Приятельница мадам Мегрэ бесплатное чтение

Жорж Сименон
«Приятельница мадам Мегрэ»

Глава 1
Дама с ребенком в Антверпенском сквере

Курица тушилась с прекрасной рыжей морковкой, большой луковицей и целым пучком петрушки, хвостики которой торчали наружу. Мадам Мегрэ пригнулась и убедилась, что маленькое пламя горит ровно и не погаснет. Потом она закрыла окна повсюду, кроме спальни, на секунду задумалась, не забыла ли чего, глянула в зеркало и, вполне удовлетворенная своим видом, вышла из квартиры, закрыв дверь на ключ и опустив его в сумочку.

Было самое начало одиннадцатого, и над Парижем сияло яркое, но еще не греющее мартовское солнце.

Дойдя пешком до площади Республики, мадам Мегрэ могла бы сесть на автобус, доехать до бульвара Барбес и быть на Антверпенской площади вовремя, к одиннадцати, как ей и назначили.

Но из-за дамы с ребенком она спустилась в метро, благо станция «Ришар-Ленуар» была в двух шагах, и проделала весь путь под землей, лениво разглядывая на каждой станции знакомые афиши на грязных стенах.

Мегрэ подтрунивал над ней, но не слишком, уж очень он был занят последние три недели.

— Ты совершенно уверена, что хорошего дантиста ближе не найти?

Мадам Мегрэ еще никогда в жизни не приходилось лечить зубы. Мадам Роблен, соседка с пятого этажа, — дама с собачкой — столько раз и так выразительно рассказывала о докторе Флореско, что она наконец решилась его посетить.

— У него руки пианиста. Вы даже не почувствуете, как он работает у вас во рту. И если придете от меня, возьмет с вас вдвое меньше, чем любой другой.

Это был румын, он принимал в своем кабинете на четвертом этаже здания на углу улицы Тюрго и проспекта Трюдена, прямо напротив Антверпенского сквера. В седьмой или восьмой раз она к нему шла?

И всегда он ей назначал на одиннадцать. Так уж повелось.

В первый день она пришла заранее, боясь, что заставит себя ждать, и была вынуждена чуть не полчаса промаяться в жаркой приемной. Во второй раз она опять явилась слишком рано. И оба раза ее пригласили только в четверть двенадцатого.

В третий раз, когда весело светило солнышко и в сквере щебетали птицы, мадам Мегрэ, дожидаясь своего времени, решила посидеть на скамейке. Именно так она познакомилась с дамой и малышом.

Теперь это вошло у нее в привычку, и она нарочно выходила пораньше, да еще добиралась на метро, чтобы выиграть время.

Было приятно смотреть на траву, на полураскрытые почки на деревьях, ветки которых выделялись на светлой стене лицея. В солнечный день с лавочки хорошо было видно движение на бульваре Рошешуар: зелено-белые автобусы похожи были на больших зверей, а между ними сновали маленькие такси.

Дама уже сидела там, в голубом, как всегда, костюме и белой шляпке, которая ей так шла и казалась такой весенней. Она подвинулась, уступая место рядом с собой мадам Мегрэ; та протянула ребенку принесенную для него плитку шоколада.

— Скажи спасибо, Шарль.

Шарль был двухлетний малыш с поразительно большими черными глазами, огромные ресницы делали его похожим на девочку. Вначале мадам Мегрэ даже не могла понять, говорит ли он, точнее, похоже ли то, что он произносит, на какой-нибудь язык, и только потом ей стало ясно, что они — иностранцы, хотя даму она, конечно, не рискнула расспрашивать.

— Для меня март, несмотря на ливни, самый лучший в Париже месяц, — говорила мадам Мегрэ. — Некоторым больше нравится май или июнь, но март настолько свежее!

Время от времени она оборачивалась, посматривая на окна Флореско, с ее места хорошо была видна голова пациента, обычно до нее сидевшего в кресле стоматолога.

Малыш в это утро был очень занят: он пришел с ярко-красным ведерком и совочком. Возясь в песочнице, ребенок выглядел чистеньким, он вообще всегда был опрятно одет, за ним явно хорошо смотрели.

— Мне, наверное, осталось раза два прийти, — вздохнула мадам Мегрэ. — Доктор Флореско сказал, что сегодня возьмется за мой последний зуб.

Дама, слушая мадам Мегрэ, улыбалась. Говорила она по-французски блестяще, с легким намеком на акцент, только добавлявшим очарования ее выговору. Без шести или семи минут одиннадцать она все еще улыбалась, только теперь малышу, отправившему себе в лицо, к собственному изумлению, целый совок песка, а потом вдруг явно что-то увидела на проспекте Трюдена, на секунду, похоже, растерялась, затем поднялась и быстро проговорила, обращаясь к мадам Мегрэ:

— Вы ведь побудете с ним минуточку? Я сейчас же вернусь.

В тот момент мадам Мегрэ даже не слишком удивилась. Просто ей очень хотелось, чтобы мамаша вернулась скорее и не подвела ее; из деликатности она не обернулась и потому не увидела, куда та пошла.

Мальчик вообще ничего не заметил. Сидя на корточках, он насыпал песок в ведерко, а затем тут же высыпал его, неустанно проделывая это снова и снова.

Мадам Мегрэ была без часов. Они не шли у нее уже несколько лет, но ей и в голову не приходило чинить их. Какой-то старик (должно быть, здешний, она уже видела его тут) подсел к ней на скамейку.

— Вы не будете любезны сказать мне, сколько времени?

У него, должно быть, часов тоже не было, и он ответил:

— Около одиннадцати.

Пациент в окне у зубного врача уже исчез. Мадам Мегрэ забеспокоилась. Ей было стыдно, что она заставляет ждать такого милого, внимательного доктора, он так бесконечно терпелив.

Она обвела глазами сквер, но молодая дама в шляпке все не появлялась. Может, ей вдруг стало плохо?

Или, может быть, она увидела кого-то, с кем срочно понадобилось переговорить?

Через сквер шел полицейский, и мадам Мегрэ кинулась к нему, чтобы узнать время. Было ровно одиннадцать.

Дама не возвращалась, а минуты шли. Ребенок посмотрел на скамейку, увидел, что матери нет, но вроде не испугался.

Если бы только мадам Мегрэ могла предупредить врача! Всего-то улицу перейти и подняться на четвертый этаж. Она чуть было сама не попросила старика присмотреть за мальчиком, пока она сбегает предупредить доктора Флореско, но не осмелилась и так и стояла, с нарастающим беспокойством оглядываясь по сторонам.

Когда она в следующий раз узнала у прохожего время, было уже двадцать минут двенадцатого. Старик ушел. На скамейке она сидела одна. Пациент, который бывал у врача до нее, вышел из подъезда и двинулся в сторону улицы Рошешуар.

Что было делать? Может, с этой милой дамой что-нибудь случилось? Правда, если бы ее сбила машина, собралась бы толпа, люди бы бежали туда. Но вот ребенок, того и гляди, забеспокоится.

Смешная вышла история. Мегрэ опять будет подтрунивать над ней. Лучше, пожалуй, промолчать. Сейчас она позвонит доктору и извинится. Стоит ли ему рассказывать, что с ней приключилось?

Мадам Мегрэ так разнервничалась, что ей стало жарко — кровь прилила к щекам.

— Как тебя зовут? — спросила она малыша.

Но он молчал и не сводил с нее своих темных глаз.

— А где твой дом, ты знаешь?

Мальчик не слушал ее, он конечно же не понимал по-французски.

— Простите, месье, скажите, пожалуйста, который час?

— Без двадцати двух минут двенадцать, мадам.

Мать ребенка все не шла. И когда повсюду прогудело двенадцать и строители оккупировали соседний бар, она тоже не пришла.

Из дома напротив вышел доктор Флореско, сел в маленькую черную машину, а мадам Мегрэ так и не решилась оставить мальчика и подойти извиниться.

Сейчас ее больше всего тревожила курица, оставленная на огне. Мегрэ сказал, что почти наверняка в час придет обедать.

Может, предупредить полицию? Но и для этого надо отойти. Если она уведет с собой ребенка, а мать тем временем вернется, она же с ума сойдет от беспокойства. Бог знает, куда она кинется и где они тогда встретятся! И крохотного малыша тоже не оставишь одного посредине сквера, в двух шагах от снующих туда-сюда машин и автобусов.

— Простите, месье, будьте любезны, скажите, пожалуйста, который час?

— Половина первого.

Курица, конечно, уже горит; вот-вот придет Мегрэ.

И впервые за столько лет супружеской жизни ее не будет дома.

Позвонить ему невозможно, ведь для этого пришлось бы оставить мальчика и зайти в бар. Хоть бы тот полицейский снова появился или любой другой, она бы сказала, кто она, и он позвонил бы мужу. Как назло, ни одного поблизости не видно. Она смотрела во все стороны, садилась, вставала, то и дело ей казалось, что она видит знакомую белую шляпку, но всякий раз это была не та, которую она ждала.

Она насчитала больше двадцати шляпок за полчаса, четыре их обладательницы были к тому же в голубых костюмах.

В одиннадцать часов, как раз когда мадам Мегрэ начинала волноваться, оставшись посреди сквера с малышом, комиссар надевал шляпу, отдавая последние распоряжения Люка. Покинув свой кабинет не в самом лучшем настроении, Мегрэ шел к маленькой двери, соединявшей полицию с Дворцом правосудия.

Так уж повелось, что примерно с тех пор, как мадам Мегрэ стала ездить к своему зубному врачу в девятый округ, комиссар с утра приходил в следственный отдел.

Там на скамьях, ожидая своей очереди в коридоре, всегда сидели на редкость странные люди, некоторые даже между двумя полицейскими. Мегрэ стучал в дверь, где была табличка:

«Судебный следователь Доссен».

— Войдите.

Доссен был самый высокий юрист в Париже, и всегда казалось, что он стесняется своего роста, словно извиняется за свой аристократический силуэт русской борзой.

— Садитесь, Мегрэ. Курите свою трубку. Вы прочли сегодняшнюю заметку?

— Я еще не видел газет.

Доссен положил перед ним газету, на первой странице которой крупным шрифтом был набран заголовок:

ДЕЛО СТЁВЕЛЬСА

Г-н Филипп Лиотар обращается в Лигу Прав Человека

— Я долго обсуждал это с прокурором. Мы не можем отпустить переплетчика хотя бы из-за язвительности самого Лиотара.

Всего пару недель назад это имя во Дворце правосудия почти никому не было известно. Серьезных дел Филипп Лиотар, которому едва исполнилось тридцать, никогда еще не вел. Пробыв пять лет секретарем под крылышком у знаменитого адвоката, он только-только начинал самостоятельную жизнь и обитал пока в плохонькой, мягко говоря, квартирке на улице Бержер, неподалеку от дома свиданий.

С тех пор как разразилось дело Стёвельса, газеты что ни день писали о Лиотаре; он давал скандальные интервью, делал широковещательные заявления и даже мелькал со своим всклокоченным чубом и саркастической улыбочкой в теленовостях.

— У вас ничего нового?

— Ничего заслуживающего внимания.

— Вы надеетесь найти человека, давшего телеграмму?

— Торранс в Конкарно. Он очень расторопный.

Дело Стёвельса, уже три недели будоражащее общественное мнение, подавалось с заголовками, достойными бульварного романа.

Началось с такого:

ПОДВАЛ НА УЛИЦЕ ТЮРЕНН

По случайности это все происходило в квартале, который Мегрэ очень хорошо знал, даже мечтал одно время жить там, в пятидесяти метрах от площади Вогезов.

Оставляя за спиной узкую улочку Фран-Буржуа, с угла площади повернув на улицу Тюренн, ведущую к площади Республики, по левую руку видишь желтый дом, в котором расположилось бистро, потом молочную Сальмона. Рядом застекленная мастерская с низким потолком, на пыльной витрине потускневшие буквы: «Художественный переплет». В соседней лавочке вдова Ранее держит торговлю зонтиками.

Между мастерской и витриной с зонтиками — ворота, над ними полукруглый свод, здесь же каморка консьержки, а в глубине двора — старинный особняк, в котором теперь полно и контор, и частных квартир.

ТРУП В ПЕЧКЕ?

Публика только не знала (полиция в свой черед позаботилась, чтобы об этом не пронюхала пресса), насколько случайно все вскрылось.

Однажды утром в своем почтовом ящике уголовная полиция обнаружила замусоленный обрывок оберточной бумаги, где было написано:

«ПЕРЕПЛЕТЧИК С УЛИЦЫ ТЮРЕНН СЖЕГ У СЕБЯ В ПЕЧКЕ ТРУП».

Подпись, разумеется, отсутствовала. Бумажка в конце концов попала на стол к Мегрэ, он отнесся к ней весьма скептически, — даже не стал беспокоить старых своих инспекторов, а отправил малыша Лапуэнта, который жаждал проявить себя и просто рвался в бой.

Лапуэнт выяснил, что на улице Тюренн действительно живет переплетчик, фламандец, переехавший во Францию уже двадцать пять лет назад, некий Франс Стёвельс. Выдав себя за сотрудника санитарной службы, инспектор осмотрел помещение и вернулся с подробным планом его квартиры и мастерской.

— Стёвельс, господин комиссар, работает, если можно так выразиться, в витрине. Мастерская его, все более темная по мере удаления от окна, разгорожена, за перегородкой у Стёвельсов устроена спальня. Лестница оттуда ведет в полуподвал, там кухня, а при ней — маленькая комнатка, она служит им столовой, внизу целый день горит свет; еще у них есть подвал.

— С печкой?

— Да. Очень старого образца, и сохранилась она у них не в лучшем виде.

— Но работает?

— Сегодня ее не топили.

В пять часов с обыском на улицу Тюренн отправился Люка. По счастью, он предусмотрительно взял с собой ордер, без которого переплетчик, заявивший о неприкосновенности своего жилища, не позволил бы ему даже войти.

Так что бригадир Люка чуть было не вернулся несолоно хлебавши, и теперь, когда дело Стёвельса стало кошмаром для всей уголовной полиции, на него почти сердились, что кое-что ему удалось найти.

Разгребая пепел в самой глубине печки, он нашел два зуба, два человеческих зуба, которые и отнес немедленно в лабораторию.

— Что за человек этот переплетчик? — спросил у Люка Мегрэ, в те дни лишь издали наблюдавший за тем, как продвигается дело.

— Ему лет сорок пять. Он рыжий, на лице следы от оспы, глаза голубые; похоже, человек он мягкий. Жена его, Фернанда, хоть и намного моложе, опекает его, как ребенка.

О Фернанде, тоже ставшей теперь знаменитостью, было известно, что она приехала некогда в Париж что называется «в люди», но, проработав какое-то время прислугой, долгие годы затем прогуливалась по Севастопольскому бульвару.

Ей было тридцать шесть, она жила со Стёвельсом уже десять лет, и три года назад они без каких-либо видимых причин поженились в мэрии третьего округа.

Лаборатория прислала результаты экспертизы. Зубы принадлежали мужчине тридцати лет, плотного, вероятно, сложения, который еще несколько дней назад был жив.

Стёвельса привели в кабинет Мегрэ, и допрос начался. Стёвельс сидел в зеленом бархатном кресле лицом к окну, из которого открывался вид на Сену. В тот день лило как из ведра. Десять или двенадцать часов кряду, пока шел допрос, дождь стучал в окно и вода клокотала в водосточном желобе. Переплетчик носил очки с толстыми стеклами в тонкой металлической оправе. Его густые и длинные волосы растрепались, галстук съехал набок.

Это был образованный, много прочитавший на своем веку человек, спокойный и вдумчивый; его тонкая белая кожа, расцвеченная веснушками, легко становилась пунцовой.

— Как вы объясняете тот факт, что в вашей печке обнаружены человеческие зубы?

— Никак не объясняю.

— У вас в последнее время зубы не выпадали? Или у жены?

— Ни у меня, ни у жены. У меня вообще все вставные.

Он вытащил изо рта вставную челюсть и таким же привычным жестом вернул ее на место.

— Расскажите, пожалуйста, чем вы были заняты вечерами шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого февраля.

Допрос шел вечером двадцать первого, после того как Лапуэнт и Люка побывали на улице Тюренн.

— Пятница не приходилась на один из этих дней?

— Шестнадцатое.

— Тогда я, как и каждую пятницу, был в кино «Сен-Поль» на улице Сент-Антуан.

— С супругой?

— Да.

— А что вы делали два других дня?

— В субботу в полдень Фернанда уехала.

— Куда?

— В Конкарно.

— Эта поездка была намечена давно?

— Мать Фернанды парализована, она живет с другой дочерью и зятем в Конкарно. Утром в субботу мы получили телеграмму от Луизы — так зовут сестру жены, — что мать серьезно заболела, и Фернанда с первым же поездом туда уехала.

— Без звонка?

— У них нет телефона.

— Матери действительно было очень плохо?

— Нет, она вообще не была больна. Луиза телеграммы не посылала.

— Кто же ее послал?

— Мы не знаем.

— Вы уже были когда-нибудь жертвами подобных мистификаций?

— Никогда.

— Когда вернулась ваша жена?

— Во вторник. Она воспользовалась тем, что оказалась у своих, и побыла с ними еще два дня.

— Что вы делали все это время?

— Работал.

— Один из жильцов утверждает, что в воскресенье из вашей трубы весь день валил густой дым.

— Возможно. Было холодно.

И правда. Воскресенье и понедельник были очень холодными, а в пригороде даже отмечались заморозки.

— В каком костюме вы были в субботу вечером?

— В том, который и сейчас на мне.

— После закрытия мастерской к вам никто не приходил?

— Никто, только один клиент зашел забрать свою книгу. Сказать вам его фамилию и номер телефона?

Это был известный человек, член общества «Сто библиофилов». Стараниями Лиотара о них еще заговорят, почти все они — люди с именами.

— Ваша консьержка, мадам Салазар, слышала в тот вечер, около девяти часов, как в вашу дверь стучались. Несколько человек довольно громко разговаривали, они были возбуждены.

— На тротуаре возле дома, возможно, они и были, у меня никого не было. Вполне вероятно, что они и стукнули раз-другой по витрине, если они были «возбуждены», как уверяет мадам Салазар.

— Сколько у вас костюмов?

— Поскольку у меня одно туловище и одна голова, я ношу один костюм и одну шляпу; кроме того, у меня есть старые штаны и свитер, в которых я работаю.

Тогда ему показали темно-синий костюм, найденный у него в шкафу.

— А этот?

— Это не мой.

— Каким образом он оказался у вас?

— Я его никогда не видел. Кто угодно мог положить его в мой шкаф, когда меня не было дома. Я уже шесть часов как здесь.

— Примерьте, пожалуйста, пиджак.

Пиджак был ему впору.

— Вы видите пятна, похожие на ржавчину? Это кровь, и по заключению экспертов, — человеческая кровь. Пятна тщетно пытались вывести.

— Я не знаю, что это за костюм.

— Мадам Ранее, которая держит торговлю зонтами, часто видела вас в синем костюме, особенно по пятницам, когда вы ходите в кино.

— У меня был другой костюм, тоже синий, но я выбросил его больше двух месяцев назад.

После этого первого допроса Мегрэ здорово приуныл. Он долго разговаривал со следователем Доссеном, а потом они оба пошли к прокурору. К тому самому, который взял на себя ответственность за арест.

— У экспертов сомнений нет, ведь так? Остальное, Мегрэ, — за вами, это ваша забота. Действуйте. Нельзя же этого молодца выпустить на свободу.

На следующий день из безвестности выплыл месье Лиотар и теперь буквально преследовал Мегрэ, как злобная собачонка.

Среди разных заголовков в газетах был один, привлекший внимание публики:

ЧЕМОДАН-ПРИЗРАК

Малыш Лапуэнт и в самом деле уверял, что видел коричнево-красный чемодан под столом в мастерской, когда приходил туда как инспектор санитарной службы.

— Это был обычный дешевый чемодан, я еще нечаянно задел его ногой и здорово удивился, что мне стало так больно. Я понял, в чем дело, когда попытался передвинуть его: чемодан оказался невероятно тяжелым.

Однако Люка, явившийся с обыском в пять часов, чемодана уже не застал. Точнее сказать, чемодан-то был, и тоже коричневый, тоже дешевый, но Лапуэнт утверждал, что не тот.

— С этим чемоданом я ездила в Конкарно, — заявила Фернанда. — У нас никогда никакого другого не было. Мы ведь, собственно, не путешествуем.

Лапуэнт был непреклонен, он твердо стоял на своем: чемодан другой, первый был более светлый и ручка была подвязана веревкой.

— Если бы мне нужно было починить чемодан, — возражал Стёвельс, — я бы без веревочки обошелся. Не забывайте, что я переплетчик и работаю с кожей.

Филипп Лиотар тем временем принялся собирать свидетельства библиофилов, и выяснилось, что Стёвельс — один из лучших переплетчиков в Париже, возможно, даже лучший, которому коллекционеры доверяют самую деликатную работу, по преимуществу он занимается реставрацией старинных книг.

Все сходились на том, что этот тихий человек почти всю свою жизнь проводил в мастерской, и считали, что полиция совершенно напрасно копается в его прошлом — нет там ничего сколько-нибудь подозрительного.

Конечно, всплыла история Фернанды. Когда Стёвельс с ней познакомился, она занималась проституцией, и именно он вытащил ее из прежней жизни. Но и за Фернандой с тех довольно давних уже времен ничего сомнительного не водилось.

Торранс уже четыре дня сидел в Конкарно. На почте нашли оригинал телеграммы, написанный печатными буквами. Сотрудница, принимавшая телеграмму, вспомнила, что у окошка вроде бы стояла женщина. И Торранс выверял все, составлял списки приехавших в последнее время из Парижа, опрашивал по двести человек в день.

— Хватит с нас этой пресловутой непогрешимости Мегрэ! — заявил однажды журналисту Лиотар.

И тут же завел разговор о частичных перевыборах в третьем округе, в связи с которыми кое-кому в политических целях было выгодно затеять здесь скандал.

Следователю Доссену тоже досталось, и эти нападки, мягко говоря, бестактные, порой вгоняли его в краску.

— Как у вас, ничего нового, за что можно было бы зацепиться?

— Я ищу. Нас десятеро, иногда и больше: есть люди, которых мы уже двадцать раз допрашивали. Люка надеется найти портного, который шил синий костюм.

Как обычно, когда общество так взбудоражено, ежедневно поступали сотни писем, отнюдь не облегчающих работу; почти все они направляли на ложный след, масса времени тратилась попусту. Тем не менее все скрупулезно проверялось, выслушивали даже сумасшедших, которым казалось, что они что-то знают.

Без десяти час Мегрэ вышел из автобуса на углу бульвара Вольтера и, как всегда, взглянув на свои окна, был очень удивлен, что освещенное ярким солнцем окно в столовой закрыто.

Он тяжело поднялся по лестнице и нажал на ручку двери — она не открылась. Впрочем, мадам Мегрэ, переодеваясь, запирала дверь. Он открыл своим ключом и оказался в голубом чаду. Поспешив на кухню, он выключил газ. Курица, морковка и луковица в жаровне превратились в один черноватый комок.

Он открыл все окна, и когда получасом позже мадам Мегрэ, едва дыша, вошла в квартиру, она застала его в столовой, перед ним был кусок хлеба с сыром.

— Который час?

— Половина второго, — спокойно ответил Мегрэ.

В таком состоянии он ее не видел никогда: шляпа набок, губы дрожат.

— Только, пожалуйста, не смейся.

— Я не смеюсь.

— И не ругай меня. Я не могла поступить иначе и хотела бы видеть, каково было бы тебе на моем месте. Когда я думаю, что у тебя на обед — кусок сыра!

— Зубной врач?

— Я к нему не попала. С без четверти одиннадцать проторчала в Антверпенском сквере, не имея возможности даже отойти.

— Тебе было плохо?

— Разве мне когда-нибудь в жизни было плохо? Нет. Это из-за маленького. И еще когда он стал плакать и топать ногами, я вообще выглядела как воровка.

— Из-за маленького? Какого такого маленького?

— Я рассказывала тебе о даме в голубом костюме и ребенке, но ты меня никогда не слушаешь. О той, с которой я познакомилась, пока ждала очереди у зубного врача. Сегодня утром она вдруг вскочила и убежала, попросив минуту присмотреть за малышом.

— И она не вернулась? Что же ты сделала с мальчиком?

— В конце концов она появилась, четверть часа назад. Приехала на такси.

— И что она сказала?

— Самое интересное, что она ничего мне не сказала. Я торчала посреди сквера, поворачиваясь во все стороны, как флюгер, а мальчик кричал, привлекая внимание прохожих. Наконец я увидела, как на углу проспекта Трюдена остановилось такси, и узнала белую шляпку. Дама даже не дала себе труда выйти из машины. Она приоткрыла дверцу и махнула мне рукой. Мальчишка бежал впереди, я боялась, что он упадет. Он подбежал к такси первым, а когда подошла я, дверца уже захлопывалась. «Завтра, — крикнула она. — Я все объясню вам завтра. Простите меня». Она даже спасибо не сказала. Такси двинулось к бульвару Рошешуар, а потом повернуло к площади Пигаль.

Мадам Мегрэ замолчала, переводя дух, и сняла шляпку так резко, что волосы ее рассыпались.

— Тебе смешно?

— Да нет.

— Признайся, что это тебя рассмешило. И все же она бросила своего ребенка больше чем на два часа с незнакомой женщиной. Она ведь даже не знает, как меня зовут.

— А ты? Ты знаешь, как ее зовут?

— Нет.

— А где она живет, тоже не знаешь?

— Я вообще ничего не знаю, кроме того, что я не попала к врачу, что моя чудесная курица сгорела, а ты сидишь и ешь сыр на уголке стола, как… как…

И, не найдя нужного слова, она заплакала и пошла переодеваться в спальню.

Глава 2
Заботы Большого Тюренна

У Мегрэ была особая манера подниматься на третий этаж дома на набережной Орфевр: в самом низу, у лестницы, там, где еще достаточно света с улицы, он был почти беспечен, потом, погружаясь в сумрак старого здания, он становился все более сосредоточенным, словно служебные заботы овладевали им по мере приближения к рабочему кабинету.

В последнее время он завел привычку, будь то с утра или после обеда, даже не заглянув к себе, обходить всех инспекторов, а потом, по-прежнему не снимая шляпу и пальто, входить к Большому Тюренну.

Это была новая любимая шуточка в доме на набережной Орфевр, свидетельствовавшая о популярности в полиции дела Стёвельса. Люка, к которому стекалась вся информация и в чьи обязанности входило сводить ее воедино и пополнять дело новыми данными, вскоре стал с трудом справляться, потому что к тому же он должен был отвечать на телефонные звонки, разбирать почту и выслушивать осведомителей.

Работать в общей комнате инспекторов, где без конца ходили взад-вперед, стало невозможно, и он устроил себе кабинет в маленькой комнате, смежной с общей, а вскоре на ее двери какой-то шутник повесил табличку: «Большой Тюренн».

