Шансы есть… бесплатное чтение

Chances Are… by Richard Russo

Книга издана с любезного согласия автора и при содействии литературного агентства Permissions & Rights Ltd.

Перевод с английского Максима Немцова

Пролог

Три старых друга приехали на остров в обратном порядке – от самого дальнего к самому ближнему: Линкольн, агент по коммерческой недвижимости, – практически через всю страну из Лас-Вегаса; Тедди, мелкий независимый издатель, – из Сиракьюз; Мики, музыкант и звукооператор, – с соседнего Кейп-Кода. Всем по шестьдесят шесть, и все учились в одном маленьком гуманитарном колледже в Коннектикуте, где подрабатывали халдеями в женском землячестве. Остальные подавалы, в основном такие же студиозы, уверяли, что они тут по собственному выбору, ведь многие “теты”[2] – огонь-девчонки, а вот Линкольн, Тедди и Мики были стипендиатами и трудились тут из экономической необходимости. Линкольна, смазливого, как любой студиоз, сразу сделали “лицевым”, это означало, что нужно облачаться в царапучую белую куртку до пояса и обслуживать девушек в большой столовой землячества. Тедди, уже работавший в ресторане в старших классах средней школы, стал помощником повара – делал салаты, размешивал соусы, раскладывал по тарелкам закуски и десерты. Мики? На него взглянули разок и тут же отвели к мойке, где рядом с картонной коробкой нефирменных стальных щеток высилась гора грязных кастрюль. Таков был их первый курс. Когда же они стали старшекурсниками, Линкольна повысили до главного халдея, и обоим своим друзьям он уже мог предложить должности в обеденном зале. Тедди, которому кухня осточертела, тут же согласился, а вот Мики сказал, что для него вряд ли найдется достаточно просторная куртка. В общем, предпочел остаться кухонным рабом, а не заигрывать с шикарными девчонками в зале, поскольку что-что, а галера была его собственной.

Собравшись на острове сорок четыре года спустя, все трое говорили спасибо за образование, полученное в Минерве, где классы были невелики, а преподаватели – доступны и внимательны. На первый взгляд колледж выглядел таким же, как и прочие учебные заведения конца шестидесятых – начала семидесятых. Парни носили длинные волосы, линялые джинсы и психоделические футболки. В комнатах общаги детвора курила дурь, забивая запах благовониями, слушала “Дорз” и “Баффало Спрингфилд”[3]. Но то были вопросы стиля, не более. Большинству же их однокашников казалось, что война где-то далеко, происходит она в Юго-Восточной Азии, в Беркли и по телевизору, а не в приморском Коннектикуте. Редакционные статьи в “Эхе Минервы” вечно жаловались на нехватку настоящего активизма. “Тут ничего не происходит, – гласила одна, обыгрывая знаменитые строчки из песни. – А почему – поймешь не с ходу”.

Не было в студгородке места менее бунтарского, чем общежитие “Теты”. Всего несколько девушек курили траву и ходили без лифчиков, а в остальном землячество представляло собой укромный мирок. Однако именно здесь гораздо отчетливее, чем у них на занятиях, начал проявляться настоящий мир, да так явно, что на него не могли не обратить внимания даже такие девятнадцатилетки, как Линкольн, Тедди и Мики. Автомобили на стоянке за зданием “Теты” были не только приличнее того, что обычно стояло на студенческих парковках, но и лучше преподавательских. Еще страннее – по крайней мере, для молодых людей, родившихся не в зажиточных семьях, – было то, что владелицы этих транспортных средств не очень-то остро ощущали, что им повезло оказаться в Минерве или что их родителям по карману столько платить за образование. Там, откуда приехали эти девушки, Минерва была естественным продолжением первых восемнадцати лет их жизни. Вообще говоря, для многих это была подстраховочная школа, и первый курс у них уходил на то, чтобы преодолеть разочарование от того, что не поступили в Уэслианский, или Уильямз[4], или какой-нибудь Плющовый. Хотя статистику оценок и стандартного отборочного теста[5] для того, чтобы попасть в такие элитарные учебные заведения, они знали, но все привыкли учитывать и другие факторы – о таком не поговоришь вслух, и это невозможно измерить цифрами, но двери это все равно открывает как по волшебству. Но вообще, конечно, и Минерва годилась. Хотя бы попали в дом “Теты”, и то ладно – вот как они на это смотрели. Иначе могли б оказаться в У-Конне[6].

1 декабря 1969 года – в вечер первой для страны призывной лотереи[7] – Линкольн убедил комендантшу разрешить халдеям начать ужин на полчаса раньше, чтобы все могли столпиться вокруг крохотного черно-белого телевизора в подсобке, где они ели. С учетом того, что на весах лежали их судьбы, настроение было до странности приподнятым, особенно вначале. Из всех восьми халдеев у Мики дата рождения выпала первой – девятая из 366 вариантов, отчего все остальные хором разразились “О, Канада”[8], что могло бы получиться у них лучше, знай они остальные слова песни, а не только эти два. Из трех друзей дата Линкольна выпала следующей – 189; уже неплохо, но все ж не вполне безопасно и планов не построишь.

Пока лотерея длилась – безжалостная барабанная дробь дней рождения: 1 апреля, 23 сентября, 21 сентября, – настроение в комнатке мрачнело. Чуть раньше, пока они подавали ужин девушкам, все были в одной лодке, а теперь их дни рождения превратили каждого в отдельную личность с особенной судьбой, и один за другим они отплывали прочь, назад к своим комнатам в общежитии и съемным квартирам, где станут звонить родителям и подружкам и рассуждать о том, что жизнь у них только что поменялась, у кого-то – к лучшему, у кого-то – к худшему, оценки их, показатели СОТ и популярность внезапно перестают иметь значение. Когда наконец выкликнули день рождения Тедди, они с Линкольном и Мики в подсобке остались одни. Страстно возражая против войны, Тедди в тот день уже говорил друзьям, что скорее отправится в Канаду или сядет в тюрьму, чем пойдет в армию, поэтому для него лотерея не имеет никакого смысла. Но это, конечно, было не совсем правдой. Ему не хотелось в Канаду, и он не был уверен, что, когда дело дойдет до дела, ему достанет необходимой отваги убеждений в знак протеста действительно сесть в тюрьму. Отвлекшись на эти мысли, когда осталось лишь двадцать с чем-то необъявленных дней рождения, он искренне поверил, что его дату уже проехали, а он попросту пропустил – возможно, когда у телевизора поправляли кроличьи уши антенны. Но вот дата и прозвучала – 322-я из 366. В полную безопасность он не вписался. Протянув руку, чтобы выключить телевизор, Тедди осознал, что она дрожит.

Среди “тет” был десяток с лишним девушек, кого они считали друзьями, но когда троица наконец вынырнула в морозную тьму, у служебного выхода из сестринского клуба ждала лишь Джейси Кэллоуэй, в которую все трое были влюблены. Как только Мики сказал ей – с этой широченной дурацкой ухмылкой, не сходившей у него с лица, – что он, похоже, едет в Юго-Восточную Азию, она соскользнула с капота машины, на котором сидела, зарылась лицом ему в грудь, покрепче обняла его и произнесла в рубашку:

– Вот козлы-то.

Линкольн и Тедди, которым повезло в тот вечер больше – пусть и не с умом, не с богатством, – когда именно удачи хотелось отчаянно, тем не менее пылко заревновали, увидев девушку своих общих мечтаний в объятиях Мики, и что им с той неудобной правды, что она уже помолвлена совершенно с другим молодым человеком. Как будто удача Мики в тот краткий миг отчего-то значила больше той короткой соломинки, какую он вытянул часом ранее. Тогда, стоило прозвучать дате его рождения, и Линкольн, и Тедди откликнулись с одинаковым тошным чувством: два года назад заправилы бросили на Мики один взгляд и назначили на самую дерьмовую халдейскую работу в доме “Тета”, а когда он прибудет к месту службы, его снова оценят на глазок и отправят прямиком на передовую – мимо такой мишени никакой снайпер не промахнется.

Но вот в эту самую минуту, когда Джейси устроилась в его объятиях, удача Мики не умещалась у них в головах. Вот это и зовется юностью.

Родом Линкольн происходил из Аризоны, где его отец был миноритарным совладельцем мелкого медного рудника, практически истощившегося. Мать родилась в Уэллзли – единственное чадо некогда зажиточной семьи, хотя неведомо как от фамильного состояния мало что сохранилось к тому времени, как оба ее родителя погибли в автокатастрофе; она тогда уже заканчивала колледж Минерва. Другая дочь возмутилась бы, что от семейного богатства осталось всего ничего после того, как погасили все их долги, но Труди была столь опустошена скорбью, что все остальное вообще не отпечаталось. Тихая девушка, она держалась сама по себе и сходилась с людьми нелегко – и вдруг осталась на свете совсем одна, ни любви больше, ни надежды, а только ужас осознания, что трагедия может настичь и ее столь же внезапно, как и ее родителей. Как иначе объяснить ее решение выйти замуж за Вольфганга Амадея (В. А.) Мозера – щуплого тирана, в чью пользу мало что говорило, кроме его абсолютной убежденности в том, что он прав во всем без исключения.

Но не только Труди удалось ему обвести вокруг пальца. До шестнадцатого своего дня рождения Линкольн тоже на самом деле считал, что отец его, чья раздутая личность резко контрастировала с миниатюрной статью, и вправду облагодетельствовал мать тем, что на ней женился. Ни привлекательная, ни дурнушка, она, казалось, настолько совершенно растворяется в многолюдных сборищах, что потом никто и не мог припомнить, присутствовала она или нет. Редко возражала, даже мягко, что бы ни сказал или ни сделал ее муж, – даже после того, как они вернулись из свадебного путешествия и он поставил ее в известность, что, конечно же, она откажется от своей римской католической веры и присоединится к христианским фундаменталистам, из которых был он сам. Когда она принимала его предложение, по умолчанию подразумевалось, что жить они будут в городке Данбар среди пустыни, где находился рудник Мозера; но предполагала она и то, что время от времени они станут ездить в отпуск – если и не в Новую Англию, которую ее супруг, по его собственному признанию, терпеть не мог, то хотя бы в Калифорнию, да только выяснилось, что и другое побережье ему противно. Он твердо верил – и не преминул ей объяснить – в то, что надо “учиться любить то, что имеешь”, а это у него, похоже, означало Данбар и его самого.

Труди же все и в Данбаре и в мужчине, за которого она вышла, казалось чужим – по крайней мере, поначалу. Сам городишко, жаркий, плоский и пыльный, был беззастенчиво сегрегирован: белые с одной стороны буквальной границы в виде железной дороги, а “мексиканцы”, как их называли – даже тех, кто по закону жил тут больше века, – с другой. Хотя, с ее точки зрения, Данбар был дырой, там имелось все, что требовалось В. А. (для друзей – Ваве) Мозеру: дом, где жить, церковь, куда ходить, захудалый загородный клуб, где он играл в гольф. Дома тон задавал муж, слово его – закон. Ее родители обо всем договаривались, поэтому она с удивлением убедилась, что ее брак будет устроен совершенно по другому образцу. Женаты они были уже несколько лет, когда на свет появился Линкольн, поэтому, возможно, время от времени они и спорили о том, как все выйдет (и муж постепенно подчинял Труди своей воле), но у Линкольна сложилось впечатление, что пусть даже мать его и дивилась своей новой жизни, приняла она ее, едва очутившись в Данбаре. Впервые на его памяти она уперлась, когда ему пришла пора подавать документы в колледж. Вава прочил ему поступление в Университет Аризоны – его собственную альма-матер, – но вот Труди, после гибели родителей уехавшая жить в Тусон со своей незамужней тетушкой и там и получившая диплом, настаивала, что их сын будет учиться на Востоке. И не в большом университете штата, а в маленьком гуманитарном колледже вроде Минервы, того самого, откуда она ушла всего за семестр до получения степени.

Спор начался за ужином с того, что его отец провозгласил высоким заунывным голосом:

– Ты же отдаешь себе отчет, что нечто подобное произойдет только через мой труп, не правда ль?

Подобное заявление явно должно было завершить разговор, поэтому Линкольн очень удивился, заметив на материном лице незнакомое выражение, свидетельствовавшее о том, что смертность супруга она рассматривает бесстрастно и смутить ее та никак не может.

– Тем не менее, – произнесла она, и вот это как раз положило конец дискуссии, во всяком случае, пока.

Возобновилась она позже, в родительской спальне. Хотя голоса они старались не повышать, через тонкую стену, разделявшую комнаты, Линкольн слышал, как они опять завели спор, и тот продолжался еще долго после обычного времени, когда его отец, которому нужно было рано вставать на рудник, как правило, засыпал. Когда сам Линкольн наконец задремал, обсуждение еще было в разгаре.

Наутро, после того как отец, сам не свой от недосыпа и непривычного домашнего раздора, отправился на работу, Линкольн лежал в постели и размышлял. Какая муха укусила мать? Чего ради кинулась она именно в эту битву? С его точки зрения, Университет Аризоны был совершенно годным местом. Там учился его отец, и туда к тому же собирались поступать несколько его одноклассников, поэтому там не только чужаки будут. После крошечного Данбара ему не терпелось пожить в Тусоне – крупном городе. А если затоскует, всегда можно смотаться домой на выходные. Пара его одноклассников поступала в калифорнийские колледжи, а вот на Восток никто не переезжал. Мать что, воображает, будто ему хочется оказаться на другом краю страны, где он никого не знает? И ходить на занятия с теми, кто закончил шикарные частные школы? Да и какая разница? В какой-то миг, уже после того как Линкольн уснул, мать, несомненно, образумилась и осознала тщетность открытого противостояния отцу по этому или любому другому значимому поводу. Порядок уже несомненно восстановлен.

Потому-то он вновь удивился, застав ее на кухне, где она мурлыкала какую-то лихую песенку, а вовсе не куксилась от того, что случилось накануне. Была она еще в халате и тапочках, как почти всякое утро, но вместе с тем настроение у нее казалось необычайно приподнятым, словно она собралась в давно ожидаемый отпускной круиз в экзотические края. Все это до крайности сбивало с толку.

– Думаю, папа прав, – сказал Линкольн, насыпая себе хлопьев.

Мать прекратила мурлыкать и посмотрела ему в глаза.

– И что тут нового?

От этого вопроса Линкольн замер. В конце концов, мать с отцом не всегда же спорят и он не всегда встает на сторону отца. Накануне вечером вообще-то случился первый крупный спор, насколько он мог припомнить. И вот она лезет в другую драку – теперь уже с ним.

– Зачем тратить столько денег? – продолжал он, стараясь говорить взвешенно и объективно, пока наливал молоко себе в хлопья и брал из ящика ложку. Есть он намеревался стоя, как обычно, опершись на стойку.

– Сядь, – велела она. – Ты кое-чего не понимаешь, а уж пора бы.

Подтащив табурет-стремянку из зазора между холодильником и кухонной стойкой, мать взобралась на верхнюю ступеньку. То, что ей понадобилось, лежало на самой высокой полке шкафчика, да еще и в глубине. Линкольн наблюдал за нею в изумлении и, да, – слегка испуганно. Она там прячет нечто такое, чего не хочет показывать отцу? Что? Какую-то бухгалтерскую книгу или, возможно, альбом с фотографиями, тайну, способную пролить свет на то, чего он якобы не понимает? Но нет. Она достала бутылку виски. А поскольку от стойки он так и не отошел, бутылку она протянула ему.

– Мам? – уточнил он, потому что времени было семь утра, да и кто вообще эта посторонняя женщина? Что она сделала с его матерью?

– Сядь, – повторила она, и на сей раз он был рад подчиниться, поскольку у него размякли колени.

Линкольн смотрел, как мать наливает себе в кофе глоток янтарной жидкости. Усевшись напротив, она поставила бутылку на стол, как бы намекая на то, что еще не закончила. Линкольн чуть ли не ждал, что она и ему сейчас предложит. Но мать просто сидела и смотрела на него, пока ему отчего-то не сделалось совестно и он не перевел взгляд на свои хлопья, которые уже раскисли.

Суть же была вот в чем. В жизни у них было несколько фактов, о которых он ничего не знал – начиная с рудника. Ну да, ему известно, что тот буксует, а цена меди за последние несколько лет просела. Каждый год случалось все больше увольнений, а рабочие грозили объединиться в профсоюз, как будто такому в Аризоне когда-нибудь бывать. Со временем рудник закроется, и жизнь всех этих людей покатится под откос. Здесь ничего нового. Нет, новым тут было то, что под откос может покатиться и их жизнь. Вообще-то она уже катится. Многие из тех роскошеств, какие были у них и каких не имелось у соседей, – бассейн на участке, садовник, членство в загородном клубе, новая машина раз в два года, – появились благодаря ей, пояснила мать, благодаря тем деньгам, которые в этот брак принесла она.

– А я думал… – начал Линкольн.

– Я знаю, что́ ты думал, – ответила она. – Теперь тебе просто придется научиться думать иначе. И начать прямо сейчас.

Накануне вечером отец предпринял попытку, как обычно, установить закон. Он отказывается платить за то, чтоб его сын получал образование в той части страны, которую он презирает за снобизм и аристократическое высокомерие; того и гляди вернется оттуда проклятым демократом или, еще хуже, каким-нибудь длинноволосым противником войны во Вьетнаме, каких каждый вечер показывают по телевизору. Частное гуманитарное образование на Востоке будет стоить им в пять раз дороже “совершенно годного” образования, какое можно получить, не выезжая из Аризоны. На это мать ответила, что тут он не прав, – представить только, она ему так и сказала! – потому что стоить оно будет в десять раз больше. Она уже позвонила в приемную комиссию колледжа Минерва и знает, о чем говорит. Не то чтоб его как-то это касалось, потому что оплачивать образование сына будет она. Более того, продолжала мать, – представить только, продолжала! – она надеется, что их сын и будет против войны, дурацкой и аморальной, и, наконец, если Линкольн пойдет голосовать за демократов, в их крохотной семье он такой будет не один. Так-то.

Хоть Линкольн и любил свою мать, ему не очень улыбалось принимать как данность эти новые экономические заявления – главным образом из-за того, что отца они выставляли в очень неблагоприятном свете. Если она, а не он отвечала за эти “роскошества”, какими они наслаждались издавна, почему же отец позволял ему верить, будто В. А. Мозер – единственный источник их относительного комфорта? Да и эта новая материна повесть не укладывалась в то, что ему рассказывали с детства: да, во времена оные семья его матери была зажиточна, но гибель родителей выявила, что экономический домик у них карточный: скверные капиталовложения, прикрытые непредусмотрительными займами, усыхавшие активы, под которые брались новые и новые кредиты. Даже когда средства истощились, семья продолжала жить на широкую ногу: лето на Кейпе, дорогие зимние отпуска на Карибском море, вылазки в Европу когда заблагорассудится. Кутилы и пьяницы, они, вероятно, напились в вечер накануне аварии. Они были… да, не отрицай… как Кеннеди. Для отцовского образа мыслей в этой истории о глупых декадентах, происходивших из надменного, снобистского уголка страны, о людях, кому неведомо трудолюбие, содержалась мораль: вот они получили наконец по заслугам. Отец едва не заявлял, что спас мать Линкольна от беспутной жизни, но намек и без этого был ясен. А теперь мать утверждает, что знакомая повесть, в которой так долго никто не сомневался, – ложь?

Не совсем, признала она, – но и не вся правда. Да, родители ее вели себя недальновидно, и когда финансовая пыль улеглась, семейное состояние оказалось почти полностью уничтожено, но вот домик в Чилмарке на острове Мартас-Виньярд от кредиторов как-то спасли и оставили ей в доверительную собственность, пока ей не исполнится двадцать один. Почему Линкольн об этом месте никогда не слышал? Потому что когда отец вскоре после их свадьбы о нем узнал, то захотел его продать – чтобы насолить ей, по словам матери, и еще больше отрезать ее от прошлого, а стало быть – еще надежнее привязать к себе. Впервые в их семейной жизни она отказалась выполнить его требование, и ее бескомпромиссность в этом вопросе удивила и встревожила В. А. Мозера так глубоко, что он поклялся – опять же, чтобы насолить, – что ноги его в этом чертовом месте не будет. Именно из-за его упрямства из года в год дом сдавался на летний сезон, и с каждым годом арендная плата росла, поскольку остров все больше входил в моду; и вот эти деньги как раз поступали на процентный счет, с которого они время от времени что-нибудь снимали на все эти роскошества. А теперь то, что осталось, она собиралась истратить на образование Линкольна.

Ах, дом в Чилмарке. Когда она была совсем девочкой, рассказывала мать, повлажнев глазами от воспоминаний, никакое место на свете не любила она сильнее. На остров приезжали на День памяти, а возвращались в Уэллзли только к Дню труда[9]; они с матерью жили там безвылазно, отец приезжал к ним на выходные, когда там устраивались вечеринки… Да, Линкольн, там выпивали, и смеялись, и веселились… люди толпились на их крохотной террасе, что с дальнего склона смотрела на Атлантику. Друзья родителей вечно суетились вокруг нее, и ей вовсе не бывало обидно, что рядом было немного других детей, поскольку три долгих месяца она упивалась безраздельным маминым вниманием. Все лето напролет ходили они босиком, жизнь полнилась соленым воздухом, чисто пахнущими простынями и чайками, кружившими над головой. Все полы были в песке, но никто не обращал внимания. Ни разу за все лето не заглядывали они в церковь, и никто не намекал, что это грех, потому что нет, не грех это. Лето – вот что это было.

Мать надеялась, что однажды Линкольн так же станет относиться к дому в Чилмарке, необходимые распоряжения она уже отдала: дом по наследству достанется ему, а не его отцу. Ей просто хотелось, чтобы он дал слово не продавать эту недвижимость, если его к этому не вынудит какая-нибудь суровая необходимость, а еще – чтобы он пообещал, что если и придется его продавать, выручку он не станет делить со своим отцом, который деньги эти отдаст церкви. Ей самой отказаться от собственной истинной веры, сказала она, – это еще ладно, однако в ее намерения не входит, чтобы Вава постоянно обеспечивал шайку чертовых змеедержателей[10]; только не на ее деньги.

У матери ушло все утро и несколько кружек кофе, укрепленного виски, на то, чтобы поделиться всеми этими новыми сведениями с сыном, который сидел разинув рот и слушал с замиранием сердца: вся действительность его подверглась зверской перелицовке. Когда голос ее наконец смолк, она встала, покачнулась, произнесла “Ог-го!” и схватилась для равновесия за стол, а потом перенесла кофейную кружку и миску от хлопьев на сушильную доску и объявила, что, пожалуй, пойдет вздремнет. Когда отец вернулся вечером с рудника, она еще дремала, и Вава разбудил ее поинтересоваться насчет ужина, а она ему ответила, чтоб шел и готовил себе сам. Бутылку виски Линкольн перепрятал в буфете, но отец, похоже, догадался о том, что происходило в его отсутствие. Вернувшись на кухню, он оглядел сына, глубоко вздохнул и спросил:

– Мексиканский?

В Данбаре было всего четыре ресторана, три из них – мексиканские. В их любимом они поели фаршированных чили – в глубоком молчании, которое прервалось лишь раз, когда отец сказал:

– Твоя мать – прекрасная женщина, – так, словно хотел, чтобы эти сведения внесли в официальный протокол.

Все постепенно вернулось в норму – или к тому, что у Мозеров нормой считалось. Мать Линкольна, на какой-то миг обнаружив в себе голос, снова затихла и стала покорной, за что Линкольн был благодарен. Некоторые его друзья жили в домах, которыми правил разлад. В конечном счете, полагал он, у него есть полное право считать себя счастливчиком. С одной стороны, ему только что досталась какая-то собственность. С другой, хоть это и напряжет его родителей финансово, он, очевидно, отправится на следующий год в элитарный гуманитарный колледж на Восточном побережье, а такого в Данбаре не делал никто. Будем считать это приключением. Но когда мать объяснила ему все факты их существования, Линкольна они глубоко потрясли. Твердая почва под ногами рассыпалась в песок, а его родители, два самых знакомых ему человека на свете, превратились в чужаков. Со временем он вновь эту почву нащупает, но уже никогда больше не станет доверять ей полностью.

Тедди Новак, тоже единственный ребенок, вырос на Среднем Западе – сын двух задерганных учителей английского в старших классах. Он знал, что родители любят его, потому что они ему сами говорили, когда б он ни спросил, но иногда у него складывалось впечатление, что в жизни у них и так было невпроворот детворы еще до того, как он появился на свет, – и тут вдруг бац, возник он, вполне возможно – тот пацан, который сокрушит их дух. Они вечно проверяли домашние работы и готовились к урокам, а стоило ему эти занятия прервать, на их лицах возникали невысказанные вопросы, а именно: “Почему ты вечно спрашиваешь меня, а не своего отца?” и “Разве сейчас не матери очередь? Я в прошлый раз отвечал”.

В детстве Тедди был мелким, щуплым и неспортивным. Спорт ему нравился как идея, но когда он сам пытался играть в бейсбол или футбол – или даже в вышибалы, – неизменно хромал домой весь в синяках и шишках, а пальцы у него выгибались под неестественными углами. До такого он дошел самостоятельно. Отец его был высок, но тощ, сплошь локти, колени и тонкая кожа. Кадык торчал так, будто его позаимствовали у кого-то намного крупней, а одежда, кажется, никогда не бывала впору. Если рубашки оказывались нужной длины, в воротничке хватило бы места для второй шеи, если же воротник был по размеру, манжеты приходились куда-то между локтем и запястьем. Талия двадцать восемь дюймов в обхвате, шов в шагу – тридцать четыре, поэтому брюки нужно было шить на заказ. Посреди лба у него рос шикарный жесткий вихор, окруженный простором бледной веснушчатой кожи. Неудивительно, что ученики звали его Икабодом[11], хотя никто не мог в точности сказать, прозвали его так из-за внешности или потому что он особенно любил “Легенду о Сонной Лощине” – первое же произведение, с каким учащиеся знакомились в курсе “Американский характер”, который был его визитной карточкой для старшеклассников. В этом рассказе особенное удовольствие ему доставляло то, что ученики гарантированно не улавливали суть, а он им затем ее разъяснял. Им нравилась чертовщинка Всадника без головы, а когда выяснялось, что он вовсе не сверхъестественен, их это огорчало. И все равно концовку рассказа – когда типичный американец Бром Бонс одерживает верх, а претенциозного школьного учителя Икабода Крейна позорят и выгоняют из города – они считали глубоко удовлетворительной. Требовалась кое-какая силовая гимнастика, чтобы убедить их, что на самом деле рассказ этот – обличение американского антиинтеллектуализма, который Вашингтон Ирвинг полагал центральным для всего американского характера. Как раз выведя неверное заключение о цели и смысле этого рассказа, они, сами того не ведая, становились предметом насмешки – ну, или так утверждал отец Тедди. В особенности трудно было убедить в этом школьных спортсменов, которые, само собой, отождествляли себя с Бромом Бонсом – сильным и пригожим, нахальным, хитрым и туповатым; ему доставалась самая хорошенькая девушка в городке – точно так же, как они окручивали девчонок, танцевавших в группе поддержки. Где же тут сатира? Для них рассказ этот был о естественном отборе. Даже если он и сатирический, явно не отцу Тедди, такому нелепому с виду мужчине, об этом говорить. Он заслуживает, полагали мужланы, судьбы, сопоставимой с той, что постигла Икабода Крейна.

Мать Тедди тоже была высокой, нескладной и костистой, и когда они стояли с мужем рядом, их нередко принимали за брата и сестру, а иногда – и за близняшек. Самой выдающейся ее чертой была выпирающая грудина, по которой она постоянно пристукивала, как будто ее неотступной спутницей была хроническая изжога. Замечая это, люди часто отшатывались от нее, чтобы внезапно не вырвалось наружу то, что она пыталась в себе примять. Но хуже прочего для Тедди было то, что родители его, судя по всему, относились друг к дружке примерно так же, как к ним относился окружающий мир, хотя само существование Тедди намекало, что, должно быть, некогда это было не так. Слишком уж хорошо осознавая свою физическую непривлекательность, оба, казалось, находили утешение в своей чрезмерной чуткости друг к другу, в своей способности изрекать непреложно твердые мнения, начисто при этом игнорируя чужие, – именно этот талант, увы, обрек и несчастного Икабода Крейна.

С младых ногтей Тедди ощущал, до чего сильно отличается от прочих детей, и сносил одинокую судьбу свою безропотно.

“Они тебя не любят, потому что ты умный”, – объясняли родители, хоть он и не говорил им, что его не любят, он только упоминал, что ему странно, как будто некое справочное руководство по мальчишеству раздали всем мальчикам, кроме него. Если же он пытался вести себя как они, дело часто заканчивалось каким-нибудь увечьем, и он в основном сидел в безопасности дома и читал книжки, что очень нравилось его родителям, которых отнюдь не тянуло гоняться за ним или даже волноваться о том, где он может быть. “Он обожает читать”, – неизменно объясняли они другим родителям, изумлявшимся круглым пятеркам Тедди. А обожал ли он читать? Сам Тедди не был в этом так уж уверен. Родители гордились тем, что у них нет телевизора, поэтому если нет товарищей, что ж еще делать? Само собой, он предпочитал чтение вывихам лодыжек и переломам пальцев, но едва ли это превращало чтение в страсть. Мать с отцом воодушевленно ждали того дня, когда перестанут преподавать и проверять тетради, а будут целыми днями только и делать, что читать, сам же Тедди надеялся, что у него возникнет какое-нибудь новое занятие, которое ему понравится, но не закончится травмой. Пока же, ну да, – он будет читать.

В его первый год в старших классах случилось странное: внезапный рывок в росте, он вытянулся на несколько дюймов и набрал тридцать фунтов. Буквально в одночасье он сделался выше на полголовы, а плечи у него стали намного шире, чем у отца. Еще поразительней то, что он обнаружил в себе подвижного, изящного баскетболиста. К следующему году он уже умел закладывать мяч в корзину в прыжке – единственный во всей команде, – а его броски с отклонением от кольца при таком-то росте почти невозможно было блокировать. Он вошел в школьную команду и стал ведущим забивающим, пока не пошел слух, что ему не нравится драться. Если его толкали, Тедди отступал, а умелый тычок локтем под ребра его обескураживал, и он даже не приближался к “трапеции”, где как нападающему, сказали ему, Тедди самое место. От всего этого тренер бесился неимоверно и высмеивал даже броски Тедди с отклонением от кольца, считая их трусостью, хотя команда с гарантией зарабатывала на них от двенадцати до пятнадцати очков за игру.

“Врезайся в них! – орал, бывало, он, когда Тедди околачивался у верхушки штрафной зоны, терпеливо дожидаясь своего броска. – Будь же мужчиной, чертов бздун!”

Когда же Тедди все равно проявлял недостаточно склонности врезаться, тренер велел одному из игроков прессинговать Тедди на тренировках как можно агрессивнее, чтобы как-то его закалить. Нельсон был на голову ниже, но сложен, как танк, и получал большое удовольствие от того, что Тедди от него отлетал, когда Нельсон прорывался по трехсекундной зоне при назначенных бросках. Тедди пожаловался, что Нельсон нечестно с ним играет, тренер же рявкнул в ответ: “Ну и ты нечестно с ним играй!” Но Тедди, конечно, не стал.

Нельсон и вправду так проникся своими обязанностями играть жестко, что пристрастился пихать Тедди плечом под ребра и в коридорах на переменках, отчего тот врезался в шкафчики и ронял учебники.

– Бром Бонс! – сказал отец, распознав жизнь по литературе, когда Тедди описал ему, что происходит.

Спасение тут, на взгляд предка, было очевидно: бросить команду и тем самым отвергнуть стереотип американского самца как безмозглого мужлана. Тедди же рассматривал это не совсем так. Баскетбол он любил как бесконтактный вид спорта – таковым, по убеждению Тедди, баскетбол поистине и был. Ему хотелось получать мяч у верхушки “трапеции”, затем качнуть плечом, чтобы обмануть защитника, а дальше – разворот и бросок с отклонением от кольца. Шорох мяча, проходящего в корзину, не касаясь обода, был таким же совершенством, как мало что в его юной жизни.

Карьера его в школьной команде завершилась предсказуемо, хотя предскажи такой конец сам Тедди, он бы, вероятно, внял отцовскому совету и ушел из команды. Однажды на тренировке, когда он намеревался сделать подбор, Нельсон сделал ему подсечку, и Тедди рухнул на копчик. В результате образовалась волосная трещина позвонка, которая, по словам врачей, могла бы оказаться намного серьезнее. Но даже с такой травмой он сел на скамью запасных до конца сезона. Среди тех десятков книг, которые он перепахал, пока выздоравливал всю весну и лето, попалась “Семиярусная гора” Томаса Мёртона[12], от которой у него почему-то возникло такое же ощущение, как и от чистого броска в корзину. Дочитав книгу, он спросил у родителей – верующими не были оба, – можно ли ему ходить в церковь. Те ответили ему типично: они не возражают, если он не рассчитывает, что они станут ходить туда с ним. По воскресеньям утром они обычно читают “Нью-Йорк таймс”.

Раз Мёртон был монахом-траппистом, Тедди сперва попробовал католическую церковь, но священник там оказался таким, что отец Тедди тут же определил бы его как антиинтеллектуального – даже, скажем, болвана, столь далекого от монашеского идеала, что и представить сложно, поэтому следом Тедди зашел в унитарную церковь кварталом дальше. В той служила женщина, учившаяся в Принстоне. Во многих смыслах она напомнила Тедди его родителей, вот только сам он оказался ей по-настоящему интересен. Женщина была симпатичной и вовсе не костлявой, поэтому он в нее, разумеется, влюбился. Все еще под воздействием Мёртона он старался сохранить эту любовь в чистоте, но почти каждую ночь засыпал, воображая, как она может выглядеть под мантией и епитрахилью, а Мёртон, что-то подсказывало ему, так думать бы не стал. Пришло время, ее перевели в другой приход, Тедди погоревал – и вздохнул с облегчением.

Еще через год ему разрешили снова заниматься баскетболом, но в команду он не вернулся, отчего тренер, встречаясь с ним в коридорах, всякий раз бормотал “бздун” себе под нос. Либо это, либо “гондон”, Тедди не был уверен. К собственному удивлению, он поймал себя на том, что ему, в общем, наплевать, что о нем думает тренер, хотя, возможно, это ему было и не совсем безразлично, поскольку в то же лето, сразу перед тем, как Тедди отправился в Минерву, тренер, не выключив мотор газонокосилки, попытался высвободить ветку, застрявшую между ножом и рамой, и умудрился отхватить себе верхний сустав того пальца, что он именовал “кискин щекотун”. Услыхав об этом, Тедди невольно улыбнулся, хотя стало ему при этом и стыдно. Сочинение на вступительных экзаменах он написал о Мёртоне и сомневался, что монах получил бы удовольствие от страданий другого человека, – ровно так же, как тот бы не стал долгими ночами, подобно Тедди совсем недавно, воображать хорошенькую унитарную священницу без облачения. Вместе с тем Мёртон не был знаком с обсуждаемой персоной, а до своего обращения, судя по всему, был довольно-таки гульлив. Кроме того, думал Тедди, нет причин предполагать, будто у Бога нет чувства юмора. В дела людские Он не вмешивается, говорили Тедди, и не вынуждает людей поступать так или иначе, но в том, что касалось самого Тедди, тот факт, что тренер потерял кончик своего “кискина щекотуна”, не мог Его не развеселить.

Мики Джирарди происходил из невежественного рабочего района Уэст-Хейвена, Коннектикут, знаменитого своими качками, “харли” и праздниками нацменов на весь квартал. Родители его были из ирландцев и итальянцев, старик – строительный рабочий, мать – секретарша в страховом агентстве, и оба глубоко привержены ассимиляции. Флаг они вывешивали далеко не только на Четвертое[13]. Ветеран Второй мировой, отец мог бы воспользоваться преимуществами “солдатского билля”[14], но знал парня, который мог бы его устроить в профсоюз водопроводчиков, а это, прикинул он, гораздо лучше. Мики был самым младшим из восьмерых детей, остальные семь все девчонки, избаловали они его до крайности, во многих отношениях: и одежду особо покупали, и комната у него была своя с малых лет. Ладно, размером с чулан – но что с того? Семейный дом у них был большой, без этого никак, но жили они скромно всего в трех кварталах от пляжа – летом это здорово, когда от воды дует прохладный ветерок. А вот если ветер меняется, возникает ощущение, будто живешь под ближайшей автотрассой, такой громкий шум от транспорта. Воскресные ужины – дома, никаких отговорок. Спагетти с колбасой и тефтелями, свиная лопатка, тушенная в томатном соусе. Рецепт матери Майкла-старшего, неохотно переданный ирландской невестке, но один-два ключевых ингредиента утаены – для контраста. Сперва семья, потом Америка – а нынче, может, и наоборот, раз уж столько неопрятных волосатиков размахивают своим дебильным символом мира; все остальное же – на далеком третьем месте.

Для Мики же на первое место встала музыка. На своей первой в жизни работе он подметал музыкальный магазин в торговом центре, увидел в витрине “Фендер-Стратокастер”[15] и влюбился. После гитары возник усилок. В тринадцать уже играл в группе. К шестнадцати украдкой проникал в сомнительные бары Нью-Хейвена и отирался там с парнями постарше, чьи подружки не носили лифчиков и, похоже, с удовольствием раскрывали этот секрет, нагибаясь перед самым носом у Мики, который позднее в шутку говорил Линкольну и Тедди, что весь 1965-й провел со стояком.

– Узню́ю, что ты с этими парнями принимаешь наркотики, – предупредил отец, – и ты станешь первым пацаном в Америке, кого забьют до смерти гитарой “Фенсон”.

– “Фендер”, – поправил его Мики.

– Тащи ее сюда, умник. Прямо сейчас все и сделаем. Чего тянуть.

Меньше всего на свете Мики хотелось поступать в колледж. В школе он вечно барахтался между “посредственно” и “паршиво”, но все его сестры либо поступили, либо собирались, и этого хотелось матери. План был – общинный колледж[16], а жить дома. Мистер Полегче, звала его мать. Всегда выбираешь путь наименьшего сопротивления. Мики считал, что она права. Он и впрямь не до ужаса честолюбив. Однако в упор не видит, что тут плохого – остаться в Уэст-Хейвене. Сестры разъезжаются, места хоть отбавляй, кроме воскресений и праздников.

К сожалению, даже для поступления в местный колледж нужно было сдавать стандартный отборочный тест, и вот однажды субботним утром Мики пошел и сдал. Не желая разочаровывать мать тем, что станет единственным пацаном, кого не возьмут в общинный колледж, потому что он тест не пройдет, накануне вечером он отказался от сейшена и действительно хорошенько выспался. Прикинул, что вреда не будет, если разок попытается. За учебу там платить нужно немного, а если ему будет удаваться перехватить несколько долларов на учебники и текущие расходы, еще и старик будет доволен.

Когда выдали результаты, мать встретила отца в дверях.

– Ты погляди, – сказала она, показывая на ведомость сына, оказавшегося среди первых двух процентов. – Парнишка гений.

Поскольку Мики был единственным парнишкой в комнате, отец огляделся, не прячется ли где-нибудь другой.

– Какой парнишка?

– Этот, – ответила мать. – Твой сын.

Отец поскреб голову.

– Вот этот, что ли?

– Да. Наш Майкл.

Отец пригляделся к результатам теста, затем к жене, а следом к Мики, затем опять к жене.

– Ладно, – произнес наконец он. – Отец кто? Мне всегда интересно было.

На следующий день Майкл-старший все еще пытался разобраться.

– Сходим прогуляемся, – сказал он, вцепившись мясистой лапой в плечо Мики. Отойдя от дома на квартал, чтоб точно никто не услышал, он произнес: – Ладно, выкладывай все как есть, и я честно не стану злиться. Кто за тебя тест сдавал?

Мики почувствовал, как у него задергался левый глаз.

– Знаешь что, пап? – начал он.

– Больше ни слова, – предостерег отец.

– Пошел ты, – завершил свою мысль Мики.

Старший остановился и воздел руки.

– Ты все-таки сказал. – После чего отвесил сыну подзатыльник – так сильно, что у того слезы из глаз брызнули. – Подсоби-ка, я понять хочу. Ты утверждаешь, что тест сдавал честно?

Мики кивнул.

– Значит, говоришь, что ты умный.

– Ничего я тебе не говорю, – ответил Мики.

– А разве ты мне не говоришь, что все это время мог хорошо учиться в школе и мать могла бы тобой гордиться?

Тут Мики понял, что если посмотреть на все под таким углом, блистательности у его почти безупречных оценок за тест поубавится. Пожал плечами.

– О чем мы думали? – произнес отец, обращаясь скорее к себе, чем к сыну. – Так хорошо было с девчонками.

– Извини, – произнес Мики.

– Ладно, слушай сюда, потому что теперь все будет вот так. Ты пойдешь в колледж и дашь там жару. Не обсуждается. Или мать будет тобой гордиться, или домой не возвращайся.

Мики начал было возражать, но тут же поймал себя на том, что не уверен, хочется ли ему. Он и сам все еще не свыкся со своими замечательными результатами теста и уже начал думать дальше общинного колледжа. Когда в средней школе Уэст-Хейвена разнеслось известие о его тесте, некоторые бывшие учителя останавливали его в коридоре. “А что мы тебе говорили?” – вот все, что им хотелось уточнить. Поэтому Мики теперь не стал возражать старику, а ответил:

– Можно я буду учиться музыке?

Отец глянул на небо, затем – на него.

– Ну почему тебе всегда нужно искушать судьбу?

– Значит, мне можно учиться музыке?

– Хорошо, – ответил старший. – Хоть гитарам “Фенсон” учись, мне-то что.

Мики подумал было его поправить, но отец заметил верно. Мики и впрямь всегда искушал судьбу.

Так каковы были шансы, что этих троих поселят в один блок общежития для первокурсников в колледже Минерва на побережье Коннектикута? Потому что дерни за одну нитку в ткани человеческой судьбы – и все распустится. Хотя можно сказать, что все и без того распускается.

Линкольн

Сентябрь на острове был лучшим месяцем. Толпы рассеялись, пляжи пусты, океан еще теплый. Не нужно бронировать столики в ресторанах. После Дня труда все политики возвращались в О. К.[17], леваки из Голливуда и СМИ – в Л.-А. и Нью-Йорк. Кроме того, пропадали все самонадеянные привилегированные студиозы – многие из них считали себя демократами, но во благовременье вольются в общий поток республиканцев. Половина лас-вегасского агентства Линкольна – или того, что от него осталось после Великого Спада, – состояла из “сигм-хи”[18], в шестидесятых и семидесятых они носили длинные волосы, курили дурь и выступали против войны. А теперь стали жестоковыйными консерваторами – во всяком случае, держались жестче Линкольна. Ему – самому́ пожизненному республиканцу – нынче с трудом удавалось отыскать утешение где бы то ни было в политическом спектре. Голосовать за Хиллари – об этом не может быть и речи, но если не она, то кто? Чертова дюжина кандидатов ВСП[19] еще не сошла с дистанции – по крайней мере, в Айове некоторые очевидно глупы, другие просто придуриваются. Значит, наверное, Кейсик[20]. Пресность, возможно, не так уж и плохо. Вспомните Эйзенхауэра.

Как бы там ни было, приятно отложить политику на несколько дней. Линкольн почти не сомневался, что Тедди, приезжающий завтра, по-прежнему неистовый либерал, хотя сейчас вряд ли скажешь, у Клинтон он в лагере или у Сандерса[21]. Мики? А он вообще голосовал когда-нибудь? Вероятно, и о Вьетнаме в беседе лучше не заикаться. Война несколько десятков лет назад закончилась, да не тут-то было, для мужчин их возраста она продолжается. То была их война, служили они в армии или же нет. Хотя память его нынче до крайности ноздревата, Линкольн еще помнил тот вечер в 1969-м, когда все халдеи собрались в подсобке общаги “Тета” смотреть призывную лотерею по крошечному черно-белому телевизору, который кто-то ради этого принес. Просили они разрешения посмотреть на большом экране в обеденном зале? Вероятно, нет. Общественные границы сестринств, как и многое другое в культуре, уже начали размываться, о чем свидетельствовали их регулярные пятничные вечеринки, но все равно могли неожиданно где-нибудь возникнуть. Халдеи по-прежнему проникали в корпус через черный ход. Да и вообще призыв был не для “тет”, а для Линкольна, Тедди, Мики и прочих. Восьмерых юношей, чьи судьбы тем вечером повисли на волоске. Пара из них ходила на свидания с “тетами”, как на следующий год сложится у Линкольна с Анитой, и вечером они собирались увидеться со своими девушками, а вместо этого смотрели лотерею по дрянному телику в подсобке, а не на большом цветном в обеденном зале, потому что в подсобке им самое место – как и на войне.

Из этого они тоже раскачали вечеринку – все скинулись на ящик пива, против всяких правил, но повариха не настучит, уж в такой вечер точно. Правило было, что пить можно, только когда выпадет твой день рожденья и ты узнаешь свою судьбу. У Мики дата выпала первой – до ужаса рано. Номер 9. Отчего Линкольн до сих пор мог припомнить эту подробность, хотя время столько всего другого вывалило в мусорку памяти? Еще он помнил, как его друг встал, воздев руки, словно боксер-победитель, как будто рассчитывал именно на такой исход. Подойдя к алюминиевой ванне, вытащил изо льда пиво, чпокнул крышкой и высосал половину за раз. Затем, вытирая рот рукавом, ухмыльнулся и произнес:

– А у вас, ребята, во рту, должно быть, совсем пересохло. – Еще Линкольн помнил, как бросил взгляд на Тедди и заметил, что у того от лица вся кровь отхлынула.

В этих наглядных воспоминаниях, однако, отсутствовало то, как держался он сам. Влился ли в хор прочих, исполнявших в честь Мики канадский государственный гимн? Хохотал ли над кошмарными шуточками (“Был рад знакомству, Мик”)? У него было смутное – возможно, ложное – воспоминание о том, как он в некий миг отвел Мики в сторонку и сказал: “Эй, дядя, до этого еще долго”. Потому что даже те, кому выпали маленькие номера, не получат весточки от призывной комиссии еще много месяцев, а студентам колледжей разрешалось закончить тот учебный год. Большинству студентов предпоследнего курса, кто был на хорошем счету, а Линкольн, Тедди и Мики были, предоставлялась отсрочка для получения степени, а уж потом им следовало явиться на службу. Может, к тому времени война закончится, а если даже и нет, то поутихнет.

В тот же вечер Линкольн позвонил домой, рассчитывая, что трубку возьмет мать, хотя, само собой, ответил отец.

– Мы смотрели, – произнес он гнусаво и пронзительно, что лишь усиливалось дребезжащей междугородней связью. – Я так и говорил твоей матери, за сто пятьдесят они не перейдут. – Как и все отцовы мнения, это выражалось как бесспорный факт.

– Если, конечно, ты не ошибся и перейдут, – ответил Линкольн, осмелев, возможно, от того, что между ними три тысячи миль.

– Но я не ошибся, и не перейдут, – заверил его Вава – вероятно, чтобы развеять страхи Линкольна, хотя сын часто задавался вопросом, не служат ли утверждения его отца какой-то иной, менее явной цели. С тех самых пор, как мать посвятила его в истину о семейных финансах, отцовы заявления начали выводить его из себя. – Как у остальных Балбесов вышло? – поинтересовался Вава. (Линкольн рассказал родителям, что они с Тедди и Мики, так не похожие на приготовишек Минервы с богатыми предками, стали считать себя Тремя мушкетерами, на что отец его тут же отозвался: “Скорее уж вы Три балбеса”[22].)

Линкольн сглотнул.

– Мики загребли. Номер девять.

– Дурацкая это война, – признал отец. – Но справедливой тут не дождешься.

Линкольн предположил, что Вава с ним согласен, но все равно раздражало: чего это он так легкомысленно относится к тому, что касается его друзей.

– А как бы ты отнесся к тому, если б я поехал в Канаду? – осторожно спросил он.

– Ничего хорошего. – Утверждение прозвучало без запинки, как будто Вава ожидал этого вопроса, серьезно его обмозговал и ему, как обычно, не терпится поделиться своими выводами. – Как только поступишь так – ты мне не сын и мы с тобой не разговариваем. Я тебя в честь Авраама Линкольна называл не для того, чтоб ты стал уклонистом. А у Братца Эдварда как дела?

Так он прозвал Тедди, который летом гостил у них в Данбаре. Матери Линкольна он сразу же понравился, а вот на Ваву впечатления не произвел. Глубокое убеждение В. А. Мозера сводилось к тому, что единственный раунд в гольф проявит все, что нужно знать о характере человека, и в Тедди он разобрался у первого колышка, когда тот не снял с руки часы. Вольфгангу Амадею ничто так не нравилось, как выводить из песчинки целый мир. Однако, если вдуматься, Линкольн сомневался, что случай с наручными часами имеет какое-то отношение к отцовым сомнениям по части его друга. Скорее всего, Тедди просто ляпнул что-нибудь провокационное о войне или заметил, что все члены Загородного клуба Данбара белые, а обслуга – латиносы.

– Тедди пронесло, – ответил Линкольн. – У него триста с чем-то.

– И то хлеб. Даже представить себе не могу, какая польза будет от этого мальчишки в бою. – Или где угодно, казалось, добавил он.

Говорил ли в тот вечер Линкольн с матерью вообще? И снова память его, как идейный отказник, служить не желала.

А вот что живо отпечаталось в мозгу у Линкольна – тот миг, когда все три Мушкетера вынырнули из корпуса “Тета” и обнаружили, что их прекрасный д’Артаньян дрожит за домом на декабрьском холоде. Точно так же, как помнил он позорную мысль, непрошено проникшую ему в голову: “Везет же некоторым!” – когда Джейси обняла удивленного Мики и крепко прижала его к себе. Одного взгляда на Тедди хватило бы понять, что он думает то же самое.

Джейси. Пропала с этого самого острова. В День памяти, 1971 год.

Еще было довольно рано, когда в пятницу в пристань Виньярда ткнулся паром. Линкольн должен был добраться еще накануне вечером, но из-за гроз в О’Хэйре в Бостон он прилетел с задержкой, а когда арендовал машину и доехал до Вудз-Хоула, то уже опоздал на последний рейс. Подумал было позвонить Мики, который жил поблизости, но тот упоминал, что его группа вечером где-то играет, поэтому делать ничего больше не оставалось – только вписаться в мотель неподалеку от паромной переправы. Отправил электронку Аните, что добрался благополучно, и хотел сходить в город посмотреть, не открыто ли еще что-нибудь, где можно поужинать, но за дорогу он вымотался, поясница разнылась, и вместо ужина решил лечь спать. Скорее утомленный, чем сонный, лежал он в затхлом номере, размышляя, какие еще разрушения причинило его друзьям безжалостное время – ну и, само собой, каким они увидят его. Уже… сколько – десять лет прошло с тех пор, как виделись они в последний раз? Нет, не совсем, потому что на встрече выпускников Минервы все обсуждали тот поразительный факт, что Америка выбрала черного президента. “Слава богу, есть именные бирки”, – думал, помнится, он. И Аните слава – вот кто, похоже, без всяких хлопот узнавал тех, с кем не виделась целую вечность, хотя, возможно, она следила за ними в Фейсбуке или заблаговременно их гуглила. Всякий раз, когда она представляла Линкольна кому-нибудь из своих сестер по “Тете”, он только и мог, что сдержаться и не ляпнуть: “Да ладно. Что, правда?” Мужчины, казалось, сохранились лучше, хотя время наказало и их. Особенно сдали спортсмены. При последней встрече Тедди все еще был подтянут, лицо не сморщилось, если не считать гусиных лапок возле глаз, но волосы у него поредели после болезни, которую ему, похоже, не очень хотелось называть. Тут ничего удивительного. Он всегда скрытничал насчет своей личной жизни. У Мики же копна волос по-прежнему была темна и кудрява, ее лишь чуть тронуло солью, и волосы он носил все еще длинноватыми, но у него выпирало пивное брюшко – оно не стало бы его определяющей чертой, не будь в Мики почти шесть футов роста. Его привлекательность всегда была эдакой потасканной разновидности, но теперь Линкольну показалось, что Мики побывал не в одной барной драке. А может, и правда побывал. Хотя обычно великан он был кротчайший, вожжа иногда попадала ему под хвост – и тогда берегись.

Как в тот раз, когда они отправились в корпус “Сигмы-альфы-эпсилона”[23]. В предвыпускной год? Трое начинающих “САЭвцев” ради выполнения некоего ритуала посвящения вломились в пятницу к ним на халдейскую вечеринку с “тетами” и в благодарность за то, что их не вышвырнули, пригласили всю компанию вечером к себе на попойку. Мики идти туда не советовал.

– Если пойдем, – предупредил он, – будут неприятности.

Бессмыслица какая-то. “САЭвцы” в тот день никаких хлопот не чинили, и приглашение показалось достаточно искренним. Но Мики, выдувшего уже столько пива, что он то и дело ронял на пол кухни намыленные кастрюли, никак было не отговорить от его пророчества “попомните мои слова”. В конце концов, невзирая на его мрачные сомнения, остальные убедили его пойти – на тот случай, если он окажется прав и неприятности действительно произойдут. Если все накроется медным тазом, разумно держать Мики под рукой.

Чтоб набраться храбрости, Линкольн, Тедди, Мики и прочие халдеи вернулись к себе в общежитский блок, опустошили кег, после чего всем гуртом отправились к братству. Дома остался лишь Тедди – он утверждал, будто от отвратительного поварихиного бефстроганова у него крутит в животе, хотя Линкольн заподозрил, что причиной вероятнее была возможность потасовки. Парадную дверь корпуса “САЭ” с обеих сторон сторожили крупные каменные львы, и Мики, нетвердо держась на ногах, поставил на голову ближайшему пустую пивную банку. Изнутри доносилась громкая музыка, и они не понимали, как вообще кто-нибудь услышит их звонок в дверь. Но кто-то услышал – к счастью, тот же новичок, что сегодня побывал у них на вечеринке. Парнишкой он был немаленьким, почти как Мики, и вид его предполагал, что пил он с тех самых пор беспрерывно. На опознание потребовался пьяный миг, но затем студентик распахнул дверь и воскликнул:

– Господа! Входите же!

И тут Мики сделал шаг вперед и двинул его кулаком в лицо. Если только Линкольна не подводила память, они все так и остались стоять в дверях, глупо воззрившись на вырубленного пацана, пока наконец кто-то из халдеев не хлопнул Мики по плечу и не сказал:

– Ну, ты и впрямь нас предупреждал.

К следующему утру все в корпусе “Тета” уже знали о происшествии, и сразу начались разговоры о том, чтобы всех халдеев уволить. Джейси в ярости заявилась к ним в общежитие и забарабанила в дверь. Линкольн и Тедди, осоловелые с похмелья, только что встали, но вид разъяренной Джейси быстро пробудил их окончательно.

– Где он? – спросила она, отталкивая их с дороги, и тут же, когда они ей не ответили достаточно быстро: – Ладно. Сама найду.

Темная вонючая берлога Мики была из тех мест, куда обычная “тета” по собственной воле никогда не зайдет, но Джейси отнюдь не была обычной. Если и присутствовала в ней хоть капля брезгливости, Джейси ничем ее не выдала, даже когда обнаружила Мики лицом вниз поверх одеяла в одних трусах. Говорить ничего не стала, только пнула кровать, жестко, отчего лежавший на ней застонал, но не проснулся. Все удалось со второго пинка, посильнее.

– Боже. – Мики заморгал на Джейси в полумраке. – Тебя кто сюда пустил?

– Оставьте-ка нас на минутку, – велела она Линкольну и Тедди, те смиренно попятились в коридорчик, и Джейси пинком захлопнула дверь.

Довольные тем, что их отпустили, они с Тедди вышли во внутренний дворик, где в металлической ванне еще плавал вчерашний алюминиевый кег.

– Его надо вернуть, – произнес Тедди, как будто обязанность эта в заданных условиях имела первостепенное значение. – Нам депозит отдадут.

– Ну, – подтвердил Линкольн, однако не двинулся с места.

Несколько минут спустя Джейси вынырнула с очень бледным и виноватым Мики на буксире. (“Она смотрела, как он одевается?” – задумался Линкольн.)

– Пошли, – велела она.

– Куда? – счел необходимым уточнить Линкольн.

– Вы идете в корпус “САЭ” извиняться.

Оба они сосредоточились на Мики, а тот лишь пожал плечами, как бы признавая, что ему выбирать не приходится. Словно им троим ну никак не одолеть эту девушку в честном поединке.

– Меня там вообще не было, – заметил Тедди.

– Один за всех, – напомнила ему Джейси, – и все за одного.

Когда они добрели до корпуса “САЭ”, пивная банка, водруженная Мики на голову льва, по-прежнему стояла на месте. Линкольн помнил, как они поднимались по ступенькам и звонили в дверь, но далее память сморгнула. Должно быть, они пробормотали свои извинения, но кому? Тому парнишке, которого стукнул Мики? Президенту землячества? Мики-то сам вообще открывал рот или всю ответственность на себя взял Линкольн как старший халдей? Приняли ли у них извинение?

Наверняка все дело в том, что на обратном пути в общежитие гнев Джейси улетучился, словно воздух, выпущенный из шарика.

– Вообще-то это и правда смешно, – признала она, резко пихая Мики локтем. – И ты правда даже не поздоровался? Просто двинул ему в лицо?

Мики опять пожал плечами.

– Говорят, да.

– А потом вы все взяли и сбежали? А тот бедолага так и остался лежать в вестибюле?

– Казалось, это лучше всего, – пояснил Линкольн. – Вечеринка у них была в цоколе, а музыка играла очень громко.

Мики фыркнул – память его оживилась.

– Кот Стивенз[24]. Ну кто станет слушать этого блядского Кота Стивенза, кроме гомиков из “САЭ”?

– Ты так и рвался спуститься туда и вырубить их всех, – продолжал Линкольн, – но мы тебя отговорили.

Джейси покачала головой:

– Я не понимаю другого – отчего ты вообще так взъярился?

– Не знаю, – вынужденно ответил Мики. – Но помню, что эти ебаные львы мне очень не понравились. – Все втроем остановились и уставились на него, пока он пристыженно не пожал плечами. – А может, все из-за Кота Стивенза. Поди угадай.

На этом Джейси расхохоталась, отчего все почувствовали, что им тоже разрешили. Ржали они всю дорогу до общаги, и одна веселость на всех отбросила весь этот случай в прошлое. Во дворике Мики выровнял кег, выудил из воды использованный стаканчик, вылил из него опивки и сунул под краник, отчего все остальные поморщились. Когда изнутри зашипел только воздух, Мики вздохнул и бросил стаканчик обратно в воду.

– Наверное, пора прибраться, – сказал он. Явно в это занятие он намеревался включить и Джейси. – Берем каждый по комнате. – Как всегда бывало после халдейских вечеринок, все комнаты общежития были замусорены пластмассовыми стаканчиками и крошками картофельных чипсов, а все плоские поверхности покрыты пивными кольцами.

– С чего вдруг мне чистить этот ваш отвратительный свинарник? – спросила Джейси.

– Все за одного, – напомнил Мики. Своей “комнатой” он, очевидно, выбрал внутренний дворик и уже собирал стаканчики.

– Один за всех, – как по команде отозвались Линкольн и Тедди.

– При одном условии, – сказала она.

Мики покачал головой.

– Никаких, нахер, условий.

– Одно условие, – упорствовала девушка.

– Ладно, одно. – Во всем, что касалось Джейси, Мики всегда сдавался быстро.

– Никого больше не бить.

– Только мне или всем нам?

– Только тебе.

Мики нахмурился от несправедливости такого договора, но в конце концов произнес:

– Хорошо.

– Честное слово?

– Честное.

– Тогда ладно. – И Джейси нагнулась за стаканчиком.

– “Поезд мира все громче”, – спел Тедди, которому Кот Стивенз вообще-то нравился.

– “И мыыыы плыывем на нем”, – вступили остальные – опять Мушкетеры.

Как же молоды были они. Как глупы. Что бы подумала Джейси, увидь она их сейчас? – задумался Линкольн. Три чертовых старика.

Несмотря на ранний час, он решил заехать в Эдгартаун, прежде чем двинуть вглубь острова. Может, Мартин из тех риелторов, кто приезжает в контору пораньше. А если его еще нет, Линкольн позавтракает в городе – пропустив ужин накануне, он проголодался, – а потом зацепит кое-какого провианта в лавке навынос: вина для Тедди, пива для Мики, а себе хорошего односолодового, пусть выпивоха из него теперь не ахти.

Городок оказался на редкость оживлен, и парковка в гавани битком, но ему повезло: кто-то сдавал задним ходом с одного места, как раз когда Линкольн заехал на парковку. В “Островной недвижимости” было темно, на двери табличка ЗАКРЫТО, но Линкольн заглянул сквозь стекло внутрь. “Не надо так делать, – посоветовала ему Анита с другого края страны. – Если там закрыто, значит, закрыто”. По мнению жены, Линкольн терпеть не мог отказов. “Потом вернешься, когда откроется. Не будь как отец, не жди особого к себе отношения. Если внутри кто-то есть и сидит в темноте, значит, не хочет, чтобы его тревожили”.

А в глубине конторы кто-то сидел – мужчина примерно возраста Линкольна. Устроился над газетой, расстеленной на столе, в левой руке дымящаяся кружка кофе; вероятно, как раз тот человек, к кому Линкольн и пришел. “Пусть себе читает газету, – стояла на своем Анита. – Ты же видишь табличку ЗАКРЫТО, верно? Контора откроется только через сорок пять минут. Не надо, бога ради, стучать в стекло”.

Линкольн постучал. Ну как тут не постучать. Ладно, может, это и взаправду значит, что он сын своего отца. Будь Анита здесь вживую, он бы чувствовал себя обязанным оспорить такое заявление, но ее тут нет. Он тут один, а значит, может быть кем угодно – даже единственным потомком Вольфганга Амадея Мозера из Данбара, Аризона.

Вздрогнув от стука (“Видишь? Ты его напугал. Объясни-ка мне еще разок, почему ты так себя ведешь”), мужчина внутри поднял голову, заметил Линкольна и встал – даже вымучил улыбку, пока пробирался между конторскими столами. Отпирая и открывая дверь, произнес:

– Вы похожи на человека, которого могут звать Линкольн Мозер.

– А потому, – ответил Линкольн, пожимая ему руку, – вы будете Мартин.

Тот подтвердил, что так оно и есть.

– Вообще-то, – сказал он, включая верхний свет, – я вас нагуглил.

– Есть только один Линкольн Мозер?

– В Большом Лас-Вегасе двое, но второй – черный директор средней школы.

– Да, у черных многих зовут Линкольнами. Но не думаю, что мой отец в аризонской глуши знавал хоть одного.

– А то бы передумал?

– Такое случается редко.

– Кофе хотите?

– На пароме пил.

– Это значит, что больше вам нельзя?

– Вообще-то да. – В действительности существовала отчетливая возможность того, что почти непроходящее расстройство желудка, которым Линкольн мучился последние дни, было симптомом еще не диагностированной язвы, истоки которой уходят к финансовому краху 2008 года. Впрочем, это может быть всего-навсего кислотная отрыжка, каковая прилагается к старению. Жена его – поскольку женщина – хотела в этом вопросе ясности, сам же Линкольн, женщиной не будучи, от неопределенности избавляться пока не торопился.

– Я думал, вы вчера приедете, – произнес Мартин.

– Должен был, но задержали мой рейс, и я опоздал на последний паром.

– Терпеть такого не могу. Но сейчас-то вы уже тут. Вы ж не затем пришли, чтобы сказать мне, что передумали и не хотите выставлять дом на продажу, надеюсь?

– Нет, я просто хотел заглянуть познакомиться. Но городок все еще бурлит.

Мартин кивнул.

– С каждым годом сезон все больше расширяется. Старичье отовсюду съезжается автобусами. Семьи с детишками-дошколятами. На выходные – если погода хорошая, как сегодня. Раньше весь остров запирали на День труда. А теперь только в День Колумба[25].

– Местным неплохо.

– Наверное, – ответил тот, как будто у него на этот счет имелись какие-то сомнения. – В общем, я пару дней назад был в Чилмарке и быстренько проехал мимо. Славное у вас там местечко. Если правильную цену назначить, может продаться секунды за две.

– Определяете, даже не заглянув?

– Честно? – сказал Мартин. – Почти у самой Акуинны, да еще и на участке такого размера? Многие покупатели сочтут, что это сразу под снос.

Линкольн поймал себя на том, что поморщился.

– Вы только что обидели мою мать, а она много лет уже мертва.

– Простите.

Линкольн отмахнулся.

– Не стоит извиняться. Я сам в этом бизнесе.

– Коммерческий, я читал? На Западе все еще скверно?

– В Вегасе начинаем понемногу оклемываться. Только недостаточно быстро.

– Не мое дело, но вы продаете дом, потому что подперло?

– Нет, потому что может подпереть. А если подопрет, то продать надо будет секунды за две.

– Я спрашиваю только потому, что там может быть пристойный приток дохода. Я же понимаю, вы в сезон его сдаете?

Линкольн подтвердил и сообщил название управляющей компании, которая всем занимается.

– А вы с семьей сами там не живете?

Линкольн покачал головой.

– У нас шестеро детей. Для католиков три спальни и одна ванная – этого и близко не достаточно.

– Кто-то из них еще дома живет?

– Младший выпустился в прошлом году.

– Значит, вы, по сути, свободны. Могли бы с женой здесь на пенсии поселиться.

– Не-е, мы убежденные западники.

“Один из нас, во всяком случае”, – услышал он голос Аниты отчетливее некуда. Линкольн у нас из таких, по мнению жены, – это еще один способ сказать, что он сын Вавы. Уж точно несправедливая критика. Саму Аниту, конечно, может, и пересадили с Востока, но вот дети их – старшие уже со своими семьями, у них свои дети – расселились по всему Западному побережью от Сан-Диего до Сиэтла. Как бы ни любила Анита остров с тех пор, как они еще его навещали, она ни за что не согласится жить в трех тысячах миль от своих детей и внуков. До спада они не собирались расставаться с этим местом, время от времени намеревались ухватывать неделю-другую отпуска. Родственники Аниты по-прежнему жили в западном Массачусетсе, и она не теряла связи с парочкой своих сестер по “Тете”, осевших в Новой Англии. В общем, неверен здесь ничей расчет…[26]

– Когда я вернулся в контору, – говорил меж тем Мартин, – меня уже ждало сообщение одного вашего соседа – он желал знать, не выставляете ли вы дом на продажу. Должно быть, заметил логотип у меня на машине. Зовут его…

– Мейсон Троер, – договорил за него Линкольн. – Уже много лет домогается, чтобы я продал. Понятия не имею, зачем ему. У него участок и так в два раза больше, чем во времена его родителей.

– Хотите догадку? Ваш он переоборудует в пансион, а потом продаст оба. Вместе они встанут дороже, чем поодиночке. Что может оказаться полезно вам.

Об этом Линкольн не думал. Слишком долго занимался коммерческой недвижимостью.

– Могу ли я поинтересоваться – он ваш знакомый?

– Ни разу не встречался. Просто знаю про него.

– Мудак он.

Мартин хмыкнул.

– Такова общепринятая точка зрения. Вероятно, он сделает вам предложение, не успеем мы внести вашу собственность в реестр. Чтобы не платить комиссионных.

Это, тут же распознал Линкольн, вероятно, был пробный шар – собеседник замерял, из тех ли людей Линкольн, кто клюнет на такое предложение.

– Я же говорю. Гаденыш.

Судя по виду, Мартину легче от этого не стало – он нахмурился.

– Что?

– Мой вам совет – не злите его. У него репутация.

– Его вы тоже нагуглили?

– Этого и не нужно. Остров у нас маленький. В Чилмарке люди от него подальше держатся.

– Я намерен поступать так же, – заверил Линкольн.

– Во сколько ваши друзья приедут?

– Один сегодня попозже. Другой завтра утром.

– А уедут?

– В воскресенье или понедельник.

– Но понедельник утром у нас по-прежнему в силе?

Линкольн ответил, что да. Когда они встали и пожали друг другу руки, вновь встряла Анита: “Хотя бы извинись”.

– Простите, что прервал ваш утренний кофе, – произнес он уже на пути к двери.

– Все в порядке. Пора и день начинать.

– Жена часто обвиняет меня в невнимании к другим. Среди прочего.

– Ну и радуйтесь этому, пока есть возможность. Моя вот в прошлом году умерла.

Линкольн вздохнул.

– В этом она тоже меня обвиняет: все время что-то не то говорю.

Мартин улыбнулся.

– Мы все могли бы стать священниками.

Дом в Чилмарке стоял на кочковатом живописном участке в два акра, что спускался к Стейт-роуд, а дальше – к Атлантике, сегодня идеально голубой под ясным небом. Выйдя на заднюю террасу, откуда все это было видно, Линкольн первым же делом подумал: “Не-а. Только идиот станет все это продавать”. Опустив два пакета с провизией на покоробленный стол для пикников, он уселся на верхней ступеньке и долго любовался видом, а потом позвонил Аните.

– Мы не можем это продать, – сказал он ей, когда она приняла вызов.

– Ладно, – ответила она.

– В каком это смысле – “ладно”? Придется. – В конце концов, вопрос же не только в том, чтоб им самим вновь встать на ноги после кризиса. Их детям помощь тоже понадобится. Они с Анитой рады были помочь, но, пока помогали, их собственные финансы зашатались. Возможно, все у них будет и ничего, если наперекосяк не пойдет что-то еще, но оно ведь может. – Мы же согласились.

– А теперь я снова соглашаюсь.

Тут он сделался брюзглив.

– Ты где? – Спросил, потому что на другом конце слышался какой-то гам.

– В суде. Проветриваюсь. Может, придется быстро отключиться.

– Считаешь, следует рискнуть и не продавать? Просто понадеяться, что худшего не произойдет?

– А мы разве не тем же самым занимались, когда случилось худшее?

– Верно, – согласился он.

– Как там погода?

– Солнце. Семьдесят два градуса[27]. Тут вся неделя такая должна быть. Приехала б ты сюда ко мне на пару деньков.

– Было б неплохо.

– Мы разве оба не должны были выйти на пенсию… сколько, два года назад?

– В такие дни, как сегодня, я хоть сейчас.

– Мартин говорит, что нам так и надо поступить. Выйти на пенсию и поселиться тут, в этом самом доме. Если дети захотят нас видеть, пусть прыгают в самолет. Нам уже пора снова начать думать о себе, говорит Мартин.

– Кто такой Мартин?

– Наш риелтор. Мудрый человек.

– И я не ошибусь, если предположу, что ничего подобного этот Мартин на самом деле не говорил?

– Не совсем. Это что – выстрел?

– Кто-то стойку опрокинул. Надо бежать, Линкольн.

Звук его имени на устах жены, как обычно, следовало смаковать. Как большинство давно женатых пар, друг дружку они называли в основном ласкательными обозначениями. Казалось, что его настоящее имя Анита приберегала для кратких, но интимных мгновений. Его дозированное употребление, казалось, дает понять, что – хотя бы с ее точки зрения – он по-прежнему тот же человек, каким был, когда она произнесла: “Я, Анита, беру тебя, Линкольн”. Ну и пусть седина, кислотная отрыжка и онемевшая поясница.

– Ладно, потом поговорим.

– Нам не нужно продавать, но, вероятно, следует.

– Ясное дело.

И все же, отключаясь, он не мог не подумать о своей матери – как любила она девочкой проводить здесь лето. “Там выпивали, и смеялись, и веселились… Все лето напролет ходили босиком… Все полы были в песке, но никто не обращал внимания… Ни разу за все лето не заглядывали в церковь”.

Продать – это предать? Ей точно не хотелось бы, чтоб он терял свою компанию или подвергал близких – это обширное и все еще растущее племя – риску. Но что, если наследством она намеревалась испытать его? Несомненно же наблюдала – как и Анита, – что с каждым годом он, черт бы его драл, все больше напоминает собственного отца. Не столько в том смысле, что они с отцом во всем соглашались, сколько в смысле темперамента и инстинкта. А ну как дом этот служил напоминанием о том, что он и ее сын, а не просто клон Вольфганга Амадея Мозера? Что не совсем чужой он этой женщине, что носило по свету, точно ветерок, которому едва ли хватит сил позвякать ветряными колокольчиками? Мысль эту, осознал он, сидя на ступенях дома, с которым мать отказалась расстаться, вероятно, вызвало то, что ветряные колокольчики действительно болтались здесь со свесов, колыхались от мягкого ветерка. Как правило, Линкольн был не склонен к фантазиям, но сейчас помимо своей воли подумал, уж не заговорила ли с ним сама мать?

Вдали заскрипела на несмазанных петлях сетчатая дверь. Ниже по склону и чуть правее располагался громадный “коттедж” Мейсона Троера, крытый серым гонтом, и терраса у него чуть ли не в два раза превосходила ту, что была в 1971-м. Родители Троера были приятными, скромными и приличными людьми, они бы нипочем не одобрили показной реконструкции, затеянной сыном. Но в том-то все дело. Старшие Троеры давно на том свете, а были они милыми людьми или нет, не имеет значения. Дом оставили Мейсону, предположительно – чтоб распоряжался им как заблагорассудится.

На террасу вышла голая женщина – слишком далеко, и Линкольн не сумел определить ее возраст, но, вероятно, за сорок, – в руке высокий бокал, растянулась на шезлонге. Мгновение спустя возник мужчина, покрупнее и постарше – Линкольн был уверен, сам Троер, – тоже голый, дверь снова захлопнулась за ним, ее хлопок долетел долю секунды спустя. Что-то в его позе, в том, как он выгибал туловище, предполагало: он знает, что за ним наблюдают, а возможно, просто надеется на это. Он замер на миг, а затем повернулся и посмотрел вверх по склону. Когда Линкольну пришло в голову, что Мейсон может и помахать, он быстро встал и подхватил пакеты с припасами, а раскаты далекого хохота влетели за ним в материнский дом.

Тедди

Тедди подумал было выйти на верхнюю палубу парома и впитать остатки теплого сентябрьского солнца, но в итоге предпочел кабинку в вентилируемом буфете, где лучше ловится вай-фай и удастся поработать. Почти все решения его нынче были точно так же утилитарны и не имели ничего общего с принципом удовольствия. Идти на ровном киле, как он знал по своему долгому опыту, всегда лучше. Избегай Штурма-унд-Дранга[28]. Взбирайся не слишком высоко, опускайся не слишком низко. Так ему иногда удавалось отвратить припадки – он не знал, как их еще назвать, – пока они за него не зацепятся. Порой они проявлялись как полномасштабные панические атаки, ураганы, что трепали его день-другой, пока их не сдувало в море, а другие спускались на него как состояния фуги и расползались, словно области низкого давления, на неделю или больше. А были еще и такие, что предварялись некоей эйфорией, когда глубоко ощущалось, будто вот-вот произойдет что-то чудесное, возникал намек на остроту понимания, даже мудрости. Таких приступов он боялся больше всего из-за их последствий – когда действительность восстанавливалась, а обещанное озарение так и не возникало; приступы эти казались настоящим помешательством.

Опасаясь, что как раз такой и мог с ним случиться, он всерьез раздумывал, не отклонить ли ему приглашение Линкольна и нанести вместо этого визит в монастырь. Брат Джон всегда бывал рад его видеть, а еще у него был полный комплект фильмов братьев Маркс, который, подозревал Тедди, мог оказать более целебное воздействие, чем молитва и пост вместе взятые. Одно Тедди знал наверняка: за прошедшие годы монастырь провел его через многие участки бурных вод – а возможно, и не дал загреметь в психушку. Но в последнее время он стал как-то сомневаться в действенности своих периодических затворов. В молодости такие отъезды контрастно оттеняли его жизнь в миру. Однако за годы мирское монашество вползло в его повседневную жизнь, поэтому два мира больше не сильно-то и различались.

Не поспоришь, эта поездка на остров – в обществе старых друзей и под аккомпанемент воспоминаний о юности – была рискованна, потенциально угрожала его с трудом достигнутому равновесию. Господи Иисусе, шестьдесят шесть лет. Он надеялся, что к нынешнему времени ему не придется постоянно быть настороже, что надо еще немного подождать, и безумие – потому что к нему припадки, по сути, и сводились – сойдет на нет. В конце концов, угасание ведь естественно. Неужто дух, наконец-то освобожденный от многих юношеских императивов тела и поддержанный мудростью опыта, не воспарит наконец? Разве памяти, тирану и поработителю, не полагается стать мягче и податливей?

