Я тебя не знаю бесплатное чтение

Ульяна Соболева
Я тебя не знаю

Глава 1

Я никогда не задумывалась о том, что такое любовь. Зачем? Она у меня была — светлая, красивая, блестящая, как обертка шоколадных батончиков «маки» или «каракума». Помню, как всегда с каким-то снисходительным сочувствием смотрела на разведенных женщин или на тех, кто вступали в повторный брак. Мне казалось, они просто не боролись за свое счастье и вели себя неправильно в семейной жизни. Что значит — неправильно? Наверное, они не прощали своим мужьям мелких проступков, не умели уступать… у них был отвратительный секс, они запустили себя и так далее, и тому подобное. У меня было много надуманных причин, почему у них не сложилась семейная жизнь, а у меня все прекрасно.

Мне так казалось… Что у меня все прекрасно. Ведь я была замужем двадцать один год. Я была с ним вместе уже на четыре года больше, чем вообще жила сама, до него.

У нас трое детей, мы оба работаем на любимой работе, у нас нет проблем с деньгами, мы почти никогда не ссорились… До последних нескольких месяцев.

Я всегда считала себя счастливой. Да, именно счастливой в полном смысле этого слова. Без оговорок, оглядок на пресловутое «но». Скучно, банально и отвратительно счастливой. Определенно отвратительно. Почему-то я сейчас могла сказать о своем счастье именно это слово. Оно заклинило у меня в голове, пока я медленно разрывала наши семейные фотографии на тонкие полоски.

Так бывает — живешь с человеком, считаешь его родным, почти сросшимся с тобой сиамским близнецом, думаешь, что знаешь каждую его привычку, каждую родинку на теле, вкусы, предпочтения в еде и в музыке, и вдруг оказывается, что все это время ты жила в своей собственной сказке, в которой счастлива была только ты одна.

Я разорвала еще одну фотографию на кусочки и высыпала обрывки в мусорное ведро. Их были тысячи, этих снимков, где мы с Кириллом вдвоем или с нашими дочерями. Я любила их фотографировать. Его и девочек. Фотография оставалась моим хобби и сейчас. Достала еще одно фото и даже не заметила, как по щекам катятся слезы, а снимок троится перед глазами, как размазанный акварельный рисунок.

Мы вдвоем на нашей очередной годовщине, кажется, лет десять назад. У меня другой цвет волос, я на несколько килограммов худее и на лице на несколько морщинок меньше. И он… совсем не изменившийся, только седых волос еще нет на висках и немного тяжеловатого взгляда, как сейчас. А лицо такое же красивое с забавными морщинками в уголках глаз, родинкой у виска, в бело-черной рубашке, которую я подарила ему на эту годовщину. Сколько раз я прижималась к той родинке губами и чувствовала пульсацию жилки под ними…

Внутри больно защемило, так больно, что я не могла вдохнуть, только рот широко открыла и тихо завыла, тонко, на высоких тональностях. Боже! За год можно было привыкнуть, что мы не вместе… Но я не привыкла и теперь отмечала нашу годовщину в одиночестве с бокалом вина и несколькими семейными альбомами. Обвела в календаре черным маркером дату 27 сентября и разревелась в голос, закрывая рот двумя руками, чтобы не разбудить девочек.

За двадцать лет пройдено так много: и развал его первого бизнеса, и тяжелые времена без дома, без денег, скитание по съемным квартирам и смерть его отца. Много всего, что могло бы сломать, разбить, пошатнуть наши отношения. И я свято верила в то, что после всего дерьма, которое мы хлебнули вместе, нас уже ничто не разлучит. Мы — это единое целое.

Вот там… на этом фото я еще не задумывалась о том, что он старше меня всего на пять лет, и что еще лет через десять он будет всего лишь сорокалетним красавцем, а я теткой бальзаковского возраста со следами былой красоты и ушедшей молодости. Я не задумывалась об этом и год назад, когда все еще спала у него на плече, и он называл меня своей маленькой девочкой, включал ночник, когда мне снились кошмары, а потом перебирал мои волосы или водил кончиками пальцев по моему плечу, пока я не усну снова. Это ощущение любви, оно не могло быть фальшивкой… оно не могло мне казаться. Неужели человек может лицемерить до такой степени?

Я узнала, что он мне изменяет так банально, так шаблонно и обыденно, что мне даже стало смешно. Как будто мне подсунули все это специально. Забытый дома телефон, не стертая смска, не успел выйти из аккаунта в соцсети, потому что опаздывал на работу. Пока смотрела на их переписку, на эти пошлые словечки, намеки, подтексты, время свиданий, в голове нарастал треск и гул… я буквально физически чувствовала, как мое счастье разваливается на части, и я покрываюсь толстым слоем грязи и копоти. На мне словно выступает его ложь. Жирными, лоснящимися пятнами. Она даже имеет запах. Тошнотворную вонь мертвечиной. Это наша любовь умерла и завалялась непогребенная, пока я не нашла ее где-то в подворотне изрезанную и истоптанную тем, кто обещал, что она будет жить вечно.

И тогда я начала отматывать нашу жизнь назад, как киноленту, постепенно понимая, что не было в ней ничего идеального. Все произошло не сегодня и не вчера. Не неожиданно, как казалось мне, а вполне ожидаемо. Я оказалась скучной, серой, нудной женой, от которой сбежали в мир радужных красок и приключений. Да, у нас последнее время не ладилось. Но у кого бывает все хорошо всегда? Есть периоды недопонимания, отчуждения. Кто много лет живет в браке, поймет, о чем я. Это уже никого не настораживает. Это просто еще один этап и уровень. Нет, мы не ругались. Пора скандалов закончилась еще в первую пятилетку. Мы именно отдалились. Кирилл приходил с работы все позже, перебрасывался со мной парой фраз и уходил к себе в кабинет, а я… я, наверное, должна была вести себя иначе, но я не лезла в душу. Может, стоило лезть? Тогда все это не было бы для меня таким ударом.

И теперь я каждый день думала о том, что все рушится, расползается по швам, как лапша по тарелке. Он прокрутил наш брак через мясорубку самого циничного и в тоже время обыденного мужского предательства. Он раскрошил ее на осколки, а сам остался целым и невредимым, без единой царапины.

О таких, как я, всегда говорят с жалостливой усмешкой, о таких, как он, с нотками презрительного восхищения. Снисхождение к мужским недостаткам. В статьях и пабликах соцсетей сопли и слюни несчастных любовниц, к которым почему-то не уходят от старых сук жен. И толпы им сочувствующих таких же лицемерок, которые сами пока не стали чьими-то женами. «Бедный, несчастный, ему было так плохо, ему все надоело, и он не сдержался. Сколько можно терпеть под боком одну и туже старую бабу, хочется молодого и сочного тела».

Так будет всегда. Мир отдан мужчинам. Им можно творить что угодно, они же самцы. Природа устроена так, что они имеют право от нечего делать, от банальной скуки изодрать вам в клочья сердце и претендовать на прощение только потому, что не смогли удержать свой член в штанах и взобрались на сучку покрасивее и помоложе вас. От желания поесть пресловутого французского супа, когда дома подают осточертевший борщ. И еще, конечно же, в свое оправдание кричать, что любят-то они вас, а это так, случайно и ничего не значит.

Для них ничего не значит, а для нас? Для меня это стало точкой невозврата. Я бы многое могла ему простить, но не предательство, не планомерное, долговременное мерзкое предательство, после которого он приходил домой, прикасался ко мне и говорил, что любит. Проклятый лицемер.

Никто и никогда не думал, а каково это быть преданной спустя двадцать лет брака. Обыденно, да? Скучно и не интересно? «Ах, ей ведь тридцать восемь, ну понятно, что ему захотелось помоложе. Погуляет и домой вернется. Зачем из-за этого разваливать брак?». И меня начинает тошнить. Да, действительно, зачем? Ведь я уже никому не нужна, у меня трое детей, обвисшая кожа на животе, не стоячая грудь, целлюлит на заднице, тараканы в голове и… безумная, какая-то животная любовь-ненависть к проклятому предателю, который разодрал мою жизнь на «до» и «после».

Все считали, что я была должна его простить и молиться, чтобы он не ушел из дома. Держать его руками и ногами. Ради детей, ради денег и черт его еще знает ради чего. Так принято. Многие так живут. А я не многие. Я — это я. И прощать не намерена. А он и не просил прощения.

Я порвала еще один снимок и швырнула туда же в мусорку. Зазвонил мой сотовый смешной, детской мелодией «мама для мамонтенка». Я на автомате потянулась к смартфону.

— Да, милая.

— Ма, я хочу остаться у Нелли еще на час.

Устало опустила руки и бросила взгляд на часы.

— Нет. Я не смогу тебя забрать, у меня сломалась машина, а я не хочу, чтоб ты шла домой сама.

— Если бы папа был с нами — он бы меня забрал.

Легкий укол, но прямо в сердце. Детская жестокость не знает границ.

— Ничего не мешает папе тебя забрать, даже когда он не с нами. Ты можешь ему позвонить.

— У него отключен телефон.

Значит, уже звонила. Сердце болезненно сжалось. Жалко детей. Они безумно по нему скучали с такой раздирающей душу тоской. Пусть он почти не бывал дома из-за работы, но он любил наших дочерей и был хорошим отцом.

Слово «был» резануло по нервам и вызвало першение в горле. Конечно, он и останется для них отцом, несмотря на наш развод. Да, это я так решила. Но от этого не менее больно. Потому что нести ответственность за свои поступки — мне и видеть упрек в глазах детей тоже мне, и слышать нотки ненависти в голосе свекрови тоже мне, и понимать, что это я не умею прощать, и умолять остаться с нами. Это я делаю всех несчастными.

«Значит, Киру это было нужно. Ты — жена. Ты не додала. В измене виноваты оба. Будь умной, Женя… я прожила в браке больше тридцати пяти лет, я знаю, что говорю. Удержи его, старайся. Не разрушай семью».

Голос свекрови звучал в ушах снова и снова. И мой мысленный голос ей в ответ: «Ты и я — два разных человека. Ты смогла, а я не могу. Не могу жить с предателем. Думать о нем не могу, слышать не могу… Да и он от меня устал. Он даже не пытался что-то исправить».

— Мааам, ты уснула?

Поняла, что так и не дала дочери ответ и она все еще ждет на линии.

— Хорошо, оставайся на час и возьми такси. Будешь подъезжать к дому, позвони, я спущусь.

— Пополни мне мобильный.

— Пополню.

— Мам.

— А.

— У тебя все в порядке?

— Да. У меня все в порядке.

— Точно?

— Точно, моя хорошая. Жду тебя дома.

Я не стала ей говорить, что если бы ее отец оставил мне свою машину, то я бы сама за ней приехала. До такой мелочности я не опустилась. Мы только начали делить имущество, и Кирилл забрал новую машину себе. Ему она нужна по работе, а у меня осталось старенькое «Рено», которое каждые пару месяцев попадало в ремонт. Это ужасно — говорить о таких вещах с тем, с кем мог одной и той же зубной щеткой чистить утром зубы, чью майку носил летом дома, наслаждаясь до боли родным и любимым запахом.

«— Вот скажи, Авдеев, как можно довести щетку до такого состояния? Ты ею трубы чистишь или зубы?

— Оставь в покое мою щетку, она только моя, и мне нравится, как она выглядит.

— Она похожа на дикобраза.

— Это значит, что я чищу зубы лучше, чем ты.

— Это значит, что ты зверствуешь, Авдеев.

— Дааа, Снежинка, я зверь. Скажи Авдеев — ты зверь.

— Дикобраз, насилующий зубные щетки.

— Только щетки?…»

Снова зазвонил сотовый, и я с раздражением увидела на дисплее номер свекрови «мама Света». Двадцать лет я называла её мамой. Сколько времени займет начать называть ее Светланой Владимировной? Года оказалось мало.

— Женечка, добрый вечер.

— Добрый вечер, — ответила я и разорвала очередную фотографию, на которой Кирилл показывал мне язык. Кажется, это было на море двенадцать лет назад, и я как раз была беременна Машей.

— Кирилл не звонил тебе на этой неделе?

— Нет, не звонил, — я с болью подумала о том, что самое трудное во всем проклятом расставании — это отвыкать от его звонков, его голоса, его присутствия в моей жизни. Отвыкать от мелочей, которые отработаны до автоматизма, и без них ты чувствуешь словно кого-то похоронила. Словно оплакиваешь мертвеца и понимаешь, что уже никогда не будешь с ним вместе, потому что он умер. Развод — это самое ужасное, что может пережить женщина. Пусть психологи говорят, что хотят, и эмансипированные феминистки тоже. Я знаю, насколько это больно после двадцати лет брака просыпаться в постели одной.

— Я начинаю нервничать. Не могу до него дозвониться. Такого никогда не было. Первые дня три я думала, что он занят с новым проектом, а теперь места себе не нахожу.

Всегда есть первый раз. Мне он тоже раньше не изменял… Не говорил, что ему уже давно тошно на меня смотреть, что его бесит, как я варю борщ, что ему опостылели мои кислые компоты, и вообще, он никогда не любил крепкий чай и его мутит от запаха моего парфюма.

— Позвоните Олегу. Может быть, он знает, где ваш сын.

— Я звонила. Олег тоже не общался с ним несколько дней. Сказал, что Кирилл должен был приехать к тебе, привезти бумаги о разводе. Он приезжал?

Я бросила взгляд на пухлый конверт, который все еще лежал на столе, и к которому я так и не смогла прикоснуться.

— Нет, не приезжал, — не знаю почему, но я ей солгала, — мам, вы ложитесь спать. Поздно уже. Может, он по работе за город поехал, и там нет связи. Помните, как в прошлом году. Он обязательно позвонит, как сможет.

Захотелось посоветовать ей позвонить Алине, его любовнице, но я не стала. Хотя у меня был номер ее телефона. Да что там — у меня был и адрес. Когда тебя предают, хочется знать ради чего. А точнее, ради кого это все. На кого тебя променяли… а еще — за что. Но ты получаешь ответ только на один вопрос — на кого… а «за что» всегда остается за кадром. До того момента, пока он сам не решит тебе все рассказать, но лучше бы ты этого не знала.

— Если он объявится — дай мне знать. В любое время, Жень.

— Вряд ли он позвонит мне, даже если будет при смерти.

— Зря ты так. Кирилл любил тебя, и ты для него не последний человек.

— Кирилл любил и любит только себя. Позвоните Аличке. У вас есть ее номер телефона? — не удержалась, прикусила язык, но уже поздно.

— Какой такой Аличке?

— Ну, его женщине.

— Женя, у Кирилла нет никаких других женщин. Я бы об этом знала.

Святая материнская наивность считать, что они все знают о своих детях.

— Я не хочу сейчас говорить об этом. Вы примите валерьянку и ложитесь спать. Он объявится. Обязательно. Спокойной ночи.

— Жень, ты привези ко мне девочек в выходные, хорошо?

— Привезу. Не переживайте. Разводимся только мы с Кириллом, а не вы с внучками.

Я отложила смартфон в сторону и пошла проверить, как там девочки.

Маша уснула на диване, как и всегда перед телевизором, и, если бы муж был дома, он бы перенес ее в детскую. Для меня она уже слишком тяжелая. Я наклонилась к дочери, поправила золотистые пряди волос за ухо, принесла одеяло из ее комнаты и, укрыв ее, подоткнула со всех сторон. Она вечно раскрывается по ночам. Заглянула в детскую — Лиза тоже спит, обняла медведя и посасывает большой палец. Вспомнилось, как мы в третий раз ждали мальчика, я даже расстроилась на УЗИ, а Кирилл был рад. Он сказал, что девочки всегда папины. Это было шесть лет назад. Всего лишь шесть лет. А тогда он уже изменял мне? Как часто он предавал меня? С кем? О скольких таких Аличках я не знаю? Как я вообще ему могла доверять?

Глава 2

Прикрыла дверь в спальню младшей дочери и пошла на кухню ставить чайник. Проверила есть ли горячая вода и включила бойлер. Скоро вернётся наша старшая и непременно пойдет в душ. Я бросила взгляд на часы и невольно поймала свое отражение в зеркале.

Мы видим себя каждый день, остаемся для себя все такими же, как и двадцать лет назад, а из зеркала на нас смотрит лицо, к которому привыкли, но другие видят, как мы меняемся. Им это заметно лучше. И я тоже увидела. На наших фотографиях. Какой была и какая я сейчас. Нет, не уродина, не старая, но уже не такая… присмотрелась и с ненавистью вырвала седой волос на виске. Пальцы пробежались по скулам и подбородку, разглаживая кожу. Без макияжа выгляжу на свой возраст, и полнота уже так быстро не уходит, несмотря на тренировки в спортзале. Третьи роды оставили свои следы на теле. Разве что лечь под скальпель, обколоться ботоксом, сделать липосакцию. Хотя у меня сейчас на это нет лишних денег. Я теперь мать-одиночка, даже несмотря на то, что Кирилл дает деньги на девочек и я работаю, их теперь у нас далеко не так много, как было раньше. Я предоставляю ему отчет о тратах и не беру себе ни копейки. А может, стоило все же подтянуть кожу вот здесь и здесь… и живот убрать. Может быть, тогда он не смотрел бы на других женщин. Такие мысли пришли в голову только сейчас… раньше я почему-то об этом не думала. Наверное, это моя вина. Нужно было думать. Нужно было не носить при нем в доме старую майку и шорты, не завязывать гульку на затылке, не ходить в «маске» для увлажнения кожи, брить ноги каждые два дня, прятать гигиенические прокладки подальше в шкаф и просыпаться всегда накрашенной. Быть той самой оберткой от шоколадки. А мы всегда считаем, что если мужчина принадлежит нам, то больше не нужно заморачиваться и можно быть самой собой. Нельзя! Это не ваша мама и не ваша подружка. В один прекрасный день вы станете для него чем-то вроде предмета мебели, потому что выглядите именно так, как удобное, старое кресло, и почему бы его не поменять на новое, более красивое, с разными навороченными девайсами в виде силиконовой груди, наращенных ногтей и ресниц.

Мужчины любят конкуренцию. Им нужно здоровое соперничество. А мне на улице уже не смотрят вслед, не сигналят из автомобилей. Да, те, что постарше, еще обращают внимание… постарше лет на десять-пятнадцать. К таким разве ревнуют?

Я вдруг подумала о том, что, когда тебе далеко за тридцать, ты становишься кем-то средненьким, еще не старухой, но уже и не молодой. Ты все чаще думаешь о том, сколько лет еще ты будешь привлекательной и как долго будешь заниматься сексом? Когда у тебя начнется пресловутый климакс? И с того момента женщиной ты будешь только называться… И что самое обидное — с ними этого не произойдет. Они останутся мужчинами до самой старости, пока стоит член и есть желание трахаться.

Но почему? Неужели человек любит и хочет тебя, только пока ты похожа на модель и у тебя все упругое и стоячее. Любит за внешность? И вот в этот самый момент ты начинаешь видеть истину — а никому ты не нужна со своими проблемами, лишним весом, морщинами, плохим настроением. Потеряй ты руку или ногу, тебя выкинули бы точно так же. И человек рядом с тобой не родной и близкий, а потребитель. И потреблял тебя, пока ты не сломалась или не истек срок годности, а потом поменял на другую модель, чтобы теперь потреблять ее. А тебя… тебя можно было бы и оставить про запас, чтоб иногда тряхнуть стариной и понастальгировать, но ты окончательно испортилась и отказалась работать по прежней схеме. То есть, по сути, сама все окончательно испаршивела. Значит, сама и виновата. И нет никакой любви до гроба. Нет верности. Нет доверия. Это вам не мама с папой и не ваши дети. Не обольщайтесь. Сейчас он рядом. Покупает вам шубу, пишет смски, называет «зайкой», бегает в магазин за прокладками, а завтра исчезнет из вашей жизни, чтобы покупать все это кому-то другому, потому что у нее грудь торчит торчком, попа круглее и смотрит на него как на Бога. А ты… ты то на него так никогда не смотрела, потому что сама этого Бога из него создавала.

Меня задушило приступом ненависти к нему. Едким, накрывающим с головой приступом ярости. Как он смел отобрать у меня двадцать лет жизни? Как смел предать тогда, когда это больнее всего. Еще десять лет назад, когда мы сильно повздорили и я ушла к маме, а он вернул меня обратно, мне было двадцать восемь, и я могла устроить свою жизнь, я все еще считалась молодой. Пусть многие скажут, что и в тридцать восемь — это молодость, что женщина в самом соку, что прям живи и радуйся жизни. Они либо оптимистки, либо дуры, что в принципе одно и тоже. Это, конечно, неплохой метод борьбы с когнитивным диссонансом, но если в ваши тридцать восемь вас променяли на двадцатипятилетнюю свиристелку, то у вас возникает закономерный вопрос и вполне закономерный на него ответ. Почему, например, вас не променяли на пятидесятилетнюю? Смешно, правда?

Я распустила волосы и заправила их за уши. На шее поблескивала цепочка, подаренная им на день рождения в позапрошлом году. Рванула ее и, сжав в кулаке, смотрела себе в глаза. А ведь я его любила все эти годы. Об этом редко задумываешься. Через двадцать лет вас уже не шатает от страсти, и в животе не прыгают бабочки, а секс, скорее, четко отработанный механизм, работающий без сбоев. Муж превращается в кого-то типа родного брата или лучшего друга… Вы испытываете к этому человеку безграничную нежность, уважение, трепет, иногда желание… но оно уже мало напоминает то самое бешеное ощущение, которое он вызывал в вас пусть даже десять лет назад. И только когда вас предают, вы понимаете, насколько любили и насколько вам больно…

Вернулась в спальню и, судорожно выдохнув, невольно потянулась к конверту. Сейчас я просто устало распечатала и достала бумаги. Муж подписал документы о разводе. Я смотрела на его размашистую подпись, слегка корявую завитушку на букве «К» и вдруг поняла, что его рука дрогнула, когда он поставил последнюю жирную точку в нашем с ним браке. О чем он думал, когда расписывался? Думал о том же, что и я? Ему хотя бы немного было больно? Или мы на самом деле настолько чужие?

Я долго не верила, что их придется подписать, что он принесёт их мне и положит на стол, осматривая нашу кухню циничным взглядом, словно прикидывая, что еще можно у меня отобрать. Внутри образовалась пустота, дыра, кровоточащая незаживающая рана. Оторванные с мясом двадцать лет моей жизни, где я была счастлива, любила, смеялась… Вот и все, Авдеев…все кончено, и ты теперь свободен. Ты счастлив? Ты этого хотел, когда трахал ее на своем рабочем столе в кабинете, к которому мы с тобой вместе обдумывали дизайн?

А чтобы ты сказал, если б узнал, что я переспала с твоим лучшим другом на нашей с тобой постели, и теперь он таскается к нам домой с дурацкими букетами, носит конфеты для Лизки и лапает меня в своей машине, когда забирает домой из офиса. Ты бы разозлился? Скорее всего, нет. Ты ведь теперь тоже ездишь к ней домой, не скрываешь ее от своих друзей и забираешь с работы. Хотя о чем это я — вы же вместе работаете. Как удобно, не правда ли?

Я медленно достала из подставки шариковую ручку и сжала ее в дрожащих пальцах. Пыталась и не могла подписать, не могла, словно вот он последний шаг, который окончательно сделает нас чужими. Ведь для меня он все еще родной… я вижу его в наших дочерях, я ловлю себя на мысли, что всегда готовлю ужин на пятерых и по-прежнему записываю его любимую телепередачу, жду, когда ключ повернется в двери, и он скажет привычное: «Снежинка, я дома», а простить не могу. А еще все время думаю о том, что он женится на НЕЙ после нашего развода. О том, как ОНА ждет этих проклятых бумаг, чтобы отобрать его у меня окончательно.

Я отпустила его без истерик и слез. С каким-то ледяным равнодушием больше похожим на приступ сумасшествия. Он тогда вернулся с работы, чмокнул меня в губы, и мне показалось, что это не поцелуй, а какое-то поглаживание старой преданной собаки по голове. По привычке и по инерции. Такое безэмоциональное «чмок». Как почистить зубы или сходить в туалет. А ведь раньше могли прямо у дверей заняться сексом, когда меня уносило только от его запаха.

От него и сейчас пахло его парфюмом и сигаретами. Пахло улицей и бензином. Родной-чужой запах, я смотрела в его глаза и понимала, что совершенно не знаю вот этого высокого, худощавого мужчину с темными волосами и пронзительными голубыми глазами. Я вижу его впервые в жизни. Потому что он уходил из дома родным и любимым, а вернулся подонком, разрушившим нашу жизнь.

— Что с тобой?

— Ничего. Ужинать будешь?

— Я не голоден. Поел с партнерами на работе.

Сцепила пальцы сильнее в диком желании едко спросить у него, чем она кормит его в обед? Чем таким, мать его, из того, что не готовлю для него я. Именно сейчас он казался мне красивым даже с этой его бородой, которая мне никогда не нравилась, но его это особо не волновало.

Да, казался мне ненавистно, отвратительно красивым и чужим. Настолько чужим, что внутри начинало жечь от боли каждый нерв. Наверное, влюблен в нее, поэтому и красив. Влюбленные всегда светятся изнутри.

— Дети уже спят?

— Да, давно.

Я пошла в комнату за его вещами, пока он мыл руки в ванной, и когда вынесла чемодан, его глаза округлились.

— Не понял.

— Ты уезжаешь сейчас жить к маме, другу или к твоей Аличке. Детям я скажу, что у тебя командировка. Мы обсудим этот вопрос в другой день, когда я буду готова обсуждать его спокойно.

— Снежинка, — лицо мужа скривилось, как от зубной боли.

— Женя. Теперь не снежинка. Забирай вещи, Кирилл, и уходи. Без истерики, без разборок. Имей мужество просто уйти.

— Я так понимаю, ты порылась в моем телефоне и сделала свои выводы? — прозвучало смешно и фальшиво.

— Избавь меня от объяснений. Уходи. Я хочу, чтоб ты ушел.

— Значит, уже все решила?

— Решила. Убирайся из этого дома и из моей жизни.

— Я и Алина…

Предостерегающий жест… только не ее имя сейчас. Не надо нажимать на спусковой крючок. Не надо меня сводить с ума разговорами о твоей двадцатипятилетней любовнице. Божеее! Банальней и не придумаешь. От омерзения вздрогнула.

— Просто уйди. Сейчас. Я больше не хочу тебя видеть. Я требую развода.

— Это было твое решение. Всегда помни об этом!

— Конечно, мое. Тебе было бы удобней сидеть одной задницей на двух стульях.

— Не было бы. Я бы и сам ушел от тебя, Женя.

— Что ж тянул? Не нашел удобного момента? Вот и убирайся сейчас! Я облегчу тебе задачу.

Тогда он ушел без скандала.

Это потом в разговорах с нашими друзьями он называл меня бесчувственной сукой, которая перечеркнула весь наш брак из-за одной его ошибки. Он говорил, что я сама приползу к нему на коленях и что он счастлив избавиться от меня, потому что его тошнило даже от звука моего голоса. Он говорил, что я останусь одна, потому что я никому не нужна с тремя детьми, и что я должна смотреть в зеркало повнимательней, чтобы видеть, в кого я превратилась, и что у него стоит на меня раз в неделю, и то потому что хочется хотя бы кого-то.

Грязная ложь… он брал меня так часто, как хотел… А хотел каждый день. Даже в те моменты отдаления… у нас был секс. Да, почти каждый день, и именно поэтому я бы никогда не подумала, что он так подло меня предает. Что он трахает свою любовницу в рабочее и в не рабочее время, что он пишет ей долбаные смски. Я получила распечатку его звонков и сообщений. Везде ее номер.

Он меня бил. Низко, грязно и больно бил. Как он смел говорить это нашему общему другу, как вообще смел обсуждать меня с кем-то из них? Он рыл между нами пропасть глубиной в мою бесконечную ненависть и отчуждение. Я не верила, что все эти годы жила с человеком, способным сказать обо мне все это. Не в глаза, нет, а за спиной. Подло, мерзко и так отвратительно. Я никогда его не знала по-настоящему. И в этих бумагах, где забирал себе то, что считал своим…, наверное, это ломает сильнее, чем само предательство. Вот эта дележка имущества. Когда мелочно забираются какой-то диван или фотокамера, когда вспоминается кто и что покупал.

Нам только кажется, что мы знаем людей. Свое истинное лицо они показывают только тогда, когда мы гладим их против шерсти или наступаем им на горло.

Я смотрела на его размашистую подпись на бумагах и почувствовала, как по щекам снова потекли слезы. В этот момент зазвонил мой сотовый. Наверное, Алиска приехала домой.

— Добрый вечер. Я прошу прощение за беспокойство. Меня зовут Антон Валерьевич Соловьев. Я главврач травматологического отделения больницы номер восемь в областном центре города… Как вас зовут?

— Евгения Павловна, а что случилось?

Город, который он назвал, на расстоянии трехчасовой езды на машине от нашего.

— К нам привезли мужчину с травмой головы, без документов, и мы нашли в кармане его куртки номер вашего телефона. С припиской «дом». Вы могли бы приехать и опознать его?

Внутри что-то словно оборвалось, и я схватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

«— Что ты там распихиваешь мне по карманам?

— Резинки, Авдеев, чтоб не заболел бякой и мне домой не принес.

— Ты дура, да?

— Нет. Трезво смотрю на вещи.

— Не трезво, а по-бабски. Так что ты туда положила, Снежинка?

— Авдеев — ты склеротик, и не помнишь ни одного номера телефона наизусть. Вот случится что, ты даже нам не позвонишь. Я всем вам в карманы курток положила свой номер. Написанный на бумажке. Дешево, сердито и надежно.

— Поцелуй меня очень сердито, и я пошел».

— Этот мужчина… он мертвый? — хрипло спросила я, чувствуя, как пол уходит из-под ног.

— Нет. Он живой. Недавно пришел в сознание. Легкое сотрясение мозга. Но он ничего о себе не помнит. Так вы приедете?

Я несколько секунд смотрела на свое отражение в зеркале и потом ответила:

— Да. Конечно, я приеду.

Глава 3

Я нервничала. Так сильно нервничала, что мне казалось, по телу градом течет пот, и Славик, наверняка, чувствует неприятный запах. Мне всегда так казалось, когда я переживала. Потому что становилось жарко. Видимо, поднималось давление. Дома я сразу принимала душ и обрызгивалась дезодорантами. Я ужасно чувствительна к разным запахам и не могу спокойно стоять рядом с человеком, если мне не нравится его запах.

Но потом от меня не пахло, пахло туалетной водой от «Нина Риччи», которую, оказывается, мой муж всегда ненавидел, и бальзамом для волос, потому что я вымыла голову перед выходом из дома.

— Когда он тебе позвонил? — с какими-то странными нотками в голосе спросил Славик, и я наконец-то на него посмотрела. Бледный, слегка сонный, растрепанный. Пару пуговиц застегнул неправильно. Все же я его разбудила, хотя он и отрицал.

— Где-то час назад.

— Это может быть и не Кирилл, так что успокойся. Трясешься вся.

— Они нашли в кармане его куртки мой номер телефона.

Славик бросил на меня обеспокоенный взгляд и снова посмотрел на дорогу. Он был нашим старым другом. Точнее, другом Кирилла. Развелся лет одиннадцать назад и иногда приходил к нам со своей дочерью Полиной в гости. Она на пару лет младше нашей Алиски. С моим мужем они поссорились сразу после того, как тот ушел из дома. Я, конечно, подозревала, что из-за меня, но Славик отрицал. Он сказал, что Кирилл подставил его с бизнесом, и теперь им не о чем больше говорить. Я была склонна в это поверить. Сейчас. Раньше я бы даже не могла предположить, что мой муж может кого-то подставить. И да, именно с этим другом у меня случился роман. Это он таскал мне букеты роз и иногда оставался у нас ночевать. Только так, чтоб дети не видели.

— Они сказали, что у него серьезные травмы и он ничего не помнит.

— И что теперь? Ты побежала по первому зову?

Он вырулил на трассу и включил музыку в приемнике.

— А кто к нему должен побежать? Позвонили ведь мне.

— Например его мать или та телка, с которой он трахается. Прости… Просто после всего, что произошло, ты не должна была ехать. Вы уже год не живете вместе.

Внутри возникло отвратительное чувство, что мы говорим не о моем муже, а о каком-то ублюдке, который не стоит даже того, чтобы к нему приехали в больницу… Впрочем, так оно и было. Он вел себя, как последний ублюдок. Но… знаете, это очень странное чувство. Одно дело, когда ты сама обзываешь бывшего последним козлом и тварью, и совсем другое, когда это делает кто-то другой, посторонний. Кажется, что он оскорбляет и тебя саму, ведь это был твой выбор. Ты с этим козлом прожила двадцать лет, а значит, принимала его со всеми отвратительными недостатками. Я вдруг пожалела, что позвонила Славику. Надо было просто вызвать такси и никому ничего не говорить.

— Прости, что тебе приходится туда ехать со мной вместе. Моя машина сломалась, а на такси не хотелось.

Славик усмехнулся, продолжая смотреть на дорогу.

— Сказала так, будто мы чужие люди. Я рад помочь, Жень. Ты же знаешь. Только попроси…

Знаю. И всегда знала. Славик был ко мне неравнодушен еще с нашего знакомства на дне рождения у Кирилла. Но если раньше, пока мы жили с мужем, он этого старался не показывать, то, как только мы расстались, он перестал скрывать свои эмоции. Поначалу это ужасно смущало. Мне было как-то странно воспринимать Славика, как нечто большее, чем друга семьи. Да и он мне не нравился, как мужчина никогда. Слегка полноватый, с выпирающим пивным брюшком и залысинами на лбу, чуть ниже меня ростом. Они одного возраста с Кириллом, а кажется, Славик лет на десять его старше. Меня всегда слегка подташнивало от полноватых мужчин. Правда, моя подруга Любка говорила, что мне стоило бы присмотреться к Славику — у него своя сеть супермаркетов и три магазина автозапчастей (два из них мой муж пытается у него отжать). И он в меня влюблен. Я могла бы кататься как сыр в масле.