Как только кто-нибудь из инспекторов немного высвобождался или приходил с задания, коллеги тут же спрашивали его:

— Ты свободен?

— Да.

— Зайди-ка к Большому Тюренну! У него там работы через край.

Так оно и было. Люка постоянно не хватало людей для проверок, и не было, похоже, инспектора во всей службе, который хоть раз не побывал бы на улице Тюренн.

Все уже знали перекресток возле дома переплетчика и три кафе: кафе-ресторан на углу улицы Фран-Буржуа, потом «Большой Тюренн» в доме напротив и, наконец, «Табак Вогезов» на площади Вогезов — кафе, ставшее штаб-квартирой репортеров.

Они тоже внимательно следили за ходом дела. Ну а полицейские пропускали по рюмочке в «Большом Тюренне», оттуда из окна можно было наблюдать за мастерской фламандца. В кафе была их штаб-квартира, а кабинет Люка стал в некотором роде филиалом.

Самое удивительное, что сам Люка, заваленный работой, был, по всей вероятности, единственным, кто не наведался сюда ни разу со времени своего визита в первый день.

Тем не менее он представлял себе этот уголок лучше всех. Он знал, что за «Большим Тюренном» (за кафе, а не за кабинетом!) был роскошный винный магазин «Погреба Бургундии», он знал владельцев, и ему стоило взглянуть на одну из своих карточек, чтобы выяснить, что именно и кому они сказали.

Нет. Они ничего не видели. В субботу они уехали на уик-энд в Шеврез, где у них был домик.

За «Погребами Бургундии» разместилась лавчонка сапожника по фамилии Буске.

Этот говорил, напротив, очень много, но зато всем разное. Все зависело от того, когда с ним разговаривали — утром, днем или вечером, то есть от того, сколько аперитивов или чего-нибудь более крепкого он выпил в одном из трех, не важно каком, кафе.

Затем шел писчебумажный магазин Фрэр — мелкооптовая торговля, а во дворе, в глубине дома, была их картонажная фабрика.

Над мастерской Стёвельса, во втором этаже чьего-то бывшего особняка, выпускали серийную бижутерию.

Это была фирма «Сасс и Лапинский», в которой работали по найму двадцать женщин и четверо или пятеро мужчин с совершенно непроизносимыми фамилиями.

Всех допрашивали, кого-то по четыре, а то и по пять раз разные инспектора, не говоря уже о бесконечных расспросах журналистов. Два стола светлого дерева в кабинете у Люка были завалены бумагами, планами, справочниками, и во всем этом мог разобраться только он один.

Люка без устали добавлял все новые данные. После обеда, как всегда, Мегрэ безмолвно уселся у него за спиной, потягивая трубку.

На столе у Люка листок бумаги с надписью «Мотивы» сверху весь был испещрен заметками, вычеркнутыми одна за другой.

Пытались нащупать какой-нибудь политический мотив. Не в том смысле, в каком высказывался господин Лиотар, — его идея не выдерживала никакой критики.

Но Стёвельс, живший очень замкнуто, мог быть членом какой-либо подрывной организации.

Эти поиски ни к чему не привели. Чем больше копались в его жизни, тем яснее было, что ничего подозрительного там не найти. Его книги представляли собой со вкусом подобранную библиотеку, точнее, коллекцию лучших произведений мировой классики и свидетельствовали о человеке умном, толковом и широко образованном. Читая и перечитывая книги, он делал пометки на полях.

Может быть, ревность? Но Фернанда никогда и никуда без него не ходила, только за покупками, и то в своем же квартале; он почти всегда мог видеть ее через стеклянные двери, даже когда она заходила в какую-нибудь лавочку.

Стали выяснять, нет ли связи между предполагаемым убийством и соседством переплетчика с фирмой «Сасс и Лапинский». Но у тех ничего не было украдено. Ни хозяева фирмы, ни рабочие с переплетчиком даже не были знакомы, разве что видели его, проходя мимо мастерской.

«Бельгийские» проверки тоже ничего не дали. Стёвельс покинул Бельгию в восемнадцать лет и никогда больше там не бывал. Политикой не занимался и даже отдаленно не был связан с фламандским экстремистским движением.

Разбирались буквально со всем. Люка для очистки совести рассматривал самые безумные предположения, наугад звал кого-нибудь из инспекторов.

Всем было понятно, зачем он зовет их. Очередные выяснения, визит на улицу Тюренн или еще куда-нибудь.

— Я, кажется, кое за что зацепился, — сказал Люка, обращаясь на этот раз к Мегрэ и вытягивая один листок из множества разбросанных по столу. — Я разослал бумажку с обращением ко всем водителям такси, и вот только что ко мне приходил один шофер, натурализовавшийся русский. Буду выяснять.

Это было самое модное словечко — «выяснять»!

— Я хотел узнать, не доставляло ли какое-нибудь такси одного или нескольких человек к переплетчику семнадцатого февраля, когда стемнело. Этого шофера, Жоржа Пескина, семнадцатого вечером, в четверть девятого, остановили в районе вокзала Сен-Лазар три клиента; высадил он их на углу улиц Тюренн и Фран-Буржуа. Было не меньше половины девятого, когда он их привез, что вполне согласуется со свидетельством консьержки, слышавшей какой-то шум. Шофер этих клиентов не знает. Но утверждает, что один из них, говоривший с ним, — похоже, он у них за главного, — человек восточный.

— И на каком языке они говорили между собой?

— По-французски. Второй — довольно плотный блондин лет тридцати, говоривший с сильным венгерским акцентом, нервничал, ему было явно не по себе. Третий, француз средних лет, одет похуже, явно принадлежал к другому слою общества. Выходя из машины, восточный человек расплатился, и все трое пошли по улице Тюренн в сторону мастерской переплетчика.

Если бы не этот эпизод с такси, Мегрэ, быть может, и не вспомнил бы о том, что приключилось с его женой.

— Раз ты связался с таксистами, попробуй навести справки насчет случившегося с моей женой. Эта история к нашему делу никакого отношения не имеет, но мне она любопытна.

Люка вовсе не разделял этого убеждения Мегрэ, ибо был склонен связывать со своим делом даже самые далекие и самые случайные события. С раннего утра он просматривал все отчеты муниципальной полиции, чтобы удостовериться, что в них нет ничего, имеющего отношение к его поискам.

В своем кабинете он проворачивал огромную работу, о которой публика, следя за делом Стёвельса и с нетерпением ожидая продолжения этой истории в свежем номере газеты, и приблизительно не догадывалась.

Мегрэ в нескольких словах рассказал про даму в шляпке с малышом.

— Знаешь, позвони еще в полицию девятого округа. Скорее всего, раз эта дама сидела каждое утро на той же самой скамейке в Антверпенском сквере, она где-то там поблизости и живет. Пусть они выяснят что-нибудь на месте, поспрашивают в лавочках у продавцов, в гостиницах и меблированных комнатах.

Выяснения! Обычно по десять инспекторов одновременно сидели, курили, просматривали газеты, составляли отчеты, а порой даже играли в карты в соседнем кабинете. Теперь и двоих вместе было не застать. Стоило кому-то появиться на пороге, как Большой Тюренн выглядывал из своей берлоги.

— Ты, малыш, свободен? Зайди-ка на минутку.

Так еще один отправлялся по следу.

Исчезнувший чемодан искали повсюду: во всех вокзальных камерах хранения, у всех скупщиков старья.

Юный Лапуэнт, может, был и неопытен, но в высшей степени ответствен и ничего не придумывал.

Стало быть, в мастерской Стёвельса утром двадцать первого февраля стоял чемодан, которого в пять часов, когда туда пришел Люка, уже не было.

С другой стороны, насколько могли вспомнить соседи, Стёвельс в этот день вообще не выходил, да и Фернанду ни с чемоданом, ни с каким другим большим тюком никто не видел.

Может, приезжали за сделанной работой? Это тоже выяснили. Посольство Аргентины забирало документ, для которого Стёвельс изготовил роскошный переплет, но документ был небольшой и посыльный нес его под мышкой.

Мартен, самый образованный человек во всей уголовной полиции, больше недели работал у переплетчика в мастерской, придирчиво перебирал его книги, вникал в то, что делал Стёвельс в последние месяцы, разговаривал с его клиентами.

— Человек он поразительный, — заявил Мартен. — У него самая изысканная клиентура. Все ему полностью доверяют. Кстати, он выполняет работы для многих посольств.

Но и за этим ничего таинственного не скрывалось.

Посольства обращались к Стёвельсу, потому что он был специалистом по геральдике, у него были прессы и штампы самых разных гербов, что позволяло ему делать на переплетах книг и на документах всевозможные тиснения.

— Вы недовольны, патрон? Вот увидите, все это нас непременно выведет на след.

И славный неунывающий Люка показал на сотни листков, живо приведя их в порядок.

— Зубы ведь в печке нашли? Они же туда не сами попали. И кто-то отправил телеграмму из Конкарно, чтобы завлечь туда Фернанду. На синем костюме, висевшем в шкафу, были пятна крови, которые тщетно пытались вывести. Господин Лиотар может делать и говорить все что ему угодно, я исхожу из фактов.

Однако бумажный хлам, опьянявший бригадира, комиссара удручал, и он мрачно глядел на все это своими зеленоватыми глазами.

— О чем задумались, патрон?

— Ни о чем. Я в нерешительности.

— Думаете, его надо освободить?

— Нет, я не об этом. Это дело следователя.

— То есть вы бы его освободили?

— Не знаю. Я с самого начала в нерешительности, браться ли мне самому за это дело.

— Как хотите, — раздосадованно ответил Люка.

— Но это нисколько не должно мешать тебе продолжать свою работу. Если мы сейчас упустим время, потом концов не соберем. Всегда одно и то же: как только вмешивается пресса, всем есть что сказать, а мы тонем.

— Но я все же нашел того шофера, и другого, о котором мадам Мегрэ рассказывала, тоже найду.

Комиссар снова набил трубку и открыл дверь. Рядом в комнате не было никого. Все разбежались, все занимались фламандцем.

— Ну что, решаетесь?

— Пожалуй, да.

Не заходя к себе в кабинет, Мегрэ вышел из полицейского управления и сразу остановил такси.

— Угол улиц Тюренн и Фран-Буржуа!

От этого словосочетания, с утра до вечера звучавшего в ушах, начинало просто тошнить.

Зато у жителей квартала был настоящий праздник. Все по очереди могли увидеть свои фамилии в газетах. Стоило какому-нибудь лавочнику или ремесленнику зайти в «Большой Тюренн», чтобы пропустить рюмочку, как он тут же встречался с полицейскими, а перейдя дорогу и оказавшись в «Табаке Вогезов», где подавали прославленное белое вино, попадал в объятия репортеров.

Десятки раз их спрашивали, что они думают о Стёвельсе, о Фернанде, об их привычках и поступках.

Поскольку трупа не было, то есть не было наверняка известно, что он был, — налицо ведь было только два зуба, — все это скорее напоминало комедию, чем драму.

Мегрэ вышел из машины у «Большого Тюренна», заглянул в кафе, не увидел никого из своих и прошел несколько шагов до переплетной мастерской, где вот уже три недели, как были опущены ставни и закрыта дверь. Кнопки звонка не было, и Мегрэ постучал, зная, что Фернанда должна быть дома.

Выходила она только по утрам. Каждый день с тех пор, как арестовали Франса, она в десять часов утра уходила из дома с судками — тремя кастрюльками, входившими одна в другую и запиравшимися общей металлической ручкой с деревянной рукоятью.

Это была еда для мужа, каждый день она на метро ездила с судками в тюрьму Сайте.

Мегрэ пришлось постучать еще раз, только тогда он увидел Фернанду, поднимавшуюся по лестнице из полуподвала в мастерскую. Она узнала его, обернулась, что-то сказала кому-то невидимому и наконец открыла дверь.

Она была в домашних тапочках и клетчатом переднике. В этой располневшей ненакрашенной женщине никто и никогда не узнал бы ту, которая некогда подлавливала клиентов на узких улочках, прилегающих к Севастопольскому бульвару. Фернанда, похоже, была домоседкой, аккуратной хозяйкой, весь ее облик говорил именно об этом; к тому же она, видимо, до недавних событий и нрава была веселого.

— Вы хотели меня видеть? — спросила она с некоторой усталостью в голосе.

— У вас кто-то есть?

Она не ответила, и Мегрэ пошел к лестнице, спустился на несколько ступенек, глянул вниз и нахмурился.

Ему уже докладывали, что поблизости все время вертится Альфонси, охотно потягивающий аперитивы с журналистами в «Табаке Вогезов», но не рискующий и носа сунуть в «Большой Тюренн».

С видом своего человека в доме Альфонси стоял посреди кухни, где на плите что-то варилось; он слегка смутился, но тем не менее поглядывал на комиссара с усмешкой.

— Ты-то что здесь делаешь?

— Как видите, пришел в гости, как и вы. Это ведь мое право, не так ли?

Когда-то Альфонси служил в уголовной полиции, правда, не в бригаде Мегрэ. Несколько лет он был сотрудником полиции нравов, но в конце концов ему дали понять, что, несмотря на высоких покровителей, больше его терпеть не желают.

Альфонси был маленького роста и всегда носил туфли с очень высокими каблуками. Мало того, ребята подозревали, что он еще и подкладывал под пятки колоду карт. Одевался он всегда вызывающе изысканно, на пальце носил кольцо с бриллиантом. Бог его знает, настоящим или фальшивым.

На улице Нотр-Дам-де-Лоретт он открыл частное сыскное бюро, в котором был и хозяином, и единственным служащим; в подчинении у него была только странноватая секретарша, в основном исполнявшая обязанности его любовницы, по ночам их вместе видели в кабаре.

Когда Мегрэ сообщили, что Альфонси трется на улице Тюренн, комиссар прежде всего подумал, что он ловит рыбку в мутной воде, то есть надеется чем-нибудь поживиться, раздобыть сведения, которые можно дорого продать журналистам.

Потом выяснилось, что его нанял Филипп Лиотар.

В тот день Альфонси впервые в буквальном смысле встал на пути комиссара, и Мегрэ буркнул:

— Так я жду.

— Чего вы ждете?

— Пока ты уйдешь.

— Очень жаль, но я еще не кончил своих дел.

— Ну, как тебе будет угодно.

Мегрэ сделал вид, что идет к двери.

— Что вы собираетесь делать?

— Позвать одного из своих людей и посадить его тебе на хвост, за тобой будут следить денно и нощно. Это ведь мое право тоже.

— Хорошо-хорошо! Идет! Не надо злиться, господин Мегрэ!

И он пошел вверх по лестнице, но, уходя, с видом заправского сутенера поглядел на Фернанду.

— Как часто он приходит? — спросил Мегрэ.

— Второй раз.

— Советую вам быть с ним осторожной.

— Я знаю. Мне такие люди знакомы.

Быть может, это был тонкий намек на годы, когда она зависела от людей из полиции нравов?

— Как Стёвельс?

— Хорошо. Целыми днями читает. Он верит, что все будет в порядке.

— А вы?

Засомневалась ли она, прежде чем ответить?

— Я тоже.

И все-таки в Фернанде чувствовалась некая усталость.

— Какие книги вы носите ему?

— Сейчас он перечитывает от корки до корки Марселя Пруста.

— А вы тоже читали Пруста?

— Да.

Стёвельс, значит, занимался образованием своей жены, когда-то подобранной на панели.

— Вы будете не правы, если решите, что я пришел как враг. Ситуацию вы знаете не хуже меня. Я хочу понять. Пока что я не понимаю ничего. А вы?

— Я уверена, что Франс не совершал преступления.

— Вы любите его?

— Это слово ничего не значит. Здесь нужно бы другое, особое, которого просто не существует.

Мегрэ поднялся в мастерскую, где на длинном столе перед окном были аккуратно разложены инструменты переплетчика. Прессы стояли сзади, в полутьме, а на полках одни книги ждали своей очереди, другие уже были в работе.

— Он всегда постоянен в привычках, так ведь? Расскажите мне, как у него проходит день, и поточнее.

— Меня уже об этом спрашивали.

— Кто?

— Господин Лиотар.

— Вам не приходило в голову, что интересы Лиотара могут не совпадать с вашими? Еще три недели назад он был совершенно безвестен, ему надо лишь поднять как можно больше шума вокруг своего имени. Для него не так уж и важно, окажется ваш муж виновен или нет.

— Простите. Но ведь если он докажет невиновность Франса, это сделает ему колоссальную рекламу.

— А если он добьется освобождения Франса, не доказав его невиновности самым неопровержимым образом? Он приобретет репутацию ловкача. Все будут обращаться только к нему. А о вашем муже будут говорить: «Повезло ему, Лиотар вытащил». Иными словами, чем больше Стёвельс будет казаться виновным, тем больше заслуг у адвоката. Вы это понимаете?

— Главное, что Франс это понимает.

— Он вам сказал это?

— Да.

— Он не симпатизирует Лиотару? Почему же он его тогда выбрал?

— Он его не выбирал. Тот сам…

— Минутку. Вы только что сказали очень важную вещь.

— Я знаю.

— Вы сделали это нарочно?

— Может быть. Я устала от шума вокруг нас и понимаю, откуда он идет. Мне кажется, что я не могу навредить Франсу, говоря вам то, что я говорю.

— Когда бригадир Люка пришел с обыском около пяти часов двадцать первого февраля, ушел он не один, а увел с собой вашего мужа.

— И вы всю ночь допрашивали его, — с упреком сказала Фернанда.

— Такая у меня работа. В тот день у Стёвельса не было адвоката, он ведь не знал, что против него будет возбуждено уголовное дело. С тех пор его не выпускали. Сюда он возвращался только вместе с инспекторами и очень ненадолго. Но когда я предложил ему выбрать адвоката, он, не колеблясь, назвал Лиотара.

— Я понимаю, что вы хотите сказать.

— Адвокат, значит, побывал у Стёвельса до бригадира Люка?

— Да.

— Стало быть, двадцать первого после полудня, между визитами Лапуэнта и бригадира.

— Да.

— Вы присутствовали при разговоре?

— Нет, я внизу делала генеральную уборку, меня ведь три дня не было.

— Вы не знаете, о чем они говорили? Они не были раньше знакомы?

— Нет.

— Это ваш муж позвонил ему, чтобы он пришел?

— Наверно, да.

Соседские мальчишки подошли к витрине мастерской и приклеились к ней носами; Мегрэ предложил:

— Может, нам лучше уйти вниз?

Она провела его сквозь кухню, и они вошли в маленькую комнатку без окна, кокетливо обставленную и очень уютную, с книжными полками на стенах. В середине стоял стол, за которым супруги обедали, а в углу был другой, письменный.

— Вы спрашивали, как проходил день у моего мужа. Каждое утро он вставал в шесть часов, и летом и зимой, и первым делом затапливал печь.

— Почему же он не затопил ее двадцать первого?

— Было не очень холодно. После нескольких морозных дней погода стала налаживаться, да мы оба не из тех, кто мерзнет. В кухне у меня газовая плита, тепла от нее там хватает, а в мастерской есть еще плитка, Франс пользуется ею, когда варит свой клей или подготавливает инструменты к работе. Еще не умывшись, он шел за рогаликами в булочную, я готовила кофе, а потом мы вместе завтракали. Потом он умывался и шел переплетать. Я, прибравшись, в девять часов уходила за покупками.

— А за работой он не ходил?

— Очень редко. Ему обычно приносили ее домой, а потом забирали. Когда ему нужно было самому идти куда-либо, я составляла ему компанию, мы ведь, собственно, никуда не ходим. Обедали мы в половине первого.

— И он тут же снова брался за работу?

— Почти всегда, только покурит сначала на пороге, за работой-то он не имеет привычки курить. Так он и работал до семи, а то и до половины восьмого. Я никогда не знала, во сколько мы сядем есть, потому что ему всегда важно было закончить то, что он наметил. Потом он закрывал ставни, мыл руки, а после ужина мы в этой самой комнате читали до десяти, до одиннадцати часов. Кроме пятницы, по пятницам мы ходили в кино «Сен-Поль».

— Он не выпивал?

— Рюмочку, каждый вечер после ужина. Маленькую рюмочку, и мог тянуть ее целый час, только слегка пригубливая.

— А по воскресеньям? Вы ездили за город, на природу?

— Нет, никогда. Он ненавидит природу. В воскресенье мы все утро проводим дома, не одеваясь. Он любит мастерить. Это он сделал полки да и почти все, что у нас тут стоит. После обеда мы всегда шли гулять по улице Фран-Буржуа, на остров Сен-Луи и часто ужинали в ресторанчике возле Нового Моста.

— Он скуп?

Она покраснела и ответила вопросом, как все женщины, когда они обескуражены.

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Он ведь уже двадцать лет так работает?

— Всю жизнь он так работал. Его мать была страшно бедна. У него было очень несчастливое детство.

— Однако он слывет самым дорогим переплетчиком в Париже и скорее отказывается от работы, чем в ней заинтересован.

— Это правда.

— Он зарабатывает столько, что вы могли бы прилично жить, иметь современную квартиру и даже машину.

— А зачем?

— Он говорит, что у него всегда только один костюм, да и ваш гардероб, похоже, не богаче.

— Мне ничего не нужно. А едим мы хорошо.

— Вы, должно быть, проживаете не больше трети того, что он зарабатывает?

— Меня денежные вопросы не касаются.

— Большинство людей работает во имя какой-нибудь цели. Одни хотят иметь домик в деревне, другие мечтают хорошо жить на пенсии, третьи посвящают себя детям. У него детей не было?

— К сожалению, я не могу иметь детей.

— А до вас?

— Нет. У него, собственно, не было знакомых женщин. Он довольствовался тем, о чем вы уже знаете, и именно благодаря этому я его и встретила.

— Что он делает со своими деньгами?

— Не знаю. Наверно, откладывает.

У Стёвельса действительно был счет в банке на улице Сент-Антуан. Почти каждую неделю переплетчик вносил незначительные суммы, совпадавшие с полученными от клиентов.

— Он работал в свое удовольствие. Это настоящий фламандец. Я начинаю понимать, что это значит. Он мог часами делать один переплет и радовался, когда удавалось сделать красивую вещь.

Любопытно: иногда она говорила о нем в прошедшем времени, словно стены Сайте уже отгородили его от мира, а иногда в настоящем, будто он вот-вот войдет в комнату.

— Он поддерживал отношения со своей семьей?

— Отца своего он не знал. Воспитал Франса дядя, но отдал его в очень юном возрасте в приют, где, к счастью, ему дали ремесло. С воспитанниками там обращались очень сурово, и он не любит вспоминать о тех временах.

Вход и выход в их жилище был один — через мастерскую. Чтобы попасть во двор, надо было выйти на улицу и пройти под арку, мимо консьержки.

Поразительно, как Люка там у себя, на набережной Орфевр, жонглировал именами, в которых Мегрэ едва ориентировался: консьержка мадам Салазар, мадемуазель Беген, жиличка с пятого этажа, сапожник, торговка зонтиками, хозяйка молочной и ее горничная, — словом, обо всех он говорил так, словно знал их всегда со всеми их причудами.

— А что вы собираетесь приготовить ему на завтра?

— Жаркое из барашка. Он любит вкусно поесть. Вы вроде хотели спросить, есть ли у него какая-нибудь страсть помимо работы. Наверно, это еда. Хотя он целыми днями сидит, не дышит воздухом и не занимается гимнастикой, я никогда не видела человека с таким прекрасным аппетитом.

— До того, как вы познакомились, у него были друзья?

— Не думаю. Во всяком случае, он мне об этом не говорил.

— Он тогда уже жил здесь?

— Да. И сам вел свое хозяйство. Только раз в неделю к нему приходила мадам Салазар и основательно убиралась. Видимо, она меня сразу невзлюбила, поскольку отпала нужда ее приглашать.

— Соседи знают?

— Чем я занималась раньше? Нет, то есть не знали до ареста Франса. А теперь журналисты растрезвонили.

— И они к вам плохо отнеслись?

— Некоторые. Но Франса так любили, что нас скорее жалеют.

В общем, так оно и было. Если бы в квартирах провели опрос, кто «за», а кто «против», — «за», конечно, перевесило бы.

Но жители квартала так же, как и читатели газет, вовсе не хотели, чтобы все кончилось слишком быстро. Чем больше сгущалась тайна, тем отчаяннее становилась борьба между полицией и Филиппом Лиотаром, тем больше была довольна публика.

— Чего от вас хотел Альфонси?

— Он не успел сказать. Он только появился, когда вы вошли. Мне очень не нравится, как он заявляется сюда, будто в пивнушку, не снимает шляпы, говорит мне «ты». Будь Франс здесь, он бы давно его выставил за дверь.

— Он ревнив?

— Он не выносит фамильярности.

— Он любит вас?

— Думаю, что да.

— А почему?

— Не знаю. Может быть, потому что я его люблю.

Мегрэ не улыбнулся. Шляпу он, разумеется, снял, не то что Альфонси. Он был вежлив и не лукавил.

И действительно, этот человек, казавшийся здесь большим и грузным, искренне пытался во всем разобраться.

— Вы, конечно, не скажете ничего, что могло бы обернуться против него?

— Разумеется, нет. Впрочем, ничего такого я и не знаю.

— Тем не менее очевидно, что в этом полуподвале был убит человек.

— Ваши специалисты утверждают, что это так, а я не настолько образованна, чтобы им противоречить. В любом случае Франс не убивал.

— Кажется невозможным, чтобы это произошло без его ведома.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но он, повторяю, не виновен.

Мегрэ, вздохнув, встал. Он был доволен, что она ничем не угощала его, хотя многие люди в подобных обстоятельствах полагают это своим долгом.

— Я пытаюсь все начать с нуля, — сказал он. — Когда я шел сюда, я собирался снова изучить здесь сантиметр за сантиметром.

— И вы этого не сделаете? Уж сколько раз тут все вверх дном переворачивали!

— Вот я и не решаюсь. Может быть, приду еще. У меня скорей всего будут к вам вопросы.

— Вы знаете, что во время свиданий я все-все рассказываю Франсу?

— Да, я понимаю вас.

Он двинулся по узкой лестнице, она пошла за ним в мастерскую, где стало почти темно, и открыла дверь на улицу. Она увидела Альфонси, в ожидании стоявшего на углу.

— Вы пустите его?

— Прямо не знаю. Я устала.

— Хотите, я велю ему оставить вас в покое?

— Сегодня вечером по крайней мере.

— Всего доброго.

Она попрощалась с Мегрэ, и он, тяжело ступая, пошел к бывшему инспектору нравов. Когда на углу комиссар поравнялся с Альфонси, на них смотрели сквозь окна кафе «Табак Вогезов» два молодых репортера.

— Вали отсюда!

— Почему?

— Потому что. Она не хочет, чтобы ты ее беспокоил сегодня. Понял?

— Почему вы так плохо со мной обходитесь?

— Лицо мне твое не нравится.

И, повернувшись к нему спиной, Мегрэ, не нарушая традиций, пошел выпить кружку пива в «Большой Тюренн».

