Пять жизней. Нерассказанные истории женщин, убитых Джеком-потрошителем бесплатное чтение

Хэлли Рубенхолд
Пять жизней. Нерассказанные истории женщин, убитых Джеком-потрошителем

Издано с разрешения автора, Hallie Rubenhold care of United Agents, The Van Lear Agency LLC c/o Agentstvo Van Lear LLC

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Hallie Rubenhold, 2019 This edition published by arrangement with United Agents LLP and The Van Lear Agency LLC.

© Издание на русском языке, перевод. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2021

⁂

Посвящается Мэри Энн Николс (Полли), Энни Чэпмен, Элизабет Страйд, Кэтрин Эддоус и Мэри Джейн Келли

Я пишу от имени женщин, которые не могут говорить; от имени тех, у кого нет голоса, потому что они напуганы: ведь нас учили уважать страх больше, чем себя. Нас учили, что молчание спасет нас, но это неправда.

Одри Лорд

Предисловие. Повесть о двух городах

Есть две версии событий 1887 года. Одна хорошо известна, вторую знают немногие.

Первую версию можно прочесть в большинстве учебников истории. Современникам нравилось вспоминать именно ее, и о ней они рассказывали внукам с задумчивой улыбкой на устах. Это история королевы Виктории и летних празднеств в честь золотого юбилея ее правления^[1]. Массивная британская корона возлегла на голову Виктории, когда той едва миновало восемнадцать. С тех пор прошло полвека, и королева стала символом империи. В ознаменование юбилея коронации были запланированы грандиозные торжества. Двадцатого июня, в годовщину восхождения Виктории на трон, в Лондон съехались коронованные особы со всей Европы, индийские принцы, почетные гости и делегаты со всех концов империи. Прибыла даже Лилиуокалани, королева Гавайев. Лавочники Вест-Энда украсили витрины в цветах «Юнион Джека» – красный, белый, синий; британские флаги и королевские штандарты, цветочные и бумажные гирлянды укрыли строгие каменные фасады. По вечерам посольства и клубы, гостиницы и учреждения в Сент-Джеймсском парке и на Пикадилли включали электрическую и газовую подсветку, и на зданиях вспыхивали гигантские короны и инициалы V и R^[2]. Верноподданные Ее Величества стекались в центр Лондона со всех окрестностей и из отдаленных уголков ее владений, компостировали железнодорожные билеты из Кента и Суррея и толпились на запруженных улицах, надеясь хоть одним глазком увидеть роскошную королевскую карету или принцессу. Когда длинные летние сумерки угасали, они ставили свечи на подоконники своих домов и поднимали кружки с пивом, бокалы с шампанским и красным вином за здравие королевы.

В Вестминстерском аббатстве отслужили благодарственную, в Виндзорском дворце провели государственный банкет и смотр войск, и даже детям устроили праздник в Гайд-парке. Двадцать кукол Панча и Джуди^[3], восемь марионеточных театров, восемьдесят шесть оптических аппаратов, девять цирковых трупп с дрессированными собаками, мартышками и пони, уличные оркестры, продавцы игрушек и «шаров, наполненных газом», развлекали детей. Две с половиной тысячи мальчиков и девочек накормили еще и обедом, состоявшим из кекса, пирожков с мясом, булочек, апельсинов и лимонада. Торжества продолжались все лето и включали праздничные концерты, лекции, представления, пикники, ужины и даже парусную регату. Поскольку юбилей совпал с традиционным светским сезоном в Лондоне, высший свет устраивал приемы в садах и балы. Дамы одевались по летней моде – в отороченные кружевом пышные шелковые платья: белые, черные и модных абрикосово-желтого, розово-фиолетового и мятного оттенков. Великолепный бал прошел в Гилдхолле^[4]: принц и принцесса Уэльские принимали высокопоставленных родственников, принца Персии, папского посланника, принца Сиама, а также Голькара, махараджу Индора. Весь высший свет танцевал под декорированными потолками, в окружении каскадов благоухавших цветочных композиций. Поблескивали, отражаясь в зеркалах, тиары и галстучные булавки. Юных дебютанток знакомили с перспективными женихами. Жизнь викторианцев кружилась ослепительным вихрем под романтичные звуки быстрого вальса.

Но есть и другая история.

Эту повесть о случившемся в 1887 году большинство предпочитает не вспоминать. По сей день она отражена лишь в немногих учебниках, и на удивление мало кто знает о том, что произошло. А ведь в 1887 году истории, о которой пойдет речь, было посвящено гораздо больше газетных строк, чем описаниям королевских парадов, банкетов и пиршеств.

Лето юбилея королевского правления выдалось исключительно теплым и сухим. Безоблачное голубое небо, которому так радовались беспечные посетители пикников и балов на свежем воздухе, погубило урожай фруктов и высушило поля. Недостаток воды и отсутствие сезонных заработков по сбору урожая привели к обострению и без того серьезного кризиса безработицы. Пока богачи наслаждались солнечной погодой, укрываясь под зонтиками и тенистыми деревьями пригородных вилл, бездомные и нищие разбили лагерь под открытым небом прямо посреди Трафальгарской площади. Многие приехали в центр города искать работу на рынке Ковент-Гарден, где лондонцы закупались продовольствием. Но из-за засухи ящиков со сливами и грушами стало намного меньше, уменьшилась и потребность в грузчиках. Не имея денег на кров, приезжие спали прямо на площади, где к ним постепенно присоединялось все больше безработных и бездомных, готовых жить на улице, лишь бы не идти в работные дома с их жуткими условиями, унизительными для человеческого достоинства. К ужасу наблюдателей, расположившиеся на площади совершали свой утренний туалет прямо в фонтанах, под носом лорда Нельсона, взиравшего на них с высоты своей колонны. Там же, в фонтанах, стирали одежду, кишевшую паразитами. С наступлением осени на площадь пришли социалисты, Армия спасения и прочие благотворительные организации и стали раздавать Библию, купоны в ночлежки, кофе, чай, хлеб и суп. Натянули брезент и устроили импровизированные бивуаки; меж лап гигантских бронзовых львов ежедневно произносились пламенные речи. Ажиотаж, стадный инстинкт и бесплатная еда привлекли на площадь толпы лондонских отщепенцев, что, в свою очередь, привлекло полицию, а это, в свою очередь, привлекло журналистов. Те бродили среди ободранцев, записывая имена и рассказы маргиналов, о которых иначе никто бы никогда не узнал.

Некий «мистер Эшвилл», по его собственным словам, был «художником и стекольщиком». Он сидел без работы уже двенадцать месяцев, из которых тридцать три ночи спал на набережной Темзы, а когда похолодало, перебрался на Трафальгарскую площадь в надежде, что там немного теплее. Опыт уличного существования заметно потрепал его и поверг в удрученное состояние, но он все же не терял надежды в один прекрасный день найти работу.

На Трафальгарской площади частенько можно было встретить солдатскую вдову: она ходила кругами и продавала спички, чтобы прокормить маленького сына. Но жизнь ее не всегда была такой. Не сумев выплатить последний взнос за купленную в кредит швейную машинку, она лишилась единственного средства к пропитанию, а вскоре и комнаты, которую считала домом. В работном доме их с ребенком ждала бы разлука, поэтому женщина предпочитала ночевать на площади в обнимку с сыном, укрывшись шалью^[5].

На одной из каменных скамеек нашла пристанище пожилая пара, прежде никогда не знавшая бед^[6]. Супруг работал музыкальным директором театра, но в результате несчастного случая утратил трудоспособность. Накоплений у супругов не было, они задолжали за квартиру и лишились крова, а теперь вынуждены были ночевать под звездами. Перспектива сдаться в ближайший работный дом казалась слишком унизительной и страшной – об этом супруги даже не задумывались.

Сотни людей стекались на Трафальгарскую площадь и засыпали на ее мостовой. Их истории были очень похожи. Агитаторы политических партий быстро смекнули, что в их распоряжении готовая армия озлобленных людей, которым больше нечего терять. Лондонцы давно заметили, что Трафальгарская площадь находится на линии, пересекающей город с востока на запад и отделяющей «богатые» кварталы от «бедных»: искусственная граница, которую, в отличие от невидимых пут, не позволявших бесправным высказаться в свою защиту, легко было перешагнуть. В 1887 году перспектива социального бунта представлялась многим пугающе реальной. Вместе с тем некоторые недооценивали угрозу. Ежедневные речи социалистов и реформаторов на Трафальгарской площади – Уильяма Морриса, Анни Безант, Элеоноры Маркс и Джорджа Бернарда Шоу – способствовали мобилизации населения, и на улицы вышла распевавшая лозунги многотысячная толпа с транспарантами, что неизбежно привело к стычкам. Служба столичной полиции и магистратский суд на Боу-стрит работали сверхурочно, чтобы сдержать натиск протестующих и очистить площадь от тех, кого они считали попрошайками и возмутителями порядка. Но те были неумолимы как прилив: стоило оттеснить их – и они снова возвращались.

Восьмого ноября власти совершили роковую ошибку: комиссар полиции сэр Чарльз Уоррен запретил все собрания на Трафальгарской площади. Простой люд, для которого площадь в самом сердце Лондона стала местом объединения и форумом политических действий, воспринял это как объявление войны. На тринадцатое ноября запланировали демонстрацию. Формальным поводом для нее послужило требование освободить члена парламента от Ирландии Уильяма О’Брайена, но недовольство протестующих не ограничивалось этим делом. Демонстрация собрала более сорока тысяч мужчин и женщин. Им навстречу вышли более двух тысяч полицейских, королевская и гренадерская гвардии. Стычки начались почти мгновенно; полицейские с дубинками атаковали протестантов. Несмотря на мольбы организаторов, многие участники демонстрации прихватили с собой свинцовые трубы, ножи, молотки и кирпичи; арестовали сорок человек, более двухсот получили ранения, а по крайней мере двое были убиты. Но, увы, Кровавое воскресенье – а именно под этим названием происшествие вошло в историю – не ознаменовало окончание конфликта. Звон разбитого стекла и общественные беспорядки сопровождали жизнь лондонцев вплоть до начала следующего года.

Главными героинями этих двух спектаклей стали две женщины, чья жизнь и смерть оказались столь значимыми для девятнадцатого века. Одной была королева Виктория, давшая свое имя эпохе, продлившейся с 1837 по 1901 год. Другой – бездомная по имени Мэри Энн Николс, или Полли, как ее называли в быту, одна из многих, кто в тот год волею судеб очутился на Трафальгарской площади. В отличие от монархини, про Полли со временем все забыли, хотя имя ее убийцы по-прежнему вспоминают с замиранием сердца и даже с извращенным восторгом. Джек-потрошитель.

Чуть больше двенадцати месяцев отделяет лето празднования юбилея коронации Виктории от того дня, когда была убита Полли Николс, – 31 августа 1888 года. Полли стала первой из пяти «канонических» жертв Джека-потрошителя, тех, чья смерть, по результатам полицейского расследования, наступила в результате действий одного и того же преступника, орудовавшего в районе Уайтчепел в лондонском Ист-Энде. Вскоре после убийства Полли Николс, 8 сентября, во дворе дома на Хэнбери-стрит был обнаружен труп Энни Чэпмен. Ранним утром 30 сентября Джек-потрошитель нанес удар дважды. Жертвами двойного убийства стали Элизабет Страйд, чье тело было обнаружено во дворе фабрики Датфилда на Бернер-стрит, и Кэтрин Эддоус, убитая на Митр-сквер. После этого Потрошитель на время приостановил свои кровавые злодеяния. Финальное зверство он совершил 9 ноября: убил и изувечил Мэри Джейн Келли в ее собственной постели в доме № 13 по Миллерс-корт.

Жестокость убийств в Уайтчепеле потрясла лондонцев и людей во всем мире, узнавших о произошедшем из газет. У всех жертв Джека-потрошителя было перерезано горло. У четырех из пяти – извлечены внутренности. Все убийства, кроме последнего, были совершены на улице под покровом ночи. В каждом случае убийца скрывался, не оставляя следов. Учитывая то, что нападения произошли в квартале с чрезвычайно высокой плотностью населения, общественность, пресса и даже полицейские поражались тому, как убийце удалось остаться незамеченным. Подобно призрачному демону, Джек-потрошитель всегда опережал власти на шаг, и его преступления внушали особый, почти сверхъестественный ужас.

Подразделение H^[7] Службы столичной полиции, расположенное в Уайтчепеле, бросило на расследование дела все ресурсы. Однако властям прежде никогда не приходилось сталкиваться с преступлением такого масштаба и значения, и вскоре они поняли, что справляются с трудом. В районе Уайтчепел проводили сбор свидетельских показаний путем обхода домов и опроса местных жителей. Полицейские собрали и передали на судмедэкспертизу большое количество материала. Полицейский участок завалили письмами и устными показаниями: они поступали от граждан, утверждавших, что они стали очевидцами преступления; от лондонцев, предлагавших помощь в расследовании; и от обычных врунов, мешавших следствию своими безумными фантазиями. В общей сложности полиция опросила более двух тысяч человек и выявила более трехсот возможных подозреваемых. Несмотря на то что к делу привлекли Скотленд-Ярд и полицию лондонского Сити, ни одна из ниточек не вывела на убийцу. Если такие ниточки и существовали, они затерялись под грудой показаний, которые полиции пришлось переработать. Констебли строчили в блокнотах и преследовали подозреваемых в темных переулках, а Джек-потрошитель тем временем продолжал убивать.

«Осень ужаса», как ее прозвали в прессе, продолжалась. В Уайтчепел слетелись журналисты: каждый норовил урвать свой кусочек сенсации. Неизбежное вмешательство прессы, ставшей посредником между незавершенным полицейским расследованием и населением Ист-Энда, жившим в состоянии повышенной тревоги, оказало взрывной эффект. Поскольку полиция не могла предоставить газетчикам какие-либо определенные факты, те выдвигали собственные теории об убийце и его преступном методе. Газеты разлетались как горячие пирожки: жажда новостей и новых версий стала неутолимой. Само собой, не обошлось без выдумок, «фейковых новостей» и попыток приукрасить историю. Однако слухи и опрометчивые комментарии журналистов, крайне отрицательно высказывавшихся по поводу хода полицейского расследования, не уменьшали тревогу обитателей Уайтчепела. К середине сентября в квартале началась паника, большинство жителей боялись выходить из дома по вечерам. У входа в полицейский участок на Леман-стрит собирались «улюлюкающие и кричащие» толпы, требовавшие поимки убийцы. Местные торговцы, желая взять дело в свои руки, организовали Уайтчепельский комитет бдительности. Тем временем в прессе выдвигали самые невероятные предположения по поводу личности Джека-потрошителя. Кто-то писал, что преступник, безусловно, проживает в Уайтчепеле; другие считали его богатеньким «франтом» из Вест-Энда; третьи – моряком, евреем, мясником, хирургом, иностранцем, ненормальным или целой бандой вымогателей. Жители Уайтчепела стали нападать на всех прохожих, подходивших под эти описания. Врачей с саквояжами избивали на улицах, на посыльных со свертками в руках доносили в полицию. Злодеяния Джека-потрошителя пробуждали во многих не только омерзение, но и извращенное любопытство. Толпы множились как у полицейского участка на Леман-стрит, так и на местах преступлений. Кто-то стоял и разглядывал место, где произошло убийство, в надежде найти разгадку, а кого-то попросту завораживал ужас случившегося.

Поскольку полиция так и не задержала подозреваемого, а обвинения ни в одном из пяти убийств не были предъявлены, обыватели поняли, что их жажда свершения правосудия никогда не будет удовлетворена. Единственное, что могло дать ответы и хоть какое-то ощущение завершенности, – дознания коронера. Дознания проводились публично в Уайтчепеле и лондонском Сити после каждого убийства и подробно освещались в газетах. Дознание коронера во многом похоже на суд по уголовному делу: свидетели предстают перед жюри присяжных и излагают свою версию событий с целью составить четкое, официальное представление о том, как именно умерла жертва. Почти все существующие сведения о пяти жертвах Джека-потрошителя дошли до нас из показаний свидетелей, выступавших на дознании коронера. Однако в свидетельских рассказах о событиях много белых пятен. Допрос был проведен поверхностно, присяжные почти не задавали вопросов, а несоответствия и странности в показаниях, похоже, никого не смутили. По сути, информация, которую удалось выяснить в ходе дознания, представляла собой лишь поверхностный срез. Настоящая разгадка лежала гораздо глубже, окруженная мраком.

Хотя убийства в Уайтчепеле остались нераскрытыми, они пролили свет на неописуемые, страшные условия проживания местной бедноты. Полчища бездомных и бунты на Трафальгарской площади стали всего лишь внешним проявлением болезни, давным-давно поразившей Ист-Энд и нищие районы Лондона. Они стали мокротой, которую бедняки выкашляли в лицо истеблишменту. Появление Джека-потрошителя было симптомом того же кашля, но более заметным и жестоким.

На протяжении почти всего правления королевы Виктории журналисты, общественные реформаторы и миссионеры ужасались творившемуся в Ист-Энде. В 1870–1880-е годы ситуация обострилась: на экономике сказались последствия Долгой депрессии^[8]. Заработки, которыми обычно перебивалась армия лондонских чернорабочих – тех, кто шил и стирал одежду, таскал кирпичи, работал на конвейере, торговал вразнос и разгружал суда, – стали совсем грошовыми и нестабильными. Грузчики в доках получали не более 15 шиллингов в неделю; «люди-сэндвичи», носившие на себе картонные вывески-билборды, – шиллинг и восемь пенсов в день. Вдобавок ко всему росла арендная плата за жилье. В то время в Лондоне сносили целые бедняцкие кварталы, чтобы освободить место для железнодорожной инфраструктуры и новых широких улиц – к примеру, Шефстбери-авеню. Лондонская беднота вынуждена была переселяться в еще более тесные жилые районы и жить более скученно на меньшей площади.

Из этих районов самая печальная слава закрепилась за Уайт-чепелом, но он был отнюдь не единственным рассадником нищеты в столице. В 1890 году общественный реформатор Чарльз Бут провел обширное исследование бедных районов Лондона и выяснил, что очаги бедности, преступности и разорения имеются по всему городу и даже в респектабельных районах. Однако с дурной репутацией Уайтчепела не могли сравниться ни Бермондси, ни Ламбет, ни Саутуарк, ни территория вокруг вокзала Сент-Панкрас. К концу девятнадцатого века в Уайтчепеле – квартале складов, ночлежек, фабрик, потогонных производств, скотобоен, меблированных комнат, пабов, дешевых варьете и рынков – бок о бок проживали 78 тысяч душ. Весь этот многочисленный пестрый сброд принадлежал к разным религиям, культурам и говорил на разных языках. На протяжении двух веков в Уайтчепеле селились эмигранты со всей Европы. В конце девятнадцатого века существенную долю населения квартала составляли ирландцы, бежавшие от голода и нищеты, свирепствовавших в их родных краях. К началу 1880-х годов к ним присоединились евреи, спасавшиеся от погромов в Восточной Европе. В эпоху, когда к представителям иных национальностей, рас и вероисповеданий относились с подозрением, интеграция проходила со скрипом даже в трущобах. Однако составители исследования Бута не учитывали происхождение обитателей бедных районов и считали их довольно однородным социальным классом. За исключением редких представителей среднего класса, значительную долю населения Уайтчепела составляли «бедняки», «нищие» и «полукриминальные элементы».

Пульсирующим темным сердцем Уайтчепела считался рынок Спиталфилдс. Именно здесь, рядом с фруктовым и овощным рынком и высоким белым шпилем церкви Христа, располагались самые злачные улицы и худшее жилье в округе, а может, и во всем Лондоне. Даже полиция обходила стороной Дорсет-стрит, Трол-стрит, Флауэр-энд-Дин-стрит и примыкавшие к ним переулки. Застроенные убогими рассадниками порока – ночлежками, или клоповниками, – и ветхими жилыми домами, поделенными на отдельные «меблированные комнаты» под сдачу с крошащимися, изъеденными сыростью стенами, эти улицы и их обитатели стали символом всех самых вопиющих социальных проблем тогдашней Англии.

Случись кому-то ненароком забрести сюда из безопасного и благочинного мира викторианского среднего класса, он был бы потрясен увиденным. Разбитые тротуары, тусклые газовые фонари, потеки сточных вод, вонючие лужи с болезнетворной стоячей водой и заваленные мусором улицы были лишь предвестниками ужасов, творившихся в стенах домов. Целые семьи ютились в кишевших паразитами клетушках восемь на восемь футов^[9] с разбитыми окнами. В одной из таких комнат санитарные инспекторы однажды обнаружили пятерых детей, спавших в кровати рядом с трупом шестого ребенка. Люди спали на полу, на сваленных в кучу тряпках и соломе; многие заложили всю свою одежду, оставив лишь жалкий лоскут, чтобы прикрыть наготу. Алкоголизм, голод, болезни – все возможные недуги и пороки процветали в этом внутреннем круге ада. Само собой, домашнее насилие – впрочем, как и остальные формы насилия – было делом обычным. Едва достигнув половой зрелости, девочки выходили на улицы и начинали торговать собой. Мальчики перебивались воровством и карманными кражами. Высокоморальному английскому среднему классу казалось, что пред лицом столь жестокой парализующей нужды все благие и праведные инстинкты, управляющие человеческими отношениями, должны быть полностью утеряны.

Ничто не демонстрировало эту истину более красноречиво, чем ночлежки, предоставлявшие кров тем беднякам, кому были не по карману даже «меблированные комнаты». В ночлежке находили временное пристанище бездомные: те попеременно ночевали на вонючих постелях в клоповниках, в мрачных общежитиях работных домов и под открытым небом. Здесь обретались попрошайки, преступники, проститутки, хронические алкоголики, безработные, больные и старики, чернорабочие и солдаты на пенсии. Впрочем, к большинству обитателей ночлежек можно было применить несколько этих характеристик одновременно. В одном лишь Уайтчепеле ночлежек насчитывалось 233; в них жили около 8530 человек, не имевших постоянного жилья^[10]. Естественно, самой дурной репутацией пользовались ночлежки на Дорсет-стрит, Трол-стрит, Флауэр-энд-Дин-стрит. За четыре пенса здесь можно было снять односпальную, жесткую, кишевшую блохами койку в душной зловонной общей комнате. За восемь пенсов – столь же убогую двуспальную кровать, отгороженную деревянной перегородкой. Ночлежки были женские, мужские и смешанные. В тех, куда пускали и мужчин, и женщин, царил вопиющий разврат. Жильцы могли пользоваться общей кухней, открытой весь день и до глубокой ночи. Она служила местом сборищ, где готовили скудные ужины, чаевничали и напивались друг с другом и с каждым, кому случилось заглянуть на огонек. Социологи и реформаторы, которым довелось сиживать за столами на этих кухнях, ужасались отвратительным манерам обитателей ночлежек и адской нецензурщине, которую можно было услышать даже из уст маленьких детей. Однако самые сильные возражения у них вызывали насилие, чудовищная грязь и переполненные нечистотами уборные, неприкрытая нагота, беспорядочные сексуальные связи, пьянство и пренебрежение родительскими обязанностями. В клоповниках все мерзости трущоб собрались под одной крышей.

Но больше всего полицейских и реформаторов тревожила прямая связь между существованием ночлежек и проституцией. Желавшим снять койку не задавали лишних вопросов, коль скоро у них в кармане находилось четыре или восемь пенсов на ночлег, и ночлежки превратились в настоящее гнездо разврата. Многие женщины, которым проституция служила основным источником дохода, жили и работали в ночлежках. После принятия Акта о поправках к уголовному законодательству 1885 года, вызвавшего массовое закрытие борделей, количество проституток резко выросло. Новый закон вынудил многих проституток принимать клиентов в месте, отличном от места проживания. А что может быть удобнее, чем ночлежка, где можно снять кровать за восемь пенсов? Именно в такие ночлежки проститутки приводили клиентов с улицы. Были и те, кто предпочитал ночевать на более дешевых койках за четыре пенса, уединяясь с клиентами в темных подворотнях. Этот вариант «быстрого обслуживания» чаще всего не подразумевал соитие.

Однако в ночлежках находили пристанище не только проститутки, но и обычные женщины, очутившиеся в бедственном положении по самым разным причинам. Хотя некоторые из них периодически прибегали к проституции, считать всех жительниц ночлежек проститутками, безусловно, было бы неправильно. Наскрести на ночлег можно было разными способами: голь на выдумки хитра. Большинство перебивалось низкооплачиваемыми однодневными заработками: уборкой, стиркой, уличной торговлей. Вдобавок к этому попрошайничали, одалживали деньги, закладывали имущество ростовщикам, а иногда и подворовывали. Распространенным способом сэкономить считалась аренда койки на двоих с сожителем. Такие вынужденные союзы чаще всего оказывались недолговечными, но, бывало, тянулись месяцами и даже годами без визита к священнику. Наблюдатели из среднего класса приходили в ужас при виде того, как легко и быстро несчастные обитатели неблагополучных кварталов вступают в эти отношения и разрывают их. При этом бедняков, казалось, ничуть не тревожило, что в результате их союзов рождаются дети. Все это настолько противоречило нормам существовавшей морали, что для жителей викторианской Англии все без исключения обитательницы ночлежек были все равно что проститутки, хотя формально могли таковыми и не являться.

Во времена, когда Джек-потрошитель сеял ужас на улицах Уайтчепела, газетчики, стремившиеся шокировать англичан сочными подробностями жизни в трущобах, регулярно заявляли, что ночлежка – «тот же бордель, только называется иначе», и большинство женщин, обитающих в ней, за очень редкими исключениями, – проститутки. В свете кошмарных происшествий общественность с легкостью верила написанному в газетах. Так преувеличение превратилось в факт, хотя даже полиция придерживалась иной версии. Об этом свидетельствует письмо комиссара Службы столичной полиции, написанное в самый разгар зверств Джека-потрошителя. Проведя лишь приблизительный подсчет, сэр Чарльз Уоррен пришел к выводу, что в 233 ночлежках Уайтчепела проживало около 1200 проституток. Однако эта статистика сопровождалась комментарием сэра Чарльза: «Нет никакой возможности точно установить, кто из этих женщин является проституткой, а кто нет»^[11]. Другими словами, пресса едва ли была вправе делать такие заявления, раз даже полиция сочла невозможным отличить проституток от других женщин, проживавших в ночлежках.