Но мне не хотелось тогда ни к кому присматриваться, я тосковала по мужу. Да, по подонку, ублюдку и козлу. Я тосковала по нему каждую секунду и по ночам спала на его подушке, стараясь представить, что он рядом. Оказывается, я настолько привыкла засыпать у него на плече, что у меня заняло больше месяца привыкнуть к тому, что теперь придется спать иначе и только самой. Иногда я забирала к себе кого-то из детей, потому что это было невыносимо. Или старшая дочь приходила сама, слыша, как я тихонечко рыдаю. Она молча ложилась рядом, обнимала меня за плечи, и мы засыпали вместе. А потом мне кто-то рассказал, что видел Кирилла с какой-то женщиной, и я сорвалась. Напилась и сама позвонила Славику. Легче, правда, не стало, но ощущение, что и я кому-то нужна и нравлюсь, все же помогало не сдохнуть от депрессии. Потому что очень хотелось сдохнуть. Невыносимо хотелось. Каждый день. Оказывается, осознавать, что тот, без кого ты не можешь спать по ночам, счастлив без тебя — это адски больно. Не знаю, почему все так обыденно относятся к разводам — это же ампутация без наркоза и без наложения швов, и самое страшное — болит намного дольше, и ты истекаешь кровью изнутри, но не умираешь. Может быть, это со мной что-то не так? Но я ужасно переносила это расставание. Мне было бы легче, если бы он умер. Я бы смирилась с этим намного быстрее, чем с тем, что он больше не со мной. Иногда мне хотелось его убить самой. Купить пистолет и спустить ему в сердце всю обойму. Так же красиво, как это показывают по телевизору… а потом я понимала, что лгу сама себе, если бы он умер, я бы вообще с этим не справилась. Пусть живет, сволочь. Где-нибудь там, вдали от меня, с другой женщиной, но живет.

По стеклу заморосил дождь, и я слегка поежилась, обхватывая плечи руками. Нет, в машине не было холодно, но холодно стало мне.

— Что будешь делать, если это он?

— Не знаю. Позвоню его матери. Что-то придумаем. Возможно, заберем его оттуда и перевезем в город.

— То есть ты собираешься этим заниматься?

Я посмотрела на Славика и нахмурилась.

— А кто этим будет заниматься?

— Я уже говорил.

— Говорил. Давай сначала посмотрим, что там вообще происходит и в каком он состоянии. Может быть, он уже что-то вспомнил или это вообще не Кирилл.

— Черт, как он оказался в этом Мухосранске? Наверное, к очередной бабе поехал.

— Ты специально так говоришь?

— Нет, констатирую факт. У него и раньше были всякие Али, Оли и Тани.

— Ты говорил, что не было.

— Жалел тебя. Не хотел, чтоб изводилась. Ты и так на тень стала похожа.

Очередной удар под дых. Все так же больно и чувствительно, даже в горле комок застрял, и я не могла его проглотить. Действительно захотелось развернуться и поехать домой. Пусть свекровь опознает или шлюха его. Только Светлане Владимировне нервничать нельзя, да и как она сама в это захолустье… Черт! Интересно, если бы ему позвонили вот так, он бы поехал?

Почему-то подумалось, что нет. Он бы послал туда кого-то из своих людей, а потом, может быть, приехал бы сам.

— Я думал, мы завтра сходим куда-нибудь, Жень. Я билеты купил на концерт «Арии» в самом лучшем месте…

В приемнике заиграла музыка, и я на секунду задохнулась от нахлынувших воспоминаний. Оказывается, все же существует машина времени… несколько вступительных аккордов, и ты уносишься на много лет назад. Словно растворяешься во времени и в пространстве.

* * *

Дом тетки стоял на самом берегу, огороженный с обеих сторон высоким белым забором. Если взобраться на насыпь, то открывался вид на небольшой порт. Я любила фотографировать яхты, лодки и корабли, небо в причудливых разводах, море, особенно в шторм. Когда была помладше, представляла, как стою на этой насыпи, смотрю вдаль, а там корабль плывет с алыми парусами. Как в романе Грина. Плывет за мной. Потом перестала ждать. Когда вырастаешь, все меньше и меньше веришь в чудеса, потому что жизнь доказывает, что их не бывает.

Летом любила рассвет. Прохладно, влажно. Легкий ветерок дует, и по воде не волны, а рябь. И солнце только взошло — не печет, не жарит, только слегка ласкает лучами, как крыльями кожи касается. Осторожно, нежно. На небе разводы бруснично-огненные на синей рваной вате облаков. Я по привычке наверх взобралась, устроилась поудобней, настроила объектив.

Только снимать собралась, как услышала рокот мотоцикла. Какой-то парень заехал прямо на песок. Соскочил с мота, швырнул шлем. На ходу сбросил куртку, стянул через голову футболку. Поставил на песок магнитофон и врубил музыку.

Я в объектив посмотрела, приближая изображение. Что он здесь делает? Эта зона закрыта для отдыхающих. Как его охрана пропустила в частные владения? Но, судя по всему, таки пропустили. Потому что он и не скрывался совершенно, запрыгнул на одну из яхт, вытащил доски на песок, ведро, инструменты. Я продолжала наблюдать за парнем. Он закатал джинсы до колен и старательно что-то выковыривал на доске, потом запрыгнул обратно на яхту. Послышался стук молотка, а я снова глянула в объектив и затаила дыхание — каждый раз, когда он замахивался молотком, мышцы на его руке сильно напрягались, а у меня почему-то от этого дух захватывало.

Парень меня не замечал, а я вперед подалась, чтоб лучше рассмотреть. Его смуглая кожа лоснилась от пота, а в коротких темных волосах поблескивали солнечные блики. Я не знаю, почему он привлек мое внимание. Возможно, потому что здесь редко кто появлялся из чужих или потому что мне просто понравилось за ним наблюдать. За его движениями, за тем, как перекатываются мышцы под загорелой кожей. Солнце поднималось все выше и выше. Я видела, как парень смахивает тыльной стороной ладони пот со лба, и сама облизывала пересохшие губы.

А потом он прямо с носа яхты прыгнул в воду. Здесь обычно никогда никто не купался. Только рыбаки выходили в море.

Он долго плавал. Заплыл далеко, потом обратно. На берег вышел, а я пригнулась, чтоб не заметил, и снова рассматривала. Красивый он. Волосы короткие, темные, четкий профиль и тело такое сильное, накачанное. Улегся на песок, тяжело дыша. В небо смотрит. А я сама не понимаю, как щелкаю камерой. В разных ракурсах. То целиком, то части тела. Ноги длинные в мокрых джинсах, сильную руку, закинутую за голову. Капли воды на смуглом, загорелом торсе с рельефом мускулов на плоском животе и этот профиль. Отчеканенный. С ровным носом, высоким лбом и чувственными губами.

Он приходил туда каждый день в одно и то же время, а я так же каждый день его фотографировала, пока он лежал на песке и отдыхал. Я гадала кто он такой и сколько ему лет, гадала как его зовут. А по вечерам печатала фотографии с пленок, которые уже успела проявить. Черты его лица, длинные ресницы, четко очерченные скулы и губы. У него были невероятно красивые губы. Они казались мягкими и упругими. К ним хотелось прикоснуться кончиками пальцев и проверить — такие ли они на самом деле. Я представляла себе, как спущусь с насыпи и заговорю с ним, но так и не решилась этого сделать. Нет, я не была робкой, даже наоборот, мне всегда хватало уверенности в себе. Он заметил меня сам. То ли в объективе сверкнул солнечный луч, то ли просто посмотрел в мою сторону. Я тут же спрятала фотоаппарат за спину, когда увидела, как он на меня смотрит.

— Эй. Ты что там делаешь? — крикнул мне и прикрыл глаза от солнца рукой, сжимая в другой лобзик и поднимаясь во весь рост.

— Тебя фотографирую, — крикнула я.

Он рассмеялся, продолжая прикрывать глаза рукой.

— А чего прячешься?

— Я не прячусь. Отсюда ракурс замечательный. Ты работай-работай. Не отвлекайся.

Усмехнулся и снова склонился над досками, а мне показалось, что сердце заколотилось где-то в районе горла. Музыка орала на весь пляж, и от нее хотелось вспорхнуть и улететь.

Теперь парень изредка бросал на меня взгляды и улыбался, а у меня от его улыбки дух захватывало, а пальцы щелкали и щелкали, то приближая, то отдаляя изображение. А он вдруг крикнул мне, положив молоток и вытирая лицо о плечо:

— Фотки потом покажешь?

Я усмехнулась, опуская руку с фотоаппаратом.

— Как-нибудь покажу.

— А вблизи пофоткать не хочешь. С яхты в воде рыбу видно.

— Высоко здесь. Как я спущусь?

— Прыгай — я поймаю.

Он подошел к забору, разглядывая меня снизу. Порыв ветра приподнял платье, и я удержала подол рукой, прижимая фотоаппарат к груди.

— Мне и тут неплохо.

— Боишься?

— Да.

— Меня? — снова усмехнулся, и я вместе с ним.

— Нет. Высоты боюсь.

Засмеялся, а у меня дух захватило. Невероятная улыбка. Так нельзя улыбаться. Такие улыбки надо запретить законом. В уголках темных глаз морщинки появились, и между сочных губ зубы сверкнули белые, ровные.

— Точно поймаешь?

— Точно поймаю. Слово даю.

— С чего бы мне тебе верить?

— Ни с чего. Верить никому нельзя. А вот рисковать интересно.

Очень интересно. Особенно, если учесть, что я никогда в своей жизни не рисковала. И внутри появился вот этот бунтарский дух противоречия. Возможно, настал момент, когда я все же могу делать так, как хочу я. А я хочу? Даааа. Я безумно хочу.

— Ну если слово даешь… то лови. Главное, фотоаппарат.

— Я вас обоих поймаю. Прыгай.

Наверное, только в семнадцать можно быть настолько безрассудной. Он, и правда, поймал. Очень легко. Словно всю жизнь только этим и занимался. Ловил идиоток, которые прыгали к нему в бездну. Есть такой тип парней, мужчин, на которых посмотришь один раз и сразу понимаешь, что они опасные. Опасны тем, что женщины от них тут же сходят с ума. И даже понимаешь, что их много, этих женщин. Самых разных. Ты это чувствуешь и в семнадцать, и в двадцать, и в сорок. А ты в их числе. Потому что, в принципе, ничем не отличаешься. Его взгляд. Пронзительный и темный. Не цвет глаз, а именно взгляд. Бывают светлые, от них тепло внутри становится, а у него темный, от которого становится жарко.

Вблизи его глаза казались небесно-голубыми, прозрачными. Наверное, солнце так в них отражалось. А я смотрела, и мне показалось, что пауза растянулась на вечность. Статичность снимка ни на секунду не могла передать его мимику, движение губ, взгляд, голос. Снимок ничто в сравнении с живым человеком.

— Как тебя зовут, фотограф? — спросил он и убрал волосы с моего лица, а я тут же отшатнулась назад, поправляя платье.

— Женя, — ответила и снова посмотрела ему в глаза. Глубокие, с чуть приспущенными уголками. Очень большие, и ресницы длинные, пушистые. В зрачках черти пляшут.

— А я думал — снежинка. Белая такая. С севера, что ли, приехала?

Усмехнулся, а глаза улыбка не тронула.

— Нет, солнце не люблю.

— Похоже, и оно тебя не очень любит. Покажешь агрегат?

Я протянула фотоаппарат и следила за реакцией, за тем, как приподнимались густые, темные брови.

— Так ты уже пару дней фотографируешь? Ничего себе! Кем-кем, а моделью я никогда не был.

Мне захотелось спросить, а кем он был, но я прикусила язык. Он положил фотоаппарат ко мне на колени и спросил:

— Живешь здесь?

— Да. На лето приехала к тетке. А ты?

— А я? На заработки. Меня Кирилл зовут. Сколько тебе лет, Снежинка?

Кирилл. Вот бывает, что имя подходит человеку. Не возникает диссонанса. Так и это имя ему подходило. Хотя раньше оно мне не нравилось. А сейчас… я даже перекатывала его на языке потом, вечером, когда осталась одна.

— Семнадцать. В этом году школу заканчиваю.

Прищелкнул языком.

— Большая уже, да?

— Типа того.

Я не спросила сколько лет ему. Не знаю почему. Наверное, в тот момент это было не важно. Вряд ли намного старше меня. Кирилл откинулся назад на песке. И я снова невольно засмотрелась на его тело. В близи его кожа отливала бронзой, и песок мягко рассыпался по животу. Я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо, когда я проследила взглядом узкую полоску волос от пупка за кожаный ремень его джинсовых штанов. Возникло дикое желание смахнуть песок и заодно коснуться его кожи.

— Нравится?

Резко вскинула голову и встретилась с взглядом потемневших глаз. Казалось, он читал мои мысли.

— Что?

— Тебе здесь нравится?

— Нет, — честно ответила я, и мы рассмеялись.

— Почему?

— Я не люблю лето. Вообще жару не люблю. Солнце ненавижу. Мне кожу хочется с себя снять. Я осень люблю и… и зиму.

— Странно — сказал он, рассматривая что-то на моем лице… и мне захотелось немедленно глянуть в зеркало, чтобы убедиться, что у меня на лбу не выскочил какой-нибудь мерзкий прыщ.

— Что странно?

— Обычно все любят лето.

— А я вообще странная.

— Есть такое. Фоткаешь незнакомых людей, прыгаешь с забора, не любишь лето.

— А ты любишь лето?

— Не знаю. Я об этом не задумывался.

Мой вопрос показался мне самой идиотским. Наверное, и ему тоже.

— Говоришь, тебе тут не нравится? Хочешь, я покажу тебе самое невероятное место на планете?

— Даже так?

— Ну, мне кажется, тебе должно понравиться. Можешь фотик свой взять. Там есть, что пощелкать. Ну что?

— Когда? — тихо спросила я, лихорадочно думая о том, что меня, скорее всего, не отпустят.

— Сегодня вечером. Я заеду за тобой.

— Не получится, — выдавила я и стиснула фотоаппарат сильнее.

— Что такое? У девочки мегаконтроль?

— Что-то вроде этого, — усмехнулась я.

— Ух ты. Прям чувствую себя похитителем принцесс. А вообще, ты мне должна за снимки.

— Да ладно. Я ж их не продавать собралась.

— Ну ты фоткала без спроса. За все в этой жизни надо платить. Так что с тебя свидание.

Он подошел ближе, сжимая руками футболку.

— Ты же как-то спустилась сюда. Почему бы не повторить это вечером?

— Спуститься-то спустилась, а обратно как подняться? — я глянула на забор и снова на него.

— Вот так, — он вдруг схватил меня за талию, резко развернул спиной к себе и поднял на вытянутых руках.

— Цепляйся за забор, Снежинка.

Охнув я вцепилась в один из толстых горизонтальных прутьев.

— Держишься крепко?

— Да.

— Я наклонюсь, а ты становись мне на плечи.

К щекам прилили вся краска. Я же в платье. Как я стану ему на плечи?

— Не могу, — выдавила я, — отпусти меня. Я зайду с ворот. Скажу, что упала, когда фоткала.

Он расхохотался, продолжая удерживать меня за талию.

— Не пались, девочка. Вдруг тебе еще пригодится этот выход из твоей крепости. Или ты думаешь, я никогда женских трусиков не видел?

Нет. Я так не думала. Совсем не думала. И именно поэтому мои щеки сейчас пылали с такой силой, что, казалось, мне надавали пощечин.

— Ну что? Так и будешь висеть?

— Закрой глаза.

— Закрыл.

— Не врешь?

— Не вру.

Через секунду почувствовала его плечи у себя под босыми ногами. Взобралась на насыпь и резко обернулась. Он смотрел на меня снизу-вверх и смеялся.

— Я люблю белый цвет.

— Ты же обещал! — стиснула кулаки и задохнулась от ярости.

— А я сдержал свое слово, просто ветер… я и сейчас их вижу, — подмигнул мне, и я тут же придавила юбку к ногам, — в восемь буду ждать тебя здесь.

— Я не приду.

— Придешь. Долги надо отдавать. До вечера, Снежинка.

А в его магнитофоне хрипловатым голосом солистка Roxette повторяла и повторяла припев:

* * *

— Жень, так что — сходим? — Славик выключил музыку, и меня тут же выдернуло из прошлого и окатило ледяной волной реальности.

— Славик, давай сначала разберемся со всем этим. Кирилл все же мой муж.

— Бывший, разве нет?

Я не хотела говорить, что так и не подписала бумаги о разводе, я просто сказала то, что должна была сказать и положить конец этому спору с самого начала.

— И отец моих троих дочерей. Ты ведь понимал, что он никуда не денется из моей жизни, даже несмотря на развод.

— Хорошо, не злись. Просто я думал, что мы можем потом съездить поужинать и ко мне… я так соскучился, — он положил руку мне на колено, а мне захотелось её немедленно сбросить. Никогда не стоит заводить отношения ради утешения, никогда вообще не стоит заводить отношения, если вы этого не хотите. Самое адское бремя — притворяться и терпеть то, что тебе терпеть совершенно не хочется.

— Славик, я давно хотела сказать и не…

— Молчи. Я знаю, что ты хотела сказать, — он вцепился в руль двумя руками и снова уставился на дорогу, — дай этому шанс. Нужно время, и нам хорошо вместе. Я не давлю. Точнее, я не буду давить. Обещаю.

Я тяжело вздохнула. Да при чем тут давить? И нам вовсе не хорошо вместе. Ты был моей жилеткой, в которую я плакалась, когда мне было плохо, а на самом деле меня просто передергивает от мысли провести с тобой больше, чем полчаса, и преданность твою собачью выносить, чувствуя себя обязанной и виноватой. Пользоваться тобой и потом не знать — куда б тебя деть, чтоб не ныл и на глаза не попадался. Но, конечно, ты в этом не виноват. Это я сволочь… а ты просто попался под руку. И, если честно, я бы точно без тебя с ума сошла. Мне нужен этот твой взгляд и любовь навязчивая. Пока нужны. А дальше не знаю, что я с этим буду делать.

Всю оставшуюся дорогу мы молчали. Славик сделал опять музыку громче, а я думала о том, как там дети сами? Если Лиза проснется и начнет плакать? Она же по ночам приходит всегда ко мне. Я написала Алисе сообщение, проверить — спит ли она. Ответное сообщение пришло через секунду.

«— Не сплю. Думаешь, я теперь усну?

— Ложись у меня в спальне, если хочешь. Загляни к Лизе, пожалуйста. Укрой ее, если раскрылась.

— Я уже укрыла обеих и сериал смотрю. Ты напиши мне, что с ним все в порядке, когда приедешь, хорошо?

— Хорошо, лошадка, напишу.

— Я не лошадка.

— Ты моя рыжая лошадка, и я люблю тебя.

— Фу, мама…

— Ты меня не любишь?

— Ну хорошо, я твоя лошадка. И я тоже люблю тебя».

Улыбнулась невольно. Даже в шестнадцать дети остаются детьми. Да, я никогда от нее ничего не скрываю. Алиса достаточно взрослая, чтобы я была с ней честной, возможно, именно поэтому она честна со мной. От детей мы получаем только то, что отдаем им сами. Они наше полное зеркальное отражение во всем.

— Мы почти приехали. Дыра редкостная. Как его сюда занесло?

— Не знаю. Вы же работали раньше вместе. Может, какой-то проект?

— Нет… ну или это что-то новое, о чем он мне не рассказывал.

Позже окажется, что мой муж вообще никому и ни о чем не рассказывал, а точнее, каждый знает о нем ровно столько, сколько он позволял, чтобы о нем знали.

Славик вырулил к трехэтажному серому зданию, припарковался у входа. И меня снова начало трясти, как в лихорадке. С мужем я не общалась очень долгое время. С глазу на глаз. За исключением его приезда ко мне неделю назад, когда привез бумаги о разводе.

«— Даже так? Соизволил лично привезти?

— Мой адвокат сказал, что так лучше. Ты можешь сказать, что ты их не получала.

— Боишься, что я не отпущу тебя? Не льсти себе, Авдеев. Это я тебя выгнала.

— Ну мало ли, может, ты передумаешь, ведь теперь у тебя не будет столько денег на себя любимую.

— То есть ты считаешь, что я жила с тобой из-за денег?

— Ну или потому что было удобно. У тебя же все по расписанию. Все как надо. Ты дни для секса тоже обводила в цветной кружочек, как и другие запланированные мероприятия? Ооо, Анисимова, может, ты и развод запланировала? Нашла себе другого спонсора побогаче? Хотя кто на тебя позарится такую.

— Какую?

— Никакую. Просто никакую».

Я тогда его ударила по щеке и вытолкала за дверь, а потом долго сидела, прижавшись к ней спиной, и смотрела в одну точку. Вот теперь это действительно конец. Раньше он никогда не позволял себе так говорить со мной… и еще раньше я не видела в его глазах вот этого выражения. Знаете, как у чужого человека на улице, с которым вы повздорили, когда он хочет задеть вас побольнее, потому что вы ему никто, и если вам станет больно, то он победил. Это было больнее его измены. Это было больнее всего, что произошло за все годы, что я его знала.

В квартиру он раньше не поднимался. Всегда ждал детей в машине. Со мной договаривался о чем-то в письменном виде, и иногда я подозревала, что он это делает специально, чтобы сохранять переписку для своего адвоката. Самое мерзкое, что я не понимала — зачем. Ведь я никогда не угрожала ему тем, что не позволю видеться с детьми. Я не возражала, когда он решал, что заберет и что оставит. Мне было все равно. Я просто оглохла и онемела после его предательства. Он отобрал у меня жизнь. Что может быть страшнее и ценнее в сравнении с этим?

Наверное, меня убивало то, что Кирилл даже не пытался спасти наши отношения. Мы больше ни разу не говорили об этом. Только в тот день, когда выгнала его из дома, и с того самого момента я больше не узнавала этого человека.

Я пыталась звонить, но мне всегда отвечала его секретарша. Он сменил номер телефона, и нового, его личного, я теперь не знала. Когда я все же дозвонилась ему в офис, чтобы спросить насчет нашего общего счета в одном из банков, он сказал, что больше не желает со мной разговаривать, и теперь, если мне что-то надо, я могу ему написать, когда будет время, он ответит. И я не знаю, чего я не могу простить ему больше — измены или вот этого равнодушного презрения, будто действительно избавился от опостылевшей собачонки. Ничего не могу простить… и, наверное, никогда не смогу. А он… он и не просил его прощать.

Закутавшись в пальто, поднялась по лестнице и дернула на себя дверь, выкрашенную в серый цвет, с полустертой надписью «приемная».

Глава 4

Я сидела напротив врача и разглаживала невидимые складки на шерстяном платье. Славик остался в приемной, ему кто-то позвонил по работе. Окинула кабинет взглядом — ремонт не делали лет сто, наверное. Краска на стенах облупилась, деревянные рамы на окнах прогнили, и слегка дуло из неприкрытой до конца форточки. Табачный запах растворялся в едком лекарственном. Вспомнился почему-то кабинет стоматолога советских времен, и я поежилась. Главврачом оказался мужчина средних лет, низкого роста, полный, с красными щеками и, скорее, похожий на торговца мясной лавочки, чем на врача. Ему бы передник вместо белого халата подошел намного больше. Но он оказался очень приятным человеком и очень внимательным. Не равнодушным и циничным типом, к которым мы привыкли в государственных клиниках.

— Его нашли неделю назад возле железнодорожных путей. В ремонтной яме. Вначале подумали, что это пьяный бомж, но потом увидели дорогие ботинки и куртку. Там ведутся работы, и один из сварщиков потерял свой мобильный. Вернулся искать и обнаружил мужчину без сознания. Полицию мы вызвали, но говорить с ним пока бесполезно, он не помнит ничего. Бумажку с вашим номером нашли в кармане.

Я кивала по мере того, как он говорил, и продолжала смотреть на облупившуюся голубую краску на стенах. Вспомнилось, как мы красили рамы на даче вот такой голубой краской, и я зашлепала Кириллу новую футболку. Странные мысли, совсем неуместные для больницы, но почему-то именно они и лезли в голову. Обрывками диалогов… картинками, как потом сдирала с него эту футболку дрожащими руками, как жадно целовала его шею, сильные плечи, как выгибалась под ним. Когда взял прямо на полу… Боже! Вся моя жизнь состоит из воспоминаний о нем, о нас. Когда-нибудь меня перестанет так скручивать от этих мыслей? Когда-нибудь мне станет легче? Сколько надо? Год, два, пять? Мне иногда казалось, что до смерти не смогу забыть. НАС.

— Я могу его увидеть?

— Конечно, именно для этого мы вас и попросили приехать. Его ударили по голове предположительно кирпичом или камнем, что, скорее всего, и вызвало амнезию, а потом обчистили до нитки.

Я втянула поглубже воздух и медленно выдохнула. Так и не могла понять, что Кирилл забыл в этом маленьком городишке? Надо будет утром спросить у Светланы Владимировны, может быть, она знает, зачем он сюда поехал.

— Идемте, Евгения Павловна. Не хочу вас задерживать просто так.

На секунду стало страшно. Когда проходили по длинному коридору, я увидела свое отражение в стеклянной витрине регистратуры и невольно пригладила выбившиеся из прически волосы.

— Налево, — послышался голос врача, и я послушно шла следом, сминая в руках тонкий шелковый шарф. Стук каблуков моих сапог эхом отдавался в гробовой тишине, и только где-то вдалеке работало радио. Передавали сводку новостей.

Возле палаты мы остановились, я втянула поглубже воздух. Антон Валерьевич толкнул дверь, и я вошла в небольшое помещение с четырьмя кроватями. Кирилла я увидела сразу, он лежал у окна. Я бросила взгляд на его бледное лицо и медленно закрыла глаза, чувствуя легкое головокружение. Захотелось броситься к нему. Такое естественное желание, всего лишь год назад я именно так и сделала бы. Бросилась бы к нему, покрыла его лицо поцелуями, шептала бы, как невыносимо испугалась, когда он пропал, как перенервничала, пока ехала сюда. Но теперь все изменилось. Возможно, когда он очнется, то прогонит и разозлится, что позвали меня, а не ту самую Алину или его маму.

— Вы его узнали, — не вопрос, а утверждение.

— Да… узнала. Это… это мой муж.

Я так и не смогла сказать «бывший», слово застряло где-то внутри меня и раскололось на части.

— Какое облегчение. Я до последнего переживал, что вы его не узнаете, и нам придется искать дальше, а если не найдем, его могут потом перевести в психиатрическую клинику.

— Он спит или без сознания? — тихо спросила я, сжимая шарф еще сильнее и чувствуя, как потеют ладони и холодеют кончики пальцев.

— Он сейчас под действием транквилизаторов. Головные боли мучают. А утром вы сможете поговорить с ним. Правда, до этого вам лучше пообщаться с нашим психиатром. Он будет здесь после десяти утра. Случай не простой, как он сказал вчера.

Я подошла к кровати Кирилла и чувствовала, как начало драть в груди от бешеной и такой непонятной радости видеть его снова. Пусть вот так, пусть в больнице. Как же я истосковалась по нему, по этому подлецу. До дрожи, до какого-то идиотского изнеможения. Так можно скучать только по родным людям. До отупляющего, отчаянного чувства, когда отходит онемение после обморожения, и вы снова можете двигать пальцами рук и ног. Я испытывала примерно тоже самое, глядя на Кирилла. Коснулась кончиками пальцев его щеки и тут же отняла руку, потому что он тяжело вздохнул и повернул голову вбок, а у меня сжалось сердце от вида кровоподтеков на его левой щеке и наложенных швов у виска. Опустила взгляд на его руку, лежащую поверх одеяла, и вздрогнула — на безымянном пальце обручальное кольцо. Он что, до сих пор его не снял? Невольно тронула свое и судорожно сглотнула комок слез, застрявший в горле.

— Вы мне ответите на несколько вопросов, если вас не затруднит? Я заполню его карточку, как положено. У вас есть при себе паспорт?

— Да, конечно.

Прежде чем я зашла снова в кабинет к врачу, я нашла Славика. Он курил на улице. Нервно курил. Я видела, как он сбрасывает пепел каждую секунду и резко выдыхает дым.

— Ну что? Поехали? — бросил он, едва завидев меня, переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на часы.

— Нет, ты поезжай, а я останусь. Это он, Слав. Это Кирилл.

— И что теперь? Что значит остаешься? Позвони его матери, пусть она к нему едет. Ты не обязана тут оставаться.

От злости у него выпала сигарета, и он закурил новую.

— Слав, на него кто-то напал и избил. Его вообще убить пытались и обокрали до копейки. Как я его тут оставлю?

— Глупости. Только не говори мне, что это жалость и чувство долга! Ты не должна!

Это и не было жалостью. Я просто не могла отсюда уехать.

— Верно. Не должна. Я хочу остаться. Ты чувствуешь разницу?

— Чувствую! Все чувствую. Еще когда ехали сюда, чувствовал. Тряпка ты. Просто тряпка. Шанс вернуть его увидела? Думаешь, он оценит, что ты у его постельки сидела, бросит свою шлюшку и к тебе вернётся котлеты с борщами есть?

— Езжай домой, Славик. Спасибо, что привез.

Я развернулась, чтобы уйти, но он резко схватил меня за локоть и дернул к себе.

— Я наизнанку выворачиваюсь, чтоб у нас все хорошо было. Поехали отсюда. Пусть кто-то другой этим занимается. Ты ему ничего не должна.

Его заклинило на этом дурацком слове «должна», он его повторял снова и снова. То ли себя убеждая, что это и есть причина моего решения, или меня.

— А ты не выворачивайся, Шевцов, так легче будет. Притом всем. Потом об этом поговорим. Я никуда не поеду. Он отец моих дочерей, и я обязана ему помочь. А ты… ты, между прочим, был его другом.

— Был! Вот именно — был! — медленно разжал пальцы, отпуская меня, и накинул на голову капюшон пуховика.

— А он когда-то ради тебя машину в мороз ночью гнал, когда твоя сломалась, чтоб в аэропорт отвезти, потому что у тебя дочь родилась. Он тебя прикрывал, когда ты накосячил с налоговой. С ментовки вытаскивал, когда ты человека сбил, и отмазаться помогал, выплачивал за тебя отступные, ты тогда все деньги в бизнес вложил. От наездов тебя прикрывал, когда ты свой первый супермаркет открыл. Хорошее быстро забывается, да, Слав?

— Слишком много плохого потом было, Женя. Слишком! Иногда есть вещи, которые тяжело забыть и простить. Ясно?! Все, я поехал. Хочешь, сиди тут, горшки ему меняй с пеленками.

Я даже не обернулась, когда он завел машину и уехал. Поправила растрепанные ветром волосы и вернулась в кабинет к врачу. Пока он записывал все данные Кирилла, я думала о том, что в чем-то Славик прав. Далеко не все можно простить и забыть, но бросить человека вот так в чужом городе. И не просто человека, а человека, с которым прожила под одной крышей двадцать лет.

Врач задавал вопросы о том, чем Кирилл болел, нет ли у него хронических заболеваний, операций, перенесенных травм головы. Ничего подобного не было, и я уверенно отвечала на все вопросы доктора. Как же странно, я о нем так много знаю, даже больше, чем о себе. Никогда бы не подумала, что я помню, чем он болел в детстве и какая у него группа крови. Когда перешли к графе о детях, брови доктора взметнулись вверх.

— Трое детей от общего брака и старшей дочке шестнадцать?

— Верно. Да, у нас трое дочерей.

— В жизни бы не сказал. Вы очень молодо выглядите.

— Спасибо. Я рано вышла замуж.

— Конечно, самых лучших женщин надо хватать со школьной скамьи и воспитывать для себя. Ладно двое… но трое и старшей шестнадцать.

Я вяло улыбнулась его комплименту и решила, что, скорее всего, просто хочет подбодрить. У меня, вероятно, ужасно подавленный и изможденный вид. Этот день был не самым лучшим в моей жизни, я напилась вина и рыдала, как идиотка, с самого утра. Наверное, у меня опухшие глаза и до сих пор красный, как у алкоголички, нос.

— Вы говорите, не было операций, а мы видели под левой лопаткой большой шрам. Похоже, как от ножевого ранения.

— Муж говорил, что как-то попал в переделку с поножовщиной.

На самом деле это были мои догадки. Кирилл ничего мне не говорил о шраме. Сказал, что это нечто такое, о чем он не хочет говорить ни с кем. Может быть, когда-нибудь он мне расскажет, но «когда-нибудь» так и не наступило.

— Понятно. Вам бы его в городе обследовать, МРТ сделать. У нас тут оборудование не ахти. Даже нейрохирургов хороших нет.

— А когда его можно увезти из больницы?

— В принципе, он может передвигаться самостоятельно, его состояние удовлетворительное, если не брать в расчёт амнезию. От головных болей я выпишу лекарство, и будете наблюдаться уже у себя. Я думаю, пока все. Если возникнут еще вопросы, я спрошу у вас завтра. Сегодня голова не работает. Адский денек.

Он усмехнулся и протер виски.

— У вас здесь можно где-то переночевать?

— Это запрещено. Но я войду в ваше положение и позволю вам остаться до утра в ординаторской.

Я достала из сумочки несколько сотен и сунула под журнал. Врач сделал вид, что ничего не заметил, а я написала дочке смску, что с отцом все в порядке и что утром я ее наберу. Они могут не идти завтра в школу. Пусть присмотрит за сестрами. Светлане Владимировне позвоню утром, не стоит ее будить ночью. Попрошу, чтоб приехала к ним и посидела до моего возвращения.