Глава 3
Маленькая гостиница на улице Лепик

Было солнечно и морозно, изо рта шел пар, а кончики пальцев мерзли. Но Мегрэ все равно не ушел с открытой площадки автобуса, где он стоял, читая только что вышедшую газету, и то ворчал, то не мог сдержать улыбки.

Ехал он на работу слишком рано. Часы показывали всего половину девятого, когда он вошел в комнату инспекторов и увидел, как Жанвье соскакивает со стола, на котором только что сидел, и пытается спрятать газету, которую только что громко читал вслух.

Их было там пятеро или шестеро, в основном молодежь; они ждали от Люка задания на день. Все они старались не смотреть на комиссара, но некоторые, украдкой все же поглядывая на него, с трудом сдерживались, чтобы не рассмеяться.

Им было невдомек, что статейка позабавила его самого не меньше их и он валяет дурака, чтобы доставить им удовольствие, напускает на себя мрачный вид, раз уж они ждут от него именно такой реакции.

На первой странице газеты на три колонки растянулся заголовок:

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ МАДАМ МЕГРЭ

История, приключившаяся накануне с женой комиссара на Антверпенской площади, рассказывалась живо и в мельчайших подробностях; не хватало только фотографии самой мадам Мегрэ с мальчуганом, которого ей так бесцеремонно препоручили.

Мегрэ вошел в кабинет Люка; тот тоже прочитал заметку, но у него были свои причины отнестись к ней куда более серьезно.

— Надеюсь, вы не подумали, что это идет от меня? Я был потрясен, когда утром открыл газету. Ведь я ни одному журналисту ничего не рассказывал. Вчера, вскоре после нашего с вами разговора, я позвонил Ламбалю в девятый округ — ему я не мог не рассказать эту историю — правда, не называя имени вашей супруги, поскольку именно он должен был заняться поисками такси. Кстати, он только что позвонил, что уже нашел, чисто случайно, этого водителя, и отправил его к нам. Через несколько минут тот будет здесь.

— А в кабинете у тебя никого не было, когда ты звонил Ламбалю?

— У меня всегда кто-то сидит. И дверь в комнату инспекторов наверняка была открыта. Но кто мог?.. Ужас берет, что это кто-то из наших, у нас — и утечка информации.

— Я еще вчера об этом подумал. Утечка произошла уже двадцать первого февраля, ведь когда ты пришел на улицу Тюренн с обыском, Филипп Лиотар уже был предупрежден.

— Кем?

— Не знаю. Явно кем-то из полиции.

— И потому к моему приходу чемодан исчез?

— Скорее всего.

— Тогда почему они не избавились от костюма с пятнами крови?

— Может быть, о нем не вспомнили или решили, что нам не удастся определить, что это за пятна? Или просто не успели?

— Вы хотите, патрон, чтобы я опросил инспекторов?

— Я сам этим займусь.

Люка еще не закончил разборку почты, завалившей его длинный стол.

— Ничего интересного?

— Еще не знаю. Буду разбираться. Множество сообщений о чемодане, конечно. В одном анонимном письме говорится, что он и не покидал улицу Тюренн и что мы, должно быть, слепые, раз его не находим. В другом письме утверждается, что корни всей истории в Конкарно. Еще в одном, написанном убористым почерком на пяти страницах, доказывается, что все дело вообще раздуто правительством, чтобы отвлечь внимание населения от дороговизны жизни.

Мегрэ прошел к себе, снял шляпу и плащ и, несмотря на хорошую погоду, забросил угля в печь, единственную в доме на набережной Орфевр, которую ему с таким трудом удалось сохранить, когда устанавливали центральное отопление.

Приоткрыв дверь к инспекторам, он позвал малыша Лапуэнта, только что появившегося в комнате.

— Садись.

Он тщательно закрыл дверь и с любопытством взглянул на молодого человека.

— Ты честолюбив?

— Да, господин комиссар. Я бы хотел стать таким, как вы. Это называется амбицией, да?

— Твои родители — люди состоятельные?

— Нет. Отец — банковский служащий в Мелане, ему нелегко далось поставить нас на ноги, сестер и меня.

— Ты влюблен?

Он не покраснел, даже не задумался.

— Нет. Пока нет. У меня все еще впереди. Мне только двадцать четыре, и я не хочу жениться, пока у меня не будет приличного положения.

— Ты живешь один, в меблированных комнатах?

— К счастью, нет. Моя самая младшая сестра, Жермена, тоже живет в Париже. Она работает в издательстве на Левом берегу. Мы живем с ней вместе, и по вечерам у нее хватает времени заниматься хозяйством; это нам выгодно.

— У нее есть возлюбленный?

— Ей всего восемнадцать.

— Ты в первый раз с улицы Тюренн сразу же сюда вернулся?

Лапуэнт покраснел и довольно долго молчал, прежде чем ответить.

— Нет, — наконец признался он. — Я был так горд и счастлив, что мне удалось кое-что найти, что я позволил себе взять такси и заехать на улицу Бак, рассказать все Жермене.

— Хорошо, малыш. Спасибо.

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Это ведь я задаю вопросы, не так ли? Потом, может быть, придет твой черед. Ты был вчера в кабинете у бригадира Люка, когда он звонил в девятый округ?

— Я был в соседней комнате, а дверь между ними была открыта.

— И в котором часу ты говорил с сестрой?

— Откуда вы это знаете?

— Ты отвечай.

— Она кончает в пять часов. И ждала меня, как это часто бывает, в баре «У Башенных Часов»; мы с ней, прежде чем идти домой, выпили по аперитиву.

— Вечером ты с ней не расставался?

— Она пошла с подругой в кино.

— Ты видел эту подругу?

— Нет. Но я ее знаю.

— Все. Иди.

Лапуэнт хотел сказать что-то еще, объясниться, но комиссару сообщили, что его хочет видеть какой-то шофер такси. Это был коренастый человек лет пятидесяти, который в молодости, должно быть, был кучером фиакра. Судя по его виду, прежде чем явиться сюда, он подкрепился парой стаканчиков белого вина.

— Инспектор Ламбаль велел прийти к вам по поводу той дамочки.

— Как он узнал, что это ты ее вез?

— Я обычно стою на площади Пигаль, и вчера вечером он подошел ко мне, как подходил поговорить и к другим шоферам. Это я ее посадил.

— В котором часу? Где?

— Было, наверно, около часа дня. Я кончал обедать в ресторане на улице Лепик. Моя машина стояла у входа. Я видел, как мужчина и женщина вышли из отеля напротив и она сразу заспешила к моей машине. Она была очень разочарована, когда увидела опущенный флажок. Я уже допивал свою послекофейную рюмочку и крикнул ей, чтобы она подождала.

— Как выглядел ее спутник?

— Маленький толстяк, великолепно одетый, похож на иностранца. Ему где-то от сорока до пятидесяти, точно не скажу. Не особенно его рассмотрел. Он отвернулся и что-то говорил ей на иностранном языке.

— Каком иностранном?

— Не знаю. Я сам из Пантена, в чужих говорах не разбираюсь.

— Какой адрес она назвала?

— Она очень нервничала, торопилась. Попросила сначала подъехать к Антверпенской площади и притормозить. Она что-то высматривала из окна. «Остановитесь на минуту, — сказала она, — и трогайтесь, как только я скажу». Она кому-то помахала. К машине подошла толстая тетка с маленьким мальчиком. Дама открыла дверь, посадила в машину мальчугана и велела мне ехать.

— Вам не показалось, что это похоже на похищение?

— Нет, они разговаривали. Недолго. Парой слов перекинулись. Но у той женщины, похоже, гора с плеч свалилась.

— Куда вы отвезли мать с ребенком?

— Сначала к заставе Нейи. Там она передумала и попросила отвезти ее к вокзалу Сен-Лазар.

— Там она и сошла?

— Нет. Она остановила меня на площади Сент-Огюстен. Потом я оказался в пробке и в зеркальце видел, что она взяла другое такси, только номера я не сумел разглядеть.

— А вам захотелось?

— По привычке. Она действительно была слишком возбуждена. И это ненормально — мотать меня к заставе Нейи, а выйти на площади Сент-Огюстен, и все для того, чтобы пересесть в другую машину.

— Она по дороге с ребенком разговаривала?

— Две или три фразы ему сказала, чтобы успокоить. А компенсация мне полагается?

— Может быть. Я не уверен.

— Я ведь полдня потерял.

Мегрэ протянул ему банкнот и через несколько минут уже входил в кабинет начальника уголовной полиции, где шла летучка. Там за огромным столом из красного дерева сидели начальники всех служб, обсуждая текущие дела.

— А у вас, Мегрэ? Как поживает ваш Стёвельс?

По их улыбкам было видно, что все они прочли утреннюю заметку, и он снова, опять-таки для их удовольствия, насупился.

Была половина десятого. Раздался телефонный звонок, начальник полиции снял трубку, послушал немного и передал ее Мегрэ:

— Вас просит Торранс.

Торранс был крайне взволнован.

— Это вы, патрон? Даму в белой шляпке не нашли? Только что привезли газеты из Парижа, и я прочел заметку. Так вот, по описанию это та самая женщина, на след которой я напал здесь.

— Рассказывай.

— Поскольку у меня не было никакой возможности вытащить хоть что-нибудь из этой гусыни с почты, которая делает вид, что у нее память вообще отшибло, я стал рыскать по гостиницам и меблированным комнатам, расспрашивать служащих в гаражах и на вокзалах.

— Понятно.

— Сейчас ведь не сезон, и большинство приезжающих в Конкарно либо местные, либо те, кого здесь более или менее знают: коммивояжеры, например.

— Короче.

Из-за комиссара все разговоры вокруг оборвались.

— Я подумал, если кто-нибудь приехал из Парижа, чтобы дать телеграмму…

— Представь себе, я уже понял.

— Так вот! В тот самый день, когда была отправлена эта телеграмма, приехала дама в голубом костюме и белой шляпке. Она сошла с поезда в четыре, а телеграмму отправили без четверти пять.

— У нее был багаж?

— Нет. Погодите. Она не останавливалась в гостинице. Знаете отель «Желтый Пес» в конце перрона? Она там поужинала и до одиннадцати часов просидела в углу кафе. Иначе говоря, уехала поездом одиннадцать сорок.

— Ты это проверил?

— Еще не успел, но я не сомневаюсь, потому что она ушла из кафе как раз в то время, а расписание попросила сразу после ужина.

— Она ни с кем не говорила?

— Только с официанткой. Она все время читала, даже за едой.

— Ты не узнал, что за книгу она читала?

— Нет. Официантка говорит, что у нее иностранный акцент, но какой именно, не знает. Что делать дальше?

— Снова поговорить на почте.

— А потом?

— Позвонить мне или Люка, если меня не будет на месте, и возвращаться.

— Хорошо, патрон. Вы тоже думаете, что это она?

Кладя трубку, Мегрэ улыбнулся.

— Может быть, мадам Мегрэ наведет нас на след, — сказал он. — Вы позволите мне уйти, шеф? Мне срочно надо кое-что выяснить самому.

В комнате инспекторов он, по счастью, успел застать Лапуэнта, совершенно потерявшего покой.

— Пойдем-ка со мной!

Они взяли такси, стоявшее на набережной; юному Лапуэнту было здорово не по себе: у комиссара не было привычки вот так прихватывать его с собой.

— Угол площади Бланш и улицы Лепик.

Был час, когда на Монмартре, а на улице Лепик в особенности, все тротуары заставлены тележками зеленщиков; груды фруктов и овощей замечательно пахли землей и весной.

Мегрэ понял, что слева от него — тот самый маленький ресторан, где обедал шофер, а напротив увидел гостиницу «Приятный отдых»; точнее, увидел он только узкую дверь этой гостиницы, зажатую между двумя лавками: колбасной и бакалейной.

Комнаты на месяц, на неделю и на день.

Водопровод. Центральное отопление.

Цены умеренные.

В глубине коридора была стеклянная дверь, за ней лестница, на стене сбоку висела табличка: «Контора».

Черная рука указующим перстом звала подняться по ступенькам наверх, в бельэтаж.

— Эй, кто-нибудь! — позвал Мегрэ.

Запахи напомнили ему те времена, когда он, примерно в возрасте Лапуэнта, в составе бригады полиции нравов целыми днями ходил по меблирашкам. Пахло бельем, потом, незастеленными постелями, невынесенными помойными ведрами и пищей, разогреваемой на спиртовке.

Рыжая, неряшливо одетая женщина стояла, опершись о перила.

— В чем дело?

Затем, сразу поняв, что они из полиции, недовольным голосом объявила:

— Сейчас иду!

Еще некоторое время она ходила наверху, грохотала ведрами и швабрами; наконец появилась, застегивая блузку на своей необъятной груди. Вблизи стало видно, что ее волосы у корней совсем седые.

— Что случилось? Меня только вчера проверяли, постояльцы у меня сейчас спокойные. Вы ведь не из полиции нравов?

Не отвечая, комиссар со слов шофера такси описал ей спутника дамы в шляпке.

— Вы его знаете?

— Может быть. Я не уверена. Как его зовут?

— Именно это я и хотел бы узнать у вас.

— Принести книгу записи постояльцев?

— Прежде всего скажите мне, нет ли у вас клиента, похожего на этого человека.

— Может, господин Левин?

— Кто он?

— Не знаю. Во всяком случае, хороший человек, заплатил за неделю вперед.

— Он еще у вас?

— Нет. Вчера уехал.

— Один?

— Разумеется, с мальчиком.

— А дама?

— Вы хотели сказать, няня?

— Минуточку. Давайте начнем сначала, так будет быстрее.

— Давайте, а то у меня лишнего времени нету. Что сделал господин Левин?

— Отвечайте, пожалуйста, на мои вопросы. Когда он приехал?

— Четыре дня назад. Можете проверить по моей книге. Я ему сказала, что у меня комнаты нет, так оно и было. Но он настаивал. Я спросила, на сколько ему нужна комната; он ответил, что заплатит за неделю вперед.

— И как же вы смогли его поселить, если у вас не было свободной комнаты?

Мегрэ знал ответ, но хотел его услышать. В таких отелях часто держат комнаты на втором этаже для парочек, которые приходят на минутку или на часок.

— Всегда есть «случайные» комнаты, — ответила она, употребив словечко для посвященных.

— Ребенок был с ним?

— В тот момент нет. Он поехал за ним и вернулся через час. Я спросила, как же он будет управляться с таким маленьким ребенком, и он сказал, что у него есть знакомая няня, она и будет с ним большую часть дня.

— Он показал вам паспорт или удостоверение личности?

По правилам она непременно должна была потребовать у него документы, но было ясно, что она этого не сделала.

— Он сам заполнял карточку. Я сразу увидела, что это человек порядочный. И что, вы теперь из-за этого устроите мне неприятности?

— Не обязательно. Как была одета няня?

— На ней был голубой костюм.

— И белая шляпка?

— Да. Она всегда приходила утром, купала малыша, а потом уходила с ним.

— А господин Левин?

— Он до одиннадцати часов, а то и до полудня оставался дома. Я думаю, он опять ложился спать. Потом уходил, и целый день я его не видела.

— А ребенка?

— Тоже. Раньше семи часов вечера — никогда. Она приводила его и укладывала спать. А сама, одетая, ложилась на кровать и ждала господина Левина.

— И когда же он возвращался?

— Не раньше часа ночи.

— Тогда она уходила?

— Да.

— Где она жила, вы не знаете?

— Нет, я только знаю — сама это видела — что она, выходя, садилась в такси.

— Она с вашим постояльцем была близка?

— Вы хотите сказать, спала ли она с ним? Не уверена. По некоторым признакам, я думаю, случалось. Они ведь имеют право, не так ли?

— Что записал в своей карточке Левин, какую национальность?

— Француз. Он сказал, что давно живет во Франции и натурализовался.

— Откуда он приехал?

— Не помню. Ваш коллега из полиции нравов вчера унес все карточки, ну, как обычно, по вторникам. Впрочем, если не ошибаюсь, он приехал из Бордо.

— Что произошло вчера в полдень?

— В полдень? Не знаю.

— А утром?

— Около десяти часов к нему пришли. Няня с ребенком уж порядочно как вышла.

— Кто пришел?

— Я имени не спрашивала. Не очень хорошо одетый человек, совсем не привлекательный на вид.

— Француз?

— Да, конечно. Я сказала ему номер комнаты.

— Раньше он никогда не появлялся?

— Кроме няни, к Левину вообще никто не приходил.

— Южного акцента у него не было?

— Скорее, парижский. Знаете, он похож на тех типов, которые останавливают вас на бульваре и либо открытками порнографическими торгуют, либо предлагают отвести вас известно куда.

— И долго он здесь оставался?

— Да, он-то оставался, а господин Левин уходил.

— С вещами?

— Откуда вы знаете? Я очень удивилась, когда увидела его с вещами.

— У него их было много?

— Четыре чемодана.

— Коричневых?

— Чемоданы ведь почти все коричневые, разве нет? Во всяком случае, не дешевые, и по крайней мере два из натуральной кожи.

— Что он вам сказал?

— Что ему неожиданно надо уехать, что он срочно покидает Париж, но еще вернется за детскими вещами.

— И через какое время он вернулся?

— Примерно через час. Дама была с ним.

— Вас не удивило, что вы не видите мальчика?

— Вы и это знаете?

Она становилась все более осторожной, потому что начинала понимать, что история, похоже, серьезная, и полицейские знают куда больше, чем говорят.

— Они втроем долго пробыли в комнате и довольно громко разговаривали.

— Будто ссорились?

— Во всяком случае, спорили.

— По-французски?

— Нет.

— Парижанин принимал участие в разговоре?

— Почти нет. Да он первым и ушел, я его больше не видела. Потом ушли господин Левин и дама. Поскольку я попалась им по пути, он поблагодарил меня и сказал, что предполагает через несколько дней вернуться.

— Вам это не показалось странным?

— Если бы вы восемнадцать лет содержали такую гостиницу, вам бы уже ничего не казалось странным.

— Вы сами убирали комнату после них?

— Я туда пошла с горничной.

— Вы там ничего не нашли?

— Повсюду валялись окурки. Он курил больше пятидесяти сигарет в день. Американских. И газет было много. Он почти все газеты покупал, какие есть в Париже.

— Иностранных не было?

— Нет. Я об этом подумала.

— Значит, вы были заинтригованы?

— Да всегда интересно.

— Что там еще было?

— Дрянь всякая, как обычно, — сломанная расческа, рваное белье.

— С вензелями?

— Нет. Детское белье.

— Дорогое?

— Да, довольно дорогое. Более дорогое, чем я привыкла здесь видеть.

— Я еще зайду к вам.

— Зачем?

— Затем, что какие-нибудь подробности, которые сейчас вам в голову не приходят, вы непременно припомните. Вы ведь всегда были в хороших отношениях с полицией? Ребята вам особенно не докучают?

— Я поняла. Но ничего больше не знаю.

— До свидания.

Мегрэ и Лапуэнт стояли на залитой солнцем шумной улице.

— Выпьем по аперитиву? — предложил комиссар.

— Я никогда не пью.

— Оно и лучше. Ты что-нибудь надумал?

Молодой человек понял, что речь идет не о том, что они только что узнали в гостинице.

— Да.

— Ну и?

— Вечером я с ней поговорю.

— Ты знаешь, кто это?

— У меня есть приятель, репортер из той газеты, где сегодня утром появилась заметка, я его вчера не видел. Впрочем, я никогда не рассказываю ему, что происходит на набережной Орфевр, он из-за этого всегда надо мной подтрунивает.

— Сестра твоя с ним знакома?

— Да. Но я не думал, что они встречаются. Если я скажу об этом отцу, он заставит ее вернуться в Мелан.

— Как зовут твоего репортера?

— Бизар. Антуан Бизар. Он тоже в Париже один. Его семья живет в Коррезе. Он на два года моложе меня, но уже печатается.

— Ты с сестрой вместе обедаешь?

— Когда как. Если я свободен и оказываюсь недалеко от улицы Бак, обедаю с ней в молочной, возле ее работы.

— Сходи туда сегодня. И расскажи обо всем, что мы с тобой узнали.

— Я должен это сделать?

— Да.

— А если она все расскажет?

— Расскажет обязательно.

— Вы этого хотите?

— Иди. Главное, не ссорься с ней. Не дай понять, что ты что-то заподозрил.

— Но я же не могу позволить ей встречаться с молодым человеком. Отец настоятельно просил меня…

— Иди.

Мегрэ с удовольствием прошелся по улице Нотр-Дам-де-Лоретт и взял такси только у Монмартра, после того как выпил кружку пива в одной из тамошних пивных.

— Набережная Орфевр.

Потом передумал и постучал в стекло водителю:

— Давайте-ка проедем через улицу Тюренн.

Дверь мастерской Стёвельса была закрыта; Фернанда, вероятно, как и каждое утро, была на пути в Санте со своими судочками.

— Остановитесь на минутку.

В «Большом Тюренне» оказался Жанвье; завидев комиссара, он только искоса взглянул на него. Что снова понадобилось выяснить бригадиру Люка? Жанвье вел долгий разговор с сапожником и двумя штукатурами в белых куртках, и издали было видно, что пьют они молочного цвета перно.

— Поверните налево. А дальше через площадь Вогезов по улице Бираг.

Таким образом он проехал мимо «Табака Вогезов», где у окна за круглым столиком в одиночестве сидел Альфонси.

— Вы выходите?

— Да. Подождите минуточку.

Он зашел наконец в «Большой Тюренн», чтобы сказать пару слов Жанвье.

— Напротив сидит Альфонси. Ты там сегодня утром журналистов не видел?

— Двоих или троих.

— Ты их знаешь?

— Не всех.

— А ты здесь надолго?

— Да тут ничего серьезного. Если хотите что-нибудь другое мне поручить, я свободен. Я хотел еще раз поговорить с сапожником.

Они отошли довольно далеко от всех и говорили тихо.

— Мне вот что пришло в голову, когда я прочел заметку. Конечно, этот добрый человек много болтает. Хочет оставаться на виду и ради этого сочинит все что угодно, по мере надобности. И не забудьте, что всякий раз, когда он что-нибудь скажет, ему еще поднесут. И все-таки, поскольку он живет прямо напротив Стёвельса и работает тоже у окна, я его спросил, не приходили ли к переплетчику женщины.

— И что же он ответил?

— Очень немногое. Главное, кого он помнит, это весьма пожилая дама, должно быть очень богатая — она всегда приезжает в лимузине, и шофер в ливрее выносит ее книги; потом он вспомнил, что месяц назад была еще очень элегантная дама в норковом манто. Да, вот еще что! Я хотел знать точно, приходила ли она только один раз. Так нет, ему кажется, что примерно две недели назад он ее опять видел, в голубом костюме и белой шляпке. В тот день, когда была хорошая погода, а в газете писали о каштане на бульваре Сен-Жермен.

— Это легко установить.

— Так я и подумал.

— Значит, она спускалась вниз к переплетчику?

— Нет. Но во всем этом я сильно сомневаюсь. Он прочел заметку, это же ясно, и, вполне возможно, сочиняет, чтобы оставаться в центре внимания. Что мне теперь делать?

— Не спускай глаз с Альфонси. Следи за ним весь день. И составь список всех, с кем он заговорит.

— Он не должен знать, что я слежу за ним?

— Не важно, пусть знает.

— А если он ко мне обратится?

— Ответишь ему.

Мегрэ вышел, запах перно щекотал ему ноздри; такси доставило комиссара на набережную Орфевр, где он застал Люка, обедающего бутербродами. На письменном столе стояли два стакана пива, и комиссар безо всякого стеснения взял один из них.

— Только что звонил Торранс. Почтовая служащая вспомнила, кажется, клиентку в белой шляпке, но утверждать, что именно она давала телеграмму, не берется. У Торранса такое впечатление, что, будь она сто раз уверена, и то не скажет.

— Он возвращается?

— Сегодня ночью будет в Париже.

— Позвони, пожалуйста, таксистам. Нужно разыскать еще одного, а может, и двух шоферов.

Интересно, ушла ли мадам Мегрэ, которой было опять назначено к зубному, пораньше, как и в предыдущие дни, чтобы посидеть на скамейке в Антверпенском сквере?

Мегрэ не пошел обедать на бульвар Ришар-Ленуар.

Бутерброды Люка его соблазнили, и он заказал их в пивной «У дофины» и для себя тоже.

Обычно это было добрым предзнаменованием.

Глава 4
Приключения Фернанды

Юный Лапуэнт с красными глазами и совершенно измятым лицом, как у человека, проспавшего всю ночь на лавке в зале ожидания третьего класса на вокзале, посмотрел на Мегрэ, вошедшего в комнату инспекторов с таким отчаянием во взоре, что комиссар сразу потащил его к себе.

— Весь рассказ о «Приятном отдыхе» — в газете, — мрачно сказал молодой человек.

— Тем лучше! Я был бы разочарован, если бы его там не оказалось.

Значит, Мегрэ нарочно все это проделал и разговаривал с ним уважительно, как со своими «стариками» — с Люка и Торрансом, тоже нарочно.

— Итак, есть люди, о которых мы почти ничего не знаем, даже не уверены, имеют ли они вообще отношение к этому делу. Женщина, мальчик, дородный мужчина и тот, другой, который производит малоприятное впечатление. По-прежнему ли они в Париже? Мы не знаем. Если даже и так, быть может, они уже не вместе. Стоит женщине снять свою белую шляпку, разлучиться с ребенком, и нам ее не узнать. Ты понимаешь меня?

— Да, господин комиссар. Думаю, что да. И все-таки ужасно, что моя сестра опять встречалась вчера с этим парнем.

— Сестрой ты позже займешься. Сейчас ты работаешь со мной. Сегодняшняя статья их напугает. Одно из двух: либо они останутся сидеть там, где они есть, либо будут искать более надежное укрытие. В любом случае наш единственный шанс в том, что они так или иначе себя выдадут.

— Да.

В эту минуту позвонил следователь Доссен, он был крайне удивлен газетной публикацией, и Мегрэ рассказал ему, как обстоят дела.

— Все начеку, господин Доссен. Под контролем вокзалы, аэропорты, предупреждена полиция нравов, дорожная полиция. Судебный эксперт Моэрс по описаниям подбирает фотографии лиц, которые могут нас интересовать. Опрашивают шоферов такси и на случай, если у наших ловкачей есть автомобиль, всех хозяев гаражей.

— Вам кажется, что это имеет отношение к делу Стёвельса?

— Это все же один из следов.

— Я вызвал Стёвельса к одиннадцати. Его адвокат будет присутствовать, как всегда, он не позволяет и двумя словами обменяться со Стёвельсом без него.

— Вы разрешите мне подняться к вам во время допроса?

— Лиотар, конечно, будет протестовать, но вы все равно приходите. Только чтобы не было понятно, что вы знали о допросе.

Забавно, что Мегрэ в глаза не видел этого Лиотара, который стал, судя по прессе, прямо-таки его личным врагом.

Сегодня утром газеты опять напечатали комментарий молодого адвоката по поводу новых обстоятельств дела.