Но это лишь на выходные, а их он, вероятно, переживет. Удовольствия там будут достаточно скромны. Утренние прогулки по грядам холмов Чилмарка. Днем поездки на велосипеде. В холодильнике стынут пиво и белое вино, хотя ему со спиртным надо бы поосторожней. Линкольну, вероятно, захочется на каком-то рубеже вправить в расписание девять лунок. В субботу вечером Мики, очевидно, собирался затащить их в какой-то кабак в Оук-Блаффс послушать местную блюзовую команду, но в остальном, похоже, ничего особенного и не планировалось. Время пролетит быстро. Бояться нечего, как говорится, кроме самого страха.

И все равно лучше не терять бдительности, поэтому он не пойдет наружу смотреть, как далекий остров вырастает, пока не заполнит весь кадр действительности, а потратит эти сорок пять минут с пользой. Рукопись, которую он редактировал, была до крайности несовершенна. Даже одобряя книгу к изданию, он знал, что пожалеет о своем решении; если и удастся как-то сгладить ее недостатки, книга эта никак не поддержит “Семиярусные книги” – его убыточное мелкое издательство, специализирующееся, как на то указывает само его название, на религиозной и “духовной” литературе в объеме где-то полудюжины названий в год. Предприятие родилось десять лет назад, когда коллега по имени Эверетт попросил Тедди глянуть на монографию, которую он никак не мог никуда пристроить. Тедди ее прочел и тут же понял, почему у нее нет издателя. Книгу скверно продумали, ее самая оригинальная и убедительная глава захоронена где-то в середине, а кроме того, как большинство ученых, Эверетт не тянул на одаренного стилиста. И все же книга оказалась по-своему примечательно ловка, а то, что с нею было не так, Тедди считал делом поправимым.

– Расскажи, как поправить, – взмолился Эверетт, когда его поставили об этом в известность. В том году он собирался занять место в Сент-Джозефе, их маленьком католическом колледже, и шансы у него были невелики. По его собственному признанию, преподаватель из него никудышный, хотя студенты считали, что до настоящей никудышности ему еще пыхтеть и пыхтеть. Последние четыре года он уворачивался от заседаний в разных комитетах, отговариваясь тем, что пишет книгу. Если же книга не выйдет…

Но вот в чем состояла загвоздка: улучшить-то книгу можно, однако Тедди сомневался, что Эверетт сам на это способен. Технические недочеты – их была масса – можно сравнительно легко исправить, но вот то, что на самом деле было с книгой не так, произрастало из глубины образования и всего опыта его коллеги, из тех занятий, какие он посещал и пропускал, из его естественных способностей, его слепых пятен. Одним словом – из его натуры. Тедди ощущал, что именно в этом все дело – гораздо чаще, чем писатели осознают. Конечно, он мог указать Эверетту на самые вопиющие недочеты, дать несколько советов, и если он им последует и прилежно возьмется за работу, где-то к этому же времени через год книга сделается лучше, пусть, возможно, и останется по-прежнему далекой от совершенства. Да и вообще какая разница? Года у этого парня не было. Еще девять месяцев – и получит пинок под зад.

– Отдай мне ее на месяц, – предложил Тедди. Дело происходило в конце июля, и на август он ничего не планировал. Хуже того – улавливал, что падает его собственное барометрическое давление. Ему нужна какая-то задача, нечто требующее от него все внимание тридцать дней, но не дольше.

– Отдать ее тебе? – переспросил Эверетт.

– Ну да, – подтвердил Тедди. – На диске.

Глаза Эверетта с подозрением сощурились.

– Я не смогу заплатить…

– Не нужны мне твои деньги, – заверил его Тедди.

– Что же тебе нужно тогда?

Как ни странно, в точности этот же вопрос Тедди задавал себе почти всю свою взрослую жизнь – и убедительного ответа на него не обрел. Первым, однако, задал его научный руководитель в колледже Минерва – ему хотелось знать, в чем Тедди намерен специализироваться. Не в состоянии решить, он выбрал общеобразовательный курс, разработанный не столько для ответа на вопрос, сколько для отсрочки этого ответа. Согласно секретарю колледжа, к тому времени, как Тедди окончил учебное заведение, он прослушал больше курсов по большему числу академических дисциплин, чем любой другой студент в истории Минервы. Том Форд, его любимый преподаватель, сказал, чтобы Тедди из-за этого не волновался, но Том, разумеется, был ягодой одного с ним поля. Себя называл “последним из универсалов” и руководил гуманитарной программой, а в ее рамках читал курс по “Великим книгам”, но еще преподавал и “особые темы” по английскому, философии, истории, искусству и даже естественным наукам. Главным образом он изобретал занятия, которые ему самому хотелось бы посещать, когда был студентом. Тедди ходил к нему на столько лекций, что Мики пошутил: он единственный студент Минервы, который специализируется по Форду. Только на старшем курсе Тедди пронюхал, до чего скверно относятся к его наставнику коллеги. Он так и не поднялся выше звания адъюнкт-профессора, потому что не только сам ничего не опубликовал, но и косо смотрел на тех, кто публикует. Их книги, заявлял он, – доказательство того, насколько мало они знают, до чего узка их осведомленность. Том Форд больше всех прочих позволял Тедди удовлетворять любопытство, не рассчитывая на то, что это принесет какие-то дивиденды в смысле профессионального успеха. “Настанет день, – написал он под одной работой Тедди, – и, не исключено, вы действительно сочините что-то такое, что стоит прочесть. Я бы вам советовал откладывать такой день как можно дольше”.

Мысль о том, что он способен написать книгу, которую небессмысленно читать, Тедди понравилась, и он представлял себе, что если последует совету и примеру Тома, то и правда настанет такой день, когда ему подвернется подходящая тема. Вот только она так и не подвернулась. На беду, ни один его интерес не ощущался насущнее другого, и в пользу обоих можно было много чего сказать. Возможно, для Тедди и не имелось нужной дисциплины – или же, наоборот, подходящими были все, что, как ни иронично, означало то же самое. Со временем он стал подозревать, что ему недостает одержимости, а средства от этого, очевидно, не имелось. Будь он лошадью, тренер надел бы на него шоры, сузил бы ему поле зрения. Мало того, интеллектуальная любознательность вовсе не то же самое, что талант, и Тедди постепенно пришел к пониманию, что его главная способность – чинить что угодно. С младых ногтей он располагал интуитивным пониманием того, как и почему всякое сходит с рельсов, а равно и того, как это обратно на рельсы поставить. Ему очень нравилось все разбирать и снова собирать. Большинство людей терпеть не могут поставленные им кем-то задачи, тем паче сложные, а вот Тедди как раз получал от них удовольствие. Потому-то ему так приглянулся замысел починить книгу Эверетта.

На это ушел весь август. Закончив, он сунул рукопись в факультетский ящик Эверетта в пятницу днем; в понедельник утром, когда Тедди пришел в студгородок, Эверетт сидел на полу у кабинета Тедди, уставившись в пространство перед собой, а книга лежала у него на коленях. Он поднял голову, и Тедди увидел, что коллега совсем пал духом. От всеобъемлющих изменений, которые внес туда Тедди? От того, до чего мало осталось в книге от него самого? Вероятно, и от того и от другого.

– Ну и ну, – произнес Эверетт. – Фуфло я, да?

Стоя над ним, Тедди ощущал на удивление мало сочувствия. Он вызвался починить книгу – и починил ее. Ожидалось, что он еще и станет ограждать ее автора от самобичевания?

– А зайди-ка ты ко мне в кабинет, Эверетт, – сказал он. – Детвору пугаешь.

Внутри коллега рухнул на стул, поставленный для студентов, а на лице у него осталась та же смесь изумления, страха и злости, какую Тедди распознавал у учащихся, желавших, чтоб им объяснили оценку. Для довершения картины Эверетт спросил то же, что спрашивают обычно они:

– Все правда так плохо?

– Ну…

– Нет, я в смысле… ты изумительно все сделал, – произнес он, шелестя страницами рукописи. – Название твое гораздо лучше моего. Все стало вообще гораздо лучше. Просто… я не знаю… Она больше не моя.

– Твоя, конечно, – заверил его Тедди.

Эверетт с надеждой перевел на него взгляд:

– Да?

– Отправляй.

– Издателям? Не уверен, что стоит.

– Ты же раньше отправлял.

– Это да, но они решат…

– Они решат, что ты ее отредактировал. Это книге и требовалось. Редактура. Мы то же самое своим студентам говорим, верно? Редактируйте, редактируйте, редактируйте.

– Ну, наверно, – отозвался Эверетт, хотя Тедди не мог определить, соглашается ли он с тем, что да, он тоже своим студентам такое говорит, или же ему наконец пришло в голову, что совет может быть и впрямь полезным. – В общем, – продолжал он, – я тебе должен…

Тедди подождал, чтобы он закончил мысль – бутылку вина? ужин в хорошем ресторане? добрую трепку? – но тот, похоже, так и не смог. В конце концов встал и просто воздвигся с рукописью над мусорной корзиной, и Тедди на миг почудилось, что он намерен швырнуть туда всю пачку листов.

– Знаешь, это смешно, – сказал Эверетт, хотя одного взгляда хватило бы, чтобы понять: то, что он скажет дальше, смешным совсем не будет. – Когда мне присвоили степень, я думал, что покончил с этим чувством.

– С каким?

– Собственной неполноценности.

– Тебе полегчает, когда опубликуют, – сказал Тедди.

– Ты так считаешь?

– Считаю. На обложке будет твое имя. Ты получишь должность. Именно это имеет значение, правда? – Ладно, Том Форд считал, что как раз не имеет, но он был белой вороной даже в семидесятых. Таким же анахронизмом, какой Тедди сейчас.

К концу недели Эверетт, похоже, переборол в себе уныние – хотя бы настолько, чтобы последовать совету Тедди и вновь предложить книгу. К сожалению, ответной почтой рукопись вернулась с запиской от издателя, где говорилось, что они уже один раз отвергли это произведение и пересматривать свое решение не намерены. В последующие недели его примеру последовало еще с полдюжины издательств, и Эверетт вновь упал духом.

– Какой-то ужас, – сказал он Тедди. – Ты так старался.

Тедди тоже было неприятно, хотя ему-то в этой бочке дегтя как раз виделась ложка меда. С его точки зрения, даже если “Проект Бог” (название, которое он придумал книге) и не увидит свет, тот месяц, что он потратил на приведение рукописи в порядок, отнюдь не пошел псу под хвост. Тедди за это время обнаружил в себе кое-что. Ему понравилось как исправлять книгу на макроуровне, так и микро-редактировать – фразу за фразой, одну запятую за другой: осуществлять тонкую настройку текста, от какой у большинства вянут мозги. Том Форд, поощрявший Тедди строить карьеру в журналистике, кроме того, еще и говорил ему, что он не только хорошо пишет, но и располагает превосходными навыками диагноста и редактора. Ему до сих пор просто не к чему было их применить.

Под конец той же осени Тедди пошел на благотворительный вечер в бальный зал крупной гостиницы в центре города – на таких мероприятиях преподавателям рекомендовали общаться с влиятельными выпускниками и жертвователями. Главным докладчиком выступала новый президент Сент-Джозефа Тереза Уиттиер – привлекательная женщина средних лет, явно смешанного происхождения, Тедди с нею еще не познакомился. Она была первой мирянкой, возглавившей колледж, наняли ее, чтобы она разобралась с финансами заведения, которые уже не первый десяток лет пребывали в медленном, но неуклонном упадке. В своем кратком выступлении она сообщила слушателям, что первые два месяца семестра собирала мнения преподавателей, сотрудников и выпускников о том, какие новые дерзкие инициативы колледж может предпринять, окончательно не банкротя при этом – и тут публика засмеялась – то, что осталось от банка. Учреждения, заявила она, – совсем как личности. Склонны двигаться по накатанному.

“Вас понял”, – подумал Тедди. На вечер он и сам пришел, надеясь выбраться из собственной колеи. Его ежедневная рутина – провести занятия и отсидеть присутственные часы, сходить на долгую прогулку во второй половине дня, ранним вечером откупорить бутылку вина и допить ее за одиноким ужином, затем на весь остаток вечера устроиться с романом или каким-нибудь старым фильмом по телевизору – была удобна и даже доставляла удовольствие, пусть и никак не воодушевляла; тот самый ровный киль, к какому он всегда стремился. Однако в последнее время несколько знакомых, отметив, как часто отказывается он от светских приглашений, начали осведомляться, не депрессия ли у него. Он это сам себе придумал или же в таких вопросах тянется след подразумеваемой критики? Не предполагают ли эти люди, что на его месте у них бы уж точно развилась депрессия? Или же им взаправду не все равно? Депрессия ли у него?

Ладно, однако назовите мне во всей истории человечества хоть одно имя того, кто воспрянул бы духом от посещения благотворительного банкета. Стоя в очереди в гардероб в конце вечера и стараясь припомнить такого человека, Тедди ощутил, как его похлопывают по плечу, повернулся – перед ним стояла Тереза Уиттиер.

– Ну хорошо, – произнесла она, – а у вас-то каков великий замысел?

За вечер он выпил три бокала вина, а потому без колебаний ответил:

– “Семиярусные книги” – маленькое издательство, выпускающее умные книги на религиозные темы.

– А вы сами будете?..

Тедди вынул и показал ей именную бирку на шнурке, которую сунул в карман, как только его впустили в бальный зал.

– По-моему, я познакомилась со всем постоянным преподавательским составом, Тедди.

– Я непостоянный состав, – пояснил он.

– Что – как запасной товар в одежном магазине? – осведомилась она, воздев бровь.

– Ну как бы. Адъюнкт-препод.

– А, ясно. Грязный секретик академии. Череда годовых назначений?

– Зависит от потребностей.

Бровь взлетела вторично.

– А вы этим, кажется, не обижены.

– Мне не нужно ходить на факультетские собрания. Это же чего-то стоит, правда?

– Резонно. Так опишите мне те книги, какие мы станем издавать.

– Теология, рассчитанная на мирянина. Ничего громоздкого. Где-то между верой и добрыми делами. Воспоминания.

– Как у Мёртона.

Он кивнул.

– Может, и роман время от времени. Даже поэтический сборник, если стихи в нем будут подходящие.

– А кто станет решать, подходящие они или нет?

– Я. Вообще-то я уже знаю, что издать в первую очередь. Называется “Проект Бог”.

– Можно почитать?

– Занесу вам в кабинет.

– А попутно прикиньте бюджет.

Когда ей выдали пальто, он помог ей надеть его.

– Давненько уже так никто не делает, – заметила она, проскальзывая в рукава.

– Надеюсь, вас это не оскорбило? Нынче же почти всё кого-нибудь оскорбляет.

– Нет. – Она улыбнулась. – Но если откроете мне дверь, это уже будет перебор.

– Ага. Понял, никаких дверей.

На следующей неделе она его вызвала.

– Ладно, – произнесла она, протягивая рукопись “Проекта Бог”.

– Ладно?

– Ладно, Сент-Джо будет финансировать “Семиярусные книги” с вами как главным редактором.

– Ничего себе.

– Я побеседовала с вашим автором, – продолжала Тереза, ухмыляясь. – Он из постоянного состава. Я так понимаю, вы его своей критикой несколько взъерошили?

– Внутри там пряталась хорошая книга. Я просто помог ее найти.

Похоже, она приняла его объяснение, но необязательно за чистую монету. Обсудив какие-то практические подробности и процедуры, она сказала, что Тедди может приступать к учреждению издательства. Когда они пожимали друг дружке руки, Тереза вопросительно глянула на него и сказала:

– Странный вы человек, Тедди.

Он подумал было ответить ей, что странновато как раз так отзываться о человеке, с которым недавно познакомился.

– В каком отношении?

– Это ваше обычное свойство – таскать бирку с именем в кармане? Чтобы люди не знали, кто вы?

– Довольно-таки.

– Я так и поняла. Когда я наводила справки, выяснилось, что никто вас, похоже, не знает по-настоящему. Главным образом отзываются, я полагаю, так: “Он держится особняком”.

– И вы подозреваете, что я серийный убийца?

– Нет, мне просто интересно, не укусят ли меня “Семиярусные книги” за ягодицы.

– Надеюсь, нет, – сказал он, изо всех сил стараясь соответствовать ее горестной улыбке и не смотреть на упомянутые ягодицы.

– Я тоже, – игриво подхватила Тереза. – Потому что если да, то от укуса пострадают не только мои ягодицы.

В тот вечер, уже выпив половину бутылки шардоне, он припомнил ее замечание. Он и вправду, что ли, странный? Если да, то всегда ли он таким был или стал недавно – результат того, что он всю жизнь один? И странность его заметна всем? Если да, то почему сообщают ему об этом только сейчас?

Еще Тедди вспомнил, что в дверях кабинета Терезы, когда они пожимали руки, ладонь у нее была теплой. А когда она повернулась, чтобы возвратиться к своему столу, он отметил, что с ягодицами у нее все в порядке. Что тут страннее? – задумался он. Что он такое замечает? Или что признает, даже в самом мгновении, что никак не станет действовать?

И еще он задавался вопросом, не ужинает ли и она в одиночестве.

Для академического издания “Проект Бог” вполне удался – книга получила небольшую, но значимую премию и привлекла к колледжу немного внимания, которого ему так не хватало. А также шквал рукописей. У Тедди даже появилось ощущение, что о вере пишет чуть ли не столько же людей, сколько читает. Присылаемые рукописи в основном были дрянью, но попадались и мелкие жемчужины. Новый Томас Мёртон, конечно, не возник, но Тедди на его появление и не рассчитывал. Хотя репутация издательства в первые годы росла, зато сникало другое – энтузиазм самого Тедди. Постепенно он начал понимать, что вряд ли ему удастся повторить опыт “Проекта Бог”. Большинство авторов не отчаялись настолько, чтобы просто сдать книгу и позволить Тедди ее отредактировать, обойдясь без нытья и вмешательств. Написав эту чертовню, они склонны были считать ее своей. Более того, им не приходило в голову, что они, возможно, сами никудышны, как бы убедительно это предположение ни подкреплялось, – как в свое время случилось с Эвереттом. Многие действительно оказывались заносчивыми мудозвонами и не воспринимали критику, как бы бережно и сочувственно ее ни предлагали. Они открыто насмехались над самыми разумными предложениями Тедди, а некоторые даже обзывали его за то, что он высказывается. Но в большинстве своем они походили на автора той книги, которую он редактировал сейчас на пароме: сами того не сознавая, они безнадежно завязли в современном слоге, который плохо подходит ко вневременной сути того, о чем они пишут. Этот вот нынешний парень – понимает он это или нет, – в сущности, пишет о грехе и искуплении, но сами слова эти сейчас вышли из моды, поэтому он отказывается их употреблять. Книги, которые Тедди издавал последние десять лет, не были плохи, но ни одну Том Форд бы не одобрил. Они не были ни безотлагательны, ни обязательны. Текли в общем потоке культуры, никогда не против течения, потому что мужчины и женщины, писавшие их, сами ничем не пылали.

Как бы то ни было, этот год, вероятно, станет для “Семиярусных книг” последним. После десяти лет на посту президента Сент-Джозефа Терезе, главной поборнице издательства, предложили должность проректора крупного католического университета на Западе, и она покидала колледж. Когда Тедди со смешанными чувствами предложил перенести издательство в ее новую школу, никакого восторга она не выказала – вероятно, поскольку это значило, что за нею туда потянутся не только “Семиярусные книги”, но и он сам. Дело было не в том, что они друг другу не нравились и за годы о них пошли какие-то пересуды. Несколько раз они встречались – ужинали вместе или ходили на концерты, но на этом всё. Тедди не сомневался, что Терезу разочаровало, когда их взаимоотношения не преобразовались в нечто поинтимнее, но наверняка этого не знал – и не знал, как это выяснить. До ее появления в студгородке обычные пересуды утверждали, что Тедди – гей. Возможно, до нее этот слух долетел, и когда он не попытался уложить ее в постель, она заключила, что все так и есть. К тому же, вероятно, их дружба стоила ей чего-то политически. В конечном счете она президент колледжа, а он – презренный адъюнкт, которому предоставили тепленькое местечко, о каком и не мечтали многие “постоянщики”. Если они не занимаются сексом и он не снабжает ее бесплатными наркотиками, то чего же тогда ей от него нужно? Как бы там Тереза ни рассуждала, похоже, ей хотелось чистого разрыва.

Вероятно, и ему это не повредит, хотя следовало признаться – жаль, что Тереза уезжает. Помимо взаимного влечения – он же его не вообразил, верно? – у них оказалось много общего. В юности она тоже считала, что у нее может найтись призвание, и заигрывала с мыслью уйти в монастырь подобно тому, как Тедди – поступить в семинарию. И он ощущал, что где-то в прошлом у Терезы таится глубокая печаль разочарования, о которой она ни разу не заикнулась; она это либо поборола, либо довела до почетной ничьей. Оттого ли это, что она смешанных кровей? Над нею в детстве смеялись? Тедди подумывал спросить, но если она окажется щедра и доверится ему настолько, чтобы рассказать, ему придется не сходя с места решать, ответить ей взаимной откровенностью или нет, а он был вполне уверен, что не сможет.

Конечно, червячок этот сидел в яблоке задолго до появления Терезы на сцене. Может, даже с самого начала. Исправление книги Эверетта, помощь ему в том, чтобы добиться постоянного места, так походили на добрые дела, что Тедди чуть ли не убедил себя, что таковыми они и были. Но надо признать – этот тип ему даже не нравился. Подлинная доброта была бы в том, чтобы сесть с Эвереттом и помочь ему понять, что он делает не так, показать ему, как самому исправить то, что нужно исправить. Тедди тогда сказал себе, что времени на все это нет, но, если смотреть правде в глаза, он просто был нетерпелив, а это, если вглядеться по совести, очень похоже на презрение, а то и человеконенавистничество. Хуже того, он прекрасно знал, как до такого дошел. Сколько раз мальчишкой просил он родителей помочь, а они только выхватывали у него бумажку или ручку и просто делали сами то, с чем ему требовалась помощь, как будто его присутствие в их жизни и его нескончаемые претензии на их время утомляли родителей так, что и словами не выразишь. Ясно, что он не стоил их усилий. Если б стоил, они бы с радостью проводили это время с ним.

Очевидно, что вот каким человеком стал он сам. Не просто странным – как постановила Тереза, – но и тем, кто вытягивает из людей то и это. Уж точно не такого захочется брать с собой в новое приключение.

Так что же дальше? Выйти на пенсию? Это ему было по карману, поскольку обеспечивать придется только себя. Может, переехать в места потеплее и поприятнее, чем Сиракьюз. У него не было желания возвращаться к преподаванию, когда издательство пойдет ко дну, да оно и к лучшему. Его завкафедрой давно косился на непыльную редакторскую должность Тедди, и теперь, раз Терезы больше не будет, ничто не остановит его от расторжения контракта с издателем. Если это произойдет, Тедди придется подыскивать себе какое-то другое занятие. Может, корректором на вольных хлебах. Нынче он читал много книг, которым корректор бы не повредил, а с писателями корректору работать не нужно – знай себе исправляй их ошибки и выковыривай шпинат у них из зубов. Необходимая работа. Но необходима ли она ему? Новое предприятие имеет смысл, но что именно? Как ему решить? Все равно что пытаться заново выбрать специализацию в колледже, когда тебе шестьдесят шесть. Возможно, нельзя всю жизнь прожить универсалистом.

Когда по громкой связи объявили, что паром вскорости ошвартуется и водители должны вернуться к своим машинам, Тедди понял, что после отхода из Вудз-Хоула отредактировал меньше страницы. С таким же успехом можно было выйти на палубу и понежиться на согревающем душу солнышке. Какого же черта он этого не сделал?

Свет снаружи так слепил глаза, что Тедди, вынырнувшему из относительной полутьмы буфета, пришлось зажмуриться. Неужто и впрямь так ярко или же эта сила света – предвестник грядущих гадостей? Иногда его припадки предварялись общим обострением всех чувств. У лееров, прикрыв глаза ладонью, он прищурился и вгляделся в людный причал, надеясь углядеть Линкольна, который обещал его встретить. И уже совсем было заключил, что старый друг, должно быть, опаздывает, как заметил его в толпе. За те почти десять лет, что они не виделись, Линкольн совершенно поседел, а осанка слегка просела. Но сильнее потрясала его спутница – темноволосая молодая женщина, которую он обнимал за плечи. Джейси! Неужели это от одного вида ее после стольких лет у Тедди ослабели ноги, и пришлось схватиться за поручень – или от того, что паром бортом ткнулся в причальную стенку?

“Это не она, – сказал себе он, снова зажмуриваясь от слепящего света. – Не она”. Потому что не может быть. Девушке на причале не было и тридцати, а Джейси теперь за шестьдесят, на пороге старости. Перед такой неопровержимой логикой он напомнил себе, что мозгу его почти ничего не остается, кроме как воззвать к небесам, однако Тедди побоялся открыть глаза. Когда же наконец осмелился, мир остался все так же напряженно ярок, но прекратил быть таким болезненным, и он увидел, что девушка на самом деле не с Линкольном, а лишь стоит рядом. И он ее, конечно, не обнимает. То была просто игра света и тени. Да и стоило присмотреться к ней внимательней, на Джейси она ничуть не походила. Нет, это остров вызвал ее к жизни. Он да физическая близость девушки к его старому другу – и бац! Его слишком уж восприимчивый ум обманут и поверил в невозможное.

А завтра к этой летучей смеси добавится Мики. Возможно ли, что они втроем, вновь вернувшись на Виньярд после стольких лет, смешают это волшебное зелье и оно окажется настолько могучим, что вызовет ее? Если так, подумал он, ощущая, как в горле набухает паника, ему следует остаться на борту. Вернуться в Вудз-Хоул. А в сером Сиракьюзе он окажется уже к началу вечера.

Но поздно. Линкольн тоже его заметил и машет. Что тут поделать – только помахать в ответ.

Девушка, которая была не Джейси, тоже махала, и на миг показалось, что машет она ему, но нет – мальчишке под локтем у Тедди, чье присутствие он ощутил, даже не повернувшись, чтобы в нем удостовериться, не успел еще мальчишка заорать:

– Эй, детка! – и погарцевал вниз по сходням к девушке – явной любови его юной жизни.

Он ее, конечно, потеряет, потому что так все оно и бывает. Как раз то, что не можешь себе позволить потерять, мироздание у тебя и крадет. Как оно узнаёт, что именно тебе нужно больше всего, чтобы как раз в этом тебе отказать, – вопрос для философов. Ответишь на него – и у тебя получится именно та книга, какую Том Форд считал бы достойной написания: безотлагательной, новой и совершенно необходимой. Но чтобы ее написать, нужно вспыхнуть ярким пламенем.

– Вот это да, – произнес Тедди, рассматривая снимок семейства Линкольна.

Солнце палило милосерднее на террасе таверны, смотревшей на гавань Оук-Блаффс, а на широком парапете ее потели пинты холодного пива. Тедди уже не помнил, когда он пил пиво в последний раз. Официант рекомендовал местный индийский светлый эль, и первый глоток его оказался так горек, что Тедди подумал, не отослать ли назад. Но вот уже полпинты опустошено, и он пересмотрел свое мнение. Горечь отчего-то стала даже приятной. По его личному опыту, с горечью так постоянно.

Обсуждаемый снимок был в айпаде у Линкольна, и поэтому Тедди мог увеличивать каждое лицо, раздвигая большой и указательный пальцы. Три девочки, три мальчика, все среднего роста, стройные, девочки поразительно красивы, мальчики все ухмыляются, вылитые Роберты Редфорды с песочными волосами. Внуки лучились здоровьем.

– Вы с Анитой как будто взяли на себя миссию искоренить из нашего биологического вида всё уродство.

– Это всё Анита, – ответил Линкольн, хотя явно гордился своим симпатичным потомством. И это было правдой. Особенно девочки пошли в маму – та сама была королевой красоты Минервы. Однако у мальчиков и гены Линкольна проступали: от их расслабленных поз веяло атлетизмом – вероятно, теннис. Для баскетбола они были недостаточно высоки, для футбола – крепки. Может, еще бейсбол. И, зная Линкольна, – гольф.

– А где Вольфганг Амадей? – поинтересовался Тедди, возвращая айпад. С отцом Линкольна он встречался всего несколько раз, но впечатление тот произвел – и не только своим именем. – Меня удивляет, что он вообще разрешает семейные фотографии, на которых нет его самого.

– Обычно мы ему их не показываем, чтобы он себя в них не прифотошопил, – ответил Линкольн. – После того как мама умерла, немного сдал, но по-прежнему все тот же Вава. Пару лет назад мы доставили его самолетом в Вегас на свадьбу Клары, так он встал и произнес речь на репетиции банкета. Никто его не просил. Он просто счел, что всем захочется послушать, что он там скажет, пусть даже большинство народу видит его впервые. Коди пришлось ему чуть ли не подсечку делать, чтоб он только заткнулся и сел.

Тедди хмыкнул. Мысленным взором он увидел проклятого старого дурня.

– Из всех, кого я знаю, только Анита и может на него как-то влиять. Может, потому, что она юрист. Он почти всегда делает то, что она говорит.

Они продолжали смотреть, как на воде маленький сухогруз кормой швартуется к теперь опустевшему слипу; паром, на котором прибыл Тедди, уже отошел обратно на большую землю.

– А твои как? Все еще в Анн-Арборе?

– В Мэдисоне, – поправил его Тедди.

Хоть и преподавали родители в средней школе, им как-то удалось втереться в пенсионный поселок Бёрнт-Хиллз, который обслуживал преимущественно висконсинскую профессуру; привлекали главным образом еженедельные лекции на самые разные темы – читали их все еще работавшие преподаватели, – бесплатные автобусы на концерты и другие мероприятия в студгородке, куда допускалась широкая публика, а также занятия по компьютерной грамотности и сочинению стихов, где даже ставили оценки, хотя Тедди никак не мог взять в толк, зачем это людям их возраста. Сначала они поселились в отдельной квартире, а потом перевелись в коммунальный корпус побольше, где предлагалась разнообразная помощь; два года назад же вообще поступили, если можно так выразиться, в дом престарелых – что-то вроде. Тедди всегда считал, что настанет такой день, когда родители пожалеют, что не дали ему больше места в своей жизни, но само качество их жизни в Бёрнт-Хиллз делало подобные сожаления невозможными. И в старости оставались они ожесточенно самодостаточны – замкнутая эмоциональная петля; очевидно, им довольно было общества друг дружки, газеты “Нью-Йорк таймс” да всех тех книг, которые не удалось прочесть, потому что вечно проверяли тетрадки. Их там навещало довольно много бывших учеников, и с ними Тедди порой сталкивался. Родители всегда здоровались с Тедди тепло, хотя и не теплее, чем с другими своими гостями. Даже если знали, что он приедет, когда он появлялся, они с виду словно удивлялись, будто не сразу могли сообразить, кто это. В каком году учился у них в классе? Что писал в своем выпускном сочинении?

– Должен сказать, меня он разочаровал, – задумчиво произнес Линкольн, вернувшись к собственному отцу.

– С чего это? – поинтересовался Тедди, искренне желая знать. Как можно разочароваться в человеке, проявлявшем так мало достойных восхищения черт? Разве доброе судно “Разочарование” не уплыло давным-давно? У него-то уж точно.

– Не знаю. Наверное, после маминой смерти я рассчитывал, что он как-то потеряется. Знаешь же, как иногда бывает у давно женатых пар? Кто-то умирает, а второй медленно угасает. Перестает интересоваться окружающим миром. Вот и я как бы рассчитывал, что с Вавой такое произойдет. Может, и не самой нежной парочкой они были, но спали в одной постели сорок пять лет. Я считал, что у них в браке не все выступало на поверхность. Но нет – он вернулся домой с похорон и нанял себе экономку. Как будто мама для него ничего больше не значила. Чтоб его кто-то кормил, убирал за ним.

– Все браки таинственны, – предположил Тедди, хотя вообще-то больше думал о Линкольне и Аните, чем о Ваве и матери Линкольна. Они, конечно, не то чтоб друг другу не подходили, но Анита всегда казалась Тедди интереснее Линкольна. Не столько была умнее – хотя, вероятно, была. Скорее, она всегда казалась более открытой тому, что предлагает жизнь. В ней чувствовалось больше простора для роста, личного становления. Линкольн же был неизменнее. Еще в Минерве в нем уже виднелся очерк того мужчины, каким станет: скорлупа отвердевала. Как, в общем, и у его отца. Хотя Тедди и полагал, что судить об этом не ему.

– Как бы то ни было, – продолжал Линкольн, – Анита целиком и полностью уверена, что он встречается с какой-то женщиной.

– Серьезно? А ему сколько?

Линкольн почесал подбородок.

– Девяносто? Девяносто один? Может, просто устал платить экономке, но кто ж его знает.

– Думаешь, дело в сексе?

– Не. Если бы в нем, он бы хвастался.

– Но к тебе же кое-какая недвижимость перейдет, когда он умрет, правда? – Не то чтоб Тедди это касалось.

Линкольн хмыкнул.

– В смысле – если он умрет. Ну, есть данбарское разноуровневое ранчо, его не ремонтировали с тех пор, как построили в пятидесятых. Но сколько оно там принесет.

– И дом в Чилмарке.

– Этот уже мой, – ответил Линкольн. Тедди причудилось или же это признание и впрямь прозвучало с неохотой? – Он был мамин.

– Правда? – Хотя да, подумав немного, Тедди вспомнил, что действительно что-то подобное раньше слышал.

– А у тебя как? – спросил Линкольн. – Какое-нибудь наследство светит?

Тедди покачал головой.

– В детали меня не посвящали, но когда мои предки продавали свое жилье, я практически уверен, что всю выручку плюс социальное страхование и все пенсионные счета они передали Бёрнт-Хиллз – тому кошмару, где они сейчас живут.

Линкольн кивнул.

– У Аниты с предками тоже так было.

– Хорошо то, что мне вообще-то ничего не нужно. За годы я кой-чего накопил, а больше никого у меня и нет.

– Сомневаюсь, что и Мику много чего светит, у него же семь сестер, а он самый младший.

– Как-то на днях я читал, что передача благосостояния от поколения наших родителей к нашему – самая крупная в истории, – произнес Тедди. – Как вышло так, что мы все пропустили?

– Хороший вопрос. Но это правда. Денег ходит много, даже после спада. Если читать “Минервца” между строк, большинство наших знакомых оттуда теперь однопроцентники[29].

– Да я и строчки не читаю, какое там между.

Это было не вполне правдой. Именно из этого журнала выпускников Тедди узнал в середине восьмидесятых о смерти Тома Форда от СПИДа. И вообще поглядывал в раздел извещений своего года выпуска, не теряя надежды, что, может, там Джейси и всплывет, – и тогда-то он узнает, куда она делась, за кого вышла замуж и как у нее устроилась жизнь. Линкольн и Мики тоже следят за новостями? – спрашивал себя он.

Пиво они уже допивали, и когда официант подошел спросить, не нужно ли им еще, Линкольн осведомился:

– Что скажешь?

– Сегодня мне никуда не надо. – Ни в эти выходные, ни вообще-то в какие другие.

Когда принесли свежие пинты, они чокнулись.

– За старых друзей, – произнес Тедди, наслаждаясь моментом – тот его расслабил и успокоил так, как не случалось уже давно. Может, приступ паники на пароме был ложной тревогой, потому что нестерпимо яркие, пульсирующие чистые цвета превратились теперь в пригашенные пастельные оттенки. Кто знает? Возможно, эти выходные и окажутся тем, что доктор прописал. Может быть.

От воды налетел ветерок с запахом сентября. Тедди вдохнул поглубже. Даже в детстве осень была у него любимым временем года. Когда ты маленький, а родители у тебя учителя, начало года отмечает сентябрь, а не январь. В Минерву он всегда возвращался с каникул первым – ему нравилось, что весь студенческий городок день-другой принадлежит ему одному и только потом начнут тонкими струйками стекаться студенты и преподаватели. Следующим приезжал Линкольн, за ним – Мики, поскольку его группа, как правило, играла где-нибудь в городе в первые выходные до начала занятий. Джейси всегда возвращалась последней – иногда аж посреди первой учебной недели. И на самом деле до этого ничего и не начиналось.

– Знаешь, о ком я думал на пароме? – несмело спросил Тедди.

– Угу, – ответил Линкольн. – Знаю.

И больше ни слова.

Линкольн

В субботу Линкольн проснулся с четким ощущением того, что во сне его присутствовал Мейсон Троер. Если да, то все сходится. Вчера, когда они с Тедди вернулись в Чилмарк, на автоответчике мигал огонек: Троер слышал, что он намерен выставить дом на продажу, и ему хотелось поговорить.

– Продавать собрался? – удивленно спросил Тедди.

– Мы еще не решили, – ответил Линкольн, и утверждение это по странности прозвучало правдой, как будто они с Анитой договорились продавать, но толком еще не решили.

Он не намеревался ничего сообщать о выставлении дома на продажу ни Тедди, ни Мики, потому что им же захочется знать, зачем он это делает, а ему во все это вдаваться неохота. Преуспевающим агентом по коммерческой недвижимости он всегда зарабатывал больше, чем они, но никогда этим перед ними не бахвалился. Да и с чего бы? Тедди явно определял для себя успех иначе, а Мики вообще никогда бы не пришло в голову как-то его определять. Стыдно ли ему, Линкольну, за то, что так близко подступил к финансовому краху? Так думать не хотелось, но чем же это еще может быть? В рождественских открытках и электронных письмах, которыми он обменивался с Тедди и Мики после краха 2008 года, он не проговаривался, что у него какие-то передряги. Если же они обращали внимание, то, вероятно, знали, что Лас-Вегас – эпицентр бури с субстандартными кредитами, но раз он им даже не намекал, что сам попал под удар, друзья, вне всяких сомнений, предполагали, что всё у него в порядке. Даже теперь, когда все выглядело так, будто агентство наконец выплыло, у него не было ни малейшего желания рассказывать им, как чуть не пошел ко дну. Конечно, они бы не стали втайне злорадствовать. Напротив, ужасно расстроились бы. Но все равно перепонка, отделяющая сочувствие от жалости, может быть бумажной толщины, а Линкольн – в этом тоже сын своего отца – жалости не хотел ни капли.

Позже вечером, вспоминая мрачные намеки Мартина по поводу Троера, Линкольн погуглил его: козел этот действительно колоритно вошел в историю острова – многочисленные заметки в “Виньярд газетт” и “Мартас-Виньярд тайм” о пьяном вождении, неявки в суд по повесткам, постоянные жалобы от соседей на шум. Но были сюжеты и мрачнее. В конце девяностых – обвинение в сексуальных домогательствах от неназванной женщины, улаженное во внесудебном порядке, не успело дело и дойти до официальных разбирательств, а с другой женщиной ему был назначен судебный запрет. Троер проворно его нарушил, и его посадили, а когда вышел из тюрьмы, она уехала с острова. Пока Линкольн искал, всплывали другие сайты, где за плату обещали больше подробностей, но он пока решил не нырять в эту кроличью нору.

А теперь, лежа в постели – утренний свет струился в окно, – он припомнил кое-что еще.

Когда Анита ответила на вызов, голос ее был спросонья хрипл.

– Все в порядке? – спросила она.

– Тьфу ты, – произнес он, осознав, почему Анита сонная. – Забыл о разнице во времени.

– Это ничего, – ответила она. – У меня все равно сейчас будильник зазвонит. Что такое?

– Мейсон Троер. Помнишь тот день, когда…

– Ну.

– В смысле – “ну”? Я ж еще не сказал, какой…

– Тот день, когда он заходил, а тебя не было.

– Верно. Напомни мне, что произошло?

– Нам что-то понадобилось, и ты собрался съездить в Виньярд-Хейвен. А потом тебе пришло в голову, что это может продаваться в лавчонке Чилмарка, – там оно и оказалось. Поэтому дома тебя не было не час, а минут пятнадцать.

– Когда я вошел, вы вдвоем были в кухне, – подхватил он, тот случай уже сфокусировался у него в памяти.

Они стояли по разные стороны кухонного стола. Что-то в их напряженных, неловких позах напомнило ему “замри-умри-воскресни” – детскую игру, когда все носятся, пока кто-нибудь не крикнет “Замри!”, и тогда нужно останавиться как вкопанному. Вот так и смотрелись его жена и Троер – стояли по разные стороны стола, как будто их приморозило к месту его внезапное возвращение.

– Он утверждал, будто зашел потому, что хотел сделать предложение по дому, – говорила Анита, – но тут было что-то подозрительное. То есть он оказался на пороге, едва ты уехал. Как будто наблюдал за домом и ждал, когда ты уедешь.

– Он не…

– Нет, меня он не трогал, ничего такого. Да и сама беседа складывалась безобидно. Но у меня от него все равно мурашки. Как будто он взвешивает в голове какие-то возможности. Оценивает риски. Пытается замерить, насколько я сильна, каких неприятностей от меня ждать. Особенно я помню, как счастлива была, услышав хруст гравия под твоими колесами снаружи. А он обалдел, точно тебе говорю. Как будто удивился, что ты слишком рано вернулся, так же сильно, как и я, – а не удивлялся бы, если б не дожидался твоего отъезда.

– Почему же ты мне тогда всего этого не рассказала?

– Я собиралась, но к тому времени, как он ушел, успела убедить себя, что мне все это померещилось.

– Ты сделала ровно то, о чем предупреждала наших дочерей, – чтобы никогда так не поступали.

– Господи, ты прав. Мы им всегда велели доверять инстинктам. – Долгий миг оба помолчали. – Так в чем там дело, Линкольн?

– Не знаю. Правда не знаю.

– Ожидаешь неприятностей?

– Он не заявится, если увидит Мики.

Однажды ублюдок загнал Джейси на кухне в угол и Мики разобрался с ним быстро – четкий апперкот в подбородок, в самое яблочко. С террасы они услышали грохот падающего тела.

– Дай мне слово, что не станешь с ним связываться, – сказала Анита.

– Я не собираюсь ему даже перезванивать, – ответил Линкольн. Если нагрянет лично, то он как-нибудь разберется. Вероятно, Мартин прав. Троер, несомненно, хочет сделать предложение без посредников, а риелтора оставить без комиссии.

– Ребята нормально доехали?

– Тедди прибыл вчера днем. Мики ждем с минуты на минуту.

– Поцелуй их от меня.

– А что бы тебе самой в самолет не сесть? В Вудз-Хоуле окажешься как раз вовремя, успеешь на последний паром. Парни будут счастливы тебя видеть.

– Мне б тоже очень хотелось повидаться, но в понедельник нужно быть в суде спозаранку и в хорошей форме. А сегодня попозже еду в Аризону проведать Вольфганга Амадея, не забыл?

– Мне моего отца предпочитаешь, а?

– Не смей меня стыдить, балда. Я твою работу делаю.

Да, разбираться с его отцом ей приходилось слишком уж часто. Но вчера он сказал Тедди правду. Если стремишься к хорошим исходам, Анита – идеальный человек для такой работы.

Отключившись, он помассировал большими пальцами виски. Ему ночью действительно приснился Троер? Где-то между большими пальцами у него сгущалась темная мысль.

Под душем он мысленно составил список того, что требовало его внимания в понедельник, когда Тедди и Мики уедут. Здесь все уже выглядело запущенным – и внутри, и снаружи. Дранка уже много где из обветренной сделалась покорбленной, а внутри все стены нужно перекрасить. Деревянные перила террасы гуляли – прогнили до трухи. Анита наказала заснять каждую комнату телефоном на видео, чтобы не пришлось полагаться только на его оценку. По ее мнению, он, как почти все мужчины, слеп к тому, что у него перед самым носом. Предполагая, что она права, Линкольн все же считал, что в последнее время в его адрес прилетает слишком уж много гендерных оскорблений. Стоит только ему сглупить и опуститься до каких-либо обобщений насчет женщин, как тут же жди возмущенный хор жены и дочерей. Отчего же мужчины считаются честной добычей? Более того, если Мартин прав и дом пойдет под снос, возня с заказанным видео будет пустой тратой времени. Покраска и новая обшивка, вообще-то, тоже.

Он вытирался, когда услышал снаружи низкий гортанный рокот и ощутил, как под босыми ногами завибрировал пол. Зная, что́ это предвещает, он быстро натянул спортивные трусы и футболку и заорал Тедди, который трудился над какой-то рукописью на террасе.

Как раз когда Линкольн вынырнул из дома, здоровенный “харлей” содрогнулся и затих. Мики, в джинсах, ковбойских сапогах и кожаной куртке, стащил с головы шлем и остался сидеть, просто воззрившись куда-то перед собой, – лицо для него необычное, бесстрастное. Тоска, прикинул Линкольн, или сожаление? Чем бы ни было, выражение это пропало очень быстро, когда Мики заметил Линкольна, – тому даже стало интересно, не вообразил ли он его.

– Лицевой, – произнес Мики, расплываясь старой знакомой ухмылкой.

– Большой Мик на Кастрюлях, – ответил Линкольн, осторожно ступая босыми ногами на гравий. Их старые клички – аватары молодости – были давним ритуалом приветствия.

– Что это с тобой такое, к черту? – спросил Мики, хмурясь. – Весь согнулся, как старик.

– Поясница затекла, – признался Линкольн. – Днем расхожусь – выпрямлюсь.

Они пожали друг другу руки, Мики – так и не слезши с “харли”, будто еще не решил, остаться ему или нет. Заскрипели ржавые петли сетчатой двери – то вышел Тедди в плавках, шлепанцах и ветхой толстовке Минервы.

– Тедомотина, – произнес Мики – у него для всех знакомых было хотя бы по одной кличке. Тедди он также звал Тедушкой и Тедмариком. – Так подойди ж сюда, дай я на тебя взгляну. А ты гольфики под сандалики не носишь.

– Ты надеялся, что ношу?

– Прикидывал, что в этом году запросто.

– Ты выглядишь как прежде, – сказал Тедди. – Ну или хотя бы шестидесятишестилетним вариантом того “прежде”. Ты с этой штуки способен слезть или так и будешь на ней сидеть с видом Марлона Брандо?

Выскользнув из-под рюкзака, Мики протянул его Линкольну, и тот удивился тяжести.

– Что у тебя там? Камни?

– Водка, томатный сок, соус “Табаско”, водка, сельдерей и водка, – проинформировал Мики, перекидывая через “харли” здоровенную ногу, чтобы опустить подножку. – У нас вчера вечером сейшен был. Домой только в три приехал.

Когда он вогнал шлем под сиденье мотоцикла, Тедди постучал по нему костяшками.

– Ты наконец его носить начал.

– Закон такой. А кроме этого – вот что. – Мики раздвинул длинноватые рокерские волосы и показал длинный и раздраженный розовый шрам.

– Господи, – промолвил Тедди, и кровь отхлынула у него от лица.

Мики хмыкнул, слишком хорошо зная ужас Тедди перед телесными травмами, сопровождавший его всю жизнь.

– Ну, в общем, – вздохнул он, снова закидывая рюкзак на плечо, – время “Кровавой Мэри”. – Он с сомнением оглядел Линкольна. – Сам вовнутрь заберешься, старик, или нам тебя внести?

– И я тебе рад, Мик, – сказал Линкольн. – Даже не знаю почему, но вот так.

Мики хлопнул его по плечу.

– Пошли. Тебе недостает злоупотреблений.

– Наверняка.

Уже в дверях они услышали металлический стон и повернулись – “харлей” Мики, для которого гравий оказался плохой опорой, завалился набок. Освободившись из-под сиденья, шлем скатился по склону и замер у их ног.

– Вот так и лежи, – велел непослушному мотоциклу Мики и вошел в дом.

Тедди подобрал шлем и, вздернув бровь, глянул на Линкольна, затем повесил шлем на ближайший фонарь.

Линкольн распахнул перед ним дверь.

– Да начнутся игры.

– Ушатай меня святый боже, – Мики, прищурясь, смотрел на сбегающий вниз склон. Кожаную куртку он снял и сидел теперь, задрав сапоги на перила. – Это голая женщина там?

Все втроем пили “Кровавую Мэри”. Мики порылся в кухонных шкафчиках и отыскал кувшин, в котором можно смешать. “Откуда эта посудина взялась?” – недоумевал Линкольн. Вот чем отличаются съемщики, кому по карману Чилмарк в июле и августе. Если обнаруживают, что в доме чего-то недостает, просто едут в город и покупают, а потом в девяти случаях из десяти оставляют. В кухне теперь полно было причудливых устройств, о назначении которых Линкольн даже не догадывался. Несколько лет назад, когда кофеварки “Кьюриг” были еще новинкой, какие-то августовские дачники такую купили и просто оставили на кухонной стойке вместе со списком предложений: радиоприемник “Боуз”, станция подзарядки мобильников, роутер вай-фай и консоль для видеоигр. Линкольн был склонен усовершенствования проигнорировать, но Анита немедленно купила по интернету все штуковины до единой и заказала доставку в компанию, управлявшую арендой дома.

Линкольн заверил Мики, что нет, глаза его не обманывают, хотя оставалось неясным, та ли это голая женщина, которую он сам видел накануне. Сложены примерно одинаково – крупные груди, полновата в талии, – но та, другая, была блондинкой, нет? А у этой волосы – по крайней мере, на голове – темнее, хотя, возможно, просто время дня такое, свет падает иначе.

– Неудивительно, что ты тут свои тетрадки проверял, – сказал Мики Тедди, который сидел спиной к сцене, разворачивавшейся ниже по склону, рукопись – под креслом, подальше от греха.

– Я книгу редактирую, а не тетрадки проверяю, – ответил тот.

– Объяснишь мне разницу, когда тут не будет происходить ничего поинтереснее. Бинокль – вот что нам сейчас нужно.

Ниже по склону хлопнула еще одна дверь, и на террасу вышел Троер, опять голый. Сказал что-то женщине – находились они слишком далеко, не расслышать, но ветерком принесло ее смех.

– Ладно, ну его, этот бинокль, – произнес Мики, так поворачивая кресло, чтоб не пришлось смотреть. – Скажи мне, что это не тот давний козел. Как его, нахер, зовут? Тот, кто Джейси мацал?

– Мейсон Троер.

– Точно. Троер.

– Теперь он хозяин того дома. Предки его померли сколько-то назад.

– Для богатеев они были очень даже милы, – припомнил Тедди.

– Ты это в каком смысле – “для богатеев”? – фыркнул Мики. – Есть какой-то закон, по какому им не полагается быть милыми?

Тедди задумчиво пожевал стебелек сельдерея.

– Вообще-то да. И именно те люди его нарушали.

– Ай, ну вот мы опять. – Мики вздохнул. – Какую-нибудь свою лекцию 1969 года прочтешь, мистер Маркс? Или уже накопил новый материал?

– Вне собаки, – произнес Тедди, шевеля бровями и пыхтя воображаемой сигарой Брюзги – совершенно другого Маркса, а не того, на кого ссылался Мики, – книга – лучший друг человека. А внутри собаки читать слишком темно[30].

Троеры действительно были милыми людьми, припомнил Линкольн. Казалось, их самих, как и всех прочих, озадачивает, как им удалось произвести на свет такого отпрыска, как Мейсон.

– Ладно, порази меня, – сказал Мики Тедди. – Что ты слушаешь?

– Альтернативный рок, по большей части.

– Типа чего?

– “Декабристы”. “Белль и Себастьян”. “Мамфорд и сыновья”[31].

– Музыка для пидоров.

– Мы уже пользуемся этим понятием? – произнес Тедди. – Люди с высшим образованием?

Мики отмахнулся от его возмущения.

– Это хипстерское говно. Те, кто слушает эту дрянь, пьют тыквенные латте с пряностями. Ладно тебе. Что еще? Ты ж хоть какую-то настоящую музыку должен слушать.

Тедди пожал плечами.

– Кое-каких авторов-исполнителей. Том Уэйтс. Леонард Коэн. Джош Риттер. Босс, конечно[32].

– Ладно, – уступил Мики. – Этих я могу уважать.

– А Босс – это кто? – спросил Линкольн.

Оба воззрились на него.

– Штука в том, – сказал Мики Тедди, – что я никогда не понимаю, шутит он или нет. Ты распознаёшь?

– Если речь о музыке, то нет, – признал Тедди.

– Ладно, твоя очередь. – Теперь Мики показывал стебельком сельдерея на Линкольна. – Предполагаю, ты по-прежнему предан Мантовани[33].

– Не начинай.

– Тедушка. На что спорим, что у него станция “Пандоры”[34] на Мантовани?

– Что такое станция “Пандоры”? – спросил Линкольн.

– Ты надо мной издеваешься, так?

– Вообще-то да.

– Дай-ка мне телефон взглянуть, – произнес Мики.

– Не дам.

– Дай сюда. Я не шучу. Не вынуждай отнимать.

Линкольн вздохнул, протянул ему аппаратик.

Мики перебрал иконки на экране.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал он. – “Пандора”. Господи, ужас какой. Херб Алперт и “Тихуана брасс”. Нэт Кинг Коул[35].

Тедди уже побагровел, как свекла, плечи у него тряслись.

– И – ага. Вот оно. Так и знал. Джонни, нахер, Мэтис. “Шансы есть… – проблеял он, – раз я глупо улыбнусь…”[36]

Линкольн выхватил у него телефон и сунул себе в карман.

– Прошу, скажи мне, что вы с Анитой никогда не занимались сексом под Джонни Мэтиса. Потому что мне она всегда представлялась дамой утонченной.

Снизу до них долетел всплеск женского хохота. Все трое неохотно повернулись в ту сторону. Казалось, будто Троер тычется носом в голый женский живот. По крайней мере, они надеялись, что именно туда он и тычется.

Мики встал и цапнул кожаную куртку.

– Пойду-ка я внутрь, – произнес он, – а то меня что-то подташнивает.

– Ты думаешь, почему я спиной сел? – спросил Тедди.

У раздвижной двери Мики сказал:

– Вы же никаких планов на вечер не строили, ребята, да? На Сёркит-авеню сегодня банда играет, я о ней хорошее слышал.

– Если настаиваешь, – вздохнул Линкольн.

Когда дверь за ним задвинулась, Линкольн вопреки себе вновь вгляделся ниже по склону. Троер уже уселся, а женщина перекатилась на живот.

– Вопрос, – произнес он, когда Тедди достал из-под кресла рукопись и приготовился вернуться к работе. – Помнишь те занятия по истории, на которые мы оба ходили в Минерве?

– “Гражданская война и реконструкция”[37], – не задумавшись, ответил Тедди, будто по некоей необъяснимой причине тоже думал о том же самом курсе. – Профессор Форд.

– В первый день занятий он нам задал вопрос семестровой контрольной.

Тедди кивнул.

– Что вызвало войну.

Помимо обычной доски в классе стояла громоздкая переносная, на которую по ходу семестра они выписывали возможные причины – как непосредственные, так и отдаленные. Хотя Линкольн был вполне уверен, что Форд с этим не согласен, он в итоге обосновывал, что война велась из-за экономики: промышленный Север против аграрного Юга. Тедди же доказывал, что война началась из-за рабства – по причине нравственной. Обе их работы, как Линкольн считал теперь, были предсказуемы. И вот тут напрашивался вопрос: вылепились ли уже тогда натуры его и Тедди? В то время колледж, похоже, предлагал безграничный ассортимент возможностей, и они, такое ощущение, заняты были становлением. Иллюзией ли это было? Не стали ли они уже к тому моменту?

Тедди ухмылялся.

– Помнишь, как мы в конце разозлились? Сдали контрольные и подошли к нему спросить, какой же ответ правильный? Что, по его мнению, вызвало войну?

Это Линкольн забыл, а теперь подробности нахлынули снова.

– А он просто улыбнулся и спросил, что, по нашему мнению, вызвало войну во Вьетнаме. Весь смысл курса заключался в том, чтоб мы рассмотрели одну войну в свете другой, а никто из нас этой связи не заметил. Ему следовало нас обоих провалить.

Тедди вопросительно рассматривал его.

– Странная логика.

– Нынче все чаще и чаще, – признался Линкольн, не очень желая углубляться в то, что запустило его по этой дорожке. Схватившись за кувшин, он приподнял его. – Еще хочешь?

– Господи, нет. У меня уже в голове шумит, а еще и полудня нет.

Мики растянулся на диване в доме. Включил предматчевую разминку студенческих футбольных команд, выведя звук до минимума. На горизонте тут явно собирался долгий хороший сон.

Линкольн показал ему кувшин.

– Допьешь?

– Чего ж нет?

Он вылил остатки в стакан Мики.

– Можно вопрос?

– Валяй.

– Когда ты сегодня подъехал… Ты сидел и смотрел как бы в никуда. И у тебя было такое лицо, что я поневоле задался вопросом, о чем ты думаешь.

Мики молчал так долго, не отрывая взгляда от телевизора, что Линкольн уже решил: и не ответит, но тот наконец произнес:

– Здесь она почему-то реальнее.

– Понимаю, – сказал Линкольн. – И я очень даже уверен, что Тедди тоже так кажется. Как ты считаешь, что с ней случилось, Мик?

Тот покачал головой, все еще не отрываясь от телевизора.

– Я знаю только, что ее больше нет.

– “Нет” как…

И только сейчас Мики повернулся и посмотрел на Линкольна.

– Нет давно.

Тедди

Тедди еще немного поработал, пока солнце, поднявшееся уже прямо над головой, не начало неприятно жарить. Он запихивал рукопись в свою наплечную сумку, когда на террасу вернулся Линкольн, переодевшийся в чиносы, рубашку поло от Ральфа Лорена и мокасины. Тедди заметил, как он глянул вниз по склону, на дом Троера, и лицо у него омрачилось, хотя сосед с женщиной уже скрылись внутри.

– Ты это куда? – осведомился Тедди.

– В Эдгартаун, – ответил Линкольн. – Поехали со мной, если хочешь.

Но он перебирал ключи в руке так, что видно было – ему не терпится уехать. Хотел бы общества – позвал бы раньше.

– Я пас, но спасибо. А Мик там что?

– Уснул на диване, – хмыкнул Линкольн. – Одна рука под головой, под подушкой.

– Он всегда так спал. – Тедди улыбнулся. – Он изменился меньше всех нас, не находишь?

– Это хорошо или плохо?

– Кто ж его знает, – уступил Тедди, хотя замечание свое имел в виду как комплимент. Раньше, когда он увидел Мики верхом на “харлее”, в нем это вызвало… что? Нежность? Да, но не только. Нечто эгоистичнее. Типа, как бы все стало на самом деле, будь Мики бодр и свеж, оставаясь собой прежним, самоуверенным, не разбирающимся в политике и текущих событиях, но готовым устраивать им разносы из-за их музыкальных вкусов. Не того ли хотим мы от старых друзей? Заверений в том, что мир, который мы так тепло вспоминаем, до сих пор существует? Что его не сменила реальность, в которой мы почти чужаки? – Вообще-то мне кажется, мы все не так уж сильно изменились.

– Мы постарели, – возразил Линкольн. – Будь честен. Ты сам вот можешь вообразить, что играешь рок-н-ролл до двух часов ночи? В нашем-то возрасте?

– Ох, не знаю, – ответил Тедди. – Я в два просыпаюсь частенько. И потом опять – в четыре.

Линкольн на это хмыкнул, хотя Тедди понимал, что мысли его куда-то унесло. Линкольн рассматривал дом Троера, как будто тот задал ему какую-то загадку. Но мгновенье спустя очнулся.

– Если проголодаешься, в холодильнике мясная нарезка и сыр для сэндвичей.

– Ладно, – ответил Тедди. – А у тебя тут велосипеда случайно нет?

– В сарае стоит. Сейчас отопру.

– Спасибо. Проедусь, наверное. – Когда друг начал спускаться по ступенькам, Тедди окликнул его: – Линкольн?

– Ну?

– Мне, наверное, с острова придется уехать пораньше.

Линкольн склонил к плечу голову:

– Все в порядке?

– Помнишь, те… припадки, я рассказывал?

– У тебя они еще не прошли?

– Изредка бывают. Вообще-то давно уже не было. Я вроде хорошенько научился их распознавать и могу иногда их отвращать. Но не всегда.

Линкольн кивнул.

– И как оно бывает? Когда они случаются?

– Да по-разному. Иногда постепенно, как аура мигрени. Цвета становятся ярче. Все ощущается чуть съехавшим. А в другие разы – бабах, все сразу и вдруг. – Накануне, когда на причале Оук-Блаффс ему привиделась Джейси, он подумал, не начинается ли опять, но, похоже, нет. Скорее всего, с ним случился тремор – мелкая подвижка эмоциональных тектонических плит, вызванная сменой привычного распорядка, на который он привык полагаться для поддержания равновесия. – Они могут быть довольно зловещими. Иногда у меня даже бывают… предчувствия? О том, что произойдет дальше?

– Значит, в такие моменты надо ставить на бегах, – предложил Линкольн.

В голове у него тут же всплыло приятное воспоминание. Они вчетвером. Субботний вечер. Старший курс. Группа Мики должна была играть, но в последний миг выступление отменили, и все они болтались неприкаянными, а потому загрузились в рыдван Тедди и рванули на собачьи бега в Бриджпорт – в сомнительнейшее, унылейшее заведение из всех, куда вообще их нога ступала, включая Мики, который, будучи музыкантом, имел более широкий опыт по части сомнительных заведений. Ночь напролет они проигрывали ставку за ставкой – до последнего забега, когда Джейси, которую привлекли до нелепости неравные расклады, сделала добавочную ставку на два самых рискованных шанса на поле. Абсолютный фаворит пулей вылетел из воротец. Обычно на этом забег бы и закончился. Но на первом повороте собака вдруг с воем рухнула наземь – на трибунах слышно было, как бедолага визжит: лапа у пса сломалась, точно прутик. Тедди вспомнил, как ему от этого зрелища подурнело. Каждый вечер в новостях показывали что-нибудь намного хуже: мальчишек, его сверстников, рвало на лоскуты в джунглях, но жуткие страдания завывавшего животного происходили всего в пятидесяти ярдах от него, и от такой близости его замутило. А затем его внимание переключилось на Джейси, взобравшуюся на стол, чтобы лучше видеть. На последнем отрезке оба ее сомнительных ставленника неожиданно оказались впереди – не в нужном порядке, но все же. “Вперед! – орала Джейси во всю глотку. – Давай, засрррранец!”

Линкольн ухмыльнулся.

– Так и вижу тех старперов, пялящихся на нее, чуть слюни не текли.

– На ней лифчика не было, – сказал Тедди. – А то старичье? Того же возраста, как мы сейчас.

– Так и есть, – печально произнес Линкольн.

– Сколько она тогда выиграла? – спросил Тедди. – Не помнишь?

Линкольн покачал головой:

– Нет. Несколько сотен, наверное. Во всяком случае, для того времени много. – Он помолчал. – А ты что-нибудь принимаешь?

– Таблетки от тревожности. Но мне не нравится. Я от них глупею.

– Прости, Тедди. Я думал, все это в прошлом. Но поступай как знаешь. Мики поймет.

– Надеюсь, до такого дело не дойдет. Иногда разминки помогают.

“Сейчас он опять глянет на дом Троера”, – подумал Тедди, и точно – Линкольн посмотрел. Считается ли это предчувствием, если знаешь человека уже сорок с лишним лет?

Странно, сообразил Тедди, когда Линкольн ушел, что он тоже помнит Тома Форда столько десятков лет спустя. “Непосредственные и отдаленные причины”. На первые слишком не налегайте, предупреждал их Форд. Чем глубже и дольше что-то остается захороненным, тем больше в нем силы, когда наконец выйдет наружу. Так и с самим Фордом было – столько лет в чулане. Когда секрет наконец выволокли на свет, он оказался смертелен для его обладателя.

Тедди надел солнечные очки. Океан вдали был нереально синим.

“Ванс”, – подумал Тедди, выкатываясь на дорогу с гравия. Вот как звали жениха Джейси. Либо так, либо Ланс. А может, и Шанс. На два года старше. Если не изменяет память, их с Джейси родители крепко дружили и ходили в один загородный клуб. Все как и полагается в Гринвиче, Коннектикут. Встречаться они начали только летом между ее вторым и предпоследним курсом, преимущественно – по крайней мере, в самом начале – в уступку родителям Джейси. Она курила много дури и протестовала против войны, и те опасались, что она совсем отобьется от рук. Ванс, только что закончивший Дартмут, осенью отправлялся в юридический институт Дьюка[38]. Добропорядочный гражданин, прическу он носил короткую, с пробором, и, очевидно, циркуляр о том, чтоб не верить никому старше тридцати, не читал. Ко всем мужчинам поколения его родителей он обращался “сэр”, а ко всем женщинам – “мэм”. Парой они с Джейси уж точно выглядели странной, и все очень удивились, когда они к концу того лета объявили о помолвке.

А еще более странным он, Линкольн и Мики считали то, что Джейси, похоже, ничуть по нему не скучала, пока он был в Дареме, да и не навещала его, в отличие от прочих “тет”, часто уезжавших к своим женихам. Несколько раз в неделю он ей звонил, но звонила ли ему хоть раз она? Имя его в разговорах обычно не всплывало, если только его не упоминала какая-нибудь из ее сестер, а такое случалось частенько: не особо тонко напоминали, что она уже занята и потому должна себя вести соответственно. В отсутствие ее жениха “теты” всерьез относились к обязанности оберегать честь сестры. На свидания ходить ей было нельзя, но почему-то разрешалось тусоваться с Мушкетерами по выходным, когда играла группа Мики, и даже петь с ними, если требовалась вокалистка. Особенно ей удавалась Грейс Слик[39].

Почему “теты” им доверяли? Тедди раздумывал об этом, крутя педали велика по грунтовке мимо дома Троера. Они вправду казались такими безобидными? Именно так Джейси представляла их своим сестрам, чтобы те ослабили бдительность? Или то, что их трое, как-то убавляло угрозу, какую представлял бы Одинокий Объездчик? Или все сводилось к классовым различиям? У Джейси, может, вожжа под хвост и попала, но вот псу под хвост она отнюдь не станет пускать такой улов, как Ванс… Ланс? Шанс? – только не ради халдея, нахер. Так они к этому относились?

В ту ночь, когда они вернулись с собачьих бегов, только соседка Джейси по комнате – девушка по имени Кристин, президент землячества, – что-то заподозрила: ждала их в общей комнате корпуса. На обратном пути из Бриджпорта, облагодетельствованные изобильным выигрышем Джейси, они заезжали в бары в Милфорде, Нью-Хейвене и Мэдисоне, и когда прибыли наконец в Минерву, изрядно окосели от выпитого.

– Так что у нас тут происходит? – вопросила Кристин, когда они ввалились в парадную дверь все четверо в ряд, сцепившись локтями, как будто ездили повидаться с волшебником[40]. Халдеи Тедди, Линкольн и Мики обычно входили сзади, поэтому когда президент землячества осведомилась, что у нас тут происходит, Тедди первым делом подумал, что обращается она только к ним – ставит их тем самым на место. Но нет – спрашивала она у Джейси.

– Ты всех троих клоунов шпилишь или как?

При этих словах Мики напрягся, но Джейси сделала шаг вперед и оказалась нос к носу с Кристин.

– Неееет, – выдохнула она, – но до чего заебательская мысль!

Кристин отшатнулась, нарочито отмахиваясь от перегара.

– Твой жених очень огорчился бы, если бы увидел тебя сейчас.

– А тебе так хотелось бы его утешить! – ответила Джейси, тыча ее в грудь указательным пальцем.

– Эй, – Кристин шлепнула ее по руке, – это не я тут шлюха.

– Что правда, то правда! – сказала Джейси. – Так смотри и учись, сучка. – И, повернувшись к троице, спросила: – А вы куда это собрались?

Хотя Джейси пристыдить не удалось, слова Кристин возымели большее действие на Тедди, Линкольна и Мики – они дружно пятились к открытой двери.

– Идите-ка сюда, – приказала Джейси, и они, разумеется, повиновались и выстроились перед ней, точно на плацу, чтобы она проверила их форму.

Поцеловала она их по очереди, первым – Линкольна, прямо в губы, затем – Тедди, пахло от нее почему-то слаще, несмотря на все пиво, и, наконец, – Мики, у которого подогнулись колени. От выпитого, конечно, но не только.

– Держись, здоровяк, – велела Джейси, и Тедди до сих пор видел дурацкую блаженную ухмылку, расползшуюся по физиономии Мики.

– Какая мерзость, – произнесла Кристин. – Простите, если на минет я не останусь.

Потом, уже в машине, когда ключи Тедди болтались в замке, трое друзей сидели какое-то время молча, ошеломленные и протрезвевшие от поцелуев Джейси. Мики заговорил первым.

– Ладно, тянем соломинки, – сказал он. – Другого способа я не вижу. Кому-то из нас гаденыша придется укокошить.

– Отлично, – произнес Линкольн, похоже, лишь ради красного словца, – но потом-то что? Нас по-прежнему трое, а она по-прежнему одна.

– Верно подметил, – уступил Мики. – А знаете что? Будь ее три, я б хотел всех троих.

Правда все тогда так и было? – размышлял Тедди. Он сомневался из-за ясности воспоминания. Неужто такое давнее может быть сейчас таким отчетливым? Или же он, Мики и Линкольн надраили воспоминание о том вечере, с нежностью вызывая его к жизни все эти годы?

На развилке Стейт-роуд перед Тедди встал выбор. Свернет налево – направится в Менемшу, старомодную рыбацкую деревушку, где можно поесть жирных жареных моллюсков из бумажной лодочки. А направо – к утесам Гей-Хед, тому месту на острове, какого ему следует избегать любой ценой. К чему рисковать? – подумал он, уже поворачивая направо.

Линкольн

Редакция газеты, расположенная на тихой улочке, обсаженной деревьями, была наглухо заперта – чего бы и нет? День труда пусть и прошел, но “Виньярд газетт” – сонный еженедельник, это же не “Нью-Йорк таймс”. Поделом мне, подумал Линкольн, возвращаясь к своей прокатной машине, оставленной на обочине. Чем гоняться за призраками в Эдгартауне, сидел бы лучше в Чилмарке, занимался делом, ради которого и приехал сюда, хотя чем больше он думал об этом, тем больше опасался, что вся поездка непродуманна.

Доводы, которые он выдвинул Аните в пользу того, чтобы поехать лично, были настолько убедительны, что Линкольн в итоге убедил сам себя. И впрямь почти десять лет прошло с тех пор, как они здесь гостили, и кто знает, какой урон дому нанесли все эти годы сезонной сдачи в аренду. Нужно ли его просто подновить? Заново покрасить? Или требуется что-то серьезнее – новая крыша, например? Как тут назначить цену, не убедившись сперва, что́ нужно сделать?

Однако на самом деле поездка нужна была ему – и он в глубине души это знал с самого начала – для того, чтобы попрощаться с домом в Чилмарке. Чем-чем, а уж этим своей матери он точно обязан. Да и если быть честным до конца, смысл же не только в этом. Судя по всему, у него тут остались дела, точная природа которых продолжала от него ускользать, но они, похоже, как-то связаны с его друзьями. Потому что едва ему взбрело на ум поехать на остров, как он тут же пригласил туда Тедди и Мики. А если они втроем, разве может не быть с ними и Джейси – хотя бы духом? Именно ее призрачное присутствие сообщало неизбежную симметрию этим выходным и Дню памяти в 1971 году.

А те выходные кто придумал? Странно, что Линкольн не мог вспомнить, как именно тогда все случилось. Его мать предложила? Труди всегда нравилось, когда они с друзьями наезжали в дом, поэтому – возможно. Или то было еще одно общее решение? Чем ближе подступал выпуск, тем больше им становилось ясно, что все изменится. В июне Джейси выйдет за своего добропорядочного жениха. Мики уже списался с призывной комиссией и прошел медосмотр; всего несколько недель – и он должен будет явиться в учебную часть. Тедди, по-прежнему в своей фазе Томаса Мёртона и под защитой высокого призывного числа, подумывал о школе богословия. Минерва была их убежищем, и теперь им предстояло потерять и его, и друг друга. Сравнивали ли они впечатления и вдруг поняли, что ни у кого нет особых планов на выходные, и подумали: “Эй, а не провести ли их нам вместе?” Тоже возможно.

Но ни в том ни в другом сценарии кое-что не складывалось. К тому времени у них с Анитой все уже было всерьез, они даже поговаривали о том, чтобы пожениться, хотя с учетом того, до чего безденежны были оба, а судьбы обоих – его призывной статус, ее отъезд в школу права – совершенно не определены, в женитьбе особого смысла не было. И все же к этой возможности они возвращались вновь и вновь. Обоим очень нравилась их относительно беззаботная студенческая жизнь, но также им не терпелось начать и аспирантскую, посерьезнее. Те последние месяцы в Минерве Линкольн все меньше и меньше времени проводил с Тедди и Мики, предпочитая заниматься с Анитой в ее библиотечной кабинке (хотя часто эти совместные занятия кончались тем, что они гасили свет и обжимались в темноте). По выходным, когда, как правило, играла группа Мики, они сидели в общей комнате корпуса “Тета” и смотрели по телевизору повторы старого “Перри Мейсона”[41].

– Если ты сейчас такой скучный, – заметил тогда Мики, – что же с тобой станется к пятидесяти?

Скучный – возможно, но если они собираются жениться, им уже лучше начать откладывать, по крайней мере, Линкольну. А для этого он даже собирался – хоть и коротко – вернуться после выпуска в Данбар и там дожидаться призыва, который то ли случится, то ли нет под конец года. Жить он бы мог в своей прежней комнате, обслуживать столики в загородном клубе, а то, что иначе тратил бы на съемное жилье, складывать в банк. Мать была б довольна, что он рядом, а Вольфгангу Амадею всегда нравилось, чтобы кто-то оказывался под рукой и с кем можно делиться своими многочисленными мнениями. Но проторчать целый год в Данбаре – слишком унылая перспектива, об этом нельзя задумываться всерьез, как и о том, что они с Анитой столько времени проведут в разлуке.

Вместо всего этого они измыслили географический компромисс, который на некий манер был одновременно практичен и почти безумен. Линкольн устроится работать на шикарный курорт в Скоттсдейле, где чаевые щедры до того, что их хватит на оплату жилья, если он отыщет себе сожителя-другого. По утрам станет учиться на каких-нибудь курсах торговцев недвижимостью, а если его не призовут, возможно, пойдет на магистра делового администрирования в близлежащем УША[42]. Анита, уже принятая в Стэнфорд, вместо Стэнфорда пойдет в юридический институт Тусона. Два часа – вроде бы ничего в смысле расстояния. Ближе вообще-то было бы пыткой. Происходила Анита из большой и ревностно католической семьи, а это означало, что в эпоху свободной любви Линкольну как-то удалось запасть на одну из немногих оставшихся девчонок в Америке, верившей в воздержание до брака. (Хоть сам Линкольн подобного убеждения не разделял, ему суждено было обнаружить, что его собственное воспитание в лоне Церкви Бога прекрасно подготовило его к половым лишениям.)

Кроме того, ему – хоть он и не желал жить в Данбаре – нравилась мысль, что он будет не очень далеко от дома и сможет время от времени туда наезжать. Подруг у матери было немного, и он знал, как важны для нее его приезды. К тому же он почти не сомневался, что мать с Анитой крепко подружатся. С отцом – совсем другая история. Тому все еще было трудно привыкнуть к мысли, что сын его женится на нехристи. (По строгим понятиям Вавы, католики за христиан не считались.) Когда Линкольн объявил, что влюбился и надеется жениться на девушке-католичке, Вольфганг Амадей повторил это слово так, будто его значение не совсем ясно.

– Католичка, – задумчиво произнес он своим гелиевым голосом. – Римская католичка?

В любом случае такова была новая взрослая жизнь, к какой они с Анитой готовились в те последние месяцы учебы в Минерве. Почему ж согласился он провести долгие выходные с друзьями на острове, которые отложат – по меньшей мере, психологически – то самое будущее, что они с Анитой так хотели побыстрее занять?

– Опять ты, – произнесла его жена – голос ее внезапно возник в трубке, не успел его мобильник зафиксировать звонок. – Что еще у тебя?

– Ладно, 1971 год. Май.

– Меня это уже пугает, Линкольн.

– Потерпи. Кто придумал, чтобы мы провели День памяти на острове?

– Ты.

– Я?

– Да.

