Странная обезьяна. Куда делась шерсть и почему люди разного цвета бесплатное чтение

Александр Соколов
СТРАННАЯ ОБЕЗЬЯНА
Куда делась шерсть и почему люди разного цвета

Научные редакторы Мария Медникова, канд. биол. наук, д-р ист. наук; Евдокия Цветкова (главы 23, 24, 26–28, 32–36, 40)

Редактор Полина Суворова

Издатель П. Подкосов

Руководитель проекта А. Шувалова

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Корректоры И. Астапкина, Е. Чудинова

Компьютерная верстка М. Поташкин

Иллюстрация на обложке Р. Евсеев

Правовую поддержку проекта АНТРОПОГЕНЕЗ.РУ обеспечивает Адвокатское бюро Санкт-Петербурга CTL.

© Соколов А., 2020

© Добровольский О., иллюстрации, 2020

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2020

© Электронное издание. ООО «Альпина Диджитал», 2020

* * *

Введение

В одной параллельной вселенной, где «Назад в будущее» — это научно-популярное кино, молодой антрополог берет отпуск за свой счет и отправляется на машине времени в средний палеолит. Там он заводит дружбу с симпатичным неандертальцем и приглашает того посетить их НИИ с официальным визитом. Однако во время гиперпрыжка непривычный к перемещениям во времени древний человек пугается и наносит удар припрятанным в шкурах камнем по потоковому накопителю. В итоге эта парочка оказывается на оживленной улице какого-то города 26 июля 1950 года… где троглодита не пускают в автобус. Дело в том, что аварийная посадка случилась на юге США — не самое удачное место, учитывая, что неандерталец черен как ночь.

Какие ошибки в этом рассказе бросаются в глаза? Машина времени противоречит законам физики, а неандертальцы на самом деле были рыжими и бледнолицыми?.. С первым утверждением, пожалуй, соглашусь. Что касается второго… А почему вы так уверены в цвете волос неандертальца, если полеты в прошлое невозможны?

В нашем несовершенном мире, где путешествиям в палеолит место в разделе фантастики, историки, археологи и палеонтологи вынуждены изучать прошлое лишь по его отголоскам. Время — великий разрушитель, и многие страницы истории уже не будут прочтены никогда, причем чем дальше в глубь веков, тем больше страниц рассыпалось в прах. Что ж! Усердный ученый спокойно переживает неизвестность, но для большинства из нас, узнающих об открытиях из новостной ленты, отсутствие ясности невыносимо. От глашатаев науки ждут четких ответов, и тут убедительность научной пропаганды вступает в противоречие с научной честностью. «Как, вы не знаете, какой была неандертальская прическа? Да что вы вообще знаете?» Но мы же не хотим лгать. Выдающийся антрополог-реконструктор Михаил Герасимов, образец научной честности, выполнил некоторые реконструкции древних людей, изобразив их совершенно лысыми. В отличие от «вольных художников», награждавших неандертальцев всклокоченными шевелюрами и бородами, Герасимов пошел трудным путем документалиста: показал лишь то, что имело фактическую основу. Строение человеческой головы так хорошо изучено, что опытный глаз реконструктора способен совершить чудо — воскресить истлевшую плоть, когда-то покрывавшую древний череп. Но волосы не угадать! И дело даже не в утраченной неандертальской моде. Не в том загвоздка, плели ли они косички, завязывали патлы в тугой узел или ходили нечесаными, а в том, было ли что плести и завязывать? Какие у них были волосы? Длинные, густые или короткие, редкие? Вьющиеся, курчавые или прямые? И главное: только на макушке, на лице или по всему могучему телу, как у шимпанзе? Кости не расскажут! Делай как хочешь, проверить все равно нельзя. А значит — бал будет править авторский произвол.

Невозможность экспериментальной проверки порой ставят в вину историческим наукам. Вы, мол, историки, стоите на шаткой почве источников, которые можно трактовать как угодно. Те, кто изучает древнейшую историю, в таком случае балансируют на зыбучем песке археологических находок. И вовсе призрачным миражом вдали мерцают загадки, для разгадки которых природа почти не оставила нам подсказок. Речь о событиях, отделенных от нас сотнями тысяч лет и не оставивших ни свидетелей, ни следов, ни улик.

Но где была бы наука, если бы смелые мыслители не шли в атаку на миражи, если бы неутомимые умы избегали странных гипотез, не бросали вызов безнадежным, абсурдным вопросам? Таким как прическа или цвет кожи неандертальца. Безнадежность преходяща, и наука раз за разом дает нам новые надежды.

Конечно, кое-что даже о далеком прошлом достоверно известно. Например, происхождение человека от обезьяны — установленный факт. Но по-прежнему существуют явления, о сути которых мы только догадываемся. В книге, которую вы читаете, будет много говориться про догадки ученых, поскольку она посвящена двум темам, неподвластным прямой проверке. Это книга об эволюции волос и пигментации человека. Да, о таких вещах ученые могут лишь догадываться. Но догадка догадке рознь, и я постараюсь показать, что такое хорошие научные догадки и чем они отличаются от прочих — нехороших или ненаучных. При этом я обещаю, что буду максимально честным. Для популяризатора науки это значит называть догадки догадками, отделять сильные догадки от слабых и не прятать слабые места даже самых сильных догадок.

Эволюция волос интересна далеко не только как объект интеллектуальных потуг ученых, изобретающих хитрые умозрительные модели. Наш волосяной покров — его видимое отсутствие на теле и щедрые заросли на голове — разительно отличает человека от большинства млекопитающих. Исчезновение шерсти предстает небывалым, противоестественным событием, своего рода эволюционным парадоксом, который смущал умы антропологов с того момента, как дарвиновская теория стала мейнстримом. Разгадать загадку человеческой безволосости оказалось чуть ли не сложнее, чем найти наших ископаемых предков. Вот они, родимые, австралопитеки, хабилисы, эректусы — откопаны, измерены и помещены в витрины музеев, но про их шерсть мы даже в XXI веке практически ничего не знаем! Лишь догадываемся…

Эволюция пигментации привлекательна по иным причинам. Казалось бы, какая разница, черен или бел был доисторический примат, породивший человечество?.. Наша расцветка не выделяет нас из животного царства. Однако это признак, который столетиями служил разделению людей. Антропологи XIX века, изучая человеческую пигментацию, стремились зафиксировать эти различия, «установленные самой природой». В XXI веке биологию цвета кожи активно исследуют в медицинских целях. Отношение к различиям между людьми, к счастью, заметно изменилось. Опять же, к счастью, это не помешало ученым продолжать исследования природы таких различий.

Цвет кожи ископаемых гоминид, надо сказать, мало волновал реконструкторов, пока скульптуры делали из белого гипса. Вопрос, еще в конце XX века казавшийся в принципе чисто умозрительным, вдруг поддался практической проверке, когда на территорию палеонтологии вторглись генетики. Как и лицевую реконструкцию, генетическую экспертизу гнала вперед отнюдь не жажда разгадывать археологические загадки. Криминалистика ставит цели сегодняшнего дня, а короли, фараоны и неандертальцы — яркое, но необязательное приложение к поимке преступников и опознанию останков, выловленных в реке. Зато каков был эффект, когда доисторические портреты предстали перед публикой «в новом цвете»! И не по воле художника, а в строгом соответствии с методикой, которую уважают даже судебные эксперты. Социальные сети всколыхнулись, ведь тема цвета кожи щекотлива, а цвет кожи предков щекотлив втройне — особенно когда он нарушает стереотипы. Вопрос о природе нашей белизны или смуглости будоражит даже равнодушных к науке людей. Потому, что это же «про меня»! Это про нас. Но неистовые споры о том, принять или отвергнуть родовые портреты в новоявленном виде, оставим блогерам. Научные дискуссии тоже бывают неистовыми и, полагаю, вам более интересны, раз уж вы стали читать эту книгу.

За 150 лет отрывочные знания об антропогенезе, кирпичик за кирпичиком, превратились в просторное здание, опирающееся на прочный фундамент из палеонтологии, археологии и других наук. Я же специально выбрал для книги два взаимосвязанных сюжета о части этого здания, которая еще стоит в строительных лесах, потому что мне кажется самым интересным то, как эволюционируют идеи. Конкуренция идей — это кровь науки, без столкновения гипотез научная мысль чахнет. В книге основное внимание будет уделено конкурирующим гипотезам.

Конечно, я мог бы выбрать другой путь — зайти с фасада. Попытаться впечатлить читателя чудо-методами палеогенетики образца 2020 года и на этом закончить. Такой рассказ — как короткий новостной сюжет о научном успехе. Ролик длится две минуты, а его герои, вообще-то, трудились десятилетиями — и многие не дожили до фанфар. Мне кажется, мы порой легкомысленно относимся к достижениям ученых, потому что в научно-популярном изложении наука выглядит как хорошо прополотый и подстриженный газон. Газон не возник сам собой. Когда мы слышим очередное «ученые доказали», неплохо бы представлять, что за этой короткой фразой стоит. История о том, как научная мысль двигалась от житейских рассуждений и предрассудков через накопление фактов к первым робким гипотезам, затем к экспериментам и к новым гипотезам, достойна того, чтобы быть донесенной до читателей. Без таких историй нет шансов понять, почему идея, которая кажется сейчас кому-то очевидной, век назад вызвала бы лишь недоумение. Или, к примеру, почему нельзя просто поставить правильный эксперимент и закрыть вопрос раз и навсегда? Почему ставят правильные эксперименты, а одна гипотеза десятилетиями не может победить другую? Это связано с нехваткой данных, несовершенством методики… или с особенностями личности исследователей? И как, наконец, ситуация все-таки проясняется неожиданным образом? Я не считаю, что вправе раздавать оценки ученым. Без обобщений… ну, почти без обобщений я попробую изобразить маленький фрагмент гигантского полотна — истории науки.

Выступая с частями этого материала на публике, я заметил, что порой рассказанное вызывает не ту реакцию, которой я добивался. От рассказа о науке мы часто ждем приятной ясности… а ее нет. У науки проблемы с простотой, потому что сложен мир, который ученые пытаются описать. По-моему, сложность эта прекрасна, но многим по душе простота. Если вам обязательно нужны окончательные ответы с гарантией, я не гарантирую, что чтение книги принесет вам удовольствие.

Чтобы, не дай Дарвин, кто-то в процессе знакомства с этим текстом не вскричал разочарованно: «Ну и где ваша наука? Опять какие-то гипотезы!», я повторю: наука — это эволюция гипотез, и моя книга в основном про гипотезы.

В путь! В нашей реальности еще не построена машина времени, но пускай научный метод и воображение перенесут нас в прошлое — в далекое прошлое человека и в совсем недавнее прошлое науки.

Благодарности

Эта книга создавалась сложнее и дольше, чем две предыдущие. В ней много ссылок на литературу, в основном англоязычную, и некоторые части я реально писал по мере освоения материала. В работе над книгой мне очень помог биолог Константин Лесков, PhD из Университета Кейс Вестерн резерв (Кливленд, Огайо, США), который постоянно консультировал меня по вопросам молекулярной генетики, высказывал ценные идеи по содержанию глав, критиковал мои тексты, даже брал в библиотеке своего университета по моей просьбе книги и журналы, которые я не мог отыскать в электронном виде. Глава «Особые приметы: чернокожий афрокроманьонец» написана мной в соавторстве с Константином Лесковым.

Известный российский антрополог, доктор исторических наук Мария Борисовна Медникова любезно откликнулась на предложение стать научным редактором книги, и ее доброжелательные замечания — большая честь для меня.

Кандидат биологических наук Станислав Дробышевский, антрополог, популяризатор науки и научный редактор портала АНТРОПОГЕНЕЗ.РУ, — специалист с огромной эрудицией, который всегда готов помочь советом, дать справку, прислать недостающий источник. Его критика касалась и содержания книги, и стилистики. Мимо педантичного взгляда Станислава не прошла ни одна неправильно поставленная запятая.

Кандидат биологических наук, известный телеведущий Иван Затевахин прошелся по тексту и обратил мое внимание на ряд неточностей, касающихся зоологической части. В том, что касается собак, львов, китов и слонов, я целиком полагаюсь на мнение Ивана Игоревича.

Генетик, доктор биологических наук Светлана Боринская высказала конструктивную критику глав книги, связанных с генетическими исследованиями.

Палеонтолог, доктор биологических наук Павел Скучас помог с источниками и «визировал» главу, посвященную происхождению волосяного покрова у предков млекопитающих.

Врач общей практики Алексей Яковлев и врач-эндокринолог Евдокия Цветкова откорректировали ряд моментов в тексте с точки зрения медицинской науки. Несколько замечаний высказала и диетолог Елена Мотова.

Талантливый художник Олег Добровольский нарисовал остроумные иллюстрации.

Николай Григорьев высказал несколько полезных идей по стилю книги и помог с цитатами античных авторов.

Хочу отдельно поблагодарить мою любимую жену Катеньку, которая вдохновляла меня в процессе написания, и Оленьку, которая родилась, когда я как раз начал плотно работать над книгой.

Полезные замечания по тексту прислал мой брат и коллега по проекту «Ученые против мифов» Георгий Соколов.

Благодарю Павла Подкосова и весь коллектив издательства «Альпина нон-фикшн» за поддержку и терпение.

Благодарю Ирину Галенкову за картинку меланоцита, Маришу Эрину, Веру Круз, Екатерину Скольскую, Валерию Мелешкину за помощь со списком источников.

Благодарю Адвокатское бюро Санкт-Петербурга CTL за юридическую поддержку.

Благодарю Виталия Краусса и Ксению Аблез — моих друзей и коллег.

Благодарю моих детей и маму за то, что вы есть у меня.

Часть I. Потеющая обезьяна

Глава 1. Мы — странные приматы

Кто бы что ни говорил, но мы — приматы. Конечно, не все в восторге от этой мысли. С того самого момента, как Карл Линней описал отряд приматов и включил туда человека вместе с обезьянами и рукокрылыми, не раз предпринимались попытки отодвинуть людской род от обезьян куда-нибудь подальше. Все тщетно! Сравнительная анатомия, биохимия, палеонтология, затем и генетика только подтверждали линнеевское определение. Быть тебе, человече, обезьяной до скончания веков!

Обезьяна, да непростая. Необычная! И вовсе не отсутствие хвоста или выступающий нос — уникальная фишка Homo sapiens. Эка невидаль! Шимпанзе с гориллами, орангутаны, гиббоны прекрасно живут без хвоста. И носу нашему далеко до свисающего до подбородка коричневого огурца обезьяны-носача. Нет! Наш конек — гладкая кожа.

Обезьян шерсть тоже, конечно, покрывает не целиком. Например, мы бы не могли любоваться разноцветной физиономией мандрила или наблюдать за гримасами шимпанзе, если бы лица этих приматов не были предусмотрительно очищены природой от волос. Ни к чему шерсть на ладошках и на стопах — ими ведь хвататься за ветки! По этой же причине лишена шерсти часть цепкого хвоста некоторых южноамериканских обезьян. Ну и, конечно, гениталии — зачем такую красоту скрывать?

Иное дело — человек. В отличие от всех прочих приматов (и большинства млекопитающих), у человека покровы по большей части «функционально голы», т. е. лишены видимых волос. Густые заросли сохранились у людей лишь на голове, в подмышках и в паху. Чуть не забыл: у мужчин есть еще усы и борода.

Человеческая нагота столь вопиюща, что этолог Десмонд Моррис свою знаменитую книгу о происхождении рода человеческого вызывающе озаглавил «Голая обезьяна». Голые обезьяны — это мы с вами.

Конечно, называть человека голым — сильное преувеличение. Полностью лишенных волос участков на нашем теле не так уж и много: нет их на губах, на ладонях, стопах и, кстати, на части половых органов (у вас нет дежавю? Практически этот же список только что фигурировал в разговоре о безволосых частях тела у обезьян). Не вырастают волосы и на рубцах от шрамов. А остальная кожа усеяна волосяными луковицами очень даже плотно: от 55 до 800 на 1 см². Нет, мы не безволосы!^{1} Весь вопрос в том, какими волосами мы покрыты.

Волос — роговой вырост на коже, состоящий главным образом из белка кератина. То, что мы обычно видим, — внешняя часть волоса, его стержень, покрытый оболочкой из кератиновых чешуек (кутикулой). Под кожей находится другая, невидимая часть волоса, из которой он растет, — волосяная луковица, или фолликул. В нижней части фолликула расположен особый орган — волосяной сосочек, управляющий ростом волоса.

Каждый волос в процессе своей жизни проходит через несколько стадий. Во время фазы роста (анаген) волос, как нетрудно догадаться, растет. Затем наступает переходная фаза (катаген), когда волос перестает расти и отделяется от волосяного сосочка. После катагена следует фаза покоя (телоген), в процессе которой умерший волос постепенно покидает волосяной фолликул. Наконец, волос выпадает и на его месте начинает расти новый.

Волосы бывают разных типов, о которых мы поговорим ниже.

Из большинства наших волосяных луковиц (я говорю не о поверхности головы) вырастают коротенькие — как правило, не более 2 мм в длину, лишенные пигмента и едва видимые пушковые волосы. Мы их обычно не замечаем. Я знаю, что многие из читающих эти строки мужчин сейчас посмотрели на свои руки или ноги и улыбнулись. Да, описанная ситуация сохраняется, пока человек не достигает половой зрелости. В это время картина начинает меняться: на лобке, в подмышках, у мужчин — на лице, а потом и на других участках кожи пушковые волосы заменяются более толстыми, темными и длинными терминальными волосами. С чем это связано, задавались вопросом еще в древности. Уже тогда заметили, что у евнухов, оскопленных в детстве, борода не растет.

Стерилизованных мужчин изучали и в ХХ веке. Где же их взяли, спросите вы? Увы, материал для исследований нашелся богатый. В первой половине прошлого столетия в ряде стран под влиянием моды на евгенику принудительно стерилизовали людей с психическими отклонениями. Медик Джеймс Гамильтон описал изменения роста волос у кастрированных мужчин, изучив более 100 пациентов психиатрической клиники в США^{2}. Гамильтон установил, что у тех, кто подвергся операции до 16 лет, на лице развивалась лишь очень слабая растительность.

Так ученые выяснили, что у людей главную роль в том, волосы какого типа будут расти на большей части тела, играют мужские половые гормоны — андрогены. Андрогены стимулируют развитие терминальных волос на многих участках кожи после полового созревания. Например, под их действием растут борода и волосы в подмышках. В то же время мужские гормоны не влияют на рост ресниц или, например, волос на затылке^{3}.

Жизненный цикл волос на теле принципиально не отличается от того, что происходит с волосами на голове. У них также есть фазы роста и покоя. Дело в длительности фазы роста: несколько месяцев — для телесного волоса и несколько лет — для волос на голове. Поэтому и длина их получается столь разная.

МИФ 1

«Почему у людей волосы на голове растут неограниченно долго?» — спрашивают меня. Но это заблуждение. На самом деле у любого головного волоса есть срок жизни — от двух до шести лет^{4}. Затем волос выпадает, и на его месте растет новый. Кстати, ежедневно здоровый человек теряет до 80 волос. Учитывая, что скорость роста волос — примерно 1 см в месяц, получается, что максимальная длина волоса вряд ли превысит 1 м. Да, эта цифра удивляет. А как же «косы до пят»? А как же рекордсмены, обладатели многометровых причесок? Дело в том, что люди очень разнообразны, так что на несколько миллионов человек обязательно найдется один уникум, у которого волосы или растут быстрее, или живут дольше.

МИФ 2

Можно услышать, что у африканцев, в отличие от остальных людей, волосы на голове короткие, поскольку растут лишь очень ограниченное время — «как шерсть». На это обычно возражают, что африканцы всего лишь сильно курчавые, а курчавость скрадывает длину. Но дело не только в этом. Измерения показали, что скорость роста волос у африканцев заметно ниже, чем у европейцев (а у европейцев ниже, чем у азиатов). В среднем за месяц африканский волос отрастает на 8 мм, волос европеоида — на 11 мм, а монголоида — на 12,3 мм. Это означает, что за год разница в длине волос между негроидом и монголоидом составит около 5 см^{5}. Кроме того, волосы у африканцев очень ломкие^{6}. При обычном расчесывании у африканца на расческе остается больше волос, чем у европейца или азиата. Ломкость и низкая скорость роста волос, плюс, конечно, курчавость в сумме и приводят к тому, что африканцы реже, чем представители других рас, могут похвастаться шевелюрой до плеч.

Уникальность длинных волос человека сильно преувеличена. Посмотрите на орангутанов! У этих наших родственников очень длинные волосы покрывают не только голову, но и руки. Аналог человеческой шевелюры, грива, есть у павианов, а если выйти за пределы отряда приматов — у лошадей, львов или у более экзотических бородавочников.

Кстати, среди животных, как и среди людей, известны рекордсмены по длине волос. Один из таких признанных уникумов — конь Линус, живший в штате Орегон (США) в конце XIX века. Линус прославился как самая длиннохвостая и длинногривая лошадь. Длина его гривы была свыше 4 м, хвоста — более 3,5 м. Конечно, обладатель таких украшений не мог жить без ежедневного тщательного ухода^{7}.

Продолжая разговор о человеческой изменчивости, я должен сделать важное уточнение. Говорят, что отличительная черта человека — «густая шевелюра волос на голове». Но это верно лишь отчасти. Многие взрослые мужчины (и некоторые женщины) не понаслышке знают, что такое облысение разной степени — от легких проплешин до полного отсутствия волос. Между прочим, здесь мы сталкиваемся с явлением, противоположным описанному выше: под действием мужских половых гормонов терминальные волосы на коже лысины «обратно» замещаются пушковыми. Любопытно, что различные типы облысения встречаются и у обезьян. Причем если у медвежьего макака облысение — нередкое, но необязательное дело, то южноамериканские уакари с достижением половой зрелости лысеют поголовно. Ярко-красная безволосая голова в сочетании с длинной рыжей шерстью по всему телу, плюс здоровенные клыки — повстречав такого зверя, не забудешь его никогда. А еще такие обезьяны — отличный объект исследований для специалистов, воюющих с алопецией^{8}.

Пожалуй, надо упомянуть первичный волосяной покров человека — так называемое лануго. Эти тонкие светлые волосы покрывают все тело человеческого плода в утробе. Лануго появляется на 12–16-й неделе беременности и, как правило, к рождению ребенка полностью выпадает, его замещают пушковые волосы, растущие из тех же фолликулов. Но иногда недоношенный младенец рождается покрытый нежным пушком — это сохранившееся лануго.

МИФ 3

В некоторых источниках лануго относят к рудиментам — якобы это остатки древнего волосяного покрова наших предков — обезьян. На самом же деле лануго есть у большинства млекопитающих — даже у китов и слонов. У обезьян лануго точно так же, как у человека, выпадает до или вскоре после рождения, замещаясь нормальной взрослой шерстью^{9}.

Короче говоря, человек отличается от прочих обезьян не отсутствием волос, а характером их роста на поверхности тела. Точнее, тем, как этот характер меняется с течением времени. У новорожденного детеныша шимпанзе или гориллы шапка густых волос на голове и очень редкая, короткая шерсть на теле. Ни дать ни взять человечек! Но затем шерсть быстро покрывает кожу растущей обезьянки, а у человека волосы на некоторых частях тела вырастают лишь годы спустя. Недаром голландский анатом Луис Больк утверждал, будто человек — всего лишь недоразвитый детеныш обезьяны. Подробное знакомство с идеями Болька ждет нас впереди.

Глава 2. Шерсть, которую мы потеряли

Пусть и не безволосый, шерсти в классическом смысле человек все же лишен. А зачем, вообще говоря, шерсть обезьянам? Ведь они живут в «жаркой-жаркой Африке»! На самом деле, конечно, не только в Африке, но и в Азии, и в Америке, и шерсть для примата — крайне полезная вещь.

Шерсть согревает. Днем это действительно не очень актуально, а ночи даже вблизи экватора, особенно в густом лесу, могут быть прохладными. Да, +9 °C — это не –20, но легкое утепление не повредит. И конечно, риск переохлаждения стал серьезной проблемой, когда люди мигрировали из тропиков в высокие широты. Вообще, большинство млекопитающих без шерсти^[1] — не жильцы при низкой температуре. Например, кролик способен переносить холод до –45 °C, но эта цифра возрастает до нуля, если мех сбрить^{1}. Что касается людей, то наше тело начинает дрожать при температуре около +13 °C (в отличие от песца, который не дрожит даже при –40), а если температура тела падает ниже +35 °C, возникает хорошая перспектива превратиться в труп. Для голого человека оптимально жить в тропиках. Мы крайне скверно реагируем на холод и этим не сильно отличаемся от других приматов.

Да, шерсть у приматов не слишком густая и, главное, лишена подшерстка — того, что делает особенно теплым мех животных, обитающих в высоких широтах.

Шерсть многих современных млекопитающих состоит из остевых волос и пуховых, называемых подшерстком. Остевые волосы более длинные, прямые и толстые. Пуховые короче и тоньше, часто закручены и растут более плотно. Главная функция подшерстка — теплоизоляция.

Обезьяны теплолюбивы. Сцена из третьей части фильма «Планета обезьян», где шимпанзе с гориллами гуляют босиком по снегу, — совершенно невозможная ситуация: в реальности отважные гоминиды на морозце быстро дали бы дуба. При температуре ниже +20 °C человекообразных рекомендуется переводить в утепленные помещения. Приматам, при всей широте их ареала, так и не удалось выбраться за пределы тропических широт. Исключений немного, из них наиболее известны человек и японские макаки. Последние прославились своей любовью к термальным источникам, где и отсиживаются зимой. К тому же, как пишут, это единственный вид обезьян, у которого таки имеется подшерсток^{2}, а плотность волос заметно выше, чем у прочих макак^{3}.

Чтобы согреться, животные умеют вздыбливать волосы, увеличивая воздушную прослойку между шерстью и кожей. Для этого к каждому волосяному фолликулу крепится специальная волосяная мышца. Мы тоже так можем… По крайней мере, пытаемся. В наследство от волосатых предков нам достался пиломоторный рефлекс — мурашки на коже, которые, конечно, не слишком нас греют.

Шерсть защищает от повреждений, травм и ультрафиолетового излучения, а также от дождя.

Шерсть может маскировать своего владельца, если окраска камуфляжная.

Шерсть выполняет и сигнальную функцию. Расцветка шерсти у обезьян может сообщать окружающим о статусе хозяина. Например, видишь серебристую спину самца гориллы — проходи мимо, перед тобой серьезный авторитет. Седая спина у горилл — признак возмужания, расцвета, а вовсе не старости, как седина у человека. Кстати, вот вам еще пример людской «заторможенности» по отношению к обезьянам.

Шерсть помогает увеличить видимый размер, «нарастить плечи» и таким образом устрашить противника. Если вы когда-нибудь видели угрожающее поведение шимпанзе, то понимаете, о чем я. В такие моменты шерсть на спине, плечах и руках у обезьяны встает дыбом, и животное становится крупнее раза в полтора. Сразу видно: с таким монстром шутки плохи! Мы тоже умеем вздыбливать волосы на голове от испуга, но вряд ли это поможет нам кого-нибудь устрашить.

Шерсть помогает коммуникации. Не всегда нужно пугать, порой, наоборот, стоит подружиться, расположить к себе, снять напряжение. Обезьяны отлично справляются с этой задачей с помощью груминга — они деловито перебирают шерсть друг у друга, чистят ее, выискивают паразитов, а тем самым демонстрируют симпатию или подчинение, примиряются, ухаживают за партнером, добиваются поддержки более статусной особи. Груминг — столь важный элемент социальной коммуникации, что, по мнению некоторых ученых, когда наши предки зажили большими группами, на груминг им пришлось тратить времени больше, чем длился световой день. Оставался единственный выход: забросить груминг и изобрести речь!^{4}

Наконец, за шерсть держатся детеныши. Умилительная сцена: мама-обезьяна кормится на дереве, а на спине или на груди у нее — крепко вцепившийся в родителя отпрыск. Уберите шерсть — ну и за что хвататься чаду? За волосы на голове? Вряд ли матери это понравится.