Собранная Уорреном статистика позволяет сделать еще один интригующий вывод. Если в ночлежках проживало в общей сложности 8530 человек, причем треть из них (2844) – женщины, 1200 из которых якобы занимались проституцией, то выходит, что подавляющее большинство – 1644 женщины – не имело к проституции никакого отношения^[12]. Подобно жительницам ночлежек, жертв Джека-потрошителя окружает хитросплетение домыслов, слухов и необоснованных догадок. Распутывание этого клубка началось 130 лет назад, но, что удивительно, с тех пор дело далеко не продвинулось; не появилось и новых версий. Истории Полли, Энни, Элизабет, Кейт и Мэри Джейн формировались под сильным влиянием ценностей и морали Викторианской эпохи. Эти истории рассказаны мужчинами, находившимися у власти, – мужчинами из среднего класса. Они сложились в то время, когда у женщин не было голоса и практически не было прав, а неимущие считались ленивыми дегенератами. И не было, пожалуй, худшего сочетания, чем неимущая женщина. Сто тридцать лет мы мирились с этой устаревшей версией истории. Мало кто отваживался заглянуть глубже, под толстый внешний слой предрассудков, мешавших нам узнать правду об этих женщинах и о том, что случилось на самом деле.

Принято считать, что Джек-потрошитель убивал проституток. Однако убедительных свидетельств того, что три из пяти его жертв занимались проституцией, не существует. Поскольку тела жертв были обнаружены в темных подворотнях и на улицах, полиция решила, что убитые были проститутками, а убийца – маньяк, заманивший их в эти темные углы ради секса. Но это так и не было доказано. Напротив, в ходе дознания коронера выяснилось, что Джек-потрошитель никогда не вступал в сексуальные отношения со своими жертвами. Кроме того, на местах преступлений отсутствовали следы борьбы: по-видимому, убийства совершались в полной тишине. Никто в округе не слышал криков. Вскрытие показало, что все женщины в момент убийства находились в положении лежа. Известно, что минимум три жертвы Джека-потрошителя регулярно ночевали на улице, а в ночь убийства у них не было денег на ночлег. Лишь пятая жертва была убита в собственной постели. Полицейские столь убежденно придерживались своей теории о принципе выбора жертв, что не заметили очевидного: скорее всего, Потрошитель нападал на жертв, когда те спали.

Отсутствие надежных источников – вот что всегда мешало докопаться до истины в деле Джека-потрошителя. Хотя до нас дошло несколько полицейских отчетов, основные сведения о преступлениях и их жертвах содержатся в дознании коронера. Увы, в трех из пяти случаев официальные документы следствия утеряны. Остается полагаться лишь на огромное количество отредактированных, приукрашенных, составленных по слухам и домыслам газетных репортажей, по которым можно воссоздать только общую картину событий. Я отнеслась к этим документам крайне осторожно, не принимая ни слова из них за чистую монету. Я также не использовала неподтвержденные данные, предоставленные свидетелями на дознании, если свидетели не были знакомы с жертвами до убийства.

Взявшись за написание этой книги, я не ставила себе цель выследить убийцу и идентифицировать его личность. Я хотела пройти по следам пяти женщин, осмыслить их жизненный путь в контексте эпохи, оставаясь рядом безмолвным свидетелем, вместе переживая минуты горя и радости. Эти женщины не просто пустые человеческие оболочки, какими мы привыкли их воспринимать. Они были детьми, которые плакали и звали маму, и молодыми женщинами, пережившими первую влюбленность. Они рожали в муках и хоронили родителей, смеялись и праздновали Рождество. Они спорили с родственниками, рыдали, мечтали, испытывали боль и наслаждались маленькими победами. Их путь – зеркальное отражение того, что переживала типичная женщина Викторианской эпохи. Вместе с тем эти женщины уникальны и исключительны тем, как прервался их путь. Эта книга написана ради них. Я написала ее в надежде, что люди наконец услышат истории этих пяти женщин и вернут им то, что у них грубо отняли вместе с жизнью, – человеческое достоинство.

Полли

26 августа 1845 г. – 31 августа 1888 г.

1. Дочь кузнеца

Вращались цилиндры, натягивались ремни, щелкали и жужжали шестеренки. Литеры прижимались к бумаге, оставляя на ней чернильные оттиски. Тряслись полы. Свет горел днем и ночью. В некоторых комнатах с потолков на сушилках свисали длинные полосы бумаги с напечатанным текстом, в других высились башни деревянных ящиков, до краев наполненных крошечными металлическими литерами. В мастерских мужчины, склонившись над верстаками, обтягивали кожей переплетные крышки, украшали обложки золотым тиснением и прошивали тетради. В пристройках гравировали медные таблички и выковывали литеры. В лавках до самого потолка громоздились стопки книг, газет и журналов, источавших восхитительный запах свежей бумаги и типографских чернил. Флит-стрит и прилегавшие к ней переулки являли собой многокамерный пчелиный улей, внутри которого крутились колесики печатной машины. Рабочие пчелы носили костюмы из грубой мешковины. В здешней моде царствовали грязные халаты и фартуки в пятнах типографской краски: чем грязнее и чернее костюм, тем старательнее работник. Мальчишки-посыльные, с ног до головы покрытые чернильной пылью, носились с поручениями. Во всем приходе Сент-Брайдс едва ли бы нашелся хоть один человек с чистыми пальцами, а если такой человек и был, то он ни за что не признался бы в этом. Здесь обитали писатели, издатели, газетчики и книготорговцы. Здесь все зарабатывали на жизнь словом.

Флит-стрит и ее густонаселенные притоки кишели людьми. Как писал современник, если взглянуть на Флит-стрит с высоты Ладгейтского холма, где стоит собор Святого Павла, увидишь лишь «темную, беспорядочно копошащуюся массу людей, коней и повозок», сквозь которую невозможно разглядеть «ни ярда мостовой – лишь головы вдоль ряда домов, и на дороге – сплошь океан голов»^[13]. Между этой широкой главной артерией и параллельной улицей Хай-Холборн пролегла целая сеть узких переулков и проходов, застроенных гниющими деревянными домами и мастерскими печатников, философов и нищих писателей, живших там с семнадцатого века. Соседи ютились так близко друг к другу, что слышно было каждый чих, стон и даже вздох. Летом открывали окна, и по всем близлежащим улицам разносился грохот и лязг вращающихся цилиндров ручных типографских станков и печатных машин на паровой тяге.

Среди этой какофонии звуков в тесной комнатушке старого дома появился на свет второй ребенок Кэролайн Уокер – девочка, названная Мэри Энн. Она родилась 26 августа 1845 года. Местные газеты описали этот день как «ясный и сухой». Дом, где родилась Мэри Энн, – обветшалый, двухсотлетний, известный как Доз-корт, – стоял в Пороховом переулке, примыкавшем к улице Башмачников. Поистине диккенсовский адрес: любая из его героинь могла бы проживать в переулке с таким названием! Автор «Оливера Твиста» не понаслышке знал об этих мрачных подворотнях и зловонных переулках: в юности он работал здесь на фабрике по производству ваксы и начал писать свои первые очерки в меблированных комнатах по соседству. Первые годы своей жизни Мэри Энн, или Полли, как ее прозвали^[14], провела в тех же местах, что и диккенсовский Феджин^[15] и его мальчишки-карманники.

Уокеры никогда не жили в достатке, а учитывая род занятий отца Полли, у них не было никаких перспектив разбогатеть. Эдвард Уокер работал кузнецом в Ламбете на противоположном берегу Темзы, но вскоре нашел работу на «чернильной улице» – так называли Флит-стрит – и перебрался на другой берег. Сперва он занялся изготовлением замков, а потом, вероятнее всего, учитывая место его проживания, – отливкой типографских литер и изготовлением наборных шрифтов^[16]. Хотя кузнечное дело считалось уважаемым ремеслом и требовало серьезных профессиональных навыков, заработанных денег едва хватало на жизнь. Кузнец, работавший по найму, в начале трудового пути зарабатывал от трех до пяти шиллингов в день; получив постоянное место, ремесленник мог рассчитывать на повышение до шести шиллингов шести пенсов в день, хотя к тому времени многие обзаводились семьей, а следовательно, росли и их расходы^[17].

Заработок кузнеца обеспечивал Эдварду, Кэролайн и их троим детям – Полли, Эдварду-младшему, двумя годами старше Полли, и Фредерику, который был младше ее на четыре года, – скромное, но стабильное существование. В первые десятилетия правления королевы Виктории содержать семью было непросто: стоило кормильцу заболеть или лишиться работы, как начинали копиться долги за аренду и вся семья в мгновение ока могла оказаться в работном доме. Расходы средней семьи вроде Уокеров составляли около одного фунта восьми шиллингов и одного пенса в неделю. Аренда одной большой комнаты или двух маленьких в центре Лондона обходилась от четырех шиллингов до четырех шиллингов шести пенсов. Около двадцати шиллингов тратили на еду; один шиллинг девять пенсов уходили на уголь, дрова, свечи и мыло^[18]. У квалифицированных ремесленников вроде Эдварда Уокера была возможность откладывать пару пенни на черный день. Примерно шиллинг и три пенса платили за школьное образование.

Хотя школьное образование в Великобритании стало обязательным лишь в 1876 году, представители более обеспеченной прослойки рабочего класса часто отправляли сыновей, а иногда и дочерей, в местные благотворительные или платные школы. Те же, чье ремесло было связано с типографским делом, отправляли детей в школы почти поголовно, так как среди печатников грамотность не просто высоко ценилась, а считалась обязательной. Некоторые фирмы – к примеру, крупнейшее издательство Викторианской эпохи «Споттисвуд и Ко» – открывали школы для мальчиков моложе пятнадцати лет прямо в конторе и позволяли сотрудникам брать на дом книги из издательской библиотеки, чтобы развивать грамотность всех членов семьи. Хотя Полли и ее брат Эдвард вряд ли имели доступ к библиотеке, они, по всей видимости, посещали одно из учебных заведений системы Национальных школ или Школ Британии. Национальные школы, учрежденные Англиканской церковью, предлагали обучение неполного дня для детей, параллельно занятых трудовой деятельностью. Одна из таких школ располагалась на соседней улице Башмачников. Система Школ Британии – ее предпочитали те, кто стоял ступенью выше беднейшей части общества, – отличалась более строгой программой; старшие ученики здесь обучали младших под присмотром школьного наставника. По-видимому, Эдвард Уокер был сторонником необходимости школьного образования: Полли разрешили посещать школу вплоть до пятнадцати лет, что крайне необычно для девочки из рабочего класса. В Викторианскую эпоху девочек учили читать, но не писать. Полли же научилась и тому и другому. Хотя Уокеры не могли позволить себе излишеств, у Полли всегда были бумага и чернила – в этом заключалось одно из немногих преимуществ жизни на «чернильной улице».

В остальном дома ее детства особыми удобствами не отличались. Уокеры переезжали, но всякий раз находили жилье близ улицы Башмачников или Хай-Холборн. После Доз-корт они поселились на Дин-стрит, затем в Робингуд-корт и Харп-элли. В домах, теснившихся на узких средневековых улочках на территории приходов Сент-Брайдс и Сент-Эндрюс, отчаянно не хватало места и личного пространства. Оценка состояния жилых домов в густонаселенных районах Лондона, проведенная в 1844 году, показала, что в зданиях с дворами-колодцами, расположенных в узких переулках, – а как раз в таком доме жили Уокеры – «условия проживания хуже, чем где-либо в квартале… плохая вентиляция и антисанитария». Обычно семья жила в одной комнате. Средний размер комнаты составлял «от восьми до десяти футов в длину, восемь футов в ширину и шесть – восемь футов в высоту»^[19]. Доз-корт, большой деревянный дом с оштукатуренными стенами, поделили сначала на три отдельных квартиры, затем – на отдельные комнаты, которые сдавали в аренду. В этом доме, изначально предназначенном для одной семьи, жили по меньшей мере сорок пять человек. В одной постели спала вся семья; маленьких детей укладывали на низкие самодельные кровати, которые днем задвигали под взрослую. Гостиной, столовой и гардеробной служили стол и пара стульев. Каждый угол был чем-то занят: швабрами, горшками и ведрами, мешками с луком и углем. Подобные жилищные условия вызывали тревогу общественных активистов, усматривавших в них вред морали и благопристойности честных работящих ремесленников. Родители, дети, братья, сестры и прочие родственники одевались, раздевались, мылись, совокуплялись, а то и испражнялись на глазах друг у друга, ведь отдельные уборные имелись далеко не везде. В то время как мать готовила еду, больной ребенок в двух шагах мог опорожнять желудок в ночной горшок; тут же переодевался полунагой отец или брат. Супруги делали будущих детей, лежа в одной постели с детьми уже имеющимися. Вся примитивная человеческая сущность представала как на ладони.

Дома находились в крайне плачевном состоянии. По правде говоря, платить за такое жилье даже четыре шиллинга в неделю было жалко. Крошащиеся стены, пятна сырости, закопченные дочерна потолки с отслаивающейся штукатуркой, прогнившие половицы, разбитые или плохо пригнанные стекла и дыры, сквозь которые проникали дождь и ветер, – все это было обычным делом. Попав в забившийся дымоход, дым возвращался обратно в комнату и провоцировал целый букет респираторных заболеваний. Состояние коридоров и лестниц также оставляло желать лучшего: порой они представляли опасность для обитателей дома. В одном из таких домов, по рассказам современников, на лестнице «отвалились перила», да и ступеньки изрядно пострадали: «одну из них проломил чей-то тяжелый ботинок, и в любой момент… вся конструкция могла обвалиться и обрушиться с грохотом»^[20].

Вместе с тем у обитателей этих домов имелись более насущные проблемы, чем теснота и ветхость зданий, а именно: дефицит чистой воды, отсутствие системы слива нечистот и нехватка свежего воздуха. Больше всего страдали маленькие городские «корты» – дома с дворами-колодцами, поделенные на множество квартир и комнат. Здесь на несколько семей мог приходиться лишь один источник воды. Почти все емкости, в которых хранились запасы воды, были покрыты «грязным налетом на поверхности». Иногда жителям приходилось использовать для приготовления еды и мытья стоячую воду из луж и прудов, распространявших невыносимое зловоние в жару. Сточные колодцы во многих домах отсутствовали, и содержимое ночных горшков «текло по дворам и улицам и так там и оставалось, пока дождь не смывал потеки в сточную канаву»^[21]. Неудивительно, что вспышки холеры, тифа и всевозможных «лихорадок» (общее название, которым санитарные инспекторы описывали самые разные болезни) случались здесь часто и уносили множество жизней, особенно в теплые месяцы.

Кому, как не лондонскому рабочему классу, было знать, что в грязных перенаселенных домах хорошо себя чувствуют лишь возбудители болезней? Задымленные комнаты и ядовитые лондонские желтые «туманы» не способствовали здоровью тех, кто много работал и плохо питался. Полли пришлось в этом убедиться, когда ей не исполнилось и семи лет. Весной 1852 года заболела ее мать. Сначала симптомы Кэролайн напоминали обычную простуду, но вскоре кашель усилился. Туберкулез, поселившийся в ее легких, стал постепенно разъедать их, и жуткие приступы кашля начали сопровождаться кровохарканьем. Исхудавшая, измученная, метавшаяся в горячке Кэролайн медленно увядала и умерла 25 ноября.

Она оставила после себя мужа-вдовца и троих детей. Младшему, Фредерику, не было даже трех лет. В то время работающие отцы крайне редко брали на себя заботу о маленьких детях, и то, что Эдвард Уокер взял на себя такую ответственность, свидетельствует о том, что он очень любил своих детей. Он мог бы отдать сыновей и дочь на воспитание родственникам или даже на попечительство ближайшего работного дома, но поступил иначе. Уокер твердо решил, что у его детей будет дом. Он не женился повторно, так что, по всей видимости, заботы по воспитанию детей и домашние обязанности взяла на себя старшая сестра Кэролайн, Мэри Уэбб^[22].

Кэролайн умерла, не зная, что передала свою болезнь Фредерику. Видимо, она даже не догадывалась о том, как опасно ей находиться рядом с детьми. Ученые совершили первый прорыв в изучении патологии туберкулеза лишь в конце века. Болезнь распространяется воздушно-капельным путем при длительном и регулярном контакте с больным. Именно поэтому туберкулез оставался одной из главной причин смертности на протяжении всей Викторианской эпохи, особенно в семьях. Женщины, ухаживавшие за больными родственниками и соседями, часто приносили инфекцию в свои семьи, сами о том не догадываясь. Не прошло и полутора лет после смерти Кэролайн, как Фредерик слег. Чувствуя, что мальчик долго не проживет, Эдвард и Мэри крестили его 14 марта 1854 года. Через месяц Фредерика похоронили рядом с матерью при церкви Сент-Эндрюс в Холборне.

Несмотря на помощь тетки и прочих родственниц, смерть матери наверняка означала, что Полли пришлось рано повзрослеть. Хотела ли она брать на себя роль хозяйки дома или нет, мы не знаем, но ответственность эта легла на плечи Полли, когда она была еще совсем ребенком. Очеркисты того времени сообщают, что дочь вдовца обязана была «утешать овдовевшего отца, вести дом и заботиться о семье». В отсутствие матери первейшим долгом старшей дочери становилось не получение образования, а ведение хозяйства. Естественно, это сразу лишало ее возможности трудоустройства на полный день – например, в качестве служанки, так как служанки обычно жили в домах нанимателей^[23]. К девяти годам Полли, очевидно, обладала всеми необходимыми навыками ведения хозяйства и умела готовить. Повинуясь общественным нормам, она жила под отцовской крышей до восемнадцати лет, хотя многие девушки ее круга нанимались в служанки уже лет в тринадцать-четырнадцать. Заработка Эдварда Уокера хватало на содержание уменьшившейся в размерах семьи, поэтому свои дни Полли делила между домашними обязанностями и обучением в школе, которую посещала до пятнадцати лет, – неслыханная роскошь для девочки из рабочей семьи.

Из-за случившегося в семье несчастья между Полли и ее отцом сформировалась уникальная привязанность, сохранявшаяся всю ее жизнь. Викторианское общество возлагало на плечи дочери вдовца не только физические обязанности по ведению хозяйства – все то, чем раньше занималась ее мать, – но и эмоциональный труд: необходимость морально поддерживать овдовевшего главу семейства. Литература Викторианской эпохи пестрит примерами подобных героинь, считавшихся образцом самоотверженной дочерней любви: они невинны и ласковы, находчивы, безупречно себя ведут и напрочь позабыли о легкомысленных детских забавах. Одной из таких образцовых дочерей является Флоренс Домби из романа Чарльза Диккенса «Домби и сын», написанного через год после рождения Полли. Лишившись матери, Флоренс стремится завоевать любовь овдовевшего отца и укрепить взаимную привязанность; и у нее это получается благодаря силе духа и самопожертвованию. Что касается Полли и Эдварда, те, вероятно, также питали друг к другу одинаково сильную привязанность и оба обладали недюжинной силой духа.

Всю свою жизнь Полли старалась держаться рядом с отцом и не изменила этому правилу, даже когда пришло время выбирать супруга. В 1861 году в мужском общежитии по адресу Бувери-стрит, 30–31, проживал некий Уильям Николс, девятнадцати лет, складской рабочий – по всей видимости, служивший в типографии. Его отец был геральдическим художником: рисовал гербы на каретах и вывесках. Но в девятнадцатом веке это традиционное ремесло стало устаревать, и он занялся изготовлением именной канцелярии и экслибрисов. Дата, когда Уильям покинул родной Оксфорд и отправился в Лондон, где начал карьеру печатника, точно неизвестна, но это случилось до весны 1861 года. Бувери-стрит находилась в самом сердце типографского квартала. Здесь, в домах № 10–25, располагались конторы семи журналов и газет, в том числе редакция газеты «Дейли Ньюс», которой некогда заведовал Диккенс, и редакция журнала «Панч», одним из основателей которого являлся социальный реформатор Генри Мэйхью. Лондон, предстающий перед нами в описаниях Диккенса и Мэйхью, был тем самым городом, который Уокеры и Уильям Николс хорошо знали. Как и Диккенс, Мэйхью знавал нищету и долги: жизнь журналистов и печатников с Флит-стрит нельзя было назвать стабильной. Недаром Флит-стрит с семнадцатого века называли «улицей литературных поденщиков»: в ее окрестностях обреталось сплоченное сообщество людей из самых разных кругов общества. Они писали, вычитывали, печатали и продавали тексты, вместе выпивали, одалживали друг у друга деньги и женились на дочерях и сестрах таких же писателей, журналистов и печатников, как они сами.

Так по всем канонам поистине диккенсовского сюжета лишившуюся матери дочь кузнеца, прилежно выполнявшую свой дочерний долг и заботившуюся об отце и брате, представили Уильяму Николсу, светловолосому юноше с широким улыбчивым лицом. Поскольку Николс был ровесником брата Полли Эдварда, который работал «инженером», по всей видимости, именно Эдвард познакомил Полли с Уильямом. Отец и брат, как преданные овчарки, охраняли миниатюрную темноволосую кареглазую Полли, и Уильяму, должно быть, стоило немалых усилий завоевать их доверие. Как бы то ни было, накануне Рождества 1863 года он сделал Полли предложение, и она согласилась. Молодые объявили о бракосочетании и 16 января 1864 года поженились в «церкви печатников» Сент-Брайдс. Полли тогда было восемнадцать лет. В регистрационном журнале ее суженый с гордостью записал свою профессию – «печатник».

Брак Полли и Уильяма ознаменовал серьезные изменения в жизни всех членов семьи. Отцу и брату Полли, привыкшим полагаться на нее во всем, предстояло впустить в свою жизнь чужого мужчину, отдавая себе отчет в том, что где муж, там и дети. Увеличившаяся семья Уокеров-Николсов переселилась в дом № 17 на Кирби-стрит в бедном квартале Саффрон-Хилл к северу от Хай-Холборн. Поскольку две семьи съехались, возникла необходимость в двух, а то и трех отдельных комнатах, чтобы новобрачные имели возможность уединиться. Однако переселившись в здание на Кирби-стрит, поделенное на три этажа – каждый занимала одна семья, – Уокеры-Николсы едва ли улучшили свои жилищные условия.

Как и стоило ожидать, через три месяца после бракосочетания Полли забеременела первенцем. Крики Уильяма Эдварда Уокера Николса впервые огласили комнаты дома № 17 на Кирби-стрит 17 декабря 1864 года^[24]. К осени 1865 года миссис Николс снова забеременела, и потребность в увеличении жилплощади стала столь же очевидной, как и ее растущий живот.

В 1860-х годах молодой рабочей семье было гораздо выгоднее жить на южном берегу Темзы: в Саутуарке, Бермондси, Ламбете, Уолворте и Кэмбервелле. Жилье в Холборне и Клеркенвелле – кварталах рядом с Флит-стрит – обходилось дороже. На южном берегу небольшой дом с тремя-четырьмя комнатами и даже задним двором можно было снять за 4–5 шиллингов в неделю. Но состояние жилищного фонда здесь было не лучше, чем на севере. Кроме того, с точки зрения бюджета переселение на южный берег имело смысл лишь в том случае, если бы арендаторам жилья удалось найти в окрестностях столь же хорошо оплачиваемую работу, как на севере. Тем не менее летом 1866 года Уокеры-Николсы переехали в Уолворт – лондонский район, где прошла юность Эдварда Уокера. Семья, теперь состоявшая из шести человек, взяла в аренду дом № 131 по Трафальгар-стрит, «застроенной одинаковыми двухэтажными кирпичными коттеджами». Хотя улицу проложили недавно – в 1805 году – и застройка могла считаться относительно новой, время не пощадило эти дома. Неутолимая потребность в доступном жилье привела к тому, что дома, возведенные для среднего класса в георгианскую эпоху, в викторианский период поделили на квартиры, и в одном таком доме жили несколько семей, а не одна, как изначально было задумано. По соседству с Уильямом и Полли проживали плотники, машинисты, лавочники и хозяева складов, чьи большие семьи обитали едва ли на большей площади, чем соседи Полли из Холборна. В семье Уокеров-Николсов было целых три кормильца мужского пола; в этом смысле им повезло, и четыре комнаты коттеджа не пришлось делить ни с кем. Однако вскоре ситуации предстояло измениться.

В Викторианскую эпоху уровень жизни рабочей семьи повышался и падал с каждым новым рождением и смертью члена семьи. Чем больше детей рождалось у Николсов, тем сильнее становилась нагрузка на семейный бюджет. Младенцы рождались и умирали. Старший сын Полли и Уильяма прожил всего год и девять месяцев, но вскоре появились и другие дети. Эдвард Джон был их первым ребенком, появившимся на свет в доме на Трафальгар-стрит 4 июля 1866 года. Два года спустя, 18 июля 1868 года, родился Джордж Перси; в декабре 1870-го семью снова ждало пополнение – на этот раз девочка, Элис Эстер. Полли посчастливилось прожить почти всю жизнь в семье с двумя кормильцами, где почти не было иждивенцев, но вскоре весы качнулись в другую сторону. Вскоре после рождения Элис Эстер брат Полли, Эдвард, женился и переехал. Таким образом, семья одновременно потеряла источник финансирования в лице Эдварда-младшего и приобрела нового иждивенца. И без того скудный семейный бюджет натянулся до предела, а в сердца Николсов впервые закралась тревога о будущем.

2. Благодеяния Пибоди

В январе 1862 года американцам в Лондоне приходилось туго. Шли первые месяцы Гражданской войны в США. Америка поделилась на юнионистов и конфедератов^[25], и то же самое произошло в гостиных Мэйфера – района, где обитали немногочисленные переселенцы из Штатов, северных и южных. Чуть раньше, в ноябре 1861 года, британское судно «Трент» невольно оказалось вовлеченным в события Гражданской войны: представители Союзного флота совершили насильственное проникновение на борт с целью задержать посланников южных штатов, направлявшихся в Лондон. Парламент, пресса, а вскоре и общественность, читавшая газеты, возмутились столь вопиющему проявлению американской агрессии. Виргинские предприниматели с Гросвенор-сквер разрывали договоренности с инвесторами из Нью-Йорка, лондонцы проклинали Авраама Линкольна, а американский финансист Джордж Пибоди в отчаянии рвал волосы на голове в своей конторе на Брод-стрит. Незадолго до инцидента с «Трентом» Пибоди, считавший Лондон второй родиной, намеревался сделать крупное благотворительное пожертвование лондонским «бедным и нуждающимся… чтобы поспособствовать их комфорту и благополучию»^[26]. Обсуждались различные варианты: пожертвование благотворительным школам, финансирование сети муниципальных питьевых фонтанчиков. Но Пибоди решил заняться напрямую тем, что считал самой насущной проблемой рабочего класса, – жильем.

Сам Пибоди происходил из весьма скромных кругов и поднялся от должности ученика в бакалейной лавке в Массачусетсе до владельца международной импортно-экспортной конторы. В 1838 году он переместил штаб-квартиру своей компании в Лондон и занялся банковским делом. После выхода Пибоди на пенсию в 1864 году управление его коммерческим банком «Пибоди и Ко» перешло к его партнеру Дж. С. Моргану из династии банкиров Морганов. Пибоди был бездетным холостяком, унаследовать его огромное состояние было некому, и он пожелал направить накопленные средства на благое дело. Так у него возникла идея возвести недорогие жилые комплексы для лондонских рабочих семей. Новость о предстоящем пожертвовании в размере ста пятидесяти тысяч фунтов стерлингов уже должна была появиться в газетах, когда происшествие с судном «Трент» испортило отношения между Великобританией и США настолько, что Пибоди начал опасаться, что его взнос будет отвергнут.

