Незнакомая дочь бесплатное чтение

Элена Ферранте
Незнакомая дочь

Издательство CORPUS ®

Глава 1

Я почувствовала себя плохо спустя час после того, как села в машину. Бок жгло огнем, но я решила этого не замечать. Забеспокоилась, только когда поняла, что нет сил держать руль. За несколько минут голова сделалась тяжелой, свет фар словно потускнел, и вскоре я вообще перестала осознавать, что веду машину. Мне стало казаться, будто я сижу на берегу моря в самый разгар дня. На пляже пусто, вода спокойная, но на шесте в нескольких метрах от береговой кромки развевается красный флажок. В детстве мама напугала меня, сказав: “Леда, не ходи купаться, когда на шесте красный флаг: он означает, что на море сильное волнение и ты можешь утонуть”. Страх так и остался у меня на долгие годы, и даже сейчас, хотя вода напоминала лист прозрачной бумаги, вытянувшийся до самого горизонта, я не решалась войти в море, мне было тревожно. Я сказала себе: сходи искупайся, этот флаг просто забыли снять с шеста… сделала несколько шагов по песку, остановилась и, вытянув ногу, осторожно попробовала воду кончиками пальцев. И тут на вершине дюны появилась моя мать и окликнула меня, как будто я все еще была ребенком: “Леда, ты что делаешь? Не видишь, красный флажок висит?!”

В больнице, открыв глаза, я снова на долю секунды увидела, как стою в нерешительности у спокойного моря. Возможно, поэтому позднее у меня возникла уверенность, что это был не сон, а тревожное видение, длившееся до самого пробуждения в больничной палате. От врачей я узнала, что врезалась в заграждение, но без серьезных для себя последствий. Единственным существенным повреждением была рана в левом боку, происхождение которой у всех вызывало недоумение.

Ко мне примчались друзья из Флоренции, прилетели Бьянка и Марта, даже Джанни приехал. Я сказала, что уснула за рулем и съехала с дороги. Но сама-то хорошо знала, что сон тут ни при чем. Первопричиной стал мой невольный поступок, и именно потому, что он был совершен неосознанно, я решила никому о нем не говорить. Сложнее всего рассказать о том, чего сами мы толком не понимаем.

Глава 2

Когда мои дочери переехали в Торонто, где уже много лет жил и работал их отец, я с удивлением и легким смущением обнаружила, что совершенно не страдаю, а наоборот, чувствую необычайное облегчение, как в тот момент, когда произвела их на свет. В первый раз за без малого двадцать пять лет я больше не испытывала тревоги за них, не должна была о них заботиться. Дом как будто стал необитаем: в нем царил полный порядок, и меня не донимали мысли о том, что пора что-то купить, что-то постирать; женщина, много лет помогавшая мне по хозяйству, нашла более прибыльную работу, а я стала искать ей замену.

У меня осталась только одна обязанность перед моими девочками – раз в день звонить им и интересоваться, как они себя чувствуют и как у них дела. Хотя в действительности они поселились у отца, по телефону обе общались со мной так, как будто уже нашли себе отдельную квартиру: они привыкли даже на словах держать нас с отцом вдали друг от друга и говорили со мной так, будто его не существует вовсе. На вопросы о том, как они живут, отвечали либо весело и уклончиво, либо мрачно и раздраженно, с тяжелыми паузами, либо неестественным тоном – когда находились в компании друзей. Сами они тоже часто мне звонили, особенно Бьянка, которая всегда была более настойчива и требовательна ко мне, – но только чтобы выяснить, подойдут ли синие туфли к оранжевой юбке, не могу ли я найти листки с записями, оставленными в такой-то книге, и срочно ей отправить, и готова ли я, как обычно, терпеть вспышки их злости, переживать вместе с ними их неудачи, даже теперь, когда мы живем на разных континентах и нас разделяет огромное небо. Звонки почти всегда были короткие, торопливые, реплики – искусственные, как в кино.

Я делала то, о чем они просили, отвечала так, как они от меня ожидали. Но поскольку из-за пролегавшего между нами расстояния я физически не могла повлиять на их жизнь, а удовлетворять их желания и капризы мне теперь приходилось реже и я уже не несла за это ответственности, все их просьбы казались мне приятными мелочами, а каждое их поручение – обычным проявлением нежности. Я чудесным образом обрела свободу – словно наконец завершила трудную работу и она больше не давит на меня.

Теперь я жила без оглядки на их расписание и их потребности. Ночью правила студенческие работы и слушала музыку, ложилась спать в берушах, вставала далеко за полдень. Ела один раз в день в одной и той же траттории – в цокольном этаже нашего дома. Во мне произошли стремительные перемены – в манере одеваться, настроении, даже во внешности. Меня совершенно перестали раздражать и слишком глупые студенты, и несносные умники. Один мой коллега, с которым мы несколько лет встречались и изредка занимались сексом, как-то вечером смущенно заметил, что я стала более внимательной к нему и более щедрой на ласки. За несколько месяцев я изрядно похудела и вновь стала стройной, как в молодости, у меня возникло ощущение, что я набираюсь сил; к тому же я начала быстрее и лучше соображать. Однажды вечером я посмотрела на себя в зеркало. Мне было сорок семь, до сорока восьми оставалось всего четыре месяца, но я заметила, что, словно по волшебству, сбросила порядочное количество лет. Не знаю, обрадовало меня это или нет, но уж точно удивило.

Именно пребывая в этом состоянии довольства, в начале июня я захотела в отпуск и решила, что, как только разберусь с экзаменами и бесконечными отчетами и прочей бюрократией, сразу же поеду к морю. Поискала в интернете, изучила фотографии и цены. И в итоге сняла с середины июля до конца августа маленькую, симпатичную и к тому же недорогую квартирку на Ионическом побережье. Но уехать мне удалось только двадцать четвертого июля. Я не спеша отправилась в путь на машине, нагруженной в основном книгами: мне нужно было подготовить курс на следующий учебный год. День был прекрасный, в открытые окошки врывался насыщенный ароматами воздух, я чувствовала, что свободна и что мне за это не стыдно. Однако на полпути, когда я заправляла машину, мною овладело беспокойство. Раньше море мне очень нравилось, но вот уже лет пятнадцать пребывание на солнце раздражало меня, я быстро от него уставала. Квартира наверняка окажется ужасной, вид на море – узким ломтиком синевы между неприглядными хозяйственными постройками. Скорее всего, я буду страдать от жары и оглушительной музыки, доносящейся из ночных клубов. Остаток пути я пребывала в мрачном настроении, размышляя о том, как славно могла бы провести летние недели дома, в тишине, работая в свое удовольствие и дыша прохладным кондиционированным воздухом.

Я приехала на место, когда солнце склонялось к закату. Курортный городок показался мне довольно красивым, звуки голосов – мягкими, запахи – приятными. Меня уже поджидал пожилой мужчина с густой белоснежной шевелюрой: он был радушен и в то же время почтителен. Для начала он выразил желание угостить меня кофе в баре; затем с улыбкой, но решительно дал понять, что не позволит мне самой донести до квартиры ничего, кроме дамской сумочки. Задыхаясь, он втащил на четвертый, последний, этаж всю мою поклажу и поставил ее у порога скромного жилища, состоящего из спальни, крошечной кухни без окон, смежной с ванной комнатой, и гостиной с панорамными окнами и террасой, откуда виднелись окутанные сумерками берег с торчащими языками скал и бескрайнее море.

Мужчину звали Джованни. Он не был хозяином квартиры, скорее кем-то вроде сторожа или консьержа; однако он не взял у меня чаевых и даже немного обиделся: он просто соблюдал законы гостеприимства, а я этого не поняла. Когда Джованни, удостоверившись в том, что меня все устраивает, наконец ушел, я увидела на столе в гостиной большое блюдо, полное персиков, слив, груш, винограда и инжира. Фрукты переливались красками, словно натюрморт.

Я перенесла плетеное кресло на террасу, посидела там некоторое время, любуясь вечером, медленно опускавшимся над морем. Много лет мы ездили к морю только потому, что у девочек наступали каникулы, а когда они подросли и стали путешествовать по миру с друзьями, я всегда сидела дома и ждала их возвращения. Конечно, меня тревожили возможные катастрофы – ведь летать на самолете очень опасно, плавать на кораблях еще хуже, а война, землетрясение или цунами вообще могут случиться в любой момент, – но не только они. Я беспокоилась о том, что у девочек хрупкая нервная система, что они могут не поладить с товарищами по путешествию, что они не застрахованы от душевных травм из-за неразделенной любви… или, наоборот, слишком легко разделенной. Я старалась всегда быть готовой ответить на неожиданную просьбу о помощи, боялась, что они, как это часто бывало, обвинят меня в том, что я невнимательна, что в нужный момент меня никогда нет, что я занята только собой. Но теперь с этим покончено. Я встала и отправилась в душ.

Вскоре, поняв, что проголодалась, я подошла к блюду с фруктами. И сразу обнаружила, что инжир, груши, сливы, персики, виноград, на вид такие красивые, уже перезрели, начали портиться. Я взяла нож, вырезала большие черные пятна, но почувствовала отвращение к этому запаху, этому вкусу и выбросила почти все в мусорную корзину. Конечно, можно было выйти из дома, поискать ресторан, но от усталости я расхотела есть и меня стало клонить в сон.

В спальне было два больших окна, и я распахнула их, выключив свет. Снаружи время от времени вспыхивали в темноте лучи фар, на несколько мгновений озаряя комнату. Нельзя приходить вечером в незнакомое помещение, где очертания нечетки и запросто может случиться все что угодно. В халате, с мокрыми волосами, я улеглась на кровать и уставилась в потолок, ожидая, когда по нему снова скользнет свет и он станет ослепительно белым. Услышала далекий шум лодочного мотора, потом тихое пение, похожее на мурлыканье кота. Все было смутно, размыто. Сонная, я повернулась на бок и коснулась какого-то предмета, лежавшего на подушке: что-то холодное, будто обернутое в веленевую бумагу.

Я включила свет. На белоснежной наволочке сидело какое-то насекомое длиной три или четыре сантиметра, похожее на большую муху. Темно-коричневое, с перепончатыми крыльями, неподвижное. Я сообразила, что это цикада, и подумала, что она, быть может, сдохла прямо на моей подушке. Тронула ее краешком халата. Цикада шевельнулась, но тут же снова замерла. Самец или самка? У самки на животе нет эластичных мембран, а потому она не поет, она немая. Меня передернуло от отвращения. Цикады не так уж безобидны, они ранят своими хоботками оливы, прокалывают кору белого ясеня и высасывают соки. Я осторожно взяла подушку, подошла к окну и стряхнула насекомое. Так и начался мой отпуск.

Глава 3

На следующий день я уложила в сумку купальники, большое полотенце, книги, распечатки, тетради, села в машину и поехала по бежавшему вдоль берега шоссе на поиски пляжа. Минут через двадцать справа появился сосновый лес, потом я заметила указатель парковки и остановилась. Навьюченная вещами, перешагнула через ограждение и ступила на тропинку, красноватую от опавшей сосновой хвои.

Мне очень нравится запах смолы, потому что в детстве я все лето проводила на пляжах, а они начинались там, где заканчивался сосновый лес. Тогда их еще не заливали цементом, на котором наживается каморра. Смолистый аромат сосен был для меня запахом каникул и беззаботных летних игр. Потрескивание сухой шишки, ее шумное падение с ветки, темные маленькие семена-орешки напоминают мне о матери, о том, как она, смеясь, разгрызала скорлупки, вытаскивала желтоватые ядрышки, угощала моих сестер, которые громко требовали добавки, или меня, молча ждавшую лакомства, либо же клала орешки себе в рот, пачкая губы темной пыльцой, и, чтобы отучить меня от излишней робости, назидательно говорила: “А тебе не дам. Беда с тобой: ты хуже зеленой сосновой шишки”.

Лес был густым, с буйным подлеском, стволы деревьев, выросших под напором ветра, казалось, отшатывались назад, страшась грозного моря. Я старалась не споткнуться о пересекавшие тропинку блестящие корни и замерла от неожиданности, когда у меня из-под ног выскочила пыльная ящерица и проворно скрылась из виду, юркнув за границы солнечного пятна. Спустя пять минут передо мной появились дюны и море. Я прошла мимо росших прямо из песка эвкалиптов с искривленными стволами, свернула на деревянные мостки, проложенные среди зеленых зарослей тростника и олеандров, и оказалась на чистом, ухоженном пляже.

Место мне сразу понравилось. Внушили доверие и вежливый, дочерна загорелый мужчина за кассой, и скромный молодой спасатель, не с накачанными мышцами, как это обычно бывает, а высокий и очень худой, в майке и красных шортах. Он проводил меня к зонтику. Песок был белый, мелкий как пудра; я долго купалась в прозрачной воде и немножко позагорала. Потом устроилась под зонтиком со своими книгами и спокойно проработала до заката, наслаждаясь легким бризом и быстро меняющимся морским пейзажем. Я работала, мечтала, бездельничала, время пролетело незаметно, и я решила, что буду приезжать сюда каждый день.

Не прошло и недели, как это превратилось в привычку. Я пересекала лес, где все мне нравилось: и сухое потрескивание сосновых шишек, которые открывались на солнце, и запах маленьких зеленых листочков мирта, и тонкие полоски отслоившейся коры, свисавшей со стволов эвкалиптов. Пробираясь по тропинке, я представляла себе зиму, застывший в ледяном тумане сосновый лес, мышиный терн, усыпанный красными ягодами. Каждое утро мужчина на кассе радостно и учтиво приветствовал меня. Я покупала в баре кофе и минеральную воду. Спасатель по имени Джино, наверняка студент, предупредительно открывал мой зонт и раскладывал лежак, а потом прятался в тень и – пухлые губы приоткрыты, взгляд сосредоточен на странице толстенной книги – принимался черкать карандашом, явно готовясь к экзамену.

Вид этого юноши приводил меня в умиление. Обычно, подсыхая на солнце, я засыпала, но иногда только прикрывала глаза и с интересом подглядывала за ним, стараясь, чтобы он этого не заметил. Судя по всему, он был непоседой, его красивое тело постоянно нервически двигалось и вертелось, свободной рукой он ерошил черные как смоль волосы, теребил подбородок. Моим дочерям он бы очень понравился, особенно Марте, которая моментально влюблялась в сухощавых нервных юношей. А может, он и в моем вкусе тоже. Я нередко замечаю, что от меня самой во мне теперь очень мало, зато очень много – от них. Вот и на Джино я смотрела глазами Бьянки и Марты, с учетом их склонностей и пристрастий, какими я их себе представляла.

Молодой человек был поглощен чтением учебника, однако у него, похоже, имелись датчики, не связанные со зрением. Стоило мне подняться, чтобы передвинуть лежак в тень, как он вскакивал и предлагал свою помощь. Я улыбалась, отрицательно качала головой: как будто мне никогда не приходилось перетаскивать лежак! Мне вполне достаточно было чувствовать себя в безопасности и не думать о сроках, о неотложных делах. Никто теперь не нуждается в моей опеке. И для себя самой я тоже перестала быть обузой.

Глава 4

Молодую мать и ее дочку я заметила далеко не сразу. Не знаю, были ли они на пляже, когда я появилась там впервые, или стали приходить позднее. Прошло три или четыре дня после моего приезда, прежде чем я обратила внимание на довольно шумную компанию неаполитанцев, детей и взрослых. Мужчина лет шестидесяти со свирепым выражением лица, четверо или пятеро ребятишек, устраивавших жестокие схватки в воде и на суше, коротконогая, с полной грудью, расплывшаяся беременная женщина лет сорока, которая то и дело перемещалась с пляжа в бар и обратно, с трудом нося свой огромный живот, выпиравший, словно купол, между двумя частями раздельного купальника, – все эти люди явно приходились друг другу родственниками – родителями, бабушками и дедушками, детьми, внуками, двоюродными братьями и сестрами, – и все они одинаково оглушительно хохотали. Громко перекликались, перебрасывались восклицаниями и только им понятными фразами, иногда ссорились. Большое семейное сообщество, похожее на то, что было у меня в детстве, с такими же шутками, таким же притворством и злобными выходками.

Однажды, оторвавшись от книги, я подняла глаза и впервые увидела молоденькую женщину с ребенком. Они возвращались к себе под зонт после купания: мама, которой было не больше двадцати, шла, склонив голову, а малютка лет трех-четырех, подняв личико, завороженно смотрела на нее, неся на руках куклу, словно младенца. Они спокойно беседовали – так, как будто вокруг них никого не было. Беременная женщина, сидевшая под зонтиком, что-то гневно выкрикнула в их сторону, а массивная седая дама лет пятидесяти, полностью, с ног до головы, одетая, вероятно, мать семейства, всем своим видом выразила недовольство – правда, я не поняла, что именно ей не понравилось. Но юная мама, казалось, ничего не видела и не слышала: она шла размеренным шагом, не отводя взгляда от дочки и оставляя на песке едва заметные следы.

Они тоже были членами этой большой шумной семьи, но мне, стороннему наблюдателю, молодая мать казалась чужеродным элементом, загадочным исключением из правила, как будто ее подменили еще в колыбели и окружающие, хоть и с трудом, но вынуждены с этим мириться. Все в ней привлекало внимание: и стройное тело, обтянутое со вкусом подобранным закрытым купальником, и изящная шея, и красивая форма головы, и длинные волнистые волосы, черные и блестящие, и интересное лицо с высокими индейскими скулами, четкими линиями бровей и слегка раскосыми глазами.

С тех пор я взяла в привычку время от времени наблюдать за ними.

В малышке было что-то странное, некое отклонение, не знаю какое именно, может, детская тревожность или скрытая болезнь. Ее лицо всегда было обращено к матери и выражало просьбу никогда ее не оставлять: это была молчаливая мольба без жалоб, без капризов, от которой мать не отмахивалась. Один раз я заметила, как нежно и тщательно она мазала дочку кремом от солнца. В другой раз обратила внимание на то, как они вместе медленно заходили в воду: мать держала дочку на руках, прижимая к себе, а та крепко обнимала ее за шею. Они смеялись, льнули друг к другу, терлись кончиками носов, брызгались, целовались и явно наслаждались этим. Как-то раз я наблюдала, как они играют с куклой. Они развлекались, увлеченно одевая ее, раздевая, изображая, что мажут ее кремом, потом купали игрушку в зеленом ведре, вытирали, чтобы она не простудилась, брали на руки и прижимали к себе, как будто кормя грудью, готовили кашу из песка, укладывали рядом с собой на полотенце загорать. Молодая женщина отличалась не только удивительной красотой – она и как мать вела себя по-особому: казалось, ей ничего не нужно, кроме ее ребенка.

Нельзя сказать, что они были совсем чужими в этом большом семейном сообществе. Она часто разговаривала с беременной женщиной, играла в карты с дочерна загорелыми юношами, примерно ее ровесниками, вероятнее всего, тоже родственниками, сидела на берегу со старшим мужчиной (отцом?), тем, у которого было свирепое выражение лица, или с шумными молодыми женщинами (сестрами, кузинами, золовками?). Мне показалось, что среди мужчин нет никого, кто мог быть ее мужем и отцом малышки. Но я заметила, что все заботятся о ней и ее дочке. Седая пятидесятилетняя синьора ходила с ней в бар и покупала девочке мороженое. По одному слову юной мамы дети прекращали возню у воды и, немного попыхтев и пофыркав, отправлялись за водой, едой или еще чем-нибудь, что ей было нужно. Стоило только маме с дочкой сесть в маленькую красно-синюю лодочку и отплыть на несколько метров от кромки воды, как беременная женщина кричала: “Нина! Ленý! Нинетта! Лена!” – и бросалась на берег, тяжело дыша и поднимая по тревоге спасателя, который вскакивал на ноги, чтобы оценить ситуацию. Однажды к девушке приблизились двое парней и попытались пофлиртовать, но в дело тут же вмешались молодые родственники и принялись их бранить и толкать, так что едва не дошло до драки.

Какое-то время я гадала, кого из них – мать или дочь – зовут Нина, Нинý, Нинэ: имен было так много, что я, учитывая высокую частотность их употребления, вскоре совсем запуталась. Затем, вслушиваясь в голоса, восклицания, я сообразила, что Нина – это мать. С дочкой было сложнее, и я поначалу растерялась. Я решила, что у нее есть прозвище, что-то вроде Нани, Нена или Ненелла, но потом поняла, что это имя куклы, с которой малышка никогда не расставалась, а Нина обращалась так, словно та была живая, почти как вторая дочка. Имя девочки было Элена, Ленý, мать всегда звала ее Эленой, а родственники – Лену.

Не знаю, почему я отметила эти имена – Элена, Нани, Нена, Лену – в своей записной книжке: наверное, мне понравилось, как их произносит Нина. Она разговаривала с дочкой и ее куклой приятным голосом на неаполитанском диалекте, который я так люблю за его сладость и выразительность. Я была очарована. Мне всегда представлялось, что в языках скрыта некая тайная отрава, которая порой бродит и пенится и от которой нет противоядия. Я помню, как звучал диалект в устах моей матери, когда она сердилась и орала на нас и голос ее, искажаясь, терял обычное мелодичное звучание: “Никакого сладу с вами нет, никакого сладу!” Приказы, крики, оскорбления – все это тянуло из нее силы, по ее словам, мы истрепали ей все нервы, а боль, которую мы ей причиняем, лишила ее остатков самообладания. Раза два или три она угрожала нам, своим дочерям, что уйдет от нас: “Встанете утром – а меня нет, больше вы меня не увидите”. Я просыпалась каждый день, дрожа от страха. В действительности так постоянно и происходило: она то и дело исчезала из дома, в полном соответствии со своими угрозами. А эта женщина, Нина, казалась такой спокойной, что я испытывала зависть.

Глава 5

Незаметно пролетела неделя отпуска, погода стояла хорошая, ветерок дул еле-еле, многие зонтики пустовали, к местному говору примешивались диалекты всех областей Италии и даже несколько иностранных языков, на которых говорили чужеземцы, приехавшие к морю понежиться на солнышке.

Затем наступила суббота, и на пляже стало многолюдно. В мою зону тени и света вторглись переносные холодильники, ведерки, совочки, складные кресла, надувные круги, ракетки. Я бросила читать и стала высматривать в скоплении людей Нину и Элену, чтобы хоть как-то скоротать время.

С трудом отыскав их, я обнаружила, что они перетащили лежак поближе к морю и поставили его всего в нескольких метрах от воды. Нина растянулась на животе, на солнце, а рядом с ней, как мне показалось, в такой же позе расположилась кукла. Девочка отправилась к воде с желтой пластиковой лейкой, наполнила ее и, с трудом держа обеими руками, фыркая и смеясь, стала поливать мать, чтобы та не перегрелась на солнце. Когда лейка опустела, девочка снова пошла к морю и принесла воду: тот же путь, тот же труд, та же игра.

Может, я плохо спала, а может, мне в голову, помимо моей воли, залетела некая дурная мысль, только при виде их я в то утро испытала неприятное чувство. Например, мне показалось, что Элена тупо, как заведенная, повторяет одни и те же движения: сперва поливает ноги матери, потом куклу, потом спрашивает у обеих, хватит или не хватит, а когда обе отвечают “нет”, разворачивается и снова шествует к воде. А Нина, по моему мнению, вела себя слишком жеманно: она говорила “мяу”, выражая удовольствие, потом снова мяукала, но на иной лад, как будто этот звук издавала кукла, затем вздыхала – и все повторялось снова. У меня возникло подозрение, что она играет роль молодой и красивой матери не из любви к дочери, а для зрителей, для публики на пляже, для всех нас – женщин и мужчин, молодых и пожилых.

Обе они – и Нина, и кукла – были обильно политы водой. Мокрое тело женщины блестело под солнцем, сверкающие струйки из лейки промочили ей волосы, и они плотно облепили ее затылок и лоб. Кукла Нани, или Ниле, или Нена, была облита с такой же тщательностью, только почти вся вода с нее стекала и на песке рядом с синим пластиковым лежаком образовалось влажное темное пятно.

Я смотрела, как девочка ходит туда-сюда, и… даже не знаю, что на меня нашло… может, виной всему были эти игры с лейкой, а может, вид Нины, лежащей на солнце и с удовольствием выставляющей себя напоказ. Или голоса, да, скорее всего голоса матери и дочери, когда они говорили за куклу. Они делали это по очереди, а один раз даже вместе, голосом ребенка, подражающего взрослому, и взрослого, подражающего ребенку. Они, наверное, представляли себе, будто это один и тот же голос, исходящий изо рта безмолвной игрушки. Но мне никак не удавалось разделить с ними эту иллюзию: их дуэт вызывал у меня нарастающее отвращение. Конечно, я находилась от них на приличном расстоянии и это был мой выбор – следить за их игрой или нет, если нужно просто как-нибудь убить время. Однако я чувствовала себя не в своей тарелке, как будто у меня на глазах совершалось нечто гадкое, как будто часть меня неведомо почему требовала, чтобы за куклу говорил только один голос, чтобы они наконец решили, чей он будет – матери или дочери, и перестали притворяться, будто обе говорят одним и тем же голоском.

Мое ощущение напоминало легкое недомогание, которое, если о нем все время думать, превращается в мучительную боль. Я начала сама себя раздражать. В какой-то момент у меня возникло желание встать, подойти к их лежаку и сказать: “Ну хватит! Не умеете играть, так не играйте!” Ради этого я даже выбралась из-под зонтика, потому что у меня больше не было сил это выносить. Разумеется, я ничего им не сказала и миновала их, глядя прямо перед собой. Я подумала: слишком жарко, к тому же я всегда терпеть не могла находиться в людных местах, где все звуки смешиваются и голоса становятся неразличимы. Наверное, в моей неврастении виноваты выходные и эта густая толпа на пляже, решила я и пошла побродить по воде вдоль берега.

Глава 6

Около полудня случилось кое-что новенькое. Я лежала в теньке и дремала, хотя из бара и доносилась громкая музыка, когда вдруг услышала, как беременная женщина зовет Нину таким голосом, словно собирается сообщить ей нечто невероятное.

Я открыла глаза и заметила, что молодая женщина взяла дочку на руки и с преувеличенной радостью принялась показывать на что-то или кого-то позади меня. Обернувшись, я увидела шагающего по деревянным мосткам плотного коренастого мужчину лет тридцати-сорока, с бритой головой, в облегающей черной майке, которая обтягивала нависающий над зелеными пляжными шортами тяжелый живот. Девчушка узнала его, покивала в знак приветствия, но нахмурилась и с нервным смешком уткнулась в шею матери. Мужчина не улыбнулся, только едва заметно махнул рукой. Лицо у него было красивое, взгляд цепкий. Он остановился, неторопливо поздоровался с управляющим и ласково хлопнул по плечу поспешно подбежавшего юношу-спасателя; следом за ним на пляж ввалилась веселая компания здоровенных мужиков в плавках: кто с рюкзаком на плече, кто с переносным холодильником, кто с тремя-четырьмя пакетами и свертками – подарками, судя по ленточкам и бантикам. Когда наконец мужчина спустился на пляж, Нина с малышкой на руках подошла к нему, преградив путь небольшой процессии. Он, по-прежнему серьезный и сдержанный, сначала взял Элену, которая обвила ручками его шею и несколько раз торопливо чмокнула в обе щеки, а потом обхватил ладонью затылок Нины, заставив ее слегка наклонить голову – она была как минимум на десять сантиметров выше его, – и небрежно поцеловал в губы, как бы демонстрируя свое право собственности.

Я догадалась, что это муж Нины и отец Элены. Среди неаполитанцев сразу возникло радостное оживление, они сгрудились вокруг девочки, и в конце концов это сборище уперлось в мой зонт. Я увидела, как ребенок разворачивает подарки, как Нина примеряет уродливую соломенную шляпу. Потом один из вновь прибывших показал на море: там появился белый катер. Пожилой мужчина с мрачным лицом, детишки, полная седая дама и остальные родственники ринулись гурьбой к воде, крича и размахивая руками в знак приветствия. Моторная лодка пересекла линию красных буйков, потом, осторожно огибая пловцов, миновала линию буйков белых и, не сбавляя скорости, пристала к берегу – прямо посреди плескавшихся в мелкой воде детей и стариков. Из лодки поспешно вылезли корпулентные мужчины с тусклыми лицами, раскормленные женщины, толстые дети. Все принялись обниматься, целовать друг друга в щеки, у Нины слетела шляпа, и ветер подхватил ее. По-прежнему держа на руках дочку, муж Нины, словно застывший на месте зверь, который тем не менее решительно и молниеносно реагирует на малейшую опасность, поймал шляпу на лету, прежде чем она оказалась в воде, и вернул жене. Нина натянула ее получше, и шляпа вдруг показалась мне красивой, и я неведомо почему испытала чувство неловкости.