Итак, польза от шерсти очевидна. Зачем терять столько выгод? В том, что наши предки были волосаты, по крайней мере в той же степени, что и современные шимпанзе, исследователи мало сомневаются. Раз шерсть в какой-то момент поредела — значит, это дало древним «протолюдям» такие выгоды, которые с лихвой перевесили весь длинный список потерь.

Глава 3. У кого волос меньше?

А можно ли поредение волос оценить в цифрах? В 1931 году это попробовал сделать антрополог Адольф Шульц^{1}. Ученый подсчитал плотность видимых волос, т. е. их число на 1 см² кожи головы, груди и спины у 71 вида приматов. К ним для сравнения Шульц добавил одного грызуна и одного хищного — кошку. В исследовании использовались и 15 образцов кожи Homo sapiens — представителей разных рас. Ученый проверил заодно, не влияет ли климат или иные условия на волосатость животных: вдруг у приматов, содержащихся в высоких широтах, шерсть окажется более густой, чем у их родственников, обитающих ближе к экватору? Или, может быть, у обезьян, живущих в неволе, волосы повыпадали? Но такого эффекта обнаружить не удалось. К примеру, из пяти серебристых гиббонов, участвовавших в исследовании, два пойманы на Яве, а три жили в Вашингтонском зоопарке. Тем не менее у содержавшихся в неволе животных волосы оказались столь же густыми, как у диких.

Что же получилось у исследователя в итоге? Некоторые цифры собраны в таблице 1. В целом плотность волос у узконосых приматов ниже, чем у широконосых (т. е. обезьяны Южной Америки более волосатые, чем их родственники из Старого Света), а у человекообразных — ниже, чем у мартышек и павианов. Правда, высокой плотностью волос отличаются гиббоны. Но все они «щенки» в сравнении с кошкой!

Человек — действительно один из самых редковолосых приматов, но это как посмотреть. Например, плотность волос на голове у людей заметно выше, чем у шимпанзе и орангутанов, и слегка проигрывает только гориллам. Грудь у человека и гориллы одинаково скудна волосами, а человеческая спина особенно подкачала: ни у одного из обследованных Homo sapiens — ни волоска. Впрочем, побывав на черноморских пляжах, ответственно могу сказать: «Вы плохо искали, господин Шульц!»

Но самый интересный вывод автора состоит в том, что по густоте волос разница между человеком и большими человекообразными обезьянами гораздо меньше, чем между ними и прочими приматами. А приматы в целом проигрывают остальным млекопитающим, так что человек — всего лишь крайнее проявление постепенной утраты шерсти, продолжавшейся всю эволюцию приматов.

Кстати, Шульц ссылается на старое исследование^{2}, авторам которого удалось измерить плотность лануго (!) у шестимесячного плода человека и у плодов обезьян на близкой стадии развития. Согласно ему, плотность первичного волосяного покрова у человека оказалась выше, чем у шимпанзе и гиббона, не только на голове, но и на спине!

Спустя 50 лет подсчет волос у разных приматов продолжили Гэри Шварц и Леонард Розенблюм^{3}. В предыдущем исследовании Шульц считал абсолютную плотность волос, но очевидно, что сравнивать напрямую шерсть гориллы весом 160 кг и 100-граммовой карликовой игрунки не очень-то правильно. Шварц и Розенблюм перевели результаты Шульца в «относительную плотность», разделив их на площадь поверхности тела соответствующих животных (в квадратных сантиметрах). У исследователей получилось, что чем крупнее примат, тем меньше относительная плотность волос на его коже. Правда, среди их результатов почему-то не оказалось измерений человека.

В 2013 году антрополог Аарон Сандел снова взялся за плотность волос^{4}, на этот раз соотнося ее не с площадью, а с массой тела, а для сравнения посчитал то же самое для 29 видов «неприматов». Автор обнаружил, что чем млекопитающее тяжелее, тем плотность волос ниже. Но среди всех зверей приматы все же отличаются особой безволосостью, а внутри отряда лидируют человекообразные с безусловным рекордсменом — шимпанзе.

Надо учесть, что эти исследователи вслед за Шульцем считали терминальные, т. е. видимые волосы, поэтому неясно, какой именно фактор оказывается решающим в поредении волос у обезьян (если опять не брать в расчет человека). То ли это механическое следствие увеличения размеров тела: число волосяных фолликулов закладывается при рождении и с возрастом не меняется. Представьте, что кожу мартышки натянули на гориллу при том же количестве волос. Расстояние между волосами на коже увеличивается, вот плотность и падает. А возможно, причина в том, что у человекообразных стало больше пушковых волос относительно терминальных. Проверять надо!

В 1967 году Джордж Сабо не поленился и посчитал число волосяных фолликулов на разных частях тела человека^[2]. Угадайте, где фолликулы расположены гуще всего. Вы не поверите: лидируют щеки (в среднем 830 на см²) и… лоб (765 на см²). Получается, плотность фолликулов на лбу в два с лишним раза выше, чем на макушке (350 на см²)^{5}. Но глаза нас не обманывают, просто на волосистой коже головы из каждой луковицы растет видимый терминальный волос, а на лбу лишь пушковые.

Как бы то ни было, легенду об обезьяне, которая однажды сбросила косматую шкуру, стоит забыть. Судя по всему, наша гладкая кожа — только финал долгой истории под названием «потеря шерсти», которая так же длинна, как вся эволюция обезьян. Наш предок спустился с дерева и вышел в саванну, неся на себе лишь жалкие остатки былой звериной лохматости.

Глава 4. Но зачем?

Наш «визуально редкий» волосяной покров не давал покоя биологам с ламарковских времен. Идея эволюции человека после выхода «Происхождения видов» завладела умами, и уже тогда по поводу странной безволосой обезьяны разгорелись споры. Альфред Уоллес — тот самый, который параллельно с Дарвином разработал концепцию естественного отбора, в 1870 году изложил свои представления об эволюции в обстоятельном труде «Вклад в теорию естественного отбора» («Contributions to the Theory of Natural Selection»)^{1}. Рассматривая идею выделения человека из животного царства, Уоллес по известным причинам — угадайте, каким! — делает акцент на человеческих особенностях, которые естественный отбор создать не способен. Конечно, среди них на видном месте «гладкая, мягкая, чувствительная кожа». По мысли Уоллеса, главная функция волос у млекопитающих — защищать от холода и дождя. Волосы на выступающих частях тела животных именно для того и направлены вниз, чтобы дождевая вода легко стекала по ним. И какой дикарь отказался бы от волосатой спины! Ученый перечисляет аборигенов Тасмании, Патагонии, Южной Африки, острова Тимор. Все они так или иначе стараются закрыть спину, кто — шкурой кенгуру, кто — пальмовым листом. Не странно ли, что именно спина у человека — самая безволосая часть тела? Разве есть в волосах на спине что-то вредное? Разве не абсурдно думать, что волосы, которые присутствуют у большинства млекопитающих, вдруг почему-то стали мешать человеку? И даже если по каким-то неведомым причинам шерсть у наших тропических предков исчезла, то почему не отросла снова у тех людей, которые заселили затем области с прохладным климатом? Итак, с одной стороны, наша безволосая кожа так же не может быть результатом отбора, как не мог естественным путем развиться наш крупный мозг, совершенно не нужный «дикарям, умственные потребности и способности которых не превышают понятливости животных». С другой стороны, человеческая безволосость необходима для совершенствования нашей природы: отсутствие шерсти побудило человека придумать одежду и жилище, а в результате развилась изобретательность. Вдобавок то, что люди голы, «мало-помалу» сформировало в человеке чувство стыдливости — отсюда возникла нравственность!

Куда вы клоните, Альфред? Понятно куда: не естественный отбор, а «высшее интеллектуальное существо» сделало человека таким ради некой специальной цели. Примерно так же, как сам человек занимается селекцией домашних животных.

Спустя почти 150 лет в определенных кругах взгляд на проблему не изменился, и почти идентичные рассуждения можно найти в писаниях современных авторов, доказывающих, что человек — продукт генной инженерии инопланетян (см. мою вторую книгу «Ученые скрывают? Мифы XXI века»^{2}).

Но уже тогда, в XIX веке, метафизика Уоллеса не устроила Чарльза Дарвина. В «Происхождении человека» великий натуралист подошел к вопросу без привлечения сверхъестественных сил^{3}. Что любопытно, он упомянул сразу несколько гипотез, конкуренция которых продолжается и поныне. В том, что когда-то наших предков покрывала шерсть, Дарвин был уверен. Ученый вполне резонно заметил, что случай человека не уникален: шерсти лишены китообразные и гиппопотамы, носороги и отчасти слоны. Кстати, во времена написания труда Дарвина уже было известно, что кожу ископаемых слонов — по крайней мере, некоторых — когда-то покрывали длинные волосы. Дарвин сомневался, что к исчезновению шерсти наших предков принудил жаркий климат: ведь волосы остались на голове, а ее печет сильнее всего. Кроме того, обезьяны, живущие в жарких странах, шерсти не лишились. По этой же причине ученый забраковал предположение о том, что избавление от волос было способом отделаться от клещей и других паразитов. Основоположник эволюционной биологии считал более убедительной гипотезу полового отбора. Но мы заговорили о самом интересном — о гипотезах. Именно им, по сути, я посвятил всю книгу.

К чему столько гипотез, разве недостаточно одной ДОКАЗАННОЙ?

В XXI веке происхождение человека от древних обезьян давно принято научным сообществом как бесспорный факт. Счет находкам останков наших предков идет на тысячи, и новые кости попадают в руки антропологов каждый год. К примеру, в конце 2018 года обнародован самый полный из когда-либо найденных скелет австралопитека — «Маленькая Стопа» StW 573 из Южной Африки. Находка включает 90 % костей, некоторые из которых не только хорошо сохранились, но находились в анатомическом положении^{4}.

Но ведь волосы — не кости! После смерти животного от его шерсти не остается ничего, и даже самый полный скелет не расскажет о том, был ли его обладатель покрыт густым мехом или редкой щетиной. Правда, случаи сохранения покровов — или по крайней мере их отпечатков — ученым известны. Благодаря таким уникальным находкам палеонтологи узнали, что кожу некоторых динозавров покрывали перья. Животное, погибшее относительно недавно и в холодном климате, могло попасть в вечную мерзлоту или иным способом превратиться в мумию. Но предкам человека не повезло: африканская саванна — не лучшее место для мумификации. Известны, правда, уникальные находки древних волос, например в окаменевших фекалиях гиены возрастом более 200 000 лет (пещера Глэдисвэйл, ЮАР). Но это единичные находки неясного происхождения.

В сентябре 2011 года палеоантрополог Ли Бергер объявил, что, возможно, впервые в истории ему удалось обнаружить мягкие ткани австралопитека. Сообщалось об этом, правда, не в научной статье, а в блоге другого антрополога — Джона Хокса. Как раз незадолго до этого мир узнал о новом виде австралопитека — Australopithecus sediba, чьи останки Бергер извлек из южноафриканской пещеры Малапа. На синхротроне в Гренобле исследователи сделали томографию куска скалы с черепом австралопитека и на полученном изображении заметили неоднородную область — некий тонкий слой, который напоминал минерализованные мягкие ткани животного. Взволнованный возможностью уникального открытия, Бергер призвал тогда весь научный мир помочь в изучении небывалой находки^{5}. Какие новые знания открылись бы нам, если бы предположения антрополога подтвердились? Даже небольшой отпечаток кожи помог бы узнать о распределении волос или потовых желез на покровах древних гоминид… Увы, после публикации в блоге Хокса прошло семь лет, но никаких новых подробностей мы не получили.

Итак, пока человеческие волосы неуловимы в палеонтологической летописи, очень сложно строить логические цепочки, ведь мы не знаем, когда именно наши предки избавились от шерсти. Жили они в то время в лесу или уже в саванне? Ходили на двух ногах или на четвереньках? Охотились? Изобрели жилища? Уже пользовались огнем? В конце концов, сколько времени ушло на оголение — произошло это постепенно, в течение тысяч поколений, или быстро, в результате «макромутации»?

Если бы ученые выяснили хотя бы примерное время потери волос, это существенно сузило бы круг обсуждаемых гипотез. Но, конечно, и этой информации мало. Даже если бы удалось найти целую тушу австралопитека, покрытую мехом (или, напротив, абсолютно голую), вопрос едва ли был бы закрыт, ведь ученых интересует не столько факт наличия либо отсутствия признака, сколько причины. А как выделить среди множества факторов решающий?

Стоит надеяться на веское слово, которое вот-вот скажут генетики. Некоторые шаги ими уже сделаны, чему будет посвящена отдельная глава. Но все же пока картина как в тумане: рост волос управляется сотнями генов, в механизмах работы которых еще только начали разбираться.

Поскольку фактических данных не хватает, ученые пускают в ход логику и фантазию. Но когда работает фантазия, как далеко может завести нас логика!

Глава 5. По одежке протягивай шерстку

У тебя ноги волосатые?

Так и запишем: валенки на зиму не выдавать!

Народное творчество

Один мой подписчик в Facebook очень удивился, узнав, сколько напридумывали гипотез, пытаясь обосновать нашу безволосость. Зачем это все, когда есть прекрасное объяснение! Шерсть исчезла за ненадобностью, потому что появилась ОДЕЖДА!

Да, в начале XX века такая версия устраивала многих. Казалось очевидным, что наши предки сформировались в суровых условиях ледникового периода. Чтобы защититься от лютой стужи, люди каменного века стали заворачиваться в шкуры убитых животных и тем самым сделали первый шаг к полной потере волос. И раз с некоторых пор человек стал постоянно носить «плотные, теплые, хорошо подогнанные шапки и кепки, то полное исчезновение волос на голове — лишь вопрос времени», — писал некий A. P. Knight в 1904 году^{1}.

В 1966 году об «одежной» гипотезе вспомнил американский генетик Бентли Гласс, посвятивший этой теме заметку в Science^{2}. По мысли автора, наши предки очень рано начали использовать простейшую одежду, а затем и огонь для защиты от холода. Необходимость в собственной шерсти отпала — значит, этот признак уже не подвергался действию естественного отбора, и мутации постепенно привели к его редукции подобно тому, как исчезают глаза у подземных животных или крылья у нелетающих насекомых. Только на голове у нас сохранилась шапка волос для защиты от «солнца, ветра и дождя». Но и этому человеческому украшению может прийти конец: среди цивилизованных людей распространяется облысение — «пока что у зрелых мужчин», поскольку хорошая шевелюра уже не столь важна для выживания.

В следующем же номере Science на Гласса обрушился вал критики^{3}. Учел ли автор, что среди современных людей наиболее волосаты представители именно тех народов, которые традиционно и давно носят много слоев одежды? И напротив, народы, тысячелетиями бегающие под солнцем практически голыми, порой почти полностью лишены волос на теле! Если люди в незапамятные времена догадались закрыть тело одеждой, то почему не придумали и головных уборов хотя бы из листьев, тем самым сделав ненужными и волосы на голове? Почему густая шерсть не растет у нас на ушах или на пальцах, ведь эти части тела мы отмораживаем чаще всего? Почему, напротив, сохранились волосы в подмышках и на лобке — в областях, согревать которые дополнительно нет никакой нужды? И как изменится картина, если выяснится, что человек формировался не в покрытой льдами Евразии, а в экваториальной Африке? Так ли необходима одежда обитателю жаркой саванны? Ведь в таком климате главной проблемой становится палящее солнце и полуденный зной, а не риск замерзнуть.

У современных аборигенных народов, населяющих низкие широты, костюм действительно стремится к минимуму, порой состоя из набедренной повязки и украшений^{4}.

Удивительно, что одежда порой очень скудна и у традиционных племен, которые живут в условиях заметных колебаний температуры. Так, судя по этнографическим свидетельствам, почти ничем не прикрывали себя аборигены Тасмании, несмотря на довольно холодный ветер, который гулял на просторах этого удаленного от экватора (42° ю. ш.) острова^{5}. Путешествуя по Новой Гвинее, мой друг Константин Анисимов с удивлением увидел, что горные папуасы, проживая в местности, где русский турист чувствует себя неуютно без куртки, не обременяют свое тело ничем, кроме узенькой набедренной повязки. Есть исследования биологических адаптаций к холоду у бушменов в Калахари (где зимними ночами, бывает, замерзает вода^{6}) и у аборигенов южных областей Австралии^{7}.

И все же способность человека адаптироваться к холоду очень ограничена. Показательно, что, по данным археологов, на Тасмании орудия для изготовления одежды из шкур — например, костяные проколки — распространились во время последнего ледникового максимума, около 28 000 лет назад, и почти полностью исчезли с окончанием ледникового периода^{8}.

В 1980 году «одежную» гипотезу модернизирует зоолог Джеймс Кушлан^{9}, ^{10}. Автор согласен с тем, что первые люди боролись за жизнь в жарком климате, где шансы перегреться гораздо выше, чем опасность простыть. Сбросить бы им шерсть, чтобы не париться в полуденный зной, — но как тогда поддерживать тепло холодными ночами, когда нужно спать и тело остывает? Это противоречие люди разрешили благодаря интеллекту: изобрели теплоизоляцию, которую можно снять, — одежду, а также огонь и жилища, где можно укрыться от ветра. Так что исчезновение шерсти стало возможным только благодаря людской смекалке и происходило параллельно с инновациями, позволяющими поддерживать вокруг своего тела нужную температуру. Именно поэтому шерсти не лишились прочие обезьяны — придумать одежду у них не хватило мозгов. В дополнение люди обзавелись слоем подкожного жира, который в некотором роде лучше, чем шерсть: с одной стороны, удерживает тепло, а с другой — не мешает испарению пота и охлаждению крови благодаря подкожным капиллярам. Волосы остались на голове для защиты от солнечных лучей, в подмышках и в паху — для концентрации запаха, привлекающего половых партнеров.

Звучит гладко. Открытым остается лишь вопрос хронологии событий: действительно ли у древнего человека сначала появилась одежда, а уже потом исчезла шерсть?

Если уж речь зашла о том, как давно наши предки изобрели брюки и пальто, то стоит задуматься: зачем вообще древним людям понадобилось прикрывать свое тело. Ученые предложили разные варианты ответа на этот вопрос^{11}:

— декоративная гипотеза: одежда возникла как проявление стремления человека украшать себя, выделяться или подчеркивать свой социальный статус;

— гипотеза «стыда»: как Адам и Ева в райском саду, люди ощутили потребность прикрыть голое тело, дабы лучше контролировать последствия своей сексуальности;

— наконец, уже озвученная тепловая гипотеза: человеку как теплолюбивому примату нужно защищаться от холода, для чего наши предки стали заворачиваться в шкуры животных.

Многие ученые придерживаются последнего варианта, который, как видим, подтверждается данными этнографии. Нетрудно догадаться, что с археологическими находками тут проблемы: одежда, как и волосы, — недолговечный продукт. Хотя доисторических людей традиционно изображают в накидках из шкур, подобных изделий древнекаменного века никто не находил. На мумии «ледяного человека» Этци из тирольских Альп сохранился целый костюм, включая медвежью шапку и мокасины^{12}, но знаменитому тирольцу всего лишь 5300 лет. Обычно археологам приходится догадываться о том, что обитатели древних стоянок изготавливали одежду, по набору косвенных улик. Это могут быть специальные орудия для скобления, резки и прокалывания шкур; изделия, которые могли нашиваться на одежду — бусы или пуговицы; наконец, редчайшая удача — изображения людей в одежде (понятно, что в последнем случае речь идет уже о поздних этапах палеолита, когда появляется искусство). Но легко ли определить по форме орудия, как его использовали 50 000 или 500 000 лет назад? Например, скреблом можно не только скоблить шкуру, но и очищать дерево от коры или отделять остатки мяса от костей. На помощь приходит трасология — наука о следах. Орудия изучают под микроскопом, выискивают характерные затертости и крошечные царапины.

О многом могут рассказать найденные на стоянке останки животных. Например, если хозяева пещеры любили поохотиться на лис и волков, а на костях конечностей этих зверей — характерные отметины, которые остаются, когда со зверушки снимают шкуру, то выводы напрашиваются вполне определенные.

Кстати, оказывается, на европейских кроманьонских памятниках гораздо чаще, чем на неандертальских, встречались кости зайцев, псовых и куньих, таких как росомаха. Значит, кроманьонцы были бóльшими любителями меха, чем неандертальцы^{13}.

Сами понимаете, речь здесь идет о позднейших стадиях эволюции человека. В том, что кроманьонцы — древние Homo sapiens — уже давно избавились от шерсти на теле, вряд ли сомневается кто-то из ученых. А когда, по данным археологов, могла появиться первая одежда? Увы, на стоянках древнейших представителей рода Homo никаких признаков, указывавших на обработку шкур, найти не удалось. Судя по находкам, и африканские Homo ergaster, и азиатские Homo erectus, презрев стыд и веяния моды, ходили девственно нагими. Самая ранняя находка скребков, возможно, использовавшихся для обработки шкур, сделана в пещере Гран Долина в Северной Испании. Эти орудия изготовлены более 900 000 лет назад, правда, судя по следам, шкуру предположительно (!) скоблили только одним из найденных скребков^{14}, ^{15}. Спустя сотни тысяч лет гейдельбергские люди, мигрировавшие в умеренные широты, стали активно использовать скрёбла для изготовления накидок из шкур — об этом говорит, например, трасологический анализ орудий английского памятника Хоксне (400 000 лет) или Бьяш-Сен-Ва во Франции (180 000 лет)^{16}. Аналогичные находки сделаны в Южной Африке и на Ближнем Востоке, но во всех случаях речь идет о последних 200 000 лет.

Неожиданно помощь в вопросе о появлении одежды оказали генетики, изучавшие родословную человеческой вши^{17}. На людях живет несколько разновидностей вшей — головная, платяная и лобковая. С лобковой вошью мы встретимся позже, а пока — о платяной и головной. Эти подвиды Pediculus humanus отличаются, как следует из названия, местом «прописки»: головная P. humanus capitis предпочитает селиться в человеческой шевелюре, платяная же P. humanus corporis живет и размножается в складках одежды, а когда проголодается, перебирается на кожу. Ближайшим диким родственником обеих оказалась вошь шимпанзе Pediculus schaeffi — следовательно, линии человечьих и обезьяньих паразитов разделились не раньше 6–7 млн лет назад, когда разошлись эволюционные пути их хозяев. А когда жил общий «головно-платяной» предок? Прояснить этот вопрос решили генетики во главе с Марком Стоункингом. Для этого ученые сравнили фрагменты ядерной и митохондриальной ДНК 26 головных и 14 платяных вшей со всего мира, а в качестве «внешней группы» добавили геном вши шимпанзе. Во-первых, исследователи установили, что африканские паразиты наиболее разнообразны, из чего следовало, что наша вошь, как и мы сами, происходит из Африки. Во-вторых, датирование методом молекулярных часов показало, что последний общий пращур головной и платяной вшей жил примерно 72 000 лет назад! Годом позже авторы чуть удревнили дату — до 107 000 лет^{18}. Понимаете, что получается? Чтобы возник и обособился специфический «одежный» паразит, необходимо, чтобы к этому моменту люди уже некоторое время постоянно использовали одежду.

На этом, впрочем, генетические исследования вшей не закончились. Новые результаты усложнили картину: уже в 2004 году среди головных вшей выделили две популяции, разделившиеся более 1 млн лет назад, причем представители одной из них присутствуют только в Новом Свете^{19}. Авторы предположили, что так могло получиться, если предки американских вшей перебежали на предков коренных американцев, тогда еще живших в Азии, от каких-нибудь архаичных гоминид типа эректусов. Еще четыре года спустя ученые подтвердили, что платяная вошь, видимо, произошла от головной, а кроме того, обнаружили, что между «головой» и «одеждой» все-таки иногда происходят миграции и генетический обмен^{20}.

Наконец, в 2010 году группа американских генетиков еще раз промоделировала молекулярную эволюцию головной и платяной вшей с учетом новых данных и установила, что разделение этих подвидов произошло, возможно, около 170 000 лет назад. Если такая оценка верна, это значит, что уже тогда у людей была постоянная одежда.

Получается, 900 000 лет — по орудиям, 170 000 лет по вшам. Вторая дата исчезновения шерсти запредельно поздняя, первая со скрипом может подойти, если мы пофантазируем, что Homo erectus, уже заселяя Евразию, сохраняли волосяной покров по всему своему массивному телу. Проблема в том, что обитатели испанской Гран Долины — первые гипотетические изготовители накидок из шкур — скорее всего, предки европейских неандертальцев. А наши прямые пращуры в это время (и сотни тысяч лет спустя, если не изобретать миграций в Европу и обратно) жили-поживали в жаркой Африке и одеждой себя, скорее всего, не обременяли. Тогда, согласно «одежной» гипотезе, шерсти должны были лишиться в первую очередь замотанные в шкуры неандертальцы. Каково же им, гладеньким и красивым, было увидеть обезьяноподобных косматых кроманьонцев, когда те вторглись в Европу 50 000 лет назад! Хороший получается сюжет для фантастического фильма.

Пошутили и хватит. Напомню, что в гипотезе Кушлана речь идет не только об одежде, но и о других способах защиты от холода — о сооружении укрытий и об огне. Что скажут археологи? По идее, в отличие от одежды, жилища должны оставлять более солидные следы^{21}. Как бы не так! Древнейшие строения были, очевидно, недолговечными. Оседлая жизнь — не для древних охотников. Если верна аналогия с современными охотничьими группами, их убежища представляли собой не более чем загородки из веток и, возможно, шкур, в лучшем случае придавленных камнями. Через несколько дней люди снимались с места и бросали остатки жилищ, которые разваливались, гнили и, скорее всего, бесследно исчезали. Оставался лишь набросанный людьми мусор — объедки, кости, сломанные орудия; возможно, углубления на местах, где в землю были вкопаны опоры. Если в результате счастливой случайности все это быстро погребалось под толщей осадков — получался некий отпечаток жилища, контуры которого в принципе можно выявить по распределению культурных остатков. Однако такой отпечаток еще нужно суметь прочитать. Изыскания в этом направлении стали возможны только после появления достаточно совершенной методики раскопок.

Разумеется, древнейшие жилища — самые спорные. В 1962 году антрополог Мэри Лики нашла на одном из участков в Олдувае (Танзания) камни, расположенные в форме круга. Как писала Мэри Лики, эта кольцевая выкладка, сооруженная 1,8 млн лет назад, — «древнейшая структура, сделанная человеком». Камни, по ее мнению, служили для укрепления жердей или веток, воткнутых в землю и образующих нечто вроде ветрового заслона или простейшего шалаша. Подобные структуры нашли на другом участке Олдувая, а позже — в Кооби-Фора в Кении, на участке FXJj50, где, судя по скоплению орудий и костей, 1,6–1,5 млн лет назад находилось некое жилое сооружение.

Увы, не все специалисты согласились с такой интерпретацией. Выводы Мэри Лики стали мишенью для жесткой критики. Точно ли скопление костей — дело рук человека? Среди них, например, много останков крокодилов, куча их зубов. Крокодилы — это что, объект промысла человека? Скорее уж наоборот! Но главное, заявили скептики, кругообразная каменная «структура» состоит из кусков породы, находящихся ниже слоя с костями и орудиями. Круг из каменных блоков, вероятнее всего, получился случайно, в результате выветривания и смещения камней корнями деревьев. Никакого шалаша тут не было!^{22}

Даже гораздо более поздние кандидаты на звание древнейшего жилища остаются предметом споров. Например, стоянка Терра-Амата во Франции, раскопки которой в 60-е годы прошлого века вел Анри де Люмле. 350 000–450 000 лет назад здесь обитали гейдельбергские люди. Археологи расчистили древние рабочие площадки: углубления, небольшие очаги, каменные блоки и скопления находок. Все это Люмле счел остатками древних хижин: углубления остались от опор, а камни подпирали стены. По мнению Люмле, древние охотники приходили на стоянку в течение многих весенних сезонов, от которых остались «жилые поверхности»^{23}. Разумеется, и выводы Люмле специалисты оспорили. Археолог Паола Вилья показала, что несколько отщепов, размещенных на разных «жилых поверхностях» Терра-Амата, было сколото с одной и той же заготовки^{24}. Таким образом, интерпретация Люмле, вероятно, ошибочна. Сомнению подверглись и датировки, и происхождение «конструкций». Критика, конечно, не отменяет наличия углублений, очагов и известняковых блоков, возможно, использовавшихся в качестве ветровых заслонов.