В своем письме основателя Джордж Пибоди лишь в общих чертах обозначил круг людей, которые имели право воспользоваться новой системой социального жилья. Претендовать на жилье могли «лондонцы по праву рождения или проживания». Кроме того, потенциальные жильцы должны были быть «малоимущими, обладать высокими моральными качествами и являться достойными членами общества». «Религиозные воззрения и политические предпочтения значения не имеют», – добавлял он. «Дома Пибоди» были открыты для всех.

Миновало несколько тревожных месяцев, и наконец 26 марта 1862 года Пибоди открыл свои намерения прессе. Строительство первого квартала Домов Пибоди началось в Спиталфилдсе на Коммерческой улице. Причем вместо изначально обещанных ста пятидесяти тысяч фунтов Джордж Пибоди выделил городу полмиллиона – в пересчете на нынешние деньги это примерно сорок пять с половиной миллионов фунтов стерлингов. Щедрость Пибоди умиротворила британцев и даже помогла улучшить разладившиеся англо-американские отношения. Сама королева Виктория отправила Пибоди персональное благодарственное письмо. Благодаря его проекту жилищного строительства более тридцати тысяч лондонцев смогли выбраться из трущоб.

В 1864 году, накануне открытия здания на Коммерческой улице, попечители фонда получили более ста заявок на пятьдесят семь квартир. Джордж Пибоди предвидел, что спрос окажется высоким. Он приобрел новые участки под застройку и приступил к строительству жилых домов в Айлингтоне, Шэдуэлле, Вестминстере и Челси. В 1874 году началось строительство дома в Ламбете, на Стэмфорд-стрит, в двух шагах от крупной типографии «Уильям Клоуз и сыновья».

Поскольку целью Пибоди было улучшение здоровья и морального состояния рабочего класса, жилищные условия в его домах превосходили те, к которым привык рабочий люд. В отличие от допотопных домов с заплесневелыми потолками, клопами и тараканами, здания Пибоди строились из кирпича. В них были дощатые полы и белые цементные стены. В четырехэтажных домах по Стэмфорд-стрит располагались одно-, двух-, трех– и четырехкомнатные квартиры с газовым освещением. В каждом доме имелся общий внутренний двор, также были обещаны «современные удобства». «Квартиры снабжены шкафами, в том числе кухонным буфетом с дверцами из перфорированного цинка. В наружном коридоре находится емкость для хранения угля оригинальной конструкции, вмещающая полтонны», – так описывали репортеры «Дейли Ньюс» жилой дом на Саутуарк-стрит, по соседству с кварталом на Стэмфорд-стрит. В многокомнатных домах одна комната была «отдана под кухню… там стояли плита, печь, бойлер и все прочее»^[27]. В квартирах на Стэмфорд-стрит были даже предусмотрены полки для картин, «чтобы жильцы не портили гвоздями стены». Центральная общая комната служила одновременно кухней, столовой и гостиной; в отдельных же спальнях члены большой семьи могли уединиться или использовать лишнюю комнату как будуар^[28]. Репортеры часто замечали, что комнаты были очень маленькими, «14–15 футов в длину и 11–12 в ширину». Однако даже такие размеры существенно превосходили трущобные комнатушки, в которых обитателям Домов Пибоди приходилось ютиться прежде.

Важным фактором, учтенным при проектировании Домов Пибоди, стало поддержание гигиены. Лучшими в этом плане считались дома по Стэмфорд-стрит, где имелись общие, на две квартиры, «клозеты» (уборные непосредственно в доме) и «раковины для умывания» в коридорах. На нижнем этаже здания также стояла «большая ванна», которую можно было наполнить водой, подогретой на газе, причем счета за подогрев воды оплачивали попечители. Таким образом, жильцы могли принимать ванну «бесплатно и в любое время, предупредив об этом коменданта и взяв у него ключ». По словам одного репортера, у жильцов Домов Пибоди больше «не было оправдания ходить грязными, в запачканной одежде»: в одном из корпусов каждого жилищного комплекса на чердаке имелась большая прачечная. В домах на Стэмфорд-стрит прачечные были снабжены не только «чанами с кранами для воды… и тремя большими медными тазами для кипячения», но и отдельной, выложенной плиткой сушильной с «восемью большими светлыми окнами»^[29]. Расчет был на то, что жители Домов Пибоди, вдохновившись чистотой своих тел и приятно пахнущей одеждой, захотят поддерживать в чистоте и красоте и свое окружение: не только белить стены и оклеивать их обоями, но и следить за гигиеной и порядком в доме. С этой целью архитекторы квартала в Ламбете, фирма «Кабитт и Ко», запатентовали мусоропровод, который состоял из шахты, проходившей по центру каждого здания. В эту шахту жильцы сбрасывали мусор, и тот попадал в общий мусоросборник. Подобная система представлялась необходимой для поддержания здоровья граждан, писала газета «Сëркл», учитывая, что «множество людей будут проживать на одной территории».

Поскольку попечители фонда Пибоди были заинтересованы в наилучшем исходе своего социального эксперимента, они с крайней дотошностью подошли к процессу отбора жильцов. Лишь «самые достойные из неимущих представителей рабочего класса», отличавшиеся высокоморальными качествами и способные вносить еженедельную арендную плату, заслуживали право поселиться в новых домах. Отбор проходил строго. Каждый претендент обязан был предоставить характеристику от работодателя и тем самым подтвердить, что обладает стабильным доходом и «ничто в [его] поведении… не является препятствием к предоставлению [ему] жилищных льгот»^[30]. Кроме того, попечители наносили кандидатам личный визит. При этом дисквалифицировали всех, кто оказывался «хроническим пьяницей» или имел проблемы с законом. Отказывали и тем, чей уровень жизни попечители сочли удовлетворительным, а доход – достаточно высоким. Также не попали в программу семьи, в которых было слишком много детей. Наконец, перед самым одобрением заявки все члены семьи будущего арендатора должны были предъявить доказательство, что им делали прививку от оспы.

В 1876 году семейство Николс признали идеальными кандидатами на проживание в Доме Пибоди на Стэмфорд-стрит. Попечители явились в их дом на Трафальгар-стрит и застали Уильяма, Полли и их троих детей умытыми, в лучших воскресных костюмах. В комнатах было подметено и прибрано. Никаких признаков падения морали и хронического пьянства проверяющие не обнаружили. В характеристике, предоставленной работодателем Уильяма – типографией «Уильям Клоуз и сыновья», находившейся прямо напротив ворот дома на Стэмфорд-стрит, – его описали как трудолюбивого работника и примерного семьянина. Поскольку одной из целей попечителей было обеспечение граждан жильем по месту работы, можно предположить, что фирма «Уильям Клоуз и сыновья» рекомендовала своим сотрудникам подать заявку в фонд Пибоди. Когда Уильям Николс поступил на работу в типографию «Уильям Клоуз и сыновья», предприятие имело весьма солидную репутацию. Платили Уильяму тридцать шиллингов в неделю. Помещение на Дюк-стрит состояло из шести наборных мастерских, где набирали шрифты, и двадцати пяти печатных машин на паровой тяге. Николс служил оператором печатного станка. К середине века в компании числилось более шестисот сотрудников. Именно в типографии «Уильям Клоуз и сыновья» были отпечатаны первые тиражи самых известных литературных произведений Викторианской эпохи, в том числе многие романы Диккенса, который наведывался на Дюк-стрит вплоть до своей смерти в 1870 году и правил гранки. Типография слыла надежной и уважаемой и дорожила своей репутацией, а сотрудники гордились тем, что работают на столь солидном предприятии. Даже наборщики в «Уильям Клоуз и сыновья» вплоть до конца девятнадцатого века приходили на работу в цилиндрах и крахмальных воротничках.

Всю свою жизнь Полли и ее семье приходилось ютиться в убогих старых домах, поэтому перспектива поселиться в новой, чистой, современной квартире на Стэмфорд-стрит, должно быть, несказанно радовала молодое семейство. Плита для приготовления пищи, работающий туалет в доме и отдельная комната, где можно развесить белье, не опасаясь того, что оно пропитается запахом дыма и покроется налетом сажи, – эти простые вещи казались супругам роскошью. Детям предстояло жить в отдельной комнате; у супругов появилась бы даже возможность уединения. Как и планировали попечители фонда Пибоди, новое жилье Уильяма находилось всего в паре минут от его конторы, и он мог приходить домой на обед. Работа, семья и соседи, здоровье, производство и моральное благополучие – все в этой картине соответствовало замыслам социальных реформаторов Викторианской эпохи.

Тридцать первого июля 1876 года Николсы заселились в квартиру № 3 на втором этаже корпуса «Д» по Стэмфорд-стрит. Впервые в жизни Полли предстояло жить отдельно от отца. Эдвард Уокер отправился жить к сыну и его молодой семье, занимавшей квартиру на соседней Гилдфорд-стрит. Новая квартира в Доме Пибоди – четырехкомнатная, просторная – принадлежала только Николсам.

За шесть шиллингов восемь пенсов в неделю обитатели дома на Стэмфорд-стрит получали совершенно новый, уникальный опыт проживания. В отличие от трущобного жилья, принадлежавшего частным собственникам, в Домах Пибоди действовали правила касательно чистоты и порядка. За их соблюдением следили комендант и привратники. Обязанность поддерживать чистоту в общих зонах ложилась на плечи жильцов: коридоры, лестницы и «клозеты» следовало подметать ежедневно до десяти утра; полы мыли раз в неделю, по воскресеньям. Детям разрешали играть во дворе, но запрещали баловаться на лестнице, в коридорах и прачечной. Сдавать квартиры в субаренду и использовать жилье для получения прибыли каким-либо другим способом было строго запрещено. Женщинам не позволяли «брать на дом стирку» – а у многих была мысль подработать таким образом, воспользовавшись большими чанами и тазами в коммунальной прачечной. Если жильцы нарушали правила, им грозили «выселением»^[31]. Однако чаще всего правила соблюдались постольку-поскольку. Когда Дом Пибоди на Стэмфорд-стрит посетил журналист из газеты «Дейли телеграф», он обнаружил, что дети «играют в прятки в коридорах». Правда, он заметил, что дети казались весьма довольными и «несмотря на убогую одежду… большинство выглядели чистыми, опрятными, а волосы их были аккуратно причесаны». Комендант в беседе с журналистом сказал, что большинство новых жильцов принесли с собой дурные привычки, приобретенные за долгую жизнь в трущобах. Но вскоре они узнали, что соседи с неодобрением посматривают на их грязные окна и босоногих детей. «Беднякам хочется равняться на соседей», – заметил комендант. Другой посетитель обратил внимание на «цветы на всех подоконниках и ясные счастливые лица, выглядывающие из окон». В доме не было «дерущихся и скандалящих детей… пьяных женщин и отчаявшегося вида мужчин»^[32]. По мнению коменданта дома на Стэнфорд-стрит, это объяснялось отсутствием поблизости пабов: женщины занимались хозяйством вместо того, чтобы напиваться. «Большинство мужей», замечал он, рады, что их жены не «перемывают косточки соседям» после пары кружек пива, а «смотрят за детьми и поддерживают чистоту в доме»^[33].

Но, разумеется, как и везде, здесь тоже перемывали косточки соседям и периодически нарушали правила. Обитатели Дома Пибоди сталкивались с теми же жизненными трудностями, что и их соседи по ту сторону кованых ворот. Соседями Николсов по корпусу «Д» оказались люди самых разных профессий, с разной судьбой. Среди них были проводник, упаковщик, полисмен, несколько вдов, разнорабочий, грузчик, поденщица, плотник и многочисленные сотрудники фирмы «Уильям Клоуз и сыновья». Трое сыновей Корнеалюса Ринга, проживавшего на том же этаже в квартире № 2, бегали по коридорам вместе с сорванцами Николсов. Жена Ринга умерла при родах, и за старшими детьми и трехмесячным младенцем ухаживала его сестра. В квартире № 9 жила семья Уильяма Хэтчеса, в которой постоянно рождались новые дети. Их было уже шестеро – предел, свыше которого занимать квартиры в Домах Пибоди запрещалось. Правда, по соседству, в квартире № 8, жил холостой брат Хэтчеса, и «лишние» дети переселились к нему. К вдовам, проживавшим в здании, Полли и другие женщины относились крайне настороженно. Вдов было три: Энн Фриман из квартиры № 7, Эмона Блоуэр с двумя детьми, жившая по соседству с Николсами, в квартире № 4, и Элиза Мерритт из первой квартиры, получавшая пенсию в размере 65 фунтов стерлингов в год (о чем ее соседи, вероятно, даже не догадывались)^[34].

В этом тесном кругу соседей, у которых и стены, и туалеты были общими, которые знали друг о друге всё и шептались, склонившись над катком для глажения белья, разыгрывались нешуточные драмы. Записи о жильцах Домов Пибоди рассказывают истории надежд и потерь, любви и разорения. Из них мы узнали о тех, кто населял эти дома помимо Николсов. Шотландец Уолтер Дати работал проводником на железной дороге, а его жена Джейн родилась в индийском городе Амбала. Гейтоны из десятой квартиры мечтали о лучшей жизни. Генри Гейтон работал упаковщиком картин, но также организовал маленькое предприятие по торговле произведениями искусства; накопив достаточно средств, Гейтоны эмигрировали в Австралию. В 1877 году Полли и ее соседки наверняка обсуждали несчастного Джона Шарпа: болезнь забрала его жену и двух детей. Его заставили переселиться из квартиры № 6 в квартиру № 8, однокомнатную. Убитый горем, он совсем себя запустил. В сентябре комендант был вынужден выселить несчастного вдовца за «неопрятность». Не обходилось без радостей и любовных историй: Джейн Роуэн, вдова с четырьмя детьми, работавшая прачкой, планировала переехать в жилой комплекс в Саутуарке, когда ее сосед Патрик Мэдден сделал ей предложение^[35]. Были у обитателей дома и тайны – все то, что творилось за закрытыми дверями. Этим моментам не суждено было попасть в хронику коменданта.

Сара Видлер была одной из многих вдов, получивших квартиры в домах на Стэмфорд-стрит. Девятнадцатого апреля 1875 года Сара и четверо из ее пятерых детей – одиннадцатилетняя Сара Луиза, четырнадцатилетняя Джейн, шестнадцатилетний Уильям и замужняя двадцатиоднолетняя Розетта Уоллс – переехали в квартиру № 5 корпуса «Д». Старшая, Розетта, оказалась в весьма затруднительном положении. За год до описываемых событий, 4 января 1874 года, она вышла замуж за корабельного кока Томаса Вуллса (или Уоллса). Они спешно поженились, так как Томас вскоре должен был отправиться в плавание на винтовом пароходе «Россия». «Россия» отплывала из Глазго 2 февраля^[36]. Вне всякого сомнения, Вуллс убедил свою невесту в том, что они разлучаются ненадолго, и поначалу так и было: супруги с нетерпением ждали очередного возвращения Вуллса на берег, и он проводил в порту по несколько недель или месяцев. Однако постепенно периоды его отсутствия стали всё более продолжительными, и супруги разошлись.

Так у Розетты возникли серьезные проблемы. По закону она по-прежнему оставалась супругой Вуллса и не могла выйти замуж повторно. Она стала иждивенкой в доме матери: обе работали поденщицами, то есть служанками, которые перебивались случайными заработками, – самый низкооплачиваемый и презренный труд. Розетта бралась за любую работу, которую ей предлагали, поэтому, когда у Полли Николс вновь родился ребенок и ей понадобилась помощь – а случилось это в декабре 1878 года, – Розетта сразу же согласилась наняться к Николсам.

Летом того же года из соображений экономии Николсы переехали из четырехкомнатной квартиры в трехкомнатную – квартиру № 6, – и Сара Видлер с детьми оказались их ближайшими соседями. Тогда Полли была приблизительно на четвертом месяце беременности пятым ребенком – Генри Альфредом^[37]. Четвертый ребенок, девочка Элиза Сара, родилась в конце 1876 года: скорее всего, именно поэтому супругам пришлось затянуть пояса^[38].

Три комнаты, четверо детей и еще один на подходе: все это, должно быть, существенно накалило обстановку в доме Николсов, хотя дочери Сары Видлер, уже достаточно взрослые, помогали им с малышами при любой возможности. Видлеры и Николсы поладили. Сын Сары Уильям устроился швейцаром в типографию «Уильям Клоуз и сыновья», а две ее дочери поступили в переплетную мастерскую – по всей видимости, по рекомендации Уильяма Николса. Квартиры № 5 и 6 были смежными и имели общую дверь. Семьи пользовались одной уборной, так что можно представить себе степень их близости: они пересекались регулярно и были в курсе всего, что происходит друг у друга.

Точно неизвестно, когда Полли и Уильям Николс начали ссориться и что стало причиной разлада в их отношениях. Теснота, слишком много детей, увеличившееся финансовое бремя – вероятно, все эти факторы сыграли роль. Однако в супружеских разногласиях всегда следует выслушать версии обеих сторон. Позднее Уильям утверждал, что ссоры начались, когда его жена внезапно пристрастилась к алкоголю. Но даже если Полли действительно выпивала, вряд ли ее зависимость была настолько серьезной и неуправляемой, как заявлял ее муж. Будь это на самом деле так, поведение Полли не ускользнуло бы от внимания коменданта, и он внес бы это в свои записи. Николсов бы выселили, как это происходило со всеми пьющими жильцами. Другую версию случившегося выдвинул Эдвард Уокер на дознании коронера по делу убийства дочери: по его словам, зять завел интрижку с Розеттой Уоллс.

Вероятно, Уокер услышал об этом от дочери, которая начала регулярно наведываться в дом брата на Гилдфорд-стрит, спасаясь от токсичной обстановки в собственной квартире. После рождения пятого ребенка, появившегося на свет 4 декабря 1878 года, конфликты между Полли и Уильямом обострились. Видлеры, которых отделяла от Николсов всего лишь тонкая стенка, оказывались в курсе всех претензий супругов друг к другу, так как крики в соседней квартире были хорошо слышны.

Скорее всего, после рождения Генри Полли злилась на мужа из-за ревности. Она наверняка заметила зарождавшуюся симпатию между ним и кудрявой голубоглазой юной соседкой. Розетта была несчастна и одинока без мужа. На Полли же висели четверо детей, а пятый, новорожденный, требовал круглосуточного внимания – она была обессилена. Вероятно, ее состояние усугублялось послеродовой депрессией, и она пристрастилась к алкоголю, считая это единственным способом справиться со своими сомнениями и растущим отчуждением между ней и Уильямом. Таким образом, в словах Уильяма о пагубном пристрастии жены все-таки была доля правды, хотя и сильно преувеличенная.

Мы никогда не узнаем, имелись ли у Полли конкретные доказательства любовной связи между Розеттой и Уильямом. Возможно, она что-то видела, а может быть, и нет. Но Уильям Николс сообщил, что в период между рождением Генри в декабре 1878 года и началом 1880 года Полли уходила из дома «примерно пять или шесть раз» и временно переселялась к отцу и брату. По словам Эдварда Уокера, к тому времени муж дочери «стал вести себя безобразно».

Дальше так продолжаться не могло. Отец и брат наверняка твердили Полли, что ее материнский долг – ухаживать за пятью детьми, один из которых еще не вышел из грудного возраста. На Гилдфорд-стрит ее не ждали. Она должна была вернуться домой, к детям, и помириться с Уильямом. Но помириться не получалось. Стоило Полли вернуться на Стэмфорд-стрит, как скандалы возобновлялись.

Видимо, в один прекрасный день она просто поняла, что Розетта Уоллс никуда не исчезнет, и покуда они живут по соседству, пока занимают эту квартиру в Домах Пибоди, Розетта будет рядом. Для себя Полли решила, что Уильям сделал выбор. Теперь настал ее черед выбирать.

Двадцать девятого марта 1880 года, на следующий день после Пасхи, Полли наконец не выдержала. Никто не знает, планировала ли она свой уход заранее или сделала это сгоряча, но факт остается фактом: в тот день Полли Николс покинула свою семью. Она вышла за ворота Домов Пибоди, чтобы никогда не вернуться, и оставила позади прежнюю жизнь. Дети остались на попечении отца – единственного, кто мог обеспечить им пропитание.

3. Одиночное плавание

Тридцать первого июля 1883 года супруги, проживавшие по адресу Нит-стрит, 164, и их пятеро детей нарядились в лучшие воскресные костюмы. «Миссис Николс», как ее называли соседи, помогла малышам застегнуть пуговки и поправила покосившиеся бантики. За долгие годы она успела узнать, кто из детей будет сидеть смирно, а кого нужно поуговаривать, чтобы добиться хорошего поведения. Она знала, кто заплачет первым и что делать, чтобы слезы прекратились. Она готовила детям ужины и штопала прорехи на их штанах. Она взяла на себя роль их матери и, должно быть, ощущала за собой полное право вести их в церковь на Кобург-роуд. При этом она гордо несла на руках малыша Артура, которому не исполнилось еще и трех недель. На нем была белая крестильная рубашечка. Артур стал первым сыном Уильяма и Розетты Николс, родившимся в доме, куда пара переехала год назад, почти день в день. Ни соседи, ни лавочники, ни даже священнослужитель, крестивший младенца, скорее всего, не догадывались о том, что на самом деле Уильям и Розетта вовсе не муж и жена. Они стояли у купели, держа на руках новорожденного и присутствуя при его посвящении в лоно Англиканской церкви. В тот же день крестили Генри Альфреда, четырехлетнего сына Полли: его имя записано в приходской книге рядом с именами его «крестных родителей» – Уильяма и Розетты^[39].

Эта семейная идиллия оказалась бы невозможной, если бы Уильям с Розеттой остались в Домах Пибоди. Им пришлось принять решение по поводу совместного будущего и понять, готовы ли они рисковать. Проживать в смежных квартирах было удобно, но для возлюбленных, которые хотели делить кров и постель, при этом будучи по-прежнему связанными брачными узами с другими людьми, такой расклад был отнюдь не идеальным. Все члены семьи Николсов и Видлеров и так уже были в курсе вспыхнувшей между Уильямом и Розеттой страсти; не ровен час, об этом узнали бы соседи, а вслед за ними и комендант. «Безнравственные союзы», то есть сожительство и интимные отношения с кем-либо, кроме законных мужа и жены, строго запрещались правилами Домов Пибоди. В учетных книгах коменданта домов на Стэмфорд-стрит содержится множество примеров выселения жильцов, уличенных в незаконных связях. В 1877 году двух соседей Николсов – Джорджа Генри Хоупа и Фанни Хадсон – попросили немедленно съехать после того, как те расстались с супругами. Артур Скривен из корпуса «К» лишился квартиры, так как «сожительствовал с женщиной, не приходившейся ему законной супругой». Мэри Энн Торн вышвырнули на улицу, так как «будучи вдовой, она родила ребенка». Продолжая жить в доме на Стэмфорд-стрит, Уильям и Розетта рисковали безопасностью своих семей. До сих пор неизвестно, как Уильям объяснил коменданту отсутствие Полли и заметил ли тот исчезновение матери семейства.

По версии же самой Полли, покинув Дома Пибоди в марте 1880 года, она немедля направилась в работный дом Ламбетского прихода на Ренфрю-роуд^[40]. Но, скорее всего, сначала она пошла к отцу и брату. Человек, прежде никогда не бывавший в работном доме, согласился бы обратиться туда лишь в самом крайнем случае, когда других вариантов уже не оставалось.

Картина жизни рабочего класса в Викторианскую эпоху была бы неполной без унылых кирпичных фасадов работных домов, нависавших над бедняками неотступной мрачной тенью. В 1834 году в Англии приняли Закон о бедных. Закон отменял систему денежных пособий, выплачиваемых приходами, так как, по мнению законодателей, бедные нещадно злоупотребляли этой помощью. В то время бедняков считали ленивыми безнравственными вымогателями, которые не желали заниматься честным трудом, в огромном количестве плодили незаконнорожденных детей и жили на подачки благотворителей. Желая мотивировать неимущих вести более нравственную жизнь и трудиться на благо общества, правительство отказалось от «помощи вне стен учреждений» – денежных пособий, выплачиваемых бедным семьям, которые имели крышу над головой. Вместо этого внедрили систему «помощи в стенах учреждений», которую нуждавшиеся могли получить, лишь находясь в работном доме. По замыслу властей, после введения этой системы бедные лишились бы возможности пропивать приходские средства и предаваться безнравственным связям, приводившим к появлению незаконнорожденных детей. Целью работного дома было не только приучить бедняков к труду, так как те были вынуждены отрабатывать скудное питание и пребывание в доме, но и запугать их так сильно, чтобы, выйдя на свободу, бедняк начал вести примерную жизнь и усердно трудиться, лишь бы не попасть в работный дом снова.

Унизить тех, кому некуда податься, – такова была основная функция работных домов. К старым, немощным, больным, сиротам и здоровым относились одинаково, независимо от их жизненной ситуации. Если глава семьи терял доход, под крышей работного дома оказывался не только он сам, но и все его иждивенцы. При поступлении в работный дом семьи разделяли по половому признаку: женщины и мужчины жили в разных корпусах. Совсем маленьким детям разрешали остаться с матерью, но все дети старше семи лет помещались в общежитие при школе работного дома и находились отдельно от родителей. У новоприбывших отбирали одежду и личные вещи. Затем их заставляли вымыться в общей ванне, где до этого мылись все поступившие в тот день. Как в тюрьме, им выдавали форму, которую прежде носил кто-то другой. Рацион обитателей работного дома состоял из жидкой овсянки, сваренной на воде, отвратительного на вкус хлеба, сыра и картошки. Изредка им давали мясо. Хотя в конце века в работных домах стали лучше кормить, в 1890 году обитатели часто жаловались на крысиный помет в каше^[41].

В работном доме ни один здоровый человек ничего не получал бесплатно. И мужчинам, и женщинам давали работу по половому признаку. Мужчины обычно дробили камни (щебень впоследствии продавали на засыпку дорог), качали воду, мололи кукурузу, рубили дрова или щипали паклю. Последнее занятие часто поручали и женщинам: старые корабельные канаты необходимо было разобрать на отдельные волокна голыми руками или помогая себе гвоздем; волокна затем смешивали с дегтем и этой смесью конопатили швы на кораблях. Другими традиционно женскими занятиями считались уборка, работа в прачечной и приготовление пищи. Подопечные работных домов постоянно голодали, часто болели и мучились бессонницей на жестких соломенных тюфяках. Побои и сексуальное насилие со стороны сотрудников работного дома и соседей по общежитию были обычным делом. Антисанитария, ограниченный доступ к воде, паразиты, пища, приготовленная в ужасающих условиях, – вследствие всего этого обитатели работных домов постоянно страдали диареей и инфекционными заболеваниями, распространявшимися в мгновение ока.