Поднялась невыразимая суматоха. Вновь прибывшим, очевидно, не понравилось, как расставлены зонтики. Муж Нины позвал Джино, пришел также и управляющий. Как я поняла, семейство и гости хотели расположиться все вместе, небольшим лагерем – лежаки, шезлонги, еда, дети, взрослые и приподнятое настроение. Оживленно жестикулируя, они показали в ту сторону, где сидела я – рядом со мной было два свободных зонтика; особенно старалась беременная женщина, которая, никого не дожидаясь, сама стала просить соседей перебраться немного подальше и переходила от одного зонтика к другому, совсем как в кинозале, когда кто-то просит тебя оказать любезность и пересесть на другое место, так что в результате весь ряд приходит в движение.

Возникла оживленная атмосфера. Те, кто купался, не жаждали выходить из воды и переезжать под другой зонтик, но маленькие и взрослые члены неаполитанского семейства взялись за дело с таким энтузиазмом, что в конце концов почти все едва ли не с охотой уступили им свое место.

Я открыла книгу, но мне не давали читать неприятные смешанные чувства, обострявшие восприятие звуков, цветов, запахов. Эти люди определенно раздражали меня. Я родилась и выросла в похожей среде, мои дяди, двоюродные братья и сестры, мой отец были такими же: они давили на вас своей сердечностью и радушием. Держались церемонно, были не в меру общительны, но любая их просьба звучала словно приказ, слегка смягченный притворным добродушием; если же они считали нужным, то не чурались грубых оскорблений и жестокости. Мать стыдилась плебейской натуры отца и его родственников, хотела отличаться от них и, живя в их мире, пыталась играть роль хорошо одетой благонравной синьоры. Но при первой же ссоре маска с нее слетала и она начинала вести себя ничем не лучше остальных – говорить на том же языке, проявлять такую же жестокость. Я наблюдала за ней с удивлением и разочарованием, обещала себе стать другой, но не такой другой, как она, а другой по-настоящему, и доказать ей, что надо было не пугать нас этими “вы никогда меня больше не увидите”, а или вправду измениться – или вправду не вернуться домой, бросив нас и уйдя навсегда. Как я страдала из-за нее и из-за себя самой, как мне было стыдно, что меня выносила и родила эта вечно недовольная особа! Подобные мысли среди поднявшейся на пляже кутерьмы усилили мое раздражение, поведение этих людей приводило меня в бешенство с легкой примесью тревоги.

Тем временем передвижения почему-то застопорились. Небольшое семейство иностранцев не захотело покидать свой зонтик, и беременной женщине не удалось убедить их, не понимавших ее языка. Следом за ней с ними попытались договориться дети, потом мрачный пожилой мужчина – бесполезно. Затем я заметила, что они заговорили с Джино, а тот посмотрел в мою сторону. Юноша-спасатель и беременная женщина направились ко мне как парламентеры.

Молодой человек смущенно указал на иностранцев – отца, мать и двоих маленьких сыновей. Он сказал, что они немцы, и спросил, не говорю ли я по-немецки, а если да, то не могу ли выступить в роли переводчика, – а женщина, подталкивая его в спину круглым голым животом, который поддерживала одной рукой, добавила на диалекте, что они ее не понимают и что хорошо бы объяснить им, что нужно просто переехать под другой зонтик, только и всего, потому как родственники и друзья хотят сидеть все вместе: у них праздник.

Я холодно кивнула Джино и отправилась на переговоры с немцами, которые оказались голландцами. Чувствуя на себе взгляд Нины, я говорила громко и спокойно. С первых же слов у меня непонятно почему появилось желание продемонстрировать свои знания, так что убеждала я иностранцев, наслаждаясь собственной речью. Глава семьи сразу согласился, воцарилось взаимопонимание, и между голландцами и неаполитанцами возник дух братства. Возвращаясь к себе под зонтик, я намеренно прошла рядом с Ниной и впервые рассмотрела ее вблизи. Она показалась мне не такой красивой, не такой молодой; депиляция в зоне бикини была сделана небрежно, у девочки, которую она держала на руках, глаза покраснели и слезились, а на лбу блестели крупные капли пота, кукла выглядела уродливой и грязной. Я вернулась на свое место, на вид совершенно спокойная, а на самом деле до крайности взвинченная.

Я снова попыталась читать, но безуспешно. Думала не о том, что сказала голландцам, а о тоне, каким говорила с ними. Подозревала, что невольно стала глашатаем этого деспотичного безумия, что перевела на другой язык наглое требование этих плебеев. Я разозлилась на неаполитанцев, на саму себя. Поэтому когда беременная женщина со страдальческой гримасой указала на меня, повернувшись к детям, к мужчинам, к Джино, и тот крикнул: “Синьора, вы ведь тоже согласны перебраться под другой зонтик, да?” – я мрачно, с вызовом ответила: “Мне и здесь хорошо. Извините, но у меня нет ни малейшего желания переезжать”.

Глава 7

Я ушла с пляжа, как обычно, на закате, напряженная, злая. Когда я отказалась пересесть под другой зонтик, беременная женщина принялась настаивать, повысив голос, потом пришел старик и стал увещевать меня, мол, ну что вам стоит, сегодня вы сделаете доброе дело нам, а завтра – мы вам.

Все это продолжалось несколько минут. Я собиралась твердо отказать им, но мне не давали вставить ни слова, и я только несколько раз отрицательно покачала головой; вопрос был закрыт, когда муж Нины, находившийся в отдалении, бросил резкую фразу, дав понять, что пора оставить синьору в покое, потому что все и так уже нормально разместились; они отступили; последним отошел от меня юноша-спасатель: пробормотал на ходу какие-то извинения и вернулся на свое место.

До конца дня я делала вид, что читаю. В действительности же до меня как будто через усилитель доносились голоса неаполитанцев, их возгласы и смех, и это мешало мне сосредоточиться. Они что-то праздновали, ели, пили, пели, словно считая, что они одни на этом пляже и что мы просто обязаны радоваться их веселью. Вместе с гостями на катере приехали всякие съестные припасы, так что на берег были в изобилии доставлены еда, вино, сладости, ликеры. Никто больше не взглянул в мою сторону, никто не бросил ни единого насмешливого слова. Только когда я оделась и начала собираться, будущая мамаша отделилась от клана и подошла ко мне. Она принесла блюдце с кусочком семифредо[1] малинового цвета. – У меня день рождения, – сообщила она степенно.

Я взяла блюдце, хотя мне это было не по душе. – Поздравляю. И сколько же лет вам исполнилось? – Сорок два.

Я посмотрела на ее живот, на выпуклый пупок, напоминающий глаз. – У вас роскошный живот.

Она с довольным видом взглянула на меня. – Будет девочка. Все никак не получалось, а вот теперь случилось. – Сколько осталось? – Два месяца. Моя невестка сразу забеременела, а мне пришлось восемь лет ждать.

– Это случается тогда, когда должно случиться. Еще раз спасибо. Желаю вам всего самого лучшего.

Я попыталась вернуть ей блюдце, едва попробовав десерт, но она словно бы этого не заметила.

– У вас есть дети?

– Две дочери.

– Когда они у вас родились?

– Первая – когда мне было двадцать три.

– Уже большие.

– Одной двадцать четыре, другой двадцать два.

– Вы выглядите моложе. Моя невестка сказала, что вам наверняка не больше сорока.

– Мне почти сорок восемь.

– Везет вам. Вы так хорошо сохранились. Как вас зовут?

– Леда.

– Неда?

– Леда.

– А меня зовут Розария.

Я решительным жестом протянула ей блюдце, и она его забрала.

– Я вела себя немного резко, – неохотно признала я.

– От моря иногда никакой пользы, один вред. А может, вы беспокоитесь о дочерях?

– Дети всегда доставляют беспокойство.

Мы распрощались, и я заметила, что Нина смотрит на нас. В мрачном настроении я через сосновую рощу направилась к машине, чувствуя, что вела себя не лучшим образом. Ну что мне стоило перебраться под другой зонтик, как все остальные, даже голландцы? Но нет, я не пожелала. Ощущение превосходства, высокомерие. Попытка защитить свои праздные размышления, неискоренимое желание приучать людей к культуре. Какая чушь! Наблюдениям за Ниной я уделила столько времени лишь потому, что решила, будто мы с ней внешне похожи, а вот неказистую и простоватую Розарию я не удостоила даже взглядом. Сколько раз ее при мне окликали по имени, но я пропускала его мимо ушей. Она находилась за пределами моего любопытства – безымянная чужачка, которая так вульгарна в своей беременности. Весьма поверхностный взгляд. И зачем я ей сказала, что дети всегда доставляют беспокойство? Брякнуть такое женщине, которая вот-вот произведет на свет младенца, – вот ведь идиотизм! Вечно я ляпну что-нибудь свысока, что-нибудь скептическое или насмешливое. Как-то Бьянка крикнула мне сквозь слезы: “Тебе всегда кажется, что ты лучше всех!” А Марта сказала: “Зачем ты нас родила, если все время нами недовольна?” Обрывки слов, отдельные звуки. Он непременно приходит, тот момент, когда дети, разозлившись, бросают тебе в лицо: “Зачем ты нас родила?” Погрузившись в раздумья, я медленно брела по тропинке. Сосны окрасились в фиолетовый цвет, поднялся ветер. Я услышала сзади какой-то шум, похожий на шаги. Обернулась – никого.

Я пошла дальше. И тут что-то сильно ударило меня в спину, как будто туда бильярдным шаром запустили. Я вскрикнула от боли и неожиданности. У меня даже дыхание перехватило. Повернулась – и увидела нераскрытую сосновую шишку размером с кулак, катившуюся по земле. Сердце бешено колотилось, я энергично терла спину, чтобы унять боль. Прерывисто дыша, я вглядывалась в ближайшие кусты; сосны у меня над головой качались от ветра.

Глава 8

Придя домой, я разделась и осмотрела себя в зеркало. Между лопатками красовалось синеватое пятно, похожее на рот, темный по краям и красноватый посередине. Я попыталась дотянуться до него пальцами, и мне стало больно. Изучив рубашку, я обнаружила клейкие пятнышки смолы.

Чтобы успокоиться, я решила отправиться в городок – погулять и где-нибудь поужинать. Интересно, откуда прилетела шишка? Я постаралась припомнить хоть что-нибудь, но без особого успеха. Даже не смогла сообразить, бросили эту шишку нарочно, из-за куста, или она просто упала с дерева. Внезапный удар – удивительное и болезненное испытание. Когда я представляла себе небо и сосны, шишка падала на меня сверху. Когда думала о зарослях кустарника, у меня перед глазами возникала горизонтальная линия – траектория летящей, словно снаряд, шишки, которая разрезает воздух и попадает мне в спину.

Улицу заполняла субботняя вечерняя толпа: обгоревшие на солнце люди, целые семейства – женщины, везущие коляски, скучающие или рассерженные отцы, юные обжимающиеся парочки, пожилые супруги, держащиеся за руки. Запах крема для загара смешивался с ароматами сахарной ваты и жареного миндаля. Боль, как раскаленный тлеющий уголек, застряла между лопатками, не позволяя думать ни о чем другом, кроме того, что со мной случилось.

Мне до смерти захотелось позвонить дочерям и рассказать о происшествии. Трубку взяла Марта и сразу же заговорила о том, какая она толстая, ужасно толстая. Судя по всему, она больше обычного боялась, что я перебью ее, задам какой-нибудь коварный вопрос, в чем-то упрекну или просто заставлю перейти с нарочито веселого, насмешливого тона на серьезный, – а значит, нам обеим придется задавать правдивые вопросы и давать правдивые ответы. Она подробно рассказала мне о вечеринке, на которую им с сестрой предстоит пойти, хотят они того или нет, – я толком не поняла, этим ли вечером или следующим. Отец тоже там будет, и еще его друзья, причем не только коллеги по университету, но и люди с телевидения, всякие важные персоны, перед которыми он хочет похвастаться, показать, что ему и пятидесяти нет, а у него уже две взрослые дочери, хорошо воспитанные и красивые. Она говорила и говорила без умолку. Может, дело в климате? Канада, заявила она, – необитаемая страна, и не только зимой, но и летом. Она даже не спросила, как у меня дела, или может, спросила, да не дала мне ответить.

Она редко упоминала своего отца, но я между слов ощущала его присутствие. В разговорах с дочерями я всегда чувствовала какую-то недосказанность; порой это были отдельные слова, а иногда и целые фразы. Временами они на меня злятся, твердят:

“Мама, я никогда такого не говорила, ты все выдумала”. Но я ничего не выдумываю, мне достаточно их слушать: то, о чем они умалчивают, порой красноречивее сказанного. В тот вечер, пока Марта болтала, выливая на меня потоки слов, я на мгновение представила себе, что она еще не родилась. Не вышла из моего чрева, а растет себе в животе у другой женщины, например Розарии, и появится на свет с другой внешностью, с иными чувствами. Может быть, именно этого я втайне и желала – чтобы она не была моей дочерью. Она что-то торопливо рассказывала, там, на далеком континенте, говорила о волосах, которые придется долго мыть, потому что они плохо лежат, оттого что парикмахер их испортил, – а с такой изуродованной головой невозможно не только пойти на вечеринку, но даже нос из дома высунуть, так что придется, видно, Бьянке одной туда отправляться, ведь у нее-то волосы красивые. Она сказала это так, будто это я во всем виновата, будто я специально устроила так, чтобы она не была счастлива.

Обычное ее недовольство. Я вдруг поняла, что она пустая, да, пустая и нудная, что она слишком далеко от меня, от этой набережной, от этого вечера – и что я ее потеряла. Дочка продолжала жаловаться, а я тем временем мысленно взглянула сзади на свой ушиб и увидела толстую усталую Розарию. Она шла следом за мной по сосновому лесу в сопровождении банды маленьких родичей, потом присела, опустив на ляжки округлый, словно купол, живот, указала на меня и велела открыть огонь. Закончив разговор, я пожалела, что вообще позвонила. Почувствовала еще большее волнение, чем раньше, и у меня заколотилось сердце.

Следовало поесть, но рестораны были битком набиты, да к тому же одинокая женщина в ресторане в субботу – не самая любимая моя роль. И я решила перекусить в баре на первом этаже моего дома. Медленно добрела до него, заглянула за стекло прилавка. Там летали мухи. Я заказала два картофельных крокета, рисовые шарики с мясом, пиво. Вяло поглощая еду, я услышала у себя за спиной голоса: старики играли в карты, негромко переговариваясь на чистейшем местном диалекте и посмеиваясь. Я увидела их краем глаза, когда входила, и теперь обернулась. За столом среди прочих игроков сидел Джованни, тот, кто встречал меня в день приезда; с тех пор я его не видела.

Он положил карты на стол и уселся рядом со мной у стойки, произнеся что-то банальное – как дела, хорошо ли я устроилась, нравится ли квартира, – так, всякие пустяки. Но говорил он со мной, постоянно улыбаясь с видом сообщника, даже если причин улыбаться у него не было, тем более что виделись мы с ним всего однажды, да и то лишь несколько минут, и потому я не понимала, с чего вдруг мы стали сообщниками. Он говорил приглушенным голосом, при каждом слове наклоняясь ко мне, дважды коснулся моей кисти кончиками пальцев, а один раз даже опустил мне на плечо свою руку, испещренную темными пятнышками. И в конце концов спросил меня почти что на ухо, чем он может быть мне полезен. Я заметила, что его приятели молча смотрят на меня, и почувствовала себя не в своей тарелке. Они были примерно его возраста, лет семидесяти, и, словно зрители в театре, недоверчиво наблюдали за невероятным сюжетом, разворачивающимся на сцене. Когда я покончила с ужином, Джованни сделал бармену какой-то знак, явно по поводу моего заказа, и тот отказался взять с меня деньги. Я поблагодарила Джованни, поспешно вышла из бара, провожаемая хриплым смехом игроков, и поняла, что этот человек, вероятно, хвастался перед приятелями близкими отношениями со мной, приезжей, и пытался представить доказательства, подражая манерам опытного дамского обольстителя.

Мне следовало бы рассердиться, но вместо этого я почувствовала себя намного лучше, даже подумала – а что если я вернусь в бар, сяду рядом с Джованни и стану всячески демонстрировать, будто заглядываю к нему в карты и участвую в игре, как блондинка из гангстерского боевика? Почему бы и нет? Старик он подтянутый, сухощавый, и волосы у него густые, правда, кожа в пятнах и глубоких морщинах да радужка пожелтела и зрачки чуть мутноваты. Он сыграл свою роль, а я могла бы сыграть свою. Я бы шептала что-нибудь ему на ухо, касалась грудью его плеча и, положив на него руку, следила за картами. Джованни наверняка был бы мне благодарен по гроб жизни.

Но вместо этого я ушла домой, уселась на террасе и принялась ждать, когда ко мне придет сон, а маяк тем временем мерно разрезал лучом ночь.

Глава 9

Всю ночь я не сомкнула глаз. Ушибленная спина пульсировала болью, отовсюду до самого рассвета доносилась громкая музыка, ревели машины, слышались возгласы и приветствия. Я лежала в кровати, и мне было не по себе от растущего ощущения, будто вся моя жизнь распадается на слои: Бьянка с Мартой, проблемы на работе, Нина, Элена, Розария, мои родители, муж Нины, книги, которые я читала, мой бывший муж Джанни. На рассвете внезапно наступила тишина, я уснула и проспала несколько часов.

Проснулась в одиннадцать, быстро собрала вещи, села за руль. Было воскресенье, очень жаркое воскресенье, машин набилось полным-полно, и я, с трудом отыскав место для парковки, очутилась в еще более густой, чем накануне, толпе нагруженных вещами молодых людей, стариков и детей, которые торопились по тропе через сосновый лес, толкаясь и напирая друг на друга, чтобы как можно скорее захватить место на песке поближе к морю.

Джино, занятому купальщиками, которые вливались на пляж непрерывным потоком, было не до меня, и он только коротко взмахнул рукой. Облачившись в купальник, я лежала в холодке, животом вверх, чтобы скрыть синяк на спине, и в темных очках, потому что у меня болела голова.

Пляж кишел людьми. Я поискала глазами Розарию, но не увидела ее, да и весь ее клан, казалось, потерялся в толпе. Однако, вглядевшись повнимательнее, я обнаружила Нину и ее мужа, которые шли вдоль линии берега.

На ней было синее бикини, и она снова показалась мне очень красивой, ее движения отличались естественным изяществом даже в ту минуту, когда она с негодованием что-то ему втолковывала. Мужчина, по пояс голый, с волосатой грудью, на которой красовался крест на золотой цепи, с бледной кожей, даже не порозовевшей на солнце, и – что показалось мне наиболее отталкивающим – с толстым брюхом, разделенным на две вздутые половины глубоким шрамом, идущим от сочленения ребер вниз, к штанам, был скуп на жесты и выглядел еще более приземистым, чем его сестра Розария.

Я обрадовалась, что с ними нет Элены: впервые я видела мать отдельно от дочери. Но потом заметила, что ребенок сидит в двух шагах от меня на песке на солнышке, в новой шляпе матери, и играет с куклой. Я обратила внимание на то, что глаза у девочки еще больше покраснели и что временами она кончиком языка слизывает сопли.

На кого она больше похожа? Теперь, когда я увидела и ее отца, мне показалось, что я могу различить в ней черты обоих родителей. Смотришь на малыша – и сразу начинаешь находить сходство, особенно если хочешь поскорее покончить с этой игрой, ограничив изыскания одними только родителями. На самом деле ребенок – всего лишь живая материя, некое создание из плоти, случайно возникший человеческий организм, один из многих в длинной цепи. Вся суть в конструировании – им занимается природа, да и культура тоже, а наука и вовсе руководит процессом, один лишь хаос неконструктивен – и в неодолимой тяге к воспроизводству. Я хотела Бьянку: желание завести ребенка порождается темным животным инстинктом и поддерживается общепринятыми представлениями. Она появилась у меня быстро, мне было двадцать три года, ее отец и я прилагали огромные усилия, чтобы остаться в университете, и она родилась в самый разгар этой борьбы. У него получилось остаться, а у меня – нет. Тело женщины проделывает множество разных дел: трудится, куда-то стремится, учится, выдумывает, изобретает, утомляется; груди тяжелеют, половые губы разбухают, плоть пульсирует вокруг новой жизни, и да, это твоя жизнь, однако сосредоточена она в особом месте, и она толкается, поворачивается, живет в твоем животе, радостная и тяжелая, дарящая наслаждение своей прожорливостью – и вместе с тем отвратительная, как присосавшееся к вене ядовитое насекомое.

Твоя жизнь пытается измениться. Бьянка была изгнана из чрева, вышла из него во внешний мир, но все вокруг, да и мы тоже, считали, что ей нельзя расти в одиночестве, что ей должны составить компанию брат или сестра. Поэтому вскоре после ее появления на свет я запрограммировала – да, именно так – вырастить у себя в животе еще и Марту.

И вот в двадцать пять лет я сделала это второй раз. У отца находилась масса причин разъезжать по всему свету. У него не было даже времени рассмотреть как следует, насколько удачными получились его копии, насколько удачно прошло воспроизводство. Едва взглянув на них, он восклицал с неподдельной нежностью: “Они так похожи на тебя!”. Джанни добрый человек, и наши дочери его очень любят. Он почти или совсем ими не занимался, но когда было необходимо, делал все возможное, да и сейчас он тоже делает все, что в его силах. Детям это нравится. Если бы он был здесь, на пляже, то не лежал бы в шезлонге, а пошел играть с Эленой, потому что считал бы это своим долгом.

А вот я не считала. Взглянула на девочку, рассмотрела ее в целом, оценила отдельные черты, коими она была обязана своим предкам, и почувствовала нечто похожее на отвращение, хотя и не поняла, что именно его вызвало. Девочка играла с куклой. Она разговаривала с ней, но не как с облезлой игрушкой, у которой сквозь остатки белокурых волос просвечивала голая голова. Непонятно, какую роль играла сейчас эта кукла. Нани, обращалась она к ней, Нанучча, Наниккья, Ненелла. Она нежно ласкала ее. Целовала крепко, так крепко, что казалось, будто пробует оживить пластиковое тельце своим дыханием, теплым, трепетным, наполненным всей любовью, на какую она была способна. Целовала в обнаженную грудь, спину, живот – всюду, приоткрыв рот, как будто хотела ее съесть.

Я отвела взгляд: не смотреть же мне на детские игры. Но потом опять повернулась к девочке. Кукла Нани была некрасивая, старая, на лице и теле виднелись следы от шариковой ручки. Однако в тот момент ее наполняла жизненная сила. Теперь она уже сама исступленно целовала Элену. Девочка изо всех сил прижимала ее пластиковые губы к своим щекам, губам, к худенькой груди и выпуклому животу, прикладывала ее голову к своим зеленым трусикам. Малышка заметила, что я на нее смотрю. Она улыбнулась, подняв на меня мутный взгляд, и обеими руками засунула голову куклы себе между ног, крепко сжав ее обеими руками, как будто хотела раздавить. Всем известно, что дети играют в такие игры, когда пытаются что-то забыть. Я встала. Солнце палило так сильно, что я вся вспотела. Ни ветерка. На горизонте застыла серая дымка. Я отправилась купаться.

Лениво бултыхаясь в воде, я снова заметила Нину и ее мужа; они продолжали спорить. Нина против чего-то горячо возражала, он слушал. Потом мужчина, судя по всему, устал от потока слов и сказал ей что-то – твердо, но невозмутимо и тихо. Должно быть, он очень ее любит, подумала я. Он оставил жену у кромки воды и пошел поговорить с теми, кто приплыл накануне на катере. Очевидно, о них и был спор. По собственному опыту знаю, что так всегда и бывает: сначала веселье, друзья, родственники, вы всем рады, всех любите, потом начинаются стычки из-за слишком тесного общения, и внезапно дает о себе знать застарелая неприязнь. Нина больше не могла выносить гостей, вот ее муж и отправился их выгонять. Через некоторое время мужчины, раскормленные женщины и толстые дети в беспорядке покинули зонтики и стали грузить вещи на катер, причем муж Нины взялся сам им помогать, чтобы они убрались поскорее. Расставаясь, все принялись обниматься и целоваться, но никто из гостей не подошел попрощаться с Ниной. Опустив голову, она ушла на другой конец пляжа, словно больше ни минуты не могла смотреть на них.

Я долго плавала, ожидая, пока поредеет воскресная толпа. Купание взбодрило меня, боль в спине почти утихла, по крайней мере, мне так показалось. Я не вылезала из воды до тех пор, пока не продрогла, а кончики пальцев не покрылись морщинками. Моя мать, когда замечала такое, криком выгоняла меня из воды. А увидев, что я стучу зубами, приходила в еще большую ярость, крепко хватала меня, укутывала с головы до пят в полотенце и растирала с такой силой, так энергично, что почти сдирала с меня кожу, и я не понимала, действительно ли она тревожится о моем здоровье или просто дает волю своему гневу.

Расстелив полотенце прямо на песке, я легла. Как же приятно погреться на теплом песочке после того, как прохладная вода остудила тело! Я бросила взгляд на то место, где недавно играла Элена. Там теперь осталась только кукла, валявшаяся в странной позе: у нее были широко раздвинуты ноги, а голова наполовину утонула в песке. Виднелись лишь один глаз, нос и половина макушки. Тепло убаюкало меня, и после бессонной ночи я задремала.

Глава 10

Не знаю, сколько я проспала, может, одну минуту, а может, десять, но в себя я пришла с трудом. Небо стало белесым от жары. Воздух был неподвижен, людей на пляже прибавилось, играла музыка, стоял гул голосов. Среди воскресной толпы мне сразу бросилась в глаза Нина – как будто она тайком послала мне призыв о помощи.

У нее что-то случилось. Она, медленно и неуверенно ступая, бродила между зонтиками; губы у нее шевелились. Она резко поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, словно встревоженная птица. Я в недоумении спросила себя, что могло произойти, но с моего места мне ничего не было слышно, а затем она помчалась бегом к мужу, который лежал под зонтом.

Мужчина вскочил, огляделся. Мрачный старик взял его за руку, но тот вырвался, к нему подошла Розария. Все члены семьи, большие и маленькие, стали дружно, как по команде, осматриваться, а потом засуетились и разбрелись в разные стороны.

Они стали звать девочку: Элена, Ленучча, Лена. Розария мелкими шажками стремительно понеслась к морю, как будто ей срочно захотелось искупаться. Я взглянула на Нину. Она двигалась бездумно, прикладывала руку ко лбу, шла направо, потом резко разворачивалась и бежала налево. Выглядела она так, как будто что-то высосало, иссушило ее изнутри, лицо у нее помертвело. Кожа пожелтела, беспокойные глаза горели безумным огнем. Она не могла найти ребенка, она его потеряла.

Ну вот опять, подумала я, снова кто-то кого-то теряет. В детстве мать упрекала меня в том, что я только и делаю, что теряюсь. Одна секунда – и я пропала, ей пришлось бежать в администрацию пляжа, чтобы по громкоговорителю сделали объявление: назвали мое имя и сообщили, что она ждет меня у кассы. Я ничего не помнила о своем исчезновении, у меня осталось в памяти совсем другое. Я боялась, что потеряется моя мать, и постоянно жила в страхе, что не сумею ее найти. Зато я прекрасно помнила, как потеряла Бьянку. Металась по пляжу, как сейчас Нина, только с ревущей Мартой на руках. Я понятия не имела, что мне делать, я была одна с двумя малышками, никого там не знала, а муж уехал за границу. Да, ребенок – это сплошные тревоги. Я словно увидела себя тогдашнюю со стороны: шарю глазами повсюду, кроме моря. Туда я взглянуть боялась.

Я заметила, что Нина делает то же самое. Она высматривала девочку везде, упорно отворачиваясь от моря, и внезапно я посочувствовала ей и чуть не расплакалась. С этого момента я уже не могла оставаться безучастной, меня возмутило, что посетителям пляжа нет никакого дела до неаполитанцев и их лихорадочных попыток отыскать девочку. Случаются такие вспышки, которые не изобразить ни на каком графике: яркое свечение, потом чернота. Эти люди, казавшиеся такими независимыми, такими властными, сейчас выглядели уязвимыми. Розария поразила меня: она единственная внимательно оглядывала море. Она шла мелкими быстрыми шажками вдоль берега, выпятив огромный живот. Я встала, подошла к Нине, дотронулась до ее руки. Она обернулась молниеносно, как змея, вскрикнула: “Ты ее нашла?” – обращаясь ко мне на “ты”, как будто мы были давно знакомы, хотя мы ни разу и словом не перемолвились.

– У нее на голове твоя шляпа, – сообщила я. – Мы ее найдем, она заметная.

Она неуверенно посмотрела на меня, потом кивнула и помчалась в ту сторону, куда ушел ее муж. Она бежала, как молодая спортсменка, вступившая в состязание с судьбой.