Еще один памятник такой же древности и, увы, столь же спорный — Бильцингслебен в Восточной Германии, останки трех овальных «хижин» возрастом около 350 000 лет. Тот же набор: «ветровые заслоны» — каменные блоки и кости животных; круговое сооружение из камней, вдавленных в отложения, 9 м в диаметре; есть очаги. И тем не менее у некоторых специалистов есть сомнения в рукотворности кругового сооружения. Гоминиды жили здесь — факт. Но строили ли?^{25}

Только в неандертальскую эпоху появляются внятные свидетельства организации жилищ. Оно и понятно! Неандертальцы возникли в Европе в суровое время, когда жизнь была невозможной без теплых убежищ. Разумеется, люди активно обживали пещеры, но пещер и гротов на всех не напасешься — приходилось селиться «на улице», делать капитальные очаги и активно утепляться.

Впервые жилище неандертальцев нашел советский археолог А. П. Черныш при раскопках памятника Молодова 1 (на правом берегу Днестра) в 1959 году. Находка представляла собой овальную выкладку крупных костей и бивней мамонтов. Внутри 9-метровой окружности находился древний «мусор», а также кострища, разводившиеся 44 000 лет назад^{26}.

Жилище, по мысли авторов открытия, напоминало шалаш с каркасом из крупных жердей, покрывавшихся шкурами животных. Снизу шкуры придавливались костями^[3]. Подобные сооружения найдены и на некоторых других неандертальских стоянках. Но лишь в верхнем палеолите, когда в Европе воцарились Homo sapiens, жилищ стало много, и они уже более-менее бесспорны.

Итак, жилища: 1,5–1,8 млн лет назад — крайне сомнительны; 400 000 лет назад — сомнительны; 44 000 лет назад — почти бесспорны.

Остался огонь. Когда ты жил, древний Прометей? А ситуация примерно такая же, как с жилищами. Крайне спорные находки в Южной (Сварткранс) и Восточной Африке (Чесованья, Кооби-Фора) возрастом 1,5–1,6 млн лет. Обожженные кости, вроде бы потемневшие от нагрева камни и грунт, — но то ли человек тут костер разводил, то ли возник лесной пожар. Обугленные кости могли попасть в пещеру с водным потоком. Мало ли что случилось за сотни тысяч лет!

Чуть надежнее следы огня в южноафриканской пещере Вондерверк возрастом 1 млн лет. Еще более убедительное свидетельство: Гешер Бенот Яаков в Израиле, 780 000 лет. Здесь найдена обугленная древесина и много маленьких фрагментов орудий с явными следами нагрева. Такие осколки обычно остаются, если орудия изготавливали вблизи огня. Археологи считают, что подобные находки — хороший довод в пользу наличия древнего очага^{27}.

Но даже там, где бывало, мягко говоря, не жарко, еще многие сотни тысяч лет огонь не был постоянным спутником человека. Поразительно, но явным признакам использования огня в Европе не более 300–400 000 лет. Такие датировки получены для памятников Бичес Пит в Англии, Шёнингена и Бильцингслебена в Германии, Араго во Франции^{28}. А ведь люди появились на юге Европы более 1 млн лет назад.

Итак, огонь: 1,5 млн лет — сомнительно; 400 000 лет — надежно.

Давайте все полученные цифры нанесем на общую шкалу (см. схему ниже).

Если брать только надежные свидетельства (мы же хотим твердых доказательств, верно?), то все искусственные способы защиты от холода, изобретенные людьми, заметно моложе 1 млн лет. В это время разные популяции, а точнее, разные виды людей уже осваивали просторы Евразии и, чтобы не сгинуть от холода, придумывали одежду, жилища, очаги. Допустим, волосяной покров на теле исчез в результате всех этих инноваций. Из этого следует, что:

— наши предки в Африке,

— предки неандертальцев в Европе,

— синантропы/денисовцы в Азии теряли шерсть независимо друг от друга. Или кто-то из них так и не потерял? В предлагаемой модели — зачем гладкая кожа жителям умеренных широт? Им ведь, в отличие от тропических гоминид, дневной перегрев не грозил? А тропическим жителям ни к чему и одежда…

А может быть, все было совсем по-другому?

Глава 6. А паразиты — никогда^[4]

На нее навалились вши. Они плодились, кишели в густой шерсти, съедали человека заживо, безнаказанно справляя кровавый пир.

Виктор Астафьев. Прокляты и убиты

Заговорив об одежде, мы вспомнили вшей. Наши шестиногие «меньшие братья» маршируют вместе с человеком по эволюционной дороге гораздо дольше, чем любое другое одомашненное животное. Конечно, не только вши достойны внесения в список верных спутников людей. Не меньшего почитания заслуживают блохи — два фрагментарных экземпляра этого великолепного насекомого найдены даже в одежде «ледяного человека» Этци, пролежавшего в альпийских льдах 5300 лет^{1}. А постельные клопы, воспетые Аристотелем и Плинием? Наверное, в незапамятные времена их правильнее было называть пещерными клопами?

Но едва ли стоит радоваться трогательной дружбе между человеком и насекомым, ибо за нее человечеству пришлось расплачиваться не только потерей сна и хорошего настроения, но и эпидемиями, число жертв от которых превышало потери в хорошей войне. Блохи «подарили» нам бубонную чуму, вши — сыпной тиф. Разве что клоп в этом списке не отметился — его способность переносить инфекционные заболевания, например ВИЧ или гепатит C, достоверно не доказана. Как говорится, не пойман — не вор!

Но разве список эктопаразитов^[5] на этом закончился? А как же клещи, комары, муха цеце и менее именитые кровососущие мухи, а также их родственницы, скромно откладывающие яйца под кожу хозяина?

Для современного горожанина это неочевидно, но в течение хорошего куска нашей эволюции паразиты были мощным фактором отбора — от их действий люди болели и умирали. Для множества животных реальность такова и сейчас. Приходится выкручиваться: появляются длинные хвосты, чтобы отмахиваться от мух, клюв приобретает особую форму для чистки перьев от вшей; в конце концов, за неимением лучшего можно как следует вываляться в грязи.

А как боролись с паразитами люди? Очень может быть, кто-то из читателей вспомнит проверенный способ победы над вшами, которых — уверен — не вы лично, а какой-то ваш непутевый родственник принес однажды в своей копне из детсада или из школы. Железной рукой волосы на голове сбривались наголо. Нет шевелюры — нет вшей. Догадываетесь, куда я клоню? Помните, что паразитарную гипотезу обсуждал еще Дарвин? Но начинается эта история не с Дарвина, а с британского геолога и натуралиста Томаса Бельта, которого в 1868 году судьба забросила руководить шахтами в Никарагуа. Позже свои наблюдения, накопившиеся за четыре года жизни в экзотической стране, Бельт изложил в ставшей знаменитой книге «Натуралист в Никарагуа»^{2}. Именно Бельт, наблюдая за муравьями-листорезами, первым установил, что эти удивительные существа не едят листья, а готовят из них «сусло» для выращивания специальных грибов, т. е. фактически ведут муравьиное сельское хозяйство. Но сейчас речь о другой идее, высказанной в книге Бельта. У никарагуанских индейцев натуралист заметил необычную бесшерстную породу собак (он называет ее ацтекским словом ксолоитцкуинтли — под этим именем гладкокожие псы известны в Мексике. Кстати, «мексиканские голые собаки» существуют до сих пор и считаются одной из древнейших собачьих пород в мире). Такие собаки встречались еще испанским конкистадорам и дожили до второй половины XIX века, почти не изменившись, наряду с более привычными псами, покрытыми шерстью. По утверждению Бельта, порода эта не смешивалась с «волосатыми» собаками, из чего ученый сделал вывод: ксолоитцкуинтли возникла не в результате селекции, а естественным путем, под давлением отбора^[6]. Никто специально не выводил безволосых собак, просто отсутствие шерсти оказалось полезным для их выживания, и Бельт нашел причину. Пожив в тропических странах, он знал на собственном опыте, какие мучения доставляют путешественнику местные виды паразитов. Бельт с содроганием вспоминает, как во время первой поездки по северу Бразилии его ноги воспалились и покрылись язвами от лодыжек до колен — и все из-за укусов крошечного красного клеща. Паразит так мал, что обнаружить его можно только при тщательном осмотре. «А если бы кожу покрывала шерсть, клещей вообще невозможно было бы увидеть», — полагает Бельт и рисует ужасную картину тотального засилья клещей, которых видел на игуанах, змеях и птицах, и особенно много — на больных животных, слишком ослабленных, чтобы сбрасывать атакующих их кровососов. А ведь есть другие кожные паразиты, шерсть для которых жизненно важна, — это вши, приспособленные жить и размножаться на волосах.

Каким же благом было бы для животного избавиться от шерсти, тем самым отделавшись и от паразитов, с которыми приходится вести постоянную войну. Особенно для одомашненной собаки, которая разделяет убежище со своим хозяином, не тратит время на добычу пищи, ограждена от холода и нападений хищников. В хижинах «дикарей» собаку наверняка заедали насекомые, ведь человек — единственный примат, живущий на одном месте, в отличие от обезьян, каждый день выбирающих для ночлега новое дерево. В жилище индейца, покрытом шкурами животных и с земляным полом, — раздолье для паразитов. Удивляться надо не появлению голой породы, а тому, что наряду с ней продолжают существовать собаки, шерсти не утратившие. Бельт сам проговаривает слабое место своей гипотезы, но тут же придумывает объяснение: дело в людях, которые поддерживали шерстистые породы «из-за их красоты».

Заметьте: автор гипотезы практически ничего не пишет о человеке, а свои умозаключения строит на примере домашнего животного. Дарвин в новой редакции «Происхождения человека» возражает Бельту: насколько ему известно, ни одно из четвероногих, обитающих в тропиках, не выработало каких-то специальных средств защиты от паразитов^[7]{4}. Надо сказать, великий ученый проигнорировал то, на чем Бельт специально сделал акцент: речь шла о домашнем животном. А сам человек — чем не одомашненный зверь? Те же доводы, которые Бельт использовал, рассуждая о собаках индейцев, вполне применимы и к нашим предкам. Кстати, в поисках аналогий человеческой гладкой кожи обычно рассматривают представителей дикой природы. Может, стоит присмотреться к редковолосым спутникам человека, типа свиней?

Во времена Дарвина можно было сомневаться в том, что паразиты — существенный фактор естественного отбора. Исследования, проведенные в течение XX века, показали, что паразиты не только распространяют инфекции. Даже относительно «безобидные» нахлебники приводят к увеличению энергетических затрат, ослабляют и изматывают хозяина, таким образом снижая его жизнеспособность^{5}, ^{6}. О том, сколько паразитов кормится на небольшой обезьянке, отлично рассказывает Джеральд Даррелл в книге «Гончие Бафута»^{7}. В одном из эпизодов он показывает некой любительнице животных, насколько весела и беззаботна свободная жизнь обезьян «на верхушках деревьев». Детеныша белоносой мартышки как раз нужно очистить от паразитов. Ошарашенной даме сначала демонстрируется помет, кишащий острицами. Потом с помощью стерильной иглы Даррелл извлекает из пальчиков мартышки внедрившихся под кожу песчаных блох. Затем выуживает из хвоста обезьянки двух здоровенных личинок какой-то лесной мухи. «Не успел я вытащить эту сморщенную, белую мерзость из ее окровавленного укрытия, как моя помощница внезапно и стремительно покинула меня», — иронически заканчивает Даррелл свою историю.

Никому не пожелаешь носить такие подарочки в своем хвосте, поэтому обезьяны ежедневно тщательно обыскивают друг друга, уделяя этому занятию до 28 % своего времени (такая цифра получена для самок павианов^{8}. Хотя груминг, как говорилось выше, играет важную социальную роль, гигиеническую функцию никто не отменял). Человек же по числу видов паразитов — вероятный рекордсмен среди обезьян: наше тело в качестве временного или постоянного дома использует более 400 простейших, гельминтов и членистоногих^{9}. Любопытно, что состав человеческих паразитов сближает нас с павианами, а не с гориллами или шимпанзе^{10}, — правда, это сходство касается прежде всего существ, живущих в кишечнике. Вероятно, причина — в образе жизни и рационе предков человека: австралопитеки бегали по саваннам и добывали пищу подобно павианам, а не древесным человекообразным из африканских джунглей.

В 1999 году к «паразитарной гипотезе» обратился финский биолог Маркус Рантала. Он полагал, что, когда наши предки перешли к охоте на крупных животных, начался настоящий паразитарный кризис: гоминиды теперь меньше скитались, у них появились постоянные стоянки, которые облюбовали и многочисленные паразиты. Человекообразным обезьянам не нужно печься о чистоте жилища. Иное дело — люди. «Человек стал единственным из 193 видов обезьян, у которого есть блохи», — пишет финский исследователь. А почему? Дело в том, что блохи плодятся не на теле хозяина, а в грязи его жилища. Так что блохам нужно, чтобы их хозяин занимал постоянное логово.

Тут Рантала ссылается на Десмонда Морриса, который в «Голой обезьяне» действительно утверждает, что «у плотоядных водятся блохи, а у приматов их нет». Как следует из приведенной выше цитаты Даррелла^[8], Моррис и Рантала заблуждаются. Блохи встречаются у приматов, и далеко не всем видам блох нужно слезать с хозяина для размножения, некоторые прекрасно откладывают яйца прямо в кожу. Кроме того, исследователи склоняются к мысли, что родина человеческой блохи — Америка, и в Евразию этот паразит проник довольно поздно — как минимум после того, как люди попали в Новый Свет^{12}. Предполагалось даже, что в X–XI веках блох европейцам доставили викинги, добравшиеся в Гренландию, а затем в Северную Америку и там получившие этот подарочек от местного населения. Однако находка останков человеческой блохи в одежде Этци (5300 лет назад) ставит под вопрос эту версию.

Итак, древний человек стал охотником. Женщины и детеныши в охоте не участвовали и были вынуждены ждать мужчин на стойбище, поэтому им доставалось больше всего. Возросли численность групп и их скученность. Рай для паразитов! Что оставалось гоминидам? Избавляться от шерсти. «Животное с короткой шерстью или безволосое меньше страдает от эктопаразитов, чем покрытое длинными волосами», — утверждает Рантала и в качестве примера приводит разные виды летучих мышей.

С летучими мышами вышла незадача. Автор ссылается на статью под названием «Шерсть увеличивает паразитное сопротивление у летучих мышей»^{13}. Только вот паразитное сопротивление (parasite drag) — термин из аэродинамики: «Паразитное сопротивление включает в себя все силы, которые замедляют движение летательного аппарата»^{14}. Похоже, дальше заголовка Рантала эту статью не читал. Ученый продолжает ссылаться на нее спустя восемь лет в статье в солидном Journal of Zoology, где повторяет этот довод вместе с остальными своими аргументами^{15}.

Итак, по мысли автора, чтобы отделаться от паразитов, человеческая кожа стала гладкой. А чтобы не мерзнуть ночью, люди изобрели одежду, жилища и стали греться у огня (привет предыдущей главе). Конечно, в одежде тоже заводятся вши, но ее можно постирать или, в конце концов, выкинуть. Женщины издревле больше сидели дома, где их заедали блохи. Вот почему у них волос на теле меньше, чем у мужчин. Поэтому и не нравятся мужчинам волосатые дамы — мы ждем, что у такой подруги и у ее лохматых детей будет больше паразитов.

В остальном рассуждения Ранталы практически копируют доводы адептов «одежной гипотезы». Волосы на голове — для защиты от солнца, на лобке и в подмышках — для аккумуляции привлекательных запахов, брови — для выражения эмоций, борода у мужчин делает подбородок более массивным — все эти рассуждения хорошо встраиваются в почти любую теорию о потере шерсти.

Другие сторонники паразитарной гипотезы, британские биологи Марк Пэйгл и Уолтер Бодмер^{16} почти полностью воспроизводят аргументацию Ранталы (без ссылок на него), но соединяют эти идеи с концепцией полового отбора. В какой-то момент редковолосые индивиды стали объектом вожделения для противоположного пола. Редкая и короткая шерсть партнера как бы говорила: «У меня мало паразитов, выбери меня». Кстати, то, что паразиты могут играть важную роль в половом отборе, подтверждается исследованиями птиц и некоторых других животных. Чем эффектнее брачный танец, чем ярче перья или шерсть, тем устойчивее самец к паразитам^{17}, ^{18}, ^{19}. Для объяснения этого феномена даже предлагалось две гипотезы: «избегания паразитов», когда самка выбирает партнера, от которого меньше шансов заразиться, и «заботы о потомстве»: самец, у которого меньше паразитов, будет больше времени уделять своим отпрыскам, а не ловле вшей.

Пэйгл и Бодмер применяют гипотезу «избегания паразитов» к предкам человека. Почему у женщин меньше волос на теле? Потому, что у людей традиционно чаще мужчина выбирает себе партнершу, а не наоборот. Отбор продолжает работать и сейчас: популярность разных способов эпиляции — тому порука.

Тут есть что возразить. По статистике, у многих млекопитающих самцы сильнее страдают от паразитов, чем самки, причем речь идет прежде всего об атаках членистоногих^{20}. Почему? Возможно, в силу гормональных различий: высокий уровень мужских половых гормонов может негативно сказаться на работе иммунитета. Если это справедливо для людей, тогда, согласно «паразитарной» гипотезе, мужчины должны быть менее волосаты, чем женщины!

Пэйгл и Бодмер предлагают проверку своей идеи: если она верна, то волосатость должна снизиться у популяций, чья эволюция проходила в областях, изобилующих паразитами. Что же помешало британским биологам проверить, так ли это? Пэйгл и Бодмер лишь предлагают, но бездействуют. Кстати, надо отдать авторам должное, они приводят серьезный довод против «паразитарной» гипотезы: шерсть — не только дом для паразитов, но и вполне может играть роль барьера, хотя бы частичного, перед кровососущими насекомыми — комарами, слепнями и пр. И опять же, почему бы Пэйглу и Бодмеру не попытаться прояснить этот вопрос?

Может ли «паразитарная» гипотеза быть доказана или опровергнута с помощью статистики? Например, если «избегание паразитов» играет роль при выборе половых партнеров, то женщины должны предпочитать гладких мужчин волосатым. Исследования этого вопроса, представьте себе, проводились, и дали противоречивую картину: в Китае, Финляндии, Новой Зеландии и Калифорнии женщины симпатизировали мужчинам без растительности на груди; однако в Англии, Шри-Ланке и Камеруне, напротив, выбирали парней с волосатым торсом^{21}. Уже знакомый нам финский ученый Маркус Рантала предположил, что дело в распространенности паразитов в популяциях, предковых для жителей разных стран^{22}: там, где не так давно свирепствовали вши и блохи, сильнее и тяга к «неопасным» партнерам. Гипотезу попробовали проверить в 2012 году, протестировав на этот раз женщин Турции и Словакии: по данным медиков, в первой стране малярия и другие опасные паразитарные заболевания распространены больше, чем во второй^{23}. Представительницам обеих стран показывали вперемешку фото волосатых и «проэпилированных» мужчин. Оказалось, что женщины любой страны происхождения одинаково предпочитали бритых кавалеров. Разницы между странами и, следовательно, связи с избеганием паразитов исследователям пока что обнаружить не удалось. Возможно, дело и не в паразитах, а в моде?

Я решил подойти к вопросу с другой стороны. Специально скачал последнюю версию «Глобальной базы данных по паразитам млекопитающих»^{24}, в которой собрана информация о 2400 паразитах, кормящихся на или в теле 460 видов диких животных. Можно ли извлечь что-то для наших целей из этой базы данных, ограничившись только членистоногими (всевозможные глисты нас сейчас не интересуют)?

Ну, например, сравнить число видов паразитов у больших человекообразных (семейство Hominidae) и у какого-нибудь семейства редкошерстных млекопитающих с близким ареалом. Допустим, носороги (Rhinocerotidae) живут, как и человекообразные, на юге Азии и в Африке, обитают на открытой местности, они гладкокожие — почти как древние гоминиды. По идее, безволосая кожа делает носорогов менее уязвимыми для паразитов, чем лохматых обезьян?

Однако цифры говорят об обратном: существует 20 видов кожных паразитов у носорогов, и всего 9 — у человекообразных.

Возможно, пример некорректен — все-таки носороги слишком далеки от приматов и отличаются от них, мягко говоря, не только свойствами шерсти. Попробуем сравнить носорогов с другим семейством парнокопытных — тапирами (Tapiridae), обладателями пусть короткой, но шерсти. Опять незадача: всего 4 вида паразитических членистоногих у тапиров против 20 у носорогов. Пожалуй, это сравнение тоже не годится — разный ареал и образ жизни (тапиры обитают в лесах Америки и Юго-Восточной Азии).

Эврика! Есть ведь собранные Шульцем еще в 1931 году данные о плотности волос у обезьян. Может быть, окажется, что редковолосые обезьяны меньше страдают от клещей и блох? Что получилось, судите сами (см. таблицу 2).

Кажется, что никакой закономерности нет. Статистический анализ показывает корреляцию, правда, несильную: R = –0,2. Отрицательная корреляция означает, что чем волосы гуще, тем видов паразитов… меньше!

Впрочем, уже беглый взгляд на таблицу 2 вызывает вопросы. Неужели из всех блох, вшей, зудней, кровососущих мух и других эктопаразитов, кишащих в джунглях Центральной Америки, шерсть капуцина облюбовали лишь два вида клещей? Дальнейшее знакомство с «Глобальной базой данных» разочаровывает: согласно ей, гиббонам, орангутанам и даже макаке-резусу кожные паразиты вообще незнакомы (поиск дает ноль результатов). И зачем это обезьяны занимаются грумингом? Судя по всему, сбор сведений о паразитах у обезьян далек от завершения, а многие виды млекопитающих на предмет кожных паразитов просто не изучали, либо изучали, но информация не успела попасть в базу данных. Представленные в ней сведения об обитателях кишечника гораздо богаче. И это понятно: исследовать помет животного проще и комфортнее, чем ловить шуструю и кусачую обезьяну и считать вшей у нее в шерсти.

Но, даже если бы база данных была полна актуальной информации, для каких-то выводов этого, если честно, мало. Учитывать ведь надо не только разнообразие паразитов. Важно оценить, сколько особей того или иного вида носит на своей шерсти животное, и, что еще важнее, — вред, который каждый вид причиняет своему хозяину. Укус одной мухи цеце будет посерьезнее атаки дюжины самых зловредных клопов.

Грустный вывод: для количественной оценки «паразитарной» гипотезы данных пока что недостаточно.

Еще чуть-чуть интересной информации про вошь — как и обещал, про лобковую. Человек уникален: в отличие от шимпанзе и горилл, на нас живет целых два рода вшей^[9]. Головная и платяная, про которых уже был разговор, принадлежат роду Pediculus — к этому же роду относятся вши шимпанзе. А лобковая вошь рода другого, горилльего Pthirus: у нас Pthirus pubis, у горилл — Pthirus gorillae. Согласно оценкам генетиков, общий предок вшей шимпанзе и горилл жил около 13 млн лет назад — вероятно, еще до того момента, когда линия горилл отделилась от ствола, ведущего к шимпанзе и человеку. Как же получилось, что у шимпанзе — один род вшей, у горилл — второй, а у человека — оба? Чтобы прояснить этот вопрос, в 2007 году группа ученых реконструировала родословную человеческих вшей, сравнив участки их ядерной и митохондриальной ДНК^{25}. Получилось, что линии Pediculus schaeffi и Pediculus humanus— головной вши человека и вши шимпанзе — разделились 6,39 млн лет назад, примерно тогда же, когда жил последний общий предок их хозяев. Эволюционные пути лобковой вши человека и вши горилл разошлись гораздо позже — всего 3,32 млн лет назад. Очень поздняя дата. Это могло случиться только в случае, если какой-то наш предок — австралопитек — повстречал в лесу предка гориллы, и вши рода Pthirus перебежали к новому хозяину. Не подумайте плохого, контакт с древней гориллой необязательно был сексуальным. Это могла быть стычка или охота одного на другого. Достаточно даже просто переночевать разок в гнезде, оставленном завшивленной протогориллой, и заполучил наш предок еще один чудесный род нахлебников. Как бы то ни было — для удачной передачи нужна свободная ниша, подходящая среда обитания, так сказать. Возможно, предположили авторы исследования, к этому моменту наши предки уже лишились волос на теле, и густые заросли на лобке оказались благословенным оазисом для новых пассажиров. Если так, то исчезновение волосяного покрова у предков человека случилось более 3 млн лет назад. Впрочем, лобковые вши изредка встречаются не только в области гениталий, но и на других частях человеческого тела, покрытых грубыми волосами: в подмышках, в бороде и даже на ресницах. Видимо, дело не в специфической области, а в определенной толщине волос, к которой приспособились эти существа.

Британский биолог Робин Уайсс предложил свою версию^{26}, задавшись вопросом: почему у человека такие густые и жесткие волосы на лобке? Уайсс утверждает, что осмотрел горилл и шимпанзе в зоопарке и убедился, что у них, как и у прочих обезьян, лобковая шерсть более редкая, короткая и тонкая, чем на других частях тела. Возможно, человек выделяется такой густой растительностью на лобке именно потому, что остальное тело у нас волос лишено. Эта особенность развилась у людей для визуальной и запаховой сексуальной сигнализации — привлекать взгляды и носы сексуальных партнеров. Когда? Уже после того, как большей части шерсти наши предки лишились. И лишь когда волосы на лобке стали толстыми и густыми, как у гориллы, там смогла уютно себя чувствовать лобковая вошь. Так Робин Уайсс доказывает, что люди стали голыми более 3 млн лет назад. Осталось проверить, правду ли молвил ученый про обезьян. Определение густоты и толщины волос в зоопарке на глаз — не слишком надежное свидетельство.

Глава 7. Как дети

и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное.

Мф 18:3

В настоящем мужчине запрятан ребенок, который хочет играть.

Фридрих Ницше

Вернемся в конец XIX века. В то время среди биологов был популярен сформулированный Эрнстом Геккелем биогенетический закон. Помните? «Онтогенез — краткое повторение филогенеза», любой организм в своем развитии как бы повторяет (рекапитулирует) процесс эволюции его предков. Однако уже тогда ученые столкнулись с явлениями, которые с помощью теории рекапитуляции объяснить затруднительно. Например, специалистов поразил попавший в Европу в 60-е годы XIX века аксолотль — личинка амбистомы, способная размножаться, не превращаясь во взрослую форму. Где же тут повторение эволюции? Налицо обратный процесс — укорочение развития, когда взрослая стадия как бы выпадает, а половое созревание смещается назад (по Геккелю, получается, на предковую стадию). Изучавший аксолотля Юлиус Кольманн в 1884 году ввел для такого явления специальный термин — неотения (греч. — «растянуть юность», или «оставаться юным»). Еще раньше аналогичный по смыслу термин «педоморфоз», обозначающий фактически результат неотении, ввел основоположник эмбриологии Карл фон Бэр^{1}.