«Мегрэ — полицейский старой школы, представитель той эпохи, когда господа с набережной Орфевр могли по своей воле допрашивать с пристрастием до тех пор, пока изнуренный человек не сознавался, могли целыми неделями не отпускать его, без малейшего стеснения копаться в частной жизни, а все хитрости и уловки рассматривались как честная игра — игра по правилам.

Он один еще не отдает себе отчета в том, что сегодня для просвещенной публики все это шито белыми нитками.

Итак, что же происходит на самом деле?

Мегрэ доверился анонимке, сочиненной каким-то шутником. Упрятал честного человека в тюрьму, а теперь не способен выдвинуть против него сколько-нибудь серьезное обвинение. Он упорствует. Вместо того чтобы признать себя побежденным, пытается выиграть время и, забавляя галерку, призывает на помощь мадам Мегрэ, украшая клубничкой сентиментальный роман.

Поверьте, господа, Мегрэ — это человек, безнадежно отставший от времени!»

— Ты остаешься работать со мной, малыш, — сказал комиссар Лапуэнту. — Только вечером, уходя, будешь спрашивать, что можно рассказать сестре, согласен?

— Да я ничего ей больше не расскажу.

— Расскажешь все, что я попрошу.

И Лапуэнт стал адъютантом Мегрэ, что было не без пользы, ибо уголовная полиция все больше походила на штаб-квартиру.

Кабинет Люка, Большого Тюренна, оставался центром, куда прибегали гонцы со всех этажей. Внизу, в полиции нравов, инспектора вновь и вновь изучали карточки постояльцев гостиниц в поисках Левина или кого угодно, кто мог иметь отношение к троице с ребенком.

Накануне ночью большинство обитателей меблированных комнат в Париже были неприятно поражены, когда разбудившая их полиция самым придирчивым образом принялась изучать их удостоверения личности, из-за чего полусотне мужчин и женщин, у которых документы были не в порядке, пришлось провести остаток ночи в «Депо» — отделении предварительного заключения на набережной Орфевр, где они сейчас стояли в длинной очереди, ожидая, пока ими займутся.

На вокзале было установлено наблюдение за пассажирами; через два часа после выхода газет начались звонки, и скоро Люка вынужден был посадить инспектора только для ответов на них.

Люди видели мальчика повсюду, в самых разных уголках Парижа и пригородов, одни — с дамой в белой шляпке, другие — с господином, у которого был иностранный акцент.

Прохожие подбегали к регулировщикам и полицейским на улице:

— Идите скорей! Там за углом — мальчик.

Проверяли все, приходилось все проверять, чтобы не упустить ни единого шанса. С самого раннего утра три инспектора ходили по гаражам.

Сотрудникам отдела по борьбе с наркотиками тоже пришлось всю ночь заниматься делом Стёвельса. Ведь сказала же хозяйка «Приятного отдыха», что ее постоялец раньше часа ночи почти никогда не приходил. Требовалось узнать, не был ли он завсегдатаем ночных заведений, порасспросить барменов и танцовщиц.

Мегрэ после летучки у шефа сновал по всему зданию, почти всегда в сопровождении Лапуэнта, — то спускался в полицию нравов, то поднимался к Моэрсу в отдел экспертизы, то подходил к телефону, а то и выслушивал очередные свидетельские показания.

В начале одиннадцатого позвонил еще один шофер такси. Он не мог позвонить раньше, потому что ездил в Дрё, отвозил туда больную старушку, не пожелавшую ехать поездом.

Это он посадил молодую даму с ребенком на площади Сент-Огюстен, он прекрасно помнит ее.

— Куда вы ее доставили?

— На угол улицы Монмартр и Больших бульваров.

— Их там ждали?

— Я никого не заметил.

— Не обратили внимания, куда они пошли?

— Они тут же растворились в толпе.

Отелей в том районе было полным-полно.

— Обратись опять в полицию нравов! — сказал Мегрэ Лапуэнту. — Пусть прочешут весь район вокруг этого перекрестка. Если они не потеряют хладнокровия и будут сидеть тихо, у нас нет никаких шансов их найти.

Торранс, вернувшись из Конкарно, отправился на улицу Тюренн, чтобы снова, как он выразился, «проникнуться атмосферой».

Жанвье прислал свой отчет и продолжал следить за Альфонси.

Накануне Альфонси встретился с Филиппом Лиотаром в ресторане на улице Ришелье: они ужинали, безмятежно болтая. Потом к ним присоединились две женщины, ни одна из них никоим образом не была похожа на даму в шляпке. Одна — секретарша адвоката, высокая блондинка с повадками начинающей актрисы. Другая ушла с Альфонси.

Они вдвоем отправились в кино возле Оперы, а потом в кабаре на улице Бланш, где пробыли до двух часов ночи.

Затем экс-инспектор повел свою спутницу в гостиницу на улице Дуэ, где он живет.

Жанвье снял комнату в той же гостинице и теперь звонил оттуда:

— Они еще не вставали. Я жду.

Незадолго до одиннадцати Лапуэнт, сопровождая Мегрэ, побывал на первом этаже дома на набережной Орфевр, в помещениях, о существовании которых он и не знал. Они шли по длинному пустому коридору, где окна выходили во двор, и на одном из поворотов Мегрэ остановился, прижав палец к губам.

Полицейский фургон въезжал во двор сквозь арку «Депо». Трое-четверо полицейских курили, поджидая машину. Еще двое вышли из фургона, выпустив сначала огромную низколобую бабу в наручниках. Мегрэ ее не знал. По его делам она не проходила.

Потом появилась старушонка, которая вполне могла быть прислужницей в храме, но ее уже раз двадцать арестовывали за карманничество. Она привычно шла рядом с полицейским, мелко семеня в своей слишком широкой юбке; дорога к следователям ей была хорошо знакома.

Солнце ярко светило, в голубовато-прозрачном воздухе пахло весной, жужжали проснувшиеся уже мухи.

Затем из фургона показалась рыжая голова Стёвельса, на нем не было ни шляпы, ни кепки; костюм был слегка измят. Выйдя, он остановился, словно удивившись солнцу, было видно, как за толстыми стеклами очков он слегка прищурил свои большие глаза.

Ему надели наручники, как и толстухе; это правило теперь строго соблюдалось: несколько подсудимых сбежали именно из этого двора, последнему даже удалось удрать из коридоров Дворца правосудия.

Ссутулившийся Стёвельс несомненно был ремесленником-интеллектуалом, из тех, что читают все подряд и не знают никакой другой страсти, помимо работы.

Один из охранников протянул ему зажженную сигарету, он поблагодарил и с удовольствием сделал несколько затяжек, наполняя легкие одновременно воздухом и табачным дымом. Наверное, он был тихим и безропотным, потому что с ним обходились вежливо, дали немного передохнуть во дворе и только потом повели в здание, да и он явно не имел никаких претензий к своим конвоирам, не было в нем ни злобы, ни нервозности.

Доля истины в интервью Лиотара все же была. В другие времена Мегрэ нипочем бы не передал человека следователю, не доведя дело до конца.

Впрочем, не будь этого адвоката, появившегося под конец первого допроса, Мегрэ не раз встретился бы со Стёвельсом, смог бы его толком изучить.

А так он имел о нем весьма поверхностное представление, только один раз часов десять или двенадцать он разговаривал с переплетчиком с глазу на глаз, но тогда он ничего еще толком не знал.

Нечасто сидел перед ним такой спокойный подследственный, так прекрасно владевший собой, причем ясно было, что это не избранный способ поведения, а естественная для него манера.

Слегка наклонившись вперед, Стёвельс ждал каждого нового вопроса, а на Мегрэ смотрел так, будто тот читает лекцию и говорит о чем-то очень сложном.

Он долго думал, отвечал приятным, довольно тихим голосом, фразы его были отточены, но аффектации в этом не было.

Стёвельс не выходил из себя, как большинство подсудимых, и даже когда вопрос задавался в двадцатый раз, отвечал на него в тех же выражениях, с поразительным спокойствием.

Мегрэ хотелось бы узнать его получше, но Стёвельс уже три недели как был передан в ведение следователя Доссена, который вызывал его к себе вместе с адвокатом в среднем два раза в неделю.

В общем-то Стёвельс был, вероятно, человеком застенчивым. И самое забавное, что Доссен тоже был очень робким. Увидев однажды инициал «Г» перед его фамилией, комиссар рискнул спросить, как его зовут, и почтеннейший юрист залился краской.

— Не говорите никому, а то меня снова будут звать архангелом, как в коллеже, а потом в Юридическом институте. Меня зовут Габриэль!

— А теперь пойдем, — сказал Мегрэ Лапуэнту. — Сядешь у меня в кабинете и будешь записывать все сообщения, пока я не приду.

Он не стал подниматься сразу наверх, а с трубкой в зубах прошелся по коридорам, держа руки в карманах, как человек, чувствующий себя здесь дома, пожимая руку то одному, то другому.

Через некоторое время, решив, что допрос в разгаре, он пошел к следователям и постучал в дверь Доссена.

— Разрешите?

— Входите, господин комиссар.

Субтильный, очень субтильный человечек, одетый с нарочитой элегантностью, поднялся со своего места. Мегрэ сразу узнал его, в последнее время его фотографии появлялись в газетах. Молодой человек старался казаться значительным, выглядеть старше своих лет, и всячески подчеркивал уверенность в себе, плохо вязавшуюся с его возрастом.

У этого довольно миловидного юноши, брюнета с матовой кожей лица, подрагивали раздувавшиеся время от времени ноздри, и смотрел он людям в глаза так, словно ему во что бы то ни стало нужно было заставить их отвести взгляд.

— Господин Мегрэ, я полагаю?

— Он самый, мэтр Лиотар.

— Если вы ищете меня, я охотно зайду к вам после допроса.

Франс Стёвельс, сидевший напротив следователя, ждал.

Он только посмотрел на комиссара, потом на судебного секретаря, застывшего с ручкой за письменным столом.

— Вас я, собственно, не ищу. Я, представьте себе, ищу стул.

И он взял себе стул, уселся на него верхом, так и не выпуская трубки изо рта.

— Вы собираетесь остаться здесь?

— Если только господин следователь не попросит меня уйти.

— Оставайтесь, Мегрэ.

— Я протестую. Если допрос будет продолжаться в таких условиях, мне придется прибегнуть к ограничительным оговоркам, поскольку присутствие здесь полицейского несомненно имеет цель воздействовать на моего клиента.

Мегрэ едва удержался, чтобы не прошептать: «Пой, птичка, пой!»

И только взглянул, усмехнувшись, на молодого адвоката. Лиотар не думал того, что говорил, — ни одной минуты. У него просто была такая установка. На каждом допросе он что-нибудь да изобретал, выдвигая ничтожные или экстравагантные, но всегда безосновательные претензии.

— Никакими правилами не запрещено присутствие офицера уголовной полиции во время допроса. Если соблаговолите, мы вернемся к тому, о чем говорили.

Доссен и сам не меньше адвоката был смущен присутствием Мегрэ, и ему потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в собственных записях.

— Я спрашивал вас, господин Стёвельс, покупаете ли вы готовые костюмы или шьете их у портного.

— По-разному, это зависит от обстоятельств, — подумав минуту, ответил подследственный.

— Каких именно?

— Мне совершенно не важно, во что я одет. Когда мне бывает нужен костюм, случается, что я покупаю готовый, но и на заказ шить тоже приходилось.

— У какого портного?

— Много лет назад у меня был костюм, сшитый соседом, польским евреем, который с тех пор куда-то исчез. Думаю, в Америку уехал.

— Это был синий костюм?

— Нет, серый.

— И долго вы его носили?

— Года два или три, я уж теперь не помню.

— А ваш синий костюм?

— Я лет десять не покупал синего костюма.

— Соседи тем не менее видели вас недавно в синем костюме.

— Должно быть, спутали плащ с костюмом.

Дома у Стёвельса действительно был найден темно-синий плащ.

— Когда вы купили этот плащ?

— Прошлой зимой.

— Но ведь маловероятно, не так ли, что вы купили синий плащ, имея только коричневый костюм? Эти два цвета не очень-то сочетаются.

— Я за модой не гонюсь.

Все это время господин Филипп Лиотар смотрел на Мегрэ с вызовом, не отводя от него глаз, словно хотел загипнотизировать. Потом, будто работая на публику и стремясь произвести впечатление на присяжных заседателей, он с саркастической улыбкой пожал плечами.

— Почему вы не признаете, что костюм, найденный у вас в шкафу, принадлежит вам?

— Потому что он мне не принадлежит.

— Как же вы объясните тот факт, что его вам туда подложили, если из дома вы, можно сказать, не выходите, а пройти к вам в спальню можно только через мастерскую?

— Никак не объясню.

— Давайте говорить разумно, господин Стёвельс. Ловушки я вам не расставляю. Мы уже по крайней мере в третий раз возвращаемся к этому сюжету. Если вам верить, так некто тайком от вас проник в ваш дом и принес два человеческих зуба, чтобы подложить их в печку. Заметьте, этот кто-то выбрал именно тот день, когда вашей жены не было дома, а чтобы ее не оказалось дома, кому-то пришлось съездить в Конкарно — или послать туда приятеля — и отправить телеграмму с сообщением о болезни матери. Погодите! Это еще не все. Вы не только были дома в одиночестве, чего почти не случается, но еще и устроили такой огонь в тот день и на следующий, что вам пришлось несколько раз выносить ведро с золой на помойку. На этот счет у нас есть свидетельство мадам Салазар, у которой нет оснований говорить неправду и которая из своей сторожки отлично видит, кто и когда приходит и уходит. В пятницу вы пять раз пропутешествовали мимо нее, и каждый раз у вас было по полному ведру золы. Она подумала, что вы делали капитальную уборку и жгли ненужные бумаги. У нас есть еще одно свидетельство — мадемуазель Беген, живущей на последнем этаже. Она утверждает, что дым из вашей трубы шел беспрерывно все воскресенье. Она уточняет, что дым был черного цвета. Она в какой-то момент открыла свое окно и почувствовала очень неприятный запах.

— Разве не слывет шестидесятивосьмилетняя Беген блаженной в своем квартале? — перебил Доссена адвокат, раздавливая в пепельнице сигарету и беря новую из серебряного портсигара. — Позвольте также заметить, что метеорологические сводки за пятнадцатое, шестнадцатое, семнадцатое и восемнадцатое февраля свидетельствуют, что температура воздуха в Париже и пригородах была для этого времени ненормально низкой.

— Но это никак не объясняет наличия зубов в печке. И не объясняет того, что в шкафу оказался синий костюм, и тем более не объясняет того факта, что на нем обнаружены пятна крови.

— Вы обвиняете, это ваша задача — найти доказательства. Но вы ведь не можете даже доказать, что этот костюм действительно принадлежит моему клиенту.

— Позвольте мне задать один вопрос, господин следователь?

Доссен повернулся к адвокату, — тот не успел запротестовать, а Мегрэ, обратившись к фламандцу, уже задавал свой вопрос:

— Когда вы впервые услышали о господине Филиппе Лиотаре?

Адвокат встал, чтобы возразить, но Мегрэ бесстрастно продолжал:

— Когда я заканчивал допрос в вечер ареста, а точнее, уже под утро следующего дня, я спросил вас, хотите ли вы иметь адвоката; вы ответили утвердительно и назвали господина Лиотара.

— Неотъемлемое право арестованного — выбрать того адвоката, который ему нравится, и, если этот вопрос возникнет еще раз, я вынужден буду обратиться в Коллегию адвокатов.

— Обращайтесь сколько угодно! Стёвельс, я вас спрашиваю. Вы не ответили. Не было бы ничего удивительного, если бы вы назвали имя известного адвоката, но ведь это не тот случай. В моем кабинете вы не открыли ни одного справочника, никого ни о чем не спрашивали, мэтр Лиотар в вашем квартале не живет. Я уверен, что еще три недели назад имя его в газетах не упоминалось.

— Я протестую.

— Ради Бога. Что же до вас, Стёвельс, то скажите, пожалуйста, слышали ли вы до утра двадцать первого, то есть до визита к вам моего инспектора, о существовании господина Лиотара? Если да, то скажите, где и когда.

— Не отвечайте.

Фламандец раздумывал, ссутулившись, рассматривал Мегрэ сквозь толстые стекла своих очков.

— Вы отказываетесь отвечать? Хорошо. Я задам другой вопрос. Звонили ли вам того же двадцать первого числа после полудня и называли ли имя Лиотара?

Фламандец все не решался заговорить.

— Спрошу иначе, быть может, вы сами кому-то позвонили? Постараюсь напомнить атмосферу того дня, который начинался так же, как и любой другой. Светило солнце, было тепло, вы даже не затопили печку. Вы работали у себя в мастерской возле окна, когда к вам пришел мой инспектор и под каким-то предлогом попросил разрешить ему осмотреть ваше жилище.

— Вы это признаете! — перебил его Лиотар.

— Да, мэтр, признаю. Но сейчас я допрашиваю не вас. Вы сразу же поняли, Стёвельс, что полиция заинтересовалась вами. У вас в мастерской стоял коричневый чемодан, которого не оказалось вечером, когда с ордером на обыск пришел бригадир Люка. Кто позвонил вам? Кого предупредили вы? Кто приходил к вам между визитами Лапуэнта и Люка? Я попросил проверить список всех, кому вы имеете обыкновение звонить, чьи телефоны есть у вас в записной книжке, и собственноручно пролистал ваш рабочий ежегодник. Среди клиентов имени Лиотара тоже нет. Однако же в тот день он был у вас. Вы сами позвали его или кто-то из ваших знакомых прислал его к вам?

— Я запрещаю вам отвечать.

Но фламандцу уже не терпелось заговорить.

— Он пришел сам.

— Вы говорите о господине Лиотаре, я вас правильно понял?

Переплетчик обвел присутствующих взглядом, в котором читалась какая-то радость, будто он получал удовольствие, ставя своего адвоката в крайне затруднительное положение.

— Да-да, о господине Лиотаре.

Адвокат повернулся к секретарю суда, который записывал все, что говорилось:

— Вы не имеете права включать в протокол эти ответы, не имеющие отношения к следствию. Я действительно пошел к Стёвельсу, чья репутация была мне известна, чтобы спросить его, может ли он выполнить для меня одну переплетную работу. Верно?

— Верно.

Почему же, черт возьми, какой-то дьявольский огонек пляшет в светлых глазах фламандца?

— Речь шла об экслибрисе с фамильным гербом.

— Именно так, господин Мегрэ, мой дед — граф де Лиотар и только по собственному желанию отказался от титула. Так вот, я хотел заказать экслибрис с фамильным гербом и обратился к Стёвельсу, зная, что он — лучший в Париже переплетчик, но зная также, что он перегружен работой.

— Вы говорили с ним только о своем гербе?

— Простите. У меня складывается впечатление, что вы допрашиваете меня. Господин следователь, мы находимся в вашем кабинете, и я не желаю, чтобы полицейский ради собственного удовольствия задавал мне вопросы. Я уже прибегал к ограничительным оговоркам, когда речь шла о моем клиенте. Но чтобы члена Коллегии адвокатов подвергали…

— У вас еще есть вопросы к Стёвельсу, господин комиссар?

— Нет, благодарю вас.

Забавно. Мегрэ казалось, что переплетчик вовсе не сердился на него за то, что произошло, а наоборот, даже смотрел на него с какой-то симпатией.

Адвокат же снова уселся, схватил папку с документами и демонстративно углубился в бумаги.

— Вы меня найдете, как только пожелаете, мэтр Лиотар. Знаете, где мой кабинет? Предпоследний налево, в глубине коридора.

Он улыбнулся следователю Доссену, который чувствовал себя не в своей тарелке, и пошел к двери, отделявшей Дворец правосудия от уголовной полиции.

Здесь было очень шумно; за всеми дверями звонили телефоны, во всех углах сидели и ждали люди, инспектора бегали по коридорам.

— Комиссар, кажется, вас ждут в вашем кабинете.

Открыв дверь, он увидел Фернанду, сидевшую против малыша Лапуэнта, который расположился за его столом, слушал ее и делал записи. Смутившись, Лапуэнт встал.

Жена переплетчика была в бежевом габардиновом плаще с поясом и скромной шляпке из той же ткани.

— Ну, как он? — спросила она. — Вы ведь только что видели его? Он еще там, наверху?

— С ним все в порядке. Он признает, что Лиотар приходил к нему в мастерскую двадцать первого после обеда.

— Сейчас произошло более важное событие, — сказала она. — Только умоляю вас, примите всерьез то, что я вам расскажу. Сегодня утром я, как обычно, вышла с улицы Тюренн, чтобы отнести обед в Сайте. Еду я ему ношу в эмалированных судках. Я села в метро на станции «Сен-Поль» и сделала пересадку на «Шатле». Возле двери было свободное место, и я села. Устроилась и стала читать газету, ну, вы знаете, какую заметку. Судки я поставила на пол, рядом с собой, и чувствовала ногой их тепло. Должно быть, скоро должен был отойти какой-то поезд, потому что за несколько станций до вокзала Монпарнас вошло много народа, много людей с чемоданами. Зачитавшись, я не следила за тем, что происходило вокруг, и вдруг почувствовала, что кто-то дотронулся до моих кастрюль. Я успела заметить только чью-то руку, пытавшуюся поставить на место металлическую скобу, соединяющую кастрюли. Я поднялась, повернулась к своему соседу. Мы подъехали к станции «Монпарнас», мне нужно было сделать еще одну пересадку. Почти все сошли со мной. Уж не знаю, как это у него получилось, но ему удалось перевернуть судки и выскользнуть на платформу, прежде чем я успела его толком разглядеть. Все у меня вылилось. Я принесла кастрюли, но они, кроме нижней, почти совсем пустые. Вот, посмотрите сами, металлическая скоба держит все кастрюльки закрытыми.  Сами они открыться никак не могли. Я уверена, что кто-то следил за мной и пытался бросить яд в еду для Франса.

— Отнести это в лабораторию, — сказал Мегрэ Лапуэнту.

— Может, там ничего и не обнаружат, потому что яд пытались подсыпать в верхнюю кастрюлю, а она совсем пустая. Вы мне не верите, господин комиссар? Вы же могли убедиться, что я с вами откровенна.

— Всегда?

— По мере возможности. Но на этот раз речь идет о жизни Франса. Его хотят убить, и эти подонки решили использовать меня!

Она просто заходилась от переполнявшей ее горечи.

— Если бы я так не зачиталась, я успела бы разглядеть этого человека. Все, что я знаю, — плащ у него почти такого же цвета, как мой, и его черные туфли очень изношены.

— Молодой?

— Не очень. Но и не старый. Среднего возраста. Точнее, он без возраста, понимаете, что я имею в виду? На плаще у него пятно, на плече, я заметила, когда он выскальзывал на платформу.

— Высокий? Худой?

— Скорее, маленького роста. Среднего, наверно. На крысу похож, если хотите, мне так показалось.

— Вы абсолютно уверены, что никогда раньше его не видели?

Она задумалась. Ответила не сразу:

— Нет. Он мне никого не напоминает. Хотя… Мне кажется… Я как раз читала заметку про даму с мальчиком и про отель «Приятный отдых». Он напоминает по описанию одного из двух мужчин, — того, про которого хозяйка сказала, что он похож на тех, кто продает открытки. Вы не смеетесь надо мной?

— Нет.

— Вы не считаете, что я сочиняю?

— Нет.

— Вы думаете, его пытались убить?

— Возможно.

— И что вы будете делать?

— Еще не знаю.

Пришел Лапуэнт с сообщением, что лаборатория сможет дать ответ не раньше чем через несколько часов.

— Вы думаете, лучше ограничиться пока тюремной пищей?

— Так будет благоразумнее.

— Он будет волноваться, не получив от меня еды. Я смогу увидеть его только через два часа, когда мне дадут свидание.

Она не плакала, не заламывала руки, но ее грустные глаза с огромными темными кругами были полны беспокойства и тоски.

— Пойдемте со мной.

Он взглянул на Лапуэнта и пошел вперед по лестницам, коридорам, становившимся все более пустынными. С трудом открыл маленькое оконце, выходившее во двор, где стояла тюремная машина.

— Он скоро спустится. Разрешите, я оставлю вас? У меня дела там, наверху… — И он показал рукой на самый верх.

Она проводила его взглядом и вцепилась обеими руками в перекладины решетки, из всех сил всматриваясь в даль, туда, откуда должен был появиться Стёвельс.

Глава 5
Поиски шляпки

Уйдя от кабинетов, где двери без конца хлопают за спинами входящих и выходящих инспекторов, а телефоны звонят всегда одновременно, было даже приятно подниматься по безлюдной лестнице на верхний этаж Дворца правосудия, где разместились лаборатории и картотеки.

Уже совсем стемнело, и по плохо освещенной лестнице, напоминающей какой-нибудь потайной ход во дворце, Мегрэ шел вслед за своей гигантской тенью.

Сидя в углу комнаты на чердаке, Моэрс в массивных очках и с зеленым козырьком на лбу работал под лампой, которую он, по мере надобности, приближал или отодвигал от себя.

Он не бывал на улице Тюренн, не расспрашивал соседей переплетчика, не пил перно и белого вина ни в одном из трех баров, не выслеживал никого на улице и не проводил ночей перед закрытой дверью. Зато было более чем вероятно, что он так и просидит до завтрашнего утра, согнувшись за своим столом. Однажды он провел здесь подряд три дня и три ночи.

Не говоря ни слова, Мегрэ взял соломенное кресло, подсел к инспектору и, закурив трубку, потихоньку потягивал ее. Равномерный шум за окном над головой напомнил ему, что погода изменилась, начался дождь.

— Посмотрите-ка вот эти, патрон, — сказал Моэрс, протягивая ему, как колоду карт, пачку фотографий.

Сидя в своем углу, он в одиночку проделал великолепную работу. По смутным описаниям он дал жизнь трем персонажам, о которых почти ничего не было известно: изящно одетому толстому брюнету-иностранцу, молодой женщине в белой шляпке и соучастнику, похожему на торговца порнографией.

Это можно было сделать, имея такую картотеку, как у Моэрса, где были сотни тысяч карточек, но только он один помнил всю картотеку и со своим недюжинным терпением мог справиться с этой задачей.

В первой пачке, которую изучал Мегрэ, было десятка четыре фотографий тучных мужчин, похожих на греков или левантинцев с прямыми волосами и руками, унизанными перстнями.

— Этими я не очень доволен, — вздохнул Моэрс, будто речь шла о подборе актеров на роли в фильме. — Все же посмотрите сами. Я бы предпочел эти.

Во второй пачке было не больше полутора десятков фотографий, и каждой хотелось аплодировать, настолько все они соответствовали представлению, которое складывалось о человеке, описанном хозяйкой «Приятного отдыха».

На обороте каждой фотокарточки была указана профессия. Мегрэ выяснил, что двое или трое из них — мошенники, торгующие сведениями о лошадях на ипподромах. Был один, который воровал в толпе, Мегрэ хорошо его знал, сам арестовал его однажды в автобусе, и другой, подкарауливавший клиентов для некоторых заведений у дорогих отелей.

