаги капитана Лармозо. Он спустился в мастерскую при машинном отделении — тесную каморку, тускло освещенную лампочкой в проволочной сетке. Порывшись в куче железного хлама, капитан вытащил шатун с поршневым пальцем на конце. Палец рассыпался во время поломки дизеля прошлой весной недалеко от Тобрука. Шатун был похож на громадную стальную кость. Лармозо с трудом поднял его. Убедившись, что груз достаточно тяжел, чтобы увлечь тело Хассана на далекое дно Атлантики, Лармозо отволок шатун на корму в запер там в шкафчик вместе с мотком веревки.

Потом он взял с камбуза большущий холщовый мешок для мусора и отнес его через пустую кают-компанию к носовому сходному трапу. Накинув мешок на плечи, будто серапе, он двинулся по коридору. Капитан громко стучал ногами и насвистывал сквозь зубы. Внезапно сзади донесся тихий шорох. Лармозо замер и прислушался. Может, это старик, стоявший при якоре, расхаживает по палубе над головой? Лармозо шагнул в люк кают-компании, ступил на сходный трап и двинулся вниз по железным ступеням к носовому трюму. Но в трюм капитан не вошел. Вместо этого он громко хлопнул дверцей и прижался к переборке у подножия трапа. Он смотрел вверх, на люк, которым заканчивалась темная шахта со ступенями. Пятиразрядный «смит-вессон» в его громадной ладони казался детской игрушкой.

Дверца люка кают-компании распахнулись, и в проеме медленно появилась голова Мухаммеда Фазиля. Он был похож на ищущую добычу змею.

Лармозо выстрелил. В тесном пространстве, ограниченном стальными переборками, выстрел прозвучал невероятно громко. Пуля срикошетила от поручня. Капитан пригнулся, бросился в трюм и с грохотом задраил за собой люк. Он обливался потом, стоя в темноте, и зловоние его тела смешивалось с запахами ржавчины и машинного масла.

Медленные размеренные шаги. Человек спускался по трапу. Лармозо знал, что одной рукой Фазиль держится за поручень, а в другой у него пистолет, наведенный на закрытый люк. Капитан забился за клеть футах в двенадцати от дверцы. Время работало на него. Рано или поздно вернется команда. Лармозо лихорадочно соображал, какие отговорки и сделки можно предложить Фазилю. Нет, все бесполезно. У него осталось четыре патрона, и он убьет Фазиля, когда тот будет в проеме люка. Это решено.

На миг на трапе стало тихо. Потом рявкнул «магнум» Фазиля, пуля прошила люк, и через трюм полетели кусочки металла. Лармозо выстрелил в дверцу люка. Пуля 38-го калибра со специальной головкой оставила только вмятину в металле. Капитан стрелял без перерыва, потому что люк распахнулся, и на пороге возникла черная устремленная вперед фигура.

Выпуская последний патрон, Лармозо заметил, что он палит по диванной подушке, прихваченной Фазилем из кают-компании. Капитан побежал по темному трюму в носовой отсек. Он спотыкался и сыпал проклятиями.

Ему нужен был пистолет Хассана. Завладев им, Лармозо застрелит Фазиля.

Капитан бежал быстро для человека своей комплекции. К тому же, он хорошо знал трюм. Меньше, чем через полминуты он уже был у дверцы отсека и вставлял в скважину ключ. Вонь, которой его обдало изнутри, заставила капитана зажать рот ладонью. Ему не хотелось зажигать спичку, и Лармозо пополз по палубе, ощупью отыскивая в темноте Хассана. Он что-то бормотал себе под нос. Потом ударился о клети и ползком обогнул их. Его рука нащупала ботинок. Лармозо повел ладонью вверх по ноге, по животу. Пистолета за поясом не было. Он ощупал палубу слева и справа от Хассана, наткнулся на руку, почувствовал, что та шевелится. Но пистолет капитан обнаружил, только когда тот громыхнул перед самой его физиономией.

У Фазиля заложило уши, и лишь спустя несколько минут он услышал едва уловимый шепот, доносившийся из носового отсека:

— Фазиль... Фазиль...

Боевик направил в отсек луч своего маленького фонарика, и послышался топот крысиных лапок. Осветив кровавую маску, в которую превратилось лицо лежавшего навзничь мертвого Лармозо, Фазиль шагнул в отсек.

Он опустился на колени и взял в ладони обглоданное крысами лицо Али Хассана. Губы раненого зашевелились.

— Фазиль...

— Ты молодчина, Хассан. Я сейчас приведу врача.

Но Фазиль видел, что это бессмысленно. Истерзанному перитонитом Хассану уже ничем нельзя было помочь. Тем не менее Фазиль мог бы похитить какого-нибудь врача и силой привести его на борт «Летиции» за полчаса до отплытия. В открытом море, перед прибытием в Нью-Йорк, он мог бы прикончить эскулапа. Врач — самое меньшее из того, чего заслуживал Хассан. Это было бы по-человечески.

— Хассан, через пять минут я вернусь с аптечкой. Я оставлю тебе фонарь.

Ответом ему был едва слышный шепот:

— Исполнен ли мой долг?

— Да. Держись, старый друг, сейчас я принесу морфий, а потом приведу врача.

Он на ощупь пробирался по темному трюму к корме, когда за спиной громыхнул пистолет Хассана. Фазиль остановился, прижавшись головой к холодной стальной переборке.

— Вы за это заплатите, — прошептал он, обращаясь к людям, которых никогда не видел.

* * *

Старик из рейдовой вахты все еще лежал без чувств. На затылке его, куда пришелся удар Фазиля, набухла синяя шишка. Фазиль оттащил его в каюту первого помощника и уложил на койку, потом сел и задумался.

Сначала они планировали передать груз на бруклинском причале заказчику, Бенджамину Музи. Но как знать, может быть, Лармозо связался с Музи и совершил свое предательство с его помощью. Музи все равно надо убирать: он слишком много знает. Таможенники начнут расспрашивать, куда делся Лармозо. Похоже, никому на судне не известно, что за груз лежит в клетях. Ключи капитана так и остались в замке носового отсека. Теперь они лежали в кармане Фазиля. Взрывчатка не должна попасть в гавань Нью-Йорка, это совершенно ясно.

Первый помощник, Мустафа Фози, был человеком здравомыслящим и отнюдь не храбрым. В полночь, когда он вернулся на борт, Фазиль наспех побеседовал с ним. В одной руке боевик держал большой черный револьвер, в другой — две тысячи долларов. Сначала Фазиль спросил, как чувствует себя мать и сестра Фози, живущие в Бейруте, а потом заявил, что их здоровье в немалой степени зависит от согласия первого помощника сотрудничать с ним. Вопрос решился очень быстро.

* * *

Было семь часов вечера по времени восточного побережья, когда в доме Майкла Лэндера зазвонил телефон. Работавший в гараже хозяин снял трубку. Далиа помешивала краску в жестянке.

Судя по шумам на линии, звонили издалека. У говорившего был приятный голос, а окончания слов он проглатывал точно так же, как Далиа, на английский манер. Он попросил к телефону «хозяйку дома».

Далиа тотчас же взяла трубку и повела нудный разговор о родственниках и недвижимом имуществе. Беседа шла по-английски. Потом в течение двадцати секунд — на трескучем арабском жаргоне.

Далиа прикрыла трубку ладонью.

— Майкл, придется забирать пластик в открытом море. Ты можешь достать лодку?

Лэндер принялся лихорадочно соображать.

— Да. Назначай место встречи. Сорок миль к востоку от маяка Барнегат, за полчаса до заката солнца. Тогда мы завидим их еще при свете, а сблизимся уже в темноте. Если ветер будет больше пяти баллов, отложи встречу ровно на сутки. Скажи, чтобы груз был в свертках, которые под силу поднять одному человеку.

Далиа затараторила в трубку, потом повесила ее на рычаг.

— Вторник, двенадцатое число, — сказала она и с любопытством посмотрела на Лэндера. — Быстро же ты все придумал, Майкл.

— Да нет, не быстро, — ответил он.

Далиа уже давно поняла, что Лэндеру нельзя лгать. Это было так же бессмысленно, как вводить в компьютер наполовину ложные данные в надежде получить правильные ответы.

Кроме того, он не только умел распознавать ее ложь, но и чувствовал малейшее желание солгать. И теперь она радовалась тому, что с самого начала посвятила его в план доставки взрывчатки.

Он спокойно выслушал рассказ о том, что произошло на корабле, и спросил:

— Думаешь, Лармозо действовал с подачи Музи?

— Фазиль не знает. У него не было возможности расспросить Лармозо. Будем исходить из предположения, что да. Мы не можем позволить себе думать иначе, не правда ли, Майкл? Если Музи посмел заграбастать груз, прикарманить задаток и продать пластик где-нибудь еще, значит, он выдал и нас местным властям. Он должен был поступить так ради собственной безопасности. Но даже если и нет, все равно его придется убирать: ему слишком многое известно и он видел тебя. Он может тебя опознать.

— Так вы с самого начала хотели его убить?

— Да. Он не из наших. И он занимается опасным делом. Стоит властям припугнуть его, и кто знает, чего он наболтает. — Далиа поймала себя на том, что говорит слишком убежденно. — Для меня невыносима сама мысль о том, что этот человек может угрожать твоей безопасности, Майкл, — добавила она чуть мягче. — Ты ведь и сам не доверял ему, правда, Майкл? Весь этот план перегрузки в море ты разработал загодя, на всякий случай. Так, Майкл? Это просто удивительно.

— Да, удивительно, — отвечал Лэндер. — Вот что: Музи останется цел и невредим до тех пор, пока мы не завладеем пластиком. Если он побежал к властям просить защиты в связи с другими своими проделками или еще чем-то еще, засада будет на причале. Пока они уверены, что мы приедем в доки, едва ли им придет в голову выслать на корабль вертолет с нарядом полиции. Если убить Музи до прибытия судна, власти поймут, что мы не явимся на причал, и станут караулить нас на выходе в море. — Внезапно Лэндер впал в ярость. Кожа вокруг его губ побелела. — Значит, ваш дерьмовый главарь не сумел отыскать никого получше Музи!

Далиа и бровью не повела. Она не стала напоминать Лэндеру, что первым отправился к Музи он сам. Далиа знала, что вспышка угаснет, а злость ляжет в копилку ярости в душе Лэндера, когда он вновь вернется мыслями к стоящей перед ним задаче.

Он на миг прикрыл глаза.

— Тебе придется побегать по магазинам. Дай-ка мне карандаш.

Глава 5

Теперь, когда Хафез Наджир и Абу Али были мертвы, только Далиа и Мухаммед Фазиль знали, кто такой Лэндер. Но Бенджамин Музи раз видел его, поскольку служил первым связующим звеном между Лэндером, «Черным Сентябрем» и пластиковой взрывчаткой.

Главная трудность с самого начала как раз в том и заключалась, чтобы достать взрывчатку. Когда Лэндера озарило, когда он осознал, что именно хочет сделать, ему не пришло в голову, что может понадобиться помощь. Проделать все в одиночку — в этом ему виделась некая эстетика будущего действа. Но по мере вызревания замысла Лэндер, вновь и вновь вглядываясь в толпы зрителей под ним, решил: эти люди заслуживают чего-то большего, а не просто нескольких ящиков динамита, который он мог купить или украсть. Они достойны особого внимания: летящие наобум из разорвавшейся гондолы шрапнель, куски гвоздей и цепные звенья для них не годятся.

Зачастую, когда Лэндер лежал без сна, потолок его спальни заполняли обращенные к нему лица людей: рты разинуты, губы шевелятся, как колеблемые ветром цветы на лугу. Многие лица обретали черты Маргарет. А потом от его пылающих щек как бы отрывался громадный огненный шар; вертясь, будто Крабовидная туманность, он взлетал к этим лицам и испепелял их. Тоща Лэндер успокаивался и засыпал.

Он должен раздобыть пластик.

В поисках взрывчатки Лэндер дважды объехал всю страну. Он заглянул в три хранилища, пытаясь выяснить, можно ли украсть ее, и убедился, что это безнадежное дело. Тогда он отправился на завод, выпускавший напалм, клей и пластик, и увидел, что охрана там не хуже, чем в арсеналах, разве что значительно более мнительная. Нестабильность нитроглицерина делала невозможным выделение его из динамита.

Лэндер жадно просматривал газеты, выискивая статьи о терроризме, бомбах, взрывах. Гора вырезок в спальне росла. Он бы оскорбился, узнав, что ведет себя самым шаблонным образом, что во множестве спален психически больные люди точно так же собирают вырезки с ждут своего часа. Некоторые вырезки повествовали о событиях за границей — в Риме, Хельсинки, Дамаске, Гааге, Бейруте.

Как-то в середине июля, в одном из мотелей Цинциннати, в голову ему пришла мысль. В тот день он летал над ярмаркой и сейчас потихоньку напивался в баре. Время было позднее. В углу под потолком висел телевизор. Лэндер сидел почти рядом, уставясь в свой стакан. Большинство посетителей сидело к нему лицом, изогнувшись на табуретах и подняв глаза. Мертвенный свет экрана бликами пробегал по их физиономиям.

Внезапно Лэндер вздрогнул и насторожился. Выражения лиц телезрителей. В них что-то изменилось. Тревога. Гнев. Не то чтобы страх — ведь они были в безопасности, — но эти люди словно бы смотрели из окон своих хижин на волков. Лэндер взял свой стакан и перешел вдоль стойки на место, с которого мог видеть экран. «Боинг-747» лежал в пустыне, вокруг струилось дрожащее знойное марево. Нос самолета разнесло взрывом. Потом взорвалась середина фюзеляжа, и лайнер исчез в клубах дыма и пламени. Программа новостей представляла собой специальную подборку об арабском терроризме.

Очерк о Мюнхене. Кошмар в Олимпийской деревне. Вертолет в аэропорту. Приглушенная пальба. Падают израильские спортсмены, сраженные пулями. Посольство в Хартуме. Заколотые ножами американские и бельгийские дипломаты. Председатель ООП Ясир Арафат отрицает свою причастность к резне.

Опять Ясир Арафат — на пресс-конференции в Бейруте. Он с горечью обвиняет Англию и Штаты в том, что они помогают Израилю совершать налеты на партизан: «Когда мы отомстим, возмездие наше будет суровым», — говорит Арафат, и в глазах его, будто две луны, отражаются юпитеры. Изъявление поддержки со стороны полковника Каддафи, этого наполеончика, неизменного союзника и кормильца ООП: «Соединенные Штаты заслужили звонкую пощечину». И еще: «Господь, прокляни Америку».

— Мерзавцы, — произнес мужчина в бейсбольной куртке, сидевший рядом с Лэндером. — Шайка мерзавцев.

Лэндер громко расхохотался. Несколько выпивох повернулись к нему.

— Тебе смешно, парень?

— Нет. Уверяю вас, сэр, это вовсе не смешно. Мерзавец вы. — Лэндер положил на стойку деньги и вышел вон. Человек что-то кричал ему вслед.

Лэндер не знал ни одного араба. Он начал читать статьи об американских арабах, сочувствующих палестинцам, но посещение одного из митингов в Бруклине убедило его, что эти люди слишком прямолинейны, чтобы полагаться на них. Они обсуждали такие понятия, как «справедливость» и «права личности», призывая друг дружку писать петиции конгрессменам. Начни он выискивать тут боевиков, и к нему очень скоро подойдет полицейский в штатском платье, с прикрепленной к ляжке рацией.

Манхэттенские демонстрации палестинцев были ничуть не лучше. И возле зданий ООН, и на Юнион-Сквер Лэндер видел неполных два десятка арабских подростков, тонувших в море евреев.

Нет, ему нужен опытный и жадный жулик с хорошими связями на Ближнем Востоке. Такого он и отыскал. Имя Бенджамина Музи Лэндер узнал от знакомого летчика, привозившего с Ближнего Востока весьма любопытные пакетики, запрятанные среди бритвенных принадлежностей. Получателем их был Музи.

Контора его, расположенная на задах какого-то старого склада на Седгуик-стрит, выглядела мрачно. Лэндера провел в кабинет здоровенный смердящий грек. Его лысина поблескивала в тусклом свете лампочки, когда они пробирались через лабиринт ящиков.

Но дверь кабинета явно стоила недешево. Стальная, с двумя засовами и замками Фокса. Щель для почты находилась на уровне живота и запиралась изнутри металлической заслонкой.

Музи был тучен. Он с кряхтением снял со стула кипу накладных и жестом пригласил Лэндера сесть.

— Могу я предложить вам что-нибудь освежающее?

— Нет.

Музи прикончил бутылку минеральной воды «перье» и вытащил из ящика со льдом новую. Бросив в воду две пилюли аспирина, он сделал большой глоток.

— Вы сказали по телефону, что желаете говорить со мной чрезвычайно доверительно. Поскольку вы не назвались, я хочу знать, станете ли вы возражать, если я буду называть вас Хопкинсом?

— Отнюдь.

— Превосходно. Мистер Хопкинс, когда люди употребляют слово «доверительно», они обычно имеют в виду то или иное нарушение закона. Если и в данном случае речь идет об этом, я не буду вести с вами никаких дел. Вы меня понимаете?

Лэндер вытащил из кармана стопку купюр и положил ее на стол. Музи не притронулся к деньгам, даже не взглянул на них. Лэндер взял пачку и двинулся к двери.

— Минутку, мистер Хопкинс. — Музи взмахнул рукой.

Грек тотчас шагнул вперед и дотошно обыскал Лэндера. Взглянув на Музи, грек отрицательно покачал головой.

— Садитесь, пожалуйста. Спасибо, Салоп. Подожди снаружи.

Верзила вышел и прикрыл дверь.

— Салоп — гнусное имя, — заметил Лэндер.

— Да, только он этого не знает, — отвечал Музи, промокая физиономию носовым платком. Затем он подпер пальцами подбородок и выжидающе умолк.

— Как я понял, вы — человек, пользующийся влиянием во многих сферах, — начал Лэндер.

— Определенно.

— Может быть, посоветуете...

— Вы ошибаетесь, мистер Хопкинс. Имея дело с арабами, вовсе не обязательно без конца вращаться в арабских кругах, особенно с тех пор, как американцам стало недоставать коварства, чтобы придать такому общению пикантность. Этот кабинет не прослушивается. У вас тоже нет «жучка». Говорите, чего вы хотите.

— Я хочу, чтобы командиру разведки ООП передали письмо.

— А кто он, этот командир?

— Не знаю. Это вы можете выяснить. Говорят, в Бейруте вам доступно почти все. Письмо будет несколько раз запечатано хитрыми способами и должно попасть к адресату невскрытым.

— Да, надо полагать... — Музи прикрыл глаза, будто черепаха.

— Думаете, в письме будет бомба? — спросил Лэндер. — Нет, не будет. Я могу положить содержимое в конверт у вас на глазах, если вы станете следить за мной с расстояния не менее десяти футов. Вы сами заклеите конверт, потом я запечатаю его по-своему.

— Я имею дело с людьми, которых интересуют деньги. Те, кто лезет в политику, часто не платят по счетам или могут по глупости прикончить вас. Не думаю, чтобы...

— Две тысячи долларов — сейчас. Еще две — когда письмо благополучно попадет по назначению, — Лэндер опять положил деньги на стол. — И еще одно: я бы посоветовал вам открыть номерной банковский счет в Гааге.

— С какой целью?

— Чтобы положить на него побольше ливийских денег, если вы решите удалиться от дел.

Повисло долгое молчание. Наконец Лэндер нарушил его:

— Поймите, письмо с первого раза должно попасть по прямому назначению. Его нельзя пускать кружным путем.

— Я не знаю, чего вы хотите, и поэтому действую вслепую. Конечно, я могу навести кое-какие справки, но в таком деле даже это опасно. Вам известно, что ООП разбита на ячейки и никого к себе не подпускает.

— Передайте письмо в «Черный Сентябрь», — сказал Лэндер.

— Только не за четыре тысячи.

— Сколько же?

— Наведение справок — дело трудное и дорогостоящее, и даже в случае удачи нельзя наверняка...

— Сколько?

— За восемь тысяч, выплаченных немедленно, я сделаю все, что в моих силах.

— Четыре тысячи сейчас, четыре — потом.

— Восемь тысяч, и немедленно, мистер Хопкинс. Потом я вас не знаю. И вы больше никогда не придете сюда.

— Ну хорошо.

— Через неделю я намерен съездить в Бейрут. Письмо передадите мне перед самым отъездом. Можете принести его сюда вечером седьмого числа. Запечатаете в моем присутствии. Поверьте, я не собираюсь читать его.

В письме Лэндер давал свои подлинные имя и адрес и сообщал, что может оказать огромную помощь делу палестинцев. Он просил о встрече с представителем «Черного Сентября» в любой точке Западного полушария и прилагал чек на 1500 долларов на покрытие расходов.

Музи принял письмо и 8000 долларов с почти торжественной серьезностью. Его отличала верность данному делу, в том случае, если другая сторона соглашалась на запрошенную им цену.

Через неделю Лэндер получил открытку из Бейрута. На ней не было никакой подписи. Интересно, подумал Лэндер, может, Музи сам вскрыл письмо и таким образом узнал имя и адрес?

Прошло три недели. Лэндеру четырежды пришлось уезжать из Лэйкхерста. За последнюю неделю он дважды чувствовал слежку на пути от дома к аэродрому, но сказать что-либо наверняка было невозможно. В четверг 15 августа он совершал ночной рекламный полет над Атлантик-Сити. На огромных щитах, прикрепленных к дирижаблю, вспыхивала компьютерная реклама.

Когда Лэндер приземлился в Лейкхерсте и забрался в машину, он заметил засунутый за «дворник» клочок бумаги. Он ожидал увидеть рекламный листок и поэтому вылез из машины злой. Включив свет в салоне, он принялся изучать бумажку. Это был абонемент на посещение бассейна Макси возле Лэйкхерста. На оборотной стороне было написано: «Завтра в три часа дня. Если согласны, мигните фарами».

Лэндер оглядел темную стоянку. Никого не видно. Мигнув фарами, он покатил домой.

В Нью-Джерси много частных бассейнов, хорошо ухоженных и весьма дорогих, в которых оказывают самые разнообразные услуги. У Макси преобладала еврейская клиентура, однако, в отличие от других владельцев, он пускал к себе нескольких негров и пуэрториканцев, если не знал, что это за люди. Лэндер приехал без четверти три и переоделся в плавки в шлакоблочной кабинке, пол которой был покрыт лужицами воды. Солнце, резкий запах хлорки и шумливые дети — все это напомнило ему о трех временах, когда он с Маргарет и дочерьми приезжал купаться в офицерский клуб. После заплыва — бокал вина. Маргарет держит фужер за ножку сморщенными от воды пальцами, смеется и отбрасывает назад мокрые волосы, зная, что за ней наблюдают молоденькие лейтенанты.

Сейчас Лэндер чувствовал себя очень одиноко. Выходя из кабинки на прогретый бетон, он остро осознавал, насколько бледна его кожа и как изуродована рука. Все ценные вещи он сложил в проволочную корзину и сдал смотрителю, а пластмассовый номерок сунул в кармашек плавок. Бассейн имел неестественно синий цвет, а от солнечных бликов на воде резало глаза.

Бассейн как место встречи имеет массу преимуществ, думал Лэндер. Пушку или магнитофон сюда не протащишь, отпечатки пальцев тайком не снимешь.

Примерно полчаса он лениво плавал туда-сюда. В бассейне было человек пятнадцать детей с надувными морскими коньками всевозможных видов и трубочками для подводного плавания. Несколько молодых пар играли в салочки полосатым пляжным мячом, а мускулистый юноша возле бассейна натирался кремом для загара.

Лэндер повернулся на спину и медленно поплыл через глубокий конец бассейна, куда прыгали ныряльщики. Он следил глазами за маленьким облаком, когда вдруг почувствовал, как его колошматят чьи-то руки и ноги. Это была девушка в стеклянной маске. Она барахталась в воде и, похоже, глядела на дно бассейна, вместо того чтобы смотреть, куда плывет.

— Извините, — произнесла она, барахтаясь. Лэндер выдул воду из носа и поплыл дальше, ничего не ответив. Он пробыл в бассейне еще полчаса, потом решил уезжать и уже хотел выбираться, когда перед самым его носом вдруг всплыла девица в маске. Сняв ее, пловчиха улыбнулась.

— Это не вы потеряли? Я нашла его на дне. — Она протянула Лэндеру пластмассовый номерок.

Он посмотрел вниз, чтобы узнать, не вывернулся ли кармашек плавок наизнанку.

— Вам бы лучше проверить ваш бумажник, все ли на месте, — посоветовала девушка и снова скрылась под водой.

В бумажнике оказался чек, отправленный им в Бейрут. Вернув корзинку смотрителю, Лэндер возвратился к девушке в бассейн. Она обрызгивала водой двух маленьких мальчишек, но, увидев Лэндера, бросила их, и они жалобно заканючили. В воде она выглядела великолепно, и Лэндер, у которого замерзло все, что было закрыто плавками, почувствовал раздражение.

— Давайте побеседуем прямо здесь, мистер Лэндер, — предложила девушка и отплыла в то место бассейна, где вода почти доходила ей до груди.

— Вы хотите, чтобы я кончил прямо в плавки, и все это добро всплыло?

Девушка пристально смотрела на него. Пестрые точечки света плясали в ее глазах. Внезапно Лэндер положил искалеченную ладонь на ее плечо и уставился в лицо девушки, следя, не вздрогнет ли она. Единственной заметной реакцией была слабая улыбка. Он не увидел, что рука девушки медленно повернулась под водой тыльной стороной кверху, а пальцы согнулись, изготовившись к удару, если в этом возникнет необходимость.

— Можно называть вас Майклом? Мое имя — Далия Айад. Тут довольно удобное место для разговора.

— Надеюсь, вы довольны содержимым моего бумажника?

— Вам бы радоваться, что я порылась в нем. Не думаю, что вы захотели бы иметь дело с дурочкой.

— Как много вы знаете обо мне?

— Я знаю, чем вы зарабатываете на жизнь. Знаю, что вы были военнопленным. Вы живете один, читаете допоздна и курите весьма дрянную марихуану. Я знаю, что ваш телефон не прослушивается, по крайней мере, он не подключен к тем распределительным щитам, которые висят у вас в подвале или на столбе возле дома. Но я не знаю толком, чего вы хотите.

Рано или поздно ему придется об этом рассказать. Но такое нелегко выговорить, так вдруг и духу не наберешься. Кроме того, он не доверял этой женщине. Ну, ладно.

— Я хочу взорвать тысячу двести фунтов пластика над стадионом, где будет проходить матч за суперкубок.

Девушка взглянула на Лэндера так, будто он со стыдом признался, что страдает половым извращением, которое ей особенно по вкусу. Спокойное дружеское сочувствие, сдерживаемое возбуждение. Милости просим.

— Но у вас нет пластика, не так ли, Майкл?

— Так, — проговорил он и, отведя глаза, спросил: — Вы можете его раздобыть?

— Это зависит от обстоятельств. Вам нужно слишком много.

Лэндер повернулся к ней так резко, что из шевелюры брызнула вода.

— Не надо таких речей, не желаю слушать. Говорите прямо.

— Если вы убедите меня, что сумеете устроить взрыв, если я докажу своему командиру, что вы сумеете утроить взрыв и устроите его. Вот тоща я смогу достать и достану вам пластик.

— Хорошо, это справедливо.

— Но я должна все увидеть. Я хочу поехать к вам домой.

— Почему нет?

Но они поехали к Лэндеру не сразу. У него был ночной рекламный полет, и он взял Далию с собой. Вообще в ночные полеты пассажиров не брали, а сиденья снимали, чтобы освободить место для компьютера, управляющего восемью тысячами лампочек, укрепленных на боках дирижабля. Но, потеснившись, найти местечко было можно. Фарли, второй пилот, причинил всем кучу неудобств во время двух последних полетов, когда брал с собой свою флотскую подружку. И не ему было ворчать из-за необходимости пожертвовать креслом в пользу этой молодой женщины. И он, и оператор компьютера облизывались, глядя на Далию, и развлекались тем, что обменивались в корме гондолы похабными жестами, когда Далиа и Лэндер не смотрели на них.

Манхэттен внизу был похож на осыпанный бриллиантами корабль. Дирижабль пролетел над ним на высоте 2500 футов и нырнул вниз, к алмазному кольцу стадиона Ши, где шел вечерний матч. Бока оболочки превратились в сияющие экраны, по которым ползли буквы: «Если кошка захворала, позови ветеринара», «„Уинстон“ — вот это вкус...» Эта надпись оборвалась на середине, и оператор, бранясь, завозился с перфорированной лентой.

Потом Далиа и Лэндер смотрели, как наземная обслуга в Лэйкхерсте ставит дирижабль на прикол до утра. Особое внимание при этом уделялось гондоле. Люди в халатах вытаскивали оттуда компьютер и снова устанавливали кресла.

Лэндер показал Далии крепкий поручень, шедший вокруг основания кабины, потом отвел ее в корму гондолы, и они стали смотреть, как снимают турбогенератор, питавший лампочки. Этот генератор — тяжелое узкое устройство, похожее очертаниями на окуня и имеющее кронштейн под три болта, который очень пригодится им в будущем.

К ним подошел Фарли.

— Ребята, вы что, всю ночь торчите здесь?

Далиа глуповато улыбнулась ему.

— Тут так интересно!

— Еще бы! — Фарли хихикнул, подмигнул и ушел.

По пути домой Далиа раскраснелась, глаза ее горели.

Дома она первым делом дала понять, что не ждет никаких проявлений чувств со стороны Лэндера, но в то же время старалась ничем не выказать неприязни к нему. Вот мое тело, оно здесь, потому что мне так удобно, — казалось, говорила она всем своим поведением. Она просто терпела его чисто физически, но так тонко и умело, что этого не выразить по-английски. И она была очень кротка.

Но когда речь заходила о деле, все менялось. Лэндер сразу понял, что большие познания в технике не дают ему права задирать нос. Ему пришлось объяснять свой замысел в мельчайших подробностях, растолковывая значение терминов, если Далиа не соглашалась с ним, то в основном в тех случаях, когда речь заходила об отношениях с людьми, и он убедился, что он отлично разбирается в человеческой природе, а особенно — в поведении испуганного человека, подвергающегося давлению. Даже если Далиа категорически не соглашалась с Лэндером, она выражала свое несогласие только словами, без помощи жестов или мимики. И поза ее, и выражение лица свидетельствовали лишь о сосредоточенности.

Когда технические трудности были преодолены, хотя бы в теории, Далиа поняла, что самая большая опасность таится в неуравновешенности Лэндера. Он был похож на хорошо отлаженную машину, управляемую малолетним убийцей. Значит, ей придется все больше и больше поддерживать его. А в таком деле Далиа не могла все рассчитать заранее и вынуждена была полагаться на чутье.