Я неторопливо пошла в противоположную сторону вдоль первого ряда зонтов. Я представляла себя Эленой… или же Бьянкой, когда та потерялась… а может быть, я сама опять стала ребенком, вернувшимся из забвения. Маленькой девочке, которая теряется в толпе на пляже, все вокруг кажется неизменным, тем не менее она уже ничего не узнает, ей не хватает ориентиров, чего-то, что позволяло ей прежде распознавать людей по соседству и зонтики. Ребенок точно знает, где он был раньше, но не понимает, где находится сейчас. Маленькая девочка смотрит вокруг себя испуганными глазами и видит, что море – это море, пляж – это пляж, люди – это люди, продавец свежих кокосов – это продавец свежих кокосов. Но ни один предмет, ни один человек ей по-настоящему не знаком, и потому она плачет. Незнакомому взрослому, который спрашивает у нее, почему она плачет, она не говорит, что потерялась, а говорит, что не может найти маму. Бьянка плакала, когда ее нашли и вернули мне. Я тоже плакала от счастья и от облегчения, но кроме того, совсем как моя мать когда-то, кричала от гнева, раздавленная грузом ответственности, придушенная узами любви. Свободной рукой я трясла свою старшую дочь и орала: “Вот вернемся домой, и я тебе задам, Бьянка, больше никогда и на шаг от меня не отойдешь, никогда!”

Некоторое время я ходила по пляжу, высматривая детей – и одиноких, и сбившихся в группки, – а также тех, что шли за руку со взрослыми. Я была в смятении, меня даже слегка подташнивало, но я умела не отвлекаться. Наконец я заметила соломенную шляпу, и сердце у меня упало. Издалека казалось, что шляпа просто валяется на песке, но под ней была Элена. Люди проходили мимо, не обращая на нее внимания; она сидела в метре от воды и тихо плакала: слезы лились полноводным ручьем. Малышка не сказала мне, что потеряла маму, она сказала, что потеряла куклу. Ничто не могло ее утешить.

Я взяла ее на руки и быстро побежала на свой пляж. Столкнулась с Розарией, которая почти со злостью вырвала у меня девочку, вопя от радости и подавая знаки невестке. Нина заметила нас, увидела дочь, подбежала. Подошел и ее муж, а потом и все остальные – кто со склона дюны, кто с пляжа, кто с берега. Каждый из членов семьи хотел поцеловать, обнять Элену или хотя бы к ней прикоснуться, чтобы в полной мере испытать удовольствие от того, что она избежала опасности, однако малышка продолжала отчаянно рыдать.

Я отошла от них, вернулась к своему зонтику, начала собирать вещи, хотя их и было-то всего ничего. Элена по-прежнему плакала, и мне это не понравилось. Я видела, как взрослые носились с ней, женщины забрали ее у матери и передавали друг другу, стараясь успокоить, но тщетно: ребенок был безутешен.

Нина подошла ко мне. Следом подоспела и Розария: казалось, она гордилась тем, что первой завязала отношения со мной и что это сыграло решающую роль.

– Я хотела вас поблагодарить, – проговорила Нина.

– Да, хороший она устроила переполох.

– Я думала, что умру.

– Моя дочь тоже потерялась в воскресенье в августе. Случилось это почти двадцать лет назад, и я тогда ничего не видела, просто ослепла от испуга. В таких случаях чужие люди бывают более полезны.

– Слава Богу, что это были вы, – заявила Розария, – а то столько всего плохого случается… – Тут, судя по всему, ее взгляд упал на мою спину, потому что она в ужасе вскричала: – Матерь Божья, это еще что? Как такое могло случиться?

– На меня шишка с дерева упала.

– Ничего себе! На вас что, одежды вообще не было?

Она заявила, что сейчас принесет свою мазь, которая творит чудеса. Мы с Ниной остались вдвоем, до нас долетали несмолкаемые вопли ребенка.

– Никак не успокоится, – заметила я.

Нина улыбнулась.

– Неудачный день: ее мы нашли, но зато она потеряла куклу.

– Ничего, отыщется.

– Конечно, ведь если мы не придумаем, как ее найти, дочка сведет меня с ума.

Вдруг я почувствовала, как к спине прикоснулось что-то холодное: Розария, бесшумно подойдя сзади, стала мазать меня своей мазью.

– Ну как?

– Спасибо, хорошо.

Она продолжала быстро и осторожно втирать мазь. Когда она закончила, я надела платье прямо на купальник, взяла сумку.

– До завтра, – сказала я, торопясь исчезнуть.

– Вот увидите, уже сегодня вечером все пройдет.

– Хорошо.

Я еще раз взглянула на Элену: та крутилась и корчилась на руках у отца, зовя по очереди то мать, то куклу.

– Надо что-то делать, – сказала Розария невестке, – давай будем искать куклу, а то мне уже плохо от ее крика.

Нина помахала мне и побежала к дочери, а Розария сразу начала допрашивать детей и их родителей и без спроса копаться в игрушках, сваленных под зонтиками.

Я поднялась по склону дюны, вошла в сосновую рощу, но даже туда доносились крики расстроенной девочки. Я в растерянности поднесла руку к груди, пытаясь унять слишком бурное сердцебиение. Куклу взяла я: она лежала у меня в сумке.

Глава 11

За рулем по дороге домой я немного успокоилась и поняла, что не могу вспомнить, когда именно совершила этот поступок, который я расценивала как комичный из-за его бессмысленности. Я находилась в странном состоянии, была испугана и одновременно удивлена: подумать только, как это могло случиться?

Должно быть, это была одна из тех волн заботливости, которые с самого детства иногда накатывали на меня без явной причины, просто при виде человека, животного, растения, предмета. Такое объяснение меня вполне устроило, в нем, по сути, было нечто благородное. Мною руководило бессознательное желание прийти на помощь, решила я, спасти Нену, Нани, Ненеллу – или как там ее зовут. Я увидела, что она валяется без присмотра, растрепанная, наполовину зарытая в песок, так что вполне может задохнуться, и подобрала ее. Детская реакция, и ничего больше. Видимо, я так и не повзрослела. Я решила, что завтра верну игрушку, как только приду на пляж: сразу спрячу куклу в песок там, где Элена ее бросила, и сделаю так, чтобы она ее нашла. Немного поиграю с девочкой, потом скажу: “Давай посмотрим, а вдруг она здесь. Может, покопаем?” Я повеселела.

Дома я выложила из сумки купальники, полотенца и кремы, но куклу оставила на дне, чтобы назавтра точно ее не забыть. Приняла душ, постирала купальники, повесила их сушиться. Приготовила салат и съела его, расположившись на террасе и глядя на море с пенными гребнями разгулявшихся волн, над которыми до самого горизонта клубились черные тучи. И неожиданно поняла, что поступила скверно – хоть и не нарочно, но очень некрасиво. Так, случается, повернешься во сне и опрокинешь лампу на тумбочке. За такое не наказывают, подумала я, но никакого героизма в этом тоже нет. Я чувствовала себя дождевой каплей, которая скользит по листку, приближаясь к краю и неизбежному падению. Попыталась найти себе оправдание, но не смогла. Я почувствовала смущение, испугалась, что мои приятные месяцы свободы подходят к концу, что вот-вот ко мне вернутся слишком стремительные мысли и взвихренные образы. Море сделалось пурпурным, поднялся ветер. Погода резко менялась, похолодало. Элена наверняка еще плачет на пляже, Нина в отчаянии, Розария миллиметр за миллиметром обследует песок, все отдыхающие уже возненавидели неаполитанское семейство. Ветер унес бумажную салфетку, я убрала со стола и впервые за много месяцев почувствовала одиночество. Вдалеке над морем повисла темная пелена дождя.

Ветер крепчал и за несколько минут превратился в шквал, он завывал между стенами домов, вздымал пыль, сухие листья, дохлых жуков и мух. Я закрыла дверь на террасу. Взяла сумку, уселась на диванчик перед окном. Не удержалась и поддалась соблазну. Достала куклу, озадаченно повертела в руках. Никакой одежды, непонятно, куда Элена могла ее подевать. Кукла была гораздо более тяжелой, чем казалась на вид, наверное, внутри у нее скопилась вода. Светлые волосы торчали из головы маленькими редкими пучками. У куклы были слишком пухлые щеки, глупые голубые глаза и маленький рот с темной дырочкой посередине. Длинное тело, выпуклый живот, толстые короткие ноги, едва заметная вертикальная ложбинка, разделяющая широкие ягодицы.

Я предпочла бы, чтобы она была одета. Меня даже посетила идея купить ей наряды и сделать Элене сюрприз – что-то вроде компенсации за ущерб. Что значит кукла для ребенка? У меня была кукла с красивыми завитыми волосами, я о ней постоянно заботилась и никогда не теряла. Ее звали Мина, мать говорила, что я сама ее так назвала. Мина, Маммина – Мамочка. Мне подумалось, что кукол так уже давно никто не называет. “Поиграй с Мамочкой”. Моя мать крайне редко соглашалась на то, чтобы стать для меня игрушкой. Это ей быстро надоедало: ей не нравилось быть куклой. Сначала она смеялась, потом отмахивалась и наконец сердилась. Ее раздражало, когда я расчесывала ей волосы, повязывала ленты, мыла лицо и уши, раздевала, одевала.

У меня все было по-другому. Став взрослой, я не забыла о том, как страдала, что мне нельзя поиграть с волосами матери, с ее лицом, с ее телом. Поэтому я, набравшись терпения, стала куклой для Бьянки в первые годы ее жизни. Она затаскивала меня под кухонный стол – это была наша хижина – и заставляла укладываться на пол. Помню, я тогда очень уставала: Марта по ночам глаз не смыкала, спала только днем, да и то недолго, а Бьянка вечно устраивала мне сцены, не желая идти в детский сад. Иногда я оставляла ее дома, когда она неважно себя чувствовала, и это еще больше усложняло мне жизнь. Однако я пыталась сохранять самообладание и быть хорошей матерью. Я лежала на полу, изображая больную, и позволяла себя лечить. Бьянка давала мне лекарство, чистила зубы, расчесывала волосы. Иногда я засыпала. Бьянка была еще маленькой и не умела обращаться с расческой, поэтому выдирала мне клоки волос, и я просыпалась, чувствуя, что глаза у меня слезятся от боли.

В те годы я пребывала в отчаянии – не могла больше заниматься наукой, уныло играла с детьми, казалась себе неодушевленным предметом, не испытывала никаких желаний. Когда из комнаты слышался крик Марты, я вздыхала почти с облегчением. Выбиралась из-под стола, прерывая игру Бьянки и не чувствуя себя виноватой: ведь это не я сама сбегала от дочери, меня звала моя вторая дочь. Мне нужно идти к Марте, говорила я, сейчас вернусь, подожди. Бьянка начинала плакать.

Однажды, когда мною владело ощущение полного бессилия, я решила отдать Бьянке Мину: мне показалось, что это будет достойный поступок, что я нашла верный способ смягчить ревность Бьянки к младшей сестре. Поэтому я выудила старую куклу из большой картонной коробки, стоявшей на шкафу, и сказала: “Посмотри, ее зовут Мина, с этой куклой играла твоя мама, когда была маленькой. Я дарю ее тебе”. Я думала, что Бьянка тоже ее полюбит и будет с ней самозабвенно играть, как когда-то играла я. Вместо этого она тут же отложила ее в сторону. Мина девочке явно не понравилась. Она предпочла ей уродливую тряпичную куклу с волосами из желтой шерсти, которую откуда-то привез отец. Мне было очень горько.

Однажды Бьянка играла на балконе: ей там очень нравилось. С первых дней весны я оставляла ее там: у меня не было времени выводить дочку на улицу, но я хотела, чтобы она находилась на воздухе, на солнце, даже если вокруг стоял шум от машин и пахло выхлопными газами. Месяцами мне не удавалось выкроить ни минуты, чтобы открыть книгу, я была измотана и зла, денег не хватало, к тому же я почти не спала. И вот я пришла посмотреть, как там Бьянка, и обнаружила, что она сидит на Мине, как будто на скамейке, и играет со своей любимой куклой. Я велела ей немедленно встать и не портить вещь, которая дорога мне с детства, сказала, что она ведет себя скверно, что она неблагодарная. Именно так и сказала – неблагодарная. Кажется, потом я стала кричать, что зря я ей ее подарила, что это моя кукла, что я заберу ее обратно.

Сколько же всего мы говорим нашим детям, сколько всего делаем в стенах своего дома. Бьянка уже тогда отличалась хладнокровием и хорошо умела скрывать тревогу и волнение. Она осталась сидеть на Мине и произнесла, чеканя каждое слово, как делает до сих пор, когда объявляет о своих желаниях так, будто выдвигает ультиматум: “Нет, она теперь моя”. Я не сдержалась и злобно толкнула ее, а ведь это была всего-то трехлетняя девочка, хотя в тот момент мне и почудилось, что она старше и сильнее меня. Я вырвала у нее Мину, и дочка наконец испугалась. Я обнаружила, что Бьянка полностью раздела куклу, сняла с нее даже туфельки и носочки и с ног до головы изрисовала ее маркером. Конечно, все можно было исправить, но я решила, что кукла испорчена окончательно. В те годы мне все казалось непоправимым, во мне самой что-то непоправимо испортилось. Я швырнула куклу через перила балкона.

Я смотрела, как она летит вниз, и испытывала жестокую радость. Когда игрушка упала на асфальт, она показалась мне ужасно уродливой. Не знаю, сколько времени я простояла, опершись на перила и наблюдая, как машины одна за другой давят ее колесами. А потом заметила, что Бьянка стоит рядом на коленях, прижавшись лбом к балконным прутьям. Тогда я взяла ее на руки, вернее, она снисходительно позволила себя взять. Я долго целовала ее, крепко прижимала к себе, точно желая вернуть обратно в свое чрево. “Ты делаешь мне больно, мама, мне больно”. Я положила куклу Элены на диван голым животом вверх.

Гроза быстро переместилась с моря на сушу, она бушевала, сыпала ослепительными молниями, оглушала раскатами грома, похожими на взрывы начиненных тротилом машин. Я поспешила закрыть окно в спальне, так что дождь не успел залить лампу на тумбочке. Забралась на кровать, подложила под спину подушки и начала читать, попутно делая заметки в ноутбуке.

Чтение и письмо всегда служили мне успокоительным средством.

Глава 12

От работы меня отвлек красноватый свет: дождь кончился. Я аккуратно подкрасилась, тщательно оделась, мне хотелось выглядеть достойно, как настоящая леди. Я вышла из дома. В воскресенье на променаде было просторнее и тише, чем субботним вечером, людской поток, хлынувший сюда в выходные, почти иссяк. Я немного погуляла по берегу, затем пошла в ресторан рядом с крытым рынком. Встретила Джино – в той же одежде, в которой я его видела на пляже, вероятно, он только что вернулся оттуда. Он почтительно поздоровался со мной и хотел уже идти дальше, но я остановилась, вынудив остановиться и его.

Мне захотелось услышать собственный голос и оценить его звучание в сравнении с голосом другого человека. Я спросила Джино, что произошло на пляже, когда началась гроза. Он сказал, что поднялся шквалистый ветер и много зонтиков вырвало из земли. Люди убежали под навес, спрятались от ливня в баре, но места всем не хватило. Народ постепенно стал расходиться, и пляж опустел.

– Как хорошо, что вы ушли пораньше.

– Я люблю грозу.

– Ваши книги и тетради были бы испорчены.

– А твоя книга промокла?

– Немного.

– Что ты изучаешь?

– Право.

– Сколько тебе еще учиться?

– Я уходил, потом вернулся. Потерял время. Вы преподаете в университете?

– Да.

– Что?

– Английскую литературу.

– Я понял, что вы знаете несколько языков.

Я рассмеялась.

– Знаю, но не очень хорошо, тоже потеряла время. Работаю по двенадцать часов в день, и мною пользуются все кому не лень.

Мы немного прошлись, я расслабилась, говорила о том о сем, стараясь, чтобы он чувствовал себя уверенно, хотя прекрасно понимала, как мы выглядим со стороны: я, хорошо одетая синьора, и он – в испачканных песком шортах и майке, в пляжных тапочках. Я забавлялась и была довольна собой. Увидели бы меня сейчас Бьянка и Марта, еще лет сто дразнили бы.

Он явно был их ровесником, этот мальчик, худой и подвижный, нуждавшийся в заботе. Такие примерно парни мне и нравились в юности – высокие, худощавые, черноволосые, как друзья Марты, а не низкорослые блондины, коренастые и упитанные, как приятели Бьянки, почти одного с ней роста, с голубыми глазами и просвечивающими сквозь белую кожу синеватыми венами. Но я всех их любила, первых воздыхателей моих дочерей, и относилась к ним подчеркнуто тепло. Вероятно, хотела вознаградить за то, что они оценили красоту и достоинства моих дочерей и тем не пришлось тревожиться о своей внешности, сомневаться в силе своего очарования. А может, мне хотелось отблагодарить их за то, что они оградили меня от дурного настроения девочек, от упреков и жалоб, от необходимости их успокаивать: “Я страшная, я толстая! – В вашем возрасте я тоже считала себя страшной и толстой! – И вовсе ты не была страшной и толстой, ты была красивой! – И вы тоже красивые. Разве вы не замечаете, как они на вас смотрят? – Ничего подобного! Они не на нас смотрят, а на тебя!”

На ком останавливались полные вожделения взгляды? Когда Бьянке было пятнадцать, а Марте тринадцать, мне было меньше сорока. Их подростковые фигурки оформились почти одновременно. Некоторое время я еще по старой памяти считала, что мужчины на улице оборачиваются на меня, как это было последние двадцать пять лет, и я привычно встречала их взгляды и терпела. Но потом поняла, что эти взгляды, скользнув по мне, останавливаются на них, и встревожилась, и обрадовалась, и в конце концов с иронией сказала сама себе: сезон подходит к концу.

Однако я стала уделять себе больше внимания, как будто хотела сохранить свое тело таким, к какому привыкла, не желая, чтобы оно старело. Когда к нам приходили друзья дочек, я старалась перед встречей с ними привести себя в порядок. Видела я их недолго, только когда они приходили, а потом уходили, неловко здороваясь или прощаясь со мной, но я все равно заботилась о том, чтобы выглядеть как можно лучше. Бьянка утаскивала своих друзей к себе в комнату, Марта – к себе, и я оставалась одна. Я хотела, чтобы мои дочери были любимы, я не перенесла бы, если бы было иначе, и ужасно боялась, что они не найдут свое счастье; но от них исходила неистовая, ненасытная чувственность, я ощущала силу их притяжения, и мне казалось, что они унаследовали ее от меня. Так что я была счастлива, когда они, смеясь, говорили мне, что их мальчикам нравится их молодая привлекательная мама. На несколько минут у меня возникало ощущение, будто три наши организма существуют в приятном согласии.

Однажды я позволила себе, пожалуй, слишком свободно пообщаться с одним приятелем Бьянки, пятнадцатилетним мальчишкой, вечно мрачным, молчаливым, с порочным, болезненным лицом. Когда он ушел, я окликнула дочь, та просунула голову в дверь моей комнаты, и к ней тут же из любопытства присоединилась Марта.

– Твоему другу понравился десерт?

– Да.

– Нужно было добавить шоколад, но я спохватилась слишком поздно. В следующий раз не забуду.

– Он сказал, что лучше бы ты в следующий раз ему отсосала.

– Бьянка, что ты такое говоришь?

– Это он так сказал.

– Он не мог такого сказать.

– Но он так сказал.

Мало-помалу я сдалась. Научилась появляться только тогда, когда они сами хотели моего присутствия, высказывать свое мнение, лишь если меня об этом просили. Короче говоря, если им от меня что-то требовалось, я им это предоставляла. Чего я сама от них хотела – этого я никогда не понимала, да и нынче толком не знаю.

Я посмотрела на Джино и подумала: сейчас спрошу, не составит ли он мне компанию за ужином. И еще подумала: он откажется, чем-нибудь отговорится, так что запасемся терпением. Но он только робко сказал:

– Мне бы надо принять душ, переодеться.

– Да и так нормально.

– У меня даже нет с собой кошелька.

– Я тебя приглашаю.

На протяжении всего ужина Джино изо всех сил старался поддерживать беседу, даже попытался рассмешить меня, но у нас с ним было слишком мало общего. Он знал, что должен развлекать меня в промежутках между блюдами, что следует избегать слишком долгих пауз, и делал все что мог, перескакивая с одной темы на другую, как растерянный зверек, который судорожно ищет выход.

Ему нечего или почти нечего было рассказать о себе, поэтому он пытался разговорить меня. Задавал мне короткие вопросы, но по его взгляду я догадывалась, что его не слишком интересуют ответы. Я пыталась помочь ему, но при всем моем старании темы для разговора быстро закончились.

Прежде всего он поинтересовался, что я читаю, и я ответила, что готовлюсь к следующему учебному году.

– Что за книга?

– “Оливия”[2].

– А это что?

– Роман.

– Длинный?

Ему нравилось, когда материал сжатый и экзамен проходит быстро, он много раз сталкивался с преподавателями, которые заваливают студентов горами учебников, чтобы показать, насколько важен их предмет. У него были крупные белые зубы, большой рот. Глаза маленькие, узкие как щелочки. Он сильно жестикулировал, смеялся. Ему ничего не было известно об Оливии, как и о многом другом из того, чем увлекалась я. В этом он походил на моих дочерей, которые, взрослея, старались держаться подальше от того, чем занимаюсь я, и в конце концов отдали предпочтение естественным наукам, физике, так же, как их отец.

Я немного рассказала ему о них – слегка насмешливым тоном, но только хорошее. Постепенно мы перешли на немногие общие темы: пляж и его благоустройство, работодатель Джино, отдыхающие. Он говорил об иностранцах, почти всегда добрых, и об итальянцах, требовательных и заносчивых. С симпатией отозвался об африканцах, о девушках из Восточной Азии, ходивших от одного зонтика к другому. Но только упомянув о Нине и ее семье, я поняла, что позвала его поужинать сюда, в ресторан, специально ради того, чтобы поговорить о них.

Он рассказал мне о кукле, о том, как горевала девочка.

– После шторма я обыскал все, целый час разгребал песок, но так ее и не нашел.

– Ничего, отыщется.

– Очень на это надеюсь, особенно ради ее матери, потому что они все наезжают на нее, как будто она во всем виновата.

О Нине он говорил с восхищением.

– Она приезжает сюда на отдых с тех пор, как у нее родилась дочка. Муж снимает виллу на дюнах. С пляжа ее не видно. Она стоит в сосновом лесу, место очень приятное.

Он похвалил Нину, сказав, что она окончила среднюю школу и даже какое-то время училась в университете.

– Она очень привлекательная, – заметила я.

– Да, она красивая.

Как я поняла, они несколько раз разговаривали, и она сказала ему, что хочет снова пойти учиться.

– Она всего на год старше меня.

– То есть ей двадцать пять?

– Двадцать три, а мне двадцать два.

– Как моей дочери Марте.

Он на мгновение замолк, потом вдруг произнес, бросив на меня мрачный взгляд, который его совсем не красил:

– Вы ее мужа видели? Вы бы позволили своей дочери выйти замуж за такого?

Я насмешливо спросила:

– Тебя что-то не устраивает?

Он покачал головой и серьезно ответил:

– Всё. Он, его друзья, его родственники. А его сестра просто невыносима.

– Розария, беременная синьора?

– Какая она синьора? Давайте не будем… Как я вчера обрадовался, когда вы не захотели перебираться под другой зонтик! Но лучше больше так не делать.

– Почему? – удивилась я.

Парень пожал плечами, недовольно покачав головой:

– Потому что они плохие люди.

Глава 13

Я вернулась домой около полуночи. Мы наконец нащупали тему, которая интересовала нас обоих, и время пробежало незаметно. Я узнала от Джино, что толстая седая женщина – это мать Нины. Я также узнала, что мрачного старика зовут Коррадо и что он не отец Нины, а муж Розарии. Это было похоже на обсуждение фильма, который я смотрела, не понимая, в каких отношениях находятся его персонажи, а порой даже не зная их имен; я хоть как-то начинала в них разбираться, лишь когда они здоровались друг с другом. Только о муже Нины мне ничего или почти ничего выведать не удалось. Джино сказал, что его зовут Тони, он приезжает в субботу и уезжает в понедельник утром. Я поняла, что парень его ненавидит и ему даже не хочется о нем говорить. У меня этот человек тоже не вызывал особого любопытства.

Юноша вежливо подождал, пока я закрою за собой дверь дома. Я поднялась по скудно освещенной лестнице на четвертый этаж. Они плохие люди, сказал он. Что они могут мне сделать? Я вошла в квартиру, включила свет и увидела на диване куклу, лежащую на спине: руки протянуты к потолку, ноги широко раздвинуты, лицо обращено ко мне. Неаполитанцы перевернули все вверх дном, чтобы найти ее, Джино ожесточенно разгребал граблями песок. Я ходила кругами по квартире, слыша только шум холодильника на кухне: даже снаружи стояла тишина. Глянув в зеркало в ванной, я обнаружила, что лицо у меня измученное, глаза припухли. Я достала чистую футболку и приготовила ее на ночь; правда, спать совершенно не хотелось.

Мы с Джино приятно провели вечер, но я почувствовала, что от меня словно что-то ушло, оставив неприятное чувство. Я отворила дверь на террасу, в комнату ворвался свежий морской воздух, и стало видно беззвездное небо. Ему нравится Нина, подумала я, но он не хочет этого понять. Вот почему, вместо того чтобы смягчиться или расслабиться, я продолжала испытывать неприязнь к этой юной женщине, как будто, появляясь каждый день на пляже и привлекая внимание Джино, она чего-то меня лишала.

Я отодвинула куклу, растянулась на диване. Если бы Джино познакомился с Бьянкой и Мартой, подумала я по привычке, какая из них ему понравилась бы больше? С тех пор, как мои дочери стали подростками, у меня появилась мания сравнивать их со сверстницами, близкими подругами и одноклассницами, которые считались красавицами и пользовались успехом. У меня возникало смутное ощущение, что эти девочки, раскованные, соблазнительные, привлекательные, умные, блестящие, были соперницами моих дочерей, что-то отнимали у них и в какой-то степени у меня. Я следила за собой, держалась доброжелательно, но в то же время безмолвно давала понять, что они не такие красивые, как мои дочери, а если даже и такие же красивые, то несимпатичные и пустые, я отмечала все их странности, оплошности, все недостатки их еще не сформировавшихся фигур. Иногда, когда я видела, как Бьянка или Марта страдают от того, что считают себя невзрачными, я не выдерживала и твердо заявляла, что некоторые из их подруг ведут себя слишком вызывающе, слишком много смеются, слишком прилипчивы.

Когда Марте было лет четырнадцать, у нее появилась школьная подруга по имени Флоринда. Несмотря на юный возраст, Флоринда выглядела не как девочка-подросток, а как взрослая женщина, к тому же очень красивая. Я видела, что каждым своим движением, каждой улыбкой она затмевает мою дочь, и мне страшно было представить, как они вместе ходят в школу, на вечеринки, ездят на каникулы; мне казалось, что пока моя дочь находится в такой компании, жизнь будет постоянно проходить мимо нее.

Однако Марта очень дорожила дружбой с Флориндой, ее к ней тянуло, разлучить их казалось мне делом трудным и рискованным. Некоторое время я, используя общие слова и не упоминая имени Флоринды, пыталась утешить дочь в ее вечных неудачах. Я твердила Марте, что она такая очаровательная, такая нежная, умная, что она очень похожа на свою бабушку, которая была красавицей. Все бесполезно. Она считала себя не только менее привлекательной, чем подруга, но даже менее привлекательной, чем сестра и все остальные девочки, а мои слова ее только еще больше расстраивали, и она заявляла, что я так говорю, потому что я ее мать, а иногда даже ворчала: “Не хочу тебя больше слушать, ты видишь меня не такой, какая я на самом деле, отстань от меня, мама, займись чем-нибудь другим”.

В то время из-за нервного напряжения у нее постоянно болел желудок, и я винила в этом себя: считала, что причина какого бы то ни было недуга моих дочерей кроется в нехватке материнской любви. И стала наседать на дочь. Я сказала ей: “Ты и правда очень похожа на мою мать”. И привела пример из собственной жизни: “В твоем возрасте я считала себя некрасивой, и никто не смог бы меня разубедить. Я была уверена, что моя мать красавица, а я нет”. В конце концов я настолько надоела с этим Марте, что она ясно дала мне понять, что ждет не дождется, когда я заткнусь.

Случилось так, что, успокаивая ее, я отчаялась сама. И подумала: интересно, а как воспроизводится красота? Я слишком хорошо помнила, как, будучи в возрасте Марты, считала, будто мать, произведя меня на свет, отдалила меня от себя, как мы отстраняем кого-то рукой или отодвигаем тарелку. Я подозревала, что она начала ускользать от меня с тех пор, как я еще сидела у нее на коленях, хотя, когда я выросла, все в один голос принялись твердить, будто я на нее похожа. Это сходство казалось мне слишком смутным. Однако я успокоилась, обнаружив, что нравлюсь мужчинам. Мать излучала энергию жизни, но мне она казалась холодной, как металлический провод. Я хотела быть похожей на нее не только как отражение в зеркале или фотоснимок. Я хотела быть похожей на нее, потому что она обладала способностью занимать собой все пространство, от нее исходило некое излучение, заполнявшее улицу, вагон метро, кабинку фуникулера, магазин, взгляды незнакомых мужчин. Нет никакого способа воспроизвести эту особенность. Во время беременности вырастить ее в животе тоже невозможно.