– Ты уверена? Бессмыслица какая-то. Мы разве не пытались экономить? Снова лететь на Восток, даже дождавшись, когда кто-нибудь бронь отменит, было бы накладно.

– Да ты никуда не летел, разве не помнишь? Вы с Тедди после выпуска остались в Коннектикуте. За квартиру у тебя было заплачено до конца мая, а у него в июне начиналась стажировка в “Глоубе”. Поначалу ты хотел ехать на Запад сразу после выпуска, но у меня на День памяти случился общий семейный сбор, и уехать мы бы смогли только после него.

– Точно, – сказал Линкольн; теперь все эти подробности к нему возвратились, как это с ними часто бывало, на крыльях Анитиной уверенности. – А почему мы с Тедди сразу после выпуска на остров не поехали?

– Там должны были быть твои родители. Мама сперва уговорила Ваву провести пару недель в чилмаркском доме, а потом возвращаться в Аризону. Но он нарушил слово, и они полетели назад сразу.

“Вот же Вава херов”, – подумал Линкольн. Отец все еще злился из-за того, что Линкольн встал на материну сторону и пошел учиться в Минерву, а не поступил в Университет Аризоны, на выпускную церемонию отец приехал из-под палки, жалуясь, что поездка на Восток обойдется в целое состояние, а не успеют они прибыть, как придется разворачиваться и снова лететь домой. На что мать Линкольна ответила: если ему интересно хоть что-то за свои деньги получить, они могут провести недельку-другую в Чилмарке. Съемщиков у них до начала июля нет, так что ж не воспользоваться случаем? Не в силах сразу придумать убедительную причину для отказа, старик сдался. Но потом, когда дело дошло до дела, передумал, Анита вспомнила все правильно, – выдвинул какую-то смехотворную отговорку о беспорядке на руднике, рабочие, дескать, опять собрались объединяться в профсоюз, отчего он вынужден безотлагательно вернуться в Данбар. У Линкольна перехватило в горле. Мать больше так и не увидела острова.

– В общем, – говорила Анита, – как только ты узнал, что в доме будет пусто, то и забросил удочку. Мы из-за этого поссорились, если припоминаешь.

– Почему?

– Потому что на тех выходных ты должен был со мной быть. На семейной встрече. А ты не хотел приезжать, потому что никого не знаешь.

– Да я был в ужасе от твоей семьи. Как они говорят все разом, всё громче и громче. Я ж рос единственным ребенком.

– Я хотела познакомить их всех с человеком, за которого собиралась замуж.

Линкольн ощутил жжение собственного себялюбия, так похожего на отцовское, даже несколько десятков лет спустя.

– К тому же в понедельник, после того как все разъедутся, мы с тобой собирались нанять фургон “Сам-вози” и загрузить его. Но ты еще был на острове, а это значило, что погрузка легла на нас с братьями.

– Ну и засранец. Зачем же ты вышла замуж за человека, способного на такой поступок?

Она не обратила внимания на его слова.

– Наконец ты заявился к полудню во вторник, готовый хоть сейчас в путь. Мама приготовила нам прекрасный обед, но ты сказал, что нам нужно ехать немедленно, если хотим добраться в Баффало дотемна. Одному богу известно, почему ты выбрал Баффало, но по твоим словам выходило, что если мы успеем доехать только до Олбэни, небо рухнет. Мы попрощались с моими родителями и уехали через полчаса после твоего приезда.

– И ты не заточила на меня зуб или как-то?

– Эй, а я тут при чем, балда? Это ж ты мне все время напоминаешь, каким мерзавцем был. – Но тут голос у нее смягчился. – Я в основном поездку вспоминаю.

Линкольн хмыкнул.

– Ну да. Все те “Мотели Шесть”. Никаких тебе “АК”[43]. И никакого секса.

– Лжем нашим родителям. Говорим им, что нам хватает денег на отдельные номера. Четвертачок на “Волшебные пальчики” – мотовство[44].

– Как в другой жизни.

– И еще одно ты удобно забываешь. Первоначально ты убеждал меня, что выходные на Виньярде – это вы с Тедди и Мики, и только. А потом, уже после того, как я с неохотой согласилась, оказалось, что там же будет и Джейси.

– Ее Тедди уговорил приехать, – ответил он, и память вдруг подставилась сама – бери не хочу.

– А, – произнесла она. – Вот это ты помнишь.

Она права, конечно. Память у него, если не подводит совсем, подозрительно избирательна.

– Так в чем же дело?

– Вот бы знать, – признался он. – В муках совести, должно быть. Мартин говорит, дом в Чилмарке, вероятно, сразу пойдет под снос.

– И у тебя чувство, что ты предаешь свою маму.

– Глупо, а?

– Нет. Ты скучаешь по ней. Не так много времени прошло. – Когда он не ответил, она спросила: – Мики-то нормально доехал?

– Вскоре после того, как я с тобой утром поговорил. Приехал со всеми запасами для “Кровавой Мэри”. Даже сельдерей прихватил.

– Хм, подумать только. Мики не меняется.

– Меня вообще-то Тедди волнует. У него опять эти припадки.

– Правда?

– Не так сильно, как раньше, но все равно.

– Помнишь, как в тот раз мы его в дурдоме навещали?

– Ты сочиняешь, правда?

– На предпоследнем курсе. Вскоре после того, как вы свои призывные номера узнали. Кажется, как раз на неделе заключительных экзаменов. У него случился срыв, и он лег в лазарет студгородка, а оттуда его перевели в Йель-Нью-Хейвен. Разве не помнишь, как ужасно он выглядел и только и делал, что повторял, до чего ему грустно?

Да, а один врач вывел Линкольна в коридор и спросил, поговаривал ли Тедди когда-нибудь о самоубийстве. Есть ли у него пистолет, способен ли раздобыть? Как же ему вообще удалось обо всем этом забыть?

– Скажи-ка мне, – спросил он, вдруг меняя передачу. – А ты когда-нибудь жалела, что не пошла в Стэнфорд?

– Но это же все равно, что жалеть о том, что мы вместе. О наших детях. Наших внуках.

– Мне следовало тебя убедить туда поехать. Неправильно было, что ты отказалась.

– Линкольн. – Снова это чувство – его имя из ее уст. Теперь оно выражало прощение.

– Что?

– Мне правда уже пора выезжать. Твой папа не знаменит своим терпением.

– Конечно, – ответил он. – Езжай.

Теперь настал ее черед помолчать.

– Я вполне уверена, что ты хотел провести те последние выходные на острове еще по одной причине, – сказала она, и Линкольн ощутил мрачное предчувствие. – Ты пытался решить.

– Что решить?

– Выбрать между мной и Джейси.

Вольфганг Амадей Мозер. Нелепое имя, нелепый человек.

В то первое лето, когда Линкольн вернулся домой в Данбар из колледжа Минерва, на отца он начал смотреть новыми глазами. Родители ждали его у выхода в город, и первая его мысль была: “Что это за шибздик рядом с моей матерью?” Отец отчего-то усох. Он болен? Но нет, при ближайшем рассмотрении выглядел он крепким и здоровым, злился и ярился как обычно, просто казался… меньше. Великаном-то он, конечно, не был никогда. Едва перейдя в старшие классы, Линкольн его уже перерос, однако то, что он уже смотрел на отца сверху вниз, отчего-то никак не запечатлелось. Почему он не заметил этого, когда приезжал домой на Рождество?

Конечно, это внезапное откровение, вероятно, в уме у Линкольна связалось с чем-то совершенно другим. Пока был маленький, в значимости отца он никогда не сомневался. Тот, в конце концов, не только владел долей рудника, на котором работала половина мужчин в городке, но и служил дьяконом церкви, отчего был незаменим для общины. Священники, градоначальники и президенты загородного клуба в Данбаре появлялись и исчезали, а В. А. Мозер оставался постоянен, и Линкольну, пока не уехал в колледж, никогда и в голову не приходило, что почитают отца не везде, что кое-кто считает его предвзятым и неуступчивым – той ветхозаветной фигурой, кого скорее боятся, нежели уважают, скорее терпят, чем любят. Однажды в то лето, шагая из магазина на Мейн-стрит, Линкольн нагнал двоих мужчин, увлеченных беседой.

– Он такой несгибаемый, – говорил один, – потому что у него кол в заднице.

Годом раньше Линкольну бы и не помстилось, что они могут разговаривать о его отце, а вот теперь даже без подсказок он был в этом уверен. В течение лета стал подмечать и кое-что еще. Даже друзья Вавы с готовностью признавали, что птица он чудню́я, а его пронзительное нытье часто передразнивали с сокрушительной комической силой. В загородном клубе, где Линкольн работал официантом, кое-кто из шишек рудника, развязав себе язык выпивкой, выражал ему непрошеное сочувствие, изумляясь, как это он восемнадцать лет прожил под одной крышей с Вольфгангом Амадеем Мозером и не убил его.

Хоть сейчас Линкольн и относился к отцу иначе, ладили они неплохо – в основном потому, что избегали обсуждать политику. Война Ваву угнетала – вернее, угнетали вечерние новости с их беспрестанным освещением студенческих волнений, особенно протестов в тех районах страны, каких он не одобрял с самого начала, вроде Востока и Северной Калифорнии. Не сказать, что он при этом одобрял войну, – отнюдь. Но и не считал, что для поддержки чего-то нужно это одобрять. Вопрос, скорее, в том, с кем ты предпочитал быть на одной стороне – либо с заведомым лжецом и жуликом вроде Никсона, либо с шайкой неопрятных волосатых бунтовщиков и курильщиков дури, у которых ни унции честолюбия, разве что взять в руки ситар.

– Дать миру шанс на что? – любил спрашивать отец всякий раз, когда по телевизору кто-нибудь размахивал этим конкретным плакатом.

Если “хоть кто-то из его сыновей” ощутит позыв прилюдно таскать подобный плакат, провозглашал Вава, как будто зачал великое множество сынов помимо того, кто сидел сейчас с ним в темной гостиной, то он надеется, что сын этот окажет ему услугу и пристрелит его прямо в голову, чтоб отцу не пришлось смотреть, как тот выкобенивается по телевизору.

– И мать свою заодно пристрели, – советовал он. – Ей такое зрелище тоже ни к чему.

Брак своих родителей Линкольн тоже стал рассматривать иначе. Почему же раньше не замечал он, что они никогда не приглашают никого на ужин или даже просто посидеть во внутреннем дворике? Почему, если не считать церкви, у них, похоже, нет близких друзей – и особенно с учетом того, как изголодалась его мать по человеческому обществу? Отчего всякий раз, когда Труди вот-вот подружится с какой-нибудь соседкой, его отец непременно отыскивает в той какой-нибудь изъян? И почему, когда его родители сидят рядышком на диване, они так редко соприкасаются? Впервые Линкольн задумался: а вдруг его мать несчастна? И всякое новое нежеланное прозрение все больше его нервировало.

И действительно при каждом возвращении домой из колледжа у него возникали новые причины переосмыслить первые восемнадцать лет своей жизни – дом, в котором вырос, округу, которую всю объездил на велике, сам городишко Данбар. То, что всегда казалось ему прочным, знакомым и надежным, теперь вдруг виделось не просто своеобразным, но и каким-то съежившимся. По вечерам, когда он не работал в клубе, они с Вавой урывали девять лунок в гольф после ужина, пока пустыня остывала в сумерках. Раньше ему очень нравилась их причудливая маленькая площадка для гольфа, но, поиграв на роскошных зеленых просторах на Востоке, где сбившиеся с траектории мячики улетали в воду или заросли, он понял, до чего несложна площадка их загородного клуба. Плоская как блин, и хорошо пущенный мячик катился по ее пересохшим фервеям вечно. Именно это его отцу в ней и нравилось? Что пар-5 так же легко достижим за два удара, отчего начинаешь верить, будто ты меткий?

Все его теперь ошеломляло. Само время, казалось, действует как-то иначе. Оно уже не текло неспешно, а неслось на сверхсветовой скорости. Как намекал далеко не один преподаватель Минервы, свобода воли может быть иллюзией, и она, судя по всему, преклоняла колена перед мрачной судьбой. Двоих его одноклассников убили во Вьетнаме, а несколько других умерли от передозировки. По крайней мере две девчонки, включая ту, с которой гулял сам Линкольн, по слухам, сделали аборт. Мальчишки, с которыми они клялись друг другу в вечной дружбе, теперь казались совсем чужими, да и он им явно виделся таким же.

– Не помню, чтоб ты раньше так чванился, – сказал ему один из них.

Одни устроились работать на рудник, а это означало частые временные увольнения, поэтому все торчали в местных барах, получали пособие по безработице, пили дешевое пиво и ждали, когда их наймут снова. Другие, вылетев из колледжа, возвращались в родительские дома и занимались чем-нибудь низкооплачиваемым, а все мечты их – если они, конечно, были – стремительно шли прахом.

Однажды ранним августовским утром, летом предвыпускного курса, мать Линкольна вышла к нему во внутренний дворик, где сын, сидя в теньке, читал книгу для курса, который собирался взять осенью.

– Тебе небось не терпится обратно, – сказала она, подтаскивая стул и ставя перед сыном высокий стакан чая со льдом. Материн “солнечный чай” был среди того очень немногого из жизни в Данбаре, что осталось таким же, как в детстве.

– Это да, – признался Линкольн, хоть и ощущал при этом себя предателем. В конце концов, он же тут не мучается. В клубе зарабатывает прилично, а обслуживать там столики мало чем отличается от подачи харчей в корпусе “Тета”. Он взял столько смен, сколько начальство позволило, поэтому лето пройдет быстро.

– Не стоит корить себя, – сказала мать, прочтя его мысли. – У тебя там друзья. Ты получаешь хорошее образование. Тут тебе ничего не светит.

– Вы с папой тут.

– Ты меня понял. – Они помолчали, хотя у нее на уме явно что-то было. – Думаешь, ты на этой девушке женишься? – спросила она. – Про которую рассказывал?

– На Джейси? Да мы с ней даже на свидание не ходили. К тому же из нас троих ей, похоже, больше нравится Мики. Да и в любом случае, она же вольная как ветер. Не думаю, что она влюбилась в кого-то из нас.

– Может, дожидается, когда кто-то из вас осмелеет и сам признается.

После этого они опять умолкли, пока Линкольн не хмыкнул.

– Что смешного?

– Я просто представил, как ее с папой бы знакомил.

Мать грустно посмотрела на него.

– В делах сердечных ум твой не к тому стремиться должен. – Но, казалось, она поняла, что именно туда он и устремился, туда и будет он стремиться еще очень и очень долго. Со временем он, возможно, и отречется от отцова вероучения, но вот самого отца изгнать будет гораздо сложней.

– Про твоего отца вот что нужно понимать, – объяснила однажды мать Линкольну, когда тот учился в старших классах. – У тебя всегда есть выбор. Поступать по его указке – или жалеть, что так не поступаешь.

Тогда он счел это замечание пораженческим, но постепенно стал понимать, что она не к капитуляции его призывала, а удостоверялась, что он до конца осознаёт последствия конфронтации. Неколебимость мужа – кому же знать, как не ей, – не просто тверда, она еще и очевидно стихийна. Тут никакой ошибки. Спорить с его отцом все равно что пытаться засунуть кошку в мешок: вечно торчит лапа, а на каждой лапе – когти. Линкольна не запугать, особенно перед Анитой, и он частенько ставил под сомнение евангелие от В. А. Мозера и временами даже отрекался от него, но ни разу ничего похожего на победу не добивался – отец попросту отказывался признавать поражение, да и вообще никогда не уходил с поля.

– Когда ты еще был христианином, – говаривал Вава безо всякого повода, если не считать поводом напоминание о том, что обращение сына в католицизм не один десяток лет назад все еще играет роль.

Когда Линкольн объяснил, что они с Анитой считали важным выступить перед своими детьми единым фронтом, когда дело дойдет до выбора веры, отец его, из которого получился бы прекрасный сельский стряпчий, отвечал, что еще как с этим согласен. Однако, отмечал далее он, если бы Анита обратилась в Церковь Бога, фронт, каким они бы выступили перед своими детьми, стал бы не только единым, но еще и верным. Сколько бы они с отцом ни расходились во мнениях, Линкольн неизменно бывал не прав.

Даже самого Линкольна озадачивало, что он так упорно стремится найти третий путь – некую стратегию, где-то между сердитым противостоянием и кроткой покорностью. Мать уже отмечала, что выбор у него всего один. Почему же он не бросит искать этот третий путь, которого, уверяла его она – а уж кому знать, как не ей, – попросту не существует. Даже теперь, в шестьдесят шесть, он все еще пытался найти квадратуру круга Вавы, примирить то, что примириться не могло, ведь два его очень разных родителя хотели от своего сына очень разного. И когда он радовал одного, то неизбежно огорчал другого. После смерти матери Линкольн думал, что и борьбе на этом настанет конец, но нет. Похоронить-то ее похоронили, но она все равно то и дело вставала из гроба, чтобы защитить свое дело – особенно здесь, на острове, в месте, которое больше всего любила. Не в этом ли и состояло всегда ее тихое неповиновение? Необходимо ли ей было, чтоб он понимал: пусть даже отец его – стихия, он и ее сын тоже? Отказываясь отдать дом в Чилмарке, она провозглашала – так, что ее муж не мог этого не принять, – что в ней есть нечто такое, над чем он властвовать не сможет никогда. Ясно, что для нее чилмаркский дом не просто дерево, стекло и дранка. Он символизировал то время, когда ее родители были живы, а сама она была счастлива в том надежном мире, созданный ими задолго до появления В. А. Мозера. Понимал ли все это его отец? – задавался вопросом Линкольн.

Как продажа дома не может быть предательством? Не признается ли тем самым посмертное поражение за матерью, а за генами Мозера – еще одна победа, куда более значимая от того, что одержал ее их сын, а не он сам? Больше всего Линкольна печалила совсем не эфемерная возможность того, что мать с самого начала знала, как все сложится. Разве не так и сама она говорила? “Можно поступать по его указке – или жалеть, что так не поступаешь”.

Какая ирония в том, что в конце сама Анита оказалась той самой, неуловимой, третьей тропкой. В ней Вава встретил равную себе, хоть этого никогда бы не признал. А еще больше поражало, что отец вообще-то, казалось, не очень-то и возражает. Как будто всю жизнь ждал ту женщину, что смахнет его с шестка.

– Очень за тебя переживаю, сын, – сказала он однажды после того, как Анита в чем-то настояла на своем, – раз эта женщина так тебя превосходит. Даже не знаю, добром ли это закончится.

– А для тебя закончилось добром, папа? – поинтересовался Линкольн.

– Твоя мать была прекрасной женщиной, если ты на это намекаешь.

Отчего Линкольн и впрямь ощутил себя очень маленьким, поскольку именно на это он и намекал. На то, что его отец зашпынял мать до того, что она превратилась в покорную, послушную женщину, какая, похоже, требовалась для его полного довольства. Он вынудил ее отказаться от католической веры, но стыдно ему ничуть не стало; напротив, он гордился тем, что обратил идолопоклонницу.

По крайней мере, в этом единственном отношении – перейдя в католичество и тем самым отрекшись от заносчивости и нравственной непогрешимости отца – Линкольн мог поздравить себя с тем, что поступил с честью. Но так ли? Действительно ли отверг он евангелие от В. А. Мозера – или же попросту усовершенствовал манипулятивные приемы родителя более тонким их применением? Возможно, Анита и не лгала – не жалеет она о том, что не поехала в Стэнфорд, но дело разве в этом? Суть-то вот в чем: на самом деле он не поощрял ее заниматься тем, что явно было ей интересно. Почему же он не приложил тогда настоящих добросовестных усилий? Ну, отчасти – из-за любви. Ни ему ни ей не хотелось тогда целый год жить в разлуке. Но не опасался ли он к тому же, что если она уедет в Пало-Альто, они больше не встретятся? Что в Стэнфорде она себе найдет кого-нибудь достойнее? Отчего, в свой черед, Линкольн задумался, не страх ли вынудил Ваву нарушить обещание отправиться с Труди в Чилмарк после выпускной церемонии. Не ощущал ли он, что если жена вернется в то место, какое так любила девочкой, она может там и остаться? Вспомнит, кем была до их встречи, до того, как он превратил ее в ту, какой желал ее видеть?

Загадкой поглубже, конечно, было то, какое отношение все это имеет к Джейси. Предположение Аниты, что он пригласил друзей в чилмаркский дом потому, что пытался выбрать, в кого влюблен, в нее или в Джейси, эхом отзывалось у него в мыслях. Ему не хотелось, чтоб это оказалось правдой, и он не верил, что это правда – по крайней мере, буквальная. Если только он ничего не перепутал, действительная цель последнего сборища на Виньярде заключалась в том, чтобы успокоить себя насчет выбора, который он сделал многими месяцами раньше – быть может, той ночью, когда они вернулись с собачьих бегов и Джейси нагло поцеловала всех в корпусе “Тета”. Он до сих пор отчетливо помнил, что почувствовал после того поцелуя: он и потерялся, и освободился, пришел и в ужас, и в восторг. А когда Мики пошутил про убийство ее жениха, он ощутил, как у него внутри шевельнулось что-то темное и рептильное, хоть он изо всех сил и старался это отрицать. Нет, конечно, убивать ее жениха они не станут. Этим самым они просто признают, что если на свете и существует девушка, за которую стоит убить, то это Джейси. И все же…

В последующие недели и месяцы, когда восторг от поцелуя Джейси начал понемногу угасать, ощущение, что поцелуй этот спустил его с поводка, только возрастало – как и страх, что если ему как-то удастся остаться с Джейси, тогда-то вот ему и кранты по-настоящему, а сам он – или, по крайней мере, тот, кем всегда себя считал, – об этом и не узнает. Вскоре после того поцелуя они с Анитой начали ходить на свидания, и отчасти серьезно все у них закрутилось так быстро именно потому, что с ней Линкольн знал: ему не кранты, а то рептильное, что разбудила в нем Джейси, сможет вновь заснуть. Выбирая Аниту, он ощущал, что не только признаётся ей в любви, но и будто свидетельствует, каким мужчиной намерен однажды стать и какую жизнь предполагает вести. Странно, что его мать, знавшая Джейси только по мимолетным описаниям, советовала ему ее не исключать. Если Анита права, очевидно, что-то в нем этого и не желало.

Впереди, примерно в квартале, навстречу ему целеустремленно шагала женщина средних лет с холщовой сумкой через плечо. Он был уверен, что, дойдя до “Виньярд газетт”, женщина поднимется по ступенькам, отопрет дверь и войдет. Если же он ошибся, сказал себе Линкольн, пусть это будет ему знаком, что ошибается он и насчет этих новых рептильных шевелений в мозгу, которые подтолкнули его гуглить Троера.

Но женщина уже рылась в сумке, ища ключи.

Тедди

Тедди забыл, до чего крута становилась Стейт-роуд возле утесов Гей-Хед. Когда открылся вид на маяк на кончике мыса, он уже утомился и запыхался. На краю парковочной площадки виднелась пустая велосипедная стойка. Замка у его велосипеда не было, но он старый, крылья заржавели. Трудно представить, что кто-нибудь на него позарится. Неподалеку вхолостую урчал громадный автобус с надписью ХРИСТИАНСКИЕ ЭКСКУРСИИ – пустой, если не считать водителя, жевавшего сэндвич у открытой дверцы.

Выше по склону сгрудилась та же кучка хижин, крытых серой дранкой, что Тедди помнил по 1971 году, в них по-прежнему продавались дешевые сувениры и крем от солнца, неоправданно дорогие футболки, сандалии и шарфики из пашмины. И еще открытки знаменитых красноглинистых обрывов. В тот день Джейси одну такую открытку купила, поэтому он теперь купил другую. Может, пошлет брату Джону и подпишет: “Направляюсь к тебе. Готовь братьев Маркс”. В ресторанчике на вершине утесов он заказал булочку с моллюсками и диетическую газировку, вынес еду на террасу, где полдюжины столов для пикников были под завязку забиты старичьем; на нескольких мужчинах кричащие шорты-бермуды и сандалии на темные носки. Тедди сделал себе мысленную зарубку рассказать Мики.

Увидев Тедди, который не понимал, куда ему приткнуться со своей булочкой, женщина, чуть за семьдесят, приветственно помахала рукой.

– Садитесь к нам, – произнесла она, выговор глубоко южный. Ее компаньоны послушно сдвинулись в стороны, освобождая место. – Где вы прятались? – спросила она. На ней почему-то был зеленый козырек, словно она рассчитывала, что в любую минуту начнется партия в покер, а ей сдавать первой. – Мы, кажется, еще не знакомы.

– Да, похоже, что нет, – ответил Тедди, проскальзывая на скамью напротив нее.

– Ой, – вымолвила она, уловив его выговор и придя к соответствующему выводу. – Так вы не с экскурсией. А я по виду решила, что вы из наших.

– Ну, Рути, – произнес дедок у ее пухлого локтя, несомненно – ее супруг, – чего оскорблять мужчину-то. Еще даже не знаешь, как его звать.

– Я Тедди, – сказала Тедди, протягивая руку.

– А что это вы такой потный? – осведомилась женщина с ним рядом, чуть отстраняясь.

В Чилмарке не было особого смысла принимать душ перед долгой поездкой на велосипеде.

– Это потому, что я приехал сюда не в автобусе с кондиционером.

– Как же приехали?

– На велосипеде.

– Откуда?

– Из Чилмарка.

– Крутили педали вверх по этой горке? – спросил крупный мужчина в кепке “Джон Дир”[45]. – Да ладно, вы просто форсите.

– Зато обратно будет под горку, – отметил Тедди.

– Мы тут как раз о выборах говорили, – неожиданно произнесла женщина по имени Рути. – У нас тут есть Буш, два Рубио, три Круза, один Карсон[46] и Трамп. А вы за кого, Тедди?

– Боюсь, ни за кого из перечисленных.

– Упрячьте вы эту Хиллари куда-нибудь, – произнес муж Рути, широко ухмыляясь, словно пошутил.

– Трамп? – переспросил Тедди. – У вас разве не христианская экскурсия?

– Он утверждает, что христианин, – ответил мужчина. – Может, он просто крест на груди не носит, как остальные.

– А где ж он тогда это носит? – поинтересовался “Джон Дир”.

– Где не так откровенно смотрится, – произнесла женщина рядом с Тедди, отстраняясь от него еще дальше.

– Кстати, об откровенности, – подала голос еще одна карга. – А правда то, что нам водитель говорил? Что пляж там внизу – нудистский?

– Раньше был.

– Раньше – это когда?

– В семидесятых.

– В ту пору все полуголые бегали.

– А тут – целиком, – откусывая булку, сказал Тедди.

– Черт, – промолвила женщина, прежде молчавшая. – А как туда спуститься?

– Тебе секс в мозг шибает, Уилма.

– Надо же ему куда-то деваться.

Когда с парковки донесся гудок, люди за другими столиками принялись собирать мусор. Лавки назад не отодвигались, поэтому из-за стола старичье выбиралось небыстро.

– Наш водитель крепко нас дисциплинирует, – сказала Рути. – Все грозится, что бросит это дело и поедет домой без нас.

– Что ж, – ответил Тедди, – есть и похуже места, где можно застрять.

– В общем, приятно было с вами поболтать, – сказала она. – Я не знала толком, понравятся мне люди на севере или нет, но пока все очень славные. Не как дома, но тоже славные.

– Дальше у нас Нантакет, – сообщил мужчина, предлагавший упрятать Хиллари. – По сути, то же, что и тут, как нам говорили.

Тедди невинно улыбнулся.

– Ну да. Как Джорджия и Алабама.

– На самом деле у них нет ничего общего, – сказал “Джон Дир” таким тоном, будто сам был откуда-нибудь оттуда.

– Полагаю, Тедди именно это и имел в виду, – произнесла Рути, и с нее вдруг спала вуаль доброжелательности. – Полагаю, он веселится тут за наш счет, Роджер. После того как мы любезно уступили ему место. – С этим не поспоришь. Она перехватила взгляд Тедди и не отвела глаза. – И не делайте вид, будто вы этого вовсе не имели в виду, потому что я вас насквозь вижу.

– А от вас еще и пахнет, – вымолвила женщина, сидевшая с ним рядом.

Вдоль обшитой гонтом стены ресторана стояли резиновые бочки для мусора, алюминиевых банок и бумаги, но старичье просто пихало все в ближайшую к ним урну, пока та не переполнилась, а потом перебрались к следующей и набили ее. Когда все ушли, из ресторана вынырнула официантка, оценила ситуацию. На Тедди она посмотрела так, словно он мог бы и предотвратить этот бардак.

– Я не с ними, – заверил ее Тедди. Его по-прежнему слегка потряхивало от того, как быстро весь стол обратился против него.

– Гады, – сказала она.

– Христиане, – уточнил Тедди.

Женщина пожала плечами, очевидно не прочь примирить эти понятия.

Но Рути права, вынужден был признать Тедди, он и впрямь над ними насмехался. Мягко, но тем не менее. Несомненно, они опасались столкнуться в Новой Англии со снобами – и он их опасения подтвердил. Тереза в Сент-Джо далеко не однажды обвиняла его в высокомерии.

– Считаете, что до людей не дойдет, но до них доходит.

– Что именно до них должно дойти? – поинтересовался он, ему было по-настоящему любопытно.

– Что вы скептически относитесь к людям в целом и к ним в частности. А пуще всего – к самому себе.

– Я что, должен лучше о себе думать? Это разве не скорее превратит меня в сноба?

– Нет, предполагается, что вы дадите окружающим поблажку.

В ее словах был смысл. Хотя снаружи Тедди и был учтив, иногда в глубине души – и, похоже, прозрачно – других осуждал. Когда им сигналил метафорический автобус, люди, к которым он относился скептически, быстренько собирали свои пожитки, как эти вот христиане, и двигались дальше с облегчением от того, что больше не нужно иметь с ним дело.

Но были и плюсы. Вот сейчас, к примеру, вся терраса досталась ему, а с нее открывались поразительнейшие виды на остров, искрящиеся голубые воды и безоблачное небо, что тянулось аж до самого Каттиханка. Потеть он перестал, и ветерок, который на гребне утесов, казалось, налетал с нескольких сторон сразу, приятно трепал волосы, словно его ласкала возлюбленная, – только самой возлюбленной не было.

Доев булку с моллюсками, он сбросил в мусорный бак картонную лодочку и салфетки, затем подошел к ограде, не дававшей недоумкам спускаться с утесов. Заглянул за нее – и у него тотчас закружилась голова: белый прибой был невозможно далеко внизу. Но колени у него подогнулись не от высоты или расстояния, а от мгновенной смычки времени.

Утром в понедельник после Дня памяти все они были похмельны и не в духе. По правде сказать, Джейси казалась сама не своя, едва сошла с борта парома, хоть и утверждала, будто все в порядке. Они предположили, что дело, должно быть, в свадьбе, до которой оставалось всего несколько недель. Может, поссорилась со своим гадским женишком. Но выходные длились, и настроение несколько улучшилось, хотя Тедди казалось, что она все равно где-то витает.

Кислое настроение Мики тем утром было предсказуемо. Как обычно, накануне вечером он выпил больше прочих, поэтому бодун терзал его сильнее, а кроме того, днем случилось происшествие. Без приглашения к ним заявился со своей городской подружкой парень по имени Мейсон Троер, чьи родители владели домом ниже по склону. Мушкетеры помнили его по предыдущим визитам, и он им не очень-то нравился. Держался неизменно по-хамски, с ним было неуютно, но Мики очень не хотелось сразу давать от ворот поворот тому, кто с гарантией мог добыть качественную траву. В какой-то миг Троер зашел в дом – “в гальюн”, как он выразился, – а когда не вернулся, Мики что-то заподозрил и тоже ушел в дом. И вовремя, потому что Троер загнал Джейси в угол кухни, одной рукой держал ее за задницу, а другой – за правую грудь без лифчика.

– Поди-ка сюда на минутку, – сказал ему Мики, словно собирался прошептать на ухо Троеру какой-то секрет.

– Зачем? – ответил Троер досадливо. Для этого ему бы пришлось выпустить девчонку, которую он с таким трудом прибрал к рукам.

– Потому что я сказал, – объяснил Мики.

Троер нехотя выпустил Джейси, и она отскочила подальше.

– Все четко, Мик, – сказала она, хотя явно была рада, что ее спасли. – Не дергайся.

– Она с тобой, что ли? – произнес Троер, поднимая обе руки, как будто Мик наставил на него пистолет. – Извини, чувак. Откуда я знал, бля?

Для Тедди и Линкольна, сидевших на террасе с подружкой Троера, сигналом того, что внутри творится что-то не то, стал оглушительный грохот, от которого задребезжали стекла в раздвижной двери на террасу. Когда Троер наконец вышел из-за кухонного островка, так и не опустив рук, его встретил апперкот Мики, от которого, по словам Джейси, Троер даже оторвался от пола. За следующую ночь правая рука Мики распухла вдвое.

У Линкольна тоже настроение было паршивым, но такое с ним время от времени случалось. Даже на буйных пятничных вечеринках халдеев, когда в общую комнату их блока в общаге набивались самые симпатичные девчонки Минервы, а музыка гремела так, что стены дрожали, Линкольн часто исчезал, и Тедди отыскивал его в спальне – он валялся на кровати и читал, закрыв дверь, словно вдруг вспомнил, что вера ему велит избегать плотских соблазнов. Тедди не понимал, как ему к этому относиться, пока не познакомился с отцом Линкольна – человеком глубоко странным, который тоже по причинам и религиозным, и философским не доверял принципу удовольствия. Единственным беспримесным наслаждением служил ему, похоже, гольф, хотя он уверял, что и от него ему никакой радости. По словам Вольфганга Амадея Мозера, любому, у кого есть хотя бы половина мозга, понятно, что гольф не имеет ничего общего с приятным досугом. Весь он сводится к повторению и дисциплине, и если им обучиться, можно обуздывать хаотические порывы, проистекающие из греховности человека. Похоже, Линкольн осознавал, до чего странен его отец, но в упор не замечал, что причудливость характера эта могла в той или иной мере передаться и ему.

В общем, проснувшись в то утро, они отправились в городок поесть оладий, а когда вернулись в Чилмарк, Мики тут же растянулся на диване и уснул. Линкольн удалился к себе в спальню, чтобы позвонить оттуда Аните, – та, как они поняли, была отнюдь не в восторге от того, что он проводит выходные с ними, а не с ней. Несмотря на ее ум и красоту, Тедди подозревал, что Анита глубоко внутри довольно консервативна. А Линкольну она, судя по всему, предлагала как раз помочь в укрощении тех хаотичных порывов, какие еще остались неподвластны гольфу и В. А. Мозеру.

Выйдя на террасу, где Тедди читал, Джейси, явно досадуя на всех троих, сказала:

– Значит, так. Можно, конечно, торчать тут и слушать, как Мики храпит, – или мы вдвоем можем съездить на Гей-Хед, и ты мне покажешь те утесы, про которые я столько слышала. Вернемся – они и не сообразят, что мы куда-то ездили.

Там она купила открытку, они взяли по рожку мороженого с ближайшего лотка и прошли с ними ровно на эту же обзорную площадку. Вдоль ограды стояло несколько биноклей с монетоприемниками – в них можно было рассмотреть дальние участки утесов, а когда время заканчивалось, шторка резко щелкала. Тедди и Джейси радостно кормили бинокли монетками, пока мелочь не кончилась.

– Вопрос, – сказала Джейси, и Тедди с удивлением заметил, что глаза у нее повлажнели.

– Так?

Не отрывая взгляда от моря, она спросила:

– Почему все должно быть через жопу?

Он пожал плечами.

– В смысле – из-за войны?

– Ну – и не только. Из-за всего остального тоже. Эти выходные закончатся, и кто знает, увидимся ли мы еще когда-нибудь.

– Конечно же, увидимся, – сказал Тедди, хотя такая же мысль приходила в голову и ему.

Похоже было, что Джейси еще есть что сказать, но она решила промолчать.

– Не обращай на меня внимания, – произнесла она после паузы и вымученно улыбнулась. Повернувшись к нему, заметила каплю растаявшего на солнце мороженого у него на рубашке и промокнула ее салфеткой – жестом настолько личным, что у него заколотилось сердце. – Как тут спуститься на пляж?

Тедди ответил, что есть тропа.

– Но снимать одежду или нет – по желанию.

– Да ну? – Она просияла. – Клево.

Грунтовую тропу, бежавшую между дорогой и обрывом, по обе стороны скрывали высокая трава и кусты морской сливы. Тедди сдался теплому солнышку, что уже светило вовсю, ударам недалекого прибоя и пьянящей смеси возбуждения и чистого ужаса, усиливавшейся по мере того, как они приближались к пляжу. Возможно ли, что на вопрос, одолевавший всю его юную жизнь и не отступавший, сколь отчаянно ни гнал бы он его из головы, он сейчас получит ответ?

Там, где тропа выходила к берегу, на пляже толпились семейства, все – в купальниках. Джейси, сбросившую сандалии, это явно разочаровало.

– Ты же говорил…

– Там, – показал Тедди.

Они двинулись дальше по пляжу, по правую руку высились глинистые обрывы. Хотя воздух был почти зноен, вода в конце мая оставалась ледяной, и заходить в нее осмеливались очень немногие храбрецы, да и то лишь по колено. Чем дальше, тем больше попадалось людей без купальников. На взгляд Тедди, большинству, наверное, стоило бы воздержаться, но он решил, что если ожирение и физическая неразвитость не смущают их самих, с чего бы смущаться ему. Другие, несмотря на плакатики, строго это запрещавшие, покрывали свои голые тела влажной глиной, выковырянной из обрывов, и смотрелось это отвратительно. Наконец, завернув за мысок, где утесы уходили к Менемше, они с Джейси остались совсем одни, и ей потребовалось примерно две ошеломительные секунды на то, чтобы сбросить одежду и кинуться в холодную воду с воплем:

– Давай, Тедди!

Не подчиняться приказам красивых голых девушек – по этой части опыт у Тедди был нулевой, поэтому он неуклюже разоблачился, свалив свою одежду кучкой рядом с ее. Помедлив у края воды, чтобы замерить температуру, он услышал, как Джейси, заплывшая уже ярдов на тридцать, орет:

– Нет, трусишка! Надо заходить сразу!

И он опять поступил, как велели, – ринулся в воду, споткнулся и чуть не упал, когда глубина, которой он ожидал, под ногами не возникла. Когда на него обрушилась первая волна, он чуть не лишился мужества, но в последний миг все же не повернулся, чтобы на цыпочках выйти из воды, а нырнул с головой, как это проделала Джейси. Никогда прежде не было ему так холодно – озноб колол тысячью игл. Нащупав под ногами дно по другую сторону волны, он понял, что вода ему всего по бедро, а откат у прибоя здесь такой, что он тут же потерял равновесие и свалился. Не успел подняться, как на него обрушилась следующая волна и потащила к берегу. Он рассчитывал, что Джейси рассмеется над его комичной неловкостью, но увидел, что она плывет в открытое море, словно намеревается доплыть до Испании.

– Подожди! – крикнул он, подныривая под следующую волну – и под ту, что накатывала за ней. Когда он вновь заметил Джейси, она уже выплыла далеко за линию прибоя. Вода там покачивалась плавнее, и он наблюдал, как Джейси вздымается на каждом гребне и изящно опускается в каждую впадину. Ощущая, что начинает коченеть, он испугался, что сейчас расплачется от чистой радости.

Выбравшись за волны, он спросил себя, не позволит ли она ему себя обнять, а если да, то кого именно он этим предаст. Ее жениха? Двоих друзей, которых они оставили в чилмаркском доме? Бога – как человек, подумывавший о школе богословия? Но понял, что попросту слишком счастлив, ему наплевать, – и не успел он разрешить вопрос, как Джейси сама притянула его к себе, и его ледяная кожа ощутила, что ее тело почему-то теплое. Как такое возможно? Два человека, чуть ли не окоченевшие от холода, – и все же передают друг другу тепло?

– Тебе когда-нибудь бывало так холодно?! – в восторге завизжала Джейси, как будто замерзнуть – это шик, какого любому здравомыслящему человеку всегда мало.

– Нет! – ответил он, и зубы у него клацали по-настоящему. Он слышал, что у людей от холода стучат зубы, но предполагал, что это просто фигура речи. – Б-бож-же мой, нет!

У нее зубы тоже стучали.

– Джейси? – произнес он. Его счастье, такое полное всего миг назад, теперь поддавалось ужасному сомнению.

– Что такое?

Ничего. Всё.

– Просто… я не знаю, что это значит, – сказал он, и зубы у него уже щелкали так, что удивительно, как она его вообще понимала.

– Что что значит?

– Это!

Что она вообще захотела с ним сюда приехать, только вдвоем. Что она голая и радостная и уютно вжимается в его объятия. Что она, похоже, сейчас его поцелует. Нет, что она и впрямь целует его – и ее поцелуи еще безумнее возбуждали его, чем тот, что она ему подарила в ту ночь, когда они вернулись с собачьих бегов. Только в ту ночь она еще поцеловала Линкольна и Мики. С тех пор каждый задавал себе один и тот же вопрос: кого из них она предпочтет, если до этого – что маловероятно – дойдет дело? Означает ли это – их объятия, сладко-соленый поцелуй, – что настал тот самый миг? Неужели она действительно выбрала его?

– Вот это? – переспросила она, прижимая его к себе еще сильней, пока они поднимались и снова опускались с каждым новым накатом. – Наверное, это значит, что замуж я в итоге не пойду.

Линкольн

И вот она. Не просто красива – даже на зернистой черно-белой микропленке. Линкольн и забыл легкую асимметричность ее лица, правый глаз чуть ниже левого, улыбка самую малость перекошена. Такая разница с тем, что считается красотой нынче. Девушка типа Бритни Спирс, левая половина лица идентична правой, как будто вся красота сводится к совершенству и симметрии. А поверх всего этого – еще одна встряска. Ее имя. “Джасти́н Кэллоуэй”. Для Линкольна она всегда была просто “Джейси”. Фамилия требовалась ей не больше, чем Мадонне или Шер. Имя и фамилия определяли личность как просто смертную.

Заметка в “Газетт” появилась в середине июня – через две полные недели после исчезновения Джейси, – и в ней содержался тот же призыв, что ее родители разместили в газетах Кейп-Кода и коннектикутского побережья: ВЫ ВИДЕЛИ ЭТУ ДЕВУШКУ? “Нет, – подумал Линкольн, – сорок четыре года не видел”.

Сознавая, что ни родители, ни жених не одобрят ее поездки на Мартас-Виньярд с Линкольном, Тедди и Мики, Джейси всем сказала, что проводит выходные в Нью-Йорке со своей свидетельницей и некоторыми другими “тетами”. В те времена еще не завели обычай устраивать холостяцкие вечеринки, но она их наверняка убедила, рассказывая о чем-то вроде одного последнего вечера с девчонками перед свадьбой. Вернется в Коннектикут заблаговременно, успеет встретить жениха, когда он приедет из Северной Каролины, где его школа права распускает всех на летние каникулы. Когда Джейси не вернулась, как уговаривались, родители позвонили свидетельнице, и та известила, что нет, Джейси ни в какой город с ней не ездила, и нет, она понятия не имеет, где та может находиться. Затем они позвонили в Минерву – вдруг она подалась туда, но корпус “Тета”, разумеется, был закрыт, а в студгородке почти никого не оказалось. Уже встревожившись, родители снова позвонили подружке узнать, не выходила ли Джейси на связь, и на сей раз девушка, с которой Джейси взяла слово хранить тайну, раскололась – сказала, что та на День памяти поехала на Мартас-Виньярд. Она сомневалась насчет свадьбы, добавила подруга, и ей требовалось уехать куда-нибудь и хорошенько все обдумать. Гостила она в каком-то доме в Чилмарке с парнями, работавшими халдеями в корпусе “Тета”. Погода стояла не по сезону теплая, и они, вероятно, просто решили задержаться там еще на пару дней. А свидетельница знает точный адрес дома в Чилмарке? Не знает. Оставила ли ей Джейси номер телефона там? Нет. Однако с неохотой девушка все ж выдала имена парней, с которыми Джейси уехала, хотя к тому времени Линкольн, Тедди и Мики уже вернулись на большую землю.

Когда настал конец недели, а дочь так и не объявилась, Кэллоуэи обратились в полицию, которая поначалу мало чем помогла. Начать с того, что девушка исчезла не так давно, а потом, если свидетельница права и Джейси передумала выходить замуж, ну… сбежавшими невестами полиция не занимается. Появится, когда будет готова. Но полиция все же связалась с Минервой, и им сообщили адрес квартиры вне студгородка, которую вместе снимали Линкольн, Тедди и Мики. Хозяин квартиры позволил полиции провести там обыск, но никаких следов того, что в квартире кто-то бывал после возвращения хозяину ключей, не обнаружили. Что они за жильцы были? Ну, студенты. Пили пиво, слишком громко включали музыку, но во всем остальном – нормальные. За квартиру платили вовремя, порядок за собой оставили получше, чем можно было ожидать с учетом их молодости и пола.

Хотя Линкольн узнает об исчезновении Джейси, только когда они с Анитой доедут до Аризоны, полиция Гринвича уже успела позвонить в Данбар – Минерва дала домашние номера всех троих парней – и побеседовать с матерью, которая сообщила им, что сын как раз едет в Аризону с девушкой, на которой собирается жениться (нет, ее зовут не Джейси), и пока что связаться с ним нельзя. Да, ей известно, что сын с друзьями праздничные выходные провел в чилмаркском доме. Да, им разрешили. Нет, она не в курсе, что с ними была девушка, но ее это не удивляет. Все они крепко сдружились в колледже. Джейси, насколько ей известно, собиралась выходить замуж совершенно за другого парня. Да, она передаст сыну, чтобы позвонил им, как только доберется до Данбара.

От родителей Тедди толку оказалось еще меньше. У их сына летняя стажировка в какой-то бостонской газете, припомнили они, а после этого он пойдет в школу богословия, для чего – им неведомо, поскольку суеверным они его не растили. Да и новый номер телефона, который он им недавно оставил, куда-то задевался. И нет, они не могут все бросить и его поискать. Занятия в колледжах, может, и закончились, но они – учителя старших классов, и у них впереди еще две недели уроков и горы непроверенных экзаменационных работ.

Домашний номер Мики, который полицейские раздобыли, оказался старым, зарегистрированным на имя его покойного отца; нынешнего же номера, записанного на мать, в колледже не было. Когда в этой путанице наконец разобрались, Мики уже сбежал в Канаду. (Много лет спустя, когда Мики в конце концов вернулся в Штаты после амнистии, он объяснял: когда легавые позвонили, мать его предположила, что они желают узнать, почему он не явился на призыв в армию. А когда они сказали, что звонят насчет пропавшей девушки, она им не поверила.)

Где-то в то же время полиция штата Массачусетс опросила нескольких работников Пароходной администрации – как в Вудз-Хоуле на материке, так и в Виньярд-Хейвен и Оук-Блаффс на острове: не помнит ли кто-нибудь Джейси на пароме утром того вторника. Женщине, работавшей в буфете парома, показалось, что она узнаёт девушку на фотографии, которую ей показали, но в тот день она была слишком занята и не уверена в этом. По всей вероятности, Джейси заплатила наличными за билет в обе стороны в Вудз-Хоуле, и никак было не выяснить, воспользовалась ли она обратным билетом. Между Вудз-Хоулом и близлежащим Фэлметом имелось несколько автобусных маршрутов, но нигде не было зафиксировано, чтобы Джейси покупала обратный билет в Коннектикут, и никто на автостанции не узнал ее по фотографии.

Задним числом Линкольн не понимал, почему полиция не ухватилась за них троих покрепче. В конце концов, они последними видели Джейси, и если имелось хоть какое-то подозрение, что дело нечисто, по логике они были бы первыми, кого следовало допрашивать. Вместо этого, когда Линкольн позвонил в полицию Гринвича из Данбара, беседа их была целиком и полностью для галочки. По сути, он сообщил им, что Джейси в то утро вторника очень не терпелось уехать и она оставила им записку, что хочет успеть на ранний паром. Нет, на острове у них ничего необычного не случилось. (Он не видел причины упоминать инцидент с Троером.) Если Джейси и казалась чем-то расстроенной, то лишь тем, что Мики нужно скоро отправляться во Вьетнам. Еще он сказал, что Тедди они, вероятно, могут отыскать через “Глоуб”, но этим так никто и не занялся.

Причина, почему власти не слишком заинтересовались парнями, похоже, заключалась в том, что они сосредоточились на женихе Джейси, которого и опросили вскоре после того, как он вернулся домой из Дарема. Беседовал ли он с Джейси на тех выходных? Нет, не беседовал. Это необычно? Да не очень. Она недавно передумала выходить за него замуж? Нет, конечно. Потому что от ее свидетельницы они слышали, что она, возможно, передумала. И только когда его приперли этим к стенке, парень неохотно предъявил открытку с Гей-Хед, пришедшую через день после того, как он вернулся домой. На ней стоял штемпель Виньярд-Хейвен, Массачусетс, и она гласила: “Прости. Я думала, что смогу, но нет. Попробуй быть счастлив”. И как ему от этого стало? Никак, он не поверил, что это правда. У невест иногда случается такой мандраж. Они с Джейси любят друг друга, он в этом уверен. Со временем она опомнится. Почему же он не сообщил им об открытке сразу? По той же причине. Она ничего не значит. Он может доказать, что все выходные провел в Северной Каролине? Разумеется, определенно.

Линкольн, вдруг заплакав, дотронулся до лица Джейси на экране читального аппарата. “Эй, Джейс. Представляешь? Мы все тут. Тедди. Мик. Я. На острове. Помнишь дом в Чилмарке? Наш последний вечер вместе на террасе? Как все мы взялись за руки и пели? Ты бы посмеялась, увидев нас сейчас. Старики – все трое. Старики, которым ты по-прежнему не даешь покоя”.

Чувствуя себя преглупо, он вытер глаза рукавом, выключил машинку – и Джейси пропала. Опять.

– Нашли, что искали? – спросила женщина, когда он вынырнул из микрофильмовой.

Беверли. Линкольн припомнил вдруг – с толикой гордости – имя, которое она ему сообщила раньше. У него всегда было скверно с именами, а становилось все хуже, отчего без Аниты путешествовать теперь попросту опасно. Сознавая, что иногда он забывает имена тех, с кем его только что познакомили, Анита вставляла эти имена в разговор, и к третьему или четвертому повтору Линкольн уже обретал почву под ногами. Она утверждала, что мужские имена ему удается запоминать лучше, чем женские, а имена красоток – лучше, чем простушек. Линкольн бы возразил на такую нелестную оценку, если б она не была настолько точна.

– Не повезло, Беверли, – признался он. (Ладно, эта женщина симпатична.) Он удивился, слыша в собственном голосе что-то близкое к облегчению.

Выключив читальный аппарат и посидев несколько мгновений в темноте, чтобы собраться с мыслями, он снова его включил и просмотрел еще два месяца “Газетт” – вдруг появится какое-то продолжение первоначального сюжета, но больше ничего не нашел. Явно полиция пришла к заключению, что Джейси уехала с острова в то утро, как и намеревалась, да и с чего бы нет? Разве женщина из буфета не видела на пароме девушку, похожую на нее? Если не сохранилась запись о том, что она покупала автобусный билет в Вудз-Хоуле, это значит только, что она платила наличными. В те времена почти при всех поездках удостоверения личности показывать не требовалось. А может, она кого-то встретила на пароме, кто ехал в Нью-Йорк и был не прочь подбросить ее в Гринвич. Возможно даже, что она решила ехать автостопом.

Главное тут в том, что если она уехала с острова, в ее исчезновении не замешан Мейсон Троер. А именно к этому, надо признать, и склонялся его ум – вернее сказать, рванул к этому, связный сюжет в нем уже слепился. Троер, все еще злясь от унижения после того, как Мики вырубил его накануне, в то утро следил за домом – как будет делать и много лет спустя, когда “заглянет” к Аните, отчего ей станет жутко. Видя, что Джейси уходит одна, двинулся за ней, предложил подбросить к парому. А едва они остались наедине, он…

Ладно, сюжет вылепился не полностью, и вот тут, вынужден был признать Линкольн, он обрывался. Да, Троер – гад, за которым, если верить Гуглу, тянется целая история домогательств к женщинам, но это еще не превращает его в убийцу, а как раз этого требовал полупропеченный сюжет Линкольна. Сколько б ни прищуривался он, сюжет отказывался слипаться. Перво-наперво, Джейси нипочем бы не стала садиться к Троеру в машину – уж точно после того, как он ее лапал. Но даже если предположить, что она совершила такую глупость, а Троер и впрямь хотел ей навредить, – как именно осуществил бы он свое намерение? Само собой, молодая женщина, в одиночку путешествующая автостопом, всегда уязвима, но Троер никак не мог знать, одна ли она и едет ли стопом. Вообще-то он бы скорее естественно допустил, что они с Линкольном, Тедди и Мики уедут с острова все вместе. А это значит, что если б ему как-то удалось ее похитить, он бы действовал, подчиняясь порыву. Что, в свою очередь, бессмыслица. Стейт-роуд, на которой Джейси ловила бы попутку, в самом начале сезона не то чтобы слишком оживлена, но машин там проезжает много, и никогда нельзя быть уверенным, что в неудачный миг не появится какой-нибудь водитель или утренний бегун. И если Троер, распаленный яростью, готов был сыграть наудачу, то, по логике, – для чего? Парень он крупный, поэтому, конечно, если ему как-то удастся заманить Джейси в машину, он ее одолеет – ну а потом-то что? Если он собирался изнасиловать Джейси, ее пришлось бы везти куда-нибудь, где нет никаких свидетелей, но, опять же, – что дальше? Как помешать ей обратиться потом к легавым? Мог бы ей пригрозить, это да. Такое часто действует на запуганных девушек, кому не только страшно, но и стыдно. Но часто – это не всегда, поэтому как он мог на это рассчитывать? А если она не в полицию пойдет, а вернется в Чилмарк и все расскажет друзьям? Мики уже вырубал этого козла за – в сравнении с изнасилованием, по крайней мере, – относительно мелкий проступок. Какой же станет его кара за настоящее преступление? Нет, чтобы жертва не распустила язык, ее придется убить – но как? Как избавиться от тела? И потом, когда станет известно о ее пропаже, легавые примутся расспрашивать Линкольна, Тедди и Мики, которые быстро им сообщат об инциденте на кухне, и сам Троер станет главным подозреваемым.

Нет, все это бред какой-то. Презирая Троера, Линкольн превратил гада в чудовище, чтобы как-то объяснить необъяснимое.

– Оказалось, что ищу я призрака, – неохотно признался он Беверли.

– У-у, расскажите, – попросила она, предлагая ему сесть. – Обожаю истории с призраками.

“Нет, – велел он себе. – Уйди – и всё”.

– К сожалению, этой не хватает концовки, – ответил он, опускаясь на предложенный стул.

– Это ничего, концовки мне отлично удаются.

И вот, оставив Троера за скобками, он выдал Беверли краткую версию событий тех давних выходных и исчезновения Джейси. Пока рассказывал, она помечала что-то в блокноте, как будто ей потом писать по этому материалу контрольную. Когда он наконец договорил, она произнесла без колебаний:

– Она здесь, на острове.

Линкольн сглотнул и ощутил, как побледнел. Какое-то мгновение не мог отыскать у себя голос.

– В рассказе, в смысле. Вы с друзьями ищете ее по всему миру, а обнаруживается, что все это время она была прямо тут. Так бы я его написала. – Затем, очевидно уловив выражение его лица, поморщилась: – Ой. Я забыла, что мы говорим о настоящем человеке. Вы же ее…

– Все в порядке, – заверил ее Линкольн, хотя от того, что она сказала, он чуть умом не подвинулся, решив поначалу, что Беверли узнала Джейси, какой она была в 1971 году, по его описанию и ей известно, где та живет сейчас на острове. Как будто ее нынешняя фамилия и номер телефона ждут прямо тут, в “ролодексе” Беверли. Как будто они могут встретиться и пообедать. – Это было давно. Кто говорил, что пускай мертвецы сами хоронят своих мертвецов?[47]

– Иисус, насколько я понимаю.

– Ну да, – произнес Линкольн, радуясь, что этой его промашки не слышит Вава. Да вот только он, конечно, всегда рядом. Как и многие отцы, предок Линкольна теперь располагал двумя постоянными местами жительства – в Данбаре, Аризона, и в голове своего сына. “Вот это как раз и получается, если поступаешь в колледж в Новой Англии и женишься на римской католичке, – слышал он заунывный голос старика. – Я рад, что твоя бедная мать не дожила до этого дня”. – Я, правда, не до конца уверен, что он имел под этим в виду, Беверли. А вы?

– Возможно, нам следует сосредоточиться на том, что мы в силах изменить, а не на том, что вне нашего влияния?

– Неплохой совет, – произнес Линкольн, с трудом поднимаясь. Слишком долго сидел за этой чертовой машинкой для чтения.

Рука Беверли при пожатии оказалась теплой и твердой.

– А оставьте мне свой номер мобильника? – предложила она. – У меня пара друзей-репортеров на Кейпе. Может, продолжение печатали в какой-нибудь тамошней газете.

У двери он помедлил.

– Раз уж я здесь, – сказал он, стараясь не выдавать заинтересованности, – вы случайно не знаете моего соседа по Чилмарку? Мейсона Троера?

Лицо у нее тут же помрачнело от подозрения и, если он только не ошибся, – страха.

– Он ваш друг?

– Мы едва знакомы. Хочет купить мой дом.

– От него сплошные неприятности. А если вы ему передадите, что я о нем так отзывалась, я буду все отрицать.

– Мне бы и в голову не пришло.

Он уже почти вышел, когда услышал, как Беверли ахнула за спиной, а когда повернулся, она закрывала себе рот рукой.

– Боже мой! – проговорила она. – Вы думаете…

– Нет, Беверли, – быстро ответил он. – Ничего я не думаю.

Тедди

Так давно была та эйфория – и такая скоротечная. И, как и сама жизнь, завершилась, не успел он осознать ее целиком. Обманка вообще-то.

Вернувшись к пикниковому столу, за которым болтал с христианами, Тедди вынул купленную открытку и рассмотрел нарисованные утесы – тоже обманку, утесы ярче настоящих. В семьдесят первом такую же открытку купила Джейси, и он понятия не имел, что она с нею собирается делать, хотя вспомнил, что счел это странным: они такие дешевые, а она купила всего одну. Только потом узнал он, кому она ее отправила.

Тем же летом, но позднее, ее жених – Ванс? Ланс? Шанс? – как-то узнал, что Том Форд помог Тедди устроиться на стажировку в “Глоуб”, и дозвонился туда – спросил, не было ли вестей от Джейси. Когда Тедди ответил, что не было, он, казалось, остался удовлетворен, но сообщил, что на следующей неделе будет в Бостоне, и предложил встретиться за кофе. Тедди, удивившись такому приглашению, не смог сразу придумать отговорку, поэтому они встретились в греческом заведении неподалеку от редакции “Глоуба”, где Ланс/Шанс/Ванс с его короткой стрижкой и костюмом ученика частной школы не мог бы выглядеть неуместнее. Кого же он мне напоминает? – припомнил Тедди свое тогдашнее недоумение.

Они заняли кабинку в глубине – “подальше от пытливых ушей”, как уморительно выразился Ванс, будто их беседа может вызвать естественный интерес окружающих, возможно – всех читателей “Глоуба”. Когда Тедди заказал себе только кофе, Ланс спросил:

– Вы уверены, что не хотите пирога? Я угощаю.

Тедди ответил, что нет, он будет только кофе, на что будущий юрист заметил:

– Как угодно, – и взял себе к кофе ломоть “бостонского с кремом”.

Для человека, отвергнутого всего в нескольких кварталах от алтаря, настроение у Шанса казалось превосходным.

– Итак, – воззрившись на Тедди своими бледно-голубыми глазами, произнес он, когда пирог принесли, – есть новости.

Сердце у Тедди при этом подскочило. Уже настал август, и она не появлялась целых два месяца.

– О Джейси?

Ванс покачал головой. Новости вообще-то касались ее родителей, вы прикиньте: они разводятся. Такого никто не ожидал, включая и его родителей, а пары дружили, сколько он себя помнит. Тедди хотел было спросить, какое это имеет значение, но Шанс ему не дал – потому что это еще не всё. Отец Джейси, судя по всему, вовлечен в последний скандал с инсайдерской торговлей на Уолл-стрит. Тедди знал об этом? Об этом во всех газетах писали. Говорят, ему очень повезет, если не угодит в тюрьму. Мать Джейси родом из Калифорнии, поэтому собирается продать дом в Гринвиче, как только он отойдет ей по закону, и переехать обратно. А это значит, что если Джейси не объявится вскорости, то возвращаться ей будет уже некуда – ни дома, ни семьи.

Тедди ничего из этого не удивило так, как то, что Ванс, похоже, свыкся с мыслью: если Джейси и вернется когда-нибудь домой, то – не к нему.

– Наверное, чему-то просто не суждено случиться, – произнес Ланс, отчего Тедди поневоле задумался, не явилась ли тому надпись на стене еще до исчезновения невесты.

Ссорились ли они на подступах к свадьбе? Тедди знал, что они спорили о войне, и догадывался, что были у них и другие серьезные разногласия – вроде того, где они станут жить. Джейси хотелось уехать из Гринвича, а вот Шанс склонялся скорее к тому, чтобы подыскать местечко невдалеке от их родителей. Почему ж нет? Бесплатные няньки для детей, как только у них пойдут дети, что, как Ланс, очевидно, думал, начнется сразу же, несмотря на заявленную несклонность Джейси вообще их рожать. Поэтому когда сказал, что чему-то просто быть не суждено, признавал ли он тем самым, что они, по сути, друг дружке не пара? Или же он в затянувшееся отсутствие Джейси начал припоминать сотни мелких раздражителей, какие неизбежно возникают меж двумя людьми, но в потоке жизни не достигают настоящего раздора?

– Некоторое время казалось, что настал конец света, – меж тем продолжал Шанс, – но знаете что, Тедди? (Нет, он не знал, но удивительно было услышать свое имя от человека, с которым только что познакомился.) Оказалось, что единственный конец света… – тут он умолк, чтобы Тедди мог посмаковать глубину того, что будет произнесено далее, – это конец света.

Более того, продолжал Ланс, барабаня костяшками пальцев по столу, – известно ли Тедди, зачем он на самом деле в Бостоне? (Нет, откуда?) Так вот, Ванс приехал навестить девушку. Познакомили их совсем недавно, поэтому слишком рано еще говорить, всерьез ли это у них, но ух, знаете что, Тедди? Еще и не такое случается – постоянно. А когда Тедди его поздравил, Ланс ответил:

– Спасибо, дружок. Правда, это… дорогого для меня стоит.

Заподозрил ли Тедди что-то неладное от этого “дружок”? Какова б ни была причина, он вдруг уверился, что Ванс со всем своим натянутым панибратством расставляет ему ловушку. Уже, вообще-то, расставил.

– Но знаете что, Тедди? Вы б могли сделать еще кое-что – и оно бы значило для меня гораздо больше.

– И что же это, Ланс?

– Ванс, – поправил тот, и его дружелюбный фасад рассыпался.

– Ну да. – Что ж, теперь он это знает.

– Вы б могли мне рассказать, что действительно произошло на том острове на День памяти. Вы вчетвером там совершенно одни в этом доме. Три парня. Одна девушка. Чтоб я понял.

– Ничего не произошло, – ответил Тедди, и от этой лжи Джейси вновь оказалась у него в объятиях, тела их снова принялись подниматься и опускаться, невесомые в океанском накате. – Мы просто добрые друзья.

– Вот это я и хочу, чтоб вы мне объяснили так, чтобы я понял. Как это получается. Потому что у меня есть вопросы.

И он не шутил, потому что вопросы посыпались быстро и яростно. Он едва давал Тедди возможность ответить на один, как задавал следующий, словно Тедди подключили к детектору лжи и ответы на начальные вопросы – имя, адрес, возраст, род занятий – допросчику уже известны и годятся лишь на то, чтоб установить базисную черту для того, что последует. Заикалась ли Джейси о том, что ей не хочется выходить замуж? А о самом Вансе – из чего можно было б заключить, будто она пожелает разорвать помолвку? Не затаила ли она какую-нибудь обиду? Не казалась ли несчастной? Тревожило ли ее что-нибудь? Вела ли она себя странно? Поскольку иначе – знаете что, Тедди? Иначе как-то не очень складывается, не так ли? На самом деле все это выглядит тревожно. Глубоко тревожно.

А известно ли Тедди, что тревожит Ванса больше всего? Вся эта хрень с просто-добрыми-друзьями – он что, всерьез считает, будто Ванс поверит? Если они действительно были просто добрыми друзьями, почему ж тогда Джейси скрыла, куда едет на выходные? Ладно, еще бы – он способен понять, почему она не была откровенна с родителями, которые бы определенно, бля, не одобрили. Но почему ж не сказать ему, ее жениху, если, конечно, она себя не чувствовала в чем-нибудь виноватой? Как Тедди считает? Была ли у Джейси какая-то причина чувствовать себя в чем-то виноватой? Как они спать укладывались на тех выходных? Джейси выделили отдельную комнату или там сплошь была одна пижамная вечеринка? Пижамы хоть надевали, Тедди? Курили много марихуаны? (Такое слово он и выбрал – не дурь, не шмаль, даже не траву.) Сколько они выпили – три парня и одна девушка? Они ее подпоили? Кто подтыкал одеяльце ей перед сном?

– Объясните мне это, Тедди. Объясните, что значит “добрые друзья” для таких, как вы.

Тедди подбирал слова тщательно – отчасти потому, что от него потребовали точности, но еще и оттого, что с каждым новым вопросом, заряженным сарказмом, становилось очевидно, что молодой человек, сидящий в кабинке напротив него, кипит от ярости.

– Что ж, это правда – мы были добрыми друзьями, – произнес Тедди, – но, как вам известно, Ванс, невозможно общаться с Джейси и не быть в нее влюбленным, хотя бы чуточку.

– И вы тоже, Тедди? Были в нее влюблены?

– Наверное, да.

– Наверное, – повторил Ванс, осклабившись. – Вы ее трахали? На этот вопрос вы должны ответить без запинки.

– Нет, – сказал ему Тедди, задавшись при этом вопросом, что бы сейчас делала игла, будь он и впрямь подключен к детектору лжи. – Вовсе нет.

– А дружочки ваши? Им больше повезло?

– У нее была своя комната. Мы, парни, по очереди спали на диване.

– В дверях были замки?

– Это еще зачем? Линкольн влюблен в другую – девушку по имени Анита. Они практически помолвлены. Они вдвоем на той же неделе уехали вместе в Аризону.

– А здоровяк этот? Как его там, еще раз?

– Мики.

– Точно. Это он ей больше всех нравился, так?

Тедди так и подмывало это опровергнуть, но он придержал язык.

– Между ними ничего не было, ну?

– Ага, а вы откуда это знаете?

Потому что, подумал Тедди, Мики не сумел бы сдержать свою радость.

– Потому что мы друзья.

– Опять это слово, – произнес Ванс. – Ладно, вернемся к вам. Скажите-ка мне еще разок, что между вами и моей невестой ничего не было. (Тедди, заметив, что на сей раз обвинение выражено иначе, ничего не ответил. Со своей же стороны, Ванс, казалось, и не ждал ответа.) Я к тому, что вы б не отказались, правда? Если б выпал шанс? Ну и что с того, что она, бля, помолвлена. Вы же в нее влюблены, верно? Так что же тогда мешает? Вы ей разве не нравились?

– Вообще-то нравился. – На самом деле его она и выбрала. Не Мики и не Линкольна. И не этого обозленного богатенького парня, который сейчас сидит напротив него за столом. И восторг от этого простого факта сейчас точно так же силен, как и прибой у Гей-Хед, так мощен, что Тедди всерьез подумывает, не рассказать ли Вансу все. Нарисовать картинку, которую тот не забудет никогда.

– Так и в чем же дело? – не унимался Ванс. – Вы что, гомик, Тедди? Я слыхал, что вы, может, и из таких.

– Ослышались.

Ванс не обратил внимания.

– Девочкам нравятся педики, да? Педикам девочки рассказывают такое, что не доверили бы даже своим лучшим подружкам. Джейси поверялась вам, Тедди? Говорила, кого из ваших мудацких дружочков предпочла мне?

Тедди как-то удалось не повысить голос на него.

– Если судить по тому, как все обернулось, – ответил он, – вам она предпочла всех нас.

Ванс лишь несколько раз откусил от пирога – его заявленный аппетит был всего лишь частью хитроумной уловки, какую он так и не сумел довести до конца. Взяв вилку, он направил ее на Тедди.

– Знаете, что мне следует сделать?

Все это время Тедди напрягал ум, стараясь вспомнить, кого ему напоминает Ванс, и вот теперь – под угрозой серьезной телесной травмы – сообразил: Нельсона, того пацана из школы, кого тренер наставлял толкать Тедди, чтобы “закалить бздуна”.

– Ну да, – ответил Тедди, до странного спокойный. Обычно ему, если насилие надвигалось неминуемо, становилось худо физически. – Точно знаю. Вам следует поверить всему, что я вам говорю, потому что причины считать иначе у вас нет, если не брать в расчет того, что верить мне вы не хотите. Потому что и у моих друзей, и у меня не больше понятия, чем у вас, куда или почему девалась Джейси. Когда вернется, можете сами у нее спросить – вот тогда все и поймете.

Ванс, не выпуская вилку из руки, подался к нему над столом.

– Вот только она не вернется, правда, Тедди?

И точно так же быстро весь праведный гнев Тедди испарился. Опустив взгляд на свой почти не тронутый кофе, он вдруг понял, что не в силах встретиться глазами с собеседником. Все лето ждал он, чтобы зазвонил телефон и ему сообщили, что Джейси вернулась, целая и невредимая. Линкольн, тоже ожидавший этой вести, дважды звонил из Аризоны проверить, не слышал ли Тедди чего-нибудь. Но в какой-то миг – и Тедди не вполне понимал, когда именно, – у него в мозгу переключился тумблер: если бы Джейси собиралась вернуться, сейчас она бы уже вернулась.

Когда Тедди наконец сумел оторвать взгляд от кофе, он увидел, что по лицу его собеседника ползут слезы. Мгновеньем раньше Тедди рассчитывал, что тот кинется на него через весь стол и воткнет в него вилку, но теперь осознал, что и Ванс последние два месяца провел на русских горках эмоций: надежда сменялась отчаянием, отчаяние – горем, горе – яростью, а потом все заново.

– Вы убили ее, Тедди? Вы с вашими дружками? Вы убили мою девочку? Напоили ее и взяли силой? И похоронили ее потом на этом своем острове? Или вывезли труп на лодке в море и швырнули за борт? Вы так поступили?

– Нет, Ванс, – сказал ему Тедди, ощущая, как и у него глаза наполняются слезами. – Разумеется, нет.

– А-а… бля, – произнес тот, выронив вилку и колотя себя в лоб основаниями ладоней. – Я думал, что если поговорю с вами, сумею определить, лжете вы или нет, но не могу.

– Послушайте, – сказал Тедди, – раньше я вам действительно солгал. Я не был почти влюблен в Джейси. Я был влюблен в нее по уши. Как и мы все. Мы б ни за что не сделали ей больно.

– Ага, я вам тоже наврал, – признал Ванс, вытягивая из держалки салфетку промокнуть глаза. – Нет никакой девушки тут, в Бостоне. Есть только Джейси, а ее, бля, нет.

– Мне жаль, Ванс, – сказал Тедди, к собственному удивлению понимая, что ему и правда жалко Ванса.

– Иди нахер. – Ванс отбросил скомканную салфетку на стол и стал боком выбираться из-за стола в кабинке. – Мне кто-то говорил, тебе выпал высокий призывной номер.

Тедди кивнул.

– Просто к твоему сведению, говнюк, я-то моей стране служить буду, – сказал Ванс. – В военно-юридической службе. Как только закончу институт. И знаешь что? Надеюсь, меня отправят во Вьетнам. Надеюсь, меня там убьют.

Тедди, мгновением раньше сочувствовавший ему, обомлел от такой фальши.

– Вы в самом деле верите, что во Вьетнаме гибнут юристы?

Ванс этого, казалось, не услышал, да и ладно.

– Скажи-ка мне кое-что, – произнес он, нарочито вытянувшись по стойке смирно – подбородок вперед, весь сплошная насмешка. – Такие парни, как ты с дружками? Какое вообще у вас право влюбляться в таких девушек, как Джейси? – Упершись обеими руками в стол, он напористо нагнулся и сунулся Тедди прямо в лицо. – Вы же, бля, просто халдеи.

И тут же ушел, колокольчик над дверью объявил о его уходе. Через секунду подошла официантка с чеком.

Через несколько дней после встречи с женихом Джейси у Тедди случился очередной хронический приступ, на сей раз – паническая атака вплоть до полного паралича. Бессонный, с измученным зациклившимся умом, он сдался в Массачусетскую больницу, на пару недель сократив свою стажировку в “Глоубе”. Вызван ли был тот приступ встречей с Вансом – или же более ранним щелчком умственного тумблера, когда его мозг наконец-то признал, что Джейси, возможно, пропала навсегда? Все лето от него не отступали те же самые вопросы, которые явно терзали и жениха Джейси. Что могло с нею случиться после того, как она покинула остров? Не стала возвращаться домой на автобусе, а действительно решила поехать автостопом? Подобрал ли ее какой-нибудь хищник? Тедди не хотелось верить, что ее постигла такая судьба, но если она жива, где же она? Почему ее не может найти полиция? Почему до сих пор не сообщила о себе ни родителям, ни своим подругам по “Тете”? Или хотя бы ему в “Глоуб”?

В больнице его пичкали обычным успокоительным, которое позволяло ему спать, хотя стоило лишь проснуться, как у Тедди возникало впечатление, будто сны его тщатся разрешить всё те же неразрешимые вопросы. Хуже того – он ощущал, как сам соскальзывает в некий солипсизм, вызванный медикаментами. Как будто судьба Джейси – не столько ее, сколько его собственная. То было лето утрат. Линкольн вернулся к себе на Запад, что, возможно, означало конец их дружбы. Мики тоже пропал – но не во Вьетнаме, как они опасались. За несколько дней до того, как ему полагалось явиться на службу, он, очевидно, передумал и удрал в Канаду – именно это Тедди и Джейси так долго умоляли его сделать. Еще одной потерей – пусть даже та и не прекращала быть чертой всей его жизни – была неумолимая отчужденность его родителей. Тедди сообщил им, что ложится в больницу, и мать приехала его там навестить. Но задержалась всего на пару дней, заявив, что на носу осенний семестр и ей нужно готовиться к занятиям. Хоть он и дал себе слово отказаться, все равно рассчитывал, что она пригласит его пожить с ними в Мэдисоне, пока он снова не обретет почву под ногами, но такое приглашение так и не последовало, и это ранило его сильнее, чем он мог предвидеть. Возможно, пришло время перестать ждать, будто что-то изменится. Ему явно судьба жить одному. Не о том ли подавала знаки его одержимость Мёртоном? Не на это ли намекал в Минерве и Том Форд, тоже живший один? Произошедшее с Джейси у Гей-Хед в совокупности с ее последующим исчезновением теперь обретало некий горький смысл. А раз ее продолжающееся существование противоречило его собственной одинокой судьбе, Джейси и полагалось исчезнуть. В некотором смысле он ее и убил.

С ним произошло и кое-что еще. А что, если он все делает не так? Стоило в прошлом ему провалиться в уже знакомую кроличью нору, первейшим делом для него становилось как-то взять себя в руки и выкарабкаться обратно к свету, постепенно восстановить умственное здоровье, вернуть жизнь на ее нормальные рельсы – ну или такие, что нормальны для него. Но была ли эта нормальность – его нормальность – тем состоянием, какое стоит сохранять? Тот ли он человек – в норме, – кто заслуживает таких усилий? Проигрывая в уме свою встречу с женихом Джейси, Тедди удивился, до чего мало сочувствия к нему проявил. Ладно, допустим, Ванс гаденыш, но едва ли дело в этом. Очевидно же, что парень страдал, и Тедди было очень даже по силам хоть как-то его успокоить. Не до конца, конечно. Не мог же он действительно рассказать Вансу о Гей-Хед, зато во всем остальном те выходные были невинны, правда же? Почему ж он почел за труд обрисовать Вансу повествовательную картину того, как все они проводили там время? Заверил Ванса, что из них никто и никогда не навредил бы Джейси, но даже не пришло в голову рассказать ему, как они – ну или по крайней мере Мики – на самом деле защитили ее в тот день, когда заявился Троер и попробовал хватать ее в кухне?