Шли дни, и Лэндер мало-помалу начал рассказывать ей о себе, но лишь то, что не могло причинить ему боли. Иногда по вечерам, чуть подвыпив, он без конца жаловался на несправедливые порядки в ВМС, жаловался до тех пор, пока Далиа не вставала и не уходила далеко за полночь в свою комнату. Лэндер оставался один и начинал осыпать проклятиями телевизор. А как-то ночью, когда она сидела на краешке его кровати, Лэндер, словно в подарок, рассказал ей о том, как впервые увидел дирижабль.

Он был восьмилетним мальчишкой с покрытыми сыпью коленками. Стоя на голой глиняной игровой площадке сельской школы, он вдруг посмотрел вверх и увидел воздушный корабль. Тот был серебристый и медленно полз против ветра над школьным двором, рассыпая леденцы на маленьких парашютиках. Майкл бежал в тени дирижабля до самого конца двора; другие дети тоже бежали с ним, хватая леденцы. Потом они очутились у края вспаханного поля, и тень стала удаляться, волнами перетекая через борозды от плуга. Одетый в короткие штанишки Лэндер растянулся на поле, разодрав колени. Он снова поднялся на ноги и следил за дирижаблем, пока тот не исчез из виду. Ладошка мальчишка сжимала леденец и парашют.

Пока Лэндер увлеченно рассказывал, Далиа легла рядом с ним и потянулась, внимательно слушая. Он вернулся к ней с игровой площадки с выражением детского любопытства на лице, озаренном светом тех далеких дней.

После этого Лэндер избавился от стыда. Она услышала о его затаенных желаниях и прониклась ими как своими собственными. Она приняла его всем телом. Ожидания ее были скромны, но жалость она дарила щедро. Далиа не замечала его уродства, и Лэндер почувствовал, что может рассказать ей абсолютно все. Он изливал ей душу, говоря о том, о чем не мог говорить прежде, даже с Маргарет. Особенно с Маргарет.

Далиа слушала его с сочувствием и сосредоточенным интересом, ни разу не вызвав тревоги или неприязни, хотя уже научилась держать с ним ухо востро, когда он заговаривал на определенные темы. Потому что Лэндер мог ни с того ни с сего обозлиться на нее за душевные раны, нанесенные ему другими. Далиа должна была знать Лэндера, и она очень хорошо изучила его, лучше, чем бы то ни было.

Да, верно, она делала это, чтобы использовать Лэндера в своих целях, но найдется ли хоть один человек, который согласится выслушивать другого просто так? Далиа могла бы сделать для него очень много, не будь ее целью убийство.

Полная откровенность Лэндера и собственные логические выкладки Далии дали ей возможность заглянуть в его прошлое. И она поняла, как именно выковывалось его оружие.

* * *

Школа Уиллет-Лорэнс — деревенская школа между городками Уиллет и Лорэнс в южной Калифорнии, 2 февраля 1941 года:

«Майкл, Майкл Лэндер, выйди к доске и прочти свое сочинение. Бадди Айзв, прошу тебя, будь повнимательнее. И тебя тоже, Эткинс-младший. Рим пылает, а вы двое пилите себе на скрипочке. Через шесть недель экзамены, и класс будут делить на овец и коз».

Майкла приходится выкликать еще дважды. Он кажется, на Удивление, маленьким, когда шагает между партами. В школе Уиллет-Лорэнс нет специальной программы для одаренных детей, и Майкл просто перескакивает через классы. В восемь лет он учится уже в четвертом.

Бадди Айзв и Эткинс-младший на прошлой перемене развлекались тем, что окунали второклассника головой в унитаз. Теперь эти двенадцатилетки были воплощенное внимание, но сосредоточились они на Майкле, а не на его сочинении.

Майкл знает, что расплата грядет. Он стоит перед классом в мешковатых коротких штанишках (единственные на весь класс короткие штаны) и едва слышным голосом читает свое сочинение. И знает, что придется платить. Он надеется, что это случится на площадке для игр. Пусть лучше его поколотят, чем окунут в унитаз.

Отец Майкла — священник, а мать — большая шишка в комитете родителей и учителей. Его нельзя назвать милым привлекательным ребенком. Сам он думает, что в его внешности есть какой-то ужасный изъян. Сколько он себя помнил, его всегда переполняли страшные и непонятные чувства. Он еще не умеет отличать гнев от ненависти к самому себе. Майкл постоянно видит себя мысленным взором — неказистого маленького мальчика в коротких штанишках, — и это зрелище ненавистно ему. Иногда он смотрит, как другие восьмилетки играют в кустах в ковбоев. Майкл и сам несколько раз пробовал играть с ними, кричал «пиф-паф!», вытягивая палец, как ствол пистолета. Но при этом чувствовал себя дурачком. И остальные с полным правом могли говорить, что он не ковбой, коль скоро играет «без веры».

Он возвращается обратно к своим одноклассникам, которым по 11 — 12 лет. Они разбиваются на команды, чтобы поиграть в футбол. Майкл стоит среди них и ждет. Если тебя выберут последним — не беда, главное, чтобы выбрали вообще. И вот он один, между игроками двух команд. Его так и не приняли ни в одну, ни в другую. Он замечает, какая из команд взяла себе игрока последней, и направляется на противоположную половину поля. Майкл видит себя со стороны. Вот он шагает к игрокам; острые коленки торчат из-под коротких штанишек. Он знает, что мальчишки сбились в кучку, чтобы посудачить о нем. Они поворачиваются спиной. Майкл не умеет клянчить, чтобы его приняли в игру. Он бредет прочь, лицо его пылает. На этой красной глиняной площадке нет места, где можно укрыться от чужих глаз.

Майкл — южанин, значит, он глубоко привержен кодексу чести. Если тебя вызывают на бой, ты должен драться. Мужчина суров, силен, прям и честен. Он умеет играть в футбол, любит охотиться и не позволяет дурно говорить о женщинах, хотя в тесном кругу приятелей и сам обсуждает их, не стесняясь скабрезностей.

Когда ты — беззащитный ребенок, приверженность кодексу чести может тебя погубить.

Майкл научился не драться с двенадцатилетками, если этого можно избежать. Ему говорят, что он трус, и он верит. Он простак и еще не умеет это скрывать. Ему говорят, что он маменькин сынок, и Майкл считает, что это, должно быть, правда.

Вот он и дочитал перед классом свое сочинение. Он знает, как будет смердеть дыхание Эткинса-младшего. Учительница говорит Майклу: «Хороший гражданин своего класса», и не понимает, почему он отворачивается от нее.

* * *

10 сентября 1947 года, футбольное поле на задах школы Уиллет-Лорэнс.

Майкл Лэндер идет играть в футбол. Он уже десятиклассник, но родители не знают, что он выходит на футбольное поле. Майкл считает это своим долгом, он хочет полюбить футбол так же, как его одноклассники. Майклу любопытно, как он выглядит. Футбольная форма делает его, на удивление, неприметным; надевая ее, он не видит себя со стороны. В десятом классе уже поздновато начинать играть в футбол, и Майклу приходится многому учиться. Его удивляет то, что остальные ребята относятся к нему вполне терпимо. После нескольких дней жестоких захватов и задержек они поняли, что, хотя Майкл — игрок еще своем наивный, он способен кое-чего добиться и полон желания учиться у них. Для него настали хорошие времена. Уже неделю — одна лафа. Но лот родители узнают, что он играет в футбол. Они ненавидят безбожника тренера, который, по слухам, держит дома спиртное. Преподобный Лэндер теперь входит в школьный попечительский совет. Отец и мать подъезжают на своем «кайзере» к площадке для тренировок. Майкл замечает их, лишь когда слышит свое имя. Мать подходит к боковой линии поля. Она шагает по траве, не сгибая ног. Преподобный Лэндер ждет в машине.

«Снимай этот обезьяний наряд!»

Майкл делает вид, будто не слышит. Он играет крайнего защитника в младшей команде и участвует в свалках вокруг мяча. Он видит каждую травинку на поле. Перед ним — нападающий с красной царапиной на голени.

Мать шагает вдоль боковой линии, потом пересекает ее. Она все ближе. Двести фунтов холодной ярости.

«Я сказала: снимай этот обезьяний наряд и лезь в машину!»

В этот миг Майкл мог бы спастись. Он мог наорать на мамашу. Да и тренер выручил бы его, будь он попроворнее и не трясись так за свою должность. Майкл чувствует, что больше не вынесет взглядов ребят. Теперь ему уже не быть с ними.

Они переглядываются, и видеть выражение их лиц выше его сил. Он трусцой бежит к сборному домику, который служит им раздевалкой. За спиной слышатся смешки.

Тренеру приходится дважды повторять команду возобновить игру. «Маменькины сынки нам тут без надобности», — говорит он остальным.

В раздевалке Майкл не торопится. Он аккуратно складывает снаряжение на скамью, кладет сверху ключ от шкафчика. Внутри какая-то тупая тяжесть. По виду не скажешь, что он злится.

По пути домой на него так и сыплются оскорбления. Да, отвечает Майкл, он понимает, в какое неловкое положение поставил своих родителей. Он должен был подумать о них. И серьезно кивает, когда ему напоминают, что следовало бы поберечь руки: ведь ему предстоит играть на пианино.

18 июля 1948 года: Майкл Лэндер сидит на заднем крыльце родительского дома, убогого пастората при баптистской церкви в Уиллете. Он чинит газонокосилку. Ремонт косилок и электроприборов приносит ему небольшой доход. Сквозь сетку, которой обтянута дверь, Майкл видит отца. Тот растянулся на кровати, заложив руки за голову, и слушает радио. Думая об отце, Майкл прежде всего вспоминает его вялые белые руки и кольцо выпускника церковной школы в Камберленд-Мейконе, болтающееся на безымянном пальце. На юге, как и во многих других местах, церковь — чисто женский общественный институт. Мужчины терпят ее ради мира в семье. Здесь, в общине, преподобный Лэндер не пользуется уважением мужчин, потому что ни разу не вырастил урожай, не сделал ничего толкового. Проповеди его скучны и бессвязны, он сочиняет их, пока хор тянет гимн. Преподобный Лэндер проводит большую часть времени, составляя письма к девушке, которую он знал в колледже. Письма эти отец не отправляет, а запирает в жестяной ящик в кабинете. Открыть цифровой замок под силу и ребенку. Майкл уже несколько лет читает эти письма. Так, потехи ради.

Когда наступила половая зрелость, Майкл Лэндер очень изменился. В пятнадцать лет он высок ростом и тщедушен. Ценой значительных усилий ему удалось стать крепким троечником. Несмотря ни на что, он сумел сделаться вежливым и приветливым парнем. Майкл знает анекдот про лысого попугая и неплохо рассказывает его.

Веснушчатая семнадцатилетняя девчонка помогла Майклу понять, что он мужчина, и это принесло огромное облегчение. Ему много лет твердили, что он ущербный, а проверить это Майкл не мог.

Но когда Майкл Лэндер начал расцветать, какая-то часть его естества отделилась от него, так и оставшись холодной и настороженной. Это была та самая часть, которой Майкл ощущал невежество одноклассников. Та самая часть, которая в минуты грусти рисовала перед глазами яркий образ некрасивого маленького ученика; та самая часть, которая разверзала под его ногами ужасную бездну, когда он чувствовал, что его новому облику угрожает опасность.

Маленький ученик по-прежнему стоит во главе сонмища ненависти. Он знает ответ на все вопросы, и девиз его веры — «будьте вы все прокляты». В пятнадцать лет Майкл Лэндер — парень что надо. Опытный наблюдатель, возможно, и заметит немногочисленные внешние признаки чувств, владеющих им. Но сами по себе эти признаки не вызывают тревоги. Он не выносит, когда оспаривают его первенство. Он никогда не испытывал склонности к расчетливо-дерзостному поведению, которое помогает выжить большинству из нас. Он даже не мог играть в азартные игры, он не переносит их. Умозрительно Лэндер понимает, что такое умеренная агрессивность, но сам он на нее не способен. С эмоциональной точки зрения для него существует либо приятная атмосфера, в которой можно жить, ни с кем не соревнуясь, либо война не на жизнь, а на смерть, во время которой трупы оскверняют и предают огню. Золотой середины для него нет — только две эти крайности. А значит, нет и отдушины. И отраву глотал куда дольше, чем это под силу большинству людей.

Майкл уверяет себя, что ненавидит церковь, но при этом молится много раз на дню. Он убежден: молитва быстрее дойдет до Бога, если принять определенную позу. Лучше всего прижаться лбом к колену. Если возникает нужда сделать это на людях, Майкл должен придумать какую-нибудь уловку, чтобы никто ничего не заметил, уронить что-то под стул и нагнуться, чтобы достать обороненное. Если молишься, стоя на пороге или касаясь рукой дверного замка, молитва тоже оказывается более действенной. Он часто молится за людей, присутствующих в его воспоминаниях, в тех коротких вспышках, которыми память неоднократно обжигает его каждый день. Сам того не желая, не в силах остановиться, он ведет в часы бодрствования мысленные диалоги. Сейчас он тоже беседует сам с собой:

— Старая мисс Фелпс, которая работает во дворе учительской... Интересно, когда она уйдет на пенсию? Она уже давно в нашей школе.

— Ты что, хочешь, чтобы она сгнила от рака?

— Нет! Иисусе, прости меня, я не хочу, чтобы она сгнила от рака. Лучше уж пусть я первым от него сгнию (тут он стучит по дереву). Боже, дорогой отец мой, сделай так, чтобы я первым сгнил от рака.

— Ты хотел бы взять свой дробовик и выпустить ее старые невинные кишки?

— Нет! Нет! Иисусе, отец мой, нет, не хотел бы. Я хочу, чтобы она была цела, невредима и счастлива. Она такая, какая есть, и не может быть другой. Она хорошая, добрая женщина. С ней все в порядке. Прости, Господи, что я чертыхаюсь.

— Ты хотел бы сунуть ее голову под газонокосилку?

— Нет. Нет. Иисусе, избавь меня от таких мыслей.

— К черту Святого Духа!

— Нет. Я не должен так думать! Я не буду так думать! Это смертный грех. Не будет мне прощения. Я не стану думать «к черту Святого Духа». Ой, я опять так подумал!

Майкл заводит руку за спину, чтобы коснуться задвижки на двери. Потом прикладывается лбом к колену. И вновь начинает заниматься газонокосилкой. Ему не терпится закончить ремонт. Он собирается учиться на летчика, и ему нужны деньги.

* * *

Лэндер с самого детства любил разные механизмы и знал в них толк, но тяга к технике превратилась в страсть, только когда он открыл для себя машины, в которые можно влезть, такие, которые превращались в его телесную оболочку. Сидя внутри такой машины, он сливался с ней. Он представлял себе, что и сам действует как машина. И маленький школьник никогда не вставал перед его мысленным взором.

Первым его самолетом был «пайпер-каб». Лэндер взлетал на нем с земляной площадки, поросшей травой. Сидя за штурвалом, он совсем не помнил и не ощущал себя; он видел только, как маленький самолетик валится на крыло, теряет скорость, падает в пике. Тело Лэндера приобретало форму самолета, краса и мощь машины становились его красой и мощью. Он чувствовал, как самолет обдувает ветром. Он испытывал ощущение свободы.

Когда Лэндеру исполнилось шестнадцать, он поступил на службу в ВМС и уже не вернулся домой. После первого прошения его не приняли в летное училище, и всю Корейскую войну он прослужил ответственным за боезапас на авианосце «Корал Си». На фотографии в альбоме он запечатлен стоящим под крылом «Корсара» вместе с обслугой, а рядом — стеллаж с осколочными бомбами. Все ребята из обслуги сияют улыбками и обнимают друг дружку за плечи. Не улыбается только Лэндер. Он держит в руках запал.

1 июня 1953 года, незадолго до рассвета, Лэндер проснулся в казарме для младших офицеров в Лэйкхерсте, штат Нью-Джерси. Он прибыл к новому месту службы среди ночи, и чтобы стряхнуть остатки сна, ему понадобился холодный душ. Потом он тщательно и опрятно оделся. Лэндеру шла военно-морская форма, он любил ее, ему нравилось, как он выглядит в ней, нравилось то, что она лишает его индивидуальности. Службу Лэндер знал, и его приняли здесь как своего. Сегодня он явится на новое место и будет готовить к испытаниям взрыватели противолодочных глубинных бомб, срабатывающие под давлением. Лэндер умело обращался с боеприпасами и, подобно многим людям, в глубине души неуверенными в себе, любил разнообразное оружие.

Прохладным утром он шагал к складу боеприпасов, с любопытством разглядывая все то, чего он не мог видеть ночью, когда прибыл сюда. Вот гигантские ангары с дирижаблями. Двери ближайшего со скрежетом открываются. Лэндер взглянул на часы и остановился на тротуаре. Из ангара медленно выполз сначала нос, а потом и весь корпус. Это был ЗПГ-1, вмещавший миллион кубических футов гелия. Лэндер еще ни разу не стоял так близко к дирижаблю. Серебристый воздушный корабль длиной в 324 фута отражал огненные лучи восходящего солнца. Лэндер трусцой побежал по асфальтированной площадке перед ангаром. Наземная обслуга, будто пчелиный рой, суетилась под дирижаблем. Один из двигателей левого борта взревел, и в воздухе позади него повис клуб синего дыма.

Лэндеру вовсе не хотелось вооружать дирижабли глубинными бомбами, загонять их в ангары или выгонять на улицу. Он не видел ничего, кроме рычагов управления.

* * *

Он с легкостью сдал следующий конкурсный экзамен в офицерское училище. Жарким июльским днем 1953 года Лэндер занял первое место среди двухсот восьмидесяти младших офицеров. Это дало ему возможность самому выбирать будущую службу. Он выбрал дирижабли.

Развитие кинетического чувства при управлении движущимися механизмами пока не получило убедительного объяснения. Некоторых людей, наделенных этим даром, называют «самородками», но такой термин тут не годится. Майкл Хэйлвуд, великий мотогонщик, был самородком. Самородком была Бетти Скелтон, и это подтвердит любой, кто видел, как она исполняет «кубинскую восьмерку» на своем маленьком биплане. Лэндер тоже был самородком. Сидя за рычагами управления дирижаблем, он освобождался от бремени собственной личности и становился уверенным, решительным, неуязвимым. Когда он летел, его свободный разум просчитывал все возможные варианты, предвидел трудности и разрешал их заранее, одну за другой.

К 1955 году Лэндер стал одним из самых искусных воздухоплавателей в мире. В декабре его назначили помощником командира на серию опасных вылетов с базы морской авиации в Саут-Веймауте, штат Массачусетс. Пилоты изучали последствия обледенения в непогоду. Эти полеты принесли командирам дирижаблей кубок Хармона за 1955 год.

А потом — Маргарет. Лэндер встретил ее в январе в офицерском клубе Лэйкхерста, где его чествовали после массачусетских полетов. Начинался лучший год его жизни.

Двадцатилетняя миловидная девушка только что приехала из Западной Виргинии. Лэндер, купающийся в лучах славы, облаченный в свой великолепный мундир, сразил ее наповал. Странное дело: он оказался ее первым мужчиной, и хотя обучать Маргарет искусству любви было очень приятно, впоследствии, когда он начал думать, что она бывает близка с другими, это обстоятельство усугубило его горе.

Они обвенчались в церкви Лэйкхерста, на стене которой висела мемориальная доска, сделанная из обломка дирижабля «Акрон».

Во всем, что касается Маргарет и службы, Лэндер привык считать себя самым-самым. Он летал на своем большом, самом длинном, самом стройном дирижабле в мире. Он был женат на самой симпатичной в мире женщине. Как же непохожа была Маргарет на его мать! Порой, когда мать снилась ему, Лэндер просыпался и подолгу любовался Маргарет, видя, насколько она красивее.

У них было двое детей; летом они брали лодку и ехали на побережье Нью-Джерси. Это были хорошие времена. Маргарет не отличалась особой сметливостью, но мало-помалу до нее дошло, что Лэндер не совсем такой, каким она его считала. Маргарет нуждалась в постоянной поддержке, а он в своем отношении к ней бросался из крайности в крайность. Иногда бывал навязчиво заботлив, но если на службе или дома что-то шло не так, становился холодным, уходил в себя. Временами ее приводили в ужас вспышки его жестокости.

Они больше не могли обсуждать свои дела. Лэндер либо делался раздражающе сух, либо вовсе отказывался разговаривать. У них даже не было возможности разрядиться, помахав кулаками.

В начале шестидесятых Лэндер проводил много времени вне дома. Он летал на гигантском ЗПГ-ЗУ. При длине в 403 фута это был самый крупный из когда-либо построенных мягких летательных аппаратов. Сорокафутовая радарная антенна, вращавшаяся внутри оболочки, служила важным звеном системы раннего оповещения. Лэндер был счастлив и вел себя дома сравнительно сносно. Однако развитие наземной сети систем дальнего обнаружения понемногу сводило на нет оборонительную роль дирижаблей, и в 1964 году Лэндер как пилот мягкого летательного аппарата ВМС перестал существовать. Его отряд распустили, дирижабли разобрали, и он очутился на земле. Его перевели в управленцы.

Он стал относиться к Маргарет хуже, чем когда-либо. Часы, проводимые вместе, наполнились жгучим молчанием. По вечерам Лэндер выспрашивал, как она провела день. За Маргарет не было никакой вины, но он не верил в это. Лэндер стал пренебрегать ее телом, и к концу 1964 года Маргарет проводила дни уже не так целомудренно, как прежде. Но искала она не столько плотских утех, сколько тепла и дружеского участия.

Во время вьетнамской экспансии Лэндер попросился в отряд вертолетчиков, и его охотно приняли. Теперь его отвлекало учение. Он снова летал. Он делал Маргарет дорогие подарки. Ей было не по себе из-за этого, она испытывала неловкость. Но лучше уж пускай будет так, чем как раньше.

Последний отпуск Лэндера перед отправкой во Вьетнам они провели на Бермудах. И если в разговорах, которые вел Лэндер, было слишком много рассуждений о винтокрылых машинах, то по крайней мере он оказывал жене внимание, а порой даже давал доказательства своей любви. Маргарет откликнулась. Лэндеру казалось, что он никогда еще так не любил ее.

* * *

10 февраля 1967 года Лэндер в сто четырнадцатый раз отправился в спасательный полет с борта авианосца «Тикондерога» в Южно-Китайском море. Через полчаса после захода луны он завис над черным океаном против Донгхоя. Ему надлежало занять позицию в 15 милях от берега и ждать Ф-4 и «скайрейдеров», возвращающихся после налета. Один из «фантомов» был подбит. Пилот доложил, что правый двигатель выведен из строя и начинается пожар. Он попробует дотянуть до моря, а потом катапультируется вместе с напарником.

Сидя в наполненной грохотом кабине вертолета, Лэндер беспрерывно переговаривался с летчиком. Вьетнам лежал по левому борту — огромная черная масса в ночи.

— Динг ноль один, когда окажетесь над водой, включите для меня огни, если они у вас работают.

Лэндер мог отыскать экипаж «фантома» в воде и по их радиомаячку, но он хотел выиграть как можно больше времени.

— Мистер Диллон, — сказал он стрелку, — будем снижаться, держась вашим бортом к суше. Операторы сообщают, что поблизости нет наших кораблей. Любая лодка, кроме резиновой, вражеская.

— У меня второе возгорание, — загремел в наушниках голос пилота «фантома». — Кабина наполняется дымом. Мы прыгаем.

Пилот выкрикнул координаты и отключился, прежде чем Лэндер успел их повторить.

Он знал, что там сейчас происходит. Двое летчиков опускают на лицо брезентовые капюшоны, которые сдувает ветром. Потом они вылетают в холодную пустоту, кубарем вертясь в своих креслах. Кресла падают. Противный рывок и стремительный спуск сквозь тьму вниз, в джунгли.

Лопасти винта рассекали морской воздух. Лэндер направил большой вертолет к земле. У него был выбор: или дождаться воздушного прикрытия, пытаясь связаться с летчиками по радио, или идти прямо к ним.

— Вон, сэр, смотрите! — сказал второй пилот.

Примерно в миле от берега в глубине суши ударил огненный фонтан. «Фантом» взорвался в воздухе. Лэндер был над береговой линией, когда поступил сигнал радиомаяка. Он запросил воздушное прикрытие, но дожидаться не стал. Погасив огни, вертолет заскользил над двойным пологом леса.

На узкой ухабистой дороге мелькнул световой сигнал. У этих ребят хватило ума обозначить место приземления. Винт вполне умещался между стенами деревьев по сторонам дороги. Приземлиться и подобрать людей будет быстрее, чем подтягивать их по очереди на крюке.

Вниз, точно между деревьями. Пропеллер прибивает к земле траву на обочинах дороги. И вдруг ночь наполнятся оранжевыми вспышками, кабина превращается в решето, забрызганное кровью второго пилота. Вертолет бешено раскачивается; воняет горелой резиной.

* * *

Бамбуковая клетка была слишком коротка, и Лэндер не мог вытянуться в полный рост. Пулей ему раздробило руку, боль была страшная и не утихала ни на миг. Временами он бредил. Обработать рану было нечем, у его пленителей нашелся только стрептоцид из старой французской аптечки. Они вытащили из клетки тонкую планку и накрепко привязали ее к руке. В ране беспрерывно пульсировала боль. Трое суток продержав Лэндера в клетке, низкорослые жилистые солдаты погнали его на север, в Ханой. Они были облачены в заляпанные грязью черные робы и держали в руках чистенькие автоматы АК-47.

За первый месяц заточения в Ханое Лэндер ополоумел от боли в руке. Он сидел в одной камере со штурманом ВВС, бывшим преподавателем зоологии, по имени Йергенс. Тот накладывал на руку влажные повязки и пытался в меру сил утешить Лэндера, но Йергенс был в плену уже долго и сам пребывал в очень плачевном состоянии. Через тридцать семь суток после прибытия Лэндера Йергенс дошел до ручки. Он принялся орать в камере и никак не мог остановиться. Лэндер плакал, когда его увели.

Как-то днем, на пятой неделе плена, в камеру вошел молодой вьетнамский врач с маленькой черной сумкой. Лэндер шарахнулся прочь, но двое охранников схватили его и держали, пока врач вкалывал в руку обезболивающее. Облегчение было огромное, будто Лэндера окатили прохладной водой. Через час, пока он еще что-то соображал, ему предложили сделку.

Лэндеру объяснили, что здравоохранению Демократической Республики Вьетнам не под силу лечить даже своих раненых. Тем не менее к нему пришлют хирурга, ему будут давать обезболивающее. Но только если он подпишет признание в совершении военных преступлений. Лэндер понимал, что, если не подлатать кисть, превратившуюся в кровавое месиво, он может потерять и ее, и всю руку. И тогда уж ему больше не летать. Он не думал, что дома всерьез воспримут признание, подписанное при таких обстоятельствах. А если и воспримут, рука ему дороже любого доброго мнения. Действие анестезии ослабевало, и пульсирующая боль возвращалась в руку. Лэндер согласился.

Но он не был готов к тому, что произошло потом. Когда он увидел трибуну и комнату, набитую военнопленными, которые сидели, будто ученики в классе, когда узнал, что ему предстоит прочесть им свое признание, он буквально оцепенел.

Лэндера выпихнули в предбанник. Здесь чья-то провонявшая рыбой крепкая ладонь зажала ему рот, а охранник принялся выкручивать запястья. Лэндер был на грани обморока. Он неистово закивал головой, преодолевая сопротивление вонючей ладони. Тогда ему сделали еще один укол, а руку спрятали под куртку, от глаз подальше, и накрепко привязали.

Щурясь от яркого света, он читал свое признание под стрекот кинокамеры.

В первом ряду сидел похожий на ощипанного ястреба мужчина с лысой, покрытой шрамами головой. Это был полковник Ральф Де-Йонг, старший по чину офицер в лагере военнопленных. За четыре года плена полковник Де-Йонг провел 258 суток в одиночном заключении. Когда Лэндер дочитал свое признание, полковник Де-Йонг внезапно сказал так, что его было слышно всем, кто находился в комнате:

— Все это — ложь!

Двое охранников тотчас же набросились на него и выволокли вон. Лэндеру пришлось читать признание еще раз. Де-Йонг просидел в карцере сто дней на рисе и воде.

Северные вьетнамцы подлечили Лэндеру руку в госпитале на окраине Ханоя. Это было унылое здание, оштукатуренное изнутри; на выбитых окнах висели тростниковые шторы. Работу свою врачи сделали скверно. Красноглазый хирург, занимавшийся Лэндером, не имел достаточной квалификации, чтобы привести в порядок багрового кровавого паука, привязанного к его операционному столу. У него было совсем мало наркоза, но нашлась проволока из нержавейки. Хватило и перевязочного материала, и терпения. Мало-помалу рука снова начала действовать. Врач говорил по-английски и практиковался, беседуя во время работы с Лэндером. Разговоры были такие нудные, что Лэндер едва не сошел с ума.

Пока врач трудился, Лэндер отчаянно искал, чем бы ему отвлечься. Он был готов смотреть на что угодно, только не на свою руку. Наконец он увидел в углу операционной старый французский ресуситатор, который явно стоял без дела. Он приводился в действие электромотором постоянного тока, снабженным маховиком на эксцентрике, который надувал мехи. Задыхаясь от боли, Лэндер спросил врача, что стряслось с этим механизмом.

— Мотор сгорел, и никто не знает, как исправить.

Шаря взглядом по углам в надежде отвлечься от боли, Лэндер прочел врачу лекцию о якорях электромоторов и замене их обмоток. Лицо его было усеяно капельками пота.

— Вы могли бы отремонтировать его? — спросил доктор, сосредоточенно насупив брови. Он вязал крошечный узелок. Тот был не больше головы муравья. Не больше зубной пломбы. Больше, чем палящее солнце.

— Да. — Лэндер рассказал ему о катушках и медной проволоке. Многие слова ему так и не удалось выговорить до конца.

— Ну вот, — произнес врач, — пока довольно с вас.

Большинство американских военнопленных, по мнению командования армии США, вело себя достойно. Они годами ждали возвращения на родину, чтобы четким движением отдать честь, поднеся руку ко лбу. Глаза у них ввалились, но это по-прежнему были исполненные решимости, неунывающие люди, сильные личности, способные жить одной лишь верой.

Полковник Де-Йонг принадлежал к их числу. Когда он вышел из карцера и вновь стал во главе военнопленных, вес его не превышал сто срока фунтов. Глубоко ввалившиеся глаза горели красным огнем, будто глаза мученика, в которых отражается пламя костра. Полковник вынес свой приговор Лэндеру не сразу, а лишь когда увидел, как тот сидит в камере с мотком проволоки и чинит вьетнамский движок. Рядом с Лэндером стояла тарелка, на которой валялись рыбьи кости.