В ординаторской я так и не смогла уснуть, всю ночь вертелась на железной кровати с ужасно скрипящими пружинами и на рассвете задремала. Меня разбудила медсестра, сказала, что скоро обход, и мне лучше уйти, а то у Антона Валерьевича будут неприятности.

Теперь я стояла в туалете, ополаскивая лицо ледяной водой и с ужасом думая о встрече с Кириллом. Достала маленькую расческу из сумочки и расчесала густые, непослушные волосы, заколола в хвост. Провела пальцами под глазами, проклиная синяки и две тоненькие морщинки. Покусала бледные губы и пощипала щеки, чтобы не выглядеть такой изможденной и белой, как стена. Вышла на улицу, поглядывая на часы — только семь утра, и подставила лицо теплым лучам сентябрьского солнца.

Глава 5

— Пирожки! Горячие пирожки! Чай! Кофе! — послышался зычный старческий голос, и я увидела женщину в пестром платке, темном потрепанном пальто с лотком на колесах.

— Дайте мне, пожалуйста, два пирожка с капустой и… три с картошкой, а еще, если есть, с рисом и яйцом, и кофе, пожалуйста.

Кирилл любил именно с картошкой, а я с рисом и с капустой. Завернула горячие пирожки в пакет и села на лавочку. Поддела носком сапога несколько бронзовых листьев, и они с шуршанием опустились на потрескавшийся асфальт.

— Не возражаете?

От неожиданности я чуть не поперхнулась горячим кофе. Возле скамейки стоял мой муж и внимательно меня разглядывал, засунув руки в карманы расстегнутой куртки. Ему уже сняли повязку с головы, и теперь его волосы торчали в разные стороны.

Солнце светило прямо ему в лицо, и от этого глаза казались светлее, чем обычно. До боли родной и чужой одновременно. Странно видеть его вот таким. Последнее время я привыкла совсем к другому выражению его лица. Давно не видела Кирилла небритым и таким уставшим. Захотелось протянуть руку и пригладить ему волосы, но я сжала пальцы и отпила кофе. Сильно обожгла язык, даже слезы на глазах выступили. А он, так и не дождавшись моего разрешения, сел рядом.

— Я за вами из окна наблюдал. Как вы одиноко пинаете листья на тропинке. Захотелось составить вам компанию. Тихо здесь по утрам. Любите осеннюю тишину? Только шорох листьев и запах дождя.

На секунду закружилась голова от звука его голоса, он как-то странно изменился. Стал взрослее, что ли, или, наоборот, моложе. Никогда не думала, что снова буду так реагировать на него. Как когда-то… когда только познакомились. Или это проклятая тоска вперемешку с отчаяньем. Он же был когда-то моим. Целиком и полностью. Родным. Таким до боли родным.

— Люблю тишину, особенно если мне не мешают ею наслаждаться в одиночестве.

Я медленно выдохнула, отпивая кофе из чашки уже осторожно. Он бросил взгляд на пирожки в пакете и усмехнулся. А я невольно засмотрелась, как поблескивает седина у него на висках. Красиво поблескивает. Мне всегда нравилась эта солидность. Помню, как он все время пытался ее состричь, чтоб было не видно, а я просила не трогать.

«— Тебе идет, Авдеев, ты похож на киноактера. Наверное, все бабы на твоей работе от тебя без ума.

— А ты?

— А я, Авдеев, не баба. Я твоя жена.

— А ты? Ты все еще без ума от меня, Снежинка?

— А я тебя люблю, Кирилл. Вполне осознанно и со всем пониманием данного косяка».

— Пришли кого-то навестить? — проигнорировал мой намек, словно, я не его имела в виду. Он всегда так делал, если ответ его не устраивал.

Кивнула и с трудом удержалась, чтоб не предложить ему пирожок. Черт, вы можете быть в разводе год, два, три, но эта привычка, видимо, неискоренима — накормить мужа. Она видимо заложена у вас в голове, как основная и важная программа на жестком диске компьютера.

— Вы моя жена, верно?

На этот раз я все же поперхнулась кофе и вытерла рот тыльной стороной ладони.

— С чего вы так решили? Я на нее похожа?

— Не помню, как она выглядит, у меня амнезия, — усмехнувшись продолжил он, заглядывая мне в глаза. Я несколько раз моргнула, — но я определенно хотел бы, чтобы она была похожа на вас. Ошибся, да? Вот черт, так и знал, что я не из везунчиков.

— А какой вы представляли себе вашу жену?

— Я ее себе не представлял, даже не знаю, женат ли я, но вот это, — он поднял руку и повертел у меня перед носом обручальным кольцом, сверкающем на безымянном пальце, — наводит на мысль, что все же, увы, женат.

— Сожалеете?

— Определенно — да. Знаете, когда мозг не засорен воспоминаниями, есть ощущение, что вы подросток, и все воспринимается остро и ярко. Увидел вас и засмотрелся. Мне даже показалось, что я вас где-то встречал. Может, в прошлой жизни?

Внутри поднялась какая-то странная волна злости. Сидит на лавке с, как он думает, незнакомой женщиной и говорит, что жалеет о том, что женат. Но говорит красиво. Это он всегда умел — с какой-то непосредственностью завораживать женщин. И смотреть не только в глаза, а намного глубже, заглядывая в душу. Когда-то я с ума сходила от осознания, что он МОЙ. Что среди стольких он выбрал и любит только меня. Наивная идиотка.

— А вы не думали о том, что, возможно, ваша жена ищет вас, переживает, а вы тем временем говорите, как вам жаль, что вы женаты?

Он пожал плечами и откинулся на спинку скамейки, в глазах пропал лукавый блеск, он даже слегка напрягся.

— Если бы искала, то уже нашла бы. Я здесь неделю валяюсь. Как бомж, — невесело усмехнулся, подобрал лист с асфальта и сунул в рот черенком. Курить хочет, а сигарет и денег нет. Достала пачку и предложила ему закурить.

— Я не беру у женщин сигареты, — ответил он и принялся жевать черенок.

— А что, да, берете?

Усмехнулся снова уголком рта и положил руку на спинку лавки, заглядывая мне в глаза.

— Не знаю. Ни черта не помню. Но определенно не беру то, что не положено брать у женщин, и отнимаю то, что положено у них отнимать.

Голубые глаза заблестели тем самым блеском, о котором я уже успела забыть, тем самым, от которого у меня двадцать лет назад внутри все в тугой узел стягивалось и дышать становилось трудно, тем блеском, с которым он уже давно на меня не смотрел. Отвернулся, запрокинул голову, глядя на пронзительно-синее осеннее небо. Теперь я отчетливо видела швы у него на левой щеке и на лбу. Сердце болезненно сжалось, и я все же протянула ему сигарету.

— Берите, а то все листы пережуете.

— Состоите в общество охраны природы?

— Нет, в обществе охраны животных, — отрезала я и сунула сигарету ему в руку. «Козла одного в больнице навещаю» подумала и достала вторую себе.

Кирилл похлопал себя по карманам куртки.

— Черт, у меня даже зажигалку сперли.

Протянула ему свою, и он вдруг перестал улыбаться, внимательно её рассматривая. Провел указательным пальцем по гравировке сбоку, наверняка, читая надпись, сделанную им же на восьмое марта позапрошлого года.

«Моей самой любимой Снежинке». Бросил взгляд уже на мое кольцо.

— Вы замужем, — прозвучало разочарованно, а я заправила волосы за ухо и заслонила ладонью огонек зажигалки, прикуривая сигарету. На секунду посмотрела ему в глаза и, черт возьми, смутилась, потому что он тоже смотрел. Настолько близко, что сейчас я видела темно-синие разводы внутри голубой радужки его глаз и свое отражение в зрачках.

— Замужем, — ответила и утвердительно кивнула.

— Жаль, что не за мной.

— Очень жаль?

— Невероятно жаль.

— Я вас разочарую — я замужем за вами, — его лицо вытянулось, и брови удивленно поползли вверх, — но ненадолго, потому что мы с вами… Мы с тобой, Кирилл, разводимся. Это я тебе купила. Испечь не успела. Извини.

— Кирилл?! — все так же удивленно. — Кто бы мог подумать…

— Кирилл Сергеевич Авдеев.

Положила пакет с пирожками ему на колени и встала с лавки, отряхивая пепел с пальто.

— Поешь, я пока к твоему психиатру схожу. Он поговорить со мной хотел. И… мне только этой ночью сказали, что ты здесь. А так как мы год не живем вместе, то неделю твоего отсутствия я не заметила.

Кирилл продолжал смотреть на меня расширенными от удивления глазами, а потом затянулся сигаретой и, чуть прищурившись, спросил:

— Похоже, мы остались не в лучших отношениях. А зовут тебя как, жена? Снежинка, что ли?

— Женя меня зовут. Снежинки нет давно. Растаяла.

Глава 6

— По моему предварительному заключению у вашего мужа полная потеря памяти. Он даже не помнит, как его зовут и сколько ему лет. У него были какие-то стрессы в последнее время? Трагедии? Что-то помимо удара головой?

— Не знаю… дело в том, что мы разводимся, и уже больше года не живем вместе.

Врач внимательно посмотрел на меня.

— И тем не менее он носил в кармане бумажку с вашим номером телефона.

— Она случайно там осталась.

— Думаете? Неужели он ни разу не сдавал куртку в химчистку?

Я посмотрела на свои ногти и тут же сжала пальцы в кулаки, так как лак местами облупился и выглядел ужасно неряшливо. Маникюр у меня был по плану только завтра, а вчера я драила всю квартиру. Я всегда так делаю, когда нервничаю.

— Евгения Павловна, а давайте на чистоту. Вы бы хотели, чтобы он вернулся домой? Такой шанс, когда мужчина ничего не помнит и особенно причину разлада в семье, бывает один на миллион.

Я резко подняла голову и посмотрела на врача.

— Инициатор развода я. Поэтому нет, я бы этого не хотела.

— А если хорошо подумать? Ведь вы приехали сюда ночью и остались с ним до утра в больнице.

— Это просто долг и…

— Евгения Павловна, я врач-психиатр, и вы можете быть со мной откровенны.

— Я с вами откровенна. Я не хочу, чтобы этот человек возвращался ко мне. Я вообще не хочу, чтобы он возвращался в мою жизнь.

— А для него это было бы очень полезно — вернуться домой. В привычную обстановку, где прожил много лет.

— Возможно. Только это совсем не входило в мои планы.

— И тем не менее вы здесь.

— То, что я сюда приехала, означает лишь, что я хотела ему помочь. Как долго вы продержите его здесь?

— Да мы и не держим. Я могу выписать его уже сегодня. Потом Антон Валерьевич вынесет свой вердикт, и вы свободны.

— Вот и отлично — выписывайте.

* * *

Домой мы ехали в электричке, так как у нас обоих не оказалось достаточно денег. Точнее, у Кирилла их не было вообще, а у меня с трудом нашлось на поезд. В городе возьму такси — Алиска спустится и оплатит. Как назло, еще и кредитку забыла дома второпях. Я искренне надеялась, что забыла, потому что вполне могла её потерять. Очень на меня похоже. Славику звонить не хотела. Я вообще не хотела думать о нашем последнем разговоре с ним. Это было слишком для моей нервной системы. Уж точно не сейчас.

Бросила взгляд на мужа, он смотрел в окно, куда-то поверх меня. Не знаю, о чем он думал. Иногда раньше любила смотреть на него и угадывать, что делается в его голове, а потом выдавать ему версии, которые он разносил в пух и прах. Только этого давно уже не было между нами. Мы и виделись последнее время перед расставанием только по вечерам и воскресеньям.

А сейчас я впервые видела его настолько близко за этот год, и мне было больно на него смотреть. Казалось, что он и не был мне родным никогда, может мне все это приснилось? Почти не изменился за это время, только похудел немного, и щетина появилась на скулах, пару морщинок у глаз… тех самых, в которые я влюбилась. Он никогда не был красивым, но в нем была та самая дикая харизма, от которой женщины теряют голову. Она заключалась в том, как он говорил, в повороте головы, в том, как размахивал руками и поднимал брови, в том, как смотрел или ухмылялся, и его чувственные губы всегда вызывали непреодолимое желание тронуть их кончиками пальцев. Он всегда напоминал озорного мальчишку, у которого в голове куча всяких фантазий, стрелялок, шутеров, американских горок и прочих аттракционов.

Вспомнила, как он улыбнулся мне в первый раз, и я подумала о том, что такие улыбки нужно запретить законом. Подумать только, я столько раз целовала это лицо, гладила пальцами, а сейчас я сижу, как натянутая струна, и внимательно слежу, чтобы не дотронуться до его колена ногой.

Между нами повисло молчание, которое я нарушать не собиралась. Я была слишком взволнована своей собственной реакцией на него сегодня утром. Меня словно отшвырнуло лет на двадцать назад в период нашего знакомства, когда от одного его взгляда пересыхало в горле, и мне это не нравилось.

— Может, расскажешь мне немного… обо мне. Ехать еще часа два.

Я даже не обернулась, вглядываясь в осенние пейзажи за окном. Нужно поменьше на него смотреть. Я просто соскучилась. Точнее, это дурацкая привычка по нему скучать, но можно ведь отвыкнуть, а когда отвыкну — это тоже станет привычкой. Невероятно логично.

— Тебя зовут Кирилл Сергеевич Авдеев. Тебе сорок три года.

«И ты редкостная сволочь».

— Ты сказала, мы в состоянии развода, а сколько лет прожили вместе?

— Двадцать один год, и у тебя есть три дочери. Старшей шестнадцать, средней двенадцать и младшей пять.

— Ох ты ж… ничего себе, — он даже выдохнул и прищелкнул языком. Его глаза округлились. Он всегда делал такие глаза, если его что-то шокировало. Когда-то это вызывало у меня приступы хохота.

— И как их зовут?

— Старшую — Алиса, среднюю Маша и младшую Лиза. Имена выбирал ты.

— А работаю я, наверное, ювелиром, да?

— Это почему? — я резко обернулась, но увидев его усмешку, поняла шутку и еле сдержалась, чтоб не усмехнуться в ответ. — Нет, ты не ювелир, хотя у тебя определенно есть талант к ювелирной работе.

— Так чем я все-таки занимаюсь?

— Бизнес по автозапчастям к иномаркам. Раньше ты работал с партнером, но вы поссорились, и теперь ты сам по себе. В нашем городе у тебя пять небольших магазинов, три из них ваши совместные со Славиком и два ты открыл самостоятельно. Год назад вы сильно повздорили, и больше ты с ним не работаешь. Насколько мне известно, ты пытаешься отжать у него парочку ваших общих проектов. Кстати, один из магазинов мы будем проезжать при въезде в город.

— Значит, я бизнесмен. Круто. То есть явно не бедствую. Это все или есть еще что-то?

— Это то, о чем мне известно, может быть, есть и что-то, чего никто кроме тебя не знает.

— Например, торговля наркотиками, оружием и донорскими органами?

Я посмотрела на него, чувствуя, как начинаю злиться, потому что мне захотелось рассмеяться.

— Все возможно.

— То есть я довольно загадочный и мрачный тип?

— Типа того, — хмуро ответила я и снова отвернулась к окну.

— А мои… мои дочери, они тоже меня ненавидят, как и ты? Или с ними мне повезло больше?

Я резко обернулась, чтобы понять шутит он или нет, но он оставался очень серьезным.

— Твои дочери тебя любят. Наш развод не имеет к ним никакого отношения. Почему ты решил, что они должны тебя ненавидеть?

Он пожал плечами и потер пальцами переносицу, явно начинал нервничать.

— Ну я так понял, что у меня была жена, но она меня терпеть не может, у меня был друг, и с ним мы не в лучших отношениях. Вот я и решил, что, возможно, и с дочерями все паршиво.

— Нет, там у тебя все хорошо, Авдеев. Девочки встречаются с тобой каждые выходные, и вы перезваниваетесь среди недели.

— Охренеть, — он усмехнулся и снова выдохнул. — Мне сорок три года, я прожил двадцать лет в браке, имею трех дочерей. Когда я пришел в себя, мне казалось, что у меня все совсем по-другому.

— Да, ты уже говорил, что тебе казалось, что ты не женат, что твой мозг не засорен ненужными воспоминаниями, и ты открыт для новых встреч и свершений.

— А родители? Мои родители они живы?

— Да, твою маму зовут Светлана Владимировна, она очень милая женщина, и мы часто с ней общаемся.

— А отец?

Я отвела взгляд и принялась рассматривать затертые бордовые треугольники на спинке сидения впереди меня.

— Сергей Артемович умер шесть лет назад, у него был рак головного мозга. Слишком поздно обнаружили и… Мне очень жаль. Он был хорошим человеком. Я его любила… как родного отца.

Перед глазами возник образ свекра, скромные похороны и плачущий у меня на плече муж, который держался около недели, чтобы поддержать мать, а потом разрыдался как ребенок и не мог успокоиться, а мне казалось, что я его боль кожей впитываю, и сама с ума схожу, потому что ничем помочь не могу. Только рядом сидеть и по волосам гладить, ждать, когда сам успокоится.

В этот момент зазвонил мой сотовый, и на дисплее высветилась фотка Алисы. Мой муж жадно уставился на экран телефона.

— Это… это старшая, да? Алиса?

Я утвердительно кивнула и ответила дочери, украдкой поглядывая на лицо мужа и на то, как от любопытства у него затрепетали ноздри.

— Да, милая.

— Ну что вы там?

— Едем домой. На электричке. Скоро будем.

— Папа поднимется к нам?

Я задумалась на несколько секунд, но Машка тут же отобрала у нее телефон и затарахтела мне в ухо.

— Маам, бабушка приготовила борщ и картошку жарит, а еще она налепила вареников, которые папа любит, и компот клубничный сварила. Мааам, бабушка сказала мне, что его избили, обокрали и он ничего не помнит… пусть он поднимется, пожалуйста.

Я слышала, как слегка дрожит её голос, и поняла, что мой лягушонок очень сильно этого хочет. Все они нанервничались. Захотелось ее подбодрить.

— Хорошо, он поднимется и поест у нас, а потом поедет вместе с бабушкой к ней домой.

— Урааа, Алискааа, она согласилась, иди гнома умывать и переодевать.

— Сама её умывай, кикимора.

— Не называй сестру кикимора, — краем глаза увидела, как муж усмехается.

— Она покрасила прядь волос в зеленый цвет, — крикнула Алиса в трубку и тут же добавила, — и Лизке тоже.

— О Боже!

— Маам, я не покрасила — это спрей, не волнуйся, он смывается, — Машка опять отобрала у сестры телефон, — ты правда к нам его везешь, да?

— Отдай мой телефон, кикимора.

— Сама такая!

— ТАК! Хватит орать и ссориться, а то я передумаю.

Они тут же притихли обе, и я шумно выдохнула.

— Кто-то гулял с Рокки?

— Кикимора гуляла.

— Алиса!

— Да, Маша погуляла с утра. Мам, заскочите в супер, купите коту корм.

— Вот уж нет. Мы без машины. Сами идите. Деньги в тумбочке. Ты знаешь, там в конверте.

— Знаю, мам.

— Все, давайте, мы скоро будем.

— Ма.

— Да.

— А он совсем-совсем ничего не помнит?

Я обернулась к Кириллу и увидела, что он внимательно прислушивается к нашему разговору.

— Совсем ничего. Все. Пока. Не сводите бабушку с ума.

Отключила разговор и снова отвернулась к окну.

— Твоя мама у нас дома. Она приехала к девочкам. Ждет тебя. Приготовила обед.

— У вас не скучно, я смотрю.

— Да, у НАС не скучно, — я подчеркнула нарочно, чтоб он понял, что нет никаких шансов на что-то иное, — ты её тоже не помнишь? Маму свою?

— Я ничего не помню, — уже мрачно сказал Кирилл и обхватил голову руками, — как только пытаюсь, боль в затылке простреливает и в мозгах туман растекается или патока. Я в ней вязну и вспомнить ничего не могу.

— Врач сказал, что пару месяцев лечения и, возможно, ты что-то вспомнишь. Притом твоя мама много чего тебе сможет рассказать. Я уверена, вы с ней найдете, о чем поговорить, когда уедете домой.

— Я еще даже не успел зайти к ВАМ, а ты уже думаешь о том, как я уеду домой?

— Знаешь что, Авдеев, я вообще предпочитала все это время о тебе не думать, и да, мне в напряг твое присутствие в моем доме, но дети очень переживали за тебя и хотят тебя видеть. Вот и все. Не нужно ничего усложнять.

После моих слов около получаса он молчал, а я изо всех сил старалась не пялиться на него и смотреть только в окно. Но краем глаза видела его пальцы, как он отбивает что-то ими по колену. Он всегда так делал, если нервничал, и сейчас он явно очень нервничал.

— Почему мы разводимся? — это было неожиданно, я даже прикусила кончик языка. Медленно повернулась к нему.

— Люди иногда разводятся. Надоедают друг другу, пропадает желание жить вместе, видеть друг друга, и они расходятся, не справившись с банальными бытовыми проблемами.

— Но ведь у нас все не так было, да?

Он слегка прищурился и теперь сверлил меня одним из своих коронных взглядов, от которых мне всегда становилось тесно и душно. Они не предвещали ничего хорошего.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю… у меня есть такое ощущение, что у нас все было иначе. Если бы мы с тобой надоели друг другу, мы бы остались друзьями, и ты бы не ненавидела меня так сильно.

— Почему ты решил, что я тебя ненавижу?

— Вижу по твоим глазам. Когда ты смотришь на меня, они темнеют и начинают сухо блестеть, словно ты хочешь поджечь меня ими заживо. Я что-то натворил, да?

— Это теперь не имеет никакого значения, и я не хочу это обсуждать. Прости, мне по работе мейлы пришли, ответить надо.

И я уткнулась в свой телефон, надеясь, что до конца пути он будет молчать.

Глава 7

Я и в самом деле ничего не помнил. Как будто в моей памяти кто-то задернул матовую белую шторку, как в душевой кабинке. Я вижу за ней силуэты и слышу голоса, но, когда дергаю её в сторону, там еще одна такая же и еще, и еще.

И так до бесконечности. Нет, это даже не чертовая матрешка, а именно матово-туманное ничего. Я всем существом знаю, что за этой шторкой прячется мое прошлое. И чем больше я копаюсь в себе, тем больше прихожу в отчаяние из-за собственного бессилия. Первый день меня пичкали лекарствами, и я вел долгие беседы с врачами. Мне это напоминало допросы у следователя и психологические пытки. Самое интересное — я прекрасно знал, что это означает. То есть полностью осознавал себя, как личность. Например, точно понял, что курю, так как от запаха сигарет, который доносился с лестничной клетки больницы, мне захотелось курить, и я инстинктивно начал искать пачку у себя в карманах и в прикроватной тумбочке. Так же точно знал, что умею водить машину, и она у меня есть — в кармане куртки были ключи от «БМВ», если только я не один из тех лохов, которые ездят на жигули, а на ключах таскают брелок со значком мерса, чтоб другие решили, что у него крутая тачка. Я определенно люблю черный крепкий кофе, не ем рис, умею читать и писать, но, черт возьми, это мне ничем не помогало.

Я все равно не помнил ни кто я, ни как меня зовут, ни сколько мне лет. Мы с доктором скрупулезно пытались собрать мою личность из обрывков и догадок, и на третий день я имел примерное представление о себе. Мне от тридцати пяти до сорока лет, я не беден, так как одет, по мнению врача, очень прилично. Меня, скорее всего, стукнули по башке и обокрали. Я точно не местный. Городок у них маленький, и все всех знают, меня же здесь видят впервые. Следователь, который тщетно пытался меня допросить по факту ограбления и составить протокол, это подтвердил.

А еще я женат. Ну или был женат. На безымянном пальце кольцо обручальное и явно не новое. На четвертый день после того, как врач любезно мне помог обзвонить полицейские участки и больницы в ближних городах, в попытке найти заявление об исчезновении с подходящим описанием, я понял, что меня никто не ищет. Значит, либо я долго отсутствовал дома по работе, либо я та еще сволочь, которая никому не нужна.

Думать о том, что я неудачник, у которого к сорока годам ни кола, ни двора, мне не хотелось. «Сволочь» звучало определенно приятнее. Лучше быть тварью, чем неудачником — так веселее. Но весело мне не было совершенно. Я храбрился. Хотя и понимал, что если никто не объявится в ближайшее время, придется в город ехать в психиатрическую клинику и валяться там бревном бесполезным, пока мне не подлатают мозги. Пропасть у меня в голове явно огромная, с рваными краями и шторкой. Да, мне понравилось думать, что там шторка. Потому что рано или поздно за ней хоть что-то окажется.

На пятый день я умудрился найти в дырке в кармане куртки клочок бумаги с аккуратно выведенным номером телефона и припиской «дом». Судя по тому, что бумажка слегка пожелтела и помялась, она там лежит довольно долго. Я нашкрябал на обратной стороне пару цифр и понял, что почерк точно не мой. Пишу я как курица лапой. А тут каждая цифра выведена ровненько, с такой тщательностью, возникло ощущение, что писала женщина. Наверное, моя жена. Тогда почему она меня не ищет?

А еще я там нашел пуговицу. Большую темно-коричневую пуговицу. Просмотрел все свои вещи, но она явно была не моей, и на ней виднелись оборванные нитки, словно её выдрали с мясом. Справа небольшое пятнышко. Я его ногтем потер, и на пальце коричневый развод остался. На кровь засохшую похоже.

Странно все это… как и обручальное кольцо, которое не сняли при ограблении. Было ли ограбление на самом деле? Вопросов до хрена, а ответа ни одного.

Попросил Антона Валерьевича позвонить по этому номеру только ближе к ночи… Потому что вдруг стало страшно. Да, невыносимо и адски страшно, что в этом доме меня не ждут, или что я не готов вдруг увидеть совершенно незнакомых мне людей, которые назовутся моими родственниками, и ничего к ним не почувствовать. Доктор успокаивал меня, что, скорее всего, настолько негативных эмоций у меня не возникнет, но я все равно дьявольски боялся. Все чаще и чаще смотрел на обручальное кольцо, вертел его вокруг пальца, пытаясь хоть что-то вспомнить, и с ума сходил от острой головной боли. Она тисками сдавливала мне голову, и хотелось биться лбом о стены, лишь бы она прекратилась.

Посмотреть на свое отражение в зеркале решился не сразу, но молоденькая медсестра уверяла меня, что я симпатичный (так и сказала, слово дурацкое, так о котах и щенка говорят), и предлагала глянуть в её пудреницу, чтоб в этом убедиться. Ее глаза влажно поблескивали, и она смущенно опускала взгляд, когда я говорил какие у нее стройные ножки. Знал, что мог бы отыметь медсестричку где-нибудь в укромном углу, и знал, что она не откажется. Придется так и сделать, если за мной никто не приедет, жить-то где-то надо. А медсестричка не замужем и, судя по её рассказам, снимает квартиру неподалеку от больницы. Определенно, есть женщины, которым нравятся беспомощные мужики, за которыми надо ухаживать и заботиться о них. По глазам Верочки видел, как она смотрит на меня, когда швы мне на лбу протирает или градусник подает. Наверняка думает о всякой романтичной хрени, а мне банально надо найти место, где можно переночевать, поесть и… да, потрахаться. Раз меня никто до сих пор не нашел, то, судя по всему, птица я вольная и делать могу, что хочу. Верочке я продолжал говорить комплименты, но зажимать её пока где-нибудь на лестнице в курилке не собирался. Успеется еще. Пусть разогреется до нужной кондиции.

Я все больше понимал, что в психушку не поеду. Если не вспомню ничего, значит, найду. Ну или через месяц меня точно кто-то хватится. А может, от меня вообще избавились, черт его знает. Мало ли во что я мог вляпаться. А я мог? Точно не знаю, но определенно я не из тех, кто мирно-тихо сидит на месте. Я ж приехал в эту дыру за чем-то. Интересно, за чем, а может, за кем?

Когда все же решился рассмотреть свое отражение, начало потряхивать от волнения, и я долго не мог поднять голову, стоя у ржавого крана и умываясь в десятый раз ледяной водой. Вроде так просто — возьми и посмотри. А меня застопорило. Не могу. Оказывается, вспомнить тоже страшно. Примерно так же, как и не помнить. Вон он я и не я. Потому что не знаю себя. На что способен. О чем обычно думаю. Чего хочу от этой жизни, к чему стремлюсь. Каков он — смысл моего существования. Ведь он должен быть? Вот у моего соседа по палате, с вывернутой при аварии шеей, он имелся — трахнуть Верочку, да так, чтоб жена не пронюхала, а еще футбол по выходным и пара книжек из библиотеки на тумбочке. И он, между прочим, счастлив. По его физиономии видно, когда жует принесенные женой блинчики и нахваливает её кулинарные способности, а сам голодным взглядом Веркины ноги провожает. Интересно, я тоже был таким? Мне казалось, что нет. Не то что на женщин других не смотрел, я был уверен, что если хотел трахать, то взглядом не провожал, а трахал. Вопрос в другом — хотел ли?

Вид собственной физиономии не вызвал никакого щелчка, ни каких-либо ассоциаций. Обычная рожа, слегка помятая, с короткими бородой и усами, с усталыми глазами и несколькими ранами на лбу и виске. Судя по тому, что борода довольно ухоженная и аккуратно подстрижена — мне этот стиль нравился, и я его холил и лелеял.

Пригладил волосы руками и потер подбородок. Мыслей о том, знаю ли я этого мужика в зеркале, не возникло. Кажется, именно таким я и должен быть. Долго себя рассматривал, вертелся в поисках татуировок, шрамов, родинок. Татушку нашел на плече — огромный орел с расправленными крыльями. О чем я думал, когда его набивал? Что может символизировать орел? И почему именно он, а не лев, тигр или волк, например?

Парочку шрамов. Они мне ни о чем не говорили, и я не помнил — кто и где меня ими наградил.

«Наверное, ты та еще скотина, раз до сих пор тебя не начали искать. И что будешь делать, если никто так и не придет?».

Я все же отнес номер телефона врачу и согласился на убойную дозу обезболивающего и снотворного. У меня развилась бессонница. Я всю эту неделю не спал почти. По ночам не мог глаза закрыть. Мне казалось, что увижу во сне что-то из прошлой жизни, и мне это не понравится. Но когда вырубался, ни черта мне не снилось. Я проваливался в какой-то каменный мешок, в полную и глухую темень и просыпался, как от резкого толчка, едва лишь занимался рассвет. Открывал глаза, прислушивался к себе, а там опять все та же шторка.

Верочка любезно принесла мне кофе из ординаторской, сказала, что ночью какая-то красивая женщина мужа своего искала. Не меня точно, иначе уже зашла б ко мне с пакетиком яблок и сладостей, накинув на плечи белый халат. И непременно с заплаканным лицом. Так трагичней. Но та женщина явно зашла к кому-то другому, а мне заботливо предложили рогалик с повидлом из больничной столовой и кокетливо похлопали голубыми глазками. Нет, милая, за рогалик я тебя трахать не буду, вот за хороший бифштекс еще б подумал. Все же определенно я сволочь. Верочка ушла, пообещав заглянуть ко мне после обхода. Можно подумать, я её об этом просил. Навязчивые женщины хуже надоедливых мух.

Смотрел в окно, ожидая обход, а потом заметил ЕЁ в темно-синем пальто с пакетом в руках и пластиковым стаканчиком. Засмотрелся на роскошные волосы. Очень густые, светло-пшеничные. Ветер их швырял в разные стороны, а она шла и листья носком сапога поддевала, сжимая двумя руками стаканчик. Как девчонка. И каблуки громко по асфальту стучат. У меня в голове музыка сама собой зазвучала… Странно так — она идет, а у меня музыка в ушах стоит.

— Эй, Железнодорожник?! — мой сосед по палате, с толстым поролоновым валиком на шее, только проснулся. Они меня все так называли, потому что имени я своего не помнил. — На кого засмотрелся там? Пошли завтракать.

— Не голоден, спасибо, Сев.

— Верочка притащила завтрак, да? Соблазняешь девку, кобель чертов. Загадочные мужики-психи всегда баб привлекают. В следующий раз притворюсь, что ни хрена не помню.

— Нет, Верочка просто жалостливая и хорошая девочка, а у тебя жена есть, Сева. Симпатичная, между прочим.

— Ну да, конечно. Очень хорошая, раз тебе таскает кофе и булочки из буфета на её кровные купленные. Знаешь, Железнодорожник, своя на то и своя, а хочется не свое хоть разочек… Эх, не светит мне любовница-медсестра.

— Не завидуй, Сева. Зависть — это плохо. Не помню насколько, но точно плохо. Иди поешь лучше.

— Да как не завидовать?! Месяц тут подушку давлю, а Верка меня не замечает, — он с кряхтением слез с постели и пошлепал ко мне, шаркая задниками тапок по деревянному полу, стал рядом.

— Ого. Ничего себе птичка залетела в нашу дыру. Знаешь ее?

— Ну да. Вот взял прям с утра все неожиданно вспомнил и узнал.

— Роняй слюни, а я пошел манку поем и чаю попью. Сигарет бы где раздобыть. Может, попросишь Верку купить? Я денег ей дам.

— Сам проси.

— Просил уже — послала меня.

— И правильно сделала. Ты кашляешь, как туберкулезник, спать по ночам не даешь.

— Так то от недостатка никотина. А дамочка ничего такая, ладненькая. Люблю баб при теле, не тощих. Подкати, а вдруг подфартит. Твоя благоверная явно за тобой не торопится ехать. Слушааай, блин, а вдруг это она тебя с любовником того… прикончить хотела.

Я повернулся к соседу и посмотрел в его чуть раскосые темные глаза с отекшими от лекарств веками.

— Ага, из-за наследства огромного или страховки, — я бросил взгляд на его тумбочку, где белел старый томик Чейза, — начитался, да?

— А что? В жизни все бывает. Все, я ушел.