А у Флоринды она была. Однажды в дождливую погоду они с Мартой пришли после школы к нам домой, и я увидела, как они топают по коридору в гостиную прямо в тяжелых уличных ботинках, оставляя на полу лужицы воды и пятна грязи… а потом идут в кухню, хватают печенье и, ожесточенно разорвав упаковку, грызут его, осыпая все вокруг крошками… И я почувствовала отвращение к этой юной раскрепощенной красотке. Я сказала ей: “Флоринда, ты дома тоже так себя ведешь? Сейчас ты, моя милая, все тут подметешь и вымоешь, и не уйдешь, пока не закончишь”. Девчонка решила, что я шучу, но я принесла ей швабру, ведро и тряпку, и выражение лица у меня, судя по всему, было такое зверское, что она только пролепетала: “Марта тоже пачкала пол”. Марта попыталась вступиться и поддакнула: “Это правда, мам!” Но я, должно быть, так грозно отчеканила свое приказание, что обе разом смолкли. Флоринда аккуратно подмела и вымыла пол.

Моя дочь стояла и смотрела на нее. Потом закрылась в своей комнате и несколько дней со мной не разговаривала. Она не такая, как Бьянка, она уязвимая, стоит мне повысить голос, сразу уступает, сдается без боя. Флоринда постепенно исчезла из ее жизни, а когда я изредка спрашивала, как у подруги дела, дочка бормотала что-то невнятное и пожимала плечами.

Но не исчезли мои тревоги. Я смотрела на дочерей, когда они были чем-нибудь поглощены, чувствуя к ним поочередно то симпатию, то антипатию. Иногда Бьянка вызывала у меня крайне неприятные чувства, и мне было горько от этого. Потом я обнаружила, что ее любят, что у нее много подруг и друзей и что только у меня, ее матери, она вызывает раздражение, и испытала раскаяние. Мне не нравилось ее сдавленное хихиканье. Мне не нравилась ее мания требовать для себя больше, чем другие: например, за столом она получала больше еды, чем остальные, но не потому, что была голодна, а потому, что хотела быть уверенной, что ее никто не обделил и не надул. Мне не нравилось, что она, даже зная, что неправа, упрямо молчит и не желает признавать свои ошибки.

“Ты сама такая”, – заявил мне муж. Может, это правда, и неприязнь, которую я испытываю к Бьянке, – это отражение неприязни, которую я испытывала к себе. А может, и нет, потому что это было бы слишком просто, а на самом деле все очень запутанно. Когда я видела в дочерях те качества, которые, как я полагала, они позаимствовали от меня, я чувствовала, что что-то пошло не так. У меня сложилось впечатление, что они не знают, как правильно их использовать, что воплотившаяся в детях часть меня оказалась привита неудачно – не прижилась и превратилась в пародию. Я злилась, мне было стыдно.

На самом деле, если подумать, в моих дочерях мне больше всего нравилось то, что казалось мне странным. Я чувствовала, что больше всего мне по душе были черты, унаследованные ими от отца, хотя наш брак закончился довольно бурно. Или те черты, что достались им от предков, о которых я ничего не знала. Или же черты, существование которых можно было объяснить причудливой фантазией случая, соединившего человеческие организмы. В общем, чем большую близость с ними я ощущала, тем меньше мне хотелось брать на себя ответственность за их внешность. Но эта странная близость возникала редко. Они упорно навязывали мне свои трудности, печали и конфликты, это продолжалось бесконечно, и я злилась и испытывала чувство вины. Я всегда была в определенном смысле причиной и выпускным клапаном их бед. Они упрекали меня в том, что я либо молчу, либо кричу. Обвиняли в том, что я слишком неравномерно распределила между ними не только черты своей внешности, но и то самое необъяснимое излучение, о котором мы задумываемся слишком поздно. Это жар тела, который опьяняет, как крепкий коктейль. Чуть слышная интонация голоса. Едва заметный жест, нежный трепет век, полуулыбка. Походка, слегка опущенное левое плечо, изящное движение руки. Неуловимая комбинация еле различимых движений, которая делает Бьянку соблазнительной, а Марту нет, или наоборот, или в результате заставляет их быть слишком чопорными и страдать. Или ненавидеть меня, потому что им кажется, будто мать сама решает, как ей одарить своих детей, еще когда баюкает их в живой колыбели своего чрева.

По словам дочерей, я вела себя жестоко уже тогда, когда носила их. Я относилась к одной как к дочери, а к другой как к падчерице. Бьянке я подарила большую грудь, а Марте дала мальчишескую фигуру. Она не знает, что это тоже красиво, носит бюстгальтеры со вкладками, и этот обман для нее унизителен. Я страдаю оттого, что страдает она. В юности у меня была большая грудь, а после рождения Марты она куда-то подевалась. “Ты отдала все самое лучшее Бьянке, – твердит Марта, – а мне оставила самое худшее”. Такая уж она, Марта: защищается, считая себя обманутой.

Бьянка другая: с самого детства она борется со мной. Она заставляла меня раскрыть секрет каких-то моих навыков, которые вызывали у нее восхищение, а потом демонстрировала мне, что тоже так может. Именно она сообщила мне, что, очищая фрукты, я придирчиво слежу за тем, чтобы снять всю кожуру одной лентой. До того, как эта привычка привела ее в восторг, я ее не замечала, неизвестно, у кого я ее переняла, может, просто сказалась склонность безупречно выполнять любую кропотливую работу. “Мама, сделай серпантин, – настойчиво требовала она. – Почисть яблоко, чтобы получился серпантин, ну пожалуйста!” Haciendo serpentinas[3] – нашла я недавно в одном стихотворении мексиканской поэтессы Марии Герры, которая мне очень нравится. Бьянка зачарованно смотрела, как я делаю серпантин из кожуры: это было одно из магических умений, которое она мне приписывала, и даже сейчас воспоминание об этом вызывает у меня умиление.

Однажды утром, желая доказать мне, что тоже умеет делать серпантин, она сильно поранила палец. Ей было пять лет, и она сразу пришла в отчаяние, у нее текла кровь, и от разочарования ручьем лились слезы. Я напугала ее, закричав, что ее нельзя ни на минуту оставить одну, что у меня совсем не остается времени на себя. Я почувствовала, что задыхаюсь и вот-вот перестану быть сама собой. Я долго отказывалась целовать ее ранку, хотя ей от этого наверняка стало бы легче. Я хотела, чтобы она усвоила, что поступила неправильно, что это опасно, что только у мамы это хорошо получается. У мамы.

Несчастные создания, вышедшие из моего чрева, одни-одинешеньки, на другом краю света. Я посадила куклу к себе на колени – словно для того, чтобы она составила мне компанию. Зачем я взяла ее? Она оберегала любовь Нины и Элены, соединяла их, поддерживала их взаимную привязанность. Она была ярким свидетельством безмятежного материнства. Но я ее украла. Сколько осталось в прошлом старых утраченных вещей, но они по-прежнему со мной, в водовороте образов, даже сейчас. Я отчетливо поняла, что не хочу отдавать Нани, хотя испытывала угрызения совести и боялась оставлять ее себе. Я поцеловала ее в щеку, потом в губы, сжала, как у меня на глазах это делала Элена. Кукла забулькала, как будто что-то злобно проворчала, и выплюнула струю коричневой слюны, испачкав мои губы и футболку.

Глава 14

Я спала на диване, открыв дверь на террасу, и проснулась поздно с тяжелой головой и ломотой в костях. Шел одиннадцатый час, поливал дождь, сильный ветер поднимал на море волны. Я поискала куклу, но не нашла ее. Почувствовала легкое беспокойство, как будто она могла ночью спрыгнуть вниз с террасы. Огляделась, пошарила под диваном, снова испугалась: а вдруг кто-то вошел и унес куклу? Она обнаружилась в темной кухне, на столе. Наверное, я принесла ее туда, когда заходила ополоснуть лицо и футболку.

Моря не было видно, стояла отвратительная погода. Намерение сегодня же вернуть Нани Элене представлялось не просто сомнительным, но неосуществимым. Я вышла позавтракать, купить газеты и запастись чем-нибудь на обед и ужин.

В пасмурный день в городке царило оживление, туристы ходили за покупками или просто прогуливались, чтобы убить время. На набережной я наткнулась на магазин игрушек, и у меня снова возникла мысль купить наряды для куклы хотя бы на тот день, что она останется у меня.

Я вошла как будто из праздного любопытства, поговорила с молоденькой услужливой продавщицей. Она подобрала мне трусики, носочки, туфли и голубое платье, которые, как мне казалось, подходили кукле по размеру. Положив пакет с покупками в сумку, я двинулась к двери и чуть не столкнулась с Коррадо, пожилым мрачным мужчиной, о котором думала, что он отец Нины, а он оказался мужем Розарии. Он был при полном параде: синий костюм, белоснежная рубашка, желтый галстук. Судя по всему, он не узнал меня, но из-за его спины неожиданно высунулась Розария в тускло-зеленом комбинезоне для беременных. Она-то сразу меня узнала и воскликнула:

– Синьора Леда, как вы себя чувствуете? Вижу, все в порядке. Мазь помогла?

Я еще раз поблагодарила ее, сказала, что все прошло, с удовольствием и даже с некоторым волнением подумав, что следом за ними непременно появится Нина.

Когда мы встречаем в городе одетыми тех людей, которых раньше видели только на пляже, создается удивительный эффект. Коррадо и Розария показались мне скованными, зажатыми, словно деревянными. Нина напомнила нежной окраски ракушку, надежно скрывавшую пугливого бесцветного моллюска. Только Элена была взбудоражена и расстроена. Она сидела на руках у матери, прижавшись к ее груди, и сосала большой палец. Хотя на ней тоже было красивое платье, белоснежное, от нее исходило ощущение беспорядка и неопрятности, видимо, она только что ела шоколадное мороженое и испачкалась, даже большой палец, который она мусолила, был измазан липкой коричневой слюной.

Я с беспокойством посмотрела на девочку. Ее голова покоилась у Нины на плече, из носа текли сопли. Кукольная одежда лежала у меня в сумке, с каждой минутой она все больше оттягивала мне руку, и я подумала: прекрасный повод сообщить, что Нани нашлась. Однако внутри у меня что-то стремительно перевернулось, и я спросила с притворным участием:

– Ну что, детка, ты отыскала свою куклу?

Ее затрясло от злости, она вытащила палец изо рта, сжала кулак и попыталась меня ударить. Я увернулась и сердито спрятала лицо за шею ее матери.

– Элена, так нельзя! Ответь синьоре, – раздраженно одернула ее Нина. – Скажи, что мы найдем Нани завтра, а сегодня купим еще одну куклу, очень красивую.

Но девочка замотала головой, а Розария прошипела:

– У того, кто ее украл, должно быть, совсем плохо с мозгами.

Она сказала это так, как будто существо, растущее у нее в животе, впало в ярость от нанесенной им всем обиды, а потому она имеет право злиться даже больше, чем Нина. Коррадо неодобрительно махнул рукой, сказал, что все дети таковы: если ребенку понравилась игрушка, он ее заберет и потом скажет родителям, что нашел ее случайно. Вблизи он выглядел не таким старым и, конечно, не таким мрачным, каким показался мне издалека.

– Сыновья Карруно никакие не дети, – возразила Розария, а Нина с более выраженной, чем обычно, диалектной интонацией выпалила:

– Они сделали это нарочно, мать их подговорила, чтобы напакостить мне.

– Тонино им звонил, дети ничего не брали.

– Карруно врет.

– Если даже так, ты могла просто сказать, что он ошибается, – укоризненно заметил Коррадо. – Что подумал бы твой муж, если бы сейчас тебя слышал?

Нина сердито уставилась в пол. Розария покачала головой и повернулась ко мне, ища поддержки:

– Мой муж слишком добрый. Вы представить себе не можете, как плакала бедная девочка всю ночь, не спала, у нее даже температура поднялась, да и нам она покоя не давала.

Я смутно догадывалась, что они винят в исчезновении куклы семейство Карруно, прибывшее на катере. Разумеется, они пришли к выводу, что те хотели досадить матери, заставив страдать ребенка.

– Малышка дышит с трудом, у нее, бедняжки, насморк, – сказала Розария и одновременно повелительным жестом потребовала носовой платок.

Я потянула было язычок молнии на сумке, но замерла, не расстегнув ее и до половины – испугалась, что они увидят мои покупки и станут задавать вопросы. Муж поспешно протянул Розарии один из своих платков, и она вытерла нос девочке, которая дергала ногами и отбивалась. Я застегнула молнию, проверила, хорошо ли закрыта сумка, и с опаской оглянулась на продавщицу. И разозлилась на себя за свои нелепые страхи. Спросила Нину:

– Температура высокая?

– Поднялась, но совсем немного. Пустяки, – ответила она и, словно пытаясь показать мне, что Элена чувствует себя хорошо, с принужденной улыбкой попыталась спустить ее с рук.

Девчушка энергично воспротивилась. Она крепко обхватила шею матери и висела на ней, болтая ногами в пустоте, крича, лягаясь и отталкиваясь от пола при малейшем прикосновении к нему. Нина некоторое время стояла полусогнутая, наклонившись вперед в неудобной позе, держа дочь за бока, пытаясь оторвать ее от себя и в то же время стараясь уклониться от ударов. Я чувствовала, что терпение у нее вот-вот иссякнет, как и сочувствие, и что она с трудом сдерживается, чтобы не заплакать. Куда подевалась та идиллия, свидетелем которой я стала на пляже? На лице ее промелькнула хорошо знакомая мне досада от того, что подобная сцена разворачивается на глазах у посторонних. Она уже явно не первый час безуспешно старалась утихомирить ребенка и выбилась из сил. Она попыталась закамуфлировать ярость дочки, надев на нее красивое платьице и красивые туфли. Сама она выбрала изящное платье цвета темного винограда, которое было ей к лицу, подобрала наверх волосы и вдела в уши длинные серьги, которые покачивались и касались стройной шеи. Она не желала поддаваться отупению, хотела взбодриться и, посмотревшись в зеркало, увидеть себя такой, какой была до того, как дала жизнь этому существу, до того, как приговорила себя навсегда привязать его к себе. Неведомо зачем.

Скоро она начнет кричать, подумала я, потом ударит дочь, пытаясь таким образом разорвать эту связь. Но вместо этого их связь станет более сложной, ее только укрепят угрызения совести и унизительное положение жестокой матери, не такой, какой велят быть общественное мнение и глянцевые журналы. Элена вопила, плакала, нервно поджимала ноги, как будто у входа в магазин игрушек ползали змеи. Живая иллюстрация бессознательного поведения. Девочка не желала стоять на своих ногах, она хотела, чтобы ее держали ноги матери. Она была начеку, потому что уже догадывалась, что Нине это скоро надоест, она почувствовала это с того момента, как ее стали собирать на прогулку, по мятежному настроению своей юной матери, по ее жадному стремлению быть красивой. Поэтому она и вцепилась в нее. Потерянная кукла – просто оправдание, подумала я. Больше всего Элена боялась, что мать сбежит от нее.

Возможно, сама того не замечая, а возможно, просто не выдержав, Нина, резко встряхнув и попытавшись привести ребенка в чувство, вдруг грубо прошипела на диалекте:

– Прекрати немедленно, перестань, чтобы я больше этого не слышала. Ты поняла? Не желаю тебя больше слышать, надоели мне твои капризы!

И изо всех сил дернула девочку за подол, но этот резкий рывок явно предназначался не платью, а ребенку у нее на руках. Нина тут же смутилась, перешла на литературный итальянский, поморщившись и словно осуждая себя, и произнесла с нажимом, обращаясь ко мне:

– Извините, не знаю, что и делать, я совершенно измучена. Отец уехал, и теперь она все время со мной.

Розария со вздохом забрала у нее из рук ребенка, взволнованно бормоча: “Иди к тете”. На этот раз Элена, как ни странно, не оказала сопротивления, а тут же уступила и даже обняла тетку за шею. Ею руководила обида на мать, уверенность, что другая женщина, бездетная, но ожидающая ребенка, – а дети очень любят еще не родившихся малышей и несколько меньше – новорожденных, – окажется более ласковой, прижмет ее к толстой груди, посадит на круглый живот, словно на сиденье, и защитит от возможных вспышек гнева скверной матери – той, что не сумела позаботиться о кукле и потеряла ее. Она с преувеличенной радостью пошла на руки к Розарии, и в этом крылся коварный намек: тетя лучше, чем ты, мама, тетя гораздо лучше, и если ты будешь так со мной обращаться, то я навсегда уйду к ней и не буду тебя любить.

– Вот так, иди к тете, дай мне немного отдохнуть, – проговорила Нина с гримасой разочарования. На верхней губе у нее блестели капельки пота. Она повернулась ко мне: – Иногда никаких сил уже нет.

– Мне это знакомо, – ответила я, давая понять, что я на ее стороне.

Но Розария вмешалась, пробормотала, обнимая девочку:

– Чего мы только не переживаем из-за них! – и осыпала Элену звучными поцелуями, повторяя охрипшим от нежности голосом: – Красавица моя! Красавица моя!

Ей не терпелось присоединиться к нам, матерям. Она считала, что ждала слишком долго, а потому к нынешнему времени вполне подготовилась к этой роли. И решила немедленно продемонстрировать нам, особенно мне, что сумеет успокоить Элену лучше, чем невестка. Она поставила девочку на пол и сказала:

– Будь умницей! Покажи маме и синьоре Леде, какая ты хорошая девочка!

Девочка молча стояла рядом с теткой и с отчаянным выражением лица сосала большой палец. Розария спросила меня:

– А ваши дочери? Как они вели себя, когда были маленькими, такими же, как наше золотко?

Я чувствовала непреодолимое желание смутить ее, наказать, обмануть, а потому ответила:

– Я мало что помню, можно сказать, почти ничего.

– Не может быть! Дети не забываются.

Я помолчала, а потом тихо проговорила:

– Я ушла от них. Бросила, когда старшей было шесть, а младшей четыре.

– Что вы говорите? И с кем же они росли?

– С отцом.

– И вы их больше не видели? – Я забрала их обратно спустя три года. – Как все это ужасно! Но почему?

Я покачала головой, как будто не зная, что ответить, и сказала: – Я очень устала.

Затем я повернулась к Нине, которая смотрела на меня так, словно увидела впервые. – Иногда, чтобы не умереть, нужно убежать.

Я улыбнулась ей, потом кивнула Элене: – Не покупай ничего, забудь о других куклах, они тебе не нужны. Твоя кукла найдется. Доброго дня!

Я кивнула мужу Розарии, который, как мне показалось, вновь надел маску злодея, и вышла из магазина.

Глава 15

Я тогда очень сильно на себя разозлилась. Я никогда не заговаривала о том периоде моей жизни даже с сестрами, даже с самой собой. Несколько раз пыталась завести разговор с Бьянкой и Мартой, то с обеими вместе, то с каждой по отдельности, но они слушали меня молча и рассеянно, заявляли, что ничего не помнят, и тут же меняли тему. Только мой бывший муж перед отъездом в Канаду однажды выплеснул на меня свои жалобы и обиды, но, будучи человеком умным и чувствительным, устыдился этого низкого выпада, замял неприятный разговор и больше к нему не возвращался. Тем более непонятно, почему я рассказала об этом малознакомым, совершенно чужим мне людям, которые никогда не сумели бы понять мои мотивы, а сейчас наверняка перемывают мне кости. До чего противно, никогда себе этого не прощу: я чувствовала себя преступницей, выкуренной из своего убежища.

Я кружила по площади, пытаясь успокоиться, но воспоминание о произнесенных мною словах, о выражении лица и осуждающей интонации Розарии, о блеске в глазах Нины мешало мне и еще больше подогревало досаду на саму себя. Напрасно я уговаривала себя, что совершенно не важно, кто эти женщины, что после отпуска я их, вероятнее всего, больше не увижу. Я понимала, что буду только рада, если их суровый приговор поможет свести до минимума общение с Розарией, но ведь он испортит и мои отношения с Ниной. Она быстро, словно испугавшись, отвела глаза, но не выпустила меня из поля зрения: ее взгляд отступил, как будто искал какую-то далекую точку в глубине зрачков, откуда можно было бы смотреть на меня без опаски. Ей нужно было срочно дистанцироваться от меня, и это причинило мне боль.

Я вяло бродила среди торговцев разными товарами, но у меня перед глазами стояла она – такая, какой я не раз видела ее в последние дни: повернувшись ко мне спиной, она медленными точными движениями размазывала крем по своим юным стройным ногам, по рукам, плечам и, наконец, извернувшись, по спине, куда могла дотянуться, и порой мне хотелось встать и сказать: “Давай лучше я” – и помочь ей, как в детстве я мечтала помочь матери, как позже помогала дочерям. Неожиданно я сообразила, что день за днем, сама того не желая, испытывая смешанные, а порой противоречивые чувства, я вовлекла ее в нечто непонятное даже для меня самой, но при этом глубоко личное. Вероятно, потому я сейчас так и ненавидела себя. Я инстинктивно использовала как оружие против Розарии мрачный эпизод моей жизни, стремясь ошеломить ее и до некоторой степени напугать: эта женщина казалась мне недоброй, лицемерной. Но на самом деле я хотела поговорить о том же самом с Ниной, и только с ней одной, в другой обстановке, так, чтобы она поняла меня.

Вскоре снова разнепогодилось, и мне пришлось спрятаться в здании крытого рынка, где стоял густой запах рыбы, базилика, орегано, перца. Туда со смехом влетали с улицы взрослые и дети, мокрые от дождя; я старалась увернуться от них и вскоре почувствовала себя плохо. Меня тошнило от запахов рынка, казалось, что в помещении слишком душно и жарко, я обливалась потом, а снаружи волнами врывался прохладный влажный воздух, остужая мою потную кожу, и у меня начала кружиться голова. Я расчистила себе место у входа, на меня напирала толпа, наблюдающая за падающей водой, дети кричали радостно и испуганно при каждой вспышке молнии и раскате грома. Я стояла почти на самом пороге, где был приток свежего воздуха, и пыталась справиться с дурнотой.

В конце концов, что такого ужасного я сделала? Когда-то много лет назад я чувствовала себя потерянной, это правда. Надежды юности, похоже, сгорели дотла, мне казалось, что я стремительно скатываюсь назад, к моей матери, бабушке, целой веренице безмолвных озлобленных женщин, от которых я вела свое происхождение. Я упускаю возможности. Мой молодой организм еще подпитывал пламя амбиций, фантазия один за другим рождала грандиозные планы, но я чувствовала, что пропасть между моей жаждой творчества и реальным положением дел в университете, а также перспективой сделать карьеру, все больше расширяется. Я как будто была заперта в собственной голове, лишенная шансов поверить в себя, и я ожесточилась.

Уже произошло несколько мелких тревожных эпизодов – не обычные всплески недовольства, не разрушительный бунт против условностей, а нечто большее. Сейчас я не могу четко выстроить хронологию событий – что было сначала, что потом, – а прокручиваю их в голове в произвольном порядке. Например, однажды зимним днем я работала на кухне над эссе, которое писала уже несколько месяцев и все никак не могла закончить. Не получалось свести все воедино. Гипотезы размножались с такой скоростью, что голова пухла, и я боялась, как бы тот самый профессор, который настоятельно порекомендовал мне взяться за эту работу, не отклонил мой текст, отказавшись помочь с публикацией.

Марта играла под столом у моих ног, Бьянка сидела рядом со мной, делая вид, будто читает и пишет, состроив серьезную гримасу и подражая моим движениям. Не знаю, что произошло. Может быть, она заговорила со мной, а я ей не ответила, может, она просто хотела начать одну из своих игр, порой довольно жестоких; внезапно, в то время как я отвлеклась, подыскивая нужные слова вместо тех, что казались мне недостаточно логичными и уместными, я почувствовала, как меня ударили ладонью по уху.

Удар был не очень сильный, ведь Бьянке было всего пять лет и она не могла причинить мне серьезного вреда. Но я вздрогнула, ощутив острую боль: как будто тонкая черная линия мгновенно рассекла мои и без того неорганизованные мысли, далекие от кухни, где мы расположились, от булькавшего на плите соуса к ужину, от часов, которые упорно шли вперед, пожирая скудное время, которое я могла посвятить своим любимым исследованиям, своим фантазиям, укреплению мира в семье, профессии, зарабатыванию денег, которые потом можно было бы потратить. Не задумываясь, я мгновенно шлепнула дочку по щеке, несильно, еле-еле, кончиками пальцев.

“Никогда так больше не делай”, – сказала я нарочито назидательным тоном. Она улыбнулась и попыталась снова меня ударить, уверенная, что наконец-то вовлекла мать в игру. Но я опередила ее, шлепнула опять, немного сильнее, и проговорила: “Не смей, Бьянка, даже не пытайся”. На сей раз она хрипло засмеялась, взглянув на меня с легким недоумением, а я вновь ударила ее кончиками вытянутых пальцев и все била и била дочку, приговаривая: “Мама не хочет драться. Никогда так больше не делай!” – и наконец она поняла, что это не игра, и громко заревела.

Я почувствовала под пальцами ее слезы, но не остановилась. Я шлепала ее по щеке сначала медленно, контролируя свои движения, потом все быстрее и решительнее, и это была не воспитательная мера, а настоящий акт насилия, сдержанного, но все же насилия. “Уйди отсюда, – сказала я, не повышая голоса, – мне нужно работать”. Я крепко схватила ее за руку и вытащила в коридор. Она плакала, кричала, но все равно пыталась меня ударить, а я захлопнула за ней кухонную дверь, говоря: “Не хочу тебя больше видеть”.

В двери было большое матовое стекло. Не знаю, как это случилось, может быть, я слишком сильно толкнула дверь, но она закрылась с громким стуком, и стекло разлетелось вдребезги. В пустом прямоугольнике появилась Бьянка: глаза у нее были вытаращены, но она больше не кричала. Я смотрела на нее, охваченная ужасом от того, что натворила, и страшась самой себя. Она стояла неподвижно, целая и невредимая, молча роняя слезы. Я постаралась не вспоминать о той минуте, о Марте, которая тянула меня за юбку, о маленькой Бьянке в коридоре, которая смотрела на меня через пустой проем, и стала думать о том, что кожа у меня липкая и холодная, что мне трудно дышать. Я обливалась потом, хотя стояла у выхода, я задыхалась и не могла унять сердцебиение.

Глава 16

Как только дождь немного утих, я выскочила на улицу, прикрывая голову сумкой. Я не знала, куда пойти, и уж точно не хотела возвращаться домой. На море всегда так, когда идет дождь: лужи на асфальте, слишком легкая одежда, мокрые ноги, безнадежно испорченные туфли. В конце концов дождь перешел в легкую морось. Я собралась переходить улицу, но остановилась. На тротуаре напротив я увидела Розарию, Коррадо и Нину с ребенком, с головы до ног укутанным легким шарфом. Они только что вышли из магазина игрушек и теперь быстрым шагом удалялись от него. Розария крепко держала запеленатую новую куклу, похожую на настоящего младенца. Они не заметили меня или сделали вид, что не заметили. Я проводила взглядом Нину, надеясь, что она обернется.

Сквозь небольшие разрывы в облаках начало пробиваться солнце. Я подошла к своей машине, завела ее и доехала до моря. В памяти совершенно беззвучно, словно вспышки, на миг возникали лица, жесты. Они появлялись и исчезали так стремительно, что не успевали задержаться у меня в голове. Я дотронулась до груди, пытаясь успокоить бешеный ритм сердца: это было так же бесполезно, как пытаться прикосновением руки сбросить обороты мотора. Мне казалось, что я еду слишком быстро, но на самом деле не разогналась и до шестидесяти. Когда тебе плохо, ты никогда не знаешь, ни насколько ты разогнался, ни куда это тебя заведет. Мы были на пляже с моим мужем Джанни, с парнем по имени Маттео и с его женой Лючиллой, прекрасно образованной женщиной. Не помню точно, чем она занималась в жизни, знаю только, что из-за нее у меня постоянно возникали проблемы с моими девочками. В целом она была доброй, понимающей, не осуждала меня, не строила козней, но она не могла устоять перед соблазном очаровать моих дочерей, завоевать их безраздельную любовь, доказать самой себе, что ее простое и чистое сердце – так она сама о себе говорила – бьется в унисон с их сердцами.

Прямо как Розария. В таких вещах культура и социальная страта[4] почти не имеют значения. Когда Маттео и Лючилла приходили к нам в гости, или когда мы совершали с ними поездки за город, или, как в тот раз, ехали вместе в отпуск, я жила в напряжении и чувствовала себя еще более несчастной. Мужчины беседовали о работе, о футболе, не знаю, о чем еще, а Лючилла со мной не разговаривала, я ее не интересовала. Она возилась с девочками, изо всех сил привлекала их внимание, придумывала для них игры и сама с ними играла, притворяясь их сверстницей.