Де-Йонг распорядился, чтобы Лэндера бойкотировали в бараке. И он превратился в отверженного. С ним соглашался разговаривать только Йергенс, но того часто сажали в карцер — всякий раз, когда он начинал кричать и не мог остановиться.

Ослабленный ранением, терзаемый малярией, Лэндер чувствовал, как его личность вновь распадается на две столь не подходящие друг к другу половинки. С одной стороны — ненавидящий всех и ненавидимый всеми ребенок. С другой — мужчина, такой, каким Лэндер хотел бы быть, мужчина, образ которого он создал в своем воображении. Он опять начал вести мысленные диалоги, но теперь голос мужчины, голос разума звучал громче. Так он провел шесть лет. И чтобы ребенок в конце концов одержал верх и научил мужчину убивать, понадобилось нечто большее, чем тюрьма.

На Рождество, последнее Рождество, которое ему суждено было встретить в плену, Лэндеру вручили письмо от Маргарет. Она сообщала, что нашла работу. Дети здоровы. В конверте лежала фотография: Маргарет с дочерьми возле дома. Дочери подросли и вытянулись, Маргарет намного располнела. На земле перед ними лежала тень фотографа. Она была длинная и падала на Маргарет и детей. Лэндеру хотелось бы узнать, кто делал снимок. Он смотрел на эту тень чаще, чем на свою жену и дочерей.

* * *

15 февраля 1973 года Лэндера привезли в ханойский аэропорт, и он взошел на борт военного транспортного самолета Си-141. Санитар пристегнул его ремнем. Лэндер не смотрел в иллюминатор.

Полковник Де-Йонг тоже сидел в самолете, хотя узнать его было нелегко. Последние два года он подавал остальным пример неповиновения, поэтому ему сломали нос и выбили зубы. Теперь он подал всем пример презрения к Лэндеру. Если Лэндер и заметил это, то виду не показал. Изможденный, с болезненно-желтым лицом, он каждую секунду в страхе ждал приступа малярийного озноба. Военный врач, летевший с пленными, внимательно следил за ним. По проходу безостановочно сновала тележка с прохладительными напитками.

На борту было несколько офицеров, которых прислали побеседовать с военнопленными, если у них возникнет желание выговориться. Один из них сидел рядом с Лэндером. Лэндер не был расположен к беседе, и офицер указал ему на тележку со снедью. Лэндер взял бутерброд и надкусил его. Жевнув несколько раз, он выплюнул кусок в бумажный пакетик, а остаток бутерброда сунул в карман. Потом положил туда еще один.

Офицер начал было уверять его, что бутербродов много, но потом раздумал. Он похлопал Лэндера по руке. Никакой реакции.

Филиппины. База ВВС Кларк-Филд. Оркестр, командир базы. Все готовы к торжественной встрече. Телекамеры. Полковник Де-Йонг должен первым покинуть самолет. Он пошел к двери, увидел Лэндера и остановился. На миг лицо его исказилось от ненависти. Лэндер поднял на полковника глаза и быстро отвернулся. Его трясло. Де-Йонг открыл было рот, но тут черты его лица едва заметно смягчились, и он зашагал по проходу дальше, к солнечному свету и приветственным возгласам.

Лэндера отвезли в военно-морской госпиталь Сент-Альбан в Куинсе. Там он начал вести дневник, но надолго его не хватило. Писал он очень медленно и старательно. Лэндер боялся, что, если станет писать быстрее, перо выйдет из повиновения и выведет на бумаге что-нибудь такое, чего ему вовсе не хочется видеть.

Вот первые четыре записи из этого дневника:

"Сент-Альбан, 2 марта. Я на свободе. Последние восемь дней Маргарет ежедневно посещала меня. На этой неделе приезжала трижды. Она хорошо выглядит, но там, во Вьетнаме, я представлял ее совсем другой. У Маргатер такой вид, будто она все время удовлетворена. Два раза привозила девочек. Они и сегодня были тут. Просто сидели, глазели на меня и оглядывали палату. Я держал руку под простыней. Что им делать в больнице? Разве что ходить в кафе и пить кока-колу. Не забыть бы наменять мелочи, а то Маргарет пришлось им давать... Наверное, я кажусь им странным. Маргарет очень добра, терпелива, и девочки ее слушаются. Прошлой ночью мне опять снился Ласка, и сегодня я разговаривал с ними рассеянно. Маргарет приходится поддерживать беседу.

Сент-Альбан, 12 марта. Врачи говорят, что у меня тропическая малярия, поэтому я зябну так нерегулярно. Пичкают меня хинином, но он действует не сразу. Сегодня озноб начался, когда тут была Маргарет. У нее теперь короткая стрижка. Не очень похожа на себя, но пахнет приятно. Она держала меня, пока одолевал озноб. Она была теплая, но отворачивала лицо. Надеюсь, от меня не воняет. Может, дело в моих деснах? Боюсь, Маргарет что-нибудь прослышит. Надеюсь, она не видела фильм.

Добрые вести. Доктора считают, что моя рука повреждена только на десять процентов. Это не должно помешать мне летать. Рано или поздно придется показать руку Маргарет и детям.

Сент-Альбан, 20 марта. Йергенс лежит в палате дальше по коридору. Надеется вернуться на преподавательскую работу, но его дела плохи. По-моему, мы просидели вместе ровно два года. Он говорит, что 745 суток. Он тоже видит сны. Иногда Ласку. Не выносит, когда дверь палаты закрыта. Это его карцер доконал. Они не могли поверить, что он не нарочно орет в камере по ночам. Ласка кричал на него и звал генерала Смегму. По-настоящему Смегму звали капитан Леброн Нху, я должен это запомнить. Наполовину француз, наполовину вьетнамец. Они прижимали Йергенса спиной к стене и хлестали по щекам, а он говорил при этом:

«Многие виды растений и животных несут в себе летальные факторы, которые, если организм гомозиготный, прекращают свое развитие на определенном этапе, и особь погибает. Особенно примечательны в этом отношении желтые домовые мыши, mus musculus, которые никогда не дают породистый приплод. Тебе это должно быть интересно, Смегма (на этом месте они принимались тащить его вон из камеры). Если желтую мышь скрестить с какой-нибудь не-желтой, половина мышат получатся желтыми, а половина — не-желтыми (Йергенс хватается за решетку, и Ласка выходит из камеры, чтобы ударить его по пальцам), чего и следует ожидать от скрещивания желтого гетерозиготного животного с не-желтым гомозиготным, таким, как, к примеру, агути, или горбатый заяц, — маленький прожорливый тонколапый грызун, похожий на кролика, но имеющий уши меньшего размера. При скрещивании двух желтых особей в приплоде в среднем на две желтые особи будет приходиться одна не-желтая, тогда как ожидаемое соотношение — один чисто желтый или два гетерозиготных желтых на одного не-желтого (с пальцев Йергенса капает кровь, когда его, все еще орущего, волокут по коридору). Но дело в том, что гомозиготный желтый гибнет еще в утробе матери! Это ты и есть, Смегма. Ползучий гад с короткими кривыми ножками генетически проявляет себя так же, как желтая мышь».

За это Йергенс получил полгода карцера и лишился всех зубов из-за кормежки. Свою лекцию о желтой мыши он выцарапал на планках койки, и я часто перечитывал ее, когда его увели.

Но довольно с меня мыслей об этом. Нет, не довольно. Когда-нибудь потом я смогу повторить про себя эту лекцию, если меня одолеют всякие там думы. Надо будет поднять свой матрац и посмотреть: вдруг еще кто-нибудь в этом госпитале царапал на планках.

Сент-Альбан, 1 апреля 1973 года. Через четыре дня я могу ехать домой. Я уже сообщил Маргарет. Она попросит подменить ее на работе и заберет меня. Теперь, когда я поокреп, надо следить за своими нервами. Я вспылил сегодня, когда Маргарет сказала, что договорилась об обмене машины. Говорит, заказала универсал еще в декабре, так что теперь он готов. Не могла, что ли, потерпеть? Я бы заключил куда лучшую сделку. Говорит, продавец добился для нее каких-то особых условий. И вид у нее был чопорный какой-то.

Будь у меня угломер, нивелир, штурманские таблицы и бечевка, я мог бы и без календаря определять даты. В течение часа солнце светит прямо мне в окно. Деревянная решетка между оконными рамами отбрасывает на стену крестообразную тень. Измерив ее на стене и вычислив угол падения солнечных лучей, я мог бы узнать число, поскольку мне известно, на какой широте и долготе находится госпиталь".

* * *

Возвращение Лэндера нелегко далось Маргарет. Пока его не было, она начала устраивать новую жизнь, с новыми людьми, и теперь вынуждена была прервать это обустройство, чтобы принять его домой. Вероятно, она бросила бы Лэндера в 1968 году, вернись он тогда домой после первой отправки на фронт, но пока он был в плену, Маргарет не считала возможным возбуждать дело о разводе. Она старалась быть честной, и ей была невыносима сама мысль о том, чтобы оставить мужа, пока он болен.

Первый месяц прошел ужасно. Лэндер был очень нервозен, и пилюли не всегда помогали ему успокоиться. Он не мог выносить запертых дверей, даже ночью, и после полуночи рыскал по дому, убеждаясь, что они открыты. По двадцать раз на дню он залезал в холодильник, дабы увериться, что там вдоволь еды. Дети держались почтительно, но говорили с отцом о незнакомых ему людях.

Он шел на поправку и поговаривал о возвращении на службу. По сводкам в Сент-Альбан, за два первых месяца он прибавил в весе восемнадцать фунтов.

Но из бумаг генерального адвоката ВМС явствовало, что 24 мая Лэндера вызвали на закрытые слушания и предъявили обвинение в пособничестве неприятелю. Рапорт подал полковник Ральф Де-Йонг.

Согласно протоколам заседания, на слушаниях был показан отрывок из северо-вьетнамского пропагандистского фильма, после чего ответчик в течение четверти часа выступал с речью в свою защиту. Затем он и полковник Де-Йонг дали свидетельские показания.

Дважды в протоколе упоминалось, что, обращаясь к комиссии, обвиняемый называл ее членов «мама». Позднее военные юристы сочли эти выдержки следствием типографских ошибок при печатании протоколов.

Учитывая примерный послужной список обвиняемого, а также памятуя о том бесстрашии, с каким он бросился выручать экипаж сбитого самолета (что и привело к его пленению), возглавлявшие слушания офицеры были настроены весьма снисходительно. К протоколу подшит рапорт за подписью полковника Де-Йонга. В нем говорилось, что поскольку министерство обороны не хотело бы огласки сведений о недостойном поведении военнопленных, он готов отказаться от своих обвинений «ради более ощутимой пользы делу», но при условии, что Лэндер подаст в отставку.

Ему предложили выбор: либо отставка, либо военно-полевой суд. Лэндер боялся, что не выдержит еще одного просмотра фильма. К протоколу подшита копия его прошения об отставке из ВМС Соединенных Штатов.

Лэндер в оцепенении покинул зал слушаний. Ощущение было такое, будто ему оторвали руку или ногу. А ведь скоро придется все рассказать Маргарет. Она никогда не упоминала о фильме, но догадается, почему он попал в отставку. Он брел по Вашингтону, куда глаза глядят — одинокая фигура в ярком свете весеннего дня, в опрятном мундире, который ему уже никогда не носить. Перед мысленным взором пробегали кадры фильма — все до мельчайших подробностей. Только вместо робы военнопленного на нем почему-то оказались шорты. Лэндер присел на скамью возле Овальной площади. До реки и Арлингтонского моста было не так уж и далеко. Интересно, гробовщик сложит ему руки на груди? И можно ли в предсмертной записке попросить, чтобы здоровую руку поместили сверху? Не расползутся ли чернила на записке, которую найдут у него в кармане? Он смотрел на памятник Вашингтону, но не видел его. То есть видел, но так, будто тот стоял в конце какого-то тоннеля. Так видит предметы самоубийца. Монумент стоял в ярком светлом круге, будто мушка в перекрестье телескопического прицела. Какая-то штуковина вдруг попала в поле зрения и поползла через светлое круглое поле. Она была выше и чуть позади «перекрестья».

Серебристый воздушный корабль его детства, мягкий дирижабль фирмы Олдридж! Он слегка барсил, идя против ветра позади стальной иглы монумента, и Лэндер вцепился в край скамьи, будто в колесо набора высоты. Дирижабль разворачивался, все быстрее и быстрее по мере того, как его правый борт попадал под ветер. Слегка дрейфуя, он с рокотом прошел над головой Лэндера, и с ясного весеннего неба на него, казалось, снизошла надежда.

Компания Олдридж с радостью приняла Майкла Лэндера на работу. Если начальство и знало, что он в течение 98 секунд позорил с экрана свою страну, то никто ни словом не обмолвился об этом. По мнению компании, летал он превосходно, и это было вполне достаточно.

Чуть ли не полночи накануне пробного полета Лэндер трясся от волнения. Полная мрачных предчувствий Маргарет отвезла его на летное поле в каких-то пяти милях от дома. Но она тревожилась напрасно. Уже шагая к дирижаблю, Лэндер сделался другим человеком. Его вновь захлестнули давно забытые чувства. Они преисполнили Лэндера воодушевления, умиротворили сознание, уняли дрожь в руках.

Полет оказался для него чудодейственным лекарством. Для какой-то частицы его естества. Но разум Лэндера напоминал цеп. По мере того, как в нему возвращалась уверенность, та часть сознания, которой он эту уверенность впитывал, невольно придавала еще большую силу ударам, наносимым душе другой половиной разума. Осенью и зимой 1973 года унижение, пережитое в Ханое и Вашингтоне, терзало его мозг сильнее, чем когда-либо прежде. Контраст между самооценкой и тем, как с ним обошлись, становился все ярче, все непристойнее.

Уверенность в себе не могла поддержать его в черные часы. Он обливался потом, мучился кошмарами и оставался импотентом. И однажды ночью полный питаемой страданием ненависти ребенок шепнул взрослому мужчине:

— Сколько же еще ты заплатил за все это? Сколько еще? Маргарет мечется во сне, не так ли? Как ты думаешь, может, она малость поблудила, пока тебя не было?

— Нет.

— Дурень. Спроси ее.

— Мне нет нужды ее спрашивать.

— Рохля. Тупица.

— Заткнись.

— Пока ты визжал в своей камере, она тут обнимала одного ногами.

— Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.

— А ты ее спроси.

Он спросил. Как-то холодным вечером в конце октября. Ее глаза наполнились слезами, она выбежала вон из комнаты. Есть ли за ней вина?

Лэндера начали терзать мысли о ее неверности. Он спросил аптекаря, продлевала ли Маргарет действие рецепта на противозачаточные пилюли последние два года. «Не вашего ума депо», — ответили ему. Лежа рядом с женой после очередного конфуза, он страдал оттого, что воображение зримо рисовало ему сцены ее совокупления с другими. Иногда этими другими были Бадди Айвз и Эткинс-младший. Один лежал на Маргарет, второй дожидался своей очереди.

Лэндер научился держаться подальше от жены, когда его охватывал гнев, а в душу закрадывалось подозрение. Часть вечеров он проводил, возясь в мастерской при гараже. В другие вечера пытался завязать с Маргарет непринужденный разговор, подробно выспрашивая, как она провела день и все ли в порядке у детей с учебой.

Маргарет ввело в заблуждение физическое выздоровление мужа и его успехи на службе. Она полагала, что он практически здоров, и уверяла: импотенция пройдет. Маргарет рассказала ему, что консультант из ВМС беседовал с ней об этом незадолго до возвращения Лэндера домой. Она так и сказала: импотенция.

Устроители первого весеннего турне дирижабля ограничились северо-востоком, и Лэндер мог жить дома. Второе турне должно было пройти вдоль восточного побережья до самой Флориды. Ему предстояло уехать на три недели. Накануне отъезда друзья Маргарет устраивали вечеринку, и чета Лэндеров получила приглашение. Лэндер был в добром расположении духа. По его настоянию они отправились в гости.

Милое общество состояло из восьми супружеских пар. Закуски и танцы. Лэндер не танцевал. Лоб его покрылся испариной, когда он скороговоркой рассказывал горстке взятых им в плен мужей про балансовую и амортизационную системы дирижаблей. Прервав лекцию, Маргарет повела мужа смотреть внутренний дворик. Когда он вернулся, разговор шел уже о профессиональном футболе. Лэндер опять взял слово, чтобы продолжить с того момента, на котором его прервали.

Маргарет танцевала с хозяином дома. Два раза. Во второй, когда смолкла музыка, хозяин на миг задержал ее руку в своей. Лэндер наблюдал за ними. Маргарет и хозяин тихо беседовали, и Лэндер знал, что разговор шел о нем. Он как раз объяснял устройство цепных шторок, а его слушатели, потупясь, смотрели в свои стаканы. Маргарет очень осторожна, подумал Лэндер. Но он видел, что она буквально упивается вниманием мужчин. Она будто всасывала его кожей.

По пути домой он молчал, бледный от ярости.

Наконец, когда они оказались у себя на кухне, Маргарет больше не смогла выносить его молчание.

— Почему бы тебе не начать орать и этим решить дело? — спросила она. — Давай же, говори, что у тебя на уме.

Котенок Маргарет вбежал на кухню и потерся о ногу Лэндера. Боясь, как бы муж не дал ему пинка, она подхватила котенка на руки.

— Скажи же, чем я тут занималась, Майкл. Мы прекрасно проводили время, не правда ли?

Она была так хороша! И уверена в своей красоте. Лэндер промолчал. Он быстро подошел к Маргарет и заглянул ей в лицо. Она не попятилась прочь. Он никогда не бил ее, не мог ударить. Схватив котенка, он бросился к люку машины для измельчения мусора. Когда Маргарет поняла, что он задумал, котенок уже был внутри. Она подбежала к люку, вцепилась в плечи Лэндера, и тут он включил машину. Она слышала визг до тех пор, пока ножи машины не добрались до внутренностей котенка, обрубив ему лапы и хвост. И все это время Лэндер неотрывно смотрел ей в лицо.

Крики Маргарет разбудили детей. Той ночью она спала в их комнате, а когда рассвело, услышала, что Лэндер уходит из дома.

Он послал ей цветы из Норфолка. Попробовал дозвониться из Атланты. Она не подошла к телефону. Он хотел сказать, что понимает всю беспочвенность своих подозрений, что они — плод больного воображения. Он отправил ей длиннющее письмо из Джексонвилла, в котором говорил, что сожалеет, что был жесток, несправедлив и безумен, что никогда больше не сделает ничего подобного.

На десятый день трехнедельного турне второй пилот подводил дирижабль к посадочной мачте, когда внезапно налетевший порыв ветра подхватил его и швырнул на грузовичок технического обслуживания. Оболочка лопнула. Дирижаблю предстояло провести на земле весь день и всю следующую ночь, пока не будет закончен ремонт. Лэндер не мог просидеть столько времени в своей комнате в мотеле, ничего не зная о Маргарет.

Он сел в самолет, отбывавший в Ньюарк. В Ньюарке, в магазине, где продавали домашних животных, купил милого персидского котенка. Домой он попал к полудню. Тут было тихо, дети уехали в лагерь.

Машина Маргарет стояла на дорожке. Чайник грелся на медленном огне. Лэндер хотел подарить ей котенка и попросить прощения, а потом они обнимутся, и она простит его. Он вытащил котенка из багажника, расправил ленточку у него на шейке и поднялся по лестнице.

Незнакомец полулежал на кушетке, а Маргарет прыгала на нем верхом, груди ее ходили ходуном. Они увидели Лэндера, только когда тот вскрикнул. Борьба была недолгой. Лэндер еще не окреп, а незнакомец был крупный и ловкий. И он был напуган. Дважды врезав Лэндеру по виску, он смылся вместе с Маргарет.

Лэндер сидел на полу, прижавшись затылком к стене. Из уголка разинутого рта текла струйка крови, в глазах — пустота. Свисток чайника заливался не меньше получаса. Лэндер не шевелился. Вода выкипела, и дом наполнился вонью горелого металла.

* * *

Когда боль и ярость достигают такой силы, что мозг уже не в силах справиться с ними, человек может вдруг испытать странное облегчение, но при этом какая-то часть его естества должна умереть.

Почувствовав, как умирает его воля, Лэндер ухмыльнулся страшной кровавой ухмылкой. Ему показалось, что воля вытекает из него через рот и нос вместе с тонкими струйками пара от дыхания. И тогда пришло облегчение. Все кончилось. О, все кончилось. Для половины его сознания.

Останки Лэндера еще будут дергаться, будто лапки лягушки, попавшей на сковороду, еще будут кричать, чтобы стало легче. Но никогда больше не вонзит он свои зубы в колотящееся сердце злобы. А злобе уже не вырвать из груди его бьющееся сердце и не вымазать им его лицо.

То, что осталось, могло жить, мирясь с яростью, потому что эта половина души была порождением ярости и ярость стала ее неотъемлемой частью. И буйно разрослась там, подобно сорняку.

Лэндер встал и умылся. Покинув дом и вернувшись во Флориду, он успокоился. Разум его был холоден, как кровь змеи. Никаких мысленных диалогов. Теперь в ушах звучал только один голос. Мужчина был собран, потому что мальчик нуждался в нем, в его сметливом разуме и умных пальцах, которые помогут и ему тоже испытать облегчение. А для этого нужно убивать, убивать, убивать, убивать. И умереть.

Лэндер еще не знал, что именно он сотворит, но когда ему пришлось несколько недель провисеть над набитыми до отказа стадионами, его осенило. А поняв, что он сделает, Лэндер начал искать средства для воплощения задуманного. Но раньше, чем он успел их найти, приехала Далиа. Она уже кое-что слышала о людях, пребывающих в подобном состоянии. А чего не слышала — до того во многом могла дойти своим умом.

Он был пьян, когда рассказывал Далии, как застал в доме Маргарет с любовником. После этого он впал в неистовство.

Далиа отключила его, ударив подушечкой ладони по голове чуть позади уха. Наутро Лэндер не помнил, что она ударила его.

Прошло два месяца, прежде чем Далиа почувствовала, что уверена в нем. Два месяца она слушала его, следила за тем, как он строит планы, смотрела, как он летает, лежала рядом с ним по ночам.

Обретя уверенность, Далиа рассказала все Хафезу Наджиру, и Наджир нашел, что план хорош.

А теперь, когда взрывчатка плывет по морю на борту сухогруза «Летиция», приближающегося к Соединенным Штатам со скоростью двенадцати узлов, весь проект может сорваться из-за предательства капитана Лармозо и, возможно, Бенджамина Музи. Может быть, Лармозо полез в ящики по указке Музи? Может быть, Музи решил прикарманить задаток, продать Далию и Лэндера американским властям, а пластик — кому-нибудь еще? Если так, они не могут рисковать и забирать взрывчатку с нью-йоркского причала. Они должны завладеть пластиком в открытом море.

Глава 6

С виду лодка была самая обыкновенная — 38 футов, стройная, рыболовно-спортивная, годная для плавания по узким заливам. Такими пользуются толстосумы, которым вечно не хватает времени. Каждые выходные флотилии похожих яхт устремляются на восток, наперерез волнам, неся на борту пузатых дядюшек в бермудских шортах. Они отправляются к глубоководным впадинам у побережья Нью-Джерси, где кормится крупная рыба.

В век лодок из стекловолокна и дюрали эта была построена из филиппинского красного дерева и имела двойную обшивку борта. Лодка была красивая, крепкая и стоила кругленькую сумму. Даже надстройка была деревянная, но это не сразу бросалось в глаза, потому что доски покрывала краска. Дерево, как известно, почти незаметно для радара.

В машинном отделении теснились два больших дизеля с турбонаддувом. Почти все пространство, отводимое на обычной яхте под камбуз и кают-компанию, здесь было принесено в жертву и отдано под дополнительные запасы топлива и воды. Едва ли не весь сезон владелец яхты гонял ее по Карибскому морю, доставляя по ночам гашиш и марихуану с Ямайки в Майами. Зимой лодка отправлялась на север и сдавалась напрокат, но только не рыболовам. Хозяин драл 2000 долларов в сутки плюс плату за стоянку, но зато не задавал никаких вопросов. Чтобы заплатить за стоянку, Лэндер выправил закладную на свой дом.

Лодка стояла в сарайчике, в самом конце ряда безлюдных причалов на Томс-Ривер, напротив залива Барнегат. Она была заправлена и готова к плаванию.

12 ноября, в 10 утра, Лэндер и Далиа подъехали к сарайчику на взятом напрокат фургоне. Шел холодный моросящий дождь, и на зимних причалах не было ни души. Лэндер открыл двойные створки ворот, обращенных к суше, и задом подогнал фургон к корме большой лодки.

Увидев ее, Далиа не смогла сдержать возглас, но Лэндер, проверявший список снаряжения, не обратил на нее внимания. Следующие двадцать минут они грузили на борт все, что нужно: бухты каната, тонкую мачту, 18-дюймовый обрез, два длинноствольных дробовика, мощную винтовку, маленький плотик с прикрученными по углам буйками, карты в дополнение к богатой коллекции, уже лежащей в шкафчике на борту, и несколько узелков, в одном из которых был их ленч.

Лэндер так закрепил снаряжение внизу, что даже при сильной тряске и опрокидывании лодки все осталось бы на месте. Он повернул выключатель на стене сарая, и большая створка ворот, выходивших к морю, со скрежетом поползла вверх. Сарай наполнился серым светом зимнего утра. Лэндер забрался на мостик и запустил двигатели, сначала левый, потом правый. В полумраке заклубился голубой дым. Лэндер переводил взгляд с одного прибора на другой, следя за тем, как прогреваются двигатели.

По его знаку Далиа отцепила кормовой конец и тоже влезла на мостик. Лэндер подал вперед рычаги заслонок, за кормой вскипела упругая волна. Выхлопные трубы были над водой. Лодка медленно выползла под дождь.

Когда она вышла из устья Томс-Ривер, Далиа и Лэндер отправились в нижнюю рулевую рубку, которая располагалась в отапливаемой каюте. Лодка двинулась по заливу в сторону Барнегата и открытого моря. Северный ветер поднимал легкую зыбь, с которой она справлялась без труда. Стеклоочистители лениво смахивали с ветрового стекла капли дождя. Других лодок в море видно не было. По левому борту в тумане лежала низкая песчаная коса, справа едва виднелась дымовая труба в устье Осетрового ручья.

Менее чем через час они добрались до устья залива Барнегат. Ветер сменился на северо-восточный, и здесь вздымалась крупная зыбь. Лэндер рассмеялся, когда первая высокая волна Атлантики ударила в нос лодки и разлетелась веером водяной пыли. Далиа и Лэндер вновь поднялись наверх, на мостик, чтобы пройти устье залива. Холодные брызги, будто иглы, кололи лицо.

— Дальше волны будут поменьше, — сказал Лэндер, видя, как Далиа вытирает лицо тыльной стороной ла�

© Бессмертная И., перевод на русский язык, 2012

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2012

Глава 1

Такси из аэропорта, дребезжа, преодолевало недолгий – всего девять километров – путь до Бейрута. Дорога шла вдоль берега, и Далия Айад, не отрывавшая взгляда от моря, видела, как в густеющей тьме белая пена прибоя утрачивает белизну по мере того, как угасают последние отблески света. Она думала об американце; знала – придется отвечать на множество вопросов о нем.

Такси свернуло на рю Верден и теперь пробиралось сквозь лабиринт улиц и переулков к центру города, в район Сабра, ставший в последнее время обиталищем множества палестинских беженцев. Водитель не ждал указаний. Он взглянул в зеркало заднего вида, осматривая улицу, затем выключил габариты и свернул в крохотный дворик чуть в стороне от рю эль-Нахель. Здесь было совершенно темно – ни огонька. Далия слышала отдаленный шум машин и стрекотанье остывающего мотора такси. Прошла минута.

Машину тряхнуло, когда сразу, рывком, распахнулись все четыре двери. Луч мощного фонаря ослепил водителя. Далия, на заднем сиденье, явственно ощутила запах ружейного масла: прямо в лицо ей уставилось дуло револьвера.

Человек с фонарем подошел к задней двери машины, и револьвер исчез.

– Джинни, – тихо сказала она.

– Выходи и следуй за мной, – ответил он по-арабски с сильным горским акцентом.

В тихой бейрутской квартире Далию ждали люди: суровые лица, напряженные позы, прямо военный трибунал. Хафез Наджир, возглавляющий элитное подразделение Джихаз аль-Расд полевой разведки «Аль-Фатаха», сидел за письменным столом, опершись затылком о стену. Это был высокий человек с не по росту маленькой головой. Подчиненные прозвали его Жук-Богомол, делая все возможное, однако, чтобы прозвище не дошло до его ушей. Если вы попадали в зону его пристального внимания, вас охватывал непреодолимый, лишающий сил страх.

Наджир – командир «Черного сентября», и «ближневосточное урегулирование» для него – пустой звук. Возвращение Палестины арабам тоже не вызвало бы в его душе восторга. Холокост[1], мировой пожар, все разрушающий очистительный огонь – в это он верил, к этому стремился. Как и Далия Айад.

Другие двое стремились к тому же: Абу Али, командующий подразделениями боевиков в Италии и Франции, и Мухаммад Фазиль, эксперт-подрывник, автор и разработчик диверсионного акта, совершенного в Олимпийской деревне в Мюнхене[2]. Оба были членами РАСД и вместе с Наджиром составляли мозговой центр организации «Черный сентябрь». Ни сами они, ни роль, которую они играют, широко не известны, не осознаются участниками Палестинского движения сопротивления: ведь «Черный сентябрь» присущ «Аль-Фатаху», как присуща страсть всякой плоти.

Именно эти трое решили, что следующий удар «Черный сентябрь» должен нанести в Соединенных Штатах. Составили более пятидесяти планов: все они были забракованы. А тем временем американская боевая техника прибывала и прибывала в Израиль через доки Хайфы.

И вдруг пришло решение. Теперь слово было за Наджиром: если он даст плану свое «добро», осуществление операции ляжет на плечи этой молодой женщины.

Она швырнула джеллабу[3] на стул и повернулась к мужчинам лицом.

– Здравствуйте, товарищи.

– Приветствуем тебя, товарищ Далия, – произнес Наджир.

Он не поднялся со стула, когда она вошла. Двое других тоже не двинулись с места. За год, что она провела в Штатах, внешность ее изменилась. Брючный костюм сидел на молодой женщине прекрасно, придавая ей непривычный здесь шик. Это их несколько обескураживало.

– Американец готов действовать, – сказала она. – Не сомневаюсь, что он выполнит все как надо. Он только этим и живет.