За ним захлопнулась дверь, а я все еще смотрел на женщину во дворе. Не знаю, кем я был в прошлой жизни и насколько быстро увлекался, судя по моим мыслям о Верочке, то на крючок попадался далеко не сразу, а, скорее, сам любил ловить добычу.

Но эта женщина почему-то сразу вниманием завладела. То ли поворот головы и походка, то ли вот эти руки, сжимающие стакан, и роскошные волосы. Оказывается, мне очень нравятся длинные женские волосы. Я не видел её лица, но видел аккуратный силуэт темно-синего пальто с туго завязанным на талии поясом и стройные ноги, затянутые то ли в чулки, то ли в колготки. Женщина пошла по тропинке к скамейке, а я следил за ней взглядом, отпивая из чашки кофе и чувствуя, как сильно закурить хочется. Сам не понял, как набросил куртку и вышел во двор, щурясь от яркого осеннего солнца. Последние теплые дни. Бабье лето. О, и это я знаю. Помню, кто такой Чейз, но не помню, кто такой я сам.

Когда подошел к ней и спросил разрешение присесть рядом, женщина глаза на меня подняла медленно, и все… Понимаете, все. Это было, как удар по башке. Посильнее того самого кирпича, которым меня оглушили неделю назад и вышибли все мозги.

Я смотрел в её темно-зеленые глаза и ощущал, как пересыхает в горле, до меня доносился её запах — смесь цветочного парфюма и шампуня для волос. Я почему-то отчетливо представил, как зарываюсь в эти волосы пальцами, лицом, и она в этот момент подо мной лежит с запрокинутой головой и закатывающимися глазами. В паху прострелило возбуждением похлеще, чем от Верочкиных ног в черных колготках под коротким халатиком. Вот он — адреналин, когда в жар бросает от одного взгляда и возбуждает даже взмах ресниц. Я на её губы посмотрел, на то, как провела по ним кончиком языка.

В ней не было кокетства или жеманства, как в той же медсестре. Она была самой настоящей женщиной с мягкой аурой очарования и скрытой бешеной сексуальностью. Не знаю, откуда я все это понимаю про сексуальность, шарм, очарование, но оно заложено где-то там, в моей подкорке мозга, откуда стерлось далеко не все. Да и понятие «красивая женщина» там тоже осталось… нет, не так — шикарная. Взрослая, уверенная в себе шикарная женщина. Не помню, что я ей говорил, только взгляд мне показался странным, наверное, так не смотрят на незнакомцев. Хотя откуда я знаю, как на них смотрят. Я ей не понравился. Такое чувствуешь сразу. Неприязнь. Она тут же подальше отодвинулась, когда я сел рядом. Говорил ей какую-то чушь, а сам смотрел и думал о том, что вот её б затащил и на лестницу и прям тут на лавке разложил. Кажется, в прошлой жизни у меня долго не было женщины. Я теперь так называл это — прошлая жизнь. А самого себя Железнодорожником или сволочью, который не оставил мне ни намека на то, кем я был.

Потом кольцо на пальце у нее заметил и такое разочарование почувствовал, аж скулы свело. Везет же некоторым…

Оказалось, что везет именно мне. Сомнительное везение, конечно, но я даже почти не удивился, когда незнакомка сказала, что она моя жена. Я ощутил какую-то волну бешеного триумфа. Значит, просто почувствовал. Издалека ее узнал. Как говорят, сердцем? Романтик из меня хреновый, но к ней потянуло мгновенно. Может, это и звучит сопливо, но черт его знает, что было бы не сопливо в этой ситуации, когда ты ни черта не помнишь и тебя тянет к незнакомке на улице, а потом оказывается, что она твоя жена. В этом есть идиотская мистика, верно?

Только она мне не рада. Да и не просто не рада, она явно меня ненавидит так люто, что я эту ненависть физически ощутил, кожей. Голова опять разболелась от желания что-то вспомнить, но проклятая шторка была сорвана и под ней опять белела еще одна теперь уже с женским силуэтом за ней.

Я смотрел Жене вслед, когда шла по тропинке в сторону больницы, и думал о том, каким кретином нужно было быть, чтоб с ней развестись. Но вполне возможно, это было её решение, и я все же не сволочь, а обычный неудачник, которого бросила жена. «Женя… Евгения… Не знаю, нравится мне её имя или нет. А вот Снежинка ей бы подошло. Интересно, это я её так называл? Подарок от меня или от хахаля какого-то?». Я был ревнивым мужем? Вообще, это поразительно, как только человек начинает что-то или кого-то считать своим, то он уже не готов этим ни с кем делиться. Я так точно. Жена — это определенно синоним слова «МОЯ». О каком разводе она там говорила? Чушь собачья. Мы еще этот момент обсудим.

Через пару часов, после того как я подписал у врача кучу всяких бумаг, Верочка с грустью смотрела, как мы с Женей уходим из больницы, как идем к воротам. На крыльце Сева попыхивал сигаретой, таки достал где-то курево хитрец — он подмигнул мне и махнул мне рукой. Я ему номер телефона оставил на всякий. Мало ли, вдруг захочет пообщаться, в столице проездом будет. Мне теперь надо беречь своих знакомых, собирать заново. В прошлом у меня с ними дефицит образовался однозначно.

* * *

Я чувствовал себя как больной пес, которого забрали из приюта на передержку. Смотрел, как она голову от меня отворачивает и старается сделать вид, что я пустое место, и злиться начинал. И нервничал. Ужасно нервничал, потому что узнал о дочерях, о маме. Я же не знаю их совсем. Но врач оказался прав, глубокого негатива я не испытал. Наоборот, когда лицо дочки на дисплее увидел, сердце как-то болезненно защемило и радость внутри появилась непередаваемая. Башка-то конечно не помнит, но, оказывается, ощущения все равно где-то в глубине сердца остаются, и сейчас оно дергалось от одной мысли, что увижу их. Трое! Охренеть! Я вообще умею обращаться с детьми? Притом со своими. Ладно старшие, а той, что пять? И мама. Моя мама, которую я не помню. Появилось трусливое желание спрыгнуть на ближайшей станции и бежать куда глаза глядят. К чертям подальше отсюда, пока мысли в кучу не соберутся и за шторкой хотя бы лица появятся, а не туман проклятый и одни тени.

Черт его знает, каким я отцом был, пусть Женя и говорила, что дети меня любят…

Я снова нащупал в кармане пуговицу и повертел её в пальцах. Хотел у жены спросить, помнит ли она у меня такую, но в этот момент ей позвонили. Она почему-то разнервничалась, трубку рукой прикрыла, чтоб я не слышал, кто на том конце провода.

— Да, все в порядке. Мы домой едем. Нет, я не злюсь. Послушай, давай поговорим об этом позже, хорошо? Да. Рядом. Черт, ну почему ты сейчас все передергиваешь? Нет, не поэтому, а потому что мне неудобно говорить об этом здесь. Я позвоню тебе вечером. Точно позвоню. Обещаю, — бросила на меня взволнованный взгляд и сунула сотовый в карман.

— Я вижу, за год многое изменилось, да?

— Очень многое.

Она чуть прищурила свои великолепные зеленые глаза, а мне захотелось забрать у нее телефон и позвонить тому типу, с которым она говорила, чтобы сказать, что вечером она ему не позвонит, и чтоб вообще забыл её номер, она замужем.

— Кстати, тебя это не беспокоило, — подчеркнула она, — так как у тебя тоже многое изменилось.

— Что значит, у меня многое изменилось? Что именно?

— Ну, ты жил своей личной жизнью. Женщины, друзья. Думаю, тебе расскажет твой друг Олег. Можешь позвонить ему, я дам номер.

Теперь я отвел глаза сам. Значит, сволочью все же был, потому что в её словах мелькала скрытая горечь и взгляд такой… я там боль увидел. Тщательно спрятанную, зарытую так глубоко, что она сама почти её не чувствует или чувствует? Ведь приехала ко мне именно она…

— Слишком много информации для меня. Потом позвоню, — резко заболело в висках, и я поморщился.

— Анальгин могу дать, если сильно болит.

— К черту! Я и так пропитался лекарствами, как наркоман или старик, мне уже кладбищем от них воняет, — а потом повернулся к ней, схватил за руку и тихо сказал, — ты знаешь, я понимаю, что мы не жили вместе год и что ты считаешь меня козлом, что, возможно, так считают и мои дети. Может, я и правда козел, но я, мать твою, ни хрена не помню. Не обязательно быть стервой и тыкать меня в это дерьмо. Дай мне со всем разобраться. Я, блядь, как новорождённый, и хочу понимать, что здесь происходит. Кто я такой вообще! Давай ты поненавидишь меня позже, когда я хотя бы что-то вспомню, договорились? Белый флаг.

Ее глаза округлились, и она резко выдохнула, а я сильнее сжал её руку, осознавая, что меня взбесил этот телефонный звонок, осознавая, что способен на такую ярость, а еще почему-то ощущая, что не имею на нее никакого права.

— Ты делаешь мне больно, Кирилл, отпусти.

Разжал пальцы и откинулся на спинку сидения.

— Надо восстановить мой номер телефона. Это возможно?

— Да, если доказать оператору, что ты владелец номера, — ответила она, растирая запястье.

— Сколько стоит доказать что-то оператору? — спросил я и сам не понял, как это вырвалось, словно, всю жизнь только и делал, что давал взятки.

— Не знаю. Для тебя обычно Олег узнавал такие вещи.

— Кто такой этот Олег?

— Твой помощник. Мальчик на побегушках.

Я вытащил проклятую пуговицу и положил ей на ладонь.

— Ты её когда-нибудь видела на мне?

Женя долго рассматривала пуговицу, вертела в пальцах, а я опять как идиот на ее ресницы смотрел и на губу верхнюю, чуть изогнутую и капризную. Перед глазами картинки, как провожу по ней большим пальцем, а потом погружаю его в ее рот. В горле мгновенно пересохло.

— Нет. Не видела. Похоже, с куртки чьей-то, но у тебя такой не было. Хотя… не знаю, Кир, ты мог купить себе тысячу новых курток за этот год.

— А моя машина «БМВ»?

— Да, — она снова смотрела в окно, продолжая растирать запястье, и я опять почувствовал себя уродом.

— Где я жил все это время?

— Квартиру купил в центре города.

— Ясно, — взял ее за запястье, но она выдернула ладонь и спрятала обе руки в карманы, — прости, я вспылил.

— Это ты прости, — неожиданно сказала Женя и сама посмотрела мне в глаза, на этот раз мне опять скулы свело от желания в волосы её зарыться и к себе привлечь. Рассматривать, что там на дне её заводи происходит, — забываю, что не помнишь ничего… Я-то все помню, понимаешь?

Глава 8

Пока мы поднимались в лифте, я видела, как у него над верхней губой выступили капельки пота. Я понятия не имела, что чувствует человек, который не помнит ничего из своего прошлого и ему сообщают о том, что у него есть жена и трое детей. Нет, это не было жалостью. Просто не знала, что делать с этим дальше.

С одной стороны, я хотела отдалиться от него, выстроить между нами стену, а с другой — мне безумно хотелось ему помочь. Глупое желание. Авдеев совершенно не был похож на человека, которому нужна чья-либо помощь. Этот Авдеев. А тот… до определенного момента тот казался мне неотъемлемой частью меня, нуждающейся в моей поддержке — я ошибалась. Он не был моей частью никогда и в поддержке моей нуждался лишь потому, что у меня была буйная фантазия и куча иллюзий на его счет.

Я нажала на кнопку звонка, тут же заливисто залаял Рокки, и дверь немедленно открыли. Дети высыпались на лестничную площадку и повисли на Кирилле. Все трое. От неожиданности его глаза округлились, и он смешно развел руки и растопырил пальцы, не зная, что с ними делать — то ли обнять, то ли оттолкнуть. Рокки вообще чуть разрыв сердца не получил. Он не просто скулил от радости, а у него припадок случился. Прыгал во весь рост и облизывал Кириллу пальцы.

— Девочки, вы помните, что я вам говорила? — строго спросила я, и Алиса тут же разжала объятия, отшатнувшись в сторону, а Маша последовала ее примеру, только Лиза вцепилась моему мужу в ногу и громко вопила:

— Папа вернулся! Папа приехал! На ручки! — протянула к нему растопыренные ладошки и не успокоилась, пока Кирилл не взял её на руки.

— От тебя пахнет лекарствами, и ты лохматый, — сказала она и пригладила его волосы, — я кое-что для тебя нарисовала, хочешь покажу?

Он несколько раз коротко кивнул, продолжая смотреть на детей чуть ошалевшим взглядом, пока я не скомандовала идти в дом. Свекровь тут же запричитала вокруг сына. Кажется, она напрочь забыла, что я ей говорила о его проблеме. Хотя, может, это и к лучшему. А внутри меня творилось что-то страшное. Это безумно трудно передать словами. Какая-то часть меня ликовала, млела от счастья. Я настолько безумно истосковалась по нему. По нему именно здесь, в нашем доме. С нашими детьми. Со мной. Впитывала, как пересохшая губка, его присутствие, запах, голос, звук его имени, которое звучало сейчас так часто, как не звучало здесь целый год.

А другая часть меня покрывалась черной сажей глухой и ядовитой ярости. Встречают его, словно с войны пришел. А ведь на самом деле шлялся неизвестно где и с кем. И если б не эта травма, то даже не позвонил бы. Мысль о том, что Кирилл ездил к какой-то женщине, окончательно отрезвила. Чужой он. Не мой больше. И в доме в этом ненадолго. И в жизнь мою никогда не вернется.

— Ванна здесь. Ты можешь помыться после больницы и дороги. Я принесу полотенце, — он кивнул и закатал рукава несвежей рубашки.

Я зашла в спальню и, прислонившись к двери, медленно выдохнула. Видеть его в доме вот так, в ванной, это… это невыносимо и так… так больно. Словно вернуться в прошлое, которое никогда не повторится. Вернуться и надкусить то самое счастье, а его и нет уже на самом деле.

Иногда человек находится слишком близко. Настолько близко, что начинаешь считать это закономерностью и чем-то само собой разумеющимся. Вроде бы знаешь его как свои пять пальцев и уверен в завтрашнем дне. Только все это иллюзия. Никого мы на самом деле не знаем, кроме самих себя. Люди меняются как по щелчку, они уходят, они вас предают, лгут вам и исчезают из вашей жизни так же просто, как и были рядом.

Я осознала это только тогда, когда мы с Кириллом расстались. Всего лишь за несколько дней до этого я считала подобное невозможным. Я все еще спала у него на плече, гладила ему рубашку, писала дурацкие смски, называла его моим дикобразом из-за постоянно торчащих в разные стороны волос и наивно считала, что он всецело принадлежит мне, что я знаю, о чем он думает, что любит, какое слово скажет в данную минуту, и как на меня посмотрит… Боже, какой же все это бред. Ни черта я о нем не знала.

Он стал чужим настолько быстро, что я и моргнуть глазом не успела. Подушка еще пахла его шампунем, а в шкафу уже не осталось ни одной рубашки. Еще вчера я могла позвонить ему, чтобы спросить, что приготовить на ужин, а сегодня смотрю на его номер телефона и понимаю, что уже никогда этого больше не сделаю. Какой, к черту, второй шанс? Мне до сих пор невыносимо больно. Так больно, что я думать о нем не могу, не то что видеть. И это возвращение в прошлое меня убивает. Оказывается, находиться от него на расстоянии было невероятно мудрым моим решением, и я должна была послушаться Славика. Не ехать никуда. Пусть бы Олег этим занимался или свекровь.

— Женя.

Черт, легка на помине. Выдохнула и открыла дверь спальни. Мама Света, кажется, уже пришла в себя и выглядела немного взбудораженной, но уже так привычно озабоченной обыденными хлопотами и хозяйством. Есть такой тип женщин-наседок, у которых стирка, глажка, уборка и готовка всегда на первом месте. В мире может настать апокалипсис, и они его встретят со сковородкой в руках и накрахмаленном переднике. Все, что их огорчит во внезапно наступившем конце света — это повсеместный бардак и отсутствие чистящих средств в магазинах.

— Жень, глянь в шкафу, может, остались Киркины вещи? Он же не все забрал? Что-то да должно было заваляться, а то эти… ну куда их после душа? Глянь, а?

Я смотрела на нее и с трудом понимала, что она мне говорит. Видела короткую стрижку и слегка вьющиеся крашенные в рубиновый цвет волосы, бирюзовый свитер, очки на цепочке… Такая привычная мама Света, которая всегда врывалась в наш дом, как торнадо, и принималась воспитывать всех, кто попадался ей под руки, включая кота и собаку.

— Я посмотрю.

— Посмотри. Я пока на стол накрываю.

А потом вдруг схватила меня за руку, а в глазах слезы заблестели:

— Он такой потерянный, Жень, такой несчастный. Смотрит на меня, как на чужую тетку. Это ведь пройдет, да? Он же все вспомнит?

— Не знаю, мам. Врач сказал, что нужно время.

— Ты только не гони его, дочка. Будь терпеливой. Не сладко ему пришлось.

А мне сладко? Кто-нибудь спросил — каково мне сейчас? Смотреть на него и вспоминать, как конверт с бумагами мне принес или как за детьми приезжал и внизу сидел, чтоб не видеть меня, как говорил, что я уже не такая, как раньше… как трахал свою Алину, а может быть, и других своих шлюх. Почему никого не волнует каково сейчас мне? Даже мою собственную мать, которая постоянно говорит мне о том, что во время бракоразводного процесса я должна нанять хорошего адвоката и отобрать у мужа все, что мне причитается. И ни в коем случае не быть лохушкой. Если она узнает, что он сейчас у нас, то назовет меня бесхребетным насекомым. Почему они все всаживают нож мне в рану и крутят его там, крутят, пока я не начинаю задыхаться от боли.

— Терпеливой будь. Он ведь отец твоих детей, как никак.

Стиснув зубы постаралась ответить ей спокойно:

— Я постараюсь. Вы же понимаете, что это не так просто сделать после того, что произошло? Мы, вообще-то, разводимся, если вы не забыли.

Слезы в ее глазах как-то мгновенно высохли, и взгляд стал ужасно колючим. Она всегда так реагировала на слово «развод».

— Это затеяла ты, Евгения. Не мой сын. Поэтому не нужно сейчас обвинять его во всех грехах. Я сто раз говорила, что виноваты оба. Разрушать — не строить.

Я не стала с ней спорить, тем более что Лизка уже неслась по коридору со своими рисунками и звонко кричала: «Папа, выходи, посмотри, что я тебе нарисовала!». Мама Света тут же переключилась на нее, увела в детскую.

Я распахнула дверцы шкафа и наклонилась к самой нижней полке. Конечно, у меня были его вещи. Он забрал не все. То, что валялось в стирке, так и осталось здесь.

Помню, как гладила его две рубашки, вытирая слезы, как складывала джинсовые штаны и носки на эту самую нижнюю полку и каждый день давала себе слово, что выкину все это на помойку, но так и не решилась. Достала вещи, по привычке поднесла к лицу, вдыхая аромат порошка, и понесла в ванну, откуда уже не доносился шум воды. Постучала.

— Открыто.

Распахнула дверь. От неожиданности чуть не выронила одежду, потому что мой муж стоял там в одном полотенце и смотрел на свое отражение в зеркале, словно на автомате расчесывая волосы. Я сама не поняла, как уставилась на него. С каким-то маниакальным голодом. Год не видела раздетым и так близко… даже больше. Мне показалось, что он похудел за это время, стал более жилистым. У него всегда было красивое тело. Подтянутое, спортивное, рельефное. Я любила к нему прикасаться. Просто так залезть под футболку или рубашку, провести ладонями по животу или по груди, ощущая упругость и шелковистость кожи, втягивая его запах. Терпкий, мужской и такой родной. Запах, с которым я прожила вместе столько лет, и который все еще не выветрился до конца из моего дома и из моей памяти. Как же сильно я по нему соскучилась. До боли, до какого-то безумного исступления. Мне вдруг невыносимо захотелось обнять Кирилла сзади. Рывком, отчаянно сильно. Очень-очень сильно, чтоб руки заболели. Прислониться щекой к его спине и стоять вот так… словно нет никакого развода, нет мерзостей, сказанных друг другу, нет измены и предательства, ненависти и пропасти между нами. Все просто дурной сон. В глазах предательски запекло. Я даже сделала шаг вперед и тут же остановилась, прижимая одежду к груди. Это все, потому что он слишком близко. Потому что на моей территории и в таком привычном для меня месте, и, конечно же, это дежавю. Сколько раз я вот так приносила ему сюда вещи. Не счесть.

А сколько раз он брал меня здесь… включая воду посильнее, чтоб нас не было слышно. И перед глазами я сама, прижатая голой грудью к кафелю, и он сзади, бешено двигается во мне, опираясь ладонями о стену, кусая за затылок и нашептывая на ухо грязные непристойности вперемешку с пошлыми нежностями и хриплыми стонами. Внутри все скрутилось в тугой узел и потянуло низ живота. До безумия захотелось снова ощутить его ласки. Острый и первобытный голод всплеском хаоса. Я уже забыла, что это такое и что вообще это можно чувствовать… Господи! Зачем я обо всем этом думаю?

Только сейчас вдруг заметила, что Кирилл опустил руку с расческой и смотрит на меня через зеркало. Пристально смотрит. Словно считывает реакцию с моего лица. Кровь прилила к щекам, и я тут же отвела взгляд, положила вещи на стиральную машинку.

— Это то, что ты носил раньше. Осталось в стирке, ты не забрал, а потом было не до этого.

Хотела выйти, но Кирилл вдруг схватил меня за руку, и меня словно подбросило на месте от прикосновения его пальцев. Током по всему телу. Я, кажется, даже вздрогнула.

— Как давно мы не вместе?

Попыталась вырваться, но он не дал, сжал руку сильнее, а у меня участилось дыхание от его близости. Навис надо мной скалой, в глаза смотрит исподлобья, и по щекам капли воды от мокрых волос стекают. Ресницы влажные, от чего кажутся черными и очень длинными. У Лизки точно такие же. И глаза голубые-голубые, пронзительные. Он напряжен так же, как и я, и взгляд тяжелый, лихорадочный. Сам на себя не похож.

— Я, кажется, уже говорила тебе — год. Чуть больше года, — тихо ответила и снова попыталась освободить руку. Боже! Зачем я в это ввязалась? Зачем поехала за ним?

— Ну это официально, как я ушел. А вообще? Я приходил к тебе после?

— Не понимаю, о чем ты. Да, очень редко приходил, но в основном у подъезда дочерей в машине ждал.

— Я не об этом.

— А о чем?

Посмотрел в вырез моего платья долгим взглядом и снова в глаза, чуть прищурившись, и я вижу, как у него верхняя губа слегка подрагивает, и меня ответной взрывной волной по всему телу, заставляя сжаться под этим взглядом. Он не может на меня ТАК смотреть. Это вообще не про этого Кирилла. Это откуда-то из прошлой жизни, где нас только начало трясти от голода друг по другу.

— Совсем не понимаешь?

Опустил взгляд на мои губы, и я невольно отшатнулась назад. Стало невыносимо рядом. Настолько невыносимо, что я испугалась, что сейчас не удержусь и унизительно сама потянусь к его губам.

Кирилл вот так не смотрел на меня настолько давно, что я отвыкла, и теперь у меня начал зашкаливать пульс.

— Не понимаю.

Усмехнулся так нагло, по-мальчишески. И мне показалось, что я стою на том заборе, а он снизу-вверх смотрит, как ветром подол платья развевает, и говорит о том, что видит какого цвета мои трусики.

— Хорошо… перефразирую — когда я трахал тебя в последний раз?

Я выдернула руку и схватилась за дверь, чтобы выйти, но Кирилл потянул дверь на себя, мешая это сделать. А я уже задыхаюсь, и паника от этих эмоций невероятная. Не помню, чтоб он мне вообще это когда-нибудь говорил. Но от этих слов кровь вскипела в венах с бешеной силой.

— Давно, Авдеев. Очень-очень давно. После того как я выставила тебя за дверь, ты больше со мной не… не спал. Я бы этого не позволила. И еще — у тебя нет никакого права говорить мне все это. Ты мне никто. Ясно?! Я, конечно, хочу тебе помочь… но не больше.

Ни одно из моих слов его совершенно не впечатлило, даже бровью не повел. Все так же запястье мое сжимает, только зрачки сузились.

— Значит, теперь это делает кто-то другой?

Не помню, чтобы Кирилл был ревнивым. Разве что когда мы только начали встречаться. И словно лезвием по нервам — да что ты вообще о нем помнишь или знаешь?

— Тебя моя личная жизнь больше не касается. Да ты и не интересовался ею все это время.

Дернула ручку двери, но он все равно не давал выйти.

— Мы ведь еще не развелись, верно?

— Неделю назад ты принес подписанные бумаги. Так что, да, можно сказать, развелись. Кирилл, дай мне выйти. Здесь дети и твоя мама. Не будем устраивать скандал при них.

Словно в ответ на мои слова послышался голос свекрови.

— Так, всем за стол. Борщ остынет.

Теперь я уже яростно дернула дверь и вышла в коридор, невольно сжимая руку там, где ее коснулись его пальцы. Когда вошла на кухню, свекровь многозначительно на меня посмотрела… Обратила внимание на то, что мы застряли вместе в ванной, но я проигнорировала ее взгляд и села за стол рядом с Алисой и Лизой, которая притащила альбом и фломастеры на кухню.

— Что рисуешь?

— Тебя с папой, — сказала она и протянула рисунок мне, но не отдала, — вы здесь помирились и вместе идете в магазин. Видишь, папа тебя за руку держит, чтоб ты не убежала.

Внутри все болезненно сжалось, но я постаралась как можно искренне ей улыбнуться. Моя малышка. Все еще страдает от того, что больше не видит нас вместе. Ей труднее всего. Старшим тоже не просто, но они хотя бы могут понять. Хотя я не обсуждала ни с одной из них причину нашего разрыва. А у Лизы в голове не укладывается, почему отец теперь не живет с нами и встречается с ней только по выходным.

— Очень красиво. Ты у меня умничка.

— У папы, — она отобрала рисунок и ринулась к Кириллу, который как раз зашел в столовую.

— Смотрииии. Это ты и мама. Правда, вы красивые?

Муж взглянул на Лизу и взял из её рук рисунок. Долго рассматривал, вертел и так, и сяк, а потом серьезно изрек:

— Мама красивая, а я так себе. Не очень.

Красивая? Да ты год назад спрашивал у меня, в кого я превратилась?!

— Нет, ты тоже красивый. Самый-самый красивый. Когда вырасту, я выйду за тебя замуж.

Он растерянно усмехнулся, а я не поняла, что тоже улыбаюсь. Никогда не видела его таким. Потом вдруг поняла, что Кириллу вообще довольно сложно сейчас общаться с Лизой, а она, как назло, атаковала его и не отходит ни на шаг.

— Лиза, иди сядь возле бабушки, она тебя покормит.

— Я с папой хочу.

— Лиза! — шикнула на нее Алиса, — ко мне иди. Отстань от папы.

— Не хочууууу. Я с папой хочу.

— Пусть со мной садится, — Кирилл отодвинулся вместе со стулом и посадил Лизу к себе на колени. Я медленно выдохнула, чувствуя, как покалывает затылок и бешено бьется сердце от всего происходящего. Раньше мой муж был более сдержан с детьми. Точнее, у него и времени особо на них не было. Он, конечно, старался, но случалось это далеко не часто. Надо поговорить с ним, чтоб не давал ложных надежд. Уйдет, а мне потом ее успокаивать и в тысячный раз объяснять, почему он не с нами, и что больше жить здесь не будет.

Свекровь тут же засуетилась, расставляя тарелки. И в ее суете чувствовался и страх, и какая-то нервная радость.

— Кир, я вроде приготовила все, что ты любишь. Если что не так, я в следующий раз по-другому сделаю.

Она поставила тарелку и смотрела то на меня, то на сына.

— Вы… не волнуйтесь, — он откашлялся, — ты не волнуйся. Я неделю на больничных харчах продержался, так что у меня теперь от одного запаха домашнего борща желудок в трубочку сворачивается.

Напряжение потрескивало в воздухе, и я физически его ощущала каждой порой. Я ковырялась ложкой в тарелке, старшие дети тоже тревожно поглядывали то на меня, то на своего отца. А он быстро и с аппетитом поглощал содержимое тарелок, отламывал хлеб. Действительно, проголодался. Вспомнила, как могла смотреть как он ест, подперев подбородок, и умиляться тому, что ему вкусно то, что я приготовила.

— Безумно вкусно. Ммммм. Я уверен, что все это ужасно любил. Вот прям уверен.

Хитрая сволочь и подхалим. Он точно ничего не помнит? Свекровь довольно улыбалась, разрумянилась. Мне казалось, она вот-вот расплачется. А где-то внутри начал подниматься протест. Я не хотела, чтоб он сидел на нашей кухне, звенел ложкой, прижимал к себе Лизу и вел себя так, словно он здесь желанный гость. Пусть уходит. Пусть валит к своей суке Алине или кого он там трахал последнее время? Он же с ней, вроде, был. Вот пусть уматывает. Пусть она ему сопли подтирает и помогает все вспомнить. Я не хочу ощущать эту противную радость, не хочу пожирать его взглядом, не хочу, чтоб дети на что-то надеялись.

Божееее, кому я лгу? Да, я хочу. Я до дикости всего этого хочу. Назад, в наше прошлое, в то время, когда вот этот ужин за столом был чем-то обыденным. Хочу его в этой комнате и за этим столом… И именно поэтому мне настолько страшно, что хочется заорать, чтоб убирался немедленно. Я год себя склеивала. Проклятый, чертовый год я сшивала себя из кусков и осколков. И совсем не для того, чтобы сейчас все швы разошлись.

— Кир, а Лиза почти весь борщ доела. Вот что значит — папа рядом. А то Женя жалуется, что наше солнышко плохо ест.

Если бы взглядом можно было убивать, то свекровь уже упала бы замертво под стол. Мое напряжение видела только старшая дочь, она вдруг сжала мне запястье и посмотрела в глаза с такой мольбой, что я выдохнула и отпила компот. Хорошо. Это ненадолго. Они поужинают и уедут. Я потерплю. Дети давно не ели с нами за одним столом.

— Пап, ты ведь останешься дома, да?

Ну вот, начинается. Я знала, что это будет. С грохотом положила ложку в тарелку и стиснула челюсти.

— Да, я останусь дома.

И посмотрел прямо на меня. Так нагло, что у меня сердце подпрыгнуло, и от ярости кровь прилила к щекам.

— До конца ужина, разумеется, — сказала я, фальшиво улыбаясь, — а потом он поедет к бабушке.

— Нет, я никуда не поеду. Я решил остаться здесь.

Вот теперь я резко встала из-за стола, а Кирилл откинулся на спинку стула и с невозмутимым видом намазал хлеб маслом, посыпая солью. Это он делал всегда и раньше. Захотелось выбить хлеб из его рук и заорать, чтобы убирался.

— Что значит, остаться здесь? По какому праву?

— Мама! Пожалуууйста, пусть останется!

Но я не хотела слушать. Даже не обернулась к Маше.

— Ну то и значит. Это же и мой дом, верно? Так вот, я решил остаться. Мне здесь нравится.

Теперь молчали все, кроме Лизы, которая с воплем «ураааа» прыгала по кухне, и от ее голоса резало в ушах и хотелось заорать самой.

— Здесь почти нет твоих вещей.

— Я неприхотлив. Мне хватит того, что есть.

— Я не желаю, чтобы ты здесь оставался!

Наверное, это прозвучало жалко.

— Зато этого хочется мне. Врач сказал, что общение с семьей и пребывание в привычной обстановке благоприятно скажется на моем состоянии. Я думаю, что он был прав.

Муж с невозмутимым видом отхлебнул последнюю ложку борща и попросил Алису подать ему еще один кусок хлеба. Та подала, но, скорее, автоматически. Я вообще ее с трудом сегодня узнавала. Она промолчала весь вечер и только иногда хмурила ровные каштановые брови.

— Так, дети. Пойдемте погуляем с Рокки! — сказала свекровь и встала из-за стола.

— Я гуляла с ней, Ба!

— Пошли погуляем еще раз. Давайте-давайте. Выходите.

— Пусть доедают, — сказал Кирилл, и все обернулись к нему, — они еще не доели.

Правильно, пусть все слышат. Я не собираюсь ни перед кем разыгрывать спектаклей.

— Мне все равно, что думает по этому поводу твой врач. Ты должен уйти.

Кирилл медленно положил хлеб на стол.

— Я не знаю, каким был раньше. Не знаю, почему мы не живем вместе. И честно говоря, сейчас это волнует меня меньше всего, потому что я все равно узнаю. Что меня, да, волнует на данный момент — так это то, что я чертовски устал, у меня болит голова, и я хочу спать в своем доме. Это же все еще мой дом?

— ПОКА — да! Пока это и твой дом! Но мы с этим как раз разбирались! — отчеканила я, сжимая вилку и стараясь не смотреть ни на кого здесь.

— Вот и отлично. Светла… мама, налей мне еще борща, пожалуйста. Вы ешьте-ешьте.