Но по зрелом размышлении – нет. Если поделиться этой историей с Вансом, она его отнюдь не утешит. Чтобы рассказать ее честно, придется объяснять, как все они сидели на террасе, на проигрывателе – “Криденс”, они пьют пиво, лениво передают по кругу косяк. Ладно еще б история эта проиллюстрировала, что им бы и в страшном сне не помстилось причинять ей вред, наоборот – они служили ее защитниками. Но уму Ванса, несгибаемому, как дышло, от этого отнюдь не стало бы легче, представь он себе, как его невеста сидит на террасе, пьет пиво, слушает музыку протеста и курит траву с компашкой клятой хипни. А кроме того, не подайся она с ними на остров вообще, ее б не пришлось и защищать от мерзкого соседа.

Вероятно, лучше всего было б объяснить, почему Джейси решила провести эти выходные с ними. Она не стремилась устроить себе праздник перед свадьбой, вовсе нет. Ехать с ними ее уговорил Тедди – в надежде, что все вместе за эти три долгих дня они уговорят Мики сбежать в Канаду, а не являться на службу. Она-то умоляла его, считай, безостановочно с того вечера, когда все получили свои призывные номера. (“Но ты же на самом деле никуда не пойдешь, правда? Подтверди мне, что ты не такой глупый”.) В последние месяцы перед выпуском и Тедди давил на Мики, чтобы тот пересмотрел свои возможности, сколько бы пользы это ни приносило. Ну как спорить с человеком, признающим правильность всех твоих доводов? Да, соглашался Мики, война и глупа, и безнравственна. Нет, у него нет никакого желания ни убивать, ни быть убитым, и уж точно – не в парилке джунглей на другом краю света за дело, которое никто не обеспокоился даже сформулировать. Да, уехать в Канаду было б умно. Нет, его не волнует, что его сочтут трусом.

– Но тогда зачем же, Мик? – молил Тедди. – Объясни, зачем тебе поступать так неправильно и тупо, если ты можешь поступить правильно и умно?

– Потому что я так сказал.

Вот к чему все это свелось. Отец Мики, Майкл-старший, ветеран Второй мировой, ненавидел свою службу в армии до последней минуты, но гордился тем, излагал он сыну, что сделал то, что должен. “Если зовут – отвечаешь. Не задаешь вопросов зачем. Оно не так устроено. Всегда было устроено иначе. Страна зовет – ты отвечаешь”. По профессии водопроводчик, он по всем статьям был мужиком порядливым и без туфты. Грубый и необразованный – это да, но и соль земли в придачу. Вкалывал на своей работе по сорок часов в неделю, как профсоюз постановил, а затем почти всякие выходные левачил, чтоб его большой семье удавалось сводить концы с концами. В детстве Мики растили не столько измотанные родители, сколько старшие сестры, поэтому лишь много позже, уже после того, как уехал учиться в Минерву, они со стариком стали близки – что странно, если вдуматься. Во времена, когда столько отцов и сыновей все больше оказывались на ножах, эти двое сковали между собой такую глубокую и крепкую связь, что и сами удивились.

Потому-то внезапная смерть отца летом после первого курса ударила Мики, как кувалда в основание черепа. Крупный здоровяк, как и сын, Майкл-старший обедал со своей бригадой у стойки в местной забегаловке, а когда настала пора возвращаться к работе, все поднялись со своих табуретов, а он нет – пятью секундами раньше у него не выдержало сердце. Оказалось, он давно уже знал, что может произойти нечто подобное, но ни слова никому не сказал. Ни жене, ни взрослым дочерям, ни сыну. Нет, последнее Мики он сказал: “Страна зовет – ты отвечаешь”.

Но, опять же, – не-а. Ничего такого не произвело бы впечатления на ура-патриота Ванса, кому либо всё, либо ничего. Он не мог бы себе представить, а уж тем паче – одобрить, что его невеста поехала на остров специально, чтобы уговорить Мики стать уклонистом. Да и портрет Майкла-старшего, какой Тедди мог нарисовать, вряд ли вызвал бы восхищение Ванса. Если уж на то пошло, он бы предоставил еще одну улику, как будто и без того их мало, что этому сынку простого работяги никак не следовало влюбляться в такую девушку, как Джейси.

В заведении, когда Ванс совсем расклеился и спросил, не убили ли Тедди с дружками его невесту, Тедди потрясло, что тот вообще мог вообразить столь нелепую возможность. И предположение это оскорбляло еще сильней оттого, что ему это взбрело на ум лишь потому, что они халдеи. Однако, лежа на больничной койке и размышляя о том, до чего мало сделал, чтобы утишить муки своего человеческого сородича, Тедди вынужден был признать, что некоторые другие подозрения Ванса оказались вполне точны. Потому что когда дошло до дела – когда представилась возможность, – Тедди безразлично было, что Джейси помолвлена, что она чужая девушка. То, что она выбрала его, что она могла бы оказаться его девушкой, запросто перебороло все соображения морали. Представься такая же возможность Мики, тот бы повел себя иначе? А Линкольн? Гораздо сильней собственных нравственных недочетов его приводило в замешательство то, что, потребуй у него кто-нибудь оправдаться, он бы заговорил почти как Ванс. У Гей-Хед, когда Джейси сказала, что раз она тут с ним, то, возможно, и не станет ни за кого выходить замуж, Тедди ощутил в себе не просто радость, а – чего ж не признать? – прямо-таки ликование. Выбирая его, Джейси отвергала не только Ванса, но и всех прочих его сорта. Тедди не столько умыкал чужую девушку, сколько спасал ее от того, кто ее не заслуживал. То есть вообще-то поступал благородно: Ванс был привилегированным гаденышем из частной школы в Гринвиче, Коннектикут, кто в силу одного лишь этого заслужил страдание.

Поэтому да – лето утрат. Минерва. Линкольн. Мики. Джейси. Его все более безразличные родители. И исчерпайся потери этим, Тедди все равно б мог ощутить потребность выкарабкаться из темной кроличьей норы на свет. Но до него дошло, что он пережил и еще одну потерю – гораздо глубже. Тот Тедди Новак, что последовал за Джейси в студеные волны, был невинен – им двигали не только любовь и почти непереносимое желание, но и отчаянная нужда знать. Тот человек на самом деле был ребенком – мальчишкой, которого Тедди никак не мог собраться с духом и в чем-то обвинить. Но до чего ж быстро все обернулось: невинность – гордыней, а гордыня – сокрушительным разочарованием, отчаяние – озлобленностью и, наконец, покорность – презрением к себе. Если он страдал, как Ванс, то лишь потому, что мук заслуживали они оба.

Линкольн

Линкольн был уже на полпути в Чилмарк, когда у него зажужжал мобильник – вероятно, Тедди или Мики хотят узнать, что с ним. Однако номер оказался местным, а когда он принял вызов, голос был женским.

– Мистер Мозер? Это Беверли. Послушайте, я тут подумала после вашего ухода. Вам надо поговорить с Джо Гроббином.

– Это кто?

– Вообще-то мой свекор, однако еще и бывший начальник полиции в Оук-Блаффс. Но в семидесятых он еще работал на острове. В общем, я ему позвонила, и он сказал, что не прочь с вами встретиться.

– Он помнит, как пропала Джейси?

– Не знаю, но когда он вышел на пенсию, у него много старых папок осталось. Все никак не могу убедить его привести их в порядок. Они же могут стать основой для довольно-таки интересных воспоминаний. Ну вы понимаете – глупости, которые творили тут местные? Или, может, серия таких вот уютных детективчиков? Вроде Александра Макколла Смита?

Казалось, она ждет, чтобы он высказал свое мнение насчет ее замысла. Очевидно, этого самого Макколла Смита он должен знать. Что вообще значит “серия уютных детективчиков”?

– В общем, так или иначе хоть что-то по этому поводу он вам сказать сможет. Служил здесь полицейским всю свою жизнь. У него масса отличных сюжетов.

Линкольн не сдержал улыбки. Быть может, оттого что женщина работает в газете, никак не может выбросить из головы, что он рассказал ей просто сюжет: “красивая девушка бесследно пропала, и о ней больше никогда не слыхали”.

– Он живет в комплексе для престарелых в Виньярд-Хейвен – вдруг вам захочется к нему заглянуть.

– Может, и загляну – завтра, – ответил он, хотя такого намерения у него не было. Хоть он и явился в “Виньярд газетт” с определенной целью, ему неожиданно стало легче от того, что он ничего не обнаружил. А когда рассказал Беверли о Джейси, почувствовал себя глуповато, словно и в шестьдесят шесть в нем не угасли чувства к девушке, с которой он даже на свидания не ходил. Он. Линкольн Мозер. Счастливо женатый человек с шестью детьми и растущей ватагой внуков. А также хронической болью в пояснице. Нужно держаться первоначального плана. Прикинуть, что надо сделать с домом в Чилмарке, и выставить его на продажу. Насладиться общением с друзьями. Вернуться домой.

– В том-то и дело, – сказала Беверли. – Завтра он уезжает с острова – у него серьезная операция в Бостоне. А вы же здесь всего несколько дней, так?

– Вы правда считаете, что он может что-то знать?

– Не исключено?

Завершив разговор, Линкольн спросил себя, почему столь многие женщины к этому склонны – превращать утверждения в вопросы. Надо будет не забыть поинтересоваться у Аниты. Той, как и дочерям их, всегда нравилось объяснять, что во всем несуразном в женщинах на самом деле виноваты мужчины.

Как и большинство зданий на острове, дома, составлявшие “Деревню Тизбёри”, были обшиты серым гонтом. Комплекс лежал вдали от дороги, угнездившись среди виргинских сосен, и смотрелся приятнее и ухоженнее, чем почти все жилье для малоимущих, субсидируемое правительством, но функцию таких мест скрыть невозможно. Если все в жизни шло так, как надеялся, в таких местах не оказываешься.

Квартира Джо Гроббина располагалась на втором этаже, и сам он, должно быть, увидел, как Линкольн заезжает на парковку внизу, потому что открыл дверь, не успел гость закончить свой трехчастный стук. Крупный мужчина, грудь колесом, седина отливает пушечным металлом, и с боков густые волосы очень коротко подстрижены. “Белые боковины”, – подумал Линкольн, припомнив старое данбарское выражение. Как у шин – но выпускают ли такие до сих пор? Они с Гроббином оказались примерно сверстниками, но у старого полицейского лицо нездорового серого оттенка и все в глубоких морщинах после, как заподозрил Линкольн, целой жизни курения и питья, так что выглядел он лет на десять старше. Несмотря на тепло на улице, одет он был во фланелевую рубашку с длинными рукавом.

– Вы, должно быть, мистер Мозер, – произнес он, делая шаг в сторону, чтобы Линкольн смог пройти. Невзирая на свое явно скверное здоровье, выглядел он человеком, все еще способным постоять за себя в барной драке – при условии, что длиться та будет не дольше одного раунда.

Квартира его – маленькая и стандартная, две комнаты – оказалась вовсе не такой, какой ожидал Линкольн. Когда приходится ужиматься, почти все старики с трудом отказываются от своих нелегко доставшихся пожитков. Всё из своего бывшего дома покрупней они обычно втискивают в новое гораздо меньшее жилье, отчего там становится невозможно перемещаться, ни с чем не сталкиваясь. А вот у Гроббина квартира напоминала монашескую келью, как будто в начале жизни он принял обет нестяжания и до сих пор его держался. Плоский телевизор неизвестной марки притулился в дальнем углу комнаты на дешевой подставке из фибролита, где также стоял DVD-плеер, но ни кабельной коробки, ни сервера для видео по запросу. Больше никаких устройств тоже нигде не виднелось. Шаткая книжная этажерка на четыре полки содержала пару десятков томов, в большинстве своем – явно библиотечных. В виде буквы Г перед телевизором расположились диван, приставной столик и кресло с откидной спинкой. Стены украшены черно-белыми снимками островной живности: зуйки на пляже, чайка, сидящая на вершине поленницы, выводок диких индюшек, пересекающих велодорожку, вытянутый клин черных гусей на фоне серого неба.

– Снимала моя невестка Беверли, – произнес бывший полицейский, заметив, что Линкольн их разглядывает.

– Хорошо у нее получается.

– Вот этот парняга – из Катамы. – Он показал на фотографию ястреба, величественно восседающего на телефонном проводе, зримо провисшем под его тяжестью. – Я видел, как птиц двести усаживается на один провод, крыло к крылу, как обычно у них бывает. А вот когда он там? Ни единой насколько хватает глаз.

– Животных любите?

Тот кивнул.

– Как почти все легавые, предпочитаю их людям. Ни одно ни разу мне не соврало. Присядьте, будьте добры, а я пока эту папку найду.

Присесть куда? Кресло явно было обычным местом Гроббина, поэтому в него не стоит. С другой стороны, диван – судя по виду, на нем спят – нес на себе отпечаток тяжелого тела, а на одном подлокотнике покоилась отнюдь не декоративная подушка. Не в силах разрешить головоломку, Линкольн пристроился на другом подлокотнике дивана, откуда открывался ничем не загороженный вид спальни, которую хозяин превратил в свой кабинет. У дальней стены стоял металлический письменный стол, на нем – древний компьютер с, если Линкольн не ошибся, внешним дисководом. А дискеты еще выпускают? Вдоль другой стены – шеренга конторских шкафчиков под рамками с фотографиями полицейских в мундирах. Ни одного гражданского.

– Семьдесят первый, говорите? – бросил через плечо Гроббин.

– Точно, – ответил Линкольн, хотя, разумеется, ничего ему вообще не говорил.

– Май семьдесят первого, – донеслось до него бормотание старика. – Вот оно. – Оставив ящик выдвинутым, бывший полицейский вернулся в большую комнату и швырнул на журнальный столик манильскую папку. Ярлык на ней гласил: ПРОПАВШАЯ ДЕВУШКА. Никакой другой информации, даже имени Джейси, что показалось Линкольну странным, пока он не вдумался. В больших городах девушки пропадают каждую неделю. Насколько ему известно, Джейси может оказаться одной из горсточки людей, пропавших здесь за весь прошлый век.

– Беверли говорила, вы на пенсии?

– Вчера два года как, не то чтоб я считал.

– Вам разрешают забирать дела домой?

– Оригиналы – нет. Только фотокопии. И свои заметки.

– Ну, я ценю, что вы уделили время на встречу со мной.

– Чего-чего, а времени у меня хоть отбавляй, – ответил тот, похоже сознавая парадокс такого заявления. Дни старика могут быть и сочтены, но вот часы этих оставшихся дней заполнить отнюдь не легче.

Линкольну пришло в голову, что Беверли могла убедить его зайти к свекру в надежде, что это отвлечет Гроббина от раздумий о завтрашней операции, а может, и переключит на что-то вполне конкретное. Если так, то он, возможно, впустую тратит время.

– Если б не моя невестка, – сказал старик, словно читал мысли, – я бы, может, из квартиры вообще не выходил. Она возит меня за продуктами. Время от времени мы с ней ходим кофе пить. В церковь по воскресеньям. Вы человек верующий, мистер Мозер?

– Линкольн, прошу вас. И нет, вообще-то не очень. – Он был рад, что этого не слышит Вава.

– Я тоже. Но в церковь ходить мне нравится. Само ощущение, наверное.

– А вы не водите?

– Вожу, только нынче нечасто. Машина у меня еще есть, да вот давление скачет вверх-вниз. В основном вверх, но бывает, что рушится с обрыва, и тогда я отключаюсь. Очень бы, к черту, не хотелось в этот миг оказаться за баранкой. С моей-то удачей еще пацанчика какого собью. Кофе хотите?

– Нет, мне нормально.

– Без хлопот. Мне Беверли купила этот “Кьюриг”.

Линкольн кивнул:

– Мы отцу моему в прошлом году такую купили.

– А ему сколько?

– Чуть за девяносто.

– Молодец какой. А чем занимался?

– Был совладельцем маленького медного рудника в Аризоне.

– Уверены, что не хотите кофе? – переспросил старик. – Я под кофеином лучше соображаю.

– Ладно, пожалуй, – согласился Линкольн.

– Мне эти порции на одну чашку нравятся, – произнес из кухни Гроббин. – Одно жалко – с капсулами ничего нельзя сделать, только в мусорку. На свалке их, должно быть, уже миллионы.

– Я, кажется, даже не знаю, где тут свалка.

– Это потому, что ее здесь нет, – ответил Гроббин. – Раньше была, много лет назад. А теперь весь наш мусор волокут на большую землю. Кому-то другому на голову. Чем старше становлюсь, тем больше про такое вот думаю. А там людям, которые нас даже не знают, приходится наше говно разгребать.

– Сомневаюсь, что они это делают за так, – сказал Линкольн, просто разговор поддержать. Пока на кухне шипел и булькал “Кьюриг”, так и подмывало заглянуть в подозрительно тонкую папку, но он сдержался.

– Нет, уверен, что не за так, но все же. Я где-то читал, что посреди Тихого океана целая воронка из мусора. И океанские течения тащат ее прямо к нам. Швырнешь такую капсулу за борт у побережья Орегона, а другую – где-нибудь в Японском море, и обе они окажутся в одном месте. Сотня миль капсул от “Кьюрига”, пластиковых пакетов и всевозможной дряни болтается там на волнах – и ни души вокруг. Никто не заподозрит нас с вами в преступлении. Вашего старика вообще беспокоят такие штуки – какой мир мы оставим в наследство нашим детям?

На это Линкольну пришлось улыбнуться.

– Подозреваю, что мой отец не сомневается, что мир будет существовать после того, как он его покинет.

Гроббин вернулся в большую комнату с двумя дымящимися кружками, и Линкольн сказал:

– Я слышал, завтра у вас операция.

– Есть такая мысль. Собираются прочистить парочку забившихся артерий. Шунт поставят. Мне говорили, уложимся в миллион долларов. Если бы дело только во мне было, я б их нахер послал.

– Гм-мм, – проговорил Линкольн. – Но дело же и так в вас.

– Ага, но не только во мне. Дело никогда не только в нас, Линкольн.

Это была, если он только не ошибся, еще одна отсылка к невестке, которая играла какую-то чрезмерную роль в жизни Гроббина. Здесь он явно жил один, значит, жены нет. Умерла – или же они в разводе? И где сын, который женат на Беверли? Почему нет никаких фотографий, любовно свидетельствующих об их существовании?

Нацепив готовые очки из аптечной лавки, Гроббин взял и открыл папку, где, как Линкольн теперь увидел, лежало всего два предмета: вырезка из “Виньярд газетт”, которую он сегодня уже читал, и какие-то рукописные заметки, к ней подколотые. Это игра его воображения или там в самом деле накорябано “Троер”?

– Ладно, минуточку – память освежу, – произнес Гроббин. Он слегка отодвинулся, чтоб Линкольн не сумел разглядеть, что там написано.

Тот прихлебывал кофе, пока старик читал и мрачнел. Закрыв наконец папку, пристукнул папкой по колену и произнес:

– Джастин Кэллоуэй. Это ведь девушка, о которой мы говорим?

– Джейси. Да.

Гроббин перевел на Линкольна глаза-буравчики так, что тому стало не по себе.

– Так вы мне утверждаете, что эта Джейси так и не появилась?

Линкольн кивнул.

– И родне своей не позвонила?

– Насколько мне известно, нет.

Старик ничего не ответил, и Линкольн ощутил, что нужно продолжить.

– Они развелись вскоре после того, как она пропала. У ее отца как раз тогда начались какие-то неприятности с законом.

– Что за неприятности?

– Какое-то “беловоротничковое” преступление. Подмывает сказать, инсайдерская торговля. Думаю, в итоге он сел.

Гроббин теперь смотрел в окно, явно глубоко задумавшись.

– Тут говорится, что был жених. С ним она тоже больше не связывалась?

– Нет, насколько я знаю.

Гроббин задумчиво потер щетинистый подбородок, и Линкольн увидел, как по его серому лбу отчетливо скользнула мысль: “Значит, умерла”.

– Ну а раз вы сейчас здесь, возникает очевидный вопрос, Линкольн. У вас-то каков интерес ко всему этому делу после стольких лет?

– Джейси и я с Тедди и Миком были в колледже лучшими друзьями.

– И где же это было?

– Минерва. В Коннектикуте.

– Ох, да я знаю, где находится Минерва, Линкольн. Я спрашиваю – почему сейчас?

– Наверное, мы так ее и не забыли, а она… исчезла. В смысле, мы все разошлись по своим дорожкам после окончания колледжа. Встречаться в обозримом будущем мы не рассчитывали. Но, думаю, воображали, что навсегда останемся в жизни друг у друга.

– И как?

– С парнями-то? Ну да. Может, правда, не так близко, как собирались. Я переехал на Запад. Только Мик остался в Новой Англии. (Или вернулся сюда после амнистии, но упоминать про это не стоит.) Иногда мы теряли связь, от силы на год-другой, но потом кто-нибудь возникал откуда ни возьмись. А теперь есть электронная почта.

– И часто она всплывает в разговорах, так? Эта Джейси?

– Иногда, – ответил Линкольн. – Нечасто. А здесь, на острове, наверное, все и вспомнилось.

Казалось, Гроббин все это обдумывает, словно какую-то алгебраическую задачу, где есть и цифры, и буквы. Лицо у него сделалось чуть менее дружелюбным.

– Вы женаты, Линкольн?

– Да.

– Счастливо?

– Простите?

– Жену свою любите? Простой вопрос.

– Да, – ответил Линкольн, хотя старика это не касалось.

– Вы богаты?

– В каком отношении?

– В денежном, Линкольн. В том смысле, какой все люди имеют в виду под словом “богатый”.

Линкольн поежился, удивляясь, насколько легко старому полицейскому удалось заставить его оправдываться.

– До две тысячи восьмого у нас было больше, – ответил он, надеясь, что хотя бы улыбку из собеседника выжать сумеет, но ему это совсем не удалось. – А почему вы спрашиваете?

– У меня дружок в Минерве учился. Недешевое это дело.

– Я там учился по стипендии. Как и мои друзья.

– А девушка – нет?

– Не-а, она была из Гринвича. – Он чуть не добавил “Коннектикут”, но гладить старика против шерсти лишний раз не хотелось.

– У вас дети есть?

– Да.

– Внуки?

– Угу.

– Так. Значит, в жизни все удалось, что скажете? Колледж Минерва принес какие-то дивиденды, а?

– Наверное, и так можно сказать.

Хотя, возможно, не в том смысле, какой в это вкладывал Гроббин. Они там не научились никаким тайным рукопожатиям, не вступили ни в какие секретные братства. Занятия по большей части были хороши. Преподаватели – знающи и вполне дружелюбны. Некоторые – вроде профессора Форда, о котором они давеча разговаривали с Тедди, – бросали им настоящий вызов, меняли саму их траекторию тем, что учили мыслить более критически. Вообще, конечно, можно было б утверждать, что в этом и есть дивиденды гуманитарного образования, хотя Линкольн сомневался, их ли Гроббин имел в виду. Он все еще не отлипал от денег – того, о чем думает большинство, слыша слово “богатый”.

– Ничего, если я у вас кое-что спрошу? – проговорил Линкольн.

– Не возражаю.

– Мне чем-то удалось вас разозлить, мистер Гроббин?

– Не вам, Линкольн. Вот этому. – Он все еще постукивал углом папки о колено. – Вот это самое меня злит нешуточно. Девушка пропала? И так и не объявилась? По мне, так тут у кого-то, к черту, руки дырявые. И мне поэтому интересно, не у меня ли. Что? Я разве что-то смешное сказал?

Так и есть. Линкольн улыбался.

– Нет, просто… вы настоящим полицейским были, в самом деле.

– Все верно, Линкольн, им я и был. – Но теперь и Гроббин ухмылялся, пусть даже несколько смущенно. – Клятые врачи мне больше не дают курить. Мне ни пить нельзя, ни красное мясо есть. А раз я теперь на пенсии, у меня бывает по три-четыре недели кряду, когда просто некого допрашивать. И тут вы такой – явились и напомнили мне о моих промахах.

– Едва ли это входило в мои намерения.

– Я знаю, – уступил старик. – Все вон те дела… – Он ткнул большим пальцем через плечо, показывая на ряд металлических шкафчиков. – Беверли хочет, чтоб я с нею сел и всё перебрал. Аннотировал самые интересные случаи. “Мясо на кости нарастить”, как она выражается. Но не понимает она одного, Линкольн, – в тех папках почти сплошь и есть избитое мясо на сломанных костях.

– Да?

– И вот в чем вся штука. Если бы вы и смогли докопаться до сути, узнать правду о том, что произошло сорок четыре года назад, именно это вы бы и отыскали. Битое мясо. Сломанные кости.

– Что вы мне пытаетесь сказать, мистер Гроббин?

– Я говорю вам – поезжайте домой, Линкольн. Качайте внучков на коленях. Жизнь удалась. Будьте счастливы.

Линкольн кивнул на папку, которую Гроббин положил на журнальный столик:

– И вы ничего мне сообщить оттуда не можете? Кроме того, что печатали в газете?

Гроббин вновь неохотно раскрыл папку.

– Ладно, вот что я помню. Съездил я тогда к вам. Парни из штата попросили проверить. Конечно, вас там уже не было. А дом на лопату заперт.

– Обычно постояльцев у нас почти не бывало до Четвертого июля.

Гроббин теперь пристально в него всматривался.

– Поблизости никаких соседей.

– Только Троеры ниже по склону. Их самих там в то время не было, но был их сын. Мейсон.

– Ага, я с ним побеседовал.

Значит, Линкольн не ошибся. Он действительно заметил там фамилию “Троер”.

– Вот как?

Гроббин снял очки и положил их вместе с папкой на столик.

– Я понял, что в те выходные случились какие-то неприятности?

– Он заглянул к нам без приглашения.

– И что произошло?

– Мы пили пиво на террасе.

– И все? Только пиво?

Линкольн пожал плечами:

– Это был семьдесят первый. Может, траву по кругу передавали.

– И никакого кокса?

– Конечно, никакого кокса. В общем, в какой-то миг Троер и Джейси оказались одни в кухне, и он попытался с ней слишком близко подружиться. Их застал наш Мики. И скверно отнесся к тому, что увидел.

Гроббин кивнул.

– Чертовски скверно, я бы сказал. Когда я с ним разговаривал, у него оба глаза были подбиты и челюсть зафиксирована. Сказал, что это ему ваш друг неожиданно двинул.

– Когда это произошло, я был на террасе, но, зная Мики, вряд ли они много беседовали.

– Вспыльчивый, значит, этот ваш друг? От нуля до шестидесяти миль за три целых и две десятых секунды? Такой вот парень?

– Вообще-то почти все время он тише воды ниже травы.

– Почти все время.

– Джейси бы он плохого ни за что не сделал, если вы на это намекаете.

Гроббин пожал плечами.

– Вы с ним лучше знакомы.

– Как бы ни было, – продолжал Линкольн, – в воскресенье больше ничего не случилось. Не понимаю, какое это имеет значение – мы же все во вторник уехали с острова.

Снова надев очки, старик опять взял в руки папку.

– Но тут говорится, что уехали вы не одновременно. Как так?

– Джейси проснулась раньше и тихонько ушла, пока мы все еще спали. Оставила нам записку, что ненавидит прощаться. В общем, суть в том, что она уехала с острова, так? Кто-то из Пароходной администрации ее опознал?

– Я б не назвал это идентификацией с положительным результатом. Скорее “ну, вроде”. Когда я с этой дамой разговаривал, она не казалась чересчур уверенной.

– Утверждаете, что Джейси отсюда так и не уехала?

– Нет, я просто говорю, что исключать этого вовсе нельзя.

– А вы сами как считаете?

– Ну, раз уж на то пошло, в штате были порядком уверены, что она уехала на каком-то утреннем пароме. Даже не знаю, с чего бы, раз у них всего одна эта свидетельница, но, должно быть, имелась и какая-то дополнительная информация, которой они с нами, местными, не поделились.

– То есть возможно, что с ней что-то могло произойти тут?

– А еще возможно, что ее похитили инопланетяне, – ответил Гроббин. – Смотрите на это так, Линкольн. Она либо жива, либо мертва. Если она мертва, если ее кто-то убил, что стало с трупом? Потому что для меня загвоздка в этом.

“Равно как и для мертвой девушки”, – подумал Линкольн.

– Ладно, вот сценарий. Вы убийца.

– Я? – У Линкольна сложилось отчетливое впечатление, что его хозяин не считает подобное предположение таким уж нелепым.

– Гипотетически, Линкольн. Мы тут включаем воображение. Вы на пароме и засекаете эту симпатичную хиппушку. У нас начало семидесятых, поэтому ходит она без лифчика. Вы за нею наблюдаете все время, пока паром не швартуется в Вудз-Хоуле. Она сходит на берег вместе с другими пассажирами без машин, а вы спускаетесь в трюм за своей, убеждая себя забыть про девушку. Просто какая-то хиппушка. Но когда вы съезжаете с парома, она вот, на Фэлмет-роуд, – стоит, вытянув руку. Вы подъезжаете. Предлагаете подвезти. Она садится. Вы разговариваете. Может, спрашиваете у нее, что хиппушки имеют против лифчиков. Это все вообще к чему? Считаете себя остроумным, но она к вашему вопросу относится всерьез. Рассказывает вам, что все дело тут в свободе, и это вас злит. Свобода. Может, вы только из Вьета вернулись. Женились по малолетству. Пару детенышей завели, не успели ничего и назад отыграть. Кто вообще, бля, свободен? Вы-то уж точно нет. Работаете на острове – садовничаете, а может, чистите бассейны у богатеев. В общем, работаете там, но, черт бы драл, жить на этом острове вам не по карману. Нет, живете вы в Нью-Бедфорде, потому что такие, как вы, там и живут. Летом зарабатываете прилично, но с пикапом на пароме кататься туда-сюда недешево. Поэтому вы работаете по восемь-десять дней подряд, спите у кого-нибудь на кушетке, если получается. На два-три дня возвращаетесь домой проведать жену и детенышей, чтоб они вам рассказали про всякую херню, которой им хочется, а вам она не по карману. Если бы кто-нибудь попросил вас описать свою жизнь, первое же слово, какое пришло б вам в голову, уж точно, к черту, не было бы “свободный”. Таким дурацким словом скорее будет пользоваться привилегированная хиппушка, которая сжигает лифчики.

Линкольн хотел было сказать старику, что он сильно промахнулся мимо базы – он и понятия не имел, какой была Джейси. Просто сочинял ее на ходу – в его сценарии, вероятно, поселились все хиппушки, секс с которыми ему так никогда и не перепал. Однако в сюжете, который он сплетал, все-таки было что-то убедительное – ничем не прикрашенная детальность. И некоторые подробности оказывались точны. Во всяком случае, лифчик надевать Джейси бы не стала.

– Какое-то время, – продолжал Гроббин, – вы держитесь пристойно. Выбора ж нет. Движение плотное, бампер к бамперу, пока не переезжаете за клятый мост. Закончились длинные выходные, поэтому с Кейпа все стремятся уехать разом. Но движение постепенно редеет. Вы что-то говорите, что-то предлагаете. А может, просто трогаете ее. Как бы то ни было, она психует. Велит вам остановиться, высадить ее, к чертовой матери. Как будто от вас вдруг завоняло или она к вам присмотрелась и поняла, что ей не нравится то, что видит. Может, она снова это слово употребила – “свобода”, и требует ее теперь для себя. Как будто она тут главная. Как будто просто может выбирать, а вам полагается делать то, что она велит. И это после того, как вы были любезны и предложили ее подвезти, а денег за горючку спрашивать с нее не стали, а могли бы, ведь горючку свободно не раздают просто так. В общем, если она считает, будто командует тут она, вам есть что возразить. Тут все совсем не так. Когда вы ей это объясняете, все становится плохо, а потом и еще хуже. Происходит все очень быстро. Может, хиппушка пытается выбраться из кабины. В то время она бы, возможно, не пристегивалась, поэтому когда вы даете по тормозам, она головой влепляется в торпеду или ветровое стекло. А может, вы ее чем-нибудь ударили. Не имеет значения. Вдруг в кабине вашего пикапа мертвая девушка. Ну вот вы и допрыгались. Просто взяли – и допрыгались. В мозгах у вас полыхает, но вы приводите мысли в порядок – ну или пытаетесь. Первым делом нужно съехать с оживленного шоссе. Найти какой-нибудь старый проселок, потом грунтовку, на которую можно свернуть. Отыскать уединенное местечко. Затащить ее в заросли.

– Мрачное же у вас воображение, мистер Гроббин, – произнес Линкольн, хотя на самом деле сюжет обладал некоторым поразительным сходством с тем, что он сам себе рассказывал в редакции “Виньярд газетт”, где роль мерзавца играл Мейсон Троер.

– Ну, может, и мрачное, но я все это вот к чему, Линкольн. Тело девушки легко обнаружить. Если она там просто в зарослях валяется, на нее наткнется какой-нибудь турист-походник. У вас в кузове пикапа лопата? Вы закопали ее в мягком грунте? Неважно, результат тот же. Животные отроют ее после первого же сильного дождя. Как бы то ни было, полиция примерно за две минуты свяжет этот труп с девушкой, пропавшей на День памяти.

– Так вы, значит, утверждаете, что ваш сценарий мы можем исключить? – После всего этого мрачного зернистого реализма? Да ну?

– Нет, но тут загвоздки. Мне кажется – близкие к непреодолимым.

– Значит… она жива?

Гроббин грустно покачал головой:

– С этим тоже загвоздки, Линкольн. Если она жива, нужно задаться вопросом, почему за все эти годы ни разу не позвонила родителям, жениху или кому-то из друзей. Если она есть где-то на свете, неужели ни разу не столкнулась ни с кем из знакомых? Как так вышло, что она ни разу не подавала заявлений на кредитную карту, паспорт или жилищную ссуду? Почему не влюбилась и не вышла замуж, не родила детей, не развелась? Не попала в акты гражданского состояния, как это бывает с живыми людьми?

Линкольн глубоко вздохнул.

– Сначала вы говорите, что она не может быть мертва, а теперь – что не может быть жива.

– Я не утверждаю, что не может быть так или эдак. Я просто говорю, что как бы оно ни обернулось, у нас не сходится. Я не знаю, что с нею произошло, Линкольн. А знаю вот что: вам, парни, сильно повезло.

– Нам повезло?

– Мотив. Средства. Возможность. Если не считать того, что к вам заглянул тот сосед, все те выходные она была одна с вами и вашими друзьями. В то время, расследуй я это дело, я бы решил, что это кто-то из вас. Один из вас это совершил, а двое других помогают замести следы. Или все втроем совершили это. Если б я там был, я бы подумал, что все выходные вы пытались отговорить ее выходить замуж за этого ее жениха – и все безуспешно. Возможно, она объясняет вам, как все в жизни устроено, – такое, чему не учат в колледже Минерва в Коннектикуте. У этого парня, за которого она выходит, есть деньги и перспективы. А у вас нет. А вам такое слышать не по нутру. Вы все это не так прикидывали – скорее, что любая девушка, которая поедет с тремя парнями на долгие выходные, должно быть, желает немного поразвлечься перед тем, как связать себя узами брака. Или, возможно, ваш друг Мики решает, что ему нужна награда за то, что он ее спас в кухне. Или, возможно, он разыгрывает карту жалости – напоминает ей, что едет на войну и домой может вернуться покойником. И она должна его хотя бы на прощанье осчастливить, верно? Ну какая девушка откажется выполнить такую просьбу? А вот она отказывается – и тут верх берет его горячность.

– Да только тогда случилось вовсе не это, – сказал Линкольн.

Гроббин не обратил внимания, как будто собеседник его и рта не раскрывал.

– Поначалу вы паникуете, потому что… мертвая девушка. Но потом успокаиваетесь и начинаете мыслить рассудительно. Решаете все держаться вместе. Ждете до темноты, чтобы ее закопать. Повторяете, что скажете полиции. Время у вас есть, пока ее не объявят в розыск. Вы сами? Вы отправляетесь на Запад, как и собирались, с той другой девушкой. Ваши друзья…

Линкольну пришлось его перебить.

– Мистер Гроббин, – сказал он. – Прошу вас, послушайте меня. Ничего этого не было.

– А я и не говорю, что было, Линкольн. Я говорю, что думал бы так в семьдесят первом. И еще вам кое-что скажу. Я б нанял экскаватор и перепахал весь этот ваш участок в Чилмарке до последнего квадратного дюйма. Рылся бы, пока окончательно не убедился, что уж где-где на всей планете, а там этой девушки нет точно.

Наконец он отшвырнул папку обратно на журнальный столик, как будто все это время использовал ее как реквизит, и целую минуту оба сидели и просто смотрели на нее. Наконец Линкольн робко произнес:

– Вы говорите так, будто до сих пор верите, что там все так и было.

– Нет, Линкольн, не верю.

Хоть и с облегчением от услышанного, но он все же уточнил:

– Это почему?

– Потому что, если вы и впрямь имели какое-то отношение к исчезновению той девушки сорок четыре года назад, вы бы не пришли в “Газетт” сегодня ничего разнюхивать. Не стали б рассказывать Беверли всю эту историю. И уж точно не явились бы задавать легавому на пенсии вопросы, ответы на которые и так знаете. Нет, я бы решил, что вы по преимуществу вне подозрений.

По преимуществу. Линкольн поглубже вдохнул и неуклюже поднялся на ноги – его как будто допрашивали, орудуя резиновым шлангом. Что тут удивляться, если люди признаются в преступлениях, каких не совершали.

У дверей, когда они пожимали руки, Линкольну пришло в голову спросить напоследок еще одно.

– Так а Троер еще что-нибудь сказал, когда вы с ним беседовали?

– Вообще-то предложил арестовать вашего друга Мики за нападение. По крайней мере, мне показалось, что он пытается сказать именно это. Вся челюсть в крепеже – его трудновато было понять.

– А вы тогда впервые с ним встретились? Спрашиваю, потому что знаю – за все эти годы у него не раз бывали стычки с законом.

– Нет, мы с Мейсоном знакомы давненько. На самом деле “Кубок острова” вместе выигрывали.

– “Кубок острова”?

– По футболу. Виньярд против Нантакета.

– Играли в одной команде?

Тот кивнул.

– Но… Троеры же были летней публикой.

– Так и есть. Жили они в Уэллзли, по-моему. На предпоследнем курсе Мейсон впутался в какие-то неприятности. Девчонка от него залетела, что ли, поговаривали. А на последнем, в общем, родители отправили его жить в одну семью на острове. – Вот теперь Гроббину стало отчего-то неловко. – Мейсона нынешняя ребятня бы назвала настоящим гондоном. Но он не убийца, если вы об этом думаете.

– Простите, мистер Гроббин, но вы говорите почти как та женщина из паромного буфета. Без особой уверенности.

Лицо старика вновь потемнело.

– О, уж в этом-то я уверен, Линкольн. Уверен просто до чертиков.

Линкольна осенило.

– А вы случайно не помните фамилию той семьи на острове, где он тогда жил, а?

– Вряд ли забуду. Фамилия их была Гроббины.

Тедди

Тереза ответила после первого же звонка.

– Тедди Новак, – произнесла она. – Чтоб мне пусто было. Погодите, я наружу выйду. Тут перевозчики.

Когда голос ее вернулся, Тедди признался:

– Не был уверен, что вы снимете трубку.

– Разочарованы? – Она смеется, что ли? Обижена? – Надеялись оставить сообщение?

Значит, обижена. Ответил он не сразу, и она сказала:

– Простите. Это было не очень любезно. Возможно, обида-другая у меня еще осталась.

– Я затем и позвонил вообще-то. Извиниться.

– Ладно, только за что? – В вопросе скорее вызов, чем любопытство.

Он хмыкнул.

– А вот это уже как-то не по-доброму.

– Объяснитесь.

– Ну, мы с вами сколько знакомы? Вероятно, я проштрафился далеко не раз. Если я неправильно угадаю, за что вы на меня сердитесь, предстоит извиняться безостановочно.

– Тогда вам лучше будет хорошенько подумать. Как в викторине, “двойной риск”, где вопросы позаковыристей, цена в долларах удвоена, а счет может меняться очень быстро.

Вот зачем, на самом деле, он ей позвонил. Не извиняться, хоть и знал, что нужно бы. Они всегда общались косвенно, утверждения каждого – насмешливые шифры, полные культурных отсылок. Иными словами, с нею было увлекательно.

– Беру “отношения за двести”, Алекс.

– Арт.

– Не, я про искусство очень мало знаю.

– Арт Флеминг, – уточнила она. – Первоначальный ведущий “Риска!”. Его уже никто не помнит[48]. – Ее, похоже, это искренне печалило, как будто она признавала, что быть забытым – судьба, какую разделяет большинство людей. – Что это за звук?

– Ветер. – Тот разгулялся настолько, что сдул со стола пустой пластмассовый стаканчик, оставленный христианами, и швырнул его на сетчатый забор. Рубашка Тедди, вся промокшая от пота, теперь высохла до хруста. Он сменил позу, чтобы не задувало в трубку. – Так лучше?

– Немного. Вы еще на Нантакете?

– На Мартас-Виньярде, – поправил он. – Как выясняется, плохая это мысль была. Сюда ехать.

– Почему это?

– Тропы памяти сильно переоценены. Нужно было остаться в Сиракьюзе. Помог бы вам переехать.

Она громко фыркнула.

– Это Жужжалка Бьюла сигнализирует о неверном ответе[49]. Перевозчики сами все делают. Я и пальцем не шевелю. Так вот за что вы звоните извиниться. Надо мне вас на скамью подсудимых посадить.

– Протестую, ваша честь. То, что я вам не нужен, не значит, что мне не следовало предлагать.

– С доводом согласна, но протест отклонен. Как там ваши друзья? Вашингтон? Мэки?

– Линкольн и Мики. – Он улыбнулся. Она явно ошиблась намеренно – мелкое возмездие с ее стороны. – Иначе. Так же.

– Ну…

– Вот бы вы не уезжали, – сказал он ей, рассчитывая снова услышать Жужжалку Бьюла, но последовало лишь молчание. – Наверное, я и позвонил только сказать, что вы заслуживаете лучшего, чем я был способен вам дать.

– Почему, интересно. Я действительно себе такой вопрос задавала.

– Объяснить у меня не очень получится, могу только сказать, что дело было отнюдь не в вас.

– В смысле – потому что я черная?

– Нет! – сказал Тедди. – Конечно же, нет.

– Я вас умоляю. Простое “нет” я бы еще приняла, но от “конечно же, нет” меня увольте.

– Вы по правде так обо мне думаете?

– Ну, в отсутствие данных воображению приходится трудиться сверхурочно, – ответила она. – Так, значит, если дело не во мне, то в чем? В смысле, слухи до меня доходили, так что…

– Я не гей, Тереза.

– Я как бы надеялась, что вы как раз гей, сказать вам правду, потому что в таком случае дело и впрямь было б не во мне.

– Нет, тут больше… Не знаю… считайте пожизненной привычкой. Наверное, я не расположен рисковать.

– Ладно, годится. Но когда это началось? И где? И почему?

– Когда? В тысяча девятьсот семьдесят первом. Где? Вот тут. На этом острове. – Ровно на этом самом месте, хоть в такие подробности он и не был намерен вдаваться.

– Теперь остается лишь “почему”.

– Наверное, сумеете угадать.

– Ага, да только я уже уморилась угадывать. Давайте вы мне просто расскажете?

Он вдохнул поглубже. Вот за этим, конечно, он на самом деле ей и позвонил.

Когда они с Джейси вернулись в Чилмарк, Тедди выключил зажигание, и они просто посидели минутку, слушая, как шебуршит остывающий двигатель. Закрыв глаза, он еще чувствовал сильное подводное течение прибоя – волны тянули его в море. Почему же он им просто не дался?

Наконец Джейси спросила:

– Парни знают?

Тедди покачал головой. Он думал, что Джейси выплакалась на пляже, но сейчас видел, что глаза у нее опять на мокром месте.

– Ну, – произнесла она, – от меня они об этом точно не услышат.

– Нет?

Она покачала головой:

– Нет, конечно.

– Не уверен, что могу туда сейчас зайти, – признался он.

– Не здесь же сидеть.

И это верно.

– А что мне сказать о…

– О чем?

“О нас”, – хотел ответить он, но это, конечно, было бы неправильно. Нет никакого “нас” и никогда не будет.

– Им же захочется знать, где мы были.

Джейси вытерла рукавом глаза и скроила деловую мину.

– А давай-ка разговаривать буду я?

Мики они нашли на террасе – он пил пиво, держа его левой рукой, и разрабатывал пальцы на опухшей правой.

– Вы где это были? – спросил он.

– На Гей-Хед, – сообщила Джейси.

– Без нас поехали? – Впервые за все выходные они не остались все вчетвером.

– Ты же спал, – напомнила она. – А Линкольн висел на телефоне.

– Что там делали?

“Видно ли, что мы купались?” – задумался Тедди. Обратно в Чилмарк они ехали с открытыми окнами. У Джейси волосы высушило ветром. А одевшись, они смахнули песок со ступней и лодыжек.

– Я вот купила открытку, – ответила она, вынимая ее из заднего кармана обрезанных джинсов и показывая ему. Словно в доказательство чего-то. – Мороженого поели.

– А нам привезли?

– В рожках, – пояснила она. – Растаяло бы.

Пока Джейси отвечала на расспросы Мики, Тедди поймал себя на том, что смотрит на нее новыми глазами. Она не то чтобы лгала, но держалась так, что ему стало не по себе. Где она научилась так убедительно притворяться? Применяла ли когда-нибудь этот талант к нему? А в Минерве – ускользала ли когда-нибудь вот так же с Мики? Или с Линкольном? Вдруг Тедди не первый, а последний ощутил всей кожей ее нагое тело? От того, что такая возможность – даже мимоходом – пришла ему в голову, Тедди стало стыдно и противно. Вот, значит, что такое это пресловутое возмездие за грех. Предав своих друзей, он теперь подозревал, что сами они его уже предали, – те, кого он знал и любил, стали вдруг чужаками, прежний знакомый мир сделался чужим, неопределенным. На одном занятии у Тома Форда он писал сочинение о воздействии греха. Ему тогда и в голову не пришло, что однажды он и сам познает то, о чем пишет.

– Где Линкольн? – спрашивала меж тем Джейси.

Мики скроил гримасу “и ты еще спрашиваешь?”.

Джейси вздохнула:

– Опять?

Мики пожал плечами:

– Ага, но серьезно. Поднимите руки, кто тут действительно считал, что из него выйдет что-то еще, кроме подкаблучника?

Джейси глянула на часы.

– Если мы еще хотим скататься в Менемшу, нам нужно выдвигаться.

На последний вечер они запланировали ужин по-походному. Бургеры и сардельки, холодный картофельный салат, даже чизкейк из гастрономии на десерт. Оттащить все это на пляж Менемша, а там смотреть, как садится солнце.

– Мне кажется, план поменялся, – сказал Мики. – У нас всего одна машина, а мы все в эту сраную “нову” никак не поместимся, если еще будут гриль, уголь, пиво и хавчик.

– Можно две ходки сделать, – предложил Тедди – хозяин сраной “новы”.

Мики вновь пожал плечами:

– Поговори с Линкольном.

– Я думала, весь смысл в том, чтобы посмотреть закат, – сказала Джейси.

– Отсюда посмотрим, – ответил Мики.

– Ну да. – Джейси обвела рукой горизонт. – Сегодня солнце может сесть на юге. Обычно нет, но кто знает?

– Если ты в дом, – сказал Мики, когда Тедди сделал шаг в сторону двери, – зацепи мне еще холодненького. И поставь какой-нибудь музон.

В доме Тедди услышал голос Линкольна, что-то бубнивший за дверью его спальни, но в остальном все было тихо. Ему пришло в голову, что он сейчас может просто выйти в переднюю дверь, сесть в свою сраную “нову” и уехать. На паром в Виньярд-Хейвен и прочь с острова. После этих выходных какова вероятность того, что он вновь увидит кого-то из этих людей?

Но вместо этого он поставил что-то “Крозби, Стиллза и Нэша”[50] – в обычных обстоятельствах Мики такого ни за что бы не допустил. Если Тедди приближался к проигрывателю, он обычно говорил: “Отойди, а то поранишься”.

Захватив из холодильника три пива, он вернулся на террасу, где Джейси пыталась убедить Мики дать ей осмотреть его руку.

– Отвали, – велел ей он, сунув поврежденную руку под мышку. – Не трогай.

– Она сломана, Мики.

– Порядок с ней.

– Ничего не порядок, – сказала Джейси. – Поехали в больницу, сделаем рентген.

– Джейс, все в порядке. Оставь ее в покое, ладно?

– Хорошо, как хочешь. Я в дом, открытку подпишу. Сообщите мне, когда вы, мужчины, решите, как все должно тут происходить.

Когда дверь за нею задвинулась, Мики вопросительно вздел бровь:

– Что это с ней такое?

– Мы, у меня такое впечатление, – ответил Тедди, припомнив, как раньше она говорила, что все через жопу. – Мужчины. Не обращаем на женщин внимания, когда они правы, развязываем войны и, в общем и целом, все портим.

– Мы таковы, какими нас Бог создал, – произнес Мики, допив остаток пива. – Я одну у тебя возьму, если ты не собираешься пить все три.

Тедди, забывший, что держит три пива, отдал одну бутылку.

– Не против крышечку мне свернуть?

Тедди свернул, и Мики принял у него бутылку.

– Ты в норме?

– Да, а что?

– Выглядишь чудно́. Ведешь себя чудно.

– А знаешь, она ведь права, – произнес Тедди, стараясь поскорее сменить тему. – Надо бы тебе рентген сделать.

– Сделаю, – ответил тот, снова шевеля пальцами и морщась, – но…

– Но что?

Тут Мики перехватил взгляд Тедди.

– Но это мне решать. Не ей. Не тебе.

– Мы все еще говорим о твоей руке?

– Да нет, наверное, – признал Мики. Когда в пятницу вечером они встречали его паром, первыми же словами его стали: “Об этом мы разговаривать не будет, лады? Эта сраная война не испортит нам последние выходные вместе”.

Все неохотно с ним согласились, но война так или иначе все подпортила – ну, или Тедди казалось. Обществом друг друга они, конечно, наслаждались – отправились на пляж и пообедали в Эдгартауне, прогулялись по Участку для лагерных встреч[51] в Оук-Блаффс, воображая тот день, когда все они смогут вложиться в какой-нибудь пряничный домик поблизости. Вечерних новостей они тщательно избегали и поддерживали легкую беседу, но Вьетнам, казалось, нависал над каждой их паузой. Если только Тедди не ошибся, Микки добавил силы и вращающего момента удару, сбившему с ног Мейсона Троера. А если это правда, то уродливо распухшая рука Мики – не что иное, как еще одно проявление этого злополучного конфликта, верно? Травма, полученная в мелкой стычке посреди ни много ни мало идиллического Чилмарка, придала четкости призраку гораздо большего, а то и смертельного ранения в настоящей зоне боевых действий. Пусть и не хотелось ему это признавать – даже самому себе, – но, быть может, война в тот день и Джейси вытолкнула из объятий ее воинствующего жениха к Тедди.

Они немного посидели тихо, пока Мики не спросил:

– Вы с Джейси?

Тедди немедля подурнело. Но если спрашивает, подумал он, чего б ему и не сказать? Какая теперь-то уж разница?

Но нет, Мики, очевидно, думал о чем-то другом.

– Вам обоим нужно с Линкольна пример брать, – продолжал он. – Что б я ни решил, что б ни случилось в результате этого моего решения, отвечаю я, а не вы. Он-то это понял. А вы двое – нет.

– А как же тогда “один за всех и все за одного”? – Такой вопрос Тедди, разумеется, мог бы задать и самому себе. У Гей-Хед, когда казалось, что Джейси может стать его и только его, он отрекся от этого “все за одного” и глазом не моргнув.

Мики вздохнул.

– Нет никакого “все”. Есть только миллионы “одних”.

Опасаясь, что сокрушительное разочарование после Гей-Хед может вызвать у него очередной припадок, Тедди решил до ужина энергично прогуляться. Разминка приступа не предотвратит, но может его задержать и тем самым позволит ему продержаться весь вечер. Если он проснется посреди ночи весь в поту, можно будет свернуться калачиком и перетерпеть. Знать об этом никому не надо, а к утру худшее минует. И это объяснит то, что Мики назвал его “чудны́м” поведением, когда они вернулись с Гей-Хед. Но пока он топал по плавным горкам Чилмарка, настроение у него, и без того паршивое, только ухудшилось. Он сознавал, что все эти выходные были ошибкой – опрометчивой попыткой сохранить то, что все уже потеряли. Ясно, что дружба, послужившая им так хорошо, уже выдохлась. Окончив Минерву, они как-то, сами того не ведая, покончили и друг с другом. А может, говорил он себе, ну и пусть. Вечер хотя б не станет слезливым. В этом смысле спасибо Мики. Он нипочем не позволит прямолинейных провозглашений или неиронических телячьих нежностей. Для него уже одно то, что они собрались вместе единственный раз на последние выходные, – красноречивее всяких слов. Возможно, из-за того, что Тедди родился у пары людей, зарабатывавших на том, что разговаривают, он вообще-то никогда не понимал причудливого мужского убеждения, что молчание лучше чего угодно выражает чувства, – но, может, оно выразит сегодня. “Выдержи вечер”, – скомандовал он самому себе. Вот что главное. А завтра все они сядут на паром и отправятся каждый своей дорогой – и на этом всё. Он не сомневался, что и у остальных на душе так же.

Но, очевидно, нет. Вернувшись с прогулки, Тедди с удивлением обнаружил, что настроение у друзей заметно улучшилось. Линкольн наконец-то вынырнул из своей комнаты и признался в том, что они и без того подозревали: Аните не нравилось, что он был намерен торчать все выходные с ними на острове. Теперь же, когда все почти завершилось, она смягчилась – не только простила его, но и пожелала всем хорошенько провести их последнюю ночь вместе. Просидев час у себя в комнате в одиночестве, Джейси тоже, казалось, приободрилась. Извинилась перед Мики за то, что так стервозно себя вела, и это извинение он принял, обняв ее и пообещав, что руку свою проверит, как только вернется домой. Товарищество их тем самым восстановилось, и Мики велел “Тедомотине” “ради всего святого, поставить, нахер, какую-нибудь настоящую музыку”. Под чем он имел в виду “Криденс”. Все выходные напролет они слушали “Сюзи Кью”, казалось, нескончаемой петлей, соло искаженной гитары Фогерти[52] уже навязло в ушах, но Тедди вновь завел ту же песню, и все взялись за дело. Пока Линкольн разжигал гриль, Мики набивал “И́глу” холодным пивом и, орудуя здоровой рукой, выволок ле́дник на террасу, чтоб им не пришлось бегать взад-вперед к холодильнику. Джейси накрыла стол для пикников, а Тедди распечатал пакет картофельных чипсов и луковый соус, чтоб им всем было что пожевать, пока не подоспеет настоящая еда. В какой-то миг, когда Мики зашел в дом отлить, а Линкольн деловито переворачивал бургеры, Джейси сжала Тедди плечо.

– Попробуй хорошенько развлечься, а? – сказала она. – В наш последний вечер? – И что-то в ее тоне выдало: и для нее это тоже будет тяжелой работой.

Когда поели и отволокли внутрь грязные тарелки, все, казалось, удовольствовались тем, чтобы просто сидеть на террасе, пока сгущается темнота; музыка тихо играла, а они вполголоса беседовали о том, что не имело никакого значения, – то, что имело значение, оставалось под запретом, как все эти выходные дни. Тедди, евший мало, ощущал, что благотворное влияние долгой прогулки начинает постепенно растворяться. Чем бы ни была эта часть их жизни, сейчас она почти завершилась. Разбора полетов не будет, никаких попыток проговорить, что они значили друг для друга последние четыре года. Он все еще надеялся, что Джейси даст Линкольну и Мики знать об отмене ее свадебных планов, потому что вот это уж точно стоило бы отпраздновать. Но она ничего не сказала, и Тедди задался вопросом, не передумала ли она опять. И не был ли этому причиной он сам – вернее, ее разочарование в нем.

Где-то посреди вечера сменился ветер, и хотя пляж был в доброй миле, до них донесся грохот прибоя, а когда из волн встала луна, все сделалось как-то чересчур – по крайней мере, для Тедди. Он прошел в дом, закрыл за собой дверь ванной и всмотрелся в свое отражение – не нарисовались ли у него на лице опустошение и безнадежность, какие он чувствовал. Очевидно ли его друзьям, что после сегодняшнего вечера его по-настоящему мало интересует то, что ждет впереди? Вероятно, Линкольн и Мики сейчас расспрашивают Джейси – хотят знать, не произошло ли у Гей-Хед чего-нибудь “чудно́го”. А она им, наверное, говорит, что ему просто паскудно, что из них четверых он один не пришей кобыле хвост. Линкольн с Анитой отправляются на Запад. Мики предстоит явиться в учебку. Сама она выходит замуж. Да, Тедди подумывал о школе богословия после своей стажировки в “Глоуб”, но лишь потому, что не мог измыслить, чем бы еще ему заняться. Универсал до мозга костей, он даже через несколько недель после окончания не понимал, на чем специализируется.

Кроме того, не исключено, что она выложит им все, хоть и обещала так не поступать. Не для того, чтобы сделать ему больно, это Тедди точно знал, а просто потому, что все они друзья и – если бы знали – смогли бы как-то помочь. Ничего они, конечно, не смогут. Никто не сможет.

Когда он вернулся на террасу – сколько его не было? – похолодало, и Линкольн нырнул в дом за свитерами и фуфайками. На Тедди никто особого внимания не обратил, а значит, предположил он, Джейси слово сдержала. Музыка уже доиграла, но Джейси и Мики медленно танцевали посреди террасы.

– “Шансы есть, – мурлыкал Мики, – раз я глупо улыбнусь, когда с тобой сажусь вдвоем. Шансы есть – решишь, что я в тебя влюблен”.

– Ну конечно, – добродушно хмыкнул Линкольн. – Смейтесь-смейтесь надо мной.

Джейси, очевидно, сочла это разрешением вступить.

– “Оттого, – пустила она пьяненькую трель, – что нет на мне лица, когда встречаются уста, шансы есть – решишь, что это неспроста”.

Когда Тедди проходил мимо, Джейси зацепила его за локоть, заявив, что он должен спеть с ними вместе, хоть он и отнекивался, утверждая, будто не знает слов; Линкольну не оставалось ничего, как тоже подтягивать. Сколько же куплетов они спели? Тедди сбился со счета, но в какой-то миг ему пришло в голову, что Мики больше не насмехается над Джонни Мэтисом. Он пел так, будто сам сочинил сентиментальные стишки и гордится ими как мало чем. Постепенно припоминая слова все с большей уверенностью, они, не расцепляя рук, повернулись и продолжили серенаду само́й ночи, а лунный свет рябил на поверхности дальнего океана. Пели они так, будто еще оставались один за всех и все за одного и так у них будет вечно. К своему изумлению, Тедди ощутил, как и ему самому становится легче – хотя бы немного. Может, подумал он, если они споют достаточно громко, все в конце концов придет в порядок. Мики удастся вернуться из Вьетнама живым и здоровым. Линкольну вообще не потребуется служить. Джейси выйдет замуж за своего жениха – или не выйдет, – но навсегда останется их четвертым мушкетером. А сам Тедди? Ни с того ни с сего в нем шевельнулась надежда. Потому что в мире и правда есть волшебство. Только сегодня днем девушка, в которую он был влюблен все годы учебы в колледже, выбрала его. Его. А что это, как не волшебство? К чему оставлять надежду, когда маячит шанс?

На той террасе, приятно напившись, они, похоже, обнаружили такое, с чем каждый из них мог согласиться: что “шансы есть, их шансы… жуть как хороши”. А правда ли этот сантимент или – как и мир, что переходил сейчас в их владение, – яркая сияющая ложь, казалось, в тот миг не имело совершенно никакого значения.

Наутро, едва солнце успело встать, Тедди, не спавший на диване в гостиной, услышал, как Джейси ходит у себя в комнате. Когда скрипнула дверь и она выбралась на цыпочках – полностью одетая, на плече рюкзак, – он осознал, что она хочет ускользнуть, не попрощавшись. Догадка подтвердилась, когда на середину обеденного стола она положила записку – так, чтобы все ее наверняка заметили.

И только когда за нею закрылась передняя дверь, он встал и подошел к окну – проводить ее взглядом по гравийной дорожке. Какой у нее бравый вид с этим рюкзаком. Какая она красивая.

Бедная. Вчера она все глаза себе выплакала, когда он рассказывал ей про тот день в спортзале: он кинулся делать подбор, а крепыш Нельсон, его товарищ по команде, сделал ему подсечку. Копчик у него ударился о твердый деревянный пол, и от удара его парализовало так, что поначалу он не чувствовал боли – только потрясение. В карете “скорой” его отвезли в кабинет неотложной помощи, потому что он не чувствовал ног, но когда они туда приехали, какие-то ощущения в ногах вернулись, он уже мог шевелить пальцами. По мнению врачей неотложки, это был хороший знак, как и тошнотворная боль, впоследствии до рвоты, а потом, когда в желудке уже ничего не осталось, – до сухих спазмов. Его оставили в больнице на ночь под наблюдением, а наутро в корсете отправили домой – сказали, что он молод и крепок, ему нужно только хорошенько отлежаться, чтобы волосная трещина затянулась. Глазом моргнуть не успеет – и будет совсем как новенький. Хотя кое за чем нужно будет приглядывать, предупредил врач, как будто вспомнив в последний миг. Пусть это и маловероятно, травмы позвоночника могут оказаться коварны. В свои-то шестнадцать Тедди не слишком-то понимал, что значит “эректильная дисфункция”, но инстинктивно уловил, за чем ему “нужен глаз да глаз”, а это замечание “да, кстати” – что угодно, только не кстати.

Вчера, когда Джейси всхлипывала у него в объятиях, больше всего на свете ему хотелось утешить ее, убедить, что хоть шансы у него и не очень хороши, обстоятельства далеко не безнадежны. Функция, сказал он ей, иногда восстанавливается и через много лет после травмы. Нет надобности упоминать, что с каждым проходящим годом эта возможность менее, а не более вероятна. Да и не стал он сообщать ей, что с самого начала отчего-то знал, что его среди счастливчиков не будет и таким – извергать семя может, а заниматься совокуплением нет, способен влюбляться, но не выражать любовь – он и останется навсегда.

– На самом деле я к этому привык, – заверил он. – Ошибкой было слишком надеяться. Я просто подумал, что, может, с тобой…

Отчего она зарыдала еще пуще.

– Как ни верти, а могло быть и хуже, верно? – продолжал он, отлично понимая, что сейчас произнесет нечто поистине ужасное – такое, что будет преследовать его вечно. – Я бы мог отправиться во Вьетнам.

Сорок четыре года спустя, высоко над тем пляжем, где он произнес эти слова, поверяя печальную историю Терезе, он по-прежнему не мог до конца постичь, какая муха его укусила – или что вообще он хотел этим сказать. Бывали дни, когда он едва не прощал себя за эти слова, сказанные Джейси. Конечно же, он имел в виду лишь то, что в вечер лотереи ему повезло – выпал номер, который убережет его от такой опасности. Да и в самом деле, это было почти все, на что могли рассчитывать мальчишки его поколения. Однако иногда казалось, что он, сам того не ведая, заключил сделку с Богом: мол, дай мне сегодня вечером высокий номер, и просить я у тебя больше ничего не стану. Потому что это бы и объяснило ту замену, которую его сейчас просили принять, – счастье за жизнь. Всегда все могло быть и хуже. Он мог отправиться во Вьетнам.

Но, утверждая, что могло быть и хуже лично для него, не заявлял ли он, что все определенно хуже для его друзей? Для Мики и – да, возможно, – для Линкольна? Услышала ли Джейси в его утверждении некое горькое довольство? Если он не может быть мужчиной, утешаться остается лишь осознанием, что его друзьям – мужчинам, способным не только любить, но и выражать любовь, – возможно, придется заплатить за это гораздо дороже? Что если Джейси не достанется ему, то, по крайней мере, не достанется и им? Это ли она услышала? Это ли он имел в виду?

Глядя, как она удаляется по дорожке, он не мог не чувствовать, что уходит не столько Джейси, сколько сама жизнь, – и поделом ему.

Он все еще смотрел в окно, когда в дверях своей спальни возник Линкольн в спортивных трусах и старой футболке колледжа Минерва, он задумчиво чесал подбородок.

– Ушла? – спросил он.

Тедди кивнул.

– Вон записка.

Линкольн прочел – сперва про себя, затем вслух:

– “Никаких прощаний. Я бы не смогла”. Что ж, – произнес он. – Значит, всё.

“Почему же они дали ей так просто уйти?” – недоумевал Тедди, уже попрощавшись с Терезой – еще одной женщиной, которую ему удалось глубоко разочаровать. Почему не разбудили Мики и не кинулись за Джейси вдогонку? Возле паромной переправы была закусочная, где они бы заели свои похмелья омлетом с жареной картошкой и запили бы кофе, затем посадили бы ее на паром и помахали на прощанье. Разве не так поступают добрые друзья?

Вот только, как впоследствии заявит ее жених, не были они добрыми друзьями – вернее, просто добрыми друзьями. В записке отчетливо говорилось, что она покидает их сразу всех – трех молодых людей на грани взрослости. А не бросились они за нею потому, что каждый видел это по-разному. Начали видеть все по-разному еще в 1969-м, в подсобке для халдеев корпуса “Тета”, где из маленького телевизора узнали, до чего одиноки они на всем белом свете. Вошли в ту комнату все вместе, шумно и буйно, а после их разнесло молча и поодиночке, и никто уже не мог смотреть друг другу в глаза из зависти и страха. Нет, любовь к Джейси у них была не общей, а раздельной. Она не всех мушкетеров сейчас бросила, а каждого в отдельности – Атоса, Портоса, Арамиса.

Как выяснилось – навсегда.

Линкольн

В доме имелся роутер, но Линкольну не удалось бы узнать пароль до утра понедельника, когда откроется управляющая компания. В Чилмарке телефон у него ловил от силы на одно деление, поэтому он решил проверить электронную почту на парковке “Деревни Тизбёри”, перед тем как ехать обратно. Помимо обычной дряни – упорных воззваний о финансовой помощи, поступавших от организаций, от которых он уже много раз отписался, побуждений к путешествиям (“Тайные цены, Линкольн, специально для вас!”), привычных заманух (“Не поверите, что будет дальше”), – пара агентов из его конторы хотела совета по сделкам. Ничего такого, с чем не смогла бы справиться его администратор Андреа, но только упомянутые агенты, оба мужчины, метили на ее место и теперь выказывали свое неудовольствие тем, что производили маневры через ее голову. Пока Линкольн настукивал краткие ответы, прилетело текстовое сообщение от Аниты: “Приехала Данбар. Угадай кто все еще полон жизни. Ты мне должен гад”. Он настучал в ответ: “Знаю знаю. От парней привет”. А когда нажал “отправить”, телефон у него в руке зажужжал – звонили еще с одного местного номера.

– Линкольн? Это Марти. – А, его риелтор. – Слушайте, я тут изыскания по вашему дому проводил, наткнулся кое на что интересное. Вы сейчас в Чилмарке?

– В Виньярд-Хейвен. Как раз собирался туда ехать.

– Не хотите ко мне заскочить?

– Отчего бы не заскочить?

Не успел он повернуть ключ в зажигании, как из своей квартиры вынырнул Джо Гроббин, спустился по лестнице и пересек парковку к битому серому пикапу – автомобильному эквиваленту своего явного владельца.

– Ты ж больше не водишь, Джо, – пробормотал Линкольн, пока старик отпирал дверцу и садился. – Сам мне сказал.

Это означало, что старику либо куда-то понадобилось срочно, либо он не хотел, чтобы его туда везла Беверли, его шофер. Линкольн понаблюдал, как пикап содрогнулся, оживая, и сдал назад. Когда Гроббин свернул налево, на дорогу из Эдгартауна в Виньярд-Хейвен, Линкольн завел и свою прокатную машину, переключил сцепление. Выехав со стоянки, тоже свернул влево, говоря себе, что просто едет в Эдгартаун, как и пообещал, а ни за кем не следит, хоть и тщательно держался в нескольких машинах позади. Впереди располагался универсальный рынок, и Линкольн почти ожидал, что пикап свернет к нему. Предложив своему нежданному гостю кофе, хозяин, возможно, осознал, что у него закончилось молоко или еще что-нибудь. Может, сгонять за продуктами у него не считается вождением. Но нет – пикап проехал мимо рынка. Значит, в Катаму? Проверить, сидит ли на своем телефонном проводе его любимый ястреб? Ему что, втемяшилось, что он может и не встать с операционного стола, и захотелось посмотреть на птичку в последний раз, пока его фамилия не оказалась пророческой? Похоже, Гроббина не особо тревожила предстоявшая операция, хотя, с другой стороны, он и не из тех, кто выдаст, если что-то и беспокоит.

Подъезжая к круговому перекрестку на Барнз-роуд, Линкольн сбросил скорость, мысленно поблагодарив две машины между собой и Гроббином. Меньше всего на свете хотелось, чтобы его засекли в зеркале заднего вида. К каким выводам тогда придет ум подозрительного полицейского? Линкольн прикидывал, что старик обогнет половину круга и останется на Эдгартаун-роуд – или же уйдет на следующем повороте в Оук-Блаффс. Но Гроббин опять его удивил – свернул на первом же съезде, на дорогу в аэропорт.

Или в Чилмарк. Линкольн подавил дрожь. Неужто Гроббин направляется в глубину острова предупредить Троера, что кое-кто вынюхивает обстоятельства исчезновения Джейси? Если вдуматься, странно это – Гроббин признался в том, что они с Троером вместе росли, только когда Линкольн прижал полицейского к стенке.

Но имелась и еще одна причина ехать в Чилмарк, и вот она нервировала сильней. А что, если у Гроббина, как и у его воображаемого насильника, в кузове лопата? И едет он вовсе не к Троеру, а к Линкольну, намереваясь раскопать весь двор? “Не смеши меня”, – сказал он себе. Старик с лопатой и без всякого понятия, где именно на двух акрах копать? Но вопрос поважнее – почему мысли Линкольна сразу помчались к таким причудливым заключениям? В конце концов, это большой остров, мало ли куда Гроббину надо. Но все равно, выкатываясь на круг, Линкольн едва удержался от того, чтобы не наплевать на встречу с Марти, не двинуться за старым полицейским и не выяснить, куда же именно тот собрался.

Потому что следует признать: с тех самых пор, как его нога ступила на Виньярд, его более-менее постоянным спутником оставалась нечистая совесть – или что-то ей подобное. Поначалу он предполагал, что дело тут в решении выставить дом матери на продажу, но вдруг в чем-то еще? Чуть раньше в темной комнате с микрофильмами в “Виньярд газетт”, когда на экране перед ним возникло лицо Джейси, это окутывающее ощущение преобразовалось в нечто сродни ужасу, а после того как он рассказал об исчезновении и Беверли обмолвилась, что Джейси до сих пор на острове, его желудок крутанул сальто. В чем бы там ни было дело, только недвижимость тут ни при чем. К Гроббину домой он отправился в надежде, что этим успокоит свою нарастущую тревогу, и в каком-то смысле наглядный сценарий старого полицейского – к Джейси пристают, ее насилуют, убивают и закапывают где-то на большой земле – странно успокаивал, потому что если умерла она, уже уехав с острова, они с друзьями вне подозрений. Если же с ней что-то случилось здесь, они в каком-то смысле соучастники. Ладно, допустим, совсем уж нелепо воображать, будто Джейси похоронена где-то на заднем дворе дома, который он сейчас, сорок с лишним лет спустя, собирается продать. Но отчего же тогда эта симметрия кажется такой убедительной?

На полпути в Эдгартаун он съехал на обочину. Удалось дотерпеть, пока не проедет несколько машин, а затем его стошнило “Кровавой Мэри” в канаву.

– Мятную? – предложил Линкольн риелтору.

Он не поехал прямо в контору к Марти, а остановился купить большую упаковку карамелек и влажные салфетки: ему удалось забрызгать себе мокасины. Будь с ним Анита, заезжать бы никуда не пришлось. Она – женщина, а потому у нее в сумочке всегда есть и мятные карамельки, и влажные салфетки. А вот он не женщина и, значит, без понятия, с чего те способны вообразить, будто где-то по ходу дня можно, к примеру, заблевать себе обувь, а потому им понадобится и то и другое.

– У вас все в порядке? – спросил Марти, задумчиво приглядываясь к тому, как он разгрызает карамельку. – Что-то вид у вас бледный.

– Все нормально, – заверил его Линкольн. – Что стряслось?

– Обойдите стол да гляньте-ка на эту кадастровую карту. Вот вы, – пояснил агент, проводя пальцем по собственности Линкольна, – а вот наш друг Троер. Вот эти два участка… – он пометил оба крестиками, – тоже принадлежат ему. Вероятно, чтобы никто не портил ему вид на океан. А было время, когда либо его родители, либо предыдущие хозяева владели и этим вот участком. – Он нарисовал карандашом еще один крестик. – Но продали его.

– Значит, он теперь – хозяин всего этого?

– Верно.

– Повезло.

– Если не считать одного. – И Марти показал на грунтовку, которая вела сперва к дому Линкольна, а потом вилась вниз по склону к Троеру, где и заканчивалась. – Только так вот он и может добираться домой с главной дороги.

– Ему нужна другая?

– Была бы не нужна, имейся у него право прохода, но – как вы догадываетесь – такого у него нет.

Линкольн покачал головой.

– Как же так?

– Не знаю, но я только что из регистрационной палаты округа Дьюкс, и ни в вашем свидетельстве о собственности, ни в его никаких упоминаний об этом нет.

– Еще раз – как такое могло получиться?

Марти откинулся на спинку стула, сцепив руки у себя за головой.

– Трудно сказать. Вероятно, устное соседское соглашение, уходящее в прошлое на сколько все помнят, а вопрос никогда и не возникал, потому что участки ни разу не выставлялись на продажу. Такое бывает. Говорите, ваш участок принадлежал какое-то время семье вашей матери?

– Не знаю, как давно, но да.

– Еще одна возможность – право прохода было закреплено за проданным участком, а при продаже на это никто не обратил внимания. Но как бы ни было, сейчас у него такого права точно нет.

– И вы считаете, он это знает?

– Это могло бы объяснить, почему ему так хочется купить ваш участок.

Линкольн кивнул.

– Но не то, почему он предлагает такую низкую цену.

– Может, не желает выдавать своих намерений?

– Даже не знаю, Марти. Вы совершенно во всем этом уверены?

– Не-а, но могу вернуться в палату и пошарить еще. Хотя не исключено, что он об этом как-то пронюхает.

– То есть лучше не стоит?

– Напротив, убежден, что мы обязаны. С должным прилежанием и все такое. Я про это упомянул только потому, что у меня создалось впечатление – вы друг другу не слишком-то нравитесь.

– Я буду на острове еще четыре-пять дней.

– Давайте я тогда приторможу, пока вы не вернетесь к себе в Вегас?

– Так, наверное, будет лучше всего, – ответил Линкольн, хотя у него уже разгорелось любопытство и ему хотелось ясности.

– Но вы улавливаете, к чему я клоню? – спросил Марти, сворачивая карту в рулон. – Нравится вам Мейсон Троер или нет, но он – ваш идеальный покупатель. Он не просто хочет купить ваш участок. Ему нужно его купить.

Тедди

Тедди вернулся c Гей-Хед и физически вымотанный от долгой езды на велосипеде, и эмоционально уставший от разговора с Терезой. Изливать ей душу было мучительно, хоть и не так опустошало, как целую жизнь назад с Джейси, – быть может, потому, что он уже не тот мальчишка, но еще и из-за того, что Тереза не отозвалась на его исповедь так, как он рассчитывал. По-доброму, да, потому что натура у нее такая, но он ожидал навязчивого любопытства (“Когда вы в последний раз консультировались у специалиста? «Виагру» пробовали?”) и, возможно, даже противодействия (“Но мы б могли…”). А она просто терпеливо дождалась, когда он договорит, и потом сказала, что ей бы просто хотелось, чтобы он смог ей доверять. Ведя себя так, словно души способны касаться друг дружки лишь мышцами, тканями и кровью, он отказывает им в близости, позволяющей делиться всем, быть честными и участливыми. Когда он пустился объяснять, что хотел оберечь ее от глубокого разочарования, она ответила:

– Простите. Слишком поздно.