Взиравшие на стены работных домов с безопасного расстояния были хорошо осведомлены о том, что творилось внутри. Собственно, так и было задумано Комитетом по делам бедных, следившим за выполнением нового закона. По замыслу Комитета, любая уважавшая себя рабочая семья должна была прилагать все усилия, чтобы избежать работного дома, гордиться своей находчивостью, если это им удавалось, и смотреть на менее удачливых свысока. «Отбывших срок» в рабочем доме ждало столь сильное социальное неодобрение даже среди представителей рабочего класса, что многие предпочитали попрошайничать, спать на улице или выходить на панель, лишь бы не отдаваться на милость прихода. Тем, кому не повезло, соседи готовы были припомнить позор при всяком удобном случае, и даже после выхода из работного дома многие семьи продолжали терпеть унижение из-за лежавшего на них социального клейма.

Всю жизнь Полли боялась работного дома и презирала тех, кто попадал туда. Уокеры и Николсы зарабатывали на жизнь честным трудом и гордились своей репутацией. Жизнь в Домах Пибоди внушила им еще большую гордость своим статусом: вероятно, они смотрели свысока на тех, кто очутился в работных домах на Ренфрю-роуд и Принцесс-роуд, как им казалось, по причине своей лени и безнравственности. Однако в эпоху, когда развестись могли лишь те, кто был в состоянии оплатить огромные судебные издержки, женщина из рабочего класса, желавшая официально развестись с мужем, должна была сперва продемонстрировать свое отчаянное и безденежное положение. И сделать это можно было лишь одним способом – поступить в работный дом. Многие женщины Викторианской эпохи описывали свое пребывание в работном доме как «сильнейшее унижение в жизни», наложившее на них «несмываемое клеймо»^[42].

В 1880 году, уходя от мужа и покидая супружеское гнездо, Полли должна была осознавать последствия своих действий. Это был невероятно смелый шаг. Хотя семьи рабочих нередко распадались, женщина при этом теряла социальный статус и переставала считаться достойным членом «высокоморального» общества. Причина распада семьи никого не волновала: если женщина ушла от мужа, она заслуживала только порицания. Порядочная викторианская жена была «неизменно и бесконечно благочестивой, безотчетно и непогрешимо мудрой», и применяться эти благие качества должны были исключительно ради «самоотречения, а не самопотворства». Супружеский долг обязывал жену «всегда держаться рядом с хозяином дома»^[43]. Та же, что покинула супружеское гнездо, автоматически признавалась негодной, аморальной, неполноценной женщиной. Расставание с супругом также означало нищету и последующую деградацию. Женщины обычно занимались самым низкооплачиваемым трудом: уборкой, стиркой, штопкой и пошивом одежды, рукоделием. Заработка едва хватало на жизнь, и женщина никогда не смогла бы прокормиться самостоятельно, если бы брат, отец или другой родственник мужского пола не взял ее под свое крыло.

Власти отчасти признавали всю затруднительность положения, в котором оказывались женщины из рабочей среды после расставания с мужьями, но помогали крайне неохотно. Жена должна оставаться в семье – таково было правило, и правительство, приходские власти и законодатели не поощряли разводы и не старались облегчить жизнь женщинам, желавшим развестись. Мужчина легко мог развестись с женой, уличив ее в супружеской неверности. Но измена мужа считалась недостаточным поводом для развода; помимо измены муж должен был совершить другое преступление: инцест, изнасилование или нанесение тяжких телесных повреждений. Двойные стандарты Викторианской эпохи были узаконены: муж мог беспрепятственно изменять направо и налево при условии, что он не насиловал служанок, не спал со своей сестрой и не наносил жене зверские увечья. Даже если бы у Полли была возможность судиться с Уильямом, даже если бы она сумела собрать доказательства его романа с Розеттой, суд не счел бы это достаточным основанием для развода. В 1878 году приняли новый Закон о супружеских отношениях, согласно которому женщина могла развестись с мужем в случае нанесения ей тяжких телесных повреждений. Тогда муж предстал бы перед магистратским судом по обвинению в этих преступлениях, и суд поддержал бы прошение женщины о разводе. Но, к счастью, а может быть, к несчастью, Уильям Николс не бил жену, и на Полли действие нового закона не распространялось.

На деле большинству женщин из рабочего класса, желавших разойтись с мужьями, оставалось только одно: подтвердить факт раздельного проживания, обратившись в работный дом и сообщив, что мужья их бросили. По Закону о бедных мужчина не мог сдать жену и детей в работный дом и рассчитывать, что те будут жить за счет налогоплательщиков. Если женщине предписывалось всегда оставаться в семье, то мужчина обязан был содержать жену. При этом никого не волновало, живут супруги вместе или нет. Если здоровый мужчина отказывался выплачивать содержание, Комитет по делам бедных нашел бы способ взыскать с него расходы. Мужу, уклонявшемуся от выполнения своих обязанностей, выставили бы счет, а в случае неуплаты он вынужден был бы предстать перед магистратским судом и вытерпеть позор. Это правило было единственной надеждой бедных женщин из рабочего класса. Однако работные дома не должны были становиться инструментом в руках жен, желавших добиться развода, и Комитет по делам бедных скептически относился к женщинам, которые появлялись на пороге работного дома и заявляли, что муж их «бросил». В «Инструкции для сотрудников Комитета по делам бедных» 1876 года говорилось: «Причиной ухода мужей чаще всего являются постоянные скандалы с женами, вызванные, в свою очередь, пьянством обоих супругов». Сотрудникам Комитета рекомендовали провести тщательное расследование всех обстоятельств, прежде чем проявлять к женщинам сочувствие.

Лишь после ухода от Уильяма Полли узнала, что именно от нее требуется, чтобы начать процесс оформления «раздельного проживания». Вероятно, она поступила в работный дом именно с этой целью и не планировала задерживаться там надолго. При поступлении ей предстояло пройти очную «оценку» у инспектора благотворительного комитета, который определял, какую именно помощь назначить просителю – вне стен учреждения (денежное пособие) или в стенах учреждения (помещение в работный дом). Этот допрос наверняка показался ей чрезвычайно суровым и унизительным. Полли стояла перед инспектором в поношенном платье и посеревшем чепце, а тот просил рассказать о ее нынешней жизненной ситуации. Инспектор, несомненно, осудил и пристыдил ее. В начале допроса он узнал ее полное имя, возраст, место жительства, семейное положение и количество детей. Ее попросили назвать имя кормильца, род его занятий и размер заработной платы. Затем инспектор поинтересовался, получала ли она прежде денежное пособие и бывала ли в работном доме; есть ли у нее накопления и не числятся ли за ней судимости. Инспектор должен был убедиться, что ее дети законнорожденные. Наконец, он спросил, есть ли у нее «родственники, по закону обязанные содержать… ее, и способны ли они ее содержать»^[44]. Именно в этот момент Полли могла рассказать о причинах своего расставания с мужем. Инспектором по делу Полли был мужчина по имени Томас Тавернер. Он записал ее показания и запланировал встречу с Уильямом Николсом.

У мистера Тавернера, разъезжавшего по городу в собственной карете, были свои методы ведения дел. Уильяма Николса должны были вызвать в работный дом; бывало, что инспектор позволял себе вольность и посещал граждан по месту жительства. Но где бы ни состоялась их встреча – в присутствии коллег и соседей или за воротами работного дома, – Уильям, несомненно, пережил жесточайшее унижение. На допросе муж Полли, вероятно, сообщил то же, что впоследствии не раз повторял: его брак распался, потому что жена пристрастилась к алкоголю. Однако Томасу Тавернеру эта история показалась неубедительной. Будь версия Уильяма правдивой, Тавернер не назначил бы Полли алименты – а именно это он в итоге и сделал. В инструкции для сотрудников Комитета по делам бедных четко говорилось: «В случае, если выяснится, что покинутая жена злоупотребляет спиртным… содержание ей не назначается; следует предложить лишь помещение в работный дом»^[45]. Мистер Тавернер, действовавший от имени Комитета по делам бедных, постановил, что Полли Николс должна получать еженедельное содержание в размере пяти шиллингов. Эту сумму должен был выплачивать ее муж, а выдавать – Томас Тавернер. За пособием Полли являлась в работный дом раз в неделю^[46].

В идеале в подобной ситуации власти рассчитывали – или, по крайней мере, надеялись, – что брошенную женщину, получавшую алименты от мужа, приютит родственник. К сожалению, Полли не стала жить с братом и отцом, хотя мы точно не знаем, по своему ли выбору или в результате семейной ссоры. Она пустилась в одиночное плавание.

Для женщины, которая никогда не жила одна и всегда была окружена защитниками мужского пола, новый одинокий образ жизни наверняка явился сильным потрясением и с финансовой, и с эмоциональной точки зрения. Учитывая, что аренда комнаты в самой бедной части города обходилась в четыре шиллинга в неделю, денег на жизнь у Полли почти не оставалось, хотя она, конечно, могла поселиться в злосчастной ночлежке и платить четыре пенса за односпальную койку. В любом случае ей пришлось бы найти работу. Это было возможно, но, скорее всего, ей удалось бы устроиться только на самую низкооплачиваемую работу – например, в одну из многочисленных столичных крупных прачечных. За еженедельные семьдесят-восемьдесят часов изнурительного, беспрестанного, монотонного труда Полли платили бы гроши. Прачки, стиравшие белье в тазах, получали «от двух до трех шиллингов в день», а гладильщицы воротничков и рубашек, занимавшиеся рабским трудом у раскаленного гладильного станка, – от восьми до пятнадцати шиллингов в неделю^[47]. Полли могла также устроиться швеей и за шесть шиллингов в день шить дешевую одежду: брюки, куртки, юбки и жилеты. Швеям платили за каждый предмет одежды, а работали они от рассвета до поздней ночи практически без перерыва. Женщины также могли заниматься рукоделием на дому: они собирали шкатулки или делали искусственные цветы. Эта работа требовала ловкости рук и проворства. Рукодельницы получали очень мало: два с половиной пенса в час, – а работали до десяти часов в день^[48]. На фабриках предпочитали нанимать только очень молодых женщин; впрочем, и эта работа была не лучшим вариантом. Уборка – труд поденщицы – оплачивалась совсем плохо и считалась позорным занятием: поденщиц не считали за людей.

Какую бы работу ни выбрала Полли, ее ждало совершенно безрадостное существование. В викторианском обществе на женщину без семьи и мужа смотрели с глубоким подозрением и непониманием. У мужчин и женщин были строго прописанные роли, и Полли, как любой другой представительнице женского пола, с рождения внушали программу: женщине нужен мужчина, чтобы направлять ее и управлять ею, а без мужчины жизнь ее никакого смысла не имеет. Вот что пишет об этом Альфред Теннисон в поэме «Принцесса»:

Поскольку Полли, по викторианским меркам женщина уже немолодая и проживавшая отдельно от мужа и детей, нарушала тем самым «закон земной», у окружавших ее людей напрашивался лишь один вывод: с ней что-то не так. Она неудачница, а поскольку не вписывается в общепринятые рамки, несомненно, сексуально распущенна. Независимо от того, могла ли она сама себя содержать, работая прачкой или служанкой, сам факт, что женщина детородного возраста живет одна без мужа, делал ее изгоем. Женщина сама по себе, без мужчины, не заслуживала доверия. Она была неспособна защищаться от других мужчин, которые могли совершить над ней насилие или соблазнить ее хитростью. У нее не было смысла в жизни. По аналогии, без женщины мужчину некому было обслуживать: его бытовые и сексуальные потребности оставались неудовлетворенными. По этой причине вполне логично, что Полли, как и ее муж, попыталась как можно скорее найти себе другого партнера. Проблема была в следующем: то, что разрешалось Уильяму Николсу, в викторианской Англии не разрешалось его жене.

Когда Полли скрылась с горизонта, Уильям и Розетта перестали притворяться, что между ними ничего нет, и в начале 1882 года нашли способ изменить ситуацию. Поздней зимой или ранней весной 1882 года до Розетты дошло известие, что 8 февраля ее законный муж Томас Вуллс эмигрировал в Австралию^[50]. Теперь можно было не опасаться, что Вуллс внезапно вернется и предъявит свои права на Розетту, – любовники получили свободу и возможность обзавестись собственным домом. Они тщательно взвесили все варианты и просчитали расходы. Поскольку они не были женаты, оставаться в Домах Пибоди им бы не позволили. Аренда другого жилья означала бы существенное увеличение нагрузки на финансы Уильяма. Он выплачивал Полли пять шиллингов в неделю: значительная сумма, которая мешала ему начать новую жизнь.

Скорее всего, Уильям не слишком разбирался в законодательстве и не знал, какие именно шаги он должен предпринять, чтобы отказаться от выплаты алиментов. Но он навел справки и узнал, что его освободят от алиментов, если выяснится, что Полли сожительствует с другим мужчиной. По Закону о супружеских отношениях «мужа нельзя заставить выплачивать содержание жене… уличенной в супружеской измене, за исключением тех случаев, когда муж сам на это согласен». Магистратский суд и власти признавали, что пары вроде Уильяма с Розеттой, имея законных супругов, после расставания с ними могут сожительствовать с новыми партнерами (хотя это и считалось аморальным). Однако брошенная жена могла завести нового партнера лишь с одобрения супруга.

Возможно, до Уильяма дошел слух, что Полли живет с другим мужчиной. В переписи населения 1881 года указано, что Мэри Энн Николс проживала с неким Джорджем Крошоу в комнате 61 по Веллингтон-роуд в Холлоуэе, в Северном Лондоне. В графе «род занятий» указано, что Крошоу – мусорщик, а Мэри Энн Николс – прачка. Отмечено, что оба женаты, но не друг на друге^[51]. Выходит, что в 1881 году Полли жила на другом берегу Темзы, но, должно быть, еженедельно ездила в Ламбет за пособием. Наверняка ее постоянно встречали знакомые. До Уильяма дошли слухи о ее нынешней жизни, и он решил узнать правду. В то время это легко можно было сделать, наняв частного детектива.

В лондонских газетах Викторианской эпохи регулярно публиковали рекламу «бюро конфиденциальных расследований» и «частных детективных агентов». За плату, размер которой зависел от сложности задания, детективы обещали провести «деликатное расследование семейных дел, требующих секретности». Одними из самых популярных запросов были сбор доказательств супружеской неверности, которые можно было предъявить в ходе бракоразводного процесса, и услуга «наблюдение за подозреваемыми». Чтобы подтвердить свои подозрения и освободиться от обременительных финансовых обязательств, Уильям Николс нанял одного такого «шпиона». Детектив, по всей видимости, следил за Полли на улицах и контролировал все ее перемещения достаточно долго и в конце концов установил, что она сожительствует с другим мужчиной, то есть совершает супружескую измену. Получив нужные доказательства, Уильям тут же прекратил выплачивать Полли содержание, и они с Розеттой начали планировать переезд из Домов Пибоди.

Когда Полли в следующий раз явилась за пособием, мистер Тавернер, видимо, сообщил ей, что Уильям не заплатил. Некоторое время спустя Ламбетский приход вызвал Николса в магистратский суд и потребовал объяснений. Николс явился подготовленным: он представил суду собранные свидетельства измены, совершенной «без его согласия». По словам Эдварда Уокера, его дочь отрицала факт сожительства с другим мужчиной, но материал, представленный Николсом, убедил судью^[52]. Суд постановил избавить Уильяма от уплаты алиментов, и 28 июля 1882 года он и его любовница собрали вещи, взяли детей за руки и попрощались с домом на Стэмфорд-стрит. По случаю их отъезда комендант, как полагается, сделал запись в своей книге, отметив, что Уильям Николс был «добропорядочным арендатором», но «отбыл, не внеся часть арендной платы». Слова «добропорядочный арендатор» позднее были зачеркнуты^[53].

Скорее всего, Полли не лгала, сообщив суду, что «не изменяла супругу» на момент рассмотрения дела. Если бы она по-прежнему жила с Джорджем Крошоу или другим мужчиной, то, лишившись содержания, она не оказалась бы без средств к существованию. Однако 24 апреля 1882 года Полли была вынуждена поступить в работный дом Ламбетского прихода – на этот раз надолго. В январе она попала в лазарет, но за исключением этого короткого периода пробыла в работном доме ровно одиннадцать месяцев и вышла 24 марта 1883 года. Видимо, она пыталась как-то наладить свою жизнь, но в итоге вернулась в работный дом и оставалась там с 21 мая по 2 июня.

Одно из немногих отличий работного дома от тюрьмы заключалось в том, что его подопечные могли уйти в любой момент. Но без работы и денег вырваться из порочного круга бедности было почти невозможно. Те, кто выходил «наружу», могли лишь поужинать напоследок и захватить с собой немного хлеба. Считалось, что беднякам этого хватит, чтобы продержаться, пока они не найдут работу и не заработают на кров и пропитание. В действительности же бывшим подопечным работного дома часто ничего не оставалось, кроме как жить на улице: попрошайничать, торговать собой или воровать, чтобы хватило на еду и ночлег. Многим не везло, и они ночевали где придется.

В этом смысле Полли было проще, ведь когда она вышла из работного дома, ее приютили отец и брат. Правда, в доме № 122 на Гилдфорд-стрит – совсем рядом с Домами Пибоди – уже проживало достаточно много людей: Эдвард-младший, его жена, пятеро маленьких детей и отец Полли и Эдварда. Если прежде по ряду обстоятельств Полли не могла проживать с отцом и братом, то сейчас все изменилось. Позднее Эдвард Уокер сделал весьма эмоциональное заявление: по его словам, он никогда бы не выгнал дочь из дома, покуда у него самого была крыша над головой, но их совместная жизнь не всегда ладилась.

Если под закат своего брака Полли начала прикладываться к бутылке, чтобы притупить боль, то с момента ухода из дома ее пристрастие к алкоголю лишь усилилось. В работном доме употреблять спиртное не разрешалось, и это отчасти помогло ей справиться с зависимостью, но после выхода уже ничто не мешало ей вернуться к прежним привычкам. Эдвард Уокер не сообщает, работала ли его дочь, пока жила вместе с ним, но рассказывает, что она проводила много времени в местных пабах. Семейство брата продолжало множиться, и Полли, вероятно, было неудобно постоянно находиться в доме, где ее роль была не совсем понятна. Нельзя забывать и о чувстве стыда, которое теперь, должно быть, преследовало ее постоянно: ведь она потеряла дом, мужа и достоинство. Но сильнее всего ее терзала мысль о том, что она потеряла детей: постоянная близость к племянникам и племянницам служила напоминанием о том, какая она никчемная мать. Лишь алкоголь приносил облегчение.

В доме начались ссоры. Пьянство Полли, хоть и не буйное, едва ли способствовало приятной обстановке в семье. Хотя Уокер-старший рассказывал, что его дочь «не задерживалась допоздна», не «предавалась фривольностям», и он не слышал, чтобы в компании «молодых женщин и мужчин», с которыми Полли «общалась», творилось «что-то неподобающее», ее поведение в конце концов сделало их совместную жизнь невыносимой^[54]. В 1884 году после очередной ссоры Полли решила уйти. «Она сказала, что постарается исправиться, – вспоминал ее отец, – и я ее отпустил».

Вероятно, Полли ушла из родительского дома, потому что встретила мужчину. В марте 1884 года овдовел Томас Стюарт Дрю, кузнец тридцати с небольшим лет, проживавший на соседней Йорк-стрит. Он остался один с тремя дочерьми – в аналогичной ситуации некогда оказался Эдвард Уокер, потерявший жену. Девочкам нужна была мать, и, возможно, из-за сходства ситуации с ее собственной Полли прониклась симпатией к вдовцу и его детям. Неизвестно, как воспринял такой поворот отец Полли, но ясно, что Дрю предложил его дочери устроенный дом и возможность снова почувствовать себя нужной, взяв на себя роли жены и матери. Хотя Полли и ее отец перестали общаться, в июне 1886 года им пришлось встретиться, и Эдвард Уокер отметил, что Полли была хорошо одета и вела себя достойно.

Впрочем, к этому их обязывал сам повод встречи. Чуть раньше в том же месяце примерно в полночь брат Полли и его жена сидели на кухне и разговаривали. Миссис Уокер отправилась спать, но буквально через минуту после ухода услышала взрыв. Вбежав на кухню, она увидела, что волосы мужа горят: парафиновая лампа, которую он хотел загасить, взорвалась и превратилась в пылающий шар. На помощь бросился их квартирант, попытавшийся сбить пламя, но к тому времени Эдвард получил ожоги третьей степени правой стороны лица и груди. Его срочно отправили в ближайшую больницу Гай, но по дороге он впал в кому, а вечером следующего дня скончался.

Потрясение от гибели единственного брата стало первым в ряду несчастий, постигших Полли в тот год. Ее отношения с Томасом Дрю вскоре разладились, что неудивительно. Она научилась держать свою привычку в узде, но неожиданная кончина Эдварда могла снова вынудить ее искать утешение на дне бутылки. Уже в ноябре они с Дрю расстались, а в декабре он нашел новую невесту, с которой мог вступить в законный брак без необходимости жить во грехе.

В девятнадцатом веке жизнь законных супругов после расставания была равноценна смерти: закон санкционировал разрыв, но запрещал супругам жить дальше. Любые отношения считались аморальными, а дети от новых союзов – незаконнорожденными. Развод и повторное вступление в брак были недоступны рабочему классу, поэтому семьи рабочих и общество нередко закрывали глаза на сожительство людей среднего возраста, но, как отмечает общественный реформатор Чарльз Бут, даже у этой терпимости были пределы. «Мне неизвестно, на какой именно ступени социальной лестницы подобная сексуальная мораль перестает считаться приемлемой, – писал он, – но, несомненно, различие в восприятии [незаконного сожительства] и является той четкой демаркационной линией, что отделяет высшую прослойку рабочего класса от низшей»^[55]. Квалифицированным рабочим, таким как Томас Дрю и Эдвард Уокер, – с хорошей репутацией и приличным заработком – подобный образ жизни казался недостойным.

Увы, осенью 1886 года у Полли не осталось ни законного мужа, ни незаконного. Без алиментов, крыши над головой и средств к существованию она могла отправиться лишь в каменные объятия Ламбетского работного дома.

4. Несчастная бродяжка

Настал октябрь 1887 года. Осенний холод добрался до бездомных, ночевавших на Трафальгарской площади. Они спали на скамейках, свернувшись калачиком, а некоторые – прямо на каменной мостовой, укрывшись вчерашними газетами, чтобы хоть как-то согреться. Измученные мужчины и женщины в рваных чепцах ночевали под стенами Национальной галереи. Босые дети сворачивались клубком и забивались в углы, как маленькие собачки. Однажды вечером редактор «Пэлл-Мэлл газетт» У. Т. Стед проходил по площади и увидел скопление бездомных. Вот что он записал в своем блокноте: «Четыреста спящих, мужчины и женщины, ютятся рядом, потеряв всякий стыд, – именно столько постояльцев я насчитал в этой лучшей в мире гостинице»^[56]. В «лучшей в мире гостинице» находилась и Полли Николс, окоченевшая и всеми забытая, – сидела, прислонившись к пьедесталу одного из каменных львов, или лежала на скамейке.

Утром к бродяжкам присоединялись толпы безработных и «друзей социализма». Той осенью у основания колонны Нельсона ежедневно собирались тысячи людей. Они приносили с собой красные флаги и транспаранты, пели песни и выкрикивали лозунги в защиту прав рабочих. Агитаторы поднимались на импровизированные трибуны и обращались к толпе, собирая овации, насмешки или свист. Людей не пугала ни холодная погода, ни ядовитый лондонский туман, пеленой накрывавший площадь. Мужчины и женщины в лохмотьях и «в приличной одежде», в котелках и надвинутых на лоб кепи стояли, сгорбившись, спрятав руки в карманы или держа на руках детей, и внимательно слушали ораторов. Среди собиравшихся на площади в последние недели октября были социалист Уильям Моррис, писатель и художник, и его соратники из Социалистической лиги: Джон Хантер Уоттс и Томас Уордл. Они наблюдали, спорили, а Уоттс обычно вставал под колонной Нельсона и произносил речи.

Демонстрации и выступления привлекали не только зрителей, но и неравнодушных людей. Кто-то приходил и помогал разносить хлеб и кофе «несчастным бродяжкам», расположившимся на Трафальгарской площади как в своей гостиной. Другие раздавали Библию и купоны в ночлежки, и без того заполненные до отказа. И чем больше было сочувствовавших, которых на площадь приводила жалость к бедным и обездоленным, тем больше становилось попрошаек. Полицейские, по числу заметно уступавшие толпе бездомных, держались в стороне: патрулировали, слушали, наблюдали и ждали неизбежных стычек. А стычки случались, причем регулярно. С конца октября ежедневные марши и протесты приобрели более агрессивный характер. Агитаторы грозились поджечь город, ворваться в резиденцию мэра и разгромить витрины на Риджент-стрит^[57], так что полицейским приходилось быть начеку. Выходя на демонстрации, протестовавшие всеми силами стремились перехитрить следовавший за ними полицейский эскорт. Девятнадцатого октября толпа ворвалась на Стрэнд и попыталась дойти до Сити. Начались столкновения. Полицейские оттеснили демонстрантов во дворы у вокзала Чаринг-Кросс. Обрушились ограждения; участники шествия получили травмы, некоторые погибли в образовавшейся давке. Полицейских избивали и забрасывали камнями. На следующий день протесты перекинулись на Бонд-стрит. Услышав приближение разъяренной толпы, испуганные лавочники спешно закрывали ставни. Двадцать пятого октября демонстранты дошли до района Белгравия, где горланили революционные песни прямо под окнами респектабельных особняков.

Предпринималось множество попыток очистить Трафальгарскую площадь от «подстрекателей», особенно после октябрьских бунтов. Вооружившись Законом о бродяжничестве, комиссар полиции поручил «предпринять шаги к аресту… всех бездомных и бродяг в черте города, обнаруженных спящими или гуляющими под открытым небом по ночам в холодную погоду». Ночью 24 октября, когда началась зачистка, дежурил инспектор Буллок. Трафальгарская площадь входила в участок его патрулирования, поэтому многих местных бездомных он знал в лицо. Примерно в десять часов вечера на площади появился сотрудник благотворительной организации, который раздавал хлеб, кофе и купоны на ночлег «ста семидесяти изгоям», оказавшимся в тот вечер на площади. Ночь обещала быть холодной, и многие отправились в ночлежки по купонам, но «несколько человек вернулись, сообщив, что ночлежки переполнены»^[58]. Буллок предложил сопроводить оставшихся в общежитие работного дома Сент-Джайлз, но «большинство из них ответили, что не пойдут туда ни за что на свете». Тогда инспектор пригрозил арестовать тех, кто решит остаться, и около тридцати человек в сопровождении двух констеблей отправились в работный дом на Мэклин-стрит. По дороге одиннадцать бродяг улизнули и скрылись в переулках Ковент-Гардена. Буллок ничуть не удивился, когда увидел беглецов среди «ошивавшихся на площади: они сидели, курили и дрались из-за монет, брошенных прохожими»^[59]. Именно тогда он взял под арест десятерых бродяг: «шесть женщин, двух девушек и двоих юношей». Среди арестованных была и Полли Николс.