Глава 9

Я смотрел, как она складывает посуду в раковину, пока моя мать одевается в коридоре. Нервно ставит тарелку на тарелку. У нее тонкие пальцы с аккуратно постриженными ногтями и очень хрупкие запястья. Почему-то я испытывал чувство триумфа от того, что она злится. По сути, незнакомая мне женщина. Но это означало, что ей не все равно. Это и было для меня важным. Осознание, что я сейчас нахожусь там, где людям не все равно. У меня не было этого ощущения с того самого момента, как я пришел в себя в больнице и открыл глаза. Самое страшное это не то, что вы не помните, как вас зовут, самое страшное — это когда всем наплевать, что вы этого не помните. Даже психиатру, который живо интересовался, как я себя чувствую, и в это время поглядывал на часы, торопясь домой к жене и детям. Я видел у него на столе их фото в стеклянной рамке, как и обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки. Все равно было и моему лечащему врачу, и даже Верочке, которая думала о том, как я подниму ее халатик повыше и отымею ее на лестнице или в ординаторской. Вот что меня пугало там больше всего — равнодушие и осознание, что на хрен я никому не нужен. Нет, это не было жалостью к себе. Напротив, это было осознанием, что, скорее всего, в прошлой жизни мне было на всех наплевать…

А потом появилась она и разломала все мои построенные долгими ночами теории вдребезги. И тогда я впервые увидел в чьих-то глазах эмоции… ко мне. Пусть вот такие — с примесью горечи и ненависти, но эмоции, и никак не равнодушие. Я не знаю, как мы прожили с ней двадцать лет совместной жизни, но определенно это были далеко не самые худшие времена, если она приехала за мной в глухомань, спустя год после того, как мы расстались. Единственная, кто приехал… а могла и отказаться.

Я вышел к матери, услышав, как та прощается с внучками. Наверное, так нужно поступать — выйти, помочь надеть пальто, провести до лифта. Она немного опешила, когда я это сделал, но ничего не сказала, а я смотрел на эту пожилую и приятную женщину и думал о том, что ничего не испытываю, кроме чувства уважения, любопытства и, возможно, некоей симпатии. По крайней мере, все эти люди не вызвали во мне отторжения. Я хотел их узнать и хотел понять, каким они знали меня. Но самое паршивое, что, чем больше я наблюдал за их поведением, тем больше понимал, что все же я был кретином. Пожалуй, моя мать единственный человек, которого степень моего скотства в прошлом не раздражала так сильно, как, например, Женю. И, судя по всему, до двери я ее не провожал, когда она уходила.

— Ты иди в квартиру, сын. Простудишься после ванной…, — а потом тихо добавила, — может, все же ко мне поедешь? Я твоих любимых рогаликов напеку, альбомы посмотрим… Жене трудно и…

— Жене придется смириться с моим обществом. А потом мы все обязательно приедем к тебе.

Она нахмурилась и прикоснулась к моей щеке.

— Им тяжело. Ты год не жил с ними.

— Мне тоже тяжело. Я неделю назад родился на свет. Ничего, мы справимся. Я не хочу уходить. Я чувствую, что это мое место. Мне нужно быть именно здесь. Это как-то правильно.

— Как знаешь. Может, это и верно. Если все же решишь, Алиса скажет адрес — бери такси и приезжай.

Я кивнул и нажал кнопку вызова лифта.

— Я приеду. Обещаю. Мне понять надо — кто я и где нахожусь.

Это было правдой. Я знал, что сейчас слишком надавил на свою семью, о которой не знал ничего совершенно, но я хотел узнать. И если они мне не дадут этого шанса, то второго у меня уже не будет. Значит, выгрызу его насильно. Может быть, я поступаю как скотина, но пусть я лучше буду скотиной, чем бесхребетным лохом, который ушел, как только его погладили против шерсти или слегка повысили голос. В конце концов, это мой дом, мои дети и моя женщина. Я разберусь со своим прошлым, а если не разберусь, мы будем строить будущее… ВМЕСТЕ. Это мое решение. Пусть я не знаю, кто я, но я знаю, чего я хочу и как правильно. Это самое главное. Где-то в глубине души я чувствовал, что мне это нужно, что это часть меня даже сейчас, когда я их совершенно не помню.

Я вернулся в квартиру, машинально потрепал собаку между ушей и встретился взглядом с котом. Тот вышел из своего укрытия впервые. Рыжее чудо и совсем не от слова «чудеса». Я б, скорее, назвал его мохнатым чудовищем. Так как это был нагловатый пушистый тип огненно-рыжего цвета с такими же желтыми глазами, которыми сверлил во мне дырку.

Он сидел на тумбочке у зеркала и смотрел на меня так, словно я бесцеремонно вломился на его территорию. Довольно самоуверенный гавнюк, который всем своим видом показывал искреннее недоумение — почему я вдруг вернулся обратно. Ладно, проверим, какие отношения были у нас и с тобой. А вдруг мы жили душа в душу, и я гладил тебе пузо и чесал за ушком.

Протянул руку погладить, но кот зашипел и выгнулся дугой, замахиваясь лапой с выпущенными когтями. Ясно, и тут тоже не все гладко. Куда ни плюнь, одни враги, даже кот. С собакой, правда, подфартило. Или это она всех так любит, или все же тут я не облажался.

— Хорошо, шерстяной засранец, — тихо сказал я, — судя по всему, мы с тобой не ладили, или тебя взяли после того, как я ушел. Но мы еще вернемся к этому вопросу, и только попробуй нассать мне в ботинки. Поверь, нам лучше дружить. Для тебя лучше. Ясно?

Прошел обратно на кухню, рассматривая обои и светло сиреневые шторы на окнах. Симпатично. Уютно, я бы сказал. Понятия не имею, как все должно выглядеть, и даже не представляю степень доходов моей семьи, но глаз радует, а значит, не все плохо.

Жена все также мыла посуду и теперь складывала её в шкафчик над головой. Снова засмотрелся на нее. Не знаю, что именно влекло настолько сильно: то ли копна этих светлых волос, завязанная в хвост на затылке, и изгиб затылка с ямочкой посередине и светлым пушком, к которому хотелось прижаться губами, то ли тело её сочное и округлое, то ли запах уюта и животного секса, исходивший от нее, но мне до дикости хотелось сгрести ее за талию, усадить на кухонный столик и прямо здесь хорошенько отыметь, а потом заставить рассказать, какого хрена мы разошлись. Впрочем, мне отыметь ее хотелось и в ванной, когда она зашла с моими вещами в руках и смотрела на меня своими ведьминскими глазами с лихорадочным блеском. Оказывается, я прекрасно умел читать женские взгляды. И если Верочка смотрела на меня с наивным похотливым любопытством… то у моей жены был совсем другой взгляд — тяжелый, подернутый дымкой голода, с пониманием, что я могу дать ей, и воспоминаниями о том, что уже давал. Мне почему-то казалось, что с сексом у нас было все в порядке. Даже больше, мне казалось, что трахал я ее беспрерывно двадцать четыре часа в сутки, потому что сейчас у меня член дергался только от одной мысли о её губах и тяжелой груди под платьем.

— Давай помогу, — сказал не так уж и громко, но она вздрогнула и тут же резко повернулась.

— Поможешь с чем?

— Помыть посуду. А ты бы в душ пока сходила.

Она смотрела на меня так, словно я только что сказал ей, что хочу убить человека или поужинать тараканами.

— Это такая шутка? Или попытка вести себя как настоящий муж?

— Скорее, второе, чем первое.

— Ну так мимо — ты никогда не мыл за собой посуду.

Я усмехнулся и отобрал у нее тарелку.

— Это был не я или это был тот я, который мне неизвестен. Мне кажется, посуду я мыть умею.

Отняла тарелку и сполоснула ее под водой.

— Послушай… я не хочу ссориться и не хочу никаких скандалов. Я очень сильно, — сглотнула и поправила выбившуюся прядь за ухо, а я проследил за движением ее пальцев и подумал о том, какая белая у нее кожа и какой гладкой и нежной она выглядит там… чуть ниже уха. — Я очень пытаюсь понять твое состояние, и поэтому сегодня ты остался здесь. Но это плохая затея, Кирилл. Она никому не нужна. Не стоит играть с нами в какую-то иллюзию семьи, которую тебе сейчас хотелось бы иметь. Мы давно не семья.

— Да, я слышал об этом уже несколько раз.

— Тогда зачем все это? Зачем ты даешь детям ложные надежды? Ты ведь даже не помнишь их.

— Но я хочу вспомнить. И я хочу остаться в этом доме.

— Я хочу! Все же это прежний ты. А потом что?! Я буду разгребать последствия твоих попыток, когда ты все вспомнишь? Успокаивать детей, снова объяснять им, почему я и ты…

Пока она говорила, вода брызгала ей на платье, и я все же отобрал тарелку и закрутил кран.

— Давай разбираться с проблемами по мере их поступления. Пока что я мою посуду, а ты иди в душ. Представь, что у тебя появился сосед.

— То есть ты не уйдешь к матери?

— Нет.

— Почему, черт возьми? Она такая же чужая для тебя сейчас, как и мы все… но она, по крайней мере, тебя любит.

— А здесь, значит, меня не любят?

— Я не то хотела сказать…, — Женя смутилась, а я усмехнулся, понимая, что все она то сказала. Человек в ярости всегда говорит правду.

Продолжал рассматривать ее лицо и думать о том, что у нее действительно потрясающие глаза. В них отражается каждая эмоция, и у меня от подрагивания ее верхней губы в паху простреливает и в горле пересыхает.

— Мне интересней здесь с вами… с тобой. Ты очень красивая, Снежинка… Не знаю, какой ты была раньше, но я понимаю, почему прожил с тобой двадцать лет. Я, наверное, любил тебя, как одержимый.

— Наверное, когда-то любил, — тихо сказала и медленно выдохнула, а я провел пальцами по ее щеке, и она вздрогнула от прикосновения. От её реакции по телу прошла волна тока, и я, зарывшись в ее волосы на затылке, потянулся к губам, продолжая смотреть в зеленые глаза и чувствовать, как меня уносит. И ощущение такое, что с крыши собрался прыгнуть, а вот сколько этажей в здании, не знаю… но уверен, размажет меня там внизу всмятку. Моя и не моя одновременно, и я… сам не знаю, кто я. Но целовать её — необходимость. Как жажда глотка кислорода. И чувство такое, что давно не целовал, и от этого скулы сводит, словно уверен — прикоснусь губами к губам, и все вывернется с изнанки на лицо. Но она тут же резко оттолкнула меня от себя, а я в каком-то безумном порыве сильно привлек к себе за затылок, не отпуская и падая… падая вниз.

— Я могу вызвать полицию, — в глазах появился яростный блеск.

— Вызывай, — с вызовом глядя на нее и проводя большим пальцем по нижней губе.

Швырнула тарелку в раковину и, тяжело дыша, смотрит мне в глаза.

— У меня, черт тебя раздери, Авдеев, есть своя личная жизнь. Ты ее ломаешь… ты все опять ломаешь. Откуда ты только взялся опять? Как же я тебя…

Не договорила, обошла меня и, прихватив сотовый со стола, хлопнула дверью кухни. Видимо, отправилась звонить своей «личной жизни» и объяснять, почему не выйдет пригласить его к себе или приехать к нему. От мысли об этом пальцы сжались в кулаки совершенно непроизвольно и захотелось свернуть шею тому козлу, который за время моего отсутствия валялся в её постели. И сверну. Увижу ублюдка и откручу голову. Да! Я её не помнил… но у меня в висках пульсировало, что эта женщина принадлежит мне, и черта с два я так легко отойду в сторону. Особенно зная, что она ко мне не равнодушна. Я это каждой порой чувствовал, каждым нервом. Подсознательно. На уровне голых инстинктов.

Теперь я сам мыл тарелки и складывал наверху в шкаф. Тер мочалкой. А перед глазами проклятая шторка, я дергаю ее туда-сюда, а она, сука, прилипла и ничего мне не открывает… а за ней силуэт моей жены с каким-то мудаком в обнимку. И я понимаю, что мешаю им. И мне по хрен. Я одерну эту гребаную шторку и вскрою ему грудную клетку голыми руками. В кухню зашла Алиса. Увидев меня, тут же отвела взгляд и открыла холодильник. Милая, нежная, очень хрупкая и в тоже время словно вся в колючках, ощетинилась и всем своим видом показывает, чтоб не приближался.

— В каком ты классе?

— В десятом.

Она достала йогурт и поставила на стол, а я смотрел на эту взрослую девчонку, и у меня в голове не укладывалось, как она может быть моей дочерью. Хотя проскальзывает внутри ощущение, что лицо у нее знакомое, и движения, и волосы пшеничные в хвост собраны так же, как у матери. Не чужая и не родная. Где-то на грани того и другого. И… и почему-то не от меня это зависит в данный момент.

— И как с учебой?

Она проигнорировала мой вопрос и нажала кнопку на электрочайнике.

— Понятия не имею, о чем можно тебя спросить… Пытаюсь поддержать беседу. Может, поможешь?

— А ты сильно не утруждайся, пап. Ты и раньше не имел понятия, о чем со мной говорить.

Значит, все же с детьми тоже все до чертей паршиво. Чудесно! Спасибо тебе, Авдеев, за то, что тебя все так ненавидели. Теперь совсем не удивительно, что тебя пытались прикончить в каком-то зачуханном городишке. Кому-то еще ты насолил, однозначно.

— Но мы же как-то общались. Я, кажется, забирал вас по выходным.

— Кажется. Меня ты не забирал. Это была басня для мамы. Ты давал денег — я ездила к подругам, а ты брал Машку и Лизу в очередной парк развлечений или куда-то там, где мог их загнать на аттракционы, а сам заниматься своей работой.

Вздернул одну бровь и прикрыл форточку, пока она наливала себе чай и ежилась от прохлады, постукивая ногой в пушистой тапочке об пол, отбивая какой-то только ей известный ритм.

— Я тебя обижал? Плохо к тебе относился?

Усмехнулась с какой-то презрительной яростью.

— Никак не относился. У тебя не было на это времени.

Потом подняла на меня взгляд ледяных голубых глаз и добавила.

— Так что расслабься и просто забей, как и раньше. Лично для меня ничего не изменилось.

Прихватила йогурт с ложкой, чашку с чаем и ушла из кухни, оставив после себя легкий запах шампуня и какого-то сладковатого парфюма, не подходящего для её возраста. Я на автомате приготовил себе кофе, а когда отпил — понял, что это именно то, что я так долго хотел… и я сделал его сам, а сейчас даже не припомню, сколько ложек сахара положил. В ванной все так же продолжала литься вода, а я смотрел на свое отражение в окне и понимал, что все, что я о себе узнаю, совсем не похоже на то, каким я представляю себя изнутри. Может быть, я и был мудаком… но почему по отношению к своей семье? Почему у меня это вызывает жесточайший диссонанс. Когда я был настоящим? С ними или сейчас сам с собой? Почему мне, блядь, стыдно?

Вышел из кухни и, проходя мимо ванной, остановился, прислушиваясь. Женя с кем-то тихо говорила по телефону.

— А что мне по-твоему делать? Да, я выгоняла… Он не уходит, понимаешь? Я не могу настаивать — это и его квартира тоже! Что? Даже не вздумай. Этого еще не хватало! Послушай, Славик, нам всем сейчас нелегко. Я думаю, он уже завтра уедет к своей маме, и мы с тобой поговорим. О Господи! Нет! Я не собираюсь с ним спать в одной комнате!

Прислонился лбом к стене… Значит-таки, да, у нее появился любовник. Может быть, он и был? Может быть, я ушел именно по этой причине? Внутри поднималась волна какой-то необъяснимой злости, и сердце начало стучать быстрее обычного. А что, если Сева прав, и это их рук дело? Что если…

— А подслушивать некрасиво.

Обернулся и увидел Лизу с еще одним рисунком в руках. Она смотрела на меня снизу-вверх, и я невольно улыбнулся, разглядывая веснушки у нее на носу и растрепанную косичку.

— Я и не думал подслушивать.

Она пригрозила мне пальцем, и я присел перед девочкой на корточки.

— Нарисовала что-то еще?

Кивнула и протянула мне. Я взял листик, продолжая смотреть ей в глаза такие же зеленые, как и у ее матери. Совсем маленькая. Еще не умеет лгать и притворяться, смотрит на меня с немым обожанием, а у меня от ее взгляда дух захватывает. Посмотрел на рисунок и нахмурился — на кривой лавочке сидела маленькая девочка и плакала, а за ее спиной мужчина и женщина кричали друг на друга и размахивали руками.

— Это ты?

— Нет… это Алиска.

— А почему она плачет?

— Она всегда плакала, когда вы ссорились и ты уходил. Она думала, я не вижу… а я все вижу. И мама плакала. А ты правда сегодня останешься здесь? Ты больше нас не бросишь?

В горле застрял какой-то комок и упорно не поглатывался, словно камень. Я смотрел в глаза малышке, а она на меня, и мне вдруг показалось, что в этот момент у меня быстрее забилось сердце. Довольно непросто оставаться равнодушным, когда маленький ребенок смотрит на вас с такой любовью.

— Останусь. Я же обещал, помнишь?

Она кивнула и вдруг потрогала маленькими пальчиками мой лоб.

— Болит?

— Нет.

— А ты нас не помнишь, да? Машка сказала, что ты упал, ударился головой и все забыл.

— Да, это правда.

— Значит, ты меня больше не любишь, и тебе не нужны мои рисунки.

Она отобрала у меня рисунок, но уходить не торопилась, ожидая реакции.

А у меня ее не было. Я не знал, как реагировать. Что ей сказать? Что я, и правда, не люблю её? Что вообще говорят в таких случаях маленьким детям, чтобы не травмировать?

— Ты мне очень нравишься, и я попробую полюбить тебя снова.

Кажется, этот ответ её вполне устроил, и она протянула мне рисунок обратно.

— А если не получится… ты уйдешь от нас, да?

Я пожал плечами, и она тяжело вздохнула.

— Если ты уйдешь, к нам снова придет этот мерзкий дядя Славик со своими конфетами и цветами. Ненавижу его!

В этот момент из ванной вышла её мать, кутаясь в халат, её глаза расширились, и она посмотрела то на меня, то на Лизу.

— Так, а ну-ка марш спать! Я сейчас приду читать тебе сказку. Бегом в постель!

Лиза нахмурилась, но пререкаться не стала, а я поднялся с корточек и посмотрел на свою жену. С трудом подавил желание вырвать из ее пальцев смартфон и набрать того ублюдка, с которым говорила у меня за спиной.

— Значит, Славик. Это из-за него ты меня выгнала и подала на развод?

— Я не собираюсь это обсуждать сейчас.

— Просто ответь мне «да» или «нет»! Ты нашла другого мужика, я узнал об этом и поэтому ушел от тебя?

Женя отобрала у меня рисунок Лизы и смяла его в кулак.

— Нет! Ты ушел не поэтому! И хватит допросов. Хватит играться в мужа и отца. Ты хотел тут остаться, как сосед, значит, так тому и быть. Оставайся. Но в жизнь мою и в душу не лезь. Я постелю тебе в твоем кабинете. Когда надоест играть, помогу собрать вещи и отвезу к твоей матери.

— Не надоест. Я, кажется, все еще твой муж и все еще отец наших детей? Они ведь все наши? Или я чего-то ещё не знаю?

Замахнулась, но я перехватил ее руку и насильно опустил вниз.

— Какой же ты…!

— Честный, Женя. И задаю правильные вопросы, потому что больше задать некому. Все трое мои?

— Твои, — прошипела мне в лицо, — все трое твои!

— Вот и хорошо. Спасибо, что ответила.

— Отпусти руку. Больно.

Разжал пальцы и вдруг неожиданно для себя наклонился, и втянул запах ее волос, от наслаждения непроизвольно глаза закатил. Охренеть, как же вкусно она пахнет.

— Кокос… обожаю запах кокоса.

Женя зло усмехнулась.

— Неужели? При последней ссоре ты орал мне, как он тебе опостылел. Идем, поможешь мне разложить диван.

Но в этот момент её сотовый снова завибрировал, и Женя, бросив взгляд на дисплей, медленно и шумно выдохнула. Я посмотрел на смартфон и увидел то самое имя «Славик». Кажется, у меня за пару часов выработался на него рефлекс. Рвотный. Притом не имеющий никакого отношения к тошноте, а, скорее, к слову «рвать»… На части.

— Ответь своей личной жизни. А то вдруг обидится.

Она несколько секунд колебалась, а потом все же ответила.

— Да! Я же просила… — но её явно перебили, и она замолчала, слушая, что ей говорят, — что? Как? Когда?

Подняла взгляд на меня и слегка побледнела. Всенепременно сверну ему голову, как только увижу.

— Хорошо, я… я поняла. Завтра поговорим об этом. Узнай, что именно произошло. У тебя же есть там знакомые. Да… все хорошо. Не волнуйся за меня. Пока. Спасибо, что сообщил.

Медленно опустила руку с сотовым.

— Олега нашли мертвым.

— Того Олега, который все делал вместо меня?

— Да.

— И что?

Она поежилась, кутаясь в халат и обхватывая себя за плечи.

— А то, что его нашли неподалёку от того города, из которого я тебя забрала.

— Сочувствую… но, так как я его не помню, то мне особо не о чем скорбеть.

— Ты не понимаешь, да? Он всегда и везде ездил с тобой. Он был твоей тенью и самым лучшим помощником. То, что вы оказались в одном городе, скорее всего, не случайно и… может быть, он ездил туда с тобой.

— Может быть. Идем, постелешь мне на диване, я чертовски устал за сегодня. И подумаю об этом завтра.

Глава 10

Я проснулась раньше будильника. Сбросила одеяло и села на постели, тяжело дыша и прижимая руки к груди. Туда, где бешено билось сердце. На лбу выступила испарина, и я провела по нему тыльной стороной ладони, вытираясь и глядя на влажную руку.

Мне приснился кошмар, как я приехала в тот зачуханный городок и в ту областную больницу, врач повел меня к Кириллу. Мы долго шли по всяким коридорам, лестницам, а когда подошли к двери, за которой якобы должен был находиться Кирилл, мне стало очень страшно. Врач распахнул её настежь, а там фигура человека, накрытого с головой белой простыней. Он говорит, чтоб я пошла к мужу, а я кричу, что его там нет. Он не может быть мертвым. Меня толкают в спину, и я медленно иду к постели. Словно по горящим углям. Нескончаемо долго иду, а когда останавливаюсь у кровати, кто-то одергивает простыню, и я вижу человека без лица. Гладкая кожа вместо носа, глаз и рта. От собственного крика зазвенело в ушах, и я проснулась.

Несколько минут еще сидела в прострации, потом встала и, набросив халат поверх ночной сорочки, вышла в коридор. Тут же о ноги потерся кот, автоматически наклонилась, чтоб почесать за ухом, и плотнее в халат закуталась. Подошла к комнате Лизы, толкнула приоткрытую дверь, и на секунду из легких весь кислород испарился. Постель пустая. Это, видимо, кошмар каждой матери. Логика просыпается спустя первые секунды жуткого панического оцепенения, от которого хочется закричать. Заглянула к Маше, к Алисе — нигде нет ее. Ступая на носочках босыми ногами, подошла к кабинету и осторожно приоткрыла дверь. И тут же в груди защемило так, что еле сдержалась, чтоб не всхлипнуть. Могла и сразу догадаться, к кому она пошла. Спит с Кириллом. Точнее, на нем. Как и раньше, когда он еще жил с нами. Животом на животе, обхватив его руками и ногами. Прислонилась к косяку двери, медленно выдыхая и жадно пожирая взглядом эту картину призрачного счастья, сладкой иллюзии, что вообще все было кошмаром, и он здесь с нами. Никуда не уходил… не изменял… не предавал… не ненавидел меня. Спит глубоким мужским сном, запрокинув голову, обняв Лизку двумя руками. Пальцы сцепил между собой. Сильные, длинные. И обручальное на безымянном поблескивает в слабых лучах солнца. Я ни разу не признавалась себе, как сильно хотела, чтобы он вернулся к нам обратно. Иногда до ломоты в костях и до дикого отчаяния, от которого выть хотелось. Унизительно хотелось наплевать на измену, на предательство, закрыть глаза на все и даже на проклятую гордость. Позвонить и рыдать в трубку: «Возвращайся ко мне, пожалуйста, я так соскучилась». Бывало, приедет за детьми, а я стою у окна за шторкой и пытаюсь рассмотреть его силуэт в машине. Боже, как же это просто было раньше — спуститься вниз, потрепать его по волосам или поцеловать через открытое окно. А сейчас словно мы по разные стороны пропасти стоим с ним. И никто из нас ее переступить не хочет. Вспомнила, как первые месяцы после расставания могла приехать сама к его офису… чтобы увидеть хотя бы издалека, потому что тоска была невыносимая. Словно ампутировали часть тела… и я её вижу, а дотянуться не могу, и мне больно безумно. Почему же мне так невыносимо больно, пусто, одиноко без него? Как же так? Почему только мне? Разве он никогда не любил меня? Нет ничего вечного. Все в этом мире имеет свой логический конец. В какой-то момент он перестал меня любить. Когда? Я даже не знаю. Наверное, лет пять назад, когда впервые пришел домой за полночь и разозлился на «лишние вопросы», а может, когда впервые не поцеловал на прощанье, уходя на работу? А может быть, когда слышал, что реву в комнате после скандала с мамой, и не зашел спросить, что случилось? Мелочи. Да, тогда это было мелочами. Но ведь все из них и складывается. Они собираются в огромную груду мусора. В неподъемный груз. Любить ведь тоже перестают медленно. Не по щелчку пальцев. Сегодня ты хотел быть с человеком двадцать четыре часа в сутки, потом двадцать три, потом полдня начало хватать, а позже уже час. Пока вдруг не понимаешь, что уже и час не нужен. Куда все девается? Уходит. Рассасывается в рутине. Наверное. Я даже не знаю сама. Просто со мной этого не произошло, а с Кириллом — да. И именно тогда появилась Алина… Нет, я не искала ему оправданий. Наоборот, я ненавидела его за это с маниакальной яростью. Потому что мне все еще он был нужен… Все еще двадцать четыре часа в сутки.

Я тихо подошла и укрыла их обоих одеялом. Еще несколько секунд смотрела на их лица, вот оно — счастье. Такое простое и банальное счастье. Только оно уже давно осталось в прошлом, и мне стало не по себе от того, что и Лиза скоро это поймет. Вышла из кабинета и прикрыла дверь. Так же тихо зашла к Алиске, потом вспомнила, что у нее соревнования. Оставалось разбудить Машу. Из области фантастики сделать это с первого раза. А сегодня вообще еле-еле подняла, отругала за то, что допоздна в интернете сидела, и пригрозила ноутбук отобрать. Пока она умывалась в ванной комнате, я готовила ей чай и себе кофе, а потом взяла грязные вещи мужа, чтоб забросить в стиральную машинку, и невольно прижала его рубашку к лицу. Как же давно я не вдыхала его запах. Терпкий, сильный — парфюм, пот и аромат кожи. По телу даже волна дрожи прошла, и глаза закрылись. Как долго я не могла уснуть без его запаха. Как долго мне его не хватало в доме.

— Мам.

Резко повернулась к дочери и увидела, как та смотрит на рубашку в моих руках.

— Грязная. Постирать надо.

— Мам, пожалуйста, не выгоняй его, а? Пусть поживет у нас немножко. Совсем чуть-чуть. Я прошу тебя. Немножко.

Я медленно выдохнула и провела пальцами по нежной щеке. Это называется «тяжелая артиллерия», это то, против чего всегда невероятно трудно устоять. Практически невозможно. Глаза эти умоляющие, несчастные, и я понимаю, что есть в этом и моя вина.

— Маш, иди в школу собирайся, пожалуйста. Ты опоздаешь.

— А Алиска?! Почему она не встает?

— А у нее соревнование. Её отпустили с первых уроков. И при чем тут сразу Алиса? Почему вечно нужно переводить на нее весь разговор?

— Ясно! Конечно! Это же Алисааа! Она большая. Она самая любимая. Вечно я одна прусь в эту школу, а у нее то живот болит, то соревнования. Ей вообще все можно!

— Маш, не начинай. Давай не сегодня. Я тебя умоляю.

— А когда? Тебе вечно некогда меня выслушать. Ты всегда занята. Если я что-то говорю, постоянно «не сейчас».

— Маша!

Ушла и хлопнула дверью. Да, двенадцать не самый приятный возраст. Чтоб не сказала, все не так.

— Быстрее собирайся, я тебя в школу отвезу.

— Я сама дойду. Не утруждайся.

— Маша!

— Иди-иди, ты опоздаешь на свою драгоценную работу.

Ладно. Сама, так сама. Иногда лучше не трогать лишний раз, чтоб успокоилась. Машка она такая. Быстро отойдет, успокоится. Как и я. Взорвусь, а потом отпускает. По дороге на работу прихватила куртку Кирилла в химчистку.

Порылась в карманах, потом сунула руку в верхний боковой и нащупала фотографию. Вытащила и нахмурилась. Очень старый снимок. Черно-белый. Мужа сразу узнала, сердце сжалось и пропустило несколько ударов. Ему здесь столько лет, как и тогда, когда мы познакомились. Двое парней рядом с ним по пояс в воде. Лица юные, бесшабашные. Все втроем улыбаются фотографу.

Обоих я ни разу не видела. Хотя я знала всех друзей Кирилла. Покрутила снимок. С обратной стороны указан год. Почерк чужой. Не Авдеева. Решила, что после работы заеду к свекрови и у нее спрошу. Она наверняка знает, кто это с Кириллом.

Когда зашла в высотное здание, где находился офис, в котором я заведовала отделом по маркетингу, мне показалось, что я здесь целый год не была. Словно не выходные прошли, а несколько месяцев. Охранник вежливо поздоровался, а администратор приторно пожелала хорошего дня. Как только я сяду в лифт, она наберет свою сменщицу и перемоет мне кости: во что одета, какую прическу сделала и на сколько поправилась за выходные. Едва зашла в офис, разговоры стихли, и все повернулись к мониторам своих ноутбуков. Начальница смены тут же подбежала с отчетом по утренним продажам контекстной рекламы и пакетов продвижения сайтов. Я рассеянно кивала, глядя на цифры, а у самой перед глазами лицо Кирилла. Как спит вместе с Лизкой, обнимает её, как и раньше. Или как вчера говорил, что решил у нас остаться.

— Евгения Павловна. Я здесь все уже подсчитала. Отчеты все сама в программу внесла и Николаю Алексеевичу отправила. Я вчера до ночи осталась и даже на завтра и послезавтра все сделала. Вам ничего не придет

ГЛАВА 1

Я никогда не задумывалась о том, что такое любовь. Зачем? Она у меня была – светлая, красивая, блестящая, как обертка шоколадных батончиков «маки» или «каракума». Помню, как всегда с каким-то снисходительным сочувствием смотрела на разведенных женщин или на тех, кто вступали в повторный брак. Мне казалось, они просто не боролись за свое счастье и вели себя неправильно в семейной жизни. Что значит – неправильно? Наверное, они не прощали своим мужьям мелких проступков, не умели уступать… у них был отвратительный секс, они запустили себя и так далее, и тому подобное. У меня было много надуманных причин, почему у них не сложилась семейная жизнь, а у меня все прекрасно.

Мне так казалось… Что у меня все прекрасно. Ведь я была замужем двадцать один год. Я была с ним вместе уже на четыре года больше, чем вообще жила сама, до него.

У нас трое детей, мы оба работаем на любимой работе, у нас нет проблем с деньгами, мы почти никогда не ссорились… До последних нескольких месяцев.

Я всегда считала себя счастливой. Да, именно счастливой в полном смысле этого слова. Без оговорок, оглядок на пресловутое «но». Скучно, банально и отвратительно счастливой. Определенно отвратительно. Почему-то я сейчас могла сказать о своем счастье именно это слово. Оно заклинило у меня в голове, пока я медленно разрывала наши семейные фотографии на тонкие полоски.

Так бывает – живешь с человеком, считаешь его родным, почти сросшимся с тобой сиамским близнецом, думаешь, что знаешь каждую его привычку, каждую родинку на теле, вкусы, предпочтения в еде и в музыке, и вдруг оказывается, что все это время ты жила в своей собственной сказке, в которой счастлива была только ты одна.

Я разорвала еще одну фотографию на кусочки и высыпала обрывки в мусорное ведро. Их были тысячи, этих снимков, где мы с Кириллом вдвоем или с нашими дочерями. Я любила их фотографировать. Его и девочек. Фотография оставалась моим хобби и сейчас. Достала еще одно фото и даже не заметила, как по щекам катятся слезы, а снимок троится перед глазами, как размазанный акварельный рисунок.

Мы вдвоем на нашей очередной годовщине, кажется, лет десять назад. У меня другой цвет волос, я на несколько килограммов худее и на лице на несколько морщинок меньше. И он… совсем не изменившийся, только седых волос еще нет на висках и немного тяжеловатого взгляда, как сейчас. А лицо такое же красивое с забавными морщинками в уголках глаз, родинкой у виска, в бело-черной рубашке, которую я подарила ему на эту годовщину. Сколько раз я прижималась к той родинке губами и чувствовала пульсацию жилки под ними…

Внутри больно защемило, так больно, что я не могла вдохнуть, только рот широко открыла и тихо завыла, тонко, на высоких тональностях. Боже! За год можно было привыкнуть, что мы не вместе… Но я не привыкла и теперь отмечала нашу годовщину в одиночестве с бокалом вина и несколькими семейными альбомами. Обвела в календаре черным маркером дату 27 сентября и разревелась в голос, закрывая рот двумя руками, чтобы не разбудить девочек.

За двадцать лет пройдено так много: и развал его первого бизнеса, и тяжелые времена без дома, без денег, скитание по съемным квартирам и смерть его отца. Много всего, что могло бы сломать, разбить, пошатнуть наши отношения. И я свято верила в то, что после всего дерьма, которое мы хлебнули вместе, нас уже ничто не разлучит. Мы – это единое целое.

Вот там… на этом фото я еще не задумывалась о том, что он старше меня всего на пять лет, и что еще лет через десять он будет всего лишь сорокалетним красавцем, а я теткой бальзаковского возраста со следами былой красоты и ушедшей молодости. Я не задумывалась об этом и год назад, когда все еще спала у него на плече, и он называл меня своей маленькой девочкой, включал ночник, когда мне снились кошмары, а потом перебирал мои волосы или водил кончиками пальцев по моему плечу, пока я не усну снова. Это ощущение любви, оно не могло быть фальшивкой… оно не могло мне казаться. Неужели человек может лицемерить до такой степени?