Когда Тедди слезал с велосипеда и ставил его в сарай, “харлей” Мики все еще лежал там, куда повалился утром. Тедди ожидал, что Мики еще будет храпеть на диване, но тот был на террасе – разговаривал по мобильнику. Скользящая дверь задвинута, но не до конца.

– Я не забыл, – услышал его Тедди. – Я знаю, что тебе нужны деньги.

Заметив Тедди в доме, Мики помахал и отвернулся, заговорил уже тише.

Не желая подслушивать, Тедди сел за кухонный стол и вытащил свой телефон. Проезжая мимо, во дворе у Троера он заметил плакатик Трампа, – интересно, видел ли его Линкольн? Наверное, нет – с террасы его не разглядеть. “Попробуй угадать, – набрал он сообщение, – какого (надо ли говорить) республиканского кандидата поддерживает твой дружелюбный сосед?”

Опять до него донесся голос Мики, уже громче:

– Не знаю, что тебе сказать, Дилия, кроме того, что я вернусь в понедельник, тогда и обсудим. Хорошо?

“Дилия?” – подумал Тедди. Они же не слыхали ни о какой Дилии, правда? Возможно ли, что Мики женился еще раз, а им ничего не сказал? Ну, на него это было бы похоже. Женился так он уже дважды – в сиюминутном порыве, гражданской церемонией, хотя Тедди и Линкольн узнавали об этом, только когда завершались разводы.

– Надо перестать мне уже знакомиться с девушками в барах, – только так и объяснил Мики.

На что Линкольн ответил:

– А куда еще ты ходишь?

Мики вынужден был признать:

– Видишь, в том-то все и дело.

Когда Тедди вышел к нему на террасу, Мики яростно взирал на свой телефон, словно собирался зашвырнуть его подальше, а потом спросил:

– У тебя тут хорошо ловит?

– На одно деление.

В отвращении Мики впихнул телефон в карман.

– Вот и у меня, но связь здесь ни к черту.

– Все в порядке?

– Более или менее, – ответил Мики. – Знаешь, раньше я прикидывал, что к шестидесяти шести у меня где-нибудь будет именной табурет у стойки, а за пиво я буду платить из соцстраха.

– У тебя нет страховки?

– Есть, но вот что забавно. Если ее не пополнять регулярно, то из нее потом не особо много и поимеешь. Кто ж знал о таком?

– Все?

Мики пожал плечами, огляделся.

– Где Линкольн? Я просыпаюсь, а никого нет.

– Он зачем-то в город поехал. Я на велосипеде катался.

– Я и сам думал в город сгонять. Там какой-то чувак в Оук-Блаффс “Рикенбакер” битловских времен продает[53]. В состоянии целочки. Думал, не взглянуть ли. Хочешь, вместе смотаемся?

– Не, мне надо в душ, а потом нужно заняться еще кое-чем.

– Вы, ребята, оба как-то перетруждаетесь, – сказал Мики. – Это неестественно. Неполезно. Не по-американски.

– Вообще-то, – заметил Тедди, – исследования показали, что американцы работают больше времени, чем кто-либо еще, и реже берут отпуск.

– Не понимаю я, как это может быть правдой, – ответил Мики. – Половина моих знакомых на пособии и вообще не работают. Другая половина – музыканты. Так или иначе, вечером никакой работы вам. Сегодня лопаем барбекю, пьем пиво и слушаем рок-н-ролл на очень высокой громкости.

Когда он ушел, Тедди долго принимал душ, потом надел чистые джинсы и футболку и устроился с рукописью на террасе. Поправив несколько страниц, он осознал, что заинтересовался, и перечел отредактированные вчера на пароме; они тоже оказались лучше, чем он помнил. Возможно, удивляться тут нечему. По опыту он знал, что когда приближается приступ, оценки он выносит не самые точные. Еда, что обычно ему нравилась, на вкус казалась испорченной. Фильмы – бессодержательными, музыка царапала слух. Может ли быть, что его исповедь Терезе как-то предотвратила приступ, до которого, по его расчетам, рукой подать? Неужто правда его освободила? Может ли трюизм на самом деле быть правдой?

Завибрировал телефон – это Линкольн прислал ответ: “Заново отмоем Америку добела? Скоро увидимся”. Тедди улыбнулся. Хотя Линкольн всю жизнь был республиканцем, теперь их политические воззрения куда ближе прежнего, хотя в кабинках для голосования они по-прежнему будут ставить галочки в разных квадратиках.

В какой-то миг, трудясь над рукописью с возросшим интересом, он сообразил, что от дома Троера доносятся громкие голоса. Первая мысль: это он ссорится со своей постоянно голой подружкой, но нет – если он только не ослышался, оба голоса были мужскими. На подъездной дорожке стоял серый пикап, которого Тедди раньше тут не видел.

Сквозь все неясное, бессвязное повествование пробились какие-то хлопки, словно бы крыльев, и Тедди никак не мог их объяснить. Казалось безотлагательно необходимым определить их источник, хотя Тедди и вообразить не мог, с чего бы. Заслышав тяжелые шаги по ступеням, он всплыл к сознанию, благодарный за то, что это всего лишь сон и можно перестать прикидывать, что же там хлопает. Развернувшись в шезлонге, он принялся было извиняться перед хозяином дома за то, что задремал посреди дня, и тут увидел, что человек, топающий вверх по лестнице, – не Линкольн, а краснорожий крепкий детина в бриджах-карго, шлепанцах и без рубашки. Встав на верхней ступеньке, Троер склонил голову набок и долгий, несносный миг щурился на Тедди, а затем, довольный собой, произнес:

– А я вас помню, – как будто тем самым претендовал на приз.

Мягкий ветерок, поднявшийся еще до того, как Тедди задремал, очевидно, усилился, пока он спал, и лист рукописи как по волшебству выпорхнул из картонной коробки и полетел – с тем же звуком, что и во сне. Троер, который мог бы перехватить проплывшую мимо него бумагу, равнодушно посмотрел, как та улетает. А Тедди, встав с шезлонга, к собственному ужасу, увидел, что вся терраса усеяна листами рукописи. Пусть и не густо, но лужайка на склоне – тоже. Коробка, почти полная, когда он засыпал, теперь была наполовину пуста.

– Я б вам помог ловить их по всему Чилмарку, – сказал Троер, – если б захотел выглядеть идиотом.

Дома у Тедди хранился еще один экземпляр, поэтому на миг он решил было – ну их, эти листы. Гоняться за ними по двору перед носом у Троера было бы унизительно. К сожалению, многие страницы уже отредактированы, а все переделывать сызнова – на это уйдет больше часов, чем Тедди хотелось считать, поэтому он кинулся ловить листы. И на лужайке оказался в фильме Чарли Чаплина. Стоило нагнуться за страницей, как ту свежим порывом относило в танце прочь.

– Просто чудесно! – крикнул сверху Троер. Он, как успел заметить Тедди, снимал все на телефон.

Но следовало отдать ему должное. Когда Тедди вернулся на террасу, изловив страниц семьдесят пять, Троер уже подобрал те, что валялись на полу, сложил обратно в коробку и придавил камнем. А теперь сам растянулся в шезлонге – читал страницу, которую только что отредактировал Тедди, и при этом мерзко фыркал.

– Это вы сочинили?

– Нет, – ответил Тедди, протягивая руку за листком.

– Хвала Христу, – сказал Троер, отдавая ему страницу. – В смысле, как же скучно должно быть человеку, чтобы изливать на бумагу такие вот мысли?

Тедди положил страницу поверх остальных в коробке. Потом придется рассортировать все по порядку, посмотреть, каких не хватает, и отредактировать заново.

– Между прочим, это книга, которую я в нынешнем году собираюсь издать.

Троер долгий миг его разглядывал, наморщив лоб.

– Зачем?

Поскольку этим же вопросом Тедди и сам задавался, он не удержался от улыбки.

– Ладно, – произнес Троер, почесывая волосатую, обггоревшую на солнце грудь, – тогда вот что мне скажите. Потому что мне умом как-то трудно это охватить. Вы те же самые три парня, что и раньше, верно? Вы, Мозер и этот здоровый.

– Если под раньше вы имеете в виду семьдесят первый год, то да.

– Вы что же, все это время, бля, жили вместе?

– Едва ли, – ответил Тедди.

– Потому что вот это было б совсем убого.

Мысль эта – даже после того, как Тедди ее опроверг, – похоже, наполнила Троера таким глубоким отвращением, словно долгая дружба – штука одновременно и неестественная, и порочная. Но еще больше Тедди нервировало, что человек этот – пусть даже он мало походил на личность, которую Тедди помнил по 71-му году, – внушал ему точно такое же интуитивное отвращение.

– Линкольна нет дома, – сказал он. – Предполагаю, это он вам нужен.

Троер откинулся в шезлонге и сцепил пальцы за головой, словно бы намеревался просидеть здесь весь остаток дня.

– Линкольн, – повторил он. – С какой же стати белому человеку называть своего пацана Линкольном?

Тедди удержался от того, чтобы сообщить ему, что самого этого белого человека назвали Вольфгангом Амадеем.

– Может, надеялся, что сына его ждет величие? Что он, может, и президентом вырастет?

Троер фыркнул:

– И схлопочет пулю в голову?

– Здесь же Америка, а потому есть немалый шанс, что его подстрелят, как бы он ни назывался.

Троер застонал и возвел глаза к небу.

– Должно быть, лето настало. Либерастня возвращается. Кстати, раз уж речь о либералах, напомните мне. Как тот колледж назывался, где вы все учились?

– Минерва.

– Точно, Минерва. Боже.

Для него колледж Минерва явно попадал в ту же категорию, что и крепкая дружба.

– А я вам могу чем-то помочь? – осведомился Тедди.

Мужик нахмурился.

– Ага. Можете передать президенту Линкольну, пусть берет этот свой участок, – он широко развел руки, – и засовывает, нахер, себе в жопу. Передайте, что и он сам, и это кругом мне без надобности. Сумеете все это запомнить?

Тедди кивнул.

– Понял. Так и передам, что вам больше не интересна его недвижимость. Вы желаете ему удачи в поисках другого покупателя.

Троер выпрямился в шезлонге и пропустил замечание мимо ушей.

– А дальше еще важнее. Передайте ему, что к пропаже той его хиппушки я никакого отношения не имею.

У Тедди непроизвольно дернулась голова, как от хорошего, крепкого тычка, и он судорожно сглотнул.

– Вы Джейси имеете в виду?

– Как бы там ее ни звали, нахер. Я ее последний раз видел в тот день, когда этот ваш здоровенный мудила меня вырубил. Знаете, мне даже пришлось в Бостон ездить, чтоб челюсть там зафиксировали?

– Ничего себе, – произнес Тедди. – Неприятно, должно быть.

– И не говорите. Я месяц потом через соломинку питался.

– Ну, вы же сами нарвались, – напомнил Тедди. – А кроме того, случилось это больше сорока лет назад.

– Ладно, вот в чем суть. Знаете, где я был все это время? Вот здесь. Видите ли, я не навещаю этот остров, я тут, бля, живу. И мне не нужно, чтобы какой-то мудозвон из Вегаса распространял обо мне слухи.

– Какие еще слухи?

– Этот гондон, бля, меня гуглит? Раскапывает какой-то привод двадцатипятилетней давности? Вынюхивает, что какая-то шалава из Бикон-Хилла наложила на меня судебный запрет за то, что я ей по жирным мордасам надавал возле Эдгартаунского яхтклуба? И поэтому решает, что он меня знает? Типа это дает ему право вслух рассуждать, что эта девка из, бля, семидесятых, Джейси эта ваша, где-то здесь во дворе может быть закопана?

– Вопрос, – произнес Тедди. – Линкольн хоть что-нибудь поймет из того, что вы здесь мне наговорили?

Если Троер этот вопрос и услышал, виду он не подал.

– Ладно, я в тот день ее чутка помацал. У нее классные сиськи были, это я помню. Но нам всем по сколько было? По двадцать? Двадцать один? А вы сюда являетесь в две тыщи, бля, пятнадцатом году меня обвинять?

– Я вас ни в чем не обвиняю, – произнес Тедди. – И сомневаюсь, что обвиняет Линкольн.

Троер уже поднялся на ноги и подошел к сидящему Тедди, навис над ним.

– Тогда какого хрена Джои Гроббин ко мне ломится и начинает выспрашивать какую-то херню?

– Кто такой Джои Гроббин?

– Знаете что? – Рожа у Троера уже побагровела. – Идите-ка вы нахер. Все трое.

– Троер. Кто такой Джои Гроббин?

– Легавый – вот он кто. Легавый на пенсии, кому заняться больше нечем, так он благодаря вашему дружку теперь подумывает, не я ли его новое хобби.

– Мне кажется…

– Да мне насрать и растереть на то, что вам кажется, – рявкнул Троер. – Да и на Линкольна. Просто передайте ему, что в следующий раз пасть свою раскроет – так лучше мое имя из нее пускай не вылетает. Он меня, бля, не знает. Гугл меня не знает. Чилмарк меня не знает. Летняя публика считает, что я мудак? Отлично. Очень мне это нравится. Я неполиткорректный, и это им против шерсти? Да я, бля, ради этого живу. С такими врагами, как они, кому нужны друзья? Но вы своему дружку Линкольну так и передайте – друзья у меня имеются. Вообще-то так ему и скажите – мы с Джои Гроббином еще дольше друг друга знаем, чем вы, гондоны.

– Мы закончили? – спросил Тедди.

Троер, уже передвинувшийся к лестнице и собравшийся было уходить, снова развернулся.

– Нет, если хорошенько подумать, еще кое-что есть, бля. Передайте своему другу, что если ему на самом деле хочется знать, что с той девчонкой стало, пусть у громилы вашего спрашивает, а не у меня.

Тедди моргнул.

– Вы Мики имеете в виду? Да вы спятили. Он был в нее влюблен. – Собрался добавить “как и мы все”, но Троер вновь мерзко фыркнул.

– Ну еще б. Как будто никто в истории этого сраного человечества никогда не убивал девчонку, в которую влюблен.

И он затопал по лестнице и вниз по склону лужайки, неуклюжая одеревенелая походка человека, галопом приближающегося к старости, тело которого сдает всё сразу. Перешагивая низкую каменную стену, отмечавшую границу его владений, он заметил что-то и нагнулся поднять – страница рукописи, не попавшаяся Тедди на глаза.

– Колледж Минерва? – крикнул он, комкая лист. – Курам, бля, на смех.

Линкольн

– Так, – произнес Линкольн, очень стараясь осмыслить то, что Тедди только закончил ему излагать, а суть излагаемого сводилась к тому, что (1) Мейсон Троер больше не заинтересован в покупке его дома и (2) он не имеет отношения к пропаже Джейси.

Линкольн никак не мог решить, какое из этих заявлений неожиданнее. Буквально двадцать минут назад Марти заверял его, что Троеру необходим его участок. Возможно ли, что он ошибся и Троеру ничего не известно о праве прохода? Еще сильнее сбивало с панталыку, что Троер отрицал свою виновность в преступлении, в котором Линкольн его вообще-то не обвинял.

– Он просто возник на террасе? Без предупреждения?

– Может, принял меня за тебя, – ответил Тедди.

Линкольн покачал головой:

– Он меня в лицо знает.

– Ага, но я же сидел спиной, когда он поднимался по лужайке. Видел бы ты его рожу, когда он меня узнал.

– И просто принялся на тебя орать?

– Угу. Похоже, считал, будто я пойму, о чем он.

Линкольн подошел к раздвижной двери, но на террасу выходить не стал. Если Троер увидит, что он вернулся, может опять кинуться на приступ.

– Он тебе угрожал?

– Да нет, – ответил Тедди. – Злился, да, но казалось, будто он просто пар спускает. Почему-то больше всего его заедает, что все мы учились в Минерве. Можно подумать, он подавал туда, а его не взяли, потому теперь все мы посматриваем на него свысока.

Линкольн кивнул, припоминая, что Гроббин выражал сходную сословную обиду.

– Мне сдается, он из тех, кто постоянно из-за чего-то на взводе, – продолжал Тедди. – Еще у него зуб на летнюю публику, которая, очевидно, его чурается, потому что он не разделяет их барственного либерализма.

“Мерседес” последней модели, что обычно виднелся на подъездной дорожке, – машина Троера, насколько догадывался Линкольн, – теперь стоял там один.

– А этот гость его? Говоришь, на старом пикапе приехал?

– У них какая-то ссора была, мне кажется. Но слишком далеко, и я не разобрал, о чем они говорили.

“Так”, – подумал Линкольн, его догадка на круговом перекрестке оказалась верна.

– И Троер сам заговорил о Джейси? Назвал ее по имени?

Тедди покачал головой.

– Нет, он ее назвал “та хиппушка”, но говорил он точно о Джейси. С чего это он вообще взял, что ты считаешь, будто он в этом замешан?

Линкольн рухнул на диван, уставился в потолок и произнес:

– Черт.

Ощущая, что выбора у него маловато, он изложил Тедди выжимку: началось все с Марти, который предположил, будто у Троера могут быть неприятности. А вчера вечером Гугл выдал, что за Троером водятся истории с домогательствами к женщинам. Вот он и отправился в “Виньярд газетт” поискать подробности расследования дела 1971 года. И наконец, Беверли, услышав имя Троера, порекомендовала ему побеседовать с полицейским на пенсии по имени Джо Гроббин.

– А, и еще одно Троер просил тебе передать, – припомнил Тедди. – Что они с этим “Джои” Гроббином друганы.

Не вполне так, подумал Линкольн, сам Гроббин описывал их отношения. Да, после неприятностей в Уэллзли Гроббины приняли старшекурсника Троера к себе – эту информацию Линкольну пришлось из него вытягивать, но у него вовсе не сложилось впечатления, что мальчишки подружились, хоть и жили под одной крышей.

– Очевидно, тогда еще они играли в одной команде, – сказал он. – Завоевали нечто под названием “Кубок острова”, а мне рассказывали, что местный кубок – это не баран чихнул.

– Так ты думаешь, этот тип Гроббин приехал сюда предупредить Троера, что ты здесь разнюхиваешь?

– Либо так, – произнес Линкольн, стараясь все обмозговать, – либо после нашей беседы он сам задумался.

– Об истории Троера с женщинами?

Линкольн кивнул.

– О ней – а еще и о нас троих. Гроббин сказал, что если б ему поручили расследовать это дело еще в семьдесят первом, мы стали бы его первыми подозреваемыми. Как он выразился, у нас имелись мотив, средства и возможность.

– Какой еще мотив?

– По его мнению, мы могли бы заманить ее сюда, думая, что она нам даст, и нас разочаровало, когда она отказалась.

Тедди спал с лица.

– Он и до сих пор так считает?

– Уверяет, что нет. Если бы тогда мы что-нибудь сделали Джейси, чего ради стали б разнюхивать что-то сейчас? И какой смысл нам троим возвращаться на место преступления через сорок четыре года? Нет, я думаю, случилось так. Наша беседа в нем что-то запустила. Не может же быть совпадением, что всего через несколько минут после того, как мы попрощались, Гроббин примчался прямо сюда и давай мужика допрашивать, а?

– Значит, – произнес Тедди, – ты в самом деле считаешь, что Троер как-то впутан?

Линкольн потер себе виски.

– Вчера считал – после того, как узнал, что за нелады у него с женщинами. То есть многие здесь полагают, что он опасен. Создавалось впечатление, что все части головоломки стыкуются. И это кое-что объясняло.

– Например?

– Ну, одна из причин того, что следствие не добилось никаких результатов, в том, что оно так затянулось. Как только легавые услышали, что Джейси должна была выйти замуж, – прикинули, что она просто струсила и сбежала. Мы тоже так думали – первый месяц или около того, верно? А все это время принимали как данность, что они с Вансом женятся. Они же помолвлены, как ни крути. Но после того, как она пропала, все изменилось. Из этого вдруг перестало следовать ее замужество с Вансом. Она о нем никогда не заговаривала, да и не особо скучала по нему, когда они были в разлуке. Они не сходились ни в чем – ни где станут жить, ни будут ли у них дети, да во что ни ткни.

– И насчет войны.

– Точно. Но если впутан Троер, все это не имеет значения.

– Только тут загвоздка. Троер утверждает, что Мики сломал ему челюсть тем своим ударом и ему пришлось ехать в Бостон ее фиксировать.

Линкольн кивнул.

– Гроббин его опрашивал где-то через неделю после того, как все мы уехали с острова, и тогда челюсть у него зафиксирована была намертво.

– А это значит, что на острове в тот вторник его могло и не оказаться.

– Ясное дело. Сегодня все это выглядит каким-то горячечным сном. По сути, мне хотелось, чтобы убийцей он был просто потому, что он мерзавец, а оно все устроено по-другому.

– Да, по-другому.

– Скажи-ка мне кое-что, – произнес Линкольн, мысли его сновали зигзагами. – Анита утверждает, что та поездка сюда была моей идеей. Ты тоже так это помнишь?

– Более-менее. Мы с тобой сперва это обговорили, а Мики убедить далось без труда. Только не думали, что Джейси присоединится к нам – у нее же свадьба ожидалась через пару недель.

– Я даже не помню, что приглашал ее.

– Это потому, что пригласил ее я.

– Правда? Ты уверен?

Тедди поморщился, как будто воспоминание было мучительным.

– Ага, и довольно-таки отчетливо помню это. Позвонил ее родителям, она сняла трубку, и голос у нее был странный, как будто я ее разбудил. Потом попросила меня повторить имя, словно уже забыла, кто я такой. Но я повторил, и она по-настоящему обрадовалась, как если бы мой звонок стал ответом на ее молитвы. Отчего-то ни первая реакция, ни вторая правильными мне не показались. В общем, план у меня был разрекламировать ей эти выходные как последнюю попытку убедить Мики не идти в армию, но она сразу заявила, что поедет, – мне даже шанс ввернуть это не выпал.

– Я, наверное, думал примерно так же. Может, ее согласие приехать не имело к нам никакого отношения. Что, если она просто искала повод сбежать на несколько дней из Гринвича?

– Зачем?

– Может, легавые были правы: она начала сомневаться, стоит ли ей выходить замуж. Но все равно меня не покидает чувство, что мы что-то упускаем.

Тедди собрался что-то сказать, но передумал.

– Что, Тедди?

– Ну, на самом деле в тот день, когда мы с Джейси ездили к Гей-Хед, она действительно намекала на сомнения.

В глазах у него, как отметил Линкольн, набухли слезы.

– Этого ты нам никогда не рассказывал.

Тедди пожал плечами.

– Наверное, у меня было чувство, что она мне доверилась по секрету. Но не сказала, что не будет выходить замуж. Просто что больше в этом не уверена.

Линкольн опять подошел к раздвижной двери и выглянул наружу. В предвечерних тенях удлиненный очерк дома тянулся вниз аж до самого жилища Троера. Слабнущий солнечный свет еще искрился на океане вдали.

– В общем, – произнес Тедди, – сейчас все сходится. Почему ты заговорил о тех занятиях по истории у Тома Форда. Он же все время твердил про отдаленные и непосредственные причины. До чего привлекательной может быть непосредственная причина, хотя настоящая истина обычно погребена где-то глубже.

– Должен сказать, – признал Линкольн, – что если Троер тут ни при чем, мне бы стало легче.

– С чего это?

– Гроббин еще кое-что сказал. Если б он отвечал за следствие – пригнал бы на этот участок экскаватор и перерыл бы весь его до последнего дюйма. – Теперь Линкольн потряс головой. – Вот чего я б не вынес – обнаружить, что она мертвой все эти годы пролежала тут. Под этой самой землей.

Затем они помолчали немного, пока Тедди не высказал наконец то, о чем думали оба.

– Не стоило нам давать ей ускользнуть от нас в то утро. Надо было поднять Мика и догнать ее. Подвезти до парома, чтобы попутку не ловила. Почему же мы этого не сделали?

– Никому бы не сказал, а тебе могу, – произнес Линкольн, – но если по правде, мне стало легче, когда она ушла.

Тедди удивился, но виду не подал.

– Я помню, что ты сказал тем утром.

Линкольн не помнил – и не был уверен, что ему хочется напоминания от Тедди.

– Ты сказал: “Значит, всё”.

Не поспоришь. Именно так он и сказал, припомнил Линкольн. Как будто уже тогда знал, что Джейси они больше не увидят.

Ниже по склону хлопнула сетчатая дверь. На свою террасу вышел Троер и стоял теперь там – без рубашки, упершись обеими руками в перила, глядя в их сторону.

– Ты о Мики когда-нибудь думаешь? – спросил Тедди.

Они ехали в клуб в Оук-Блаффс, где должны были встретиться с Мики, который чуть раньше бросил Линкольну в почту: “Лицевой. Будь в «Рокерах» в 7. Тащи с собой Тедомотину. И не дай ему отвертеться”. От сообщения у Линкольна предсказуемо улучшилось настроение. Еще с первого курса в Минерве способность Мики всему придать другой масштаб оставалась величайшим его даром. И Линкольн, и Тедди склонны были принимать жизнь чересчур всерьез, поэтому Мики предоставлял естественное противоядие от их мрачных дум. Да и так ли уж плох мир, если в нем есть Мики? Навыка своего со временем он не утратил. То, что Линкольна он по-прежнему звал “Лицевым”, а Тедди – “Тедомотиной”, явно свидетельствовало о его убежденности, что четыре десятка лет их не испортили и не растлили. В присутствии Мики все отчего-то казалось не таким угрожающим, как будто жизнь сняла с него мерку и решила не лезть на рожон. На самом деле не имело значения, негодяй Троер из горячечного сна Линкольна или же заурядный мудозвон. Мики с ним уже разок быстро разобрался и, возникни нужда, разберется снова.

Тедди же отчего-то казался совсем на другой волне. Их разговор, похоже, низверг его в какую-то задумчивость, и Линкольн теперь жалел, что поделился с ним мрачными соображениями Гроббина о том, что могло произойти с Джейси. Но особого выбора у него и не было – после визита Троера.

– Думаешь о нем сейчас? – ответил Линкольн, вопрос Тедди прилетел неожиданно.

Тедди пожал плечами:

– Что у него за жизнь? В смысле, мы с тобой гораздо больше друг о друге знаем, чем о нем.

– Ага, но про него вообще есть что знать?

На это Тедди вздернул бровь.

– Ладно, неправильно выразился, – признал Линкольн. – Я в том смысле, что Мики всегда был парень весь “что на витрине, то и в магазине”.

С этим Тедди не спорил, но что-то его зримо беспокоило.

– Как ты считаешь, почему он двинул тому парнишке из “САЭ”?

– Пьяный был.

– Даже у пьяных бывают причины.

– Это так, но почти всегда причины эти понятны только им самим. – Линкольн не удержался и хмыкнул, припомнив. – Тогда он утверждал, что его разозлили каменные львы у входа, помнишь?

– Это-то ладно, но почему?

– Мне полагается тебе объяснить, почему скульптура злит пьяного?

Тедди вновь пожал плечами.

– Хорошо, тогда вот что. Чего ради, по-твоему, он торчал в кухне и драил там кастрюли, когда мог бы работать в зале вместе с нами?

– Я просто предполагал, что таков наш Мики.

– Это рекурсия, а не объяснение.

– Я бы поискал это слово в словаре, но я за рулем.

– Ну а выигрышный вопрос – почему он передумал и уехал в Канаду?

Вот в этом вопросе, по крайней мере, смысл для Линкольна был.

– Этого я так и не понял. В конце концов, наверное, я решил, что вы с Джейси его убедили. Вы же оба с декабря от него не отставали. Может, когда настала пора явиться на службу, он узрел свет. Как Павел по дороге в Дамаск?[54] А ты вообще к чему со всем этим клонишь?

– Не знаю, – признался Тедди, – но еще в колледже я думал, бывало, что можно изменить взгляды людей. Обоснуешь им что-нибудь, и если знаешь больше, если умен и настойчив, их в итоге можно в чем-то убедить.

Линкольн на этот раз не удержался от улыбки.

– Помимо себя, ты описываешь еще и нашего нынешнего президента.

Общий список его придирок к Обаме возглавляла вот какая: этот человек, похоже, верит, что мир – место рациональное и все в нем исходят из доброй воли.

– Не в этом ли весь смысл серьезных дебатов? Мы забываем, что даже при Никсоне большинство поддерживало войну. Просто со временем против него накопилась целая гора улик.

– Ну вот тебе, значит, и ответ. Мики был как вся остальная страна. Достиг переломного рубежа.

– Да только в его случае дело вовсе не в уликах было, и резоны он никогда не брал во внимание. Он обещал отцу, что пойдет. Остальное не имело значения.

Линкольн кивнул, начиная понимать.

– Так ты утверждаешь, что…

– Если мы его не убедили, тогда что?

– Ладно, замечание, наверное, справедливое, но почему это вдруг так важно?

– Видимо, я к тому, что многого о людях мы не знаем – даже о тех, кого любим. Кое-чего о себе я тебе никогда не рассказывал – и, вероятно, есть такое, что не касается меня, и ты этого не рассказывал мне. Но то, что мы держим в секрете, находится в самой середке того, что мы есть. Том Форд, к примеру, никогда не выдавал, что он гей.

– Это так, – согласился Линкольн, – но мы знали.

– Я не знал.

– Правда?

Подумав, Линкольн решил, что вовсе не уверен, что и он знал, – по крайней мере, когда они учились в Минерве. Но десять лет спустя, прочтя о смерти Форда в журнале выпускников, он вовсе не удивился: в какой-то миг, должно быть, подсознательно сложил два и два.

– Интересно то, – говорил Тедди, – что люди не сильно любопытствуют насчет друг друга.

– Разве у всех нас нет права на личное?

– Есть, разумеется. Но я не о том. Мы позволяем людям хранить секреты, но затем убеждаем себя, будто все равно знаем этих людей. Возьми Джейси. Мы все были в нее влюблены, но что мы на самом деле о ней знали? До этого я никого похожего на нее не встречал, поэтому мне и не с чем сравнивать. А если вдуматься, она в той же лодке сидела. Ей мы, должно быть, казались такими же загадочными, как она нам.

– Да в нас ничего загадочного нет.

Стоило Линкольну это произнести, как он понял, что его утверждение – фальшь. Потому что бывали такие случаи, когда Джейси словно присматривалась к ним и размышляла об их внегринвичском существовании. Бесплатные школы. Разноуровневые дома с “фордами-галактиками” на дорожках. Ипотеки. Соседские кварталы, где полно иммигрантов в первом-втором поколении. Двухнедельные летние отпуска, проводимые где-нибудь поблизости. Люди, для кого “лето” – не что-то особенное. Похоже, она все это впитывала. Но не задавалась ли она вопросом, что эта, неведомая ей, жизнь, возможно, так же хороша, а то и лучше той жизни, какую знала она сама?

– Я тебе когда-нибудь рассказывал, как моя мать к ней отнеслась?

– Твоя мать ее видела?

– Нет, ей я рассказывал. Какая Джейси необузданная. Я даже изложил ей цензурированную версию той ночи на собачьих бегах в Бриджпорте и как мы возвращались в “Тету” короткими перебежками от бара к бару. А потом – как Джейси нас всех целовала в губы перед президентшей землячества. Когда я договорил, у матери лицо сделалось такое, словно она никак не в силах сообразить, до чего ее сын может быть тупоумным. И она поинтересовалась, не приходило ли мне в голову, что Джейси просто может ждать, чтобы один из нас – ладно, наверное, я – собрался с мужеством и объявил ей о своих истинных чувствах.

– Так и сказала?

– Дальше – лучше, – произнес Линкольн. – Когда я объяснил, до чего это маловероятно и что Джейси помолвлена со студентом-юристом из богатой семьи, мама сказала, что, возможно, она хочет размолвиться – и с ним, и с ними.

Тедди широко ухмыльнулся.

– Хочешь не хочешь, а спросишь себя, какой твоя мама была в девичестве.

– Я в точности то же самое тогда подумал. А когда спросил, она лишь хохотнула этак горестно и сказала, что у нее была подруга, которую Джейси ей напомнила. Потом сказала, что мир не всегда добр к пылким девушкам, у которых нет сильных мужчин в защитниках. Думаю, мама намекала, что я бы мог стать таким для Джейси, а она больше всего боится, что я превращусь в того, кто поступает всегда осмотрительно.

Они долго молчали, потом Тедди сказал:

– Вообще-то завидую. Обоим родителям ты был так небезразличен, что они давали тебе дурные советы.

Линкольн снова хмыкнул.

– Что там за стихотворение ты всегда цитируешь? О родителях?

– Ларкин. “Родители засрут мозги тебе из самых лучших чувств…”[55]

– Первоначальные непосредственные причины.

Они уже въезжали в Оук-Блаффс – Атлантика справа, и Тедди так пристально смотрел поверх ее простора, как будто мог разглядеть, что лежит на дальнем берегу.

– Эй, – произнес Линкольн. – Все нормально у тебя будет?

– Ну, – ответил его друг. – Я готов. Вводите меня, тренер.

Они свернули на Сёркит-авеню, и “харлей” Мики стоял там прямо перед неоновой вывеской “Рокеров”.

Тедди сделал вдох поглубже, рука уже на дверной ручке.

– Ну вот, – сказал он. – Рок-н-ролл на очень высокой громкости.

Тедди

Столик они выбрали как можно дальше от сцены. Хотя первый сет начинался только в девять, до него больше часа, группа, на которую их притащил Мики, уже поставилась, и их звуковая система – с учетом размеров зала – поистине повергала в ужас. Помимо нескольких гигантских гитарных усилителей, четыре колонки в регулируемых стойках почти достигали потолка, обшитого акустической плиткой, а еще несколько мониторов были развернуты назад, где должны стоять музыканты, предположительно – чтоб и они могли наслаждаться своим оглушительным звуком. Тревогу усиливали три микрофона, расставленные на полу вокруг ударной установки. Зачем барабанам дополнительное звукоусиление в таком крохотном зальчике?

По настоянию Мики все они заказали ребрышки – лучшие на острове, уверял он, в меню даже смотреть нет смысла. К каждой заказанной порции полагались капустный салат, тушеная фасоль, кукурузный хлеб, маринованные огурчики, гора жареной картошки и, что невероятно, два фаршированных яйца. Тедди, не евшему ничего после булочки с моллюсками у Гей-Хед, пора бы проголодаться, но есть он не хотел – возможный признак того, что приступ, который, как он надеялся, предотвращен, все же таится где-то рядом. Если так, придется ему справляться с ним как обычно. Попутная цель – пережить грозный вечер потоков пива и очень громкой музыки. Когда они пришли, Мики взял с них слово, что останутся хотя бы на одно полное отделение, после которого вольны будут вернуться в Чилмарк и сидеть там, как херовы задроты, если им так хочется. Это он понял. А наутро, если Тедди все еще будет не по себе, он сядет на ранний паром с острова и уже после решит, заезжать ли к брату Джону или направиться прямиком в Сиракьюз. Марафон братьев Маркс и долгие прогулки по вермонтским лесам – приятное отвлечение, но едва ли что-то большее, если он не примет так и не отмененное приглашение старого друга переехать к нему. Мысль о религиозном уединении в глуши не была совсем уж непривлекательна. Возможно, это и притянуло его давным-давно к Мёртону. Да и отсутствие симпатичных женщин поблизости – тоже неплохо. Теперь, когда Тереза почти уехала, он мог признаться себе, что был в нее чуть более чем немного влюблен. К чему снова такой риск? К сожалению, исключая присутствующих, женщины ему всегда нравились больше мужчин, и в их менее конкурентном обществе он бывал счастливее. Может, есть где-нибудь женский монастырь, куда его примут?

Линкольн с нескрываемым изумлением наблюдал, как Мики поглощает целое каре; Линкольн и Тедди заказали себе по половине.

– Скажи мне, что ты не всегда так ешь, – произнес он.

– Как – так? – отозвался Мики, на кончике носа у него повисла капелька соуса барбекю.

– Вот так. – Линкольн обвел рукой количество еды, невероятное даже для трех взрослых мужчин.

Мики ткнул в его сторону обглоданным ребрышком, и Линкольн отпрянул.

– Это еда. Поэтому ну да – так я ем все время. А ты чем питаешься, тофу?

– Иногда, – признался Линкольн. – Пастой. Овощами.

– Эй, и я ем овощи. Буквально сегодня утром заел “Кровавую Мэри” палочкой сельдерея. Хочешь мою капусту? Потому что ее я, наверное, не буду?

– Нет, конечно. Это единственное почти полезное на тарелке.

Мики над этим задумался, глаза у него сощурились.

– Почему почти?

– Ну, я предполагаю, что заправлена капуста майонезом.

– Да я, бля, надеюсь, что это майонез, – с негодованием произнес Мики, после чего перевел внимание на Тедди: – Ну а ты, Тедушка? Что сам в последнее время поглощаешь?

Предвидя такой вопрос, Тедди был к нему готов.

– Меня с некоторых пор привлекает крудо, – ответил он.

– Крудо, – повторил Мики, глянул на Линкольна за разъяснением. Когда тот пожал плечами, он с подозрением воззрился на Тедди: – Что это за херня?

– Сырая рыба, – пояснил Тедди. – Тунец. Лосось. Моллюски.

Негодование на лице друга доставило Тедди громадное удовольствие.

– Это же наживка.

Тедди кивнул.

– Вкуснятина.

– Видишь? – произнес Мики, теперь тыча ребрышком в Тедди. – Вот что бывает, когда слушаешь блядских “Белль и Себастьян”. Ты это доедать не собираешься?

Тедди протянул ему то, что осталось от его порции ребрышек. Минимум половину.

С того самого мгновенья, как они вошли в “Рокеры”, он присматривался к другу, стараясь понять, какая это муха укусила Троера, что тот предположил, будто им стоит поговорить с Мики, если они хотят выяснить, что произошло с Джейси. Вероятно, просто желал отвести внимание от себя. Когда же Тедди отметил, что Мики был в нее влюблен, Троер фыркнул – но почему? Проецировал ли он собственную ненависть к женщинам на человека, на которого и так уже заточил зуб, или же у него действительно есть причина полагать, будто Мики из тех, кто способен навредить женщине, которую любит? В тот день, проведенный за пивом на террасе, что такого Мики сказал или сделал, что Троер мог неверно истолковать? Тедди напрягал мозги, но из памяти ничего не вылавливалось.

– Кроме того, – говорил Мики, – сдается мне, вы, ребята, питаетесь три раза в день, да? А я – один.

– Серьезно? – Линкольн нахмурился.

– Эй, музыканты – ночные животные. Когда был моложе, я еще вставал на заре, а потому мог завтракать до выхода из дома. Две стопки оладий, колбасы пожирней, горку жареной картошки, гренок. Чтобы прибить бодун, пока не начался. А нынче я дома разве что к трем просыпаюсь – это значит, что ем всего раз.

– Ну… – Линкольн покачал головой, – это тяжеляк.

– Тедмарик, – произнес Мики, переключая передачу, – а тебе за каким чертом завтра надо нестись обратно в Ржавый пояс?[56] Поехали со мной, потусуешь на Кейпе пару дней. У меня диван выдвижной есть.

“Ладно, – подумал Тедди, – так кто такая Дилия?” Разговор, обрывок которого он случайно подслушал, звучал интимно, но кем бы ни была эта самая Дилия, жила она, должно быть, не с Мики, иначе он бы не приглашал его к себе так запросто.

– Псу моему не понравится, что ты на нем спишь, – оговорился Мики, – но его любовь и прощение обычно покупаются шоколадкой.

– У тебя собака? – удивленно спросил Линкольн.

Мики кивнул.

– Клэптон.

– Клэптон?

Мики повернулся к Тедди.

– Ну вот опять, – произнес он, – ты в силах различить, когда Линкольн прикалывается? – Когда Тедди пожал плечами, он продолжил: – Прибился как-то. Уже старый. Слепой. С артритом. Иногда недержание.

– Рассказываешь так, что гостить у тебя одно удовольствие, – сказал Тедди.

– Ты рожу-то не криви. К концу недели ты у меня опять настоящую еду есть начнешь. И спорим, я излечу тебя от этой хвори – от “Мамфорда с сыновьями”.

– А что там у тебя с той гитарой? – спросил Тедди.

Мики похлопал глазами:

– Какой еще гитарой?

– Ты же говорил, у кого-то тут “Рикенбакер” продается.

– А, ну да. – Мики отодвинул свою тарелку к середине стола и подавил заслуженную отрыжку. – Слишком много за нее хочет, поэтому пускай пока попарится. Может, перед отъездом домой еще разок ему звякну.

До первого сета еще оставалось минут пятнадцать, но “Рокеры” – почти пустые, когда они пришли, – постепенно наполнялись. Выпив две пинты пива, Тедди наполнился тоже. По пути в мужской туалет прошел мимо эстрады и вновь поразился, до чего забита она звуковой аппаратурой. Еще в Минерве группе Мики требовалась всего лишь пара усилков да небольшая переносная акустика. Сколько же стоит все это лишнее барахло? – спросил себя он. Стояли два бас-барабана, их лицевые стороны почему-то в чехлах (барабанщик недавно ушел из группы с другим названием и перетащил их сюда?), а также два малых барабана и четыре стойки тарелок разных размеров. Местной рок-группе что, и впрямь нужны клавишные и синтезатор? И что это у них со всеми педалями? Музыканты, очевидно, уже настроились, потому что усилители гудели от статики, микрофоны ловили окружающий гул разговоров за ближайшими столиками. За одним, чуть сбоку, развалилась четверка похожих на привидения парней – они наверняка и были группой. Всего четверо, подумал Тедди, вновь пересчитывая инструменты. Помимо клавишных и ударной установки, на своих подставках стояли бас-гитара и две шестиструнки. Одна, заметил он, – старый “Рикенбакер”, похоже, как и говорил Мики, в состоянии целочки.

Тедди еще хмыкал себе под нос, когда открылась дверь, в зеркале мужского туалета нарисовался Мики и возле соседнего писсуара взялся расстегивать ширинку.

– Вот гондон, – сказал он. – Вычислил, да?

– Ну.

– Только попробуй Линкольну сказать.

– Не буду.

Они отлили бок о бок – двое мужчин с простатами, которые, как и прочие их внутренние органы, видали деньки и получше.

– Но кроме шуток, – произнес Мики, когда Тедди застегнулся и перешел к раковине умывальника, – тебе надо приехать отвиснуть на Кейпе несколько дней.

Они что, с Линкольном поговорили? Не то чтоб это важно. Ничего секретного о своих приступах он Линкольну не поверял. Конечно, не менее возможно, что и Линкольн не сказал ни слова. Возможно, Мики просто оглядел его и сам решил, что ему фигово.

– Хорошо б, но нет.

– А чего не можешь? Ты ж не преподаешь, верно?

– Ну да, но все равно нужно вернуться.

Мики скроил гримасу “нечего мне тут баки заколачивать”.

– Херня, – сказал он. Достаточно дружелюбно, но все равно с вызовом.

Тедди решил пойти напрямик.

– Ты не сможешь мне помочь, Мик. Ценю твою заботу, но мне придется перетерпеть это в одиночку, как и раньше.

Мики застегнул ширинку и тоже подошел к раковине.

– Может, пора попробовать что-то другое, – предложил он. – Хотя для протокола – приглашаю я тебя не из-за тебя. Мне бы хотелось, чтоб ты кое с кем познакомился.

– Да? И с кем же? – Потому что если у Мики в жизни действительно появился кто-то новый, Тедди за него рад, пусть даже радость эта и отдает завистью.

– Дулю тебе, – ответил Мики. – Это сюрприз. – Он выхватил жменю бумажных полотенец из дозатора. – В общем, подумай.

Их взгляды встретились в зеркале, и Тедди пришло в голову, что друг, возможно, действительно просит его об одолжении. И вот такое – точно впервые.

– Ладно, – ответил он. – Подумаю.

Когда они вернулись к столику, тарелки уже убрали, а музыканты лениво взгромождались на эстраду.

– Вам эти ребятки понравятся, – сказал Мики, допивая остаток пива.

Подошла официантка спросить, не освежить ли им, Линкольн и Тедди дружно кивнули. Мики едва заметно качнул головой – Линкольн этого жеста не заметил, хоть и уловил, когда Мики и Тедди ухмыльнулись друг другу.

– Что? – спросил он, тут же исполнившись подозрений.

– Ничего, ваша честь, – заверил Мики.

– Ничего, – согласился с ним Тедди.

Барабанщик ударил по ободу рабочего барабана, и прозвучало это выстрелом, усиленным мегафоном, а басист пумкнул нотой, которую Тедди не столько услышал, сколько почувствовал глубиной желудка. Клавишник подкрутил свои регуляторы так, чтобы инструмент зазвучал расстроенным пианино. Один бармен – качок с козлиной бородкой, за тридцатник, в белой футболке, обе руки в наколотых рукавах – заорал:

– Рок-н-ролл!

Барабанщик, воздев руки над головой, пощелкал палочками – раз, два, три, – и ритм-гитарист с клавишником вступили из затакта, отчего толпа принялась хлопать. Гитара “Рикенбакер” невостребованной стояла посреди сцены.

– Ну что ж, – произнес Мики, щерясь Линкольну. – Наверно, позже увидимся, парни.

Публика больше не смотрела на эстраду, а развернулась к нему – и вдруг их ослепил луч софита. То, что нарисовалось на лице у Линкольна, пришлось признать Тедди, – просто бесценно.

– Я не… – начал было Линкольн, моргая в ошеломлении, но тут луч покинул их и последовал за Мики; тот прошагал к эстраде и вскочил на нее одним махом. Барабанщик убрал чехлы, покрывавшие два его бас-барабана, на одном теперь значилась надпись БОЛЬШОЙ МИК, на другом – НА КАСТРЮЛЯХ, так называлась прежняя группа Мики. Сам барабанщик тоже вступил – буквально обеими ногами. Накинув на себя ремень “Рикенбакера”, Мики сделал шаг к микрофону, и голос его наполнил зал громом.

– Вот церковь, вот пивняк!

На что другие певцы и публика ответили:

– Вот школа, вот дальняк!

Мики:

– Девятнадцатое шоссе!

Публика:

– Чистым город держат все!

Тедди узнал песню – “Границы Натбуша”, старый хит Айка и Тины Тёрнер, – и, конечно, опять подумал о Джейси, потому что это была аккурат такая песня, которую она бы точно орала что есть мочи в свое время. Да вот только теперь Джейси больше нет, поэтому играли они версию Боба Сигера[57] – голос Мика сплошь хрип и скрежет.

– Натбуш! – выкрикнул он.

– Город Натбуш! – взревела в ответ публика.

– Въезжаем в Натбуш!

Все в зале согласились:

– Въезжаем в Натбуш!

Тедди глянул на Линкольна – тот качал головой, но все равно ухмылялся от уха до уха: до него наконец дошло, что он один был не в курсе.

– Скажи-ка мне, – крикнул он, стараясь, чтобы Тедди расслышал его за ревом гитар, грохотом барабанов и возбужденной публикой. – Как у меня в друзьях оказались такие засранцы? – Но телефон свой вытащил, и Тедди наблюдал, как он переключился в режим видео.

Все в заведении уже повскакивали со своих мест, и единственный шанс снять группу поверх голов у него был, только если взберется на стул, поэтому Линкольн и взобрался. Тедди – тоже, вновь очень жалея, что в жизни его больше нет Терезы. Если б и он делал запись, было бы с кем поделиться.

Возможно, подумал он, Мики и прав. Может, еще не поздно испробовать новый галс. Дать шанс монастырю. Однако он не мог решить, станет это новым дерзким курсом – или же просто робкой переработкой старой мысли о школе богословия. В двадцать один, когда Тедди махнул рукой на любовь, жизнь в затворе казалась разумным вариантом. Как очень многих серьезных молодых людей в ту пору, его очень привлекал замысел (вообще-то Мёртонов) простой, посвященной служению жизни подальше от безумия светского мира. А теперь? Ну кого он обманывает? На каком-то рубеже – кажется, вскоре после основания “Семиярусных книг” – ему пришло в голову, что он на самом-то деле ненавидит Мёртона и презирает его за то, что тот отвернулся от мира ради религиозного рвения. Старина Том, маленький эгоистичный говнюк, обманывавший сам себя, в набожности был так же рьян, как и в погоне за плотскими наслаждениями. Быть может, из-за того, что столько людей неверно считало, будто Тедди может оказаться геем, он всегда отвергал любые предположения, что геем мог оказаться и Мёртон, но вот теперь уже не был в этом так уверен. Почему он так туманен и уклончив в “Семиярусной горе” в том, что касается его сексуальных похождений? Почему тусуется, похоже, только с мужчинами? Даже Арамис, средний мушкетер Дюма, – серийный прелюбодей, даже пока готовился к своему священству, – не был так нечестен.

– Натбуш! – взвыл Мики – это вновь настал черед припева песни, и на лице у друга читалось такое, чего сам Тедди не переживал уже очень давно, а потому не сразу распознал это чувство. Радость. Чистейшая и беспримесная.

То, что Мики любил сейчас, – рок-н-ролл, исполняемый на очень высокой громкости, – любил он и мальчишкой. Признавая то, что переполняло душу его так, что та готова была лопнуть, он хранил ему верность – и многие десятки лет они оставались друг с другом, как самые верные любовники. Еще Тедди пришло на ум, что не сказать им с Линкольном, чья группа сегодня играет, – как раз такой секрет, какой Мики и нравится хранить, а потом точно в нужный миг выдавать, словно бы доказывая тем самым, что мир – поистине волшебное место, где полно чудесных неожиданностей. В остальном же, как и говорил Линкольн, он весь “что-на-витрине-то-и-в-магазине”. В душной кухне сестринского корпуса он мыл кастрюли, потому что предпочитал это занятие флирту с хорошенькими девушками в обеденном зале. А небезразлична ему была всего одна “тета” – иного он никогда и не утверждал. Тому студентику из “САЭ” он двинул ровно потому, что его и впрямь разозлили эти каменные львы у входа, что бы те там ни символизировали в его пьяном сознании. Почему в самый последний момент из возможных он передумал и удрал в Канаду, а не отправился во Вьетнам? Ну что ж, ладно, тут Тедди совершенно без понятия, но он уверен, что ответ, когда возникнет, окажется несложен, поскольку несложен и сам Мики. Он не специализировался по универсализму, а четко знал, кого и что любит; иными словами – знал, кто он. А если у Троера другое мнение, он мелет херню.

– Город Натбуш! – ревела публика, тряся в воздухе кулаками.

– Въезжаем в Натбуш! – кричал Мики.

Кричали все.

Кричал Линкольн.

И сам Тедди кричал, а его кулак месил воздух вместе с остальными.

– Въезжаем в Натбуш!

Линкольн

Мики подошел к краю эстрады к кучке поклонников, и тут Линкольн его окликнул.

– Боже, Лицевой. Только не говори мне, что уже уходишь?

– Нет, – заверил его Линкольн. – Мне просто нужно перезвонить. – Он помахал телефоном, который завибрировал у него посреди отделения, – несомненно, это Анита отвечала на то видео, что он прислал ей недавно.

– И что думаешь?

– Здорово. Да просто замечательно.

Мики пожал плечами:

– За сорок-то лет можно наловчиться, правда? – Но Линкольн видел, что он обрадовался комплименту.

– Я одного не понимаю – как ты не оглох.

– Что?!

– Я говорю… – начал Линкольн, потом до него дошло. – А, ну да. Так… почему ты сказал Тедди, что тут будет, а не мне?

– Я не говорил. Он сам догадался. Серьезно – с ним все в норме будет? А то выглядит он не очень.

– Поди знай.

– Я тут пробую вытащить его потусить со мной на Кейпе пару дней, а он не хочет.

– Знаю. – Линкольн глянул на часы. – Долго у вас перерыв?

– Полчаса. Аните от меня привет.

Раз он не сообщал Мики, кому звонит, Линкольн сказал:

– Я, может, и не ей звоню, между прочим.

– Ага – но нет, не может.

Снаружи стемнело, а прохлада в воздухе чувствовалась уже осенняя. Половина всей публики из “Рокеров” теперь курила на узком тротуаре, поэтому Линкольн направился на Участок для лагерных встреч, практически заброшенный – сезон-то кончился. После грохота музыки тишина казалась сверхъестественной.

Анита ответила после первого же звонка.

– Линкольн.

– С ума бы не сойти, а? – сказал он. – Группа у него по-прежнему называется “Большой Мик на кастрюлях”, как и в Минерве.

– Линкольн.

Теперь он расслышал в ее голосе настойчивость.

– Постой, ты что, не получила видео, которое я послал?

– Что-то прилетело, но я еще не смотрела. Твой отец в больнице. Похоже, с ним все будет в порядке, но он нас напугал.

– Что случилось?

– Мы ужинали, как внезапно он весь одеревенел, будто палец в розетку сунул. А потом обмяк и залопотал что-то совсем бессвязное. В общем, мы отвезли его в больницу…

– Мы?

– Мы с Анжелой.

– С Анжелой.

– Это его пассия. Ну, то есть, судя по всему. Она не очень говорит по-английски.

– И на каком же языке тогда она разговаривает?

– По-испански, конечно.

– Но папа же не говорит по-испански.

– Понятное дело. Что для тебя важно? Здоровье твоего отца или с кем он живет?

Линкольн открыл было рот, чтобы ответить, но телефон вновь завибрировал. Он почти ожидал, что это звонит сам Вава – в решимости, как обычно, перетянуть одеяло повествования на себя, но этот номер был местным.

– Линкольн? Ты еще тут?

– Извини. Другой звонок прилетел.

– У меня важнее.

– Я уже понял. Прости. У меня что-то земля из-под ног уходит.

– Мне продолжать?

– Я слушаю.

– В общем, врачи еще берут анализы, но первоначальный диагноз – преходящее ишемическое нарушение мозгового кровообращения, они это называют микроинсультом. Очевидно, такие инсульты у него уже какое-то время.

– Ты это узнала от женщины, которая не говорит по-английски?

– Нет, от твоего отца. Речь от таких ударов нарушается ненадолго. Когда приехала неотложка, он уже мог связно выражаться. Может сказать “велик”, когда имеет в виду “замок”, но как-то разобраться можно.

– Дай ему трубку тогда.

– Сейчас он отдыхает. Врачи говорят, спать будет, наверное, до утра. Инсульты изматывают, даже такие крохотные. Но вот в чем штука. Каждый, он как клапан, который стравливает напряжение, но оно затем опять накапливается. Очевидно, грядет удар побольше.

– Когда?

– Неизвестно.

Линкольн вздохнул.

– Прости меня, пожалуйста, детка. Не должно это было пасть на твои плечи.

– Я просто рада, что рядом оказалась. Однако он устроен тут хорошо, никакой непосредственной опасности нет. Мы с Анжелой сейчас едем в дом.

– Вы с Анжелой. (Его телефон завибрировал снова. Звонивший раньше, очевидно, оставил сообщение.) Старый мерзавец.

– Линкольн.

– А что я сказал?

– Я знаю, что ты сказал, но ты к нему до ужаса несправедлив. Ему же всегда лишь одного хотелось – быть важным.

– Хочется ему, только чтобы все было по-его.

– Ну, и так тут вокруг со всеми. – На это он не ответил, и она продолжила: – Извини, я выразилась так, будто имела в виду тебя, а тебя я в виду не имела.

– Точно?

– Очень даже.

Он помолчал.

– Я в последнее время заикался о том, что люблю тебя?

– Я знаю, что любишь. Никогда в этом не сомневаюсь.

– Очень хотелось бы, чтоб ты была здесь.

– В данную минуту мне тоже.

– Это хорошо. Ты хотя бы меня Анжеле предпочитаешь?

– Ты лучше, да. Постой – ты мне видео слал?

– Посмотри. Оно тебя взбодрит. – Линкольн понимал, что пора уже ее отпустить, но ему не хотелось. – Видела б ты Мики на сцене. Он как ребенок.

– Вот как?

– Из нас всех он один, похоже, живет так, как и собирался.

– Утверждаешь, что сам прожил не ту жизнь?

– Нет, вот только я к коммерческой недвижимости не так отношусь, как Мик к рок-н-роллу.

– Он не женат. У него нет детей. Тех детей, чье образование оплачено твоей пахотой.

– Нашей пахотой.

– Мы сделали, что нужно было сделать. Оба.

– Само собой. Ладно, сейчас заткнусь.

– Заканчивай свои дела на острове и возвращайся домой. Ты же вернешься, правда?

– Конечно же, вернусь.

– Хорошо. Я соскучилась. Твой отец – тоже.

– Ты считаешь?

– Он тебя любит.

– Потому что думает, будто я его клон. Любить меня – просто другая разновидность любви к себе. И эта женщина Анжела…

– Какая разница, если он с нею счастлив?

– С чего б ему быть счастливым? Моей матери довелось быть счастливой?

– А ты уверен, что не была?

– С определенностью сказать не могу, нет.

– Послушай, я знаю, ты сейчас все время о ней думаешь. Это естественно. Просто все заканчивай и приезжай домой.

В “Рокерах” стало еще теснее, когда он вернулся. Целую вечность он протискивался к их столику в самой глубине зала. Тедди почему-то очень пристально глядел на эстраду, как будто она загадывала ему загадку.

– Все в порядке? – спросил он, даже не взглянув на Линкольна.

– Вава в больнице. У него эти микроинсульты.

Но Тедди все равно слушал вполуха.

– Ты видишь, что там творится?

Линкольн не видел – во всяком случае, не видел отчетливо. К музыкантам на эстраду вышла женщина, на вид – слишком старая, чтобы носить прическу из пурпурных шипов. Она держала микрофон, и когда Мики потянулся к нему, она попятилась, не отдавая.

– Там, похоже, кто-то решил, что сегодня вечер открытого микрофона.

Тедди покачал головой:

– Глазам своим не верю.

Хотя Линкольн и вообразить себе не мог, с чего бы, Тедди, казалось, по-настоящему чем-то встревожен. Мики и женщина с шипастой прической, судя по всему, действительно о чем-то спорили, но лицо у Тедди предполагало, что он наблюдает нечто гораздо серьезнее. Что же он говорил тем утром? Что иногда приступ имеет форму предчувствия? И у него сейчас оно?

Лишь когда телефон у него в кармане заелозил, Линкольн вспомнил о другом звонке, поступившем, пока он разговаривал с Анитой. Он успеет проверить голосовое сообщение, пока группа вновь с ревом не оживет? Публика уже принялась хлопать в предвкушении. Нажав “воспр.”, Линкольн прикрыл правое ухо, чтобы левым лучше слышать проигрываемое сообщение. Голос принадлежал Джо Гроббину.

– Линкольн. Позвоните мне, когда это получите. Я тут разнюхивал.

Его за плечо схватил Тедди.

– Ты должен это видеть!

Рассчитывая, что спор между Мики и женщиной с шипастой прической накалился, Линкольн с удивлением обнаружил, что на эстраде все на самом деле успокоилось. Повернувшись спиной к публике, женщина с пурпурными волосами о чем-то беседовала с другими членами группы. Очевидно, ей позволили спеть. А еще необъяснимей то, что публику такое развитие событий только больше заводило. Хлопали теперь еще громче.

– Минуточку, – сказал он Тедди.

Явно правильнее всего – вернуться на улицу и позвонить оттуда, но внутри не протолкнуться. Чтобы добраться до дверей, понадобится целая вечность, и Линкольн нажал на кнопку “перезвонить”.

Должно быть, Гроббин сидел, держа руку на телефоне, потому что ответил немедленно.

– Вы где, Линкольн?

– В одном месте, называется “Рокеры”.

– Понятно, отчего такой шум. Давайте встретимся. Но не там.

– Завтра?

– Сегодня было б лучше.

– Линкольн! – Взгляда Тедди по-прежнему не отводил от эстрады, а в плечо Линкольну вцепился как тисками.

– Зачем?

– Чтоб я объяснил про вашего друга Мики, – ответил тот.

– А что с ним не так?

– Вы знали, что в восьмидесятых он избил одного парня до полусмерти?

– Вы о чем это?

– Хотите угадать, как звали этого человека?

По спине у Линкольна пробежал холодок, он повернулся к Тедди, который рассматривал его теперь с таким выражением, какое Линкольн мог истолковать лишь как сожаление – словно и он каким-то образом был в курсе их беседы и уже знал, что́ намерен объявить Гроббин.

– Понятия не имею, – признался Линкольн.

Однако какое-то понятие он все же явно имел – иначе бы удивился, когда Гроббин назвал имя. Если бы имя уже не сидело где-то в глубине его сознания, он бы не подумал: “Ну конечно же”.

Три щелчка барабанных палочек – и на четвертом вступила вся группа, стеной звука. Линкольн узнал голос певицы тут же – это улика неопровержимая, как отпечатки пальцев.

– “КОГДА ПРАВДА ВДРУГ”, – взвыл этот голос.

Не хотелось этого признавать, но он ощутил ее присутствие в тот же миг, как сошел с парома на берег, и вновь, гораздо мощней, – в “Виньярд газетт”. А теперь – вот она. Из всех певиц, чьи песни Джейси исполняла с группой Мики, больше всех любила она Грейс Слик, и эта конкретная песня, “Кого-то любить”, стала ее визитной карточкой[58]. Она ее пела с полнейшей убежденностью, будто сама сочинила слова и знала всю их историю, поэтому Линкольн предвидел следующую строку, не успела еще она ее пропеть: – “СТАЛААААААА… ЛОЖЬ”.

Грохот, сопроводивший слово “ложь”, прозвучал как лязг тарелок, но раздался он не с эстрады, а откуда-то ближе: это Тедди потерял сознание и сперва накренился вбок на соседний столик, а затем рухнул на пол, где и остался лежать, подергиваясь, в луже пролитого пива, с которым мешались струйки крови.

Тедди

Не послушавшись анестезиолога, велевшего ему отсчитывать от ста назад, Тедди решил, что гораздо насущнее – составить опись всего, в истинности чего убежден. Сделать конспект событий этих выходных, которые, подозревал он, превратили твердую почву у него под ногами в зыбучий песок. И лучше бы побыстрей, потому что препараты, которые ему вкатили санитары, очень хороши. Не только разобрались с болью, от которой перехватывало дыхание (“Ура!”), но настолько полно разобрались с его тревожностью, что он уже и не мог с уверенностью сказать, что же именно его так тревожило (“Еще раз ура!”). Вместе с тем он сомневался, что эти же наркотики укрепляют его аналитические способности.

Так… что же ему точно известно? Ну, он достаточно уверен в том, что отключился в “Рокерах”. Помнит, что ему подурнело, когда он поднялся на ноги, а вот затем вокруг стемнело и раздался громкий удар – звук, как он теперь заключил, с каким его собственная голова отлетела от ближайшего столика. Еще он вполне уверен – поскольку услышал, как такую возможность обсуждают санитары, – что может потерять правый глаз – ну, или перестать им видеть. Очевидно, упал он на винный бокал, при падении разбил его, и осколки глубоко вонзились в скулу, один – в опасной близости от зрительного нерва. Надо спросить Линкольна, он где-то здесь рядом. Пока его катили в операционную, он слышал, как друг просит его не беспокоиться, все будет прекрасно. Будь Линкольн знаком с его историей падений, не настраивался бы так оптимистично. “Да, и кстати, – давно говорил ему другой врач, после того как он приземлился на копчик, – с травмами позвоночника – вот за чем глаз да глаз нужен”. (“Эгей! – подумал Тедди. – Глаз да глаз! Вот это выражение у нас скоро, вероятно, зазвучит совершенно по-новому”.) Тогда, в шестнадцать, ему вполне светила возможность полного выздоровления. (“Шансы есть, его шансы… жуть как хороши”.) А вот результаты его… ну жуть как плохи.

Однако, если по всей чести, ему же все равно повезло, верно? “Не повезло” означало бы кресло-инвалидку на всю оставшуюся жизнь. Как причинную связь, удачу можно было дальше подразделять на непосредственную и отдаленную: да, в тот день в спортзале ему повезло, но повезло б еще больше, если бы в самом начале он не упал, а если уж говорить о настоящем везении, то и жизнь мог бы начать с другим отцом, кто больше походил бы на отца Мики, признавал бы свои отцовские обязанности и учил сына, что забияк и хамов нужно встречать лицом к лицу, возможно даже – кулаками. Наверняка в какой-то миг Майкл-старший посадил Мика напротив и объяснил ему – и даже показал, как наносить тот удар, что потом начисто сшиб Троера с ног.

Если бы самому Тедди достался подобный родитель, все авось могло бы обернуться и совсем иначе. Когда этот злобный маленький говнюк Нельсон впервые намеренно поставил ему подножку, когда он прорывался к трехсекундной зоне, Тедди бы встал с твердого пола, признал диктат ситуации и сломал бы пацану нос. А затем, когда Тедди шел на тот судьбоносный подбор, Нельсон бы хорошенько подумал, подсекать ли его, и Тедди не рухнул бы на копчик, а остался на ногах и дальше по жизни бы двинулся с исправным хреном. У Гей-Хед, когда Джейси предпочла его, она бы выбирала того мужчину, какого видела в нем, а не того, каким он был на деле. Вернулись бы в чилмаркский дом они парой. И во благовременье, как Линкольн и Анита, женились бы и завели выводок детей и внуков.

Хоть созерцать всю эту альтернативную действительность и было славно, Тедди подозревал, что пристального рассмотрения она не выдержит. С одной стороны, пацан с таким отцом, как Майкл-старший, вообще был бы не Тедди, а кем-нибудь вроде Мики. Мало того – гарантировался бы этому новому улучшенному Тедди исход получше? Необязательно. Будь он мальчишкой, способным разбить другому пацану нос за подножку, не мог бы он оказаться и тем, кому такое нравится? Вообще-то со временем он бы тогда мог превратиться в невежественного грубияна (Брома Бонса!), совсем как сам Нельсон. А еще позже, развив в себе вкус к риску и физическому противодействию, он бы мог презреть свой высокий призывной номер, пойти в армию, уехать во Вьетнам и там убиться. Или, выживи он, – мог бы стать республиканцем, поддерживать и прочие тупоумные зарубежные авантюры, в которых убивают других молодых людей. Если прищуриться вот эдак – когда он проснется после операции всего лишь с одним глазом, останется ли “прищуриться” применимым глаголом? – судьба человеческая выглядит и сложной (в ней много рабочих деталей), и простой (в итоге ты – это ты).

И причина того, что он снова упал, не в том ли, что он – тот, кто он есть, а не какой-то другой гипотетический человек? “ПАДАТЬ” определенно записано где-то у него в генетическом коде заглавными буквами, и на сей раз шансы на счастливый исход, очевидно, не жуть как хороши. Чуть раньше, услышав, как врач говорит: “Ладно, поглядим, удастся ли нам спасти этот глаз”, он воспринял эти слова как “Крутанем, пожалуй, – может, и повезет”. Через час-другой, когда он придет в себя и врачи примутся наставлять, за чем именно ему нужен глаз да глаз, глаз у него для этого, возможно, останется всего один. Имейся у него какие-то королевские устремления, можно было бы уже пускаться в Страну слепых, предварительно поняв, где она. Это и будет для него новой нормальностью.

Так что – всё, значит? Это и есть окончательная сумма всего, что можно определить наверняка? Ну, он был чертовски уверен, что, помимо глаза, он еще теряет и рассудок. На самом деле разум его подвергся осаде с того самого мгновения, когда он только ступил на Мартас-Виньярд, если не раньше. Первый звоночек, что он съезжает с катушек, прозвучал еще на палубе парома, когда он принял молодую женщину, стоявшую на причале рядом с Линкольном, за Джейси. Весь вопрос – почему? Что творилось у него в голове такого, из-за чего он вызвал Джейси к жизни? Он же вовсе не был одержим ею все эти сорок лет. Ладно, темноволосые молодые женщины определенного типа, конечно, неизменно напоминали ему Джейси, и стоило в газете, по телевизору или в интернете сообщить, что пропала молодая женщина, его всегда тянуло прочитать, посмотреть, пощелкать мышью. Но такие порывы – это же нормально, правда? Даже если бы Джейси и преследовала его неотступно все эти годы – так уж ли это странно? Она стала первой девушкой, в кого он по-настоящему втрескался, а кто вообще забывает свою первую любовь? Что есть, то есть – он вспоминал ее с глубочайшей печалью, но ведь потеря ее не означала для него конец жизни.

А вот тут, на острове, все чувства, что когда-либо посещали его по поводу Джейси, неким манером усилились, словно их проиграли через смертоносную акустическую систему “Большого Мика на кастрюлях”. Сегодня утром на пути к Гей-Хед он ощущал, что громкость надбавили намного выше ВЫСОКОЙ – вплоть до ОГЛУШИТЕЛЬНОЙ. Зачем же он продолжал крутить педали к ее источнику? Не пытался ли он сам вызвать ее к жизни – или это она требовала, чтобы ее вызвали? Если она призрак, то чем порождена? Даже у призраков есть мотивы. Винила ли она его (или Линкольна, или Мики) за то ужасное, что бы там с нею ни случилось все эти годы назад? Или же она хотела дать ему понять, что все еще любит его (и Линкольна с Мики)? Еще загадочнее был выбор времени – почему сейчас, именно в это утро? Может ли быть так, что ее призрачную силу питает сам остров? Не ждала ли она, как Просперо, все эти годы его/их возвращения?[59] Может ли она действительно быть здесь похоронена, как в это, похоже, верит старый полицейский, с которым беседовал Линкольн? В сказке о призраках это бы объяснило, почему ее присутствие сейчас куда ощутимее, чем все прошедшие сорок четыре года, когда сигнал ее потерялся в шуме окружающего мира. По зловещей логике таких сказок ее неупокоенный дух вышел с Тедди на связь, как только сам он появился в зоне доступа. Ощутил ли он, как она к нему тянется, еще на пароме? Именно поэтому он и предпочел сидеть внутри, а не вышел на палубу? Потому что почувствовал опасность, не успела та еще и проявиться?

В этой оккультной возможности Тедди успокаивало одно: если всё так, он не одинок. Может, он и теряет рассудок, но Линкольн ведь тоже, разве нет? Счастливо женатый человек, друг его, вероятно, думал о Джейси реже, чем Тедди, а когда и думал, мысли о ней будили в нем меньше беспокойства. Однако не успел и он приехать на остров, как и его начала тревожить тайна ее исчезновения. Как и Тедди, стоило Линкольну приблизиться достаточно, чтобы уловить ее сигнал, он тут же подпал под ее чары. Почему? Потому что и он ее любил. Любовь, любовь вне времени открыла новую частоту, которая позволяет Джейси выходить на связь даже с таким уравновешенным, основательным и лишенным воображения типом, как Линкольн.

А Мики? Одного взгляда на него хватало понять, что и от него призрак не отстает – может, даже неотвязнее, чем от Линкольна или самого Тедди. И чему тут удивляться, раз он живет совсем неподалеку. На Кейпе, если дует нужный психический ветер, Мики способен слышать сигнал, как зов сирены, тогда как Тедди и Линкольн слишком далеко. Разве те две женщины, на которых Мики женился, а затем быстро с ними разводился, не напоминали Джейси? И каждая в какой-то миг осознала, что она просто-напросто заместительница той, в кого он был по-настоящему влюблен? Именно поэтому не удались оба его брака?

Черт, – подумал Тедди. Да что они подмешивают в эти наркотики? Должно быть, есть в них какой-то психоделический, изменяющий сознание компонент, потому что теперь он отчетливо видел то, что до сих пор скрывалось за пологом. Да у него, считай, приход – как у Карлоса Кастанеды. Тревожило лишь, что в любую секунду подействует анестезия, и на этом всё. Может, получится убедить врачей прописать ему еще одну дозу, на потом. Если же нет, придется найти какого-нибудь шамана, кто сможет вернуть его в это место магической ясности, потому что Тедди ощущал себя близко, на самом деле близко от понимания, ну, одним словом – всего.

Увы, единственное, что никак не получалось ввести в осмысленный фокус, находилось в самом центре этого всего: певица с пурпурными волосами в “Рокерах”. Хоть и не сумел хорошенько ее рассмотреть с другого конца переполненного зала, Тедди был уверен: это Джейси. Ладно, ладно, он и про девушку на причале тоже думал, что это Джейси, но тут-то все иначе. Та на причале была темноволосой, примерно Джейсиной комплекции и чуть за двадцать – как было самой Джейси, когда она исчезла. Но он тогда быстро распознал истинную ее природу: она была желанием. Или, как выразился Линкольн, горячечным сном. Тедди хотел, чтоб она оказалась Джейси, хотел, чтобы Джейси была жива, и потому на секунду-другую ею девушка и стала. Напротив, певица с пурпурными волосами не походила на Джейси – она и была Джейси. Тедди бы ее где угодно узнал. У него не было ни малейших сомнений в этом. Вот только эта певица не была Джейси по той простой причине, что не могла ею быть. Рассудок его, должно быть, попал под обстрел – ну да, у него возможны галлюцинации, – но он все же не совсем оторвался от реальности, и не все показатели ошибочны. Певице было под сорок? Чуть за сорок? Джейси, окажись она жива, стояла бы сейчас на самом пороге старости – как он сам, Линкольн и Мики. Ну и что с того, что голос у нее Джейсин? Что с того, что она поет песню Грейс Слик, как это часто делала Джейси в Минерве? Какая разница, что она решила начать свое выступление с “Кого-то любить”, любимой песни Джейси, где спрашивается, что бывает, “когда правда вдруг стала ложь”? Все это неважно. Тедди припомнил сочинение, которое когда-то написал для Тома Форда, в нем он ловко навалил целую гору доводов в подтверждение поистине изобретательного тезиса. Лишь один крохотный беспокойный фактик, к сожалению, опровергал всю его конструкцию. Он изо всех сил старался как-то оправдать его, но тщетно. “То, что не может быть правдой, – неправда, – написал в своих замечаниях Том Форд, – как бы тебе ни хотелось, чтобы оно ею было”.

– Тедди? – произнес голос.

– Простите, – ответил он, или попытался ответить, полагая, что это анестезиолог упрекает его за то, что не считает от ста назад, как велено, и не отплывает в блаженный тихий сон, чтоб они могли напортачить с операцией и вывести его на последний этап его жизни жалким гуманитарием с вялым хером и одним глазом.

Оказалось, это медсестра, и она его куда-то катит на каталке.

– У вас все будет в порядке, – заверила она. – Операция прошла успешно.

Когда они добрались до нужного места и она перешла к изножью транспортного средства, он хорошенько ее рассмотрел – темноволосая, его лет.

– Джейси, – произнес он. – Я тебя люблю.

Пожилая медсестра ухмыльнулась ему сверху:

– Эй, я вас тоже.

Линкольн

Почти в час ночи Линкольн вернулся в “Рокеры”, клуб опустел, никого из музыкантов не было. У дальнего конца длинной барной стойки несколько припозднившихся смотрели трансляцию бейсбола с Западного побережья. Когда татуированный бармен с бородкой, прооравший “Рок-н-ролл!” несколько часов назад, заметил, что Линкольн нахмурился, глядя на эстраду, еще не расчищенную от музыкального оборудования, то расщедрился и сообщил, что “Большой Мик на кастрюлях” свое на сегодня уже отыграли.

– Я прикидывал, что они будут играть до закрытия, – сказал Линкольн и протянул ладонь поверх стойки. – Кстати, я Линкольн.

– Кевин, – ответил парень, и они пожали друг другу руки. – Обычно так и есть. Как ваш друг?

– Судя по всему, с ним все будет хорошо.

– Ну и кровища же, – сказал Кевин, разглядывая рубашку поло Линкольна, всю в ржавых кляксах, как и его твиловые штаны. Одежду в больнице Линкольн замыл, как сумел, но вид был тот еще.

– А вы Мики знаете?

Скрестив на груди ручищи, бармен фыркнул.

– Большого Мика все знают. – “Здоровяки, – казалось, выражало само его тело, – все друг друга знают”. Вот только в курсе ли этого ребята с габаритами Линкольна? – Он в здешних краях легенда.