В тот вечер Полли, видимо, успела пропустить пару стаканчиков и при аресте сопротивлялась. В полицейском участке она ругалась, затеяла драку и в целом вела себя «очень буйно». На следующее утро она предстала перед магистратским судьей мистером Бриджесом. Заключенных ввели в зал суда. Вот как их описывал присутствовавший на заседании журналист из «Ивнинг стандард»: «Грязные, в лохмотьях, они представляли собой жалкое зрелище». В полицейском отчете говорится, что Николс была «худшей женщиной на площади»^[60]. Она и еще несколько женщин попрошайничали под террасой, отделявшей территорию Национальной галереи от Трафальгарской площади. Они подкарауливали «добропорядочных прохожих», «снимали шали и начинали дрожать, притворяясь, будто замерзли, чтобы разжалобить граждан»^[61]. По всей видимости, эта уловка действовала или, по крайней мере, позволяла заработать на выпивку и койку в ночлежке. Полли объяснила судье, что всегда с неохотой идет в работный дом на однодневное пребывание, так как подопечных работного дома «задерживают до утра, и они теряют работу, на которую необходимо выйти утром»^[62]. Но это было сомнительное оправдание, и судья не принял слова Полли во внимание. Поскольку Полли Николс бродяжничала с мая, постоянной работы, скорее всего, у нее не было.

За год до описываемых событий, 15 ноября 1886 года, Полли поступила в Ламбетский работный дом. Она находилась на грани отчаяния. Стабильности, которую привнес в ее жизнь Томас Дрю, больше не было. Полли оказалась в ситуации, похожей на ту, что сложилась после ее ухода от Уильяма Николса. Однако теперь ее будущее выглядело еще менее определенным, так как она лишилась алиментов от мужа. В регистрационной книге напротив ее имени значилось: «бездомная, профессия: отсутствует». После смерти брата и размолвки с отцом Полли, должно быть, особенно остро переживала одиночество и испытывала чувство стыда.

К счастью для Полли, в этот раз она пробыла в работном доме недолго. В большинстве работных домов для девушек и молодых женщин действовали программы обучения: их готовили к работе прислугой. Девушки, которые иначе ступили бы на скользкую дорожку, приобретали полезные навыки и источник дохода. Кроме того, сокращались расходы работного дома: чем меньше становилось подопечных, тем меньше денег налогоплательщиков уходило на их содержание. В Ламбетском работном доме программа распространялась и на женщин старшего возраста. Организаторы руководствовались теми же мотивами: женщины, застрявшие в порочном круге бедности, получали возможность начать жизнь заново. У большинства женщин среднего возраста был многолетний опыт ведения домашнего хозяйства: приготовления пищи, уборки, штопки, ухода за детьми. Они могли обучить всему этому младших товарок. Эти женщины умели чистить камины, мыть полы, выхаживать больных младенцев, готовить обеды и ужины. Работодатели часто закрывали глаза на запятнанное прошлое служанок из работного дома, поскольку те трудились бесплатно или за гроши. Чтобы попасть в программу, Полли должна была продемонстрировать положительные личные качества и доказать свое усердие, послушность и способность к обучению. Это оказалось не так уж сложно, ведь в работном доме алкоголь был под запретом. Шестнадцатого декабря Полли «выпустили для трудоустройства», о чем свидетельствует запись в регистрационной книге, но куда именно ее трудоустроили – неизвестно^[63].

Увы, на новом месте Полли продержалась недолго. Уже весной ее уволили, хотя, возможно, она не совершила ничего плохого – прислуга и хозяева расставались по разным причинам. Вновь столкнувшись с перспективой оказаться в работном доме в мае 1887 года, Полли решила, что лучше жить на улице. Бродяги в Викторианскую эпоху перебивались случайными заработками, попрошайничеством, а иногда занимались проституцией или ступали на преступную дорожку. К сожалению, Законы о бродяжничестве не проводили различий между законопослушными бродяжками и преступниками: всех, кто жил на улице, воспринимали одинаково и относили к категории «нежелательных элементов». Но жизнь бездомных и их способ заработка могли очень сильно отличаться и часто зависели от возраста, пола, состояния здоровья и прочих переменных. Бродяжки брались за любую работу: уличную торговлю, погрузку и разгрузку товаров на рынках и в доках, присмотр за детьми и уборку в семьях рабочих. Жизнь проходила в постоянных поисках денег и работы, еды и крыши над головой: в погоне за этими насущными благами мужчины и женщины бродили по лондонским улицам из одного конца города в другой. Некоторые заявляли, что такой образ жизни им нравится: они свободны от обязательств и могут спать где угодно. Большинство же людей на бродяжничество толкали нужда и острое нежелание отбывать долгий и унылый срок в работном доме. Правда, однодневным пребыванием в работном доме не гнушался никто, если в этом была необходимость.

Концепция однодневного пребывания, или «костыля», как его часто называли, появилась в 1837 году, когда по Закону о бедных правительство обязало городские власти предоставлять ночлег всем, кто оказался в бедственном положении и срочно нуждался в крыше над головой^[64]. Общежитие однодневного пребывания часто располагалось в отдельном крыле работного дома. Как и работный дом, оно не было предназначено для комфортного проживания. У общежитий была единственная цель – препятствовать бродяжничеству. Помощь бездомным оказывали самую примитивную. Тошнотворная овсянка на воде и хлеб, ночлег в смешанном общежитии в обмен на несколько часов работы на следующий день – вот что получал человек, поступивший на однодневное пребывание. В конце девятнадцатого века каждый, кто поступал в работный дом на однодневное пребывание, обязан был провести две ночи на казенной койке в обмен на полный трудовой день. Бедняки щипали паклю, занимались уборкой или дробили камни. Если надсмотрщику казалось, что подопечный недостаточно усердно работает, последнего могли задержать на более длительный срок. Должность надсмотрщика в общежитиях однодневного и долговременного пребывания была раем для садистов, получавших удовольствие от унижения себе подобных.

Общежития однодневного пребывания были ничем не лучше работных домов. Единственное, что утешало находившихся в суточном заключении, – то, что скоро они выйдут на свободу. Тем не менее «костыли» пользовались большим спросом. Уже после обеда у двери приемной общежития собиралась очередь. Принимать начинали между пятью и шестью часами вечера, и никто не гарантировал, что коек хватит всем, особенно зимой. Как и при поступлении в работный дом, подопечных однодневного общежития кормили овсянкой, а затем требовали снять грязную уличную одежду. Одежду не стирали, а «пропекали» при высокой температуре в печи, чтобы убить вшей и блох. Взамен новоприбывшим выдавали ночные рубашки, в которые они переодевались, помывшись в общей ванне с черной, загрязнившейся за день водой. Работая над книгой социологических очерков «Люди бездны», американский писатель Джек Лондон однажды ночевал в таком общежитии. Он с ужасом описывает, как двадцать два человека по очереди мылись в одной воде и вытирались «полотенцами, насквозь мокрыми от многократного использования». У одного мужчины вся спина была в «кровавых ранах»: его покусали паразиты.

Из-за насекомых, жестких соломенных тюфяков на узких койках и царившей в общежитиях тревожной атмосферы их обитатели не могли спать. Социолог Дж. Х. Столлард не раз ночевала в однодневных женских общежитиях и впоследствии признавалась, что «мучилась всю ночь напролет». Она рассказывала, что по ней «ползали насекомые» и она не могла «ни сидеть, ни лежать». Чтобы «глотнуть свежего воздуха» в душном, непроветриваемом помещении, ей пришлось подойти «как можно ближе к двери» в надежде, что «сквозь узкую щель проникнет хотя бы слабый ветерок»^[65]. Двери общежития запирали в семь вечера. Предполагалось, что постояльцы сразу же лягут спать, однако Столлард описывает атмосферу в общежитии как крайне неспокойную: женщин тошнило от мерзкой казенной пищи, некоторые поступали уже пьяными, плакали дети, вспыхивали драки. А иные всю ночь сидели при свете газовой лампы, травили байки и «распевали похабные песни». В шесть утра поднимали и тех, кому удавалось поспать, и тех, кто всю ночь провел без сна. Начинался трудовой день. Вечером постояльцев кормили овсянкой и черствым хлебом, после чего их ждала еще одна адская ночь. Наконец, в девять утра следующего дня их выпускали.

Одной из проблем однодневного общежития было позднее освобождение: выходя на улицы в девять утра, люди уже не могли найти работу. Большинство поденных заработков разбирали задолго до этого времени, а тем, кто действительно хотел устроиться грузчиком или разносчиком, нужно было еще дойти пешком до рынка или доков. Если работу найти не удавалось, а следовательно, не было и денег на еду и кров, бездомные вынуждены были заново проходить весь цикл и становиться в очередь в общежитие однодневного пребывания. Но закон запрещал принимать бродяг в одно и то же общежитие чаще, чем раз в тридцать дней, поэтому многие кочевали по общежитиям в окрестностях, нередко регистрируясь под разными именами в обход правил. Голод, усталость и дискомфорт почти неотступно преследовали бездомных: продрогшие, вымокшие под дождем, искусанные паразитами, они целыми днями бродили по городу в прохудившейся обуви, отчего стопы их покрывались нарывами. Им приходилось терпеть немыслимые психологические мучения. Эти люди в буквальном смысле перебивались с хлеба на воду и не загадывали дальше следующего часа, не зная, удастся ли им заработать или выпросить пару монет. Если у кого-то получалось устроиться на работу на целый день или даже на пару часов – грузчиком, «человеком-сэндвичем» или нянькой к детям рабочих потогонных фабрик, – заработанных денег хватало лишь на одну ночь в дешевой ночлежке. Впрочем, нередко бродяги сразу же пропивали свой заработок в порыве отчаяния. По оценкам некоторых исследователей, в середине девятнадцатого века «семьдесят тысяч лондонцев… просыпались утром, не имея ни малейшего понятия, где проведут следующую ночь»^[66]. Они могли очутиться в общежитии однодневного пребывания, в ночлежке или, как часто бывало, на улице без крыши над головой. Выражаясь современным языком, эти бродяги составляли лондонскую популяцию бездомных, и Полли стала ее частью.

Сравнивая истории пяти жертв Джека-потрошителя, я никак не могла понять, почему полицейские и журналисты оставили без внимания тот факт, что огромное число бездомных женщин, которые регулярно попадали в ночлежки, так же регулярно ночевали на улице. Сегодня – койка в ночлежке, завтра – койка в общежитии, послезавтра – ночевка под дверью чьего-нибудь дома: все бездомные проходили по этому кругу. Подобное существование было неотъемлемой частью бродяжничества. Однако, по мнению Уильяма Бута, основателя Армии спасения, представители состоятельных слоев общества попросту не понимали, каково это – быть бездомным. То есть полицейские упустили из виду эти факты не намеренно, а, можно сказать, по наивности. «Многие – даже те, кто живет в Лондоне, – не подозревают о сотнях бездомных, каждую ночь вынужденных спать на улице», – пишет Бут в книге In Darkest England and the Way Out («Англия во тьме и путь к свету»), ставшей одним из самых масштабных трудов Викторианской эпохи, посвященных проблеме бедности.

После полуночи мало кто выходит из дома, и, мирно лежа в своих постелях, мы забываем о множестве бедняков, мокнущих под дождем в непогоду. Всю ночь напролет они дрожат на жестких каменных скамьях под открытым небом или ютятся под железнодорожными мостами. Поскольку их дух сломлен, окружающие редко слышат их голоса, но эти голодные, бездомные люди находятся рядом с нами^[67].

Хотя для «респектабельного общества» бездомные оставались невидимками, число их множилось. По приблизительным подсчетам, в 1887 году на Трафальгарской площади каждую ночь спали от двухсот до шестисот человек. Однажды ночью в 1890 году Уильям Бут насчитал двести семьдесят бездомных на набережной Темзы и девяносто восемь в Ковент-Гардене^[68]. Примерно столько же бродяг находили пристанище в Гайд-парке. Но это были лишь самые заметные места обитания бездомных: их скопления наблюдались во всех районах города. Излюбленным местом ночевок считались окрестности церкви Спиталфилдс, а также «маленькие уголки и закутки, крытые дворы и товарные вагоны по всему Лондону»^[69].

Положение бездомных в викторианском Лондоне было чудовищным. Но особенно страдали женщины, оказавшиеся без крова, такие как Полли. Они сталкивались с реальной угрозой изнасилований. Женщины, не имевшие мужчины-защитника и крыши над головой, считались испорченными, аморальными, порочными отщепенками. Во всех кругах общества таких женщин автоматически причисляли к проституткам, готовым на все ради еды и крова. Отчаявшихся бродяжек часто принуждали к сексуальным контактам. Их согласия никто не спрашивал.

Мэри Хиггз в рамках социального эксперимента переодевалась в бродяжку. Она ужаснулась, столкнувшись с постоянными словесными оскорблениями мужчин, которым было достаточно ее рваного платья, чтобы сделать выводы. «Прежде я никогда не думала, что приличное женское платье – даже простое платье уважаемой женщины из рабочего класса – может служить защитой, – писала Хиггз. – Не почувствовав на себе наглого, откровенного мужского взгляда, невозможно понять, каково это – быть на дне общества». В общежитии однодневного пребывания Хиггз обнаружила, что у похотливого надсмотрщика имелся ключ от женской спальни. Когда она пожаловалась, ей сказали, что в другом работном доме «надсмотрщица передала бродяжек на попечение сотрудника мужского пола», и тот «делал с ними все, что вздумается». Когда Хиггз ночевала на улице, к ней подошел мужчина и обратился к ней «по-свойски и в весьма неприятной манере». «Он спросил, где мой муж, затем обвинил меня в том, что я веду безнравственную жизнь» и, наконец, предложил провести с ним ночь в обмен на остатки его завтрака. Пять дней Хиггз терпела подобное обращение со стороны всех встреченных ею мужчин и пришла к выводу, что «женщине ни в коем случае не стоит бродяжничать в одиночку». У Хиггз была спутница, но другие женщины на улице не раз предупреждали ее, что если она намерена бродяжничать продолжительное время, то ей следует «завести мужчину»^[70]. Многие бездомные женщины так и делали, соглашаясь на подобного рода «защиту» в обмен на сексуальные услуги. А полицейские и журналисты после ставили им в вину «свободное» поведение и укрепляли бытовавший в обществе стереотип, что «все бродяжки – проститутки».

Во время своих «полевых исследований» в общежитиях однодневного пребывания Дж. Х. Столлард слышала множество историй, схожих с тем, что рассказывает Мэри Хиггз. В частности, Столлард повествует о «кривой Сэл» – «женщине с седыми волосами» и перекошенным после инсульта лицом. Однажды Сэл вернулась с синяком под глазом. Столлард спросила, как это случилось, и Сэл ответила, что ее ударил мужчина, так как она «не позволила ему сотворить [с ней] то, что он хотел». По словам женщины, на улице Нью-Кат в Ламбете к ней подошел «прилично одетый» мужчина и пообещал купить ей улиток на пенни и пирог за два пенни:

Мы пошли по улице, а когда остановились у ворот дома, он предложил мне шиллинг и сказал, что найдет нам комнату на ночь… а после спросил, согласна ли я взять деньги, и я ответила: нет! Я такими делами не занимаюсь. Тогда он ударил меня со всей силы.

Сэл обратилась за помощью к полицейскому, но он лишь рассмеялся ей в лицо и сказал, что «тот парень, видимо, был совсем в отчаянии, раз клюнул на такую [как я]». Подобным же образом отреагировал и второй полисмен, «который… вовсе отказался слушать и вытолкнул [меня] с тротуара на середину улицы». История Сэл тронула Столлард, и та расспросила бродяжку, как ей удавалось выжить на улицах. Сэл, кажется, сама до конца не понимала:

Сложно сказать. Ничего плохого я не делаю. Вы же меня понимаете? Попрошайничаю, подбираю на улице что найду, брожу повсюду в поисках еды и ночлега. Бывает, пробавляюсь тем, что дают здесь; бывает, мне подают пару пенсов^[71].

Бродяжки могли заработать на кров и пропитание не только торгуя своим телом: проституция не являлась необходимым условием выживания на улице. Женщины постарше, менее привлекательные по сравнению со своими юными товарками, даже если и прибегали к проституции, то зачастую не вступали с клиентами в полноценный сексуальный контакт: мужчины довольствовались ручной стимуляцией или возможностью залезть женщине под юбку. Тревоги социальных реформаторов по поводу положения бедных бездомных женщин во многом касались совсем юных девушек, вынужденных заниматься проституцией, в то время как женщины старшего возраста оказывались в иных обстоятельствах. Для них существовали и другие возможности заработка. Если работу найти не удавалось, женщины попрошайничали, иногда даже среди своих, таких же попрошаек, и выклянчивали пару пенни на чай и кусок хлеба, чтобы дожить до завтрашнего дня. Социологи поражались тому, как часто люди «самого низшего класса» проявляли милосердие: старым, немощным бродяжкам часто помогали «бойкие и удачливые нищие» – они «чувствовали за собой обязанность делиться с теми, кто стоял еще ниже на профессиональной лестнице»^[72]. Джордж Симс писал: «Нигде так не распространены “общие котлы”, дружеские наводки и услуги, как среди нуждающихся, чей заработок нестабилен… уличный разносчик или портовый рабочий без раздумий бросит шестипенсовик в шляпу, протянутую бедняком, которого он видит впервые в жизни». Среди бездомных, облюбовавших одну и ту же ночлежку, такая взаимопомощь была в порядке вещей. Симс отмечал: если в ночлежку приходил человек, «у которого не было четырех пенсов на койку» и «его отчаянное положение не оставляло сомнений, постояльцы мигом пускали шляпу по кругу и набирали монет ему на ночлег». Делились и едой: «увидев, что у соседа ничего нет, человек протягивал ему свой чайник и говорил: “Держи, друг”; сосед подливал в чайник кипятка и пил вторую заварку»^[73]. Хотя выпить чаю и найти ночлег за счет товарищей удавалось не каждый день, традиция взаимопомощи становилась большим подспорьем для бездомных.

Опыт бродяжничества Полли едва ли отличался от пережитого другими женщинами, очутившимися на улице. Поначалу жизнь на улице вызывала шок и уныние, но постепенно люди свыкались со своим положением. Неудивительно, что к моменту ареста на Трафальгарской площади в 1887 году, после полугода бродяжничества, из почтенной и благонравной жилички Домов Пибоди Полли превратилась в неуправляемую, сквернословившую оторву.

После слушания в магистратском суде 25 октября Полли «освободили под честное слово», но под угрозой ареста обязали ее отправиться в работный дом^[74]. На этот раз она послушалась и поступила в ближайший работный дом на Энделл-стрит в районе Ковент-Гарден. Оттуда Полли перевели в работный дом Стрэнд-Юнион в Эдмонтоне, где она оставалась до декабря, а после, не в силах сносить условия проживания, ушла по собственному желанию.

Естественно, стоило ей покинуть казенные стены и вернуться на улицы, как она тут же вспомнила обо всех тяготах, с которыми приходится сталкиваться бродягам в середине зимы. Девятнадцатого декабря она снова появилась на пороге работного дома Ламбет-Юнион, но у администрации почему-то возникли сомнения по поводу ее принадлежности к приходу. В работном доме она провела Рождество – единственный день в году, когда подопечных кормили полноценным ужином, включавшим ростбиф и сливовый пудинг. Но уже на следующий день ее отправили восвояси. Полли растерялась, не зная, какой именно район Лондона ей теперь стоит считать своим домом, и побрела на север, к Холборну. Несколько ночей она провела в общежитии однодневного пребывания в Клеркенвелле и наскребла на три ночи в ночлежке «Фулвудс Рентс» – заведении с сомнительной репутацией близ Чансери-лейн, в квартале, который хорошо знала с детства. Но скудные денежные запасы истощились, и Полли вынуждена была обратиться в работный дом Холборн-Юнион. Жизнь на улице и сырая, холодная январская погода сказались на ее здоровье: вскоре она заболела, и ее поместили в лазарет в Арчуэй^[75].

Пока Полли находилась на попечении работного дома Холборн-Юнион, приходские власти начали расследование с целью определить, принадлежит ли она к юрисдикции их округа или ее пребывание в работном доме должен оплачивать другой приход или приходской союз^[76]. Тринадцатого февраля 1888 года Полли поправилась. Ее тут же вызвали на собеседование и постановили, что она должна вернуться в Ламбет – приходской союз, откуда ее совсем недавно выпроводили^[77]. Как посылку, ее переправляли из прихода в приход и 16 апреля послали в работный дом на Ренфрю-роуд. Вскоре после поступления в заведение на Ренфрю-роуд Полли предстала перед миссис Филдер – той самой, что полтора года назад выпустила ее для трудоустройства. Можете себе представить, сколько вздохов и хмурых взглядов пришлось выдержать на себе Полли. В Ламбетском приходе ей оказались не рады и предложили трудоустроить ее служанкой – видимо, надеясь, что на этот раз дело закончится благополучно.

Миссис Сара Каудри, проживавшая в доме № 16 по Роузхилл-роуд в Уондсворте – районе Южного Лондона, – сообщила попечителям Ламбетского прихода, что они с мужем хотели бы взять в служанки женщину из работного дома. Строгие баптисты Каудри следовали принципам христианского долга и стремились не просто помогать людям, которым не повезло в жизни, а служить образцом морали в своем доме и сообществе. Сэмюэль Каудри работал главным секретарем Службы столичной полиции и, несомненно, был хорошо осведомлен обо всех социальных недугах Лондона. Вероятно, под впечатлением от увиденного он и его жена стали убежденными трезвенниками.

Утром 12 мая Полли Николс прибыла в добротный, благоустроенный дом Каудри. При себе у нее был только узелок с одеждой. Кроме хозяев – шестидесятилетних супругов – и их незамужней племянницы двадцати с небольшим лет, в доме никто не проживал, и Полли едва ли сильно нагружали работой, хотя она и была единственной служанкой. В ее обязанности входили уборка комнат и приготовление еды. Полли выделили отдельную комнату на чердаке и кровать, что наверняка казалось ей роскошью после нескольких месяцев бродяжничества и лишений в работном доме. У Полли не было одежды, которая соответствовала бы ее новому статусу горничной, и миссис Каудри обязана была обеспечить ее по крайней мере одним, а то и двумя комплектами одежды. Полли также полагались приличная шляпка и пара туфель, ночная рубашка, несколько чепцов и передников, шаль, пара перчаток, нижнее белье и всевозможные предметы первой необходимости: расчески и щетки для волос, шпильки и другие мелочи. Ни одна хозяйка из семьи среднего класса не могла допустить, чтобы ее служанка появлялась перед гостями в растрепанном виде.

В первую неделю пребывания в Инглсайде – так Каудри называли свой дом – Сара Каудри предложила Полли написать родным и сообщить им о своем местонахождении. Хозяйка принесла бумагу и перо, и Полли, вероятно впервые за два года, набралась мужества и написала отцу.

Пишу, чтобы сообщить, что устроилась на новом месте и чувствую себя хорошо, о чем ты наверняка будешь рад узнать. Вчера хозяева уехали и пока не вернулись; меня оставили за главную. Дом великолепен, окружен деревьями и садами со всех сторон. Везде новая мебель. Хозяева трезвенники и очень религиозны, так что приходится соответствовать. Ко мне относятся по-доброму и не нагружают обязанностями. Надеюсь, у тебя все хорошо и у мальчика есть работа [речь о старшем сыне Полли, который в то время проживал с дедом]. На этом прощаюсь.

Искренне ваша,

Полли

Прошу ответить и дать мне знать, все ли у тебя хорошо^[78].

Нам неизвестно, что происходило в доме Каудри в последующие два месяца. В погожие летние дни жизнь, должно быть, казалась Полли раем по сравнению с тем, что она повидала на улицах и в общежитиях работных домов. Она могла гулять в тихом садике у хозяйского дома, носила чистую одежду и избавилась от паразитов в волосах. Ела три раза в день, на ужин получала мясо, фрукты, пудинги и прочие продукты, которых, вероятно, не видела с тех пор, как ушла из дома. У нее была отдельная кровать и хозяева, искренне желавшие помочь. Она не опасалась пьяных драк среди ночи и домогательств надсмотрщиков в работном доме. Но, кроме этого, ее наверняка регулярно водили в церковь, заставляли молиться и читать Библию, стыдиться себя и своей прежней жизни. В доме Каудри Полли могла поговорить лишь с хозяевами и их племянницей мисс Мэнчер, которая вряд ли секретничала и смеялась с Полли на досуге. Других служанок в доме не было, а следовательно, не было и собеседниц. Дни и ночи казались ей мучительно, невыносимо долгими и пустыми. У нее появилось слишком много свободного времени на раздумья о прошлой жизни. Не следует также забывать: к тому моменту Полли, возможно, пристрастилась к алкоголю настолько, что не представляла своей жизни без бутылки.

Двенадцатого июля в работный дом на Ренфрю-роуд пришла почтовая карточка от Сары Каудри, в которой сообщалось, что Полли Николс сбежала от хозяев, прихватив одежду и вещи общей стоимостью три фунта десять шиллингов. Вероятно, Полли взяла с собой одежду, которую ей купила миссис Каудри, – платья, шляпку, туфли, фартуки и остальное – и скрылась в неизвестном направлении.

Вряд ли у нее был план, когда она, крадучись, выходила из Инглсайда с черного хода. Бродячая жизнь приучила Полли думать лишь о насущной необходимости. Ясно одно: возвращаться в работный дом она не намеревалась. Поскольку она взяла с собой много хороших вещей, сначала она, скорее всего, пошла в ломбард или к старьевщику и обратила подарки миссис Каудри в живые деньги. Едва ли ей удалось продать вещи по реальной цене, но она должна была выручить за них достаточно, чтобы хватило на еду и ночлег в течение пары недель. Затем она, видимо, отправилась в паб.

Так как Полли обзавелась деньгами, неудивительно, что примерно с середины июля до 1 августа ее перемещения невозможно проследить. А вот 1 августа она провела ночь в общежитии однодневного пребывания Грейз-Инн, расположенном как раз на пути в Уайтчепел^[79]. Полли знала, что в этом районе полно дешевых ночлежек, и надеялась, что здесь ей удастся надолго растянуть оставшиеся деньги. Из множества мест она выбрала ночлежку «Уилмоттс» в доме № 18 по Трол-стрит. В отличие от других подобных заведений, в «Уилмоттс» пускали только женщин – для бездомной, бродяжничавшей в одиночку, более безопасного места было не найти. В «Уилмоттс» одновременно проживали до семидесяти женщин, и Полли делила «на удивление чистую» комнату с тремя соседками. Среди них была Эллен Холланд, пожилая женщина, с которой Полли периодически снимала одну двуспальную кровать на двоих.