Разумеется, случай аксолотля — не единственный. Другой поразительный пример — мы сами! Как только европейские ученые стали изучать человекообразных обезьян, они с удивлением заметили, что обезьяний детеныш очень напоминает человека. Еще в 1836 году выдающийся французский зоолог Этьенн Жоффруа Сент-Илер, наблюдая в Париже детеныша орангутана, а затем изучая скелеты обезьян, удивился двум вещам. С одной стороны, маленький оранг строением сильно отличался от взрослой обезьяны — «сильнее, чем волк от медведя»^{2}. С другой стороны, в нем обращало на себя внимание бесспорное сходство с человеком. Ученый отметил общие черты не только в строении черепа, но и в поведении детеныша. Но по мере взросления череп обезьяны становился более массивным, челюсти увеличивались относительно мозгового отдела, а у человека рост мозга продолжался, и строение в целом сохраняло «детские» черты. Получается, что мы — недоразвитые детеныши обезьяны? Если следовать логике биогенетического закона, это означало бы, что не человек произошел от обезьяны, а наоборот, обезьяна — наш потомок. В дальнейшем неотенические черты человека привлекали внимание и других ученых, считавших их, однако, некими исключениями, не затеняющими общую прогрессивность человеческого организма — «венца природы». Впрочем, некоторые авторы рассматривали неотению как значимый фактор в эволюции человека — Юлиус Кольманн даже выдвинул оригинальную теорию происхождения человека от неких древних пигмеев, в свою очередь потомков неотеничных обезьян^{3}.

Подробно идею «человека-личинки» развил в серии статей голландский анатом Луис Больк, автор теории фетализации (лат. fetus — плод, зародыш). Больк видел в строении взрослого человека черты даже не детеныша, а плода, т. е. еще не родившейся обезьяны. При сравнении людей с другими приматами очевидно, что наш организм развивается заторможенно (Больк использует термин «ретардация», замедление, противопоставляя его другой эволюционной тенденции — акселерации). По мнению Болька, действие ретардации отразилось практически на всех существенных особенностях человека. Угадайте-ка, с какого признака он начинает перечисление этих особенностей?

Ну конечно, с безволосой кожи! Покровы плода обезьяны поначалу лишены волос, шерсть появляется на поздних стадиях внутриутробного развития и сначала затрагивает голову. Шимпанзенок или горилленок рождается, как человек, с густыми волосами на голове и очень редкими — по всему телу. Затем в течение полугода обезьянка покрывается волосами целиком, а у людей этого так и не происходит до конца жизни^{4}.

Весь список неотенических особенностей человека, по Больку, довольно большой и включает:

— уплощенное лицо небольших размеров. У обезьян челюсти доминируют над мозговым отделом, у нас с вами все наоборот;

— отсутствие мощного надбровья и гребня на черепе, тонкие черепные стенки;

— позднее зарастание швов черепа. У обезьян швы полностью закрываются еще в юности, а у человека это признак старения;

— расположение затылочного отверстия. У плода обезьяны отверстие находится близко к центру основания, а затем смещается назад, но у человека этого не происходит;

— относительно крупный мозг;

— наличие у женщин больших половых губ: такие есть у обезьяньих плодов, но затем они исчезают, а у человека не только остаются, но и продолжают расти.

А также строение дуги аорты, строение почек, кистей и стоп, форма ушей, длинное детство…

Больк доходит до того, что объявляет, будто у нас вообще практически нет прогрессивных признаков, сплошная ретардация — за исключением «высокой дифференциации мышц лица и гортани».

Голландский ученый, в духе своего времени, подводит теорию и под происхождение рас. Эволюционный процесс затронул человеческие популяции в разной степени, и максимума фетализации достигает, разумеется, европеоидная раса. А вы как думали? (Хотя сам Больк приводит эпикантус в качестве признака фетализации, который распространен у монголоидов, но не у европейцев.) Не останавливаясь на этом, ученый режет правду-матку и про неравенство полов: несомненно, мужчин фетализация коснулась сильнее, нежели женщин.

Причиной ретардации у человека Больк считал работу эндокринной системы. Идея тоже вполне в духе эпохи — модно было тогда искать «тайну жизни» в работе гормонов. В 1914 году хирург Сергей Воронов начал свои знаменитые опыты по пересадке тканей половых желез от обезьян людям. В 1915 году открыт гормон щитовидной железы — тироксин (его инъекция превращает головастиков в лягушек и вызывает метаморфозу у аксолотля). В 1921 году Герберт Эванс (H. М. Evans) доказал, что в гипофизе образуется гормон роста. В 1925-м Михаил Булгаков написал знаменитую повесть «Собачье сердце» — если помните, метаморфоза Шарикова произошла после пересадки собаке человеческих гипофиза и семенников.

Эндокринные железы, полагал Больк, управляют всеми органами нашего тела и могут стимулировать либо подавлять их работу и рост. Добавлением гормонов в пищу можно добиться как акселерации, так и замедления развития организма. Согласно Больку, мы все еще содержим в себе некоторые черты наших предков. Эти обезьяньи признаки, чья реализация подавлена в современном человеке, могут проявляться при патологиях эндокринных желез, когда их тормозящее действие отключается. Так, нарушения работы гипофиза могут приводить к гипертрихозу — сильному оволосению тела. Как полагал Больк, это происходит потому, что подавляющая функция гипофиза ослаблена и «скрытый потенциал волосатости» снова активировался. Кроме того, гипофиз сдерживает и рост массивности: акромегалия, при которой у человека развиваются огромное надбровье и челюсти, тоже патология гипофиза. Но главным органом, который замедляет онтогенез, Больк объявил эпифиз мозга, поскольку его аномалии приводят к преждевременному половому созреванию у девочек.

Но почему же эндокринная система стала тормозить развитие человека? По мнению Болька, дело в смене рациона. Человек, единственный из приматов, ест много мяса. «В каждом организме эндокринная система находится в равновесии с химическим составом пищи. При переходе с растительного на смешанный рацион регуляция метаболических процессов изменилась», — писал Больк^{5}. Ученый утверждал, что хищные животные развиваются медленнее, чем растительноядные. То же самое случилось и с человеком, когда он стал хищным.

Вы спросите: «Но все-таки почему это произошло?» Объясняю: Больк не был дарвинистом. Он не был даже ламаркистом и считал, что эволюция вида движима не приспособлением к среде, а внутренними «химическими» причинами. Фетализация — «это не адаптация к изменившимся внешним условиям, не борьба за жизнь, не результат естественного или полового отбора»^{6}. Перечисленные факторы Больк считал вторичными, поскольку любые адаптации, по его мнению, затрагивают лишь отдельные части организма, но не целое, — а фетализация рулила человеком полностью. Так что внешнюю причину и искать незачем.

Каждый примат, по Больку, проходит во внутриутробном своем развитии стадию, которая стала для человека финальной. Так что, если запустить неким образом с помощью гормонов механизм ретардации, любая обезьяна может стать человеком!

Итак, исчезновение волос на теле — элемент всеобщей ретардации, замедления развития человеческого организма («Человек — это зародыш обезьяны, который стал половозрелым»^{7}). А замедление это произошло, когда поменялась работа эндокринной системы, потому что наш предок стал есть мясо. Всё.

Хотя к 1921 году Томас Морган уже доказал, что гены — носители наследственности — находятся в хромосомах, а Николай Вавилов сформулировал закон гомологических рядов, Больк в своих работах не упоминает генетические механизмы. Об этом заговорили его последователи.

Эшли Монтегю, англо-американский антрополог, в середине XX века писал уже о «неотенических мутациях», которые могли происходить в популяциях древних гоминид^{8}. В 1955 году уже можно было сравнивать не только эмбрионы современных приматов, но и черепа ископаемых кандидатов в предки человека. Монтегю показывает, что черепа детенышей австралопитека («бэби из Таунга») и питекантропа (Моджокерто, Ява) больше похожи на человеческие, чем взрослые экземпляры тех же видов. Антрополог поднимает вопрос о том, какие преимущества неотения могла дать нашим предкам. Ответа, правда, не дает, ограничившись призывом искать.

Идеей Болька увлекались многие. Основатель этологии Конрад Лоренц в своих работах уделял внимание неотении человеческого поведения. Любознательность, сохраняющаяся до глубокой старости, — что это, как не «удержавшийся юношеский признак»? Лоренц выражал опасение, что тренд на неотению продолжается и приводит ко все большей инфантильности людей, которые рано или поздно могут совсем впасть в детство^{9}.

Знаменитый палеонтолог Стивен Джей Гулд посвятил теме неотении главу книги «Онтогенез и филогенез»^{10}. Он критикует многие положения теории Болька, указывая, что тот исходил из устаревших и отвергнутых наукой концепций… Но поддерживает основную идею Болька, которую, правда, обосновывает несколько по-другому. Конечно, человек — не просто увеличенный зародыш обезьяны, поскольку обладает адаптациями к «взрослой жизни», такими как прямохождение. У людей есть явные признаки акселерации, например рано срастается грудина, стопа и таз специализированной формы. Но итог неотении — вовсе не обязательно детское строение. Неотения как процесс, как сохранение темпов роста, характерных для плода, на более поздних стадиях, может приводить к переразвитию (гиперморфозу): после рождения мозг продолжает быстро расти, «как у плода», и именно благодаря этому достигает крупных размеров. По той же причине у нас длинные ноги. Чтобы убедиться в том, что человек неотеничен, не нужно сопоставлять людей и современных человекообразных, ведь обезьяны — не наши предки, и у них много своих специализаций. Сравнивать надо взрослого человека с его же собственным плодом. И тогда становится очевидно, что мы действительно сохраняем в себе больше «детскости», чем другие обезьяны. Например, пропорции человеческого черепа в сравнении с любым другим приматом в течение всего онтогенеза меняются незначительно. Человек взрослеет медленнее и живет дольше любой обезьяны. Но и сами обезьяны в сравнении с другими млекопитающими неотеничны, так что ретардация сопровождала всю эволюцию отряда приматов.

Гулд, в русле победившего дарвинизма, поднимает вопрос о цели неотении. Зачем нам эта заторможенность? По мнению американского палеонтолога, неотения сотворила главные отличительные черты человека — крупный мозг, прямохождение, длинное детство. А стало быть, мы получили свободные кисти и перспективы использования орудий, сильный интеллект. Необходимость долгое время заботиться о потомстве привела к возникновению крепких семейных связей, отсюда — высокая социальность человека, ведь семья — ячейка общества. И вы еще спрашиваете, зачем нам неотения?

Со времени, когда Гулд написал свою книгу, у ученых была масса возможностей сравнить ход развития человека и шимпанзе. Такие исследования показывали, что некоторые — хотя и далеко не все — особенности нашего организма действительно можно объяснить неотенией. Например, общую форму черепа, прежде всего его мозговой части^{11}. Кроме того, выяснилось, что нейроны в некоторых ассоциативных областях коры человеческого мозга гораздо дольше, чем у других приматов, сохраняют «детские» активность и пластичность, необходимые для эффективного обучения^{12}.

Вместе с тем к одному и тому же результату организм может приходить различными путями. Простейший пример. Более крупный мозг получается как минимум двумя способами: либо если растет быстрее, чем обычно, либо если растет с обычной скоростью, но дольше. У человека, как оказалось, задействованы сразу оба варианта: мозг растет и дольше, и с большей скоростью^{13}. Но не торопимся ли мы, когда придумываем простое объяснение биологическим процессам, не зная их генетической основы и условий, в которых формировался тот или иной признак? Реальная картина может оказаться гораздо сложнее. Например, хотя относительный размер мозга у человека действительно «неотеничный» (в сравнении с другими приматами), его строение уникально: увеличенные области коры, связанные с речью и моторикой, и другие особенности нашего «думательного» органа совсем не копируют детенышей обезьян^{14}. Исследователи сходились на том, что если неотения и проявлялась в эволюции человека, то лишь наряду с другими эволюционными факторами. Так, сравнивая темпы роста человека и других приматов, специалисты обнаружили признаки ретардации раннего развития… и акселерации позднего^{15}.

Не играем ли мы в игру, которая выводит нас за пределы биологии (и вообще за пределы науки)? Нет ли в теории неотении в принципе некоторого лукавства? Поясню на нашем главном примере: допустим, отсутствие волос на теле — это неотения. Но на голове у нас, наоборот, волосы растут интенсивнее и дольше, чем у большинства обезьян. Ну что ж… Значит, произошла «ретардация темпов роста волос»: они такие длинные потому, что сохранили скорость роста, характерную для дородовой стадии. Нет волос — неотения. Длинные волосы — тоже неотения. Какая-то демагогия! А вот другой случай: многие люди (хотя и не все) способны усваивать молоко во взрослом возрасте, в отличие от большинства млекопитающих. Фермент лактаза, расщепляющий молочный сахар, у таких людей — в том числе у автора этих строк — продолжает вырабатываться всю жизнь. По идее, налицо явная неотения, ведь молоко пьют груднички. А может, не неотения, а адаптация к новому рациону? Мы знаем, что мутации, благодаря которым синтез лактазы не снижается, распространились, когда появился ценный пищевой ресурс — молоко домашних животных у народов, потреблявших это молоко^{16}.

Хотя молекулярные механизмы, управляющие развитием организма, еще слабо изучены, гипотезу неотении можно попробовать проверить методами генетики. Если речь действительно идет о торможении развития определенных признаков, это значит, что за их формирование у человека отвечают те же гены, что у обезьян, только переключения с «детской» конфигурации работы генов на «обезьянью взрослую» не происходит. А может, мы видим лишь имитацию «детскости», а на самом деле генетическая основа — иная?

В 2009 году группа исследователей, включающая знаменитого палеогенетика Сванте Пэабо, а также российского биолога Филиппа Хайтовича, сравнила работу генов в префронтальной коре головного мозга человека, шимпанзе и макаки-резуса^{17}. В результате анализа 3000 генов исследователям удалось выявить более 100 «неотеничных» — их экспрессия^[10] у человека соответствовала экспрессии у шимпанзе более юного возраста. Интересно, что разница в работе генов между людьми и обезьянами оказалась максимальной в возрасте около 10 лет — незадолго до начала полового созревания у человека. Надо заметить, что речь идет не о глобальном «торможении развития», а только об ограниченной группе генов, связанных с формированием мозга.

Увы, для нашего центрального объекта — волос — подобных исследований никто не проводил. Казалось бы, волосы попроще, чем мозг. Но, видимо, мозг интересовал ученых больше, поэтому управляют ли нашим волосяным покровом «неотеничные» гены, мы не знаем.

В конце главы хочу добавить вот что. Есть любопытное животное, исследования которого могут пролить свет на человеческую неотению. Вы наверняка слышали про невероятных голых землекопов, социальных грызунов, которые начисто лишены шерсти и живут по 30 лет. Удивительная долговечность этих созданий (для сравнения: продолжительность жизни мыши — три года) привлекла к голым землекопам самое пристальное внимание биологов. Обратите внимание: шерсть отсутствует, увеличенная продолжительность жизни, позднее половое созревание, повышенная социальность… Да это же образцовая неотения! В 2017 году вышла статья российско-германского коллектива ученых — кстати, среди них известный палеонтолог Александр Марков — с замечательным названием «Неотения, продление юности: от голых землекопов к „голым обезьянам“»^{18}. В списке 43 неотенических признаков уникальных грызунов, включенном в эту публикацию, «отсутствие волос» — на почетном втором месте, после сниженной массы тела. То, что и у людей, и у голых землекопов неотения сочетается с долгой жизнью и высокой социальностью, заставляет авторов искать связь между этими особенностями. Увы, интерес исследователей и в этом случае не касался механизма исчезновения волос. Впрочем, еще в 2012 году, когда был расшифрован геном голого землекопа, ученые указали на возможную причину гладкой кожи этих грызунов — мутации в гене HR (hairless), работу которого связывают с ростом волос^{19}. Именно такая мутация приводит к безволосости у крыс. Нарушения функции гена HR-специалисты считают причиной врожденной алопеции и у людей — недаром ген назвали «безволосым»^{20}.

Замечу, что в норме у людей ген HR функционален, и наши волосы на теле поредели по иным причинам, нежели у голых землекопов. Что касается последних, то у меня возникли сомнения: можно ли считать неотенией признак, связанный с поломкой гена? Оставим этот вопрос философам биологии.

Глава 8. Восхождение гидропитека

Гипотезу, которую мы рассмотрим в этой главе, смело можно назвать одной из самых популярных «в народе». Про нее писали книги. Снимали фильмы. Даже международные конференции собирали в ее честь. Шляпы долой, входит… точнее, вплывает Ее величество Водная Обезьяна.

К сожалению, «ортодоксальные» антропологи водного примата не жалуют. Не сказать, чтобы совсем не упоминали. Редкая статья на тему утраты шерсти обходится без уважительного параграфа про «AAH — aquatic ape hypothesis». Но, упомянув в числе других и намекнув: «Сами понимаете, что тут обсуждать?», авторы движутся дальше. А гипотеза в самом деле любопытная, и ее история поучительна с разных точек зрения. Но что это я умничаю? Давайте вспомним, с чего все началось.

Идею «водного предка» впервые высказал немецкий патолог Макс Вестенхофер в 1926 году. Подробно ученый изложил свою концепцию в 1942 году в книге «Уникальный путь человека»^{1}. Это была очень самобытная теория: Вестенхофер считал двуногость исходным типом передвижения для зверей; отрицал происхождение человека от обезьяны; полагал, что предками людей были какие-то очень древние примитивные животные, отделившиеся от других млекопитающих еще до появления приматов.

Независимо от него британский морской биолог Алистер Харди выдвинул свою концепцию, чьи положения лежали в более традиционном русле дарвинизма. Как пишет сам Харди, эту идею он вынашивал с 1930-х годов, «ожидая, пока появятся ископаемые свидетельства в ее пользу», но решился высказать лишь в 1960 году. Будучи уже уважаемым специалистом по морским животным, Харди выступил с лекцией в британском «Суб-Аква Клубе». Многие газеты перепечатали его идеи под заголовками типа «Оксфордский профессор утверждает, что человек — это морская обезьяна!» Вскоре сам ученый изложил свои мысли в статье, опубликованной в New Scientist.

Харди вспоминал, что впервые призадумался о происхождении человека, вернувшись из антарктической экспедиции 1929 года, где ему пришлось препарировать китов, тюленей и пингвинов. Он обратил тогда внимание, что под кожей у всех морских животных имеется толстый слой сала, и — какое совпадение — в это же время в книге Вуда Джонса «Место человека среди млекопитающих» прочел о том, что человек отличается от шимпанзе наличием заметного количества подкожного жира. Улавливаете? Возможно, задумался Харди, человек произошел от неких водных животных.

У Харди полуводная стадия — этап, через который наши предки прошли 10–15 млн лет назад. С помощью водного предка автор предлагал заполнить зиявшую в то время брешь между четвероногими древними человекообразными — проконсулами и их отдаленными потомками, уже полностью двуногими австралопитеками. Харди утверждал, что именно в этом промежутке в несколько миллионов лет наши предки ушли в море, а вернулись оттуда полностью прямоходящими. Останки австралопитеков зачастую находили вблизи водоемов — это ли не свидетельство того, что они еще не утратили связи с «предковой экосистемой»?

«Мой тезис, — пишет Харди, — что примитивные человекообразные были вытеснены конкурентами с деревьев на морской берег, где они на мелководье добывали моллюсков, морских ежей. <…> Конкуренция за пищу загоняла его дальше и дальше в воду, добывать еду с морского дна. Здесь он и научился стоять прямо»^{2}.

«Почему предки человека, единственные из всех обезьян, за исключением макаки-крабоеда, стали хищными?» — спрашивает Харди. Вероятно, крабоед делает то, что древние люди делали когда-то, когда перешли с фруктов на «сочных двустворчатых моллюсков». Необходимость хватать подвижную пищу в воде способствовала развитию чувствительных пальцев, способных к тонким манипуляциям. Прямо как у енота — а ведь он тоже ловит раков!

Тут пригодились и камни, чтобы раскрывать раковины и разбивать панцири крабов или морских ежей, как это делает калан. Подходящих галек на берегу множество. В воде наши предки спасались от хищников — крупных кошек. В море же врагами древних приматов были «всего лишь» акулы и хищные киты. Регулярное хождение в воде на задних лапах постепенно приучило наших предков держаться в такой выпрямленной позе и на берегу. Так возникло прямохождение!

И вот — после миллионов лет полуводной жизни — «Homo aquaticus покинул море (или озеро) совсем иным существом, нежели он был, когда вошел в него».

Даже огню нашлось место в концепции Харди — изготовляя кремневые орудия, древний человек видел искры, которые позволили ему развести костер с помощью высушенной морской водоросли и обломков деревьев, валявшихся на берегу.

К чести Харди, нужно добавить: сам он всегда писал, что все изложенное — всего лишь гипотеза. Ученый понимал, что для ее доказательства не хватает «ископаемых свидетельств».

Будучи уже 80-летним старцем, Харди писал, что все еще ждет подтверждения своих идей со стороны палеонтологов, и даже обращался к Департаменту геологии с просьбой организовать экспедицию для раскопок миоценовых отложений, которые отражали бы тропическую береговую линию, где можно было бы найти останки Homo aquaticus^{3}. Увы, Харди результатов не дождался…

Идеи ученого попали в СМИ, но особой популярностью не пользовались. Этого не скажешь про книги продолжательницы его дела — Элайн Морган, выпустившей свой бестселлер «Происхождение женщины» в 1972 году.

Писательница сценариев для телевидения, Морган познакомилась с идеями Харди в книге Десмонда Морриса «Голая обезьяна». Моррис в своей работе, между прочим, писал: «Несмотря на любопытные косвенные данные, надежного подтверждения акватическая теория не получила»^{4}. Кстати, именно Моррис первым употребил термин aquatic ape — «водная (человекообразная) обезьяна».

Надо добавить, что чуть позднее в книге «Наблюдая за человеком» Моррис уже прямо поддерживает акватическую гипотезу, приводя десятки доводов в ее пользу. Тут и остаточная перепонка между пальцев, и ногти человека, которые «растут быстрее, чем у обезьян, и замечательно подходят… для взламывания раковин моллюсков», и кровь человека, которая, оказывается, больше похожа на кровь морских млекопитающих, чем на кровь шимпанзе… Непросто убедиться в достоверности данных, которыми располагает автор, учитывая, что сам он никаких ссылок на исследования не приводит.

Но предыдущая книга Морриса, написанная еще до его трансформации в адепта Homo aquaticus, поразила Морган своим маскулинным «мужецентризмом»: во главу угла саванной теории поставлен мужчина-охотник. А как же женщина, ждущая охотника у очага? Какую роль в эволюции отвели ей? Меняться вслед за самцом, удовлетворять его прихоти? Ну уж нет. Мужецентризм — это как геоцентризм в астрономии. От замшелых стереотипов нужно избавляться.

Праведное негодование послужило Морган стимулом для написания работы, пронизанной феминистским духом. Оцените хотя бы название The Descent of Woman («Происхождение женщины»)^{5} в пику дарвиновскому The Descent of Man («Происхождение человека»). Морган подчеркивала, что у водных гоминид главная эволюционная партия исполнялась не мужчиной-охотником, а женщиной — собирательницей моллюсков. Восстанавливая научную справедливость, авторка говорит о предке исключительно в женском роде, живописуя, как «она стала разбивать гальками раковины моллюсков, а самец смотрел на нее и учился» (так все и было, Элайн Морган гарантирует). Даже австралопитек меняет пол — его/ее Морган именует «Australopitheca».

Конечно, существенное место в акватической теории отведено исчезновению шерсти. Мокрый мех на берегу мало кого обрадует, да и в воде волосы служили помехой плаванию. Так что наш прародитель… пардон, наша прародительница превратилась в голую обезьяну по той же причине, «по которой морская свинья стала голым китообразным, бегемот стал голым копытным, морж стал голым ластоногим, а ламантин — голой сиреной»^{6}. И случилось это очень давно: по мысли Морган, уже у австралопитеков кожа была гладкой, как у нас.

Вероятно, именно провокационность и «потрясание основ мужской науки» предопределили успех книги. Сама Элайн Морган стала заметной фигурой феминистского движения, написала еще несколько книг. Кульминацией общественного интереса к идеям Морган стал выход фильма «Водная обезьяна» на BBC в 1998 году.

Впрочем, научное сообщество, за редкими исключениями, продолжало игнорировать концепцию Морган (разумеется! Ведь это посягательство на взлелеянную мужчинами «саванную концепцию» — сетовала неутомимая Элайн).

В 2009 году Морган удостоилась выступления на TED Talks. На видео бодрая симпатичная старушка, увы, использует весь арсенал псевдонаучной риторики^{7}. Правда, феминистские лозунги уже не звучат, зато здесь и «замалчивание неудобных вопросов научным истеблишментом», и неминучий «крах традиционных теорий», и сговор научных журналов, «не подпускающих статьи с неугодной концепцией на пушечный выстрел», и ссылки на авторитеты («Сам Дэвид Аттенборо за меня!»). Морган договаривается до того, что никакой другой теории происхождения человека просто нет, «противники водной обезьяны защищают пустое место». Впрочем, сам набор доводов в пользу водной гипотезы не поменялся.

Что же это за доводы?

Сторонники теории водной обезьяны обращают внимание на особенности человека, которые отличают его от других человекообразных. Практически каждое из этих свойств можно объявить наследием водной стадии. С гладкой кожей мы разобрались. Но кроме этого:

• Зачем нам длинные густые волосы на голове? За них в воде держались детеныши в перерывах между кормежкой.

• К чему выступающий нос с ноздрями, направленными вниз? Чтобы не захлебываться при нырянии.

• Откуда у человека способность задерживать дыхание? Догадайтесь сами.

• Наши длинные ноги удобны для плавания.

• Тело человека — вытянутое, обтекаемое, «как хорошо спроектированная лодка» (фраза Харди) — в отличие от неуклюжих обезьян.

• Оставшиеся на теле волосы у людей растут не так, как у других приматов, — от макушки вниз, «чтобы увеличивать обтекаемость при плавании».

• Толстый слой подкожного жира — как у водных млекопитающих — нужен, дабы не замерзнуть в воде и на суше. Элайн Морган даже утверждает, что только люди среди всех приматов способны страдать от ожирения.

• У людей отсутствует страх перед водой (в отличие от многих обезьян, избегающих всякого контакта с водоемами).

• У женщин вагина глубже, чем у других приматов, — чтобы при спаривании не попала морская вода. Этой же цели служит девственная плева.

• По той же причине у мужчин более длинный половой член.

• Люди спариваются лицом к лицу — нетипично для приматов, но «типично для морских млекопитающих».

• Люди, единственные среди сухопутных животных, плачут. Это… способ избавиться от излишков соли при плавании в соленой морской воде.

• У человеческих младенцев существует плавательный рефлекс. Откуда он взялся? Явное воспоминание о водной стадии.

• В списке человеческих паразитов есть три вида шистосом и жуткий гвинейский червь Dracunculus medinensis — тот самый, которого извлекают из-под кожи, наматывая на палочку. Так вот, заражение этими тварями происходит при контакте с водой. Паразитолог Ричард Эшфорд считает этот факт свидетельством в пользу водной стадии у предков человека^{8}.

• И т. д., я перечислил далеко не все доводы.

Попробуйте-ка опровергнуть такой массив свидетельств! Неудивительно, что даже Десмонд Моррис не устоял.

Эта гипотеза объясняет прямо-таки всё! Для чего людям тонкие и ловкие пальцы, как не для сбора пищи на морском дне? Откуда бы взялась человеческая речь, если бы не наша способность контролировать дыхание (необходимая при нырянии)? Как бы мы отрастили такой большой мозг, если бы не питание морскими ресурсами, богатыми макро- и микроэлементами?

