Девочка из Пентагона бесплатное чтение

1984–1986 гг

Мое детство прошло в старом сталинском доме, расположенном в самом центре Новосибирска. Шесть подъездов, семь этажей, высоченные потолки, огромные окна. Большой, просторный. Рядышком три четырехэтажки. Всё вместе — один большой двор.

Тогда считалось хорошим тоном знать не только своих соседей по площадке, но и вообще всех в округе, как в деревне. Имя, род деятельности, семейное положение, хобби. Особенно хорошо были знакомы друг с другом мы — дети.

Нас, детей, в те времена вообще было много, самых разных возрастов! И все мы учились либо в 99 школе, либо в 42 [1]. Совсем мелкие, вроде тогдашней меня, ходили в один садик, расположенный неподалеку.

А ещё в те годы не так далеко была собачья площадка, где выгуливались все окрестные псы больших и малых пород.

В общем, и взрослые, и дети, действительно, неплохо знали друг друга.

… Они появились где-то в 1984 году, может чуть раньше. Почему-то выбрали наш дом. А мы почему-то их не прогнали.

И взрослые, и дети отнеслись к ним, таинственным пришельцам, настороженно, с опаской, но при этом с любопытством.

Выглядели неформалы тех лет совсем не так броско, как например, современные, но на общем фоне всё-таки сильно выделялись. Никаких идейно выдержанных полубоксов, нарочитая небрежность в одежде. Цвета в основном темные — синий, черный. У парней длинные челки, у девчонок — лак на ногтях.

Фенечки, банданы, многочисленные заклепки, пирсинг и замысловатые разноцветные прически появятся позже. Все-таки на дворе 84 год, и чтобы выйти на улицу с ирокезом, нужно быть по-настоящему сумасшедшим.

Вели они себя тихо. Никаких драк, никакого мусора. Крепко держались друг друга. Но, не смотря на внешнюю общность, их внутренние коалиции были заметны, хотя и не понятны наблюдателям со стороны. Они строго поделили между собой подъезды: панки обитали в третьем, металлисты — в четвертом, в моем, пятом, — рокеры.

В тёплое время года ровно в восемь вечера они дружной толпой выходили на улицу и терпеливо ждали, когда родители уведут нас, малышей, с площадки. Стояли спокойно, тесными группками, издалека похожие на большие чёрные тучи. У многих — гитары, у некоторых — приёмники. Переговаривались.

Тогда казалось, что неформалов ужасно много! На самом деле — не так уж, раз их всех сумел вместить всего лишь один дом, который они метко прозвали Пентагоном.

Кто они? Откуда? Зачем они? Никто не знал. В диалог с местными они вступали осторожно, в основном с ребятами их возраста — школьники старших классов, студенты. Для взрослых — лишь вежливая улыбка, как будто говорящая: «Ты не знаешь, кто я. Не понимаешь. А разве ты хочешь понять?» Может и не так. Но что-то горькое было в той вежливой улыбке.

В школу я пошла в 1986 году. В ту, что поближе, то есть в 99-ую. Вместе со мной в первом классе «Б» оказались мои дворовые приятели — Машка, Вовка, Толик, Сашка и ещё один Сашка. Согласно молчаливой политике тогдашней директрисы — первые классы формировались по географическому принципу. С чем соглашались и педагоги, и родители. Во-первых, так проще организовать доставку детей из школы: кто-то один из взрослых доводил стайку ребятишек до дома, и там уже они разбегались по подъездам. Во-вторых, не нужно искусственно налаживать позитивные отношения в классах, укреплять, стимулировать — какие-то отношения уже есть. Если дружеские, то просто отлично! Нет — так нет. Впрочем, школы это уже не касается — ребята как-нибудь разберутся сами.

Новая жизнь несколько отвлекла мое внимание от таинственных пришельцев.

Первоклассница! Как это гордо звучало!

Новое платье, два фартука — чёрный и белый, ленты, портфель, азбука, прописи, счётные палочки. Всё свеженькое, хрустящее.

Я казалось себе ужасно взрослой.