Из раза в раз я наблюдала, как старательно Лючилла стремится завоевать их. Она перестала делать это, только когда полностью подчинила их себе, так что они готовы были провести с ней не час и не два, а всю жизнь. Она дурачилась с ними, и это меня раздражало. Я приучила девочек не кривляться и не говорить пискливым голосом, а Лючилла постоянно строила гримасы и умела изображать голосок, который взрослые обычно считают детским. Она жеманничала и принуждала их вести себя так же, и они сначала растеряли навыки правильной речи, а потом и поведения. Я приложила огромные усилия, чтобы привить им самостоятельность и таким образом выкроить хоть чуточку времени для себя, а с ее появлением усвоенные навыки разом исчезли, как будто их и не было. Зато на сцену вышла чувствительная, наделенная богатой фантазией мать, всегда веселая, всегда свободная – хорошая мама. Не то что я, неудачница. Я нарочно ехала прямо по лужам, вздымая длинные водяные крылья.

В душе у меня снова, как тогда, разгорелась ярость. Конечно, это же так легко, думала я. Так просто и приятно часок-другой на прогулке, на отдыхе, в гостях поиграть с детьми. А о том, что будет после, Лючилла никогда не беспокоилась. Она разрушила установленный мною порядок, а затем, разорив мою территорию, вернулась на свою, посвятив себя заботам о муже, о его работе, о его успехах, которым, впрочем, нисколько не способствовала, разве что хвасталась ими подчеркнуто скромным тоном. В конце концов я, плохая мама, осталась одна на бессменном дежурстве и попыталась навести порядок в разрушенном доме и заставить девочек вернуться к нормальному поведению, которое теперь казалось им невыносимым. Тетя Лючилла сказала то, тетя Лючилла сделала это… А я неудачница. Неудачница.

Иногда, правда редко и на короткое время, мне удавалось ей отомстить. Например, случалось, что Лючилла приходила в неудачный момент, когда сестры были слишком поглощены собственной игрой, поглощены настолько, что либо откладывали игры тети Лючиллы на потом, либо, если она все же настаивала, вскоре заявляли, что им скучно. Она злилась, но старалась не показать вида. Я чувствовала, что она расстроена, как будто она была их подружкой и они исключили ее из своей компании. Откровенно говоря, я была этому рада, но не знала, как этим воспользоваться: я никогда не умела использовать внезапно возникшее преимущество. Я сразу смягчалась, как будто боясь, что ее привязанность к девочкам может ослабеть и что я буду сожалеть об этом. В общем, рано или поздно я начинала оправдываться: они приучены играть вдвоем, у них есть свои привычки, возможно, они слишком привязаны друг к другу и больше им никого не надо. Она успокаивалась, соглашалась, а потом потихоньку начинала говорить мне гадости о моих дочерях, советуя обратить внимание на их недостатки и проблемы. Бьянка слишком эгоистична, Марта слишком ранима, первая почти лишена воображения, вторая страдает его избытком, старшая чересчур сосредоточена на самой себе, младшая – капризная и избалованная. По мере того как я слушала, мой маленький реванш превращался в нечто противоположное: я понимала, что Лючилла подстраивается к ситуации и, получив у девочек отказ, пытается унизить меня, превратив в их сообщницу. И мои страдания начинались вновь.

В тот период времени она причинила мне огромный вред. Чувствовала ли она себя на высоте, когда играла с девочками, или была обижена, когда они отвергали ее, – она в любом случае заставляла меня поверить, что я все делаю не так, что я слишком зациклена на себе и не создана для того, чтобы быть хорошей матерью. Я неудачница. Неудачница. Неудачница. Скорее всего я примерно так же чувствовала себя и в тот день на пляже. Было июльское утро, Лючилла завладела Бьянкой и прогнала Марту. Возможно, она не захотела с ней играть, потому что та была слишком маленькой, а может, потому, что считала ее еще глупой и игра с ней доставляла ей меньше удовольствия, – не знаю. Но она сказала ей нечто такое, что заставило малышку заплакать, и это рассердило меня. Я оставила хнычущую дочку под зонтиком с Джанни и Маттео, которые увлеченно болтали, раздраженно схватила свое полотенце, расстелила его на солнце в нескольких шагах от моря и легла на спину. Марта, которой было тогда то ли два с половиной, то ли три года, вприпрыжку доскакала до меня, ей хотелось поиграть, и она стала сыпать песок мне на живот. Я ненавижу пачкаться в песке, ненавижу, когда им пачкают мои вещи. Я крикнула мужу, чтобы он подошел и забрал ребенка. Он подбежал, почувствовав, что у меня нервы на пределе, и опасаясь, что я устрою сцену: в такие моменты я становилась неуправляема. Очень быстро я перестаю понимать, где нахожусь – дома или в общественном месте, и мне все равно, что люди меня услышат, что они меня осудят, я лишь испытываю неодолимое желание проявить свою ярость напоказ, как на сцене. “Забери ее, – крикнула я ему. – Она совершенно невыносима!” Не знаю, почему я велела ему уходить вместе с бедной малышкой Мартой. Если Лючилла была с ней жестока, я должна была ее защитить, но я вела себя так, словно поверила наговорам этой женщины и решила, что моя дочка и вправду глупая, что она вечно хнычет и что это невыносимо.

Джанни взял ее на руки и бросил на меня взгляд, означавший: ну все, успокойся. Я сердито отвернулась от него и пошла окунуться, чтобы смыть песок и немного остыть. Когда я вернулась на берег, то увидела, что он играет с Бьянкой и Мартой вместе с Лючиллой. Он смеялся; к ним подсел и Маттео. Лючилла, видимо, передумала и решила, что с Мартой теперь можно поиграть, а заодно показать мне, что у нее это запросто получится.

Малышка улыбнулась, я сама это видела. Она еще шмыгала носом, но была совершенно счастлива. Прошла секунда, другая, я почувствовала, как внутри меня поднимается разрушительная сила, и случайно дотронулась до мочки уха. Серьги на месте не оказалось. Украшение было недорогое, оно мне нравилось, хотя и не слишком. Но все же я засуетилась, крикнула мужу, что потеряла серьгу, осмотрела полотенце, ничего на нем не обнаружила, закричала еще громче, что украшение точно потеряно, в ярости прервала их игру и сказала Марте: “Вот видишь, что ты натворила, из-за тебя я уронила серьгу”. Я произнесла это с ненавистью, как будто возлагала на нее вину за нечто очень важное для меня, для моей жизни… потом вернулась и стала разгребать песок, сначала ногами, затем руками, тут подоспел мой муж, за ним и Маттео, и мы стали искать втроем. Только Лючилла продолжала играть с моими дочерями, не участвуя в устроенной мной бурной сцене и не давая участвовать в ней и девочкам.

Потом дома я проорала мужу прямо при Бьянке и Марте, что не хочу больше видеть эту суку, никогда не хочу, и муж согласился: главное, чтобы воцарилось спокойствие. Когда я ушла от него, у них с Лючиллой, кажется, что-то было. Возможно, он надеялся, что она бросит мужа и позаботится о девочках. Но она не сделала ни того, ни другого. Она была в него влюблена, это точно, но разводиться не стала, а Бьянка с Мартой перестали ее интересовать. Не знаю, как у нее прошли эти годы, живет ли она до сих пор со своим мужем или рассталась с ним и снова вышла замуж, завела ли собственных детей. Я ничего о ней не знаю. Тогда мы были молоденькими девчонками, и кто знает, какой она стала теперь, о чем думает, что делает.

Глава 17

Я припарковалась, пересекла сосновый лес. Снова пошел дождь. Я добралась до дюн. На пляже не было ни единого человека, даже Джино и управляющего. Изрытый дождем песок стал напоминать шершавую темную корку, на которую лениво наплывал белесоватый мякиш моря. Я подошла к зонтам, под которыми обычно сидели неаполитанцы, остановилась у зонтика Нины и Элены, где были сложены многочисленные игрушки девочки – половина под шезлонгами, половина в огромном пластиковом пакете. Вот бы какое-нибудь дело или мой молчаливый призыв заставили Нину прийти сюда одну, подумала я. Вот бы она оставила ребенка и всех остальных. Мы поздоровались бы, ничуть друг другу не удивившись. Разложили бы два шезлонга и стали вместе смотреть на море, спокойно обсуждая события моей жизни, иногда трогая друг друга за руку.

Мои дочери время от времени пытаются стать моей противоположностью. Они славные, образованные, обе выбрали профессию, как у отца. Решительные, хоть и всегда настороже, они с неудержимой силой покоряют мир и, вероятно, достигнут большего, чем мы, их родители. Два года назад, когда я представила себе, что они могут уехать неведомо на сколько, я написала им длинное письмо, в котором подробно рассказала о том, как случилось, что я их бросила. Я хотела не объяснять причины – какие? – а поведать, что именно толкнуло меня уехать так далеко от них. Я сделала две копии письма, каждой по одной, и отнесла в их комнаты. Но ничего не произошло, они ничего мне не ответили, даже не сказали: “Давай обсудим это позже”. Только однажды Бьянка, заметив легкое огорчение у меня на лице, с порога своей комнаты насмешливо бросила: “Везет же людям! Хватает времени письма писать!”

Глупо было думать, что можно что-то рассказывать дочерям, прежде чем им стукнет пятьдесят. Ждать, что они будут воспринимать тебя как личность, а не как должность. Говорить: я ваша история, вы начинаетесь с меня, поэтому послушайте, это может вам пригодиться. Правда, для Нины я не история, для нее я скорее могу стать будущим. Выбрать себе в подруги чужую дочь. Подойти к ней, наладить контакт.

Я простояла там некоторое время, ковыряя ногой песок, пока не добралась до сухого слоя. Вот если бы я взяла с собой куклу, подумала я (правда, без сожаления), то могла бы закопать ее здесь, под мокрой песчаной коркой. Это было бы замечательно, кто-нибудь обязательно нашел бы ее на следующий день. Но не Элена: я хотела, чтобы ее нашла Нина, я подошла бы и спросила: “Ты рада?” Но я не взяла с собой куклу, я не сделала этого, даже об этом не подумала, наоборот, я купила Нани новое платье, туфли – еще один бессмысленный поступок. Впрочем, смысл, может, и есть, как во многих мелких событиях моей жизни, только я не могу его найти. Я дошла до береговой кромки, мне захотелось устроить себе долгую прогулку, чтобы посильнее устать.

Я действительно долго гуляла, повесив сумку на плечо, держа в руке сандалии и шлепая по воде. Мне встретилась только влюбленная парочка, и больше никого. В первый год жизни Марты я обнаружила, что уже не люблю своего мужа. Тяжелый был год, малышка совсем не спала и не давала спать мне. Физическое переутомление – как увеличительное стекло. Я слишком уставала, чтобы учиться, чтобы думать, смеяться, плакать, чтобы любить этого мужчину, слишком умного, слишком сильно жаждущего выиграть пари, заключенное с судьбой, вечно отсутствующего. Для любви нужны силы, а у меня их не осталось. Когда он приступал к ласкам и поцелуям, я начинала нервничать, мне казалось, что он использует меня как стимулятор собственного удовольствия и что на самом деле я совершенно одинока.

Однажды я увидела вблизи, что значит любить друг друга. Это было состояние сокрушительного, радостного, бьющего через края безумия. Джанни родом из Калабрии, из маленького городка в горах, где у него до сих пор сохранился старый семейный дом. Ничего особенного, зато чистейший воздух и прекрасный пейзаж. Мы ездили туда с девочками много лет назад на Рождество и Пасху. Совершали утомительное путешествие на автомобиле, во время которого он сидел за рулем в рассеянном молчании, а мне приходилось усмирять раскапризничавшихся Бьянку и Марту (они постоянно хотели есть, требовали достать игрушки из багажника, заявляли, что хотят писать, хотя только что это делали) и развлекать их песенками. Была весна, но зима пока не сдавалась. Шел мокрый снег, смеркалось. Мы увидели на площадке для стоянки машин дрожащую от холода пару автостоперов.

Джанни, добрая душа, подъехал к ним почти инстинктивно. Я сказала, что у нас мало места, мы едем с детьми, так что непонятно, как поместятся еще и пассажиры. Пара села в машину, это были англичане, он с легкой проседью, лет сорока, она моложе, не больше тридцати. Сначала я держалась холодно и все время молчала: они добавили мне проблем, теперь я должна была еще больше стараться, чтобы девочки вели себя прилично. Говорил в основном мой муж, он любил завязывать новые знакомства, особенно с иностранцами. Он был дружелюбен, задавал вопросы, не заботясь об условностях. Оказалось, что эти двое бросили работу (не помню, чем они занимались), а вместе с работой и свои семьи: она – молодого мужа, он – жену с тремя маленькими детьми. Они уже несколько месяцев путешествовали по Европе почти без денег. Мужчина сказал вполне искренне, что главное – это быть вместе. Она согласилась, потом повернулась ко мне и произнесла примерно такие слова: “Нас с детства заставляют делать столько глупостей, уверяя, что это крайне важно, но то, что произошло сейчас, – это единственная разумная вещь, которая случилась со мной с того дня, как я появилась на свет”.

С этой минуты они мне понравились. Когда подошло время высадить их на краю шоссе, у пустынной заправки, потому что нам предстояло свернуть на боковую дорогу, я сказала мужу: “Давай пригласим их к нам, а то темно, холодно, а завтра отвезем их обратно, к ближайшему выезду на автостраду”. Пока они ужинали под испуганными взглядами девочек, я постелила им на старой диван-кровати. У меня сложилось впечатление, что от них – обоих вместе и каждого по отдельности – исходит энергия, занимающая все пространство и проникающая в мою кровь, в мой мозг. Я начала возбужденно что-то говорить, мне казалось, что я должна им, именно им сказать очень многое. Они похвалили мое знание английского языка, муж насмешливо представил меня как увлеченного исследователя современной английской литературы. Я стала оправдываться, рассказала, какой темой занимаюсь, они оба очень заинтересовались моей работой, прежде всего девушка, заметившая, что в этом предмете она никогда не была сильна.

Ее звали Бренда, и я была ею совершенно очарована. Проговорила с ней весь вечер, представляя себя на ее месте – свободной, странствующей в компании неведомого мужчины, которого всегда желала, с которым всегда чувствовала себя желанной. Как будто я все начала с нуля. Ни привычек, ни скучных предсказуемых отношений. Я была собой и не думала и не заботилась ни о чем, кроме своих желаний и стремлений. Никто больше не держал меня на привязи, как сейчас, несмотря на перерезанную пуповину. Когда мы увиделись утром, Бренда, которая немного знала итальянский, спросила меня, не дам ли я ей почитать что-нибудь из моего. Я наслаждалась этими словами – что-нибудь из моего. Я дала ей жалкий кусочек в несколько страниц, небольшую статью, опубликованную двумя годами раньше. Потом они с нами попрощались, и муж отвез их обратно на шоссе.

Я привела дом в порядок, медленно и печально убрала их постель, представляя себе в ней обнаженную Бренду, и почувствовала трепет и влагу между ног – моих ног. Впервые с тех пор, как я вышла замуж, впервые после рождения Бьянки и Марты я мечтала сказать человеку, которого прежде любила, и своим дочерям: я должна уйти. Я представила себе, что они, возможно, проводят меня до шоссе, все втроем, и я останусь на обочине и буду махать им, пока они не скроются из виду.

Мне долго представлялась эта картина. И все это время в моем воображении я сидела на дорожном ограждении, как Бренда, и менялась вместе с ней. На то, чтобы решиться покинуть их, ушло два года. Тяжелое было время. Вряд ли я сознательно планировала бросить дочерей. Это казалось мне ужасным и до тупости эгоистичным. Нет, я собиралась уйти от мужа и искала для этого подходящий момент. Ждешь, устаешь от ожидания, опять ждешь. Может, такой момент и наступит, но ты к тому времени станешь нетерпимой и даже опасной. Успокоиться мне не удавалось, не помогала даже усталость.

Не знаю, как долго я гуляла. Я посмотрела на часы, вернулась на свой пляж; у меня ныла лодыжка. Небо очистилось, светило солнышко, люди потянулись на берег, одни одетые, другие уже в купальниках и плавках. Зонтики открылись снова, длинная полоса вдоль моря превратилась в бесконечную праздничную процессию в честь возобновления пляжного отдыха.

В какой-то момент я увидела стайку детей, которые совали что-то в руки отдыхающим. Когда я поравнялась с ними, я их узнала: это оказались родственники Нины. У каждого из ребят было по толстой пачке листовок, они раздавали их, воспринимая это как игру. Один из них заметил меня и проговорил: “Этой тоже надо дать”. Я взяла листовку, как и все остальные, и бросила взгляд на бумажку. Нина и Розария напечатали точь-в-точь такую же листовку, как те, в каких сообщается о пропаже собаки или кошки. Вверху по центру красовалась нечеткая фотография Элены с куклой на руках. Ниже было указано несколько номеров мобильных телефонов. Далее следовало сообщение о том, что девочка опечалена пропажей своей куклы и что тот, кто ее найдет, получит щедрое вознаграждение. Я аккуратно сложила листок и спрятала его в сумку, где лежало новое платье Нани.

Глава 18

После ужина, отупев от скверного вина, я отправилась домой. Прошла мимо бара, где прохлаждался Джованни со своими друзьями. Увидев меня, он встал, приветственно кивнул и поднял бокал, приглашая к нему присоединиться. Я не ответила и даже не испытала угрызений совести по поводу своей невоспитанности.

Я чувствовала себя глубоко несчастной. У меня возникло впечатление, будто я рассеиваюсь в воздухе, будто я горстка пыли, которую весь день гоняет ветер, и сейчас я бесформенным облачком вишу в пустоте. Я бросила сумку на диван, не открыв ни дверь в спальню, ни окно. Зашла на кухню налить себе воды и накапать снотворного, которое принимала крайне редко, только когда было тяжело на душе. Пока пила, заметила сидящую на столе куклу и вспомнила о платье в сумке. Мне стало стыдно. Я схватила куклу за голову, отнесла в гостиную и плюхнулась на диван, прижав игрушку к себе.

Она была смешная, с толстым задом и жесткой прямой спинкой. “Посмотрим, подойдет ли оно тебе”, – громко и сердито проговорила я. Достала из сумки платьице, трусики, носочки, туфли. Прикинула платье, приложив его к лежащей вверх животом кукле: точно, как по мерке. Завтра подойду прямо к Нине и скажу: “Я нашла ее вчера вечером в сосняке, а сегодня утром купила ей платье, так что играйте на здоровье – ты и твоя дочь”. Вздохнула с досадой, бросила все на диван и хотела встать, но заметила, что изо рта куклы снова потекла грязная вода и запачкала мне юбку.

Я осмотрела ее губы, собранные сердечком вокруг маленькой дырки. Почувствовала, что они проминаются под моими пальцами: они были мягче, чем все остальные части головы и тела куклы. Я осторожно раскрыла их. Дырка во рту расширилась, и кукла улыбнулась, показав десны и молочные зубы. Я тут же с отвращением закрыла ей рот и сильно ее встряхнула. Услышала, как в животе булькает вода, представила, как кукла гниет и разлагается из-за этой застойной, смешанной с песком жижи, которая не находит выхода. “И зачем только я вмешалась? – подумала я. – Это дело матери и дочери, а не мое”.

Спала я крепко. Утром сложила в сумку пляжные вещи, книги, тетради, платье, куклу и привычной дорогой отправилась к морю. В машине слушала старую композицию Дэвида Боуи The man who sold the world[5], без которой невозможно представить мою юность. Прошла через прохладный и мокрый после вчерашнего дождя сосновый лес. Время от времени мне попадались развешенные на стволах листовки с фотографией Элены. Это рассмешило меня. Наверное, и впрямь щедрое вознаграждение назначил за куклу мрачный Коррадо.

Джино встретил меня очень любезно, и мне приятно было его видеть. Он уже просушил на солнце мой лежак; провожая меня к зонтику, он хотя и настаивал на том, чтобы донести мою сумку, но ни разу не позволил себе слишком конфиденциального тона. Мальчик умный и сдержанный, нужно ему помочь, убедить закончить учебу. Я начала читать, но не могла сосредоточиться. Джино, сидя в шезлонге, тоже отложил свой учебник и слегка улыбнулся, подчеркнув нашу общность.

Нина еще не приходила, Элена, само собой, тоже. Были только дети, накануне раздававшие листовки, да постепенно, по одному, по двое, лениво подтягивались остальные родственники, родные и двоюродные, свойственники – все многочисленное семейство. Последними, ближе к полудню, появились Розария и Коррадо: она впереди, в купальнике, выставляя напоказ обширный живот, свидетельствовавший о том, что эта женщина не склонна придерживаться диеты и не стесняется своей беременности, считая ее делом заурядным, он позади нее, беспечной походкой, в майке, шортах и тапочках.

Я разволновалась, сердце забилось чаще. Стало ясно, что Нина на пляж не придет, вероятно, ребенок разболелся. Я уставилась на Розарию. Она выглядела мрачной и не смотрела в мою сторону. Затем я поискала глазами Джино – может, он что-то знает, – но обнаружила, что его нет на месте, только открытая книга валяется на шезлонге.

Заметив, что Розария вылезает из-под зонтика и, расставляя ноги, ковыляет к воде, я последовала за ней. Она была совсем не рада меня видеть и не скрывала этого. На мои вопросы отвечала односложно и сухо. – Как себя чувствует Элена? – Она простужена. – Температура есть? – Небольшая. – А Нина? – Нина со своей дочерью, как и положено. – Я видела листовку.

Она недовольно поморщилась: – Говорила я брату: толку не будет. Ворье гребаное!

Ее слова, без обиняков переведенные с диалекта, звучали грубо. Я чуть было не сказала ей: да, толку не будет, и гребаное ворье тут ни при чем, кукла у меня, я принесла ее Элене. Но ее отстраненный тон заставил меня передумать, и я решила ничего не говорить ни ей, ни кому-либо другому из их клана. Сейчас я воспринимала их не как картину, которую внимательно разглядывала, с грустью сравнивая ее со своими воспоминаниями о детстве, проведенном в Неаполе; я воспринимала их как мое настоящее, мою жизнь, затягивающую меня в болото, из которого я не могла выбраться до сих пор. Они слишком сильно напоминали моих родственников. Я и сбежала-то от них в юности потому, что терпеть их не могла, но тем не менее соединяющие нас узы были так крепки, что они и поныне живут внутри меня.

Геометрия жизни иногда иронична. С тринадцати-четырнадцати лет я мечтала жить в буржуазном благополучии, говорить на правильном итальянском языке, получить хорошее образование, заниматься интеллектуальным трудом. Неаполь казался мне волной, которая вот-вот захлестнет меня. Я не верила, что в этом городе возможны другие способы существования, кроме тех, к которым я привыкла с детства, – без жестокости, ленивой чувственности, подслащенной грубости, жалкого, тупого упорства в защите собственной деградации. Я даже не искала эти способы ни в прошлом, ни в возможном будущем. Я просто ушла: так человек, обжегшись и вопя от боли, отрывает обгоревшую кожу, думая, что вместе с ней оторвет и сам ожог.

Оставляя своих дочерей, я больше всего боялась, что Джанни из лени, из мести или по необходимости отвезет Бьянку и Марту в Неаполь и поручит их заботам моей матери и других родственников. Я умирала от беспокойства и думала: что я натворила, сама сбежала оттуда, а им позволяю туда вернуться. Девочки будут медленно погружаться в темный колодец – из которого я выбралась, – впитывая образ жизни, язык, все те черты, что я так старательно стерла, когда в восемнадцать лет покинула этот город и уехала учиться во Флоренцию, в далекое и совершенно чужое для меня место. Я сказала Джанни: делай что хочешь, только, пожалуйста, не оставляй их у родни в Неаполе. Джанни проорал в ответ, что со своими дочерями он будет делать то, что сочтет нужным, а я, если уйду, лишусь права голоса. На него действительно свалилось много забот, и, когда работы стало невпроворот и пришлось ехать за границу, он без малейших колебаний отвез девочек к моей матери и оставил на несколько месяцев в той же самой квартире, где я родилась и где яростно отстаивала свое право на свободу.

То время эхом вернулось ко мне, и это огорчает, но не потому я снова и снова думаю о нем. Я была далеко, мне казалось, что отныне я другой человек, что это наконец-то настоящая я, – и я позволила своим девочкам получить те же самые раны, которые когда-то нанес мне родной город и которые я считала неизлечимыми. Моя мать тогда держалась молодцом, заботилась о малышках, измучилась, но я даже не сказала ей за это спасибо. Затаенную злость на саму себя я вымещала на ней. Позже, забрав дочерей во Флоренцию, я обвинила ее в том, что она плохо повлияла на девочек, как когда-то на меня. Это была клевета. Она защищалась, бушевала, страшно обижалась, может, она вскоре и умерла именно потому, что отравила себе жизнь этой обидой. Последние ее слова, сказанные незадолго до смерти, были на смеси диалекта с литературным итальянским: “Леда, что-то мне холодно, боюсь, как бы в штаны не наложить”.

Сколько всего я наговорила ей на повышенных тонах – такого, о чем лучше не вспоминать. Теперь, когда я вернула себе дочерей, я хотела, чтобы они зависели только от меня. Ко всему прочему, иногда мне казалось, что они только мои и совершенно не похожи на Джанни, что ни их ноги, ни грудь, ни пол не имеют с ним ничего общего, как будто мы с ним даже не прикасались друг к другу. Когда он уехал в Канаду, это ощущение еще больше окрепло, я считала, что всегда растила девочек только сама, что в них проявляются черты лишь моих предков по женской линии – и хорошие, и плохие. Поэтому я все больше тревожилась. Несколько лет Бьянка и Марта плохо успевали в школе, и я наседала на них, упрашивала, изводила. Говорила: “Чего вы добиваетесь? Во что хотите превратить свою жизнь? Хотите вернуться туда, откуда приехали, опуститься, свести на нет всё, что мы с отцом в вас вложили?” Я печально сообщала Бьянке: “Говорила с твоими учителями. Представляешь, с каким лицом мне пришлось их выслушивать?” Я полагала, что они обе сбились с верного пути; они казались мне самоуверенными и туповатыми. Я уверила себя, что у них будут трудности с учебой и со всем остальным, и был период, когда успокоить меня могла лишь уверенность в том, что они находятся под неусыпным контролем. А потом они начали делать успехи в школе, и тени женщин моей семьи постепенно рассеялись.

Бедная мама. В конце концов, что плохого она сделала моим дочерям? Ничего. От нее они переняли только говор. Благодаря ей Бьянка и Марта сегодня умеют блестяще подражать диалектным интонациям и знают красочные неаполитанские выражения.

Когда у меня хорошее настроение, они поддразнивают меня. Пародируют мой выговор, даже сейчас, когда звонят мне из Канады. Немилосердно копируют интонации, невольно прорывающиеся у меня, когда я говорю на иностранных языках, и некоторые неаполитанские выражения, которые я использую, итальянизируя их. “Ворье гребаное”. Я улыбаюсь Розарии, пытаюсь придумать, что ей сказать, демонстрирую хорошие манеры, хотя сама она ими не блещет. Да, мои дочери не щадят меня, особенно когда речь заходит об английском, им стыдно за то, как я на нем говорю: я поняла это однажды, когда мы вместе поехали за границу. Все же этот язык – часть моей профессии, и мне казалось, что я владею им безукоризненно. А дочки настаивают, что у меня с ним неважно, и они правы. На самом деле, несмотря на карьерные рывки, я не так уж далеко пошла. На мгновение я даже захотела вернуться назад и стать простой женщиной вроде Розарии. Правда, от меня это потребовало бы изрядных усилий, а вот моя мама умела вполне естественно преображаться из очаровательной синьоры из среды мелких буржуа в зануду, жалующуюся на горькую судьбу. Я бы тоже так могла, хотя пришлось бы изрядно поднапрячься. Но мои девочки уехали, уехали далеко. Они принадлежат другой эпохе и устремлены в будущее.

Я снова улыбаюсь, теперь уже смущенно, однако Розария не улыбается мне в ответ, и разговор иссякает. Отныне мне предстоит колебаться между тревожащей неприязнью к этой женщине и грустной симпатией к ней. Я представляю себе, как она без лишних слов родит ребенка, за пару часов произведя на свет свою копию. Уже назавтра она поднимется на ноги, у нее будет много молока, целые реки густого молока, и она вернется в строй, бдительная и суровая. Мне стало ясно, что она не хочет, чтобы я виделась с ее невесткой, я была уверена, что она считает ее маленькой засранкой, которая много о себе понимает, ломакой, которая во время беременности только и делала что жаловалась и которую беспрерывно рвало. По ее мнению, Нина неженка, она слабая, подверженная всевозможным вредным влияниям, и я, после того как призналась в таком ужасном поступке, не могу считаться достойной пляжной знакомой. Поэтому Розария хочет защитить ее от меня, опасаясь, как бы я не забила ей голову дурными мыслями. Она бдит ради блага брата, человека с разрезанным животом. Они плохие люди, сказал Джино. Я еще немного побродила по воде, не зная, что ей сказать. События вчерашнего и сегодняшнего дня, словно магнит, притянули всю мою прошедшую жизнь.