Моэрс был явно доволен.

— Забавно, правда? А вот что касается женщины, у меня почти ничего нет, у нас ведь нет фотографий в шляпках. Я тем не менее продолжаю.

Мегрэ, положив фотографии в карман, посидел еще минутку просто так и, вздохнув, пошел в соседнюю лабораторию, где изучали содержимое кастрюль Фернанды.

В них ничего не обнаружили. Либо вся эта история была неизвестно зачем придумана от начала и до конца, либо яд не успели подсыпать, а может, он был в супе, разлившемся в вагоне метро.

Мегрэ решил не возвращаться в кабинеты уголовной полиции, вышел прямо на набережную Орфевр, в дождь, и, подняв воротник плаща, зашагал к мосту Сен-Мишель; ему пришлось раз десять поднять руку, прежде чем остановилось такси.

— К площади Бланш. Угол улицы Лепик.

Он был в плохом настроении, недоволен и собой, и ходом дела. Больше всего он злился на Филиппа Лиотара, вынудившего его отказаться от обычных методов и с самого начала поставившего всех на ноги.

Слишком много людей занимались сейчас этим делом, и он не мог взять все под контроль, дело усложнялось, будто для чьего-то удовольствия, появлялось множество новых лиц, о которых он почти ничего не знал и потому не мог догадаться, какую роль играли они в этой истории.

Ему хотелось все начать снова, самому, не спеша, как он любил, но это было уже невозможно, машину запустили и способа остановить ее не существовало.

Он бы, например, с удовольствием еще раз допросил консьержку, сапожника из дома напротив, старую даму с пятого этажа. Но что толку? Теперь их все и обо всем уже порасспросили: и инспектора, и журналисты, детективы-любители и просто первые встречные. Их показания напечатаны в газетах, и они теперь не отступятся от них. В общем, похоже на след, который радостно кинулись затаптывать полсотни человек.

— Думаете, переплетчик — убийца, господин Мегрэ?

Это спросил шофер, он узнал его и запросто полюбопытствовал.

— Не знаю.

— Был бы я на вашем месте, я бы в первую очередь мальчишкой занялся. Это, по-моему, отличный след, и я не потому так говорю, что у меня малыш того же возраста.

Даже шоферы дают ему советы! Выйдя на перекрестке улицы Лепик, он зашел в бар на углу, чтобы выпить стаканчик вина. Когда он уходил, вода крупными каплями стекала с тента, натянутого над террасой кафе, где несколько женщин застыли на своих местах, будто в музее восковых фигур. Большинство из них Мегрэ знал. Некоторые, должно быть, водили своих клиентов в «Приятный отдых».

А одна, очень толстая, и сейчас заслоняла собой вход в эту гостиницу. Завидев Мегрэ, она улыбнулась, решив, что он идет к ней, потом узнала его и извинилась.

Он поднялся по скупо освещенной лестнице и в конторе застал хозяйку, на сей раз в черном шелковом платье и очках в золотой оправе, волосы ее были огненно-рыжими.

— Садитесь, пожалуйста. Одну секунду. — И она вышла на лестничную площадку. — Полотенце в семнадцатый, Эмма! — И возвратилась в комнату.

— Вы что-нибудь нашли?

— Я хотел бы, чтобы вы внимательнейшим образом рассмотрели эти фотографии.

Вначале он протянул ей несколько снимков женщин, отобранных Моэрсом. Она смотрела по очереди на каждую, всякий раз качая головой, и вернула пачку Мегрэ.

— Нет, все они другого пошиба. Она все-таки более благовоспитанна, чем эти женщины. Ну, может, не так уж благовоспитанна. Я хочу сказать, она порядочная. Понимаете, что я имею в виду. У нее вид очень благопристойной дамочки, а те, кого вы мне показали, вполне могли бы быть моими клиентками.

— А вот эти?

Это были черноволосые мужчины. Она продолжала отрицательно качать головой.

— Нет-нет, совсем не то. Не знаю, как вам объяснить, но эти все — чужаки. Видите ли, господин Левин мог поселиться в роскошном отеле на Елисейских полях и никто не обратил бы на него внимания.

— Может, эти?

Он протянул ей со вздохом последнюю пачку, и уже над третьей фотографией она замерла, как-то исподлобья посмотрела на комиссара. Колебалась, верно, говорить — не говорить?

— Это он?

— Возможно. Подождите, я подойду к свету.

Появилась девица с клиентом, державшимся в тени, на лестнице.

— Возьми седьмой номер, Клеманс, его только что убрали.

Она поправила очки на носу.

— Пожалуй, да, это он. Жаль, неподвижен. Если бы я увидела, как он идет, даже со спины, я бы его тут же признала. Но я вряд ли ошибаюсь.

На обороте фотографии Моэрс написал краткие сведения об этом человеке. Мегрэ был поражен тем, что он, возможно, тоже бельгиец, как и переплетчик. «Возможно» — так как он известен был под несколькими именами, доподлинно установить его личность не удавалось.

— Благодарю вас.

— Я надеюсь, вы оцените мою помощь. Я же могла сделать вид, что не узнала его. Они, может быть, люди опасные, и я здорово рискую.

Она была сильно надушена, в доме так сильно и неприятно пахло, что Мегрэ обрадовался, оказавшись на улице, где, хотя и шел дождь, можно было дышать свежим воздухом.

Еще не было семи. Малыш Лапуэнт, должно быть, уже встретился с сестрой и рассказывал ей, как ему посоветовал Мегрэ, о том, что произошло за день на набережной Орфевр. Славный он парень, еще несколько нервный, слишком эмоциональный, но из него может выйти толк.

Люка, сидя в своем кабинете, оставался дирижером огромного оркестра, телефон связывал его со всеми службами и уголками Парижа и других мест, где разыскивалось трио.

Жанвье не спускал глаз с Альфонси, который вернулся на улицу Тюренн и провел около часа внизу у Фернанды.

Читая пометки Моэрса, комиссар задумался и выпил еще кружку пива.

Альфред Мосс, по национальности бельгиец (?). Примерно 42 года. Лет десять был артистом мюзик-холла. Входил в трио акробатов на перекладинах: Мосс, Джеф и Джо.

Мегрэ вспомнил их. Особенно одного из них — клоуна; на нем был широченный черный костюм и туфли с бесконечно длинными носами, подбородок у него был синий, рот — огромный, а парик на голове — зеленый.

Казалось, весь он состоит из отдельных частей, после каждого прыжка он изображал такое тяжелое падение, что казалось невероятным, что он не разбился.

Работал в большинстве стран Европы и даже в Соединенных Штатах, где ездил с цирком Барнума в течение четырех лет. Из-за несчастного случая оставил цирк.

Дальше перечислялись фамилии, под которыми он был известен полиции: Мосслер, Ван Вландерен, Патерсон, Смит, Томас… Его арестовывали в Лондоне, потом в Манчестере, в Брюсселе, Амстердаме и три или четыре раза в Париже.

Однако он ни разу не был осужден, за отсутствием улик его всякий раз отпускали. Одна у него была фамилия или другая, но документы всегда были в полном порядке; он безукоризненно говорил на четырех или пяти языках, настолько, что мог по собственной прихоти выбирать всякий раз новую национальность.

Впервые его задержали в Лондоне, где он выдавал себя за гражданина Швейцарии и работал переводчиком в роскошном отеле. Из апартаментов исчез сундучок с драгоценностями. Люди видели, как он выходил оттуда, но хозяйка драгоценностей, старая американка, заявила, что сама вызывала его к себе, чтобы он перевел ей письмо из Германии.

В Амстердаме четырьмя годами позже его заподозрили в краже. Как и в первый раз, ничего доказать не удалось, и он на некоторое время исчез из поля зрения.

Затем им заинтересовалась парижская полиция, и опять впустую, это было в пору, когда пышным цветом расцвела контрабанда золота; Мосс, ставший Джозефом Томасом, курсировал между Францией и Бельгией.

Он знал взлеты и падения, мог жить в шикарном отеле, чуть ли не во дворце, а мог и в убогих меблирашках.

Вот уже три года, как его нигде не видели. Неизвестно было, в какой стране и под каким именем он действовал, если продолжал еще действовать.

Зайдя в телефонную кабину, Мегрэ позвонил Люка:

— Поднимись к Моэрсу и запроси у него все сведения о некоем Моссе. Да, скажи ему, что это один из наших персонажей. Пусть даст тебе описание примет и прочее. Подними всех на ноги, но предупреди, чтобы его не арестовывали. Надо попытаться не спугнуть его, если найдем. Понятно?

— Понятно, патрон. Тут мне еще об одном ребенке сообщили.

— Где он?

— Улица Данфер-Рошро. Я уже послал человека. Жду его. У меня больше никого нет на подхвате. И еще был вызов с Северного вокзала. Торранс отправился туда.

Мегрэ захотелось немного прогуляться под дождем, и он пошел на Антверпенскую площадь, посмотрел на мокрую скамейку, где так недавно сидела мадам Мегрэ.

Напротив, на углу проспекта Трюдена и Антверпенской площади красовалась надпись: «Зубной врач».

Он непременно вернется сюда. Сколько еще ему хотелось сделать, но из-за вечной суматохи он все всегда откладывал на потом.

Мегрэ вскочил в подошедший автобус. У двери в свою квартиру он удивился: в кухне — тишина, а главное, не пахнет едой. Войдя, он прошел сквозь столовую, где стол даже не был накрыт, и наконец увидел мадам Мегрэ в одной комбинации, стягивающую чулки.

Все это вместе было так не похоже на нее, что он растерялся, и, так и не сказав ни слова, расхохотался, глядя на ее вытаращенные глаза.

— Ты сердишься, Мегрэ?

По ее голосу он понял, что у нее хорошее настроение, почти агрессивное; он и не знал, что у нее такое бывает, а на кровати лежало ее лучшее платье и шляпка для торжественных случаев.

— Придется тебе сегодня довольствоваться холодным обедом. Представь себе, я была так занята, что ничего не успела приготовить. Но ведь ты в последнее время так редко заходишь домой поесть!

Сидя в кресле, она массировала ступни, время от времени удовлетворенно вздыхая.

— Знаешь, мне кажется, я никогда в жизни столько не ходила!

Он так и сидел в пальто и мокрой шляпе, смотрел на нее и ждал, а она нарочно томила его ожиданием.

— Начала я с больших магазинов, хотя была почти уверена, что это бесполезно. Но мало ли что на свете бывает, и я не хотела потом ругать себя за то, что чего-то не сделала. Потом я прошла всю улицу Лафайет, поднялась по улице Нотр-Дам-де-Лоретт, прогулялась по улице Бланш и улице Клиши и спустилась к Опере, и все это, заметь, пешком, хотя полил дождь. Надо тебе сказать, что еще вчера, ничего тебе не говоря, я прочесала район Терн и Елисейские поля. И тоже для очистки совести, потому что я особенно не надеялась, там слишком уж дорого.

Тут он наконец произнес фразу, которой она никак не могла от него дождаться.

— Что ты искала?

— Ну шляпку же! Ты разве не понял? Мне покоя не давало мое приключение, и я решила, что это все равно работа не для мужчин. Костюм — это костюм, тем более голубой. Но вот шляпка — другое дело, и уж ее-то я очень хорошо разглядела. Белые шляпки вошли в моду пару недель назад. Шляпки всегда чем-нибудь да отличаются друг от друга. Понимаешь? Ничего, что все холодное на обед? Я купила в итальянской колбасной всякие рулеты, пармскую ветчину, а еще маринованные белые грибы и целую кучу готовых закусок.

— Так что шляпка?

— Тебе интересно? Между прочим, с твоей шляпы вода течет прямо на ковер. Лучше бы ты ее снял.

Ей, конечно, что-то удалось узнать, иначе она не была бы в таком игривом настроении и не дразнила бы его. Но пусть рассказывает потихоньку, а он еще посидит, насупившись, раз ей так интереснее.

Пока она влезала в свое вязаное платье, он подсел к ней на край кровати.

— Я прекрасно понимала, что шляпка не из роскошного дома, и искать на улице Пэ, улице Сент-Оноре или проспекте Матиньона нечего. А потом, в этих магазинах на витринах ничего не выставляют, мне пришлось бы заходить и изображать из себя клиентку. Представляешь себе, как я примеряю шляпки у Карелии Ребу или у Роз Валуа?

И все-таки та шляпка была не из «Галери Лафайет» или «Прэнтан». Где-то посередине. Шляпка от модистки, и от модистки с хорошим вкусом. Поэтому я обошла все маленькие магазинчики, особенно в районе Антверпенской площади, ну, в общем, не отходя далеко. Пересмотрела сотню, не меньше, белых шляпок, а остановилась все-таки перед жемчужно-серой на улице Комартен, фирма «Элен и Розина». Это была точно такая шляпка, только другого цвета, я совершенно уверена, что не ошибаюсь. Я тебе уже говорила, что у дамы с мальчиком шляпка была с вуалью шириной в три-четыре пальца, как раз прикрывавшей глаза. Так вот, у серой шляпки была точно такая же.

— И ты вошла?

Он с трудом сдерживал улыбку: стеснительная мадам Мегрэ впервые в жизни участвовала в следствии, ну и конечно же впервые в жизни вошла в модный магазин возле Оперы.

— Тебя это удивляет? По-твоему, такие толстые матроны в модных магазинах ничего не покупают? Да, вошла. Я очень боялась, вдруг окажется, что у них закрыто. Самым естественным на свете голосом я спросила, нет ли у них такой же белой шляпки. Мне ответили, что белой нет, но есть бледно-голубая, желтая и светло-зеленая. И добавили, что была и белая, но ее продали больше месяца назад.

— И что же ты тогда сделала? — спросил он, очень заинтригованный услышанным.

— Я сказала, набравшись духу: «Стало быть, ее я и видела у одной из своих приятельниц». Знаешь, там, в магазине, полным-полно зеркал, и я увидела, что щеки у меня стали пунцовыми. «Вы знакомы с графиней Панетти?» — спросила продавщица с отнюдь не лестным для меня изумлением. Я сказала: «Мы встречались с ней. Я была бы рада снова с ней увидеться, я кое-что разузнала по ее просьбе, но не знаю, куда делся у меня ее адрес». «Но, я полагаю, что она, как всегда…» — Она чуть было не прикусила язык. Она не вполне доверяла мне, но и не осмелилась оборвать фразу на середине: «Я полагаю, что она, как всегда, в „Кларидже“».

Мадам Мегрэ лукаво смотрела на мужа с видом победительницы, но губы у нее чуть-чуть подрагивали.

Мегрэ решил доиграть игру до конца и пробурчал:

— Надеюсь, ты не отправилась в «Кларидж» допрашивать портье?

— Я тут же вернулась домой. Ты сердишься?

— Нет.

— У тебя было столько неприятностей из-за приключившейся со мной истории, что я решила попытаться тебе помочь. Давай-ка поешь, я надеюсь, ты можешь позволить себе ненадолго задержаться и проглотить хоть что-нибудь.

Этот обед напомнил ему их первые совместные трапезы, когда она открывала для себя Париж и приходила в восторг от закусок, продававшихся в итальянских магазинчиках. Вообще, сегодня их еда меньше всего была похожа на обед.

— Как ты думаешь, то, что я узнала, тебе пригодится?

— При условии, что ты не спутала шляпку.

— В этом я абсолютно уверена. Вот если бы речь шла о туфлях, я бы себе так не доверяла.

— А что еще за история с туфлями?

— Когда долго сидишь в сквере на скамеечке, естественно, замечаешь туфли соседки. Так вот, однажды, когда я внимательно на них посмотрела, она смутилась и убрала ноги под скамейку.

— Почему?

— Сейчас, Мегрэ, я тебе все объясню. Ну, не смотри так на меня. Ты не виноват, что ничегошеньки не понимаешь в женских делах. Представь себе, что особа, привыкшая к костюмам от дорогих портных, хочет сойти за мещаночку и стать совсем незаметной. Она покупает готовый костюм, что несложно. Может и шляпку приобрести, хотя насчет шляпки я не совсем уверена.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что эта шляпка у нее, верно, была и раньше, но она подумала, что шляпка сойдет за обычную белую, которые сейчас все носят. Драгоценности она снимает, пусть! Но есть одно, к чему не так-то просто привыкнуть: готовая обувь. Когда тебе ее шьют на заказ у прекрасных мастеров, ноги становятся очень нежными. Ты же знаешь, как я с обувью мучаюсь, представляешь себе, какие у женщин чувствительные ноги. Настолько, что дама предпочтет оставить дорогие туфли, думая, что их никто не заметит. Это ошибка, я всегда прежде всего смотрю на обувь. Обычно-то все наоборот: элегантные красивые женщины ходят в дорогих платьях или даже меховых манто, а туфли у них — дешевле дешевого.

— А у нее были дорогие?

— Сшитые по мерке, без всякого сомнения. Но я не настолько в этом разбираюсь, чтобы судить, от какого они сапожника. Есть женщины, которые бы тебе сразу сказали.

После еды он выпил рюмочку сливянки и выкурил почти целую трубку.

— Ты в «Кларидж»? Не очень поздно придешь?

Он взял такси, вышел у дворца на Елисейских полях и отправился в «Кларидж». Дневной портье уже сменился. С ночным портье он был знаком много лет, и вообще ему повезло, ведь ночные портье обычно знают о своих постояльцах куда больше, чем дневные.

Появление комиссара в подобного рода местах всегда производило одинаковый эффект. Он видел, как все служащие, заместитель директора и даже мальчик-лифтер хмурятся и недоумевают, что могло стрястись. В шикарных отелях не любят скандалов, а появление комиссара уголовной полиции редко сулит что-нибудь приятное.

— Как поживаете, Бенуа?

— Неплохо, господин Мегрэ. Благодаря американцам совсем неплохо.

— Графиня Панетти все еще здесь?

— Больше месяца, как уехала. Хотите, чтобы я назвал точную дату?

— Она была с семьей?

— Какой семьей?

Время суток было спокойное. Большинство постояльцев ушли в театры или рестораны. В золотом свете солнца посыльные стояли без дела у мраморных колонн, наблюдая издали за комиссаром, которого знали в лицо.

— Я не знал, что у нее есть семья. Она останавливается здесь многие годы… и…

— Скажите, вы когда-нибудь видели графиню в белой шляпке?

— Конечно. Она получила ее как раз перед отъездом.

— И голубой костюм у нее есть?

— Нет. Вы, должно быть, путаете, господин Мегрэ. Голубой костюм у ее горничной, или камеристки, если хотите, в общем, у той мадемуазель, которая с ней путешествует.

— И вы никогда не видели графиню Панетти в голубом костюме?

— Если бы вы ее знали, вы бы такого не спрашивали.

Мегрэ на всякий случай протянул ему пачку женских фотографий, подобранных Моэрсом.

— Здесь ни одна на нее не похожа?

Портье смотрел на комиссара в тяжком недоумении.

— Вы уверены, что не ошибаетесь? Вы показываете мне фотографии женщин, которым нет и тридцати, а графине под семьдесят. Послушайте! Вы можете навести справки у ваших коллег, которые занимаются наркоманами, они должны ее знать. Уж мы тут такого навидались, вам-то известно. Так вот! Графиня — одна из самых оригинальных наших клиенток.

— Прежде всего, кто она?

— Вдова графа Панетти, министра военной промышленности и тяжелой индустрии Италии. Живет везде понемногу: в Париже, Канне и Египте. Думаю, каждый год какое-то время проводит в Виши.

— Пьет?

— То есть вместо воды пьет виски, и я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что зубы она полощет шампанским! Одевается, как юная девица, красится, как кукла, и большую часть ночи проводит в кабаре.

— А ее камеристка?

— Я ее мало знаю. Она вообще их часто меняет. Новую я только в этом году увидел, раньше у нее была огромная рыжая дылда, профессиональная массажистка, графине ведь каждый день массаж делают.

— Вы знаете имя камеристки?

— Глория как-то там. Вам все скажут в регистратуре. Не знаю, кто она, итальянка или просто южанка, может, даже из Тулузы.

— Маленькая брюнетка?

— Да, элегантная, выглядит очень пристойно, красивая. И жила не в комнате для прислуги, а в апартаментах, завтракала и обедала вместе с графиней.

— Мужчины у нее не бывали?

— Только зять, он навещал их время от времени.

— Когда?

— Незадолго до их отъезда. Точно вам могут сказать в регистратуре. Он в отеле не останавливался.

— Имени его вы не знаете?

— Кринкер, кажется. Чех или венгр.

— Брюнет, плотного сложения, лет сорока?

— Нет. Наоборот, блондин, и гораздо моложе. Я ему и тридцати бы не дал.

Их разговор прервала группа американцев в вечерних туалетах, сдававших ключи и заказывавших такси.

— Но поклясться, что он действительно ее зять…

— А романы у нее были?

— Не знаю, не скажу ни да, ни нет.

— Зятю не случалось оставаться здесь на ночь?

— Нет, но уходили они по вечерам вместе частенько.

— С камеристкой?

— Нет. Она никогда графиню по вечерам не сопровождала. Я и не видел ее в вечернем платье.

— Вы не знаете, куда они уехали?

— В Лондон, это я хорошо помню. Подождите-ка. Я, кажется, кое-что вспомнил. Эрнест! Иди сюда. Не бойся. Скажи, графиня Панетти не оставила у нас свой багаж?

— Оставила.

Портье объяснил:

— Наши клиенты частенько, когда им надо надолго или ненадолго уехать, оставляют здесь часть своего багажа. У нас есть камеры хранения. Графиня там оставила свои чемоданы.

— Она не говорила, когда вернется?

— Насколько я знаю, нет.

— Она уехала одна?

— С камеристкой.

— На такси?

— Это можно узнать у моего дневного коллеги. Вы его найдете здесь завтра, он будет после восьми.

Мегрэ достал из кармана фотографию Мосса. Портье взглянул на него и скорчил гримасу.

— Здесь вы его не найдете.

— Вы знаете его?

— Это Петерсон. Я знал его под именем Мосслер, когда работал в Милане лет пятнадцать назад. Он там околачивался во всех шикарных отелях, но больше не рискует в них появляться. Он знает, что ему не только не позволят остановиться в отеле, но даже в холл не пустят.

— В последнее время вы его здесь не видели?

— Нет. Если б увидел, для начала стребовал бы сто лир, которые он у меня одолжил и так и не отдал.

— У вашего дневного коллеги телефон есть?

— Вы, конечно, можете попробовать позвонить ему в Сен-Клу, но он редко подходит к телефону. Не любит, чтобы его по вечерам беспокоили, и отключает телефон.

Он тем не менее ответил, в трубке была слышна музыка.

— Заведующий камерой хранения, разумеется, вам скажет точнее. Я не помню, чтобы я вызывал ей такси. Обычно, когда она выезжает из отеля, именно я покупаю ей билет на поезд или на самолет.

— На этот раз вы этого не делали?

— Нет. И только сейчас об этом задумался. Может, она на чьем-нибудь автомобиле отправилась?

— А у зятя ее, Кринкера, машины нет?

— Как же. Огромный американский автомобиль шоколадного цвета.

— Благодарю вас. Я, вероятно, зайду к вам завтра утром.

Мегрэ пошел в регистратуру, где заместитель директора собственноручно проверил все данные.

— Она выехала из отеля вечером шестнадцатого. Вот отмечено.

— Она была одна?

— У меня записано два ленча. Значит, она была с компаньонкой.

— Вы не могли бы дать мне эти записи?

Там можно было найти все расходы графини в отеле, день за днем, и Мегрэ хотел их просмотреть на ясную голову.

— Только при условии, что вы мне это возвратите. Если нет, инспектора из налогового управления устроят нам массу неприятностей. А вообще, с чего полиция интересуется такой особой, как графиня Панетти? Что привело вас сюда?

Мегрэ, углубленный в свои размышления, едва не ответил: «Да вот, жена моя!»

Но вовремя опомнился и пробурчал:

— Еще не знаю. Поиски шляпки.

Глава 6
Плавучая прачечная у Вэр-Галан

Мегрэ толкнул крутящуюся дверь и увидел на Елисейских полях гирлянды лампочек, которые в дождь всегда казались ему чьими-то блестящими глазами. Вознамерившись прогуляться пешком, он тут же, увидев Жанвье, остановился. Смешной и жалкий, он стоял, оперевшись о ствол дерева, неподалеку от торговки цветами, которая тоже пряталась там от дождя, и явно хотел что-то сказать Мегрэ.

Комиссар подошел к нему:

— Ты что здесь делаешь?

Инспектор показал на силуэт у одной из немногих освещенных витрин. Это был Альфонси, который, казалось, безумно заинтересовался витриной с чемоданами.

— Он за вами следит. Получается, что и я тоже.

— Он виделся с Лиотаром после того, как побывал на улице Тюренн?

— Нет. Он ему звонил.

— Ладно, плевать на него. Хочешь, я подвезу тебя?

Мегрэ это было почти по дороге, Жанвье жил на улице Реомюра.

Альфонси, увидев, что они уходят вместе, удивился, как-то растерялся, а потом, когда Мегрэ остановил такси, решил еще немного пройтись и пошел к площади Этуаль.

— Есть что-нибудь новенькое?

— Даже слишком много, пожалуй.

— Я опять занимаюсь Альфонси завтра с утра?

— Нет, приходи на Набережную. Работы, вероятно, всем хватит.

Когда инспектор вышел, Мегрэ сказал шоферу:

— Езжайте через улицу Тюренн.

Было не поздно. Он надеялся, что у переплетчика еще горит свет. Это была бы прекрасная возможность спокойно поболтать с Фернандой, он давно собирался это сделать.

Отблеск в окне обманул его, он отпустил такси, но тут же обнаружил, что внутри темно, не рискнул стучать и двинулся в сторону набережной Орфевр, где дежурил Торранс; комиссар отдал ему распоряжения на завтра.

Когда он на цыпочках вошел в дом, мадам Мегрэ уже легла. Чтобы не разбудить ее, он разделся в темноте, но она спросила:

— Что ты узнал про шляпку?

— Ее действительно купила графиня Панетти.

— Ты видел ее?

— Нет. Но ей лет семьдесят пять.

Он лег в плохом настроении, а может, просто слишком озабоченный, и когда встал, дождь все еще шел; бреясь, он к тому же порезался.

— Будешь продолжать свое расследование? — спросил он жену, которая в бигуди подавала ему завтрак.

— А мне надо делать что-нибудь другое? — всерьез поинтересовалась она.

— Не знаю. Раз уж начала…

На углу бульвара Вольтера он купил газету; никаких новых заявлений Филиппа Лиотара, новой какой-нибудь его выходки Мегрэ в ней не нашел. Значит, ночной портье «Клариджа» был сдержан — о графине в газете речи не было.

Там, на Набережной, Люка, сменивший Торранса, получил от него инструкции, и машина уже заработала: итальянскую графиню искали на Лазурном берегу и в иностранных столицах, одновременно наводя справки о том, кто звался Кринкером, и о камеристке.