– Устойчив ли он психически? – Казалось, Наджир впивается взглядом прямо ей в мозг.

– Вполне устойчив. Я – его опора. Он знает, что может на меня положиться и целиком от меня зависит.

– Это я понял из твоих докладных. Но шифр не способствует ясности. Есть вопросы, Али?

Абу Али внимательно вглядывался в Далию. Она знала его давно, помнила его лекции по психологии в Американском университете в Бейруте.

– Ты полагаешь, американец всегда мыслит рационально? – спросил он.

– Да.

– И все-таки ты считаешь, что он невменяем?

– Вменяемость и видимая рациональность – не одно и то же, товарищ.

– Его зависимость от тебя возрастает? Не бывает ли у него периодов, когда он испытывает к тебе враждебность?

– Иногда он враждебен, но теперь это случается все реже.

– Он импотент?

– Он говорит, что вернулся из Северного Вьетнама импотентом. Уже два месяца, как он пришел в норму.

Далия не сводила с Али взгляда. Своими аккуратными, хорошо рассчитанными жестами и блестящими глазами он напоминал ей куницу.

– Ты полагаешь, это твоя заслуга, что он больше не импотент?

– Важно не то, чья это заслуга, товарищ. Важно контролировать его поведение. В данном случае мое тело – орудие контроля. Если бы оружие оказалось здесь более эффективным, я использовала бы оружие.

Наджир одобрительно кивнул. Он знал – Далия говорит правду. Она как-то помогала подготовить трех японских террористов к акции в аэропорту Лод, в Тель-Авиве. Там они убивали всех без разбора. Поначалу японцев было четверо. Один из них сдал во время подготовки – нервы не выдержали, – и Далия на глазах у его товарищей разнесла ему череп очередью из пистолета-пулемета.

– Почему ты так уверена, что им не овладеют вдруг угрызения совести и он не выдаст тебя американцам? – не успокаивался Али.

– А если и так – что они выиграют? – спокойно возразила ему Далия. – Я мелкая сошка. Ну захватят они взрывчатку. Но ведь у них пластиковой взрывчатки и так хватает – нам ли этого не знать?

Это было рассчитано на Наджира и попало в цель: Далия заметила, как он бросил на нее быстрый взгляд.

Израильские террористы практически постоянно пользовались американской пластиковой взрывчаткой типа С‐4. Наджир никогда не забывал, как вынес из взорванной квартиры в Бхандуне тело своего брата, а потом вернулся, чтобы отыскать среди развалин его ноги.

– Американец пришел к нам потому, что ему нужна взрывчатка. Вы это знаете, товарищ, – продолжала Далия. – Я тоже нужна ему, по разным причинам. Наши цели не идут вразрез с его политическими убеждениями: у него нет политических убеждений. Понятия «совесть» для него тоже не существует – в принятом значении этого слова. Он никогда меня не выдаст.

– Давайте взглянем на него еще раз, – предложил Наджир. – Товарищ Далия, ты изучала этого человека в определенной обстановке. Я хочу показать его тебе в совершенно иных обстоятельствах. Али?

Абу Али поставил на стол шестнадцатимиллиметровый кинопроектор и выключил свет.

– Мы совсем недавно получили этот материал из надежного источника в Северном Вьетнаме, товарищ Далия. Фильм показали по американскому телевидению, но это было еще до того, как тебя приняли в Дом Войны. Вряд ли ты могла его видеть.

На стене замелькали размытые цифры – пошел начальный ракорд, послышались нестройные звуки какой-то музыки. Затем лента пошла быстрее, музыка обрела строй – зазвучал гимн Демократической Республики Вьетнам. Яркое пятно света на стене обрело очертания: стала видна беленая комната. В комнате, на полу, – американские военнопленные, десятка два. Затем в кадре – трибуна с прикрепленным к ней микрофоном. Высокий изможденный человек медленно подходит к трибуне. На нем – висящая мешком арестантская роба, такая же, как у сидящих на полу, носки и плетеные сандалии. Одна рука прячется в складках куртки, другая плотно прижата к бедру. Он кланяется вьетнамским военным чинам – они на переднем плане. Потом встает перед микрофоном и начинает говорить.

– Я – Майкл Дж. Ландер, – очень медленно произносит он. – Командор ВМС США, взят в плен 10 февраля 1967 года, после того как сбросил зажигательные бомбы на больницу для гражданских лиц близ Нин Бина… близ Нин Бина. Несмотря на то что я являюсь военным преступником и доказательства моих преступлений неопровержимы, Демократическая Республика Вьетнам не прибегла к наказанию меня, но продемонстрировала страдания, явившиеся результатом американских военных преступлений, совершенных мной и другими… и другими. Я раскаиваюсь в том, что совершил. Я раскаиваюсь, что мы убивали детей. Я призываю американский народ покончить с этой войной. Демократическая Республика Вьетнам не питает вражды… не питает вражды к американскому народу. Только к поджигателям войны, которые у власти. Мне стыдно за то, что я совершил.

В кадре – военнопленные, сидящие смирно, словно старательные ученики. Их лица совершенно лишены выражения. Фильм заканчивается. Снова звучит гимн.

– Топорная работа, – произнес Али по-английски. – Руку они ему, видимо, привязали.

Английский его почти безупречен.

Пока шел фильм, Али внимательно следил за Далией. Лишь на секунду расширились ее зрачки, когда в кадре крупным планом возникло изможденное лицо Ландера. Все остальное время она оставалась совершенно бесстрастной.

– Бомбил зажигалками больницу… – задумчиво продолжал Али. – Значит, опыт в таких вещах у него есть.

– Он летал на спасательном вертолете. Его захватили, когда он пытался взять на борт экипаж подбитого «Фантома», – возразила Далия. – Вы же все читали мои докладные.

– Я читал то, что он тебе рассказал, – ответил Наджир.

– Мне он говорит правду. Он не умеет лгать. Я прожила с ним два месяца. Я знаю.

– Ну, во всяком случае, большого значения это не имеет, – заявил Али. – Есть масса других его особенностей, которые нас интересуют.

И более получаса Али расспрашивал ее о самых интимных деталях поведения американца. Когда расспросы закончились, Далии показалось, она слышит знакомый запах. Возник ли он в этой комнате на самом деле или просто работало воображение, но Далия мысленно перенеслась в лагерь палестинских беженцев в Тире. Она увидела себя восьмилетней девчушкой, собирающей в узел влажное тряпье с постели, на которой ее мать и мужчина, приносивший им еду, вздыхали и стонали всю ночь.

Затем за расспросы принялся Фазиль. У него были сильные, ловкие руки техника, кожа на кончиках пальцев загрубела. Он наклонился вперед, не вставая со стула; набитая сумка лежала у его ног.

– Твой американец когда-нибудь имел дело со взрывчаткой?

– Только со стандартными боеприпасами. Но он все тщательно спланировал и рассчитал до мельчайших деталей. План его представляется мне вполне разумным, – ответила Далия.

– Он представляется разумным тебе, товарищ. Возможно, оттого, что ты с такой страстью включилась во все это. Мы сами разберемся, так ли уж он разумен.

Если бы только американец был здесь! Жалко, что эти люди не могут сейчас услышать его голос, его размеренную речь; послушать, как постепенно, деталь за деталью, раскладывает он по полочкам свой ужасающий проект и тот оказывается всего лишь серией задач, каждая из которых имеет свое решение.

Она набрала в легкие побольше воздуха и принялась за разъяснение технических деталей проекта, цель которого – уничтожить 80 тысяч человек: всех сразу, вместе с недавно избранным президентом и на глазах у всего населения страны.

– Главная проблема – вес, – говорила Далия. – Мы вынуждены ограничиться шестьюстами килограммами пластиковой взрывчатки. Дайте мне, пожалуйста, сигарету, ручку и лист бумаги.

Склонившись над столом, она изобразила на бумаге дугу, напоминающую пологую чашу в разрезе. Внутри дуги, несколько выше, провела еще одну, поменьше, но совпадающую по параметрам.

– Это цель, – сказала она, указывая на первую кривую. Затем провела ручкой вдоль второй линии: – Принцип создания бомбы определенной формы…

– Ясно, ясно, – резко прервал ее Фазиль. – Как мина «Клеймор». Это элементарно. А плотность толпы?

– Обычно сидят плечо к плечу, один ряд выше другого, так что угол поражения большой – от бедер и выше. Теперь насчет взрывчатки: мне нужно знать…

– Товарищ Наджир скажет тебе все, что тебе нужно знать, – начальственным тоном заявил Фазиль.

Но Далия продолжила как ни в чем не бывало:

– Мне нужно знать, какую именно взрывчатку собирается выделить мне товарищ Наджир. Если это противопехотные пластиковые мины типа «Клеймор», начиненные стальной шрапнелью, они нам не годятся. Проблема веса заставляет нас использовать пластиковую взрывчатку в чистом виде. Корпуса мин и шрапнель этого типа нам не подходят.

– Почему?

– Из-за веса, разумеется. – Фазиль ей до смерти надоел.

– Как это – без шрапнели? Что же тогда, товарищ? Если вы рассчитываете исключительно на силу взрыва, то позволь сообщить тебе, что…

– Нет уж, позволь мне кое-что сообщить тебе, товарищ. Мне нужна ваша помощь, и я ее приму. Но я не просила об экспертизе. Мы ведь тут не друг с другом боремся: Революция – наше общее дело, и зависти здесь нет места.

– Сообщи ей то, что она хочет знать. – В голосе Наджира звучали жесткие нотки.

Фазиль поспешил объяснить:

– Это пластиковая взрывчатка, без шрапнели. Как вы собираетесь ее использовать?

– Корпус бомбы снаружи будет в несколько слоев усажен винтовочными шипами калибра 4,49[4]. Американец полагает, что вертикальный разброс достигнет 150 градусов при горизонтальной зоне поражения в 360. При этом в зоне поражения на каждого присутствующего придется в среднем по 3,5 снаряда.

Фазиль смотрел на нее во все глаза. Ему приходилось видеть, как действует американская мина «Клеймор» величиной всего-то со школьный учебник: взрывом пробило кровавую брешь в колонне атакующих солдат и словно косой выкосило траву вокруг. То, что предлагала эта женщина, было бы равно действию тысячи таких мин, взорванных одновременно.

– А взрыватель?

– Электрический, на 12 вольт, питание от бортовой сети. Резервное питание – от запасного аккумулятора; и еще – бикфордов шнур.

– Все, – произнес подрывник. – Вопросов больше нет.

Далия подняла на него глаза. Он улыбался. Трудно было понять – потому ли, что был удовлетворен, или оттого, что боялся Хафеза Наджира. Интересно, подумала она, знает ли он, что нижняя дуга – это стадион «Тьюлейн», где двенадцатого января будет сыграна первая часть – двадцать одна минута – матча на Суперкубок?[5]

Целый час пришлось Далии прождать в другой комнате, дальше по коридору. Когда ее снова провели в кабинет Наджира, командир «Черного сентября» был там один. Сейчас она узнает, что они решили.

В комнате было темно. Горела лишь настольная лампа. За письменным столом Наджир, прислонившийся спиной к стене, был погружен в тень – словно плащом окутан. Лампа высвечивала лишь кисти его рук: пальцы ощупывали и поворачивали из стороны в сторону черный десантный штык. Он заговорил, и голос его был тих и вкрадчив:

– Добро, Далия. Принимайся за дело. Пусть мрут, как мухи.

Он резко наклонился вперед, к свету, словно сбросив с плеч тяжкую ношу, в улыбке на темном лице ярко блеснули зубы. Открывая сумку Фазиля, Наджир оживился и даже повеселел. Теперь он держал в руках небольшую статуэтку – фигурку Божьей Матери, Мадонну, точно такую, какие обычно стоят в витринах магазинчиков, торгующих церковной утварью. Статуэтка была наспех сделана и аляповато раскрашена.

– Ну-ка, посмотри внимательно, – сказал он.

Далия повертела фигурку в руках. Весит граммов пятьсот, на гипс не похоже. С боков – чуть заметный шов, будто статуэтка сделана в пресс-форме, а не отлита целиком. По донышку – надпись: Made in Taiwan[6].

– Пластиковая взрывчатка, – сказал Наджир. – Как американская С‐4, только сделана чуть дальше на восток. Имеет преимущества. Во‐первых, она более мощная – правда, за счет несколько меньшей стабильности. Кроме того, она легко поддается формовке при нагреве чуть выше 50 градусов. Тысяча двести таких фигурок будут доставлены в Нью-Йорк ровно через две недели – считая с завтрашнего дня, на борту грузового судна «Летиция». В документах будет указано, что груз доставлен транзитом с Тайваня. Импортер – Музи – получит его в порту. После этого вы позаботитесь о том, чтобы он молчал.

Наджир встал и с удовольствием потянулся.

– Ты хорошо поработала, товарищ Далия, и, кроме того, ты проделала долгий путь. Теперь ты отдохнешь. Вместе со мной.

Наджир занимал скудно обставленную квартиру на верхнем этаже дома № 18 на рю Верден, точно такую, в каких, на других этажах того же дома, жили Фазиль и Али.

Далия сидела на краю кровати, держа на коленях небольшой магнитофон. Наджир приказал ей наговорить пленку, которую «Радио Бейрут» запустит в эфир после нанесения удара. Женщина была обнажена, и Наджир, внимательно наблюдавший за ней с кушетки, на которой он удобно расположился, видел: ее явно возбуждает то, что она произносит в микрофон.

– Граждане Америки, – говорила она, – сегодня борцы за освобождение Палестины нанесли сокрушительный удар в самое сердце вашей страны. Этот ужас навлекли на вас торговцы смертью – те самые, что обитают на вашей земле, те, кто снабжает орудиями смерти израильских палачей. Ваши правители оказались глухи к рыданиям бездомных. Ваши правители спокойно взирали на преступления израильтян в Палестине и сами совершали преступления в Юго-Восточной Азии. Оружие, боевые самолеты и сотни миллионов долларов потоком текут из вашей страны в руки поджигателей войны, а миллионы бедняков на вашей земле мрут от голода. Народ не должен молчать.

Люди Америки, прислушайтесь к нашим словам. Мы хотим стать вашими друзьями и братьями. Вы сами должны сбросить иго грязных подонков, правящих вами. Отныне за каждого араба, павшего от руки израильтянина, от руки араба падет американец. За каждую мусульманскую святыню, за каждую христианскую святыню, разрушенную иудейскими бандитами, в знак отмщения в Америке прогремит взрыв. – Лицо Далии заливал румянец, соски напряглись. Она продолжала: – Мы надеемся, что нам не придется больше прибегать к столь жестоким мерам. Выбор за вами. Мы верим – нам не нужно будет начинать каждый новый год с кровопролития, неся людям страдания и беды. Салам алейкум!

Наджир стоял теперь прямо перед нею, и она всем телом потянулась к нему, когда он сбросил на пол халат.

Километрах в трех от комнаты, где Далия и Наджир сплетались в объятиях, сминая простыни, маленький ракетный катер израильских ВМС бесшумно скользил по глади Средиземного моря, направляясь к берегу. Он встал на якорь примерно в тысяче метров от Голубиного грота. На воду была спущена надувная лодка с низкими бортами. В нее уселись двенадцать вооруженных мужчин. Все они были в костюмах и при галстуках; только у одних костюмы были сшиты русскими портными, у других – арабскими, а то и французскими. У всех ботинки на упругой резиновой подошве – и никаких документов. Лица их суровы и жестки. В Ливане эти люди не впервые.

В свете молодого месяца вода залива казалась дымчато-серой. С берега дул теплый ветерок, поднимая легкую зыбь. Восемь мужчин взялись за весла: они гребли, откидываясь далеко назад, стараясь как можно быстрее преодолеть четыреста метров до песчаной косы близ рю Верден. Было раннее утро: четыре часа одиннадцать минут. До рассвета оставалось двадцать три минуты, и семнадцать – до того момента, когда над городом раскинется яркая голубизна дневного неба. Молча и совершенно бесшумно они вытащили лодку на песок и укрыли песочного цвета брезентом. Так же молча и очень быстро зашагали через пляж к рю Рамлет эль-Бэйда, где их ждали еще четверо мужчин и четыре машины, темными силуэтами вырисовывавшиеся на фоне ярких огней туристского центра чуть дальше к северу от берега.

До машин оставалось всего несколько метров, когда перед ними так резко, что взвизгнули тормоза, остановился коричнево‐белый «Лендровер». Яркий свет фар выхватил из тьмы маленький отряд. Двое в светло-коричневых мундирах выскочили из машины с оружием на изготовку.

– Ни с места! Предъявить документы!

И тут словно лопнули зернышки воздушной кукурузы, а из мундиров ливанских полицейских поднялись крохотные облачка пыли. Оба полицейских упали на дорогу, изрешеченные пулями из «парабеллумов», снабженных глушителями. Третий, тот, что за рулем, нажал было на газ, но пуля, пробив ветровое стекло, впилась ему в лоб. Машина врезалась в ствол придорожной пальмы, а полицейский упал грудью на клаксон. Двое боевиков тут же бросились к машине и оттащили мертвое тело в сторону, но в прибрежных домах уже зажигались огни.

Где-то поблизости отворилось окно, и сердитый голос прокричал по-арабски:

– Что за шум вы тут устроили, черт бы вас всех побрал? Эй, кто-нибудь, полицию позовите!

Командир группы, стоявший у самого «Лендровера», откликнулся тоже по-арабски, хрипло и пьяно:

– А Фатима где? Пусть идет скорей, а то уедем.

– Ах ты, пьянь худая! А ну, катись отсюда, да поживей, не то сам полицию позову!

– Алейкум ассалям, сосед, я уже ухожу, – откликнулся с улицы пьяный голос, и окно затворилось, свет погас.

Не прошло и двух минут, как воды моря скрыли и «Лендровер», и мертвые тела трех полицейских.

Две из ожидавших машин направились на юг по рю Рамлет, а другие две свернули на Корниш Ра Бейрут и, проехав два квартала, снова повернули на север, на рю Верден…

Дом № 18 по рю Верден охранялся круглые сутки. Один пост находился в вестибюле, другой часовой с пулеметом дежурил на крыше дома на противоположной стороне улицы. Сейчас этот часовой лежал за своим пулеметом в странной позе; в лунном свете казалось – перерезанное горло кровавой улыбкой улыбается небесам. Часовой с поста в вестибюле лежал у входа на улице: он вышел посмотреть, что за пьяница распевает там во весь голос колыбельную.

Наджир уже спал, когда Далия тихонько высвободилась из его объятий и прошла в ванную. Она долго стояла под душем, наслаждаясь: сильные, обжигающе-горячие струи покалывали кожу. Наджир оказался не таким уж потрясающим любовником. Далия усмехнулась, намыливая тело. Погруженная в воспоминания об американце, она не услышала шагов в коридоре.

Наджир приподнялся с кровати, когда дверь комнаты рывком распахнулась и луч фонаря ударил ему в глаза.

– Товарищ Наджир! – прозвучал требовательный оклик.

– Я!

Он успел еще увидеть вспышки: автоматная очередь прошила его насквозь, отбросив к стене; фонтаном брызнула кровь. Убийца сбросил в мешок все, что лежало на письменном столе Наджира, когда комнату сотряс взрыв, раздавшийся где-то в другой части дома.

Обнаженная женщина в дверях ванной, казалось, от ужаса обратилась в ледяную статую. Убийца направил автомат прямо ей в грудь. Он уже готов был нажать на спусковой крючок, но грудь была так хороша… Автомат дрогнул в его руках.

– Ну, ты, шлюха арабская, прикройся чем-нибудь. – И, пятясь, он вышел из комнаты.

Двумя этажами ниже взрывом вырвало кусок стены в квартире Али. Он и его жена погибли тут же, на месте. Боевики, откашливая пыль, уже отходили к лестнице, когда им навстречу, из квартиры в конце коридора, вышел худенький человечек в пижаме, пытавшийся взвести курок автомата. Он все еще пытался это сделать, когда его насквозь прошила автоматная очередь, дырявя пижаму, вырывая куски тела, пятная кровью коридор.

Боевики выбрались на улицу, и машины их уже с ревом мчались на юг, к морю, когда в отдалении взвыли полицейские сирены.

Далия, в халате Наджира, прижимая к груди сумочку, в считаные секунды оказалась на улице, смешавшись с толпой возбужденных и испуганных жителей окрестных домов. Она пыталась сосредоточиться, привести в порядок мысли, когда жесткие пальцы сжали ее руку повыше локтя. Это был Мухаммад Фазиль. Пулей ему поранило щеку, по которой теперь тянулась кровавая полоса. Обмотав галстуком ладонь и пытаясь зажать рану, он спросил:

– Наджир?

– Убит.

– Я думаю, Али тоже. В его квартире вышибло окно, как раз когда я выезжал из-за угла. Я пытался стрелять из окна машины, но… Теперь слушай внимательно. Это – приказ Наджира. Твое задание должно быть выполнено во что бы то ни стало. Взрывчатка в порядке, судно придет точно, как запланировано. Автоматическое оружие тоже: твой пистолет-пулемет и «АК‐47» упакованы отдельно, в ящиках с запасными частями для велосипедов.

Далия взглянула на него. Глаза ее покраснели от дыма.

– Они нам за все заплатят, – сказала она. – Они заплатят десятками тысяч жизней за каждого из нас.

Фазиль отвез ее в безопасное место, в тихий дом в районе Сабра, чтобы она могла спокойно дождаться вечера. Когда стемнело, он на своем дряхлом «Ситроене» поехал с ней в аэропорт. Платье, которое ей одолжили, было размера на два больше, чем нужно, но Далия так устала, что ей было все равно.

В десять тридцать «Боинг‐707», самолет компании «Панамерикэн», с ревом взлетел над Средиземным морем. Прежде чем за правым крылом самолета скрылись огни арабского города, она уже спала тяжким сном смертельно уставшего человека.

Глава 2

В это самое время Майкл Ландер занимался своим самым любимым делом. Он пилотировал дирижабль фирмы «Олдрич», повисший в трехстах метрах над стадионом «Орандж Боул» в Майами. Дирижабль служил как бы постоянной удобной вышкой для телевизионщиков, расположившихся в гондоле позади Майкла. Внизу, в битком набитой людьми чаше стадиона, чемпион мира – команда «Майами Долфинз» – громила игроков «Питтсбург Стилерз»[7].

Рев болельщиков почти совсем заглушал потрескивание рации над головой Майкла. В жаркие дни, когда дирижабль зависал над стадионом, Майклу казалось, что он чувствует запах разогретых тел, что его держит в воздухе мощный восходящий поток человеческих испарений и бессмысленных воплей сбившихся в кучу людей. Ландеру казалось – его заливает поток грязи. Гораздо больше он любил перелеты из города в город. Тогда в гондоле было чисто и тихо.

Ландер очень редко бросал взгляд вниз, на поле. Он старался не упускать из вида верхний край чаши стадиона и воображаемую линию между вершиной флагштока и горизонтом: это помогало ему держать высоту точно метр в метр.

Ландер был пилотом каких мало, особенно в этой области. Управлять дирижаблем не так-то легко. Огромная поверхность при нулевой плавучести[8] делает дирижабль добычей всех ветров, и только высокое мастерство пилота может удержать аппарат на месте. Ландер обладал врожденным чувством ветра – такое бывает у моряков. Кроме того, у него был особый дар, присущий только самым искусным пилотам дирижаблей, – дар предвидения. Движения воздушного корабля цикличны, и Ландер предугадывал их на два хода вперед, удерживая своего огромного серого кита в воздушном потоке точно так, как в реке удерживается, стоя носом против течения, рыба: приопуская нос навстречу сильным порывам ветра и поднимая в моменты затишья. Тень воздушного гиганта укрывала зону защиты почти наполовину. В перерывах между таймами многие зрители разглядывали дирижабль, некоторые приветственно махали пилоту. Серая громадина, неподвижно висящая над ними в ясном небе, непрестанно поражала их воображение.

В мозгу у Ландера словно работал автопилот. И пока этот автопилот давал ему четкие и до мельчайших деталей ясные указания, какие именно поправки нужно в данный момент сделать, чтобы удержать дирижабль на месте, Майкл думал о Далии. О темном пушке у нее на пояснице и о том, как приятно ощущать под ладонью этот пушок. О том, как белы и остры ее зубы. О вкусе меда и соли на губах.

Он взглянул на часы. Далия возвращается. Уже час, как она должна была вылететь из Бейрута.

Ландер вполне спокойно и легко мог думать о двух вещах: о пилотировании и о Далии.

Его изуродованная левая рука плавно перевела рычаг газа и регулятор шага воздушного винта, а правая повернула штурвал высоты, находящийся прямо у кресла пилота. Огромный корабль быстро пошел вверх. Ландер произнес в микрофон:

– Нора один ноль, висеть закончил. Набираю четыреста, выполняю облет стадиона, иду домой.

Диспетчер аэропорта Майами весело отозвался:

– Нора один ноль, вас понял.

Авиадиспетчеры и радисты аэропорта всегда рады были поговорить с «пузырем» – как в Америке прозвали дирижабль с мягким покрытием. Любили и подшутить над пилотом, зная, когда он пролетит. Этот «пузырь» вызывал у людей такое же умиление, какое обычно вызывает панда. Для миллионов американцев, постоянно видевших этот корабль над стадионами во время спортивных игр или над площадями в дни праздничных ярмарок, «пузырь» был огромным, добродушным, медлительным и дружелюбно настроенным существом, плывущим над ними в ясном небе. Его иначе и не называли, как «кит» или «слон». Никому и в голову не приходило сравнивать его с бомбой.

Игра закончилась, и семидесятиметровая тень дирижабля скользила теперь по растянувшейся на многие мили череде машин: болельщики покидали стадион. Телеоператор с ассистентом уже упаковали свою аппаратуру и теперь жевали сэндвичи. Ландер часто поднимал эту бригаду в воздух.

Клонясь к горизонту, солнце ало-золотым огнем зажгло воды Бискейнского залива. Дирижабль завис над водой, а затем полетел на север, метрах в сорока от прибрежной полосы Майами-Бич[9]. Телевизионщики вместе с бортинженером рассматривали в бинокли девушек в бикини. Некоторые из купальщиц махали им в знак приветствия.

– Эй, Майкл, а «Олдрич» презервативы тоже выпускает? – с набитым ртом крикнул ему Пирсон, телеоператор.

– А как же, – ответил Ландер, полуобернувшись. – Презервативы, автопокрышки, резиновые вкладыши для антиобледенительных устройств, вставки для стеклоочистителей, плавающие игрушки, детские воздушные шарики и мешки для трупов.

– Слушай, а ты презервативы бесплатно получаешь, раз у них работаешь?

– А ты как думал? Один и сейчас на мне.

– А как это – мешки для трупов?

– А это такие мешки резиновые, большие. Безразмерные. Один размер на всех подходит, – ответил Ландер. – Темные внутри. Дядюшка Сэм их вместо презервативов использует. Как увидишь какой-нибудь, так и знай – Дядюшка Сэм тут точно кого-то трахнул.

Пирсон. Вот бы нажать кнопку – и нет его. Да и других тоже.

Зимой дирижабль выпускали в воздух не так уж часто. Зимой он помещался недалеко от Майами, в огромном ангаре, рядом с которым все другие строения у летного поля казались обиталищами лилипутов. Весной он отправлялся в северные районы страны, перелетая от ярмарки к ярмарке, от стадиона к стадиону со скоростью от 35 до 60 узлов[10], в зависимости от направления и скорости ветра. Компания «Олдрич» зимой предоставляла Ландеру квартиру в Майами, недалеко от аэродрома. Но сегодня, как только воздушный корабль был поставлен на прикол, Майкл поспешил в аэропорт и рейсом компании «Нэшнл» вылетел в Ньюарк, откуда рукой подать до его дома в Лейкхерсте, что в штате Нью-Джерси. Кстати, Лейкхерст – северная база дирижабля.

Когда Ландера бросила жена, она оставила дом ему. Сегодня огни в гараже, который служил ему мастерской, горели далеко за полночь: Ландер работал и ждал Далию. Сейчас он размешивал в банке на верстаке эпоксидную смолу, ее резкий запах заполнил весь гараж. На полу позади Ландера лежал странной формы предмет длиною около шести метров. Это была огромная болванка, сделанная из корпуса небольшой яхты. Майкл перевернул корпус и распилил его вдоль киля. Теперь половинки были раздвинуты примерно на сорок пять сантиметров и соединены вместе дугообразной металлической полосой. Сверху болванка казалась похожей на огромную подкову идеально обтекаемой формы. На создание этой болванки Майклу пришлось затратить не одну неделю свободного от работы времени. Теперь она была полностью готова и лоснилась от масла.

Тихонько насвистывая, Ландер слой за слоем накладывал на болванку пропитанную эпоксидной смолой стеклоткань, тщательно ровняя края. Когда этот кокон из стеклоткани просохнет и будет снят с болванки, получится легкий, гладкий кожух, который точно подойдет под днище гондолы. Отверстие в самом центре кожуха придется как раз на шасси с единственным колесом «пузыря», сюда же выйдет и штыревая антенна гондолы. Силовая рама, которая будет вставлена в этот кожух, висела на вбитом в стену гаража гвозде. Очень легкая и прочная, она имела двойное основание из трубок легированной стали и шпангоуты из того же материала.

Ландер превратил этот гараж для двух машин в мастерскую, еще когда был женат. Здесь, до того как его отправили во Вьетнам, он сделал почти всю мебель для дома. Вещи, которые его жена не захотела взять, уходя, до сих пор были сложены под крышей: высокий детский стульчик, складной стол для пикника, плетеная садовая мебель. Яркий свет люминесцентной лампы резал глаза, и, трудясь над болванкой, Майкл надевал бейсболку.

Не переставая насвистывать, он медленно ходил вокруг огромной болванки, разглаживая поверхность пропитанной смолой стеклоткани и осторожно ступая, чтобы не порвать газеты, устилавшие пол. Только раз остановился, глубоко задумавшись.

Чуть позже четырех раздался телефонный звонок. Ландер взял трубку.

– Майкл?

Он не переставал удивляться ее оксфордскому английскому и сейчас очень ясно представил себе, как прячется телефонная трубка в ее рассыпавшихся темных волосах.

– Кто ж еще?

– Бабушка здорова. Я в аэропорту. Скоро приеду. Не жди меня, ложись.

– А как…

– Майкл, мне так хочется увидеть тебя поскорей. – И она повесила трубку.

Уже почти рассвело, когда Далия свернула на подъездную аллею к дому Ландера. Окна в доме были темны. Ей было страшно, но не так, как раньше, когда они впервые встретились. Тогда ей показалось, что с ней в комнате находится змея, только ей не видно – где. После того как Далия поселилась вместе с ним, она научилась отделять смертельно опасного Майкла Ландера от Майкла Ландера нормального. Теперь, когда они были вместе, змея по-прежнему находилась рядом, только Далия была уже не одна, а вдвоем и знала, где прячется змея, спит она или бодрствует.