Вот этот факт, подумал Линкольн, можно прибавить ко всему остальному, чего он явно не знает о своем старом друге. В приемном покое он еще разок обдумал вопросы, поставленные Тедди, пока они сюда ехали, – теперь вопросы эти приняли угрожающие масштабы. Почему в самом деле Мики стукнул того студентика в “САЭ” столько лет назад? И впрямь ли первое то было свидетельство ярости, таившейся под его обычным добродушием? И почему же он и дальше драил кастрюли в душной кухне корпуса “Тета”, где рубашка промокала от пота к концу каждой смены, хотя мог бы работать в прохладном, сухом зале столовой, обслуживая смазливейших девчонок во всем студгородке? Вряд ли из застенчивости. Рос-то он с сестрами и свободно держался с самыми сексапильными “тетами” – они в большинстве своем относились к нему как к старшему брату. Ну и в конце концов, почему же он уехал в Канаду, а не пошел служить? Сиюминутное решение – или таково было его намерение с самого начала, а он просто не доверял друзьям и не хотел с ними делиться?

Если Линкольн не в состоянии ответить на эти вопросы после четырех десятков лет дружбы, как тут надеяться постичь то, что ему по телефону сообщил Джо Гроббин за миг до обморока Тедди: что Мики, по причинам, какие Линкольн и не надеялся постичь, избил отца Джейси – человека, которого все они впервые увидели на выпускной церемонии, – так, что тот впал в кому? Как это вообще можно объяснить? Наверняка же их встреча не была случайной. Искал ли его Мики, и если да, то зачем? Имелось ли у него основание полагать, будто Дональд Кэллоуэй знает, где его дочь? Если ее отец знает, где она, то почему не знают все? Если только все случилось не наоборот – Кэллоуэй, прослышав, что Мики вернулся в Штаты, бросился искать его. Но, опять-таки, – для чего? Считал ли он, что Мики как-то связан с исчезновением его дочери? Что он удрал в Канаду, спасаясь не от призыва, а от допроса и возможного ареста? Но это все нелепица какая-то. Если отец Джейси подозревал Мики, разве не заподозрил бы он, как Гроббин, заодно Линкольна и Тедди? Джейси провела выходные с ними троими. Почему тогда выделять Мики?

– А где он сейчас может быть, не знаете? – спросил Линкольн. – Я очень надеялся с ним поговорить.

Кевин пожал плечами.

– Насколько я понимаю, ночует у кого-то на острове. Но теперь у него с Дилией дела, а потому кто ж знает? Может, нанял водное такси отвезти ее обратно на Кейп.

– Дилия?

– Певица. Пурпурные волосы.

– А что с ней не так?

Большим и указательными пальцами бармен изобразил шприц и уколол им себя в руку.

– Должна была находиться в рехабе, но, очевидно, выписалась.

– Она обычно поет с группой?

– Когда в завязке. Глотка у нее луженая.

– И они с Мики вместе?

– А вот этого я не знаю. – Линкольн отчего-то подозревал обратное, но Кевин это произнес таким тоном, что стало ясно: хватит с него вопросов. – Вам чего-нибудь налить?

Не желая возвращаться в Чилмарк, пока в голове не уложится, что тут к чему, Линкольн заказал себе пиво и проверил телефон, не писал ли ему кто. Если Кевин прав и Мики повез эту самую Дилию обратно на большую землю водным такси, он, вероятно, позвонит или пришлет сообщение, когда доберется туда, а на остров вернется утренним паромом. Мики пытался уже дозвониться до Линкольна, но в больнице мобильные телефоны строго запрещены, поэтому Линкольн свой выключил и увидел, что Мики ему звонил, только когда вышел на улицу и включил телефон. Фоновый шум в “Рокерах” был так силен, что голосовую почту ему пришлось прослушать три раза: “Эсэмэсь, когда станет ясно про Тедди. У меня самого тут проблемка. Потом объясню. Прости за все вот это, Линкольн”. Что-то в этом сообщении казалось странноватым, и он прослушал еще разок. Дело в слове “все”? Если он верно читает между строк, Мику было скверно не только от того, что произошло с Тедди, но и от того, что привело к такому обороту дела. Задним числом, вероятно, Мики жалел, что потащил их в “Рокеры” слушать свою группу. И сейчас выходные превратились в настоящую катастрофу. Но, может, сожалел он и о чем-то конкретном – например, о пурпурновласой певице, которая вдруг возникла на сцене. Знай Мики, что она тут объявится, наверняка предупредил бы их, что голос у нее точь-в-точь как у Джейси – вероятно, поэтому-то он Дилию и нанял, и петь она будет то, что, бывало, пела Джейси. Да и ладно. Если Мики о чем-то жалел, он в том не одинок, у Линкольна имеются свои сожаления. Не следовало ему перезванивать Гроббину. Не отвлекись он на его рассказ, сообразил бы, что с Тедди неладно, успел бы его подхватить. А если вдуматься, напрасно он вообще поехал к Гроббину. Он хоть что-нибудь сделал правильно с тех пор, как сошел с парома?

– Боже, – произнес у него под боком знакомый голос. – Что же тогда с другим парнем?

Линкольн так глубоко задумался, что не заметил, как на соседнем табурете умостился Джо Гроббин – помяни черта.

– Он в больнице, – сообщил Линкольн. – Это мой друг Тедди. Рухнул на винный бокал.

Гроббин разглядывал его, моргая, – глаза красные. Он явно пил – причем чтобы напиться, если Линкольн не ошибся.

– Похоже, неприятности от вас, ребята, просто не отлипают, – сказал бывший полицейский и, не успел Линкольн ответить, крутнулся на табурете и крикнул вдоль стойки: – Кевин! Надеюсь, ты не делаешь вид, будто не видел, как я вошел, потому что мы оба знаем, что ты меня видел.

Бармен глянул на Гроббина через плечо, задержав взгляд на долгий усталый такт, и только после этого двинулся к ним.

– Скажите-ка мне, Линкольн, – произнес Гроббин, когда Кевин прибыл и принял классическую барменскую позу, упершись обеими ручищами в стойку. – Есть ли у вас мнение о парнях с козлиными бородками и татухами – они еще бейсболки свои носят козырьком назад? Там, где вы живете, так принято?

Кевин покачал головой.

– Намерены хулиганить, Джои?

– Нет, не намерен, – безмятежно ответил Джои, и Линкольна чуть отпустило, потому что ему померещилась точно та же возможность. – А вы, Линкольн? – Гроббин подтолкнул его локтем в бок. – Вы намерены хулиганить?

Линкольн заверил, что нет.

– Ну вот пожалуйста, – произнес Гроббин. – С нами никаких хлопот. – Заглянул Линкольну в стакан, увидел, что пиво у него почти нетронутое, и заказал себе то же самое.

Кевин подставил чистый стакан под кран.

– Одно – ваш сегодняшний лимит, Джои.

– Чего это вдруг?

– А того, что вы уже в говно. Сами сюда приехали?

– Ну не пешком же пришел.

– Вот поэтому и одно пиво. Случись что с вами по пути домой, ваши старые дружки засадят меня за то, что вас обслужил.

– Ай, да тебя можно засадить за что угодно, Кевин.

– Одно пиво, – повторил тот, опуская стакан на бирдекель.

– А теперь можешь оставить нас в покое, – сказал Гроббин. – Сомневаюсь, что речь у нас зайдет о спорте, но если так, мы тебя известим.

Когда бармен ушел, Гроббин чокнулся со стаканом Линкольна.

– Штука в том, – начал он, будто продолжая ранее прерванную беседу, – что мы недобро к девушкам относимся.

– Кто?

– Мы. Вы и я. Мужчины вообще. Смыкаем ряды, все до единого. Особенно легавые. Не следует, а мы всё равно.

– Мы сейчас о Джейси говорим, мистер Гроббин?

Тот продолжал, как будто Линкольн и рта не раскрывал:

– Настоящих преступлений тут случается немного. И знаете почему?

Линкольн признал, что нет.

– Здравый смысл подсказывает, если вдуматься. Скажем, ты говно какое-нибудь совершишь. Пристрелишь кого-нибудь. Банк ограбишь.

Линкольн поневоле улыбнулся. Нынче утром Гроббин воображал его насильником и убийцей, а вечером его понизили до простого налетчика.

– Ну и что ж дальше?

– Откуда я знаю, – ответил Линкольн. – Я ж не преступник. Сбегаешь?

– Тепло. Уезжаешь. На высокой скорости. По крайней мере, так ты поступаешь в других местах. А здесь – ждешь парома. Острова не способствуют преступности, Линкольн. Это факт. Особенно той, что требует бегства. Или замысла. Импульсивные преступления, когда сам все понимаешь, но ничего с собой не можешь поделать? Вроде домашней драки? Вот в чем наша сила, особенно зимой, когда разъезжаются все туристы и для нас наступают постные времена. Нигде никаких богатеев. Никто не наймет тебя стричь газон или чистить бассейн. От Дня Колумба до Дня памяти. Черт, как можешь, так и выкручиваешься. Расписываешь бюджет на всё: ребенку нужны скобки на зубы, машине – новая коробка передач, всякая херня еще может произойти. А накатывает херня волнами, вы уж мне поверьте. Но каждый год? Пиздец наступает именно от того, чего не ждешь. Кто-то поскользнулся на льду и сломал бедро. И тебе вдруг выставляют больничные счета. Запаздываешь с арендной платой, с рассрочкой за снегоход, который вообще покупать не стоило. Тебе начинают названивать взыскатели долгов. Вам знакомы такие неприятности, Линкольн?

– Лично мне – нет.

– Рад это слышать, – неубедительно произнес Гроббин. – А вот многим, кто живет тут круглый год, они знакомы хорошо. В общем, настает январь и ваш дружок незнамо где добывает билеты на переигровку “Патриотов”[60], скажем, в Денвере. Желает знать, ты в деле или нет. А ты не в деле, Линкольн. В деле ты бы не был, даже проводись игра в Фоксборо и ты б мог туда долететь, маша руками, как крыльями. Но ох как бы тебе хотелось поехать на эту игру. И ты пытаешься придумать, кто б мог ссудить тебе денег, кто согласится тебе поверить, но ты сам себя обманываешь. Тут остров, Линкольн, и все, кого ты знаешь, знают и тебя. Озираешься, кого б еще за это обвинить. Под рукой у тебя жена, вот ты ей все и объясняешь. Отчего она говно насранное. Отчего во всем этом она виновата.

Линкольн вздохнул и устроился поудобнее. Как и утренняя беседа, этот разговор тоже грозил провалиться в кроличью нору, только теперь Гроббин в придачу был еще и пьян.

– Зачем вы мне все это рассказываете, мистер Гроббин?

Лицо у того тотчас же помрачнело.

– Заткнись, Линкольн.

– Прошу прощения? – Потому что он поразился не на шутку. Попробовал припомнить, когда кто-нибудь в последний раз велел ему заткнуться, и не смог.

– Я тут кой-чего объясняю, поэтому окажи-ка любезность. А кроме того, сам же слышал, как я тут пообещал Кевину не хулиганить. Не делай из меня вруна.

Вот, пришло в голову Линкольну, то самое, о чем тревожилась Анита: что если его предоставить самому себе, он окажется в час ночи рядом с воинственным пьянчугой. Есть те, кто предвидит всякое, и те, кто нет, и Линкольн принадлежит к последней категории. Влажные салфетки – не единственное, чего он не предусмотрел. Линкольн уже всерьез раздумывал, не слезть ли ему с табурета и не направиться ли к двери, да только был более чем уверен, что попробуй он такой маневр, Гроббин возложит тяжелую лапу ему на плечо и велит сесть на место. Завидев это, Кевин, возможно, подойдет и вмешается, но и это будет скверно. Хотя в итоге Линкольн остался сидеть из-за того, что в голосе Гроббина, попросившего не делать из него вруна, помимо угрозы, прозвучало и нечто жалобное.

– Спасибо, – произнес он, как только стало ясно, что Линкольн не рыпается. – На чем я остановился?

– Я объяснял своей жене, почему она во всем виновата, – напомнил ему Линкольн.

– Верно. Что она и без того знала, потому что у вас с ней такие разговоры уже бывали, и виновата во всем всегда она. А еще она соображает, что с тобой ей лучше не пререкаться, потому что ничем хорошим это никогда не заканчивается. Поэтому она просто стоит между тобой и холодильником, не прекословит и ждет, что будет дальше. Настанет день, Линкольн, когда кто-нибудь проведет такое исследование, и обнаружат они вот что: единственное место, где тебе точно не нужно оказываться, если ты женщина и живешь с жестоким пьяницей, – это между мужиком и холодильником. В общем, ты пихаешь ее нахер с дороги – сильней, чем собирался, – и она падает. Лежит и хнычет на полу, пока ты не приказываешь ей встать. Она не дура и делает, что велено. Стоит, глядя на тебя, вся такая “что я сделала?”. И знаешь, что ты при этом думаешь, Линкольн?

Поскольку его предупредили рта не раскрывать, Линкольн просто качнул головой.

– Ты думаешь: “Не та девчонка, на ком я залип”. Теперь – жирная неряха, волосья висят. Ты ведь так и не забыл, какой стройной красоткой она была раньше, и тебе от этого лишь еще сильней хочется двинуть в эту жирную уродскую рожу. Что ты в конце концов и делаешь, Линкольн. Пусть и не в тот же вечер, но тут уж без вопросов – туда ты и держишь курс. И сам знаешь, и она знает, и оно наконец происходит, и на сей раз ты велишь ей встать с пола, а она не встает, потому что не может. Просто лежит и моргает, не соображает ничего. И пусть даже ты сам какое-то время уже знал, что это неизбежно, ты все равно удивлен, что ее стукнул, до того быстро все произошло, а еще больше тебя удивляет, что тебе в результате тошно, потому что ты даже не упомнишь, когда в последний раз у тебя шевелились какие-то нежные чувства к суке этой. Но что есть, то есть – стыдно. Как… тебе… не стыдно. Поэтому ты думаешь: “Все, хватит”. Убеждаешь себя, что так вышло всего один раз, и этот порыв из организма ты выгнал. Но в глубине души-то знаешь, что все далеко не так, Линкольн. Тебе известно, что там, где в тебе это сидит, осталось намного больше. И ей известно, а поэтому в следующий раз, когда ей светит то же самое, она уже не ждет. Она запирается в ванной с мобильником и вызывает 911. И вот тогда появляемся мы.

Линкольн решил рискнуть и задать очевидный вопрос.

– А потом что? – Поскольку раз уж оказался он в кроличьей норе, ему стало интересно. А также благодаря всем этим его “ты” он ощущал и собственное соучастие. Что же будет с ним?

– Нынче-то? Не знаю. Я говорю о том, как было раньше. – В старике что-то неуловимо поменялось – прежняя угроза почти рассосалась, и он выглядел чуть ли не несчастным. – Теперь в полиции больше женщин служит. Всех лучше готовят. А тогда ты с напарником просто выводил мужика наружу. (“Слава богу”, – подумал Линкольн. Гроббин по-прежнему “тыкал” ему, но теперь Линкольн хотя бы легавый, а не правонарушитель.) Не на парадное крыльцо, конечно, где соседи увидят. А на задний двор, Линкольн, где темно и уединенно. И говоришь там мужику: “Если так и дальше будешь, ты ей сильно навредишь. Дело попадет в газеты. Тебе оно надо? Чтобы все знали, что ты жену свою нахер избил?” Мужик к этому времени уже уплыл в фугу, поэтому ты не очень понимаешь, сколько и чего до него доходит. Он просто перед тобой стоит и смотрит, как будто только и ждет, чтобы все закончилось – чтоб ты прекратил с ним разговаривать и убрался, что, как ему известно, в конце концов и случится. Если бы ты собирался его арестовать, давно б уже арестовал. Ты говоришь ему: “В следующий раз ты ее, наверное, убьешь. Если такое произойдет – сядешь. Сейчас-то ты думаешь, что хуже у тебя в жизни уже не будет, но еще как оно, блядь, будет”. Вот это до него доходит, потому что даже такой тупой сукин сын понимает. Жизнь всегда становится хуже. Видно, как его рвет на тряпки, Линкольн. Одна его часть желает объяснить, как оно все так вышло, но ему очень не хочется объяснять. В смысле, мы же все мужики, верно? Все втроем? Так чего ради ему объясняться насчет бабы другому мужику? Просто иногда… его такая злость, блядь, разбирает. Сам же понимать должен, как оно бывает, ну? Каково тебе от баб? Суки они, все до единой.

Тут Гроббин умолк, пристально разглядывая Линкольна с озадаченным видом.

– Я вот чего опасаюсь, Линкольн, – что вы не очень следите за ходом моей мысли.

– Вообще-то слежу.

– Тогда скажите мне. К чему я клоню?

– К тому, что мы все недобро к девушкам относимся?

Старик склонил голову, глаза у него опасно сузились, и Линкольн сумел прочесть у него в голове: “Ты надо мной издеваешься, Линкольн?” И потому он изо всех сил постарался бессловесно внушить Гроббину, что у него в намерениях такого и близко не было.

– Нет, Линкольн, это у меня… всеохватывающая тема. А клоню я к тому, что когда выводим этого дрочилу наружу, мы его стараемся защитить, а не ее. Если он и дальше так будет продолжать, что-то скверное случится с ним, а нам такого не надо. Мы не хотим, чтоб он терял работу, если она у него есть, или детишек, если их завел.

– Точно, – произнес Линкольн. – Согласен с вами.

– Рад это слышать, Линкольн, но спросите у меня, почему же нам вообще этот мудила небезразличен. Вам же должно быть хоть немного интересно.

– Почему он вам не безразличен, мистер Гроббин? – послушно спросил Линкольн, потому что ему действительно захотелось это узнать.

– Ну, быть может, еще в школе мы с ним знались – или с кем-нибудь вроде него. А если мы ровесники, то, может, в одной команде играли.

– Как вы с Троером играли за “Кубок острова”?

Гроббин пропустил мимо ушей.

– Или, если мы моложе, может, смотрели, как играет он, и хотели быть, как он, когда придет наш черед. Ну да, хорошо, пускай сейчас он жалкий мудозвон, но мы-то его знали еще тогда. По нашему мнению, ему нужно только вспомнить, кем он был раньше, и снова стать тем парнем. Это же до того парня, которого мы когда-то знали, мы на самом деле стараемся сейчас достучаться в темноте. Надеемся мы на то, что он где-то там еще остался. И вот тут-то мы не особо сообразительны, Линкольн, потому что того парня там давно уж нет.

“Нет, и давно”, – подумал Линкольн, припомнив, как тем утром Мики выразился о Джейси.

– Мистер Гроббин…

– С кем бы там, нахер, мы ни разговаривали, нам нужно одно: пусть ответит нам, что понимает, о чем мы толкуем, пусть произнесет волшебные слова, от которых мы исчезнем. “Я понимаю”. Как только он их скажет – пых, и нас тут нет.

– Мистер Гроббин…

Тот предупреждающе воздел указательный палец.

– Вы были хорошим мальчиком, Линкольн, и мы почти закончили. Уже на финишной прямой.

Линкольн кивнул, отхлебнул дерьмового теплого пива.

– Вам вот еще что, надо полагать, непонятно, Линкольн. После того как он произносит эти волшебные слова, заходим ли мы снова в дом и проверяем ли, как там женщина, перед тем как уйти?

– Догадываюсь, что нет.

– И в этом вы правы. Никуда мы не заходим. Почему? Ну, если честно, нам вовсе не хочется видеть, как она сидит за кухонным столом и прикладывает носок с кубиками льда к глазу или губе. Что мы ей тогда скажем? “Ты же знаешь, что парень на этом не остановится, правда?” Это ей и самой известно – ну или хотя бы отчасти. “Ушла б ты от него”? Может, и ушла б, а может, и нет. Вдруг следующий окажется еще хуже. Хрен знает, как ей это удается, но она, похоже, вечно притягивает к себе каких-то ушлепков. “В другом месте тебе будет безопасней”? Ну, сказать так мы можем. Возможно, действительно есть место, где ей будет безопасней, чем здесь и сейчас. Но рано или поздно он ее отыщет, если, конечно, она с острова не уедет. Поэтому нет, Линкольн, мы не желаем с нею разговаривать. Мы – пара крупных крепких парней, но знаете что? Мы ее боимся. Боимся, что, вернись мы в этот дом, она в самом деле примется нас благодарить. За то, что вступились и угомонили его. Потому что больше ничего ему на самом деле и не требовалось. Сидя в кухне и промокая кровь бумажным полотенцем, вот чего она хочет – чтоб мы поняли, что в глубине души человек-то он хороший. Выдай ей хоть полшанса – и она тебе это наврет.

Тут Гроббин неожиданно расхохотался, отчего Кевин и мужчины у другого конца барной стойки глянули на него.

– Видите, Линкольн, если бы мне взять и написать ту книжку, которую хочет моя невестка, – о моей жизни легавого на острове? Так вот, то, что я вам тут рассказываю, и было б этой книжкой.

Линкольн решил попробовать еще разок.

– Но, опять-таки, зачем вы мне все это рассказываете, мистер Гроббин? Что я должен из этого почерпнуть? Что если что-то нехорошее случилось с Джейси в семьдесят первом, полицейские могли знать, кто это сделал, и сомкнуть ряды? Замести следы?

– Нет, Линкольн, я даже близко этого в виду не имею.

– Этот ваш гипотетический парень, который избивает женщин? Мы о Троере говорим?

Гроббин принялся массировать виски большими пальцами.

– Ох, Линкольн, вы меня весьма разочаровываете. Нет, мы говорим о мужчинах вообще. Как о биологическом виде. Что в этом было непонятного? Троер – мужчина, поэтому, конечно, говорим мы и о нем, но еще и о вас, обо мне и о вашем приятеле Мики.

– Ага, ладно, но…

– И еще об одном человеке мы тут говорим.

“Ну, поехали, – подумал Линкольн, – опять в кроличью нору”.

– И кто же это?

– Мой собственный сын, Линкольн. Еще мы говорим тут о нем.

Линкольн не был уверен, чего вообще ожидал от этой беседы, но не вот этого. Старик вдруг сделался больным, бледность его – темно-серой, а дыхание рваным. И тут до Линкольна дошло наконец, что к этому они двигались всю дорогу.

– Муж Беверли?

– Бывший. Скажите-ка мне, Линкольн. Вы можете вообразить, что поднимаете руку на такую женщину, как она?

– Мистер Гроббин? – произнес Линкольн. – Я знаю, что это не мое дело, но вы неважно выглядите. Давайте я подвезу вас домой? У вас же завтра операция, да?

– Операция эта по желанию, Линкольн. И я желаю ей не подвергаться. Только что решил.

– Думаете, это хорошая мысль?

– Кто ж ее знает. – Теперь он разглядывал Линкольна с обостренным интересом – очевидно, что-то не давало ему покоя. – Вы говорили, что жизнь у вас задалась?

– Да, – подтвердил Линкольн, ощущая в этом признании как правду, так и что-то сродни стыду. Как и большинство удачливых людей, он, вероятно, недостаточно часто радовался своей удаче, но в то же время обостренно ощущал ее – и сознавал, что везение в целом и его конкретное в частности мало что общего имеют с добродетелью.

Этим он отличался от Вольфганга Амадея – и это запросто могло оказаться главным различием между ними. Вава был кальвинистом. Везде он видел знаки не только собственной избранности, но и избранности Линкольна. У других людей с этим не очень. На Тедди посмотрел разок – и не увидел ни следа божьей милости. Ошибался ли он? Нынче вечером, когда Линкольн брел за каталкой, на которой Тедди везли в операционную, у него не шел из головы вопрос: отдельный ли случай то, что произошло в “Рокерах”, или же его лучше рассматривать как часть давнего шаблона, который в двух словах можно описать так: жизнь у Тедди (заимствуя понятие Гроббина) не задалась? Еще в Минерве Тедди, казалось, смирился с вероятностью того, что жизнь у него не задастся. Отчего сам собой напрашивался вопрос: такое смирение – причина или следствие? Кротко ль Тедди принял неизбежную траекторию собственной жизни, – или же принял мужественно свою неспособность изменить эту траекторию?

А Мики? Удалась ли жизнь у него? Наблюдая, как он играет свой любимый рок-н-ролл на очень высокой громкости, Линкольн ответил бы: да. Разве не это он сказал Аните? Что из них троих, похоже, только Мики живет той жизнью, которой и должен жить? Но всего несколько кратких часов спустя уверенности в том поубавилось. Благодаря философским разглагольствованиям уставшего от жизни пьянчуги в Линкольне, как он тому ни пытался противиться, поселились сомнения насчет старого друга, и сейчас он вновь припомнил лицо Мики тем утром, когда тот, сидя на своем “харлее”, глядел куда-то в пространство, а лицо у него было маской… чего? Разочарования? Печали? Сожаления? Музыка – это для него жизнь или побег от жизни?

– Что ж, я этому рад, – произнес Гроббин без явной иронии или горечи. – Может, вам и дальше будет везти. По моему опыту, с везучими так обычно и бывает.

Опять кальвинизм. Избранные остаются избранными, про́клятые – про́клятыми. Решив что-то однажды, Бог никогда не отступается от своего суждения, и это Вольфганга Амадея Мозера вполне устраивало, раз уж он убежден, что отчего-то заслужил избранность, а вот остальные как-то не сдали этот важный экзамен – вероятно, еще в материнской утробе. Гроббина же, напротив, казалось, вымотала целая жизнь попыток изменить предрешенное.

– Мистер Гроббин? – осведомился Линкольн.

– Да, Линкольн?

– Мне очень нужно отлить.

– Вам не требуется мое разрешение.

– У меня отчего-то сложилось впечатление, что требуется.

В мужском туалете Линкольн вытащил телефон и прокрутил журнал недавних звонков, пока не долистал до номера, с которого ему утром звонила Беверли. Ответил сонный женский голос.

– Беверли? Это Линкольн Мозер. Помните меня?

– Эм-м-м. Да?

– Простите, что звоню так поздно. Речь о вашем свекре.

– С ним все в порядке? Я пыталась ему дозвониться.

– Он в клубе под названием “Рокеры” в Оук-Блаффс.

– Пил?

– И прилично, я бы сказал.

– У него же завтра операция.

– Мне он сообщил, что решил ее не делать.

Она не ответила сразу, и Линкольну потребовался лишний миг, чтобы сообразить, что она плачет. Наконец Беверли произнесла:

– Мне нужно пятнадцать минут, чтобы доехать. Можете его заговорить на это время?

– Думаю, сложностей не возникнет.

Когда Линкольн сел на свой табурет у стойки, Гроббин произнес:

– Ладно, вот что будет дальше, Линкольн. Начальник полиции в Эдгартауне – мой друг. Завтра я к нему загляну. Расскажу о своих подозрениях.

– И каковы они?

– Та девушка с острова не уехала.

– Значит, передумали.

– Да.

– Ладно, но опять-таки – зачем сообщать об этом мне?

Старик хмыкнул, но совсем не весело.

– Потому что, Линкольн, я предлагаю вам возможность вступить в клуб “Мы недобро относимся к девушкам”. Как его основатель, я имею право. Хотите предупредить своего друга Мики? Пускай уходит в бега? Так и пожалуйста.

– Послушайте, мистер Гроббин, я уважаю ваши профессиональные инстинкты, но Мики не имел никакого отношения к исчезновению Джейси.

Старик на это лишь покачал головой.

– Но вы этого не знаете. Вы в это верите. Вот вам мое слово: знание и вера – совершенно разные зверьки.

– Как вам будет угодно.

– Нет, Линкольн, это не как мне будет угодно – или вам. Факты смотрят нам в лицо. Факты вроде того, что у вашего друга Мики уголовное прошлое в штате Коннектикут, где его арестовывали за избиение человека так, что тот впал в кому. Два часа назад вы этого не знали. Теперь знаете.

– Вот только ничего подобного я не знаю, поскольку – со всем должным уважением – я на самом деле не знаю вас. Познакомились мы только сегодня – ну, вчера, – и вы последние полчаса рассказываете мне о всяких избивателях жен, которых пытались выгородить, служа в полиции. И вы с Троером старые друзья. С чего бы мне не заподозрить, что вы его выгораживаете?

– Ну, рассудите сами. Вы закончили колледж Минерва. Чего ради мне вам рассказывать о вашем друге такое, что вы с легкостью можете опровергнуть, если я лгу.

– Потому что я могу вам и поверить.

– Но вы же не верите.

– Нет, не слипается. Если за Мики уголовка… если он напал на отца Джейси, как вы утверждаете, почему он не сел в тюрьму?

– Ох, Линкольн, мне жаль вас. Вот правда жаль. Он сел в тюрьму. Это открытые сведения. Целую неделю провел в окружном карцере. Не дали ему тюремного заключения. Потому что когда тип, которого он отдубасил, пришел в себя, то отказался выдвигать обвинения.

– Почему?

– Ну, если б Мики был моим другом, я бы спросил у него.

– Вы за этим и ездили сегодня в Чилмарк? Спросить у своего друга, не причастен ли он к исчезновению Джейси?

– Такова была причина.

– И он сказал, что нет?

– Верно.

– И вы ему поверили.

– Я так выражусь, Линкольн. Не могу сказать, что я ему не поверил.

– Ладно, тогда чем же он вас убедил?

– Ну, тот день, когда ваш друг ему вломил? У Мейсона другая версия, что тогда произошло. То, что вы рассказываете, – когда ваш кроткий добродушный дружок наткнулся на них двоих на кухне, Троер зажал девушку в углу и лапал ее. Поэтому Мики ринулся на выручку.

– Так оно все и было.

– А Мейсон утверждает, что нет. По его словам, девушка вовсе не была против того, чтоб ее лапали.

– Херня какая.

Гроббин не обратил на это внимания.

– По-его выходит так, что он загородил собой девушку, потому что решил, что ваш друг хочет ударить ее, а не его.

– Это…

– Вы при этом присутствовали? – Линкольн замялся, и Гроббин продолжил: – Нет, я так и думал. А это означает, что вы не знаете, Линкольн. Вы верите. И, как все истинные верующие, с ходу отвергаете все, что эту вашу веру подрывает.

– Ладно, а разве та же самая логика к вам не применима? Ни вы, ни я не желаем не верить другу.

– Обстоятельства у нас сходны, Линкольн, но не тождественны. Мы с Мейсоном давно знакомы. Ему порой бывает нужна моя помощь, это правда, и в духе полного разоблачения должен признаться, что был случай, когда я валился в пропасть, а Мейсон оттащил меня от самого края. Поэтому да, я действительно хочу верить, что он говорит правду. Но иллюзий у меня нет. Он всегда бывал мудаком на любой вкус, особенно если дело касалось женщин. И ага, я рассматривал вероятность того, что он мне баки заколачивал. Можете ли вы честно сказать то же самое о своем дружочке Мики?

Тут на другом конце барной стойки раздался вопль ликования.

– Господи, – произнес кто-то, – покажите мне это еще раз.

– Я понял, Линкольн, – продолжал Гроббин. – Верность. Вера. Вы считаете, я не хотел верить своему сыну, когда он рассказывал мне, откуда у его жены все эти синяки? И она всегда его поддерживала? Объясняла, что с рождения такая недотепа?

– Простите…

– Вас не за что мне прощать, Линкольн. Я же говорю – я рад, что у вас жизнь сложилась. Рад, что вам не пришлось следить за домом собственного ребенка, потому что в глубине души вы подозревали, что он лживый мешок говна. Подозревали, потому что видели, как у других женщин возникают такие травмы, и я на самом деле рад, что вы не заглядывали в окно в тот вечер, когда ваш сын схватил свою жену за глотку и швырнул ее через всю комнату. Потому что там был я, Линкольн. У них под домом, заглядывал в окно. Мог бы предотвратить то сотрясение мозга, когда она ударилась затылком о стену, потому что видел ясно как день, что́ сейчас произойдет, но пока он действительно этого не сделал, я не знал. А до того мига? Пока не надел на него наручники? Я все еще мог верить.

Если бы Линкольн ее не ждал, в женщине, вошедшей в тот миг в “Рокеры”, Беверли он бы не признал. В “Виньярд газетт”, прилично одетая и накрашенная, она была до того привлекательна, что в Линкольне тогда даже совесть шевельнулась. Теперь же, без макияжа, в мешковатых шортах и вытертой фуфайке, она выглядела на все свои годы – да еще и с прихватом. С учетом того, что́ он только что услышал, трудно было не видеть в ней женщину, которую жестокий муж некогда швырял через всю комнату. Лишь когда она положила руку Гроббину на плечо, тот оторвался от созерцания опивок у себя в стакане и заметил свою невестку в зеркале за баром; лицо у него сделалось невыразимо грустным, как будто это он своим рассказом вызвал ее к жизни в нынешнем поблекшем состоянии. Затем как-то слишком быстро лицо у него потемнело.

– Кевин, – выдохнул он, и темная злость, какую Линкольн в нем уже замечал, вновь прозвучала в его голосе.

Линкольн вдохнул поглубже. Если всему суждено пойти очень и очень плохо, произойдет это прямо сейчас.

– Это я ей позвонил, мистер Гроббин, не он.

Если старик и услышал, то виду не подал. Уже выложив двадцатку на стойку, он подвинул ее теперь к подходившему бармену. Кевин кивнул Беверли, двадцатку двинул обратно.

– За мой счет, Джои. Но будет очень хорошо, если вы сюда заходить больше не будете.

Не прикасаясь к купюре, Гроббин посмотрел на Линкольна.

– Знаете, что бывает с качками, жрущими стероиды? – спросил он. – И не говорите, что они глупеют, потому что они без этой химии и так глупые, иначе бы не пошли в качки.

– Джо, – взмолилась Беверли. Тот еще никак не показал, что видит ее. – Пойдем, давай-ка доставим тебя домой.

– У них по всему позвоночнику такая ярко-красная сыпь выступает. Как грядка с клубникой.

– Мистер Гроббин… – начал было Линкольн.

– Я прав, Кевин? У тебя так спину обсыпало? Вот эта двадцатка подтверждает, что да.

Кевин покачал головой.

– Вы правда хотите, чтобы я из-за этой стойки вышел, Джои?

– Нет, я просто хочу, чтоб ты показал моему новому друг Линкольну свою сыпь. Он такой никогда не видел, а он из тех, кто не верит на слово, – только если увидит все своими глазами.

– Потому что если я отсюда выйду, Джои, нежен я с вами не буду. Я знаю, вы раньше были крутым, но теперь вы состарились, и тем дням настал конец.

– Прошу тебя? – умоляла Беверли. – Джо?

– Это необязательно, мистер Гроббин, – сказал Линкольн. – Я верю вам, договорились? – Конечно, он старался разрядить напряжение, но произнеся эти слова, он не лгал.

– Вы не просто мне дым тут пускаете, Линкольн? Не хотелось бы, чтоб вы это говорили только для того, чтобы Кевин улизнул от трепки.

– Ухохочешься, – сказал Кевин.

– Нет, я правда вам верю, – повторил Линкольн, и на сей раз слова его не прозвучали ложью.

Гроббин пьяно разглядывал его, решал. Наконец произнес:

– Ну и ладненько. Наверное, тогда всем можно разойтись по домам. – И снова пихнул двадцатку к бармену: – Положи себе в банку с чаевыми. Потом купишь мази для своей сыпи.

Соскользнув с табурета, Гроббин потерял равновесие и, вероятно, упал бы, не поддержи его Беверли. Проделала она это так, что стало понятно – ей это уже не впервой. Гроббин выглядел опустошенным – в нем не только энергии не осталось, но и пульса, будто беседа с Линкольном выжала его досуха. Линкольн надеялся, что это не так, потому что ему нужно было кое-что узнать.

– Пока не ушли…

– Да, Линкольн?

– Тот случай, о котором вы мне рассказали? С моим другом Мики? Вы не припомните, когда это произошло?

Гроббин уставился в пространство.

– Подмывает сказать – в семьдесят четвертом, но я же говорю, можете сами поискать.

– Ладно, спасибо. Вам помочь на улице?

Спрашивал он Беверли, но ответил Гроббин:

– Нет, я считаю, что вечер и без того прошел унизительно.

Семьдесят четвертый, – подумал Линкольн, когда дверь за ними наконец закрылась. Если ему не изменяет память, той осенью Джеральд Форд объявил амнистию для уклонистов и Мики, как и многие другие, вернулся домой. Пока он был в Канаде, они друг с другом не связывались, если не считать одной-единственной открытки. Пришла та на адрес родителей в Данбар, в октябре 71-го, – к тому времени Мики не было уже несколько месяцев. На открытке был величественный “Шато Фронтенак”[61] в Квебеке, а на обороте Мики накорябал: “Решил, тебе захочется взглянуть на мою новую фатеру”. И подписался: “Большой Мик на кастрюлях”. Возбудившись, Линкольн позвонил Тедди – и узнал, что его родители получили точно такую же открытку и с тем же посланием.

– Сдается мне, он мог и не слышать о Джейси, – рассуждал Тедди, – иначе спросил бы, вышла ли она на связь.

Лишь позже Линкольну пришло в голову, что логика у его друга хромает. Если бы Мики хотел узнать про Джейси, ему бы следовало указать обратный адрес, чего, конечно, делать бы не стал, чтобы эти данные не попали в чужие руки.

Только в начале 1975-го, после амнистии, Линкольн получил от Мики известие в виде запоздалой рождественской открытки, сообщавшей, что он вернулся и снова даст о себе знать, как только обустроится. Пока что он в Уэст-Хейвене, живет с матерью, ищет работу и жилье. Он тут знает парочку парней, которые хотят сколотить группу, поэтому, наверное, к ним присоединится. Джейси на этот раз он упомянул: “О Джейси небось никто не слышал?” Через месяц-полтора после того они созвонились, и он объяснил, что мать, с которой он оставался на связи, пока был в Канаде, рассказала ему, что Джейси, очевидно, сбежала, вместо того чтоб выходить замуж, и Мики счел это самой вероятной причиной ее исчезновения. Когда же Линкольн выразил свои сомнения на этот счет, Мики от них отмахнулся:

– Попомни мои слова, однажды она объявится с европейским мужем и будет хвалиться тем, что она иностранный корреспондент в каком-нибудь Сингапуре или другой глуши.

А отвечая на вопрос, как он сам поживает, сказал, что у него все клеится, но в голосе его Линкольн услышал нечто такое, отчего возник вопрос, не трудней ли Мики живется, чем он готов рассказать. Вернувшись домой, не жалеет ли он, что сбежал в Канаду? Не относятся ли к нему как к отщепенцу?

– Приехал бы к нам в Аризону повидаться, – сказал ему тогда Линкольн, и Мики ответил, что так и поступит, вот только устроится, но так и не приехал.

Поэтому если Гроббин сейчас говорит ему правду, все это было в лучшем случае увертками, а в худшем – прямым обманом. Первейшим делом для Мики были вовсе не поиски работы, квартиры или новая группа. Нет, Делом Номер Один, очевидно, было разыскать отца Джейси. Но зачем? Он что, думал, будто Дональду Кэллоуэю известно, где его дочь? Почти все то время, что Мики провел в Канаде, этот человек просидел в тюрьме. За этот период что-то от Джейси могла слышать только ее мать. Не логичнее было бы тогда выследить ее? Линкольн пытался во всем этом разобраться, но это равносильно тому, чтобы наткнуться в глубине шкафа на старую головоломку, которой не хватает половины деталек.

Вынув мобильник, он подумал, не позвонить ли Мики еще раз. Если он везет эту Дилию на водном такси, они уже наверняка доплыли до большой земли, и связь появилась. Но если Мики ответит, Линкольну придется решать, звонит он ему как друг или как допросчик – как член клуба “Мы недобро относимся к девушкам”, и потому советует ему бежать, пока есть шанс, или как мститель, полный решимости докопаться до правды, чего бы это ни стоило. Очень не хотелось такого допускать, но Гроббин был прав. Вера и знание – действительно разные зверюшки. Именно к знанию стремился он, когда гуглил Троера, и еще раз – когда зашел в “Виньярд газетт”. Отправившись к Гроббину в Виньярд-Хейвен, он по-прежнему желал получить информацию. Почему ж ему не пришло в голову, что задавая вопросы о прошлом, можно разворошить и настоящее, и в конце, возможно, захочется забыть то, что он узнает?

Сын? – донесся до него пронзительный голос Вольфганга Амадея, пищавший аж из Данбара, штат Аризона, и в нем не слышалось ни признака перенесенного удара. – Боюсь, ты забыл «Бытие». Да, Древо Познания в Саду. Но грехом Адама была гордыня.

Закрой варежку, пап, – ответил ему Линкольн. – Я тут думать пытаюсь.

Но старый стервятник дело говорит. Линкольн и был гордецом. А то и тщеславным – вот еще одно отцово любимое слово. Решить загадку исчезновения Джейси – задача, как он убедил себя, для него посильная. Вот только вся его тяга к знанию и пониманию не затрагивала Джейси. Как не затрагивала ни правды, ни справедливости. Дело только в нем самом. Ну до чего же это нелепо, а? Шестьдесят шесть лет, а все еще пытается доказать уже сорок лет как мертвой девушке, что выбрать ей следовало его.

Значит, признаёшь, – произнес его отец. – Я прав.

За своим носом, папа, следи, к черту, – ответил Линкольн. – Поди поговори на испанглийском со своей новой подружкой.

А вот это, сын, – ответил Вава, – уже удар под дых.

Выходя из “Рокеров”, Линкольн рассчитывал, что Гроббина с его невесткой уже не будет – и давно, – но нет: на темной пустой улице Беверли пыталась втиснуть тушу старика на пассажирское сиденье своего “фольксвагена”. Он упал, переходя через дорогу? Поэтому они не успели отъехать? Или ей пришлось с ним спорить, потому что он сам рвался доехать до Виньярд-Хейвен? Поскольку никто из них его не заметил, Линкольн тихонько скользнул за руль своей прокатной машины и пригнулся, наблюдая за разворачивавшейся живой картиной. Когда Беверли попробовала его пристегнуть, Гроббин отмахнулся, и она обессиленно уперлась лбом в раму дверцы. Затем, сдавшись, закрыла дверцу и перешла на водительскую сторону.

Вот и твой змий, – встрял отцов голос.

Нет, папа. Это просто больной старик. Как и ты.

Хотя и тут он прав. В Книге Бытия змий был хитрым, коварным шептуном полуправд и намеков, и его выступление перед Адамом напоминало кроличью нору Гроббинова монолога о мужчинах, какие недобро относятся к девушкам, и монолог этот – почему бы и не признать? – ядом проник в кровеносную систему Линкольна. Мириады предложенных подробностей были наглядны и отдавали правдой, но можно ли то же самое сказать о картине в целом? Линкольн уверен не был. Основной посыл, казалось, сводился к тому, что мужское дурное поведение – целый спектр вариантов, как аутизм. Ну да, некоторые ведут себя лучше других, но в итоге все они соучастники, потому что смыкают ряды, как Гроббин выразился, когда возникает в том надобность. И как бы в подтверждение своей точки зрения он предложил Линкольну вступить в клуб. Отчего Линкольн заподозрил, будто самое правдоподобное намерение старика – убедить, будто вера Линкольна в старого друга не имеет под собой основы в виде знания, достойного легавого. Кроме того, окольный монолог Гроббина тащил за собой бесспорное предупреждение: знание, за которым Линкольн гонялся прежде, теперь может гоняться за ним. Сопротивление тут бесполезно. В конечном счете его вера в друга рассыплется под непреклонным напором фактов – как у тех, кто изо всех сил пытался верить, будто война во Вьетнаме справедлива и обязательна.

Но не перестарался ли Гроббин в своей игре? Обесценив веру Линкольна в Мики, он не остановился – еще и Джейси оклеветал. Даже если принять на веру его убежденность, что мужчины недобро относятся к девушкам, чем была его нападка на характер Джейси как не очередным примером переноса вины на жертву? Да, Джейси бывала необузданна, как и сама тогдашняя эпоха, но еще в ней была и невинность, о которой Гроббин, никогда с таким не сталкивавшийся, не имел ни малейшего понятия. Девушка была и верна, и честна. Их дружбу в Минерве – один за всех и все за одного – ни разу не отравила ирония. “Я бы не смогла” – вот что написала она им всем в то последнее утро, имея в виду прощание. Именно эту верность, эту невинность стремился поставить под сомнение сюжет Гроббина, выставлявший ее шлюхой – возможно, разочарованной, когда на сцене появился Мики и испортил ей всю забаву с Троером, которую от них троих она так и не дождалась, потому что они трусы и ханжи. Довод циничный и коварный, и Линкольн отмел бы его сразу, если бы он столь хорошо не вписывался в оценку ситуации, что дала его собственная мать: Джейси, должно быть, тщетно ждет, пока кто-нибудь из них не отыщет в себе мужество с нею объясниться. Они вели себя с ней как джентльмены. А что, если искала она отнюдь не джентльмена?

И ото всего этого Линкольн затосковал по тому единственному, что было ему недоступно – вернуть своих друзей, всех троих, – и не просто вернуть, а такими, какими были они в Минерве, когда перед ними расстилалась вся жизнь.

На самом деле, сын, надо тебе, – заверил его Вава, – твоей собственной утраченной юности.

Но нет, Линкольн был вполне уверен, что дело вовсе не в этом. Им с друзьями вторая юность полагалась отнюдь не больше, чем второй шанс все сделать по уму. Да и не об утраченной невинности тут речь, потому что к 1971-му всю ее уже растрясло тем, что они узнали о жизни на занятиях, равно как и в корпусе “Тета”, не говоря уже о войне и призывной лотерее, которые могли изменить их личные траектории.

А тогда что? – желал выяснить Вава. – Если не юность или невинность – что?

Поначалу Линкольн не понимал, а затем сообразил. Осознал, что на самом деле томится он по наивной убежденности своего поколения, что если мир окажется неискупимо испорчен, им удастся из него попросту сбежать. Если выражаться такими словами, выходит как-то стыдно, но разве не это было центральным догматом их веры? Они верили, что быть правыми насчет той войны, по поводу которой их родители так упрямо не правы, означает, что они в каком-то смысле особенные, а то и даже исключительные. Они изменят мир. Или хотя бы увернутся от самых грубых его стимулов, от его разнообразных взяток и нечистых помыслов. Вольфганг Амадей, возможно, и не прав насчет многого, однако ни он, ни мать, ни кто другой в их поколении не был глуп настолько, чтобы верить, будто можно сбежать из мира, который тебя породил.

“Фольксваген” Беверли задним ходом сдал от бордюра. Линкольн провожал машину взглядом вдоль по Сёркит-авеню, пока не скрылись габаритные огни. “Джо” – вот как называла она своего свекра, не “папа”, как иногда о Вольфганге Амадее говорила Анита. И вот именно так Линкольн полностью уверился, что эти двое – не просто друзья или когда-то были больше чем друзьями. Еще одно ядовитое, нежеланное знание.

В кармане завибрировал телефон, и Линкольн подумал, не оставить ли вызов на голосовой почте, но Вольфганг Амадей об этом и слышать не желал. “Труса Бог терпеть не может, сын”.

– Линкольн, – произнес Мики.

Не Лицевой, отметил Линкольн.

– Мик. Ты где?

– У тебя. В Чилмарке. Тебе надо привезти Теда.

Не Тедди. Не Тедомотину, не Тедушку, не Тедвижкина, не Тедмарика. Теда.

– Он еще не пришел в себя.

– Уже пришел. Я с ним только что разговаривал.

– Его до утра не выпишут, Мики. Это самое раннее.

– Просто подъедь ко входу. Он будет ждать.

– Мик…

– Давай, Линкольн.

Это приказ, а в нем – или под ним – слышалось что-то такое, чего Линкольн в Мики прежде не замечал.

Ладно, пап, – подумал он. – И что теперь?

Но та связь, конечно, сдохла. Линкольн знал, что цель подобных воображаемых бесед – подготовить себя к тому дню в не таком уж и далеком будущем, когда Вава, как и мать Линкольна, начнет существовать лишь у него в голове. И по времени скверно подгадал к тому ж. Наконец-то на пороге возник тот мир, который, как мнили они втроем, можно изобрести заново, – ну или сбежать из него. И не просто возник, а прямо-таки барабанил в дверь, требуя, чтобы его впустили, и он бы предъявил к оплате давно просроченный счет.

– Скажи зачем, – произнес Линкольн, выставляя собственное требование, хотя, на его слух, звучало оно и капризно, и просительно. – Дай хотя бы одну вескую причину.

– Потому что вам обоим нужно быть тут, – был ответ Мики. – Потому что я, нахер, эту историю расскажу всего раз.

Мики

Хотя время года было другим – конец лета, а не начало, – луна вставала над дальними волнами совсем как тогда, в 1971-м. Той ночью воздух тоже был зябким, он-то и загнал их в конце концов внутрь. Дом Мейсона Троера ниже по склону был темен – тоже как тогда. Вчера Мики даже собирался туда прогуляться и сильно запоздало извиниться за то, что ударил мужика. Совсем ли у него зажила челюсть? У самого Мики правая рука, насчет которой к врачу он так и не обратился, дождливыми днями по-прежнему болела и порой отекала. Сам, конечно, виноват, к черту. Отец, который в юности был драчуном, предупреждал его о физическом насилии и об опасностях его, и особенно – об удовольствиях. Когда бьешь, то, что свернуто в тебе, разворачивается в ударе, и это высвобождение… ну что может быть лучше? Начать и закончить драку одним ударом, как Мики удалось с Троером? То был абсолют. Доказательство, что любую работу, сколь бы сомнительна ни была она, можно выполнить на “отлично”. В тот день у корпуса “САЭ” Мики действительно думал о своем отце. О Берте. Так все парни из отцовой бригады звали Майкла-старшего, потому что походил он на Берта Лара – Трусливого Льва из “Волшебника из страны Оз”. “Эй, Берт, – говорили, бывало, они. – Чем мускусная крыса защищает свой мускус?” И старик его, подыгрывая, отвечал: “Муж-жеством”.

И будь он проклят, если те каменные львы тоже на него не смахивали.

Напротив, когда Мики замесил отца Джейси, это ощущалось как неприятная обязанность – даже близко никакого удовольствия. Может, все из-за того, что дело происходило в конторе, вокруг слишком много народу, большинство женщины, и все в ужасе. Первый удар Мики превратил папашин нос в месиво хрящей, и ну да, ладно, вот это неплохо ощущалось. Как и сказать: “Дочка ваша привет передавала”, когда мужик рухнул на шикарный ковер. Может, если бы тот первый удар сразу вырубил его, Мики чувствовал бы себя лучше. Но Кэллоуэй с трудом поднимался на ноги не один раз, а целых три, словно не хотел, чтобы Мики жмотничал с трепкой, которая, знал он, неизбежна. И Мики оказал ему любезность, хотя в каждый последующий удар вкладывал меньше силы и вращающего момента. Когда прибыла полиция и на него надели наручники, он обрадовался. Не придется больше дубасить этого человека. От того раза все насилие в нем прокисло, и он больше никого никогда не бил – ему это лишь время от времени снилось.

Хотя луна на волнах и прохладный воздух напоминали 1971-й, сегодняшняя ночь была иной – и не только потому, что больше нет Джейси. Петь сегодня тоже никто не станет. Им теперь по шестьдесят шесть, они слишком стары и уже не могут себя убедить, будто их шансы жуть как хороши, будто миру не насрать на их надежды и грезы – если у них какие еще и остались. Но даже так перед тем, как выйти на террасу, он тихонько включил музыку. Дилия, все еще злясь на него за то, что обвинил ее в том, как все обернулось, наконец-то уснула, а обычно спит она крепче под музыку. Почти каждую ночь укладывается спать в наушниках, уверяя, что музыка глушит голоса у нее в голове, которые ей постоянно напоминают, что она говно. Сегодня, чтобы приглушить собственные мрачные мысли, Мики порылся у Линкольна в кухонных шкафах, пока не отыскал ту бутылку хорошего скотча, о покупке которой упомянул Линкольн. Теперь он почти не пил крепкого – после того, как сходил к врачу с жалобой на одышку и ему сообщили о его дефектном сердечном клапане. Еще б не быть ему дефектным. Не сын ли он своего отца? Кувшин “Кровавой Мэри”, который он нынче утром смешал, был первым бухлом, что он попробовал больше чем за год. Дилии он пообещал, что с крепким завязал, и до сегодняшнего дня держал слово в тщетной надежде, что она сдержит свое. Хрен там. Мики претило судить других, но уж очень ему хотелось, чтобы люди не врали, что они в завязке, а на деле – вовсе нет. Неужто он многого от них просит?

Однако что такое его собственная жизнь, как не паутина лжи, по большей части – необязательной. Его ставило в тупик то, что ему хочется, чтобы друзья его поверили, будто он до сих пор всерьез бухает, хотя пьет теперь в лучшем случае пиво – оно, как сказали врачи, убьет его не так быстро. Гора ребрышек, которую он съел вечером, тоже была показухой. Черт, да если бы ему сегодня кокс подвернулся, он бы тоже вмазался, наверное, лишь бы убедить Линкольна и Тедди, что он тот, каким был всегда, что жизнь его протекает по плану и он ни о чем не жалеет, поскольку жалеть ему не о чем. Он не признался бы даже в мотоциклетной аварии, если бы ее свидетельство не было так тошнотворно зримо – лютый розовый шрам у самой линии волос. Будь здесь один Линкольн, он бы, глядишь, шансом и воспользовался. Однажды еще в Минерве Линкольн заметил, как их препод по государствоведению хромает, и спросил почему. Потому что, проинформировал его тот, его левая нога – это протез до бедра. Весь семестр он ковылял перед ними, словно капитан Ахав[62], а Линкольн заметил только сейчас. В каком-то смысле привычка друга ничего не улавливать превращала его в идеального студента, которого больше интересуют значения предметов и явлений, нежели то, что они вообще существуют, как будто можно определить значение чего-нибудь, на самом деле его не пронаблюдав. У Тедди же взор был орлиный – особенно по части телесных травм. Он как будто ожидал, что все, с чем бы ни вступил он в контакт, его покалечит. И надеяться не стоит, что он не заметит шрам.

Останься отец в живых, все было бы иначе, думал Мики, но это, возможно, еще одна ложь. Странно и вместе с тем как-то уместно вернуться туда, где началась жизнь, полная обмана, которой он себе не планировал. На этот остров. В этот дом.

К тому времени, когда вернулись друзья, Мики задремал на террасе. Его разбудил хруст колес по гравию, потом открылись и закрылись дверцы, в тихой ночи послышались приглушенные голоса. Ему стало легче. Линкольну он сказал, что Тедди уже будет ждать, когда он подъедет к больнице, но сам вовсе не был уверен, что так оно и окажется. Тедди официально не выписали, поэтому, возможно, ночная сестра попробует его остановить. А может, когда Тедди встанет с кровати и попытается одеться – поймет, что не может. Но нет, вот они. В доме зажегся свет, и мгновение спустя за стеклом двери возник Линкольн, лицо мрачнее грозовой тучи. Отодвинув ее, шагнул в сторону и пропустил Тедди, который замешкался в проеме, ошалело покачиваясь. Правый глаз у него прятался под толстой белой повязкой размером с теннисный мяч.

Мики встал.

– Помочь?

– Я справлюсь, – буркнул Линкольн, еле сдерживая ярость, и вывел Тедди наружу.

Когда они устроили его, Линкольн тоже было сел, но заметил бутылку виски и вернулся в кухню.

– Ну что, – произнес Мики, оглядывая Тедди, – выглядишь лучше, чем в клубе. Как ты себя чувствуешь?

– Слабость. Но пока не очень болит.

– Что тебе дали?

– Забыл. Какие-то пилюли от боли, нового поколения. Действуют, вот что главное.

– Слыхал, штука в том, чтобы перестать их принимать, когда боль утихнет. Ты к этому готов?

– Разбудите меня, если начну дремать. Думаю, я уже почти все и сам вычислил.

– Да ну? – Мики очень сомневался в том, что это вообще возможно.

– Ну, не совсем вычислил, – ответил Тедди. – Скорее… просто проснулся, это зная.

Мики хмыкнул.

– Хорошо, тогда ты нам все и расскажешь.

Когда Тедди отозвался слабейшей своей улыбкой, Мики ощутил, как его оборола нечистая совесть. То, что он делает – требует, чтобы друзья выслушивали его историю именно этой ночью, – и эгоистично, и жестоко, хотя другим вариантом было бы улизнуть с острова на пару с Дилией, а они пускай воображают себе худшее, что Линкольн, вполне вероятно, уже и так начал.

Дверь вновь отодвинулась, и возник Линкольн с двумя стаканами, в каждом по нескольку кубиков льда, поставил их на середину стола.

– А тебе, вероятно, нельзя, – сказал он Тедди, но тот уже взял стакан.

На два пальца налил Линкольн себе, Тедди чуть плеснул, после чего поставил бутылку так, чтоб и Мики достал. Смысл ясен – себе сам пускай наливает, что тот и сделал.

– Ладно, – заговорил Мики. – Не знаю толком, с чего начинать, но…

– Это был несчастный случай, – выпалил Линкольн. – Начни с этого.

– Чего-чего?

– Как она умерла. Объясни, что это был несчастный случай.

– Линкольн, – произнес Тедди чуть ли не шепотом. – Пускай сам рассказывает.

– Ага, Мик, – согласился Линкольн. – Расскажи нам, как умерла Джейси.

– Она умерла у меня на руках, – ответил Мики.

В своих объятиях он ее чувствовал до сих пор, сорок с лишним лет спустя.

– Несчастный случай.

– Да, – признался он, хотя понятия не имел, как Линкольн мог догадаться.

Линкольн сглотнул.

– Похоронена она тут?

Ошеломленный Мики покачал головой. Если бы мысль эта не была совершенно чокнутой, он бы поклялся, что под “тут” его друг имеет в виду этот склон с лужайкой.

– Я что-то не понял, чувак. С чего б ей быть тут похороненной?

– Не ври, – сказал Линкольн. – Ты мне, к херам, только не ври, Мик. Завтра сюда нагрянут легавые и перекопают здесь все до последнего дюйма. Если она тут, ее отыщут.

Смеяться сейчас – вот что было совсем уж лишним, конечно, однако вот правда: Мики не сдержался. Ври сорок лет себя не помня, и все тебе верят, а когда наконец решишь сказать правду…

– Линкольн, – сказал он, – я даже близко не в силах догадаться, о чем ты…

Но успел выговорить он лишь это, потому что Линкольн, не проявляя никаких признаков больной спины, вылетел из своего кресла. Левой рукой схватив Мики за горло, правую сжал в кулак и уже занес его. И ударил бы, Мики был в этом уверен, если бы дверь на террасу как раз не скользнула вбок. Видя, как в проеме моргает осоловевшая Дилия, Линкольн разжал хватку на шее Мики, выпрямился и повернулся к женщине. Мики встал, Тедди тоже поднялся.

– Все в порядке, – хрипло сказал Мики. – Выходи давай, познакомься с моими друзьями.

Мучительный миг никто не шевелился. Но затем Тедди подошел к Дилии в дверях и сгреб ее в объятия. Поразившись этому, она бросила на Мики взгляд из-за его плеча, но дала себя обнять. Долгое мгновение спустя Тедди сделал шаг назад, чтобы рассмотреть ее получше на расстоянии вытянутой руки.

– Ты похожа на маму, – произнес он и улыбнулся.

В ответ она улыбнулась тоже – совсем как Джейси.

Встретиться они договорились в ресторанчике у паромного причала в Вудз-Хоуле, но он не был уверен, придет она или нет. Скоропалительный план сложился у них вчера днем, пока Линкольн разговаривал по телефону с Анитой, а Тедди в своей периодичной тоске отправился гулять.

Но с тех пор многое произошло, и Мики не стал бы ее упрекать, если б она передумала.

– С каких это пор завелись у нас друг от дружки секреты? – спросил он, и вопрос прозвучал не вполне риторически.

Еще утром они с Тедди удрали к Гей-Хед, и, если судить по тому, как он держался, когда вернулись, там, должно быть, что-то произошло. Бедный Тедди. Все они были в нее безнадежно влюблены, но он, казалось, пропал совсем. Он что, утратил самообладание и признался в своих чувствах, стал ее умолять, чтоб не выходила за Ванса? И она тогда подрезала ему крылышки? Сделала бы она это очень нежно, разумеется, потому что Мики подозревал: Тедди у нее любимчик. Однако если Тедди нарушил их бессловесный уговор – что ж, так ему и надо, разве нет?

Подумав так, он тотчас же устыдился. В конце концов, если уговор у них без слов, кто скажет, что он вообще есть? Сам он всегда подразумевал, что к этому и сводится их “один за всех и все за одного”: зашифрованное соглашение, что они никогда не станут действовать друг у друга за спиной, добиваясь чувств Джейси, а потом все сложилось даже удачно – после ее помолвки с кем-то совершенно посторонним. Если уговор вообще существовал, он сводился всего лишь к запрету на соперничество, который после ее помолвки и не понадобится блюсти. Однако в некотором смысле они действительно состязались, даже когда бывали вместе, и если Джейси намеревалась выйти замуж за того, кого звали не Мики, он предпочел бы, чтоб звали этого человека и не Линкольн или Тедди. Признание позорное, но уж какое есть, и если он только не ошибался, друзья его считали так же. Ванс, вероятно, и впрямь полный мудак, а Джейси определенно заслуживала лучшего, но Мики смирился с тем, что они поженятся, как смирился со всем тем в жизни, чего он не в силах изменить, – смерть отца, номер в лотерее. Если же Джейси суждено связать себя узами с Линкольном или Тедди, ну… тут вот он уже не уверен, что сможет привыкнуть.

В общем, возможно, что после вчерашней ночной спевки “все за одного” и совокупно употребленного бухла она передумала с ним встречаться, как собирались, и села в автобус до Нью-Йорка, как и намеревалась изначально. Вообще-то, оглядывая ресторан и не видя ее, он ощутил как сокрушительное разочарование, так и… эгей, облегчение. Но затем ему помахала молодая женщина в шляпе с широкими обвислыми полями и темных очках, сидевшая на террасе одна.

Выйдя наружу, он выдвинул стул напротив.

– Это что, маскировка? – Выглядела она как хипповая копия Одри Хепбёрн из “Шарады”[63].

Джейси театрально сощурилась:

– Они что-нибудь заподозрили?

Мики покачал головой. Линкольн и Тедди высадили его у входа в Пароходную администрацию в Фэлмете, где все неловко и попрощались друг с другом.

– Послушался бы ты разума, – сказал Тедди. – Черт, да я бы сам поехал с тобой в Канаду, если бы хоть так можно было не пустить тебя во Вьетнам.

Тронутый предложением Мики отмахнулся от него с юморком, заверив обоих друзей, что на самом деле он больше тревожится за них, а не за себя, особенно за Линкольна – если учитывать, какой он теперь стал подкаблучник, а ведь еще даже не помолвлен. Дальше Мики не будет рядом, и пример Линкольну брать не с кого.

На что Тедди произнес:

– Большое спасибо.

В конце Линкольн отказался даже от шуточного прощанья, не пожал протянутую руку, а сказал лишь:

– Иди сюда, – и крепко прижал к себе Мики, прошептав: – Удачи, чувак, – а это означало, что и Тедди пришлось с ним обняться.

Как только они отъехали, Мики, чувствуя себя подонком из-за того, что обманул их, забрал свою машину и поехал обратно в Вудз-Хоул.

– Так, – сказал он Джейси. – Объясни, что мы тут делаем, потому что я не понимаю.

– Всему свое время. Дай-ка я на твою руку посмотрю.

Он поработал ради нее кулаком, стараясь не морщиться.

– Сегодня лучше. Отек сошел.

Она лишь покачала головой и улыбнулась ему с выражением “почему все мужчины такие брехуны”, эта ее улыбка была у него среди любимых, хоть и обожал он их все.

Ее “Кровавая Мэри” – самое что надо, поэтому когда подошла официантка, он себе тоже заказал.

– Надо полагать, время у нас есть? – произнес он.

Джейси кивнула:

– Мне никуда не нужно.

– Я думал, ты денек-другой проведешь у Келси в Нью-Йорке.

– Я соврала, и что?

“Когда правда вдруг стала ложь”, – подумал Мики.

– А дальше ты мне скажешь, что не выходишь замуж.

– Великолепное предсказание!

Он постарался не просиять от такого известия, но ощутил, что не удалось.

– А Ванс об этом знает?

– Пока нет, но он не удивится.

– А родители?

– Они будут в шоке. – Вот теперь просияла она.

– Так что же произошло?

Джейси вздохнула:

– Мы так и не договорились, где жить. Я думала про Хейт-Эшбери. Его же представление – Гринвич, где-то на полпути между домами наших родителей.

– Могли бы сойтись на компромиссе. Мне то и дело рассказывают, что обычно у всех семейная жизнь к этому и сводится.

Она покачала головой.

– Условия диктует Ванс. Вот к этому сводится вся семейная жизнь, если ты женщина.

Снова загрузившись, паром дал гудок и отвалил от рампы; пассажиры, отплывавшие на остров, махали с верхней палубы. Когда официантка принесла Мики “Кровавую Мэри”, он одним махом заглотил треть, и похмелье тут же отступило.

– Тедди сказал, что поедет со мной в Канаду, если это поможет не пустить меня на войну.

– Бедный Тедди, – произнесла она, глядя куда-то вбок, и глаза у нее блеснули.

– Вчера у Гей-Хед что-то чудно́е было?

– Купались голышом.

– Да ну? И кто это придумал?

– Я, – ответила она, встретившись с ним взглядом, и в этом признании слышался вызов.

Она его что, проверяет? “Не спрашивай”, – подумал он, но спросить, конечно, пришлось.

– А еще что-то было?

Она по-прежнему смотрела прямо на него.

– Больше ничего.

Что ж, подумал он, этим тогда и объясняется уныние Тедди. Выглядел он виновато, хотя на самом деле у него просто сердце разбито. Неудивительно, что его пришлось уламывать спеть с ними на террасе “Шансы есть”. Его собственные, какими хлипкими бы ни были, только что отменились вовсе, а вот шансы Мики возродились как по волшебству.

– Как бы там ни было, – произнесла Джейси, – тебе нельзя ехать с ним в Канаду.

– Нельзя?

– Об этом не может быть и речи.

– Почему?

– Потому что ты едешь туда со мной.

– Ты был когда-нибудь в Бар-Харборе? – поинтересовалась она два дня спустя.

За час до этого Джейси умолкла, и Мики ощутил, что ей не хочется, чтоб он заполнял это молчание трепом. Возможно, подумал он, ее наконец накрыло серьезностью того, что они делают – сбегают в Канаду без денег и даже толком не спланировав, чем станут заниматься, когда доберутся туда. Он уже ждал, что следующими ее словами будут: “Ладно, разворачивай машину. Дурацкая это мысль”.

Выехав из Вудз-Хоула, они миновали полпобережья Мэна, и Атлантика всегда оставалась у них по правую руку, иногда всего в сотне ярдов, а потом на час или больше исчезала из виду совсем. Когда он заметил, что в Канаду есть дороги и попрямее, она сказала:

– Твои поездки напрямик уже в прошлом.

Это заявление он счел метафорическим, хотя смысл его от него ускользал. Она обещала ответить на вопрос, который он задал ей еще в Вудз-Хоуле (“Что мы делаем?”), равно как и на тучу других, не дававших ему покоя с тех пор (“А не стоит ли позвонить твоим родителям, чтоб не волновались? Разве не нужно сообщить Вансу, что свадьбы не будет? А что делать с Линкольном и Тедди? Почему такая секретность во всем?”). Но все вопросы до единого пока что оставались без ответа. Казалось, что-то не дает ей покоя, но вытянуть из нее удалось лишь, что он все поймет во благовременье.

– Когда б это я успел побывать в Бар-Харборе? – фыркнул в ответ он.

Она пожала плечами:

– Не знаю. Когда родители тебя с собой в отпуск брали в детстве?

– Мы ездили на озеро.

– Какое озеро?

– Видишь ли, в чем дело, бедненькая богатенькая девочка. В детстве я считал, что существует лишь одно озеро. И мы туда ездили в августе на неделю. Иногда на две, если денег хватало. Там проводили отпуска все, кто жил у нас в районе.

Глядя на него, она прищурилась.

– Значит… когда ездили в отпуск, вы там видели тех же людей, что и весь остальной год? На той улице, где ты живешь?

– “Люди пялятся, – проблеял Мики, – ну и пусть глядят… Я нигде больше на свете не хочу стоять…”[64]

Сколько времени должно пройти, чтобы она поняла, спросил он себя, эту штуку, его жизнь до Минервы, которую он вечно старался объяснить, и ему это никогда не удавалось. Даже Тедди и Линкольн – при том, что ни тот ни другой не купались в деньгах, хоть семья Линкольна и была довольно зажиточна, – казалось, с трудом понимали, почему он так упрямо цеплялся за некоторые представления. Никак не верили, к примеру, когда он по собственной воле предпочел остаться на кухне и драить там кастрюли, когда мог бы стать лицевым и рассекать по столовой. Ну как объяснить им “Акрополь” – забегаловку в Уэст-Хейвене и его первую настоящую работу, ну да, он драил там кастрюли, – где хозяин Нестор платил ему под столом? Всего несколько часов после школы и еще несколько на выходных. Каждый день на длинной сушилке его ждала гора котлов и сковородок – грязная корка засыхала на них с обеда. Следующие два часа он медленно отмывал их по одной, воображая, как будет ощущаться у него на плече ремень “Фендера-Стратокастера”, на который он давно уже положил глаз, а под мозолистыми пальцами – лады на изящном грифе. Сознавая, что родители не одобрят его работу после школы, когда он вроде бы должен заниматься, чтобы оценки были выше, он сказал им, что записался в учебную группу Организации католической молодежи, – а такая ложь, предполагал он, на небо его не протащит. Но тогда еще старик с подозрением относился ко всему, что вылетало из уст сына, и однажды, закончив работу в кухне, Мики обнаружил Майкла-старшего у стойки заведения – тот ел чизкейк. Показал на пустовавший табурет рядом, и Мики примостился на нем.

– Газировки хочешь? – спросил отец. – Какой-то ты весь потный. – Когда принесли колу, отец спросил: – Ну и ради чего все это?

– Ради гитары, – признался Мики.

– У тебя же есть гитара.

– Эта лучше.

Глаза отца сузились. Опасная почва.

– Та, что мы тебе подарили на Рождество, недостаточно хороша тебе? (Немарочная “НуТоун”[65] с гнутым грифом и торчащими ладами, она жужжала и гавкала.)

– Считай ее… инструментом, – пояснил Мики, довольный тем, что нащупал аналогию, которую его старик в состоянии понять. “Любой мастак под стать своему инструменту” было одним из его любимых присловий.

– Ладно, – произнес отец, как бы не против пока что и уступить, – только тут вот еще что.

– Что тут еще?

– Ты солгал матери.

Вот в этом весь его отец. Стоило Мики попасться на чем-то таком, что ему делать не следовало, он неизменно подводил свою мать, а не разочаровывал их обоих. Как будто отец давно уже списал его со всех собственных счетов как пропащего.

– Ты говорил, что ходишь куда-то заниматься или еще какую-то хрень. Извините, – добавил он, потому что как раз в этот миг возникла официантка подлить ему горячего кофе.

– А ты маме расскажешь про этот чизкейк? – спросил Мики.

Потому что при последнем визите отца к врачу у него обнаружилось не только высокое давление, но и повышенный уровень сахара. Поскольку ему велели сбросить вес, сладости в его рацион больше не входили – только утром в воскресенье, когда отправлялись на особую прогулку на Вустер-стрит за итальянской выпечкой.

Отец воззвал к официантке, которая и сама смахивала на диабетичку:

– Уму непостижимо, до чего этот пацан языкастый, а?

– Нынче вся молодежь такова, – ответила та, подмигнув Мики.

– Его язык до добра уж точно не доведет, – произнес отец, шлепнув по стойке двадцаткой.

Уже сев в машину, Мики спросил:

– Так можно мне на работе остаться?

– Пока да, – ответил отец, – при условии, что мать согласится. Нестор к тебе хорошо относится?

– Ага, годится.

– Вот и пусть. У меня в багажнике кусок пластиковой трубы, который ему в ухо войдет идеально. Тебе работа-то нравится? Я только потому спрашиваю, что дома ты, по-моему, ни тарелки не вымыл.

Мики начал было отрицать: мол, мытье кастрюль – не самоцель, но тут же понял, что это не совсем так. Да, поначалу созерцать эту гору посуды всегда страшновато – когда он только входит в кухню, но ему на самом деле даже нравилось справляться с ними по очереди в своем собственном темпе, а ощущение, возникавшее, когда заканчивал, он любил еще больше: выполнил задачу, пусть даже она бессмысленна, а сам после нее остаешься вонять кухонной тряпкой, которую мариновали в топленом сале.

– Да ничего вроде.

– Хорошо, – сказал отец. – Даже слышать не хочу, что ты работаешь спустя рукава. Эта пластиковая труба и к твоему уху приспособится, капиш?[66]

Вот чего Линкольн и Тедди – что уж там о Джейси говорить, – казалось, никак не могли взять в толк. Они подозревали, что он не вылезает из кухни потому, что у него зуб на богатых девчонок и ему не нравится с ними любезничать. А ему просто нравилось на кухне. Поварихи напоминали ему материных подруг в Уэст-Хейвене, и по душе были даже длинная сушилка из нержавейки, промышленной мощности распылитель над мойкой и вечная духота – все это возвращало его в “Акрополь” и вновь будило восторг того первого “Стратокастера”, что он купил на заработанные там деньги. Кухня корпуса “Тета” немного напоминала Мики церковь – вернее, то, как он церковь воображал, но она такой никогда не бывала – по крайней мере, для него. В Минерве ему нравилось, но, в отличие от Линкольна и Тедди, он так и не уверился в том, что ему здесь место. Конечно, тут лучше, чем в Уэст-Хейвене, но это же не значит, что Минерву нужно любить. Кроме того, он начинал постепенно соображать, что величие его отца – причина, почему на этого человека стоило равняться, – состоит в способности любить то, что ему дадено, что сунули ему в руки, что волей-неволей оставалось только принять.

Теперь ему бы хотелось объяснить все это Джейси. Вопросы, что она задавала ему о его прежней жизни, всегда показывали ее искренний интерес, хотя Мики было ясно и другое: для нее это было сродни изучению иностранного языка. Ей удавалось распознать в нем что-то родственное и собрать себе небольшой практичный словарь, но чтобы заговорить на этом языке бегло, нужно в него погрузиться. А с чего бы девушке из Гринвича, Коннектикут, погружаться в Уэст-Хейвен, с его строителями, жирными лягашами и пижонистыми мордоворотами? Хотя ему нравилось, что она так любознательна, ответы его, казалось, не подводили ее к истинному пониманию, а лишь вызывали новые вопросы (“Так почему же родители не возили тебя в Бар-Харбор? Ладно, может, им не по карману было жить там долго или в местах получше, но поехать-то они хотя бы могли?”). Даже с ним-путеводителем она оставалась туристкой. Не то чтоб он ее упрекал. Какая разница, если она не бегло говорит на его языке? В Минерве он научился такому выговору, что был ближе к ее произношению, чем к своему собственному, так? Поэтому общаться-то они могут. А если зазор и остается, со временем они его сомкнут.

– Так, значит, вы в Бар-Харбор летом ездили регулярно?

– Не каждый год. Иногда отправлялись в Беркширы. Или на Кейп. Или на Нантакет.

– Просто втроем?

– Порой ездили еще с одной парой. Обычно с кем-нибудь из фирмы Дональда.

Мики уже собирался уточнить, кто такой Дональд, но тут вспомнил, что Джейси всегда называла родителей по именам. Дональд и Вивиан. Дон и Вив.

Август на Нантакете против недели на озере. Вот в чем зазор, который им предстояло сомкнуть, чтобы у них все получилось. Даже не зазор – пропасть. И все же, предполагал Мики, пропасть эта могла быть и шире. Он мог быть беднее, Джейси – еще богаче. Он бы мог быть черным. Однако зазор все-таки был настоящим, а не пустяком. Помочь тут может любовь – при условии, что это ее они сейчас в себе чувствуют. В самом деле, не любовь ли и есть так называемый ответ?

И был еще один зазор. Сбежать в Канаду, вместо того чтоб явиться на службу, после торжественного обещания, какое он дал отцу.

– Не уверен, что я так могу, – сказал он ей еще в Вудз-Хоуле.

– Но так же правильно, – упорствовала она. – Ты не можешь этого не видеть. Война – бред. Не говоря уже о том, что она безнравственна.

Так-то оно так – правда есть и в том, что отец понял бы его, хотя бы частично.