На открытой площадке автобуса, окруженный плотной завесой дождя, пассажир напротив Мегрэ читал газету. В ней был заголовок, о котором комиссар мог только мечтать.

ДЕЛО ТОПЧЕТСЯ НА МЕСТЕ

Сколько именно человек сейчас было занято этим делом? Велось наблюдение за всеми вокзалами, портами, аэродромами. Искали в гостиницах и меблированных комнатах. И не только во Франции — в Лондоне, Брюсселе, Амстердаме, Риме, искали следы Альфреда Мосса.

Мегрэ сошел на улице Тюренн, завернул в «Табак Вогезов», купил пачку дешевого табака и, не теряя времени даром, выпил стаканчик белого вина. Журналистов там не было — только жители квартала, интерес которых тоже понемножку остывал.

Дверь переплетчика была заперта. Он постучал и вскоре увидел поднимающуюся по винтовой лестнице Фернанду. Как и мадам Мегрэ, она была в бигуди, не сразу узнала его, наконец открыла.

— Я хотел немного поболтать с вами.

На лестнице было довольно свежо — она не затопила печку.

— Хотите спуститься?

Он пошел за ней на кухню, она там прибиралась, когда он оторвал ее от этого занятия.

Она казалась утомленной, в глазах ее поселилось какое-то уныние.

— Хотите чашечку кофе? Он горячий.

Он согласился, сел за стол, потом и она села напротив, прикрывая полами халата голые колени.

— Альфонси вчера опять приходил? Чего он от вас хочет?

— Не знаю. В основном его интересует, о чем вы меня расспрашиваете, советует быть с вами начеку.

— Вы говорили ему о попытке отравления?

— Да.

— Зачем?

— Вы же не велели мне молчать. Я уж не знаю, как-то всплыло во время разговора. Он работает на Лиотара, и это ведь нормально, чтобы тот был в курсе.

— Больше никого у вас не было?

Ему показалось, что она колеблется, говорить — не говорить. Но, может, ее просто усталость одолевала. Она налила себе большую чашку кофе. Должно быть, она и держалась сейчас на черном кофе.

— Нет, никого.

— Вы сказали мужу, почему перестали носить ему еду?

— Да, мне удалось его предупредить. Спасибо вам.

— Вам не звонили?

— Нет. Кажется, нет. Иногда я слышу звонок. Но пока поднимусь, там уже трубку кладут.

Он вынул из кармана фотографию Альфреда Мосса.

— Вы знаете этого человека?

Она посмотрела на фотографию, потом на Мегрэ и очень естественно сказала:

— Конечно.

— Кто это?

— Альфред, брат мужа.

— Давно вы его видели?

— Я его редко вижу. Иногда он больше года не появляется. Он ведь в основном за границей живет.

— Вам известно, чем он занимается?

— Нет, толком не знаю. Франс говорит, что он несчастный человек, которому в жизни всегда не везло.

— Он говорил вам, какая у него профессия?

— Я знаю, что он был акробатом в цирке, но упал и сломал позвоночник.

— А потом?

— Он, кажется, что-то вроде импресарио.

— Вам говорили, что его фамилия не Стёвельс, как у брата, а Мосс? Вам объяснили, почему?

— Да.

Не решаясь продолжать, она смотрела на фотографию, которую Мегрэ оставил на столе, возле чашек с кофе, потом встала, выключила газ под кастрюлей с водой.

— О многом мне пришлось самой догадываться. Может, если вы спросите Франса, он вам больше расскажет. Вы знаете, что его родители были очень бедные, но это только часть правды. На самом деле его мать в Генте, точнее, в пригороде, пользовавшемся дурной славой, зарабатывала на жизнь тем же ремеслом, которым раньше занималась я. Мало того, она еще и пила. Я думаю, она была со сдвигом. У нее было семь или восемь детей и в большинстве случаев она даже не знала, кто их отцы. Франс позже взял себе фамилию Стёвельс. Фамилия матери была Мосслер.

— Она умерла?

— Кажется, да. Он избегает говорить об этом.

— А с братьями и сестрами он поддерживает связь?

— Не думаю. Время от времени, и то редко, появляется только Альфред. Он, должно быть, знает и лучшие и худшие дни, потому что иногда кажется, что он преуспевает: хорошо одет, подъезжает к дому на такси и привозит подарки, а иногда бывает скорее жалким.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Дайте-ка подумаю. Два месяца назад, не меньше.

— Он оставался на ужин?

— Как обычно.

— Скажите, пожалуйста, когда он приезжал, муж никогда не пытался под каким-нибудь предлогом вас куда-то отправить?

— Нет. А зачем бы? Они часто оставались вдвоем в мастерской, но внизу, занимаясь готовкой, я могла слышать, о чем они говорили.

— И о чем же они говорили?

— Да ни о чем особенном. Мосс охотно вспоминал ту пору, когда он был акробатом, рассказывал о странах, где жил. Это именно он почти всегда заговаривал о детстве и о матери, только так я и узнала хоть что-то.

— Альфред, наверное, младше Франса?

— На три или четыре года. Франс иногда шел провожать его до угла. Это единственный момент, когда я не была с ними.

— О делах они не говорили?

— Никогда.

— Альфред когда-нибудь приходил с друзьями или с приятельницами?

— Я всегда видела его одного. Мне кажется, он когда-то был женат. Но я не уверена. По-моему, он однажды намекал на это. Во всяком случае, он любил одну женщину и очень страдал.

В маленькой кухоньке, где всегда горел свет и не видно было, что творится снаружи, было тепло и спокойно. Мегрэ бы очень хотелось, чтобы и Франс Стёвельс сидел здесь, чтобы и с ним можно было говорить так же, как и с его женой.

— Когда я в первый раз был у вас, вы сказали, что Стёвельс прямо-таки никуда без вас не ходил. Но в банк-то он время от времени наведывался?

— Я это за выход не считаю. Банк тут в двух шагах. Только площадь Вогезов перейти.

— То есть вы с утра до вечера были вместе?

— Почти что так. Я, конечно, ходила по магазинам, но это здесь, рядом. Раз в месяц, не чаще, я, случалось, ездила за какими-то покупками в центр. Я не модница, вы могли это заметить.

— Вы никогда не ездили к родным?

— У меня только мать и сестра в Конкарно, и надо было случиться этому ложному вызову, чтобы я их навестила.

Мегрэ явно что-то беспокоило.

— Не было ли какого-то определенного дня, когда было точно известно, что вы уйдете?

Теперь она напряглась, стараясь понять его мысль, чтобы ответить.

— Нет. Если, разумеется, не считать день, когда я стираю.

— Здесь вы белье не стираете?

— А где же здесь это делать? За водой надо ходить наверх. И повесить сушиться белье в мастерской я не могу, а внизу оно не высохнет. Летом раз в неделю, зимой раз в две недели я хожу в плавучую прачечную на Сене.

— В каком месте?

— Сквер Вэр-Галан. Знаете, как раз под Новым мостом. Я за полдня справляюсь. А на следующее утро иду за бельем, оно уже сухое, можно гладить.

Мегрэ явно расслабился, он курил свою трубку с гораздо большим удовольствием, во взгляде появилась живость.

— Короче говоря, раз в неделю летом, раз в две недели зимой Франс оставался один?

— Но не целый день.

— Вы ходили в прачечную утром или после обеда?

— После обеда. Пыталась ходить утром, но мне это неудобно из-за дел по хозяйству и готовки.

— У вас есть ключ от дома?

— Естественно.

— Вам часто случалось им пользоваться?

— Что вы хотите этим сказать?

— Случалось вам, приходя, не заставать мужа дома?

— Очень редко.

— Но это было.

— Кажется, да. Да, точно.

— Не так давно?

Видимо, она тоже подумала об этом, потому что ответила не сразу.

— В ту неделю, когда я уезжала в Конкарно.

— В какой день недели вы стираете?

— В понедельник.

— Он намного позже вас пришел?

— Нет. Может быть, через час.

— Вы спросили его, куда он ходил?

— Я его никогда ни о чем не спрашиваю. Он свободен. Не мне задавать ему вопросы.

— Вы не знаете, уходил ли он из квартала? Вы не беспокоились?

— Я как раз была у двери, когда он вернулся. Я видела, как он сошел с автобуса на углу улицы Фран-Буржуа.

— С автобуса из центра или от площади Бастилии?

— Из центра.

— Насколько я могу судить по фотографии, братья примерно одного роста?

— Альфред кажется более худым, потому что у него лицо тонкое, а фигура довольно плотная. Лицом они не похожи, только что оба рыжие. А вот со спины сходство просто поразительное, мне даже случалось их путать.

— Как был одет Альфред, когда приходил к вам в последний раз?

— Я же говорила, по-разному.

— Как вы думаете, ему случалось занимать у брата деньги?

— Я думала об этом, но это мне кажется маловероятным. При мне, во всяком случае, нет.

— А в последний раз он не в синем костюме был?

Она посмотрела ему в глаза. Она поняла.

— Я почти уверена, что на нем было что-то темное, но скорее серое, а не синее. Знаете, когда постоянно живешь при искусственном свете, на цвета перестаешь обращать внимание.

— Как вы распоряжались деньгами, ваш муж и вы?

— Какими деньгами?

— Он вам каждый месяц выдавал деньги на хозяйство?

— Нет. Когда они у меня кончались, я ему говорила.

— Он никогда не протестовал?

Она слегка покраснела.

— Он рассеянный. Ему всегда казалось, что он мне накануне дал деньги. И тогда он говорил: «Как, еще?»

— А на собственные ваши расходы, на платья и шляпки?

— Знаете, я так мало трачу!

И она начала сама задавать ему вопросы, будто давно ждала этого случая:

— Послушайте, господин комиссар, я не очень образованная, но не так уж глупа. Меня расспрашивали вы и журналисты, не считая продавцов и жителей квартала. Молодой человек, играющий в детектива, даже остановил меня на улице и зачитал список вопросов, заготовленных у него в блокноте. Скажите мне честно, вы думаете, что Франс виновен?

— Виновен в чем?

— Вы прекрасно знаете, о чем я: в том, что он убил человека и сжег его труп в печке.

Он задумался. Можно было сказать что угодно, но он хотел быть искренним.

— Я пока ничего не знаю.

— В таком случае, почему его держат в тюрьме?

— Во-первых, это решаю не я, а следователь. А потом, нельзя не считаться с тем, что все вещественные улики против него.

— Зубы! — мгновенно сыронизировала она.

— Главное, пятна крови на синем костюме. И не забудьте про чемодан, который исчез.

— И которого я никогда не видела!

— Это не имеет значения. Другие-то видели. Во всяком случае, инспектор его видел. И еще тот факт, что вас телеграммой отправили в Конкарно на это время. Добавлю между нами, что я предпочел бы оставить вашего мужа на свободе, но теперь очень бы подумал, стоит ли отпускать его — для его же собственного блага. Вы же видели, что вчера произошло?

— Да. Я сейчас об этом и думаю.

— Виновен он или нет, но похоже, он кому-то мешает.

Почему вы принесли мне фотографию его брата?

— Он, вопреки тому, что вы о нем думаете, довольно опасный преступник.

— Он убийца?

— Это маловероятно. Такого типа люди редко становятся убийцами. Но его разыскивает полиция трех или четырех стран, больше пятнадцати лет он живет воровством и грабежами. Вас это не удивляет?

— Нет.

— Вы подозревали об этом?

— Когда Франс сказал, что его брат несчастный человек, я поняла, что он употребил слово «несчастный» не в обычном смысле. Вы думаете, Альфред способен украсть ребенка?

— Говорю вам еще раз, я ничего об этом не знаю. Да, кстати, вы уже слышали о графине Панетти?

— Кто это?

— Очень богатая итальянка, которая жила в «Кларидже».

— Ее тоже убили?

— Возможно, но не исключено, что она просто хорошо проводит время на карнавалах Ниццы или в Канне. Я буду знать это сегодня вечером. Я хотел бы еще раз взглянуть на книгу расчетов вашего мужа.

— Идемте. У меня куча вопросов к вам, а сейчас ничего не могу вспомнить. Когда вас нет, я все помню. Надо записывать, как тот молодой человек, который изображает детектива.

Она пропустила его вперед по лестнице, затем взяла толстенную черную книгу, которую полиция уже изучала раз пять или шесть. В самом конце книги был список всех старых и новых клиентов переплетчика в алфавитном порядке. Фамилия Панетти там не фигурировала. Кринкера — тоже.

Стёвельс писал убористо, какими-то рублеными буквами, налезавшими друг на друга, и совсем странно писал «р» и «т».

— Вы никогда не слышали фамилию Кринкер?

— Во всяком случае, я такой не помню. Видите ли, мы целый день вместе, но я не чувствую себя вправе задавать ему вопросы. Вы, господин комиссар, похоже, забываете, что я не такая, как все. Вспомните, где он меня нашел. А сейчас, во время нашего разговора, мне пришла в голову мысль, что он так поступил, помня, кем была его мать.

Мегрэ, словно перестав слушать Фернанду, быстрыми шагами подошел к двери, резко распахнул ее и схватил Альфонси за шиворот верблюжьего пальто.

— Ну-ка, пойди сюда. Ты опять за свое? Ты что, решил с утра до вечера по пятам за мной ходить?

Альфонси пытался хорохориться, но комиссар крепко держал его за ворот и тряс, как куклу.

— Что ты здесь делаешь, изволь сказать?

— Я ждал, пока вы уйдете.

— Чтобы надоедать бедной женщине?

— Это мое право. Раз она соглашается принимать меня…

— Чего тебе надо?

— Спросите об этом господина Лиотара.

— Лиотар или не Лиотар, предупреждаю: увижу, что ты продолжаешь за мной следить, — засажу по статье «особый вид бродяжничества», слышишь!

Это не было пустой угрозой. Мегрэ знал, что женщина, с которой жил Альфонси, большую часть ночей проводит в кабачках Монмартра, и не раздумывая отправляется затем в отели с иностранцами.

Когда Мегрэ вернулся к Фернанде, ему будто полегчало; в окно был виден силуэт бывшего инспектора, удалявшегося под дождем в сторону площади Вогезов.

— Что за вопросы он вам задает?

— Всегда одни и те же. Он хочет знать, о чем вы спрашивали меня, что я вам отвечала, чем вы интересовались и какие вещи рассматривали.

— Я думаю, он вас теперь оставит в покое.

— Вы полагаете, что господин Лиотар вредит моему мужу?

— В любом случае, пока нам ничего другого не остается, как позволить ему продолжать делать то, что он делает.

Ему пришлось снова спуститься вниз, он забыл фотографию Мосса на кухонном столе. Выйдя из переплетной, он не поехал на набережную Орфевр, а перешел через улицу и заглянул к сапожнику.

Тот к девяти часам утра уже успел пропустить не один стаканчик, от него здорово пахло белым вином.

— Ну что, господин комиссар, все путем?

Сапожная мастерская была прямо напротив переплетной. Сапожник и переплетчик, поднимая глаза, не могли не видеть друг друга, их разделяла только ширина улицы.

— Вы помните кого-нибудь из клиентов переплетчика?

— Только некоторых.

— А этого?

Он сунул фотографию под нос сапожнику. Фернанда с беспокойством смотрела на них из своего окна.

— Этого я про себя зову клоуном.

— Почему?

— Не знаю. Мне кажется, голова у него, как у клоуна.

Вдруг он почесал в затылке и, похоже, сделал какое-то важное открытие.

— Знаете, поставьте-ка мне стаканчик, и вы о своих денежках не пожалеете. Как удачно, что вы мне фото показали. Я заговорил о клоуне, и он навел меня на мысль о чемодане. Почему? Потому что клоуны обычно выходят на арену с чемоданом.

— С чемоданом обычно фокусники выходят.

— Клоуны или фокусники — какая разница. Как насчет выпить?

— Потом.

— Вы чего, боитесь? Вы не правы. Как на духу говорю, я никогда не обманываю. Так вот! Этот ваш тип и есть тот человек с чемоданом.

— Что за человек с чемоданом?

Сапожник подмигнул Мегрэ — как ему самому, наверное, казалось, с большим лукавством.

— Вы же не будете хитрить со мной? Я что, газет не читаю? О чем там речь шла в первое-то время? Меня, что ли, не спрашивали, выносил ли Франс, его жена или еще кое-кто чемодан?

— А вы видели, как тот человек, что на фотографии, его выносил?

— В тот день нет. Во всяком случае, я ничего тогда не приметил. Но я говорю про другие дни.

— Он часто приходил?

— Да, часто.

— К примеру, раз в неделю? Или раз в две недели?

— Может быть, и так. Я не хочу ничего придумывать, потому что не знаю, какую песню мне пропоют адвокаты, когда дело будет слушаться в суде присяжных. Я только говорю, что он приходил часто.

— Утром? После обеда?

— Отвечаю: после обеда. Знаете почему? Потому что помню: видел его, когда уже горел свет, значит, после обеда. И приходил он всегда с маленьким чемоданом.

— Коричневым?

— Может быть. Да разве все чемоданы не коричневые? Он садился в углу, ждал, пока работа будет сделана, и уходил со своим чемоданом.

— И долго он ждал?

— Не знаю. Наверняка больше часа. А то и целый день сидел.

— Он приходил в определенные дни?

— Этого я тоже не знаю.

— Теперь подумайте, прежде чем ответить. Видели ли вы этого человека в мастерской, когда там была мадам Стёвельс?

— Фернанда? Обождите. Что-то не могу вспомнить. Однажды, во всяком случае, они оба уходили вместе и Франс закрывал мастерскую.

— Это было недавно?

— Надо подумать. А выпить когда можно?

Пришлось Мегрэ проследовать за ним в «Большой Тюренн», где сапожник с торжествующим видом заявил:

— Два коньяка. Комиссар угощает!

Он выпил три рюмки, одну за другой, и хотел снова начать свой рассказ о клоуне, но Мегрэ удалось наконец от него избавиться. Когда он проходил мимо переплетной мастерской, Фернанда сквозь оконное стекло укоризненно посмотрела на него.

Но он должен был довести дело до конца. Войдя к консьержке, он застал ее за чисткой картофеля.

— Надо же! Вы опять здесь, у нас? — сердито сказала она, обиженная долгим невниманием к себе.

— Вы знаете этого человека?

Консьержка достала очки из ящика стола.

— Я не знаю его имени, если это вас интересует, но я его видела. Разве сапожник ничего о нем не сказал?

Она ревниво относилась к тому, что других спрашивают раньше, чем ее.

— Вы часто его видели?

— Видела, а больше ничего я не знаю.

— Это клиент переплетчика?

— Надо думать, раз он к нему приходил.

— А по другим поводам он к нему не приходил?

— Наверное, он у них иногда ужинал, но я так мало интересуюсь своими жильцами!

Писчебумажный магазин, торговля картонажными товарами, зонтики — обычный порядок, тот же вопрос, все то же самое, все внимательно рассматривали фотографию. Кое-кто не знал, что ответить. Кто-то видел этого человека, но не помнил его либо не помнил, при каких обстоятельствах он его видел.

Уже собравшись покинуть квартал, Мегрэ решил заглянуть еще раз в «Табак Вогезов».

— Вы, хозяин, такого персонажа не видели?

Торговец винами не колебался ни минуты.

— Человек с чемоданом! — тут же сказал он.

— Объясните.

— Не знаю, чем он торгует, но, должно быть, это разносчик. Он приходил довольно часто, вскоре после завтрака. Пил всегда минеральную воду; у него, как он мне объяснил, язва желудка.

— Подолгу он у вас сидел?

— Иногда четверть часа, иногда больше. Послушайте, он всегда сидел здесь, на этом месте возле окна.

Откуда прекрасно виден угол улицы Тюренн!

— Должно быть, ждал времени, назначенного клиентом. А однажды, это было не очень давно, он больше часа сидел, и в конце концов попросил жетончик для телефона.

— Не знаете, кому он звонил?

— Нет. Вернувшись, он сразу ушел.

— В какую сторону?

— Я не обратил внимания.

Вошел репортер, и хозяин вполголоса спросил Мегрэ:

— Об этом можно рассказывать?

Мегрэ пожал плечами. Бесполезно было делать из этого тайну, раз сапожник был уже в курсе.

— Как хотите.

Когда он вошел в кабинет Люка, тот разрывался между двумя телефонами, и Мегрэ пришлось некоторое время подождать, пока он освободится.

— Я все ищу графиню, — вздохнул бригадир и отер пот с лица. — Компания спальных вагонов, которая прекрасно ее знает, уже месяц как не видела ее на своих линиях. Я разговаривал по телефону почти со всеми роскошными отелями Канна, Ниццы, Антиба и Вильфранша. И всюду ничего. Я связывался и с казино, где она тоже не появлялась. Сейчас Лапуэнт, который говорит по-английски, звонит в Скотленд-Ярд, и уж не знаю, кто из наших занимается Италией.

Прежде чем отправиться к следователю Доссену, Мегрэ пошел наверх — поздороваться с Моэрсом и вернуть ему ненужные фотографии.

— Все безрезультатно? — несчастным голосом спросил Моэрс.

— Один из трех, это совсем не так плохо, осталось только подцепить двоих оставшихся, но вполне возможно, что их нет в картотеке.

К полудню следов графини Панетти найти все еще не удалось, и два встревоженных итальянских журналиста томились под дверью у Мегрэ.

Глава 7
Воскресенье Мегрэ

Мадам Мегрэ слегка удивилась, когда в субботу около трех часов муж позвонил ей и поинтересовался, готов ли обед.

— Нет еще. А что? Как ты говоришь? Конечно, очень хочу. Если ты уверен, что освободишься. Уверен, совершенно уверен? Договорились. Оденусь, оденусь. Да, буду. Хорошо, под часами. Нет, солянку с сосисками я не хочу, а вот сотэ по-лотарингски съем с удовольствием. Что? Слушай, Мегрэ, а ты не шутишь? Нет, правда, ты серьезно? Куда я хочу? Знаешь, это слишком хорошо, чтобы быть правдой, и я боюсь, что ты позвонишь через час и скажешь, что не придешь ни ужинать, ни ночевать. Ну, ладно. Я все-таки буду собираться.

Так что вместо запахов кухни квартира на бульваре Ришар-Ленуар в эту субботу благоухала мылом, одеколоном и сладковатыми духами, которыми мадам Мегрэ пользовалась только в торжественных случаях.

К эльзасскому ресторану на улице Энгена, где они иногда ужинали, Мегрэ пришел почти вовремя и с довольно беззаботным видом — казалось, он думает о том же, что и другие мужчины, — съел солянку с сосисками, которую очень любил.

— Ты выбрала кино?

Именно в это и отказывалась поверить мадам Мегрэ, когда муж позвонил и предложил ей провести вечер в кино, да еще самой выбрать, куда пойти.

Они пошли в «Парамаунт» на Итальянском бульваре, и комиссар, не ворча, отстоял очередь за билетами; проходя мимо огромной урны, он выбил туда свою трубку.

Они послушали электроорган, увидели, как откуда-то снизу поднялась платформа с оркестром и занавес превратился в нечто похожее на синтетический закат солнца. И только после мультипликаций мадам Мегрэ все стало понятно. Показали рекламный ролик какого-то фильма, дали рекламу готового завтрака и мебели в кредит, а потом на экране появилась надпись:

СООБЩЕНИЕ ПАРИЖСКОЙ ПРЕФЕКТУРЫ

Такого мадам Мегрэ не видела, тут же на экране возникла фотография Альфреда Мосса анфас, потом в профиль, и были названы другие фамилии, под которыми он мог скрываться.

Каждого, кто видел этого человека в последние два месяца, просят срочно позвонить в…

— Так мы только поэтому и пошли? — спросила она, когда они оказались на улице.

Они решили прогуляться, чтобы подышать свежим воздухом.

— Не только. Идея, впрочем, не моя. Префекту давно предлагали использовать кино, но не было случая. Моэрс считает, что фотографии, опубликованные в газетах, в большей или меньшей степени, но всегда искажены из-за сетки клише, из-за наката. А на экране, наоборот, проявляются мельчайшие черточки и сходство просто поражает.

— Ну и ладно, ради этого мы пошли или ради чего другого, только мне повезло. Сколько времени мы в кино не были?

— Три недели? — искренне спросил он.

— Два месяца с половиной, ровно.

Они немного повздорили по этому поводу, но скорее в шутку, а утром опять по-весеннему засияло солнце, и Мегрэ, стоя под душем, что-то весело напевал.

Всю дорогу до набережной Орфев�

Georges Simenon

L’AMIE DE MADAME MAIGRET

Copyright © 1950, Georges Simenon Limited

GEORGES SIMENON ®

MAIGRET ® Georges Simenon Limited

All rights reserved

Перевод с французского Т. Ворсановой

Серия «Иностранная литература. Классика детектива»

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017

Издательство Иностранка ®

© Т. Ворсанова (наследник), перевод, 2017

* * *

Глава 1

Дама с ребенком в Антверпенском сквере

Курица тушилась с прекрасной рыжей морковкой, большой луковицей и целым пучком петрушки, хвостики которой торчали наружу. Мадам Мегрэ пригнулась и убедилась, что маленькое пламя горит ровно и не погаснет. Потом она закрыла окна повсюду, кроме спальни, на секунду задумалась, не забыла ли чего, глянула в зеркало и, вполне удовлетворенная своим видом, вышла из квартиры, закрыв дверь на ключ и опустив его в сумочку.

Было самое начало одиннадцатого, и над Парижем сияло яркое, но еще не греющее мартовское солнце. Дойдя пешком до площади Республики, мадам Мегрэ могла бы сесть на автобус, доехать до бульвара Барбес и быть на Антверпенской площади вовремя, к одиннадцати, как ей и назначили.

Но из-за дамы с ребенком она спустилась в метро, благо станция «Ришар-Ленуар» была в двух шагах, и проделала весь путь под землей, лениво разглядывая на каждой станции знакомые афиши на грязных стенах.

Мегрэ подтрунивал над ней, но не слишком, уж очень он был занят последние три недели.

– Ты совершенно уверена, что хорошего дантиста ближе не найти?

Мадам Мегрэ еще никогда в жизни не приходилось лечить зубы. Мадам Роблен, соседка с пятого этажа, – дама с собачкой – столько раз и так выразительно рассказывала о докторе Флореско, что она наконец решилась его посетить.

– У него руки пианиста. Вы даже не почувствуете, как он работает у вас во рту. И если придете от меня, возьмет с вас вдвое меньше, чем любой другой.

Это был румын, он принимал в своем кабинете на четвертом этаже здания на углу улицы Тюрго и проспекта Трюдена, прямо напротив Антверпенского сквера. В седьмой или восьмой раз она к нему шла? И всегда он ей назначал на одиннадцать. Так уж повелось.

В первый день она пришла заранее, боясь, что заставит себя ждать, и была вынуждена чуть не полчаса промаяться в жаркой приемной. Во второй раз она опять явилась слишком рано. И оба раза ее пригласили только в четверть двенадцатого.

В третий раз, когда весело светило солнышко и в сквере щебетали птицы, мадам Мегрэ, дожидаясь своего времени, решила посидеть на скамейке. Именно так она познакомилась с дамой и малышом.