Далия вошла в дом, стараясь устроить побольше шума, нарушить гнетущую тишину, и, поднимаясь по ступенькам, певуче окликнула: «Ма-айкл!» – боялась его напугать. В спальне было совершенно темно.

Остановившись в дверях, Далия разглядела во тьме огонек его сигареты – мерцающий красный глаз.

– Привет, – произнесла она.

– Иди сюда.

Она пошла сквозь тьму туда, где мерцал огонек. Ногой задела дробовик, небрежно брошенный на пол у кровати. Все в порядке. Змея спит.

Ландеру снились киты, и ему не хотелось просыпаться. Во сне он летел надо льдами на дирижабле ВМС; день все длился, длился без конца, и огромная тень дирижабля ползла по ледяному полю. Год был 1956‐й, Майкл вел дирижабль к Северному полюсу.

Киты нежились в лучах полярного солнца и заметили дирижабль, лишь когда он оказался почти прямо над ними. Майкл услышал странные звуки, увидел, как взметнулись мощные хвосты, подняв фонтаны брызг, и киты исчезли под голубоватыми арктическими льдами. Глядя вниз из иллюминатора гондолы, Майкл мог еще видеть, как неподвижно стоят они в воде подо льдом. В холодной голубизне. Там, где спокойно и тихо.

А вот и полюс, и магнитный компас совсем взбесился. Солнечная активность создавала помехи, и теперь нельзя было полагаться на сигналы радиомаяка. Флетчер у штурвала держал высоту, а Майкл ориентировал корабль по солнцу. Сбросили флаг на тяжелом флагштоке с заостренным концом, и он, трепеща на ветру, полетел вниз, на лед.

– Компас, – произнес Майкл, проснувшись в собственной постели. – Компас.

– Радиомаяк на Шпицбергене в порядке, Майкл, – сказала Далия, коснувшись его щеки. – Я принесла тебе завтрак.

Она знала этот сон наизусть. Пусть почаще видит во сне китов. С ним тогда легче управляться.

Ландеру предстоял тяжелый день, а ее рядом не будет. Она раздвинула шторы, и комнату заполнил яркий свет солнца.

– Как не хочется, чтобы ты туда шел!

– Сколько раз можно повторять? – ответил Ландер. – Если ты имеешь право летать, они с тебя глаз не спускают. Не пойду я к ним, они сюда инспектора из Управления по делам ветеранов пришлют, с опросником. Форма всегда одна и та же. Вроде этого: «а) Отметьте состояние дома и участка. б) Не находится ли обследуемый в подавленном состоянии?» И так без конца.

– Ты вполне можешь с этим справиться.

– Да им стоит только позвонить в ФАА[11], только чуть намекнуть, что я не вполне уравновешен, – и кранты. Меня тут же ссадят на землю. Что, если инспектор заглянет в гараж? – Майкл допил апельсиновый сок. – Кроме того, я хочу еще разок взглянуть на этих чинуш.

Далия стояла у окна, теплый луч солнца касался ее щеки, гладил шею.

– А как ты себя чувствуешь сегодня?

– Хочешь спросить, на месте ли у меня сегодня крыша? Не волнуйся, пока еще не поехала.

– Я вовсе не это имела в виду.

– Ну да, не это. Я просто закроюсь с одним из них в кабинете, и он станет подробненько рассказывать мне, что еще хорошего придумало для меня мое благословенное правительство.

В самой глубине его глаз зажегся странный огонек.

– Ну ладно, так поехала у тебя крыша или нет? Ты что, намерен все испортить? Собираешься схватить инспектора за грудки и пришить его на месте? А они потом набросятся на тебя? И будешь сидеть за решеткой, спокойненько заниматься онанизмом и петь «Боже, благослови Америку и Никсона»?

Это был выстрел из обоих стволов. Раньше она решалась спускать лишь один из курков, сейчас ей захотелось посмотреть, что получится, если нажать на оба сразу.

Память Ландера была живой и острой. Воспоминания часто заставляли его вздрагивать от боли. Если он не спал. А если спал, то, вспоминая, не мог удержаться от крика.

Онанизм: северовьетнамский охранник застает его в камере за этим делом и заставляет онанировать при всех.

«Боже, благослови Америку и Никсона»: плакат, написанный от руки. Кларк – база ВВС на Филиппинах. Кто-то из летчиков поднял лист бумаги к иллюминатору самолета, в котором военнопленные возвращались домой из Вьетнама. Ландер сидел напротив и прочел просвеченный солнцем плакат задом наперед.

Теперь Майкл смотрел на Далию из-под набрякших век. Рот его приоткрылся, лицо как-то странно обвисло. Время угрожающе замедлилось. В пронизанном солнцем воздухе, меж весело пляшущих в нем пылинок, неподвижные секунды нависли над Далией, над уродливым, коротко обрезанным дробовиком на полу у кровати.

– Зачем тебе расправляться с ними поодиночке, Майкл? – тихо спросила она. – А то, другое… Тебе не придется делать это самому – ведь я с тобой. Я с радостью делаю это для тебя. Я люблю это делать.

Она говорила правду. Ландер всегда знал, правду ли ему говорят. Глаза его снова широко раскрылись, и через несколько мгновений ему уже не казалось, что сердце молотом бухает в ребра.

…Глухие длинные коридоры. Затхлый воздух бесконечных конторских помещений. Майкл Ландер переходит с одного этажа на другой, резко распахивая двойные двери, и они потом долго раскачиваются взад-вперед, поблескивая стеклами. Охранники в синей форме Администрации общих служб проверяют личные вещи. У Ландера личных вещей нет.

В приемной секретарша читала роман «Жениться на медсестре».

– Я – Майкл Ландер.

– Вы номерок взяли?

– Нет.

– Возьмите, – сказала секретарша.

Он взял номерной жетон с подноса на краю стола.

– Какой у вас номер?

– Тридцать шестой.

– Имя, фамилия?

– Майкл Ландер.

– Инвалидность?

– Нет. Я явился по повестке. – Он протянул ей повестку из Управления по делам ветеранов.

– Посидите, пожалуйста.

Секретарша повернулась к стоящему рядом на столе микрофону:

– Семнадцатый.

Семнадцатый, бледный молодой человек в потрепанной куртке из кожзаменителя, протиснулся мимо Ландера и скрылся в одной из клетушек за спиной секретарши.

Не меньше половины из стоявших в приемной полусотни стульев были заняты. Почти все сидевшие здесь мужчины были молоды, бывший «четвертый разряд» – альтернативники. В штатском они выглядели так же неопрятно, как раньше в военной форме. Ландер очень ясно представил себе, как эти неряхи в измятых мундирах толпятся у игральных автоматов где-нибудь на автовокзале.

Перед Ландером сидел человек с блестящим красным шрамом над виском. Он явно пытался зачесать волосы так, чтобы прикрыть шрам. Каждые две минуты этот тип извлекал из кармана платок и трубно сморкался. Во всех карманах у него были платки.

Сосед на стуле рядом сидел совершенно неподвижно, пальцы его рук крепко сжимали колени. Двигались только глаза. Они не знали отдыха, следя за каждым, кто входил или выходил из приемной. Порой они чуть не вылезали из орбит, поворачиваясь вслед за идущим, потому что голову сосед поворачивать не желал.

За спиной секретарши, в крохотном кабинете посреди лабиринта таких же клетушек, Гарольд Птоу ждал Майкла Ландера. Птоу получил уже двенадцатую категорию и ожидал повышения по службе. Он рассматривал свое назначение в спецотдел по делам военнопленных как награду и поощрение.

На новом месте Гарольду Птоу пришлось прочесть довольно много специальной литературы. В горе наставлений по административной практике оказалось одно, написанное психиатром-консультантом при главном военном враче ВВС. В наставлении говорилось: «Человек, в течение длительного времени подвергавшийся жестоким насилиям, переживший унижения, изоляцию, физические лишения, не может избежать глубокой депрессии, порожденной подавляемым в течение долгого времени гневом. Вопрос лишь в том, когда и в какой форме проявятся его депрессивные реакции».

Птоу собирался изучить все наставления, как только выберет для этого время. Послужной список, лежавший перед ним на столе, был весьма впечатляющим. В ожидании Майкла Ландера Птоу просмотрел бумаги еще раз.

Ландер, Майкл Дж., 0214278603. Корея, 1951. Краткосрочные курсы подготовки офицерского состава ВМФ. Окончил с отличием. Курсы воздухоплавания (пилотирование аппаратов легче воздуха), Лейкхерст, Нью-Джерси, 1954. Высочайшие показатели. Представлен к награде за исследования летательных аппаратов в условиях обледенения. Экспедиция ВМФ к Северному полюсу, 1956. Переведен на штабную работу в связи с сокращением программ использования аппаратов легче воздуха в ВМФ, 1964. Рапорт о переводе в вертолетные части, 1964. Вьетнам. Два срока. Сбит под Донг-Хоем, 10 февраля 1967. Шесть лет в лагере для военнопленных.

Птоу казалось странным, что офицер с таким послужным списком пожелал выйти в отставку. Что-то здесь было не так. Птоу помнил закрытые слушания дел военнопленных после их возвращения на родину. Может, лучше не спрашивать Ландера, почему тот ушел в отставку?

Он взглянул на часы. Три сорок. Парень опаздывает. Птоу нажал кнопку селектора и, когда секретарша отозвалась, спросил:

– Что, Майкл Ландер явился?

– Кто-у, мистер Птоу?

Нарочно ведь рифмует, паршивка, подумал Птоу.

– Ландер, Ландер. По спецотделу. Вам было сказано пропустить его вне очереди.

– Непременно, мистер Птоу.

Секретарша снова углубилась в роман. Без десяти четыре она принялась искать, чем бы заложить книгу, и наткнулась на повестку Ландера. Фамилия на повестке привлекла ее внимание.

– Тридцать шестой, тридцать шестой! – Она позвонила в кабинет Птоу. – Мистер Ландер в приемной.

Птоу несколько удивил вид Майкла Ландера. Тот казался ловким и подтянутым в форме капитана гражданской авиации. Движения его были четкими, взгляд – прямой и острый. А ведь Птоу готовился к тому, что ему придется иметь дело с людьми, глаза которых лишены всякого выражения.

Зато вид Птоу нисколько не удивил Майкла: он ненавидел чинуш всю свою жизнь.

– А вы прекрасно выглядите, капитан. Я бы сказал, увольнение из рядов пошло вам явно на пользу.

– Явно на пользу.

– И просто замечательно снова оказаться в кругу семьи, верно?

Ландер улыбнулся одними губами.

– С семьей все в порядке, насколько мне известно.

– Как, разве они не с вами? Мне казалось, вы женаты, здесь указано… ну-ка, посмотрим. Ну да. И двое детей, верно?

– Да, у меня двое детей. Я в разводе.

– Простите, пожалуйста. Боюсь, Горман – мой предшественник, который занимался вами, – оставил слишком мало сведений.

Горман получил повышение, видимо, за некомпетентность. Ландер пристально смотрел на Птоу, чуть заметно улыбаясь.

– Когда вы оформили развод, капитан Ландер? Мне необходимо занести эту информацию в ваше дело.

Птоу был сейчас похож на корову, мирно пасущуюся у самого края трясины и не подозревающую, какая опасность грозит ей с подветренной стороны, прячется совсем близко, вон там, в черной тени.

И вдруг Ландер заговорил. Заговорил о том, о чем и думать-то не мог. Думать не мог.

– Первый раз она подала на развод за два месяца до моего освобождения. Когда Парижские переговоры застопорились – по-моему, из-за выборов. Но не довела дело до конца. Она ушла через год после моего возвращения. Не берите в голову, Птоу, правительство и так сделало для нас все, что было в силах.

– Конечно, конечно, но надо было…

– Офицер ВМФ приходил к ней несколько раз, когда я попал в плен. Маргарет поила его чаем, а он ее консультировал. Существует стандартная процедура подготовки жен военнопленных. Вы-то наверняка об этом знаете.

– Ну, я полагаю, что в отдельных случаях…

– Он разъяснил ей, что среди вернувшихся домой военнопленных особенно часты случаи гомосексуализма и импотенции. Чтоб она знала, чего ей ждать, понимаете? – Ландер понимал, что нужно остановиться. Совершенно необходимо остановиться.

– Лучше было бы…

– Он сообщил ей, что продолжительность жизни у вернувшихся военнопленных примерно вполовину короче средней. – Ландер широко улыбался.

– Но, разумеется, должны быть и другие причины, капитан?

– О, конечно, она и раньше на сторону выдавала, если вы это имеете в виду. – Ландер рассмеялся. Старая боль рвала сердце, голову сдавило, словно железным обручем.

Зачем тебе расправляться с ними поодиночке, Майкл? И будешь сидеть за решеткой, заниматься онанизмом и петь…

Ландер прикрыл глаза, чтобы не видеть, как пульсирует жилка на шее чиновника.

Птоу собрался было рассмеяться, чтобы снискать расположение Ландера. Но, как пуританин, он был оскорблен в лучших чувствах вульгарной легкостью, с какой Ландер обсуждал проблемы секса. И вовремя передумал. Это спасло ему жизнь.

Птоу снова взялся за папку с делом.

– Вы консультировались со специалистами по этому поводу?

Казалось, теперь Ландер уже не так напряжен.

– Ну, разумеется. В военно-морском госпитале Сент-Олбани у невропатолога консультировался. Он все шипучку какую-то попивал по ходу дела.

– Если вы испытываете необходимость в дальнейших консультациях, я могу вам помочь.

– Мистер Птоу, видите ли, – и тут Ландер подмигнул собеседнику, – вы знаете жизнь, я тоже. Такие вещи случаются сплошь да рядом. Я‐то пришел к вам совсем по другому поводу. Хотел выяснить насчет какой-нибудь компенсации за эту клешню, – и Майкл показал ему изуродованную руку.

Вот теперь Птоу почувствовал себя совершенно в своей тарелке. Он вытащил из папки с делом форму № 214.

– Поскольку вполне очевидно, что вы не утратили трудоспособность, будет трудновато… Но мы изыщем возможности, – тут он подмигнул Ландеру, – и позаботимся о вас.

Когда Ландер вышел из Управления по делам ветеранов и вдохнул липкий и промозглый нью-йоркский воздух, было уже половина пятого, начинался час пик. Майкл стоял на ступенях крыльца, ощущая, как мокрая от пота сорочка холодит спину, и смотрел, как стекает в воронку метро на 23‐й улице поток покупателей, возвращающихся из магазинов одежды. Он не мог даже представить себе, как войдет в вагон метро вместе с ними и они окружат и сдавят его со всех сторон.

Видимо, многие из служащих Управления отпросились с работы пораньше. Они устремились на улицу, раскачав створки распашных дверей и оттеснив Майкла к стене здания. Он чуть было не пустил в ход кулаки. И тут, в этой толкотне, перед ним возник образ Маргарет, он чувствовал ее, ощущал ее запах… Говорить обо всем этом над фанерным конторским столом… Ему надо думать о чем-то другом… И вдруг засвистел чайник. О господи, только не это, не все сначала… В кишечнике возникла тупая боль, и Майкл потянулся за таблеткой ломотила. Поздно. Ломотил не поможет. Надо найти туалет, скорее. Он пошел назад, в приемную, затхлый, какой-то мертвый воздух паутиной облепил лицо. Майкл был бел как мел, лоб покрывала испарина, когда он отыскал крохотный туалет. Единственная кабина была занята, и еще один человек ждал перед дверью. Ландер повернулся и пошел назад через приемную. Спастический колит – так было записано в его медицинской карте. Лекарственная терапия не показана. Ломотил он подобрал себе сам.

И чего не принял таблетку заранее?

Человек, у которого двигались только глаза, провожал Ландера взглядом, пока мог, так и не повернув головы. Боль в кишечнике теперь подступала волнами, покрывая пупырышками кожу на руках и вызывая тошноту.

Толстый уборщик отыскал нужный ключ на связке и открыл Майклу служебный туалет. Тот надеялся, что, оставшись за дверью, уборщик не слышит отвратительных звуков. Наконец он поднял голову. Рвота прекратилась, но вызванные ею слезы все еще текли по щекам.

На секунду он увидел колонну пленных, которых форсированным маршем гнали в Ханой, и себя, присевшего на корточки у дороги под бдительным взором охранников.

Всегда и везде – все одно и то же. Одно и то же. Он услышал свисток закипевшего чайника.

– Мудаки, – прохрипел Ландер. – Мудаки. – Он отер лицо искалеченной рукой.

У Далии день тоже был нелегким: она успела много сделать, пользуясь кредитными карточками Ландера. Когда Майкл сошел с электрички, она уже ждала его на платформе. Он очень осторожно спустился с площадки вагона, и Далия сразу поняла – он старается не растрясти кишки. Она набрала в бумажный стаканчик воды из питьевого фонтана и достала из сумочки небольшой флакон. Вода в стаканчике стала молочно-белой, когда Далия вылила туда парегорик[12]. Ландер заметил ее, только когда она остановилась перед ним и протянула ему стакан. Горьковатый напиток пах лакрицей, язык и губы слегка онемели, и прежде чем Далия и Ландер подошли к машине, опий уже оказал свое действие: боль стала не такой сильной. Минут через пять она утихла совсем. Добравшись до дома, Майкл упал на кровать и проспал целых три часа.

Ландер проснулся, не совсем понимая, где он и что с ним, и чувствуя странную настороженность. Включились защитные рефлексы, и теперь мозг отталкивал причиняющие боль образы, они отлетали прочь, словно шарики китайского бильярда. Мысли задерживались на ярких, красочных картинах, и – никакого свиста, только звон – колокольчики, лишь иногда – колокола. Нет, сегодня он ничего не испортил. Он сдержался – и это уже хорошо.

Свист чайника – мышцы на шее напряглись. Начался зуд – где-то между лопатками и еще под самой черепной коробкой, там, где и почесать невозможно. Подергивались ноги.

Дом был погружен во тьму, привидения, обитающие в нем, держались сейчас на самой границе тьмы, их отпугивал лишь свет пылающей воли Майкла. Но тут, приподнявшись с подушки, он увидел мерцающий огонек; тот все приближался, поднимаясь снизу. Далия шла по лестнице, неся в руке свечу, ее громадная тень следовала за ней по стене. Темный, до пола халат скрывал очертания ее тела, а босые ноги ступали совершенно бесшумно. Она остановилась у кровати – огонек свечи яркими лучиками отражался в огромных темных глазах – и протянула ему руку:

– Пойдем, Майкл. Пойдем со мной.

Медленно, медленно отступая по коридору лицом к Майклу, Далия вела его за собой, держа за руку и не сводя с него глаз. Ее черные волосы рассыпались по плечам. Она все отступала, маленькие белые ступни то показывались, то снова исчезали под темными полами халата. Пятясь, женщина вошла в комнату – ту, что была раньше детской комнатой для игр. Целых семь месяцев она стояла пустой. Сейчас, в слабом свете свечи, Майкл разглядел в глубине широкую, зовущую к себе кровать и драпировки из тяжелой ткани на стенах. Запах курящихся благовоний коснулся лица, и Ландер заметил у самой кровати, на столике, синеватый огонек спиртовки. Это была уже другая комната, не та, где Маргарет когда-то… Нет, нет, нет!

Далия поставила свечу рядом со спиртовкой и легкими движениями, чуть касаясь, сняла с Майкла пижамную куртку. Развязала тесемку на поясе и опустилась на пол, помогая ему выпутать из штанин ноги. Он почувствовал, как волосы ее щекочут ему колени.

– Ты был таким сильным сегодня.

Она нежно уложила его на кровать. Шелковая простыня приятно холодила спину, прохладный воздух овевал тело, вызвав щемящую боль в паху.

Он лежал и смотрел, как Далия зажигает две тонких восковых свечи в стенных подсвечниках. Потом она протянула ему изящную трубку с гашишем, так и оставшись стоять в ногах кровати, и тени от свечей дрожали у нее за спиной.

Ландер почувствовал, что проваливается в бездонную глубину ее глаз. Ему вспомнилось, как в детстве ясными летними ночами он лежал в высокой траве и глядел в небо, неожиданно переставшее быть плоским и обретшее глубину. Глядел до тех пор, пока не терял ощущение верха и низа и не начинал падать, проваливаться в звездную бездну.

Далия сбросила халат и встала прямо перед ним. Красота ее пронзила все его существо, как тогда, в самый первый раз, и у Майкла перехватило дыхание. У Далии были полные, нисколько не обвисшие груди, словно два идеальной формы купола, и ложбинка между ними сохранялась даже тогда, когда они не были ничем стянуты. Соски потемнели и напряглись. Она была такой соблазнительной и доступной, каждая линия, каждый изгиб ее тела казались еще красивее в мерцающем свете свечей.

Сердце его замерло в сладком предощущении, когда она повернулась – взять со спиртовки чашу с благовонным маслом, и блики света затрепетали на ее нежной коже. Сжав коленями его бедра, она принялась маслом натирать ему грудь и живот. Груди ее чуть подрагивали в такт движениям рук.

Когда она наклонялась, живот ее мягко круглился, совсем чуть-чуть, не скрывая от глаз темного треугольника волос. Волосы здесь были густыми и упругими, они черными завитками взрывали линию треугольника, словно пытались взобраться повыше. Он ощутил, как волоски коснулись его пупка, и, опустив глаза, увидел, как, словно жемчужины, сверкая в отблесках свечей, прячутся в темных завитках первые капли – сок ее естества.

Он знал – теперь этот сок омоет его, согреет его чресла и он вновь ощутит вкус меда и соли на губах.

Она набрала в рот благоухающего подогретого масла, и плоть его погрузилась в душистую глубину, а Далия слегка покачивала головой в ритме биения его крови, укрыв его теплой волной волос.

И глаза ее, широко посаженные, словно у пумы, и полные лунного света, ни на минуту не отрывались от его глаз.

Глава 3

По небу прокатился грохот, словно долгий раскат грома, и воздух в комнате дрогнул, поколебав огненные язычки свеч. Но Далия и Майкл, погруженные друг в друга, ничего не слышали и не замечали. Грохот был привычным, вечерний авиарейс, челночный маршрут Нью-Йорк – Вашингтон и обратно. «Боинг‐727» летел в двух тысячах метров над Лейкхерстом и продолжал набирать высоту.

Сегодня он нес в своем чреве охотника. Высокий человек в светло-коричневом костюме сидел в кресле у прохода, сразу за крылом самолета. Стюардесса шла по проходу, продавая билеты. Высокий человек протянул ей бумажку в пятьдесят долларов. Стюардесса недовольно нахмурилась:

– А помельче у вас разве нет?

– Это за два билета: мой и его, – сказал он, показывая на спящего в кресле рядом пассажира.

Человек говорил по-английски с акцентом, но стюардесса не смогла определить, что это за акцент. «Немец или голландец», – подумала она. И ошиблась.

Давид Кабаков был майором израильской разведки «Моссад Алия Бет» и очень надеялся, что у тех троих, что сидели позади него по ту сторону прохода, есть купюры помельче, не то стюардесса, продавая им билеты, обязательно обратит на них внимание и, скорее всего, запомнит. Надо было самому заняться этим в Тель-Авиве, упрекнул он себя. Времени на пересадку в аэропорту Кеннеди было слишком мало, чтобы успеть разменять деньги. Ошибка не очень значительная, и все же неприятно. Майор Кабаков дожил до тридцати семи лет исключительно потому, что совершал очень мало ошибок.

В соседнем кресле мирно посапывал, закинув голову, сержант Роберт Мошевский. За весь долгий перелет из Тель-Авива ни Кабаков, ни Мошевский и виду не подали, что знают тех троих, что сидят позади, хотя были знакомы с ними не один год. Эти трое были крупные, сильные парни с обветренными лицами. На всех троих были мешковатые костюмы неброских тонов. В израильской разведке такую группу называют операционно-тактической единицей. В Америке их сочли бы просто бандой налетчиков.

Все трое суток с той ночи, когда он покончил с Хафезом Наджиром, Кабаков почти не имел времени на сон. Он знал, что ему предстоит нелегкий брифинг, как только группа прибудет в столицу Соединенных Штатов. Проанализировав материалы, которые он привез после налета на мозговой центр организации «Черный сентябрь», и прослушав пленку, «Моссад» сразу же принялся действовать. В американском посольстве в Тель-Авиве было созвано экстренное совещание, и Кабаков был немедленно послан в командировку.

В Тель-Авиве, на встрече представителей израильской и американской разведок, было четко договорено, что Кабаков едет в Штаты помочь американцам определить, действительно ли существует реальная опасность, и если так – помочь опознать террористов, если удастся обнаружить их местонахождение. Официальные инструкции были четкими и ясными.

Однако высшее командование «Моссада» дало ему задание не менее четкое и определенное. Он должен был остановить арабских террористов во что бы то ни стало, любыми средствами.

Переговоры о продаже Израилю новых «фантомов» и «скайхоуков»[13] подошли к критической точке. Попытки арабов оказать давление на Запад и сорвать переговоры могли возыметь успех, тем более что западные страны испытывали постоянную нехватку нефти. Но Израиль должен получить эти самолеты. Как только патрульные фантомы прекратят полеты над пустыней, по ней двинутся на Израиль арабские танки.

Террористический акт чудовищной жестокости, совершенный в самом сердце Соединенных Штатов, может изменить баланс сил в пользу американских изоляционистов. Не только они в Америке считают, что помощь Израилю не должна даваться слишком дорогой ценой.

Ни мининдел Израиля, ни госдепартамент США знать не знали о том, что вместе с майором летят еще эти трое и что они собираются поселиться на некоторое время в квартире поблизости от аэропорта и ждать звонка от Кабакова. Последний, впрочем, надеялся, что в звонке не будет необходимости. Он предпочел бы справиться со всем этим сам, по-тихому.

Кабаков надеялся, что дипломаты не станут вмешиваться в его дела. Он не доверял ни дипломатам, ни политикам. Его отношение к ним и подход к делу наложили отпечаток на его славянские черты: лицо его было грубовато, но светилось умом.

Кабаков считал, что недостаточно осмотрительные евреи умирают молодыми, а слабовольные рано или поздно оказываются за колючей проволокой. Он был дитя войны: его семья бежала из Латвии, спасаясь сначала от немцев, а потом – от русских. Отец Кабакова погиб в Треблинке, а мать, спасая сына и дочь, добралась до Италии. Путешествие это стоило ей жизни. Пока мать с детьми пробиралась в Триест, огонь, пылавший у нее внутри, давал ей силы держаться, хотя тело ее медленно сгорало на этом огне.

Когда теперь, тридцать лет спустя, Кабаков вспоминал дорогу в Триест, он снова видел перед глазами мерно покачивающуюся руку матери: она шла впереди, крепко сжимая его ладонь, а костлявый локоть, резко выступающий на исхудалой руке, виднелся сквозь прорехи в ее лохмотьях. А еще он помнил ее лихорадочно горящее, чуть ли не светящееся лицо, склонявшееся над ним и сестрой, когда мать будила их до света, после ночи, проведенной в какой-нибудь придорожной канаве.

В Триесте она передала детей людям из сионистского подполья и умерла на пороге дома напротив.

В 1946 году Давид Кабаков и его сестра добрались до Палестины, и бег их закончился. В десять лет мальчик стал связным Пальмаха[14] и участвовал в боях, защищая дорогу из Тель-Авива в Иерусалим.

Кабаков провоевал двадцать семь лет и теперь лучше, чем кто-либо другой, знал цену мира. Он вовсе не испытывал ненависти к арабам – к арабскому народу, но считал, что вести переговоры с организацией «Аль-Фатах» – дерьмовое дело. Именно это выражение он употреблял, когда начальство спрашивало его совета, а это случалось не так уж часто. В «Моссаде» Кабаков был на хорошем счету как офицер разведки. Жаль было бы переводить его в штаб, на канцелярскую работу, – таким блестящим был его послужной список, такой успешной – оперативная работа. И поскольку на оперативной работе он всегда подвергался риску быть захваченным, его не приглашали на закрытые заседания «Моссада». Он оставался как бы исполнительным органом – карающей рукой «Моссада», наносящей удар за ударом по опорным пунктам «Аль-Фатаха» в Ливане и Иордании. В «Моссаде», на самом верху, Кабакову дали прозвище «Последний аргумент».

Никто никогда не решился бы сказать ему это в лицо.

Под крылом самолета поплыли, кружась, яркие огни Вашингтона – «Боинг» заходил на посадку над аэропортом Нэшнл. Уже виден был Капитолий – снежно-белый в свете прожекторов. Кабаков подумал: «Интересно, может, их цель и есть Капитолий?»

В небольшом конференц-зале израильского посольства Кабакова ждали двое мужчин. Он вошел вместе с послом Иоахимом Теллом, и двое ожидавших встретили его внимательным, оценивающим взглядом. Сэму Корли из ФБР израильский майор напомнил капитана рейнджеров[15], под началом которого Сэм служил двадцать лет назад в Форт-Беннинге.

Фаулер из ЦРУ никогда не был на военной службе. Кабаков показался ему похожим на пса-боксера. И Корли, и Фаулер бегло просмотрели досье израильского майора, но там содержались в основном материалы о его участии в Шестидневной войне и в Октябрьской войне[16], старые ксерокопии донесений Отдела ЦРУ по ближневосточным проблемам, и вырезки из газет и журналов. «Кабаков – Тигр перевала Митла». Беллетристика.

Иоахим Телл, в смокинге, не успевший переодеться после приема в посольстве, представил присутствовавших друг другу. В конференц-зале воцарилось молчание, и Кабаков нажал кнопку маленького магнитофона. Голос Далии Айад зазвенел в тишине:

«Граждане Америки…»

Когда голос умолк, заговорил Кабаков, медленно и осторожно, тщательно взвешивая каждое слово:

– Мы полагаем, что «Айлюль аль-Асвад» – «Черный сентябрь» – готовит акцию на территории США. Членов этой организации не интересуют заложники, в данный момент им не нужны ни переговоры, ни какие бы то ни было революционные спектакли. Им нужно максимальное количество жертв – им нужно, чтобы вас вывернуло наизнанку от боли и страха. Мы полагаем, что осуществление плана зашло достаточно далеко и что руководит подготовкой акции эта женщина. – Он ненадолго замолчал. – Мы считаем вполне вероятным, что она сейчас находится в Америке.

– Тогда вы, по-видимому, располагаете дополнительной информацией, не только этой пленкой, – сказал Фаулер.