Я вернулась под зонтик. Некоторое время обдумывала дальнейшие действия и наконец решилась. Взяла сумку, туфли, обернула вокруг талии парео и направилась в лес, оставив свои книги и платье, висевшее на спицах зонтика.

Джино сказал, что неаполитанцы снимают виллу на дюнах, где-то среди сосен. Я шагала по границе опавшей хвои и песка, то в тени, то под солнцем. Через некоторое время заметила виллу – вычурное двухэтажное строение в окружении олеандров и эвкалиптовых деревьев. Цикады в этот час стрекотали оглушительно.

Я углубилась в кусты, пытаясь найти тропинку, ведущую к дому. На ходу вытащила из сумки листовку и набрала указанный на ней номер мобильника. Подождала, надеясь, что ответит Нина. Раздались длинные гудки, и я тут же услышала телефонные трели в гуще подлеска справа от меня, а затем голос Нины, которая смеясь говорила:

– Перестань, мне надо ответить.

Прервав звонок, я взглянула туда, откуда доносился голос. И увидела Нину в светлом платье: она стояла, прислонившись к дереву. Джино целовал ее. Она, похоже, принимала его поцелуи – но с открытыми глазами, в которых светились любопытство и тревога; когда же его рука стала подбираться к ее груди, она мягко ее оттолкнула.

Глава 19

Я искупалась и легла, подставив солнцу спину и уткнувшись лицом в согнутые руки. С того места, где я находилась, я видела юношу, который широким шагом, склонив голову, спускался по склону дюны. Добравшись до своего поста, он сел и попытался читать, но не смог и долго смотрел на море. Я почувствовала, что недовольство неаполитанцами, которое он высказал за ужином пару дней назад, превратилось во враждебность. Он показался мне особенным, на несколько часов составил мне приятную компанию, был внимательным и чутким. Сказал, что боится бурной реакции родственников и мужа Нины, предупредил меня об этом.

И все же не сдержался, подверг риску себя и Нину. Привлек ее внимание, соблазнил, когда она была наиболее уязвима, связана по рукам и ногам заботами о маленькой дочери. Так же, как обнаружила их я, их мог обнаружить кто угодно. Я сердилась на обоих.

Когда я увидела их, меня охватило смятение, хотя вряд ли это верное слово. Скорее некое смутное чувство пристыженности: подсмотренная мною сцена дополнилась тем, чего я не видела, и меня бросило в жар, кожа покрылась холодным потом. Поцелуй еще горел у них на губах, а у меня в животе уже стало горячо, рот наполнился теплой слюной. Это было ощущение не взрослого человека, а ребенка, я превратилась в возбужденную девочку. Ко мне вернулись давние фантазии, придуманные образы из моих детских грез, когда я воображала, как мать тайком уходит из дома, днем или ночью, и встречается с любовниками, и по моему телу разбегались волны удовольствия, которое, вероятно, испытывала она. Теперь мне казалось, что во мне просыпается некое обросшее чем-то вроде накипи существо, много лет дремавшее на дне живота.

Я нервно вскочила с лежака, торопливо собрала вещи. И подумала: я была неправа, отъезд Бьянки и Марты не принес мне пользы. Мне так казалось, но я ошибалась. Сколько я им уже не звонила? Мне нужно срочно услышать их голоса. Пойти наперекор традициям, сбросить бремя забот – жестоко по отношению к себе и другим. Нужно найти способ объяснить это Нине. Разве не бессмысленно это летнее увлечение, как у шестнадцатилетней девочки, когда дочка болеет? Она показалась мне такой необычной, когда сидела с Эленой и куклой под зонтиком, или на солнце, или у воды. Они по очереди брали мокрый песок палочкой от мороженого и изображали, будто кормят Нани. Как им было хорошо вместе! Элена часами играла, одна или с матерью, и было видно, что она счастлива. Мне пришло в голову, что, когда она возилась рядом с Ниной, в ее отношениях с куклой было больше эротики, чем во всех любовных экспериментах, которыми она займется в юности и зрелом возрасте. Я ушла с пляжа, даже не взглянув ни на Джино, ни на Розарию.

Я поехала домой по пустынному шоссе, в голове у меня роились образы, звучали голоса. Когда я вернулась к девочкам – сколько лет прошло с тех пор! – дни снова наполнились заботами, а секс стал редким и потому спокойным и незатейливым развлечением. Мужчины еще до первого поцелуя объясняли мне, что не собираются бросать жену, или что не намерены расставаться с холостяцкой жизнью и привычками, или что в их планы не входит брать на себя ответственность за меня и моих дочерей. Я никогда не сетовала, на самом деле это было предсказуемо, а потому разумно. Я решила, что сезон страстей закрыт, трех лет мне хватило с лихвой.

Когда утром я убирала постель Бренды и ее любовника, когда отворяла окна, чтобы выветрился их запах, мне казалось, будто я открыла в своем организме потребность в наслаждении, не имевшем ничего общего с первыми сексуальными опытами в шестнадцать лет, с робким, не приносящим удовлетворения сексом с будущим мужем, с супружескими привычками до и после рождения девочек. С момента встречи с Брендой и ее возлюбленным во мне зародились новые ожидания. Меня словно толкнули в грудь: я впервые почувствовала, что мне нужно что-то еще, но я стыдилась признаться себе в этом, мне казалось, что эти мысли безумны – в моей-то жизненной ситуации, да еще с учетом того, что женщина я мудрая и образованная!

Шли дни, недели, от влюбленной пары не осталось и следа. Но я не успокоилась, во мне разрастался клубок фантазий. Я ничего не говорила мужу, не нарушала наших сексуальных привычек, нисколько не изменился даже выработанный нами за годы эротический жаргон. Я училась, ходила за покупками, стояла в очереди, оплачивала счета – и вдруг меня охватывали желания, которые смущали и волновали. Мне становилось неловко, особенно если это случалось в тот момент, когда я занималась своими девочками. Я пела с ними песенки, читала им сказки, пока не заснут, помогала Марте, которая еще не умела есть сама, мыла их, одевала, чувствуя себя безнравственной, и не знала, что мне сделать, чтобы успокоиться.

Однажды утром мой профессор позвонил мне из университета и сказал, что его пригласили на международную конференцию по Форстеру[6]. Он посоветовал мне тоже поехать, потому что я имею отношение к этой теме и ему кажется, что это было бы полезно для моей работы. В этой самой работе я почти не продвинулась вперед, да и он не слишком старался вывести меня на верный путь. Я поблагодарила его, не сказав ни да, ни нет. Я сидела без гроша, мне нечего было надеть, у мужа был тяжелый период: навалилось много дел. Проведя несколько дней в раздраженном и подавленном настроении, я решила, что не поеду. Но профессор, похоже, рассердился. Сказал, что так я могу погубить себя; я разозлилась, потом телефонная связь ненадолго прервалась. Когда телефон снова ожил, профессор сообщил, что придумал, как сделать так, чтобы мне оплатили билеты и гостиницу.

Отступать было некуда. Я распланировала каждую минуту из тех четырех дней, что мне предстояло отсутствовать. Готовая еда, продукты в холодильнике, помощь подруг, которые с удовольствием присмотрят за чудаковатым ученым, грустная студентка, согласившаяся взять на себя заботу о девочках, если их отцу неожиданно придется отправиться на какое нибудь совещание или заседание. Я уехала, оставив все в идеальном порядке, разве что Марта была немного простужена.

Самолет, летевший в Лондон, оказался битком набит научными работниками, очень известными и совсем молодыми, моими конкурентами, более искушенными и активными в гонке за место под солнцем. Профессор, который пригласил меня, держался особняком, погруженный в раздумья. У этого угрюмого человека было двое взрослых сыновей и милая, утонченная жена, он имел большой преподавательский опыт и отличался безграничной эрудицией. Однако он впадал в панику всякий раз, когда ему предстояло выступать на публике. Все время, пока мы летели в самолете, он шлифовал свой доклад и в отеле сразу попросил меня прочитать его, чтобы понять, достаточно ли он убедителен. Я прочитала, успокоила профессора, сказала, что текст превосходный, выполнив таким образом свою функцию, и он сразу убежал, и почти весь первый день конференции я его не видела. Он появился ближе к вечеру, когда настала его очередь выступать, и степенно прочитал свой доклад на английском языке, однако, услышав несколько критических замечаний, расстроился, сухо ответил на вопросы, поспешно удалился из зала, заперся у себя в номере и даже не вышел к ужину, так что я сидела за столиком с двумя такими же, как я, членами его свиты, и мы почти не разговаривали.

Я снова увидела профессора на следующий день: он беседовал со своим приятелем, профессором Харди, известным ученым из престижного университета. Мой преподаватель даже не поздоровался со мной, он общался с другими. Я нашла место на одном из последних рядов и открыла свой блокнот, приготовившись усердно записывать умные мысли. И тут вышел Харди, мужчина лет пятидесяти, невысокий, худой, с приветливым лицом и удивительными синими глазами. Он говорил тихим, обволакивающим голосом, и через некоторое время я обнаружила, что спрашиваю себя: понравились бы мне его прикосновения, ласки, поцелуи, если бы он меня захотел? Он говорил уже десять минут и вдруг назвал мои имя и фамилию: его голос донесся до меня как будто не из микрофона, а из моей эротической фантазии.

Я не поверила своим ушам, но все равно покраснела. Он был опытным оратором и использовал свои записи только как наброски, а теперь начал импровизировать. Он повторил мою фамилию один раз, два, три. Я видела, что мои коллеги по университету озираются, ища меня глазами, я дрожала, у меня вспотели ладони. Мой профессор тоже обернулся и удивленно посмотрел на меня, и я в ответ взглянула на него. Английский ученый цитировал отрывок из моей статьи, единственной, которую я успела опубликовать, тот самый, что я дала Бренде. Он процитировал ее с восхищением, а затем подробно проанализировал один пассаж и использовал его, чтобы украсить свое выступление. Я вышла из зала, как только он закончил говорить и зазвучали аплодисменты.

Я побежала в свой номер, я чувствовала, что у меня внутри все кипит, меня переполняла гордость. Я позвонила мужу во Флоренцию, срывающимся голосом прокричала о невероятном событии, которое со мной произошло. Он сказал, что это хорошо, что он рад, и добавил, что у Марты ветрянка, это совершенно точно, доктор сказал, что у него нет на сей счет никаких сомнений. Я повесила трубку. Ветрянка Марты, подняв привычную волну тревоги, пыталась занять пространство внутри меня, но вместо пустоты последних лет натолкнулась на веселую ярость, ощущение силы, порожденное интеллектуальным триумфом и физическим удовольствием. Подумаешь, ветрянка, решила я, Бьянка ею переболела, ничего, пройдет. Я превзошла саму себя. Я, я, я – вот я какая, вот что я могу, вот чем я должна заниматься.

Мой профессор позвонил мне в номер. Мы не были с ним в дружеских отношениях, он вообще ни с кем не сближался. Он всегда говорил хриплым сердитым голосом и считал, что я звезд с неба не хватаю. Я была честолюбивой выпускницей, и он мирился с моей напористостью, но ничего не обещал и, как правило, нагружал меня самыми скучными заданиями. Однако на сей раз он говорил со мной мягко, смущался, бормотал путаные комплименты моей смелости и еще какие-то пустяки: теперь, мол, мне придется больше трудиться, надо непременно побыстрее закончить новое эссе, следующая публикация очень важна, я должна проинформировать Харди о том, как мы работаем, – он ведь наверняка захочет встретиться с вами, вот увидите. Я запротестовала: кто я такая, чтобы со мной встречаться? Он настаивал: так оно и будет.

За обедом он велел мне сесть рядом с ним, и я внезапно подчинилась, подхваченная волной удовольствия: все вокруг изменилось. Из безымянной рабочей лошадки, не имеющей права хотя бы в конце дня немного пообщаться с настоящими учеными, я превратилась в молодого исследователя, который приобрел определенную международную известность. Итальянцы подходили один за другим, молодые, пожилые, они поздравляли меня, хвалили. За ними потянулись иностранцы. Наконец в зал вошел Харди, кто-то сказал ему что-то на ухо, указав в мою сторону. Он секунду смотрел на меня. Направился было к своему столику, но потом остановился, повернул назад, подошел и представился.

Представился мне, произнеся полностью свои имя и фамилию.

Потом мой профессор шепнул мне: это серьезный ученый, но он много работает, стареет, и ему становится скучно. И добавил: “Если бы вы были мужчиной, или дурнушкой, или старухой, вы бы еще долго дожидались поздравлений за своим столом, а потом вас милостиво одарили бы несколькими холодными любезными фразами”. Мне показалось, что это он со зла. Когда он высказал предположение, что Харди обязательно вернется и уже на вечернем приеме пойдет в наступление, я пробормотала: “Может быть, он прежде всего заинтересован в том, чтобы я написала серьезную работу?” Профессор в ответ только хмыкнул, а когда я вне себя от радости сообщила, что профессор Харди пригласил меня за свой столик, промолчал.

Я ужинала с Харди, была остроумна, вела себя непринужденно, много пила. Потом мы вдвоем долго гуляли, и на обратном пути он пригласил меня зайти к нему в номер. Он предложил это изящно, тонко, сдержанно, и я согласилась. Я всегда считала сексуальные отношения конечной, засасывающей стадией действительности, самым непосредственным из всех возможных контактом с телом другого человека. Однако с той ночи я пришла к выводу, что эти отношения – высшее проявление фантазии. Чем сильнее удовольствие, тем больше твой партнер превращается в сон, в видение, в непроизвольную ночную реакцию живота, груди, рта, ануса, каждого сантиметра кожи на ласки неведомого существа, а все толчки и удары бывают сопряжены с потребностями момента. Не знаю, что случилось со мной во время той встречи, но мне показалось, что я всегда любила этого едва знакомого человека и что я хочу только его и никого больше.

Когда я вернулась, Джанни отругал меня за то, что за четыре дня я позвонила только дважды, хотя знала, что Марта болеет. Я сказала, что у меня было много дел. А еще сказала, что после того как меня заметили, мне нужно много работать, чтобы удержаться на взятой высоте. Теперь я демонстративно проводила в университете по десять часов в день. Мой профессор проявил ко мне расположение и неожиданную щедрость, так что после возвращения во Флоренцию я сразу стала готовить новую публикацию и активно сотрудничать с Харди, намереваясь поработать некоторое время у него в университете. У меня наступила стадия лихорадочной активности. Я пахала до изнеможения и в то же время страдала, потому что мне казалось, что я не могу жить без Харди. Я писала ему длинные письма, звонила ему. Если Джанни, особенно в выходные, был дома, я бегала к уличному телефону, прихватив с собой Бьянку и Марту, чтобы не вызывать подозрений. Бьянка стояла рядом и, хотя разговоры велись на английском языке, все понимала, не понимая ни слова, и я знала это, но не знала, что с этим делать. Девочки топтались возле меня, молчаливые и потерянные, – я не забывала об этом, я никогда этого не забуду. Однако я помимо воли лучилась радостью, шептала нежные слова, отвечала на непристойные намеки и сама говорила непристойности. Но я проявляла осторожность, и когда они тянули меня за юбку, заявляя, что хотят есть, или требовали мороженого, или просили шарик у проходившего поблизости продавца воздушных шаров, я не одергивала их, не вопила, что уйду от них насовсем и они больше меня не увидят, как делала моя мать, когда была в отчаянии. Она никогда не оставила бы нас, хотя кричала об этом, а я, наоборот, бросила дочерей почти без предупреждения.

Я вела машину так, как будто не осознавала, что сижу за рулем, я даже не смотрела на дорогу. Через окошки в салон врывался раскаленный ветер. Я припарковалась под окнами дома, у меня перед глазами стояли Бьянка и Марта, испуганные, маленькие, как восемнадцать лет назад. Мне было жарко, я сразу же пошла в душ. Пустила холодную воду. Долго стояла под ней и смотрела, как она стекает по ногам, по ступням, смывая песок, расползавшийся по белой эмали поддона. Жар ушел почти сразу. Стек вниз от холода искривленного крыла, the chill of the crooked wing[7]. Теперь вытереться, одеться. Я выучила с детьми эти слова Одена, и мы пользовались ими между собой, когда хотели сказать друг другу, что, например, это место нам не нравится, или что у кого-то из нас плохое настроение, или что на улице холодно. Бедные мои дочери, они вынуждены были с самого раннего детства приобщаться к культуре, даже в домашних разговорах. Я взяла сумку, отнесла ее на террасу, на солнце, кукла упала набок, и жидкость из нее пролилась на стол. Я сделала ей замечание, что она напустила лужу, как кошка или собака. Сообразила, что говорю вслух сама с собой, и тут же замолчала. Чтобы успокоиться, решила понянчиться с Нани. Принесла спирт, решив стереть штрихи от шариковой ручки на ее лице и теле. Старалась из всех сил, но ничего хорошего у меня не вышло. Нани, иди сюда, красавица. Давай наденем трусики, носки, туфли. Давай наденем платье. Какая ты элегантная! Я удивилась, что так непринужденно называю ее этим именем. Почему среди многих имен, которые использовали Элена и Нина, я выбрала именно это? Я заглянула в записную книжку, где отметила их все: Нени, Ниле, Нилотта, Наниккья, Нанучча, Ненелла, Нани. У тебя вода в животе, моя милая. Храни в своем чреве эту жидкую тьму. Я сидела на солнце рядом со столом и сушила волосы, изредка поправляя их рукой. Море было зеленым.

Я тоже кое-что скрывала. Например, угрызения совести из-за того, что проявила неблагодарность к Бренде. Ведь это именно она дала Харди мой текст, он сам мне сказал. Я не знаю, как они познакомились, и всегда предпочитала не знать, чем они были друг другу обязаны. Мне точно известно только то, что без вмешательства Бренды мои жалкие странички не привлекли бы ничьего внимания, но тогда я об этом никому не сказала, даже Джанни, даже моему профессору, и не сделала ни единой попытки разыскать Бренду. В этом я тоже призналась девочкам два года назад в письме, которое они не читали. Я написала, что мне нужно было доказать себе: я сделала все сама. Мне, по большому счету, хотелось разобраться, кто я такая, чего стою и способна ли на что-то без посторонней помощи.

Череда последующих событий, казалось, оправдала мои всегдашние надежды. У меня все шло отлично, мне не нужно было, как моей матери, притворяться, что я лучше, чем на самом деле. Я действительно была незаурядным человеком. По крайней мере, мой флорентийский профессор в этом не сомневался. В том же самом был убежден и элегантный авторитетный Харди: судя по всему, он верил в меня, как никто другой. Я уехала в Англию, вернулась, снова уехала. Моего мужа все это сильно тревожило. Он заявил, что не может справляться одновременно с работой и девочками. Я сказала, что ухожу от него. Он не понял, подумал, что у меня депрессия, заметался, принялся названивать моей маме, кричал, что я должна подумать о дочерях. Я сказала, что больше не могу с ним жить, что мне нужно разобраться в себе, понять, на что я способна, – и еще что-то в том же духе. Не могла же я бросить ему в лицо, что и так все о себе знаю, что у меня миллион новых идей, что я продолжаю учиться, что предпочитаю других мужчин и влюблена в того, кто считает меня замечательной, умной, помогает мне справляться с трудностями. На какое-то время я утихомирила Джанни. Он попытался проявить чуткость, но длилось это недолго: он почувствовал, что я лгу, обозлился, начал меня оскорблять. И в какой-то момент прокричал: “Делай что хочешь! Уходи!”

Он не верил, что я и впрямь могу уйти без девочек, а я оставила их и ни разу не позвонила. Он выслеживал меня, изводил. Я вернулась, но только для того, чтобы собрать свои книги и заметки.

В тот раз я накупила Бьянке и Марте кучу всего и привезла им в подарок. Они хотели, чтобы я помогла им нарядиться. Они были такие хрупкие, такие нежные. Муж ласково отозвал меня в сторону, попросил дать ему еще один шанс, заплакал, сказал, что любит меня. Я ответила “нет”. Мы поссорились, закрылись на кухне. Потом я услышала, как кто-то тихонько стучится в дверь. Вошла Бьянка, очень серьезная, ее нехотя сопровождала младшая сестра. Бьянка взяла с блюда апельсин, достала из ящика ножик и протянула мне. Поначалу я ничего не поняла, меня душила ярость, я не могла дождаться, когда убегу из этого дома и забуду его – забуду всё. “Сделай ей серпантин”, – попросила Бьянка как бы от имени Марты, которая мне робко улыбнулась. Они сидели напротив меня, приняв позы маленьких благовоспитанных дам, очень элегантных в своих новых нарядах. Ладно, сказала я, взяла апельсин и начала срезать кожуру. Девочки пристально наблюдали за мной. Я чувствовала, что они не отрываясь смотрят на меня, словно стараясь вобрать в себя взглядами, но от этого еще сильнее ощущала, насколько ярче моя жизнь без них. Она полна новых красок, новых людей, новых мыслей, в ней я говорю на другом языке и воспринимаю его как родной, и ничего, ничего из этого никак нельзя совместить с этим домашним мирком, из которого на меня выжидательно смотрят две мои дочери.

Ах, вот бы сделать их невидимыми, больше не ощущать их потребности как самые насущные, как более важные, чем мои собственные! Я закончила чистить апельсин и ушла. И три следующих года их не видела и не слышала.

Глава 20

Зазвонил домофон. Мощный электрический импульс долетел до самой террасы. Я невольно взглянула на часы. Два часа дня. Я не знала никого из местных, кто находился бы со мной в таких отношениях, чтобы заявиться ко мне домой. Разве что Джино. Он знал, где я живу, и, возможно, пришел за советом.

Домофон зазвонил снова, менее решительно и не так настойчиво. Я вошла с террасы в комнату, прошлепала к двери: – Кто там? – Это Джованни.

Все лучше, чем крутящиеся в голове и не находящие выхода слова, вздохнула я и нажала на кнопку домофона. Я ходила босиком, а теперь надела сандалии, застегнула блузку, поправила юбку и расчесала все еще влажные волосы. Едва раздался звонок, распахнула дверь. Он стоял передо мной, дочерна загорелый, с белоснежными, тщательно причесанными волосами, в яркой, даже слишком яркой рубашке, синих брюках с безупречной стрелкой и начищенных до блеска ботинках, с пакетом в руке.

– Я вас не задержу, я только на минутку.

– Входите.

– Увидел вашу машину и подумал: синьора уже вернулась.

– Проходите, садитесь.

– Не хочу вас беспокоить, но, если вы любите рыбу, взгляните: эту только что поймали.

Он вошел, протянул мне пакет, я закрыла дверь, взяла его подарок, через силу улыбнулась и сказала:

– Вы слишком добры.

– Вы уже обедали?

– Нет.

– Эту рыбу можно есть даже сырой.

– Я боюсь.

– Тогда нужно пожарить и съесть сразу же, с пылу с жару.

– Я не умею чистить рыбу.

Из робкого и застенчивого он внезапно стал навязчивым. Он хорошо ориентировался в квартире, а потому отправился прямиком на кухню и начал потрошить рыбину.

– Это не займет много времени, – заверил он, – две минуты, и готово.

Я с иронией наблюдала за тем, как он привычными движениями извлекает внутренности из безжизненного существа, соскабливает чешую, как будто стараясь отшлифовать кожу до блеска, чтобы краски проступили ярче. Я подумала, что друзья, наверное, дожидаются его в баре, и им не терпится узнать, удалось ли ему довести дело до конца. Подумала, что совершила ошибку, впустив его в дом, что если моя теория верна, то он всеми правдами и неправдами постарается задержаться у меня на некоторое время, чтобы его рассказ потом выглядел правдоподобным. Мужчины в любом возрасте достойны жалости. Трусливое высокомерие, робкая удаль. Сейчас я даже не могу точно сказать, любила ли я их когда-нибудь или просто с нежностью и пониманием относилась к их слабостям. Джованни, подумала я, в любом случае станет хвастаться своим сексом с приезжей синьорой и потрясающей эрекцией – без всяких лекарств, несмотря на возраст.

– А где у вас масло?

Он с большим мастерством поджарил рыбину, рассказывая что-то сбивчивой скороговоркой, как будто его мысли бежали слишком быстро, не успевая складываться во фразы. Он с восторгом говорил о прошлом, когда в море водилось гораздо больше рыбы и эта рыба была по-настоящему вкусной. Он рассказывал о жене, скончавшейся три года назад, о детях. И заметил:

– Мой первенец гораздо старше вас.

– Не думаю. Я уже немолода.

– Немолода? Да вам от силы лет сорок.

– Нет.

– Сорок два? Сорок три?

– Джованни, мне сорок восемь, у меня две взрослые дочери – одной двадцать четыре, другой двадцать два.

– Моему сыну пятьдесят лет, он у меня появился, когда мне было девятнадцать, а моей жене исполнилось всего семнадцать.

– Вам шестьдесят девять?

– Да, и я трижды дедушка.

– Вы выглядите очень молодо.

– Это только внешне.

Я открыла единственную бутылку вина, которая у меня имелась, красного, из супермаркета. Мы поели за столом в гостиной, сидя рядом на диване. Рыба получилась удивительно вкусной, я разговорилась и почувствовала, что меня успокаивает звук собственного голоса. Рассказывала о работе, о дочерях – в основном о них. Сообщила Джованни, что они никогда не доставляли мне проблем. Учились хорошо, переходили из класса в класс с высокими оценками, получили дипломы и станут отличными учеными, как их отец. Сейчас они живут в Канаде: младшая продолжает учебу, а старшая уже работает. Я рада, что, исполняя свой материнский долг, оберегала их от всех опасностей современной жизни.

Я говорила, он слушал. Иногда вставлял что-нибудь о своих детях. Старший сын у него геодезист, сноха работает на почте; второй ребенок, дочь, вышла замуж за хорошего парня, который держит на площади газетный киоск; младший сын – это его наказание, он никогда не хотел учиться и зарабатывает кое-что только в летний сезон, катая туристов на лодке; вторая дочь, его меньшенькая, в детстве отставала в учебе, серьезно болела, но сейчас собирается писать диплом: она будет первой в их семье, кто получит высшее образование.

Он также с нежностью говорил о внуках, они у него все были от старшего сына, у остальных детей не было. Мы приятно общались, у меня появилось ощущение довольства и согласия с окружающим миром. Запах рыбы – это была кефаль, – бокал вина, свет, исходивший от моря и вливавшийся в окно. Он рассказал о внуках, а я о дочерях, когда они были маленькими. Однажды, лет двадцать тому назад, выпал снег, и мы с Бьянкой здорово повеселились. Ей было три года, я надела на нее розовый комбинезон с капюшоном, обшитым белым мехом, щеки у нее раскраснелись; мы забирались на вершину холма, таща за собой санки, Бьянка садилась спереди, а я сзади, крепко ее обнимая, и мы на полной скорости мчались по склону, крича от восторга, а когда оказывались внизу, то толстый слой сверкающих ледяных чешуек покрывал и розовый комбинезон, и даже красные щеки: я видела только счастливые глаза и рот, из которого вылетали возгласы: “Мама, еще!”

Я говорила, и мне вспоминались одни лишь радостные моменты, я немного скучала – светло и легко – о том времени, когда они были маленькими, когда хотели слышать мой голос, хотели, чтобы я гладила их, целовала, обнимала. Каждый день Марта стояла у окна, поджидая меня с работы, и, как только я появлялась, она не выдерживала, открывала дверь на лестницу и выскакивала на площадку, маленькая, мягкая, ей не терпелось прижаться ко мне, и она неслась так быстро, что я боялась, как бы она не упала, и просила: “Тихо, не беги!” Она была совсем малышка, но проворная и ловкая, я ставила сумку, опускалась на колени, разводила руки, чтобы принять ее в объятия, и она врезалась в меня, как снаряд, едва не опрокидывая, и я обнимала ее, а она обнимала меня.

Время идет, сказала я, и меняется их крошечное тельце, и только наши руки помнят, каким оно было. Они растут и скоро становятся одного роста с вами, а потом обгоняют вас. Марта переросла меня уже в шестнадцать лет. Бьянка так и осталась невысокой: ее макушка на уровне моего уха. Иногда они, как в детстве, садились ко мне на колени, что-то одновременно рассказывали, ласкали меня, целовали. Подозреваю, что Марта стала тревожиться за меня, хотела защитить, как будто это она взрослая, а я маленькая, и такое усилие над собой, вкупе со стойким ощущением несоответствия поставленной задаче, сделало ее печальной и закомплексованной. Но я в этом не совсем уверена. Бьянка, например, не экспансивна, как и ее отец, но иногда мне кажется, что ее сухие короткие фразы, просьбы, больше напоминающие приказ, имеют своей целью перевоспитать меня ради моего же блага. Дети, они такие: то они вас любят, обнимают, то пытаются перекроить на свой лад, как будто считают, что вас неправильно воспитывали и нужно обучить вас, как вести себя в этом мире, какую музыку слушать, какие книги читать, какие фильмы смотреть, какие слова употреблять, а от каких навсегда отказаться, потому что они безнадежно устарели и никто их больше не использует.