Теперь это вошло у нее в привычку, и она нарочно выходила пораньше, да еще добиралась на метро, чтобы выиграть время.

Было приятно смотреть на траву, на полураскрытые почки на деревьях, ветки которых выделялись на светлой стене лицея. В солнечный день с лавочки хорошо было видно движение на бульваре Рошешуар: зелено-белые автобусы похожи были на больших зверей, а между ними сновали маленькие такси.

Дама уже сидела там, в голубом, как всегда, костюме и белой шляпке, которая ей так шла и казалась такой весенней. Она подвинулась, уступая место рядом с собой мадам Мегрэ; та протянула ребенку принесенную для него плитку шоколада.

– Скажи спасибо, Шарль.

Шарль был двухлетний малыш с поразительно большими черными глазами, огромные ресницы делали его похожим на девочку. Вначале мадам Мегрэ даже не могла понять, говорит ли он, точнее, похоже ли то, что он произносит, на какой-нибудь язык, и только потом ей стало ясно, что они – иностранцы, хотя даму она, конечно, не рискнула расспрашивать.

– Для меня март, несмотря на ливни, самый лучший в Париже месяц, – говорила мадам Мегрэ. – Некоторым больше нравится май или июнь, но март настолько свежее!

Время от времени она оборачивалась, посматривая на окна Флореско, с ее места хорошо была видна голова пациента, обычно до нее сидевшего в кресле стоматолога.

Малыш в это утро был очень занят: он пришел с ярко-красным ведерком и совочком. Возясь в песочнице, ребенок выглядел чистеньким, он вообще всегда был опрятно одет, за ним явно хорошо смотрели.

– Мне, наверное, осталось раза два прийти, – вздохнула мадам Мегрэ. – Доктор Флореско сказал, что сегодня возьмется за мой последний зуб.

Дама, слушая мадам Мегрэ, улыбалась. Говорила она по-французски блестяще, с легким намеком на акцент, только добавлявшим очарования ее выговору. Без шести или семи минут одиннадцать она все еще улыбалась, только теперь малышу, отправившему себе в лицо, к собственному изумлению, целый совок песка, а потом вдруг явно что-то увидела на проспекте Трюдена, на секунду, похоже, растерялась, затем поднялась и быстро проговорила, обращаясь к мадам Мегрэ:

– Вы ведь побудете с ним минуточку? Я сейчас же вернусь.

В тот момент мадам Мегрэ даже не слишком удивилась. Просто ей очень хотелось, чтобы мамаша вернулась скорее и не подвела ее; из деликатности она не обернулась и потому не увидела, куда та пошла.

Мальчик вообще ничего не заметил. Сидя на корточках, он насыпал песок в ведерко, а затем тут же высыпал его, неустанно проделывая это снова и снова.

Мадам Мегрэ была без часов. Они не шли у нее уже несколько лет, но ей и в голову не приходило чинить их. Какой-то старик (должно быть, здешний, она уже видела его тут) подсел к ней на скамейку.

– Вы не будете любезны сказать мне, сколько времени?

У него, должно быть, часов тоже не было, и он ответил:

– Около одиннадцати.

Пациент в окне у зубного врача уже исчез. Мадам Мегрэ забеспокоилась. Ей было стыдно, что она заставляет ждать такого милого, внимательного доктора, он так бесконечно терпелив.

Она обвела глазами сквер, но молодая дама в шляпке все не появлялась. Может, ей вдруг стало плохо? Или, может быть, она увидела кого-то, с кем срочно понадобилось переговорить?

Через сквер шел полицейский, и мадам Мегрэ кинулась к нему, чтобы узнать время. Было ровно одиннадцать.

Дама не возвращалась, а минуты шли. Ребенок посмотрел на скамейку, увидел, что матери нет, но вроде не испугался.

Если бы только мадам Мегрэ могла предупредить врача! Всего-то улицу перейти и подняться на четвертый этаж. Она чуть было сама не попросила старика присмотреть за мальчиком, пока она сбегает предупредить доктора Флореско, но не осмелилась и так и стояла, с нарастающим беспокойством оглядываясь по сторонам.

Когда она в следующий раз узнала у прохожего время, было уже двадцать минут двенадцатого. Старик ушел. На скамейке она сидела одна. Пациент, который бывал у врача до нее, вышел из подъезда и двинулся в сторону улицы Рошешуар.

Что было делать? Может, с этой милой дамой что-нибудь случилось? Правда, если бы ее сбила машина, собралась бы толпа, люди бы бежали туда. Но вот ребенок того и гляди забеспокоится.

Смешная вышла история. Мегрэ опять будет подтрунивать над ней. Лучше, пожалуй, промолчать. Сейчас она позвонит доктору и извинится. Стоит ли ему рассказывать, что с ней приключилось?

Мадам Мегрэ так разнервничалась, что ей стало жарко – кровь прилила к щекам.

– Как тебя зовут? – спросила она малыша.

Но он молчал и не сводил с нее своих темных глаз.

– А где твой дом, ты знаешь?

Мальчик не слушал ее, он, конечно же, не понимал по-французски.

– Простите, месье, скажите, пожалуйста, который час?

– Без двадцати двух минут двенадцать, мадам.

Мать ребенка все не шла. И когда повсюду прогудело двенадцать и строители оккупировали соседний бар, она тоже не пришла.

Из дома напротив вышел доктор Флореско, сел в маленькую черную машину, а мадам Мегрэ так и не решилась оставить мальчика и подойти извиниться.

Сейчас ее больше всего тревожила курица, оставленная на огне. Мегрэ сказал, что почти наверняка в час придет обедать.

Может, предупредить полицию? Но и для этого надо отойти. Если она уведет с собой ребенка, а мать тем временем вернется, она же с ума сойдет от беспокойства. Бог знает, куда она кинется и где они тогда встретятся! И крохотного малыша тоже не оставишь одного посредине сквера, в двух шагах от снующих туда-сюда машин и автобусов.

– Простите, месье, будьте любезны, скажите, пожалуйста, который час?

– Половина первого.

Курица, конечно, уже горит; вот-вот придет Мегрэ. И впервые за столько лет супружеской жизни ее не будет дома.

Позвонить ему невозможно, ведь для этого пришлось бы оставить мальчика и зайти в бар. Хоть бы тот полицейский снова появился или любой другой, она бы сказала, кто она, и он позвонил бы мужу. Как назло, ни одного поблизости не видно. Она смотрела во все стороны, садилась, вставала, то и дело ей казалось, что она видит знакомую белую шляпку, но всякий раз это была не та, которую она ждала.

Она насчитала больше двадцати шляпок за полчаса, четыре их обладательницы были к тому же в голубых костюмах.

В одиннадцать часов, как раз когда мадам Мегрэ начинала волноваться, оставшись посреди сквера с малышом, комиссар надевал шляпу, отдавая последние распоряжения Люка. Покинув свой кабинет не в самом лучшем настроении, Мегрэ шел к маленькой двери, соединявшей полицию с Дворцом правосудия.

Так уж повелось, что примерно с тех пор, как мадам Мегрэ стала ездить к своему зубному врачу в Девятый округ, комиссар с утра приходил в следственный отдел. Там на скамьях, ожидая своей очереди в коридоре, всегда сидели на редкость странные люди, некоторые даже между двумя полицейскими. Мегрэ стучал в дверь, где была табличка: Судебный следователь Доссен.

– Войдите.

Доссен был самый высокий юрист в Париже, и всегда казалось, что он стесняется своего роста, словно извиняется за свой аристократический силуэт русской борзой.

– Садитесь, Мегрэ. Курите свою трубку. Вы прочли сегодняшнюю заметку?

– Я еще не видел газет.

Доссен положил перед ним газету, на первой странице которой крупным шрифтом был набран заголовок:

ДЕЛО СТЁВЕЛЬСА

Г-Н ФИЛИПП ЛИОТАР ОБРАЩАЕТСЯ В ЛИГУ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА

– Я долго обсуждал это с прокурором. Мы не можем отпустить переплетчика хотя бы из-за язвительности самого Лиотара.

Всего пару недель назад это имя во Дворце правосудия почти никому не было известно. Серьезных дел Филипп Лиотар, которому едва исполнилось тридцать, никогда еще не вел. Пробыв пять лет секретарем под крылышком у знаменитого адвоката, он только-только начинал самостоятельную жизнь и обитал пока в плохонькой, мягко говоря, квартирке на улице Бержер, неподалеку от дома свиданий.

С тех пор как разразилось дело Стёвельса, газеты что ни день писали о Лиотаре; он давал скандальные интервью, делал широковещательные заявления и даже мелькал со своим всклокоченным чубом и саркастической улыбочкой в теленовостях.

– У вас ничего нового?

– Ничего заслуживающего внимания.

– Вы надеетесь найти человека, давшего телеграмму?

– Торранс в Конкарно. Он очень расторопный.

Дело Стёвельса, уже три недели будоражащее общественное мнение, подавалось с заголовками, достойными бульварного романа.

Началось с такого:

ПОДВАЛ НА УЛИЦЕ ТЮРЕНН

По случайности это все происходило в квартале, который Мегрэ очень хорошо знал, даже мечтал одно время жить там, в пятидесяти метрах от площади Вогезов.

Оставляя за спиной узкую улочку Фран-Буржуа, с угла площади повернув на улицу Тюренн, ведущую к площади Республики, по левую руку видишь желтый дом, в котором расположилось бистро, потом молочную Сальмона. Рядом застекленная мастерская с низким потолком, на пыльной витрине потускневшие буквы: «Художественный переплет». В соседней лавочке вдова Рансе держит торговлю зонтиками.

Между мастерской и витриной с зонтиками – ворота, над ними полукруглый свод, здесь же каморка консьержки, а в глубине двора – старинный особняк, в котором теперь полно и контор, и частных квартир.

ТРУП В ПЕЧКЕ?

Публика только не знала (полиция в свой черед позаботилась, чтобы об этом не пронюхала пресса), насколько случайно все вскрылось.

Однажды утром в своем почтовом ящике сыскная полиция обнаружила замусоленный обрывок оберточной бумаги, где было написано:

«Переплетчик с улицы Тюренн сжег у себя в печке труп».

Подпись, разумеется, отсутствовала. Бумажка в конце концов попала на стол к Мегрэ, он отнесся к ней весьма скептически, – даже не стал беспокоить старых своих инспекторов, а отправил малыша Лапуэнта, который жаждал проявить себя и просто рвался в бой.

Лапуэнт выяснил, что на улице Тюренн действительно живет переплетчик, фламандец, переехавший во Францию уже двадцать пять лет назад, некий Франс Стёвельс. Выдав себя за сотрудника санитарной службы, инспектор осмотрел помещение и вернулся с подробным планом его квартиры и мастерской.

– Стёвельс, господин комиссар, работает, если можно так выразиться, в витрине. Мастерская его, все более темная по мере удаления от окна, разгорожена, за перегородкой у Стёвельсов устроена спальня. Лестница оттуда ведет в полуподвал, там кухня, а при ней – маленькая комнатка, она служит им столовой, внизу целый день горит свет; еще у них есть подвал.

– С печкой?

– Да. Очень старого образца, и сохранилась она у них не в лучшем виде.

– Но работает?

– Сегодня ее не топили.

В пять часов с обыском на улицу Тюренн отправился Люка. По счастью, он предусмотрительно взял с собой ордер, без которого переплетчик, заявивший о неприкосновенности своего жилища, не позволил бы ему даже войти.

Так что бригадир Люка чуть было не вернулся несолоно хлебавши, и теперь, когда дело Стёвельса стало кошмаром для всей сыскной полиции, на него почти сердились, что кое-что ему удалось найти.

Разгребая пепел в самой глубине печки, он нашел два зуба, два человеческих зуба, которые и отнес немедленно в лабораторию.

– Что за человек этот переплетчик? – спросил у Люка Мегрэ, в те дни лишь издали наблюдавший за тем, как продвигается дело.

– Ему лет сорок пять. Он рыжий, на лице следы от оспы, глаза голубые; похоже, человек он мягкий. Жена его, Фернанда, хоть и намного моложе, опекает его, как ребенка.

О Фернанде, тоже ставшей теперь знаменитостью, было известно, что она приехала некогда в Париж, что называется, «в люди», но, проработав какое-то время прислугой, долгие годы затем прогуливалась по Севастопольскому бульвару.

Ей было тридцать шесть, она жила со Стёвельсом уже десять лет, и три года назад они без каких-либо видимых причин поженились в мэрии Третьего округа.

Лаборатория прислала результаты экспертизы. Зубы принадлежали мужчине тридцати лет, плотного, вероятно, сложения, который еще несколько дней назад был жив.

Стёвельса привели в кабинет Мергэ, и допрос начался. Стёвельс сидел в зеленом бархатном кресле лицом к окну, из которого открывался вид на Сену. В тот день лило как из ведра. Десять или двенадцать часов кряду, пока шел допрос, дождь стучал в окно и вода клокотала в водосточном желобе. Переплетчик носил очки с толстыми стеклами в тонкой металлической оправе. Его густые и длинные волосы растрепались, галстук съехал набок.

Это был образованный, много прочитавший на своем веку человек, спокойный и вдумчивый; его тонкая белая кожа, расцвеченная веснушками, легко становилась пунцовой.

– Как вы объясняете тот факт, что в вашей печке обнаружены человеческие зубы?

– Никак не объясняю.

– У вас в последнее время зубы не выпадали? Или у жены?

– Ни у меня, ни у жены. У меня вообще все вставные.

Он вытащил изо рта вставную челюсть и таким же привычным жестом вернул ее на место.

– Расскажите, пожалуйста, чем вы были заняты вечерами шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого февраля.

Допрос шел вечером двадцать первого, после того как Лапуэнт и Люка побывали на улице Тюренн.

– Пятница не приходилась на один из этих дней?

– Шестнадцатое.

– Тогда я, как и каждую пятницу, был в кино «Сен-Поль» на улице Сент-Антуан.

– С супругой?

– Да.

– А что вы делали два других дня?

– В субботу в полдень Фернанда уехала.

– Куда?

– В Конкарно.

– Эта поездка была намечена давно?

– Мать Фернанды парализована, она живет с другой дочерью и зятем в Конкарно. Утром в субботу мы получили телеграмму от Луизы – так зовут сестру жены, – что мать серьезно заболела, и Фернанда с первым же поездом туда уехала.

– Без звонка?

– У них нет телефона.

– Матери действительно было очень плохо?

– Нет, она вообще не была больна. Луиза телеграммы не посылала.

– Кто же ее послал?

– Мы не знаем.

– Вы уже были когда-нибудь жертвами подобных мистификаций?

– Никогда.

– Когда вернулась ваша жена?

– Во вторник. Она воспользовалась тем, что оказалась у своих, и побыла с ними еще два дня.

– Что вы делали все это время?

– Работал.

– Один из жильцов утверждает, что в воскресенье из вашей трубы весь день валил густой дым.

– Возможно. Было холодно.

И правда. Воскресенье и понедельник были очень холодными, а в пригороде даже отмечались заморозки.

– В каком костюме вы были в субботу вечером?

– В том, который и сейчас на мне.

– После закрытия мастерской к вам никто не приходил?

– Никто, только один клиент зашел забрать свою книгу. Сказать вам его фамилию и номер телефона?

Это был известный человек, член общества «Сто библиофилов». Стараниями Лиотара о них еще заговорят, почти все они – люди с именами.

– Ваша консьержка, мадам Салазар, слышала в тот вечер, около девяти часов, как в вашу дверь стучались. Несколько человек довольно громко разговаривали, они были возбуждены.

– На тротуаре возле дома, возможно, они и были, у меня никого не было. Вполне вероятно, что они и стукнули раз-другой по витрине, если они были «возбуждены», как уверяет мадам Салазар.

– Сколько у вас костюмов?

– Поскольку у меня одно туловище и одна голова, я ношу один костюм и одну шляпу; кроме того, у меня есть старые штаны и свитер, в которых я работаю.

Тогда ему показали темно-синий костюм, найденный у него в шкафу.

– А этот?

– Это не мой.

– Каким образом он оказался у вас?

– Я его никогда не видел. Кто угодно мог положить его в мой шкаф, когда меня не было дома. Я уже шесть часов как здесь.

– Примерьте, пожалуйста, пиджак.

Пиджак был ему впору.

– Вы видите пятна, похожие на ржавчину? Это кровь, и по заключению экспертов – человеческая кровь. Пятна тщетно пытались вывести.

– Я не знаю, что это за костюм.

– Мадам Рансе, которая держит торговлю зонтами, часто видела вас в синем костюме, особенно по пятницам, когда вы ходите в кино.

– У меня был другой костюм, тоже синий, но я выбросил его больше двух месяцев назад.

После этого первого допроса Мегрэ здорово приуныл. Он долго разговаривал со следователем Доссеном, а потом они оба пошли к прокурору.

К тому самому, который взял на себя ответственность за арест.

– У экспертов сомнений нет, ведь так? Остальное, Мегрэ, – за вами, это ваша забота. Действуйте. Нельзя же этого молодца выпустить на свободу.

На следующий день из безвестности выплыл месье Лиотар и теперь буквально преследовал Мегрэ, как злобная собачонка.

Среди разных заголовков в газетах был один, привлекший внимание публики:

ЧЕМОДАН-ПРИЗРАК

Малыш Лапуэнт и в самом деле уверял, что видел коричнево-красный чемодан под столом в мастерской, когда приходил туда как инспектор санитарной службы.

– Это был обычный дешевый чемодан, я еще нечаянно задел его ногой и здорово удивился, что мне стало так больно. Я понял, в чем дело, когда попытался передвинуть его: чемодан оказался невероятно тяжелым.

Однако Люка, явившийся с обыском в пять часов, чемодана уже не застал. Точнее сказать, чемодан-то был, и тоже коричневый, тоже дешевый, но Лапуэнт утверждал, что не тот.

– С этим чемоданом я ездила в Конкарно, – заявила Фернанда. – У нас никогда никакого другого не было. Мы ведь, собственно, не путешествуем.

Лапуэнт был непреклонен, он твердо стоял на своем: чемодан другой, первый был более светлый и ручка была подвязана веревкой.

– Если бы мне нужно было починить чемодан, – возражал Стёвельс, – я бы без веревочки обошелся. Не забывайте, что я переплетчик и работаю с кожей.

Филипп Лиотар тем временем принялся собирать свидетельства библиофилов, и выяснилось, что Стёвельс – один из лучших переплетчиков в Париже, возможно даже лучший, которому коллекционеры доверяют самую деликатную работу, по преимуществу он занимается реставрацией старинных книг.

Все сходились на том, что этот тихий человек почти всю свою жизнь проводил в мастерской, и считали, что полиция совершенно напрасно копается в его прошлом – нет там ничего сколько-нибудь подозрительного.

Конечно, всплыла история Фернанды. Когда Стёвельс с ней познакомился, она занималась проституцией, и именно он вытащил ее из прежней жизни. Но и за Фернандой с тех довольно давних уже времен ничего сомнительного не водилось.

Торранс уже четыре дня сидел в Конкарно. На почте нашли оригинал телеграммы, написанный печатными буквами. Сотрудница, принимавшая телеграмму, вспомнила, что у окошка вроде бы стояла женщина. И Торранс выверял все, составлял списки приехавших в последнее время из Парижа, опрашивал по двести человек в день.

– Хватит с нас этой пресловутой непогрешимости Мегрэ! – заявил однажды журналисту Лиотар.

И тут же завел разговор о частичных перевыборах в Третьем округе, в связи с которыми кое-кому в политических целях было выгодно затеять здесь скандал.

Следователю Доссену тоже досталось, и эти нападки, мягко говоря бестактные, порой вгоняли его в краску.

– Как у вас, ничего нового, за что можно было бы зацепиться?

– Я ищу. Нас десятеро, иногда и больше: есть люди, которых мы уже двадцать раз допрашивали. Люка надеется найти портного, который шил синий костюм.

Как обычно, когда общество так взбудоражено, ежедневно поступали сотни писем, отнюдь не облегчающих работу; почти все они направляли на ложный след, масса времени тратилась попусту. Тем не менее все скрупулезно проверялось, выслушивали даже сумасшедших, которым казалось, что они что-то знают.

Без десяти час Мегрэ вышел из автобуса на углу бульвара Вольтера и, как всегда взглянув на свои окна, был очень удивлен, что освещенное ярким солнцем окно в столовой закрыто.

Он тяжело поднялся по лестнице и нажал на ручку двери – она не открылась. Впрочем, мадам Мегрэ, переодеваясь, запирала дверь. Он открыл своим ключом и оказался в голубом чаду. Поспешив на кухню, он выключил газ. Курица, морковка и луковица в жаровне превратились в один черноватый комок.

Он открыл все окна, и когда получасом позже мадам Мегрэ, едва дыша, вошла в квартиру, она застала его в столовой, перед ним был кусок хлеба с сыром.

– Который час?

– Половина второго, – спокойно ответил Мегрэ.

В таком состоянии он ее не видел никогда: шляпа набок, губы дрожат.

– Только, пожалуйста, не смейся.

– Я не смеюсь.

– И не ругай меня. Я не могла поступить иначе и хотела бы видеть, каково было бы тебе на моем месте. Когда я думаю, что у тебя на обед – кусок сыра!

– Зубной врач?

– Я к нему не попала. С без четверти одиннадцать проторчала в Антверпенском сквере, не имея возможности даже отойти.

– Тебе было плохо?

– Разве мне когда-нибудь в жизни было плохо? Нет. Это из-за маленького. И еще когда он стал плакать и топать ногами, я вообще выглядела как воровка.

– Из-за маленького? Какого такого маленького?

– Я рассказывала тебе о даме в голубом костюме и ребенке, но ты меня никогда не слушаешь. О той, с которой я познакомилась, пока ждала очереди у зубного врача. Сегодня утром она вдруг вскочила и убежала, попросив минуту присмотреть за малышом.

– И она не вернулась? Что же ты сделала с мальчиком?

– В конце концов она появилась, четверть часа назад. Я приехала на такси.

– И что она сказала?

– Самое интересное, что она ничего мне не сказала. Я торчала посреди сквера, поворачиваясь во все стороны, как флюгер, а мальчик кричал, привлекая внимание прохожих. Наконец я увидела, как на углу проспекта Трюдена остановилось такси, и узнала белую шляпку. Дама даже не дала себе труда выйти из машины. Она приоткрыла дверцу и махнула мне рукой. Мальчишка бежал впереди, я боялась, что он упадет. Он подбежал к такси первым, а когда подошла я, дверца уже захлопывалась.

«Завтра, – крикнула она. – Я все объясню вам завтра. Простите меня». Она даже спасибо не сказала. Такси двинулось к бульвару Рошешуар, а потом повернуло к площади Пигаль.

Мадам Мегрэ замолчала, переводя дух, и сняла шляпку так резко, что волосы ее рассыпались.

– Тебе смешно?

– Да нет.

– Признайся, что это тебя рассмешило. И все же она бросила своего ребенка больше чем на два часа с незнакомой женщиной. Она ведь даже не знает, как меня зовут.

– А ты? Ты знаешь, как ее зовут?

– Нет.

– А где она живет, тоже не знаешь?

– Я вообще ничего не знаю, кроме того, что я не попала к врачу, что моя чудесная курица сгорела, а ты сидишь и ешь сыр на уголке стола, как… как…

И, не найдя нужного слова, она заплакала и пошла переодеваться в спальню.

Глава 2

Заботы «Большого Тюренна»

У Мегрэ была особая манера подниматься на третий этаж дома на набережной Орфевр: в самом низу, у лестницы, там, где еще достаточно света с улицы, он был почти беспечен, потом, погружаясь в сумрак старого здания, он становился все более сосредоточенным, словно служебные заботы овладевали им по мере приближения к рабочему кабинету.

В последнее время он завел привычку, будь то с утра или после обеда, даже не заглянув к себе, обходить всех инспекторов, а потом, по-прежнему не снимая шляпы и пальто, входить к «Большому Тюренну».

Это была новая любимая шуточка в доме на набережной Орфевр, свидетельствовавшая о популярности в полиции дела Стёвельса. Люка, к которому стекалась вся информация и в чьи обязанности входило сводить ее воедино и пополнять дело новыми данными, вскоре стал с трудом справляться, потому что к тому же он должен был отвечать на телефонные звонки, разбирать почту и выслушивать осведомителей.

Работать в общей комнате инспекторов, где без конца ходили взад-вперед, стало невозможно, и он устроил себе кабинет в маленькой комнате, смежной с общей, а вскоре на ее двери какой-то шутник повесил табличку: «Большой Тюренн».

Как только кто-нибудь из инспекторов немного высвобождался или приходил с задания, коллеги тут же спрашивали его:

– Ты свободен?

– Да.

– Зайди-ка к Большому Тюренну! У него там работы через край.

Так оно и было. Люка постоянно не хватало людей для проверок, и не было, похоже, инспектора во всей службе, который хоть раз не побывал бы на улице Тюренн.

Все уже знали перекресток возле дома переплетчика и три кафе: кафе-ресторан на углу улицы Фран-Буржуа, потом «Большой Тюренн» в доме напротив и, наконец, «Табак Вогезов» на площади Вогезов – кафе, ставшее штаб-квартирой репортеров.

Они тоже внимательно следили за ходом дела. Ну а полицейские пропускали по рюмочке в «Большом Тюренне», оттуда из окна можно было наблюдать за мастерской фламандца. В кафе была их штаб-квартира, а кабинет Люка стал в некотором роде филиалом.

Самое удивительное, что сам Люка, заваленный работой, был, по всей вероятности, единственным, кто не наведался сюда ни разу со времени своего визита в первый день.

Тем не менее он представлял себе этот уголок лучше всех. Он знал, что за «Большим Тюренном» (за кафе, а не за кабинетом!) был роскошный винный магазин «Погреба Бургундии», он знал владельцев, и ему стоило взглянуть на одну из своих карточек, чтобы выяснить, что именно и кому они сказали.

Нет. Они ничего не видели. В субботу они уехали на уик-энд в Шеврез, где у них был домик.

За «Погребами Бургундии» разместилась лавчонка сапожника по фамилии Буске.

Этот говорил, напротив, очень много, но зато всем разное. Все зависело от того, когда с ним разговаривали – утром, днем или вечером, то есть от того, сколько аперитивов или чего-нибудь более крепкого он выпил в одном из трех, не важно каком, кафе.

Затем шел писчебумажный магазин Фрэр – мелкооптовая торговля, а во дворе, в глубине дома, была их картонажная фабрика.

Над мастерской Стёвельса, во втором этаже чьего-то бывшего особняка, выпускали серийную бижутерию. Это была фирма «Сасс и Лапинский», в которой работали по найму двадцать женщин и четверо или пятеро мужчин с совершенно непроизносимыми фамилиями.

Всех допрашивали, кого-то по четыре, а то и по пять раз разные инспекторы, не говоря уже о бесконечных расспросах журналистов. Два стола светлого дерева в кабинете у Люка были завалены бумагами, планами, справочниками, и во всем этом мог разобраться только он один.