За три недели, что Полли прожила в «Уилмоттс», они с Холланд сблизились. Похоже, Холланд была единственной, с кем у Полли сложились почти дружеские отношения. По рассказам Эллен, ее соседка была «меланхоличной» и «себе на уме»; казалось, будто «ее что-то тяготило»^[80]. Общих знакомых у них не было, но Холланд знала, что у Полли нет мужчины, «лишь женщина, с которой она несколько дней подряд ела и пила» – у бродяжек часто завязывались такие временные знакомства с собутыльниками^[81]. Холланд не отрицала, что Полли выпивала, и утверждала, что пару раз видела ее «пьяной в стельку».

О последних передвижениях Полли Николс мы знаем именно из показаний Эллен Холланд, которые та дала на дознании коронера. К сожалению, официальные записи этого слушания не сохранились, документы с дознания были утеряны, и мы можем восстановить картину событий лишь по газетным репортажам того времени. Само собой, репортажи, поспешно нацарапанные журналистами в зале суда, полны ошибок и несоответствий. В угоду аудитории их приукрашивали и меняли в зависимости от специфики печатного издания: порой сгущали краски, стремясь сделать материал более сенсационным, а иногда сокращали до предела, чтобы текст уместился на полосу. Столичные издания затем рассылали свои материалы в мелкие газеты по всей стране, а местные журналисты, многие из которых даже никогда не бывали в Лондоне и не видели Уайтчепела, творили с исходниками немыслимое, придумывали цитаты и даже целые интервью. Так в общественное сознание проникали ложные сведения. В викторианской Англии проблема фейковых новостей стояла не менее остро, чем в наше время.

По словам Эллен Холланд, Полли оставалась в «Уилмоттс» приблизительно до 24 августа, после чего у нее, видимо, кончились деньги. Администрация ночлежек нередко разрешала постоянным клиентам задерживаться на одну-две ночи в кредит, но Полли еще не успела примелькаться в Уайтчепеле, и ей такую любезность не оказали. Ее выпроводили, и она снова очутилась на улице: бродяжничала, выклянчивая жалкие гроши и ночуя где придется. По предположениям Холланд, некоторое время Полли провела на Баундари-стрит в Шордиче и несколько раз останавливалась в ночлежке «Уайт Хаус» в Уайтчепеле, на Флауэр-энд-Дин-стрит – самой злачной улице квартала^[82]. Тридцать первого августа Полли выпивала в пабе «Сковородка» на углу Трол-стрит примерно до половины первого ночи. Ушла оттуда в сильном подпитии и, несмотря на то что деньги она потратила на выпивку, попыталась устроиться на ночлег в «Уилмоттс», которую предпочитала другим ночлежкам. Но дежурный администратор не привык раздавать койки просто так пьяницам без гроша за душой и отправил Полли на улицу. На пороге она попыталась скрыть свое разочарование, рассмеявшись и крикнув, что скоро у нее «будут деньги на ночлег»^[83].

Примерно в половине третьего ночи Эллен Холланд, возвращавшаяся из сухого дока в Шэдуэлле, где полночи глазела на большой пожар, встретила бывшую соседку по комнате на Осборн-стрит. Она шла по направлению к Уайтчепел-роуд. Полли была совсем плоха, шаталась и с трудом стояла на ногах. Когда Эллен остановила Полли, та прислонилась к стене и сползла на мостовую. Встревоженная Эллен разговаривала с Полли «около семи-восьми минут», пытаясь убедить ее вернуться в «Уилмоттс». Однако после стычки с администратором Полли, видимо, была уверена, что в «Уилмоттс» ее не пустят. Полли жаловалась, что у нее нет денег, и обеспокоенно повторяла, что ей необходимо «наскрести на ночлег», хотя в ее состоянии – она едва могла идти – это представлялось маловероятным^[84]. «Сегодня у меня было денег на три ночи, а я всё потратила», – пьяно укоряя себя, сообщила она подруге. Полли не в первый раз оказывалась в таком положении^[85]. Перспектива ночевать на улице не сулила ничего хорошего, но Полли было не привыкать.

Позднее Эллен Холланд повторила эту историю в полиции и на дознании коронера в присутствии журналистов, которые явились, чтобы узнать подробности дела. Даже не дослушав женщину до конца, власти и представители прессы пришли к выводу, что в ту ночь Полли Николс занималась проституцией и искала на улицах клиента. Ведь, по их мнению, любая женщина независимо от возраста, кочевавшая по ночлежкам, работным домам и темным переулкам, непременно должна быть проституткой. Исходя из этого полицейские и газетчики начали строить теории касательно личности и мотивов убийцы. Изначально выдвинули две версии: убийство совершено «бандой вымогателей», грабивших проституток, или одиночным «убийцей проституток». Впоследствии наибольшую популярность обрела именно вторая версия. Как бы то ни было, никто уже не сомневался, что Полли Николс была проституткой, хотя ни одного реального доказательства этой гипотезы не существовало.

Это безосновательное предположение повлияло на весь ход расследования, дознание коронера и освещение дела в газетах, хотя показания трех свидетелей, ближе всего знакомых с Полли – Эллен Холланд, Эдварда Уокера и Уильяма Николса, – категорически опровергали подозрения в том, что женщина занималась проституцией. Мало того, дознание коронера порой напоминает преследование Полли Николс с целью выявить ее аморальность, будто слушание затеяли, лишь чтобы доказать: жертва сама навлекла на себя такую судьбу своим поведением.

Ночью 31 августа, во время последнего разговора с Эллен Холланд, Полли сообщила подруге, что ей не нравится новое место пребывания – ночлежка «Уайт Хаус». Когда Эллен спросила Полли, где она живет, Полли ответила: «в другом доме, где живут и мужчины, и женщины». В ряде источников встречается такая цитата: «в доме, куда пускают на ночлег и мужчин, и женщин»^[86]. Видимо, Полли сравнивала свою нынешнюю ночлежку с «Уилмоттс», где разрешалось находиться только женщинам и где ей нравилось. Говоря о «Уайт Хаус», Полли повторяла, что ей там «не нравится» и «там слишком много женщин и мужчин». Она хотела вернуться в «Уилмоттс» и обещала Эллен, что «это скоро произойдет»^[87].

В ходе дознания коронер несколько раз спрашивал Эллен Холланд о моральном облике подруги в надежде, что она выдаст Полли и подтвердит, что та занималась проституцией. Но каждый раз Эллен недвусмысленно опровергала намеки коронера. Когда Эллен спросили, знает ли она, чем ее бывшая соседка зарабатывала на жизнь, Холланд ответила, что ей это неизвестно. Такой же ответ она дала, когда коронер спросил, задерживалась ли Полли на улицах допоздна.

«Считаете ли вы, что она была порядочной и не имела порочных привычек?» – спросил коронер.

«О да, она была очень порядочна», – ответила Эллен.

Тем временем коронер зацепился за слова Эллен о том, что Полли хотела «наскрести на ночлег».

«Полагаю, вы сразу догадались, каким именно образом она намеревалась получить эти деньги», – заметил он.

«Нет», – решительно заявила Эллен Холланд и повторила, что Полли планировала вернуться в ночлежку, куда принимали только женщин^[88].

Показания Холланд были настолько однозначны, что в ряде газет, в том числе в «Манчестер гардиан», их перефразировали таким образом: «Свидетельница заявила, что, по ее мнению, покойная вела благопристойную жизнь; мало того, она [Николс] всячески сторонилась порока»^[89].

Неудивительно, что именно газетчики поставили себе цель опорочить Полли. Из-за халатности, неверной интерпретации свидетельских показаний или намеренного стремления к сенсации журналисты искажали слова свидетелей так, чтобы очернить моральный облик Полли. Расспрашивая Эдварда Уокера о поведении дочери в период их совместного проживания после того, как Полли ушла от мужа, коронер поинтересовался, позволяла ли она себе «фривольности». Согласно «Морнинг адвертайзер», «Ивнинг стандард» и «Иллюстрейтед полис ньюс», Уокер ответил так: «Нет, я никогда не слышал ничего подобного. У нее была компания молодых женщин и мужчин, но я никогда не слышал, чтобы там происходило что-то непристойное»^[90]. Однако в интерпретации «Дейли ньюс» его слова звучали совсем иначе. «Она не задерживалась допоздна», – якобы сказал Уокер, а газетчики добавляли: «Худшее, в чем можно было ее уличить, – это то, что она водилась с женщинами определенного сорта»^[91]. Принадлежат ли эти слова Уокеру, неизвестно, так как версий его показаний как минимум две, и они противоречат друг другу. Когда же коронер попытался разговорить Уильяма Николса по поводу предполагаемых порочных наклонностей его супруги, тот лишь выставил себя не в лучшем свете, описывая собственное поведение после распада их брака. На вопрос, почему он перестал платить Полли алименты в размере пяти шиллингов, Николс ответил, что после ухода из супружеского дома Полли в течение двух лет проживала «с другим мужчиной или мужчинами»^[92]. Газетчикам других доказательств и не требовалось: они сразу выставили Полли блудницей и падшей женщиной. Однако Николс никогда не говорил, что его жена зарабатывала на жизнь проституцией.

Когда об убийстве только начали писать в газетах и о жизни Полли еще не успели узнать ничего существенного, почти все крупные газеты страны сообщали: «удалось выяснить, что погибшая вела неблагополучную жизнь», но «о ней ничего… не известно»^[93]. Чтобы подтвердить свои домыслы, газетчики принялись подстраивать немногие известные факты под себя. Слова Полли, обращенные к администратору «Уилмоттс» – «скоро у меня будут деньги на ночлег, смотри, какую прелестную шляпку я уже раздобыла» (при этом она показывала на шляпку, которую никто раньше у нее не видел), – якобы указывали на незаконный метод, которым она планировала достать эти деньги^[94]. Причем доподлинно неизвестно, произносила ли она вовсе эти слова. Возможно, «прелестная шляпка» была той самой шляпкой, которую Полли унесла из дома Каудри месяц назад. Возможно, она планировала заложить шляпку и вернуться в «Уилмоттс», в знакомую обстановку. Правда в том, что мы никогда не узнаем, было ли это на самом деле, как не узнаем и многого из того, что случилось в последние часы перед ее смертью. Так же как и Эллен Холланд, чье имя журналисты даже не потрудились проверить и записали с ошибками, Полли была всего лишь очередной бедной, немолодой и никому не нужной женщиной из ночлежки в Уайтчепеле^[95]. И это все, что нужно было знать полиции, коронеру, бульварным газетам и их читателям.

Эллен Холланд вспомнила, что, когда они с подругой разошлись в ночь убийства, часы в церкви Уайтчепела пробили половину третьего. Полли в прелестной соломенной шляпке, отороченной черным бархатом, на нетвердых ногах зашагала в сторону Уайтчепел-роуд и скрылась в темноте.

Полли знала, что в столь поздний час ей вряд ли удастся наскрести на ночлег. От выпитого и от усталости у нее кружилась голова. Спотыкаясь, она брела по лабиринту улиц Ист-Энда. Держась за стены и углы зданий, на ощупь пробираясь в ночи, она искала место, где можно прилечь и переночевать: крыльцо или углубление в дверном проеме. Пространство под лестницей, лестничная площадка многоквартирного дома, дворы с открытым доступом за незапертыми калитками – везде можно было попытаться уснуть. Полли наверняка давно научилась отыскивать подходящие места, но в Уайтчепеле она была новенькой и еще не успела исследовать все секретные уголки для ночлега. Скорее всего, она не знала даже названия улицы, где в итоге оказалась. Проблеск света в окне или фонарь вдалеке заставили ее свернуть на Бакс-роу. Она прошла мимо ряда кирпичных домов с плоскими фасадами, в которых не было ни углублений, ни крылечек. Затем мостовая резко пошла вниз, а в стене, чуть в стороне от дороги, возникла калитка. Должно быть, Полли толкнула ее, надеясь, что та поддастся, или просто присела отдохнуть, облокотившись о калитку спиной. Ее отяжелевшая голова упала, и веки сомкнулись.

За исключением почтовой карточки, которую она отправила отцу за несколько месяцев до смерти, у нас не осталось никаких свидетельств, которые позволили бы понять, что происходило на душе у Полли Николс. Эллен Холланд описывала соседку как женщину, охваченную глубокой меланхолией, постоянно погруженную в себя, замкнутую, отгородившуюся от мира, печальную. Даже на основе этого схематичного описания можно составить приблизительный, но вместе с тем целостный портрет Полли Николс. О ней известно достаточно, чтобы сделать выводы и попытаться понять ее, представить не как вымышленного персонажа, а как живого человека. Полли родилась в квартале печатников, среди типографий и прессов, в мире, который мы знаем по сюжетам самых известных литературных произведений Викторианской эпохи. После смерти она стала легендой, как Ловкий Плут, Феджин и Оливер Твист, и, как и в случае с этими литературными героями, правда о ее жизни навек сплелась с вымыслом. Она появилась на свет на «чернильной улице» и туда же вернулась после смерти, став именем в газетных заголовках, строчкой в колонке криминальной хроники, портретом на иллюстрированном развороте, слухом, скандалом и сенсацией.

Первого сентября 1888 года Уильям Николс приготовился к худшему. Не зная, что его ждет, он, однако, догадался, что следует одеться по случаю, и облачился в траурный костюм: длинный черный сюртук, черные брюки, черный галстук и цилиндр. В тот день шел проливной дождь, и выходить на улицу в такую непогоду было крайне неприятно. Раскрыв зонт, Уильям Николс повернулся спиной к двери дома на Кобург-роуд, где жил с Розеттой и детьми, и вышел под дождь.

Он ехал в морг на опознание тела женщины, которая, предположительно, была его женой. Уильям и Полли не виделись три года. Он не имел ни малейшего представления о том, что сталось с ней за это время, но едва ли мог представить столь шокирующий поворот событий. Инспектор полиции Эбберлайн предупредил, что, возможно, Уильям не сразу узнает Полли, но полиция все-таки надеется, что личность погибшей удастся подтвердить. Он провел Николса через заднюю калитку, и они оказались во дворе, где стояло неприметное кирпичное здание. Мужчины зашли внутрь, и Николс увидел простой сосновый гроб. Он снял шляпу и приготовился. Отодвинули крышку гроба.

Несмотря на увечья, зашитую рану на горле и глубокие порезы по всему телу, Уильям Николс узнал жену. Он узнал ее мелкие тонкие черты и высокие скулы. Серые глаза, безжизненно уставившиеся в потолок, были ему хорошо знакомы, как и ее каштановые волосы, посеребрившиеся за годы, прошедшие с их последней встречи. Сомнений быть не могло: перед ним лежала Полли, как он ее называл, та самая Полли, на которой он

Посвящается Мэри Энн Николс (Полли), Энни Чэпмен, Элизабет Страйд, Кэтрин Эддоус и Мэри Джейн Келли

Я пишу от имени женщин, которые не могут говорить; от имени тех, у кого нет голоса, потому что они напуганы: ведь нас учили уважать страх больше, чем себя. Нас учили, что молчание спасет нас, но это неправда.

Одри Лорд

Предисловие. Повесть о двух городах

Есть две версии событий 1887 года. Одна хорошо известна, вторую знают немногие.

Первую версию можно прочесть в большинстве учебников истории. Современникам нравилось вспоминать именно ее, и о ней они рассказывали внукам с задумчивой улыбкой на устах. Это история королевы Виктории и летних празднеств в честь золотого юбилея ее правления[1]. Массивная британская корона возлегла на голову Виктории, когда той едва миновало восемнадцать. С тех пор прошло полвека, и королева стала символом империи. В ознаменование юбилея коронации были запланированы грандиозные торжества. Двадцатого июня, в годовщину восхождения Виктории на трон, в Лондон съехались коронованные особы со всей Европы, индийские принцы, почетные гости и делегаты со всех концов империи. Прибыла даже Лилиуокалани, королева Гавайев. Лавочники Вест-Энда украсили витрины в цветах «Юнион Джека» – красный, белый, синий; британские флаги и королевские штандарты, цветочные и бумажные гирлянды укрыли строгие каменные фасады. По вечерам посольства и клубы, гостиницы и учреждения в Сент-Джеймсском парке и на Пикадилли включали электрическую и газовую подсветку, и на зданиях вспыхивали гигантские короны и инициалы V и R[2]. Верноподданные Ее Величества стекались в центр Лондона со всех окрестностей и из отдаленных уголков ее владений, компостировали железнодорожные билеты из Кента и Суррея и толпились на запруженных улицах, надеясь хоть одним глазком увидеть роскошную королевскую карету или принцессу. Когда длинные летние сумерки угасали, они ставили свечи на подоконники своих домов и поднимали кружки с пивом, бокалы с шампанским и красным вином за здравие королевы.

В Вестминстерском аббатстве отслужили благодарственную, в Виндзорском дворце провели государственный банкет и смотр войск, и даже детям устроили праздник в Гайд-парке. Двадцать кукол Панча и Джуди[3], восемь марионеточных театров, восемьдесят шесть оптических аппаратов, девять цирковых трупп с дрессированными собаками, мартышками и пони, уличные оркестры, продавцы игрушек и «шаров, наполненных газом», развлекали детей. Две с половиной тысячи мальчиков и девочек накормили еще и обедом, состоявшим из кекса, пирожков с мясом, булочек, апельсинов и лимонада. Торжества продолжались все лето и включали праздничные концерты, лекции, представления, пикники, ужины и даже парусную регату. Поскольку юбилей совпал с традиционным светским сезоном в Лондоне, высший свет устраивал приемы в садах и балы. Дамы одевались по летней моде – в отороченные кружевом пышные шелковые платья: белые, черные и модных абрикосово-желтого, розово-фиолетового и мятного оттенков. Великолепный бал прошел в Гилдхолле[4]: принц и принцесса Уэльские принимали высокопоставленных родственников, принца Персии, папского посланника, принца Сиама, а также Голькара, махараджу Индора. Весь высший свет танцевал под декорированными потолками, в окружении каскадов благоухавших цветочных композиций. Поблескивали, отражаясь в зеркалах, тиары и галстучные булавки. Юных дебютанток знакомили с перспективными женихами. Жизнь викторианцев кружилась ослепительным вихрем под романтичные звуки быстрого вальса.

Но есть и другая история.

Эту повесть о случившемся в 1887 году большинство предпочитает не вспоминать. По сей день она отражена лишь в немногих учебниках, и на удивление мало кто знает о том, что произошло. А ведь в 1887 году истории, о которой пойдет речь, было посвящено гораздо больше газетных строк, чем описаниям королевских парадов, банкетов и пиршеств.

Лето юбилея королевского правления выдалось исключительно теплым и сухим. Безоблачное голубое небо, которому так радовались беспечные посетители пикников и балов на свежем воздухе, погубило урожай фруктов и высушило поля. Недостаток воды и отсутствие сезонных заработков по сбору урожая привели к обострению и без того серьезного кризиса безработицы. Пока богачи наслаждались солнечной погодой, укрываясь под зонтиками и тенистыми деревьями пригородных вилл, бездомные и нищие разбили лагерь под открытым небом прямо посреди Трафальгарской площади. Многие приехали в центр города искать работу на рынке Ковент-Гарден, где лондонцы закупались продовольствием. Но из-за засухи ящиков со сливами и грушами стало намного меньше, уменьшилась и потребность в грузчиках. Не имея денег на кров, приезжие спали прямо на площади, где к ним постепенно присоединялось все больше безработных и бездомных, готовых жить на улице, лишь бы не идти в работные дома с их жуткими условиями, унизительными для человеческого достоинства. К ужасу наблюдателей, расположившиеся на площади совершали свой утренний туалет прямо в фонтанах, под носом лорда Нельсона, взиравшего на них с высоты своей колонны. Там же, в фонтанах, стирали одежду, кишевшую паразитами. С наступлением осени на площадь пришли социалисты, Армия спасения и прочие благотворительные организации и стали раздавать Библию, купоны в ночлежки, кофе, чай, хлеб и суп. Натянули брезент и устроили импровизированные бивуаки; меж лап гигантских бронзовых львов ежедневно произносились пламенные речи. Ажиотаж, стадный инстинкт и бесплатная еда привлекли на площадь толпы лондонских отщепенцев, что, в свою очередь, привлекло полицию, а это, в свою очередь, привлекло журналистов. Те бродили среди ободранцев, записывая имена и рассказы маргиналов, о которых иначе никто бы никогда не узнал.

Некий «мистер Эшвилл», по его собственным словам, был «художником и стекольщиком». Он сидел без работы уже двенадцать месяцев, из которых тридцать три ночи спал на набережной Темзы, а когда похолодало, перебрался на Трафальгарскую площадь в надежде, что там немного теплее. Опыт уличного существования заметно потрепал его и поверг в удрученное состояние, но он все же не терял надежды в один прекрасный день найти работу.

На Трафальгарской площади частенько можно было встретить солдатскую вдову: она ходила кругами и продавала спички, чтобы прокормить маленького сына. Но жизнь ее не всегда была такой. Не сумев выплатить последний взнос за купленную в кредит швейную машинку, она лишилась единственного средства к пропитанию, а вскоре и комнаты, которую считала домом. В работном доме их с ребенком ждала бы разлука, поэтому женщина предпочитала ночевать на площади в обнимку с сыном, укрывшись шалью[5].

На одной из каменных скамеек нашла пристанище пожилая пара, прежде никогда не знавшая бед[6]. Супруг работал музыкальным директором театра, но в результате несчастного случая утратил трудоспособность. Накоплений у супругов не было, они задолжали за квартиру и лишились крова, а теперь вынуждены были ночевать под звездами. Перспектива сдаться в ближайший работный дом казалась слишком унизительной и страшной – об этом супруги даже не задумывались.

Сотни людей стекались на Трафальгарскую площадь и засыпали на ее мостовой. Их истории были очень похожи. Агитаторы политических партий быстро смекнули, что в их распоряжении готовая армия озлобленных людей, которым больше нечего терять. Лондонцы давно заметили, что Трафальгарская площадь находится на линии, пересекающей город с востока на запад и отделяющей «богатые» кварталы от «бедных»: искусственная граница, которую, в отличие от невидимых пут, не позволявших бесправным высказаться в свою защиту, легко было перешагнуть. В 1887 году перспектива социального бунта представлялась многим пугающе реальной. Вместе с тем некоторые недооценивали угрозу. Ежедневные речи социалистов и реформаторов на Трафальгарской площади – Уильяма Морриса, Анни Безант, Элеоноры Маркс и Джорджа Бернарда Шоу – способствовали мобилизации населения, и на улицы вышла распевавшая лозунги многотысячная толпа с транспарантами, что неизбежно привело к стычкам. Служба столичной полиции и магистратский суд на Боу-стрит работали сверхурочно, чтобы сдержать натиск протестующих и очистить площадь от тех, кого они считали попрошайками и возмутителями порядка. Но те были неумолимы как прилив: стоило оттеснить их – и они снова возвращались.

Восьмого ноября власти совершили роковую ошибку: комиссар полиции сэр Чарльз Уоррен запретил все собрания на Трафальгарской площади. Простой люд, для которого площадь в самом сердце Лондона стала местом объединения и форумом политических действий, воспринял это как объявление войны. На тринадцатое ноября запланировали демонстрацию. Формальным поводом для нее послужило требование освободить члена парламента от Ирландии Уильяма О’Брайена, но недовольство протестующих не ограничивалось этим делом. Демонстрация собрала более сорока тысяч мужчин и женщин. Им навстречу вышли более двух тысяч полицейских, королевская и гренадерская гвардии. Стычки начались почти мгновенно; полицейские с дубинками атаковали протестантов. Несмотря на мольбы организаторов, многие участники демонстрации прихватили с собой свинцовые трубы, ножи, молотки и кирпичи; арестовали сорок человек, более двухсот получили ранения, а по крайней мере двое были убиты. Но, увы, Кровавое воскресенье – а именно под этим названием происшествие вошло в историю – не ознаменовало окончание конфликта. Звон разбитого стекла и общественные беспорядки сопровождали жизнь лондонцев вплоть до начала следующего года.

Главными героинями этих двух спектаклей стали две женщины, чья жизнь и смерть оказались столь значимыми для девятнадцатого века. Одной была королева Виктория, давшая свое имя эпохе, продлившейся с 1837 по 1901 год. Другой – бездомная по имени Мэри Энн Николс, или Полли, как ее называли в быту, одна из многих, кто в тот год волею судеб очутился на Трафальгарской площади. В отличие от монархини, про Полли со временем все забыли, хотя имя ее убийцы по-прежнему вспоминают с замиранием сердца и даже с извращенным восторгом. Джек-потрошитель.

Чуть больше двенадцати месяцев отделяет лето празднования юбилея коронации Виктории от того дня, когда была убита Полли Николс, – 31 августа 1888 года. Полли стала первой из пяти «канонических» жертв Джека-потрошителя, тех, чья смерть, по результатам полицейского расследования, наступила в результате действий одного и того же преступника, орудовавшего в районе Уайтчепел в лондонском Ист-Энде. Вскоре после убийства Полли Николс, 8 сентября, во дворе дома на Хэнбери-стрит был обнаружен труп Энни Чэпмен. Ранним утром 30 сентября Джек-потрошитель нанес удар дважды. Жертвами двойного убийства стали Элизабет Страйд, чье тело было обнаружено во дворе фабрики Датфилда на Бернер-стрит, и Кэтрин Эддоус, убитая на Митр-сквер. После этого Потрошитель на время приостановил свои кровавые злодеяния. Финальное зверство он совершил 9 ноября: убил и изувечил Мэри Джейн Келли в ее собственной постели в доме № 13 по Миллерс-корт.

Жестокость убийств в Уайтчепеле потрясла лондонцев и людей во всем мире, узнавших о произошедшем из газет. У всех жертв Джека-потрошителя было перерезано горло. У четырех из пяти – извлечены внутренности. Все убийства, кроме последнего, были совершены на улице под покровом ночи. В каждом случае убийца скрывался, не оставляя следов. Учитывая то, что нападения произошли в квартале с чрезвычайно высокой плотностью населения, общественность, пресса и даже полицейские поражались тому, как убийце удалось остаться незамеченным. Подобно призрачному демону, Джек-потрошитель всегда опережал власти на шаг, и его преступления внушали особый, почти сверхъестественный ужас.