Журналист и популяризатор науки Ян Линдблад называл даже возможного кандидата на роль Homo aquaticus: это рамапитек. «Строение тела рамапитека нам неизвестно, — писал Линдблад, — но реконструкции показывают, что у него, во всяком случае, было уплощенное лицо, как у гоминидов, и зубной аппарат — еще ближе к гоминидам. Если бы где-то удалось найти хорошо сохранившийся скелет этого прапримата!»^{9} Видимо, автор ожидал увидеть в строении скелета рамапитека признаки водной привольной жизни…

Если устроить публичный диспут, тот, кто назовет больше доводов в поддержку своей гипотезы, скорее всего, выйдет победителем в глазах зрителей. Но мы ведь говорим не о мастерстве риторики, а о нормальной науке. Поэтому давайте честно: для любого из названных выше свойств существует не одна, а несколько трактовок, но мы по каким-то неназываемым причинам выбрали одну и отбросили остальные. Это легче всего увидеть на нашем сквозном примере — исчезновении шерсти. Мы с вами рассмотрели уже несколько хорошо разработанных гипотез, и обзор еще не окончен. По-хорошему, надо показать, почему выбранная гипотеза верна, а остальные — нет. Так ли уж надежно сопоставление гладкой кожи и жизни в воде? Как справедливо заметил биолог Питер Уилер^{10}, у большинства водных млекопитающих шерсть не исчезла. Безволосы лишь киты, сирены, гиппопотамы и некоторые ластоногие — морские слоны и моржи. Обратите внимание, что объединяет этих животных не только отсутствие волос. Все они очень крупные (средняя масса больше 100 кг), обладатели округлых пропорций и коротких конечностей. Это не только уменьшает сопротивление воды при плавании. Большие размеры позволяют накапливать тепло, а веретенообразная форма тела означает относительно малую площадь контакта с водой, следовательно — низкую теплоотдачу, что для водных животных критически важно: теплопроводность воды выше, чем воздуха, и замерзнуть в ней гораздо проще. Разумеется, ничего общего с ранними гоминидами, чей вес едва ли превышал 50 кг. Для такого существа, с длинными конечностями да без нормальной теплоизоляции, поддерживание постоянной температуры тела в воде требовало бы огромных затрат энергии. Короче говоря, гладкая кожа — атрибут крупных специализированных водных животных, у которых, помимо этого, есть куча других адаптаций к жизни вводной стихии, коих люди и близко не имеют.

Если мы начнем внимательно рассматривать остальные аргументы, они растеряют всю свою прелесть.

Идея прямохождения как адаптации к перемещению в воде остроумна, но не более убедительна, чем многочисленные другие гипотезы, объясняющие двуногость:

• привычкой ходить на двух при перемещении по деревьям, держась руками за ветви над головой;

• необходимостью озираться в высокой траве;

• потребностью освободить руки для переноса пищи и детенышей;

• желанием казаться выше и страшнее перед конкурентами, хищниками;

• и т. д.^{11}

Морепродукты — это вкусно, но их широкое использование не проявляется в археологической летописи вплоть до появления Homo sapiens, а мясо саванных животных — тоже очень неплохой источник калорий. И в XXI веке не имеющие выхода к морю люди — даже обитатели пустынь, никогда не видавшие устриц или крабов, тем не менее отращивают нормальные мозги.

Среди обезьян охотятся не только макаки-крабоеды, но и шимпанзе, ведущие себя как хищники в лесной чаще, а не на литорали.

Много подкожного жира отнюдь не только у водных животных, но и у некоторых сухопутных, например у свиней.

«Особое» строение носоглотки не мешает людям захлебываться. Вообще, приспособленность человека к воде не стоит переоценивать. Люди не только прекрасно плавают — чему, кстати, нужно учиться, — но и отлично тонут. В том числе — даже опытные пловцы. По статистике, в водоемах планеты ежегодно гибнут 320 000 человек — это 7 % всех смертей, связанных с несчастными случаями. Странновато для водного млекопитающего…^{12}

Нетрудно догадаться, что девственная плева может защищать от морской воды… только до первого соития.

У человеческих младенцев до двух-трех месяцев в самом деле есть плавательный рефлекс. Образ спокойно плывущего младенца — очень убедительный эмоциональный довод, недаром упомянутый фильм на BBC открывает именно такой видеоряд. Однако эксперименты, проводившиеся еще в 1939 году, показали наличие плавательного рефлекса у множества других млекопитающих, включая новорожденных крыс, кроликов, опоссумов, морских свинок, а также макак-резусов, у которых он угасает к двум неделям от роду^{13}. Есть ли плавательный рефлекс у новорожденных человекообразных обезьян, похоже, никто не проверял. Остается либо допустить, что у ВСЕХ перечисленных млекопитающих был в недавнем прошлом водный предок, либо поискать иное объяснение. Может быть, это не успевшее угаснуть воспоминание о том, что до рождения плод находился в утробе матери именно в жидкой среде?

Ряд фактов из обоймы «акватической гипотезы» требует серьезной проверки, поскольку сами авторы не удосужились привести даже минимальных доказательств либо ссылок на источник. Откуда известно, что ногти у людей растут быстрее, чем у шимпанзе? Кто и как проверял, что направление роста волос у человека действительно не такое, как у других обезьян? Даже первейший тезис Харди — о слое подкожного жира, который отсутствует у обезьян, если честно, обоснован так себе. Автор ссылается на Вуда Джонса, а тот просто писал, что у человека подкожного жира больше, не подтверждая свои слова никакой статистикой. Как оценивалась разница? Сколько шимпанзе анатомировано? 100 лет назад такая аргументация допускалась, но сейчас это не более чем «анекдотическое свидетельство». Утверждать же, что обезьяны не страдают ожирением, может только тот, кто не видел в зоопарке взрослого орангутана или откормленную макаку.

Водная обезьяна — классический пример гипотезы, которая дает очень простое объяснение большому количеству фактов… И, как ни странно, это лишь добавляет ей сомнительности. Я писал об этом в 2015 году в своей первой книге «Мифы об эволюции человека», но задолго до меня, в 1997 году, на это же указал Джон Лэнгдон, назвавший гипотезы такого типа зонтичными^{14}, потому что они пытаются одним махом «закрыть» сразу множество вопросов. Но согласно всему, что нам известно об эволюции людей, человеческие особенности возникли не одновременно, скопом, а формировались в течение многих миллионов лет, в ходе которых многократно менялись климат, рацион… Так, сейчас мы знаем, что прямоходящими наши предки стали не позже 7 млн лет назад; использовать орудия начали примерно 3 млн лет назад; мозг стал интенсивно расти 2 млн лет назад, примерно в это же время постепенно сформировалась рабочая кисть. В какой момент у наших предков поредел волосяной покров, мы можем только гадать. Вполне вероятно, что ранние австралопитеки были не менее волосаты, чем их четвероногие современные собратья — шимпанзе. Короче говоря, «очеловечивание» — сложный процесс, серия эволюционных событий, происходивших в разное время и под действием совершенно разных факторов. Потому и специалисты для их объяснения прибегают к различным — хотя и взаимосвязанным — гипотезам. Попытка же найти одну универсальную причину всем событиям антропогенеза — прямой путь прочь от науки, в страну мечтаний об «одной волшебной гипотезе на все случаи».

Вторая причина, по которой антропологи с подозрением смотрят на идею водной обезьяны, — нарушение принципа бритвы Оккама. В классической «саванной» модели наши предки вышли из лесов на открытые просторы, где мы и обитаем до сих пор. Согласно акватической гипотезе, предки человека выкинули хитрый фортель: спустились с деревьев, ушли в водоемы… а потом оттуда опять вернулись на сушу. Таким образом, проблема антропогенеза решается введением некой гипотетической, ныне отсутствующей стадии. А реальность этой стадии доказывается свойствами современного человека, без учета палеонтологии и археологии. Кстати, многие из этих свойств не касаются скелета, так что проследить их эволюцию по ископаемым останкам нельзя. Если просуммировать наши признаки, которые авторы гипотез считают водными, адаптация предка Homo к новой среде должна была зайти далеко — вплоть до размножения в воде. Тем менее вероятен сценарий, по которому водные приматы быстренько вернулись на сушу и за короткий срок потеряли множество водных адаптаций.

Но еще бóльшая проблема акватической гипотезы — игнорирование палеонтологических находок. Правда, и Харди, и Морган упоминают австралопитеков. Согласно Морган, австралопитек — это и есть прямой потомок водной обезьяны. В таком случае водные адаптации у австралопитека должны бросаться в глаза. В реальности строение этих гоминид говорит о недавнем древесном прошлом: пропорции тела, длинные руки, удлиненные изогнутые пальцы, более подвижный, чем у человека, большой палец стопы. А где длинные ноги, которые так нужны для плавания? Где «вытянутая обтекаемая форма» тела? Где выступающий «нос-колокол»? Коническая грудная клетка, крайне широкий таз, общее коренастое сложение — не так мы представляем себе идеального пловца.

Наконец, вопрос: нашел ли кто-нибудь останки самих гидропитеков? «Водная обезьяна» была хорошей попыткой заткнуть прореху в палеонтологической летописи образца середины XX века. Харди не дождался новых открытий — ученого не стало в 1985 году, но с тех пор брешь «схлопнулась». Рамапитек давно отправлен в отставку, зато описана целая группа ранних гоминид, предшествующих классическим австралопитекам — включая сахелантропа, жившего 7 млн лет назад, и более позднего ардипитека. Для последнего — непосредственного предка австралопитеков — известна значительная часть скелета^{15}. Но если Арди и любила воду, на ее строении это не отразилось никак. Типично древесный примат с некоторыми признаками прямохождения. Где же водные адаптации?

Я думаю, понятно, почему к гипотезе водной обезьяны — красивой, складной, остроумной — так прохладно относятся антропологи. Впрочем, «лайт-версия» акватической концепции нет-нет да и выползет на берег в каком-нибудь научном журнале^{16}. И недаром. Ведь как минимум один из доводов все-таки отрицать глупо: люди очень водолюбивы. Мы, конечно, не водные, но околоводные приматы. И, если жизнь наших предков проходила вблизи рек и озер, почему бы, спустившись с дерева, не поискать в воде чего-нибудь вкусненького? Хотя бы в качестве дополнения к основному меню. Так мыслят некоторые современные авторы, и мыслят разумно. Однако чем мягче вариант акватической гипотезы, тем меньше шансов, что эпизодические забеги в водоем каким-то образом связаны с исчезновением шерсти.

Глава 9. В поте лица твоего

…проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься.

Быт 3:17

Мы добрались до гипотезы, которой в последние десятилетия уделено, наверное, больше всего внимания. Что особенно хочется отметить: кажется, это единственная версия, для которой исследователи попытались построить нормальную физическую модель. Иначе говоря, на этот раз ученые не только рассуждали о том, как страдали наши предки от блох или от жары, а выразили свою идею в виде набора формул и попробовали посчитать — сходится ли? Дело в том, что гипотеза, о которой пойдет речь, центральную роль в эволюции наших волос отводит проблеме терморегуляции — поддержания постоянной температуры тела. А температура, теплопроводность, теплообмен — физические понятия, которые очень хорошо выражаются в цифрах.

Идею о том, что в исчезновении шерсти виноват климат, обсуждал еще Дарвин. Как я уже писал, ученый относился к этой гипотезе с большим сомнением.

Но ни Дарвин, ни его последователи не могли отрицать, что человек гораздо лучше переносит жару, нежели холод, и в северных краях может жить только благодаря искусственному теплу и одежде. Очевидно, что прародина людей находилась в тропических широтах, где риск перегреться намного выше опасности замерзнуть. В жарких краях очень многие животные так или иначе вынуждены бороться с перегревом, особенно те из них, кто живет на открытой местности. В лесу всегда есть возможность спрятаться в тень, а в саванне тебя нещадно жарит солнце. Центральная нервная система очень чувствительна к перепадам температуры, а это крайне актуально для приматов с их крупным мозгом.

Ученые давно обратили внимание на удивительное свойство человека — его способность обильно потеть. Именно это позволяет людям справляться с жарой. Отказ потовых желез быстро приводит к тепловому удару^{1}. В отличие от человека, многие животные, которых изучали биологи в лабораториях, — крысы, кролики, кошки, собаки, морские свинки, не способны потеть и поэтому высокие температуры переносили плохо.

А чем же потение так замечательно? Вы много раз убеждались в этом сами, когда после купания выходили на берег. Даже в жаркий денек на какое-то время вас охватывал озноб — настолько эффективно «паровое» охлаждение. Вода испаряется с кожи, а при этом поглощается тепловая энергия, которую жидкость забирает у тела. Мы остываем.

Потение — не единственный выход. Разные животные по-своему борются с жарой. Кто-то просто прячется в укрытие и спит в полуденный зной, а на промысел выходит утром и вечером. Если вдобавок питаться раз в два-три дня, как многие хищники, то можно не вылезать из логова целыми сутками. Кто-то открывает рот, высовывает язык и часто-часто дышит — вот вам другой способ испарения жидкости, всеми своими слизистыми. Чтобы испарять активней, нужно отрастить длинную морду и здоровенную носовую полость, а язык высовывать подальше. Сами понимаете, что эффективность такого способа ограничена. Главное, что при частом неглубоком дыхании кислорода в легкие поступает немного, поэтому в таком режиме долго не побегаешь. Лучше всего — залечь где-нибудь в тени. Еще вариант — вылизывать себя, покрывая шкуру жидкой слюной, как поступают некоторые грызуны и кенгуру. Но слюна быстро испаряется, поэтому в зной кенгуру постоянно заняты вылизыванием.

Некоторые тропические животные научились избирательно охлаждать мозг с помощью хитрого теплообмена через сеть кровеносных сосудов: охлажденная венозная кровь из поверхностных вен забирает тепло у поступающей от сердца горячей артериальной крови. Но природа не одарила приматов такой системой охлаждения. Нет у обезьян ни большой носовой полости, ни огромной пасти (правда, в этом направлении движутся павианы). Зато приматы — по крайней мере, некоторые из них — хорошо умеют потеть.

Познакомимся поближе с потовыми железами, которые делятся на два типа: апокриновые и эккриновые. Апокриновые железы находятся глубоко в коже, их протоки открываются в волосяную воронку (углубление в коже, где расположен корень волоса). Эти железы производят густой и пахучий пот. Эккриновые железы поменьше, расположены ближе к поверхности кожи и не связаны с волосяными луковицами. Выделяемый ими пот на 99 % состоит из воды^{2}.

Любопытно вот что. У большинства зверей эккриновые железы есть только на стопах, включая соприкасающуюся с землей поверхность пальцев. Полагают поэтому, что первоначальная функция этих желез заключалась в смачивании трущихся частей для лучшего сцепления. Покрытая волосами шкура млекопитающих содержит апокриновые железы, которые создают сигнальный или привлекающий половых партнеров запах. Некоторые животные, правда, используют апокриновые железы для охлаждения. Особенно преуспели в этом лошади, а также коровы, овцы, верблюды.

Удивительное исключение — приматы. Как и у прочих млекопитающих, у всех обезьян эккриновые железы имеются на ладонях и стопах. У цепкохвостых обезьян Южной Америки эккриновыми железами снабжена голая трущаяся поверхность хвоста, а у шимпанзе и горилл они есть на костяшках пальцев, на которые эти приматы опираются при ходьбе. Но этими участками кожи «эккриновая территория» приматов не исчерпывается — у обезьян Старого Света эти железы есть по всему телу. У низших обезьян типа мартышек на большей части шкуры соотношение эккриновых и апокриновых желез составляет 50:50. У человекообразных эта пропорция уже 3:2 в пользу эккриновых желез. И наконец, убедительная победа эккриновых желез у человека — почти 100 %. Апокриновые железы у нас остались только в подмышках, паху, вокруг сосков и в ушах. Остальная часть человеческой кожи покрыта большим количеством эккриновых желез, которых у человека примерно 3 млн или даже, по некоторым оценкам, до 5 млн^{3}.

Любопытный факт: у человеческого плода в пять — шесть месяцев апокриновые железы покрывают все тело, как у обезьян, но затем большинство их исчезает^{4}. Ну и где ваша неотения?

В подмышках у человека сосредоточены многочисленные апокриновые, эккриновые и сальные железы, образующие так называемый подмышечный орган. Такой же есть у горилл и шимпанзе, но отсутствует у других обезьян.

Зачем нам эккриновые железы? Чтобы без устали выделять водянистый пот. Чем выше температура, тем активнее работа желез. Исключение составляют потовые железы на ладонях и стопах, которые реагируют на наши эмоции (вспомним выражение: «Ладони вспотели от испуга»). А наш лоб и подмышки потеют и при нагреве, и при переживаниях^{5}.

На каждом квадратном сантиметре лица человека находится порядка 270 потовых желез. На остальном теле — 160 на см². Но выше всего их концентрация на подошвах^{6} — в среднем 620 на см².

Конечно, другие приматы тоже способны потеть. Однако у человека эта способность доведена до максимума. Его железы производят больше пота, чем железы любой другой обезьяны.

Некоторые авторы уверенно заявляют о том, что по количеству потовых желез люди рекордсмены среди обезьян. Например, антрополог Дэниел Либерман из Гарварда утверждает, что плотность эккриновых желез у человека вдвое выше, чем у шимпанзе^{7}. Ссылается он, правда, на работу Монтаньи и Юна 1963 года, где таких выводов — и вообще данных по числу потовых желез у шимпанзе — мне найти не удалось… Авторы всего лишь пишут, что эккриновые железы у этих обезьян многочисленны, а плотность их сильно варьирует^{8}. Очень полезно иногда не верить авторам на слово и читать первоисточники!

Добавлю, что потливость наших волосатых родственников изучена не слишком хорошо. У разных исследователей приведены разные цифры. В экспериментах Питера Хили^{9} при нагреве воздуха до 40 °C два шимпанзе выделяли не больше 80 г пота с 1 м² кожи в час. Для бабуинов этот же показатель достиг почти 100 г. В других опытах, проведенных в 1993 году^{10}, с головы павиана гамадрила выделялось 329 мл/м² в час, а с кожи груди — 185 мл/м² (плотность пота близка к единице, т. е. 1 мл весит примерно 1 г). Это уже близко к человеческим показателям! Обратите внимание, что павианы, как и человек, живут не в лесу, а на открытой местности. Возможно, поэтому и потеют они гораздо обильнее шимпанзе.

В тропическом лесу, конечно, тоже бывает жарко, но все же воздух не прогревается так, как на просторах саванн. В джунглях, как правило, нет сильного ветра, там высокая влажность, а кроны деревьев защищают от прямых солнечных лучей. Другое дело в саванне, где даже в тени, если такая найдется, температура растет за счет тепла, отраженного от земли и других поверхностей^{11}. В саванне появляется ветер — вы думаете, это облегчит участь животного? Представили себе приятный освежающий ветерок? Вот только если температура воздуха ВЫШЕ температуры тела, горячий ветер будет не охлаждать, а еще сильнее нагревать вас. Зато в саванне низкая влажность, часто ниже 50 % — хорошие условия для испарения, а значит, для охлаждения с помощью пота.

Еще один вид саванных обезьян сродни нам по потливости: мартышки-гусары. Они не только живут на открытой местности, но и приобрели репутацию самых шустрых приматов. Даже их самки, нагруженные детенышами, способны долго и быстро бегать. Как же мартышки-гусары выживают в саванне, где температура воздуха днем может превышать 36 °C?

В 1980 году биологи из Гарварда поставили ряд опытов на ручном самце мартышки-гусара^{12}. Обезьянку, обвешанную термодатчиками, приучили мчаться по беговой дорожке на скорости до 16 км/ч. Когда температура воздуха доросла до 53 °C, обезьяна потела с интенсивностью 300 мл/м² в час! Рекорд среди обезьян, и это, возможно, не предел.

А что у человека? По одним данным, уровень потения людей колеблется в пределах 366–884 г/м² в час². Другие приводят цифру до 1000 г с 1 м² — и до 3 л в час с человека, правда, только короткое время при интенсивной работе. Обычно человек выделяет от 1 до 2 л пота в час^[11]{13}.

Ближайшие наши конкуренты по потению — не обезьяны, а ослы и верблюды, но и они вдвое уступают человеку.

Впрочем, дело не только в количестве выделяемой жидкости. Чтобы остывать эффективнее, нужно:

— чтобы воздух свободно циркулировал у поверхности кожи;

— большое число кровеносных сосудов под кожей, чтобы быстрее охлаждалась кровь;

— наконец, хорошо бы, чтобы вода испарялась прямо с поверхности тела, забирая у него тепло.

А как же иначе, спросите вы? Но если животное покрыто волосами, то пот пропитывает шерсть и испаряется с волос, охлаждая не столько тело, сколько окружающий воздух. В этом случае эффективность потения снижается. Кроме того, шерсть создает вблизи кожи слой относительно неподвижного воздуха, препятствуя теплообмену с окружающей средой и замедляя испарение.

Любопытный эксперимент провел в середине XX века физиолог Кнут Шмидт-Нильсен. Он показал, что, если верблюда постричь, тот теряет воду в два раза быстрее^{14}.

Эврика! Наши предки и лишились шерсти, чтобы эффективнее потеть. Одним из первых эту мысль кратко сформулировал в 1955 году антрополог Карлтон Стивенс Кун^{15}, полагавший, что исчезновение волос позволило ветру лучше охлаждать человеческую кожу в сухих жарких условиях. Сходную идею выдвинул в 1964 году другой американский антрополог, Уэстон Ла Барр. Тогда в журнале Current Anthropology вышла статья Чарльза Хоккета и Роберта Эшера, которые представили читателям свой взгляд на процесс становления древнего человека. Важную роль, по их мысли, в эволюции предков Homo сыграла охота. Авторы развивали знакомую нам «одежную» гипотезу исчезновения шерсти. Хоккет и Эшер, кстати, предположили, что одежда первоначально служила не для согрева, а для переноски орудий (!) и развилась из «лиан, которые древние гоминиды обвязывали вокруг своего торса»^{16}.

Статья стала поводом для дискуссии с участием ведущих мировых ученых: еще до публикации редакция журнала выслала этот материал десяткам специалистов, собрала их комментарии, а затем опубликовала все вместе, включая ответ авторов на критику. Достаточно упомянуть, что в качестве комментаторов выступили основатель синтетической теории эволюции Феодосий Добржанский, известнейшие антропологи Эшли Монтегю и Маргарет Мид, уже знакомый нам Адольф Шульц. Высказал свое мнение и Уэстон Ла Барр, который заинтересовался: если наши предки эволюционировали как охотники, то не помогала ли им гладкая кожа рассеивать избыток тепла, выделяемого при энергичных охотничьих бросках? Не это ли стало фактором отбора на гладкокожесть? Ла Барра поддержали другие специалисты. Эшли Монтегю добавил, что древним гомининам было необходимо бороться с перегревом, и гладкая кожа вместе с возросшей способностью потеть стала отличным механизмом для решения этой задачи. А то, что лесные животные потеют слабо, — довод в пользу того, что человек эволюционировал в саванне, а не в лесу.

Замечательный эталон плодотворной дискуссии, прямо мозговой штурм лучших умов! И пример адекватной реакции оппонентов: авторы статьи признали, что идея Ла Барра блестящая, и «с радостью отбросили свое робкое предположение» по поводу одежды.

Два года спустя идею терморегуляции развил в книге «Эволюция человека» американский антрополог Бернард Кэмпбелл^{17}. В какой-то момент наши предки от собирательства и падальничества перешли к активной совместной охоте. Большинство хищников охотятся ночью, рано утром или в вечерних сумерках, человек же стал активничать днем. Пробегитесь в жаркий полдень даже в течение 10 минут, и вы поймете, как важно для дневных охотников быстро избавляться от избытков тепла. Это и стало главной причиной исчезновения шерсти. На голове волосы остались, чтобы защищать от солнечного излучения. Ресницы, волосы в носу и в ушах выполняли защитную функцию, а на остальных частях тела развились в качестве сексуальной сигнализации. Кстати, волосы на лобке видны издалека, причем только у прямоходящего примата.

По-другому на проблему терморегуляции взглянул американский антрополог Рассел Ньюмэн^{18}. Этот ученый одним из первых обратил внимание на выгоды прямохождения с точки зрения защиты от перегрева. Если встать на две ноги и вытянуться в сторону солнца, то нагреваемая площадь заметно уменьшается — под солнечными лучами оказывается не вся спина, а только макушка и плечи.

На самом деле, еще за 20 лет до Ньюмэна биолог Д. Х. К. Ли, изучая терморегуляцию овцы, заметил, что в полдень это животное получает в четыре с лишним раза больше тепловой энергии, чем человек, именно из-за своей «горизонтальности»^{19}. Но ученый не стал делать из этого эволюционных выводов.

По поводу функции шерсти Ньюмэн возражал Кэмпбеллу. Волосы предохраняют животное не только от холода. Густая блестящая шерсть эффективно защищает и от жаркого солнца — отражает тепло, поглощает и рассеивает его часть на расстоянии от кожи. Таким образом, писал Ньюмэн, шерсть полезна и днем и ночью. То, что волосяной покров препятствует испарению пота, нужно еще доказать. А вот то, что голый человек в солнечный день получает на треть больше тепла, чем человек в легкой одежде, доказано экспериментально. Лишиться одежды… т. е. волосяного покрова, в саванне невыгодно! По мысли Ньюмэна, не шерсть исчезла, чтобы эффективнее потеть, а потение развилось, чтобы хоть как-то уберечь голых обезьян от теплового удара. Благодаря этому древний охотник обрел способность к длительным забегам за добычей. За это он, конечно, расплачивался сильной зависимостью от воды. При этом обезвоживание человек переносит гораздо хуже, чем овца или тем более верблюд. А еще за раз мы способны выпить очень мало воды — не более 2 л за 10 мин (для сравнения: осел осиливает 20 л за 3 мин). Странное существо этот человек — так сильно потеет и так мало пьет. Вероятно, наши предки жили в местах, где всегда поблизости находился водопой, а потом научились запасать воду «вне тела» — Ньюмэн называет это триумфом технологии.

Когда же исчезла шерсть? Возможно, еще в лесу, до того, как наши предки переселились на открытые пространства. В лесной чаще шерсть не так важна, поскольку прямых солнечных лучей мало, а то тепло, которое проникает сквозь листву, прекрасно отражается человеческой кожей. Остается вопрос: почему же не исчезла шерсть у других человекообразных обитателей тропического леса?

Некоторые специалисты вслед за Ньюмэном считают, что уникальная черта человека — не просто прямохождение, а способность к выносливому бегу^{20}, ^{21}. Конечно, мы по сравнению со многими животными бегаем неблестяще. Спустите с поводка вашу собаку или попытайтесь угнаться за кошкой на улице, и вы убедитесь в том, что человек бегает в два раза медленнее большинства четвероногих. Люди не слишком маневренны и тратят при беге много калорий, а нашим ногам далеко до копыт лошади. Но у человека есть одно важное преимущество — выносливость. В этом с ним не сравнится ни одна обезьяна. Шимпанзе бегают редко и на небольшие расстояния. Человек же — даже любитель — способен покрыть в одном забеге более 10 км. Такие расстояния ставят людей в один ряд с волками или мигрирующими копытными. И это было бы невозможно без нашей способности потеть. Ведь при беге организм вырабатывает во много раз больше тепла, чем в покое.

Самое быстрое наземное животное на планете — гепард, разгоняясь до 100 км/ч, греется в 60 раз интенсивнее, чем на отдыхе. При беге температура тела гепарда быстро растет, и, как только она переваливает за 40 °C, животное прекращает движение, успев при этом пробежать не более 1 км^{22}. Можно предположить, что именно перегрев, а не усталость, ограничивают время гепардового «спринта».

Кстати, рекорд длительности и дальности непрерывного бега для человека — 499 км за 86 ч^{23}.

Способные к длительным забегам в жару, люди стали практиковать охоту с преследованием — вероятно, распространенный способ до того момента, как человек одомашнил собаку. Такой стиль охоты до сих пор изредка используют современные охотники-собиратели — например, бушмены в южноафриканской пустыне Калахари. Правда, для успешной охоты нужно не только выдержать многокилометровый забег, но и владеть искусством чтения следов.

Антропологу Льюису Либенбергу с 1985 по 2001 год удалось лично наблюдать несколько случаев охоты-преследования у бушменов, в том числе при съемках эпизода для фильма BBC «Жизнь млекопитающих» с Дэвидом Аттенборо^{24}, ^{25}.