– Они думают, что знают больше нашего, – заметил Джованни.

– Порой так оно и есть, – откликнулась я. – Потому что к тому, чему учим их мы, они добавляют то, что узнают помимо нас, ведь их время совсем другое, и это уже не наше время.

– Оно гораздо хуже.

– Как вы сказали?

– Мы их испортили. Они постоянно предъявляют нам претензии.

– Разве?

– Вот у меня в детстве что было? Только деревянный пистолет. К рукоятке прицеплена бельевая прищепка, к стволу – резинка. В резинку вкладывается камешек, как в рогатку, и потом резинка с камешком зажимается прищепкой. Вот пистолет и заряжен. Когда хочешь выстрелить, просто сдавливаешь прищепку, она открывается, и камешек вылетает.

Я посмотрела на него с сочувствием, полностью поменяв свое мнение. Теперь он казался мне человеком смирным, даже не помышлявшим о том, чтобы за мой счет возвыситься в глазах своих приятелей, заставив их поверить, будто мы с ним поладили. Он просто хотел получить удовольствие от общения, чтобы не так остро чувствовать разочарование. Ему хотелось поговорить с женщиной, которая приехала из Флоренции на красивой машине, одевается так же хорошо, как телеведущие, и проводит отпуск в одиночестве.

– Сегодня у них есть все, и люди влезают в долги, чтобы купить какую-нибудь ерунду. Моя жена не тратила ни единого лишнего гроша, а нынешние женщины швыряют деньги на ветер.

Вопреки обыкновению, даже такая манера жаловаться на настоящее и недавнее прошлое и превозносить давно прошедшее не вызвала у меня раздражения. Мне скорее представилось, будто это еще один способ убедить себя в том, что существует узкая сфера жизни, к которой нужно приноровиться, привыкнуть, оценить ее, не делая скоропалительных выводов. Какой смысл спорить с ним, говорить ему: я как раз из тех новых женщин, я прилагала усилия, чтобы не стать похожей на твою жену, а может, даже на твою старшую дочь, и мне не по душе твое прошлое. Зачем разворачивать дискуссию, лучше просто послушать тихую погребальную песнь разочарований и обид. В какой-то момент он грустно сказал:

– Моя жена, чтобы успокоить детей, когда они были маленькими, давала им пососать сахар, завернутый в тряпочку.

– Куколку?

– Вам это знакомо?

– Моя бабушка однажды сделала такую для моей младшей дочки, когда она плакала не переставая и было непонятно, что с ней такое.

– Вот видите! Теперь, как чуть что, ребенка тащат к врачам, а те лечат сразу и родителей, и детей, поскольку считается, что больны все: и отцы, и матери, и новорожденные младенцы.

Пока он продолжал петь хвалы прошлому, я вспоминала свою бабушку. Тогда ей было, наверное, столько же лет, сколько сейчас Джованни, да, думаю, я не ошибаюсь, только она была маленькая, сгорбленная. Год ее рождения – 1916-й. Я приехала в гости в Неаполь, как обычно утомленная ссорой с мужем, который должен был сопровождать меня, но в последний момент остался во Флоренции. Марта кричала, не найдя свою соску, мать ругала меня, упрекая в том, что я приучила ребенка постоянно держать во рту эту гадость. Она вечно меня за что-то бранила, я была сыта этим по горло и начала огрызаться. И тут моя бабушка взяла маленький кусочек губки, окунула его в сахар, завернула в прозрачную ткань – как мне показалось, это была лента от конфетной коробки, – и обвязала тесемкой. Получился крошечный человечек, призрак в белом покрывале, скрывавшем его тело и ноги. Я успокоилась, как будто по волшебству. Марта, которую прабабушка держала на руках, зажала во рту белую кукольную головку и тут же перестала плакать. Даже моя мать утихомирилась, повеселела и сообщила, что ее мать и меня так же затыкала, когда я была совсем маленькой, ведь стоило маме отойти куда-нибудь, как я, не видя ее, начинала орать и плакать. Оглушенная вином, я улыбнулась и положила голову на плечо Джованни.

– Вам плохо? – смущенно спросил он.

– Нет, со мной все в порядке.

– Может, приляжете?

Я растянулась на диване, он по-прежнему сидел рядом со мной.

– Сейчас пройдет.

– Нечему проходить, Джованни. Я прекрасно себя чувствую, – мягко возразила я.

Я посмотрела в окно. По небу плыло единственное облако, белое и тонкое, оно отражалось в ярко-голубых глазах Нани, которая сидела на столе: выпуклый лоб, наполовину лысая голова. Бьянку я кормила сама, а Марту нет, у меня не было молока, а она хваталась за грудь и плакала, и я приходила в отчаяние. Я хотела быть безупречной матерью, но организм мне в этом отказывал. Я не раз думала о женщинах прошлого, измученных, обремененных оравой детей, о привычных методах, к которым они прибегали, чтобы излечить одержимых младенцев или избавиться от них: например, оставляли их одних на ночь в лесу или макали в источник с ледяной водой.

– Хотите, я сварю вам кофе?

– Нет, спасибо, посидите тут, не вставайте.

Я закрыла глаза. Вспомнила Нину, стоявшую у дерева, подумала о ее длинной шее, ее груди. О сосках, которые вскормили Элену. Вспомнила, как она прижимала к себе куклу, чтобы показать дочке, как кормят грудью младенцев. Вспомнила о девочке, повторившей ее позу, ее движения. Да, они были прекрасны, первые дни моего отпуска. Я почувствовала необходимость получить повышенную дозу радости, чтобы вырваться из состояния тревоги, овладевшей мною в последние время. Все мы, в конце концов, прежде всего нуждаемся в нежности, пусть даже притворной. Я открыла глаза.

– Вы вроде бы пришли в себя, а то совсем было побледнели.

– Море порой меня утомляет.

Джованни встал и робко попросил, указав на террасу:

– Если позволите, я выйду покурить.

Он вышел на воздух и закурил. Я присоединилась к нему.

– Ваша? – спросил он, указав на куклу, словно намеревался сказать что-то умное и хотел выиграть время, чтобы собраться с мыслями.

Я кивнула.

– Ее зовут Мина. Это мой талисман.

Он поднял было куклу, но, оторопев, посадил обратно на стол.

– У нее внутри вода.

Я ничего не сказала – просто не знала, что сказать. Джованни посмотрел на меня с подозрением, словно его на секунду что-то встревожило, и спросил:

– Вы слышали о бедной малышке, у которой украли куклу?

Глава 21

Я заставила себя сесть за книги и проработала большую часть ночи. Еще в подростковом возрасте я научилась быть очень дисциплинированной: гнала от себя посторонние мысли, старалась заглушить боль и унижение, спрятать тревогу в дальнем уголке мозга.

Закончила около четырех часов утра. У меня снова заболела спина – там, куда попала шишка. Я проспала до девяти, потом позавтракала на террасе с видом на море, трепещущее от ветра. Нани я оставила под открытым небом: она сидела на столе в мокром платье. На долю секунды мне показалось, что она пошевелила губами и показала мне кончик красного языка, словно поддразнивая.

Я не хотела идти на пляж, даже из дома выходить не хотела. Меня приводила в уныние сама мысль о том, что придется пройти мимо бара и увидеть Джованни, занятого светской беседой со своими сверстниками, а между тем я понимала, что нужно срочно решать проблему с куклой. Я грустно смотрела на Нани, гладя ее по щеке. Недовольство тем, что я должна отдать ее, не только не уменьшилось, а наоборот, возросло. Я была в смятении, и порой мне казалось, что Элена может обойтись без этой куклы, а я – нет. Правда, я проявила легкомыслие и позволила Джованни войти в дом, не позаботившись спрятать Нани. Мне впервые пришло в голову прервать отпуск, уехать сегодня или завтра. Но я тут же посмеялась над собой: надо же, как меня занесло – планирую побег, как будто украла ребенка, а не игрушку. Я убрала со стола, умылась, тщательно накрасилась. Надела красивое платье и вышла из дома.

В городке шумела ярмарка. Площадь, набережная, боковые улицы превратились в лабиринт лавочек, там проезд машин был закрыт, зато на окраинах движение стало оживленным, как в мегаполисе. Я смешалась с толпой, состоявшей преимущественно из женщин, которые копались в грудах разнообразных товаров. Тут были платья, куртки, пальто, плащи, головные уборы, обувь, безделушки, всевозможные бытовые приборы, настоящие и фальшивые антикварные вещицы, зелень, сыры и салями, овощи и фрукты, грубо намалеванные картины на морские темы, флаконы с чудодейственными травяными снадобьями. Я люблю такие ярмарки, особенно прилавки с ношеной одеждой и поделками современных мастеров. Покупаю все подряд: старые платья, свитеры и брюки, серьги, броши и другие украшения. Я остановилась и принялась рассматривать хрустальное пресс-папье, затем старинный утюг, театральный бинокль, металлическую фигурку морского конька, неаполитанскую кофеварку. Я держала в руках длинную сверкающую булавку с заточенным острием и изящной головкой из черного янтаря, когда зазвонил мобильник. Дочери, подумала я, хотя в такой час это маловероятно. Я посмотрела на экран, никакое имя на нем не высветилось, но номер показался мне знакомым. Я ответила.

– Синьора Леда?

– Да.

– Я мать той девочки, у которой пропала кукла, та, что…

Я удивилась, ощутила легкое беспокойство, смешанное с удовольствием: сердце у меня подпрыгнуло от радости.

– Привет, Нина.

– Я хотела проверить, ваш ли это номер.

– Да, мой.

– Я видела его вчера, в сосновом лесу.

– Я тоже видела.

– Я хотела бы поговорить с вами.

– Хорошо, скажите когда.

– Прямо сейчас.

– Сейчас я в городке, на ярмарке.

– Я знаю. Я шла за вами минут десять, но потом все равно потеряла из виду. Слишком много народу.

– Я рядом с фонтаном. Тут прилавок со старыми вещами, я стою около него и никуда не отойду.

Я прижала ладонь к груди, пытаясь унять сердцебиение. Я перекладывала вещи и рассматривала их, но скорее механически, без всякого интереса. Наконец заметила в толпе Нину, она везла в коляске Элену. Изредка женщина придерживала рукой подаренную мужем широкополую шляпу, чтобы ее не унесло порывом ветра.

– Доброе утро, – поздоровалась я с девочкой, которая с безразличным видом держала во рту соску. – Температуры уже нет?

Нина ответила за нее:

– С ней все в порядке, но она никак не успокоится, хочет вернуть свою куклу.

Элена вынула изо рта соску и сообщила:

– Ей нужно пить лекарство.

– Нани больна?

– У нее в животе ребенок.

Я растерянно посмотрела на нее:

– И что же, ее ребенок болен?

Нина вмешалась с легким смущенным смешком:

– Это такая игра. Моя золовка принимает таблетки и делает вид, будто дает их и кукле.

– Так Нани тоже беременна?

Нина пояснила:

– Она решила, что и ее тетя и кукла обе ждут ребенка. Да, Элена?

Дунул ветер, у Нины слетела шляпа, и я подхватила ее. Волосы у Нины были подобраны кверху, и оттого ее лицо казалось еще красивее.

– Спасибо. Когда ветер, она всегда слетает.

– Погодите-ка, – сказала я.

Аккуратно надела ей шляпу и приколола к волосам с помощью длинной булавки с янтарной головкой.

– Ну вот, теперь она никуда не денется. Но будьте осторожны, дома продезинфицируйте булавку, а то вдруг девочка возьмет ее и поцарапается.

Я спросила у продавца, сколько стоит булавка. Нина хотела заплатить сама, но я не позволила:

– Это такая мелочь!

Мы перешли на “ты”, я сама ее об этом попросила, сначала она отказывалась, говорила, что ей неловко, потом уступила. Пожаловалась, что последние дни выдались очень трудными, дочка была просто невыносима.

– А ну-ка, малышка, отдай мне эту соску, – сказала она. – И не смотри так сердито на Леду.

Нина взволнованно заговорила о дочери. Сказала, что Элена, с тех пор как потеряла куклу, как будто деградировала – постоянно просится на руки или требует возить ее в коляске и в довершение всего опять сосет соску. Нина то и дело озиралась, как будто искала более укромное место, и в конце концов покатила коляску в сторону садов. Вздохнув с облегчением, сообщила, что и вправду очень устала, напирая на слово устала и давая понять, что имеет в виду не только физическую усталость. Потом неожиданно расхохоталась, но я поняла, что смеется она не от радости, что это нервный смех.

– Я знаю, что ты видела нас с Джино, но не думай обо мне плохо.

– Я не думаю плохо ни о чем и ни о ком.

– Да, это понятно с первого взгляда. Когда я тебя увидела, сразу решила: хочу быть как эта синьора.

– Что во мне такого особенного?

– Ты красивая, умная, по тебе заметно, что ты много знаешь.

– Ничего я не знаю.

Она замотала головой:

– Ты умеешь держаться уверенно и ничего не боишься. Я поняла это с той минуты, как ты появилась на пляже. Смотрела на тебя и надеялась, что ты взглянешь в мою сторону. Но ты ни разу не взглянула.

Некоторое время погуляв по дорожкам сада, мы вернулись к разговору о Джино и сцене в сосновом лесу.

– То, что ты видела, не имеет никакого значения.

– Вот только врать не надо.

– Так и есть, я его отшила, но он будет держать язык за зубами. Мне просто ненадолго захотелось стать молоденькой девушкой, но это не всерьез.

– Сколько тебе было лет, когда родилась Элена?

– Девятнадцать. Элене почти три года.

– Возможно, ты слишком рано стала матерью.

Она уверенно покачала головой:

– Я рада, что у меня есть Элена, и я всем довольна. Просто в последние дни все как-то неудачно складывалось. Если я найду того, кто заставил страдать моего ребенка…

– И что же ты с ним сделаешь? – насмешливо спросила я.

– Знаю что.

Я легонько погладила ее по руке, чтобы успокоить. Мне показалось, будто она заученно повторяет выражения и интонации, принятые у нее в семье, усиливая неаполитанский акцент, чтобы выглядеть более убедительно, и я почувствовала к ней что-то вроде нежности.

– У меня все в порядке, – несколько раз повторила она, а потом рассказала, как влюбилась в своего мужа.

Они встретились на дискотеке, когда ей было шестнадцать. Он любит ее, обожает их дочь. Она снова нервно рассмеялась.

– Он говорит, что моя грудь точнехонько помещается в его руку.

Эта фраза показалась мне вульгарной, и я сказала:

– А если бы он видел тебя такой, какой видела я?

Нина помрачнела:

– Он бы меня зарезал.

Я посмотрела на нее, на девочку:

– Чего ты хочешь от меня?

Она тряхнула головой, пробормотала:

– Не знаю. Немного поговорить. Когда я вижу тебя на пляже, то думаю, что хотела бы постоянно сидеть с тобой под зонтиком и разговаривать. Но тебе будет со мной скучно, я тупая. Джино сказал, что ты преподаешь в университете. Когда я получила аттестат, то записалась на факультет словесности, но сдала только два экзамена.

– Ты не работаешь?

Она снова рассмеялась:

– Муж работает.

– А чем он занимается?

Она сердито отмахнулась, не желая отвечать на мой вопрос, и в глазах у нее вспыхнул недобрый огонек. Она бросила:

– Не хочу о нем говорить. Розария, наверное, уже купила все, что хотела, и с минуты на минуту начнет меня искать, так что мое время кончится.

– Она не хочет, чтобы ты со мной разговаривала?

Нина скорчила злобную гримасу:

– Ее послушать, так я вообще ничего не должна делать.

Помолчала секунду, а потом неуверенно проговорила:

– Могу я задать тебе нескромный вопрос?

– Да.

– Почему ты оставила своих дочерей?

Я немного подумала, подыскивая ответ, который мог бы ей помочь.

– Я слишком сильно их любила, и мне показалось, что любовь к ним мешает мне стать самой собой.

Я поняла, что теперь Нина больше не будет смеяться – с таким напряженным вниманием ловила она каждое мое слово.

– И за три года ты ни разу их не видела?

Я кивнула.

– Как ты себя чувствовала без них?

– Хорошо. Как будто вся распалась на мелкие кусочки, и эти кусочки радостно разлетелись в разные стороны.

– Ты не страдала?

– Нет, я была слишком занята собственной жизнью. Но где-то внутри чувствовала тяжесть, как будто у меня нелады с желудком. И всякий раз с замиранием сердца оборачивалась, когда какой-нибудь малыш звал маму.

– Значит, тебе все-таки было плохо, а не хорошо.

– Я была женщиной, которая отвоевывает свое право на существование, и испытывала множество разных чувств одновременно, в том числе и невыносимое ощущение, будто я всего лишилась.

Она посмотрела на меня с неприязнью.

– Но если тебе было хорошо, почему ты вернулась?

Я помолчала, тщательно подбирая слова:

– Потому что поняла, что не способна создать ничего, что могло бы с ними сравниться.

Ее лицо озарилось радостной улыбкой:

– Получается, ты вернулась ради дочерей?

– Нет, я вернулась по той же причине, по которой ушла: из-за своей любви.

Она снова нахмурилась:

– Что ты имеешь в виду?

– Что без них я чувствовала себя более бесполезной и отчаявшейся, чем с ними.

Она уставилась на меня, пытаясь проникнуть взглядом ко мне под кожу, в черепную коробку.

– Тебе не понравилось то, что ты искала?

Я улыбнулась ей:

– Нина, то, что я искала, состояло из смутных желаний, смешанных с самонадеянностью. Если бы я была невезучей, то потратила бы всю жизнь на то, чтобы это понять. Но я оказалась везучей, и мне хватило всего трех лет. Трех лет и тридцати шести дней.

Похоже, мой ответ ее не удовлетворил:

– Ты решила вернуться, потому что что-то случилось?

– Однажды утром до меня дошло, что единственное, чего мне действительно хотелось бы, – это чистить фрукты и делать дочкам серпантин, и я расплакалась.

– Не понимаю.

– Потом расскажу, если будет время.

По выражению ее лица я поняла, что она ждет продолжения, каждым движением она давала понять, что готова и дальше меня слушать, но тут она обнаружила, что Элена уснула, осторожно забрала у нее соску, завернула в бумажный платочек и положила в сумку. Чтобы показать мне, как нежно она любит дочку, Нина сделала умильное лицо, а потом заговорила снова:

– А после возвращения?

– Я смирилась с тем, что мне придется очень мало жить для себя, а в основном – для девочек, и мало-помалу у меня это стало получаться.

– Значит, прошло, – заметила она.

– Что?

Она изобразила жестами головокружение с ощущением тошноты.

– Расстройство.

Я вспомнила свою мать и сказала:

– Моя мать использовала для этого другое слово. Раздрай – так она это называла.

Нина посмотрела на меня с детским испугом: судя по всему, ей было знакомо это слово и связанное с ним состояние.

– Это правда, сердце изнашивается до дыр, ты не выносишь саму себя, а в голове бродят мысли, которые ты не можешь высказать вслух.

Затем она произнесла вкрадчиво, как человек, нуждающийся в ласке:

– Во всяком случае, это прошло.

Я подумала о том, что ни Бьянка, ни Марта никогда не пытались задавать мне подобные вопросы, тем более так настойчиво, как Нина. Я подыскивала слова, чтобы солгать ей, говоря правду.

– У моей мамы это превратилось в недуг, но она жила в другое время. Сегодня можно нормально существовать, даже если ничего не прошло.

Я заметила, что она заколебалась, что намеревалась сказать что-то еще, но передумала. Было видно, что ей до смерти хочется прижаться ко мне, да я и сама испытывала желание обнять ее. Это было чувство взаимной благодарности, и оно требовало, чтобы мы незамедлительно прикоснулись друг к другу.

– Мне пора идти, – сказала она и, поддавшись невольному порыву, торопливо и смущенно поцеловала меня в губы.

Когда она отступила, я увидела у нее за спиной, в глубине сада, Розарию и ее брата, мужа Нины: они стояли, повернувшись к толпе и ярмарочным прилавкам.

Глава 22

Я тихо сказала: – Твои муж и золовка здесь. В ее взгляде вспыхнуло изумление, но она осталась невозмутимой и даже не обернулась.

– Мой муж?

– Да.

Диалект взял верх, и она прошипела:

– Черт, какого хрена он приперся, этот придурок, ведь должен был приехать только завтра вечером.

Она осторожно, чтобы не разбудить ребенка, тронула с места коляску и спросила:

– Можно я тебе позвоню?

– Когда захочешь.

Она картинно подняла руку, приветствуя мужа, тот помахал ей в ответ.

– Пойдем со мной, – попросила она.

Я пошла. Меня поразило внешнее сходство брата и сестры, стоявших у выхода на главную улицу. Одного роста, с одинаково широкими лицами и крепкими шеями, с одинаково толстой, выпяченной нижней губой. Я с удивлением поймала себя на мысли, что они кажутся мне прекрасными, эти два крепко сбитых человека, словно вросших ногами в асфальт, как деревья, привычные к засухе и довольствующиеся несколькими каплями влаги. У них прочный костяк, они несокрушимы. А я не такая, я – сплошное сомнение. С самого детства и до сих пор такие люди, как они, вызывают у меня страх, а порой и отвращение, и даже моя убежденность в собственной исключительности, в том, что я выше их, не мешает мне восхищаться их уверенностью в себе. По какому такому правилу Нина считается красивой, а Розария – нет? Почему Джино прекрасен, а грозный муж Нины – нет? Я посмотрела на беременную женщину и словно увидела сквозь стенку живота, обтянутого желтым платьем, ее дочь, которую она вынашивала и питала своим телом. Я подумала об Элене, спящей без сил в своей коляске, о кукле. Мне захотелось домой.

Нина поцеловала мужа в щеку, сказала на диалекте, что рада тому, что он приехал пораньше, а когда он наклонился поцеловать дочь, попросила не будить ее: пусть поспит, она так намучилась в последние дни. Потом указала на меня и спросила, помнит ли он эту синьору, ту самую, которая нашла Ленуччу. Мужчина осторожно прикоснулся губами ко лбу девочки и, почувствовав на губах капельки пота, спросил жену, уверена ли она, что у малышки уже нет температуры. Потом выпрямился – я увидела его толстый живот, выпирающий из-под рубашки, – и, дружелюбно обратившись ко мне, по-прежнему на диалекте, заметил, что мой отпуск, судя по всему, продолжается, это так здорово, когда можно ничего не делать, но тут вмешалась Розария и совершенно серьезно, стараясь правильно подбирать слова, заявила, что Тони ошибается: синьора и здесь работает, к тому же плавает до изнеможения, не то что они, которые прохлаждаются без дела целыми днями. “Доброго дня, синьора Леда”, – проговорила она, и они удалились.

Я видела, как Нина взяла мужа под руку и ушла, не обернувшись даже на мгновение. Что-то говорила, смеялась. Она шла, такая тоненькая, между мужем и золовкой, и мне почудилось, будто она мигом очутилась от меня гораздо дальше, чем даже мои дочери.

За пределами ярмарочной площади хаотично двигались машины, текли прерывистые ручейки взрослых и детей, одни – к прилавкам, другие – в обратную сторону. И терялись в пустынных улочках. Я поднялась по лестнице к своей квартире, преодолев последний пролет с такой скоростью, словно меня ждало неотложное дело.

Кукла все еще сидела на столе, солнце, заливавшее террасу, высушило на ней платье. Я бережно раздела ее, сняв всю одежду и обувь. Вспомнила, что Марта, когда была маленькой, имела привычку заталкивать вещи по одной в разные небольшие отверстия: она прятала их, чтобы потом найти в целости и сохранности. Например, однажды я выудила крошечные кусочки сухих спагетти из радиоприемника… Я отнесла Нани в ванную, взяла за туловище и перевернула вниз головой. Сильно встряхнула, и изо рта у нее закапала темная вода.

Что Элена туда засунула? Когда я забеременела в первый раз, я была счастлива, что внутри меня растет новая жизнь. Я решила сделать все как можно лучше. Женщины из моей семьи распухали, расползались вширь. Воспринимали поселившееся в матке существо как продолжительную болезнь, из-за которой они менялись до неузнаваемости и не становились прежними даже после его появления на свет. В отличие от них, я хотела держать свою беременность под контролем. Не желала быть похожей ни на бабушку (у нее было семеро детей), ни на мать (четыре дочери), ни на тетку, ни на двоюродных сестер. Я была другой и потому взбунтовалась. Мне хотелось с удовольствием носить свой живот и в полной мере насладиться всеми девятью месяцами ожидания, хотелось наблюдать за своим телом, управлять им, приспосабливать его к беременности, так же, как я, начиная с подросткового возраста, приспосабливалась ко всему в этой жизни. Я представляла себя ослепительным фрагментом мозаики будущего. Поэтому я строго следила за собой, выполняла все предписания врача. Во время беременности мне удалось оставаться красивой, элегантной, работоспособной и счастливой. Я разговаривала с ребенком, растущим в моем чреве, включала ему музыку, читала вслух на языке оригинала тексты, над которыми работала, переводила их ловко и изобретательно, и это переполняло меня гордостью. Та, что потом стала Бьянкой, с самого начала была для меня Бьянкой или как минимум живым созданием, не запачканным ни слизью, ни кровью, цивилизованным, наделенным интеллектом, очищенным от всего, что могло бы вызвать слепую ненависть расползающейся вширь живой материи. Даже долгие и сильные схватки, которые мне удалось взять под контроль, я представила завершающим испытанием, соответствующим моему уровню подготовки, и не давала воли страху, а потом наедине с собой вспоминала без ужаса и отвращения.

Я выдержала все прекрасно. Как же я была счастлива, когда Бьянка покинула мое тело, чьи-то руки передали ее мне и я поняла, что испытываю самое сильное наслаждение в моей жизни. Сейчас, глядя на висящую вниз головой Нани, из которой в раковину капала коричневая жидкость, смешанная с песком, я не находила в этом ничего общего с моей первой беременностью, ведь даже тошнотой я страдала недолго и умела ее сдерживать. Но потом случилась Марта. Она сразу завладела моим телом и заставила его переживать неконтролируемые изменения. Она повела себя не как Марта, а как оживший кусок железа, очутившийся у меня в животе. Мой организм превратился в сосуд с кровянистой субстанцией, в которой плавал мягкий сгусток, а внутри него жил жестокий вампир, безжалостно сосавший из меня соки, лишь бы самому насытиться и вырасти, но не для того чтобы жить, а чтобы разлагаться. Нани, которая плевалась черной жижей, была похожа на меня – ту, какой я была, когда забеременела во второй раз.

Я уже тогда была несчастна, только еще не знала об этом. Мне казалось, что маленькая Бьянка сразу после своего чудесного появления на свет резко изменилась, что она коварно лишила меня всех моих сил, всей энергии, творческой фантазии. Мне казалось, что муж, слишком преданный любимой работе, вряд ли заметит, что его новорожденная дочка стала ненасытной, требовательной, злобной, хотя не была такой, когда росла у меня в животе. Постепенно я сообразила, что у меня не остается сил на то, чтобы превратить вторую беременность в столь же захватывающий опыт, как первая. Мозги мои сползли куда-то внутрь тела, я пришла к заключению, что темного зверя, которого я ношу в своем чреве, не укротят ни проза, ни поэзия, ни изящная фигура речи, ни музыкальная фраза, ни эпизод кинофильма, ни великолепное сочетание красок. Это был настоящий крах: отказ от возвышенного отношения к вынашиванию ребенка, разрушение счастливых воспоминаний о первой беременности и первых родах.

Нани, Нани. Кукла продолжала невозмутимо извергать коричневую жижу. Да ты, оказывается, уже вывалила в раковину почти всю грязь, вот молодчина! Я открыла ей рот пошире, просунув в него палец, залила внутрь водопроводную воду, встряхнула, чтобы как следует промыть живот и наконец извлечь ребенка, которого туда вложила Элена. Значит, это игра? Все рассказать девочкам в самом раннем детстве, чтобы спустя несколько лет они стали думать, как им создать приемлемый для себя мир. В тот момент я играла сама с собой, ведь любая мать – это дочь, которая играет. Это помогало мне думать. Во рту куклы что-то застряло и не хотело выходить наружу, и мне пришлось вооружиться щипчиками для бровей. Начнем с этой штуки, подумала я. В детстве я сразу догадалась бы, что за красноватая мягкая веревочка болтается между металлическими пластинками пинцета. Поняла бы, что это такое. Жалкое существо, не имеющее ничего общего с человеком. Ребенок, которого Ленучча запихнула в живот своей куклы, чтобы она тоже была беременна, как тетя Розария, – это такая игра. Я осторожно вытащила его. Это был маленький червячок, живущий на береговой линии, – не знаю его научного названия, – их еще добывают любители ночного лова, раскапывая мокрый песок, например, лет сорок назад так делали мои старшие двоюродные братья на пляжах между Гарильяно и Гаэтой. Тогда я наблюдала за ними, словно зачарованная, не в силах оторвать глаз и испытывая отвращение. Они брали червяка, зажимали между пальцами, насаживали на крючок как приманку, а после, когда рыба уже клюнула, ловким движением снимали его с крючка и бросали через плечо, где он погибал, корчась, на сухом песке.