Подразделение H[7] Службы столичной полиции, расположенное в Уайтчепеле, бросило на расследование дела все ресурсы. Однако властям прежде никогда не приходилось сталкиваться с преступлением такого масштаба и значения, и вскоре они поняли, что справляются с трудом. В районе Уайтчепел проводили сбор свидетельских показаний путем обхода домов и опроса местных жителей. Полицейские собрали и передали на судмедэкспертизу большое количество материала. Полицейский участок завалили письмами и устными показаниями: они поступали от граждан, утверждавших, что они стали очевидцами преступления; от лондонцев, предлагавших помощь в расследовании; и от обычных врунов, мешавших следствию своими безумными фантазиями. В общей сложности полиция опросила более двух тысяч человек и выявила более трехсот возможных подозреваемых. Несмотря на то что к делу привлекли Скотленд-Ярд и полицию лондонского Сити, ни одна из ниточек не вывела на убийцу. Если такие ниточки и существовали, они затерялись под грудой показаний, которые полиции пришлось переработать. Констебли строчили в блокнотах и преследовали подозреваемых в темных переулках, а Джек-потрошитель тем временем продолжал убивать.

«Осень ужаса», как ее прозвали в прессе, продолжалась. В Уайтчепел слетелись журналисты: каждый норовил урвать свой кусочек сенсации. Неизбежное вмешательство прессы, ставшей посредником между незавершенным полицейским расследованием и населением Ист-Энда, жившим в состоянии повышенной тревоги, оказало взрывной эффект. Поскольку полиция не могла предоставить газетчикам какие-либо определенные факты, те выдвигали собственные теории об убийце и его преступном методе. Газеты разлетались как горячие пирожки: жажда новостей и новых версий стала неутолимой. Само собой, не обошлось без выдумок, «фейковых новостей» и попыток приукрасить историю. Однако слухи и опрометчивые комментарии журналистов, крайне отрицательно высказывавшихся по поводу хода полицейского расследования, не уменьшали тревогу обитателей Уайтчепела. К середине сентября в квартале началась паника, большинство жителей боялись выходить из дома по вечерам. У входа в полицейский участок на Леман-стрит собирались «улюлюкающие и кричащие» толпы, требовавшие поимки убийцы. Местные торговцы, желая взять дело в свои руки, организовали Уайтчепельский комитет бдительности. Тем временем в прессе выдвигали самые невероятные предположения по поводу личности Джека-потрошителя. Кто-то писал, что преступник, безусловно, проживает в Уайтчепеле; другие считали его богатеньким «франтом» из Вест-Энда; третьи – моряком, евреем, мясником, хирургом, иностранцем, ненормальным или целой бандой вымогателей. Жители Уайтчепела стали нападать на всех прохожих, подходивших под эти описания. Врачей с саквояжами избивали на улицах, на посыльных со свертками в руках доносили в полицию. Злодеяния Джека-потрошителя пробуждали во многих не только омерзение, но и извращенное любопытство. Толпы множились как у полицейского участка на Леман-стрит, так и на местах преступлений. Кто-то стоял и разглядывал место, где произошло убийство, в надежде найти разгадку, а кого-то попросту завораживал ужас случившегося.

Поскольку полиция так и не задержала подозреваемого, а обвинения ни в одном из пяти убийств не были предъявлены, обыватели поняли, что их жажда свершения правосудия никогда не будет удовлетворена. Единственное, что могло дать ответы и хоть какое-то ощущение завершенности, – дознания коронера. Дознания проводились публично в Уайтчепеле и лондонском Сити после каждого убийства и подробно освещались в газетах. Дознание коронера во многом похоже на суд по уголовному делу: свидетели предстают перед жюри присяжных и излагают свою версию событий с целью составить четкое, официальное представление о том, как именно умерла жертва. Почти все существующие сведения о пяти жертвах Джека-потрошителя дошли до нас из показаний свидетелей, выступавших на дознании коронера. Однако в свидетельских рассказах о событиях много белых пятен. Допрос был проведен поверхностно, присяжные почти не задавали вопросов, а несоответствия и странности в показаниях, похоже, никого не смутили. По сути, информация, которую удалось выяснить в ходе дознания, представляла собой лишь поверхностный срез. Настоящая разгадка лежала гораздо глубже, окруженная мраком.

Хотя убийства в Уайтчепеле остались нераскрытыми, они пролили свет на неописуемые, страшные условия проживания местной бедноты. Полчища бездомных и бунты на Трафальгарской площади стали всего лишь внешним проявлением болезни, давным-давно поразившей Ист-Энд и нищие районы Лондона. Они стали мокротой, которую бедняки выкашляли в лицо истеблишменту. Появление Джека-потрошителя было симптомом того же кашля, но более заметным и жестоким.

На протяжении почти всего правления королевы Виктории журналисты, общественные реформаторы и миссионеры ужасались творившемуся в Ист-Энде. В 1870–1880-е годы ситуация обострилась: на экономике сказались последствия Долгой депрессии[8]. Заработки, которыми обычно перебивалась армия лондонских чернорабочих – тех, кто шил и стирал одежду, таскал кирпичи, работал на конвейере, торговал вразнос и разгружал суда, – стали совсем грошовыми и нестабильными. Грузчики в доках получали не более 15 шиллингов в неделю; «люди-сэндвичи», носившие на себе картонные вывески-билборды, – шиллинг и восемь пенсов в день. Вдобавок ко всему росла арендная плата за жилье. В то время в Лондоне сносили целые бедняцкие кварталы, чтобы освободить место для железнодорожной инфраструктуры и новых широких улиц – к примеру, Шефстбери-авеню. Лондонская беднота вынуждена была переселяться в еще более тесные жилые районы и жить более скученно на меньшей площади.

Из этих районов самая печальная слава закрепилась за Уайт-чепелом, но он был отнюдь не единственным рассадником нищеты в столице. В 1890 году общественный реформатор Чарльз Бут провел обширное исследование бедных районов Лондона и выяснил, что очаги бедности, преступности и разорения имеются по всему городу и даже в респектабельных районах. Однако с дурной репутацией Уайтчепела не могли сравниться ни Бермондси, ни Ламбет, ни Саутуарк, ни территория вокруг вокзала Сент-Панкрас. К концу девятнадцатого века в Уайтчепеле – квартале складов, ночлежек, фабрик, потогонных производств, скотобоен, меблированных комнат, пабов, дешевых варьете и рынков – бок о бок проживали 78 тысяч душ. Весь этот многочисленный пестрый сброд принадлежал к разным религиям, культурам и говорил на разных языках. На протяжении двух веков в Уайтчепеле селились эмигранты со всей Европы. В конце девятнадцатого века существенную долю населения квартала составляли ирландцы, бежавшие от голода и нищеты, свирепствовавших в их родных краях. К началу 1880-х годов к ним присоединились евреи, спасавшиеся от погромов в Восточной Европе. В эпоху, когда к представителям иных национальностей, рас и вероисповеданий относились с подозрением, интеграция проходила со скрипом даже в трущобах. Однако составители исследования Бута не учитывали происхождение обитателей бедных районов и считали их довольно однородным социальным классом. За исключением редких представителей среднего класса, значительную долю населения Уайтчепела составляли «бедняки», «нищие» и «полукриминальные элементы».

Пульсирующим темным сердцем Уайтчепела считался рынок Спиталфилдс. Именно здесь, рядом с фруктовым и овощным рынком и высоким белым шпилем церкви Христа, располагались самые злачные улицы и худшее жилье в округе, а может, и во всем Лондоне. Даже полиция обходила стороной Дорсет-стрит, Трол-стрит, Флауэр-энд-Дин-стрит и примыкавшие к ним переулки. Застроенные убогими рассадниками порока – ночлежками, или клоповниками, – и ветхими жилыми домами, поделенными на отдельные «меблированные комнаты» под сдачу с крошащимися, изъеденными сыростью стенами, эти улицы и их обитатели стали символом всех самых вопиющих социальных проблем тогдашней Англии.

Случись кому-то ненароком забрести сюда из безопасного и благочинного мира викторианского среднего класса, он был бы потрясен увиденным. Разбитые тротуары, тусклые газовые фонари, потеки сточных вод, вонючие лужи с болезнетворной стоячей водой и заваленные мусором улицы были лишь предвестниками ужасов, творившихся в стенах домов. Целые семьи ютились в кишевших паразитами клетушках восемь на восемь футов[9] с разбитыми окнами. В одной из таких комнат санитарные инспекторы однажды обнаружили пятерых детей, спавших в кровати рядом с трупом шестого ребенка. Люди спали на полу, на сваленных в кучу тряпках и соломе; многие заложили всю свою одежду, оставив лишь жалкий лоскут, чтобы прикрыть наготу. Алкоголизм, голод, болезни – все возможные недуги и пороки процветали в этом внутреннем круге ада. Само собой, домашнее насилие – впрочем, как и остальные формы насилия – было делом обычным. Едва достигнув половой зрелости, девочки выходили на улицы и начинали торговать собой. Мальчики перебивались воровством и карманными кражами. Высокоморальному английскому среднему классу казалось, что пред лицом столь жестокой парализующей нужды все благие и праведные инстинкты, управляющие человеческими отношениями, должны быть полностью утеряны.

Ничто не демонстрировало эту истину более красноречиво, чем ночлежки, предоставлявшие кров тем беднякам, кому были не по карману даже «меблированные комнаты». В ночлежке находили временное пристанище бездомные: те попеременно ночевали на вонючих постелях в клоповниках, в мрачных общежитиях работных домов и под открытым небом. Здесь обретались попрошайки, преступники, проститутки, хронические алкоголики, безработные, больные и старики, чернорабочие и солдаты на пенсии. Впрочем, к большинству обитателей ночлежек можно было применить несколько этих характеристик одновременно. В одном лишь Уайтчепеле ночлежек насчитывалось 233; в них жили около 8530 человек, не имевших постоянного жилья[10]. Естественно, самой дурной репутацией пользовались ночлежки на Дорсет-стрит, Трол-стрит, Флауэр-энд-Дин-стрит. За четыре пенса здесь можно было снять односпальную, жесткую, кишевшую блохами койку в душной зловонной общей комнате. За восемь пенсов – столь же убогую двуспальную кровать, отгороженную деревянной перегородкой. Ночлежки были женские, мужские и смешанные. В тех, куда пускали и мужчин, и женщин, царил вопиющий разврат. Жильцы могли пользоваться общей кухней, открытой весь день и до глубокой ночи. Она служила местом сборищ, где готовили скудные ужины, чаевничали и напивались друг с другом и с каждым, кому случилось заглянуть на огонек. Социологи и реформаторы, которым довелось сиживать за столами на этих кухнях, ужасались отвратительным манерам обитателей ночлежек и адской нецензурщине, которую можно было услышать даже из уст маленьких детей. Однако самые сильные возражения у них вызывали насилие, чудовищная грязь и переполненные нечистотами уборные, неприкрытая нагота, беспорядочные сексуальные связи, пьянство и пренебрежение родительскими обязанностями. В клоповниках все мерзости трущоб собрались под одной крышей.

Но больше всего полицейских и реформаторов тревожила прямая связь между существованием ночлежек и проституцией. Желавшим снять койку не задавали лишних вопросов, коль скоро у них в кармане находилось четыре или восемь пенсов на ночлег, и ночлежки превратились в настоящее гнездо разврата. Многие женщины, которым проституция служила основным источником дохода, жили и работали в ночлежках. После принятия Акта о поправках к уголовному законодательству 1885 года, вызвавшего массовое закрытие борделей, количество проституток резко выросло. Новый закон вынудил многих проституток принимать клиентов в месте, отличном от места проживания. А что может быть удобнее, чем ночлежка, где можно снять кровать за восемь пенсов? Именно в такие ночлежки проститутки приводили клиентов с улицы. Были и те, кто предпочитал ночевать на более дешевых койках за четыре пенса, уединяясь с клиентами в темных подворотнях. Этот вариант «быстрого обслуживания» чаще всего не подразумевал соитие.

Однако в ночлежках находили пристанище не только проститутки, но и обычные женщины, очутившиеся в бедственном положении по самым разным причинам. Хотя некоторые из них периодически прибегали к проституции, считать всех жительниц ночлежек проститутками, безусловно, было бы неправильно. Наскрести на ночлег можно было разными способами: голь на выдумки хитра. Большинство перебивалось низкооплачиваемыми однодневными заработками: уборкой, стиркой, уличной торговлей. Вдобавок к этому попрошайничали, одалживали деньги, закладывали имущество ростовщикам, а иногда и подворовывали. Распространенным способом сэкономить считалась аренда койки на двоих с сожителем. Такие вынужденные союзы чаще всего оказывались недолговечными, но, бывало, тянулись месяцами и даже годами без визита к священнику. Наблюдатели из среднего класса приходили в ужас при виде того, как легко и быстро несчастные обитатели неблагополучных кварталов вступают в эти отношения и разрывают их. При этом бедняков, казалось, ничуть не тревожило, что в результате их союзов рождаются дети. Все это настолько противоречило нормам существовавшей морали, что для жителей викторианской Англии все без исключения обитательницы ночлежек были все равно что проститутки, хотя формально могли таковыми и не являться.

Во времена, когда Джек-потрошитель сеял ужас на улицах Уайтчепела, газетчики, стремившиеся шокировать англичан сочными подробностями жизни в трущобах, регулярно заявляли, что ночлежка – «тот же бордель, только называется иначе», и большинство женщин, обитающих в ней, за очень редкими исключениями, – проститутки. В свете кошмарных происшествий общественность с легкостью верила написанному в газетах. Так преувеличение превратилось в факт, хотя даже полиция придерживалась иной версии. Об этом свидетельствует письмо комиссара Службы столичной полиции, написанное в самый разгар зверств Джека-потрошителя. Проведя лишь приблизительный подсчет, сэр Чарльз Уоррен пришел к выводу, что в 233 ночлежках Уайтчепела проживало около 1200 проституток. Однако эта статистика сопровождалась комментарием сэра Чарльза: «Нет никакой возможности точно установить, кто из этих женщин является проституткой, а кто нет»[11]. Другими словами, пресса едва ли была вправе делать такие заявления, раз даже полиция сочла невозможным отличить проституток от других женщин, проживавших в ночлежках.

Собранная Уорреном статистика позволяет сделать еще один интригующий вывод. Если в ночлежках проживало в общей сложности 8530 человек, причем треть из них (2844) – женщины, 1200 из которых якобы занимались проституцией, то выходит, что подавляющее большинство – 1644 женщины – не имело к проституции никакого отношения[12]. Подобно жительницам ночлежек, жертв Джека-потрошителя окружает хитросплетение домыслов, слухов и необоснованных догадок. Распутывание этого клубка началось 130 лет назад, но, что удивительно, с тех пор дело далеко не продвинулось; не появилось и новых версий. Истории Полли, Энни, Элизабет, Кейт и Мэри Джейн формировались под сильным влиянием ценностей и морали Викторианской эпохи. Эти истории рассказаны мужчинами, находившимися у власти, – мужчинами из среднего класса. Они сложились в то время, когда у женщин не было голоса и практически не было прав, а неимущие считались ленивыми дегенератами. И не было, пожалуй, худшего сочетания, чем неимущая женщина. Сто тридцать лет мы мирились с этой устаревшей версией истории. Мало кто отваживался заглянуть глубже, под толстый внешний слой предрассудков, мешавших нам узнать правду об этих женщинах и о том, что случилось на самом деле.

Принято считать, что Джек-потрошитель убивал проституток. Однако убедительных свидетельств того, что три из пяти его жертв занимались проституцией, не существует. Поскольку тела жертв были обнаружены в темных подворотнях и на улицах, полиция решила, что убитые были проститутками, а убийца – маньяк, заманивший их в эти темные углы ради секса. Но это так и не было доказано. Напротив, в ходе дознания коронера выяснилось, что Джек-потрошитель никогда не вступал в сексуальные отношения со своими жертвами. Кроме того, на местах преступлений отсутствовали следы борьбы: по-видимому, убийства совершались в полной тишине. Никто в округе не слышал криков. Вскрытие показало, что все женщины в момент убийства находились в положении лежа. Известно, что минимум три жертвы Джека-потрошителя регулярно ночевали на улице, а в ночь убийства у них не было денег на ночлег. Лишь пятая жертва была убита в собственной постели. Полицейские столь убежденно придерживались своей теории о принципе выбора жертв, что не заметили очевидного: скорее всего, Потрошитель нападал на жертв, когда те спали.

Отсутствие надежных источников – вот что всегда мешало докопаться до истины в деле Джека-потрошителя. Хотя до нас дошло несколько полицейских отчетов, основные сведения о преступлениях и их жертвах содержатся в дознании коронера. Увы, в трех из пяти случаев официальные документы следствия утеряны. Остается полагаться лишь на огромное количество отредактированных, приукрашенных, составленных по слухам и домыслам газетных репортажей, по которым можно воссоздать только общую картину событий. Я отнеслась к этим документам крайне осторожно, не принимая ни слова из них за чистую монету. Я также не использовала неподтвержденные данные, предоставленные свидетелями на дознании, если свидетели не были знакомы с жертвами до убийства.

Взявшись за написание этой книги, я не ставила себе цель выследить убийцу и идентифицировать его личность. Я хотела пройти по следам пяти женщин, осмыслить их жизненный путь в контексте эпохи, оставаясь рядом безмолвным свидетелем, вместе переживая минуты горя и радости. Эти женщины не просто пустые человеческие оболочки, какими мы привыкли их воспринимать. Они были детьми, которые плакали и звали маму, и молодыми женщинами, пережившими первую влюбленность. Они рожали в муках и хоронили родителей, смеялись и праздновали Рождество. Они спорили с родственниками, рыдали, мечтали, испытывали боль и наслаждались маленькими победами. Их путь – зеркальное отражение того, что переживала типичная женщина Викторианской эпохи. Вместе с тем эти женщины уникальны и исключительны тем, как прервался их путь. Эта книга написана ради них. Я написала ее в надежде, что люди наконец услышат истории этих пяти женщин и вернут им то, что у них грубо отняли вместе с жизнью, – человеческое достоинство.

Полли

26 августа 1845 г. – 31 августа 1888 г.

1. Дочь кузнеца

Вращались цилиндры, натягивались ремни, щелкали и жужжали шестеренки. Литеры прижимались к бумаге, оставляя на ней чернильные оттиски. Тряслись полы. Свет горел днем и ночью. В некоторых комнатах с потолков на сушилках свисали длинные полосы бумаги с напечатанным текстом, в других высились башни деревянных ящиков, до краев наполненных крошечными металлическими литерами. В мастерских мужчины, склонившись над верстаками, обтягивали кожей переплетные крышки, украшали обложки золотым тиснением и прошивали тетради. В пристройках гравировали медные таблички и выковывали литеры. В лавках до самого потолка громоздились стопки книг, газет и журналов, источавших восхитительный запах свежей бумаги и типографских чернил. Флит-стрит и прилегавшие к ней переулки являли собой многокамерный пчелиный улей, внутри которого крутились колесики печатной машины. Рабочие пчелы носили костюмы из грубой мешковины. В здешней моде царствовали грязные халаты и фартуки в пятнах типографской краски: чем грязнее и чернее костюм, тем старательнее работник. Мальчишки-посыльные, с ног до головы покрытые чернильной пылью, носились с поручениями. Во всем приходе Сент-Брайдс едва ли бы нашелся хоть один человек с чистыми пальцами, а если такой человек и был, то он ни за что не признался бы в этом. Здесь обитали писатели, издатели, газетчики и книготорговцы. Здесь все зарабатывали на жизнь словом.

Флит-стрит и ее густонаселенные притоки кишели людьми. Как писал современник, если взглянуть на Флит-стрит с высоты Ладгейтского холма, где стоит собор Святого Павла, увидишь лишь «темную, беспорядочно копошащуюся массу людей, коней и повозок», сквозь которую невозможно разглядеть «ни ярда мостовой – лишь головы вдоль ряда домов, и на дороге – сплошь океан голов»[13]. Между этой широкой главной артерией и параллельной улицей Хай-Холборн пролегла целая сеть узких переулков и проходов, застроенных гниющими деревянными домами и мастерскими печатников, философов и нищих писателей, живших там с семнадцатого века. Соседи ютились так близко друг к другу, что слышно было каждый чих, стон и даже вздох. Летом открывали окна, и по всем близлежащим улицам разносился грохот и лязг вращающихся цилиндров ручных типографских станков и печатных машин на паровой тяге.

Среди этой какофонии звуков в тесной комнатушке старого дома появился на свет второй ребенок Кэролайн Уокер – девочка, названная Мэри Энн. Она родилась 26 августа 1845 года. Местные газеты описали этот день как «ясный и сухой». Дом, где родилась Мэри Энн, – обветшалый, двухсотлетний, известный как Доз-корт, – стоял в Пороховом переулке, примыкавшем к улице Башмачников. Поистине диккенсовский адрес: любая из его героинь могла бы проживать в переулке с таким названием! Автор «Оливера Твиста» не понаслышке знал об этих мрачных подворотнях и зловонных переулках: в юности он работал здесь на фабрике по производству ваксы и начал писать свои первые очерки в меблированных комнатах по соседству. Первые годы своей жизни Мэри Энн, или Полли, как ее прозвали[14], провела в тех же местах, что и диккенсовский Феджин[15] и его мальчишки-карманники.

Уокеры никогда не жили в достатке, а учитывая род занятий отца Полли, у них не было никаких перспектив разбогатеть. Эдвард Уокер работал кузнецом в Ламбете на противоположном берегу Темзы, но вскоре нашел работу на «чернильной улице» – так называли Флит-стрит – и перебрался на другой берег. Сперва он занялся изготовлением замков, а потом, вероятнее всего, учитывая место его проживания, – отливкой типографских литер и изготовлением наборных шрифтов[16]. Хотя кузнечное дело считалось уважаемым ремеслом и требовало серьезных профессиональных навыков, заработанных денег едва хватало на жизнь. Кузнец, работавший по найму, в начале трудового пути зарабатывал от трех до пяти шиллингов в день; получив постоянное место, ремесленник мог рассчитывать на повышение до шести шиллингов шести пенсов в день, хотя к тому времени многие обзаводились семьей, а следовательно, росли и их расходы[17].

Заработок кузнеца обеспечивал Эдварду, Кэролайн и их троим детям – Полли, Эдварду-младшему, двумя годами старше Полли, и Фредерику, который был младше ее на четыре года, – скромное, но стабильное существование. В первые десятилетия правления королевы Виктории содержать семью было непросто: стоило кормильцу заболеть или лишиться работы, как начинали копиться долги за аренду и вся семья в мгновение ока могла оказаться в работном доме. Расходы средней семьи вроде Уокеров составляли около одного фунта восьми шиллингов и одного пенса в неделю. Аренда одной большой комнаты или двух маленьких в центре Лондона обходилась от четырех шиллингов до четырех шиллингов шести пенсов. Около двадцати шиллингов тратили на еду; один шиллинг девять пенсов уходили на уголь, дрова, свечи и мыло[18]. У квалифицированных ремесленников вроде Эдварда Уокера была возможность откладывать пару пенни на черный день. Примерно шиллинг и три пенса платили за школьное образование.

Хотя школьное образование в Великобритании стало обязательным лишь в 1876 году, представители более обеспеченной прослойки рабочего класса часто отправляли сыновей, а иногда и дочерей, в местные благотворительные или платные школы. Те же, чье ремесло было связано с типографским делом, отправляли детей в школы почти поголовно, так как среди печатников грамотность не просто высоко ценилась, а считалась обязательной. Некоторые фирмы – к примеру, крупнейшее издательство Викторианской эпохи «Споттисвуд и Ко» – открывали школы для мальчиков моложе пятнадцати лет прямо в конторе и позволяли сотрудникам брать на дом книги из издательской библиотеки, чтобы развивать грамотность всех членов семьи. Хотя Полли и ее брат Эдвард вряд ли имели доступ к библиотеке, они, по всей видимости, посещали одно из учебных заведений системы Национальных школ или Школ Британии. Национальные школы, учрежденные Англиканской церковью, предлагали обучение неполного дня для детей, параллельно занятых трудовой деятельностью. Одна из таких школ располагалась на соседней улице Башмачников. Система Школ Британии – ее предпочитали те, кто стоял ступенью выше беднейшей части общества, – отличалась более строгой программой; старшие ученики здесь обучали младших под присмотром школьного наставника. По-видимому, Эдвард Уокер был сторонником необходимости школьного образования: Полли разрешили посещать школу вплоть до пятнадцати лет, что крайне необычно для девочки из рабочего класса. В Викторианскую эпоху девочек учили читать, но не писать. Полли же научилась и тому и другому. Хотя Уокеры не могли позволить себе излишеств, у Полли всегда были бумага и чернила – в этом заключалось одно из немногих преимуществ жизни на «чернильной улице».

В остальном дома ее детства особыми удобствами не отличались. Уокеры переезжали, но всякий раз находили жилье близ улицы Башмачников или Хай-Холборн. После Доз-корт они поселились на Дин-стрит, затем в Робингуд-корт и Харп-элли. В домах, теснившихся на узких средневековых улочках на территории приходов Сент-Брайдс и Сент-Эндрюс, отчаянно не хватало места и личного пространства. Оценка состояния жилых домов в густонаселенных районах Лондона, проведенная в 1844 году, показала, что в зданиях с дворами-колодцами, расположенных в узких переулках, – а как раз в таком доме жили Уокеры – «условия проживания хуже, чем где-либо в квартале… плохая вентиляция и антисанитария». Обычно семья жила в одной комнате. Средний размер комнаты составлял «от восьми до десяти футов в длину, восемь футов в ширину и шесть – восемь футов в высоту»[19]. Доз-корт, большой деревянный дом с оштукатуренными стенами, поделили сначала на три отдельных квартиры, затем – на отдельные комнаты, которые сдавали в аренду. В этом доме, изначально предназначенном для одной семьи, жили по меньшей мере сорок пять человек. В одной постели спала вся семья; маленьких детей укладывали на низкие самодельные кровати, которые днем задвигали под взрослую. Гостиной, столовой и гардеробной служили стол и пара стульев. Каждый угол был чем-то занят: швабрами, горшками и ведрами, мешками с луком и углем. Подобные жилищные условия вызывали тревогу общественных активистов, усматривавших в них вред морали и благопристойности честных работящих ремесленников. Родители, дети, братья, сестры и прочие родственники одевались, раздевались, мылись, совокуплялись, а то и испражнялись на глазах друг у друга, ведь отдельные уборные имелись далеко не везде. В то время как мать готовила еду, больной ребенок в двух шагах мог опорожнять желудок в ночной горшок; тут же переодевался полунагой отец или брат. Супруги делали будущих детей, лежа в одной постели с детьми уже имеющимися. Вся примитивная человеческая сущность представала как на ладони.

Дома находились в крайне плачевном состоянии. По правде говоря, платить за такое жилье даже четыре шиллинга в неделю было жалко. Крошащиеся стены, пятна сырости, закопченные дочерна потолки с отслаивающейся штукатуркой, прогнившие половицы, разбитые или плохо пригнанные стекла и дыры, сквозь которые проникали дождь и ветер, – все это было обычным делом. Попав в забившийся дымоход, дым возвращался обратно в комнату и провоцировал целый букет респираторных заболеваний. Состояние коридоров и лестниц также оставляло желать лучшего: порой они представляли опасность для обитателей дома. В одном из таких домов, по рассказам современников, на лестнице «отвалились перила», да и ступеньки изрядно пострадали: «одну из них проломил чей-то тяжелый ботинок, и в любой момент… вся конструкция могла обвалиться и обрушиться с грохотом»[20].