Такая охота всегда происходила в самую жаркую пору дня, когда температура достигала 39–42 °C. За добычей отправлялась группа из трех-четырех охотников. Прежде чем броситься в погоню, они выпивали как можно больше воды и брали запас с собой. А дальше использовалась такая стратегия: выследив жертву — например, антилопу куду, — бушмены спугивали ее. Антилопа убегала, а охотники трусили за ней по следам. Главное искусство заключалось в том, чтобы снова напасть на след скрывшегося из глаз зверя и как можно быстрее поднять его, не дав отдышаться в тени. Снова и снова, в течение нескольких часов, охотники заставляли жертву удирать, пробегая в сумме до 35 км со скоростью 6–10 км/ч. При этом бушменам приходилось терпеть сильный зной, продираться сквозь кустарник, пока ноги увязали в песке. Не все рейды заканчивались успехом — порой животному удавалось уйти от преследователей. Поначалу, пока добыча еще полна сил, крайне сложно не потерять ее следы. Но вот жертва начинает уставать. Охотники знают, что лучшее время для охоты — конец сухого сезона, когда животные обычно истощены. Можно также подгадать, когда антилопам особенно досаждают насекомые или когда эти животные страдают от диареи; бушмены могут вычислить самую слабую особь. Главное, что благодаря обильному потению и запасу воды охотники справляются с жарой, а бедная антилопа в конце концов перегревается и падает в изнеможении либо просто прекращает бег. Остается подойти к добыче и прикончить ее.

По данным этнографов, такой же способ охоты используют индейцы Северной Америки, преследуя оленей и антилоп, или аборигены северо-запада Австралии, когда гоняются за кенгуру^{26}.

Но что, если ранние представители рода Homo были не гордыми охотниками, а всего лишь презренными падальщиками? В таком случае умение хорошо бегать пригодилось бы им, чтобы, завидев кружащих в небе стервятников, стремглав мчаться к свежей туше животного, пока до нее не добрались гиены и другие конкуренты.

Глава 10. Я алгеброй потение поверил

Наконец нашелся ученый, который проверил сформулированные выше идеи с помощью цифр. Таким молодцом оказался английский биолог Питер Уилер, посвятивший теме терморегуляции серию статей в 80–90-е годы прошлого века.

Сначала Уилер решил оценить выгоды прямохождения. Для этого он провел забавный эксперимент^{1}. Ученый изготовил маленькую модель гоминида с конечностями на шарнирах, которую ставил в четырехногую и двуногую позиции и фотографировал под разными углами — как бы с «точки зрения» движущегося по небу солнца. А затем измерял площадь, которую фигурка занимала на фотографиях. При этом получалось, что когда солнце невысоко над горизонтом, двуногий гоминид подставляет солнечным лучам слегка бóльшую площадь, чем четвероногий. Зато когда солнце в зените и, следовательно, жарит сильнее всего, облучаемая поверхность тела прямоходящего существа становилась меньше на 60 %, чем у его собрата на четвереньках. Если же голову, да еще и плечи двуногого примата покрывали волосы, то выигрыш становился еще значительнее, так как волосами закрывалось более 70 % площади, облучаемой солнцем. В качестве аналогии Уилер вспоминал бородавочников, также живущих в жаркой саванне, — их тело покрыто редкой щетиной, однако вдоль хребта тянется густая грива, вероятно, выполняющая ту же функцию, что и шапка волос на нашей голове^{2}.

Кроме того, при вертикальной позе можно быть долговязым, с длинными руками и ногами — площадь облучения от этого не растет, зато увеличивается поверхность охлаждения. Наконец, на высоте 1,5–2 м температура воздуха бывает на пару градусов ниже, чем у поверхности, а ветер сильнее.

Кстати, Уилер объяснял, почему живущие в саванне павианы не стали прямоходящими: они меньше размером и обладают более скромным мозгом, чем гоминиды, а значит, меньше греются. Кроме того, из-за своего невысокого роста павианы, перемещаясь на четвереньках, полностью скрывались в высокой траве, защищавшей их от солнца^{3}. С этим, правда, можно поспорить, ведь ископаемые павианы бывали очень крупными.

Уилер на этом не остановился. Он решил подсчитать общий тепловой «бюджет» в нескольких температурных режимах для разных вариантов гоминида: четвероногого и двуногого, покрытого шерстью и голого^{4}, ^{5}. Ученый рассмотрел даже два варианта теплопроводности шерсти, не забыв о том, что у «бесшерстного» примата сохранились волосы на голове. Сколько тепла получает каждый из вариантов гоминида с шести утра до шести вечера? И сколько способен рассеять с помощью потения? Ученый постарался учесть как можно больше параметров, в том числе скорость ветра, разницу температур на разном расстоянии от земной поверхности, долю прямого и отраженного теплового излучения, получаемого гоминидом, а также вырабатываемое животным внутреннее тепло.

Расчеты снова показали выгоды прямохождения: тепловая нагрузка для двуногих была заметно ниже. А вот с отсутствием шерсти все получилось не так радужно (и об этом почему-то мало пишут). Выходило, что в самые жаркие часы голый гоминид, что двуногий, что четвероногий, нагревался сильнее, чем его волосатый близнец. А в начале и в конце дня безволосый примат быстрее остывал. Если расчеты Уилера верны, то исчезновение природной изоляции — шерсти — привело к тому, что древние гоминиды стали и получать, и терять больше тепловой энергии. Днем перегреваться, а утром и вечером мерзнуть.

Однако, рассуждал ученый, потеря изоляции компенсировалась многократно (в пять раз!) возросшей эффективностью потения. Там, где волосатый гоминид получал тепловой удар, голый за счет испарения с кожи продолжал чувствовать себя комфортно.

Более того, расчеты Уилера показали, что при максимальной температуре воздуха до 35 °C голый гоминид расходовал меньше воды, чем покрытый шерстью. За счет чего? В утренние и вечерние часы, когда солнце невысоко, активно движущееся животное все равно должно охлаждаться — избавляться от излишков внутреннего тепла. Вот это охлаждение у безволосого примата происходило быстрее, и таким образом, согласно Уилеру, экономилась жидкость. Но только в случае двуногого гоминида! Четвероногий таких выгод не получал. Поэтому, считал ученый, потеря шерсти у наших предков могла произойти только после того, как они встали на две ноги.

В 1996 году выкладки Уилера подвергла жесткой критике Лиа Кейрозду Амарал (Lia Queiroz do Amaral), бразильский физик^{6}. К чему городить огород! Из расчетов Уилера напрямую следует, что шерсть в саванне выгодна и днем, когда защищает от солнца, и ночью, когда согревает, ведь в саванне ночами температура падает до –11 °C или даже ниже. Животным в таких условиях нужно усиливать изоляцию, а не уменьшать ее. Недаром у саванных обезьян плотная шерсть! Мартышки-гусары вовсе не голые, но при этом потеют почти как человек. Значит, шерсть потению не мешает. Амарал повторяла выводы Ньюмэна: скорее всего, потеря волос на теле произошла не в саванне, а в лесистой местности, где и температура пониже, и прямых солнечных лучей нет. И это вполне согласуется с новыми реконструкциями среды обитания австралопитеков: не саванна, а мозаичный ландшафт, редколесье.

Уилер ответил на критику едкой статьей, из которой следовало, что Амарал недопоняла и совершенно превратно истолковала результаты автора^{7}. Больше Уилер к теме теплообмена гоминид не возвращался. Это сделали другие ученые.

В 2011 году к модели Уилера обратились биологи Грэм Ракстон и Дэвид Уилкинсон^{8}, ^{9}. По мнению авторов, недочет модели в том, что расчеты производились для неподвижно стоящего гоминида. Но ведь мы говорим о древнем человеке, который гнался за добычей! Зачем стоять столбом под палящим солнцем? Лучше уж добежать до укрытия и отдыхать в тени.

Модель модифицировали на случай примата, движущегося со скоростью 3 м/с. Вспомним, что при беге вырабатывается гораздо больше внутреннего тепла, кроме того, нужно учесть конвекцию — тело бегуна обдувается воздухом. Как и Уилер, авторы рассмотрели четыре случая — прямоходящий и четвероногий примат, голый или покрытый шерстью.

Поскольку шерсть создает теплоизоляцию, тепловая нагрузка на волосатого гоминида в течение дня меняется несильно, ведь главный ее компонент — внутреннее тепло, вырабатываемое организмом. По этой причине внезапно у авторов получилось, что между четвероногим и двуногим шерстистыми приматами разницы с точки зрения терморегуляции почти нет. А главное — в полуденный зной такой покрытый шерстью индивид долго не протянет: после 10–20 мин бега, при температуре у земной поверхности в +40 °C, беднягу накроет тепловой удар.

Другое дело — безволосый вариант. Изоляции теперь нет, и те�

Научные редакторы Мария Медникова, канд. биол. наук, д-р ист. наук; Евдокия Цветкова (главы 23, 24, 26–28, 32–36, 40)

Редактор Полина Суворова

Издатель П. Подкосов

Руководитель проекта А. Шувалова

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Корректоры И. Астапкина, Е. Чудинова

Компьютерная верстка М. Поташкин

Иллюстрация на обложке Р. Евсеев

Правовую поддержку проекта АНТРОПОГЕНЕЗ.РУ обеспечивает Адвокатское бюро Санкт-Петербурга CTL.

© Соколов А., 2020

© Добровольский О., иллюстрации, 2020

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2020

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

⁂

Введение

В одной параллельной вселенной, где «Назад в будущее» – это научно-популярное кино, молодой антрополог берет отпуск за свой счет и отправляется на машине времени в средний палеолит. Там он заводит дружбу с симпатичным неандертальцем и приглашает того посетить их НИИ с официальным визитом. Однако во время гиперпрыжка непривычный к перемещениям во времени древний человек пугается и наносит удар припрятанным в шкурах камнем по потоковому накопителю. В итоге эта парочка оказывается на оживленной улице какого-то города 26 июля 1950 года… где троглодита не пускают в автобус. Дело в том, что аварийная посадка случилась на юге США – не самое удачное место, учитывая, что неандерталец черен как ночь.

Какие ошибки в этом рассказе бросаются в глаза? Машина времени противоречит законам физики, а неандертальцы на самом деле были рыжими и бледнолицыми?.. С первым утверждением, пожалуй, соглашусь. Что касается второго… А почему вы так уверены в цвете волос неандертальца, если полеты в прошлое невозможны?

В нашем несовершенном мире, где путешествиям в палеолит место в разделе фантастики, историки, археологи и палеонтологи вынуждены изучать прошлое лишь по его отголоскам. Время – великий разрушитель, и многие страницы истории уже не будут прочтены никогда, причем чем дальше в глубь веков, тем больше страниц рассыпалось в прах. Что ж! Усердный ученый спокойно переживает неизвестность, но для большинства из нас, узнающих об открытиях из новостной ленты, отсутствие ясности невыносимо. От глашатаев науки ждут четких ответов, и тут убедительность научной пропаганды вступает в противоречие с научной честностью. «Как, вы не знаете, какой была неандертальская прическа? Да что вы вообще знаете?» Но мы же не хотим лгать. Выдающийся антрополог-реконструктор Михаил Герасимов, образец научной честности, выполнил некоторые реконструкции древних людей, изобразив их совершенно лысыми. В отличие от «вольных художников», награждавших неандертальцев всклокоченными шевелюрами и бородами, Герасимов пошел трудным путем документалиста: показал лишь то, что имело фактическую основу. Строение человеческой головы так хорошо изучено, что опытный глаз реконструктора способен совершить чудо – воскресить истлевшую плоть, когда-то покрывавшую древний череп. Но волосы не угадать! И дело даже не в утраченной неандертальской моде. Не в том загвоздка, плели ли они косички, завязывали патлы в тугой узел или ходили нечесаными, а в том, было ли что плести и завязывать? Какие у них были волосы? Длинные, густые или короткие, редкие? Вьющиеся, курчавые или прямые? И главное: только на макушке, на лице или по всему могучему телу, как у шимпанзе? Кости не расскажут! Делай как хочешь, проверить все равно нельзя. А значит – бал будет править авторский произвол.

Невозможность экспериментальной проверки порой ставят в вину историческим наукам. Вы, мол, историки, стоите на шаткой почве источников, которые можно трактовать как угодно. Те, кто изучает древнейшую историю, в таком случае балансируют на зыбучем песке археологических находок. И вовсе призрачным миражом вдали мерцают загадки, для разгадки которых природа почти не оставила нам подсказок. Речь о событиях, отделенных от нас сотнями тысяч лет и не оставивших ни свидетелей, ни следов, ни улик.

Но где была бы наука, если бы смелые мыслители не шли в атаку на миражи, если бы неутомимые умы избегали странных гипотез, не бросали вызов безнадежным, абсурдным вопросам? Таким как прическа или цвет кожи неандертальца. Безнадежность преходяща, и наука раз за разом дает нам новые надежды.

Конечно, кое-что даже о далеком прошлом достоверно известно. Например, происхождение человека от обезьяны – установленный факт. Но по-прежнему существуют явления, о сути которых мы только догадываемся. В книге, которую вы читаете, будет много говориться про догадки ученых, поскольку она посвящена двум темам, неподвластным прямой проверке. Это книга об эволюции волос и пигментации человека. Да, о таких вещах ученые могут лишь догадываться. Но догадка догадке рознь, и я постараюсь показать, что такое хорошие научные догадки и чем они отличаются от прочих – нехороших или ненаучных. При этом я обещаю, что буду максимально честным. Для популяризатора науки это значит называть догадки догадками, отделять сильные догадки от слабых и не прятать слабые места даже самых сильных догадок.

Эволюция волос интересна далеко не только как объект интеллектуальных потуг ученых, изобретающих хитрые умозрительные модели. Наш волосяной покров – его видимое отсутствие на теле и щедрые заросли на голове – разительно отличает человека от большинства млекопитающих. Исчезновение шерсти предстает небывалым, противоестественным событием, своего рода эволюционным парадоксом, который смущал умы антропологов с того момента, как дарвиновская теория стала мейнстримом. Разгадать загадку человеческой безволосости оказалось чуть ли не сложнее, чем найти наших ископаемых предков. Вот они, родимые, австралопитеки, хабилисы, эректусы – откопаны, измерены и помещены в витрины музеев, но про их шерсть мы даже в XXI веке практически ничего не знаем! Лишь догадываемся…

Эволюция пигментации привлекательна по иным причинам. Казалось бы, какая разница, черен или бел был доисторический примат, породивший человечество?.. Наша расцветка не выделяет нас из животного царства. Однако это признак, который столетиями служил разделению людей. Антропологи XIX века, изучая человеческую пигментацию, стремились зафиксировать эти различия, «установленные самой природой». В XXI веке биологию цвета кожи активно исследуют в медицинских целях. Отношение к различиям между людьми, к счастью, заметно изменилось. Опять же, к счастью, это не помешало ученым продолжать исследования природы таких различий.

Цвет кожи ископаемых гоминид, надо сказать, мало волновал реконструкторов, пока скульптуры делали из белого гипса. Вопрос, еще в конце XX века казавшийся в принципе чисто умозрительным, вдруг поддался практической проверке, когда на территорию палеонтологии вторглись генетики. Как и лицевую реконструкцию, генетическую экспертизу гнала вперед отнюдь не жажда разгадывать археологические загадки. Криминалистика ставит цели сегодняшнего дня, а короли, фараоны и неандертальцы – яркое, но необязательное приложение к поимке преступников и опознанию останков, выловленных в реке. Зато каков был эффект, когда доисторические портреты предстали перед публикой «в новом цвете»! И не по воле художника, а в строгом соответствии с методикой, которую уважают даже судебные эксперты. Социальные сети всколыхнулись, ведь тема цвета кожи щекотлива, а цвет кожи предков щекотлив втройне – особенно когда он нарушает стереотипы. Вопрос о природе нашей белизны или смуглости будоражит даже равнодушных к науке людей. Потому, что это же «про меня»! Это про нас. Но неистовые споры о том, принять или отвергнуть родовые портреты в новоявленном виде, оставим блогерам. Научные дискуссии тоже бывают неистовыми и, полагаю, вам более интересны, раз уж вы стали читать эту книгу.

За 150 лет отрывочные знания об антропогенезе, кирпичик за кирпичиком, превратились в просторное здание, опирающееся на прочный фундамент из палеонтологии, археологии и других наук. Я же специально выбрал для книги два взаимосвязанных сюжета о части этого здания, которая еще стоит в строительных лесах, потому что мне кажется самым интересным то, как эволюционируют идеи. Конкуренция идей – это кровь науки, без столкновения гипотез научная мысль чахнет. В книге основное внимание будет уделено конкурирующим гипотезам.

Конечно, я мог бы выбрать другой путь – зайти с фасада. Попытаться впечатлить читателя чудо-методами палеогенетики образца 2020 года и на этом закончить. Такой рассказ – как короткий новостной сюжет о научном успехе. Ролик длится две минуты, а его герои, вообще-то, трудились десятилетиями – и многие не дожили до фанфар. Мне кажется, мы порой легкомысленно относимся к достижениям ученых, потому что в научно-популярном изложении наука выглядит как хорошо прополотый и подстриженный газон. Газон не возник сам собой. Когда мы слышим очередное «ученые доказали», неплохо бы представлять, что за этой короткой фразой стоит. История о том, как научная мысль двигалась от житейских рассуждений и предрассудков через накопление фактов к первым робким гипотезам, затем к экспериментам и к новым гипотезам, достойна того, чтобы быть донесенной до читателей. Без таких историй нет шансов понять, почему идея, которая кажется сейчас кому-то очевидной, век назад вызвала бы лишь недоумение. Или, к примеру, почему нельзя просто поставить правильный эксперимент и закрыть вопрос раз и навсегда? Почему ставят правильные эксперименты, а одна гипотеза десятилетиями не может победить другую? Это связано с нехваткой данных, несовершенством методики… или с особенностями личности исследователей? И как, наконец, ситуация все-таки проясняется неожиданным образом? Я не считаю, что вправе раздавать оценки ученым. Без обобщений… ну, почти без обобщений я попробую изобразить маленький фрагмент гигантского полотна – истории науки.

Выступая с частями этого материала на публике, я заметил, что порой рассказанное вызывает не ту реакцию, которой я добивался. От рассказа о науке мы часто ждем приятной ясности… а ее нет. У науки проблемы с простотой, потому что сложен мир, который ученые пытаются описать. По-моему, сложность эта прекрасна, но многим по душе простота. Если вам обязательно нужны окончательные ответы с гарантией, я не гарантирую, что чтение книги принесет вам удовольствие.

Чтобы, не дай Дарвин, кто-то в процессе знакомства с этим текстом не вскричал разочарованно: «Ну и где ваша наука? Опять какие-то гипотезы!», я повторю: наука – это эволюция гипотез, и моя книга в основном про гипотезы.

В путь! В нашей реальности еще не построена машина времени, но пускай научный метод и воображение перенесут нас в прошлое – в далекое прошлое человека и в совсем недавнее прошлое науки.

Благодарности

Эта книга создавалась сложнее и дольше, чем две предыдущие. В ней много ссылок на литературу, в основном англоязычную, и некоторые части я реально писал по мере освоения материала. В работе над книгой мне очень помог биолог Константин Лесков, PhD из Университета Кейс Вестерн резерв (Кливленд, Огайо, США), который постоянно консультировал меня по вопросам молекулярной генетики, высказывал ценные идеи по содержанию глав, критиковал мои тексты, даже брал в библиотеке своего университета по моей просьбе книги и журналы, которые я не мог отыскать в электронном виде. Глава «Особые приметы: чернокожий афрокроманьонец» написана мной в соавторстве с Константином Лесковым.

Известный российский антрополог, доктор исторических наук Мария Борисовна Медникова любезно откликнулась на предложение стать научным редактором книги, и ее доброжелательные замечания – большая честь для меня.

Кандидат биологических наук Станислав Дробышевский, антрополог, популяризатор науки и научный редактор портала АНТРОПОГЕНЕЗ.РУ, – специалист с огромной эрудицией, который всегда готов помочь советом, дать справку, прислать недостающий источник. Его критика касалась и содержания книги, и стилистики. Мимо педантичного взгляда Станислава не прошла ни одна неправильно поставленная запятая.

Кандидат биологических наук, известный телеведущий Иван Затевахин прошелся по тексту и обратил мое внимание на ряд неточностей, касающихся зоологической части. В том, что касается собак, львов, китов и слонов, я целиком полагаюсь на мнение Ивана Игоревича.

Генетик, доктор биологических наук Светлана Боринская высказала конструктивную критику глав книги, связанных с генетическими исследованиями.

Палеонтолог, доктор биологических наук Павел Скучас помог с источниками и «визировал» главу, посвященную происхождению волосяного покрова у предков млекопитающих.

Врач общей практики Алексей Яковлев и врач-эндокринолог Евдокия Цветкова откорректировали ряд моментов в тексте с точки зрения медицинской науки. Несколько замечаний высказала и диетолог Елена Мотова.

Талантливый художник Олег Добровольский нарисовал остроумные иллюстрации.

Николай Григорьев высказал несколько полезных идей по стилю книги и помог с цитатами античных авторов.

Хочу отдельно поблагодарить мою любимую жену Катеньку, которая вдохновляла меня в процессе написания, и Оленьку, которая родилась, когда я как раз начал плотно работать над книгой.

Полезные замечания по тексту прислал мой брат и коллега по проекту «Ученые против мифов» Георгий Соколов.

Благодарю Павла Подкосова и весь коллектив издательства «Альпина нон-фикшн» за поддержку и терпение.

Благодарю Ирину Галенкову за картинку меланоцита, Маришу Эрину, Веру Круз, Екатерину Скольскую, Валерию Мелешкину за помощь со списком источников.

Благодарю Адвокатское бюро Санкт-Петербурга CTL за юридическую поддержку.

Благодарю Виталия Краусса и Ксению Аблез – моих друзей и коллег.

Благодарю моих детей и маму за то, что вы есть у меня.

Часть I

Потеющая обезьяна

Глава 1

Мы – странные приматы

Кто бы что ни говорил, но мы – приматы. Конечно, не все в восторге от этой мысли. С того самого момента, как Карл Линней описал отряд приматов и включил туда человека вместе с обезьянами и рукокрылыми, не раз предпринимались попытки отодвинуть людской род от обезьян куда-нибудь подальше. Все тщетно! Сравнительная анатомия, биохимия, палеонтология, затем и генетика только подтверждали линнеевское определение. Быть тебе, человече, обезьяной до скончания веков!

Обезьяна, да непростая. Необычная! И вовсе не отсутствие хвоста или выступающий нос – уникальная фишка Homo sapiens. Эка невидаль! Шимпанзе с гориллами, орангутаны, гиббоны прекрасно живут без хвоста. И носу нашему далеко до свисающего до подбородка коричневого огурца обезьяны-носача. Нет! Наш конек – гладкая кожа.

Обезьян шерсть тоже, конечно, покрывает не целиком. Например, мы бы не могли любоваться разноцветной физиономией мандрила или наблюдать за гримасами шимпанзе, если бы лица этих приматов не были предусмотрительно очищены природой от волос. Ни к чему шерсть на ладошках и на стопах – ими ведь хвататься за ветки! По этой же причине лишена шерсти часть цепкого хвоста некоторых южноамериканских обезьян. Ну и, конечно, гениталии – зачем такую красоту скрывать?

Иное дело – человек. В отличие от всех прочих приматов (и большинства млекопитающих), у человека покровы по большей части «функционально голы», т. е. лишены видимых волос. Густые заросли сохранились у людей лишь на голове, в подмышках и в паху. Чуть не забыл: у мужчин есть еще усы и борода.

Человеческая нагота столь вопиюща, что этолог Десмонд Моррис свою знаменитую книгу о происхождении рода человеческого вызывающе озаглавил «Голая обезьяна». Голые обезьяны – это мы с вами.

Конечно, называть человека голым – сильное преувеличение. Полностью лишенных волос участков на нашем теле не так уж и много: нет их на губах, на ладонях, стопах и, кстати, на части половых органов (у вас нет дежавю? Практически этот же список только что фигурировал в разговоре о безволосых частях тела у обезьян). Не вырастают волосы и на рубцах от шрамов. А остальная кожа усеяна волосяными луковицами очень даже плотно: от 55 до 800 на 1 см². Нет, мы не безволосы![1] Весь вопрос в том, какими волосами мы покрыты.

Волос – роговой вырост на коже, состоящий главным образом из белка кератина. То, что мы обычно видим, – внешняя часть волоса, его стержень, покрытый оболочкой из кератиновых чешуек (кутикулой). Под кожей находится другая, невидимая часть волоса, из которой он растет, – волосяная луковица, или фолликул. В нижней части фолликула расположен особый орган – волосяной сосочек, управляющий ростом волоса.

Каждый волос в процессе своей жизни проходит через несколько стадий. Во время фазы роста (анаген) волос, как нетрудно догадаться, растет. Затем наступает переходная фаза (катаген), когда волос перестает расти и отделяется от волосяного сосочка. После катагена следует фаза покоя (телоген), в процессе которой умерший волос постепенно покидает волосяной фолликул. Наконец, волос выпадает и на его месте начинает расти новый.

Волосы бывают разных типов, о которых мы поговорим ниже.

Из большинства наших волосяных луковиц (я говорю не о поверхности головы) вырастают коротенькие – как правило, не более 2 мм в длину, лишенные пигмента и едва видимые пушковые волосы. Мы их обычно не замечаем. Я знаю, что многие из читающих эти строки мужчин сейчас посмотрели на свои руки или ноги и улыбнулись. Да, описанная ситуация сохраняется, пока человек не достигает половой зрелости. В это время картина начинает меняться: на лобке, в подмышках, у мужчин – на лице, а потом и на других участках кожи пушковые волосы заменяются более толстыми, темными и длинными терминальными волосами. С чем это связано, задавались вопросом еще в древности. Уже тогда заметили, что у евнухов, оскопленных в детстве, борода не растет.

Стерилизованных мужчин изучали и в ХХ веке. Где же их взяли, спросите вы? Увы, материал для исследований нашелся богатый. В первой половине прошлого столетия в ряде стран под влиянием моды на евгенику принудительно стерилизовали людей с психическими отклонениями. Медик Джеймс Гамильтон описал изменения роста волос у кастрированных мужчин, изучив более 100 пациентов психиатрической клиники в США[2]. Гамильтон установил, что у тех, кто подвергся операции до 16 лет, на лице развивалась лишь очень слабая растительность.

Так ученые выяснили, что у людей главную роль в том, волосы какого типа будут расти на большей части тела, играют мужские половые гормоны – андрогены. Андрогены стимулируют развитие терминальных волос на многих участках кожи после полового созревания. Например, под их действием растут борода и волосы в подмышках. В то же время мужские гормоны не влияют на рост ресниц или, например, волос на затылке[3].

Жизненный цикл волос на теле принципиально не отличается от того, что происходит с волосами на голове. У них также есть фазы роста и покоя. Дело в длительности фазы роста: несколько месяцев – для телесного волоса и несколько лет – для волос на голове. Поэтому и длина их получается столь разная.

МИФ 1

«Почему у людей волосы на голове растут неограниченно долго?» – спрашивают меня. Но это заблуждение. На самом деле у любого головного волоса есть срок жизни – от двух до шести лет[4]. Затем волос выпадает, и на его месте растет новый. Кстати, ежедневно здоровый человек теряет до 80 волос. Учитывая, что скорость роста волос – примерно 1 см в месяц, получается, что максимальная длина волоса вряд ли превысит 1 м. Да, эта цифра удивляет. А как же «косы до пят»? А как же рекордсмены, обладатели многометровых причесок? Дело в том, что люди очень разнообразны, так что на несколько миллионов человек обязательно найдется один уникум, у которого волосы или растут быстрее, или живут дольше.