Я узнала, что он мне изменяет так банально, так шаблонно и обыденно, что мне даже стало смешно. Как будто мне подсунули все это специально. Забытый дома телефон, не стертая смска, не успел выйти из аккаунта в соцсети, потому что опаздывал на работу. Пока смотрела на их переписку, на эти пошлые словечки, намеки, подтексты, время свиданий, в голове нарастал треск и гул… я буквально физически чувствовала, как мое счастье разваливается на части, и я покрываюсь толстым слоем грязи и копоти. На мне словно выступает его ложь. Жирными, лоснящимися пятнами. Она даже имеет запах. Тошнотворную вонь мертвечиной. Это наша любовь умерла и завалялась непогребенная, пока я не нашла ее где-то в подворотне изрезанную и истоптанную тем, кто обещал, что она будет жить вечно.

И тогда я начала отматывать нашу жизнь назад, как киноленту, постепенно понимая, что не было в ней ничего идеального. Все произошло не сегодня и не вчера. Не неожиданно, как казалось мне, а вполне ожидаемо. Я оказалась скучной, серой, нудной женой, от которой сбежали в мир радужных красок и приключений. Да, у нас последнее время не ладилось. Но у кого бывает все хорошо всегда? Есть периоды недопонимания, отчуждения. Кто много лет живет в браке, поймет, о чем я. Это уже никого не настораживает. Это просто еще один этап и уровень. Нет, мы не ругались. Пора скандалов закончилась еще в первую пятилетку. Мы именно отдалились. Кирилл приходил с работы все позже, перебрасывался со мной парой фраз и уходил к себе в кабинет, а я… я, наверное, должна была вести себя иначе, но я не лезла в душу. Может, стоило лезть? Тогда все это не было бы для меня таким ударом.

И теперь я каждый день думала о том, что все рушится, расползается по швам, как лапша по тарелке. Он прокрутил наш брак через мясорубку самого циничного и в тоже время обыденного мужского предательства. Он раскрошил ее на осколки, а сам остался целым и невредимым, без единой царапины.

О таких, как я, всегда говорят с жалостливой усмешкой, о таких, как он, с нотками презрительного восхищения. Снисхождение к мужским недостаткам. В статьях и пабликах соцсетей сопли и слюни несчастных любовниц, к которым почему-то не уходят от старых сук жен. И толпы им сочувствующих таких же лицемерок, которые сами пока не стали чьими-то женами. «Бедный, несчастный, ему было так плохо, ему все надоело, и он не сдержался. Сколько можно терпеть под боком одну и туже старую бабу, хочется молодого и сочного тела».

Так будет всегда. Мир отдан мужчинам. Им можно творить что угодно, они же самцы. Природа устроена так, что они имеют право от нечего делать, от банальной скуки изодрать вам в клочья сердце и претендовать на прощение только потому, что не смогли удержать свой член в штанах и взобрались на сучку покрасивее и помоложе вас. От желания поесть пресловутого французского супа, когда дома подают осточертевший борщ. И еще, конечно же, в свое оправдание кричать, что любят-то они вас, а это так, случайно и ничего не значит.

Для них ничего не значит, а для нас? Для меня это стало точкой невозврата. Я бы многое могла ему простить, но не предательство, не планомерное, долговременное мерзкое предательство, после которого он приходил домой, прикасался ко мне и говорил, что любит. Проклятый лицемер.

Никто и никогда не думал, а каково это быть преданной спустя двадцать лет брака. Обыденно, да? Скучно и не интересно? «Ах, ей ведь тридцать восемь, ну понятно, что ему захотелось помоложе. Погуляет и домой вернется. Зачем из-за этого разваливать брак?». И меня начинает тошнить. Да, действительно, зачем? Ведь я уже никому не нужна, у меня трое детей, обвисшая кожа на животе, не стоячая грудь, целлюлит на заднице, тараканы в голове и… безумная, какая-то животная любовь-ненависть к проклятому предателю, который разодрал мою жизнь на «до» и «после».

Все считали, что я была должна его простить и молиться, чтобы он не ушел из дома. Держать его руками и ногами. Ради детей, ради денег и черт его еще знает ради чего. Так принято. Многие так живут. А я не многие. Я – это я. И прощать не намерена. А он и не просил прощения.

Я порвала еще один снимок и швырнула туда же в мусорку. Зазвонил мой сотовый смешной, детской мелодией «мама для мамонтенка». Я на автомате потянулась к смартфону.

– Да, милая.

– Ма, я хочу остаться у Нелли еще на час.

Устало опустила руки и бросила взгляд на часы.

– Нет. Я не смогу тебя забрать, у меня сломалась машина, а я не хочу, чтоб ты шла домой сама.

– Если бы папа был с нами – он бы меня забрал.

Легкий укол, но прямо в сердце. Детская жестокость не знает границ.

– Ничего не мешает папе тебя забрать, даже когда он не с нами. Ты можешь ему позвонить.

– У него отключен телефон.

Значит, уже звонила. Сердце болезненно сжалось. Жалко детей. Они безумно по нему скучали с такой раздирающей душу тоской. Пусть он почти не бывал дома из-за работы, но он любил наших дочерей и был хорошим отцом.

Слово «был» резануло по нервам и вызвало першение в горле. Конечно, он и останется для них отцом, несмотря на наш развод. Да, это я так решила. Но от этого не менее больно. Потому что нести ответственность за свои поступки – мне и видеть упрек в глазах детей тоже мне, и слышать нотки ненависти в голосе свекрови тоже мне, и понимать, что это я не умею прощать, и умолять остаться с нами. Это я делаю всех несчастными.

«Значит, Киру это было нужно. Ты – жена. Ты не додала. В измене виноваты оба. Будь умной, Женя… я прожила в браке больше тридцати пяти лет, я знаю, что говорю. Удержи его, старайся. Не разрушай семью».

Голос свекрови звучал в ушах снова и снова. И мой мысленный голос ей в ответ: «Ты и я – два разных человека. Ты смогла, а я не могу. Не могу жить с предателем. Думать о нем не могу, слышать не могу… Да и он от меня устал. Он даже не пытался что-то исправить».

– Мааам, ты уснула?

Поняла, что так и не дала дочери ответ и она все еще ждет на линии.

– Хорошо, оставайся на час и возьми такси. Будешь подъезжать к дому, позвони, я спущусь.

– Пополни мне мобильный.

– Пополню.

– Мам.

– А.

– У тебя все в порядке?

– Да. У меня все в порядке.

– Точно?

– Точно, моя хорошая. Жду тебя дома.

Я не стала ей говорить, что если бы ее отец оставил мне свою машину, то я бы сама за ней приехала. До такой мелочности я не опустилась. Мы только начали делить имущество, и Кирилл забрал новую машину себе. Ему она нужна по работе, а у меня осталось старенькое «Рено», которое каждые пару месяцев попадало в ремонт. Это ужасно – говорить о таких вещах с тем, с кем мог одной и той же зубной щеткой чистить утром зубы, чью майку носил летом дома, наслаждаясь до боли родным и любимым запахом.

« – Вот скажи, Авдеев, как можно довести щетку до такого состояния? Ты ею трубы чистишь или зубы?

– Оставь в покое мою щетку, она только моя, и мне нравится, как она выглядит.

– Она похожа на дикобраза.

– Это значит, что я чищу зубы лучше, чем ты.

– Это значит, что ты зверствуешь, Авдеев.

– Дааа, Снежинка, я зверь. Скажи Авдеев – ты зверь.

– Дикобраз, насилующий зубные щетки.

– Только щетки?…»

Снова зазвонил сотовый, и я с раздражением увидела на дисплее номер свекрови «мама Света». Двадцать лет я называла её мамой. Сколько времени займет начать называть ее Светланой Владимировной? Года оказалось мало.

– Женечка, добрый вечер.

– Добрый вечер, – ответила я и разорвала очередную фотографию, на которой Кирилл показывал мне язык. Кажется, это было на море двенадцать лет назад, и я как раз была беременна Машей.

– Кирилл не звонил тебе на этой неделе?

– Нет, не звонил, – я с болью подумала о том, что самое трудное во всем проклятом расставании – это отвыкать от его звонков, его голоса, его присутствия в моей жизни. Отвыкать от мелочей, которые отработаны до автоматизма, и без них ты чувствуешь словно кого-то похоронила. Словно оплакиваешь мертвеца и понимаешь, что уже никогда не будешь с ним вместе, потому что он умер. Развод – это самое ужасное, что может пережить женщина. Пусть психологи говорят, что хотят, и эмансипированные феминистки тоже. Я знаю, насколько это больно после двадцати лет брака просыпаться в постели одной.

– Я начинаю нервничать. Не могу до него дозвониться. Такого никогда не было. Первые дня три я думала, что он занят с новым проектом, а теперь места себе не нахожу.

Всегда есть первый раз. Мне он тоже раньше не изменял… Не говорил, что ему уже давно тошно на меня смотреть, что его бесит, как я варю борщ, что ему опостылели мои кислые компоты, и вообще, он никогда не любил крепкий чай и его мутит от запаха моего парфюма.

– Позвоните Олегу. Может быть, он знает, где ваш сын.

– Я звонила. Олег тоже не общался с ним несколько дней. Сказал, что Кирилл должен был приехать к тебе, привезти бумаги о разводе. Он приезжал?

Я бросила взгляд на пухлый конверт, который все еще лежал на столе, и к которому я так и не смогла прикоснуться.

– Нет, не приезжал, – не знаю почему, но я ей солгала, – мам, вы ложитесь спать. Поздно уже. Может, он по работе за город поехал, и там нет связи. Помните, как в прошлом году. Он обязательно позвонит, как сможет.

Захотелось посоветовать ей позвонить Алине, его любовнице, но я не стала. Хотя у меня был номер ее телефона. Да что там – у меня был и адрес. Когда тебя предают, хочется знать ради чего. А точнее, ради кого это все. На кого тебя променяли… а еще – за что. Но ты получаешь ответ только на один вопрос – на кого… а «за что» всегда остается за кадром. До того момента, пока он сам не решит тебе все рассказать, но лучше бы ты этого не знала.

– Если он объявится – дай мне знать. В любое время, Жень.

– Вряд ли он позвонит мне, даже если будет при смерти.

– Зря ты так. Кирилл любил тебя, и ты для него не последний человек.

– Кирилл любил и любит только себя. Позвоните Аличке. У вас есть ее номер телефона? – не удержалась, прикусила язык, но уже поздно.

– Какой такой Аличке?

– Ну, его женщине.

– Женя, у Кирилла нет никаких других женщин. Я бы об этом знала.

Святая материнская наивность считать, что они все знают о своих детях.

– Я не хочу сейчас говорить об этом. Вы примите валерьянку и ложитесь спать. Он объявится. Обязательно. Спокойной ночи.

– Жень, ты привези ко мне девочек в выходные, хорошо?

– Привезу. Не переживайте. Разводимся только мы с Кириллом, а не вы с внучками.

Я отложила смартфон в сторону и пошла проверить, как там девочки.

Маша уснула на диване, как и всегда перед телевизором, и, если бы муж был дома, он бы перенес ее в детскую. Для меня она уже слишком тяжелая. Я наклонилась к дочери, поправила золотистые пряди волос за ухо, принесла одеяло из ее комнаты и, укрыв ее, подоткнула со всех сторон. Она вечно раскрывается по ночам. Заглянула в детскую – Лиза тоже спит, обняла медведя и посасывает большой палец. Вспомнилось, как мы в третий раз ждали мальчика, я даже расстроилась на УЗИ, а Кирилл был рад. Он сказал, что девочки всегда папины. Это было шесть лет назад. Всего лишь шесть лет. А тогда он уже изменял мне? Как часто он предавал меня? С кем? О скольких таких Аличках я не знаю? Как я вообще ему могла доверять?

ГЛАВА 2

Прикрыла дверь в спальню младшей дочери и пошла на кухню ставить чайник. Проверила есть ли горячая вода и включила бойлер. Скоро вернётся наша старшая и непременно пойдет в душ. Я бросила взгляд на часы и невольно поймала свое отражение в зеркале.

Мы видим себя каждый день, остаемся для себя все такими же, как и двадцать лет назад, а из зеркала на нас смотрит лицо, к которому привыкли, но другие видят, как мы меняемся. Им это заметно лучше. И я тоже увидела. На наших фотографиях. Какой была и какая я сейчас. Нет, не уродина, не старая, но уже не такая… присмотрелась и с ненавистью вырвала седой волос на виске. Пальцы пробежались по скулам и подбородку, разглаживая кожу. Без макияжа выгляжу на свой возраст, и полнота уже так быстро не уходит, несмотря на тренировки в спортзале. Третьи роды оставили свои следы на теле. Разве что лечь под скальпель, обколоться ботоксом, сделать липосакцию. Хотя у меня сейчас на это нет лишних денег. Я теперь мать-одиночка, даже несмотря на то, что Кирилл дает деньги на девочек и я работаю, их теперь у нас далеко не так много, как было раньше. Я предоставляю ему отчет о тратах и не беру себе ни копейки. А может, стоило все же подтянуть кожу вот здесь и здесь… и живот убрать. Может быть, тогда он не смотрел бы на других женщин. Такие мысли пришли в голову только сейчас… раньше я почему-то об этом не думала. Наверное, это моя вина. Нужно было думать. Нужно было не носить при нем в доме старую майку и шорты, не завязывать гульку на затылке, не ходить в «маске» для увлажнения кожи, брить ноги каждые два дня, прятать гигиенические прокладки подальше в шкаф и просыпаться всегда накрашенной. Быть той самой оберткой от шоколадки. А мы всегда считаем, что если мужчина принадлежит нам, то больше не нужно заморачиваться и можно быть самой собой. Нельзя! Это не ваша мама и не ваша подружка. В один прекрасный день вы станете для него чем-то вроде предмета мебели, потому что выглядите именно так, как удобное, старое кресло, и почему бы его не поменять на новое, более красивое, с разными навороченными девайсами в виде силиконовой груди, наращенных ногтей и ресниц.

Мужчины любят конкуренцию. Им нужно здоровое соперничество. А мне на улице уже не смотрят вслед, не сигналят из автомобилей. Да, те, что постарше, еще обращают внимание… постарше лет на десять-пятнадцать. К таким разве ревнуют?

Я вдруг подумала о том, что, когда тебе далеко за тридцать, ты становишься кем-то средненьким, еще не старухой, но уже и не молодой. Ты все чаще думаешь о том, сколько лет еще ты будешь привлекательной и как долго будешь заниматься сексом? Когда у тебя начнется пресловутый климакс? И с того момента женщиной ты будешь только называться… И что самое обидное – с ними этого не произойдет. Они останутся мужчинами до самой старости, пока стоит член и есть желание трахаться.

Но почему? Неужели человек любит и хочет тебя, только пока ты похожа на модель и у тебя все упругое и стоячее. Любит за внешность? И вот в этот самый момент ты начинаешь видеть истину – а никому ты не нужна со своими проблемами, лишним весом, морщинами, плохим настроением. Потеряй ты руку или ногу, тебя выкинули бы точно так же. И человек рядом с тобой не родной и близкий, а потребитель. И потреблял тебя, пока ты не сломалась или не истек срок годности, а потом поменял на другую модель, чтобы теперь потреблять ее. А тебя… тебя можно было бы и оставить про запас, чтоб иногда тряхнуть стариной и понастальгировать, но ты окончательно испортилась и отказалась работать по прежней схеме. То есть, по сути, сама все окончательно испаршивела. Значит, сама и виновата. И нет никакой любви до гроба. Нет верности. Нет доверия. Это вам не мама с папой и не ваши дети. Не обольщайтесь. Сейчас он рядом. Покупает вам шубу, пишет смски, называет «зайкой», бегает в магазин за прокладками, а завтра исчезнет из вашей жизни, чтобы покупать все это кому-то другому, потому что у нее грудь торчит торчком, попа круглее и смотрит на него как на Бога. А ты… ты то на него так никогда не смотрела, потому что сама этого Бога из него создавала.

Меня задушило приступом ненависти к нему. Едким, накрывающим с головой приступом ярости. Как он смел отобрать у меня двадцать лет жизни? Как смел предать тогда, когда это больнее всего. Еще десять лет назад, когда мы сильно повздорили и я ушла к маме, а он вернул меня обратно, мне было двадцать восемь, и я могла устроить свою жизнь, я все еще считалась молодой. Пусть многие скажут, что и в тридцать восемь – это молодость, что женщина в самом соку, что прям живи и радуйся жизни. Они либо оптимистки, либо дуры, что в принципе одно и тоже. Это, конечно, неплохой метод борьбы с когнитивным диссонансом, но если в ваши тридцать восемь вас променяли на двадцатипятилетнюю свиристелку, то у вас возникает закономерный вопрос и вполне закономерный на него ответ. Почему, например, вас не променяли на пятидесятилетнюю? Смешно, правда?

Я распустила волосы и заправила их за уши. На шее поблескивала цепочка, подаренная им на день рождения в позапрошлом году. Рванула ее и, сжав в кулаке, смотрела себе в глаза. А ведь я его любила все эти годы. Об этом редко задумываешься. Через двадцать лет вас уже не шатает от страсти, и в животе не прыгают бабочки, а секс, скорее, четко отработанный механизм, работающий без сбоев. Муж превращается в кого-то типа родного брата или лучшего друга… Вы испытываете к этому человеку безграничную нежность, уважение, трепет, иногда желание… но оно уже мало напоминает то самое бешеное ощущение, которое он вызывал в вас пусть даже десять лет назад. И только когда вас предают, вы понимаете, насколько любили и насколько вам больно…

Вернулась в спальню и, судорожно выдохнув, невольно потянулась к конверту. Сейчас я просто устало распечатала и достала бумаги. Муж подписал документы о разводе. Я смотрела на его размашистую подпись, слегка корявую завитушку на букве «К» и вдруг поняла, что его рука дрогнула, когда он поставил последнюю жирную точку в нашем с ним браке. О чем он думал, когда расписывался? Думал о том же, что и я? Ему хотя бы немного было больно? Или мы на самом деле настолько чужие?

Я долго не верила, что их придется подписать, что он принесёт их мне и положит на стол, осматривая нашу кухню циничным взглядом, словно прикидывая, что еще можно у меня отобрать. Внутри образовалась пустота, дыра, кровоточащая незаживающая рана. Оторванные с мясом двадцать лет моей жизни, где я была счастлива, любила, смеялась… Вот и все, Авдеев…все кончено, и ты теперь свободен. Ты счастлив? Ты этого хотел, когда трахал ее на своем рабочем столе в кабинете, к которому мы с тобой вместе обдумывали дизайн?

А чтобы ты сказал, если б узнал, что я переспала с твоим лучшим другом на нашей с тобой постели, и теперь он таскается к нам домой с дурацкими букетами, носит конфеты для Лизки и лапает меня в своей машине, когда забирает домой из офиса. Ты бы разозлился? Скорее всего, нет. Ты ведь теперь тоже ездишь к ней домой, не скрываешь ее от своих друзей и забираешь с работы. Хотя о чем это я – вы же вместе работаете. Как удобно, не правда ли?

Я медленно достала из подставки шариковую ручку и сжала ее в дрожащих пальцах. Пыталась и не могла подписать, не могла, словно вот он последний шаг, который окончательно сделает нас чужими. Ведь для меня он все еще родной… я вижу его в наших дочерях, я ловлю себя на мысли, что всегда готовлю ужин на пятерых и по-прежнему записываю его любимую телепередачу, жду, когда ключ повернется в двери, и он скажет привычное: «Снежинка, я дома», а простить не могу. А еще все время думаю о том, что он женится на НЕЙ после нашего развода. О том, как ОНА ждет этих проклятых бумаг, чтобы отобрать его у меня окончательно.

Я отпустила его без истерик и слез. С каким-то ледяным равнодушием больше похожим на приступ сумасшествия. Он тогда вернулся с работы, чмокнул меня в губы, и мне показалось, что это не поцелуй, а какое-то поглаживание старой преданной собаки по голове. По привычке и по инерции. Такое безэмоциональное «чмок». Как почистить зубы или сходить в туалет. А ведь раньше могли прямо у дверей заняться сексом, когда меня уносило только от его запаха.

От него и сейчас пахло его парфюмом и сигаретами. Пахло улицей и бензином. Родной-чужой запах, я смотрела в его глаза и понимала, что совершенно не знаю вот этого высокого, худощавого мужчину с темными волосами и пронзительными голубыми глазами. Я вижу его впервые в жизни. Потому что он уходил из дома родным и любимым, а вернулся подонком, разрушившим нашу жизнь.

– Что с тобой?

– Ничего. Ужинать будешь?

– Я не голоден. Поел с партнерами на работе.

Сцепила пальцы сильнее в диком желании едко спросить у него, чем она кормит его в обед? Чем таким, мать его, из того, что не готовлю для него я. Именно сейчас он казался мне красивым даже с этой его бородой, которая мне никогда не нравилась, но его это особо не волновало.

Да, казался мне ненавистно, отвратительно красивым и чужим. Настолько чужим, что внутри начинало жечь от боли каждый нерв. Наверное, влюблен в нее, поэтому и красив. Влюбленные всегда светятся изнутри.

– Дети уже спят?

– Да, давно.

Я пошла в комнату за его вещами, пока он мыл руки в ванной, и когда вынесла чемодан, его глаза округлились.

– Не понял.

– Ты уезжаешь сейчас жить к маме, другу или к твоей Аличке. Детям я скажу, что у тебя командировка. Мы обсудим этот вопрос в другой день, когда я буду готова обсуждать его спокойно.

– Снежинка, – лицо мужа скривилось, как от зубной боли.

– Женя. Теперь не снежинка. Забирай вещи, Кирилл, и уходи. Без истерики, без разборок. Имей мужество просто уйти.

– Я так понимаю, ты порылась в моем телефоне и сделала свои выводы? – прозвучало смешно и фальшиво.

– Избавь меня от объяснений. Уходи. Я хочу, чтоб ты ушел.

– Значит, уже все решила?

– Решила. Убирайся из этого дома и из моей жизни.

– Я и Алина…

Предостерегающий жест… только не ее имя сейчас. Не надо нажимать на спусковой крючок. Не надо меня сводить с ума разговорами о твоей двадцатипятилетней любовнице. Божеее! Банальней и не придумаешь. От омерзения вздрогнула.

– Просто уйди. Сейчас. Я больше не хочу тебя видеть. Я требую развода.

– Это было твое решение. Всегда помни об этом!

– Конечно, мое. Тебе было бы удобней сидеть одной задницей на двух стульях.

– Не было бы. Я бы и сам ушел от тебя, Женя.

– Что ж тянул? Не нашел удобного момента? Вот и убирайся сейчас! Я облегчу тебе задачу.

Тогда он ушел без скандала.

Это потом в разговорах с нашими друзьями он называл меня бесчувственной сукой, которая перечеркнула весь наш брак из-за одной его ошибки. Он говорил, что я сама приползу к нему на коленях и что он счастлив избавиться от меня, потому что его тошнило даже от звука моего голоса. Он говорил, что я останусь одна, потому что я никому не нужна с тремя детьми, и что я должна смотреть в зеркало повнимательней, чтобы видеть, в кого я превратилась, и что у него стоит на меня раз в неделю, и то потому что хочется хотя бы кого-то.

Грязная ложь… он брал меня так часто, как хотел…. А хотел каждый день. Даже в те моменты отдаления… у нас был секс. Да, почти каждый день, и именно поэтому я бы никогда не подумала, что он так подло меня предает. Что он трахает свою любовницу в рабочее и в не рабочее время, что он пишет ей долбаные смски. Я получила распечатку его звонков и сообщений. Везде ее номер.

Он меня бил. Низко, грязно и больно бил. Как он смел говорить это нашему общему другу, как вообще смел обсуждать меня с кем-то из них? Он рыл между нами пропасть глубиной в мою бесконечную ненависть и отчуждение. Я не верила, что все эти годы жила с человеком, способным сказать обо мне все это. Не в глаза, нет, а за спиной. Подло, мерзко и так отвратительно. Я никогда его не знала по-настоящему. И в этих бумагах, где забирал себе то, что считал своим…, наверное, это ломает сильнее, чем само предательство. Вот эта дележка имущества. Когда мелочно забираются какой-то диван или фотокамера, когда вспоминается кто и что покупал.

Нам только кажется, что мы знаем людей. Свое истинное лицо они показывают только тогда, когда мы гладим их против шерсти или наступаем им на горло.

Я смотрела на его размашистую подпись на бумагах и почувствовала, как по щекам снова потекли слезы. В этот момент зазвонил мой сотовый. Наверное, Алиска приехала домой.

– Добрый вечер. Я прошу прощение за беспокойство. Меня зовут Антон Валерьевич Соловьев. Я главврач травматологического отделения больницы номер восемь в областном центре города ….. Как вас зовут?

– Евгения Павловна, а что случилось?

Город, который он назвал, на расстоянии трехчасовой езды на машине от нашего.

– К нам привезли мужчину с травмой головы, без документов, и мы нашли в кармане его куртки номер вашего телефона. С припиской «дом». Вы могли бы приехать и опознать его?

Внутри что-то словно оборвалось, и я схватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

« – Что ты там распихиваешь мне по карманам?

– Резинки, Авдеев, чтоб не заболел бякой и мне домой не принес.

– Ты дура, да?

– Нет. Трезво смотрю на вещи.

– Не трезво, а по-бабски. Так что ты туда положила, Снежинка?

– Авдеев – ты склеротик, и не помнишь ни одного номера телефона наизусть. Вот случится что, ты даже нам не позвонишь. Я всем вам в карманы курток положила свой номер. Написанный на бумажке. Дешево, сердито и надежно.

– Поцелуй меня очень сердито, и я пошел».

– Этот мужчина… он мертвый? – хрипло спросила я, чувствуя, как пол уходит из-под ног.

– Нет. Он живой. Недавно пришел в сознание. Легкое сотрясение мозга. Но он ничего о себе не помнит. Так вы приедете?

Я несколько секунд смотрела на свое отражение в зеркале и потом ответила:

– Да. Конечно, я приеду.

ГЛАВА 3

Я нервничала. Так сильно нервничала, что мне казалось, по телу градом течет пот, и Славик, наверняка, чувствует неприятный запах. Мне всегда так казалось, когда я переживала. Потому что становилось жарко. Видимо, поднималось давление. Дома я сразу принимала душ и обрызгивалась дезодорантами. Я ужасно чувствительна к разным запахам и не могу спокойно стоять рядом с человеком, если мне не нравится его запах.

Но потом от меня не пахло, пахло туалетной водой от «Нина Риччи», которую, оказывается, мой муж всегда ненавидел, и бальзамом для волос, потому что я вымыла голову перед выходом из дома.

– Когда он тебе позвонил? – с какими-то странными нотками в голосе спросил Славик, и я наконец-то на него посмотрела. Бледный, слегка сонный, растрепанный. Пару пуговиц застегнул неправильно. Все же я его разбудила, хотя он и отрицал.

– Где-то час назад.

– Это может быть и не Кирилл, так что успокойся. Трясешься вся.

– Они нашли в кармане его куртки мой номер телефона.

Славик бросил на меня обеспокоенный взгляд и снова посмотрел на дорогу. Он был нашим старым другом. Точнее, другом Кирилла. Развелся лет одиннадцать назад и иногда приходил к нам со своей дочерью Полиной в гости. Она на пару лет младше нашей Алиски. С моим мужем они поссорились сразу после того, как тот ушел из дома. Я, конечно, подозревала, что из-за меня, но Славик отрицал. Он сказал, что Кирилл подставил его с бизнесом, и теперь им не о чем больше говорить. Я была склонна в это поверить. Сейчас. Раньше я бы даже не могла предположить, что мой муж может кого-то подставить. И да, именно с этим другом у меня случился роман. Это он таскал мне букеты роз и иногда оставался у нас ночевать. Только так, чтоб дети не видели.

– Они сказали, что у него серьезные травмы и он ничего не помнит.

– И что теперь? Ты побежала по первому зову?

Он вырулил на трассу и включил музыку в приемнике.

– А кто к нему должен побежать? Позвонили ведь мне.

– Например его мать или та телка, с которой он трахается. Прости… Просто после всего, что произошло, ты не должна была ехать. Вы уже год не живете вместе.

Внутри возникло отвратительное чувство, что мы говорим не о моем муже, а о каком-то ублюдке, который не стоит даже того, чтобы к нему приехали в больницу… Впрочем, так оно и было. Он вел себя, как последний ублюдок. Но… знаете, это очень странное чувство. Одно дело, когда ты сама обзываешь бывшего последним козлом и тварью, и совсем другое, когда это делает кто-то другой, посторонний. Кажется, что он оскорбляет и тебя саму, ведь это был твой выбор. Ты с этим козлом прожила двадцать лет, а значит, принимала его со всеми отвратительными недостатками. Я вдруг пожалела, что позвонила Славику. Надо было просто вызвать такси и никому ничего не говорить.

– Прости, что тебе приходится туда ехать со мной вместе. Моя машина сломалась, а на такси не хотелось.

Славик усмехнулся, продолжая смотреть на дорогу.

– Сказала так, будто мы чужие люди. Я рад помочь, Жень. Ты же знаешь. Только попроси…

Знаю. И всегда знала. Славик был ко мне неравнодушен еще с нашего знакомства на дне рождения у Кирилла. Но если раньше, пока мы жили с мужем, он этого старался не показывать, то, как только мы расстались, он перестал скрывать свои эмоции. Поначалу это ужасно смущало. Мне было как-то странно воспринимать Славика, как нечто большее, чем друга семьи. Да и он мне не нравился, как мужчина никогда. Слегка полноватый, с выпирающим пивным брюшком и залысинами на лбу, чуть ниже меня ростом. Они одного возраста с Кириллом, а кажется, Славик лет на десять его старше. Меня всегда слегка подташнивало от полноватых мужчин. Правда, моя подруга Любка говорила, что мне стоило бы присмотреться к Славику – у него своя сеть супермаркетов и три магазина автозапчастей (два из них мой муж пытается у него отжать). И он в меня влюблен. Я могла бы кататься как сыр в масле.

Но мне не хотелось тогда ни к кому присматриваться, я тосковала по мужу. Да, по подонку, ублюдку и козлу. Я тосковала по нему каждую секунду и по ночам спала на его подушке, стараясь представить, что он рядом. Оказывается, я настолько привыкла засыпать у него на плече, что у меня заняло больше месяца привыкнуть к тому, что теперь придется спать иначе и только самой. Иногда я забирала к себе кого-то из детей, потому что это было невыносимо. Или старшая дочь приходила сама, слыша, как я тихонечко рыдаю. Она молча ложилась рядом, обнимала меня за плечи, и мы засыпали вместе. А потом мне кто-то рассказал, что видел Кирилла с какой-то женщиной, и я сорвалась. Напилась и сама позвонила Славику. Легче, правда, не стало, но ощущение, что и я кому-то нужна и нравлюсь, все же помогало не сдохнуть от депрессии. Потому что очень хотелось сдохнуть. Невыносимо хотелось. Каждый день. Оказывается, осознавать, что тот, без кого ты не можешь спать по ночам, счастлив без тебя – это адски больно. Не знаю, почему все так обыденно относятся к разводам – это же ампутация без наркоза и без наложения швов, и самое страшное – болит намного дольше, и ты истекаешь кровью изнутри, но не умираешь. Может быть, это со мной что-то не так? Но я ужасно переносила это расставание. Мне было бы легче, если бы он умер. Я бы смирилась с этим намного быстрее, чем с тем, что он больше не со мной. Иногда мне хотелось его убить самой. Купить пистолет и спустить ему в сердце всю обойму. Так же красиво, как это показывают по телевизору… а потом я понимала, что лгу сама себе, если бы он умер, я бы вообще с этим не справилась. Пусть живет, сволочь. Где-нибудь там, вдали от меня, с другой женщиной, но живет.

По стеклу заморосил дождь, и я слегка поежилась, обхватывая плечи руками. Нет, в машине не было холодно, но холодно стало мне.

– Что будешь делать, если это он?

– Не знаю. Позвоню его матери. Что-то придумаем. Возможно, заберем его оттуда и перевезем в город.

– То есть ты собираешься этим заниматься?

Я посмотрела на Славика и нахмурилась.

– А кто этим будет заниматься?

– Я уже говорил.

– Говорил. Давай сначала посмотрим, что там вообще происходит и в каком он состоянии. Может быть, он уже что-то вспомнил или это вообще не Кирилл.

– Черт, как он оказался в этом Мухосранске? Наверное, к очередной бабе поехал.

– Ты специально так говоришь?

– Нет, констатирую факт. У него и раньше были всякие Али, Оли и Тани.

– Ты говорил, что не было.

– Жалел тебя. Не хотел, чтоб изводилась. Ты и так на тень стала похожа.

Очередной удар под дых. Все так же больно и чувствительно, даже в горле комок застрял, и я не могла его проглотить. Действительно захотелось развернуться и поехать домой. Пусть свекровь опознает или шлюха его. Только Светлане Владимировне нервничать нельзя, да и как она сама в это захолустье… Черт! Интересно, если бы ему позвонили вот так, он бы поехал?

Почему-то подумалось, что нет. Он бы послал туда кого-то из своих людей, а потом, может быть, приехал бы сам.

– Я думал, мы завтра сходим куда-нибудь, Жень. Я билеты купил на концерт «Арии» в самом лучшем месте…

В приемнике заиграла музыка, и я на секунду задохнулась от нахлынувших воспоминаний. Оказывается, все же существует машина времени… несколько вступительных аккордов, и ты уносишься на много лет назад. Словно растворяешься во времени и в пространстве.

Я знаю, что есть что-то в твоей улыбке. 

Я понимаю это, взглянув в твои глаза. 

Ты построила любовь, но она рухнула. 

Твой маленький кусочек небес потемнел. 

Прислушайся к своему сердцу, 

Когда он зовет тебя. 