Вместе с тем у обитателей этих домов имелись более насущные проблемы, чем теснота и ветхость зданий, а именно: дефицит чистой воды, отсутствие системы слива нечистот и нехватка свежего воздуха. Больше всего страдали маленькие городские «корты» – дома с дворами-колодцами, поделенные на множество квартир и комнат. Здесь на несколько семей мог приходиться лишь один источник воды. Почти все емкости, в которых хранились запасы воды, были покрыты «грязным налетом на поверхности». Иногда жителям приходилось использовать для приготовления еды и мытья стоячую воду из луж и прудов, распространявших невыносимое зловоние в жару. Сточные колодцы во многих домах отсутствовали, и содержимое ночных горшков «текло по дворам и улицам и так там и оставалось, пока дождь не смывал потеки в сточную канаву»[21]. Неудивительно, что вспышки холеры, тифа и всевозможных «лихорадок» (общее название, которым санитарные инспекторы описывали самые разные болезни) случались здесь часто и уносили множество жизней, особенно в теплые месяцы.

Кому, как не лондонскому рабочему классу, было знать, что в грязных перенаселенных домах хорошо себя чувствуют лишь возбудители болезней? Задымленные комнаты и ядовитые лондонские желтые «туманы» не способствовали здоровью тех, кто много работал и плохо питался. Полли пришлось в этом убедиться, когда ей не исполнилось и семи лет. Весной 1852 года заболела ее мать. Сначала симптомы Кэролайн напоминали обычную простуду, но вскоре кашель усилился. Туберкулез, поселившийся в ее легких, стал постепенно разъедать их, и жуткие приступы кашля начали сопровождаться кровохарканьем. Исхудавшая, измученная, метавшаяся в горячке Кэролайн медленно увядала и умерла 25 ноября.

Она оставила после себя мужа-вдовца и троих детей. Младшему, Фредерику, не было даже трех лет. В то время работающие отцы крайне редко брали на себя заботу о маленьких детях, и то, что Эдвард Уокер взял на себя такую ответственность, свидетельствует о том, что он очень любил своих детей. Он мог бы отдать сыновей и дочь на воспитание родственникам или даже на попечительство ближайшего работного дома, но поступил иначе. Уокер твердо решил, что у его детей будет дом. Он не женился повторно, так что, по всей видимости, заботы по воспитанию детей и домашние обязанности взяла на себя старшая сестра Кэролайн, Мэри Уэбб[22].

Кэролайн умерла, не зная, что передала свою болезнь Фредерику. Видимо, она даже не догадывалась о том, как опасно ей находиться рядом с детьми. Ученые совершили первый прорыв в изучении патологии туберкулеза лишь в конце века. Болезнь распространяется воздушно-капельным путем при длительном и регулярном контакте с больным. Именно поэтому туберкулез оставался одной из главной причин смертности на протяжении всей Викторианской эпохи, особенно в семьях. Женщины, ухаживавшие за больными родственниками и соседями, часто приносили инфекцию в свои семьи, сами о том не догадываясь. Не прошло и полутора лет после смерти Кэролайн, как Фредерик слег. Чувствуя, что мальчик долго не проживет, Эдвард и Мэри крестили его 14 марта 1854 года. Через месяц Фредерика похоронили рядом с матерью при церкви Сент-Эндрюс в Холборне.

Несмотря на помощь тетки и прочих родственниц, смерть матери наверняка означала, что Полли пришлось рано повзрослеть. Хотела ли она брать на себя роль хозяйки дома или нет, мы не знаем, но ответственность эта легла на плечи Полли, когда она была еще совсем ребенком. Очеркисты того времени сообщают, что дочь вдовца обязана была «утешать овдовевшего отца, вести дом и заботиться о семье». В отсутствие матери первейшим долгом старшей дочери становилось не получение образования, а ведение хозяйства. Естественно, это сразу лишало ее возможности трудоустройства на полный день – например, в качестве служанки, так как служанки обычно жили в домах нанимателей[23]. К девяти годам Полли, очевидно, обладала всеми необходимыми навыками ведения хозяйства и умела готовить. Повинуясь общественным нормам, она жила под отцовской крышей до восемнадцати лет, хотя многие девушки ее круга нанимались в служанки уже лет в тринадцать-четырнадцать. Заработка Эдварда Уокера хватало на содержание уменьшившейся в размерах семьи, поэтому свои дни Полли делила между домашними обязанностями и обучением в школе, которую посещала до пятнадцати лет, – неслыханная роскошь для девочки из рабочей семьи.

Из-за случившегося в семье несчастья между Полли и ее отцом сформировалась уникальная привязанность, сохранявшаяся всю ее жизнь. Викторианское общество возлагало на плечи дочери вдовца не только физические обязанности по ведению хозяйства – все то, чем раньше занималась ее мать, – но и эмоциональный труд: необходимость морально поддерживать овдовевшего главу семейства. Литература Викторианской эпохи пестрит примерами подобных героинь, считавшихся образцом самоотверженной дочерней любви: они невинны и ласковы, находчивы, безупречно себя ведут и напрочь позабыли о легкомысленных детских забавах. Одной из таких образцовых дочерей является Флоренс Домби из романа Чарльза Диккенса «Домби и сын», написанного через год после рождения Полли. Лишившись матери, Флоренс стремится завоевать любовь овдовевшего отца и укрепить взаимную привязанность; и у нее это получается благодаря силе духа и самопожертвованию. Что касается Полли и Эдварда, те, вероятно, также питали друг к другу одинаково сильную привязанность и оба обладали недюжинной силой духа.

Всю свою жизнь Полли старалась держаться рядом с отцом и не изменила этому правилу, даже когда пришло время выбирать супруга. В 1861 году в мужском общежитии по адресу Бувери-стрит, 30–31, проживал некий Уильям Николс, девятнадцати лет, складской рабочий – по всей видимости, служивший в типографии. Его отец был геральдическим художником: рисовал гербы на каретах и вывесках. Но в девятнадцатом веке это традиционное ремесло стало устаревать, и он занялся изготовлением именной канцелярии и экслибрисов. Дата, когда Уильям покинул родной Оксфорд и отправился в Лондон, где начал карьеру печатника, точно неизвестна, но это случилось до весны 1861 года. Бувери-стрит находилась в самом сердце типографского квартала. Здесь, в домах № 10–25, располагались конторы семи журналов и газет, в том числе редакция газеты «Дейли Ньюс», которой некогда заведовал Диккенс, и редакция журнала «Панч», одним из основателей которого являлся социальный реформатор Генри Мэйхью. Лондон, предстающий перед нами в описаниях Диккенса и Мэйхью, был тем самым городом, который Уокеры и Уильям Николс хорошо знали. Как и Диккенс, Мэйхью знавал нищету и долги: жизнь журналистов и печатников с Флит-стрит нельзя было назвать стабильной. Недаром Флит-стрит с семнадцатого века называли «улицей литературных поденщиков»: в ее окрестностях обреталось сплоченное сообщество людей из самых разных кругов общества. Они писали, вычитывали, печатали и продавали тексты, вместе выпивали, одалживали друг у друга деньги и женились на дочерях и сестрах таких же писателей, журналистов и печатников, как они сами.

Так по всем канонам поистине диккенсовского сюжета лишившуюся матери дочь кузнеца, прилежно выполнявшую свой дочерний долг и заботившуюся об отце и брате, представили Уильяму Николсу, светловолосому юноше с широким улыбчивым лицом. Поскольку Николс был ровесником брата Полли Эдварда, который работал «инженером», по всей видимости, именно Эдвард познакомил Полли с Уильямом. Отец и брат, как преданные овчарки, охраняли миниатюрную темноволосую кареглазую Полли, и Уильяму, должно быть, стоило немалых усилий завоевать их доверие. Как бы то ни было, накануне Рождества 1863 года он сделал Полли предложение, и она согласилась. Молодые объявили о бракосочетании и 16 января 1864 года поженились в «церкви печатников» Сент-Брайдс. Полли тогда было восемнадцать лет. В регистрационном журнале ее суженый с гордостью записал свою профессию – «печатник».

Брак Полли и Уильяма ознаменовал серьезные изменения в жизни всех членов семьи. Отцу и брату Полли, привыкшим полагаться на нее во всем, предстояло впустить в свою жизнь чужого мужчину, отдавая себе отчет в том, что где муж, там и дети. Увеличившаяся семья Уокеров-Николсов переселилась в дом № 17 на Кирби-стрит в бедном квартале Саффрон-Хилл к северу от Хай-Холборн. Поскольку две семьи съехались, возникла необходимость в двух, а то и трех отдельных комнатах, чтобы новобрачные имели возможность уединиться. Однако переселившись в здание на Кирби-стрит, поделенное на три этажа – каждый занимала одна семья, – Уокеры-Николсы едва ли улучшили свои жилищные условия.

Как и стоило ожидать, через три месяца после бракосочетания Полли забеременела первенцем. Крики Уильяма Эдварда Уокера Николса впервые огласили комнаты дома № 17 на Кирби-стрит 17 декабря 1864 года[24]. К осени 1865 года миссис Николс снова забеременела, и потребность в увеличении жилплощади стала столь же очевидной, как и ее растущий живот.

В 1860-х годах молодой рабочей семье было гораздо выгоднее жить на южном берегу Темзы: в Саутуарке, Бермондси, Ламбете, Уолворте и Кэмбервелле. Жилье в Холборне и Клеркенвелле – кварталах рядом с Флит-стрит – обходилось дороже. На южном берегу небольшой дом с тремя-четырьмя комнатами и даже задним двором можно было снять за 4–5 шиллингов в неделю. Но состояние жилищного фонда здесь было не лучше, чем на севере. Кроме того, с точки зрения бюджета переселение на южный берег имело смысл лишь в том случае, если бы арендаторам жилья удалось найти в окрестностях столь же хорошо оплачиваемую работу, как на севере. Тем не менее летом 1866 года Уокеры-Николсы переехали в Уолворт – лондонский район, где прошла юность Эдварда Уокера. Семья, теперь состоявшая из шести человек, взяла в аренду дом № 131 по Трафальгар-стрит, «застроенной одинаковыми двухэтажными кирпичными коттеджами». Хотя улицу проложили недавно – в 1805 году – и застройка могла считаться относительно новой, время не пощадило эти дома. Неутолимая потребность в доступном жилье привела к тому, что дома, возведенные для среднего класса в георгианскую эпоху, в викторианский период поделили на квартиры, и в одном таком доме жили несколько семей, а не одна, как изначально было задумано. По соседству с Уильямом и Полли проживали плотники, машинисты, лавочники и хозяева складов, чьи большие семьи обитали едва ли на большей площади, чем соседи Полли из Холборна. В семье Уокеров-Николсов было целых три кормильца мужского пола; в этом смысле им повезло, и четыре комнаты коттеджа не пришлось делить ни с кем. Однако вскоре ситуации предстояло измениться.

В Викторианскую эпоху уровень жизни рабочей семьи повышался и падал с каждым новым рождением и смертью члена семьи. Чем больше детей рождалось у Николсов, тем сильнее становилась нагрузка на семейный бюджет. Младенцы рождались и умирали. Старший сын Полли и Уильяма прожил всего год и девять месяцев, но вскоре появились и другие дети. Эдвард Джон был их первым ребенком, появившимся на свет в доме на Трафальгар-стрит 4 июля 1866 года. Два года спустя, 18 июля 1868 года, родился Джордж Перси; в декабре 1870-го семью снова ждало пополнение – на этот раз девочка, Элис Эстер. Полли посчастливилось прожить почти всю жизнь в семье с двумя кормильцами, где почти не было иждивенцев, но вскоре весы качнулись в другую сторону. Вскоре после рождения Элис Эстер брат Полли, Эдвард, женился и переехал. Таким образом, семья одновременно потеряла источник финансирования в лице Эдварда-младшего и приобрела нового иждивенца. И без того скудный семейный бюджет натянулся до предела, а в сердца Николсов впервые закралась тревога о будущем.

2. Благодеяния Пибоди

В январе 1862 года американцам в Лондоне приходилось туго. Шли первые месяцы Гражданской войны в США. Америка поделилась на юнионистов и конфедератов[25], и то же самое произошло в гостиных Мэйфера – района, где обитали немногочисленные переселенцы из Штатов, северных и южных. Чуть раньше, в ноябре 1861 года, британское судно «Трент» невольно оказалось вовлеченным в события Гражданской войны: представители Союзного флота совершили насильственное проникновение на борт с целью задержать посланников южных штатов, направлявшихся в Лондон. Парламент, пресса, а вскоре и общественность, читавшая газеты, возмутились столь вопиющему проявлению американской агрессии. Виргинские предприниматели с Гросвенор-сквер разрывали договоренности с инвесторами из Нью-Йорка, лондонцы проклинали Авраама Линкольна, а американский финансист Джордж Пибоди в отчаянии рвал волосы на голове в своей конторе на Брод-стрит. Незадолго до инцидента с «Трентом» Пибоди, считавший Лондон второй родиной, намеревался сделать крупное благотворительное пожертвование лондонским «бедным и нуждающимся… чтобы поспособствовать их комфорту и благополучию»[26]. Обсуждались различные варианты: пожертвование благотворительным школам, финансирование сети муниципальных питьевых фонтанчиков. Но Пибоди решил заняться напрямую тем, что считал самой насущной проблемой рабочего класса, – жильем.

Сам Пибоди происходил из весьма скромных кругов и поднялся от должности ученика в бакалейной лавке в Массачусетсе до владельца международной импортно-экспортной конторы. В 1838 году он переместил штаб-квартиру своей компании в Лондон и занялся банковским делом. После выхода Пибоди на пенсию в 1864 году управление его коммерческим банком «Пибоди и Ко» перешло к его партнеру Дж. С. Моргану из династии банкиров Морганов. Пибоди был бездетным холостяком, унаследовать его огромное состояние было некому, и он пожелал направить накопленные средства на благое дело. Так у него возникла идея возвести недорогие жилые комплексы для лондонских рабочих семей. Новость о предстоящем пожертвовании в размере ста пятидесяти тысяч фунтов стерлингов уже должна была появиться в газетах, когда происшествие с судном «Трент» испортило отношения между Великобританией и США настолько, что Пибоди начал опасаться, что его взнос будет отвергнут.

В своем письме основателя Джордж Пибоди лишь в общих чертах обозначил круг людей, которые имели право воспользоваться новой системой социального жилья. Претендовать на жилье могли «лондонцы по праву рождения или проживания». Кроме того, потенциальные жильцы должны были быть «малоимущими, обладать высокими моральными качествами и являться достойными членами общества». «Религиозные воззрения и политические предпочтения значения не имеют», – добавлял он. «Дома Пибоди» были открыты для всех.

Миновало несколько тревожных месяцев, и наконец 26 марта 1862 года Пибоди открыл свои намерения прессе. Строительство первого квартала Домов Пибоди началось в Спиталфилдсе на Коммерческой улице. Причем вместо изначально обещанных ста пятидесяти тысяч фунтов Джордж Пибоди выделил городу полмиллиона – в пересчете на нынешние деньги это примерно сорок пять с половиной миллионов фунтов стерлингов. Щедрость Пибоди умиротворила британцев и даже помогла улучшить разладившиеся англо-американские отношения. Сама королева Виктория отправила Пибоди персональное благодарственное письмо. Благодаря его проекту жилищного строительства более тридцати тысяч лондонцев смогли выбраться из трущоб.

В 1864 году, накануне открытия здания на Коммерческой улице, попечители фонда получили более ста заявок на пятьдесят семь квартир. Джордж Пибоди предвидел, что спрос окажется высоким. Он приобрел новые участки под застройку и приступил к строительству жилых домов в Айлингтоне, Шэдуэлле, Вестминстере и Челси. В 1874 году началось строительство дома в Ламбете, на Стэмфорд-стрит, в двух шагах от крупной типографии «Уильям Клоуз и сыновья».

Поскольку целью Пибоди было улучшение здоровья и морального состояния рабочего класса, жилищные условия в его домах превосходили те, к которым привык рабочий люд. В отличие от допотопных домов с заплесневелыми потолками, клопами и тараканами, здания Пибоди строились из кирпича. В них были дощатые полы и белые цементные стены. В четырехэтажных домах по Стэмфорд-стрит располагались одно-, двух-, трех- и четырехкомнатные квартиры с газовым освещением. В каждом доме имелся общий внутренний двор, также были обещаны «современные удобства». «Квартиры снабжены шкафами, в том числе кухонным буфетом с дверцами из перфорированного цинка. В наружном коридоре находится емкость для хранения угля оригинальной конструкции, вмещающая полтонны», – так описывали репортеры «Дейли Ньюс» жилой дом на Саутуарк-стрит, по соседству с кварталом на Стэмфорд-стрит. В многокомнатных домах одна комната была «отдана под кухню… там стояли плита, печь, бойлер и все прочее»[27]. В квартирах на Стэмфорд-стрит были даже предусмотрены полки для картин, «чтобы жильцы не портили гвоздями стены». Центральная общая комната служила одновременно кухней, столовой и гостиной; в отдельных же спальнях члены большой семьи могли уединиться или использовать лишнюю комнату как будуар[28]. Репортеры часто замечали, что комнаты были очень маленькими, «14–15 футов в длину и 11–12 в ширину». Однако даже такие размеры существенно превосходили трущобные комнатушки, в которых обитателям Домов Пибоди приходилось ютиться прежде.

Важным фактором, учтенным при проектировании Домов Пибоди, стало поддержание гигиены. Лучшими в этом плане считались дома по Стэмфорд-стрит, где имелись общие, на две квартиры, «клозеты» (уборные непосредственно в доме) и «раковины для умывания» в коридорах. На нижнем этаже здания также стояла «большая ванна», которую можно было наполнить водой, подогретой на газе, причем счета за подогрев воды оплачивали попечители. Таким образом, жильцы могли принимать ванну «бесплатно и в любое время, предупредив об этом коменданта и взяв у него ключ». По словам одного репортера, у жильцов Домов Пибоди больше «не было оправдания ходить грязными, в запачканной одежде»: в одном из корпусов каждого жилищного комплекса на чердаке имелась большая прачечная. В домах на Стэмфорд-стрит прачечные были снабжены не только «чанами с кранами для воды… и тремя большими медными тазами для кипячения», но и отдельной, выложенной плиткой сушильной с «восемью большими светлыми окнами»[29]. Расчет был на то, что жители Домов Пибоди, вдохновившись чистотой своих тел и приятно пахнущей одеждой, захотят поддерживать в чистоте и красоте и свое окружение: не только белить стены и оклеивать их обоями, но и следить за гигиеной и порядком в доме. С этой целью архитекторы квартала в Ламбете, фирма «Кабитт и Ко», запатентовали мусоропровод, который состоял из шахты, проходившей по центру каждого здания. В эту шахту жильцы сбрасывали мусор, и тот попадал в общий мусоросборник. Подобная система представлялась необходимой для поддержания здоровья граждан, писала газета «Сëркл», учитывая, что «множество людей будут проживать на одной территории».

Поскольку попечители фонда Пибоди были заинтересованы в наилучшем исходе своего социального эксперимента, они с крайней дотошностью подошли к процессу отбора жильцов. Лишь «самые достойные из неимущих представителей рабочего класса», отличавшиеся высокоморальными качествами и способные вносить еженедельную арендную плату, заслуживали право поселиться в новых домах. Отбор проходил строго. Каждый претендент обязан был предоставить характеристику от работодателя и тем самым подтвердить, что обладает стабильным доходом и «ничто в [его] поведении… не является препятствием к предоставлению [ему] жилищных льгот»[30]. Кроме того, попечители наносили кандидатам личный визит. При этом дисквалифицировали всех, кто оказывался «хроническим пьяницей» или имел проблемы с законом. Отказывали и тем, чей уровень жизни попечители сочли удовлетворительным, а доход – достаточно высоким. Также не попали в программу семьи, в которых было слишком много детей. Наконец, перед самым одобрением заявки все члены семьи будущего арендатора должны были предъявить доказательство, что им делали прививку от оспы.

В 1876 году семейство Николс признали идеальными кандидатами на проживание в Доме Пибоди на Стэмфорд-стрит. Попечители явились в их дом на Трафальгар-стрит и застали Уильяма, Полли и их троих детей умытыми, в лучших воскресных костюмах. В комнатах было подметено и прибрано. Никаких признаков падения морали и хронического пьянства проверяющие не обнаружили. В характеристике, предоставленной работодателем Уильяма – типографией «Уильям Клоуз и сыновья», находившейся прямо напротив ворот дома на Стэмфорд-стрит, – его описали как трудолюбивого работника и примерного семьянина. Поскольку одной из целей попечителей было обеспечение граждан жильем по месту работы, можно предположить, что фирма «Уильям Клоуз и сыновья» рекомендовала своим сотрудникам подать заявку в фонд Пибоди. Когда Уильям Николс поступил на работу в типографию «Уильям Клоуз и сыновья», предприятие имело весьма солидную репутацию. Платили Уильяму тридцать шиллингов в неделю. Помещение на Дюк-стрит состояло из шести наборных мастерских, где набирали шрифты, и двадцати пяти печатных машин на паровой тяге. Николс служил оператором печатного станка. К середине века в компании числилось более шестисот сотрудников. Именно в типографии «Уильям Клоуз и сыновья» были отпечатаны первые тиражи самых известных литературных произведений Викторианской эпохи, в том числе многие романы Диккенса, который наведывался на Дюк-стрит вплоть до своей смерти в 1870 году и правил гранки. Типография слыла надежной и уважаемой и дорожила своей репутацией, а сотрудники гордились тем, что работают на столь солидном предприятии. Даже наборщики в «Уильям Клоуз и сыновья» вплоть до конца девятнадцатого века приходили на работу в цилиндрах и крахмальных воротничках.

Всю свою жизнь Полли и ее семье приходилось ютиться в убогих старых домах, поэтому перспектива поселиться в новой, чистой, современной квартире на Стэмфорд-стрит, должно быть, несказанно радовала молодое семейство. Плита для приготовления пищи, работающий туалет в доме и отдельная комната, где можно развесить белье, не опасаясь того, что оно пропитается запахом дыма и покроется налетом сажи, – эти простые вещи казались супругам роскошью. Детям предстояло жить в отдельной комнате; у супругов появилась бы даже возможность уединения. Как и планировали попечители фонда Пибоди, новое жилье Уильяма находилось всего в паре минут от его конторы, и он мог приходить домой на обед. Работа, семья и соседи, здоровье, производство и моральное благополучие – все в этой картине соответствовало замыслам социальных реформаторов Викторианской эпохи.

Тридцать первого июля 1876 года Николсы заселились в квартиру № 3 на втором этаже корпуса «Д» по Стэмфорд-стрит. Впервые в жизни Полли предстояло жить отдельно от отца. Эдвард Уокер отправился жить к сыну и его молодой семье, занимавшей квартиру на соседней Гилдфорд-стрит. Новая квартира в Доме Пибоди – четырехкомнатная, просторная – принадлежала только Николсам.

За шесть шиллингов восемь пенсов в неделю обитатели дома на Стэмфорд-стрит получали совершенно новый, уникальный опыт проживания. В отличие от трущобного жилья, принадлежавшего частным собственникам, в Домах Пибоди действовали правила касательно чистоты и порядка. За их соблюдением следили комендант и привратники. Обязанность поддерживать чистоту в общих зонах ложилась на плечи жильцов: коридоры, лестницы и «клозеты» следовало подметать ежедневно до десяти утра; полы мыли раз в неделю, по воскресеньям. Детям разрешали играть во дворе, но запрещали баловаться на лестнице, в коридорах и прачечной. Сдавать квартиры в субаренду и использовать жилье для получения прибыли каким-либо другим способом было строго запрещено. Женщинам не позволяли «брать на дом стирку» – а у многих была мысль подработать таким образом, воспользовавшись большими чанами и тазами в коммунальной прачечной. Если жильцы нарушали правила, им грозили «выселением»[31]. Однако чаще всего правила соблюдались постольку-поскольку. Когда Дом Пибоди на Стэмфорд-стрит посетил журналист из газеты «Дейли телеграф», он обнаружил, что дети «играют в прятки в коридорах». Правда, он заметил, что дети казались весьма довольными и «несмотря на убогую одежду… большинство выглядели чистыми, опрятными, а волосы их были аккуратно причесаны». Комендант в беседе с журналистом сказал, что большинство новых жильцов принесли с собой дурные привычки, приобретенные за долгую жизнь в трущобах. Но вскоре они узнали, что соседи с неодобрением посматривают на их грязные окна и босоногих детей. «Беднякам хочется равняться на соседей», – заметил комендант. Другой посетитель обратил внимание на «цветы на всех подоконниках и ясные счастливые лица, выглядывающие из окон». В доме не было «дерущихся и скандалящих детей… пьяных женщин и отчаявшегося вида мужчин»[32]. По мнению коменданта дома на Стэнфорд-стрит, это объяснялось отсутствием поблизости пабов: женщины занимались хозяйством вместо того, чтобы напиваться. «Большинство мужей», замечал он, рады, что их жены не «перемывают косточки соседям» после пары кружек пива, а «смотрят за детьми и поддерживают чистоту в доме»[33].

Но, разумеется, как и везде, здесь тоже перемывали косточки соседям и периодически нарушали правила. Обитатели Дома Пибоди сталкивались с теми же жизненными трудностями, что и их соседи по ту сторону кованых ворот. Соседями Николсов по корпусу «Д» оказались люди самых разных профессий, с разной судьбой. Среди них были проводник, упаковщик, полисмен, несколько вдов, разнорабочий, грузчик, поденщица, плотник и многочисленные сотрудники фирмы «Уильям Клоуз и сыновья». Трое сыновей Корнеалюса Ринга, проживавшего на том же этаже в квартире № 2, бегали по коридорам вместе с сорванцами Николсов. Жена Ринга умерла при родах, и за старшими детьми и трехмесячным младенцем ухаживала его сестра. В квартире № 9 жила семья Уильяма Хэтчеса, в которой постоянно рождались новые дети. Их было уже шестеро – предел, свыше которого занимать квартиры в Домах Пибоди запрещалось. Правда, по соседству, в квартире № 8, жил холостой брат Хэтчеса, и «лишние» дети переселились к нему. К вдовам, проживавшим в здании, Полли и другие женщины относились крайне настороженно. Вдов было три: Энн Фриман из квартиры № 7, Эмона Блоуэр с двумя детьми, жившая по соседству с Николсами, в квартире № 4, и Элиза Мерритт из первой квартиры, получавшая пенсию в размере 65 фунтов стерлингов в год (о чем ее соседи, вероятно, даже не догадывались)[34]