– Дополнительная информация сводится к тому, что мы достоверно знаем: они собираются нанести удар именно в вашей стране. Кроме того, о достоверности сказанного свидетельствуют обстоятельства, при которых была обнаружена эта пленка. Они ведь уже не раз пытались это сделать.

– Вы забрали пленку из квартиры Наджира после того, как он был убит?

– Да.

– И вы его сначала не допросили?

– Допрашивать Наджира было бы бесполезно и бессмысленно.

По лицу Фаулера Сэм Корли понял, как тот обозлен, и опустил взгляд на досье, лежавшее на столе перед ним.

– Почему вы решили, что голос на пленке принадлежит именно той женщине, что вы видели в квартире Наджира?

– Потому что он не успел спрятать пленку в надежное место, – сказал Кабаков. – Наджир был очень осмотрителен.

– Так осмотрителен, что позволил себя убить, – заметил Фаулер.

– Наджир достаточно долго продержался, – ответил Кабаков. – Достаточно долго, чтобы организовать теракты в Мюнхене, в аэропорту Лод… Слишком долго, на мой взгляд. Если теперь вы окажетесь недостаточно осмотрительными, в воздух снова взлетят окровавленные тела, но уже не израильтян, а американцев.

– С чего вы взяли, что теперь, когда Наджир убит, план будет осуществлен?

Корли оторвал взгляд от бумажной скрепки, которую внимательно изучал, и ответил Фаулеру сам:

– Хранить пленку с таким текстом само по себе очень опасно. Такая запись – это почти самый последний шаг. Приказ должен быть к этому времени уже отдан. Я правильно рассуждаю, майор?

Кабаков с первого взгляда мог узнать профессионала, умеющего повернуть допрос в нужную сторону. Сейчас Корли выступал на его стороне.

– Совершенно правильно, – подтвердил он.

– Они могут готовиться к операции в другой стране и перевезти сюда материалы в последний момент, – сказал Корли. – Почему вы полагаете, что женщина работает именно здесь?

– Квартира Наджира была у нас под колпаком довольно долго, – пояснил Кабаков. – Женщина не появлялась в Бейруте ни до, ни после рейда. Пленка была передана на анализ двум лингвистам – экспертам «Моссада», и оба, независимо друг от друга, пришли к одному заключению: она изучала английский язык с детства, и учитель у нее был англичанин, но в последние год-два ее английский очень сильно американизировался. В квартире нашли одежду американского производства.

– Она могла быть просто связной, явившейся к Наджиру за последними инструкциями, – предположил Фаулер. – А инструкции могли быть переданы куда угодно.

– Если бы она была лишь связной, она в жизни своей не увидела бы Наджира в лицо, – возразил Кабаков. – «Черный сентябрь» разделен на ячейки, как осиное гнездо. Большинство их сотрудников знают не более одного-двух других членов организации.

– Почему же вы и женщину не убили, майор? – спросил Фаулер. Задавая этот вопрос, он не взглянул на Кабакова, и хорошо сделал.

Впервые в разговор вмешался посол:

– Но, мистер Фаулер, причин убивать эту женщину в тот момент не было. Вряд ли можно упрекнуть его за то, что он этого не сделал.

Кабаков на мгновение прикрыл глаза. Эти американцы не осознают опасности. Не слышат предостережений. Мысленным взором он уже видел, как арабская бронетехника с грохотом ползет по склонам Синая, врывается в еврейские города… Танки гонят перед собой толпы беззащитных людей… И все из-за того, что американцев до смерти напугали. Из-за того, что он тогда пощадил эту женщину. Сотни его прежних побед – прах, ничто перед этим провалом. То, что он никак не мог знать, какую важную роль играет эта женщина, нисколько не оправдывало его в собственных глазах. Миссия в Бейрут… Он не довел дело до конца.

Кабаков, не отводя глаз, смотрел прямо в тяжелое лицо Фаулера.

– У вас есть досье Хафеза Наджира?

– Он проходит в наших файлах по «Аль-Фатаху» как один из руководителей.

– К моей докладной приложено полное досье Наджира. Ознакомьтесь с фотографиями, мистер Фаулер. На снимках – результаты нескольких подготовленных им акций.

– Я видел достаточно таких материалов.

– Таких вы еще не видели. – Израильский разведчик повысил голос.

– Хафез Наджир мертв, майор Кабаков.

– Туда ему и дорога, Фаулер. Если эта женщина не будет обнаружена, «Черный сентябрь» заставит вас кровью умыться.

Фаулер взглянул на посла, как бы ожидая, что тот вмешается, но взгляд небольших мудрых глаз Иоахима Телла был жестким. Посол разделял точку зрения Кабакова.

Когда Кабаков заговорил снова, голос его был чуть слишком спокойным:

– Вам придется поверить мне, мистер Фаулер.

– Вы узнали бы ее снова, майор?

– Да.

– Если она работала здесь, зачем ей было ехать в Бейрут?

– Ей нужно было что-то такое, чего она не могла получить на месте. Что-то такое, что мог обеспечить только сам Наджир. Чтобы получить это от него, она должна была лично что-то такое подтвердить.

Кабаков прекрасно понимал, что все это звучит расплывчато, ему и самому противно было себя слышать. Кроме того, он был недоволен тем, что три раза подряд употребил слова «что-то такое».

Фаулер раскрыл было рот, но Корли опередил его:

– Вряд ли речь шла об оружии.

– Да уж, оружие везти сюда – нелепее и быть не может, – мрачно заметил Фаулер.

– Речь могла идти либо о каком-то оборудовании, о связи с другой ячейкой либо, возможно, с более высоким лицом в организации, – продолжал Корли. – Очень сомнительно все же, чтобы речь шла о получении доступа к более высокому лицу. Насколько я знаю, разведка АРЕ тут мало чего стоит.

– Да, – сказал посол. – Уборщик посольства продает их агентам содержимое моих мусорных корзин и покупает то же самое у их уборщика. От нас к ним идут рекламные проспекты и фиктивная переписка, от них к нам – запросы от кредиторов и проспекты специфических резиновых изделий.

Совещание продолжалось еще минут тридцать, потом американцы стали прощаться.

– Я попытаюсь утром включить этот вопрос в повестку завтрашнего совещания в Лэнгли[17], – пообещал Корли.

– Если нужно, я мог бы…

– Вашей докладной и пленки совершенно достаточно, майор, – прервал его Фаулер.

Был четвертый час утра, когда американцы вышли из посольства.

– Ой-вей, арабы идут! – произнес Фаулер, когда они шли к машинам.

– А если всерьез?

– А если всерьез, я тебе не завидую: вряд ли Голубоглазка Беннет будет так уж доволен, что ты отнимаешь у него время на эту ерунду, – ответил Фаулер. – Если к нам сюда и явились эти ненормальные, Агентство все равно ими заниматься не будет. Ты же знаешь, старина, нам запрещено играть в эти игры на территории Соединенных Штатов. – ЦРУ все еще отмывалось после Уотергейта[18]. – Если Отдел ближневосточных проблем что-нибудь такое разыщет, мы вам сразу же сообщим.

– А с чего это ты так завелся там, в посольстве?

– Да мне это все до смерти надоело, – ответил Фаулер. – Мы ведь сотрудничали с израильтянами в Риме, в Лондоне, в Париже, а как-то – даже в Токио. Нащупаешь какого-нибудь араба, дашь им наводку, и что дальше? Думаешь, они попробуют его перевербовать? Ничего подобного. Установить за ним слежку? Обязательно. Но только для того, чтобы выяснить его связи. И тут – ба-бах! И нет больше этих арабов, а мы оказываемся в положении пса, ухватившего зубами собственный хвост.

– Не надо им было Кабакова посылать, – сказал Корли.

– Ну как же – не надо! Ты обратил внимание, что сегодня не было Вейсмана – их военного атташе? Мы же с тобой оба знаем, что он занимается разведкой. Но Вейсман сейчас пробивает сделку с «фантомами», а Израиль не хочет показать в открытую, что эти два дела связаны между собой.

– Ты будешь завтра на совещании в Лэнгли?

– Еще бы нет! А с Кабаковым – смотри в оба, не то сядешь в хорошую лужу.

Каждый четверг по утрам сотрудники американских спецслужб собираются на совещание в экранированном свинцом зале без окон, в самой глубине здания штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли, в штате Вирджиния. Здесь представлены ЦРУ, ФБР, Управление национальной безопасности, Секретная служба Президента, Национальное бюро военной разведки и советники по военной разведке при Объединенном комитете начальников штабов. Эксперты вызываются по мере надобности. В соответствии с повесткой дня вызывают примерно четырнадцать экспертов. Вопросов для обсуждения много, регламент строго ограничен.

Корли говорил десять минут, Фаулер – пять, а представитель Следственного отдела службы иммиграции и натурализации – и того меньше.

Кабаков уже ждал в крохотном кабинете Корли в штаб-квартире ФБР, когда тот вернулся из Лэнгли.

– Мне поручили поблагодарить вас за то, что вы приехали, – сказал Корли. – Госдепартамент намерен выразить благодарность вашему послу. Наш посол в Тель-Авиве намерен выразить благодарность господину Аллону.

– Спасибо, спасибо. Теперь скажите, что вы собираетесь предпринять?

– Да ничего особенного, – ответил Корли, раскуривая трубку. – Фаулер притащил кучу пленок с записями передач «Радио Бейрут» и «Радио Каир». Он заявил, что все они полны угроз, которые, однако, до сих пор так ни к чему и не привели. ЦРУ сейчас сличает голос на вашей пленке с остальными.

– Эта пленка – не угроза. Она должна прозвучать после.

– ЦРУ уже связалось со своими людьми в Ливане.

– В Ливане люди ЦРУ покупают то же дерьмо, что и наши спецслужбы, и чаще всего – из тех же источников, – сказал Кабаков. – Информацию, которая часа через два появляется во всех газетах.

– А то и раньше, – согласился Корли. – Посмотрите пока эти фотографии. Нам известно около сотни сочувствующих «Аль-Фатаху»: это, как мы подозреваем, участники «Движения 5 июля» здесь, у нас. Служба иммиграции и натурализации, естественно, не кричит об этом на каждом углу, но у них имеются досье на подозрительных иностранцев‐арабов. Только вам для этого придется съездить в Нью-Йорк.

– А вы могли бы своей властью отдать таможенным службам распоряжение о повышенной бдительности?

– Это я уже сделал. И это – главный наш козырь. Для крупной акции они, скорее всего, постараются ввезти бомбу откуда-то извне. Конечно, если это действительно бомба, – сказал Корли. – За последние два года у нас здесь было три небольших взрыва, ответственность за которые взяло на себя «Движение 5 июля», все – в израильских офисах в Нью-Йорке. Из этого…

– Один раз они использовали пластиковую взрывчатку, в двух других случаях – динамит, – прервал его Кабаков.

– Совершенно верно. Вы, как всегда, в курсе. Очевидно, здесь им не удается добыть нужное количество пластиковой взрывчатки, иначе они не таскались бы повсюду с динамитом и не подрывались бы то и дело, пытаясь экстрагировать нитроглицерин.

– В «Движении 5 июля» полно дилетантов, – сказал Кабаков. – Наджир ни за что не доверил бы им осуществление этой акции. Взрывчатка пойдет по другим каналам. Если она еще не доставлена сюда, ее должны привезти. – Израильский разведчик встал и подошел к окну. – Значит, ваше правительство разрешает мне доступ к досье и отдает распоряжение по таможне, чтобы искали того, кто везет бомбу? Всего-навсего?

– Мне искренне жаль, майор, но я не знаю, что еще мы можем сделать, имея на руках лишь такую информацию.

– США могли бы попросить своих новых союзников в Египте, чтобы те оказали давление на Каддафи в Ливии. Это он финансирует «Черный сентябрь». Этот подонок выдал им пять миллионов долларов из государственной казны в награду за бойню в Мюнхене. Он мог бы запретить акцию, если бы египтяне как следует на него надавили.

Полковник Муаммар Каддафи – лидер Ливийской Джамахирии – обхаживал Египет, пытаясь упрочить свои позиции в арабском мире. Поэтому он, скорее всего, уступил бы настояниям египтян.

– Госдепартамент не хочет ввязываться в это дело, – сказал Корли.

– Американская разведка вообще не верит, что они нанесут удар здесь, верно, Корли?

– Да, – устало ответил Корли. – Они считают, у арабов не хватит решимости.

Глава 4

В этот самый момент грузовое судно «Летиция» пересекало 21‐й меридиан, направляясь в Нью-Йорк с заходом на Азорские острова. В запертом отсеке глубокого носового трюма находилось 545 килограммов пластиковой взрывчатки, упакованной в серого цвета ящики.

Близ этих ящиков, в непроницаемой мгле трюма, лежал в полусознании Али Хассан. Огромная крыса взобралась ему на живот и теперь подбиралась к лицу. Хассан лежал так уже три дня: капитан Кемаль Лармозо прострелил ему живот.

Крыса была голодна, но не настолько, чтобы утратить осторожность. Поначалу ее отпугивали стоны Хассана, но сейчас она слышала лишь прерывистое хриплое дыхание. Она приостановилась на запекшейся корке, покрывавшей вздувшийся живот, и обнюхала рану. Потом двинулась дальше – на грудь.

Хассан еще мог чувствовать ее коготки сквозь ткань рубашки. Нужно ждать. В левой руке он сжимал ломик, который выронил капитан Лармозо, когда Хассан застал его у серых ящиков. А в правой руке у Хассана был пистолет «вальтер-ППК», который он не успел выхватить вовремя. Он не собирался стрелять в крысу. Выстрел могут услышать. Надо, чтобы предатель Лармозо подумал, что он мертв, когда снова спустится в трюм.

Теперь крыса чуть не упиралась носом ему в подбородок. От его затрудненного дыхания у нее шевелились усы.

Собрав все свои силы, Хассан взмахнул ломиком наискось над грудью и почувствовал, что попал крысе в бок. Коготки на мгновение впились в кожу, когда крыса рывком соскочила с его груди, и он услышал, как они заскребли по железному настилу палубы: тварь убегала.

Прошло несколько минут. Потом Хассан расслышал слабый шорох. Ему показалось, шорох слышится из штанины. Но Хассан уже не ощущал своего тела ниже пояса и был за это благодарен судьбе.

Соблазн покончить с собой был велик, и мысль об этом теперь не покидала его ни на минуту. У него еще хватит сил поднести к виску «вальтер». И он обязательно так и сделает, говорил он себе, как только придет Мухаммад Фазиль. До тех пор он будет охранять ящики.

Хассан не знал, сколько времени он пролежал вот так в темноте. Но понимал, что теперь сознание будет все чаще покидать его, и пытался использовать то время, что у него оставалось. Когда Хассан застал Лармозо у ящиков с ломиком в руках, до Азорских островов оставалось чуть больше трех дней. Если Мухаммад Фазиль второго ноября не получит оттуда телеграмму от Хассана, как было договорено, у него будет два дня до отплытия «Летиции», Азоры – последний порт захода перед Нью-Йорком.

Фазиль все сделает, – думал Хассан, – я его не подведу.

Каждый толчок изношенного двигателя «Летиции», сотрясая палубный настил, отдавался в голове Хассана. В глазах плавали красные круги. Он напрягал слух, чтобы расслышать биение дизеля, и думал, что слышит пульс Бога.

В восемнадцати метрах над днищем трюма, где лежал Хассан, капитан Кемаль Лармозо отдыхал в своей каюте, потягивая пиво «Саппоро» прямо из бутылки и слушая новости. Ливанская армия снова ведет бои с партизанами. Прекрасно, – думал он, – чума их всех порази, тех и других.

Ливанские чиновники вечно грозили отнять у него лицензию, а партизаны могли запросто отнять у него жизнь. Когда бы он ни заходил в Бейрут, Тир или Тобрук, всегда приходилось платить и тем, и другим. И партизанам меньше, чем этим любителям трахать верблюдов, этим скотоложцам из ливанской таможни.

Теперь ему достанется от партизан. Он сразу понял, что ему от них не уйти, когда Хассан застал его у ящиков. Уж Фазиль со своими подручными спуску ему не даст, когда он вернется в Бейрут. А может, ливанцы хоть чему-то научатся у короля Хуссейна и выдворят партизан из страны. Тогда платить придется только одной стороне. До чего же ему все это осточертело! «Отвези этого туда». «Доставь оружие». «Держи язык за зубами». «Я все знаю про то, как надо держать язык за зубами, – думал Лармозо. – Зря, что ли, у меня ухо такое? Такое не от спешки во время бритья бывает». Он однажды обнаружил магнитную мину на облепленном ракушками корпусе «Летиции» ниже ватерлинии, и взрыватель уже был наготове. Они и не задумались бы взорвать судно, если бы он отказался выполнить их требования.

Лармозо был огромен и волосат, и несло от него так, что даже у бывалых матросов щипало в носу от этой вони. А когда он ложился, койка провисала чуть не до пола под его тяжестью. Сейчас он зубами откупорил еще одну бутылку «Саппоро» и задумался, уставившись поросячьими глазками на прилепленный к переборке разворот итальянского порножурнала, изображающего содомитов[19] противоположных полов в процессе соития.

Потом он поднял с пола маленькую фигурку Мадонны, стоявшую у самой койки, и поставил себе на грудь. Она была сильно поцарапана – это он ковырял ее ножом, пока не понял, что это такое. Лармозо были известны три места, где за взрывчатку давали наличные. В Майами был один кубинец, сбежавший с острова, ума у него было гораздо меньше, чем денег. Еще в Доминиканской Республике жил человек, который всегда готов был выложить кучу бразильских крузейро за все, что стреляет или взрывает. Третьим возможным покупателем было правительство Соединенных Штатов.

Конечно, он в этом случае получит вознаграждение. Но Лармозо знал, что, кроме того, есть масса других преимуществ, если иметь дело с американцами. Американские таможенники смогут тогда забыть о некоторых своих предубеждениях по отношению к нему.

Вообще-то Лармозо вскрыл ящики, потому что хотел иметь компромат на импортера – Бенджамина Музи – и сорвать хороший куш. Чтобы заставить Музи раскошелиться, надо было знать, сколько на самом деле стоит контрабандный груз. Раньше Лармозо никогда не трогал грузы, предназначенные для Музи, не стал бы делать это и сейчас, если бы не упорные слухи о том, что Музи сворачивает свои дела на Ближнем Востоке. А если так, то левые доходы капитана существенно снизятся. Как знать, может, это последний фрахт Музи, так почему не сорвать куш поувесистей?

Лармозо думал, что везет хорошую партию наркотиков, – Музи часто закупал гашиш у «Аль-Фатаха». А вместо этого наткнулся на пластиковую взрывчатку. Тут-то его и застал Хассан и, как дурак, схватился за свою пушку. Взрывчатка – это ведь совсем другое дело, не то что наркотики. Тут друзья уже не могут пошантажировать друг друга, оставаясь друзьями.

Лармозо очень надеялся, что Музи сможет уладить дело с боевиками и получить хорошую прибыль от продажи взрывчатки. Но, конечно, уже после того, как задаст ему хорошую трепку за то, что сунул нос в ящики. Ну а если Музи откажется сотрудничать, не захочет взять Лармозо в долю и утихомирить боевиков, тогда капитан оставит взрывчатку себе и загонит ее кому-то еще. Если уж скрываться, то лучше быть богатым и здоровым…

Только сперва надо точно подсчитать, сколько всего есть на продажу, да еще избавиться от кое-какого дерьма там, в трюме.

Лармозо знал, что Хассан тяжело ранен. И теперь считал, что у него было достаточно времени, чтобы подохнуть. Он решил, что зашьет Хассана в мешок, а балласт прикрепит уже в гавани Понта-Дельгада, когда на борту останется только якорная вахта. Тело он сбросит в глубоких водах, подальше от Азор.

В Бейруте Мухаммад Фазиль заходил на телеграф каждый час, справиться, нет ли ему телеграммы. Поначалу он думал, что телеграмма Хассана с Азор просто задержалась. Раньше телеграммы всегда приходили к полудню. За то время, что дряхлый сухогруз двигался все дальше на запад, Фазиль получил уже три известия: из Бенгази, Туниса и Лиссабона. Текст всегда был разный, но означали телеграммы одно: взрывчатка в порядке. В той, которую он ждал теперь, должно было сообщаться: «Матери сегодня гораздо лучше», подпись – «Хосе». В шесть вечера, так и не получив телеграммы, Фазиль отправился в аэропорт. У него с собой были документы на имя фотографа-алжирца и фотокамера для скоростной съемки. Камера была выпотрошена, в ней теперь помещался револьвер «магнум 357». На всякий случай Фазиль заказал билет на самолет еще две недели назад. В Понта-Дельгада он должен быть завтра, в четыре часа дня.

Капитан Лармозо сменил своего первого помощника у штурвала, когда ранним утром 2 ноября «Летиция» огибала скалистые берега Санта-Марии. Капитан обошел остров с юго-запада и повернул на север, к Сан-Мигелю, чтобы зайти в порт Понта-Дельгада.

В свете зимнего солнца этот португальский город радовал глаз своими белыми, крытыми красной черепицей домами. Вечнозеленые деревья вокруг домов тянулись вверх – они были почти той же высоты, что и колокольня. За городом плавно вздымались горные склоны, на них лоскутным одеялом раскинулись поля.

В порту у причала, когда команда освободила судно от партии малой сельскохозяйственной техники и грузовая марка «Летиции» поднялась над водой, на корабль было страшно смотреть – так оброс ракушками его корпус. Но вот на борт доставили ящики с минералкой, и «Летиция» снова опустилась по ватерлинию в портовые воды.

Лармозо нисколько не беспокоился: разгрузка и погрузка будут проводиться только в кормовом трюме. Небольшой, запертый на замок отсек носового трюма никто не потревожит.

Бо́льшая часть работы была закончена на следующий день еще до наступления вечера, и Лармозо отпустил команду на берег. Казначей выдал матросам деньги, но немного – только чтобы каждому хватило провести время в баре и у девочек.

Команда заторопилась прочь по набережной в предвкушении веселого вечера; матрос, опередивший всех, не успел даже толком стереть с шеи мыльную пену после бритья. В спешке никто не заметил худощавого человека у колонны портика «Банко Насиональ Ультрамарино». Он явно пытался сосчитать, сколько матросов сошло на берег, пока они гурьбой валили мимо него.

На корабле воцарилась тишина, слышны были лишь шаги капитана: он спускался в мастерскую – небольшой отсек при машинном отделении, тускло освещенный забранной в проволочную сетку лампочкой. Порывшись в куче железного хлама, Лармозо отыскал среди старых деталей шатун с цапфой, валявшийся здесь с весны, когда у «Летиции» заклинило двигатель на Тобрукском рейде. Шатун походил на огромную железную кость, когда Лармозо поднял его в руках, прикидывая вес. Уверившись, что его веса хватит, чтобы увлечь тело Хассана в глубины вод, на самое дно Атлантического океана, капитан оттащил шатун на корму и запер там в рундуке вместе с мотком веревки.

Затем он отправился в камбуз, взял из запасов кока большой парусиновый мешок для мусора и направился через пустую кают-компанию к трапу. Перебросив мешок через плечо, словно мексиканскую шаль, Лармозо шел, насвистывая сквозь зубы, и звук его тяжелых шагов громким эхом отдавался в тиши коридора. Вдруг позади себя он расслышал какой-то шум. Капитан замер, прислушиваясь. Может, это просто старик-вахтенный ходит там, на верхней палубе? Из кают-компании, через люк, Лармозо выбрался к трапу и стал спускаться вниз по железным ступеням на уровень носового трюма. Однако входить в трюм он не стал. Вместо этого грохнул крышкой люка и отошел назад. Прислонившись к переборке у подножия трапа, Лармозо смотрел вверх, пытаясь разглядеть, что делается там, у верхнего люка, в самом устье железной лестничной шахты, на дне которой он сейчас стоял. Пятизарядный «эруэйт» системы «смит и вессон» в его огромной руке выглядел словно детский леденцовый пистолет.

Лармозо стоял и смотрел. И вот вверху откинулась крышка люка, и в проеме показалась маленькая аккуратная голова Мухаммада Фазиля. Он двигался медленно и осторожно, словно змея на охоте.

Лармозо выстрелил, оглушительный грохот заполнил лестничную шахту, отдаваясь от железных стен. Пуля с визгом отскочила от стального поручня. Лармозо нырнул в люк трюма и захлопнул за собой крышку. Он ждал в темноте, обливаясь потом, и отвратительный запах его тела смешивался с запахом ржавчины и застывшей смазки.

Звук шагов на ступенях трапа был размеренным и спокойным. Лармозо понимал, что Фазиль спускается, держась за поручень одной рукой, сжимая в другой оружие. И конечно, держит под прицелом крышку люка. Лармозо протиснулся за контейнер, метрах в четырех от единственного входа в трюм. Время работало на него. Кто-нибудь из матросов так или иначе скоро приволочется на судно. Надо придумать, что бы такое предложить Фазилю, как выкрутиться. Нет, ничего не выйдет. Осталось еще четыре патрона. Он просто пристрелит Фазиля, когда тот сунется в люк. Решено.

Шаги по трапу на мгновение затихли. Затем грохнул «магнум» Фазиля, и пуля пробила крышку люка, разметав осколки по трюму. Лармозо выстрелил в ответ, но его пуля – 38 спешл – лишь оставила вмятину на металле. Увидев, что крышка откинулась и в проеме появился темный силуэт, Лармозо продолжал стрелять.

При вспышке последнего выстрела капитан разглядел, что стрелял в подушку, взятую с дивана в кают-компании. Тогда Лармозо бросился бежать, спотыкаясь в темноте и проклиная все на свете. Он бежал к носовому отсеку. Он возьмет «вальтер» Хассана и прикончит Фазиля на месте.

Огромный и толстый, Лармозо тем не менее двигался довольно легко. К тому же он прекрасно знал планировку трюма. За полминуты он добежал до переборки и, нащупав дверцу, полез за ключом. От вони, ударившей ему в нос, когда он шагнул в отсек, у него перехватило дыхание. Чтобы не выдать себя, Лармозо не стал зажигать свет и пополз вперед по палубному настилу в черной как деготь мгле, пытаясь нащупать ноги Хассана и чертыхаясь себе под нос. То и дело он натыкался на контейнеры и ящики, приходилось менять направление, ползти вкруговую. Наконец он нащупал ботинок. Лармозо повел рукой вдоль штанины и вверх по животу, к поясу. «Вальтера» за поясом не было. Он ощупал тело с обеих сторон. Ощупал руку повыше локтя, почувствовал, как она шевельнулась, но так и не обнаружил оружия – до тех пор, пока выстрел из «вальтера» не ударил ему прямо в лицо…

Звон в ушах был таким оглушающим, что Фазиль только через несколько минут смог расслышать хриплый шепот из носового отсека:

– Фазиль! Фазиль!

Луч крохотного фонарика прорезал черноту отсека, по железному настилу зацарапали коготки: кто-то поспешил удрать из лужицы света. Фазиль провел лучом по кровавому месиву, что недавно было лицом Лармозо. Капитан лежал на спине, убитый наповал. Фазиль шагнул в отсек.

Опустившись на колени, он взял в ладони изувеченное крысами лицо Али Хассана. Губы раскрылись.

– Фазиль?

– Ты все правильно сделал, Хассан. Я приведу врача.

Фазиль видел – положение безнадежно. Хассану, живот которого вздуло от перитонита, уже ничто не поможет. Но Фазиль вполне мог похитить какого-нибудь врача за полчаса до отплытия «Летиции» и привести его на борт. А потом убить где-нибудь в открытом море, до прихода в Нью-Йорк. Хассан заслуживает и большего. Это было бы только гуманно.

– Хассан, я вернусь через пять минут, принесу аптечку. Я оставлю тебе свет.

В ответ раздался чуть слышный шепот:

– Я выполнил задание?

– Ты все сделал как надо. Отдохни, друг. Сейчас я принесу морфий, а после приведу врача.

Фазиль ощупью пробирался к выходу в черноте трюма, когда позади раздался выстрел «вальтера». Он остановился и на мгновение прижался лбом к холодному металлу корабля.

– Вы все за это заплатите, – прошептал он.

Фазиль обращался к целому народу, к людям, которых в жизни своей никогда не видел.

Старик-матрос на якорной вахте все еще не пришел в себя; он так и лежал там, где Фазиль его «обезвредил», с огромной шишкой на затылке. Тот оттащил его в кабину первого помощника и уложил на койку, потом сел и задумался.

Поначалу они планировали, что ящики будут доставлены в Бруклинский порт и получены импортером Бенджамином Музи. Выяснить, связался ли Лармозо с Музи заранее, чтобы с его помощью осуществить этот предательский план, не представлялось возможным. Музи все равно придется обезвредить: он слишком много знает. Таможенникам захочется узнать, куда подевался Лармозо. Посыплются вопросы. Не похоже, чтобы кто-то другой на корабле знал, что находится в ящиках. Ключ от носового отсека вместе со всей свисавшей с кольца связкой так и остался торчать в замке, когда Лармозо подох. Теперь эта связка лежала в кармане у Фазиля. Взрывчатка не должна прибыть в нью-йоркский порт вовсе, это ясно.

Первый помощник, Мустафа Фаузи, оказался человеком вполне разумным и не очень храбрым. Около полуночи, когда Фаузи вернулся на корабль, Фазиль поговорил с ним. Беседа была совсем не долгой. В одной руке Фазиль держал большой черный револьвер, в другой – две тысячи американских долларов. Фазиль осведомился о состоянии здоровья сестры и матушки Фаузи, проживающих в Бейруте, а затем высказал предположение, что их здоровье и благополучие в значительной степени будут зависеть от того, согласится ли Фаузи ему помогать. Тот сразу же согласился.

В семь часов вечера по восточному времени[20] в доме Майкла Ландера зазвонил телефон. Майкл работал в гараже и сам взял отводную трубку. Далия размешивала краску в большой жестянке.

По шуму и треску в трубке Ландер понял, что звонят издалека. Мужской голос, довольно приятный, английская речь с акцентом, слегка напоминающим оксфордский выговор Далии. Мужчина попросил к телефону «хозяйку дома».

Далия бросилась к телефону. Последовала долгая и утомительная беседа по-английски о родственниках и о какой-то недвижимости. Беседу завершила пулеметная очередь арабского сленга, продолжавшаяся секунд двадцать.

Далия повернулась к Майклу, прикрыв трубку ладонью.

– Майкл, нам придется забрать взрывчатку в открытом море. Ты можешь достать катер?

Мозг Ландера работал молниеносно.

– Да. Передай место встречи: сорок миль к востоку от маяка Барнегат, за полчаса до заката. Установим визуальный контакт, пока еще светло, встанем борт о борт, как только стемнеет. Если сила ветра превысит пять баллов, операция откладывается ровно на двадцать четыре часа. Скажи, пусть перепакует груз так, чтобы каждый тюк был под силу одному человеку.