Люка без устали добавлял все новые данные. После обеда, как всегда, Мегрэ безмолвно уселся у него за спиной, потягивая трубку.

На столе у Люка листок бумаги с надписью «Мотивы» сверху весь был испещрен заметками, вычеркнутыми одна за другой.

Пытались нащупать какой-нибудь политический мотив. Не в том смысле, в каком высказывался господин Лиотар, – его идея не выдерживала никакой критики. Но Стёвельс, живший очень замкнуто, мог быть членом какой-либо подрывной организации.

Эти поиски ни к чему не привели. Чем больше копались в его жизни, тем яснее было, что ничего подозрительного там не найти. Его книги представляли собой со вкусом подобранную библиотеку, точнее, коллекцию лучших произведений мировой классики и свидетельствовали о человеке умном, толковом и широко образованном. Читая и перечитывая книги, он делал пометки на полях.

Может быть, ревность? Но Фернанда никогда и никуда без него не ходила, только за покупками, и то в своем же квартале; он почти всегда мог видеть ее через стеклянные двери, даже когда она заходила в какую-нибудь лавочку.

Стали выяснять, нет ли связи между предполагаемым убийством и соседством переплетчика с фирмой «Сасс и Лапинский». Но у тех ничего не было украдено. Ни хозяева фирмы, ни рабочие с переплетчиком даже не были знакомы, разве что видели его, проходя мимо мастерской.

«Бельгийские» проверки тоже ничего не дали. Стёвельс покинул Бельгию в восемнадцать лет и никогда больше там не бывал. Политикой не занимался и даже отдаленно не был связан с фламандским экстремистским движением.

Разбирались буквально со всем. Люка для очистки совести рассматривал самые безумные предположения, наугад звал кого-нибудь из инспекторов.

Всем было понятно, зачем он зовет их. Очередные выяснения, визит на улицу Тюренн или еще куда-нибудь.

– Я, кажется, кое за что зацепился, – сказал Люка, обращаясь на этот раз к Мегрэ и вытягивая один листок из множества разбросанных по столу. – Я разослал бумажку с обращением ко всем водителям такси, и вот только что ко мне приходил один шофер, натурализовавшийся русский. Буду выяснять.

Это было самое модное словечко – выяснять!

– Я хотел узнать, не доставляло ли какое-нибудь такси одного или нескольких человек к переплетчику семнадцатого февраля, когда стемнело. Этого шофера, Жоржа Пескина, семнадцатого вечером, в четверть девятого, остановили в районе вокзала Сен-Лазар три клиента; высадил он их на углу улиц Тюренн и Фран-Буржуа. Было не меньше половины девятого, когда он их привез, что вполне согласуется со свидетельством консьержки, слышавшей какой-то шум. Шофер этих клиентов не знает. Но утверждает, что один из них, говоривший с ним, – похоже, он у них за главного, – человек восточный.

– И на каком языке они говорили между собой?

– По-французски. Второй – довольно плотный блондин лет тридцати, говоривший с сильным венгерским акцентом, нервничал, ему было явно не по себе. Третий, француз средних лет, одет похуже, явно принадлежал к другому слою общества.

Выходя из машины, восточный человек расплатился, и все трое пошли по улице Тюренн в сторону мастерской переплетчика.

Если бы не этот эпизод с такси, Мегрэ, быть может, и не вспомнил бы о том, что приключилось с его женой.

– Раз ты связался с таксистами, попробуй навести справки насчет случившегося с моей женой. Эта история к нашему делу никакого отношения не имеет, но мне она любопытна.

Люка вовсе не разделял этого убеждения Мегрэ, ибо был склонен связывать со своим делом даже самые далекие и самые случайные события. С раннего утра он просматривал все отчеты муниципальной полиции, чтобы удостовериться, что в них нет ничего, имеющего отношение к его поискам.

В своем кабинете он проворачивал огромную работу, о которой публика, следя за делом Стёвельса и с нетерпением ожидая продолжения этой истории в свежем номере газеты, и приблизительно не догадывалась.

Мегрэ в нескольких словах рассказал про даму в шляпке с малышом.

– Знаешь, позвони еще в полицию Девятого округа. Скорее всего, раз эта дама сидела каждое утро на той же самой скамейке в Антверпенском сквере, она где-то там поблизости и живет. Пусть они выяснят что-нибудь на месте, поспрашивают в лавочках у продавцов, в гостиницах и меблированных комнатах.

Выяснения! Обычно по десять инспекторов одновременно сидели, курили, просматривали газеты, составляли отчеты, а порой даже играли в карты в соседнем кабинете. Теперь и двоих вместе было не застать. Стоило кому-то появиться на пороге, как Большой Тюренн выглядывал из своей берлоги:

– Ты, малыш, свободен? Зайди-ка на минутку.

Так еще один отправлялся по следу.

Исчезнувший чемодан искали повсюду: во всех вокзальных камерах хранения, у всех скупщиков старья.

Юный Лапуэнт, может, был и неопытен, но в высшей степени ответствен и ничего не придумывал.

Стало быть, в мастерской Стёвельса утром 21 февраля стоял чемодан, которого в пять часов, когда туда пришел Люка, уже не было.

С другой стороны, насколько могли вспомнить соседи, Стёвельс в этот день вообще не выходил, да и Фернанду ни с чемоданом, ни с каким другим большим тюком никто не видел.

Может, приезжали за сделанной работой? Это тоже выяснили. Посольство Аргентины забирало документ, для которого Стёвельс изготовил роскошный переплет, но документ был небольшой и посыльный нес его под мышкой.

Мартен, самый образованный человек во всей сыскной полиции, больше недели работал у переплетчика в мастерской, придирчиво перебирал его книги, вникал в то, что делал Стёвельс в последние месяцы, разговаривал с его клиентами.

– Человек он поразительный, – заявил Мартен. – У него самая изысканная клиентура. Все ему полностью доверяют. Кстати, он выполняет работы для многих посольств.

Но и за этим ничего таинственного не скрывалось. Посольства обращались к Стёвельсу, потому что он был специалистом по геральдике, у него были прессы и штампы самых разных гербов, что позволяло ему делать на переплетах книг и на документах всевозможные тиснения.

– Вы недовольны, патрон? Вот увидите, все это нас непременно выведет на след.

И славный неунывающий Люка показал на сотни листков, живо приведя их в порядок.

– Зубы ведь в печке нашли? Они же туда не сами попали. И кто-то отправил телеграмму из Конкарно, чтобы завлечь туда Фернанду. На синем костюме, висевшем в шкафу, были пятна крови, которые тщетно пытались вывести. Господин Лиотар может делать и говорить все, что ему угодно, я исхожу из фактов.

Однако бумажный хлам, опьянявший бригадира, комиссара удручал, и он мрачно глядел на все это своими зеленоватыми глазами.

– О чем задумались, патрон?

– Ни о чем. Я в нерешительности.

– Думаете, его надо освободить?

– Нет, я не об этом. Это дело следователя.

– То есть вы бы его освободили?

– Не знаю. Я с самого начала в нерешительности, браться ли мне самому за это дело.

– Как хотите, – раздосадованно ответил Люка.

– Но это нисколько не должно мешать тебе продолжать свою работу. Если мы сейчас упустим время, потом концов не соберем. Всегда одно и то же: как только вмешивается пресса, всем есть что сказать, а мы тонем.

– Но я все же нашел того шофера, и другого, о котором мадам Мегрэ рассказывала, тоже найду.

Комиссар снова набил трубку и открыл дверь. Рядом в комнате не было никого. Все разбежались, все занимались фламандцем.

– Ну что, решаетесь?

– Пожалуй, да.

Не заходя к себе в кабинет, Мегрэ вышел из полицейского управления и сразу остановил такси:

– Угол улиц Тюренн и Фран-Буржуа!

От этого словосочетания, с утра до вечера звучавшего в ушах, начинало просто тошнить.

Зато у жителей квартала был настоящий праздник. Все по очереди могли увидеть свои фамилии в газетах. Стоило какому-нибудь лавочнику или ремесленнику зайти в «Большой Тюренн», чтобы пропустить рюмочку, как он тут же встречался с полицейскими, а перейдя дорогу и оказавшись в «Табаке Вогезов», где подавали прославленное белое вино, попадал в объятия репортеров.

Десятки раз их спрашивали, что они думают о Стёвельсе, о Фернанде, об их привычках и поступках.

Поскольку трупа не было, то есть не было наверняка известно, что он был, – налицо ведь было только два зуба, – все это скорее напоминало комедию, чем драму.

Мегрэ вышел из машины у «Большого Тюренна», заглянул в кафе, не увидел никого из своих и прошел несколько шагов до переплетной мастерской, где вот уже три недели, как были опущены ставни и закрыта дверь. Кнопки звонка не было, и Мегрэ постучал, зная, что Фернанда должна быть дома.

Выходила она только по утрам. Каждый день с тех пор, как арестовали Франса, она в десять часов утра уходила из дома с судками – тремя кастрюльками, входившими одна в другую и запиравшимися общей металлической ручкой с деревянной рукоятью.

Это была еда для мужа, каждый день она на метро ездила с судками в тюрьму Сантэ.

Мегрэ пришлось постучать еще раз, только тогда он увидел Фернанду, поднимавшуюся по лестнице из полуподвала в мастерскую. Она узнала его, обернулась, что-то сказала кому-то невидимому и наконец открыла дверь.

Она была в домашних тапочках и клетчатом переднике. В этой располневшей ненакрашенной женщине никто и никогда не узнал бы ту, которая некогда подлавливала клиентов на узких улочках, прилегающих к Севастопольскому бульвару. Фернанда, похоже, была домоседкой, аккуратной хозяйкой, весь ее облик говорил именно об этом; к тому же она, видимо, до недавних событий и нрава была веселого.

– Вы хотели меня видеть? – спросила она с некоторой усталостью в голосе.

– У вас кто-то есть?

Она не ответила, и Мегрэ пошел к лестнице, спустился на несколько ступенек, глянул вниз и нахмурился.

Ему уже докладывали, что поблизости все время вертится Альфонси, охотно потягивающий аперитивы с журналистами в «Табаке Вогезов», но не рискующий и носа сунуть в «Большой Тюренн».

С видом своего человека в доме Альфонси стоял посреди кухни, где на плите что-то варилось; он слегка смутился, но тем не менее поглядывал на комиссара с усмешкой.

– Ты-то что здесь делаешь?

– Как видите, пришел в гости, как и вы. Это ведь мое право, не так ли?

Когда-то Альфонси служил в сыскной полиции, правда, не в бригаде Мегрэ. Несколько лет он был сотрудником полиции нравов, но в конце концов ему дали понять, что, несмотря на высоких покровителей, больше его терпеть не желают.

Альфонси был маленького роста и всегда носил туфли на очень высоких каблуках. Мало того, ребята подозревали, что он еще и подкладывал под пятки колоду карт. Одевался он всегда вызывающе изысканно, на пальце носил кольцо с бриллиантом, бог его знает, настоящим или фальшивым.

На улице Нотр-Дам-де-Лоретт он открыл частное сыскное бюро, в котором был и хозяином, и единственным служащим; в подчинении у него была только странноватая секретарша, в основном исполнявшая обязанности его любовницы, по ночам их вместе видели в кабаре.

Когда Мегрэ сообщили, что Альфонси трется на улице Тюренн, комиссар прежде всего подумал, что он ловит рыбку в мутной воде, то есть надеется чем-нибудь поживиться, раздобыть сведения, которые можно дорого продать журналистам.

Потом выяснилось, что его нанял Филипп Лиотар.

В тот день Альфонси впервые в буквальном смысле встал на пути комиссара, и Мегрэ буркнул:

– Так я жду.

– Чего вы ждете?

– Пока ты уйдешь.

– Очень жаль, но я еще не кончил своих дел.

– Ну, как тебе будет угодно.

Мегрэ сделал вид, что идет к двери.

– Что вы собираетесь делать?

– Позвать одного из своих людей и посадить его тебе на хвост, за тобой будут следить денно и нощно. Это ведь мое право тоже.

– Хорошо-хорошо! Идет! Не надо злиться, господин Мегрэ!

И он пошел вверх по лестнице, но, уходя, с видом заправского сутенера поглядел на Фернанду.

– Как часто он приходит? – спросил Мегрэ.

– Второй раз.

– Советую вам быть с ним осторожной.

– Я знаю. Мне такие люди знакомы.

Быть может, это был тонкий намек на годы, когда она зависела от людей из полиции нравов?

– Как Стёвельс?

– Хорошо. Целыми днями читает. Он верит, что все будет в порядке.

– А вы?

Засомневалась ли она, прежде чем ответить?

– Я тоже.

И все-таки в Фернанде чувствовалась некая усталость.

– Какие книги вы носите ему?

– Сейчас он перечитывает от корки до корки Марселя Пруста.

– А вы тоже читали Пруста?

Стёвельс, значит, занимался образованием своей жены, когда-то подобранной на панели.

– Вы будете не правы, если решите, что я пришел как враг. Ситуацию вы знаете не хуже меня. Я хочу понять. Пока что я не понимаю ничего. А вы?

– Я уверена, что Франс не совершал преступления.

– Вы любите его?

– Это слово ничего не значит. Здесь нужно бы другое, особое, которого просто не существует.

Мегрэ поднялся в мастерскую, где на длинном столе перед окном были аккуратно разложены инструменты переплетчика. Прессы стояли сзади, в полутьме, а на полках одни книги ждали своей очереди, другие уже были в работе.

– Он всегда постоянен в привычках, так ведь? Расскажите мне, как у него проходит день, и поточнее.

– Меня уже об этом спрашивали.

– Кто?

– Господин Лиотар.

– Вам не приходило в голову, что интересы Лиотара могут не совпадать с вашими? Еще три недели назад он был совершенно безвестен, ему надо лишь поднять как можно больше шума вокруг своего имени. Для него не так уж и важно, окажется ваш муж виновен или нет.

– Простите. Но ведь если он докажет невиновность Франса, это сделает ему колоссальную рекламу.

– А если он добьется освобождения Франса, не доказав его невиновности самым неопровержимым образом? Он приобретет репутацию ловкача. Все будут обращаться только к нему. А о вашем муже будут говорить: «Повезло ему, Лиотар вытащил». Иными словами, чем больше Стёвельс будет казаться виновным, тем больше заслуг у адвоката. Вы это понимаете?

– Главное, что Франс это понимает.

– Он вам сказал это?

– Да.

– Он не симпатизирует Лиотару? Почему же он его тогда выбрал?

– Он его не выбирал. Тот сам…

– Минутку. Вы только что сказали очень важную вещь.

– Я знаю.

– Вы сделали это нарочно?

– Может быть. Я устала от шума вокруг нас и понимаю, откуда он идет. Мне кажется, что я не могу навредить Франсу, говоря вам то, что я говорю.

– Когда бригадир Люка пришел с обыском около пяти часов двадцать первого февраля, ушел он не один, а увел с собой вашего мужа.

– И вы всю ночь допрашивали его, – с упреком сказала Фернанда.

– Такая у меня работа. В тот день у Стёвельса не было адвоката, он ведь не знал, что против него будет возбуждено уголовное дело. С тех пор его не выпускали. Сюда он возвращался только вместе с инспекторами и очень ненадолго. Но когда я предложил ему выбрать адвоката, он не колеблясь назвал Лиотара.

– Я понимаю, что вы хотите сказать.

– Адвокат, значит, побывал у Стёвельса до бригадира Люка?

– Да.

– Стало быть, двадцать первого после полудня, между визитами Лапуэнта и бригадира.

– Да.

– Вы присутствовали при разговоре?

– Нет, я внизу делала генеральную уборку, меня ведь три дня не было.

– Вы не знаете, о чем они говорили? Они не были раньше знакомы?

– Нет.

– Это ваш муж позвонил ему, чтобы он пришел?

– Наверно, да.

Соседские мальчишки подошли к витрине мастерской и приклеились к ней носами; Мегрэ предложил:

– Может, нам лучше уйти вниз?

Она провела его сквозь кухню, и они вошли в маленькую комнатку без окна, кокетливо обставленную и очень уютную, с книжными полками на стенах. В середине стоял стол, за которым супруги обедали, а в углу был другой, письменный.

– Вы спрашивали, как проходил день у моего мужа. Каждое утро он вставал в шесть часов, и летом и зимой, и первым делом затапливал печь.

– Почему же он не затопил ее двадцать первого?

– Было не очень холодно. После нескольких морозных дней погода стала налаживаться, да мы оба не из тех, кто мерзнет. В кухне у меня газовая плита, тепла от нее там хватает, а в мастерской есть еще плитка, Франс пользуется ею, когда варит свой клей или подготавливает инструменты к работе. Еще не умывшись, он шел за рогаликами в булочную, я готовила кофе, а потом мы вместе завтракали. Потом он умывался и шел переплетать. Я, прибравшись, в девять часов уходила за покупками.

– А за работой он не ходил?

– Очень редко. Ему обычно приносили ее домой, а потом забирали. Когда ему нужно было самому идти куда-либо, я составляла ему компанию, мы ведь, собственно, никуда не ходим. Обедали мы в половине первого.

– И он тут же снова брался за работу?

– Почти всегда, только покурит сначала на пороге, за работой-то он не имеет привычки курить. Так он и работал до семи, а то и до половины восьмого. Я никогда не знала, во сколько мы сядем есть, потому что ему всегда важно было закончить то, что он наметил. Потом он закрывал ставни, мыл руки, а после ужина мы в этой самой комнате читали до десяти, до одиннадцати часов. Кроме пятницы, по пятницам мы ходили в кино «Сен-Поль».

– Он не выпивал?

– Рюмочку, каждый вечер после ужина. Маленькую рюмочку, и мог тянуть ее целый час, только слегка пригубливая.

– А по воскресеньям? Вы ездили за город, на природу?

– Нет, никогда. Он ненавидит природу. В воскресенье мы все утро проводим дома, не одеваясь. Он любит мастерить. Это он сделал полки, да и почти все, что у нас тут стоит. После обеда мы всегда шли гулять по улице Фран-Буржуа, на остров Сен-Луи и часто ужинали в ресторанчике возле Нового Моста.

– Он скуп?

Она покраснела и ответила вопросом, как все женщины, когда они обескуражены:

– Почему вы спрашиваете об этом?

– Он ведь уже двадцать лет так работает?

– Всю жизнь он так работал. Его мать была страшно бедна. У него было очень несчастливое детство.

– Однако он слывет самым дорогим переплетчиком в Париже и скорее отказывается от работы, чем в ней заинтересован.

– Это правда.

– Он зарабатывает столько, что вы могли бы прилично жить, иметь современную квартиру и даже машину.

– А зачем?

– Он говорит, что у него всегда только один костюм, да и ваш гардероб, похоже, не богаче.

– Мне ничего не нужно. А едим мы хорошо.

– Вы, должно быть, проживаете не больше трети того, что он зарабатывает?

– Меня денежные вопросы не касаются.

– Большинство людей работает во имя какой-нибудь цели. Одни хотят иметь домик в деревне, другие мечтают хорошо жить на пенсии, третьи посвящают себя детям. У него детей не было?

– К сожалению, я не могу иметь детей.

– А до вас?

– Нет. У него, собственно, не было знакомых женщин. Он довольствовался тем, о чем вы уже знаете, и именно благодаря этому я его и встретила.

– Что он делает со своими деньгами?

– Не знаю, наверно, откладывает.

У Стёвельса действительно был счет в банке на улице Сент-Антуан. Почти каждую неделю переплетчик вносил незначительные суммы, совпадавшие с полученными от клиентов.

– Он работал в свое удовольствие. Это настоящий фламандец. Я начинаю понимать, что это значит. Он мог часами делать один переплет и радовался, когда удавалось сделать красивую вещь.

Любопытно: иногда она говорила о нем в прошедшем времени, словно стены Сантэ уже отгородили его от мира, а иногда в настоящем, будто он вот-вот войдет в комнату.

– Он поддерживал отношения со своей семьей?

– Отца своего он не знал. Воспитал Франса дядя, но отдал его в очень юном возрасте в приют, где, к счастью, ему дали ремесло. С воспитанниками там обращались очень сурово, и он не любит вспоминать о тех временах.

Вход и выход в их жилище был один – через мастерскую. Чтобы попасть во двор, надо было выйти на улицу и пройти под арку, мимо консьержки.

Поразительно, как Люка там у себя, на набережной Орфевр, жонглировал именами, в которых Мегрэ едва ориентировался: консьержка мадам Салазар, мадемуазель Беген, жиличка с пятого этажа, сапожник, торговка зонтиками, хозяйка молочной и ее горничная – словом, обо всех он говорил так, будто знал их всегда со всеми их причудами.

– А что вы собираетесь приготовить ему на завтра?

– Жаркое из барашка. Он любит вкусно поесть. Вы вроде хотели спросить, есть ли у него какая-нибудь страсть помимо работы. Наверно, это еда. Хотя он целыми днями сидит, не дышит воздухом и не занимается гимнастикой, я никогда не видела человека с таким прекрасным аппетитом.

– До того, как вы познакомились, у него были друзья?

– Не думаю. Во всяком случае, он мне об этом не говорил.

– Он тогда уже жил здесь?

– Да. И сам вел свое хозяйство. Только раз в неделю к нему приходила мадам Салазар и основательно убиралась. Видимо, она меня сразу невзлюбила, поскольку отпала нужда ее приглашать.

– Соседи знают?

– Чем я занималась раньше? Нет, то есть не знали до ареста Франса. А теперь журналисты растрезвонили.

– И они к вам плохо отнеслись?

– Некоторые. Но Франса так любили, что нас скорее жалеют.

В общем, так оно и было. Если бы в квартирах провели опрос, кто «за», а кто «против», – «за», конечно, перевесило бы.

Но жители квартала так же, как и читатели газет, вовсе не хотели, чтобы все кончилось слишком быстро. Чем больше сгущалась тайна, тем отчаяннее становилась борьба между полицией и Филиппом Лиотаром, тем больше была довольна публика.

– Чего от вас хотел Альфонси?

– Он не успел сказать. Он только появился, когда вы вошли. Мне очень не нравится, как он заявляется сюда, будто в пивнушку, не снимает шляпы, говорит мне «ты». Будь Франс здесь, он бы давно его выставил за дверь.

– Он ревнив?

– Он не выносит фамильярности.

– Он любит вас?

– Думаю, что да.

– А почему?

– Не знаю. Может быть, потому, что я его люблю.

Мегрэ не улыбнулся. Шляпу он, разумеется, снял, не то что Альфонси. Он был вежлив и не лукавил.

И действительно, этот человек, казавшийся здесь большим и грузным, искренне пытался во всем разобраться.

– Вы, конечно, не скажете ничего, что могло бы обернуться против него?

– Разумеется, нет. Впрочем, ничего такого я и не знаю.

– Тем не менее очевидно, что в этом полуподвале был убит человек.

– Ваши специалисты утверждают, что это так, а я не настолько образованна, чтобы им противоречить. В любом случае Франс не убивал.

– Кажется невозможным, чтобы это произошло без его ведома.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, но он, повторяю, невиновен.

Мегрэ, вздохнув, встал. Он был доволен, что она ничем не угощала его, хотя многие люди в подобных обстоятельствах полагают это своим долгом.

– Я пытаюсь все начать с нуля, – сказал он. – Когда я шел сюда, то собирался снова изучить здесь сантиметр за сантиметром.

– И вы этого не сделаете? Уж сколько раз тут все вверх дном переворачивали!

– Вот я и не решаюсь. Может быть, приду еще. У меня, скорей всего, будут к вам вопросы.

– Вы знаете, что во время свиданий я все-все рассказываю Франсу?

– Да, я понимаю вас.

Он двинулся по узкой лестнице, она пошла за ним в мастерскую, где стало почти темно, и открыла дверь на улицу. Она увидела Альфонси, в ожидании стоявшего на углу.

– Вы пустите его?

– Прямо не знаю. Я устала.

– Хотите, я велю ему оставить вас в покое?

– Сегодня вечером по крайней мере.

– Всего доброго.

Она попрощалась с Мегрэ, и он, тяжело ступая, пошел к бывшему инспектору нравов. Когда на углу комиссар поравнялся с Альфонси, на них смотрели сквозь окна кафе «Табак Вогезов» два молодых репортера.

– Вали отсюда!

– Почему?

– Потому что. Она не хочет, чтобы ты ее беспокоил сегодня. Понял?

– Почему вы так плохо со мной обходитесь?

– Лицо мне твое не нравится.

И, повернувшись к нему спиной, Мегрэ, не нарушая традиций, пошел выпить кружку пива в «Большой Тюренн».

Глава 3

Маленькая гостиница на улице Лепик

Было солнечно и морозно, изо рта шел пар, а кончики пальцев мерзли. Но Мегрэ все равно не ушел с открытой площадки автобуса, где он стоял, читая только что вышедшую газету, и то ворчал, то не мог сдержать улыбки.

Ехал он на работу слишком рано. Часы показывали всего половину девятого, когда он вошел в комнату инспекторов и увидел, как Жанвье соскакивает со стола, на котором только что сидел, и пытается спрятать газету, которую только что громко читал вслух.

Их было там пятеро или шестеро, в основном молодежь; они ждали от Люка задания на день. Все они старались не смотреть на комиссара, но некоторые, украдкой все же поглядывая на него, с трудом сдерживались, чтобы не рассмеяться.

Им было невдомек, что статейка позабавила его самого не меньше их и он валяет дурака, чтобы доставить им удовольствие, напускает на себя мрачный вид, раз уж они ждут от него именно такой реакции.

На первой странице газеты на три колонки растянулся заголовок:

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ МАДАМ МЕГРЭ

История, приключившаяся накануне с женой комиссара на Антверпенской площади, рассказывалась живо и в мельчайших подробностях; не хватало только фотографии самой мадам Мегрэ с мальчуганом, которого ей так бесцеремонно препоручили.

Мегрэ вошел в кабинет Люка; тот тоже прочитал заметку, но у него были свои причины отнестись к ней куда более серьезно.

– Надеюсь, вы не подумали, что это идет от меня? Я был потрясен, когда утром открыл газету. Ведь я ни одному журналисту ничего не рассказывал. Вчера, вскоре после нашего с вами разговора, я позвонил Ламбалю в Девятый округ – ему я не мог не рассказать эту историю, – правда, не называя имени вашей супруги, поскольку именно он должен был заняться поисками такси. Кстати, он только что позвонил, что уже нашел, чисто случайно, этого водителя, и отправил его к нам. Через несколько минут тот будет здесь.

– А в кабинете у тебя никого не было, когда ты звонил Ламбалю?

– У меня всегда кто-то сидит. И дверь в комнату инспекторов наверняка была открыта. Но кто мог?.. Ужас берет, что это кто-то из наших, у нас – и утечка информации.

– Я еще вчера об этом подумал. Утечка произошла уже двадцать первого февраля, ведь когда ты пришел на улицу Тюренн с обыском, Филипп Лиотар уже был предупрежден.