Весь август во дворе мы хвастались друг перед другом обновками, портфелями, лентами. Обсуждали наши будущие школы, строили планы. Каждый уже мысленно приволок домой целый ворох «пятерок». В общем, прощай, детство! Здравствуй, новая взрослая жизнь!

Первого сентября мы — первоклассники Пентагона — пришли в школу тесной кучкой, слипшись друг с другом. По пути успели обменяться цветами, обсудить, кто с кем будет сидеть, вновь помечтать о новой, пока ещё неведомой, но, конечно же, совершенно взрослой жизни! В общем, над головой сияло солнышко, солнышко сияло внутри нас.

В тот столь возвышенный для нас шестерых день, родители обсуждали не менее важный вопрос — кто будет забирать нас всех из школы? Добровольцем вызвалась Машкина мама, тётя Зина. На том и порешили.

Школа, в которой нам предстояло учиться, стандартное четырехэтажное здание с небольшим садом и спортивной коробкой. Во дворе хаотично столпились ученики, родители, учителя, отдельной стайкой — первоклассники вперемежку с цветами.

Наконец, на крыльцо вышла директриса и начала говорить речь, пафосную и не понятную, щедро сдобренную фразами в духе «светлое будущее», «победа коммунизма» и прочее. В общем, я быстро заскучала и начала оглядываться. Конечно же, в толпе моих «товарищей по учебе», увидела множество знакомых лиц, например: соседку по площадке Иринку, Кеху с пятого этажа, Лёньку из второго подъезда. Все откровенно скучали, переговаривались. Наконец, директриса умолкла, и нас, первоклашек, согласно древней традиции пионеры повели в класс.

Кабинет моего первого «Б» находился на втором этаже, в самом углу. В дверях его стояла пожилая женщина с умным, морщинистым лицом, как у черепахи.

— Заходите и садитесь, где нравится, — сказала она. — Цветы кладите на стол.

Мы зашли, дружно положили букеты на стол, и небольшая стайка детей Пентагона устремилась в угол кабинета, поскорее занять свободные места. Тут же на всякий случай достали из портфелей все имеющиеся в наличии тетрадки, книжки, ручки. Что делать дальше, мы не знали.

С любопытством огляделись. Хотя, честно говоря, ничего особенного здесь не оказалось. В книжках с картинками классы выглядели как-то интереснее. Пара скучных шкафов в углу с книгами, коробками и ещё чем-то. Несколько портретов людей с умными лицами. Кто все они такие, я понятия не имела. Но вот что действительно потрясло моё воображение — так это доска. Такая нереально большая, нереально черная! «Интересно, — подумала я, — её ваксой начищали или как? И какими гвоздями её приколачивали?» Нет, правда! Как такая громадина держится?

Когда все более или менее угомонились, пожилая женщина с умным, морщинистым лицом, как у черепахи, сказала:

— Пока сидите так, потом я вас пересажу. Дети! Меня зовут Людмила Михайловна, я ваша учительница.

Мы дружно закивали: учительница так учительница.

— Я буду учить вас читать, писать и считать.

Мы опять закивали: собственно говоря, именно за этим мы сюда и пришли.

— У нас будет много общественной работы. Мы сформируем отряды. И во втором полугодии, если вы будете этого достойны, то станете октябрятами, а в третьем классе — пионерами, а потом и комсомольцами! Дети, вы знаете, кто такие комсомольцы?

— Знаем, — не слишком уверенно ответили мы.

Людмила Михайловна нам всем широко улыбнулась и продолжила. Правда, я её уже не слушала. Я смотрела в окно. А в окне была веточка дерева, сплошь покрытая зелеными листочками, по ней прыгали птички, что-то щебетали.

— Девочка, ты меня не слушаешь!

Я очнулась.

— Девочка, как тебя зовут? — Людмила Михайловна склонилась ко мне.

— Жека, — ответила я и тут же поправила: — Женя Левадная.

— Женечка, почему ты меня не слушаешь?

Я насупилась: терпеть не могу, когда меня зовут Женечкой!

— Я в окно смотрела.

— Не хорошо! Ты должна слушать то, что я говорю, и только тогда ты станешь коммунисткой, достойной продолжательницей дела Ленина. Ты ведь знаешь, кто такой Ленин?