Прислушайся к своему сердцу, 

Ты ничего другого не можешь сделать. 

Я не знаю, куда ты собираешься, 

И я не знаю – почему, 

Но прислушайся к своему сердцу 

Прежде, чем сказать ему прощай.

© Listen to your heart. Roxette

***

Дом тетки стоял на самом берегу, огороженный с обеих сторон высоким белым забором. Если взобраться на насыпь, то открывался вид на небольшой порт. Я любила фотографировать яхты, лодки и корабли, небо в причудливых разводах, море, особенно в шторм. Когда была помладше, представляла, как стою на этой насыпи, смотрю вдаль, а там корабль плывет с алыми парусами. Как в романе Грина. Плывет за мной. Потом перестала ждать. Когда вырастаешь, все меньше и меньше веришь в чудеса, потому что жизнь доказывает, что их не бывает.

Летом любила рассвет. Прохладно, влажно. Легкий ветерок дует, и по воде не волны, а рябь. И солнце только взошло – не печет, не жарит, только слегка ласкает лучами, как крыльями кожи касается. Осторожно, нежно. На небе разводы бруснично-огненные на синей рваной вате облаков. Я по привычке наверх взобралась, устроилась поудобней, настроила объектив.

Только снимать собралась, как услышала рокот мотоцикла. Какой-то парень заехал прямо на песок. Соскочил с мота, швырнул шлем. На ходу сбросил куртку, стянул через голову футболку. Поставил на песок магнитофон и врубил музыку.

Я в объектив посмотрела, приближая изображение. Что он здесь делает? Эта зона закрыта для отдыхающих. Как его охрана пропустила в частные владения? Но, судя по всему, таки пропустили. Потому что он и не скрывался совершенно, запрыгнул на одну из яхт, вытащил доски на песок, ведро, инструменты. Я продолжала наблюдать за парнем. Он закатал джинсы до колен и старательно что-то выковыривал на доске, потом запрыгнул обратно на яхту. Послышался стук молотка, а я снова глянула в объектив и затаила дыхание – каждый раз, когда он замахивался молотком, мышцы на его руке сильно напрягались, а у меня почему-то от этого дух захватывало.

Парень меня не замечал, а я вперед подалась, чтоб лучше рассмотреть. Его смуглая кожа лоснилась от пота, а в коротких темных волосах поблескивали солнечные блики. Я не знаю, почему он привлек мое внимание. Возможно, потому что здесь редко кто появлялся из чужих или потому что мне просто понравилось за ним наблюдать. За его движениями, за тем, как перекатываются мышцы под загорелой кожей. Солнце поднималось все выше и выше. Я видела, как парень смахивает тыльной стороной ладони пот со лба, и сама облизывала пересохшие губы.

А потом он прямо с носа яхты прыгнул в воду. Здесь обычно никогда никто не купался. Только рыбаки выходили в море.

Он долго плавал. Заплыл далеко, потом обратно. На берег вышел, а я пригнулась, чтоб не заметил, и снова рассматривала. Красивый он. Волосы короткие, темные, четкий профиль и тело такое сильное, накачанное. Улегся на песок, тяжело дыша. В небо смотрит. А я сама не понимаю, как щелкаю камерой. В разных ракурсах. То целиком, то части тела. Ноги длинные в мокрых джинсах, сильную руку, закинутую за голову. Капли воды на смуглом, загорелом торсе с рельефом мускулов на плоском животе и этот профиль. Отчеканенный. С ровным носом, высоким лбом и чувственными губами.

Он приходил туда каждый день в одно и то же время, а я так же каждый день его фотографировала, пока он лежал на песке и отдыхал. Я гадала кто он такой и сколько ему лет, гадала как его зовут. А по вечерам печатала фотографии с пленок, которые уже успела проявить. Черты его лица, длинные ресницы, четко очерченные скулы и губы. У него были невероятно красивые губы. Они казались мягкими и упругими. К ним хотелось прикоснуться кончиками пальцев и проверить – такие ли они на самом деле. Я представляла себе, как спущусь с насыпи и заговорю с ним, но так и не решилась этого сделать. Нет, я не была робкой, даже наоборот, мне всегда хватало уверенности в себе. Он заметил меня сам. То ли в объективе сверкнул солнечный луч, то ли просто посмотрел в мою сторону. Я тут же спрятала фотоаппарат за спину, когда увидела, как он на меня смотрит.

– Эй. Ты что там делаешь? – крикнул мне и прикрыл глаза от солнца рукой, сжимая в другой лобзик и поднимаясь во весь рост.

– Тебя фотографирую, – крикнула я.

Он рассмеялся, продолжая прикрывать глаза рукой.

– А чего прячешься?

– Я не прячусь. Отсюда ракурс замечательный. Ты работай-работай. Не отвлекайся.

Усмехнулся и снова склонился над досками, а мне показалось, что сердце заколотилось где-то в районе горла. Музыка орала на весь пляж, и от нее хотелось вспорхнуть и улететь.

Теперь парень изредка бросал на меня взгляды и улыбался, а у меня от его улыбки дух захватывало, а пальцы щелкали и щелкали, то приближая, то отдаляя изображение. А он вдруг крикнул мне, положив молоток и вытирая лицо о плечо:

– Фотки потом покажешь?

Я усмехнулась, опуская руку с фотоаппаратом.

– Как-нибудь покажу.

– А вблизи пофоткать не хочешь. С яхты в воде рыбу видно.

– Высоко здесь. Как я спущусь?

– Прыгай – я поймаю.

Он подошел к забору, разглядывая меня снизу. Порыв ветра приподнял платье, и я удержала подол рукой, прижимая фотоаппарат к груди.

– Мне и тут неплохо.

– Боишься?

– Да.

– Меня? – снова усмехнулся, и я вместе с ним.

– Нет. Высоты боюсь.

Засмеялся, а у меня дух захватило. Невероятная улыбка. Так нельзя улыбаться. Такие улыбки надо запретить законом. В уголках темных глаз морщинки появились, и между сочных губ зубы сверкнули белые, ровные.

– Точно поймаешь?

– Точно поймаю. Слово даю.

– С чего бы мне тебе верить?

– Ни с чего. Верить никому нельзя. А вот рисковать интересно.

Очень интересно. Особенно, если учесть, что я никогда в своей жизни не рисковала. И внутри появился вот этот бунтарский дух противоречия. Возможно, настал момент, когда я все же могу делать так, как хочу я. А я хочу? Даааа. Я безумно хочу.

– Ну если слово даешь… то лови. Главное, фотоаппарат.

– Я вас обоих поймаю. Прыгай.

Наверное, только в семнадцать можно быть настолько безрассудной. Он, и правда, поймал. Очень легко. Словно всю жизнь только этим и занимался. Ловил идиоток, которые прыгали к нему в бездну. Есть такой тип парней, мужчин, на которых посмотришь один раз и сразу понимаешь, что они опасные. Опасны тем, что женщины от них тут же сходят с ума. И даже понимаешь, что их много, этих женщин. Самых разных. Ты это чувствуешь и в семнадцать, и в двадцать, и в сорок. А ты в их числе. Потому что, в принципе, ничем не отличаешься. Его взгляд. Пронзительный и темный. Не цвет глаз, а именно взгляд. Бывают светлые, от них тепло внутри становится, а у него темный, от которого становится жарко.

Вблизи его глаза казались небесно-голубыми, прозрачными. Наверное, солнце так в них отражалось. А я смотрела, и мне показалось, что пауза растянулась на вечность. Статичность снимка ни на секунду не могла передать его мимику, движение губ, взгляд, голос. Снимок ничто в сравнении с живым человеком.

– Как тебя зовут, фотограф? – спросил он и убрал волосы с моего лица, а я тут же отшатнулась назад, поправляя платье.

– Женя, – ответила и снова посмотрела ему в глаза. Глубокие, с чуть приспущенными уголками. Очень большие, и ресницы длинные, пушистые. В зрачках черти пляшут.

– А я думал – снежинка. Белая такая. С севера, что ли, приехала?

Усмехнулся, а глаза улыбка не тронула.

– Нет, солнце не люблю.

– Похоже, и оно тебя не очень любит. Покажешь агрегат?

Я протянула фотоаппарат и следила за реакцией, за тем, как приподнимались густые, темные брови.

– Так ты уже пару дней фотографируешь? Ничего себе! Кем-кем, а моделью я никогда не был.

Мне захотелось спросить, а кем он был, но я прикусила язык. Он положил фотоаппарат ко мне на колени и спросил:

– Живешь здесь?

– Да. На лето приехала к тетке. А ты?

– А я? На заработки. Меня Кирилл зовут. Сколько тебе лет, Снежинка?

Кирилл. Вот бывает, что имя подходит человеку. Не возникает диссонанса. Так и это имя ему подходило. Хотя раньше оно мне не нравилось. А сейчас… я даже перекатывала его на языке потом, вечером, когда осталась одна.

– Семнадцать. В этом году школу заканчиваю.

Прищелкнул языком.

– Большая уже, да?

– Типа того.

Я не спросила сколько лет ему. Не знаю почему. Наверное, в тот момент это было не важно. Вряд ли намного старше меня. Кирилл откинулся назад на песке. И я снова невольно засмотрелась на его тело. В близи его кожа отливала бронзой, и песок мягко рассыпался по животу. Я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо, когда я проследила взглядом узкую полоску волос от пупка за кожаный ремень его джинсовых штанов. Возникло дикое желание смахнуть песок и заодно коснуться его кожи.

– Нравится?

Резко вскинула голову и встретилась с взглядом потемневших глаз. Казалось, он читал мои мысли.

– Что?

– Тебе здесь нравится?

– Нет, – честно ответила я, и мы рассмеялись.

– Почему?

– Я не люблю лето. Вообще жару не люблю. Солнце ненавижу. Мне кожу хочется с себя снять. Я осень люблю и… и зиму.

– Странно – сказал он, рассматривая что-то на моем лице… и мне захотелось немедленно глянуть в зеркало, чтобы убедиться, что у меня на лбу не выскочил какой-нибудь мерзкий прыщ.

– Что странно?

– Обычно все любят лето.

– А я вообще странная.

– Есть такое. Фоткаешь незнакомых людей, прыгаешь с забора, не любишь лето.

– А ты любишь лето?

– Не знаю. Я об этом не задумывался.

Мой вопрос показался мне самой идиотским. Наверное, и ему тоже.

– Говоришь, тебе тут не нравится? Хочешь, я покажу тебе самое невероятное место на планете?

– Даже так?

– Ну, мне кажется, тебе должно понравиться. Можешь фотик свой взять. Там есть, что пощелкать. Ну что?

– Когда? – тихо спросила я, лихорадочно думая о том, что меня, скорее всего, не отпустят.

– Сегодня вечером. Я заеду за тобой.

– Не получится, – выдавила я и стиснула фотоаппарат сильнее.

– Что такое? У девочки мегаконтроль?

– Что-то вроде этого, – усмехнулась я.

– Ух ты. Прям чувствую себя похитителем принцесс. А вообще, ты мне должна за снимки.

– Да ладно. Я ж их не продавать собралась.

– Ну ты фоткала без спроса. За все в этой жизни надо платить. Так что с тебя свидание.

Он подошел ближе, сжимая руками футболку.

– Ты же как-то спустилась сюда. Почему бы не повторить это вечером?

– Спуститься-то спустилась, а обратно как подняться? – я глянула на забор и снова на него.

– Вот так, – он вдруг схватил меня за талию, резко развернул спиной к себе и поднял на вытянутых руках.

– Цепляйся за забор, Снежинка.

Охнув я вцепилась в один из толстых горизонтальных прутьев.

– Держишься крепко?

– Да.

– Я наклонюсь, а ты становись мне на плечи.

К щекам прилили вся краска. Я же в платье. Как я стану ему на плечи?

– Не могу, – выдавила я, – отпусти меня. Я зайду с ворот. Скажу, что упала, когда фоткала.

Он расхохотался, продолжая удерживать меня за талию.

– Не пались, девочка. Вдруг тебе еще пригодится этот выход из твоей крепости. Или ты думаешь, я никогда женских трусиков не видел?

Нет. Я так не думала. Совсем не думала. И именно поэтому мои щеки сейчас пылали с такой силой, что, казалось, мне надавали пощечин.

– Ну что? Так и будешь висеть?

– Закрой глаза.

– Закрыл.

– Не врешь?

– Не вру.

Через секунду почувствовала его плечи у себя под босыми ногами. Взобралась на насыпь и резко обернулась. Он смотрел на меня снизу-вверх и смеялся.

– Я люблю белый цвет.

– Ты же обещал! – стиснула кулаки и задохнулась от ярости.

– А я сдержал свое слово, просто ветер… я и сейчас их вижу, – подмигнул мне, и я тут же придавила юбку к ногам, – в восемь буду ждать тебя здесь.

– Я не приду.

– Придешь. Долги надо отдавать. До вечера, Снежинка.

А в его магнитофоне хрипловатым голосом солистка Roxette повторяла и повторяла припев:

Прислушайся к своему сердцу, 

Когда он зовет тебя. 

Прислушайся к своему сердцу, 

Ты ничего другого не можешь сделать. 

Я не знаю, куда ты собираешься, 

И я не знаю – почему, 

Но прислушайся к своему сердцу 

Прежде, чем сказать ему прощай.

© Listen to your heart. Roxette

***

– Жень, так что – сходим? – Славик выключил музыку, и меня тут же выдернуло из прошлого и окатило ледяной волной реальности.

– Славик, давай сначала разберемся со всем этим. Кирилл все же мой муж.

– Бывший, разве нет?

Я не хотела говорить, что так и не подписала бумаги о разводе, я просто сказала то, что должна была сказать и положить конец этому спору с самого начала.

– И отец моих троих дочерей. Ты ведь понимал, что он никуда не денется из моей жизни, даже несмотря на развод.

– Хорошо, не злись. Просто я думал, что мы можем потом съездить поужинать и ко мне… я так соскучился, – он положил руку мне на колено, а мне захотелось её немедленно сбросить. Никогда не стоит заводить отношения ради утешения, никогда вообще не стоит заводить отношения, если вы этого не хотите. Самое адское бремя – притворяться и терпеть то, что тебе терпеть совершенно не хочется.

– Славик, я давно хотела сказать и не …

– Молчи. Я знаю, что ты хотела сказать, – он вцепился в руль двумя руками и снова уставился на дорогу, – дай этому шанс. Нужно время, и нам хорошо вместе. Я не давлю. Точнее, я не буду давить. Обещаю.

Я тяжело вздохнула. Да при чем тут давить? И нам вовсе не хорошо вместе. Ты был моей жилеткой, в которую я плакалась, когда мне было плохо, а на самом деле меня просто передергивает от мысли провести с тобой больше, чем полчаса, и преданность твою собачью выносить, чувствуя себя обязанной и виноватой. Пользоваться тобой и потом не знать – куда б тебя деть, чтоб не ныл и на глаза не попадался. Но, конечно, ты в этом не виноват. Это я сволочь… а ты просто попался под руку. И, если честно, я бы точно без тебя с ума сошла. Мне нужен этот твой взгляд и любовь навязчивая. Пока нужны. А дальше не знаю, что я с этим буду делать.

Всю оставшуюся дорогу мы молчали. Славик сделал опять музыку громче, а я думала о том, как там дети сами? Если Лиза проснется и начнет плакать? Она же по ночам приходит всегда ко мне. Я написала Алисе сообщение, проверить – спит ли она. Ответное сообщение пришло через секунду.

«– Не сплю. Думаешь, я теперь усну?

– Ложись у меня в спальне, если хочешь. Загляни к Лизе, пожалуйста. Укрой ее, если раскрылась.

– Я уже укрыла обеих и сериал смотрю. Ты напиши мне, что с ним все в порядке, когда приедешь, хорошо?

– Хорошо, лошадка, напишу.

– Я не лошадка.

– Ты моя рыжая лошадка, и я люблю тебя.

– Фу, мама…

– Ты меня не любишь?

– Ну хорошо, я твоя лошадка. И я тоже люблю тебя».

Улыбнулась невольно. Даже в шестнадцать дети остаются детьми. Да, я никогда от нее ничего не скрываю. Алиса достаточно взрослая, чтобы я была с ней честной, возможно, именно поэтому она честна со мной. От детей мы получаем только то, что отдаем им сами. Они наше полное зеркальное отражение во всем.

– Мы почти приехали. Дыра редкостная. Как его сюда занесло?

– Не знаю. Вы же работали раньше вместе. Может, какой-то проект?

– Нет… ну или это что-то новое, о чем он мне не рассказывал.

Позже окажется, что мой муж вообще никому и ни о чем не рассказывал, а точнее, каждый знает о нем ровно столько, сколько он позволял, чтобы о нем знали.

Славик вырулил к трехэтажному серому зданию, припарковался у входа. И меня снова начало трясти, как в лихорадке. С мужем я не общалась очень долгое время. С глазу на глаз. За исключением его приезда ко мне неделю назад, когда привез бумаги о разводе.

«– Даже так? Соизволил лично привезти?

– Мой адвокат сказал, что так лучше. Ты можешь сказать, что ты их не получала.

– Боишься, что я не отпущу тебя? Не льсти себе, Авдеев. Это я тебя выгнала.

– Ну мало ли, может, ты передумаешь, ведь теперь у тебя не будет столько денег на себя любимую.

– То есть ты считаешь, что я жила с тобой из-за денег?

– Ну или потому что было удобно. У тебя же все по расписанию. Все как надо. Ты дни для секса тоже обводила в цветной кружочек, как и другие запланированные мероприятия? Ооо, Анисимова, может, ты и развод запланировала? Нашла себе другого спонсора побогаче? Хотя кто на тебя позарится такую.

– Какую?

– Никакую. Просто никакую».

Я тогда его ударила по щеке и вытолкала за дверь, а потом долго сидела, прижавшись к ней спиной, и смотрела в одну точку. Вот теперь это действительно конец. Раньше он никогда не позволял себе так говорить со мной… и еще раньше я не видела в его глазах вот этого выражения. Знаете, как у чужого человека на улице, с которым вы повздорили, когда он хочет задеть вас побольнее, потому что вы ему никто, и если вам станет больно, то он победил. Это было больнее его измены. Это было больнее всего, что произошло за все годы, что я его знала.

В квартиру он раньше не поднимался. Всегда ждал детей в машине. Со мной договаривался о чем-то в письменном виде, и иногда я подозревала, что он это делает специально, чтобы сохранять переписку для своего адвоката. Самое мерзкое, что я не понимала – зачем. Ведь я никогда не угрожала ему тем, что не позволю видеться с детьми. Я не возражала, когда он решал, что заберет и что оставит. Мне было все равно. Я просто оглохла и онемела после его предательства. Он отобрал у меня жизнь. Что может быть страшнее и ценнее в сравнении с этим?

Наверное, меня убивало то, что Кирилл даже не пытался спасти наши отношения. Мы больше ни разу не говорили об этом. Только в тот день, когда выгнала его из дома, и с того самого момента я больше не узнавала этого человека.

Я пыталась звонить, но мне всегда отвечала его секретарша. Он сменил номер телефона, и нового, его личного, я теперь не знала. Когда я все же дозвонилась ему в офис, чтобы спросить насчет нашего общего счета в одном из банков, он сказал, что больше не желает со мной разговаривать, и теперь, если мне что-то надо, я могу ему написать, когда будет время, он ответит. И я не знаю, чего я не могу простить ему больше – измены или вот этого равнодушного презрения, будто действительно избавился от опостылевшей собачонки. Ничего не могу простить… и, наверное, никогда не смогу. А он… он и не просил его прощать.

Закутавшись в пальто, поднялась по лестнице и дернула на себя дверь, выкрашенную в серый цвет, с полустертой надписью «приемная».

ГЛАВА 4

Я сидела напротив врача и разглаживала невидимые складки на шерстяном платье. Славик остался в приемной, ему кто-то позвонил по работе. Окинула кабинет взглядом – ремонт не делали лет сто, наверное. Краска на стенах облупилась, деревянные рамы на окнах прогнили, и слегка дуло из неприкрытой до конца форточки. Табачный запах растворялся в едком лекарственном. Вспомнился почему-то кабинет стоматолога советских времен, и я поежилась. Главврачом оказался мужчина средних лет, низкого роста, полный, с красными щеками и, скорее, похожий на торговца мясной лавочки, чем на врача. Ему бы передник вместо белого халата подошел намного больше. Но он оказался очень приятным человеком и очень внимательным. Не равнодушным и циничным типом, к которым мы привыкли в государственных клиниках.

– Его нашли неделю назад возле железнодорожных путей. В ремонтной яме. Вначале подумали, что это пьяный бомж, но потом увидели дорогие ботинки и куртку. Там ведутся работы, и один из сварщиков потерял свой мобильный. Вернулся искать и обнаружил мужчину без сознания. Полицию мы вызвали, но говорить с ним пока бесполезно, он не помнит ничего. Бумажку с вашим номером нашли в кармане.

Я кивала по мере того, как он говорил, и продолжала смотреть на облупившуюся голубую краску на стенах. Вспомнилось, как мы красили рамы на даче вот такой голубой краской, и я зашлепала Кириллу новую футболку. Странные мысли, совсем неуместные для больницы, но почему-то именно они и лезли в голову. Обрывками диалогов… картинками, как потом сдирала с него эту футболку дрожащими руками, как жадно целовала его шею, сильные плечи, как выгибалась под ним. Когда взял прямо на полу… Боже! Вся моя жизнь состоит из воспоминаний о нем, о нас. Когда-нибудь меня перестанет так скручивать от этих мыслей? Когда-нибудь мне станет легче? Сколько надо? Год, два, пять? Мне иногда казалось, что до смерти не смогу забыть. НАС.

– Я могу его увидеть?

– Конечно, именно для этого мы вас и попросили приехать. Его ударили по голове предположительно кирпичом или камнем, что, скорее всего, и вызвало амнезию, а потом обчистили до нитки.

Я втянула поглубже воздух и медленно выдохнула. Так и не могла понять , что Кирилл забыл в этом маленьком городишке? Надо будет утром спросить у Светланы Владимировны, может быть, она знает, зачем он сюда поехал.

– Идемте, Евгения Павловна. Не хочу вас задерживать просто так.

На секунду стало страшно. Когда проходили по длинному коридору, я увидела свое отражение в стеклянной витрине регистратуры и невольно пригладила выбившиеся из прически волосы.

– Налево, – послышался голос врача, и я послушно шла следом, сминая в руках тонкий шелковый шарф. Стук каблуков моих сапог эхом отдавался в гробовой тишине, и только где-то вдалеке работало радио. Передавали сводку новостей.

Возле палаты мы остановились, я втянула поглубже воздух. Антон Валерьевич толкнул дверь, и я вошла в небольшое помещение с четырьмя кроватями. Кирилла я увидела сразу, он лежал у окна. Я бросила взгляд на его бледное лицо и медленно закрыла глаза, чувствуя легкое головокружение. Захотелось броситься к нему. Такое естественное желание, всего лишь год назад я именно так и сделала бы. Бросилась бы к нему, покрыла его лицо поцелуями, шептала бы, как невыносимо испугалась, когда он пропал, как перенервничала, пока ехала сюда. Но теперь все изменилось. Возможно, когда он очнется, то прогонит и разозлится, что позвали меня, а не ту самую Алину или его маму.

– Вы его узнали, – не вопрос, а утверждение.

– Да… узнала. Это… это мой муж.

Я так и не смогла сказать «бывший», слово застряло где-то внутри меня и раскололось на части.

– Какое облегчение. Я до последнего переживал, что вы его не узнаете, и нам придется искать дальше, а если не найдем, его могут потом перевести в психиатрическую клинику.

– Он спит или без сознания? – тихо спросила я, сжимая шарф еще сильнее и чувствуя, как потеют ладони и холодеют кончики пальцев.

– Он сейчас под действием транквилизаторов. Головные боли мучают. А утром вы сможете поговорить с ним. Правда, до этого вам лучше пообщаться с нашим психиатром. Он будет здесь после десяти утра. Случай не простой, как он сказал вчера.

Я подошла к кровати Кирилла и чувствовала, как начало драть в груди от бешеной и такой непонятной радости видеть его снова. Пусть вот так, пусть в больнице. Как же я истосковалась по нему, по этому подлецу. До дрожи, до какого-то идиотского изнеможения. Так можно скучать только по родным людям. До отупляющего, отчаянного чувства, когда отходит онемение после обморожения, и вы снова можете двигать пальцами рук и ног. Я испытывала примерно тоже самое, глядя на Кирилла. Коснулась кончиками пальцев его щеки и тут же отняла руку, потому что он тяжело вздохнул и повернул голову вбок, а у меня сжалось сердце от вида кровоподтеков на его левой щеке и наложенных швов у виска. Опустила взгляд на его руку, лежащую поверх одеяла, и вздрогнула – на безымянном пальце обручальное кольцо. Он что, до сих пор его не снял? Невольно тронула свое и судорожно сглотнула комок слез, застрявший в горле.

– Вы мне ответите на несколько вопросов, если вас не затруднит? Я заполню его карточку, как положено. У вас есть при себе паспорт?

– Да, конечно.

Прежде чем я зашла снова в кабинет к врачу, я нашла Славика. Он курил на улице. Нервно курил. Я видела, как он сбрасывает пепел каждую секунду и резко выдыхает дым.

– Ну что? Поехали? – бросил он, едва завидев меня, переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на часы.

– Нет, ты поезжай, а я останусь. Это он, Слав. Это Кирилл.

– И что теперь? Что значит остаешься? Позвони его матери, пусть она к нему едет. Ты не обязана тут оставаться.

От злости у него выпала сигарета, и он закурил новую.

– Слав, на него кто-то напал и избил. Его вообще убить пытались и обокрали до копейки. Как я его тут оставлю?

– Глупости. Только не говори мне, что это жалость и чувство долга! Ты не должна!

Это и не было жалостью. Я просто не могла отсюда уехать.

– Верно. Не должна. Я хочу остаться. Ты чувствуешь разницу?

– Чувствую! Все чувствую. Еще когда ехали сюда, чувствовал. Тряпка ты. Просто тряпка. Шанс вернуть его увидела? Думаешь, он оценит, что ты у его постельки сидела, бросит свою шлюшку и к тебе вернётся котлеты с борщами есть?

– Езжай домой, Славик. Спасибо, что привез.

Я развернулась, чтобы уйти, но он резко схватил меня за локоть и дернул к себе.

– Я наизнанку выворачиваюсь, чтоб у нас все хорошо было. Поехали отсюда. Пусть кто-то другой этим занимается. Ты ему ничего не должна.

Его заклинило на этом дурацком слове «должна», он его повторял снова и снова. То ли себя убеждая, что это и есть причина моего решения, или меня.

– А ты не выворачивайся, Шевцов, так легче будет. Притом всем. Потом об этом поговорим. Я никуда не поеду. Он отец моих дочерей, и я обязана ему помочь. А ты… ты, между прочим, был его другом.

– Был! Вот именно – был! – медленно разжал пальцы, отпуская меня, и накинул на голову капюшон пуховика.

– А он когда-то ради тебя машину в мороз ночью гнал, когда твоя сломалась, чтоб в аэропорт отвезти, потому что у тебя дочь родилась. Он тебя прикрывал, когда ты накосячил с налоговой. С ментовки вытаскивал, когда ты человека сбил, и отмазаться помогал, выплачивал за тебя отступные, ты тогда все деньги в бизнес вложил. От наездов тебя прикрывал, когда ты свой первый супермаркет открыл. Хорошее быстро забывается, да, Слав?

– Слишком много плохого потом было, Женя. Слишком! Иногда есть вещи, которые тяжело забыть и простить. Ясно?! Все, я поехал. Хочешь, сиди тут, горшки ему меняй с пеленками.

Я даже не обернулась, когда он завел машину и уехал. Поправила растрепанные ветром волосы и вернулась в кабинет к врачу. Пока он записывал все данные Кирилла, я думала о том, что в чем-то Славик прав. Далеко не все можно простить и забыть, но бросить человека вот так в чужом городе. И не просто человека, а человека, с которым прожила под одной крышей двадцать лет.

Врач задавал вопросы о том, чем Кирилл болел, нет ли у него хронических заболеваний, операций, перенесенных травм головы. Ничего подобного не было, и я уверенно отвечала на все вопросы доктора. Как же странно, я о нем так много знаю, даже больше, чем о себе. Никогда бы не подумала, что я помню, чем он болел в детстве и какая у него группа крови. Когда перешли к графе о детях, брови доктора взметнулись вверх.

– Трое детей от общего брака и старшей дочке шестнадцать?

– Верно. Да, у нас трое дочерей.

– В жизни бы не сказал. Вы очень молодо выглядите.

– Спасибо. Я рано вышла замуж.

– Конечно, самых лучших женщин надо хватать со школьной скамьи и воспитывать для себя. Ладно двое… но трое и старшей шестнадцать.

Я вяло улыбнулась его комплименту и решила, что, скорее всего, просто хочет подбодрить. У меня, вероятно, ужасно подавленный и изможденный вид. Этот день был не самым лучшим в моей жизни, я напилась вина и рыдала, как идиотка, с самого утра. Наверное, у меня опухшие глаза и до сих пор красный, как у алкоголички, нос.

– Вы говорите, не было операций, а мы видели под левой лопаткой большой шрам. Похоже, как от ножевого ранения.

– Муж говорил, что как-то попал в переделку с поножовщиной.

На самом деле это были мои догадки. Кирилл ничего мне не говорил о шраме. Сказал, что это нечто такое, о чем он не хочет говорить ни с кем. Может быть, когда-нибудь он мне расскажет, но «когда-нибудь» так и не наступило.

– Понятно. Вам бы его в городе обследовать, МРТ сделать. У нас тут оборудование не ахти. Даже нейрохирургов хороших нет.

– А когда его можно увезти из больницы?

– В принципе, он может передвигаться самостоятельно, его состояние удовлетворительное, если не брать в расчёт амнезию. От головных болей я выпишу лекарство, и будете наблюдаться уже у себя. Я думаю, пока все. Если возникнут еще вопросы, я спрошу у вас завтра. Сегодня голова не работает. Адский денек.

Он усмехнулся и протер виски.

– У вас здесь можно где-то переночевать?

– Это запрещено. Но я войду в ваше положение и позволю вам остаться до утра в ординаторской.

Я достала из сумочки несколько сотен и сунула под журнал. Врач сделал вид, что ничего не заметил, а я написала дочке смску, что с отцом все в порядке и что утром я ее наберу. Они могут не идти завтра в школу. Пусть присмотрит за сестрами. Светлане Владимировне позвоню утром, не стоит ее будить ночью. Попрошу, чтоб приехала к ним и посидела до моего возвращения.

В ординаторской я так и не смогла уснуть, всю ночь вертелась на железной кровати с ужасно скрипящими пружинами и на рассвете задремала. Меня разбудила медсестра, сказала, что скоро обход, и мне лучше уйти, а то у Антона Валерьевича будут неприятности.

Теперь я стояла в туалете, ополаскивая лицо ледяной водой и с ужасом думая о встрече с Кириллом. Достала маленькую расческу из сумочки и расчесала густые, непослушные волосы, заколола в хвост. Провела пальцами под глазами, проклиная синяки и две тоненькие морщинки. Покусала бледные губы и пощипала щеки, чтобы не выглядеть такой изможденной и белой, как стена. Вышла на улицу, поглядывая на часы – только семь утра, и подставила лицо теплым лучам сентябрьского солнца.

ГЛАВА 5

– Пирожки! Горячие пирожки! Чай! Кофе! – послышался зычный старческий голос, и я увидела женщину в пестром платке, темном потрепанном пальто с лотком на колесах.

– Дайте мне, пожалуйста, два пирожка с капустой и… три с картошкой, а еще, если есть, с рисом и яйцом, и кофе, пожалуйста.

Кирилл любил именно с картошкой, а я с рисом и с капустой. Завернула горячие пирожки в пакет и села на лавочку. Поддела носком сапога несколько бронзовых листьев, и они с шуршанием опустились на потрескавшийся асфальт.

– Не возражаете?

От неожиданности я чуть не поперхнулась горячим кофе. Возле скамейки стоял мой муж и внимательно меня разглядывал, засунув руки в карманы расстегнутой куртки. Ему уже сняли повязку с головы, и теперь его волосы торчали в разные стороны.

Солнце светило прямо ему в лицо, и от этого глаза казались светлее, чем обычно. До боли родной и чужой одновременно. Странно видеть его вот таким. Последнее время я привыкла совсем к другому выражению его лица. Давно не видела Кирилла небритым и таким уставшим. Захотелось протянуть руку и пригладить ему волосы, но я сжала пальцы и отпила кофе. Сильно обожгла язык, даже слезы на глазах выступили. А он, так и не дождавшись моего разрешения, сел рядом.

– Я за вами из окна наблюдал. Как вы одиноко пинаете листья на тропинке. Захотелось составить вам компанию. Тихо здесь по утрам. Любите осеннюю тишину? Только шорох листьев и запах дождя.

На секунду закружилась голова от звука его голоса, он как-то странно изменился. Стал взрослее, что ли, или, наоборот, моложе. Никогда не думала, что снова буду так реагировать на него. Как когда-то… когда только познакомились. Или это проклятая тоска вперемешку с отчаяньем. Он же был когда-то моим. Целиком и полностью. Родным. Таким до боли родным.

– Люблю тишину, особенно если мне не мешают ею наслаждаться в одиночестве.

Я медленно выдохнула, отпивая кофе из чашки уже осторожно. Он бросил взгляд на пирожки в пакете и усмехнулся. А я невольно засмотрелась, как поблескивает седина у него на висках. Красиво поблескивает. Мне всегда нравилась эта солидность. Помню, как он все время пытался ее состричь, чтоб было не видно, а я просила не трогать.

«– Тебе идет, Авдеев, ты похож на киноактера. Наверное, все бабы на твоей работе от тебя без ума.

– А ты?