“Жениться на твоей матери – самое умное, что я в жизни сделал”, – любил говаривать он, когда ее не было рядом и она не могла его услышать. Он бы уж точно отдал должное силе чувств Мики к Джейси. Но пусть даже старик уже умер, Мики так и видел, как они вдвоем примостились на табуретах у стойки “Акрополя” и его отец лопает запрещенный чизкейк. “Ну и ради чего все это? – спросит он. – Надеюсь, не ради еще одной гитары, нахер”.

“Ради девушки”, – ответит Мики.

“Ладно, пусть, – согласится отец. – Это-то прекрасно, только тут вот еще что”.

“Что тут еще?”

“Эта война”.

“Дурацкая она, пап”.

“Все войны дурацкие. Не в этом дело”.

“А в чем?”

“Дело в том, что если не пойдешь ты, вместо тебя пойдет кто-то другой, capisce? Оглянись-ка, посмотри на эту столовку. Тут с полдюжины твоих сверстников. Парочка вон в той кабинке сидит. Кто из них должен пойти вместо тебя? Покажи его мне, потому что я не различаю”.

“Смысл в том, чтобы никто не шел”.

“Ага, но кто-то все равно пойдет. Пойдет какой-нибудь несчастный хмырь”.

“И ты считаешь, что на его месте должен быть я”.

“Нет. Вообще-то я б сам вместо тебя пошел, если б они, нахер, нашли какое-нибудь дело для пожилого водопроводчика с хилым сердчишком”.

И ведь пошел бы, Мики был в этом уверен. Больше всего на свете он хотел бы, чтоб его отец был жив и познакомился бы с Джейси. Потому что вот тогда она бы поняла, что́ просит его сделать.

“Прости, пап. Я постараюсь загладить это перед тобой”.

“Да вот же незадача, это не между мной и тобой. Это между тобой и тобой”.

– Так что, – спросил Мики, – хочешь переночевать в Бар-Харборе?

– Боже упаси, – ответила Джейси. – Терпеть не могу это долбаное место.

Ту ночь они провели в обшарпанном мотеле на горке с видом на Атлантику, недалеко от канадской границы. Джейси, по-прежнему в своей маскировке под Одри Хепбёрн, ждала в машине, пока Мики ходил регистрироваться – как это накануне вечером проделала она.

– Да наплевать им, – заверил ее он, – семьдесят первый год на дворе.

Она ж такой вольный дух, как-то нелогично, если ее так заботит, что́ о них подумают посторонние. Возможно ли, что он ее неверно оценивал? Мики всегда предполагал, что они с Вансом занимались сексом, но не знал этого наверняка. Возможно ли, что Джейси втайне целомудренна? В Уэст-Хейвене таких девчонок было навалом – особенно итальянок из их района, те мололи языками за милую душу и давали понять, что зажгут с тобой хоть завтра, вот только это завтра никогда не наступало. Трудно представить, что Джейси из таковских, но по ней никак не скажешь. Да и, напомнил себе он, из ее решения не выходить за Ванса не обязательно следовало, что она тут же прыгнет в постель к нему самому.

Накануне вечером она уж точно не прыгала никуда. Конечно, оба они вымотались после долгой дороги, а в номере у них стояли две односпальные кровати. Но Мики подозревал, что будь там даже двуспалка, это ничего бы не значило. Джейси ушла в ванную, откуда донесся шум душа, а когда вынырнула оттуда, на ней была длинная ночная сорочка, и она тут же улеглась на одной узкой кровати, сказав:

– Все твое.

В каком смысле? Ванная его? Душ? Ему что, надо бы в душ? Душ Мики принял – на всякий случай. А когда вышел, обмотав талию полотенцем, в номере уже было темно, только ночник горел у пустой кровати, а такой сигнал даже он умел истолковать. То, что она не хотела секса с ним, обижало, хотя само по себе это беспокоило его гораздо меньше, чем ее явное нежелание вообще каких бы то ни было нежностей. Ни объятий. Ни поцелуя на сон грядущий. Она боится, у него двигатель заведется так, что потом не остановить? Или она передумывает – и передумывает по-крупному? Может, отказ выходить замуж открыл в ней шлюзы сомнений и она уже ни в чем не уверена. Сам запредельно вымотанный, он уснул, так и не придя ни к каким выводам. А вот сегодня вечером поневоле задашься вопросом, не случится ли примерно то же самое. И в следующую ночь тоже.

Номер был достаточно дешевый, но когда Мики вписался и вытащил бумажник, чтобы расплатиться, оказалось, что нескольких долларов ему все же не хватает. До сих пор Джейси позволяла ему платить за все: ночлег, еду, бензин. Он понимал, что финансы его на исходе, и собирался заехать в какой-нибудь банк по дороге, вдруг удастся обналичить чек, – но как-то совсем вылетело из головы. Вернувшись к машине униженный, он сказал:

– Прости, но мне нужно занять у тебя пятерку.

– О, ну да, – сказала она, но когда он открыл багажник, чтобы Джейси достала свой рюкзак, она повернулась к Мики так, что ему было не видно. Снова же застегнув клапан, она протянула купюру, и Мики сунул ее в карман, даже не взглянув.

И только в конторе мотеля заметил, что это сотенная. После смерти отца он таких и не видел. Майкл-старший, как многие работяги, деньги всегда носил при себе свернутыми в рулончик в переднем кармане – несомненно, его успокаивала тяжесть такой скатки, иллюзия контроля, какой не добьешься от хлипкой кредитки. Что я тут делаю, пап? – спросил себя он, пока женщина за стойкой отсчитывала ему сдачу, хоть и знал, что ответом было бы: Вот это и выясни, сын.

Ужинать они пошли в семейный ресторанчик чуть дальше по дороге, где он заказал себе стейк, зажаренный по-куриному, а Джейси – печеную пикшу. Отчего-то – может, потому, что завтра они окажутся в безопасной Канаде, – настроение у нее улучшилось.

– А что вообще такое “стейк, зажаренный по-куриному”? – спросила она, когда еду подали. – Мне всегда было интересно.

Вот опять этот зазор, – подумал Мики, протягивая ей на вилке кусочек.

Она вдумчиво пожевала.

– Похоже на панировку со вкусом говядины.

Он пожал плечами.

Она ему ухмыльнулась:

– Крекерная диета, как выражались Дон и Вив.

Мики кивнул.

– Пища моего народа.

– Ой, да ладно тебе. Твой народ – итальянцы.

Отчего хмыкнул уже он.

– Что, по-твоему, кладут в тефтели?

– Мясо?

– Может, и кладут самую малость, но в основном хлебные крошки. И что-нибудь еще, подешевле мяса.

– “Когда правда вдруг, – пропела она, – сталааааа… ложь”.

В мотеле они оказались единственными постояльцами, что нормально так далеко к северу, когда до настоящего лета еще несколько недель. У каждого номера позади имелся небольшой цементированный дворик, а на нем – два пластиковых садовых кресла. У Мики еще осталось чуть-чуть травы, которой он разжился у Троера, перед тем как его вырубить, и он прикинул, что они выкурят ее и посмотрят на далекий океан, пока на него будет опускаться ночь. Кроме того, возвращаясь из ресторанчика, они остановились у дежурного магазина, и Мики купил шестерик пива. И за ужин он заплатил из той сотни, что дала она. Осталось еще немного наличных, но он не мог не задать себе вопрос: так вот оно теперь все и будет? Он и дальше станет обращаться к ней за деньгами, когда у него кончатся? Поэтому на середине своего первого пива он решил поднять эту тему.

– Когда доедем туда, куда едем, как ты себе это представляешь?

– Что именно?

– Нам работа понадобится.

– Я стану столики обслуживать. Ты будешь напитки в баре разливать. – Произнесла она это так, будто ей было мучительно проговаривать очевидное. В конечном счете вряд ли они устроятся куда-нибудь ядерными физиками. – А в какой-то момент соберешь группу.

– В таком случае, – сказал он, – нам сначала нужно было заехать ко мне домой и прихватить гитару.

На текущем счете у него было немного денег – при условии, что в Канаде они найдут того, кто согласится обналичить ему чек, – но на замену его “Стратокастеру” не хватит. После выпуска деньги его не очень заботили – он рассчитывал, что скоро по всем его счетам начнет платить Дядя Сэм. А теперь вдруг они снова возникли на повестке дня.

– Но, в общем, – продолжил он, – похоже на то, чем бы мы занимались, если б не поступили в колледж.

Она отхлебнула пива.

– У тебя есть план получше?

– Нет, это и был мой план. Я надеялся, что получше он будет у тебя.

– Не-а.

– А как ты нас себе представляешь? Себя и меня.

Она подалась вперед и взяла его за руку.

– Все станет иначе, как только мы окажемся в Канаде.

– Да ну? – произнес он, приятно удивившись.

Ему не приходило в голову, что у половой близости может быть географическая составляющая. Будь так, Джейси упомянула бы об этом раньше. До границы оставалось миль двадцать, и он бы с радостью ехал туда еще полчаса, знай, что на другой стороне его ожидает такая награда. Черт, да он бы всю дорогу распевал “О, Канада!”. Отчего на память сам собой пришел тот вечер, когда ему выпал номер в призывной лотерее, с которого и началось это самое путешествие.

Допив пиво, Мики сказал:

– В вестибюле я видел телефон-автомат. Мне надо матери позвонить.

– Зачем?

– Потому что домой я должен был вернуться еще вчера. Она станет волноваться. А кроме того, скоро ей примутся названивать из призывной комиссии и спрашивать, куда это я подевался, нахер.

– Ладно, – согласилась Джейси, как ему показалось, неохотно. – Только ни в коем случае не говори, что я с тобой.

– Нельзя?

– Нет. Дай слово. Никто этого знать не должен.

– Из-за чего ты так дергаешься? – спросил он. – Им же я нужен, а не ты.

– Это ты так считаешь.

И тут он по-настоящему задумался. Это она Ванса имеет в виду? Своих родителей? Подружек по сестринству, которые так преданно берегли ее честь в Минерве? Весь Гринвич, Коннектикут? Он знал: то, что они сейчас делают, будет иметь серьезные последствия для него, но до сих пор толком не отдавал себе отчет, что и Джейси тем самым поворачивается спиной ко всему миру.

– Мне нужно, чтоб ты мне дал слово, Мик.

– Даю.

Когда он встал с кресла, она спросила:

– А до завтра может подождать?

– Конечно, – ответил он, снова садясь. – Наверное.

– Хорошо. Потому что сегодня мне нужно рассказать тебе о моем отце. – Он не ответил на это ничего, и она продолжила: – Про это никто не знает. Ты услышишь первым.

– Я не понимаю. Ты это про Дональда? Из дуэта Дон и Вив?

Она фыркнула.

– А он-то тут при чем?

Вероятно, удивляться не следовало. В конце концов, она совершенно не была похожа на высокого светловолосого Дональда Кэллоуэя, который всегда называл ее “нашей маленькой цыганкой” из-за ее темных курчавых волос и смуглой кожи. Но она была ребенком, а какой ребенок сомневается в том, что́ ему рассказывают родители? Но затем настал восьмой класс – со всей его жестокостью мимоходом, с его нескончаемыми бурными колебаниями социального капитала. И мальчиками. Был один, Тодд, ей он нравился, потому что был забавным, вечно паясничал. Ей пришлось его предупредить, чтоб не выделывался, когда она будет знакомить его с родителями, особенно перед отцом, агрессивно лишенным чувства юмора: он считал, что ей на свидания еще слишком рано. Дома у них пацану удалось вести себя прилично, но как только они вышли за дверь – он сказал:

– Ничё себе! Тебе сколько было? – Она спросила, о чем это он, и Тодди ответил: – Ну, когда тебя удочерили?

Джейси убеждала себя, что Тодди, как за ним водится, просто пошутил, но помнила, как ей в тот миг стало тошно, и посмеяться над шуточкой она не сумела. Потом они отправились играть в мини-гольф, и Тодд платил – что, казалось, дало ему право и дальше над нею подтрунивать, хоть она и умоляла прекратить. Ее из агентства взяли или просто подбросили к дверям нынешних родителей? Или же ее река Коннектикут в корзинке на берег вынесла?

Самой трудной лункой был “Вулкан”, там мяч гнать нужно вверх по склону, а наверху крохотный мелкий кратер. Если обсчитаешься со скоростью или не попадешь в центр ямки, мяч вылетит через край и снова скатится обратно, и тогда придется начинать все сызнова. Насмешки Тодда вывели ее из себя, и Джейси никак не удавалось загнать мяч на место, один за другим ее удары выносили мячик за край. По правилам на каждую лунку полагается не более десяти ударов, но Тодд не желал сходить с места, пока она не загонит свой мяч. Когда ей наконец это удалось, она разрыдалась, отказалась играть дальше и потребовала, чтобы он отвез ее домой. А там сразу же забралась в постель, но успокоиться все никак не могла, даже накрывшись с головой. Мальчишка распахнул дверцу в ту часть ее мозга, где хранились загадки. Теперь то, что давно уже ее озадачивало, начинало обретать смысл. Сколько раз входила она в комнату, где собрались материны подруги, и они разом умолкали и как-то виновато смотрели на нее? А что делать с загадочными замечаниями отца, когда они с матерью обсуждали какую-нибудь несносную привычку Джейси (“Ну, Вив, это у нее точно не от меня”)?

Наутро Тодд позвонил извиниться – уверял ее, что ничего не имел в виду. Многие дети сперва не похожи на своих родителей, а начинают походить на них потом. Он даже позвал ее на свидание в следующие выходные, чтобы как-то загладить свою вину, но она отказалась. Отец заподозрил неладное и вынудил ее рассказать, в чем провинился этот мальчишка, он этого маленького короеда по стенке размажет, но Джейси только сказала, что Тодд над нею смеялся, когда она не смогла сразу загнать мяч в лунку “Вулкан”. Видно было – отец ей не поверил.

Месяц ушел у Джейси на то, чтобы собраться с мужеством и поднять этот вопрос в разговоре с мамой. Она рассчитывала, что та сразу по потолку забегает, но мама просто ушла в их спальню и вернулась оттуда с металлической коробкой, где хранились важные документы. Лежало там и свидетельство о рождении Джейси – и, разумеется, вот же она: у Вивиан Кэллоуэй родилась девочка Джастин, шесть фунтов одиннадцать унций. Увидев это, тринадцатилетняя Джейси вновь зарыдала – на сей раз от облегчения. Она – та, кем всегда и была, а не какая-то другая личность из какого-то другого места, где полно смуглых и курчавых людей. Хотя позднее, когда она еще раз проигрывала в голове эту сцену, изгнанные было сомнения возвратились. Она же в лоб спросила, не удочерили ли ее, – так почему мать не удивилась? Возникало подозрение, будто она ждала этого дня и была к нему готова. А документы, думала тогда Джейси, можно и подделать.

Прошло два года. Она уже училась в старших классах – и была совершенно не той девочкой, что прежде. Бдела, все ставила под сомнение. За обоими родителями следила, как ястреб. Изучала их. Почему они так часто ссорятся? Почему ее отцу столько звонят в нерабочее время и он всегда разговаривает по телефону у себя в кабинете, за закрытой дверью? Почему мать так раздражает, если Джейси вытаскивает старые семейные альбомы и внимательно их рассматривает?

– Что ты там ищешь? – хотелось знать матери.

“Улики” – такой краткий ответ Джейси ей дать не могла. Свидетельства того, что она – та, кем ей полагается быть. Снимков ее отца в молодости почти не осталось – сам он утверждал, потому что был младшим из восьмерых братьев и сестер, – а вот жизнь матери оказалась задокументирована хорошо. Снимки, значившие для Джейси больше всего, были фотографиями матери в детстве, именно на них, думала Джейси, ей удастся найти сходство. Ладно, что есть, то есть: волосы другого цвета, и кожа светлее, но та же самая осанка, тот же изящный носик и круглые глаза. А это значило, что свидетельство о рождении не поддельное. Она – та, кто есть. Почему ж тогда никак не удается ей стряхнуть это ощущение, будто от нее что-то скрывают? Почему во всем чувствуется ложь?

Однажды она вернулась из школы, а перед домом у обочины стояло такси – совершенно неуместное в их состоятельном районе Гринвича. Джейси попробовала сообразить, что оно тут делает, как вдруг распахнулась дверь их дома и наружу вывалился мужчина средних лет в темном, плохо сидящем костюме. Джейси инстинктивно нырнула за живую изгородь. За мужчиной возникла ее мать, окликнула его:

– Постой! Погоди! Давай я тебе помогу!

Он что-то ей ответил, но голос его как-то странно блеял, и Джейси не разобрала, что он сказал. Ясно, что с этим человеком что-то было не так. Спускался по ступенькам он, пошатываясь, локти ходили ходуном, словно их дергали за невидимые нити. Джейси ждала, что на земле равновесие к нему вернется, но он задергался еще буйнее, а когда мать его догнала и хотела поддержать, он и вовсе рухнул на газон и остался лежать на боку, ноги же у него продолжали двигаться, будто он по-прежнему шел.

– Энди! – воскликнула мать. – Дай же я тебе помогу!

В итоге ей удалось поднять его на ноги и вывести на тротуар – и только тут они заметили Джейси, которая вышла из-за изгороди.

– Мам? – произнесла она. – Что тут такое?

Мать напряглась от неожиданности, но быстро взяла себя в руки.

– В дом! – приказала она. – Немедленно! Сию же секунду!

Ничего бы не хотелось Джейси больше, чем послушаться, но она не могла оторвать взгляда от мужчины в темном костюме. Она была уверена, что никогда прежде и в глаза его не видела, однако отчего-то казался он очень знакомым. Теперь и мужчина вперился в нее взглядом. Это улыбка у него на лице – или же гримаса? Когда он к ней потянулся дергающейся рукой, она отпрянула.

– Ступай внутрь! – прошипела мать.

– Эээйс! – проблеял мужчина, снова пытаясь коснуться ее.

Она пробежала по кирпичной дорожке и взлетела по крыльцу, остановилась только в дверях. По улочке приближался рев автомобиля, невидимого за длинной живой изгородью, и Джейси поняла, кто это, не успел отцовский “мерседес” резко затормозить за такси.

Когда отец рысью устремился к ним, мать загородила незнакомца собой.

– Дон! – произнесла она, выставив перед собой обе руки. – Все в порядке. Энди как раз уезжает.

Но отец и слушать не пожелал. Отодвинув локтем жену, он уперся обеими руками в грудь незнакомцу и толкнул. Мужчина сделал два быстрых неловких шажка назад, размахивая руками, словно мельница крыльями, и опрокинулся навзничь.

– Ты хули сюда пришел, Энди?

– Дон! – Ее мать уже орала. – Не бей его! Он уезжает!

– А куда он, к черту, еще денется, – сказал отец, со сжатыми кулаками стоя над распростертым человеком.

– Как же он уедет, если ты ему не даешь?

С таксиста, очевидно, хватило. Переключив передачу, он отъехал от обочины.

– Эй! – завопил отец Джейси, кинувшись за такси. – А ну вернитесь! Слышите меня? Давайте сюда!

Но таксист высунул в окно руку и показал отцу палец.

Когда отец Джейси вернулся к газону, мать уже помогла мужчине по имени Энди снова встать на ноги. Он просто теперь стоял перед ними – кротко, свесив голову, будто признавая, что это он во всем виноват.

– И что теперь? – осведомилась мать, похоже, у обоих мужчин.

– А теперь мы поедем кататься, – ответил отец, хватая мужчину за локоть.

– Не смей делать ему больно! – крикнула мать, когда отец Джейси подволок мужчину к своему “мерседесу” и грубо впихнул его внутрь.

Пока он обходил машину к месту водителя, лицо незнакомца маячило в раме окна. Поначалу Джейси казалось, что он смотрит на мать, но нет – он смотрел на нее.

“Мерседес” с ревом пронесся по улице и скрылся с глаз, но мать повернулась к дому не сразу. А когда повернулась, то просто немного постояла, глядя на дом, как будто видела его впервые. Джейси, замершей в дверном проеме, показалось, что мать перебирает несуществующие варианты.

Вопросы и ответы. Кухня. После сцены на газоне прошло двадцать минут. Заварили кофе. Мать обернула несколько кубиков льда кухонным полотенцем и приложила к губе, которую ей непонятно как разбили в потасовке. Мать с дочерью сидят друг напротив дружки в кухонном уголке.

Первые материны слова предсказуемы.

– Слава богу, в это время дня вокруг никого обычно не бывает. Кажется, никто не видел.

– Он кто?

– Пьяница.

– Кто он?

– Пьяница, – повторяет мать. – Пьянчуга. Сама же видела?

– Кто он?

Наконец мать встречается с ней взглядом и смотрит при этом умоляюще.

– Мы с ним когда-то давно были знакомы.

– Рассказывай.

– Он к тебе никакого отношения не имеет. Забудь про него.

– Он назвал меня по имени. Он пытался выговорить мое имя.

– Ничего он не пытался.

– Я слышала.

– Ты что-то не то слышала.

– Он тянулся. Меня потрогать.

– Он тебя и пальцем не тронет. Никогда.

Она это говорит. Просто сама же, к херам, говорит.

– Он мой отец, правда?

Мать отводит взгляд.

– Правда же?

Когда мать поворачивается к ней снова, глаза у нее твердые, точно ледышки. Такой взгляд Джейси видела и раньше, но его всегда удостаивался отец, а не она.

– Тебе придется выбрать, девонька, и выбирать надо прямо сейчас, пока домой не вернулся твой отец.

– Мой отец не вернется.

Мать ее прямо-таки смеется.

– Эй, а ты везучая. Можешь выбирать. Кого ты себе в жизни хочешь? Человека, которого всегда знала как своего отца, кто относится к тебе как к своей дочери, платит за еду, которую ты ешь, за одежду на тебе и за крышу у тебя над головой. Или вот… это… – Тут она изобразила корчи мужчины. – Что ты видела на газоне.

– У него есть имя. Энди. Я сама слышала, как ты его назвала.

– Да, его звать Энди, и мы это имя у нас в доме произносим в последний раз.

– Энди, – повторяет она.

Молниеносно мать выбрасывает над столом руку и шлепает ее по щеке.

– Неблагодарная сучка. Ты вообще представляешь, от чего я тебя спасла?

Не представляет. Ничего она себе не представляет, кроме того, что все это ложь – и никогда ничем другим и не было, только ложью.

Снаружи слышится подъехавший отцовский “мерседес”. Нет, не отец он. Дональд. Вот кем отныне он станет. А мать ее будет Вивиан. Дон и Вив. И когда-нибудь очень скоро – хоть и недостаточно скоро – она от них освободится.

Как и в ту давнюю ночь – их последнюю ночь вместе на острове, – температура сегодня все падала и падала, и, несмотря на ветровки и бутылку виски, всех троих знобило от холода. Когда Линкольн зашел в дом за одеялами, которые они бы могли накинуть на себя, Тедди произнес:

– Слушай, Мик, не нужно этого, если не хочешь.

– Нужно, – ответил тот. – Мне надо было во всем давно признаться.

– А чего ж не признался?

– Она взяла с меня клятву. – Что было правдой, хоть и, следовало признать, не всей правдой, впрочем и ничем иным. – А сверх того, мне было стыдно. Когда мы в то утро уехали с острова и вы, парни, высадили меня на парковке в Фэлмете, помнишь? Я убедил себя, что не говорить вам о наших с Джейси планах снова встретиться в Вулз-Хоуле не ложь вообще-то, по крайней мере, не та, из-за которой на небо не возьмут. Но со враками как раз такое дело, правда? Сами по себе вроде как пустяки, однако никогда не знаешь, сколько еще придется врать, чтобы защитить первую ложь, и будь я проклят, если они все не громоздятся одна на другую. Со временем все они запутываются, пока не настает такой день, когда понимаешь, что даже не сама ложь имеет значение. Просто лгать для тебя как-то незаметно стало занятием по умолчанию. И тот, кому лжешь больше всего, – ты сам.

Дверь на террасу с рокотом откатилась – это Линкольн вышел с одеялами и фонариком, который попросил Мики. Это игра его воображения или за последний час Линкольн действительно постарел? Казалось невозможным, что перед ним тот же человек, который опрометью вылетел из кресла, и лицо его пылало яростью. Теперь то же самое лицо было рухнувшей развалиной – даже Тедди, несмотря на свою жуткую травму, смотрелся получше. И в этом виноват Мики.

– Ладно, – произнес Линкольн, садясь, – что я пропустил?

– Ничего особенного, – заверил его Мики. – Тед лишь предельно вежливо спрашивал, как я мог быть таким первостатейнейшим мудаком, чтобы все это скрывать от вас до сего дня. Вот тебе ответ – или часть его. – Вытащив снимок, который он на остров прихватил с собой на тот случай, если ему как-то достанет храбрости (“Муж-жество!”) во всем признаться, он двинул его по столу к ним. – Я его никогда никому не показывал.

Когда Линкольн включил фонарик, Мики, не желая видеть их реакцию, отвернулся к темной Атлантике. Но резкий вдох Линкольна все равно услышал. Тот рассматривал снимок чуть ли не целую минуту, после чего передал фонарик и фотографию Тедди, который разглядывал ее примерно столько же, после чего произнес:

– Боже правый. – Выключил фонарик и сказал: – В тот день, когда приходил Энди… Он ведь не был пьян, правда?

Она искала его повсюду, сказал Мики. Особенно по праздникам и дням рождения. А еще на спортивных играх (теннис, хоккей на траве), в которых участвовала. Постепенно Джейси стало ясно, что Энди тогда не мать ее повидать приезжал, а ее. Хотел присутствовать в жизни дочери – только это объяснение и имело какой-то смысл. Но не значило ли оно, что раз так, он и дальше будет пытаться? Такой возможности она скорее опасалась, поскольку всегда воображала, как он шарахается к ней, как блеет, не в силах даже имя ее произнести. Почему же, бывало, ей очень хотелось снова его увидеть? Потому что, когда он на нее взглянул, в глазах его читалась любовь; вот этого она уж точно себе не навоображала. А то, что он в тот день напился, не значило же, что он пьет всегда, верно? Ее смущало и пугало, что она может страшиться чего-то – и в то же время стремиться к нему. Она что, теряет рассудок? “Энди, – все время думала она, его имя просто не шло у нее из головы. – Энди”. Чем больше гнала она от себя это имя, тем настойчивее звучал голос. По крайней мере, так было поначалу. Но постепенно, по мере того как она стала понимать, что он, вероятно, больше не появится, голос стихал и пропадал надолго, пока вдруг не начинал звучать снова, теперь – шепотом: “Энди”. И когда такое происходило, ей хотелось одного – забраться в постель и укрыться с головой, как в тот раз, когда мальчишка Тодд впервые поставил все это под сомнение.

Она думала о том, чтобы найти отца, но как? Знала она только его имя. Не мать же спрашивать или этого Дональда долбаного. В поисках подсказок она вновь зарылась в семейные альбомы – выискивала в них того человека, которого видела перед домом, только моложе. С нескольких страниц снимки исчезли, и она вглядывалась в эти отсутствия, как будто могла вернуть пропавшие изображения одной лишь силой воли. Летом между выпуском из старших классов и первым курсом в Минерве, когда мать с отцом уехали на недельную конференцию на Гавайи, одиночество она потратила на обыск всего дома. Металлическую коробку с ее свидетельством о рождении нашла она минуты за две, но все остальное содержимое – паспорта, ипотечные бумаги, родительское свидетельство о браке, разнообразные страховки, документы на обе их машины – оказалось неинтересным. Коробка не выдала ей ни писем, ни дополнительных фотоснимков. Раздосадованная, но полная решимости, она методично обыскала в доме каждую комнату и чулан, перерыла каждую обувную коробку и пластмассовый ларь. Письменный стол Дональда в кабинете был вечно заперт, а это подразумевало, что в нем может храниться то сокровище, которое она ищет, поэтому Джейси отжала язычок замка ножом для писем, поцарапав и то и другое. Каждый выдвижной ящик она обыскала тщательно, включая и большой, в котором лежали папки клиентов Дональда, но ни на одной не значилось имя Энди или Эндрю. Хотя, разумеется, в этом бы не было смысла. Чего ради ее настоящему отцу нанимать Дональда – человека, укравшего у него дочь, – управлять его финансовым портфелем? У пьяниц вообще бывают финансовые портфели?

На стене напротив стола, за Ренуаром, она обнаружила маленький сейф, о существовании которого и не подозревала. Джейси попробовала различные цифровые комбинации, связанные с днями рождения Дональда и матери, годовщиной их свадьбы, даже со своим днем рождения, но безуспешно. Решив, что код может быть где-то записан, она снова обшарила весь стол, на сей раз ища цифры тремя группами по две, и вновь тщетно. Уже собравшись было сдаться, она заметила, что средний ящик стола вдвинут кривовато, словно его вытаскивали, а потом не попали им на полозья. Выдвинув его полностью, она посветила фонариком внутрь стола – вдруг код выцарапан на какой-нибудь внутренней стенке. Уже собралась было задвинуть ящик на место, но тут заметила, что к задней панели стола приклеен пожелтевший кусок малярной ленты. Цифры на нем очень выцвели, но еще были разборчивы. Первые две цифры предварялись буквой Л, следующие две – П, а третья группа – еще одной Л. Джейси тщательно набрала их, но сейф не открылся. Попробовала дважды еще тщательней, но с тем же результатом. Уже собралась признать поражение, но тут вспомнила о запоре на ее школьном шкафчике. От первой группы цифр нельзя прямо переходить ко второй. Нужно было крутить в другую сторону и только после этого набирать вторую группу цифр и третью. На сей раз – в яблочко! Цилиндры замка щелкнули, становясь на места, и дверца гулко раскрылась. Внутри оказались пачки денег – в основном купюры по двадцать и пятьдесят, всего по меньшей мере на сотню тысяч долларов. А то и раза в два больше. Но никаких документов – ни писем, ни открыток, ни фотографий. Никакого Энди.

Признай, сказала она себе, его больше нет. Его отогнал прочь вулканический гнев Дональда, он слишком испугался и больше не вернется. Да и в самом деле, спрашивала себя она, с чего такой сыр-бор? Чуть ли не всю ее жизнь Энди в ней не существовало, а потом он возник всего на несколько минут. С чего бы ей горевать и чувствовать себя одинокой сейчас больше, чем когда его существование ей и присниться не могло? Если он способен без нее жить, то и у нее получится. И такая стратегия в общем и целом сработала, верно же? Помогла и Минерва – на девять месяцев в году Джейси оказывалась вне поля притяжения Дона и Вив. А также ее крепнувшая дружба с Мики, Тедди и Линкольном. Постепенно фоновое присутствие Энди тускнело, как полароидный снимок, забытый на солнце.

Почему же тогда по мере приближения выпуска – не говоря уж об июньской свадьбе – она все больше ощущала, что отказывается от прежних убеждений, вновь воображая, что ради этих событий ее отец возникнет? Иногда она представляла его в переднем ряду – вот он так и светится от отцовской гордости. Но чаще, склоняясь перед доводами рассудка (потому что в самом деле как бы Энди раздобыл себе место в первом ряду?), она видела его в глубине зала, где толпились дальние родственники, друзья семьи и работники колледжа. Беда с таким развитием событий (если уж говорить об их достоверности) была вот в чем: как бы она его узнала на таком расстоянии? Видела она этого человека всего раз, да и то шесть лет назад и очень коротко. Выберет ли она его даже на полицейском опознании? Узнает ли, если он пройдет мимо на улице? Если он не будет пьян и блеять, как она вообще его опознает? Если он трезв и образцовый отец, не станет ли это маскировкой? Как-нибудь, говорила она себе. Она узнает его как-нибудь. Где тут логика? Она его узнает, потому что иначе из ее жизни исчезнет всякий смысл.

Рациональное у нее в мозгу определяло все это как магическое мышление, и за это она себя строго отчитала. В конце концов, кто покидает колледж после выпуска, все еще веря, будто что-нибудь сбывается от чистого хотения? Шесть лет даже без открытки на Рождество – и ее отец вдруг возникнет сейчас? Откуда ему известно, что она вообще училась в колледже? Как знать, может, он в Калифорнии живет. Или в Швейцарии. Или в Австралии. Хуже того, в ее магическое мышление был встроен подразумеваемый пакт – договор “если – то”, который невозможно было осуществить в исковом порядке. Если отец ее появится у нее на выпуске, то это станет знаком, что ей суждено отбросить центральную ложь всей своей жизни: что она – Джейси Кэллоуэй, дочь Дональда Кэллоуэя из Гринвича, Коннектикут. Если Энди придет к ней на выпускную церемонию, то она как-то (всегда как-то) найдет в себе силы отречься не только от Дона и Вив, но и от всей их вселенной, каковая, разумеется, включала в себя и ее жениха, кто не только хотел, чтобы они остались жить в Гринвиче, но и вообще рассматривал жизнь их родителей как образец для подражания. (“Наши предки не везеньем добились того, чего добились”, – нравилось повторять ему, и он неизменно злился, когда на это она его спрашивала, не чистое ли это, к херам, везенье – родиться в богатой и привилегированной семье.) Да вообще нафиг Ванса. Джейси все это рассматривала так: если Энди придет к ней на выпускную церемонию, то он тем самым не только заявит на нее права как на свою дочь, но и даст ей позволение расторгнуть помолвку с человеком, которому есть мало что предложить ей, помимо материального благополучия. Если отец ее – Энди, а не Дональд, то ей нужно стать совершенно новой личностью. В броне этой новой личины она (опять – как-то) станет девушкой (нет – женщиной), способной прокладывать себе собственный курс в жизни. Ладно, на самом деле для всего этого ей вовсе не нужно разрешение Энди. Ей двадцать один год, и она вольна поступать как ей заблагорассудится, но от генетического подтверждения как-то спокойнее, разве нет?

Но даже так, в смысле торга, приходилось признать, что сделка эта паршивей некуда. Если появление Энди означает, что она станет совершенно новой личностью, то его непоявление – гораздо более вероятное – должно значить, что она все же Джейси Кэллоуэй, а потому ей предназначено делать то, что от нее и ожидается. Хуже того, это еще и будет значить, что она просто потратила последние четыре года в Минерве, лишь играя в бунт: пила пиво из кегов, курила траву, жгла (метафорически) лифчик и протестовала против дурацкой войны, – а в итоге из-за того, что ей недостало мужества бороться за жизнь поправдивее, все равно покорно выйдет за Ванса и нарожает маленьких республиканцев.

За выпускные выходные Джейси узнала об одиночестве нечто такое, чего раньше и не подозревала: его самую ужасающую и опасную разновидность можно переживать только в толпе. Само собой, в студгородке роились толпы родителей, братьев, сестер и самих выпускников, и каждая минута была чем-то занята. Помимо громадного разнообразия назначенных мероприятий, нужно было еще и попрощаться с подружками по сестринству и любимыми преподавателями, и все это полагалось делать вместе с Доном и Вив, к тому ж за ними таскались Ванс и его родители. Выпади ей возможность потусоваться с Мики, Тедди и Линкольном, может, она б и осталась невредима, кто знает – может, даже что-то во всем этом было бы ей в радость, но ребятам, конечно, предстояло разбираться с собственными причудливыми семействами (ну и хорек же папаша у Линкольна!), и они понятия не имели, что у нее кризис. Сама, конечно, виновата. Сколько раз она подумывала, не рассказать ли кому-нибудь из них, что Дональд Кэллоуэй на самом деле не отец ей? Но вот кому? С Тедди было б легче всего, потому что он так хорошо и сочувственно умеет слушать, а из всех троих он очевиднее прочих в нее влюблен. Но Мики – тоже, и он тоже бы выслушал. Загвоздка здесь была в том, что годом раньше он потерял собственного отца, и она вовсе не была уверена, что хочет с ним делиться такой горестной историей, которая бы подразумевала, что у них на двоих будет две такие истории. Линкольн? В последнее время казалось, что он полон решимости придушить в себе все свои чувства к ней и развернуться полностью к Аните, ее подруге по сестринству; Джейси восхищалась этой девушкой и втайне ревновала к ней, толком не зная почему. Гораздо важнее тут то, что все трое были лучшими друзьями. Если она доверится одному, то, по сути, доверится и всем троим – “один за всех и все за одного”, – а она не была уверена, что выдержит, если эту ужасную правду будут знать три человека. И конечно, присутствовал этот еще более мрачный стыд от того, что она решила никогда никому не рассказывать. А что, если она примется говорит правду – и не сумеет остановиться? Вот Джейси и решила позволить их последнему совместному семестру ускользнуть, и удобная возможность поделиться с кем-то своим бременем оказалась упущена. Смирись, сказала она себе. Ты одна.

Сам выпуск стал невнятным вихрем. Все выходные ощущались каруселью, на которой все ее торжествующие однокашницы оседлали разноцветных лошадок, круживших и скакавших, а она одна оставалась на неподвижной лавке, напоминавшей церковную скамью: кружила вместе со всеми, но переживала отчего-то совершенно не то же, что они. Прекратится ли когда-нибудь это движение по кругу, эта противная музыка каллиопы? На середине речи оратора перед вручением дипломов девушка, сидевшая рядом с Джейси, спросила, все ли у нее в порядке, и только сейчас Джейси поймала себя на том, что плачет. Ну и дура же она, что вообще надеялась. Четыре года занятий в колледже, некоторые вели преподавательницы-феминистки, – и вот теперь она в день выпуска ожидает, что ее спасет мужчина. Нелепица. И смех и грех. Пора уже наконец взять себя в руки и увидеть все таким, каково оно есть. И не завтра, а прямо, бля, сейчас. Вытерев слезы рукавом выпускной мантии, она решила, что когда настанет ее черед пройти по сцене за дипломом, она подчеркнуто не будет выискивать среди публики Энди – отца, который так явно ее бросил.

Но и тут ей ничего не удалось. Часом прежде, когда все они процессией спускались по склону от часовни, шли по двору и втягивались в зал, было облачно, серо и душно, а к тому времени, когда приглашенный оратор наконец уселся на место, распогодилось, и в широко раскрытые двери зала подуло свежим ветерком. И представить только – едва ее ряд выстроился перед сценой, из-за облаков вышло солнце и яркие столбы света ударили в высокие окна зала, высвечивая людей, стоявших у задней стены, в точности там, где Джейси так часто в воображении рисовала себе отца. Как будто сам Бог велел ей туда взглянуть. И в тот миг все ее страхи, что она может не узнать отца, рассеялись. Конечно же, она сумеет выхватить в толпе его лицо! Как же не признает она собственного отца? Для начала он будет улыбаться – ну и конечно, смотреть прямо на нее. И помашет ей. Не как-то необузданно, нет – ничего такого, чтобы привлечь внимание воинственного Дональда. Его мягкий жест просто даст ей понять, кто он такой, кто они друг другу, сообщит ей, что он здесь ради нее – и всегда будет.

Потом, когда все закончилось и они уже пробирались назад к “мерседесу” Дональда, Джейси все еще искала Энди, прочесывала глазами рассасывающуюся толпу, уже в панике: все ее страхи мгновенно удвоились. Был ли он там? Неужели она его не заметила? И тут мать схватила ее за локоть и прошептала:

– Прекрати. Сейчас же. Его нет.

– Ненавижу его, – прошептала в ответ Джейси, сама не будучи уверена, о ком это она – об Энди или о Дональде, который вечером после инцидента с Энди на газоне пришел к ней в комнату. Одет он был, как обычно, когда навещал ее, в банный халат, только что из душа, волосы влажно поблескивали.

“Видишь? – произнес он, присаживаясь к ней на край кровати и беря ее за руку. – Я же тебе так и говорил”.

Он хотел, чтобы она поняла одно: то, что они совершили, не так уж и скверно. Он же, в конце концов, не настоящий отец ей. Он же не Энди.

Пусть она и старалась подготовить себя к этому, но когда Энди все-таки не появился на выпускной церемонии, у Джейси не осталось ничего, кроме желания утопить Вив и Дона – да и Ванса – в море сарказма. Станет, решила она, совершеннейшей стервой – цель эта казалась ей и разумной, и достижимой. Но ее движение к этой цели замедлялось чем-то странным: дома происходило нечто такое, во что ее не посвящали. Дональд утверждал, будто занимается неким особым проектом, и не ездил к себе в нью-йоркскую контору всю неделю. В его домашний кабинет провели новую выделенную линию, и телефон теперь звонил денно и нощно. Дважды к нему приезжали на машинах люди из нью-йоркской штаб-квартиры, а в начале недели Джейси застала мать у двери в кабинет – та подслушивала. (“Убери эту ухмылку с лица, девонька”.) А затем Вив вдруг объявила, что они с Доном отправляются на важную встречу в Хартфорд, и Джейси должна пожелать им удачи.

– Зачем? – спросила та. – Вам вообще когда-нибудь что-то не удавалось?

При этих словах мать ее закрыла глаза и просто стояла, отказываясь открывать их так долго, что Джейси уже опасалась, не хватил ли ее удар. Надеялась, что нет, это означало бы, что нужно прекратить над нею измываться – по крайней мере, пока не поправится. Наконец, по-прежнему не открывая глаз, мать произнесла:

– Ладно, будь такой.

– И буду. И есть.

– Может, Вансу удастся что-нибудь с тобой сделать. (Они выписали его на выходные из Дарема в надежде, что он ее как-то приободрит.) То, что нам с отцом, похоже, никак не удается.

– А под “отцом” ты имеешь в виду Дональда?

Мать наконец открыла глаза.

– Знаешь, что мне хотелось сейчас сделать? – проговорила она. – Надавать тебе по физиономии. Глупая, глупая, глупая девчонка.

Когда они уехали в Хартфорд, Джейси воспользовалась этой возможностью и вновь проникла в кабинет Дональда. Открыв дверцу сейфа, она обнаружила, что денег в нем уже столько, что несколько пачек крупных купюр, перевязанных резинками, вывалились на пол. Как ни пыталась она засунуть их обратно, ей не удалось. Да и неважно. Под матрасом у нее довольно места и для тех, что не поместились в сейф, и еще для нескольких.

В то воскресенье они с Вансом и оба комплекта родителей встретились за поздним завтраком в клубе, отмечавшем свое столетие. Стены длинного коридора были увешаны фотографиями клуба и его членов, сделанными за все эти долгие годы. “Машина времени” – так называлась эта выставка, и снимки висели в хронологическом порядке: идя по коридору, зритель все глубже погружался в прошлое. Вансу очень понравилось.

– Так чарующе, – восторженно восклицал он, останавливаясь каждые несколько минут полюбоваться на очередную картинку или газетную вырезку о ремонте обеденного зала или сооружении плавательного бассейна олимпийских габаритов. – Столько истории!

– Ну да, – фыркнула в ответ Джейси. – Найди тут негра – и приз твой!

Завтрак прошел катастрофически. Джейси общалась односложно, выпила две “Кровавые Мэри”, едва притронулась к яйцам пашот со шпинатом и настояла на том, чтобы уйти до десерта, а это у Ванса была любимая часть любой трапезы. Вернувшись из Хартфорда, и Дон, и Вив казались не в своей тарелке, поэтому беседу за общим столом поддерживать в основном выпало на долю Ванса и его родителей.

– Будь, пожалуйста, добра, скажи мне, что́ не так? – взмолился Ванс, когда это испытание наконец завершилось.

В коридоре толпились люди, все охали и ахали, разглядывая фотографии “Машины времени”.

– Все так, – заверила его она, хотя ничего прозвучало бы точнее и правдивее.

– Ну, ты же очевидно сама не своя все выходные.

Вообще-то, – подумала она, – я своя. Такая вот новая я.

– За столом ты неуважительно разговаривала с нашими родителями и, честно говоря, была груба со мной. На самом деле ты держишься так, будто совсем меня не любишь.

Я не просто держусь так, Ванс. Я и правда тебя не люблю. Даже чуточку.

– Если тебя беспокоит свадьба, ничего удивительного. Будущее всегда пугает. Это я понять способен.

Это будущее с тобой меня пугает. И ничего ты не способен понять.

– Но мы будем счастливы, Джейс. Точно будем. Слово даю.

Нет, нам будет очень и очень плохо. Уж я за этим прослежу. Ты и понятия не имеешь, до чего целиком и полностью я за то, чтобы нам было плохо – отныне и до скончания веков.

– Мы будем совсем как вот эти ребята.

Он показывал на одну фотографию “Машины времени”: Дон и Вив вместе с родителями Ванса, всем четверым еще и тридцати нет, поднимают фужеры с шампанским, мать Ванса отчетливо беременна. Подпись под снимком гласила: “Тост за будущее!”

И тут же – он, за их спинами, ухмыляющийся бармен в смокинге, держит бутылку шампанского, словно намереваясь всем немедленно подлить. Молодой, смуглый, курчавый, симпатичный. Единственная на всей фотографии, кто не глядит в камеру, – Вив, голова повернута так, что она смотрит на бармена, и на ее юном лице выражение, какого Джейси никогда у матери не видела. Имена всех изображенных на снимке перечислены в подписи. Бармена зовут Андрес Демопулос.

Энди.

На следующий день Джейси услышала, как в отцовском кабинете зазвонил телефон. Мать, должно быть, услышала звонок тоже: когда Дон вышел из кабинета, она его уже ждала. С верхушки лестницы Джейси подслушивала, хотя разговаривали они вполголоса.

– Мне только что стукнули, – произнес Дональд. – Уже едут.

– И что будет?

– Ничего. Удочки забрасывают.

– На удочку и ловят.

– Я для них не та рыбешка. Худшее, что со мной может случиться, – шлепнут по рукам.

– А почему тогда не отдать им ту рыбешку, что им нужна?

– Давай я сам с этим разберусь, а?

Через десять минут на дорожку заехал темный седан, из него вышли два неприметных человека в темных костюмах. Дональд встретил их у входа и пригласил в дом. Когда за ними закрылась дверь кабинета, Джейси вышла к матери на кухню, где Вив сидела, уставившись в чашку чая, как будто пыталась гадать по чаинкам на дне. Джейси подумывала вывалить ей все еще вчера, когда они вернулись из клуба, но решила, что совершенная стерва даст своему новому открытию сперва помариноваться. Дождется идеального нужного мгновения, которое настало сейчас. Дон занят у себя в кабинете за закрытой дверью, мать одна и беззащитна – хворая антилопа-гну отбилась от стада. Сев напротив, Джейси произнесла:

– Андрес Демопулос.

Мать моргнула, но ничего не ответила, и она повторила имя.

– Твой отец под следствием за инсайдерскую торговлю и отмыв денег, – произнесла мать. Призыв к сочувствию? Желаю удачи, дамочка. – Он утверждает, что ничего не случится, но есть шанс, что он сядет в тюрьму.

– Это твой муж может сесть в тюрьму. Мой отец – Андрес Демопулос.

Мать прикурила сигарету, сделала глубокую затяжку.

– Тебе чего именно от меня нужно, девонька?

– Для начала было б мило, если б ты не звала меня “девонька”.

– Мило было бы, если б ты не звала меня Вив. Было бы мило, если б ты не звала своего отца Дональдом.

– Своего отца я буду звать Энди. А от тебя я хочу, чтобы ты мне о нем рассказала.

Мать, похоже, задумалась над тем, как ответить лучше всего, – а может, отвечать ли вообще. Наконец проговорила:

– Просто знакомый мужчина. Симпатичный был. Чарующий.

– Ты его любила?

– Нет. – Но при этом она отвела глаза.

– А он тебя?

Молчание. Затем:

– Да.

– Это было еще до Дональда? – И когда Вив не ответила: – Во время? – Когда не ответила и на это: – Ладно, во время. И долго?

– Не очень.

– Сколько?

– Да какая разница?

– Дон знал?

– Нет, конечно. Твой отец – нарциссист. Ему и в голову бы не пришло, что меня может заинтересовать другой мужчина.

– Мой отец – Энди…

– Я знаю. Не стоит повторять его имя.

– Мне оно нравится.

Вот теперь мать на нее взглянула.

– Должно быть, ты шутишь.

Джейси не обратила внимания.

– Но со временем Дон узнал.

– Ну, ты родилась на месяц раньше, со смуглой кожей и темными курчавыми волосами.

– И как он к этому отнесся?

Она затерла недокуренную сигарету в пепельнице, где уже лежало несколько других окурков.

– Пара недель были сложными.

– И всё?

– Если твой отец что-то и понимает, то это важность приличий. Развод со мной смотрелся бы неприлично.

– Ладно, – произнесла Джейси. – Но раньше ты соврала.

– Когда это?

– Когда сказала, что не любила его. В клубе висит снимок вас с Доном и родителей Ванса. И моего отца. Все смотрят в объектив, кроме тебя. Ты смотришь на Энди. Ты его любила.

Мать разглядывала недокуренную сигарету в пепельнице, похоже, с искренним сожалением. Ошибкой было ее тушить.

– Говорю же – он чаровал.

– Почему ты не можешь признать, что любила его?

– А что это даст?

– Ты его по-прежнему любишь?

– Не смеши меня.

– Что произошло? Если он любил тебя, а ты любила его…

– Он уехал. – Мать взяла кофейную ложечку и потыкала ею в недокуренную сигарету.

– Почему?

Та пожала плечами.

– Его уволили. За то, что пил на работе.

– Он знал, что ты беременна?

Это вызвало только мерзкий смешок.

– Да я сама не знала, что беременна, девонька.

– Значит, он уехал. Вот так вот просто. Любил тебя, но все равно уехал.

– Я ему велела.

– Зачем?

Мать продолжала играть с окурком.

– Да потому что у нас не было будущего. Он иммигрант. У него даже документов не водилось. Он едва говорил по-английски. Я была помолвлена с твоим отцом. Сколько еще причин тебе нужно?

– Так ты, значит, просто велела ему уехать, и он отвалил?

Тут мать подняла голову, и Джейси увидела, что щеки у нее мокрые.

– Мне пришлось быть с ним очень, очень жестокой.

– Выкладывай, что ты ему сказала.

– Правду.

– Что он иммигрант? Что он едва может говорить по-английски?

– Что я никогда не смогу познакомить его со своими родителями. Что если мы поженимся, мы будем бедны. А у меня нет намерения быть бедной.

– Поэтому вместо него ты вышла замуж за человека, которого не любишь, – произнесла Джейси.

Мать встала и перенесла пепельницу к мойке, сунула последнюю сигарету под кран, чтобы погасла уж точно, после чего вытряхнула пепельницу в мусорку.

Когда она села вновь, Джейси спросила:

– Так когда Энди обо мне узнал?

– Когда ты выиграла тот теннисный турнир для юниоров. Твой портрет напечатали в газете.

– Опять лжешь. Если он уехал, как он мог увидеть мой портрет.

– Он выписывал “Гринвич тайм”.

– Это еще зачем?

– А ты подумай.

Подумала.

– Он по-прежнему был в тебя влюблен. Даже после всего ужасного, что ты ему наговорила.

Мать пожала плечами.

– Наверное.

– Хоть ты и вышла за моего… вышла за Дона.

– Похоже на то.

– Он знал, что у тебя ребенок?

Пожала плечами снова.

– А то, что я от него, – нет?

– Пока не увидел твой портрет.

– Господи, какая же все это жопа.

– В этом доме ты таких слов произносить не будешь.

– А, ну да. Это тебе можно оттрахать моего отца и выбросить его на помойку, а мне неприличных слов говорить нельзя.

– Я не… – начала Вив, но смолкла. Вытирая салфеткой глаза, договорила: – Я сделала выбор.

– Ага, и теперь тот, кого ты выбрала, отправляется в тюрьму. Молодец.

– Точно мы этого еще не знаем. Это пока еще просто вероятность.

– Поделом тебе будет.

– Тоже вероятность. – Мать снова встала, теперь перенести чашку и блюдце к мойке, после чего вернулась.

– Кто знает, что Дональд под следствием?

– Никто.

– Родители Ванса?

– Нет.

– А когда узнают? Сколько времени пройдет, пока не узнают все?

– Федералы лишнего не болтают. А кроме того, охотятся они за его начальником. И за начальником его начальника.

– Скажи-ка мне кое-что, Вив. Ты вообще знаешь про сейф за Ренуаром?

При этом мать вздрогнула.

– Мерзкая ты маленькая шпионка.

– Мм-ммм, – согласилась она и затем: – Как мне связаться с моим отцом?

– Он дальше по коридору. Просто в дверь постучи.

– Как мне выйти на Энди?

– Никак. Его нет. Сколько раз мне тебе это повторять?

Слово “нет” об отце она произнесла уже дважды. Джейси сглотнула.

– Я хочу его видеть.

– Не выйдет.

– Почему?

– Он умер.

– Хватит… к херам… мне врать.

– Не ори.

Долгий миг они пристально смотрели друг на дружку. Наконец мать произнесла:

– А давай-ка мы с тобой договоримся? Я тебе дам то, чего ты хочешь. Ты мне – чего хочу я. – А когда Джейси на это замялась: – В чем дело, девонька? Не нравится, когда приходится выбирать? – Материно лицо изменилось, и когда Джейси признала в новом выражении торжество – поняла, что где-то сделала не тот ход. Мать знала, чего хочет Джейси, а сама она понятия не имела, чего желает Вив. – Выбор за тобой, девонька. Мы договорились или нет?

На странице некрологов из “Данбери ньюс-таймс”, которую мать предоставила как свою часть сделки, было напечатано с полдюжины извещений, некоторые занимали несколько столбцов. Некролог ее отца был намного короче прочих. В нем говорилось, что Андрес Демопулос скончался в возрасте сорока пяти лет в “Холлоуэй-Хаусе” – доме престарелых в соседнем Бетеле. Первоначально он приехал в Америку через Канаду со своим старшим братом Димитрием. Росли они в Нью-Йорке, но после безвременной кончины брата он перебрался в Коннектикут, где работал в сфере общественного питания, пока не заболел. Переживших его родственников, читала его дочь, нет. А это означало, что улыбчивого молодого человека с фотографии в “Машине времени” снова не существует. У Джейси от отца осталось совсем немногое – несколько ужасающих минут на газоне перед их домом, мимолетный взгляд на старую фотографию и несколько жидких фактов из некролога, и больше ничего никогда не будет.

Наконец, после того как Джейси читала некролог несколько минут, мать произнесла:

– Мне жаль.

Что швырнуло Джейси в искривляющую пространство ярость, хотя голос она умудрилась не повысить.

– Да неужели, Вив? Тебе жаль? Чего тебе жаль? Жаль, что он умер? Что он тебя любил? Что ты любила его? Что он любил меня? Что ты не подпускала его ко мне, а меня к нему?

– Что у него оказалась такая тяжелая жизнь.

– Это ты ее тяжелой сделала. Вы с Дональдом.

– Ради тебя.

– Не… смей так говорить. Ты выбрала. Сама так сказала. Ты даже не знала, что беременна, когда делала этот выбор.

– Ты не знаешь всей истории.

– Я никакой истории не знаю. Ты мне даже не собиралась рассказывать, что он существовал.

– Верно, и я жалею, что ты об этом узнала. Смотри, что с тобой сделало это знание. Твое неведение было блаженством. Разве не помнишь, какой ты была счастливой?

А правда ли это? Была ли она счастлива? Если и да, счастье это было так давно, что теперь казалось чьим-то чужим.

– А как вообще мы можем быть уверены, что здесь есть хоть какая-то правда? Откуда газете из Данбери знать, что у моего отца был брат по имени Димитрий? Здесь говорится, что у него нет родственников, так кто им мог об этом рассказать? – Мать смотрела на нее, дожидаясь, когда до нее дойдет. – Ты.

– Больше никого не было.

– Ты сама написала некролог моего отца.

– Я ответила на их вопросы. А писали они.

– Ты им сказала, что он болел?

– Он и болел.

– Алкоголики не “болеют”.

– Да не был он алкоголиком.

– Хватит мне врать, Вив. У тебя даже концы с концами не сходятся. В тот день на газоне ты мне сама сказала, что он пьянчуга. Только что ты утверждала, что его уволили из клуба за то, что пил на работе.

– За это его и уволили, да.

Джейси потерла виски, стараясь как-то выровнять между собой те немногие факты, что стали ей известны. Ясно, что мать тщательно подбирает слова. Пускает в ход риторическую казуистику. Но для чего?

– Так спился он или не спился?

Улыбка, какой оделила ее мать, эта смесь изумления и стыда, останется у Джейси перед глазами еще очень и очень надолго, знала она.

– Странно, что ты так выразилась, – ответила Вив, – потому что в некотором смысле произошло именно это. Он допился до смерти – поперхнулся, когда пил воду из стакана.

– Ты столько врешь…

– Это называется мозжечковой атаксией. Прогрессирующая болезнь нервной системы – как рассеянный склероз. Со временем теряешь двигательные функции. Речь становится невнятной. Дергаются конечности. Выглядишь и говоришь, как пьяный. Вот что ты в тот день и видела на газоне.

– Но ты же сказала мне…

– Я помню, что́ я тебе говорила. Так, казалось, лучше всего.

– Для тебя.

– Для меня, для всех. Он не хотел, чтоб ты его таким видела.

– Вранье. Он приехал ко мне, а не к тебе.

– Он хотел, чтоб ты знала, что он существует, только и всего. Ладно, это правда – он действительно хотел тебя повидать… воспринять тебя. Но когда увидел, какой тебя ужас обуял, – понял, что это ошибка. Я знала, где он живет, поэтому поехала к нему, и он взял с меня слово никогда не говорить тебе правду. Сказал, что проще всего будет, если ты поверишь, будто он пьяница. А со временем вообще забудешь о его существовании.

– Да вот только я не забыла.

– Нет, не забыла – это уж точно.

– Ты у меня его украла.

– Ради твоего же блага.

– Я бы могла ему помочь.

– Нет. Ему б никто не помог.

– Я бы могла быть с ним. Утешать его.

– Не ври себе, девонька. Скверная это привычка. Поверь той, кто знает, о чем говорит.

От этого Джейси отмахнулась.

– А как ты вообще узнала, что он умер? Или мне придется поверить, что ты читала “Данбери ньюс-таймс”?

– Ничего я, разумеется, не читала. Мы кое-кого наняли, чтобы присматривал за ним, – твой отец и я. Мы с Доном. Нам не хотелось повторения того дня на газоне.

– Ну да. Боже упаси, чтоб я снова увидела своего отца.

– А кроме того, у него были расходы. Его состояние… ухудшалось. Работать он не мог. В конце ему нужно было… да почти что всё.

– Ты утверждаешь, что ты платила?

– Мы платили. Твой отец… Дон и я. Платили мы.

– Чего это ради Дону платить? Он же терпеть не мог Энди. Я в тот день видела, сколько ненависти у него в глазах.

– Ему и не хотелось. Его я заставила.

– Как?

– Просто. Сказала, что мне все известно.

В кухне вдруг закончился весь воздух.

– Что тебе известно?

Мать лишь смотрела на нее.

Джейси почувствовала, как ей крутит живот.

– Сколько ты уже знаешь?

– На это я тебе ответить не могу. Один день не знала, а другой – уже знала. Может, поняла в тот день на газоне. Увидела надежду у тебя во взгляде. Надежду на то, что Энди приедет и заберет тебя. У меня заберет, была первая же моя мысль, поскольку я знала, что ты меня презираешь. А потом я задумалась еще разок.

– Но ничего не сделала.

– Ну, точно я ж не знала ничего, правда?

– Ты только что сама сказала, что знала.

– Я убеждала себя, что это не может быть правдой. Заставила себя поверить, что это неправда.

– Неведение – блаженство.

– Так и есть, девонька, и не позволяй никому себе рассказывать, что это не так. Правда тебя освободит? Да не смеши меня.

В глубине коридора послышалось движение – отодвигали стулья, мужчины вставали.

Джейси чувствовала, как в глазах у нее набухают горячие слезы, но плакать отказывалась. Вместо этого она произнесла:

– Знаешь что, Вив? Никогда не думала, что скажу такое, но я хочу быть, как ты. Эгоисткой. Хочу срать на всех, кроме самой себя. Уметь делать такое, что умеешь ты, и никогда не страдать от последствий.

– Ты считаешь, я не страдаю?

– Может, и страдаешь, но недостаточно.

Они услышали, как открылась дверь и мужчины вышли в коридор.

– Твой черед, девонька. – Теперь мать улыбалась.

И вдруг Джейси поняла то, что до сих пор ускользало от нее, хотя она годами смотрела на это в упор.

– Господи, – произнесла она. – Ты его тоже ненавидишь, правда?

– Тебе никогда не узнать, насколько сильно.

– Бумагу и ручку возьмешь?

– Это необязательно.

В прихожей открылась парадная дверь, захлопнулась, и шаги Дональда стали приближаться к ним. Она назвала матери комбинацию замка.

Той же ночью она проснулась во тьме своей детской спальни – от знания, что во сне кое-что решила: она покончит с собой. Решение ощущалось как важное – и в то же время, как ни странно, разочаровывало. В материной аптечке навалом снотворного, и она не сумела придумать ни единой причины, чтобы его не принять. Накануне вечером смотрела новости, видела, как вспыхивают джунгли Вьетнама и Камбоджи, и знала, что в них дотла сгорают мальчишки, ее ровесники. Вопреки здравому смыслу в это пламя всего через несколько недель направится Мики, а к следующему году за ним может последовать и Линкольн. Оба они там умрут, она была в этом уверена. Смерть повсюду, она всеобща, вульгарный анекдот. Если можно умереть, выпив стакан воды, как это сделал ее отец, в чем смысл жить? Вообще-то, сонно думала Джейси, почему бы не сделать это и прямо сейчас. Ничто не удержит ее от того, чтобы встать с кровати, пройти по коридору и взять пузырек с пилюлями. Легко. Налить в большой стакан воды и просто начать их глотать – проделать как раз то, чего больше не мог ее отец, и тем самым достичь симметричного результата. В этом будут и красота, и справедливость, разве нет? Бедный ее отец. С разбитым сердцем вручил он ей дар своего отсутствия. А теперь, когда его нет и ничто больше не сможет ему повредить, она станет отсутствующей и сама. Такова была ее последняя мысль, перед тем как соскользнуть в тяжкий черный сон.

А не успела опомниться – настало утро, и солнце лилось в окно, и телефон на тумбочке у кровати звякал. Поскольку разговаривать ей ни с кем не хотелось, она подождала, пока трубку в кухне снимет Вив, а сама ответила, только когда трезвон не прекратился. Спросонья она не сразу узнала голос Тедди. Казалось, все они были друзьями так давно. Если она правильно его поняла, он предлагал ей провести одни последние выходные всем вместе, перед тем как пути их разойдутся. Они с Линкольном уже уговорили Мики ехать с ними на Мартас-Виньярд, сказал он, поэтому теперь слово за ней. Все за одного? Один за всех?

И лишь услышав себя, свое согласие к ним приехать и потусоваться вместе, вспомнила Джейси о решении покончить с собой, пришедшем во мраке ночи. Как могла она забыть нечто настолько глубокое? Часы на тумбочке показывали почти половину одиннадцатого. Как такое возможно? Решившись покончить с собой, она проспала нахрен? А потом согласилась отметить начало лета с друзьями на Виньярде, как будто после выпуска ничего существенного и не произошло? Годится ли так отплатить бедному Андресу Демопулосу, который сослал себя подальше от дочери ради того, чтобы обеспечить ей нормальную жизнь, и умер в одиночестве? Нет. Мать твою, нет. Остаться жить будет означать, что Дон и Вив победили, что весь этот сраный спесивый мир с его бессчетными притворствами и предательствами взял верх. Поэтому – нет. Так просто не годится. Дон и Вив, очевидно, уже куда-то ушли. Весь дом – ее. Час пробил.

Еще дурная от пересыпа, она зашла в ванную матери, где нашла, как и ожидалось, непочатый пузырек снотворного. Не желая умирать в ванной у Вив, она вернулась с пилюлями и большим стаканом холодной воды к себе. Колпачок у пузырька был из новомодных, и она поставила стакан на некролог Андреса Демопулоса, чтобы выровнять крохотные стрелочки и большими пальцами сдвинуть крышку. Когда та наконец чпокнула и отвалилась, Джейси высыпала таблетки в горсть и села на край кровати. Почувствовала какие-то бугры. Пошарив между матрасом и пружинами, Джейси нащупала пачки денег, которые засунула туда раньше. Что же собиралась она делать с этими деньгами? Теперь и не вообразишь. Чтобы деньги как-то пригодились, нужно хотеть того, что на них можно купить, а ей не хотелось ничего. Уже не хотелось. Желание у нее было единственное – не существовать. Сунула всю горсть таблеток в рот, включился рвотный рефлекс, но Джейси преодолела его и потянула к себе стакан воды. И, уже собираясь отпить, заметила, что к донышку стакана прилип отцовский некролог. Дата его смерти, 2 мая 1971 года, оказалась увеличена толстым стеклом, словно ключевые слова напечатанного текста на киноэкране. Она снова отрыгнула, на сей раз – выплевывая таблетки обратно в ладонь.

2 мая. Сколько раз прочла она некролог, не замечая даты, ее значения? Выпускная церемония в Минерве была 9-го. По пути домой в Гринвич с Доном и Вив она еще раз хорошенько отчитала себя. Да ну его. Если отец не явился на выпуск, если ему так это безразлично, если он может без нее жить, то и она с ним всё. Но на самом-то деле, когда она поднялась на сцену за своим дипломом, Андрес Демопулос уже умер. Как будто теперь он пытался что-то сообщить ей с того света, словно велел поставить стакан с водой на некролог, чтобы дата его смерти стала видна отчетливо. Словно умолял ее не делать этого. Чепуха, – сказала себе она. – Опять магическое мышление. Но, может, и нет. А что, если Энди пытается сказать ей, что лучшая месть Дону с Вив и всему этому говенному миру – жить, а не умирать? Она вспомнила затравленный, умоляющий взгляд своего отца тем ужасным днем, вспомнила, как отчаянно пытался он произнести ее имя, как тянулся к ней, стараясь коснуться. Как будто предвидел сегодняшний день, именно этот миг.

В ванной она смыла пилюли в унитаз. И не успела последняя исчезнуть в стоке, как в голове у Джейси начал складываться новый план.

И вот не прошло и месяца, как в потемках за дрянным мотелем, всего в нескольких коротких милях от канадской границы, план готов был принести плоды. Она будет жить – и Мики тоже будет. Вот в чем сохранится наследие Андреса Демопулоса. А то, что это к тому же окажется одним гигантским отвалите для Дона и Вив, – просто вишенка на торте. Вынимая из рюкзака пачки денег, она передавала их Мики, и тот пересчитывал купюры в свете убывавшей луны, которая как раз выглянула из-за несшихся туч. Закончив, – там хватило бы и на двадцать “Стратокастеров”, может, даже на сотню – Мики сказал:

– Ладно. Завтра на канадской стороне найдем, что можно снять, но потом мне нужно будет назад в Коннектикут.

– Зачем?

– Потому что я хочу отыскать твоего старика и измесить его до крови.

– Ты про Дона?

– Да, про него. А как только это сделаю, вернусь к тебе.

– А если тебя арестуют?

– Плевать.

– А мне нет, – сказала она, вставая. – И твоя жизнь теперь – моя.

– С чего бы это?

– Я ее спасаю. Вот с чего.

– Да ну?

Она стянула через голову рубашку и неподвижно стояла в темноте, пока Мики – упрямец – делал вид, будто у него есть какой-то выбор. Так же и мать соблазнила Андреса Демопулоса? – подумала Джейси. Бедный парень вообще сообразил, на что нарвался? Джейси поймала себя на любопытстве: интересно, обчистила ли уже мать сейф? Нет, наверное. Дождется и посмотрит, куда все вывернет. Если ее мужа уведут в наручниках, тогда и заберет все. Никаких записей о свежеотмытых деньгах нигде не сохранится. Дональд окажется надежно упрятан за решетку, а она продаст дом и переедет еще куда-нибудь, может – назад в Калифорнию. Денег ей хватит с избытком, может жить припеваючи, пока не найдет себе нового Дональда. Ею почти можно восхищаться, думала Джейси, ожидая, пока Мики что-то решит, – а Мики все еще верил, будто решать тут все еще ему.

– Ну? – наконец спросила она.

– Ага, – ответил он, поднимаясь, и оба они услышали капитуляцию у него в голосе. – Да. Ладно.

Тедди

В ванной Тедди, попросивший о небольшом перерыве, чтоб он смог принять еще болеутоляющего, выпил таблетку и встал перед зеркалом, глядя на человеческую развалину перед собой и поражаясь, как всегда бывало с ним после приступов, до чего напоминают они тропические бури. При их подступах он всегда ощущал перемену атмосферного давления, как с ним это случилось на пароме, пусть даже шторм еще буйствовал гораздо мористее, бесился, собирал силы перед налетом. Когда же наконец обрушивался на берег, оставалось лишь претерпевать – пусть воет, неистовствует и громит все как только может. На каком-то рубеже его избитая, устрашенная душа попросту сдавалась глубочайшему спокойствию в этом нежном оке бури. Отчасти похоже на то, что нередко описывали выходившие из кислотных трипов: “я” просто растворяется. Для Тедди – миг великолепного невесомого отчаливания, от какого дух захватывает. Через секунду-другую весь мир и его заботы перестанут иметь хоть какое-то значение. Их место займет благословенное забытье. Но затем возвращались ветры, осколок пронзал плоть, а Тедди постигал правду: такое бегство – еще один ложный сюжет. Позднее, окровавленный, вразумленный и изможденный, он занимался тем же, чем и всегда: разгребая завалы, выбирался на свет, помаргивал, оценивал ущерб. Составлял опись того, что утрачено безвозвратно, что просто повреждено и нужно починить, а затем – самое важное для жизни: нужно как-то отыскать этот неприглядный, но такой необходимый ровный киль и заново встать на него, чтобы гладко, пусть и без приключений плыть дальше. Ради того, что он называл своей жизнью.

А еще сильнее ухудшало положение то, что мир, к которому он возвращался, бурей, конечно, не трепало. Памятуя об ударах, какие выдержал сам, он чуть ли не ожидал вывернутых с корнем деревьев, сдутых с домов крыш и гофрированного железа на улицах, но вещный мир, само собой, оставался нетронут. В этом единственном отношении, однако, сегодняшняя ночь казалась иной. Вернувшись на террасу, Тедди не мог не почувствовать, что его личная буря как-то вырвалась из-под колпака и нанесла урон не только ему самому, но и его друзьям.

Линкольн стоял, облокотившись о перила, и глядел вдаль, быть может – на темные очертания дома Троера, но вероятнее всего, еще дальше – туда, где на волнах поблескивал лунный свет. В одеяле, накинутом на плечи, он напомнил Тедди несчастных сирийских беженцев, которых уже не первый месяц прибивало к греческим островам. Раньше, глядя над тем же простором склона, Тедди признался в своем страхе, что Джейси закопана где-то под этим дерном, – а заодно и в своей сопричастности, если это окажется правдой: что бы ни приключилось с нею, этого бы не было, не пригласи он ее на остров. А вот теперь они узнали, что правда – противоположна. Приглашение спасло ей жизнь – по крайней мере, в том смысле, что отсрочило смерть. Джейси не проглотила горсть снотворного в Гринвиче, а прожила на несколько лет дольше, и почти все годы – той девушкой, какую видели они на снимке, что им показал Мики: прикованной к инвалидному креслу, истощенной, не способной управлять своими узловатыми, мечущимися конечностями. Благодаря друзьям она сумела исполнить собственное предначертание генетического несчастья. Об этом Линкольн думал сейчас, вглядываясь во тьму: осторожнее с тем, чего желаешь?

И Мики будто выпотрошило. Откинувшись на спинку кресла, он смотрел прямо в ночное небо. Тедди он казался опустевшим – не человек, а скорлупа; всего несколько коротких часов назад играл в “Рокерах”, а сейчас словно музыка для него перестала звучать навсегда. Но он был полон решимости дорассказать, и когда Тедди сел, опять закутавашись в одеяло, Мики произнес:

– Финишная прямая. Выдержишь?

Тедди заверил его, что да.

– Линкольн?

– Иду. – Линкольн разогнулся – ну или постарался выпрямиться.

Когда все опять устроились, Тедди задал вопрос, не дававший ему покоя с самого начала:

– А сколько времени прошло, пока у нее не начали проявляться симптомы?

Мики взъерошил себе волосы.

– Недолго. Месяц-два? Мы идем, а ее вдруг качнет, точно земля уходит из-под ног, и еще – когда она уставала, походка у нее становилась запинчивой. А в другие разы потянется за чем-нибудь на столе – за солонкой там или стаканом сока, – и они летят на пол. Беда была в том, что мы не только траву курили, мы еще и выпивали крепко, поэтому ее не одну мотало так, что все сшибало. И все равно я понимал: что-то не так. Однажды втайне от нее сбежал в библиотеку и провел небольшое изыскание. Даже в те годы врачи были уверены, что атаксия – заболевание генетическое. Хоть порой и пропускает поколение – помню, я уцепился за эту надежду.

– Ты считаешь, она знала, что с нею что-то не так, когда мы еще были на острове? – спросил Тедди, вспомнив, как она произнесла у Гей-Хед: “Почему все обязательно должно быть через жопу?” В плену у собственного отчаяния, он тогда не задался вопросом, что может значить это “все”.

– Мне такая мысль тоже в голову приходила, – признал Мики. – Но, видимо, нет, иначе бы она не дала себе забеременеть. Но правда и то, что тогда она пустилась в бегство. Уж очень ей хотелось удрать от этого своего мудака-жениха. Из их Гринвича. От Дона и Вив. От кошмарной смерти собственного отца. Поэтому да – возможно, она и воображала, будто сбежать получится еще и от болезни.

– Вы с ней об этом не разговаривали?

Мики покачал головой.

– Это было хуже всего. Стоило мне только проявить озабоченность, как она впадала в ярость. В смысле – буквально в ярость. Мы все еще в Минерве видели, как она умеет злиться, но тут все было иначе. Она орала на меня, что если б ей хотелось себе блядскую мать, она бы осталась в блядском Гринвиче. Что я бы лучше за своим носом, нахер, следил. Я от такого злился, но потом симптомы исчезали на много недель, и я думал, что, может, она права, а это у меня паранойя… Ну и кроме того, еще группа. Чуваки, вы не поверите, до чего мы были круты. Типа, в десять раз лучше того, что вы сегодня услышали. Сыграны? Боже, да мы друг у друга мысли читали.

Невзирая ни на что, он улыбался. Радость, – подумал Тедди. Вот то единственное, чего ему самому не позволяет его ровный киль. У него такое блаженство приведет к эйфории, а та неизбежно развернется вокруг собственной оси и ввергнет его в депрессию и отчаяние. Это что – как и атаксия Джейси, тоже генетическое? Переживали ли когда-либо настоящую радость его родители? Или им тоже приходилось оберегать себя от эмоциональных крайностей? Казалось, им не нужно больше ничего, кроме того, что у них уже есть. Они сами друг у друга. Воскресная “Нью-Йорк таймс”. Каждую осень – свежая порция старшеклассников, из которой нужно что-то лепить. Их собственная разновидность его ровного киля.

– Мы зажигали по Монреалю, – продолжал меж тем Мики. – Хотя вообще-то по всему Квебеку. И даже поднимали вполне серьезные башли, что было хорошо, поскольку я так и не смирился с тем, чтобы жить на деньги, которые Джейси стащила из сейфа своего старика. Здоровый кусок их мы потратили на усилки, микрофоны и звуковую систему. И на старый катафалк, который переоборудовали, чтобы таскать в нем повсюду технику. Я убеждал себя, что верну все до цента, как только мы прославимся, и на самом деле какое-то время к тому и шло – что мы станем знамениты. Когда Джейси пела, чуваки, публика просто теряла волю. Развивалась как певица она поразительно. Когда мы только начинали, она выходила, может, с одной песней за отделение, но совсем немного погодя пела уже почти все, а где не пела, то оставалась на подпевках. Поначалу нам ее на сцену приходилось выманивать. А под конец ее бывало со сцены не согнать. И с каждым выступлением она становилась и смелее, и свободнее. Эту часть нашей жизни она любила больше прочих. Как я и сказал, она оставалась в бегах, а петь на сцене для нее было лучшим бегством.

Лицо у него потемнело.

– На концерты ей нравилось надевать такие мини-юбочки, и у нее была фишка, когда она спрыгивала со сцены с микрофоном в руках на столик в переднем ряду. Можете себе представить, тем, кто за ним сидел, открывался отличный вид. А она всегда надевала черные трусики, поэтому когда эти мудаки под юбку ей глаз запускали, они не очень понимали, что это они видят.

Линкольн неловко поежился в кресле.

– И она это признавала?