Придерживая податливые губы Нани большим пальцем, я осторожно работала щипчиками. Обычно я боюсь всего, что ползает, но к этому мокрому комочку почувствовала сострадание.

Глава 23

Я отправилась на пляж ближе к вечеру. Сидя под зонтиком, издалека наблюдала за Ниной с таким же неистощимым любопытством, как в первые дни после приезда. Молодая женщина была раздражена, Элена не отпускала ее ни на минуту.

На закате, когда Нина стала собираться домой, ее дочка закричала, что хочет еще купаться; в дело вмешалась Розария, предложив отнести ребенка в воду; Нина вышла из себя и начала грубо кричать на золовку на чистейшем диалекте так, что слышал весь пляж. Розария смолчала. За нее вступился Тонино, муж Нины, он потащил жену к морю, держа ее за руку. Казалось, такой человек, как он, умеет владеть собой, но иногда в его движениях прорывалась жестокость. Он твердо сказал что-то Нине, но до меня не донеслось ни звука, я как будто смотрела немое кино. Она опустила голову, несколько раз тронула веки кончиками пальцев и отрицательно покачала головой.

Мало-помалу ситуация нормализовалась, и семейство, разделившись на небольшие группы, потянулось вверх по склону к вилле в сосновом лесу. Нина общалась с Розарией очень холодно. Розария несла на руках Элену и время от времени целовала ее. Я увидела Джино, который возился с шезлонгами и лежаками, собирал разбросанные игрушки. Я заметила, что он снял со спиц зонтика забытое синее парео и заботливо его сложил. Со стороны дюны примчался мальчик, небрежно схватил парео и тут же побежал обратно.

Время тянулось медленно и печально, подошли выходные. Было жарко, и уже с пятницы в городок сплошным потоком хлынули отдыхающие. Скопище людей нервировало Нину. Она неотступно следила за дочерью, бросалась к ней, как зверь, едва та удалялась на несколько шагов. Встретившись на берегу, мы обменялись короткими приветствиями, перебросились парой слов о ребенке. Я опустилась на колени рядом с девочкой, сказала что-то по поводу ее игры. У нее были красные глаза, на щеке и лбу – пятнышки от комариных укусов. Розария тоже пришла искупаться и сделала вид, будто не заметила меня, но я поздоровалась с ней первой, и она нехотя мне ответила.

Как-то утром я увидела Тонино, Нину и Элену в пляжном баре, они ели там мороженое. Я прошла мимо них к стойке и заказала кофе, но мне показалось, что взрослые даже не заметили меня, поскольку были слишком заняты дочерью. Однако когда я собралась заплатить, бармен сказал, что я ничего не должна: оказывается, Тонино попросил включить мой кофе в свой счет. Я хотела его поблагодарить, но они уже ушли из бара и стояли теперь на берегу, почти не обращая внимания на Элену, потому что ссорились.

Что касается Джино, то я, время от времени поглядывая на него, видела всякий раз одно и то же: делая вид, будто читает учебник, он издали внимательно наблюдал за ними. Народу на пляже все прибавлялось, Нина затерялась среди отдыхающих, и парень окончательно отложил в сторону толстый учебник, позабыв о своем экзамене, вооружился полагавшимся ему по должности биноклем и неотрывно смотрел в него, словно опасаясь приливной волны. Я размышляла не столько о том, что именно он пытался разглядеть своими маленькими темными глазами, усиленными оптическими линзами, сколько о том, что он себе представлял: жаркое послеполуденное время, когда неаполитанское семейство обычно уходит с пляжа, супружеская постель в полумраке, Нина в потных объятиях мужа…

Молодая мать вернулась на пляж ближе к пяти часам вечера, веселая, в сопровождении Тонино, который нес на руках Элену; Джино в отчаянии посмотрел на нее и уткнулся в книгу. Иногда он глядел в мою сторону, но тут же отводил глаза. Оба мы ждали только одного – чтобы выходные поскорее закончились, на пляже наступил покой, муж Нины убрался восвояси, и она снова могла бы с нами общаться.

Вечером я решила пойти в кино, все равно на что, и расположилась в полупустом зале. Когда свет уже погас и фильм начался, вошла группа мальчишек. Они хрустели попкорном, смеялись, грубо обзывали друг друга, включали рингтоны мобильников, отпускали сальные шуточки, обращаясь к теням актрис на экране. Я не выношу, когда мне мешают смотреть кино, даже если фильм второсортный. Поэтому я грозно на них шикнула, а потом, когда они не обратили на это внимания, повернулась к ним и сказала, что если они не прекратят шуметь, я позову билетера. Это были мальчишки из неаполитанского семейства. Билетера, надо же, стали они насмехаться надо мной – вероятно потому, что никогда раньше не слышали этого слова. Один из мальчишек крикнул мне на диалекте: “Давай, сука, зови этого своего засранца!” Я встала и пошла к кассе. Объяснила ситуацию лысому мужчине, который выслушал меня с ленивой вежливостью. Заверил, что сейчас все уладит, и я под смешки мальчишек вернулась в зал. Мужчина появился следом за мной, отодвинул портьеру, просунул внутрь голову. Тишина. Он постоял так несколько минут, а потом ушел. Гвалт немедленно возобновился; остальные зрители помалкивали, я же поднялась и нервно крикнула, что сейчас вызову полицию. Мальчишки принялись распевать тонкими голосами: “Да здравствует полиция, да здравствует полиция!” Я ушла.

На следующий день, в субботу, вся банда была на пляже и, судя по всему, ждала моего появления. Мальчишки, ухмыляясь, стали показывать на меня пальцами. Я заметила, что некоторые из них, поглядывая в мою сторону, говорят что-то Розарии. Я подумала было обратиться к мужу Нины, но потом устыдилась того, что вроде бы решила вдруг играть по их правилам. Около двух часов дня, не в силах больше выносить толчею и оглушительную музыку, гремевшую в баре, я собрала свои вещи и ушла.

В сосновом лесу не было ни души, но скоро я почувствовала, что кто-то идет за мной по пятам. Сразу же вспомнилась шишка, которой запустили мне в спину, и я ускорила шаг. Позади по-прежнему слышалось шуршание, меня охватила паника, и я бросилась бежать. Шум усилился, послышались сдавленные возгласы и смешки. Меня уже не успокаивал ни стрекот цикад, ни запах сосновой смолы, они казались неотъемлемыми элементами тревоги. Я пошла медленнее, но не потому, что подавила страх, а из чувства собственного достоинства.

Дома мне тоже было не по себе, я обливалась холодным потом, потом меня бросило в жар и я стала задыхаться. Легла на диван и постепенно успокоилась. Попыталась взбодриться, прибралась в квартире. Кукла так и лежала голая вниз головой в раковине; я ее снова одела. Не стала больше промывать ей живот водой из-под крана, представила себе, что ее чрево – это высохшая канава. Навести порядок, разобраться во всем. Я задумалась о том, что один мутный темный поступок влечет за собой другой, такой же темный; вопрос в том, как прервать эту цепь. Элена, наверное, обрадовалась бы, получив назад свою куклу, сказала я себе. А может и нет, ведь ребенок никогда не хочет получить только то, что просит, наоборот, выполненная просьба делает еще более мучительным ощущение того, что ему не хватает чего-то, о чем он не может сказать.

Я приняла душ и, пока вытиралась, посмотрела на себя в зеркало. У меня внезапно исчезло впечатление, не покидавшее меня последние несколько месяцев. Мне больше не казалось, будто я помолодела, скорей уж постарела да к тому же слишком похудела, тело словно высохло и потеряло объем, в черных завитках на лобке виднелись седые волоски.

Я вышла на улицу: отправилась в аптеку взвеситься. Взглянула на листок с распечатанными показателями роста и веса. Рост уменьшился на шесть сантиметров, все сильно ниже нормы. Я попробовала еще раз: показатель роста стал еще ниже, веса тоже. Я вышла из аптеки в полной растерянности. Среди моих самых жутких фантазий была и такая: я снова уменьшусь и превращусь сначала в подростка, потом в маленькую девочку, и мне придется пережить в обратном порядке фазы своей жизни. Я стала себе нравиться только после восемнадцати лет, когда уехала из дома и родного города и отправилась на учебу во Флоренцию.

До самого вечера я гуляла по набережной, жуя свежий кокос, хрустя жареным миндалем и грецкими орехами. Магазины были освещены, чернокожие молодые люди, выстроившись вдоль тротуаров, предлагали прохожим всякую мелочь, артист-фаерщик начал свое огненное шоу, клоун скручивал длинные воздушные шарики, создавая из них фигурки животных, и собрал вокруг себя целую толпу ребятишек. Народу на улицах в субботний вечер становилось все больше. Я знала, что на площади идет подготовка к танцевальному вечеру, и ждала, когда он начнется.

Я и сама люблю танцевать, и мне нравится смотреть на танцующих людей. Когда оркестр заиграл танго, решились попробовать свои силы только пожилые пары, и это получилось у них замечательно. Среди танцоров я узнала Джованни, он с заметным напряжением исполнял разные танцевальные па. Зрители все прибывали, толпились вокруг площадки, охватив ее широкой лентой. Танцоров тоже стало больше, правда, мастерством они не блистали. Теперь танцевали люди всех возрастов: любящие внуки со своими бабушками, отцы с десятилетними дочерями, старушки с немолодыми женщинами, девочки и мальчики, туристы и местные жители. Неожиданно я столкнулась с Джованни, и он пригласил меня потанцевать.

Я оставила сумку его знакомой, пожилой синьоре, и мы пошли танцевать; по-моему, это был вальс. И с того момента больше не останавливались. Он говорил о жаркой погоде, о звездном небе, о том, какое сейчас изобилие мидий. Я чувствовала себя все лучше и лучше. Он взмок от усилий, но по-прежнему приглашал меня на каждый следующий танец и вел себя очень мило, так что я всякий раз принимала приглашение, и мне было очень весело. Он оставил меня одну, извинившись, только когда заметил в толпе, на краю площадки, неаполитанское семейство.

Я забрала у пожилой синьоры свою сумку и стала наблюдать за тем, как Джованни приветствует Нину, Розарию и наконец, с особым почтением, Тонино. Он даже немного неуклюже поздоровался с Эленой, уцепившейся за руку матери и евшей сахарную вату, за которой не видно было ее лица. Завершив церемонию приветствия, он остался стоять рядом с ними, молча переминаясь с ноги на ногу и как будто гордясь тем, что у всех на виду находится в их компании. Я поняла, что вечер для меня закончился, и собралась уходить. Но вдруг увидела, как Нина передает дочь Розарии и тащит мужа танцевать.

Ее движения отличались изяществом и природной грацией, что было особенно заметно, когда ее держал в объятиях этот неуклюжий мужчина. Я почувствовала, как кто-то коснулся моей руки. Это был Джино, который прятался где-то в укромном уголке и теперь выскочил оттуда, словно зверь. Он спросил, не хочу ли я потанцевать, я ответила, что устала, мне жарко, но тут же почувствовала прилив задора, взяла его за руку, и мы пошли танцевать.

Скоро я поняла, что он ведет меня к Нине и ее мужу, чтобы она увидела нас вместе, я подчинилась, хотя мне совсем не улыбалось предстать перед ней в объятиях ее воздыхателя. Но на площадке была такая теснота, что мы оба, не сговариваясь, отказались от своей затеи. У меня на плече висела сумка, но она мне не мешала. Было приятно танцевать с этим худым, очень высоким темноволосым мальчиком с блестящими глазами, спутанными волосами и горячими сухими ладонями. Его тело рядом с моим ощущалось совсем не так, как тело Джованни. Я чувствовала, какие они разные, как они по-разному пахнут. Мне казалось, будто в тот вечер, на той площадке время пошло вспять, точно его ткань разорвалась и я, словно по волшебству, очутилась сразу в двух разных периодах моей жизни. Когда музыка умолкла, я сказала, что устала, и Джино предложил меня проводить. Мы ушли, у нас за спиной остались площадь, набережная, музыка. Поговорили о его экзамене, об университете. Когда мы подошли к двери моего дома, я заметила, что он не спешит прощаться.

– Не хочешь зайти? – спросила я.

Он смущенно покачал головой и сказал:

– Та вещь, которую вы подарили Нине, очень красива.

Оказывается, они нашли способ увидеться, она даже показала ему мою булавку, и это меня разозлило. Он добавил:

– Вы добры к ней, и ей это очень приятно.

Я пробурчала:

– Что ж, я рада.

Он продолжал:

– Мне нужно кое о чем вас спросить.

– О чем же?

Он отвел взгляд и уставился на стену за моей спиной.

– Нина просила узнать, нельзя ли на несколько часов воспользоваться вашей квартирой.

Я испытала неловкость, почувствовала, как настроение стало портиться, будто по жилам начала растекаться отрава. Я внимательно посмотрела на юношу, пытаясь понять, что на самом деле скрывается за его словами – просьба Нины или его собственное желание. Я резко ответила:

– Скажи Нине, что мне нужно с ней поговорить.

– Когда?

– Как только она сможет.

– Ее муж уезжает завтра вечером, раньше не получится.

– Прекрасно, тогда в понедельник утром.

Он молчал и теперь уже явно нервничал, но никак не решался уйти.

– Вы сердитесь?

– Нет.

– Но лицо у вас сердитое.

Я ледяным тоном ответила:

– Джино, тот человек, который присматривает за этой квартирой, знает Нину и ведет какие-то дела с ее мужем.

Он скривился презрительно и слегка усмехнулся.

– Джованни? Пустое место. Хватит и десяти евро, чтобы он заткнулся.

И тут я спросила его, не сумев скрыть раздражение:

– Почему вы решили обратиться ко мне с такой просьбой?

– Нина так захотела.

Глава 24

Мне никак не удавалось уснуть. Я подумала, что хорошо бы позвонить моим девочкам: мысль о них всегда дремала в дальнем уголке моего сознания, но в сумятице последних дней постоянно от меня ускользала. На сей раз я опять решила им не звонить. Они примутся перечислять все то, что им нужно, и наберется целый список, вздохнув, подумала я. Марта скажет, что Бьянке я записи переслала, а сделать то, о чем она просила, забыла – не знаю, что именно, но Марта обязательно что-нибудь такое отыщет. Так было и в детстве: они всегда подозревали, что одной из них я уделяю больше внимания, чем другой. Когда-то они сравнивали, кому досталось больше игрушек, сладостей, моих поцелуев. Потом спорили о том, кому я купила лучшую одежду, обувь, скутер, машину, – короче, на кого потратила больше денег.

Мне следовало быть особенно осмотрительной и давать одной ровно столько же, сколько другой, потому что каждая тайком вела строгий учет и была готова обидеться. С раннего детства они чувствовали, что моя привязанность непостоянна, и измеряли ее конкретными услугами с моей стороны, подаренными вещами и деньгами. Иногда мне приходило в голову, что они видят во мне источник материальных благ, наследства, за которое им придется бороться после моей смерти. Они не хотят, чтобы с деньгами и тем немногим, что у меня есть, произошло то же самое, что с передачей по наследству моей внешности. Нет, я не хочу слушать их жалобы. Поэтому сейчас не буду им звонить. Если они сами мне не звонят, значит, никаких срочных поручений для меня пока нет. Я вертелась в постели с боку на бок, сон все не шел, и я злилась.

В любом случае надо удовлетворять потребности дочерей. Ну, допустим. В ранней юности Бьянка и Марта раз сто просили меня уйти куда-нибудь и оставить квартиру в их распоряжении, чуть ли не в драку устанавливая очередность. У них начались сексуальные отношения, и я им снисходительно уступала. Думала: лучше дома, чем где-нибудь в машине, на темной улице, в чистом поле, где ужасно неудобно и столько опасностей. И я печально тащилась в библиотеку, или сидела в кино, или ночевала у подруги. А Нина? Нина – всего лишь силуэт на августовском пляже, случайно пойманный взгляд, несколько оброненных слов, самое большее – жертва (как и ее дочь) моего необдуманного поступка. С чего мне предоставлять ей свой дом? Как ей только это в голову взбрело?

Я встала, покружила по квартире, вышла на террасу. В ночи еще слышались отголоски недавнего праздника. Я вдруг отчетливо поняла, что меня с этой девушкой связывает прочная нить: хоть мы и виделись всего пару раз, у меня появились перед ней обязательства. Может, она хотела, чтобы я отказалась дать ей ключи: тогда ей не пришлось бы таким опасным способом давать выход своему недовольству мужем. Или же хотела, чтобы я дала ей ключи и таким образом одобрила ее рискованную попытку сбежать, найти путь в иное будущее – не то, что ей предначертано. Во всяком случае, она явно рассчитывала на то, что сможет использовать себе во благо мой опыт, житейскую мудрость, бунтарский дух, которые она мне приписывала. Потребовала, чтобы я взяла на себя заботу о ней, следила за каждым ее шагом и – дав или не дав ей ключи – сама выбрала за нее, что ей делать. Наконец море и городок затихли, и мне подумалось, что проблема не в просьбе Нины предоставить мой дом на несколько часов для свидания с Джино, а именно в том, что она поручает мне позаботиться о ней, о ее жизни. Луч маяка размеренно скользил по моей террасе; я встала и вернулась в комнату.

Пошла на кухню, поела винограда. Нани сидела на столе. Мне показалось, что она выглядит как новая и сияет чистотой, но на лице у нее появилось необъяснимое выражение полнейшей растерянности и смущения, без единого признака упорядоченности и основательности. Как случилось, что там, на пляже, Нина выбрала именно меня? Как она вошла в мою жизнь? Ворвалась в нее бурно, самовольно? Я назначила ее на роль безупречной матери и прекрасной дочери, но осложнила ей существование, забрав куклу у Элены. Я представлялась ей женщиной свободной, самостоятельной, умной, смелой, которой нечего скрывать, но на тревожившие ее вопросы я давала ответы, сплошь состоящие из недомолвок. На каком основании, почему? Наше сходство слишком поверхностно, она рискует гораздо больше, чем я двадцать лет назад. С самого детства я обладала мощным самосознанием, была честолюбива, порвала с семьей, в которой родилась, так же решительно и беззастенчиво, как отталкивают того, кто цепляется за тебя, стараясь удержать. Я оставила мужа и дочерей, когда была уверена, что имею на это право, когда полагала, что поступаю верно, и я не посчиталась с тем, что Джанни придет в отчаяние, потому что знала – он не станет меня преследовать, так как всегда принимает во внимание интересы других людей.

В те три года, что я провела вдали от дочерей, я никогда не оставалась одна, со мной был Харди, влиятельный человек, который меня любил. Я ощущала поддержку тесного круга друзей и подруг, и даже когда они нападали на меня, я знала, что у нас одни и те же взгляды, что им понятны мои амбиции и мои горести. Когда тяжесть в животе стала невыносимой и я вернулась к Бьянке и Марте, кто-то из них молча ушел из моей жизни, какие-то двери навсегда закрылись передо мной, мой бывший муж решил, что теперь его очередь пуститься в бега, и уехал в Канаду, но никто не выгонял меня вон, как безнравственную особу. А у Нины, в отличие от меня, нет ни единого защитника: я-то позаботилась о защите еще до разрыва. А ведь мир с тех пор нисколько не исправился, мало того – к женщинам он стал относиться только хуже. За гораздо менее серьезный проступок, чем совершила я много лет назад, Нине перерезали бы горло: она сама мне так сказала.

Я взяла куклу и отнесла к себе в спальню. Развела в стороны ее руки и усадила, подложив под спину подушку, как это часто делают во многих домах на юге; сама легла рядом. Мне вспомнилась Бренда, молодая англичанка, в чьем обществе я провела всего несколько часов в Калабрии, и я вдруг поняла, что роль, которую мне пытается навязать Нина, – примерно та же, что и у Бренды. Она появилась на обочине шоссе близ Реджо-ди-Калабрия, и я приписала ей силу, какой хотела обладать сама. Вероятно, у нее этой силы вовсе и не было, но издали, почти между делом, она помогла мне, предоставив самой нести ответственность за свою жизнь. Я могла бы поступить так же. Я выключила свет.

Глава 25

Проснулась я поздно, позавтракала тем, что попалось под руку, на море ехать не захотела. Было воскресенье, а прошлое воскресенье оставило по себе самые неприятные воспоминания. Я устроилась на террасе со своими книгами и тетрадями.

Я была вполне довольна проделанной работой. Моя университетская карьера всегда складывалась непросто, но в последнее время (сама виновата: характер с возрастом ухудшился, я стала придирчивой, порой вспыльчивой) дела у меня еще больше осложнились, так что мне срочно нужно было всерьез взяться за работу. Проходил час за часом, я не отвлекалась. Занималась, пока не начало смеркаться, и мешали мне только влажная жара да несколько ос.

Когда около полуночи я смотрела фильм по телевизору, зазвонил мобильник. Я узнала номер Нины и ответила. Она скороговоркой спросила, можно ли прийти ко мне завтра утром, часов в десять. Я продиктовала ей адрес, выключила телевизор и легла спать.

На следующий день я рано вышла из дома – поискать, где сделать дубликат ключей. Вернулась без пяти десять и, когда поднималась по лестнице, зазвонил телефон. Нина сказала, что в десять прийти никак не получится, но она надеется выбраться ко мне около шести часов вечера.

Она уже приняла решение не приходить, промелькнуло у меня в голове. Я собрала сумку, чтобы ехать на море, но раздумала. Мне не хотелось видеть Джино, портилось настроение при мысли о скверных и жестоких мальчишках-неаполитанцах. Я приняла душ, надела бикини и расположилась на солнышке на террасе.

День тянулся медленно: душ, солнце, фрукты, работа. Я нет-нет да и вспоминала о Нине, посматривала на часы. Пригласив ее зайти, я значительно все усложнила. Поначалу она, видимо, рассчитывала, что я отдам Джино ключи, обговорив с ним время их прихода в мою квартиру – в какой день, в какие часы. Но как только я заявила, что хочу поговорить с ней лично, она начала колебаться. Я сообразила, что ей было неловко обращаться ко мне с просьбой стать ее сообщницей.

Однако в пять часов, когда я еще загорала, лежа в купальнике и с мокрыми волосами, зазвонил домофон. Это была она. Я открыла и подождала на пороге, пока она поднимется. Она появилась передо мной в своей новой шляпе, с трудом переводя дух. Я пригласила ее войти, сказала, что была на террасе, и попросила обождать минутку: мне нужно одеться. Она энергично замотала головой. Она оставила Элену с Розарией под предлогом, что ей нужно купить в аптеке детские капли от насморка. У дочки заложен нос, она безвылазно сидела в воде и простудилась. Я почувствовала, что Нина сильно возбуждена.

– Все же присядь на секунду.

Она вытащила булавку, сняла шляпу, положила их на столик в гостиной, и, глядя на черный янтарь и длинную блестящую иглу, я решила, что она надела шляпу специально для того, чтобы показать, что она носит мой подарок.

– Здесь красиво.

– Тебе дать ключи?

– Если ты не против.

Мы сели на диван. Я сказала, что удивлена, мягко напомнила ей, как она утверждала, будто счастлива с мужем и что Джино – это просто игра. Она смутилась, но не отрицала. Я улыбнулась.

– И что же?

– Не могу больше терпеть.

Я поймала ее взгляд, она его не отвела, и я согласилась. Вытащила из сумки ключи, положила их рядом с булавкой и шляпой.

Она смотрела на ключи, но лицо ее не выражало радости. Она проговорила:

– Что ты обо мне думаешь?

Я невольно произнесла тем же тоном, каким говорила со своими студентками:

– Думаю, что этот путь приведет тебя к поражению. Нина, тебе нужно вернуться к учебе, получить диплом и найти работу.

Она досадливо поморщилась:

– Я ничего не знаю и ничего не стою. Я забеременела, родила дочь, но даже не знаю, что у меня внутри. Единственное, что я знаю точно, – это что хочу сбежать.

Я вздохнула.

– Делай то, что можешь сделать.

– Ты мне поможешь?

– Уже помогаю.

– Где ты живешь?

– Во Флоренции.

Она, как обычно, нервно усмехнулась.

– Заеду повидаться.

– Я дам тебе адрес.

Она потянулась было за ключами, но я встала и произнесла:

– Погоди, у меня есть еще кое-что для тебя.

Она посмотрела на меня с недоверчивой улыбкой, наверное подумала, что сейчас получит новый подарок. Я пошла в спальню, взяла Нани. Когда вернулась, она поигрывала ключами, и на губах ее застыла легкая улыбка. Она подняла глаза и перестала улыбаться. Сдавленно выдохнула:

– ТЫ ее взяла.

Я кивнула, она вскочила, бросила ключи на стол, как будто они ее обожгли, и прошептала:

– Почему?

– Не знаю.

Она неожиданно прокричала:

– Читаешь, пишешь что-то целыми днями – и не знаешь?

– Нет.

Она недоверчиво тряхнула головой и снова заговорила негромко:

– Она все время была у тебя. Ты ее держала у себя, а я не знала, что мне делать. Моя дочка плакала, я чуть с ума не сошла, а ты молчала, только смотрела на нас и палец о палец не ударила, чтобы помочь.

Я сказала:

– Я мать-извращенка.

Она кивнула, воскликнула “Да, ты мать-извращенка!”, грубо и жадно выхватила у меня из рук куклу и пробурчала себе под нос на диалекте, что ей пора идти, потом выкрикнула то же самое на литературном итальянском, добавила, что не хочет меня больше видеть, ничего ей от меня не надо, и кинулась к двери.

Я решила сделать широкий жест.

– Возьми ключи, Нина, сегодня вечером я уезжаю, квартира простоит пустая до конца августа, – сказала я, отвернулась к стеклянной двери, будучи не в силах видеть ее такой озверевшей от гнева, и пробормотала: – Мне очень жаль.

Я не услышала стука двери. На секунду подумала, что Нина все же решила взять ключи, а потом услышала, как она шипит у меня за спиной оскорбления на диалекте – такие же страшные, какие произносили порой моя бабушка, моя мать. Я повернулась было к ней, но почувствовала резкую боль в левом боку, острую, как ожог. Опустила глаза и увидела кончик булавки, торчащий из кожи над самым животом, чуть ниже ребер. Кончик булавки показался лишь на долю секунды, пока звучал голос Нины, пока я чувствовала на себе ее горячее дыхание, и сразу же исчез. Женщина швырнула на пол булавку и, не взяв ни шляпы, ни ключей, выскочила из квартиры с куклой в руках и захлопнула за собой дверь.

Я оперлась рукой о стеклянную дверь, посмотрела на свой бок, на маленькую застывшую капельку крови на коже. Почувствовала легкий холодок, и мне стало страшно. Я ожидала, что со мной что-то случится, но ничего не происходило. Капля потемнела, свернулась, и ощущение прошившей меня раскаленной нити, причинившей резкую боль, пропало.

Я осторожно села на диван. Наверное, булавка пронзила мой бок, не причинив вреда, как сабля пронзает тело аскета-суфия. Я посмотрела на шляпу на столе, потом на кровавую корочку на коже. Стемнело, я встала и включила свет. Начала складывать вещи, но двигалась медленно, как тяжелобольная. Когда чемоданы были собраны, я оделась, обулась, причесалась. В этот момент зазвонил мобильный телефон. Я увидела имя Марты, испытала невероятную радость, ответила. Они с Бьянкой в унисон заорали мне в ухо с утрированным неаполитанским акцентом, как будто заранее отрепетировав текст:

– Мама, что происходит? Ты почему не звонишь?

Могла бы хоть дать знать, жива ты или нет? Я растроганно пробормотала:

– Я умерла, но мне хорошо.

1 Семифредо – итальянский десерт из мороженого с орехами, шоколадом, фруктами или ягодами, обычно в форме торта, круглого или прямоугольного.

2 “Оливия” (1949) – роман-исповедь Дороти Стрейчи (1865–1960).

3 Делая серпантин (исп.).

4 Страта социальная (от лат. stratum — «слой, пласт») — элемент социальной структуры (социальный слой или группа), объединённый неким общим общественным признаком (имущественным, профессиональным или иным).Страты конструируются на основании многомерной классификации и часто организуются в иерархический порядок.Критерии конструирования страт зависят от целей исследования и от того, что считается важным в данном определённом исследовании и данной определённой модели. Это может быть один признак: пол, возраст, уровень дохода, уровень образования, область интересов, место проживания и тому подобное, или сочетание нескольких признаков (характеристик).

5 “Человек, который продал мир” (англ.) – композиция из одноименного альбома, выпущенного в 1970 (США) – 1971 (Британия) гг.

6 Форстер Эдвард Морган (1879–1970) – английский писатель, автор романов, эссе, фантастических произведений.

7 The chill of their crooked wing – цитата из стихотворения Уистена Хью Одена “Кризис” (Crisis, 1939).

Продолжение книги

Незнакомая дочь бесплатное чтение

Элена ФеррантеНезнакомая дочь

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Элена Ферранте
Незнакомая дочь