Далия быстро закончила разговор по телефону.

– Вторник, двенадцатого, – сообщила она и с удивлением посмотрела на Майкла. – Послушай, ты что, вот так, моментально смог разработать весь этот план?

– Нет, – ответил Ландер.

Далия давно поняла, что Ландеру нельзя лгать. Это было бы столь же глупо, как закладывать в компьютер лишь наполовину верные данные и ожидать правильного ответа. К тому же он всегда замечал даже малейшее ее намерение уклониться от истины. Теперь она была до глубины души рада, что с самого начала посвятила его во все детали плана доставки взрывчатки в США.

Майкл терпеливо выслушал ее рассказ о том, что произошло на «Летиции».

– Ты думаешь, Музи навел Лармозо на это дело? – спросил он.

– Фазиль не знает. У него не было возможности допросить Лармозо. Ничего не поделаешь – приходится считать, что он навел. Мы не можем рисковать, правда ведь, Майкл? Если только Музи решился сам заняться этим грузом, забрать себе аванс и продать взрывчатку кому-то еще, то, значит, он заложил нас американским властям. Он и не мог бы поступить иначе, ему ведь собственную шкуру надо спасать. Даже если Музи и не предал нас, его все равно придется обезвредить. Он слишком много знает. И он тебя видел. Он может тебя опознать.

– Вы с самого начала решили, что его надо будет убрать?

– Да. Он ведь никогда не был с нами и, кроме того, занят опасным делом. Если полиция решит потрясти его по другому поводу, кто знает, что он им там наплетет? – Далия вдруг поняла, что переборщила, и умерила пыл. – Мне нестерпима мысль, что Музи – постоянная угроза тебе, Майкл, – добавила она мягко. – Да ведь ты и сам ему не доверяешь, правда? Ты даже разработал план получения взрывчатки в открытом море, просто так, на всякий случай, да? Это просто потрясающе!

– Ага. Просто потрясающе, – откликнулся Ландер. – Только вот что. С Музи ничего не должно случиться, пока мы не получим взрывчатку. Если он заложил нас полиции, чтобы обеспечить себе безопасность – не важно, по какой причине, – ловушка будет расставлена в порту. До тех пор, пока они полагают, что мы туда сами явимся, они вряд ли станут перебрасывать людей по воздуху, чтобы устроить засаду на корабле. Если с Музи разделаются до прихода судна, полиция будет знать, что мы и не собираемся появляться в порту. Нас уже будут ждать, когда мы отправимся на корабль. – Ландера вдруг охватил гнев, губы у него побелели. – Что, этот ваш генератор идей, этот мешок с верблюжьим дерьмом, никого лучше Музи найти не мог?

Далия и бровью не повела. Она не стала напоминать ему, что это он сам первым отправился к Музи. Она была уверена – этот новый приступ гнева будет подавлен и пополнит запас злости, хранящийся в душе Ландера. И это будет только на пользу, когда дойдет до дела.

На мгновение Майкл прикрыл глаза.

– Тебе придется сделать кое-какие покупки, – сказал он. – Дай-ка мне карандаш.

Глава 5

Теперь, когда Хафез Наджир и Абу Али погибли, только Далия и Мухаммад Фазиль знали Ландера в лицо. Однако и Бенджамин Музи видел его несколько раз: именно он и был первым звеном цепочки, приведшей Майкла к «Черному сентябрю» и взрывчатке.

С самого начала главной проблемой было – где раздобыть взрывчатку. В жарком пламени озарения, впервые осознав, что надо сделать, Майкл еще не понимал, что без посторонней помощи не обойтись. Сделать все это самому, в одиночку – в этом заключался особый эстетизм замысла. Но по мере того, как план все пышнее расцветал в его мозгу, а сам Майкл все чаще и чаще смотрел вниз, на бессмысленные толпы людей, он пришел к выводу, что эти люди заслуживают гораздо большего, чем несколько ящиков динамита, которые он сможет купить или украсть. Этим людям следует уделить гораздо больше внимания; тут не обойдешься шрапнелью из беспорядочно разметанных при взрыве осколков гондолы и нескольких килограммов гвоздей.

Временами, посреди ночи, когда он лежал без сна, опрокинутые лица людей толпы заполняли потолок его спальни: лица с раскрытыми ртами, колеблющиеся, словно поле цветов под ветром. Множество лиц, и большинство из них – лицо Маргарет. И тогда огненный жар его собственного лица поднимался вверх, к ним, закручиваясь воронкой, как Крабовидная туманность, сжигая их дотла. Майкл успокаивался и засыпал.

Ему нужна пластиковая взрывчатка. Во что бы то ни стало.

Ландер дважды пересек страну из конца в конец, разыскивая взрывчатку. Он побывал на трех военных складах, прикидывая, можно ли украсть взрывчатку оттуда, но убедился, что это безнадежное дело. Он посетил завод крупной корпорации, производящей детский крем и напалм, промышленные клеящиеся материалы и пластиковую взрывчатку, но обнаружил, что заводская охрана там столь же бдительна, что и на военных складах, и значительно более изобретательна. Пытаться же экстрагировать нитроглицерин из динамита было невозможно из-за его неустойчивости.

Ландер жадно проглядывал газеты, выискивая статьи о террористах, взрывах и бомбах. Кипа вырезок в его спальне росла день ото дня. Он оскорбился бы, узнав, что его поведение было вполне типичным, что множество психически нездоровых людей собирают точно такие же вырезки у себя в спальне, поджидая наступления Часа. В спальне Майкла большинство вырезок пестрело иностранными адресами: Рим, Хельсинки, Дамаск, Гаага, Бейрут…

Где-то в середине июля, в Цинциннати, к нему вдруг пришло озарение. Отлетав над ярмаркой, он выпивал в баре мотеля, потихоньку пьянея. Было поздно. В холле работал телевизор, подвешенный к потолку над самым краем стойки бара. Ландер сидел чуть не под телевизором, уставясь в стакан. Большинство посетителей сидели на своих табуретах лицом к Майклу, отвернувшись от стойки, и бледный свет экрана играл на поднятых к телевизору лицах, лишая их красок.

Ландер встряхнулся. Что-то такое было в лицах посетителей бара, смотревших передачу. Испуг. Гнев. Не настоящий страх – ведь сами они были в безопасности. Они смотрели на экран так, как смотрит на волков человек из окна одинокой хижины. Ландер взял свой стакан и прошел к концу бара, откуда тоже мог видеть экран. На экране – «Боинг‐747», совершивший посадку в пустыне. Волны зноя дрожат вокруг. Взрывается носовая часть фюзеляжа, затем центральная, и вот уже весь самолет скрывается в клубах огня и дыма. Шел повтор спецвыпуска новостей, тема – арабский терроризм.

Мюнхенские кадры. Кошмар в Олимпийской деревне. Вертолет в аэропорту. Приглушенный звук выстрелов в кабине: стреляют в израильских спортсменов. Посольство в Хартуме: убийство американских и бельгийских дипломатов. Руководитель «Аль-Фатаха» Ясир Арафат отказывается взять на себя ответственность за содеянное.

Снова Ясир Арафат – на пресс-конференции в Бейруте. Выступает с яростными обвинениями в адрес Великобритании и Соединенных Штатов, помогающих Израилю осуществлять террористические нападения на участников Движения сопротивления. Арафат говорит: «Когда придет час нашего возмездия, мир содрогнется». В глазах его лунами отражается свет телевизионных юпитеров.

Заявление полковника Каддафи о всесторонней поддержке. Каддафи – последователь Наполеона и неизменный союзник и спонсор «Аль-Фатаха». «Соединенные Штаты напрашиваются на хорошую пощечину, – говорит он. И завершает: – Господи, прокляни Америку!»

– Подонок, – проворчал рядом с Ландером человек в костюме для игры в кегли. – Все они подонки.

Ландер громко рассмеялся. Несколько человек за стойкой обернулись к нему.

– Тебе смешно, парень?

– Нет-нет, уверяю вас, сэр, мне вовсе не смешно. Сам ты подонок.

Ландер положил деньги на стойку и ушел. Вслед ему неслась громкая ругань.

У Ландера не было знакомых арабов. Он принялся выискивать сообщения о собраниях американских арабов, сочувствующих делу палестинцев. Однако, посетив лишь одно такое собрание в Бруклине, он убедился, что арабы, имеющие американское гражданство, слишком законопослушны для его целей. На собрании обсуждались такие понятия, как «справедливость» и «права личности», а руководство организации призывало ее членов писать в Конгресс. И Ландер не сомневался, что, начни он прощупывать их, пытаясь отыскать более воинственно настроенных, к нему тут же подкатится переодетый полицейский с передатчиком в штанине.

С демонстрациями в поддержку палестинцев на Манхэттене дело обстояло нисколько не лучше. На площади перед зданием ООН и на Юнион-сквер он обнаружил всего человек двадцать юнцов‐арабов, зато евреев вокруг них было – что капель в море.

Нет, все это никуда не годилось. Ему нужен знающий свое дело и от жадности на все готовый мошенник с надежными связями на Ближнем Востоке.

И такого мошенника удалось найти. Ландер узнал имя Бенджамина Музи от знакомого летчика – пилота международных линий, который в футляре для бритвенных принадлежностей привозил Музи с Ближнего Востока пакетики с весьма интересным содержимым.

Контора Музи находилась в самом конце обшарпанного здания – старого склада – на Седжвик-стрит, в Бруклине. В мрачноватое помещение конторы Ландера провел очень крупный и очень дурно пахнущий грек. И пока они пробирались сквозь лабиринт ящиков и коробок, огромная лысина провожатого отражала тусклый свет редких лампочек на потолке. Только дверь конторы явно стоила дорого. Стальная, с двумя засовами и замком фирмы «Фокс». Прорезь для писем – на уровне живота посетителя и закрывается изнутри толстой металлической крышкой на прочных петлях; к тому же и она может быть заперта на задвижку.

Музи был невероятно толст. Он задыхался и постанывал, убирая со стула кипу счетов. Затем предложил Ландеру сесть.

– Что вам предложить? Может, хотите подкрепиться?

– Нет.

Музи осушил бутылку минеральной воды и выудил еще одну из холодильника. Бросил в бутылку две таблетки аспирина и сделал большой глоток.

– По телефону вы сказали, что хотите поговорить со мной по очень важному делу и весьма конфиденциально. Поскольку вы так и не сообщили мне своего имени, вы не возражаете, если я стану называть вас «Хопкинс»?

– Нисколько.

– Отлично. Итак, мистер Хопкинс, когда человек говорит «весьма конфиденциально», речь обычно идет о нарушении закона. Если это тот самый случай, у нас с вами ничего не выйдет. Вы меня поняли?

Ландер вынул из кармана пачку банкнот и положил Музи на стол. Тот не только не притронулся к деньгам, он даже не удостоил их взглядом. Ландер забрал деньги и направился к двери.

– Минуточку, мистер Хопкинс.

Музи махнул греку, тот подошел к Ландеру и тщательно обыскал его. Потом посмотрел на Музи и отрицательно покачал головой.

– Садитесь, пожалуйста. Спасибо, Салоп. Подожди пока за дверью.

Огромный грек вышел, закрыв за собой дверь.

– Отвратительное имя, – сказал Ландер.

– Да, но он ведь этого не сознает, – сказал Музи, отирая платком лицо, сложил пальцы домиком под подбородком и выжидательно посмотрел на Ландера.

– Я так понимаю, что вы – человек с весьма обширными связями.

– На самом деле я весьма обширный человек с гораздо менее обширными связями.

– Мне хотелось бы получить совет…

– Вы заблуждаетесь, мистер Хопкинс, если полагаете, что, разговаривая с арабом, нужно обязательно быть по-арабски многословным и говорить обиняками. Тем более что в большинстве случаев вам, американцам, недостает утонченности, это делает ваше многословие совершенно неинтересным. Моя контора не прослушивается. У вас микрофона тоже явно нет. Так что давайте выкладывайте, что у вас там.

– Мне нужно, чтобы мое письмо доставили начальнику разведки «Аль-Фатаха».

– И кто же это такой?

– Мне это неизвестно. Вы можете это узнать. Мне сказали, что в Бейруте вы можете практически все. Письмо будет запечатано особым образом и должно быть доставлено нераспечатанным.

– Само собой разумеется. – Музи смотрел на Ландера, полуприкрыв глаза тяжелыми веками, словно черепаха.

– Вы думаете, это будет письмо-бомба? Ничего подобного. Вы сможете проследить – с расстояния в десять шагов, – как я буду вкладывать письмо в конверт. Вы сможете даже лизнуть полоску клея на клапане конверта, а я потом запечатаю его особым образом.

– Видите ли, я имею дело с людьми, которых интересуют деньги. Те, кого интересует политика, очень часто забывают платить по счетам. А то еще и ухлопают тебя же из-за собственной несостоятельности. Не думаю, что…

– Две тысячи долларов сейчас же и две тысячи – если письмо благополучно найдет адресата. – Ландер снова положил деньги на стол. – И еще. Я бы посоветовал вам открыть номерной счет в банке в Гааге.

– Это еще зачем?

– Чтобы было куда поместить крупный куш в ливийской валюте, если вам вдруг вздумается уйти на покой.

Последовала долгая пауза. Потом Ландер сказал:

– Вы должны понять самое главное: это письмо во что бы то ни стало должно быть доставлено лично адресату, только ему. Нельзя допустить, чтобы оно ходило по рукам.

– Поскольку я не знаю, чего вы хотите, я буду работать вслепую. Конечно, я могу навести кое-какие справки, кое-кого расспросить. Но даже расспросы – опасны. Вы ведь, наверное, знаете, что «Аль-Фатах» состоит из множества групп, соперничающих между собой.

– Передайте письмо в «Черный сентябрь», – сказал Ландер.

– Только не за четыре тысячи.

– Сколько вы хотите?

– Восемь тысяч, и сразу. Я сделаю все, что смогу.

– Четыре – сразу, четыре – после.

– Восемь тысяч сразу, мистер Хопкинс. А после – я вас знать не знаю, и вы сюда – ни ногой.

– Идет.

– На следующей неделе я отправляюсь в Бейрут. Принесете мне письмо прямо перед отъездом. Можете доставить его сюда седьмого вечером. Запечатаете при мне. Поверьте, я вовсе не хочу знать, что там написано.

В письме сообщалось настоящее имя Ландера и его адрес. Кроме того, в нем говорилось, что он готов сделать большой вклад в дело освобождения Палестины. Ландер просил устроить ему встречу с представителем «Черного сентября» в любой точке Западного полушария. В письмо он вложил чек на 1500 долларов – на покрытие расходов.

Когда Музи брал у Майкла письмо и восемь тысяч долларов, он был так серьезен, будто совершал торжественный обряд. У этого воротилы было одно странное свойство: если ему давали цену, которую он запросил, он держал слово.

Неделю спустя Ландер получил цветную открытку из Бейрута. На ней не было ничего, кроме адреса, и он подумал: может, Музи сам вскрыл письмо и узнал его имя и адрес?

Прошло три недели. За это время Майкл четыре раза улетал из Лейкхерста. А на четвертой неделе ему показалось – и не один раз, а дважды, – что, когда он ехал на аэродром, кто-то за ним следил. Но с уверенностью сказать, так ли это, он не мог. В четверг, 15 августа, был ночной рекламный полет над Атлантик-сити. Управляемые компьютером бегущие буквы рекламных табло вспыхивали и гасли на необъятных боках его дирижабля.

Когда Ландер возвратился в Лейкхерст и сел в машину, он заметил под «дворником» на ветровом стекле небольшую карточку. Обозлившись, он вылез из машины и выдернул бумажку из-под «дворника». Опять реклама, раздраженно подумал он. В машине Майкл зажег верхний свет и внимательно рассмотрел карточку. Это оказался билет в бассейн плавательного клуба «У Макси», недалеко от Лейкхерста. На обратной стороне билета было написано: «Завтра в три часа дня, сразу мигните фарами один раз, если да».

Ландер огляделся: на тускло освещенной автостоянке у аэродрома никого не было. Он мигнул один раз фарами и поехал домой.

В штате Нью-Джерси немало плавательных клубов. Они хорошо оборудованы, довольно дороги, и у каждого – свои правила и своя клиентура. В клубе «У Макси» посетители в основном евреи, но, в отличие от других таких клубов, сюда допускают негров и пуэрториканцев, если они хорошо известны хозяевам. Ландер явился в бассейн без четверти три, переоделся в раздевалке со стенами из шлакобетона и лужицами на полу. Солнце, резкий запах хлорки и детский визг напомнили ему о других временах, когда он и Маргарет ходили вместе с дочерьми плавать в офицерский клуб. А потом сидели у бассейна с бокалами прохладительного, и Маргарет держала ножку бокала сморщенными от воды кончиками пальцев, смеялась и встряхивала головой, отбрасывая мокрые волосы. Знала – молодые лейтенанты не могут оторвать от нее глаз.

Но сейчас Ландер был один. Он ступал босыми ногами по бетонному полу и от одиночества особенно остро ощущал неприятную белизну собственного тела и уродство искалеченной руки. Все, что у него было ценного, он сложил в проволочную корзинку и сдал служителю, а пластмассовый номерок засунул в кармашек плавок. Вода в бассейне была неестественно синей, и солнечные лучи, отражаясь от ее поверхности, слепили Майклу глаза.

«У бассейна имеется целый ряд преимуществ, – размышлял он. – Никто не может явиться сюда с револьвером или с магнитофоном. И никто не может втихую снять у тебя отпечатки пальцев».

Он лениво плавал взад-вперед целых полчаса. В бассейне крутилось по меньшей мере штук пятнадцать ребятишек с надувными морскими коньками и камерами от автопокрышек. Несколько молодых пар играли, пытаясь осалить друг друга полосатым пляжным мячом, а у края бассейна какой-то юный культурист – тело его, казалось, состояло из сплошных мускулов – натирал кожу кремом для загара.

Ландер перевернулся на спину и медленно поплыл поперек глубокой части бассейна, стараясь не мешать ныряющим. В небе так же медленно плыло пушистое белое облачко, и, засмотревшись на него, он на кого-то натолкнулся. Сплетенье рук, сплетенье ног… Это была девушка в маске для подводного плаванья. По-видимому, она с увлечением разглядывала дно бассейна и шлепала ластами по воде, не замечая никого и ничего вокруг.

– Ой, извините, – сказала она, удерживаясь в воде вертикально. Ландер фыркнул, освобождая нос от попавшей туда воды, и поплыл дальше, ничего не ответив.

Пробыв в бассейне еще полчаса, Майкл собрался уходить. Он уже взялся за поручни лесенки, когда из воды перед ним снова возникла та девушка. Она сняла маску и улыбнулась.

– Это не вы уронили? Я нашла это на дне бассейна. – И она протянула ему пластмассовый номерок.

Ландер опустил глаза и обнаружил, что кармашек плавок вывернулся наизнанку.

– Вы лучше проверьте, цел ли бумажник и все ли в нем на месте, – сказала она и снова ушла под воду.

Во внутреннем кармашке бумажника Майкл обнаружил чек, который он отправил в Бейрут. Ландер вернул корзинку служителю и возвратился в бассейн. Девушка тем временем ввязалась в морскую баталию, затеянную двумя малышами; они подняли рев, когда она покинула поле битвы. В воде незнакомка смотрелась прекрасно, и Ландер, чувствовавший, как под плавками у него все замерзло и сморщилось, обозлился.

– Побеседуем в бассейне, мистер Ландер, – предложила она и прошла туда, где вода доходила ей до груди.

– А чего вы от меня ждете? Чтобы у меня тут встал и я спустил прямо в плавки?

Она не отвела взгляда, только разноцветные искорки плясали у нее в глазах. Пристально глядя ей в лицо, он вдруг взял ее искалеченной рукой повыше локтя, думая: вот сейчас она вздрогнет от отвращения. Ее реакция была неожиданной: он увидел – она ласково ему улыбается. Однако Майкл увидел не все: под водой левая рука женщины приподнялась, пальцы скрючились, словно когти, – она готова была нанести удар, если понадобится.

– Можно мне называть вас Майкл? Я – Далия Айад. Бассейн – прекрасное место для беседы.

– А вам понравилось содержимое моего бумажника?

– Это вам должно понравиться, что я им заинтересовалась. Вряд ли вы захотели бы иметь дело с глупой бабой.

– Что вы обо мне знаете?

– Я знаю, кем вы работаете, знаю, что вы были в плену. Вы живете один, читаете допоздна, курите один из самых дешевых сортов марихуаны. Я знаю, что ваш телефон не прослушивается, во всяком случае, жучков нет ни на вводе в подвале, ни на столбе рядом с домом. Но я не могу сказать наверняка, чего вы хотите.

Рано или поздно ему все равно пришлось бы это сказать. И дело было не только в том, что он не доверял этой женщине. Даже выговорить это было трудно – все равно что откровенничать на сеансе у психоаналитика. Ну да ладно.

– Я хочу взорвать примерно шестьсот килограммов пластиковой взрывчатки во время матча на Суперкубок.

Она взглянула на него так, как будто он с душевной болью признался в половом извращении, доставляющем ей особое наслаждение. Спокойное дружеское сочувствие, сдержанное волнение. Добро пожаловать – приехали.

– И у вас нет взрывчатки, правда, Майкл?

– Да. – И спросил, глядя в сторону: – Можете достать?

– Это очень много. И от многого зависит.

Он так резко повернулся к ней, что с волос полетели брызги.

– Я не желаю этого слышать! Мне вовсе не это нужно от вас услышать! Давайте начистоту.

– Если я смогу убедиться, что вы сможете это сделать, если я смогу убедить своего начальника, что вы можете это сделать и действительно сделаете, вот тогда – да, я могу достать взрывчатку. Я достану взрывчатку.

– Тогда – порядок. Это по-честному.

– Но мне надо самой все увидеть. Я хочу поехать с вами к вам домой.

– Почему бы и нет?

Они не сразу поехали к Ландеру домой. По графику у него был ночной рекламный полет, и он взял с собой Далию. Пассажир в ночном рекламном рейсе – дело не совсем обычное, так как почти все кресла из гондолы убираются: нужно освободить место для бортового компьютера, управляющего восемью тысячами светоэлементов на боках дирижабля. Но, если потесниться, места в гондоле хватало. Фарли, второй пилот, уговорил же всех поступиться удобствами, пригласив на два предыдущих рейса свою подружку из Флориды. Так что теперь он и пикнуть не посмеет, уступит свое место без звука. Оба они – и Фарли, и оператор компьютера – плотоядно облизнулись, когда Ландер усадил Далию в кресло, а потом развлекались, устраивая непристойную пантомиму у них за спиной, в дальнем конце гондолы.

Манхэттен сиял в ночи, словно огромный алмазный корабль, когда они летели над ним на высоте восьмисот метров. Затем они стали снижаться, подлетая к сверкающему венку огней стадиона Ши, где в этот вечер играла бейсбольная команда «Метс». Бока дирижабля превратились в огромные рекламные табло, буквы бежали сверху вниз:

НАМ НЕ ДО́ЛЖНО ЗАБЫВАТЬ ВЕТЕРАНОВ НАНИМАТЬ

Это был первый текст.

СИГАРЕТЫ «УИНСТОН» ВКУС ИМЕЮТ…

Здесь текст вдруг прервался, и оператор, чертыхаясь, принялся распутывать перфоленту.

Потом Ландер и Далия смотрели, как в Лейкхерсте ночная бригада механиков в ярком свете прожекторов швартует дирижабль на ночь. И пока рабочие в комбинезонах выносили компьютер и ставили на место сиденья, Ландер и Далия с особым вниманием осмотрели гондолу снаружи.

Ландер показал Далии прочный стальной поручень, идущий снизу по всему периметру кабины. Потом он подвел ее к хвосту гондолы, и они посмотрели, как снимают турбогенератор, питающий светоэлементы рекламного табло. Генератор – массивное, обтекаемой формы устройство, напоминает очертаниями большеголового речного окуня. Он крепится к днищу гондолы тремя узлами. Надежные крепления могут очень пригодиться.

Тут к ним подошел Фарли с блокнотом в руке.

– Эй, ребята, вы что, тут решили ночку провести?

Далия ответила ему с безмятежной улыбкой:

– Но это все так увлекательно!

– Еще бы! – Уходя, он усмехнулся и подмигнул им обоим.

У Далии горели щеки и блестели глаза, когда они ехали домой с аэродрома.

Дома она с самого начала дала понять, что не ждет от Ландера никаких авансов. Однако она постаралась не дать ему повода заподозрить, что испытывает к нему отвращение. Всем своим поведением она как бы говорила: вот мое тело. Я привезла его сюда, потому что оно может нам пригодиться, только и всего. Но в ее отношении к нему было что-то такое, что невозможно передать ни на одном европейском языке, и это «что-то» очень тонко и ясно говорило о ее чисто физической покорности мужчине. И еще – она была с ним очень, очень нежна.

Там же, где речь шла о деле, она была совсем другой. Ландер очень быстро понял, что, несмотря на несомненное его превосходство в технических вопросах, Далия ничего не примет на веру. Пришлось объяснять ей план до мельчайших деталей, раскрывая по ходу дела смысл технических терминов. Если она не соглашалась с ним, ее возражения обычно касались отношений с людьми, и он обнаружил, что она прекрасно разбирается в людях и хорошо знает, как ведет себя испуганный человек в минуту опасности. Даже в тех случаях, когда Далия настойчиво возражала ему, она никогда не подчеркивала свое несогласие ни жестом, ни мимикой. На лице ее в таких случаях не было написано ничего, кроме сосредоточенности.

Когда все технические проблемы были разрешены, хотя бы в теории, Далия поняла, что главной угрозой плану была психическая неустойчивость самого Ландера. Он был словно прекрасно отлаженная машина, которой управляет ребенок, одержимый манией убийства. И Далия решила стать стабилизирующим фактором в его жизни, его опорой. Здесь она уже не могла жить только умом, здесь надо было подключить и чувства.

Шли дни, и постепенно Ландер стал рассказывать ей о себе, только что-нибудь совсем незначительное, не причинявшее ему боли. Иногда по вечерам, когда Майкл был чуточку пьян, он без конца жаловался ей на несправедливость военно-морского ведомства и так ей надоедал, что она уходила после полуночи к себе в комнату, а он так и оставался сидеть перед телевизором, посылая проклятья в экран. Но однажды ночью, когда она сидела на краешке его кровати, он рассказал ей что-то совсем иное, и рассказывал так, словно вручал ей драгоценный дар. Он поведал Далии о том, как впервые в жизни увидел дирижабль.

Майкл был восьмилетним мальчишкой с вечно разбитыми коленками и стоял на вытоптанной догола игровой площадке у сельской школы, когда вдруг, взглянув вверх, увидел воздушный корабль. Серебряный гигант развернулся поперек ветра и поплыл над школьным двором, а за ним в воздухе разворачивался шлейф крохотных белых точек, плавно опускавшихся вниз. Это спускались парашютики с шоколадными батончиками «Бэби Рут». Бросившись бежать вслед кораблю, Майкл некоторое время мог оставаться в его тени, ползущей через школьный двор. Другие ребятишки тоже бежали вместе с ним, шумя и толкаясь, пытаясь поймать батончики. Они добежали до пашни за игровой площадкой, и огромная тень, теперь уже не гладкая, а волнистая на вспаханной земле, уплыла прочь. Майкл, в своих коротких штанишках, выбежал на поле и упал, ободрав о комья засохшие было ссадины на коленках. Поднявшись на ноги, он стоял и смотрел вслед дирижаблю, пока тот не скрылся из глаз; струйки крови стекали с колен в ботинки, в кулаке был зажат батончик с парашютом.

Майкл говорил словно в забытьи, и Далия, заслушавшись, прилегла на кровать рядом с ним. И когда он погрузился в ее объятия, глаза его были полны детского удивления, а восхитительный свет того давнего дня все еще играл на его лице.

С той ночи Майкл перестал стесняться. Ведь она узнала о его ужасающем замысле и приняла его как свой собственный. И тело ее приняло его без иссушающей требовательности, но с бесконечной щедрой добротой. Она не видела его уродства. Теперь он чувствовал, что ей можно сказать все, и он говорил и говорил о том, о чем раньше не мог сказать никому, даже Маргарет. Особенно Маргарет.

Далия выслушивала его излияния сочувственно, с глубочайшим интересом. Она никогда не выказывала ни малейшего признака отвращения или страха, хотя давно поняла, что он может быть опасен: когда Майкл рассказывал ей о некоторых событиях своей жизни, он вполне мог вдруг перенести на нее гнев, который испытывал к тем, кто нанес ему незаживающие раны. Далии было необходимо узнать Ландера как можно лучше, и она изучила его очень хорошо, лучше, чем кто бы то ни было, лучше даже, чем высокая комиссия, расследовавшая его последнюю чудовищную акцию. Следователям пришлось основываться только на бесчисленных документах и фотографиях, Далия же знала все из первых уст.

Разумеется, она изучала Ландера, чтобы использовать его в своих целях, но разве кто-нибудь выслушивает излияния совершенно бескорыстно? Она могла бы стать его добрым гением, если бы ее целью не было убийство. Его абсолютная откровенность и ее собственные умозаключения открыли ей не одно окно в прошлое Ландера. Через эти окна она могла следить, как выковывалось ее смертоносное оружие…

Объединенная школа Уиллет-Лоранс – типичная сельская школа между городишками Уиллет и Лоранс в Южной Каролине. Второе февраля, 1941 год.

– Майкл, Майкл Ландер, иди к доске и читай свое сочинение. Бадди Ивз, слушай внимательно. И ты тоже, Аткинс-младший. Другие работают, а вы оба только и знаете, что баклуши бить. Увидите, на четвертных контрольных в вашем классе агнцы уж точно будут отделены от козлищ.

Майкла в этот день вызывали еще два раза. Он выглядит удивительно маленьким и жалким, когда идет вдоль прохода между партами. В этой школе нет программы, рассчитанной на особо одаренных детей. Майкла просто переводят из класса в класс досрочно. Ему только восемь лет, а он уже в четвертом.

Бадди Ивзу и Аткинсу-младшему по двенадцать. Они провели перемену, макая второклашку головой в унитаз. Теперь они слушают очень внимательно. Только их не интересует сочинение Майкла. Их интересует сам Майкл.

Майкл знает – придется расплачиваться. Стоя у доски, лицом к классу, в своих коротких, висящих мешком штанишках – в таких ходит в классе он один, – Ландер читает сочинение еле слышным голосом и знает: расплачиваться придется обязательно. Он надеется, что это произойдет на площадке. Лучше пусть побьют, только бы не макали.