Мики вздохнул:

– Ладно, слушайте, я не собирался в это вдаваться, но если не поясню, вы никогда не поймете. У Джейси отношения с сексом были непростыми. Она его любила, но происходить он должен был на ее условиях, и всегда, всегда инициатива оставалась за ней.

Так оно и было у Гей-Хед, припомнил Тедди. Джейси просто скинула с себя одежду прямо у него на глазах, а он смотрел, парализованный и благодарный, с изумлением и страхом. Крикнула: “Давай, Тедди!” – когда он не сразу бросился за нею в ледяные волны. Потом прижала его к себе, и ее удивительная сила одолела его нравственные терзания. Ее больше всего возбуждала ее власть над ним?

– Всегда складывалось впечатление, что сам секс был как-то вторичен, словно ее подхлестывало нечто гораздо мощнее желания, а может, и отдельное от него. Как той ночью в корпусе “Тета”. Я не утверждаю, что ей не понравилось нас целовать, но те поцелуи на самом деле были не ради нас.

Ну еще бы, – подумал Тедди. С учетом того, что так долго происходило у нее дома, как секс вообще мог не сбивать ее с толку? И чего б не захотеть ей превратить его в оружие?

– В общем, – продолжал Мики, – там все было, как и с музыкой. Она любила петь, не поймите меня неверно. Но все это было не только ради пения. Публика? Да ей всегда было мало. Люди собирались не нас послушать, а на нее посмотреть. Ей хотелось, чтоб мы начали сочинять и исполнять свой материал, чтобы перестали уже петь чужие песни, когда добьемся успеха. Никак не могла она дождаться окончания войны, но уже не потому, что та глупа и безнравственна, нет, так считала прежняя Джейси, а потому, что тогда мы сможем вернуться домой и она покажет Вансу, Дону, Вив и всему Гринвичу, чем она стала. Она взяла с меня слово, что мы сменим название группы с “Большой Мик на кастрюлях” на “Месть Энди”.

Линкольну по-прежнему было как-то не по себе.

– Но тебя же, должно быть, беспокоило, как она теперь менялась.

– Наверное, беспокоиться следовало, – согласился Мики. – В смысле, насчет этого ее стремления сводить мужчин с ума? Все парни в группе про это говорили. Но то было самое начало семидесятых, ясно? Дженис Джоплин на каждом концерте пила по кварте “Южного утешения”. “Ху” били на сцене гитары[67]. Джим Моррисон расстегивал ширинку перед публикой. Все тогда было про свободу, помните? Ричи Хэвенз в Вудстоке?[68]

Тедди не удержался от улыбки. Десятилетие, которое Мики так старался им объяснить символическими мгновеньями культуры, как раз и было тем временем, из которого Линкольн, по сути, самоустранился. Ричи Хэвенз?

– В общем, – продолжал Мики, – однажды вечером, спрыгивая со сцены, она промахнулась мимо столика, и на этом все кончилось.

– А что произошло?

– Травы перекурила? Перебор с мескалем? Атаксия? Может, просто запуталась в микрофонном шнуре? Но когда приземлилась…

Он умолк, вспоминая. Тедди понимал, до чего ярко это воспоминание.

– Короче, в итоге? Сотрясение мозга, сломанный локоть, раздробленная коленная чашечка и две трещины в ребрах. Неделю пролежала в больнице – туда и утекли все оставшиеся у нее деньги. Поскольку мы не были гражданами Канады, нам не полагалось бесплатное здравоохранение. Как бы там ни было, по счету мы расплатились, и нас отправили домой с двумя рецептами – один от боли, другой от депрессии, потому что с самого начала было ясно, что поломались у Джейси не только кости. Буквально за ночь она превратилась совсем в другого человека. Стала озлобленной. Угрюмой. Для нее все закончилось. Она никогда уже не вернется в Штаты с победой. Мы так и не сыграем этот свой концерт в Гринвиче. Энди не насладится возмездием, она тоже… Я изо всех сил старался ее приободрить. Говорил, что она и глазом моргнуть не успеет, как вернется в группу, а она только смотрела на меня так, будто знала меня когда-то давно, а теперь не вполне может припомнить. Правая нога у нее была в гипсе от икры до середины бедра. Она отрывала ее от дивана и говорила: “Ты так считаешь, Мик? Ты честно веришь, что я совсем скоро смогу прыгать по столам?” А если я отвечал, что некоторым удается петь, и не запрыгивая на столики, она посылала меня куда подальше. Потому что петь для нее было и этим тоже… В общем, все пошло псу под хвост. Я продолжал надеяться, что как только снимут гипс и она вернет себе подвижность, настроение у нее улучшится. Почти каждый вечер у нас бывали выступления, а это значило, что в квартире я ее оставлял одну, потому что ей и в страшном сне бы не могло присниться, что кто-нибудь увидит ее в инвалидке. Без нее, конечно, мы и близко не были так круты. Пришлось опять вернуться в зальчики поменьше и позадрипанней. Снова все свелось к одной лишь музыке, без всякого зрелища. Я твердил себе, что нам нужны деньги, а на самом деле просто радовался возможности удрать от нее хотя бы на несколько часов, полностью потеряться в музыке. Как правило, сразу после выступления я возвращался домой, но однажды вечером пошел вместо этого с парнями. Изрядно набубенился. Немного заправился коксом. А когда вернулся в квартиру, уже встало солнце. Прикидывал, что Джейси будет спать. От лекарств ее клонило в сон, и почти каждый день спала она до полудня, но нет – тем утром она не спала совсем, смотрела какое-то старое кино по телевизору. “Мне тут понятно стало, что нужно было сделать, – произнесла она, не отрывая глаз от экрана, когда я вошел. – Надо было отпустить тебя во Вьетнам”. Помню, стоял я и смотрел на нее, ожидая, что она вот-вот извинится, но в этом была вся Джейси. Ее невозможно пристыдить. Она нипочем не скажет, что ей чего-то жаль, если ей и впрямь не станет жаль… В общем, в тот день сняли гипс, поэтому по дороге домой из больницы я предложил выпить пива и отметить – как бы пошел ей навстречу, мол, все без обид. “А ты соображаешь, – произнесла она тем же голосом, каким говорила в то утро, – что во всей квартире жратвы нет ни крошки?” Поэтому не пиво пить мы стали, а я высадил ее и поехал покупать что-нибудь нам на ужин.

Повисло тяжкое молчание.

– А когда вернулся, ее уже не было. И я не видел ее больше года. Даже открытки от нее за все это время не получил.

Линкольн покачал головой.

– И куда она уехала?

– Понятия не имею. Через пару недель я стал прикидывать, что она, должно быть, вернулась в Штаты. Туда за нею я последовать не мог. Поди знай, может, она помирилась с Вансом и все-таки вышла за него. В основном я старался о ней не думать. Вообще-то весь тот год у меня как-то смазался. Как только может человека нахлобучить, так меня и нахлобучило. Когда группа распалась, я переехал в Ванкувер и собрал там новую, но мы не сыгрались, да и душа у меня к этому не лежала. На полставки подрабатывал звукооператором. Концы с концами как-то сводил. Жил в крохотной квартирке на втором этаже без лифта, над приятной пожилой парой. Понятия не имею, как Джейси меня отыскала, но однажды вечером прихожу домой – а она у меня под дверью сидит, рюкзачок на коленях, спит в своем инвалидном кресле. Должно быть, кто-то ее сюда поднял, потому что лестница там крутая, а никакого пандуса и в помине не было… Скажу вам правду. Поначалу я ее не узнал. От нее остались кожа да кости, и знаете что? Мне было страшно ее будить – я боялся, что она опять начнет на меня орать. Но она сама дернулась и проснулась – и улыбнулась мне, и я увидел, что передо мной прежняя Джейси. Спросила: “Новость знаешь?” – и я не сразу понял, что она спрашивает, поскольку говорила она очень невнятно, а от усилий что-то вымолвить у нее начинал дергаться локоть – тот самый, когда-то сломанный. Но наконец понял и уточнил: “Это какую же?” – потому что весь день я провел в звукоизоляционной кабине. “Амнистия. Джеральд Форд сказал, что всех простили”. Я ответил: “И ты приехала мне это рассказать?” А она говорит: “Нет. Я приехала отдать тебе…” И остаток фразы прозвучал так невнятно, что я ничего не понял, и она попробовала повторить, и я наконец разобрал: она приехала отдать мне мою жизнь обратно. В руках я держал пакет с продуктами, поэтому и говорю: “Ну, тогда оставайся на ужин” – и вкатил ее в квартиру.

Тедди показалось, что Линкольн еле слышно простонал, но заставил себя не смотреть в его сторону.

– Я вызвался спать на тахте, потому что вход в ванную был из спальни, но она отказалась – дескать, все нормально. С равновесием у нее все хреново, и силы в ногах немного, но если нужно, на короткие расстояния перемещаться она может. Что, очевидно, было правдой, потому что среди ночи я проснулся от того, что она сидит на краю кровати. “Просто хотела тебе сказать, что никогда тебя не ненавидела, – сказала она. – А уехала я, потому что не хотела, чтоб ты на меня смотрел так, как я смотрела на своего отца в тот день на газоне”. Как именно я на нее смотрел тогда, говорить и не было нужды. В общем, я ответил, что на чертову атаксию или что угодно другое мне плевать, раз Джейси вернулась. Тут она расплакалась, я подвинулся, чтоб она могла лечь со мною рядом. Когда она перестала плакать, я спросил: “А что с ребенком?” – потому что вскоре после того, как она уехала, по почте ей кое-что прислали. Из больницы напоминали о первой консультации по наблюдению за беременными. Она ответила, чтоб я не волновался, с этим она разобралась… Наутро мне нужно было на работу, но я сказал, что когда вернусь, мы с нею поговорим о будущем. Сказал, чего бы она ни захотела, меня устраивает. Если хочет, мы поженимся – или нет, если не хочет. Можем вернуться в Штаты или найти квартиру побольше прямо тут, в Ванкувере. Сделаем все, что ее устраивает. Она сказала: хорошо, поговорим, когда вернешься. И сказала она при этом так, что я поневоле подумал, не чересчур ли напираю, – но вот честно, я был слишком счастлив, чтоб еще и из-за этого волноваться. Тот год, пока ее не было, а меня крутило, я вбил себе в голову, что нам с ней суждено прожить наши жизни вместе, и теперь вот она, а значит, я был прав… Как бы не так. Едва я зашел на работу, как в кабинку заглянул управляющий радиостанцией и сказал, что мне надо ехать домой, срочно. Думаю, план у нее был такой: спуститься по лестнице, цепляясь за перила, а затем попросить старичков вызвать ей такси. Они услышали, как она упала – с жутким грохотом, рассказали они, – вышли и увидели, что она лежит у подножия лестницы. Само собой, кинулись вызывать “скорую”, но Джейси была в сознании и как-то сумела их убедить, что она не поранилась. Ей только нужно, чтоб они спустили ей кресло, которое осталось на верхней площадке, и вызвали такси. Если они выполнят две эти просьбы, с нею все будет прекрасно. Кроме того, возможно, говорила она нечетко, и они решили, что она пьяна. В общем, пока дедуля спускал по крутой лестнице кресло – а это дело нелегкое для мужчины его лет, – бабуля зашла в квартиру и вызвала такси. Но уже вешая трубку, задумалась. Она знала, где я работаю, и решила позвонить и мне заодно. К тому времени, как я вернулся, Джейси потеряла сознание, и они наконец вызвали “скорую”, которую стоило бы вызывать раньше, но к тому времени Джейси уже не дышала. Фельдшеры пытались ее оживить, но она умерла. Наша Джейси.

В какой-то миг вечерний ветерок подул в другую сторону, и стало слышно, как на пляж внизу накатывают волны – кажется, близко, но на самом деле далеко.

Мики вытянул руки на столе.

– Мне уже надо вас спать отпустить, ребята, – произнес он, – но пока не ушли, поймите еще кое-что. Не про нее. Про меня. Пару лет назад я наконец сломался и сходил в Мемориал ветеранов Вьетнама, этот визит я долго откладывал. В общем, стою там, просматриваю ряды имен, одна секция за другой, – и понимаю, что ищу имя того парня, кто погиб за меня. И тут же – вот я снова в забегаловке “Акрополь” с моим стариком, и он показывает на всех моих сверстников и желает знать, кто из них должен туда отправиться, если не поеду я. Видите, и бесполезно тут спорить, правильно было ехать во Вьетнам или нет. Штука в том, что я обещал своему отцу поехать, а сам слова не сдержал и отправился с Джейси в Мэн, а затем и сделал то, чего бы никогда не сделал тот парень, которого знали вы. Спрятался в багажнике машины, а Джейси перевезла нас через границу. Вот что вам нужно понимать. Того парня, которого вы помните, больше нет – как и Джейси.

Тедди глянул на Линкольна – тот качал головой.

– Прости, но это же хрень какая-то, – сказал Линкольн. – Когда ты вчера подъехал, первой же мыслью у меня было: “Вот Мик”. Ты старше, это да, и чуть больше бит жизнью. Но я тебя узнал. Ты по-прежнему тот же самый.

– И еще сегодня, – добавил Тедди, – когда ты пел.

Но он знал, что Мики им не верит.

– Не поймите меня неправильно, – сказал он, барабаня пальцами по столу. – Я рад, что вам так кажется. И отчасти то, что вы говорите, – правда. Иногда верхом на “харлее” я и сам чувствую себя тем же, каким был раньше, и да – того человека я могу доставать наружу некоторыми песнями. – Он повернулся к Тедди: – Вот почему я терпеть не могу почти всю сегодняшнюю музыку. Знаю, что хорошая – во многом. Но не могу отыскать в ней себя. А ищу я всегда того парня, которым я был до Канады, – и никогда не нахожу.

– Слишком ты, к черту, с собою суров, – проговорил Линкольн.

– Мило, что ты это сказал, но…

– Просто случилось так, что выбрала она тебя, – сказал Тедди, тем самым удивив сам себя. В итоге до чего же легко уступить то, чем больше всего дорожил. Все эти годы источником гордости для него было то, что Джейси предпочла его Линкольну или Мики. Он прижимал это знание к сердцу. – Я бы тоже в тот багажник залез.

– Да и я, – подтвердил Линкольн, и Тедди знал, что признание ему далось нелегко. От такой благословенной жизни, какая сложилась у Линкольна, отказываться мучительно, даже в вольном упражнении фантазии.

– Что ж, вы хорошие друзья, раз так говорите, – произнес Мики. – А ты, – обратился он к Линкольну, – особенно прекрасный человек.

Линкольн, которого в данный миг как раз обуяли сомнения на этот счет, вскинул брови:

– С чего бы?

– Я терпеливо ждал, чтобы ты отметил мораль в моей истории, но ты слишком для такого порядочен.

– А в ней была мораль?

– Скорее, наверное, ирония. После всего, что я тебе наговорил о том, какой ты подкаблучник, оказалось, что я подкаблучник куда похлеще.

Очевидно, это была попытка пошутить, но если Мики оставался Мики, то Линкольн оставался Линкольном и потому, верный себе, воспринял шутку всерьез.

– Полагаю, моя собственная ирония состояла бы в том, что все мы трое до беспамятства втюрились в девушку, которую толком не знали.

– Ох блин, Лицевой, – произнес Мики. – Мы и себя толком не знали. – Он легонько пихнул Тедди под столом: – А ты что думаешь, Тедвижкин?

А думал Тедди о том, что знание, наверное, переоценено. Выслушав Мики, они, конечно, узнали Джейси чуть лучше, чем в юности, однако новые сведения ничего не меняли – по крайней мере, лично для него. Он любил ее тогда и любит до сих пор… что бы там ни было… несмотря ни на что. Мики и Линкольн, друзья его юности? Их он тоже любит. Все еще. Так или иначе. Невзирая на. Именно так, как сам всегда надеялся быть любимым. Как на это надеются все.

Линкольн

Одурев после всего четырех часов сна, Линкольн споласкивал стаканы в мойке, когда из ванной выбрался Мики – только после душа, в спортивных трусах и вылинявшей футболке с Бобом Сигером.

– А Боб Сигер – это кто? – спросил Линкольн.

Мики лишь покачал головой:

– Вроде мне казалось, что я научился различать, когда ты прикалываешься.

– Я знаю Боба Сигера, – заверил его Линкольн, хотя парадокс утверждения не обошел его стороной. Если своих лучших друзей до конца не знаешь, как можно утверждать, будто знаешь Боба Сигера?

Мики взял только что сполоснутый Линкольном стакан, наполнил его из-под крана и, не отходя от мойки, выпил половину. Оттуда, где стояли они, в окно было видно, как вдоль каменной стенки, отделяющей собственность Линкольна от участка Троера, прогуливаются Тедди с Дилией. За последние полчаса они совершили несколько таких кругов по периметру двора.

– Остается лишь догадываться, о чем они там, – заметил Мики.

– Вероятно, он ей рассказывает истории о ее маме.

– Похоже, говорит и в самом деле преимущественно он.

– Меня это не касается, – сказал Линкольн, – но проявились ли у Дилии какие-то симптомы?

– Не-а, – ответил Мики, – а если должны были, то уже бы возникли. Никаких четких правил там, похоже, нет. У Андреса симптомы появились рано, но развивались медленно. Джейси же стала калекой всего за несколько месяцев. Вероятно, подстегнуло все это курение дури – ну или так сейчас говорят.

– Ага, а в то время знать этого никто не мог.

Мики пожал плечами – его явно не очень интересовала эта слабая попытка оправдания.

– Ничего, если я спрошу, как вы нашли друг друга? Когда Джейси сказала, что разобралась с ребенком, ты же, должно быть, пришел к выводу, что она сделала аборт, так?

Мики поставил пустой стакан на сушилку.

– Это Дилия меня нашла. Вообще-то не так давно. Может, пару лет назад? У группы было выступление в Труро. Мы звук проверяем, а ко мне сзади подходит женщина и говорит: “Как дела, папаня?” – Мики потер виски.

– Как же она тебя отыскала?

– А как в наши дни ищут? Гуглом. Когда Джейси отдала ее на удочерение, отцом она записала меня. В графе “национальность” написала “американец”, род занятия обозначила “музыкант”. Дилия сопоставила одно с другим и допустила, что после амнистии я вернулся в Штаты. Мое имя вывело ее на вебсайт “Большого Мика на кастрюлях”. Наверно, я смахивал на того, кто может быть ее отцом, ну и возраст у меня, конечно, подходящий…

Линкольн попробовал это представить – каково быть отцом и сорок лет ничего об этом не знать.

– И ты признал в ней свою дочь?

– Нет, но уж всяко признал в ней дочь Джейси. На самом деле я чуть коньки не отбросил.

– Что ты ей сказал?

Мики фыркнул.

– Говорю, надеюсь, ты не за деньгами явилась, потому что их у меня немного.

– А она?

Тот ухмыльнулся:

– Тебе понравится. Она сказала: “Да не нужны мне твои чертовы деньги. Я хочу прослушаться в твою банду”. Я говорю: “Тину Тёрнер можешь?” – а она мне: “А какая от меня иначе, нахер, польза?” Сдается мне, твои дочери так с тобой не разговаривают?

– В выражениях они, конечно, не стесняются, – признал Линкольн, – но нет.

И они замолчали – просто стояли у окна и смотрели, как Тедди и Дилия обходят кру́гом лужайку на склоне, под которым, как еще вчера боялся Линкольн, может быть похоронена ее мать.

– Мне стыдно, Мик, – наконец сказал Линкольн, ощущая, как от этих трех слов у него перехватывает в горле.

Мики отмахнулся, как от паутинки:

– Выброси из головы.

– Вряд ли получится, – ответил Линкольн.

– Ты что, в самом деле считал, будто я мог ее обидеть?

Линкольн кивнул.

– Я сделал ошибку – сходил повидаться с этим бывшим легавым на пенсии, решил, будто у него могут быть какие-то данные об исчезновении Джейси, так и не попавшие в газеты. Ну, вроде допрашивали они кого-то или подозревали. Поверишь ли, нет, – я вбил себе в голову, что в этом может быть как-то замешан Троер. Вот только выяснилось, что они с этим легавым старые друзья и подозревать он начал не его, а тебя. Стал копать – и обнаружил эту историю про тебя и отца Джейси.

– Я всегда боялся того дня, когда ты или Тед про это узнаете, – сказал Мики. – Этого никак не объяснить, если все не рассказать.

– По мне это довольно сильно шарахнуло, – признался Линкольн. – И я задумался… – Тут ему пришлось умолкнуть и сглотнуть, и только после этого он продолжил: – А знаю ли я тебя?

– Ну, я не в обиде, если тебя это тревожит.

– Нет, это-то я знаю. Я просто в себе разочарован, наверное. – На самом деле это была недомолвка. Даже сейчас Линкольн не вполне сознавал, почему позволил сюжету Гроббина – взгляду на мир, подобному помойной воронке, – себя соблазнить. Не взглянул на историю, опираясь на собственный опыт, а преклонил колена перед опытом Гроббина. Жестокие, уродливые истории Гроббина о всяких мерзавцах и их неудавшихся браках лишили состоятельности его собственный, удачный брак. Мысль о том, что Джейси похоронена под дерном на склоне у дома в Чилмарке, он не рассматривал как чересчур ужасную и потому невозможную, а принял ее как чересчур ужасную и потому возможную. Но почему? Что в такой возможности ему приглянулось? Быть может, пробудились давно спавшие обрывки неумолимой гнетущей веры, в которой его воспитали? Или в душе у него какая-то иная тьма, о которой он и не подозревает, нечто гораздо первобытнее религиозного вероучения? Не заметил ли он это впервые в вечер призывной лотереи, когда Мики выпал номер перед ним? Не шепнуло ли что-то ему тогда: один за всех и все за одного – просто ложь, в которую они заставили себя верить? Не так ли начинаются войны – на годную почву падают семена разладов крупных и мелких, не вот так ли расширяется пропасть между тем, во что люди хотят верить, и тем, что, по их опасениям, окажется правдой?

– Что ж, – произнес Мики, – если ты разочарован в себе, я могу тебе показать, где проводится черта. Вчера вечером я сказал вам, что хранил случившееся с Джейси в секрете, потому что дал ей слово. И до известной степени так оно и есть. Но хранить это обещание было к тому же легко, потому что глубоко внутри я не хотел ни с кем делиться Джейси. Ни той девушкой, в которую в колледже все мы были влюблены. Ни даже той, что вы видели на снимке. Особенно ею. – Говоря, он потирал грудину, будто ему запоздало мстила вся та пища, которую он употребил вчера в “Рокерах”. – Все изменила Дилия. Давая Джейси обещание, я не знал, что у меня есть дочь. И как ни скособочена у нее жизнь, мне хотелось, чтоб вы с Тедди о ней знали. Беда с наркотиками была у нее еще до того, как мы встретились, но за то, в какой она форме сейчас, я виню себя. Ей нужно лечение получше, чем могу дать ей я.

– Поговорю с Анитой…

Мики в упор посмотрел на Линкольна.

– Не поговоришь. Я серьезно.

Миг спустя Линкольн произнес:

– Мне придется ей обо всем этом рассказать, знаешь ли.

– Как? – Притворное возмущение Мики выглядело на редкость убедительно. – Только потому, что ты женат на ком-то четыре десятка лет, ты обязан обо всем рассказывать?

– Знаю-знаю. Подкаблучник до упора.

– Ага, но ты бы стал подкаблучником, на ком бы ни женился. Анита хотя бы марку держит.

– Я ей передам. – Линкольн улыбнулся.

Сколь бы мучителен ни был разговор, хмарь в воздухе он все же разогнал, и за это он был глубоко благодарен. Может, уже и не один за всех и все за одного. Может, никогда так и не было. А вот друзьями – да, притом хорошими, они были, и очевидно, остались до сих пор.

– Кофе выпьешь? – спросил он.

– Не, соберу манатки, и мы рванем. Нелегко будет уговорить Дилию вернуться в программу. Чем дольше она в самоволке, тем круче придется.

Дилия и Тедди двигались теперь к середине лужайки – о чем бы ни разговаривали они все это время, беседа явно закончилась.

– Уж лучше бы Тедловский не рассказывал ей о том, как Джейси запрыгивала на столы, когда пела, потому что вот это уж ей точно понравится. – Мики огляделся: – Ты правда, что ли, собираешься этот дом продать?

– Думаешь, не стоит?

Мики пожал плечами.

– А мне почем знать?

– У большинства людей бывают мнения.

– У меня – нет, – сказал Мики.

Вот что в нем всегда к нему располагало, подумал Линкольн, – эта способность произносить полнейшую нелепицу так, что при этом та звучала совершеннейшей правдой.

– Похоже, вы с Дилией утром неплохо так поговорили, – забросил удочку Линкольн.

Он вез Тедди в больницу, чтобы ему там проверили глаз и сделали перевязку. Поврежденная часть лица казалась распухшей еще больше, чем утром, последствия ушиба проступали явнее, но после отъезда Мики с дочерью Тедди вздремнул, и это, судя по всему, пошло ему на пользу, и теперь Линкольн удивлялся его способности к самоисцелению.

– Что скажешь про нее?

– Даже не знаю, – ответил Тедди, как будто в точности над этим вопросом в этот миг и размышлял. – Как будто вот Джейси в ней есть, выглядывает из этих глаз, а через минуту совершенно пропала и перед тобой совсем чужой человек.

Линкольн кивнул. Сам он с этой женщиной едва словом перекинулся, но впечатление от нее у него осталось такое же.

– Она определенно огрубленная версия матери, – продолжал Тедди, – но этого, наверное, можно было ожидать. Вычти Гринвич, Коннектикут, и хорошие частные школы, замени их на дерьмовые государственные – и получишь Дилию. Но я себя поймал на том, что мне она нравится. Очень, вообще-то, нравится. Она упрямая и может за себя постоять – таким сделается всякий, поскакавший по приемным домам. В Мики она еще толком не разобралась, но, похоже, он ей вроде бы нравится.

– Нравится?

Тедди пожал плечами.

– Я где-то читал, что дети в русских сиротских приютах перестают плакать, когда понимают, что это без толку. Что, разумеется, эмоционально калечит их на всю оставшуюся жизнь. Мне кажется, что-то подобное могло произойти и с Дилией. Если она разрешит себе полюбить своего отца – станет уязвима. Лучше бы ей остаться крутой, пусть даже это значит, что придется смириться со скверными исходами. Вместе с тем, если бы она не надеялась хоть на что-то – не отправилась бы его искать. Но вот найдя, похоже, не понимает, что дальше. Возможно, ей просто нужен друг, а не отец.

– Вот как?

Должно быть, Тедди уловил в голосе Линкольна скепсис, потому что неодобрительно поглядел на него одним глазом.

– Ты не ощущаешь в себе обязанности? Она дочь Джейси.

По правде говоря, Линкольн не был уверен. Он предложил заплатить за клинику получше той, что была по карману Мики, но обязанность он чувствовал перед ним, а не перед ней. Да и Аниту тоже приходилось учитывать. Что она подумает, если он позволит себе привязаться к дочери девушки, в которую, как оба они знали, был некогда влюблен? Разве не заслужила она избавиться наконец от соперницы? Он надеялся, что, выяснив, как сложилась судьба Джейси, Анита успокоится, а теперь из-за Дилии этого может не произойти никогда. Хоть жена и находилась в паре тысяч миль от него и по-прежнему ничего не знала о существовании Дилии – ему показалось, что она ощутила ее присутствие, когда он ей позвонил.

– Что стряслось? – спросила Анита, едва услышав его голос.

Он не стал ей предоставлять полный отчет, а рассказал только о Тедди: как он потерял сознание, упал на разбитый винный бокал и в результате чуть не лишился глаза.

– Но вообще-то это еще не все, – признался Линкольн, – хотя сейчас я не очень могу разговаривать. Расскажу, когда парни уедут, честно. – Когда на это она ничего не ответила, он воспользовался случаем и сменил тему: – Как у тебя там?

– Твой отец привет передает.

– Да? Ну и как поживает старый распутник?

– Нормально, только эту свою новую женщину все время зовет Труди. А когда она ему напоминает, что она не твоя мать, отвечает… – Тут Анита изобразила его высокий писклявый голос: – “Это я вижу с первого взгляда на тебя”.

Линкольн расхохотался в голос, как с ним это бывало, когда жена позволяла себе передразнивать его отца. В Ваве она разобралась минут через десять после знакомства, но обычно бывала слишком добра, для того чтобы его высмеивать.

– А вот это тебе очень понравится, – продолжала Анита. – Она католичка.

– Римская католичка?

– В прошлое воскресенье водила его к мессе.

Линкольн ощутил, как земля уходит у него из-под ног.

– Вольфганг Амадей Мозер был на мессе?

– Ну.

– Последние дни настают.

– Не знаю, Линкольн, – произнесла Анита утомленно, будто давно отчаялась выиграть этот нескончаемый спор. – Люди меняются.

Почему, спросил себя Линкольн, он так сопротивляется этой возможности? Всего лишь прошлой ночью Мики пытался их убедить, что он уже не тот, каким они его знали в семидесятых, но только лишь о разочаровании ли он говорил? Ладно, пусть в ту ночь, когда они с Джейси стали любовниками, он в себе обнаружил нечто такое, что удивило и напугало его. Сам Мик всегда считал, что он в отца – вечно знает, что правильно, и поступает сообразно. Уж точно не станет он прятаться в багажнике, чтобы избежать службы в армии. А последовав за Джейси в этот номер мотеля, несомненно, ощутил в себе перемену, и впредь все, что бы ни делал Мик – от покупки инструментов и звукового оборудования на деньги, украденные Джейси у отца, до чрезмерного потребления выпивки и травы, – лишь укрепляло его убеждение, что он уже не тот. Но не в том ли и был смысл? Если и было ему стыдно, то стыдился он себя, а не ту новую личность, родившуюся из нравственной слабости. Съев яблоко, Адам не стал другим человеком. Он остался тем же, кем был всегда, только вдобавок несчастным.

И все же. В. А. Мозер – и на мессе? Это действительно ощущалось как полная перемена. Возможно ли, что старик на самом деле допускает, пусть и непрямо, что в чем-то раньше был не прав? Не переход в католичество, конечно. Такого с ним бы и за сотню жизней не произошло. Но посещение мессы с этой новой женщиной не равносильно ли признанию, что он был не прав, настаивая на обращении своей жены в другую веру? И, значит, не прав, когда противился женитьбе сына на католичке? Не прав в том, что изводил его почти четыре десятка лет за измену, существовавшую лишь в его воображении?

– Передай ему, что навещу, как только вернусь, – сказал Линкольн.

– Разумно ли это? – ответила Аннита.

Он уже не раз давал подобные обещания – и не выполнял их столько же раз, сколько держал слово, да и держал его скорее из чувства долга, нежели из любви. Зачем давать обещания, в какие сам не веришь? – резонно замечала жена. Затем, подмывало ответить его, что, возможно, пришла пора перестать притворяться даже перед самим собой, что он не любит старого засранца. В конце концов, сыновняя любовь позволительна, даже если отца твоего можно описать единственным словом, и слово это – “невыносимый”. Даже если он – Вольфганг Амадей Мозер.

В больничной приемной было не протолкнуться. Линкольн предложил подождать, но Тедди ответил, что не видит для этого причины, если другу есть чем заняться. Он кинет эсэмэску, когда всё закончат. Десять минут спустя Линкольн постучался в квартиру Гроббина, открыла ему Беверли. На ней были те же свободные шорты и фуфайка (последняя – вероятно, самого Гроббина, поскольку женщина в ней утопала), что и накануне ночью в “Рокерах”.

– Ой! – произнесли они одновременно, и тут же следом: – Неожиданно…

Когда к ней вернулось достаточно присутствия духа, чтобы пригласить его в квартиру, Линкольн поблагодарил и отказался – возможно, чуть более подчеркнуто, чем необходимо. Вчера в “Виньярд газетт” он позволил себе поддаться привлекательности этой женщины, и ему очень понравилось, что и ей он, похоже, пришелся по душе. Тогда это казалось достаточно невинным. А вот сегодня никакой невинности в этом уже не ощущалось.

– Я просто зашел узнать, как дела у мистера Гроббина, – сказал он. Не вся правда, но все же.

– Любезно с вашей стороны, – ответила она, – но пару часов назад он вышел и не сказал куда. У меня сложилось впечатление – куда угодно, лишь бы там не было меня.

– Мне жаль это…

– Похоже, он считает меня мегерой. – Она скроила гримаску – смесь усталости и смирения. Несомненно, все утро они спорили об операции, которой вчера в “Рокерах” Гроббин поклялся избежать. – Что бы я ни сказала, он отмахивается.

– Может, он слышит больше, чем вам кажется, – сказал Линкольн, хоть и понятия не имел, правда это или нет. – Я знаю, что вы ему не безразличны.

– Он сам так вам сказал?

– Ну, не прямо вот так, – слабо признал Линкольн, – но, похоже, он и двух фраз не может произнести, без того чтобы как-то не сослаться на вас. Меня, конечно, это не касается, но его сын еще в кадре присутствует?

– Он рассказал вам об Эрике?

Линкольн кивнул.

– Нет, он сам отвез его к парому в ту ночь, когда тот… меня обидел. Велел не возвращаться на остров, иначе… – Договаривать нужды не было. – Мы понятия не имеем, куда он отправился. У меня по-прежнему все его вещи. Думаю, Джо жалеет, что выгнал его, но никогда в этом не признается. Об Эрике мы не говорим.

– Извините, – произнес Линкольн, и ему по правде было жаль, что он об этом заикнулся. Никогда еще не видел он человека, так люто воюющего с собой, как Джо Гроббин.

– К людям он жёсток, – продолжала Беверли, словно читала его мысли. – А особенно к себе. Вы знали, что он учился в Дартмуте?

– Нет, – ответил Линкольн, хотя его это и не удивило – с учетом того, как оскорбился Гроббин, когда Линкольн уточнил, где находится Минерва.

– Один семестр. Но потом у него мать заболела, и он вернулся домой помогать. И больше уже не уезжал. Все деньги, что были, ушли на врачей.

– Круто ему пришлось, что и говорить, – произнес Линкольн, стараясь вообразить, как бы ему самому было, если бы пришлось возвращаться в Данбар после семестра в Минерве. – Но вы дадите ему знать, что я заглядывал? У меня есть новости, которые могут его заинтересовать.

– Мне так стыдно, – произнесла она, когда он уже повернулся уходить. – Но я забыла ваше имя.

– Линкольн, – напомнил он, ощущая, как сдуваются у него паруса. Несомненно, так ему и надо.

По наитию он поехал в Катаму, и там в паре сотен ярдов от берега, на полоске травы между проезжей частью и велодорожкой, стоял старый пикап. В зеркальце заднего вида Гроббин заметил, как он подъезжает.

– Если бы я даже верил в совпадения, на такое не повелся бы, – произнес он, опустив стекло в окне, когда Линкольн приблизился.

Тот кивнул.

– Мне пришло в голову, что вам еще разок захочется посмотреть на своего ястреба.

– Как выясняется, не все, что хочешь видеть, желает видеть тебя.

Линкольну показалось, что он говорит отнюдь не о птице.

– Долго я вам мешать не стану.

– Извиняюсь за прошлую ночь, – произнес Гроббин. – Я вас напугал?

– Есть немного, – признался Линкольн.

– Вовсе не входило в мои намерения. Я надеялся напугать Кевина. Он толкает стероиды местным пацанам, а те такие тупые, что думают, будто станут профессиональными атлетами, если только немного подкачаются. Как на ваш взгляд, он испугался?

– Да не очень.

– Ага, он точно к угрозам моим отнесся спокойно. В общем, вы опоздали. Я уже поговорил со своим другом из полиции. Рассчитываю, он скоро нанесет вам визит.

– Зря потратит время, – ответил Линкольн. – Вчера ночью я выяснил, что Джейси умерла еще в семидесятых.

– Вы это знаете?

Линкольн не сумел сдержать улыбку.

– Нет, но я в это верю. Выяснилось, что она действительно уехала с острова на том пароме. Они с Мики тайно встретились в Вудз-Хоуле. Она убедила его бежать вместе с нею в Канаду, а не являться в призывную комиссию.

Он ожидал, что Гроббин найдет к чему придраться в этом рассказе, но тот лишь задумчиво кивнул.

– Настолько смазливая была девчонка? Повезло ему тогда, что она не убедила его банки грабить. Хотя не объясняет, почему она ничего не сообщила родителям.

– Тут долгая история.

– Говорите, сама умерла?

– От той же неврологической болезни, что прикончила ее биологического отца.

Линкольн видел, как у старика заработал ум.

– Иными словами, не того мужика, кого отделал ваш друг Мики?

– Не-а.

– Наверное, я смогу заполнить здесь пробел.

– Понимаете, мистер Гроббин, я для этого все вам и рассказываю. Потому что вы с вашим другом Троером только и делали, что заполняли пробелы, вот только заполняли вы их неправильно.

И тут он снова ожидал отповеди, но ее не последовало. Гроббин лишь пожал плечами, как будто ему показали арифметическую ошибку в чековой книжке.

– Бывает, Линкольн.

– Ага, но когда такое случается, разве не полагается передумать? Помедлить и прикинуть, в чем еще вы могли ошибаться?

– Например?

– Ну, на вашем месте я бы еще разок подумал насчет этой вашей операции. Примете верное решение – глядишь, выиграете себе еще немного времени, чтоб поразмыслить и обо всем остальном.

– Больше времени на раздумья обо всем, что я сделал неправильно, и обо всех, кого неверно оценил? Вы говорите так, что меня это не очень-то привлекает, Линкольн, особенно при том, что альтернатива – мирно помереть во сне, веря, что я сделал все от меня зависящее.

– А спите вы мирно?

Тот могуче выдохнул.

– Что ж, Линкольн, тут вы меня подловили. Нет, мирно я не сплю.

– Мистер Гроббин?

– Ну?

– Беверли вы по-настоящему небезразличны.

Лицо у старика помрачнело.

– Я в курсе. Вы к чему-то клоните?

– Ну, вы же сами всегда говорите, что нам нужно лучше относиться к девушкам, нет? Почему тогда лучше не отнестись к ней? Ради вашего же собственного блага дайте ей в этом одержать верх.

Гроббин долго рассматривал его, после чего сказал:

– Черт, Линкольн. Я только что проиграл в споре, да?

– Полагаю, да.

– И вы теперь довольны собой.

Линкольн пожал плечами.

– Может, самую малость.

– Не знаю, друг мой. Кривая это дорожка – давать женщинам то, чего они хотят. Как только приду в себя после наркоза, эта первым делом примется меня донимать, чтоб писал ей уютный детективчик. Чтоб стал посмешищем для всего острова. А виноваты во всем этом будете вы, да только вы отсюда уедете, и мне придется отыскать какого-нибудь невинного и отыграться на нем.

– Будущее вы видите очень ясно.

Тот кивнул и начал поднимать стекло.

– Дар такой.

Одна последняя обязанность, – подумал Линкольн, – она осталась напоследок, потому что самая противная.

Троер открыл ему в одних плавках – к счастью вообще-то, хотя Линкольн не впервые задавался вопросом, почему мужчины с выпирающим пивным пузом так часто гордятся своим телосложением. Троер же, увидев, кто стоит у него на пороге, громко заржал и крикнул через плечо:

– Рокси! Накинь на себя, к черту, что-нибудь. У нас гости.

Пусть даже Троер и стоял в дверях, Линкольну открывался вид на террасу, где из шезлонга встала женщина, подошла к сетчатой двери и заглянула в дом, сложив ладони лодочкой.

– Что?

– Ничего! – рявкнул в ответ Троер. И пробормотал – скорее Линкольну, чем ей: – Да хоть целому свету мохнатку свою свети. Мне-то что.

Когда он сделал шаг вбок, чтобы гость мог пройти в дом, Линкольн покачал головой.

– Я на минутку.

– Ладно, тогда я выйду. – И Троер дал сетчатой двери захлопнуться за собой со звуком выстрела.

Линкольн подавил улыбку. Когда он объявил, что намерен нанести Троеру визит, Тедди вызвался сходить с ним, но Линкольн ответил, что это необязательно, пусть только вызовет полицию, если услышит стрельбу. Мысленным взором он уже видел, как Тедди набирает 911.

– Ну и что за дела? Ваш друг вам ничего не передал?

– Нет, все передал. Просто хотел вам сообщить, что я в конечном итоге решил, что не буду выставлять свой дом на продажу.

– Вы не желаете его продавать. Я не желаю его покупать. И зачем вы мне об этом сообщаете?

– Затем, что мой риелтор кое-что заметил, когда смотрел документы.

Собеседник его зримо окаменел.

– Очевидно, что у вас нет права прохода через мой участок. Вы это знали?

– О, вот теперь я понял, – произнес Троер, сощурившись. – Вы не хотите продавать мне дом – вы хотите продать мне право прохода по цене дома.

– Нет, я думал, доллара будет достаточно. Конечно, если возникнут юридические расходы, покрывать их вам.

Троер склонил голову набок:

– Хотите сказать, что продадите мне право прохода по своей территории за доллар?

– Верно.

– Почему?

Ответ на это мог быть длинным и включал бы в себя извинение, к которому Линкольн был не склонен, а потому выбрал версию покороче.

– А почему нет? – сказал он. – Мы же соседи, верно?

– Да не особо. Вас тут не бывает никогда.

– На самом деле мы с женой думаем провести здесь пару недель следующим летом, – сказал Линкольн, хотя с Анитой этого пока не обсуждал. – Может, и отца моего привезем, если он будет хорошо себя чувствовать. – Как тут предскажешь? Если Вава ходит сейчас к мессе, может, и на такое согласится.

– Лучше не в августе, – посоветовал Троер, чуть расслабившись, но все еще с подозрением. – Тогда сюда Обама приезжает. Со всей остальной своей либерасней.

Линкольн показал на плакатик Трампа на лужайке:

– Вы ж не будете на самом деле за него голосовать. Правда?

Троер фыркнул:

– Вот еще. Это чтоб весь остальной Чилмарк позлить. – Но затем пожал плечами: – Хотя, если его двинут, чего бы и нет.

Линкольн вздрогнул, но стерпел.

– Цена вашего права прохода только что удвоилась, – сказал он.

Он уже преодолел половину склона вверх к себе, когда услышал, как его окликают. Повернувшись, увидел, как к нему рысит Троер, и пузо у него колышется поверх плавок. Добежал он, запыхавшись, в руке – пачка каких-то листков. Линкольн не понял, что это страницы из рукописи Тедди, пока Троер их ему не отдал.

– Рокси во дворе собрала.

Если Линкольн не ошибся, сперва их измяли и выбросили в мусорку, а буквально только что вытащили и торопливо разгладили.

– Спасибо. Тедди будет рад.

– Так что… со всем этим правом прохода? Значит, договорились? Сраться не будем больше?

Линкольн кивнул:

– Именно так.

– Ну тогда ладно, – проговорил Троер, протягивая руку. – Тогда по рукам.

Линкольн сглотнул и пожал.

Тедди

– Ты уверен, что Анита согласится? – спросил Тедди.

Подходило к концу утро вторника, и они стояли, привалившись к прокатной машине Линкольна в очереди на паром в Оук-Блаффс. Подходившее к слипу судно было полупустым, но на большую землю пойдет полным – в это время года больше людей уезжает с острова, нежели приезжает на него. Вчера Тедди на этом же пароме скатался за своей машиной – забрал ее с фэлметской стоянки и перегнал на остров. Завтра позвонит в колледж и подаст в отставку, а также сообщит, что если они не найдут нового главного редактора, “Семиярусные книги” он закроет. Под конец недели попросит отделение английского послать кого-нибудь с программы “работа-учеба” к нему на квартиру, чтобы собрали все, что ему понадобится на осень – теплую одежду, рабочие сапоги, лэптоп, – и отправили сюда на остров. Квартиру он оставит за собой до начала следующего года – просто на тот случай, если на Виньярде что-нибудь не сложится. А не сложиться может. Он это знал. После приступов у него часто наступала маниакальная фаза и повсюду маячили яркие возможности, которые через неделю-другую испарялись. Однако в этом новом плане что-то казалось правильным, да и вообще его давненько уже ничего не будоражило.

– На самом деле Аните эта мысль очень понравилась, – заверил его Линкольн.

Вчера Мозеры созванивались полдюжины раз, составляя список того, что нужно сделать с домом в Чилмарке, перед тем как выставить его весной на продажу. Тедди считал, что почти со всем справится сам. Не разберется только с электричеством, и пара других задач будет ему не под силу, поскольку там, скорее всего, потребуются двое, но одним будет он сам, а если все пойдет, как он надеется, то ему известно, кто будет вторым.

– Ты нам деньги сэкономишь.

Тедди предполагал, что так оно и будет, но его беспокоило, что предложение застанет Линкольна врасплох и он не сможет подобрать годную причину, чтобы отказать старому другу. Вместе с тем, казалось, Линкольн искренне колеблется, продавать дом или нет, поэтому, возможно, отложить решение до весны имело смысл и для него с Анитой.

– Что ж, – сказал Тедди, – если передумаете, просто сообщи, и я уберусь.

– Не передумаем, – ответил Линкольн. – Я просто надеюсь… – Тут голос его затих.

– Ясно, – сказал Тедди.

Линкольна, который всегда все планировал тщательно и рисковать не любил, вероятно, беспокоило, что Тедди действует под влиянием порыва – столь радикально меняет свою жизнь, сам при этом ничего не продумав досконально.

– Ты надеешься, что меня не ждет грандиозное разочарование.

Сам Тедди тоже на это надеялся. Хоть и был изможден в ту ночь, когда Мики излагал свою историю, заснуть после не сумел – отчасти потому, что глаз пульсировал в такт дыханию. Когда небо наконец стало немного светлеть на востоке, он тихонько оделся и вышел в кухню приготовить себе чашку кофе “Кьюриг”. Он его разбавлял как раз, когда в дверях возникла Дилия. Начала было что-то говорить, но Тедди поднес указательный палец к губам и показал в сторону большой комнаты, где на диване храпел ее отец. Она подошла к кухонной стойке, и Тедди передал ей чашку, а себе сделал еще и прошептал:

– Пройдешься со мной?

Судя по виду, она сомневалась, но все же вышла за ним сперва на террасу, а потом спустилась и на лужайку. Удалившись от дома, он протянул руку.

– По-моему, нас не представили. Я Тедди.

Руку она приняла, и он заметил, что ногти сгрызены до живого.

– Я вас узнала по снимку в выпускном альбоме Минервы.

Тедди удивился, что у Мики такой сохранился. Он что, специально альбом выкопал, чтобы показать ей, или это она его нашла в чулане на какой-нибудь пыльной полке?

– А кроме того, он все время о вас с Линкольном говорит. Вообще-то вас двоих я знаю, к черту, лучше, чем его самого. Вы втроем правда были влюблены в мою мать?

– Правда.

– Так какого хрена она думала, когда выбрала его?

Тедди так и не понял, шутка это или искренний, хоть и грубо выраженный вопрос.

– Эй-эй, – произнес он, – два других сценария не заканчиваются тобой.

– Велика потеря для мира.

– Если бы не сарказм, я бы с тобой согласился.

– Мило с вашей стороны, но вы меня не знаете.

– У меня такое чувство, что знаю.

– Чувствуйте сколько влезет, дядя, но уж поверьте мне – не знаете.

Тедди невольно усмехнулся.

– Вот это ты сказала в точности как твоя мать. – Они немного помолчали, пока Тедди не попробовал другой маневр: – Так отец о себе не много-то рассказывает?

Она скроила гримасу “ну еще бы”.

– Говорит, что я вижу – то и получаю.

– Что бы тебе хотелось знать?

Она сделала глубокий вдох.

– Почему он такой? Каким он был в юности? Как ему удается почти все время быть таким расслабленным, а потом вдруг бац – и полный мудак?

И вот он просто начал. Рассказал ей о семье Мики в Уэст-Хейвене, Коннектикут. Как в детстве его баловали сестры, а к шестнадцати он уже удирал в бары играть с музыкантами постарше. Как его отец постоянно называл гитары “Фендер” “Фенсонами”. (Это вызвало улыбку.) Как Мики поразил всех великолепными выпускными оценками. Как однажды Майкл-старший с бригадой обедал в местном заведении, а когда пришла пора возвращаться к работе, все встали, а папа Мики – нет, остался сидеть, и всё, потому что у него не выдержало сердце. Как они втроем познакомились в сестринстве у Джейси, где подавали еду, а Мики предпочел драить кастрюли на кухне. (Так вот откуда пошло это название – «Большой Мик на кастрюлях»!) Как они втроем и ее мать, которая в то время была помолвлена, вернулись в корпус “Тета” однажды поздно ночью, и после того, как одна сестра обозвала Джейси потаскухой, та взасос поцеловала каждого из них прямо у этой швабры на глазах. Как в другой раз после пятничной пьянки Мики еще кое с кем из подавал отправились в корпус “САЭ”, и ее отец, разозлившись на каменных львов у входа, вырубил одного студентика, который открыл им дверь и пригласил на вечеринку. (Ладно, вот это и впрямь на него похоже.) А самое главное – как он сам, Линкольн и Мики вместе смотрели первую вьетнамскую призывную лотерею в подсобке сестринского корпуса, и ее отцу выпал девятый номер из трехсот шестидесяти шести, а Джейси потом дожидалась их на парковке и заплакала, когда об этом узнала. И наконец, что девизом их было “Один за всех и все за одного”. Дилия молчала, и в глазах у нее стояли слезы. Но лишь миг ей потребовался на то, чтобы вернуться в “обычный режим”, как определил это состояние для себя Тедди.

– Так вы, по сути, утверждаете, что я фуфло, раз не ценю, какой он клевый парняга.

– Нет, я просто говорю, что если он тебе не открывается, то лишь потому, что он сын своего отца, а такие парни обычно не откровенничают. Они на все смотрят искоса, особенно на эмоции. Если он тебе не сказал, что тебя любит, это не значит, что он тебя не любит.

– Ага, но и не значит, что любит.

И вновь он заметил ее обкусанные ногти.

– Ничего, если я тебе задам личный вопрос?

– Ну, наверное.

– Что тебе сейчас труднее всего?

– Вы же знаете, что я торчу, да?

– Я знаю, что тебе нелегко с опиоидами.

– Я ж говорю, я торчок. Он хочет, чтоб я бросила. Я и сама хочу бросить. Но вся штука в том, что в сутках, мать их, просто слишком много часов.

– Это я вообще-то понимаю.

Она глянула на него так, словно хотела спросить, о чем это он, но передумала.

– К тому же, что бы вам там ни рассказывали, торчки остаются торчками, потому что от наркотиков плохое становится хорошим, а кому же из нас не хочется хорошего? В общем, я думаю, скоро он махнет на меня рукой, и тогда никакой разницы больше не будет.

В ответ на это Тедди фыркнул.

– Если думаешь, что он когда-нибудь махнет на тебя рукой, ты его по-настоящему не знаешь.

– Вот и поглядим, наверное.

Тон ее раздражал, но Тедди не стал выпускать пар, а произнес:

– Так а с чем у тебя хорошо?

– А у меня с чем-то хорошо?

– Ты прекрасно поешь.

– Я сносно пою.

– Хочешь заниматься этим и дальше в жизни?

Она пожала плечами.

– А почему вы спрашиваете?

– Просто интересно, не играешь ли ты с собой на понижение. Так многие поступают.

– У меня такое чувство, что мы сейчас говорим о вас.

Мики был прав, подумал он. Она и вправду не дура.

– Ладно, – произнесла она, – а у вас с чем хорошо?

Тедди задумался.

– Наверное, я бы сказал, – с тем, чтобы чинить сломанное.

– Типа чего?

– Много чего. В детстве я дома ремонтировал. Тостеры. Радио. Все, что портилось.

– Должно быть, родители были довольны.

– Да не особо. Они английский в старших классах преподавали. И смотрели свысока на тех, кто умел что-то полезное.

– А сейчас вы что чините?

– Чужие книжки.

– Почему же свою не напишете, раз у вас это хорошо получается?

– Вот видишь? Сразу в самое яблочко. Мой любимый преподаватель в колледже советовал не писать книгу, пока не станет невозможно ее не писать. Похоже, я следую его совету.

Она хитро улыбнулась.

– Я б на вашем месте с этим слишком не тянула. Выглядите вы не то чтоб очень.

– Верно, только я не всегда выгляжу так скверно, как сейчас.

– Поверю вам на слово.

– А ты, наверное, молотком махать не умеешь?

Дилия посмотрела на него так, словно он произнес что-то на суахили.

– Типа – гвозди забивать?

– Именно.

– Да не очень.

– Хотела бы научиться?

– Да не очень. – Но Тедди понимал, что она заинтригована. – А что?

– Я просто думаю о том, что ты сказала. Про все эти лишние часы в сутках, которые тебе трудно чем-то заполнять. Я где-то читал, что физический труд – лучшее развлечение для обеспокоенного ума.

– И за это будут платить?

– А как же.

– О, понимаю. Думаете, раз я тут, вдали от моих обычных поставщиков, я не смогу себе нигде сшибить?

– Вовсе нет. – Хотя да, такая мысль в голову ему пришла.

– Потому что срастить на этом острове я смогу секунды за две.

– Тебе будет слишком некогда.

– И еще – к вашему сведению… Если мы будем работать вместе, скорее уж вы сторчитесь, чем я уйду в завязку.

– Поглядим, каковы тут шансы.

– К тому же я – не то, что можно починить, если вы об этом думаете.

Об этом он, конечно, и думал.

– Полагаю, ты права. И все же все эти свободные часы – а у меня еще тонна всяких историй.

– Вы это действительно всерьез?

– А чего?

– Потому что это безумие – вот чего.

– Не сходя с места тебе не нужно ни на что соглашаться. Просто подумай. Дам тебе мой номер мобильного, а ты мне потом сообщишь, интересно ли тебе такое. – Но Тедди понимал, что выяснит это сейчас же. Если ее это интересует, она даст ему свой номер; если нет, скажет, что возьмет номер у отца.

Она вытащила свой телефон:

– Валяйте. – Печатала в телефоне она ловко, двумя большими пальцами, – этим трюком Тедди только предстояло овладеть. И тут же: – Я вам и свой, наверное, дам. – Диктуя номер, перед последней цифрой она примолкла. – Вы ж не окажетесь каким-то извращенцем, правда? – Должно быть, при этом он побледнел, потому что она скроила еще одну гримаску и сказала – опять материнским тоном: – Да я шучу, Тедди. Господи.

– А, – ответил он. – Понял.

– Он вам рассказывал о своих шумах в сердце?

– Твой отец? Нет.

– Тогда и я не рассказывала.

– В истории Мики… – произнес Линкольн. Машины и пешие пассажиры все еще тянулись с парома. – Сколько, по-твоему, там правды?

– Все до единого слова, – ответил Тедди. – Он довольно четко дал понять, что с враньем покончено.

– Ох, да я не считаю, что он врал, – сказал Линкольн. – Просто пытаюсь понять. В смысле – только подумай. Мать Джейси всеми силами старалась скрыть от нее существование Энди, и погляди, как оно все обернулось. Почему тогда Джейси берет и делает то же самое – отдает собственного ребенка на удочерение и держит ее в секрете от Мики?

– Может, по тем же самым причинам, что и ее мать? – предположил Тедди, хотя именно этот вопрос не давал покоя и ему. – Чтоб ее уберечь? Дать ей крепкий шанс на хорошую жизнь? Она же неизбежно прикидывала, что самой ее, вероятно, не будет, чтобы смотреть, как растет дочь. А если не удочерение, то вверить малышку-дочь отцу, который, вероятно, и дальше будет играть по убогим барам вроде “Рокеров” и жить впроголодь, потому что знает и хочет себе только такую жизнь.

– Не считаешь, что Мики как-то подтянулся бы, узнай он, что у него есть дочь?

– Вообще-то считаю, – сказал Тедди. – Я же не утверждаю, что Джейси поступила правильно – или даже что ясно соображала. Но она была не просто больна – она была в отчаянном положении. Вероятно, считала, что пропадает не только она, но и Мики. Он же сам нам говорил, что его нахлобучило по полной.

Спорить Линкольн с этим не стал, но, судя по виду, доводы его не убедили.

– А кроме того, – добавил Тедди, – можно еще вспомнить, что это старейшая история на свете – когда с детьми люди поступают так же, как в детстве поступали с ними.

– О, умом-то я это понимаю, – признал Линкольн. – Но та Джейси, которую знали мы, не была жестока. Я пытался, но все равно не могу себе представить, как она говорит Мики, что ей жаль, что она не отпустила его во Вьетнам.

– Может, представить такое как раз можно, зная, что это она с успехом предотвратила, – предположил Тедди, изо всех сил тужась дать объяснение, какое Линкольн – человек, которому с тайнами неуютно, – сочтет удовлетворительным. Он же из семьи, где вопросы ставятся недвусмысленно, а ответы на них очевидны, и дают их с такой уверенностью, от какой дух захватывает. В Минерве Линкольн чувствовал, что его облапошили, когда Том Форд отказался четко ответить на вопрос о Гражданской войне, который они обсуждали весь семестр. Даже теперь, в свои шестьдесят шесть, он стремится к прозрачности во всем – даже в человеческой душе.

Тут с парома скатилась последняя машина и отъезжающие принялись заводить моторы.

– И знаешь, что еще трудно вообразить, – сказал Линкольн, садясь за руль и закрывая дверцу. – Что мы никогда не знали друг друга. Ты можешь себе такое представить?

– Нет, – признал Тедди. – Не очень.

– Но ведь странно же, – произнес Линкольн, поворачивая ключ в зажигании, – потому что каковы были шансы?

И действительно. Все они могли пойти учиться в разные колледжи и провести жизнь в – как там выразилась мать Джейси? – “блаженном неведении” насчет друг друга.

– Поневоле задумаешься. Будь у нас возможность все повторить, выпади нам по куче шансов в жизни – были бы они все иными? – Машина впереди тронулась, и Линкольн включил передачу. – Или игра сложилась бы точно так же?

По образу мысли Тедди – а думал он об этом много, – это зависело от того, с какого конца смотришь в подзорную трубу. Чем ты старше, тем вероятнее будешь разглядывать собственную жизнь не с того конца, потому что так жизнь твоя лишается захламлений, образы становятся четче, а заодно возникает и впечатление неизбежности. Характер – это судьба. Если рассматривать все так, каждый раз, когда Тедди шел на тот судьбоносный подбор, Нельсон, оставаясь Нельсоном, делал ему подсечку, и Тедди, оставаясь Тедди, рушился на пол в точности как и тогда. Если рассматривать издали, даже шанс выглядит иллюзорно. Номер Мики в призывной лотерее всегда будет 9, номер Тедди – всегда 322. Почему? Потому что… ну вот так уж сказка сказывается. Да и, как это понимали древние греки, невозможно прервать или как-то значимо изменить эту цепочку событий, стоит истории начаться. Будь Тедди тем, кем его считала Джейси, когда пыталась соблазнить у Гей-Хед, изменилось бы немногое, потому что она уже была Джейси. Атаксия – частица ее ДНК с зачатия – отыскала бы ее, даже если бы жизнь Джейси не была секс – наркотики – рок-н-ролл. Возможно, такова и была необъявленная цель образования – учить молодых людей видеть мир усталыми глазами того возраста, когда разочарование, усталость и фиаско маскируются под мудрость. Вот каково было Тедди, когда он раскрыл журнал выпускников Минервы и узнал о смерти Тома Форда – словно исход предрешен с самого начала. Конечно же, выйдя на пенсию, Том переехал бы в Сан-Франциско и там – впервые свободный быть самим собой – подцепил бы СПИД и умер, как опасался Тедди, в одиночестве.

Но таков был не тот конец подзорной трубы. Хорошо, пускай – возможно, если глядеть на все с надлежащего конца, искажения все равно неизбежны: дальнее кажется ближе, чем на самом деле, но ты хотя бы смотришь в ту же сторону, куда движется твоя жизнь. А жизнь от ее хлама избавить в действительности не получится по той простой причине, что жизнь и есть сплошь хлам. Если свобода воли лишь иллюзия, не является ли эта иллюзия необходимой – если в жизни вообще обязательно должен иметься какой-то смысл? А точнее – что, если не должен? Что, если тебе дается осмысленный выбор, а то и не один, который способен изменить твою траекторию? Ладно, скажем, иногда и впрямь возникает ощущение, что исход предрешен, но вдруг предрешен лишь частично? Состязание между судьбой и свободой воли такое скособоченное оттого, что люди неизменно принимают одно за другое – яростно бросаются на то, что закреплено и непреложно, в то же время пренебрегая тем, чем поистине могут управлять сами. Сорок четыре года назад на этом самом острове, когда им в лицо глядели целые горы улик иного, Тедди и его друзья согласились с тем, что их шансы жуть как хороши. Дурни, конечно, по всем объективным меркам, но не были ли все они в ту ночь еще и отважны? Что полагается делать, когда перед людьми целый мир, которому плевать, будут жить они или умрут? Съеживаться в комок? Падать на колени? Если Бог и существует, должно быть, Он давится от хохота. Мухлюет с ними, а эти чертовы дурни, кого Он якобы создал по собственному образу и подобию, не Его винят во всем, а себя.

Когда паром с Линкольном скрылся из вида, Тедди остался на причале практически один. Почти время обеда, и он поймал себя на том, что проголодался. Спешить назад в Чилмарк незачем, поэтому он прошелся пешком до той таверны, где они с Линкольном пили пиво всего четыре дня назад, когда он только приехал на остров. А кажется, будто прошла целая вечность. На террасе он заказал миску похлебки. Пиво пить рановато, но он никуда не торопится и потому все же попросил его. Как доест и допьет – поедет вглубь острова, туда, где его ждут несколько месяцев разных задач. Тедди осознал, что с нетерпением ждет каждой. Может, перед тем как начать, позвонит Терезе. Сообщит, что́ с ним тут произошло, и он не только выжил, но и стал относиться ко всему лучше, чего не было с ним уже давно. Может, даже скажет, что подумывает написать ту книгу, какую ему советовал не писать Том Форд, пока нужда не подопрет. Ничего хорошего, вероятно, у него не получится, но если даже и так, возможно, ее удастся починить. Последние десять лет он чинил испорченное другими – так почему же не починить свое? Много лет он верит, будто на этом свете неотложных дел у него больше не осталось, да и миру он ни к чему. Но, может, ошибается.

Благодарности

Спасибо Хауарду и команде “Репетиция хора” в “Шельфовом эле”, а также Сьюзен Кэтлинг и Хилари Уолл из “Виньярд газетт”. И, как всегда, спасибо Нэту и Джудит, Эмили и Кейт, Гэри и всем в “Нопфе”. И нужно ли говорить, что ни одна из этих книг не была б написана без Барбары.

1 The Killers (c 2001) – американская рок-группа из Лас-Вегаса. Miss Atomic Bomb (2012) – песня Брэндона Флауэрза и Ронни Вануччи-мл., сингл из их четвертого студийного альбома “Рожденный в битве” (Battle Born). – Здесь и далее примеч. перев.

2 Имеются в виду члены женского землячества “Каппа-Альфа-Тета” (ΚΑΘ) – первого в мире студенческого сестринства, основанного в 1870 г.

3 The Doors (1965–1973) – американская рок-группа из Лос-Анджелеса. Buffalo Springfield (1966–1968) – американская группа фолк- и кантри-рока. Ниже перефразируются строчки из песни Стивена Стиллза, участника последней группы, For What It’s Worth (Stop, Hey What’s That Sound) (1966).

4 Уэслианский (методистский) университет (осн. 1831) – престижный частный университет в Мидлтауне, Коннектикут. Колледж Уильямза (осн. 1793) – престижный частный колледж высшей ступени в Уильямстауне, Массачусетс.

5 Стандартизованный отборочный тест (СОТ), проводимый централизованно Советом колледжей, предлагается абитуриентам и студентам, в том числе иностранным, при поступлении или переводе в американский колледж или университет.

6 Коннектикутский университет (осн. 1881) – общественный исследовательский университет США, располагается в г. Сторрз, Коннектикут.

7 Призывная лотерея проводилась 1 декабря 1969 г. для отбора призывников, родившихся между 1 января 1944 г. и 31 декабря 1950 г. (призывная система существовала в США с 1947 по 1973 г.).

8 O Canada (1880) – национальный гимн Канады, музыка Калликсы Лавалье, слова Адольфа-Базиля Рутье и Роберта Стэнли Уира.

9 День памяти павших (также День поминовения) отмечается в большинстве штатов 30 мая в память об американцах, погибших во всех войнах; первоначально День памяти павших в Гражданской войне 1861–1865 гг. Его стали отмечать в южных штатах в 1868 г. День труда – общенациональный американский праздник, отмечаемый в первый понедельник сентября. Традиция зародилась в штате Нью-Йорк в 1882 г. по инициативе “Рыцарей труда”, а в 1894 г. праздник стал официальным. Обычно это последний день длинных выходных, и на следующий день после Дня труда в школах начинается учебный год.

10 Имеется в виду практика демонстрации ядовитых змей в подтверждение силы своей веры во время проповедей в некоторых церквях в США, относящихся к Движению святости – течению в протестантизме (методизме) конца XIX в.

11 Герой готического рассказа “Легенда о Сонной Лощине” американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783–1859), долговязый, нелепый человек с преувеличенно хорошими манерами. Здесь и далее все имена и реалии приводятся по пер. А. Бобовича.

12 Томас Мёртон (1915–1968) – американский поэт, монах-траппист, богослов, преподаватель, публицист, общественный деятель, проповедник дзэн-католицизма. “Семиярусная гора” (1946, опубл. 1948) – его автобиография, рус. пер. С. Высоцкой.

13 Четвертое июля – День независимости, основной государственный праздник США, отмечаемый в честь принятия Декларации независимости в этот день в 1776 г. Впервые отмечался в Филадельфии в 1777 г., в Бостоне – в 1783-м.

14 “Солдатский билль о правах” – ряд законов об обеспечении солдат, демобилизованных после войны. Здесь имеется в виду закон 1944 г., который предусматривал бесплатное медицинское и санаторное обслуживание, а также образование для ветеранов, включал выплату займа в 4 тыс. долларов на покупку дома, фермы и иной собственности, пособие в размере 20 долларов в неделю сроком на один год для безработных ветеранов, а также другие виды помощи.

15 Fender Stratocaster – модель электрической гитары, разработанная в 1952–1954 гг. Лео Фендером, Биллом Карсоном, Джорджем Фуллертоном и Фредди Таваресом.

16 Общинный (местный) колледж – двухгодичное среднее специальное учебное заведение, обучение в котором финансируется местными властями и рассчитано на удовлетворение местных нужд в специалистах средней квалификации. Преимущество таких колледжей – в относительно невысокой плате за обучение и в том, что в них легче поступить.

17 Округ Колумбия.

18 “ΣΧ” (с 1855) – одно из самых крупных мужских студенческих землячеств в Северной Америке.

19 “Великая старая партия” – второе название Республиканской партии США с положительной коннотацией. Республиканцы стали использовать это название после Гражданской войны.

20 Джон Ричард Кейсик-мл. (р. 1952) – американский политик-республиканец, писатель, телеведущий; в 2011–2019 гг. – губернатор штата Огайо, безуспешно выдвигал свою кандидатуру на президентских выборах 2000 и 2016 гг.

21 Бернард (Берни) Сандерс (р. 1941) – американский независимый политик, близкий к Демократической партии, безуспешно выдвигал свою кандидатуру на президентских выборах 2016 и 2020 гг.

22 The Three Stooges (“Три балбеса”, 1922–1970) – американский комедийный ансамбль с переменным составом.

23 “ΣΑΕ” – североамериканское студенческое братство, основанное в 1856 г.

24 Кот Стивенз (Стивен Деметр Георгиу, впоследствии – Юсуф Ислам, р. 1948) – британский рок-музыкант. Ниже упоминается его песня Peace Train (1971).

25 День Колумба отмечается в ряде штатов США 12 октября в ознаменование первой высадки Колумба на Багамских островах в 1492 г., эта дата считается днем открытия Американского континента. Первое официальное празднование было организовано в 1792 г. Обществом св. Таммани.

26 Парафраз строки из стихотворения шотландского поэта Роберта Бёрнса “К полевой мыши, разоренной моим плугом” (To a Mouse, on Turning Up Her Nest With the Plough, 1785), пер. М. Михайлова.

27 По Фаренгейту. Около 22 °C.

28 “Буря и натиск” (искаж. нем.) – немецкое литературное движение XVIII в., характеризовалось резкостью и эмоциональностью, в переносном значении – сильные эмоциональные всплески.

29 Понятие “1 %” (богатейший сегмент населения США) запустил в оборот Гор Видал. В 2011 г. движение Occupy использовало его в своем лозунге “Мы – 99 %”. По данным 2009 г., в эти 99 % входили семьи с годовым доходом менее 343 927 долларов.

30 Фраза приписывается известному острослову ХХ в. Брюзге Марксу (Джулиус Хенри Маркс, 1890–1977), члену комической труппы братьев Маркс, якобы произнесшему ее в 1974 г. на открытии выставки, посвященной чтению, хотя на самом деле опубликована она была в февральском номере журнала Boys’ Life в разделе шуток, присланных читателями, и принадлежит кливлендскому жителю Джиму Брюэру.

31 The Decemberists (“Декабристы”, с 2000) – американская группа независимого рока из Портленда, Орегон. Belle and Sebastian (“Белль и Себастьян”, с 1994) – шотландская рок-группа. Mumford & Sons (“Мамфорд и сыновья”, с 2007) – британская фолк-рок-группа.

32 Джош Риттер (р. 1976) – американский автор-исполнитель “альтернативного кантри”. “Босс” – американский певец, гитарист и автор-исполнитель Брюс Фредерик Джозеф Спрингстин (р. 1949).

33 Аннунцио Паоло Мантовани (1905–1980) – англо-итальянский дирижер, композитор и руководитель эстрадного оркестра.

34 Pandora Radio (с 2000) – американский музыкальный стриминговый и рекомендательный сервис.

35 Херб Алперт (р. 1935) – американский эстрадный трубач, в 1960-х гг. – руководитель оркестра Tijuana Brass (“Тихуанская медь”). Нэт Кинг Коул (Нэтэниэл Эдамз Коулз, 1919–1965) – американский певец и джазовый пианист.

36 Джон Ройс Мэтис (р. 1935) – американский эстрадный певец, автор песен. Chances Are (“Шансы есть”, 1957) – песня композитора Роберта Аллена на слова Эла Стиллмена, ставшая популярной в его исполнении.

37 Реконструкция – в истории США переходный период восстановления нормальной экономической и политической жизни, понятие относится к десятилетию после Гражданской войны 1861–1865 гг.

38 Дартмутский колледж – престижный и влиятельный частный колледж высшей ступени в Хановере, Нью-Хэмпшир, фактически университет; преобразован в 1769 г. из Миссионерской школы Мура для индейцев. Юридический институт Университета Дьюка основан в 1868 г. и располагается в Дареме, Северная Каролина.

39 Грейс Слик (Грейс Барнетт Уинг, р. 1939) – американская рок-певица и автор песен, художница, участница групп The Great Society (1965–1966), Jefferson Airplane и ее производных (1965–1996).

40 Отсылка к роману американского писателя Лаймена Фрэнка Баума “Волшебник из страны Оз” (1900) и его экранизации 1939 г.

41 “Перри Мейсон” (1957–1966) – американский детективно-судебный телесериал по мотивам книг Эрла Стэнли Гарднера.

42 Университет штата Аризона.

43 Motel 6 – американская сеть бюджетных мотелей. AC Hotels – всемирная сеть гостиниц, основанная Антонию Каталаном в 1998 г. и управляемая компанией “Марриотт”.

44 Виброкровать Magic Fingers – непременная принадлежность мотелей и гостиниц средней руки в 1960—1980-х гг., изобретена Джоном Джозефом Хафтайлингом в 1958 г.

45 John Deere (с 1837) – товарный знак комбайнов, тракторов и другой сельскохозяйственной техники производства компании Deere and Co.

46 Имеются в виду американские политики-республиканцы, безуспешно выдвигавшие свою кандидатуру на президентских выборах 2016 г., – Марко Антонио Рубио (р. 1971), Рафаэль Эдвард (Тед) Круз (р. 1970) и Бенджамин Соломон (Бен) Карсон-ст. (р. 1951).

47 Парафраз Мф. 8:22.

48 Американский актер и телеведущий Артур Флеминг Фэззин (1924–1995) вел телевизионную игру Jeopardy! с 1964 по 1975 г.

49 Жужжалка Бьюла (Beulah the Buzzer) – инструмент в американской телевизионной игре Truth or Consequences (1940–1988).

50 Речь о первом альбоме (1969) одноименной группы фолк-рока (1968–1969), состоявшей из американских авторов-исполнителей Дейвида Ван Кортландта Крозби (р. 1941) и Стивена Артура Стиллза (р. 1945) и британско-американского автора-исполнителя Грэма Уильяма Нэша (р. 1942).

51 Речь о лагерных встречах с проповедником – ранней (XVIII – начало XIX в.) форме молельных бдений возрожденцев (участников протестантского движения за Духовное возрождение, с 1730-х гг.) с участием бродячих проповедников, при которых все ритуалы совершались на открытом воздухе, иногда под брезентовым тентом, натянутым на колья, в своего рода временном лагере-храме. Такова же была ранняя форма богослужения у переселенцев Фронтира.

52 Susie Q (1957) – песня пионера американского рокабилли и “болотного буги” Делмара Аллена (Дейла) Хокинза (1936–2010), в 1968 г. вышла на дебютном одноименном альбоме американской рок-группы “Creedence Clearwater Revival” (1967–1972). Альбомная версия песни длилась 8 минут 37 секунд, а как сингл она была разделена на две части. Джон Кэмерон Фогерти (р. 1945) – американский автор-исполнитель, гитарист, основатель группы.

53 Rickenbacker (с 1931) – американская корпорация, производитель музыкальных инструментов, основанная швейцарцем Адольфом Рикенбакером (1886–1976). В 1960 г. Джон Леннон купил себе гитару “Рикенбакер 325”, и с тех пор гитары этой марки прочно ассоциируются с расцветом популярной музыки в первой половине 1960-х гг.

54 Отсылка к Деян. 22:11.

55 Строка из стихотворения This Be the Verse (1971) британского поэта и романиста Филипа Артура Ларкина (1922–1985), пер. А. Нестерова.

56 “Ржавым поясом” в обиходе называют северо-восточные и среднезападные районы США, известные упадком тяжелой промышленности, ветшающими заводами и убывающим населением. В его центре – сталелитейные города Пенсильвании и Огайо.

57 Nutbush City Limits (1973) – полуавтобиографическая песня американской певицы Тины Тёрнер (Анна Мэй Буллок, р. 1939), ставшая известной в исполнении дуэта (1960–1976) Тины с ее тогдашним мужем Айком (Айзиэр Ластер Тёрнер-мл., 1931–2007). Американский певец, гитарист и автор-исполнитель Роберт Кларк Сигер (р. 1945) впервые исполнил ее в 1975 г.

58 Somebody to Love (1966) – песня американского гитариста и автора-исполнителя Дэбни Роджера (Дарби) Слика (р. 1944), написанная после того, как он узнал, что его оставила подруга, и исполненная его тогдашней невесткой певицей Грейс Слик.

59 Отсылка к пьесе У. Шекспира “Буря” (1610–1611).

60 New England Patriots (с 1959) – американская профессиональная футбольная команда, базируется в районе Большого Бостона.

61 The Fairmont Le Château Frontenac (с 1893) – гостиница в Квебеке, исторический памятник: первая из канадских “больших железнодорожных гостиниц”; построена по проекту архитектора Брюса Прайса.

62 Отсылка к роману Германа Мелвилла “Моби Дик” (1851).

63 Charade (1963) – американский романтически-комедийный детектив режиссера Стэнли Донена с Одри Хепбёрн (Одри Катлин Растон, 1929–1993) в главной роли.

64 Строка из песни композитора Фредерика Лоу на слова поэта Аллана Джея Лёрнера On the Street Where You Live из бродвейского мюзикла “Моя прекрасная леди” (1956) по мотивам пьесы Джорджа Бернарда Шоу “Пигмалион” (1913).

65 NuTone (с 1936) – американская компания, производившая преимущественно бытовые электроприборы.

66 Понятно? (искаж. ит.)

67 The Who (с 1964) – британская рок-группа.

68 Ричи Хэвенз (1941–2013) – американский рок-музыкант, его выступление открыло знаменитый Вудстокский фестиваль.

Продолжение книги