– А я, Авдеев, не баба. Я твоя жена.

– А ты? Ты все еще без ума от меня, Снежинка?

– А я тебя люблю, Кирилл. Вполне осознанно и со всем пониманием данного косяка».

– Пришли кого-то навестить? – проигнорировал мой намек, словно, я не его имела в виду. Он всегда так делал, если ответ его не устраивал.

Кивнула и с трудом удержалась, чтоб не предложить ему пирожок. Черт, вы можете быть в разводе год, два, три, но эта привычка, видимо, неискоренима – накормить мужа. Она видимо заложена у вас в голове, как основная и важная программа на жестком диске компьютера.

– Вы моя жена, верно?

На этот раз я все же поперхнулась кофе и вытерла рот тыльной стороной ладони.

– С чего вы так решили? Я на нее похожа?

– Не помню, как она выглядит, у меня амнезия, – усмехнувшись продолжил он, заглядывая мне в глаза. Я несколько раз моргнула, – но я определенно хотел бы, чтобы она была похожа на вас. Ошибся, да? Вот черт, так и знал, что я не из везунчиков.

– А какой вы представляли себе вашу жену?

– Я ее себе не представлял, даже не знаю, женат ли я, но вот это, – он поднял руку и повертел у меня перед носом обручальным кольцом, сверкающем на безымянном пальце, – наводит на мысль, что все же, увы, женат.

– Сожалеете?

– Определенно – да. Знаете, когда мозг не засорен воспоминаниями, есть ощущение, что вы подросток, и все воспринимается остро и ярко. Увидел вас и засмотрелся. Мне даже показалось, что я вас где-то встречал. Может, в прошлой жизни?

Внутри поднялась какая-то странная волна злости. Сидит на лавке с, как он думает, незнакомой женщиной и говорит, что жалеет о том, что женат. Но говорит красиво. Это он всегда умел – с какой-то непосредственностью завораживать женщин. И смотреть не только в глаза, а намного глубже, заглядывая в душу. Когда-то я с ума сходила от осознания, что он МОЙ. Что среди стольких он выбрал и любит только меня. Наивная идиотка.

– А вы не думали о том, что, возможно, ваша жена ищет вас, переживает, а вы тем временем говорите, как вам жаль, что вы женаты?

Он пожал плечами и откинулся на спинку скамейки, в глазах пропал лукавый блеск, он даже слегка напрягся.

– Если бы искала, то уже нашла бы. Я здесь неделю валяюсь. Как бомж, – невесело усмехнулся, подобрал лист с асфальта и сунул в рот черенком. Курить хочет, а сигарет и денег нет. Достала пачку и предложила ему закурить.

– Я не беру у женщин сигареты, – ответил он и принялся жевать черенок.

– А что, да, берете?

Усмехнулся снова уголком рта и положил руку на спинку лавки, заглядывая мне в глаза.

– Не знаю. Ни черта не помню. Но определенно не беру то, что не положено брать у женщин, и отнимаю то, что положено у них отнимать.

Голубые глаза заблестели тем самым блеском, о котором я уже успела забыть, тем самым, от которого у меня двадцать лет назад внутри все в тугой узел стягивалось и дышать становилось трудно, тем блеском, с которым он уже давно на меня не смотрел. Отвернулся, запрокинул голову, глядя на пронзительно-синее осеннее небо. Теперь я отчетливо видела швы у него на левой щеке и на лбу. Сердце болезненно сжалось, и я все же протянула ему сигарету.

– Берите, а то все листы пережуете.

– Состоите в общество охраны природы?

– Нет, в обществе охраны животных, – отрезала я и сунула сигарету ему в руку. «Козла одного в больнице навещаю» подумала и достала вторую себе.

Кирилл похлопал себя по карманам куртки.

– Черт, у меня даже зажигалку сперли.

Протянула ему свою, и он вдруг перестал улыбаться, внимательно её рассматривая. Провел указательным пальцем по гравировке сбоку, наверняка, читая надпись, сделанную им же на восьмое марта позапрошлого года.

«Моей самой любимой Снежинке». Бросил взгляд уже на мое кольцо.

– Вы замужем, – прозвучало разочарованно, а я заправила волосы за ухо и заслонила ладонью огонек зажигалки, прикуривая сигарету. На секунду посмотрела ему в глаза и, черт возьми, смутилась, потому что он тоже смотрел. Настолько близко, что сейчас я видела темно-синие разводы внутри голубой радужки его глаз и свое отражение в зрачках.

– Замужем, – ответила и утвердительно кивнула.

– Жаль, что не за мной.

– Очень жаль?

– Невероятно жаль.

– Я вас разочарую – я замужем за вами, – его лицо вытянулось, и брови удивленно поползли вверх, – но ненадолго, потому что мы с вами… Мы с тобой, Кирилл, разводимся. Это я тебе купила. Испечь не успела. Извини.

– Кирилл?! – все так же удивленно. – Кто бы мог подумать…

– Кирилл Сергеевич Авдеев.

Положила пакет с пирожками ему на колени и встала с лавки, отряхивая пепел с пальто.

– Поешь, я пока к твоему психиатру схожу. Он поговорить со мной хотел. И… мне только этой ночью сказали, что ты здесь. А так как мы год не живем вместе, то неделю твоего отсутствия я не заметила.

Кирилл продолжал смотреть на меня расширенными от удивления глазами, а потом затянулся сигаретой и, чуть прищурившись, спросил:

– Похоже, мы остались не в лучших отношениях. А зовут тебя как, жена? Снежинка, что ли?

– Женя меня зовут. Снежинки нет давно. Растаяла.

ГЛАВА 6

– По моему предварительному заключению у вашего мужа полная потеря памяти. Он даже не помнит, как его зовут и сколько ему лет. У него были какие-то стрессы в последнее время? Трагедии? Что-то помимо удара головой?

– Не знаю… дело в том, что мы разводимся, и уже больше года не живем вместе.

Врач внимательно посмотрел на меня.

– И тем не менее он носил в кармане бумажку с вашим номером телефона.

– Она случайно там осталась.

– Думаете? Неужели он ни разу не сдавал куртку в химчистку?

Я посмотрела на свои ногти и тут же сжала пальцы в кулаки, так как лак местами облупился и выглядел ужасно неряшливо. Маникюр у меня был по плану только завтра, а вчера я драила всю квартиру. Я всегда так делаю, когда нервничаю.

– Евгения Павловна, а давайте на чистоту. Вы бы хотели, чтобы он вернулся домой? Такой шанс, когда мужчина ничего не помнит и особенно причину разлада в семье, бывает один на миллион.

Я резко подняла голову и посмотрела на врача.

– Инициатор развода я. Поэтому нет, я бы этого не хотела.

– А если хорошо подумать? Ведь вы приехали сюда ночью и остались с ним до утра в больнице.

– Это просто долг и…

– Евгения Павловна, я врач-психиатр, и вы можете быть со мной откровенны.

– Я с вами откровенна. Я не хочу, чтобы этот человек возвращался ко мне. Я вообще не хочу, чтобы он возвращался в мою жизнь.

– А для него это было бы очень полезно – вернуться домой. В привычную обстановку, где прожил много лет.

– Возможно. Только это совсем не входило в мои планы.

– И тем не менее вы здесь.

– То, что я сюда приехала, означает лишь, что я хотела ему помочь. Как долго вы продержите его здесь?

– Да мы и не держим. Я могу выписать его уже сегодня. Потом Антон Валерьевич вынесет свой вердикт, и вы свободны.

– Вот и отлично – выписывайте.

***

Домой мы ехали в электричке, так как у нас обоих не оказалось достаточно денег. Точнее, у Кирилла их не было вообще, а у меня с трудом нашлось на поезд. В городе возьму такси – Алиска спустится и оплатит. Как назло, еще и кредитку забыла дома второпях. Я искренне надеялась, что забыла, потому что вполне могла её потерять. Очень на меня похоже. Славику звонить не хотела. Я вообще не хотела думать о нашем последнем разговоре с ним. Это было слишком для моей нервной системы. Уж точно не сейчас.

Бросила взгляд на мужа, он смотрел в окно, куда-то поверх меня. Не знаю, о чем он думал. Иногда раньше любила смотреть на него и угадывать, что делается в его голове, а потом выдавать ему версии, которые он разносил в пух и прах. Только этого давно уже не было между нами. Мы и виделись последнее время перед расставанием только по вечерам и воскресеньям.

А сейчас я впервые видела его настолько близко за этот год, и мне было больно на него смотреть. Казалось, что он и не был мне родным никогда, может мне все это приснилось? Почти не изменился за это время, только похудел немного, и щетина появилась на скулах, пару морщинок у глаз… тех самых, в которые я влюбилась. Он никогда не был красивым, но в нем была та самая дикая харизма, от которой женщины теряют голову. Она заключалась в том, как он говорил, в повороте головы, в том, как размахивал руками и поднимал брови, в том, как смотрел или ухмылялся, и его чувственные губы всегда вызывали непреодолимое желание тронуть их кончиками пальцев. Он всегда напоминал озорного мальчишку, у которого в голове куча всяких фантазий, стрелялок, шутеров, американских горок и прочих аттракционов.

Вспомнила, как он улыбнулся мне в первый раз, и я подумала о том, что такие улыбки нужно запретить законом. Подумать только, я столько раз целовала это лицо, гладила пальцами, а сейчас я сижу, как натянутая струна, и внимательно слежу, чтобы не дотронуться до его колена ногой.

Между нами повисло молчание, которое я нарушать не собиралась. Я была слишком взволнована своей собственной реакцией на него сегодня утром. Меня словно отшвырнуло лет на двадцать назад в период нашего знакомства, когда от одного его взгляда пересыхало в горле, и мне это не нравилось.

– Может, расскажешь мне немного… обо мне. Ехать еще часа два.

Я даже не обернулась, вглядываясь в осенние пейзажи за окном. Нужно поменьше на него смотреть. Я просто соскучилась. Точнее, это дурацкая привычка по нему скучать, но можно ведь отвыкнуть, а когда отвыкну – это тоже станет привычкой. Невероятно логично.

– Тебя зовут Кирилл Сергеевич Авдеев. Тебе сорок три года.

«И ты редкостная сволочь».

– Ты сказала, мы в состоянии развода, а сколько лет прожили вместе?

– Двадцать один год, и у тебя есть три дочери. Старшей шестнадцать, средней двенадцать и младшей пять.

– Ох ты ж… ничего себе, – он даже выдохнул и прищелкнул языком. Его глаза округлились. Он всегда делал такие глаза, если его что-то шокировало. Когда-то это вызывало у меня приступы хохота.

– И как их зовут?

– Старшую – Алиса, среднюю Маша и младшую Лиза. Имена выбирал ты.

– А работаю я, наверное, ювелиром, да?

– Это почему? – я резко обернулась, но увидев его усмешку, поняла шутку и еле сдержалась, чтоб не усмехнуться в ответ. – Нет, ты не ювелир, хотя у тебя определенно есть талант к ювелирной работе.

– Так чем я все-таки занимаюсь?

– Бизнес по автозапчастям к иномаркам. Раньше ты работал с партнером, но вы поссорились, и теперь ты сам по себе. В нашем городе у тебя пять небольших магазинов, три из них ваши совместные со Славиком и два ты открыл самостоятельно. Год назад вы сильно повздорили, и больше ты с ним не работаешь. Насколько мне известно, ты пытаешься отжать у него парочку ваших общих проектов. Кстати, один из магазинов мы будем проезжать при въезде в город.

– Значит, я бизнесмен. Круто. То есть явно не бедствую. Это все или есть еще что-то?

– Это то, о чем мне известно, может быть, есть и что-то, чего никто кроме тебя не знает.

– Например, торговля наркотиками, оружием и донорскими органами?

Я посмотрела на него, чувствуя, как начинаю злиться, потому что мне захотелось рассмеяться.

– Все возможно.

– То есть я довольно загадочный и мрачный тип?

– Типа того, – хмуро ответила я и снова отвернулась к окну.

– А мои… мои дочери, они тоже меня ненавидят, как и ты? Или с ними мне повезло больше?

Я резко обернулась, чтобы понять шутит он или нет, но он оставался очень серьезным.

– Твои дочери тебя любят. Наш развод не имеет к ним никакого отношения. Почему ты решил, что они должны тебя ненавидеть?

Он пожал плечами и потер пальцами переносицу, явно начинал нервничать.

– Ну я так понял, что у меня была жена, но она меня терпеть не может, у меня был друг, и с ним мы не в лучших отношениях. Вот я и решил, что, возможно, и с дочерями все паршиво.

– Нет, там у тебя все хорошо, Авдеев. Девочки встречаются с тобой каждые выходные, и вы перезваниваетесь среди недели.

– Охренеть, – он усмехнулся и снова выдохнул. – Мне сорок три года, я прожил двадцать лет в браке, имею трех дочерей. Когда я пришел в себя, мне казалось, что у меня все совсем по-другому.

– Да, ты уже говорил, что тебе казалось, что ты не женат, что твой мозг не засорен ненужными воспоминаниями, и ты открыт для новых встреч и свершений.

– А родители? Мои родители они живы?

– Да, твою маму зовут Светлана Владимировна, она очень милая женщина, и мы часто с ней общаемся.

– А отец?

Я отвела взгляд и принялась рассматривать затертые бордовые треугольники на спинке сидения впереди меня.

– Сергей Артемович умер шесть лет назад, у него был рак головного мозга. Слишком поздно обнаружили и… Мне очень жаль. Он был хорошим человеком. Я его любила… как родного отца.

Перед глазами возник образ свекра, скромные похороны и плачущий у меня на плече муж, который держался около недели, чтобы поддержать мать, а потом разрыдался как ребенок и не мог успокоиться, а мне казалось, что я его боль кожей впитываю, и сама с ума схожу, потому что ничем помочь не могу. Только рядом сидеть и по волосам гладить, ждать, когда сам успокоится.

В этот момент зазвонил мой сотовый, и на дисплее высветилась фотка Алисы. Мой муж жадно уставился на экран телефона.

– Это… это старшая, да? Алиса?

Я утвердительно кивнула и ответила дочери, украдкой поглядывая на лицо мужа и на то, как от любопытства у него затрепетали ноздри.

– Да, милая.

– Ну что вы там?

– Едем домой. На электричке. Скоро будем.

– Папа поднимется к нам?

Я задумалась на несколько секунд, но Машка тут же отобрала у нее телефон и затарахтела мне в ухо.

– Маам, бабушка приготовила борщ и картошку жарит, а еще она налепила вареников, которые папа любит, и компот клубничный сварила. Мааам, бабушка сказала мне, что его избили, обокрали и он ничего не помнит… пусть он поднимется, пожалуйста.

Я слышала, как слегка дрожит её голос, и поняла, что мой лягушонок очень сильно этого хочет. Все они нанервничались. Захотелось ее подбодрить.

– Хорошо, он поднимется и поест у нас, а потом поедет вместе с бабушкой к ней домой.

– Урааа, Алискааа, она согласилась, иди гнома умывать и переодевать.

– Сама её умывай, кикимора.

– Не называй сестру кикимора, – краем глаза увидела, как муж усмехается.

– Она покрасила прядь волос в зеленый цвет, – крикнула Алиса в трубку и тут же добавила, – и Лизке тоже.

– О Боже!

– Маам, я не покрасила – это спрей, не волнуйся, он смывается, – Машка опять отобрала у сестры телефон, – ты правда к нам его везешь, да?

– Отдай мой телефон, кикимора.

– Сама такая!

– ТАК! Хватит орать и ссориться, а то я передумаю.

Они тут же притихли обе, и я шумно выдохнула.

– Кто-то гулял с Рокки?

– Кикимора гуляла.

– Алиса!

– Да, Маша погуляла с утра. Мам, заскочите в супер, купите коту корм.

– Вот уж нет. Мы без машины. Сами идите. Деньги в тумбочке. Ты знаешь, там в конверте.

– Знаю, мам.

– Все, давайте, мы скоро будем.

– Ма.

– Да.

– А он совсем-совсем ничего не помнит?

Я обернулась к Кириллу и увидела, что он внимательно прислушивается к нашему разговору.

– Совсем ничего. Все. Пока. Не сводите бабушку с ума.

Отключила разговор и снова отвернулась к окну.

– Твоя мама у нас дома. Она приехала к девочкам. Ждет тебя. Приготовила обед.

– У вас не скучно, я смотрю.

– Да, у НАС не скучно, – я подчеркнула нарочно, чтоб он понял, что нет никаких шансов на что-то иное, – ты её тоже не помнишь? Маму свою?

– Я ничего не помню, – уже мрачно сказал Кирилл и обхватил голову руками, – как только пытаюсь, боль в затылке простреливает и в мозгах туман растекается или патока. Я в ней вязну и вспомнить ничего не могу.

– Врач сказал, что пару месяцев лечения и, возможно, ты что-то вспомнишь. Притом твоя мама много чего тебе сможет рассказать. Я уверена, вы с ней найдете, о чем поговорить, когда уедете домой.

– Я еще даже не успел зайти к ВАМ, а ты уже думаешь о том, как я уеду домой?

– Знаешь что, Авдеев, я вообще предпочитала все это время о тебе не думать, и да, мне в напряг твое присутствие в моем доме, но дети очень переживали за тебя и хотят тебя видеть. Вот и все. Не нужно ничего усложнять.

После моих слов около получаса он молчал, а я изо всех сил старалась не пялиться на него и смотреть только в окно. Но краем глаза видела его пальцы, как он отбивает что-то ими по колену. Он всегда так делал, если нервничал, и сейчас он явно очень нервничал.

– Почему мы разводимся? – это было неожиданно, я даже прикусила кончик языка. Медленно повернулась к нему.

– Люди иногда разводятся. Надоедают друг другу, пропадает желание жить вместе, видеть друг друга, и они расходятся, не справившись с банальными бытовыми проблемами.

– Но ведь у нас все не так было, да?

Он слегка прищурился и теперь сверлил меня одним из своих коронных взглядов, от которых мне всегда становилось тесно и душно. Они не предвещали ничего хорошего.

– Почему ты так думаешь?

– Не знаю… у меня есть такое ощущение, что у нас все было иначе. Если бы мы с тобой надоели друг другу, мы бы остались друзьями, и ты бы не ненавидела меня так сильно.

– Почему ты решил, что я тебя ненавижу?

– Вижу по твоим глазам. Когда ты смотришь на меня, они темнеют и начинают сухо блестеть, словно ты хочешь поджечь меня ими заживо. Я что-то натворил, да?

– Это теперь не имеет никакого значения, и я не хочу это обсуждать. Прости, мне по работе мейлы пришли, ответить надо.

И я уткнулась в свой телефон, надеясь, что до конца пути он будет молчать.

ГЛАВА 7

Я и в самом деле ничего не помнил. Как будто в моей памяти кто-то задернул матовую белую шторку, как в душевой кабинке. Я вижу за ней силуэты и слышу голоса, но, когда дергаю её в сторону, там еще одна такая же и еще, и еще.

И так до бесконечности. Нет, это даже не чертовая матрешка, а именно матово-туманное ничего. Я всем существом знаю, что за этой шторкой прячется мое прошлое. И чем больше я копаюсь в себе, тем больше прихожу в отчаяние из-за собственного бессилия. Первый день меня пичкали лекарствами, и я вел долгие беседы с врачами. Мне это напоминало допросы у следователя и психологические пытки. Самое интересное – я прекрасно знал, что это означает. То есть полностью осознавал себя, как личность. Например, точно понял, что курю, так как от запаха сигарет, который доносился с лестничной клетки больницы, мне захотелось курить, и я инстинктивно начал искать пачку у себя в карманах и в прикроватной тумбочке. Так же точно знал, что умею водить машину, и она у меня есть – в кармане куртки были ключи от «БМВ», если только я не один из тех лохов, которые ездят на жигули, а на ключах таскают брелок со значком мерса, чтоб другие решили, что у него крутая тачка. Я определенно люблю черный крепкий кофе, не ем рис, умею читать и писать, но, черт возьми, это мне ничем не помогало.

Я все равно не помнил ни кто я, ни как меня зовут, ни сколько мне лет. Мы с доктором скрупулезно пытались собрать мою личность из обрывков и догадок, и на третий день я имел примерное представление о себе. Мне от тридцати пяти до сорока лет, я не беден, так как одет, по мнению врача, очень прилично. Меня, скорее всего, стукнули по башке и обокрали. Я точно не местный. Городок у них маленький, и все всех знают, меня же здесь видят впервые. Следователь, который тщетно пытался меня допросить по факту ограбления и составить протокол, это подтвердил.

А еще я женат. Ну или был женат. На безымянном пальце кольцо обручальное и явно не новое. На четвертый день после того, как врач любезно мне помог обзвонить полицейские участки и больницы в ближних городах, в попытке найти заявление об исчезновении с подходящим описанием, я понял, что меня никто не ищет. Значит, либо я долго отсутствовал дома по работе, либо я та еще сволочь, которая никому не нужна.

Думать о том, что я неудачник, у которого к сорока годам ни кола, ни двора, мне не хотелось. «Сволочь» звучало определенно приятнее. Лучше быть тварью, чем неудачником – так веселее. Но весело мне не было совершенно. Я храбрился. Хотя и понимал, что если никто не объявится в ближайшее время, придется в город ехать в психиатрическую клинику и валяться там бревном бесполезным, пока мне не подлатают мозги. Пропасть у меня в голове явно огромная, с рваными краями и шторкой. Да, мне понравилось думать, что там шторка. Потому что рано или поздно за ней хоть что-то окажется.

На пятый день я умудрился найти в дырке в кармане куртки клочок бумаги с аккуратно выведенным номером телефона и припиской «дом». Судя по тому, что бумажка слегка пожелтела и помялась, она там лежит довольно долго. Я нашкрябал на обратной стороне пару цифр и понял, что почерк точно не мой. Пишу я как курица лапой. А тут каждая цифра выведена ровненько, с такой тщательностью, возникло ощущение, что писала женщина. Наверное, моя жена. Тогда почему она меня не ищет?

А еще я там нашел пуговицу. Большую темно-коричневую пуговицу. Просмотрел все свои вещи, но она явно была не моей, и на ней виднелись оборванные нитки, словно её выдрали с мясом. Справа небольшое пятнышко. Я его ногтем потер, и на пальце коричневый развод остался. На кровь засохшую похоже.

Странно все это… как и обручальное кольцо, которое не сняли при ограблении. Было ли ограбление на самом деле? Вопросов до хрена, а ответа ни одного.

Попросил Антона Валерьевича позвонить по этому номеру только ближе к ночи… Потому что вдруг стало страшно. Да, невыносимо и адски страшно, что в этом доме меня не ждут, или что я не готов вдруг увидеть совершенно незнакомых мне людей, которые назовутся моими родственниками, и ничего к ним не почувствовать. Доктор успокаивал меня, что, скорее всего, настолько негативных эмоций у меня не возникнет, но я все равно дьявольски боялся. Все чаще и чаще смотрел на обручальное кольцо, вертел его вокруг пальца, пытаясь хоть что-то вспомнить, и с ума сходил от острой головной боли. Она тисками сдавливала мне голову, и хотелось биться лбом о стены, лишь бы она прекратилась.

Посмотреть на свое отражение в зеркале решился не сразу, но молоденькая медсестра уверяла меня, что я симпатичный (так и сказала, слово дурацкое, так о котах и щенка говорят), и предлагала глянуть в её пудреницу, чтоб в этом убедиться. Ее глаза влажно поблескивали, и она смущенно опускала взгляд, когда я говорил какие у нее стройные ножки. Знал, что мог бы отыметь медсестричку где-нибудь в укромном углу, и знал, что она не откажется. Придется так и сделать, если за мной никто не приедет, жить-то где-то надо. А медсестричка не замужем и, судя по её рассказам, снимает квартиру неподалеку от больницы. Определенно, есть женщины, которым нравятся беспомощные мужики, за которыми надо ухаживать и заботиться о них. По глазам Верочки видел, как она смотрит на меня, когда швы мне на лбу протирает или градусник подает. Наверняка думает о всякой романтичной хрени, а мне банально надо найти место, где можно переночевать, поесть и… да, потрахаться. Раз меня никто до сих пор не нашел, то, судя по всему, птица я вольная и делать могу, что хочу. Верочке я продолжал говорить комплименты, но зажимать её пока где-нибудь на лестнице в курилке не собирался. Успеется еще. Пусть разогреется до нужной кондиции.

Я все больше понимал, что в психушку не поеду. Если не вспомню ничего, значит, найду. Ну или через месяц меня точно кто-то хватится. А может, от меня вообще избавились, черт его знает. Мало ли во что я мог вляпаться. А я мог? Точно не знаю, но определенно я не из тех, кто мирно-тихо сидит на месте. Я ж приехал в эту дыру за чем-то. Интересно, за чем, а может, за кем?

Когда все же решился рассмотреть свое отражение, начало потряхивать от волнения, и я долго не мог поднять голову, стоя у ржавого крана и умываясь в десятый раз ледяной водой. Вроде так просто – возьми и посмотри. А меня застопорило. Не могу. Оказывается, вспомнить тоже страшно. Примерно так же, как и не помнить. Вон он я и не я. Потому что не знаю себя. На что способен. О чем обычно думаю. Чего хочу от этой жизни, к чему стремлюсь. Каков он – смысл моего существования. Ведь он должен быть? Вот у моего соседа по палате, с вывернутой при аварии шеей, он имелся – трахнуть Верочку, да так, чтоб жена не пронюхала, а еще футбол по выходным и пара книжек из библиотеки на тумбочке. И он, между прочим, счастлив. По его физиономии видно, когда жует принесенные женой блинчики и нахваливает её кулинарные способности, а сам голодным взглядом Веркины ноги провожает. Интересно, я тоже был таким? Мне казалось, что нет. Не то что на женщин других не смотрел, я был уверен, что если хотел трахать, то взглядом не провожал, а трахал. Вопрос в другом – хотел ли?

Вид собственной физиономии не вызвал никакого щелчка, ни каких-либо ассоциаций. Обычная рожа, слегка помятая, с короткими бородой и усами, с усталыми глазами и несколькими ранами на лбу и виске. Судя по тому, что борода довольно ухоженная и аккуратно подстрижена – мне этот стиль нравился, и я его холил и лелеял.

Пригладил волосы руками и потер подбородок. Мыслей о том, знаю ли я этого мужика в зеркале, не возникло. Кажется, именно таким я и должен быть. Долго себя рассматривал, вертелся в поисках татуировок, шрамов, родинок. Татушку нашел на плече – огромный орел с расправленными крыльями. О чем я думал, когда его набивал? Что может символизировать орел? И почему именно он, а не лев, тигр или волк, например?

Парочку шрамов. Они мне ни о чем не говорили, и я не помнил – кто и где меня ими наградил.

«Наверное, ты та еще скотина, раз до сих пор тебя не начали искать. И что будешь делать, если никто так и не придет?».

Я все же отнес номер телефона врачу и согласился на убойную дозу обезболивающего и снотворного. У меня развилась бессонница. Я всю эту неделю не спал почти. По ночам не мог глаза закрыть. Мне казалось, что увижу во сне что-то из прошлой жизни, и мне это не понравится. Но когда вырубался, ни черта мне не снилось. Я проваливался в какой-то каменный мешок, в полную и глухую темень и просыпался, как от резкого толчка, едва лишь занимался рассвет. Открывал глаза, прислушивался к себе, а там опять все та же шторка.

Верочка любезно принесла мне кофе из ординаторской, сказала, что ночью какая-то красивая женщина мужа своего искала. Не меня точно, иначе уже зашла б ко мне с пакетиком яблок и сладостей, накинув на плечи белый халат. И непременно с заплаканным лицом. Так трагичней. Но та женщина явно зашла к кому-то другому, а мне заботливо предложили рогалик с повидлом из больничной столовой и кокетливо похлопали голубыми глазками. Нет, милая, за рогалик я тебя трахать не буду, вот за хороший бифштекс еще б подумал. Все же определенно я сволочь. Верочка ушла, пообещав заглянуть ко мне после обхода. Можно подумать, я её об этом просил. Навязчивые женщины хуже надоедливых мух.

Смотрел в окно, ожидая обход, а потом заметил ЕЁ в темно-синем пальто с пакетом в руках и пластиковым стаканчиком. Засмотрелся на роскошные волосы. Очень густые, светло-пшеничные. Ветер их швырял в разные стороны, а она шла и листья носком сапога поддевала, сжимая двумя руками стаканчик. Как девчонка. И каблуки громко по асфальту стучат. У меня в голове музыка сама собой зазвучала… Странно так – она идет, а у меня музыка в ушах стоит.

Мир был в огне,

Никто не мог спасти меня, только ты.

Странно, что желание заставляет

глупых людей делать,

Я никогда не мечтал, что встречу кого-то, как ты,

И никогда не мечтал, что потеряю кого-то, как ты

(с) Wicked game (Chris Isaak)

– Эй, Железнодорожник?! – мой сосед по палате, с толстым поролоновым валиком на шее, только проснулся. Они меня все так называли, потому что имени я своего не помнил. – На кого засмотрелся там? Пошли завтракать.

– Не голоден, спасибо, Сев.

– Верочка притащила завтрак, да? Соблазняешь девку, кобель чертов. Загадочные мужики-психи всегда баб привлекают. В следующий раз притворюсь, что ни хрена не помню.

– Нет, Верочка просто жалостливая и хорошая девочка, а у тебя жена есть, Сева. Симпатичная, между прочим.

– Ну да, конечно. Очень хорошая, раз тебе таскает кофе и булочки из буфета на её кровные купленные. Знаешь, Железнодорожник, своя на то и своя, а хочется не свое хоть разочек… Эх, не светит мне любовница-медсестра.

– Не завидуй, Сева. Зависть – это плохо. Не помню насколько, но точно плохо. Иди поешь лучше.

– Да как не завидовать?! Месяц тут подушку давлю, а Верка меня не замечает, – он с кряхтением слез с постели и пошлепал ко мне, шаркая задниками тапок по деревянному полу, стал рядом.

– Ого. Ничего себе птичка залетела в нашу дыру. Знаешь ее?

– Ну да. Вот взял прям с утра все неожиданно вспомнил и узнал.

– Роняй слюни, а я пошел манку поем и чаю попью. Сигарет бы где раздобыть. Может, попросишь Верку купить? Я денег ей дам.

– Сам проси.

– Просил уже – послала меня.

– И правильно сделала. Ты кашляешь, как туберкулезник, спать по ночам не даешь.

– Так то от недостатка никотина. А дамочка ничего такая, ладненькая. Люблю баб при теле, не тощих. Подкати, а вдруг подфартит. Твоя благоверная явно за тобой не торопится ехать. Слушааай, блин, а вдруг это она тебя с любовником того… прикончить хотела.

Я повернулся к соседу и посмотрел в его чуть раскосые темные глаза с отекшими от лекарств веками.

– Ага, из-за наследства огромного или страховки, – я бросил взгляд на его тумбочку, где белел старый томик Чейза, – начитался, да?

– А что? В жизни все бывает. Все, я ушел.

За ним захлопнулась дверь, а я все еще смотрел на женщину во дворе. Не знаю, кем я был в прошлой жизни и насколько быстро увлекался, судя по моим мыслям о Верочке, то на крючок попадался далеко не сразу, а, скорее, сам любил ловить добычу.

Но эта женщина почему-то сразу вниманием завладела. То ли поворот головы и походка, то ли вот эти руки, сжимающие стакан, и роскошные волосы. Оказывается, мне очень нравятся длинные женские волосы. Я не видел её лица, но видел аккуратный силуэт темно-синего пальто с туго завязанным на талии поясом и стройные ноги, затянутые то ли в чулки, то ли в колготки. Женщина пошла по тропинке к скамейке, а я следил за ней взглядом, отпивая из чашки кофе и чувствуя, как сильно закурить хочется. Сам не понял, как набросил куртку и вышел во двор, щурясь от яркого осеннего солнца. Последние теплые дни. Бабье лето. О, и это я знаю. Помню, кто такой Чейз, но не помню, кто такой я сам.

Когда подошел к ней и спросил разрешение присесть рядом, женщина глаза на меня подняла медленно, и все… Понимаете, все. Это было, как удар по башке. Посильнее того самого кирпича, которым меня оглушили неделю назад и вышибли все мозги.

Я смотрел в её темно-зеленые глаза и ощущал, как пересыхает в горле, до меня доносился её запах – смесь цветочного парфюма и шампуня для волос. Я почему-то отчетливо представил, как зарываюсь в эти волосы пальцами, лицом, и она в этот момент подо мной лежит с запрокинутой головой и закатывающимися глазами. В паху прострелило возбуждением похлеще, чем от Верочкиных ног в черных колготках под коротким халатиком. Вот он – адреналин, когда в жар бросает от одного взгляда и возбуждает даже взмах ресниц. Я на её губы посмотрел, на то, как провела по ним кончиком языка.

В ней не было кокетства или жеманства, как в той же медсестре. Она была самой настоящей женщиной с мягкой аурой очарования и скрытой бешеной сексуальностью. Не знаю, откуда я все это понимаю про сексуальность, шарм, очарование, но оно заложено где-то там, в моей подкорке мозга, откуда стерлось далеко не все. Да и понятие «красивая женщина» там тоже осталось… нет, не так – шикарная. Взрослая, уверенная в себе шикарная женщина. Не помню, что я ей говорил, только взгляд мне показался странным, наверное, так не смотрят на незнакомцев. Хотя откуда я знаю, как на них смотрят. Я ей не понравился. Такое чувствуешь сразу. Неприязнь. Она тут же подальше отодвинулась, когда я сел рядом. Говорил ей какую-то чушь, а сам смотрел и думал о том, что вот её б затащил и на лестницу и прям тут на лавке разложил. Кажется, в прошлой жизни у меня долго не было женщины. Я теперь так называл это – прошлая жизнь. А самого себя Железнодорожником или сволочью, который не оставил мне ни намека на то, кем я был.