Отец Майкла – пастор, мать возглавляет местную секцию Ассоциации родителей и преподавателей. Майкл вовсе не похож на милого, живого ребенка. И он думает, что с ним что-то очень сильно не так. Потому что всю жизнь, сколько он себя помнит, его переполняют чувства, пугающие и пока недоступные его пониманию. Он не умеет еще дать определение гневу и отвращению к самому себе. Он выглядит в собственных глазах маменькиным сынком в коротких штанишках и сам себе за это ненавистен. Иногда он стоит и смотрит, как его сверстники играют в ковбоев в соседней рощице. Он пару раз тоже попробовал играть с ними, вопить «ба-бах» и целиться указательным пальцем. И чувствовал себя последним дураком. И все сразу видели, что он вовсе не ковбой, потому что только притворяется, что ему интересно.

Вот он словно нехотя подходит к своим одноклассникам: мальчишки одиннадцати-двенадцати лет, они сейчас делятся на команды – играть в футбол. Подбирают игроков. Он стоит среди них и ждет. Это ничего, что тебя выберут последним – если выберут. Он остается один между двумя группками ребят: его не взяли в игру. Но вот он замечает, что вторая команда еще не вся собралась, и идет туда. И сам видит, как он идет: узловатые кривые коленки под короткими штанишками; мальчишки, сгрудившись, конечно, говорят о нем и смеются. Они поворачиваются к нему спиной. А он не может просить, чтобы его приняли, и уходит. Щеки у него пылают. На игровой площадке, вытоптанной до красной глины, негде скрыться с глаз долой.

Майкл – южанин, и неписаный кодекс чести сызмальства накрепко запечатлелся в его душе. Мужчина должен вступить в бой, если надо. Уметь постоять за себя. Главные свойства настоящего мужчины – прямота и сила, честь и достоинство. Он играет в футбол, любит охоту, никому не разрешает сквернословить в присутствии дам, хотя сам может позволить себе непристойности в их адрес в узком мужском кругу.

Если же ты ребенок и тебе недостает сил и не на кого опереться, берегись: кодекс безжалостен. Он убивает.

Майкл на собственном опыте понял, что бессмысленно драться с мальчишками старше себя. Ему говорят – ты трус, и он верит, что это действительно так. Он умеет хорошо выражать свои мысли и пока еще не научился скрывать этот дар. Ему говорят: ты – воображала, маменькин сынок. Он думает, что и это, скорее всего, правда.

Ну, вот наконец он закончил читать свое сочинение перед всем классом. Он уже предчувствует, как встанет над ним Аткинс-младший, как гадко пахнет у него изо рта. Учительница говорит: «Майкл Ландер, ты настоящий гражданин своего класса» – и не может понять, почему он отворачивает лицо,

Десятое сентября, 1947 год. Футбольное поле позади Объединенной школы Уиллет-Лоранс.

Майкл Ландер идет играть в футбол. Он уже в десятом классе и играет в футбол по секрету от родителей. Ему совершенно необходимо заняться спортом. Ему очень важно почувствовать себя таким же, как его одноклассники, любить спорт так же, как они. Ему очень любопытно, что у него получится. В спортивной форме Майкл чудесным образом отрешается от прежнего себя, обретает анонимность. Как только он надевает форму, то перестает видеть себя со стороны. Конечно, он уже в десятом, вроде поздновато начинать с азов, придется многое наверстывать. Удивительно, но товарищи по команде принимают его вполне дружелюбно. После нескольких дней тренировок, когда он играл рукой или бил в штангу, они обнаружили, что хоть он пока мало что знает о футболе, но удар у него – что надо и он готов следовать их советам. Какое-то время он совершенно счастлив. Это продолжается неделю. Родители каким-то образом узнают, что он играет в футбол. Они терпеть не могут тренера: ходят слухи, что он безбожник и держит дома спиртное. А преподобный Ландер теперь член Попечительского совета школы. И семейный «Кайзер» Ландеров подкатывает прямо к краю футбольного поля. Майкл не замечает родителей до тех пор, пока его не окликают по имени. Мать направляется к боковой линии, шагая по траве на плохо гнущихся ногах. Преподобный Ландер ждет в машине.

– Сейчас же сними этот дурацкий костюм!

Майкл делает вид, что не слышит. Он играет в защите вместе с другими игроками второго состава. Идет схватка вокруг мяча. Майкл возвращается на свое место. Сейчас он видит все очень четко, видит каждую травинку на поле. У полузащитника прямо перед ним красная царапина на ноге.

Теперь мать шагает вдоль боковой линии. Вот она пересекает ее. Приближается. Девяносто килограммов хорошо продуманного гнева.

– Я кому сказала?! Сейчас же снимай этот идиотский костюм и марш в машину!

Еще можно было все спасти. Если бы он только смог заорать в ответ. И тренер мог бы еще прийти на выручку. Если бы только был половчее и не так боялся потерять работу. Майкл не хочет, чтобы товарищи по команде видели продолжение этой сцены. После того, что произошло, ему уже никогда не играть с ними. Он видит, как они многозначительно переглядываются. Ему этого просто не вынести. Он бежит трусцой к сборному домику, где у них раздевалка, слыша за собою смешки.

Тренер вынужден дважды призвать ребят к порядку, прежде чем они возобновляют игру.

– Нам тут маменькины сынки на фиг не нужны, – высказывается он.

В раздевалке Майкл двигается еле-еле. Он оставляет форму на скамейке, аккуратно все сложив, а сверху кладет ключ от шкафчика. Он чувствует страшную тяжесть где-то внутри, гнев не выплескивается наружу.

По пути домой, в машине, на него обрушивается лавина упреков. Он слушает и соглашается. Да, он понимает, что поставил родителей в неловкое положение. Да, он должен был думать не только о себе. И он кивает с серьезным видом, соглашаясь, что ему нужно беречь руки – ведь он учится играть на фортепьяно.

Восемнадцатое июля, 1948 год.

Майкл Ландер сидит на маленькой веранде позади пасторского дома, довольно жалкого домишки при Уиллетской баптистской церкви, и чинит газонокосилку. Он стал мало-помалу зарабатывать, ремонтируя газонокосилки и всякую мелкую технику. Сквозь затянутую сеткой дверь ему виден отец. Тот лежит на кровати, закинув руки за голову, и слушает радио. Всякий раз, когда Майкл вспоминает об отце, он прежде всего видит его бессильные бледные руки с кольцом выпускника Камберленд-Мэйконской семинарии на безымянном пальце. Кольцо слишком широко, оно не сваливается только потому, что его удерживает распухший сустав. На Юге, как, впрочем, и во многих других местах, церковь превратилась в духовное сообщество женщин, существующее по воле женщин и ради женщин. Мужчины терпят церковь ради сохранения мира в семье. В Уиллете мужчины не очень-то уважают преподобного Ландера, ведь он не снял ни одного урожая в своей жизни, не говоря уж о том, что вообще ничего, приносящего практическую пользу, делать не умеет. Его проповеди смертельно скучны и сбивчивы, он составляет их наспех, пока хор поет священные гимны. Почти все свое время преподобный Ландер проводит за писанием писем девочке, которую полюбил еще в средней школе. Писем этих он никогда не отправляет и хранит их под замком в жестяном ящике у себя в кабинете. Замок с шифром прост, как детская игрушка. Майкл читает эти письма уже много лет. Просто так, для смеха.

Половое созревание пошло Майклу Ландеру на пользу. Ему всего пятнадцать, а он высок и строен. Потребовались все его недюжинные способности, чтобы убедительно доказать всем в школе, что он – самая обыкновенная посредственность. Вопреки ожиданиям, он умеет казаться компанейским парнем и даже научился смешно рассказывать анекдот про лысого попугая.

Веснушчатая девчонка, года на два старше Майкла, помогла ему поверить, что он – мужчина. Господи, у него прямо гора свалилась с плеч: его много лет убеждали, что уж он-то наверняка педик, а проверить, так ли это на самом деле, у него не было возможности.

Однако какая-то часть его существа не принимала участия в расцвете новой личности Майкла Ландера. Этот отдельный Майкл Ландер как бы стоял в стороне и холодно наблюдал за тем, что происходит. Тот самый Майкл, который очень четко осознавал невежество сверстников в классе, который постоянно прокручивал в уме сценки из времен начальной школы, вызывая на лице нового Ландера гримасу боли; тот самый, кто, словно на киноэкране, высвечивал перед ним образ маленького отличника в самые трудные для того минуты, и черная бездна грозила тогда разверзнуться перед теперешним Майклом, смертельно боявшимся утратить свой новый облик.

Маленький отличник стоит во главе легионов, имя которым «ненависть», и знает ответы на все и всяческие вопросы. Его кредо: БУДЬТЕ ВЫ ВСЕ ПРОКЛЯТЫ! В свои пятнадцать лет Майкл кажется вполне нормальным. Внимательный наблюдатель мог бы, конечно, заметить кое-какие признаки того, что он на самом деле чувствует, но сами по себе эти чувства не вызывают опасений.

Он не выносит никакого соперничества и поэтому не участвует ни в каких видах состязаний. Многим из нас удается контролировать свою агрессивность, давая ей выход в играх, – как иначе могли бы мы выжить? Майклу этого делать никогда не приходилось – ведь он не терпит даже настольных игр, не говоря уже об азартных. Ландер вчуже представляет себе, что состязательные игры позволяют спустить пар, но не может себе позволить эту роскошь: в области эмоций для него не существует нейтральной зоны между мирной атмосферой обычной игры и тотальной войной на уничтожение, когда не щадят даже трупы погибших. У него нет отдушины. И он пьет эту отраву уже очень долго. Другой бы не выдержал.

Майкл говорит себе, что терпеть не может церковь, однако довольно часто молится, по несколько раз в день. И он убежден, что некоторые позы помогают молитвам достичь ушей Господа Бога. Если прижаться лбом к коленке, например, это помогает лучше всего. Когда приходится делать это принародно, Майкл прибегает ко всяческим ухищрениям, чтобы не привлекать внимания. Можно уронить что-нибудь под стул и нагнуться пониже. Потом еще очень помогает помолиться на пороге или держа руку на дверном запоре. Он часто молится о людях, которых на миг вдруг высвечивает его память: эти вспышки обжигают его по несколько раз в день. Сам того не желая, безуспешно пытаясь это прекратить, Майкл ведет долгие диалоги с тем, другим, и не во сне, а наяву. Сейчас он как раз занят именно этим:

– Старая мисс Фелпс убирает двор учительского общежития. Интересно, она когда-нибудь уйдет на пенсию или нет? Она вообще работает уборщицей в школе уже сто лет.

– А тебе что, хочется, чтобы она сгнила от рака?

– Нет! Господи Иисусе, прости меня и помилуй! Я не хочу, чтобы она сгнила от рака. Я лучше сам сгнию от рака (тут он стучит по дереву). Господи, пусть я сам первый сгнию от рака, Отец Небесный!

– А тебе не хочется взять дробовик и выпустить этой неграмотной старой дуре кишки?

– Нет! Нет! Господи, я правда не хочу! Пусть она будет здорова и счастлива. Она же не виновата, что она такая, как есть. Она добрая и порядочная женщина. Она хорошая. И прости, что я иногда говорю «Будь они все прокляты!»

– А разве тебе не хочется сунуть ее мордой в косилку?

– Нет, нет, ни за что! Господи Иисусе, избавь меня от таких мыслей!

– А послать бы к чертовой матери Дух Святой!

– Нет! Как я мог даже подумать такое, я не могу, не должен, это же смертный грех. Такое не прощается. Никогда не буду думать о том, чтоб послать Святой Дух к чертовой матери. Ой, опять про это подумал!

Майкл оборачивается и тянется к защелке на сетчатой двери. Касается лбом колена. Потом сосредоточивается на газонокосилке. Ему надо поскорей закончить ремонт. Он копит деньги. Он берет платные уроки летного дела.

С раннего возраста Майкла тянуло ко всяческой технике, а в работе с различными механизмами у него обнаружился настоящий талант. Однако страстное увлечение машинами овладело им лишь тогда, когда он открыл, что существуют аппараты, буквально растворяющие его в себе, срастающиеся с его собственным телом. Когда Майкл вот так растворялся в машине, он воспринимал свои действия как действия самой машины, и маленький отличник переставал являться ему.

Первой такой машиной стал самолетик «пайпер каб», взлетавший с небольшого, поросшего зеленой травой летного поля. У приборной доски Майкл терял ощущение самого себя. Он ощущал лишь, как вместе с самолетиком закладывает виражи, сбрасывает скорость, уходит в пике. Майкл обретал его форму, его грацию и силу, собственной кожей чувствовал, как воздушные струи обтекают корпус, и был свободен, свободен…

Ландер вступил в ряды ВМФ в шестнадцать лет и больше ни разу не был дома. С первого захода он в летную школу не попал и всю Корейскую войну прослужил на авианосце «Корал си», подвешивая бомбы к самолетам. В его альбоме есть фотография: Майкл стоит под крылом бомбардировщика «Корсар» с группой механиков, а рядом – тележка с осколочными бомбами. Парни на фотографии положили друг другу руки на плечи и улыбаются в объектив камеры. Ландер не улыбается. Он стоит чуть в стороне, и в руках у него взрыватель.

Первого июня 1953 года, чуть рассвело, Ландер проснулся в солдатской казарме в Лейкхерсте, штат Нью-Джерси. Он прибыл на новое место назначения поздно ночью, и ему пришлось принять ледяной душ, чтобы окончательно проснуться. Потом он оделся со всем тщанием, на какое был способен. Служба в ВМФ пошла Ландеру на пользу. Ему нравилось носить форму, нравилось, как он в ней выглядит, нравилось ощущение анонимности, неминуемо с нею связанной. Он оказался хорошо подготовленным и прошел по конкурсу. Сегодня Ландер должен явиться по месту службы и приступить к выполнению своих новых обязанностей. Он будет заниматься подготовкой к испытаниям детонаторов для глубинных бомб, срабатывающих под большим давлением и используемых против подводных лодок. Майкл умел обращаться с взрывчатыми веществами. Как многие люди с глубоко укорененным чувством незащищенности, он любил иметь дело с самыми разными видами оружия.

Утренний воздух был свеж и прохладен, когда Ландер шел к оружейному комплексу, с любопытством разглядывая все то, чего не смог увидеть ночью, по приезде. В огромных ангарах укрывались воздушные корабли. Ворота ближайшего ангара вдруг с рокотом разошлись. Ландер взглянул на часы и остановился. С того места на тротуаре, где он стоял, он хорошо видел, как из ворот медленно появился нос дирижабля, а затем и весь его огромный корпус. Это был ZPG‐1 вместимостью 304 800 кубических метров гелия. Раньше Ландеру никогда не приходилось видеть дирижабль так близко. Серебристые бока стометрового гиганта вспыхнули яркой позолотой в лучах восходящего солнца. Ландер быстрым шагом пересек асфальтовый пандус. Бригада механиков суетилась вокруг корабля. Вдруг взревел один из двигателей с левого борта, и в воздухе за ним повис голубоватый дымок.

Ландеру расхотелось оснащать эти воздушные корабли глубинными бомбами. Он не собирался их обслуживать, выводить их из ангаров и заводить обратно. Единственное, о чем он теперь думал, что видел перед собой, это – приборную доску дирижабля.

Майкл легко прошел специальное тестирование и был допущен к следующему экзамену в офицерское училище. Двести восемьдесят военнослужащих сдавали экзамен жарким июльским днем 1953 года. Ландер занял первое место. Это дало ему право выбрать специальность по своему желанию. Он выбрал дирижабли.

Проявление у людей особого кинестетического[21] чувства при управлении движущимися аппаратами не получило пока убедительного толкования. Иногда говорят, что оно – «природный дар», но это понятие ничего не объясняет. Майк Хэйлвуд, величайший мотогонщик, обладает этим «природным даром». Им обладала и Бетти Скелтон – это было ясно всякому, кто мог видеть, как она выписывает в небе узоры на своем крохотном биплане. Этим даром в полной мере был наделен и Майкл Ландер. У приборной доски дирижабля он забывал себя, освобождаясь от всех своих комплексов, обретал уверенность и способность принимать решения, становился невосприимчив к нежелательным внешним воздействиям. А мозг его во время полета обретал дар предвидения, взвешивая различные возможности, оценивая и решая одну за другой проблемы, какие еще только могли ожидать его впереди.

К 1955 году Ландер сумел стать одним из крупнейших специалистов мира в пилотировании аппаратов легче воздуха. В декабре этого года, при проведении серии труднейших испытательных полетов с авиабазы ВМФ в Саут-Веймуте, штат Массачусетс, он был назначен вторым пилотом. Они исследовали влияние обледенения на летательные аппараты при полетах в сложных метеоусловиях. Весь экипаж дирижабля был удостоен приза «Хармон Трофи» за проведение этих исследований.

И тут Майкл встретил Маргарет. Он познакомился с ней в январе в офицерском клубе в Лейкхерсте, как раз когда все носились с ним, как с кинозвездой, считали его героем после полетов с Веймутской базы. Это было началом самого счастливого года в его жизни.

В свои двадцать лет Маргарет была очень хороша собой и только-только приехала из Западной Вирджинии. Ландер, герой-летчик в красивой, прекрасно подогнанной форме, без труда покорил ее сердце. Как ни странно, он оказался первым мужчиной в ее жизни, и то, что ему пришлось учить ее любви, давало ему невыразимое наслаждение. Однако потом, когда он думал, что она ему изменяет, воспоминания об этом периоде их жизни причиняли ему столь же невыразимые муки.

Они венчались в Лейкхерсте, в церкви, название которой было выведено на настенной доске из обломка дирижабля «Акрон».

Теперь Ландер осознавал себя через два главных достижения своей жизни: обретения замечательной профессии и замечательной жены. Он пилотировал самый объемный, самый длинный, самый обтекаемый дирижабль в мире. И он считал, что во всем мире нет женщины красивее Маргарет.

Маргарет! Ее и сравнить было невозможно с его матерью. Иногда по ночам, очнувшись от сна, героиней которого была его мамаша, он подолгу смотрел на Маргарет и восхищался, находя все больше черт, делавших ее такой непохожей на миссис Ландер-старшую.

Появились дети – двое; летом они брали свою яхту и все вместе отправлялись на нью-джерсийское побережье Атлантического океана. Порой они бывали очень счастливы. Маргарет, натура хоть и не очень глубокая, со временем все же начала осознавать, что Ландер не вполне соответствует образу, созданному ее воображением. Она ждала от него постоянной теплоты и поддержки, а Майкла швыряло из одной крайности в другую. Временами он бывал трогательно заботлив и нежен, но если что-то не ладилось на работе или дома, он замыкался в себе и был неприветлив и холоден. А порой пугал ее вспышками неожиданной жестокости.

Они совершенно не могли обсуждать возникающие проблемы. Майкл либо поучал ее менторским тоном и не слушал никаких возражений, что безумно ее раздражало, либо вообще не желал разговаривать. Так они были лишены самой возможности катарсиса[22] через ссоры, пусть хотя бы и редкие.

В начале шестидесятых он стал редко бывать дома, так как пилотировал ZPG‐3W. Стодвадцатиметровый гигант, этот дирижабль был самым большим в мире летательным аппаратом с мягким покрытием. Двенадцатиметровая радарная антенна внутри его оболочки была тогда ключевым звеном в государственной системе воздушных средств раннего обнаружения. Ландер был совершенно счастлив, и его поведение дома вполне соответствовало состоянию его души. Но быстрое развитие ДРО – системы средств дальнего радиолокационного обнаружения – и создание наземных радарных установок значительно снизили оборонную роль воздушных кораблей. 1964 год стал последним годом в карьере Ландера – пилота воздушных кораблей. Его отряд был расформирован, дирижабли демонтированы, и сам он спустился с небес на землю. Его перевели на штабную работу.

Все это сразу же сказалось на его отношении к Маргарет. Все чаще и чаще в те часы, что они оставались вдвоем, Майкл замораживал ее своим молчанием. Вечерами он устраивал ей настоящие допросы о том, как она провела день. Занятия ее в течение дня были вполне невинными. Он не верил. Постепенно он охладел к ней и физически. К концу 1964 года ее занятия в течение дня перестали быть такими уж невинными. Но она искала не столько сексуальных утех, сколько тепла и дружеского участия.

Во время Вьетнамской войны Ландер пошел добровольцем в вертолетные части. Его приняли с распростертыми объятьями. Теперь он был увлечен тренировочными полетами. Майкл снова летал. Он привозил Маргарет дорогие подарки. Она испытывала неловкость, принимая их, но это было гораздо лучше, чем его недавнее отношение к ней.

Его последний отпуск перед отправкой во Вьетнам они провели на Бермудах. И хотя все разговоры Ландера были утомительно перенасыщены техническими деталями и касались в основном полетов на винтокрылых аппаратах, он был очень внимательным, а порою по-особому нежным и любящим. Маргарет откликнулась ему всей душой. И Ландеру казалось, что он никогда еще не любил ее так, как теперь.

Десятого февраля 1967 года Ландер совершал сто четырнадцатый спасательный полет, поднявшись с борта авианосца «Тикондерога» в Южно-Китайском море. Через полчаса после захода луны он завис над темными океанскими водами недалеко от Донг-Хоя. Ландер должен был патрулировать пятнадцатимильную зону в ожидании «фантомов» и «скайрейдеров», возвращавшихся с задания. Один из «фантомов» был подбит. Пилот сообщил, что правый двигатель у него «сдох», включился пожарный сигнал. Он попытается дотянуть до моря, прежде чем катапультируется вместе со вторым пилотом.

Ландер в кабине своего вертолета, под шум винта, держал постоянную связь с пилотом подбитого «фантома». Вьетнамский берег темной тяжкой массой лежал у него с левого борта.

– Динг ноль один, пойдете над водой, просигнальте огнями, если сможете. – Ландер мог обнаружить экипаж «фантома» на воде по аварийному радиосигналу, но ему хотелось выиграть как можно больше времени. – Мистер Диллон, – окликнул он бортстрелка, – мы идем вниз, держите прибрежную зону под прицелом. Оперативный центр сообщает, в зоне нет наших судов. Любая нерезиновая лодка – не наша.

Голос пилота в наушниках зазвучал громче:

– Командир, второй двигатель сигналит, в кабине дым. Катапультируемся. – Он прокричал свои координаты, и, прежде чем Ландер успел повторить их, связь прервалась.

Ландер хорошо знал, что сейчас там происходит: оба пилота опускают щитки на защитных шлемах, сбрасывается фонарь, и пилоты вместе с креслами катапультируются, ракетой взмывая в холодный воздух, затем, совершив переворот, освобождаются от кресел, и вот – рывок, и они спускаются сквозь холодную мглу в черноту джунглей.

Он направил машину к берегу. Лопасти винта шлепали, размешивая влажный морской воздух. Теперь ему предстояло решить, ждать ли прикрытия с воздуха, оставаясь в прибрежной зоне и установив радиоконтакт с пилотами «фантома», или идти за ними в одиночку.

– Вон он, смотрите, сэр! – воскликнул второй пилот.

Примерно в миле за линией берега вспыхнул в воздухе огненный сноп – это взорвался «фантом». Ландер летел уже над прибрежной полосой, когда услышал радиосигнал экипажа. Попросив о прикрытии, он не стал дожидаться и повел вертолет низко над двухъярусным шатром джунглей, не зажигая бортовых огней. Световой сигнал мигнул с изрезанной колеями узкой дороги. Приземлившись, эти двое позаботились обозначить вертолету место посадки. И места для винта меж двумя рядами деревьев здесь было достаточно. Если посадить вертолет, Ландер сможет взять пилотов на борт быстрее, чем втягивать их по очереди вверх на крюке. Вертолет скользил вниз, вниз между двумя рядами деревьев, пригибая воздушной струей от винта траву на обочинах дороги, и вдруг – ночь взорвалась оранжевыми вспышками, и стены кабины разлетелись на куски, и он сам, залитый кровью второго пилота, падал и падал куда-то, теряя управление, теряя разум и задыхаясь от запаха горящей резины.

В бамбуковой клетке Ландер не мог ни встать, ни вытянуться во весь рост. Пулей ему раздробило руку, и нестерпимая боль не оставляла его ни на минуту. Иногда он начинал бредить. У захвативших его вьетнамцев не было никаких лекарств, кроме нескольких порошков сульфамида из старой, еще французских времен аптечки. Руку ему накрепко привязали к планке от какого-то ящика. Боль билась в руке не прекращаясь, дергала, точно нарыв. После трех дней, проведенных в клетке, Ландера отправили пешком в Ханой. Малорослые жилистые вьетнамцы гнали его вперед под дулами автоматов Калашникова. Это были люди в грязных черных штанах и куртках, зато автоматы у них были вычищены до блеска.

В первый месяц заключения в Ханое Ландер сходил с ума от боли в руке. Он сидел в одной камере со штурманом ВВС, молчаливым и задумчивым человеком по имени Джергенс. Джергенс был раньше учителем зоологии. Он накладывал холодные компрессы на искалеченную руку Майкла и пытался утешить его, как умел. Но он просидел уже довольно долго и сам был не очень-то устойчив. На тридцать седьмой день после того, как Майкл появился в его камере, Джергенс начал кричать не умолкая, и вьетнамцам пришлось забрать его из камеры. Ландер разрыдался, когда Джергенса увели.

Однажды, на пятой неделе заключения, молодой врач-вьетнамец вошел в камеру с небольшим черным чемоданчиком в руке. Ландер отскочил к стене. Двое охранников схватили его и держали, пока врач вводил ему в руку мощное обезболивающее средство. Облегчение наступило мгновенно – Ландера словно омыли прохладные водяные струи, возвращая способность мыслить. И пока, в течение часа, действовала местная анестезия и он мог рассуждать, его уговаривали заключить сделку.

Ему разъяснили, что Демократическая Республика Вьетнам не располагает достаточными медицинскими средствами, чтобы лечить даже своих собственных раненых. Но к нему пришлют хирурга, и тот постарается привести в порядок его руку; ему дадут лекарства, чтобы облегчить боль, если он подпишет признание в совершенных им военных преступлениях. К этому времени Майклу было ясно, что если бесформенный кусок мяса, в который превратилась его кисть, не начать приводить в порядок немедленно, он может потерять не только кисть, но и всю руку до плеча. Он никогда больше не сможет летать. Ландер подумал, что такое признание, подписанное в таких условиях, вряд ли будет всерьез воспринято на родине. А даже если и будет, он предпочтет здоровую руку доброму о себе мнению. Действие обезболивающего кончалось. Боль снова пронизала руку от кисти к плечу. Ландер согласился.

Однако он вовсе не был готов к тому спектаклю, который ему устроили. Когда он увидел трибуну и комнату, буквально набитую военнопленными, сидящими, словно ученики в школьном классе, когда ему сказали, что он должен прочесть свое признание им, он замер как вкопанный. Тогда его выволокли назад, в прихожую. Широкая, пропахшая рыбой ладонь зажала ему рот, а второй охранник стал выкручивать ему обе руки. От боли он чуть не потерял сознание. И закивал, яростно закивал головой, соглашаясь и силясь освободиться от зажавшей ему рот ладони. Ему снова ввели обезболивающее, когда привязывали руку под курткой так, чтобы ее не было видно.

Он читал, щурясь от яркого света, а кинокамера все стрекотала и стрекотала.

В первом ряду сидел человек с обветренным, в шрамах, лицом и узкой хищной головой: он был похож на ощипанного ястреба. Полковник Ральф Де Йонг, самый старший по званию среди офицеров в этом лагере. Двести пятьдесят восемь дней из четырех лет плена он провел в одиночке. Когда Ландер заканчивал свое признание, полковник произнес неожиданно громко, голос его был слышен в самых дальних углах комнаты:

– Это ложь.

Двое охранников тут же набросились на Де Йонга и выволокли его из комнаты. Ландеру пришлось прочесть заключительную часть еще раз. Де Йонг снова попал на сто дней в одиночку и был посажен на урезанный паек.

Северовьетнамские врачи оперировали Ландеру руку в госпитале на окраине Ханоя. Госпиталь – здание с голыми ободранными стенами и выбитыми окнами, в проемах вместо стекол – бамбуковые циновки. Врачи не очень хорошо справились со своей задачей. Оперировавший Ландера хирург с глазами, красными от вечного недосыпания, понятия не имел о косметической хирургии. Кроме того, у него было очень мало обезболивающих средств. Зато хватало лигатуры, проволоки из нержавеющей стали и терпения. И он делал, что мог, долго и тщательно трудясь над паукообразной уродиной, распластанной перед ним на операционном столе. В результате ему удалось вернуть руку к жизни – она снова могла функционировать. Хирург говорил по-английски и пользовался любой возможностью попрактиковаться в языке. Оперируя, он вел с Ландером долгие и до безумия скучные беседы.

Ландер, отчаянно искавший, чем бы занять мысли во время операции, и глядевший по сторонам, только бы не смотреть на собственную руку, вдруг заметил в углу операционной старый французский аппарат искусственного дыхания, явно давно стоявший без дела. Он приводился в действие мотором, который работал на постоянном токе и вращал эксцентрик, приводивший в движение искусственные легкие. Ландер – горло у него порой перехватывало от боли – спросил, что случилось с аппаратом.

– Мотор сгорел, – объяснил хирург, – и никто не знает, как его починить.

Это был прекрасный способ отвлечься и хоть на миг забыть о боли, и Майкл пустился в рассуждения об обкладках конденсаторов разного рода и о том, как следует перематывать катушки. Пот градом катился по его лицу.

– А вы что, сможете его починить? – Хирург наморщил лоб. Он пытался справиться с крохотным узелком. Не больше головки светлячка. Не толще зубного нерва. Но огромнее раскаленного добела солнечного шара.

– Да, – ответил Ландер и стал рассказывать врачу о медной проволоке и катушках; некоторые слова он обрывал на середине.

– Ну вот, – произнес хирург. – На сегодня все.

В большинстве своем американские военнопленные вели себя, с точки зрения военного командования, весьма достойно. Они прождали столько лет, чтобы вернуться на родину и по-прежнему четко салютовать ей, держа недрогнувшие ладони наискось у запавших на изможденных лицах глаз. Это были решительные парни, жизнерадостные, способные быстро восстанавливать душевные силы. Люди с идеалами.

Именно таким был и полковник Де Йонг. Когда он вышел из одиночки и снова возглавил военнопленных лагеря, то весил всего пятьдесят шесть килограммов. Глубоко запавшие глаза его под обтянутым иссохшей кожей лбом горели алым пламенем, словно глаза христианского мученика, отражающие пламя сжигающего его костра. Но он не вынес своего приговора Ландеру, пока не увидел его в камере с мотком медной проволоки, за починкой какого-то мотора для северовьетнамцев. А рядом с ним – тарелку с рыбьими костями.