МИФ 2

Можно услышать, что у африканцев, в отличие от остальных людей, волосы на голове короткие, поскольку растут лишь очень ограниченное время – «как шерсть». На это обычно возражают, что африканцы всего лишь сильно курчавые, а курчавость скрадывает длину. Но дело не только в этом. Измерения показали, что скорость роста волос у африканцев заметно ниже, чем у европейцев (а у европейцев ниже, чем у азиатов). В среднем за месяц африканский волос отрастает на 8 мм, волос европеоида – на 11 мм, а монголоида – на 12,3 мм. Это означает, что за год разница в длине волос между негроидом и монголоидом составит около 5 см[5]. Кроме того, волосы у африканцев очень ломкие[6]. При обычном расчесывании у африканца на расческе остается больше волос, чем у европейца или азиата. Ломкость и низкая скорость роста волос, плюс, конечно, курчавость в сумме и приводят к тому, что африканцы реже, чем представители других рас, могут похвастаться шевелюрой до плеч.

Уникальность длинных волос человека сильно преувеличена. Посмотрите на орангутанов! У этих наших родственников очень длинные волосы покрывают не только голову, но и руки. Аналог человеческой шевелюры, грива, есть у павианов, а если выйти за пределы отряда приматов – у лошадей, львов или у более экзотических бородавочников.

Кстати, среди животных, как и среди людей, известны рекордсмены по длине волос. Один из таких признанных уникумов – конь Линус, живший в штате Орегон (США) в конце XIX века. Линус прославился как самая длиннохвостая и длинногривая лошадь. Длина его гривы была свыше 4 м, хвоста – более 3,5 м. Конечно, обладатель таких украшений не мог жить без ежедневного тщательного ухода[7].

Продолжая разговор о человеческой изменчивости, я должен сделать важное уточнение. Говорят, что отличительная черта человека – «густая шевелюра волос на голове». Но это верно лишь отчасти. Многие взрослые мужчины (и некоторые женщины) не понаслышке знают, что такое облысение разной степени – от легких проплешин до полного отсутствия волос. Между прочим, здесь мы сталкиваемся с явлением, противоположным описанному выше: под действием мужских половых гормонов терминальные волосы на коже лысины «обратно» замещаются пушковыми. Любопытно, что различные типы облысения встречаются и у обезьян. Причем если у медвежьего макака облысение – нередкое, но необязательное дело, то южноамериканские уакари с достижением половой зрелости лысеют поголовно. Ярко-красная безволосая голова в сочетании с длинной рыжей шерстью по всему телу, плюс здоровенные клыки – повстречав такого зверя, не забудешь его никогда. А еще такие обезьяны – отличный объект исследований для специалистов, воюющих с алопецией[8].

Пожалуй, надо упомянуть первичный волосяной покров человека – так называемое лануго. Эти тонкие светлые волосы покрывают все тело человеческого плода в утробе. Лануго появляется на 12–16-й неделе беременности и, как правило, к рождению ребенка полностью выпадает, его замещают пушковые волосы, растущие из тех же фолликулов. Но иногда недоношенный младенец рождается покрытый нежным пушком – это сохранившееся лануго.

МИФ 3

В некоторых источниках лануго относят к рудиментам – якобы это остатки древнего волосяного покрова наших предков – обезьян. На самом же деле лануго есть у большинства млекопитающих – даже у китов и слонов. У обезьян лануго точно так же, как у человека, выпадает до или вскоре после рождения, замещаясь нормальной взрослой шерстью[9].

Короче говоря, человек отличается от прочих обезьян не отсутствием волос, а характером их роста на поверхности тела. Точнее, тем, как этот характер меняется с течением времени. У новорожденного детеныша шимпанзе или гориллы шапка густых волос на голове и очень редкая, короткая шерсть на теле. Ни дать ни взять человечек! Но затем шерсть быстро покрывает кожу растущей обезьянки, а у человека волосы на некоторых частях тела вырастают лишь годы спустя. Недаром голландский анатом Луис Больк утверждал, будто человек – всего лишь недоразвитый детеныш обезьяны. Подробное знакомство с идеями Болька ждет нас впереди.

Глава 2

Шерсть, которую мы потеряли

Пусть и не безволосый, шерсти в классическом смысле человек все же лишен. А зачем, вообще говоря, шерсть обезьянам? Ведь они живут в «жаркой-жаркой Африке»! На самом деле, конечно, не только в Африке, но и в Азии, и в Америке, и шерсть для примата – крайне полезная вещь.

Шерсть согревает. Днем это действительно не очень актуально, а ночи даже вблизи экватора, особенно в густом лесу, могут быть прохладными. Да, +9 °С – это не –20, но легкое утепление не повредит. И конечно, риск переохлаждения стал серьезной проблемой, когда люди мигрировали из тропиков в высокие широты. Вообще, большинство млекопитающих без шерсти[10] – не жильцы при низкой температуре. Например, кролик способен переносить холод до –45 °С, но эта цифра возрастает до нуля, если мех сбрить[11]. Что касается людей, то наше тело начинает дрожать при температуре около +13 °С (в отличие от песца, который не дрожит даже при –40), а если температура тела падает ниже +35 °С, возникает хорошая перспектива превратиться в труп. Для голого человека оптимально жить в тропиках. Мы крайне скверно реагируем на холод и этим не сильно отличаемся от других приматов.

Да, шерсть у приматов не слишком густая и, главное, лишена подшерстка – того, что делает особенно теплым мех животных, обитающих в высоких широтах.

Шерсть многих современных млекопитающих состоит из остевых волос и пуховых, называемых подшерстком. Остевые волосы более длинные, прямые и толстые. Пуховые короче и тоньше, часто закручены и растут более плотно. Главная функция подшерстка – теплоизоляция.

Обезьяны теплолюбивы. Сцена из третьей части фильма «Планета обезьян», где шимпанзе с гориллами гуляют босиком по снегу, – совершенно невозможная ситуация: в реальности отважные гоминиды на морозце быстро дали бы дуба. При температуре ниже +20 °С человекообразных рекомендуется переводить в утепленные помещения. Приматам, при всей широте их ареала, так и не удалось выбраться за пределы тропических широт. Исключений немного, из них наиболее известны человек и японские макаки. Последние прославились своей любовью к термальным источникам, где и отсиживаются зимой. К тому же, как пишут, это единственный вид обезьян, у которого таки имеется подшерсток[12], а плотность волос заметно выше, чем у прочих макак[13].

Чтобы согреться, животные умеют вздыбливать волосы, увеличивая воздушную прослойку между шерстью и кожей. Для этого к каждому волосяному фолликулу крепится специальная волосяная мышца. Мы тоже так можем… По крайней мере, пытаемся. В наследство от волосатых предков нам достался пиломоторный рефлекс – мурашки на коже, которые, конечно, не слишком нас греют.

Шерсть защищает от повреждений, травм и ультрафиолетового излучения, а также от дождя.

Шерсть может маскировать своего владельца, если окраска камуфляжная.

Шерсть выполняет и сигнальную функцию. Расцветка шерсти у обезьян может сообщать окружающим о статусе хозяина. Например, видишь серебристую спину самца гориллы – проходи мимо, перед тобой серьезный авторитет. Седая спина у горилл – признак возмужания, расцвета, а вовсе не старости, как седина у человека. Кстати, вот вам еще пример людской «заторможенности» по отношению к обезьянам.

Шерсть помогает увеличить видимый размер, «нарастить плечи» и таким образом устрашить противника. Если вы когда-нибудь видели угрожающее поведение шимпанзе, то понимаете, о чем я. В такие моменты шерсть на спине, плечах и руках у обезьяны встает дыбом, и животное становится крупнее раза в полтора. Сразу видно: с таким монстром шутки плохи! Мы тоже умеем вздыбливать волосы на голове от испуга, но вряд ли это поможет нам кого-нибудь устрашить.

Шерсть помогает коммуникации. Не всегда нужно пугать, порой, наоборот, стоит подружиться, расположить к себе, снять напряжение. Обезьяны отлично справляются с этой задачей с помощью груминга – они деловито перебирают шерсть друг у друга, чистят ее, выискивают паразитов, а тем самым демонстрируют симпатию или подчинение, примиряются, ухаживают за партнером, добиваются поддержки более статусной особи. Груминг – столь важный элемент социальной коммуникации, что, по мнению некоторых ученых, когда наши предки зажили большими группами, на груминг им пришлось тратить времени больше, чем длился световой день. Оставался единственный выход: забросить груминг и изобрести речь![14]

Наконец, за шерсть держатся детеныши. Умилительная сцена: мама-обезьяна кормится на дереве, а на спине или на груди у нее – крепко вцепившийся в родителя отпрыск. Уберите шерсть – ну и за что хвататься чаду? За волосы на голове? Вряд ли матери это понравится.

Итак, польза от шерсти очевидна. Зачем терять столько выгод? В том, что наши предки были волосаты, по крайней мере в той же степени, что и современные шимпанзе, исследователи мало сомневаются. Раз шерсть в какой-то момент поредела – значит, это дало древним «протолюдям» такие выгоды, которые с лихвой перевесили весь длинный список потерь.

Глава 3

У кого волос меньше?

А можно ли поредение волос оценить в цифрах? В 1931 году это попробовал сделать антрополог Адольф Шульц[15]. Ученый подсчитал плотность видимых волос, т. е. их число на 1 см² кожи головы, груди и спины у 71 вида приматов. К ним для сравнения Шульц добавил одного грызуна и одного хищного – кошку. В исследовании использовались и 15 образцов кожи Homo sapiens – представителей разных рас. Ученый проверил заодно, не влияет ли климат или иные условия на волосатость животных: вдруг у приматов, содержащихся в высоких широтах, шерсть окажется более густой, чем у их родственников, обитающих ближе к экватору? Или, может быть, у обезьян, живущих в неволе, волосы повыпадали? Но такого эффекта обнаружить не удалось. К примеру, из пяти серебристых гиббонов, участвовавших в исследовании, два пойманы на Яве, а три жили в Вашингтонском зоопарке. Тем не менее у содержавшихся в неволе животных волосы оказались столь же густыми, как у диких.

Что же получилось у исследователя в итоге? Некоторые цифры собраны в таблице 1. В целом плотность волос у узконосых приматов ниже, чем у широконосых (т. е. обезьяны Южной Америки более волосатые, чем их родственники из Старого Света), а у человекообразных – ниже, чем у мартышек и павианов. Правда, высокой плотностью волос отличаются гиббоны. Но все они «щенки» в сравнении с кошкой!

Человек – действительно один из самых редковолосых приматов, но это как посмотреть. Например, плотность волос на голове у людей заметно выше, чем у шимпанзе и орангутанов, и слегка проигрывает только гориллам. Грудь у человека и гориллы одинаково скудна волосами, а человеческая спина особенно подкачала: ни у одного из обследованных Homo sapiens – ни волоска. Впрочем, побывав на черноморских пляжах, ответственно могу сказать: «Вы плохо искали, господин Шульц!»

Но самый интересный вывод автора состоит в том, что по густоте волос разница между человеком и большими человекообразными обезьянами гораздо меньше, чем между ними и прочими приматами. А приматы в целом проигрывают остальным млекопитающим, так что человек – всего лишь крайнее проявление постепенной утраты шерсти, продолжавшейся всю эволюцию приматов.

Кстати, Шульц ссылается на старое исследование[16], авторам которого удалось измерить плотность лануго (!) у шестимесячного плода человека и у плодов обезьян на близкой стадии развития. Согласно ему, плотность первичного волосяного покрова у человека оказалась выше, чем у шимпанзе и гиббона, не только на голове, но и на спине!

Спустя 50 лет подсчет волос у разных приматов продолжили Гэри Шварц и Леонард Розенблюм[17]. В предыдущем исследовании Шульц считал абсолютную плотность волос, но очевидно, что сравнивать напрямую шерсть гориллы весом 160 кг и 100-граммовой карликовой игрунки не очень-то правильно. Шварц и Розенблюм перевели результаты Шульца в «относительную плотность», разделив их на площадь поверхности тела соответствующих животных (в квадратных сантиметрах). У исследователей получилось, что чем крупнее примат, тем меньше относительная плотность волос на его коже. Правда, среди их результатов почему-то не оказалось измерений человека.

В 2013 году антрополог Аарон Сандел снова взялся за плотность волос[18], на этот раз соотнося ее не с площадью, а с массой тела, а для сравнения посчитал то же самое для 29 видов «неприматов». Автор обнаружил, что чем млекопитающее тяжелее, тем плотность волос ниже. Но среди всех зверей приматы все же отличаются особой безволосостью, а внутри отряда лидируют человекообразные с безусловным рекордсменом – шимпанзе.

Надо учесть, что эти исследователи вслед за Шульцем считали терминальные, т. е. видимые волосы, поэтому неясно, какой именно фактор оказывается решающим в поредении волос у обезьян (если опять не брать в расчет человека). То ли это механическое следствие увеличения размеров тела: число волосяных фолликулов закладывается при рождении и с возрастом не меняется. Представьте, что кожу мартышки натянули на гориллу при том же количестве волос. Расстояние между волосами на коже увеличивается, вот плотность и падает. А возможно, причина в том, что у человекообразных стало больше пушковых волос относительно терминальных. Проверять надо!

В 1967 году Джордж Сабо не поленился и посчитал число волосяных фолликулов на разных частях тела человека[19]. Угадайте, где фолликулы расположены гуще всего. Вы не поверите: лидируют щеки (в среднем 830 на см²) и… лоб (765 на см²). Получается, плотность фолликулов на лбу в два с лишним раза выше, чем на макушке (350 на см²)[20]. Но глаза нас не обманывают, просто на волосистой коже головы из каждой луковицы растет видимый терминальный волос, а на лбу лишь пушковые.

Как бы то ни было, легенду об обезьяне, которая однажды сбросила косматую шкуру, стоит забыть. Судя по всему, наша гладкая кожа – только финал долгой истории под названием «потеря шерсти», которая так же длинна, как вся эволюция обезьян. Наш предок спустился с дерева и вышел в саванну, неся на себе лишь жалкие остатки былой звериной лохматости.

Глава 4

Но зачем?

Наш «визуально редкий» волосяной покров не давал покоя биологам с ламарковских времен. Идея эволюции человека после выхода «Происхождения видов» завладела умами, и уже тогда по поводу странной безволосой обезьяны разгорелись споры. Альфред Уоллес – тот самый, который параллельно с Дарвином разработал концепцию естественного отбора, в 1870 году изложил свои представления об эволюции в обстоятельном труде «Вклад в теорию естественного отбора» («Contributions to the Theory of Natural Selection»)[21]. Рассматривая идею выделения человека из животного царства, Уоллес по известным причинам – угадайте, каким! – делает акцент на человеческих особенностях, которые естественный отбор создать не способен. Конечно, среди них на видном месте «гладкая, мягкая, чувствительная кожа». По мысли Уоллеса, главная функция волос у млекопитающих – защищать от холода и дождя. Волосы на выступающих частях тела животных именно для того и направлены вниз, чтобы дождевая вода легко стекала по ним. И какой дикарь отказался бы от волосатой спины! Ученый перечисляет аборигенов Тасмании, Патагонии, Южной Африки, острова Тимор. Все они так или иначе стараются закрыть спину, кто – шкурой кенгуру, кто – пальмовым листом. Не странно ли, что именно спина у человека – самая безволосая часть тела? Разве есть в волосах на спине что-то вредное? Разве не абсурдно думать, что волосы, которые присутствуют у большинства млекопитающих, вдруг почему-то стали мешать человеку? И даже если по каким-то неведомым причинам шерсть у наших тропических предков исчезла, то почему не отросла снова у тех людей, которые заселили затем области с прохладным климатом? Итак, с одной стороны, наша безволосая кожа так же не может быть результатом отбора, как не мог естественным путем развиться наш крупный мозг, совершенно не нужный «дикарям, умственные потребности и способности которых не превышают понятливости животных». С другой стороны, человеческая безволосость необходима для совершенствования нашей природы: отсутствие шерсти побудило человека придумать одежду и жилище, а в результате развилась изобретательность. Вдобавок то, что люди голы, «мало-помалу» сформировало в человеке чувство стыдливости – отсюда возникла нравственность!

Куда вы клоните, Альфред? Понятно куда: не естественный отбор, а «высшее интеллектуальное существо» сделало человека таким ради некой специальной цели. Примерно так же, как сам человек занимается селекцией домашних животных.

Спустя почти 150 лет в определенных кругах взгляд на проблему не изменился, и почти идентичные рассуждения можно найти в писаниях современных авторов, доказывающих, что человек – продукт генной инженерии инопланетян (см. мою вторую книгу «Ученые скрывают? Мифы XXI века»[22]).

Но уже тогда, в XIX веке, метафизика Уоллеса не устроила Чарльза Дарвина. В «Происхождении человека» великий натуралист подошел к вопросу без привлечения сверхъестественных сил[23]. Что любопытно, он упомянул сразу несколько гипотез, конкуренция которых продолжается и поныне. В том, что когда-то наших предков покрывала шерсть, Дарвин был уверен. Ученый вполне резонно заметил, что случай человека не уникален: шерсти лишены китообразные и гиппопотамы, носороги и отчасти слоны. Кстати, во времена написания труда Дарвина уже было известно, что кожу ископаемых слонов – по крайней мере, некоторых – когда-то покрывали длинные волосы. Дарвин сомневался, что к исчезновению шерсти наших предков принудил жаркий климат: ведь волосы остались на голове, а ее печет сильнее всего. Кроме того, обезьяны, живущие в жарких странах, шерсти не лишились. По этой же причине ученый забраковал предположение о том, что избавление от волос было способом отделаться от клещей и других паразитов. Основоположник эволюционной биологии считал более убедительной гипотезу полового отбора. Но мы заговорили о самом интересном – о гипотезах. Именно им, по сути, я посвятил всю книгу.

К чему столько гипотез, разве недостаточно одной доказанной?

В XXI веке происхождение человека от древних обезьян давно принято научным сообществом как бесспорный факт. Счет находкам останков наших предков идет на тысячи, и новые кости попадают в руки антропологов каждый год. К примеру, в конце 2018 года обнародован самый полный из когда-либо найденных скелет австралопитека – «Маленькая Стопа» StW 573 из Южной Африки. Находка включает 90 % костей, некоторые из которых не только хорошо сохранились, но находились в анатомическом положении[24].

Но ведь волосы – не кости! После смерти животного от его шерсти не остается ничего, и даже самый полный скелет не расскажет о том, был ли его обладатель покрыт густым мехом или редкой щетиной. Правда, случаи сохранения покровов – или по крайней мере их отпечатков – ученым известны. Благодаря таким уникальным находкам палеонтологи узнали, что кожу некоторых динозавров покрывали перья. Животное, погибшее относительно недавно и в холодном климате, могло попасть в вечную мерзлоту или иным способом превратиться в мумию. Но предкам человека не повезло: африканская саванна – не лучшее место для мумификации. Известны, правда, уникальные находки древних волос, например в окаменевших фекалиях гиены возрастом более 200 000 лет (пещера Глэдисвэйл, ЮАР). Но это единичные находки неясного происхождения.

В сентябре 2011 года палеоантрополог Ли Бергер объявил, что, возможно, впервые в истории ему удалось обнаружить мягкие ткани австралопитека. Сообщалось об этом, правда, не в научной статье, а в блоге другого антрополога – Джона Хокса. Как раз незадолго до этого мир узнал о новом виде австралопитека – Australopithecus sediba, чьи останки Бергер извлек из южноафриканской пещеры Малапа. На синхротроне в Гренобле исследователи сделали томографию куска скалы с черепом австралопитека и на полученном изображении заметили неоднородную область – некий тонкий слой, который напоминал минерализованные мягкие ткани животного. Взволнованный возможностью уникального открытия, Бергер призвал тогда весь научный мир помочь в изучении небывалой находки[25]. Какие новые знания открылись бы нам, если бы предположения антрополога подтвердились? Даже небольшой отпечаток кожи помог бы узнать о распределении волос или потовых желез на покровах древних гоминид… Увы, после публикации в блоге Хокса прошло семь лет, но никаких новых подробностей мы не получили.

Итак, пока человеческие волосы неуловимы в палеонтологической летописи, очень сложно строить логические цепочки, ведь мы не знаем, когда именно наши предки избавились от шерсти. Жили они в то время в лесу или уже в саванне? Ходили на двух ногах или на четвереньках? Охотились? Изобрели жилища? Уже пользовались огнем? В конце концов, сколько времени ушло на оголение – произошло это постепенно, в течение тысяч поколений, или быстро, в результате «макромутации»?

Если бы ученые выяснили хотя бы примерное время потери волос, это существенно сузило бы круг обсуждаемых гипотез. Но, конечно, и этой информации мало. Даже если бы удалось найти целую тушу австралопитека, покрытую мехом (или, напротив, абсолютно голую), вопрос едва ли был бы закрыт, ведь ученых интересует не столько факт наличия либо отсутствия признака, сколько причины. А как выделить среди множества факторов решающий?

Стоит надеяться на веское слово, которое вот-вот скажут генетики. Некоторые шаги ими уже сделаны, чему будет посвящена отдельная глава. Но все же пока картина как в тумане: рост волос управляется сотнями генов, в механизмах работы которых еще только начали разбираться.

Поскольку фактических данных не хватает, ученые пускают в ход логику и фантазию. Но когда работает фантазия, как далеко может завести нас логика!

Глава 5

По одежке протягивай шерстку

У тебя ноги волосатые?

Так и запишем: валенки на зиму не выдавать!

НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

Один мой подписчик в Facebook очень удивился, узнав, сколько напридумывали гипотез, пытаясь обосновать нашу безволосость. Зачем это все, когда есть прекрасное объяснение! Шерсть исчезла за ненадобностью, потому что появилась ОДЕЖДА!

Да, в начале XX века такая версия устраивала многих. Казалось очевидным, что наши предки сформировались в суровых условиях ледникового периода. Чтобы защититься от лютой стужи, люди каменного века стали заворачиваться в шкуры убитых животных и тем самым сделали первый шаг к полной потере волос. И раз с некоторых пор человек стал постоянно носить «плотные, теплые, хорошо подогнанные шапки и кепки, то полное исчезновение волос на голове – лишь вопрос времени», – писал некий A. P. Knight в 1904 году[26].

В 1966 году об «одежной» гипотезе вспомнил американский генетик Бентли Гласс, посвятивший этой теме заметку в Science[27]. По мысли автора, наши предки очень рано начали использовать простейшую одежду, а затем и огонь для защиты от холода. Необходимость в собственной шерсти отпала – значит, этот признак уже не подвергался действию естественного отбора, и мутации постепенно привели к его редукции подобно тому, как исчезают глаза у подземных животных или крылья у нелетающих насекомых. Только на голове у нас сохранилась шапка волос для защиты от «солнца, ветра и дождя». Но и этому человеческому украшению может прийти конец: среди цивилизованных людей распространяется облысение – «пока что у зрелых мужчин», поскольку хорошая шевелюра уже не столь важна для выживания.

В следующем же номере Science на Гласса обрушился вал критики[28]. Учел ли автор, что среди современных людей наиболее волосаты представители именно тех народов, которые традиционно и давно носят много слоев одежды? И напротив, народы, тысячелетиями бегающие под солнцем практически голыми, порой почти полностью лишены волос на теле! Если люди в незапамятные времена догадались закрыть тело одеждой, то почему не придумали и головных уборов хотя бы из листьев, тем самым сделав ненужными и волосы на голове? Почему густая шерсть не растет у нас на ушах или на пальцах, ведь эти части тела мы отмораживаем чаще всего? Почему, напротив, сохранились волосы в подмышках и на лобке – в областях, согревать которые дополнительно нет никакой нужды? И как изменится картина, если выяснится, что человек формировался не в покрытой льдами Евразии, а в экваториальной Африке? Так ли необходима одежда обитателю жаркой саванны? Ведь в таком климате главной проблемой становится палящее солнце и полуденный зной, а не риск замерзнуть.

У современных аборигенных народов, населяющих низкие широты, костюм действительно стремится к минимуму, порой состоя из набедренной повязки и украшений[29].

Удивительно, что одежда порой очень скудна и у традиционных племен, которые живут в условиях заметных колебаний температуры. Так, судя по этнографическим свидетельствам, почти ничем не прикрывали себя аборигены Тасмании, несмотря на довольно холодный ветер, который гулял на просторах этого удаленного от экватора (42° ю. ш.) острова[30]. Путешествуя по Новой Гвинее, мой друг Константин Анисимов с удивлением увидел, что горные папуасы, проживая в местности, где русский турист чувствует себя неуютно без куртки, не обременяют свое тело ничем, кроме узенькой набедренной повязки. Есть исследования биологических адаптаций к холоду у бушменов в Калахари (где зимними ночами, бывает, замерзает вода[31]) и у аборигенов южных областей Австралии[32].

И все же способность человека адаптироваться к холоду очень ограничена. Показательно, что, по данным археологов, на Тасмании орудия для изготовления одежды из шкур – например, костяные проколки – распространились во время последнего ледникового максимума, около 28 000 лет назад, и почти полностью исчезли с окончанием ледникового периода[33].

В 1980 году «одежную» гипотезу модернизирует зоолог Джеймс Кушлан[34],[35]. Автор согласен с тем, что первые люди боролись за жизнь в жарком климате, где шансы перегреться гораздо выше, чем опасность простыть. Сбросить бы им шерсть, чтобы не париться в полуденный зной, – но как тогда поддерживать тепло холодными ночами, когда нужно спать и тело остывает? Это противоречие люди разрешили благодаря интеллекту: изобрели теплоизоляцию, которую можно снять, – одежду, а также огонь и жилища, где можно укрыться от ветра. Так что исчезновение шерсти стало возможным только благодаря людской смекалке и происходило параллельно с инновациями, позволяющими поддерживать вокруг своего тела нужную температуру. Именно поэтому шерсти не лишились прочие обезьяны – придумать одежду у них не хватило мозгов. В дополнение люди обзавелись слоем подкожного жира, который в некотором роде лучше, чем шерсть: с одной стороны, удерживает тепло, а с другой – не мешает испарению пота и охлаждению крови благодаря подкожным капиллярам. Волосы остались на голове для защиты от солнечных лучей, в подмышках и в паху – для концентрации запаха, привлекающего половых партнеров.

Звучит гладко. Открытым остается лишь вопрос хронологии событий: действительно ли у древнего человека сначала появилась одежда, а уже потом исчезла шерсть?

Если уж речь зашла о том, как давно наши предки изобрели брюки и пальто, то стоит задуматься: зачем вообще древним людям понадобилось прикрывать свое тело. Ученые предложили разные варианты ответа на этот вопрос[36]:

– декоративная гипотеза: одежда возникла как проявление стремления человека украшать себя, выделяться или подчеркивать свой социальный статус;

– гипотеза «стыда»: как Адам и Ева в райском саду, люди ощутили потребность прикрыть голое тело, дабы лучше контролировать последствия своей сексуальности;

– наконец, уже озвученная тепловая гипотеза: человеку как теплолюбивому примату нужно защищаться от холода, для чего наши предки стали заворачиваться в шкуры животных.

Многие ученые придерживаются последнего варианта, который, как видим, подтверждается данными этнографии. Нетрудно догадаться, что с археологическими находками тут проблемы: одежда, как и волосы, – недолговечный продукт. Хотя доисторических людей традиционно изображают в накидках из шкур, подобных изделий древнекаменного века никто не находил. На мумии «ледяного человека» Этци из тирольских Альп сохранился целый костюм, включая медвежью шапку и мокасины[37], но знаменитому тирольцу всего лишь 5300 лет. Обычно археологам приходится догадываться о том, что обитатели древних стоянок изготавливали одежду, по набору косвенных улик. Это могут быть специальные орудия для скобления, резки и прокалывания шкур; изделия, которые могли нашиваться на одежду – бусы или пуговицы; наконец, редчайшая удача – изображения людей в одежде (понятно, что в последнем случае речь идет уже о поздних этапах палеолита, когда появляется искусство). Но легко ли определить по форме орудия, как его использовали 50 000 или 500 000 лет назад? Например, скреблом можно не только скоблить шкуру, но и очищать дерево от коры или отделять остатки мяса от костей. На помощь приходит трасология – наука о следах. Орудия изучают под микроскопом, выискивают характерные затертости и крошечные царапины.

О многом могут рассказать найденные на стоянке останки животных. Например, если хозяева пещеры любили поохотиться на лис и волков, а на костях конечностей этих зверей – характерные отметины, которые остаются, когда со зверушки снимают шкуру, то выводы напрашиваются вполне определенные.

Кстати, оказывается, на европейских кроманьонских памятниках гораздо чаще, чем на неандертальских, встречались кости зайцев, псовых и куньих, таких как росомаха. Значит, кроманьонцы были бóльшими любителями меха, чем неандертальцы[38].

Сами понимаете, речь здесь идет о позднейших стадиях эволюции человека. В том, что кроманьонцы – древние Homo sapiens – уже давно избавились от шерсти на теле, вряд ли сомневается кто-то из ученых. А когда, по данным археологов, могла появиться первая одежда? Увы, на стоянках древнейших представителей рода Homo никаких признаков, указывавших на обработку шкур, найти не удалось. Судя по находкам, и африканские Homo ergaster, и азиатские Homo erectus, презрев стыд и веяния моды, ходили девственно нагими. Самая ранняя находка скребков, возможно, использовавшихся для обработки шкур, сделана в пещере Гран Долина в Северной Испании. Эти орудия изготовлены более 900 000 лет назад, правда, судя по следам, шкуру предположительно (!) скоблили только одним из найденных скребков[39],[40]. Спустя сотни тысяч лет гейдельбергские люди, мигрировавшие в умеренные широты, стали активно использовать скрёбла для изготовления накидок из шкур – об этом говорит, например, трасологический анализ орудий английского памятника Хоксне (400 000 лет) или Бьяш-Сен-Ва во Франции (180 000 лет)[41]. Аналогичные находки сделаны в Южной Африке и на Ближнем Востоке, но во всех случаях речь идет о последних 200 000 лет.

Неожиданно помощь в вопросе о появлении одежды оказали генетики, изучавшие родословную человеческой вши[42]. На людях живет несколько разновидностей вшей – головная, платяная и лобковая. С лобковой вошью мы встретимся позже, а пока – о платяной и головной. Эти подвиды Pediculus humanus отличаются, как следует из названия, местом «прописки»: головная P. humanus capitis предпочитает селиться в человеческой шевелюре, платяная же P. humanus corporis живет и размножается в складках одежды, а когда проголодается, перебирается на кожу. Ближайшим диким родственником обеих оказалась вошь шимпанзе Pediculus schaeffi – следовательно, линии человечьих и обезьяньих паразитов разделились не раньше 6–7 млн лет назад, когда разошлись эволюционные пути их хозяев. А когда жил общий «головно-платяной» предок? Прояснить этот вопрос решили генетики во главе с Марком Стоункингом. Для этого ученые сравнили фрагменты ядерной и митохондриальной ДНК 26 головных и 14 платяных вшей со всего мира, а в качестве «внешней группы» добавили геном вши шимпанзе. Во-первых, исследователи установили, что африканские паразиты наиболее разнообразны, из чего следовало, что наша вошь, как и мы сами, происходит из Африки. Во-вторых, датирование методом молекулярных часов показало, что последний общий пращур головной и платяной вшей жил примерно 72 000 лет назад! Годом позже авторы чуть удревнили дату – до 107 000 лет[43]. Понимаете, что получается? Чтобы возник и обособился специфический «одежный» паразит, необходимо, чтобы к этому моменту люди уже некоторое время постоянно использовали одежду.

На этом, впрочем, генетические исследования вшей не закончились. Новые результаты усложнили картину: уже в 2004 году среди головных вшей выделили две популяции, разделившиеся более 1 млн лет назад, причем представители одной из них присутствуют только в Новом Свете[44]. Авторы предположили, что так могло получиться, если предки американских вшей перебежали на предков коренных американцев, тогда еще живших в Азии, от каких-нибудь архаичных гоминид типа эректусов. Еще четыре года спустя ученые подтвердили, что платяная вошь, видимо, произошла от головной, а кроме того, обнаружили, что между «головой» и «одеждой» все-таки иногда происходят миграции и генетический обмен[45].

Наконец, в 2010 году группа американских генетиков еще раз промоделировала молекулярную эволюцию головной и платяной вшей с учетом новых данных и установила, что разделение этих подвидов произошло, возможно, около 170 000 лет назад. Если такая оценка верна, это значит, что уже тогда у людей была постоянная одежда.

Получается, 900 000 лет – по орудиям, 170 000 лет по вшам. Вторая дата исчезновения шерсти запредельно поздняя, первая со скрипом может подойти, если мы пофантазируем, что Homo erectus, уже заселяя Евразию, сохраняли волосяной покров по всему своему массивному телу. Проблема в том, что обитатели испанской Гран Долины – первые гипотетические изготовители накидок из шкур – скорее всего, предки европейских неандертальцев. А наши прямые пращуры в это время (и сотни тысяч лет спустя, если не изобретать миграций в Европу и обратно) жили-поживали в жаркой Африке и одеждой себя, скорее всего, не обременяли. Тогда, согласно «одежной» гипотезе, шерсти должны были лишиться в первую очередь замотанные в шкуры неандертальцы. Каково же им, гладеньким и красивым, было увидеть обезьяноподобных косматых кроманьонцев, когда те вторглись в Европу 50 000 лет назад! Хороший получается сюжет для фантастического фильма.

Пошутили и хватит. Напомню, что в гипотезе Кушлана речь идет не только об одежде, но и о других способах защиты от холода – о сооружении укрытий и об огне. Что скажут археологи? По идее, в отличие от одежды, жилища должны оставлять более солидные следы[46]. Как бы не так! Древнейшие строения были, очевидно, недолговечными. Оседлая жизнь – не для древних охотников. Если верна аналогия с современными охотничьими группами, их убежища представляли собой не более чем загородки из веток и, возможно, шкур, в лучшем случае придавленных камнями. Через несколько дней люди снимались с места и бросали остатки жилищ, которые разваливались, гнили и, скорее всего, бесследно исчезали. Оставался лишь набросанный людьми мусор – объедки, кости, сломанные орудия; возможно, углубления на местах, где в землю были вкопаны опоры. Если в результате счастливой случайности все это быстро погребалось под толщей осадков – получался некий отпечаток жилища, контуры которого в принципе можно выявить по распределению культурных остатков. Однако такой отпечаток еще нужно суметь прочитать. Изыскания в этом направлении стали возможны только после появления достаточно совершенной методики раскопок.

Разумеется, древнейшие жилища – самые спорные. В 1962 году антрополог Мэри Лики нашла на одном из участков в Олдувае (Танзания) камни, расположенные в форме круга. Как писала Мэри Лики, эта кольцевая выкладка, сооруженная 1,8 млн лет назад, – «древнейшая структура, сделанная человеком». Камни, по ее мнению, служили для укрепления жердей или веток, воткнутых в землю и образующих нечто вроде ветрового заслона или простейшего шалаша. Подобные структуры нашли на другом участке Олдувая, а позже – в Кооби-Фора в Кении, на участке FXJj50, где, судя по скоплению орудий и костей, 1,6–1,5 млн лет назад находилось некое жилое сооружение.

Увы, не все специалисты согласились с такой интерпретацией. Выводы Мэри Лики стали мишенью для жесткой критики. Точно ли скопление костей – дело рук человека? Среди них, например, много останков крокодилов, куча их зубов. Крокодилы – это что, объект промысла человека? Скорее уж наоборот! Но главное, заявили скептики, кругообразная каменная «структура» состоит из кусков породы, находящихся ниже слоя с костями и орудиями. Круг из каменных блоков, вероятнее всего, получился случайно, в результате выветривания и смещения камней корнями деревьев. Никакого шалаша тут не было![47]

Даже гораздо более поздние кандидаты на звание древнейшего жилища остаются предметом споров. Например, стоянка Терра-Амата во Франции, раскопки которой в 60-е годы прошлого века вел Анри де Люмле. 350 000–450 000 лет назад здесь обитали гейдельбергские люди. Археологи расчистили древние рабочие площадки: углубления, небольшие очаги, каменные блоки и скопления находок. Все это Люмле счел остатками древних хижин: углубления остались от опор, а камни подпирали стены. По мнению Люмле, древние охотники приходили на стоянку в течение многих весенних сезонов, от которых остались «жилые поверхности»[48]. Разумеется, и выводы Люмле специалисты оспорили. Археолог Паола Вилья показала, что несколько отщепов, размещенных на разных «жилых поверхностях» Терра-Амата, было сколото с одной и той же заготовки[49]. Таким образом, интерпретация Люмле, вероятно, ошибочна. Сомнению подверглись и датировки, и происхождение «конструкций». Критика, конечно, не отменяет наличия углублений, очагов и известняковых блоков, возможно, использовавшихся в качестве ветровых заслонов.

Еще один памятник такой же древности и, увы, столь же спорный – Бильцингслебен в Восточной Германии, останки трех овальных «хижин» возрастом около 350 000 лет. Тот же набор: «ветровые заслоны» – каменные блоки и кости животных; круговое сооружение из камней, вдавленных в отложения, 9 м в диаметре; есть очаги. И тем не менее у некоторых специалистов есть сомнения в рукотворности кругового сооружения. Гоминиды жили здесь – факт. Но строили ли?[50]

Только в неандертальскую эпоху появляются внятные свидетельства организации жилищ. Оно и понятно! Неандертальцы возникли в Европе в суровое время, когда жизнь была невозможной без теплых убежищ. Разумеется, люди активно обживали пещеры, но пещер и гротов на всех не напасешься – приходилось селиться «на улице», делать капитальные очаги и активно утепляться.

Впервые жилище неандертальцев нашел советский археолог А. П. Черныш при раскопках памятника Молодова 1 (на правом берегу Днестра) в 1959 году. Находка представляла собой овальную выкладку крупных костей и бивней мамонтов. Внутри 9-метровой окружности находился древний «мусор», а также кострища, разводившиеся 44 000 лет назад[51].

Жилище, по мысли авторов открытия, напоминало шалаш с каркасом из крупных жердей, покрывавшихся шкурами животных. Снизу шкуры придавливались костями[52]. Подобные сооружения найдены и на некоторых других неандертальских стоянках. Но лишь в верхнем палеолите, когда в Европе воцарились Homo sapiens, жилищ стало много, и они уже более-менее бесспорны.

Итак, жилища: 1,5–1,8 млн лет назад – крайне сомнительны; 400 000 лет назад – сомнительны; 44 000 лет назад – почти бесспорны.

Остался огонь. Когда ты жил, древний Прометей? А ситуация примерно такая же, как с жилищами. Крайне спорные находки в Южной (Сварткранс) и Восточной Африке (Чесованья, Кооби-Фора) возрастом 1,5–1,6 млн лет. Обожженные кости, вроде бы потемневшие от нагрева камни и грунт, – но то ли человек тут костер разводил, то ли возник лесной пожар. Обугленные кости могли попасть в пещеру с водным потоком. Мало ли что случилось за сотни тысяч лет!

Чуть надежнее следы огня в южноафриканской пещере Вондерверк возрастом 1 млн лет. Еще более убедительное свидетельство: Гешер Бенот Яаков в Израиле, 780 000 лет. Здесь найдена обугленная древесина и много маленьких фрагментов орудий с явными следами нагрева. Такие осколки обычно остаются, если орудия изготавливали вблизи огня. Археологи считают, что подобные находки – хороший довод в пользу наличия древнего очага[53].

Но даже там, где бывало, мягко говоря, не жарко, еще многие сотни тысяч лет огонь не был постоянным спутником человека. Поразительно, но явным признакам использования огня в Европе не более 300–400 000 лет. Такие датировки получены для памятников Бичес Пит в Англии, Шёнингена и Бильцингслебена в Германии, Араго во Франции[54]. А ведь люди появились на юге Европы более 1 млн лет назад.

Итак, огонь: 1,5 млн лет – сомнительно; 400 000 лет – надежно.

Давайте все полученные цифры нанесем на общую шкалу (см. схему ниже).

Если брать только надежные свидетельства (мы же хотим твердых доказательств, верно?), то все искусственные способы защиты от холода, изобретенные людьми, заметно моложе 1 млн лет. В это время разные популяции, а точнее, разные виды людей уже осваивали просторы Евразии и, чтобы не сгинуть от холода, придумывали одежду, жилища, очаги. Допустим, волосяной покров на теле исчез в результате всех этих инноваций. Из этого следует, что:

– наши предки в Африке,

– предки неандертальцев в Европе,

– синантропы/денисовцы в Азии теряли шерсть независимо друг от друга. Или кто-то из них так и не потерял? В предлагаемой модели – зачем гладкая кожа жителям умеренных широт? Им ведь, в отличие от тропических гоминид, дневной перегрев не грозил? А тропическим жителям ни к чему и одежда…

А может быть, все было совсем по-другому?

Глава 6

А паразиты – никогда[55]

На нее навалились вши. Они плодились, кишели в густой шерсти, съедали человека заживо, безнаказанно справляя кровавый пир.

ВИКТОР АСТАФЬЕВ. ПРОКЛЯТЫ И УБИТЫ

Заговорив об одежде, мы вспомнили вшей. Наши шестиногие «меньшие братья» маршируют вместе с человеком по эволюционной дороге гораздо дольше, чем любое другое одомашненное животное. Конечно, не только вши достойны внесения в список верных спутников людей. Не меньшего почитания заслуживают блохи – два фрагментарных экземпляра этого великолепного насекомого найдены даже в одежде «ледяного человека» Этци, пролежавшего в альпийских льдах 5300 лет[56]. А постельные клопы, воспетые Аристотелем и Плинием? Наверное, в незапамятные времена их правильнее было называть пещерными клопами?

Но едва ли стоит радоваться трогательной дружбе между человеком и насекомым, ибо за нее человечеству пришлось расплачиваться не только потерей сна и хорошего настроения, но и эпидемиями, число жертв от которых превышало потери в хорошей войне. Блохи «подарили» нам бубонную чуму, вши – сыпной тиф. Разве что клоп в этом списке не отметился – его способность переносить инфекционные заболевания, например ВИЧ или гепатит C, достоверно не доказана. Как говорится, не пойман – не вор!

Но разве список эктопаразитов[57] на этом закончился? А как же клещи, комары, муха цеце и менее именитые кровососущие мухи, а также их родственницы, скромно откладывающие яйца под кожу хозяина?

Для современного горожанина это неочевидно, но в течение хорошего куска нашей эволюции паразиты были мощным фактором отбора – от их действий люди болели и умирали. Для множества животных реальность такова и сейчас. Приходится выкручиваться: появляются длинные хвосты, чтобы отмахиваться от мух, клюв приобретает особую форму для чистки перьев от вшей; в конце концов, за неимением лучшего можно как следует вываляться в грязи.

А как боролись с паразитами люди? Очень может быть, кто-то из читателей вспомнит проверенный способ победы над вшами, которых – уверен – не вы лично, а какой-то ваш непутевый родственник принес однажды в своей копне из детсада или из школы. Железной рукой волосы на голове сбривались наголо. Нет шевелюры – нет вшей. Догадываетесь, куда я клоню? Помните, что паразитарную гипотезу обсуждал еще Дарвин? Но начинается эта история не с Дарвина, а с британского геолога и натуралиста Томаса Бельта, которого в 1868 году судьба забросила руководить шахтами в Никарагуа. Позже свои наблюдения, накопившиеся за четыре года жизни в экзотической стране, Бельт изложил в ставшей знаменитой книге «Натуралист в Никарагуа»[58]. Именно Бельт, наблюдая за муравьями-листорезами, первым установил, что эти удивительные существа не едят листья, а готовят из них «сусло» для выращивания специальных грибов, т. е. фактически ведут муравьиное сельское хозяйство. Но сейчас речь о другой идее, высказанной в книге Бельта. У никарагуанских индейцев натуралист заметил необычную бесшерстную породу собак (он называет ее ацтекским словом ксолоитцкуинтли – под этим именем гладкокожие псы известны в Мексике. Кстати, «мексиканские голые собаки» существуют до сих пор и считаются одной из древнейших собачьих пород в мире). Такие собаки встречались еще испанским конкистадорам и дожили до второй половины XIX века, почти не изменившись, наряду с более привычными псами, покрытыми шерстью. По утверждению Бельта, порода эта не смешивалась с «волосатыми» собаками, из чего ученый сделал вывод: ксолоитцкуинтли возникла не в результате селекции, а естественным путем, под давлением отбора[59]. Никто специально не выводил безволосых собак, просто отсутствие шерсти оказалось полезным для их выживания, и Бельт нашел причину. Пожив в тропических странах, он знал на собственном опыте, какие мучения доставляют путешественнику местные виды паразитов. Бельт с содроганием вспоминает, как во время первой поездки по северу Бразилии его ноги воспалились и покрылись язвами от лодыжек до колен – и все из-за укусов крошечного красного клеща. Паразит так мал, что обнаружить его можно только при тщательном осмотре. «А если бы кожу покрывала шерсть, клещей вообще невозможно было бы увидеть», – полагает Бельт и рисует ужасную картину тотального засилья клещей, которых видел на игуанах, змеях и птицах, и особенно много – на больных животных, слишком ослабленных, чтобы сбрасывать атакующих их кровососов. А ведь есть другие кожные паразиты, шерсть для которых жизненно важна, – это вши, приспособленные жить и размножаться на волосах.

Каким же благом было бы для животного избавиться от шерсти, тем самым отделавшись и от паразитов, с которыми приходится вести постоянную войну. Особенно для одомашненной собаки, которая разделяет убежище со своим хозяином, не тратит время на добычу пищи, ограждена от холода и нападений хищников. В хижинах «дикарей» собаку наверняка заедали насекомые, ведь человек – единственный примат, живущий на одном месте, в отличие от обезьян, каждый день выбирающих для ночлега новое дерево. В жилище индейца, покрытом шкурами животных и с земляным полом, – раздолье для паразитов. Удивляться надо не появлению голой породы, а тому, что наряду с ней продолжают существовать собаки, шерсти не утратившие. Бельт сам проговаривает слабое место своей гипотезы, но тут же придумывает объяснение: дело в людях, которые поддерживали шерстистые породы «из-за их красоты».

Заметьте: автор гипотезы практически ничего не пишет о человеке, а свои умозаключения строит на примере домашнего животного. Дарвин в новой редакции «Происхождения человека» возражает Бельту: насколько ему известно, ни одно из четвероногих, обитающих в тропиках, не выработало каких-то специальных средств защиты от паразитов[60][61]. Надо сказать, великий ученый проигнорировал то, на чем Бельт специально сделал акцент: речь шла о домашнем животном. А сам человек – чем не одомашненный зверь? Те же доводы, которые Бельт использовал, рассуждая о собаках индейцев, вполне применимы и к нашим предкам. Кстати, в поисках аналогий человеческой гладкой кожи обычно рассматривают представителей дикой природы. Может, стоит присмотреться к редковолосым спутникам человека, типа свиней?

Во времена Дарвина можно было сомневаться в том, что паразиты – существенный фактор естественного отбора. Исследования, проведенные в течение XX века, показали, что паразиты не только распространяют инфекции. Даже относительно «безобидные» нахлебники приводят к увеличению энергетических затрат, ослабляют и изматывают хозяина, таким образом снижая его жизнеспособность[62],[63]. О том, сколько паразитов кормится на небольшой обезьянке, отлично рассказывает Джеральд Даррелл в книге «Гончие Бафута»[64]. В одном из эпизодов он показывает некой любительнице животных, насколько весела и беззаботна свободная жизнь обезьян «на верхушках деревьев». Детеныша белоносой мартышки как раз нужно очистить от паразитов. Ошарашенной даме сначала демонстрируется помет, кишащий острицами. Потом с помощью стерильной иглы Даррелл извлекает из пальчиков мартышки внедрившихся под кожу песчаных блох. Затем выуживает из хвоста обезьянки двух здоровенных личинок какой-то лесной мухи. «Не успел я вытащить эту сморщенную, белую мерзость из ее окровавленного укрытия, как моя помощница внезапно и стремительно покинула меня», – иронически заканчивает Даррелл свою историю.

Никому не пожелаешь носить такие подарочки в своем хвосте, поэтому обезьяны ежедневно тщательно обыскивают друг друга, уделяя этому занятию до 28 % своего времени (такая цифра получена для самок павианов[65]. Хотя груминг, как говорилось выше, играет важную социальную роль, гигиеническую функцию никто не отменял). Человек же по числу видов паразитов – вероятный рекордсмен среди обезьян: наше тело в качестве временного или постоянного дома использует более 400 простейших, гельминтов и членистоногих[66]. Любопытно, что состав человеческих паразитов сближает нас с павианами, а не с гориллами или шимпанзе[67], – правда, это сходство касается прежде всего существ, живущих в кишечнике. Вероятно, причина – в образе жизни и рационе предков человека: австралопитеки бегали по саваннам и добывали пищу подобно павианам, а не древесным человекообразным из африканских джунглей.

В 1999 году к «паразитарной гипотезе» обратился финский биолог Маркус Рантала. Он полагал, что, когда наши предки перешли к охоте на крупных животных, начался настоящий паразитарный кризис: гоминиды теперь меньше скитались, у них появились постоянные стоянки, которые облюбовали и многочисленные паразиты. Человекообразным обезьянам не нужно печься о чистоте жилища. Иное дело – люди. «Человек стал единственным из 193 видов обезьян, у которого есть блохи», – пишет финский исследователь. А почему? Дело в том, что блохи плодятся не на теле хозяина, а в грязи его жилища. Так что блохам нужно, чтобы их хозяин занимал постоянное логово.

Тут Рантала ссылается на Десмонда Морриса, который в «Голой обезьяне» действительно утверждает, что «у плотоядных водятся блохи, а у приматов их нет». Как следует из приведенной выше цитаты Даррелла[68], Моррис и Рантала заблуждаются. Блохи встречаются у приматов, и далеко не всем видам блох нужно слезать с хозяина для размножения, некоторые прекрасно откладывают яйца прямо в кожу. Кроме того, исследователи склоняются к мысли, что родина человеческой блохи – Америка, и в Евразию этот паразит проник довольно поздно – как минимум после того, как люди попали в Новый Свет[69]. Предполагалось даже, что в X–XI веках блох европейцам доставили викинги, добравшиеся в Гренландию, а затем в Северную Америку и там получившие этот подарочек от местного населения. Однако находка останков человеческой блохи в одежде Этци (5300 лет назад) ставит под вопрос эту версию.

Итак, древний человек стал охотником. Женщины и детеныши в охоте не участвовали и были вынуждены ждать мужчин на стойбище, поэтому им доставалось больше всего. Возросли численность групп и их скученность. Рай для паразитов! Что оставалось гоминидам? Избавляться от шерсти. «Животное с короткой шерстью или безволосое меньше страдает от эктопаразитов, чем покрытое длинными волосами», – утверждает Рантала и в качестве примера приводит разные виды летучих мышей.

С летучими мышами вышла незадача. Автор ссылается на статью под названием «Шерсть увеличивает паразитное сопротивление у летучих мышей»[70]. Только вот паразитное сопротивление (parasite drag) – термин из аэродинамики: «Паразитное сопротивление включает в себя все силы, которые замедляют движение летательного аппарата»[71]. Похоже, дальше заголовка Рантала эту статью не читал. Ученый продолжает ссылаться на нее спустя восемь лет в статье в солидном Journal of Zoology, где повторяет этот довод вместе с остальными своими аргументами[72].

Итак, по мысли автора, чтобы отделаться от паразитов, человеческая кожа стала гладкой. А чтобы не мерзнуть ночью, люди изобрели одежду, жилища и стали греться у огня (привет предыдущей главе). Конечно, в одежде тоже заводятся вши, но ее можно постирать или, в конце концов, выкинуть. Женщины издревле больше сидели дома, где их заедали блохи. Вот почему у них волос на теле меньше, чем у мужчин. Поэтому и не нравятся мужчинам волосатые дамы – мы ждем, что у такой подруги и у ее лохматых детей будет больше паразитов.

В остальном рассуждения Ранталы практически копируют доводы адептов «одежной гипотезы». Волосы на голове – для защиты от солнца, на лобке и в подмышках – для аккумуляции привлекательных запахов, брови – для выражения эмоций, борода у мужчин делает подбородок более массивным – все эти рассуждения хорошо встраиваются в почти любую теорию о потере шерсти.

Другие сторонники паразитарной гипотезы, британские биологи Марк Пэйгл и Уолтер Бодмер[73] почти полностью воспроизводят аргументацию Ранталы (без ссылок на него), но соединяют эти идеи с концепцией полового отбора. В какой-то момент редковолосые индивиды стали объектом вожделения для противоположного пола. Редкая и короткая шерсть партнера как бы говорила: «У меня мало паразитов, выбери меня». Кстати, то, что паразиты могут играть важную роль в половом отборе, подтверждается исследованиями птиц и некоторых других животных. Чем эффектнее брачный танец, чем ярче перья или шерсть, тем устойчивее самец к паразитам[74],[75],[76]. Для объяснения этого феномена даже предлагалось две гипотезы: «избегания паразитов», когда самка выбирает партнера, от которого меньше шансов заразиться, и «заботы о потомстве»: самец, у которого меньше паразитов, будет больше времени уделять своим отпрыскам, а не ловле вшей.

Пэйгл и Бодмер применяют гипотезу «избегания паразитов» к предкам человека. Почему у женщин меньше волос на теле? Потому, что у людей традиционно чаще мужчина выбирает себе партнершу, а не наоборот. Отбор продолжает работать и сейчас: популярность разных способов эпиляции – тому порука.

Тут есть что возразить. По статистике, у многих млекопитающих самцы сильнее страдают от паразитов, чем самки, причем речь идет прежде всего об атаках членистоногих[77]. Почему? Возможно, в силу гормональных различий: высокий уровень мужских половых гормонов может негативно сказаться на работе иммунитета. Если это справедливо для людей, тогда, согласно «паразитарной» гипотезе, мужчины должны быть менее волосаты, чем женщины!

Пэйгл и Бодмер предлагают проверку своей идеи: если она верна, то волосатость должна снизиться у популяций, чья эволюция проходила в областях, изобилующих паразитами. Что же помешало британским биологам проверить, так ли это? Пэйгл и Бодмер лишь предлагают, но бездействуют. Кстати, надо отдать авторам должное, они приводят серьезный довод против «паразитарной» гипотезы: шерсть – не только дом для паразитов, но и вполне может играть роль барьера, хотя бы частичного, перед кровососущими насекомыми – комарами, слепнями и пр. И опять же, почему бы Пэйглу и Бодмеру не попытаться прояснить этот вопрос?

Может ли «паразитарная» гипотеза быть доказана или опровергнута с помощью статистики? Например, если «избегание паразитов» играет роль при выборе половых партнеров, то женщины должны предпочитать гладких мужчин волосатым. Исследования этого вопроса, представьте себе, проводились, и дали противоречивую картину: в Китае, Финляндии, Новой Зеландии и Калифорнии женщины симпатизировали мужчинам без растительности на груди; однако в Англии, Шри-Ланке и Камеруне, напротив, выбирали парней с волосатым торсом[78]. Уже знакомый нам финский ученый Маркус Рантала предположил, что дело в распространенности паразитов в популяциях, предковых для жителей разных стран[79]: там, где не так давно свирепствовали вши и блохи, сильнее и тяга к «неопасным» партнерам. Гипотезу попробовали проверить в 2012 году, протестировав на этот раз женщин Турции и Словакии: по данным медиков, в первой стране малярия и другие опасные паразитарные заболевания распространены больше, чем во второй[80]. Представительницам обеих стран показывали вперемешку фото волосатых и «проэпилированных» мужчин. Оказалось, что женщины любой страны происхождения одинаково предпочитали бритых кавалеров. Разницы между странами и, следовательно, связи с избеганием паразитов исследователям пока что обнаружить не удалось. Возможно, дело и не в паразитах, а в моде?