— Нет, — честно призналась я.

Людмила Михайловна сердито поджала губы.

— Дети, а вы знаете, кто такой Ленин?

Никто не знал. Только один мальчик — бойкий, вихрастый — крикнул с места:

— Это памятник!

— Если хочешь что-то сказать, мальчик, то сперва подними руку.

Мальчик стушевался, но руку поднял.

— Как тебя зовут? — спросила Людмила Михайловна.

— Коля Щёлкин.

— Хорошо, Коля! — Морщинистое лицо расплылось в черепашьей улыбке. — Расскажи, что ты знаешь о Ленине.

— Это памятник, — повторил мальчик. — А ещё так называется улица, на которой я живу.

Мы все с уважением посмотрели на Колю: какой умный! «И красивый», — шепнула мне Машка.

— Дети! Вы живете в удивительной Стране Советов! Это самая удивительная страна в мире! — торжественно сказала Людмила Михайловна.

Сразу стало скучно. Впрочем, недолго. Прозвенел звонок, и тут-то я узнала, что самое лучшее в школе — это перемены!

А когда уроки закончились, тётя Зина отвела нас домой.

На своей площадке седьмого этажа я вдруг увидела Лёньку. Он стоял, переминаюсь с ноги на ногу, и поглядывал на лестницу, ведущую на чердак. Школьную форму уже успел изрядно измять, вывозить рукав мелом, а из кармана свешивался уголочек пионерского галстука.

— Привет, — сказал он, увидев меня.

Внимание Лёньки мне польстило. Так что я набралась смелости и пискнула в ответ:

— Привет.

— В школу пошла?

— А то! — Я гордо подбоченилась.

— Ну, давай, давай! Успехов тебе.

— Спасибо.

С Лёнькой я никогда раньше не говорила. Он находился на высоте для меня недосягаемой: восьмиклассник, хулиган. В доме на него косились, его выходкам старались улыбаться, а выходок у него было много. Например, в прошлом году он к ужасу своей матери и директрисы обрезал штаны чуть ниже колен. А ещё он категорически отказывался стричься! Ходил с пышной кудрявой шевелюрой, которой ужасно гордился, потому что «как у Макаревича».

— Чего проходили сегодня? — продолжил разговор Лёнька.

— Ленина.

— И как? — Лёнька усмехнулся. — Знаешь, кто такой Ленин?

— Знаю. Он вождь рабочих и памятник.

Лёнька рассмеялся.

— Ладно, Жека, иди. Я тут Ирку жду.

И я поплелась домой — до прихода родителей мне предстояло сидеть одной.

Родители пришли после работы, как обычно, уставшие. Мать покидала сумки на стол, забрякала посудой. Отец залез в тапки, спрятался за газетой. Заработал черно-белый телевизор в пошарпаной деревянной коробке.

— Мама! Папа! А вы знаете, кто такой Ленин? — решила похвастаться я приобретенными знаниями.

— Не лезь к отцу! — буркнула мать.

— Когда мы, наконец, купим цветной телевизор? — вставил отец.

— А учительница на черепаху похожа.

— Женя, ты не съела котлеты. Опять не обедала? — И мать снова отвернулась к плите.

Я вздохнула. Эх, родители, родители!

Первый месяц пролетел незаметно.

Каждое утро мы дружной стайкой бежали в школу, тянули за руки родителей, после занятий — точно также тянули домой тетю Зину. Класс нам нравился, уроки — не очень. На переменах наша первая параллель перемешивались в общей куче — мы менялись бутербродами, яблоками, показывали друг другу книжки, играли. То и дело приходили наши вожатые, пионеры-пятиклассники. Каждый раз мы им радовались, прыгали вокруг них. Они рассказывали о том, какую интересную общественную работу нам предстоит сделать в этом году, мы сгорали от нетерпения! Все мечтали стать октябрятами. Завидовали второклассникам — те уже носили пятиконечные значки с портретом маленького кудрявого мальчика в центре; они, в свою очередь, завидовали пионерам-третьеклассникам.

А вечером я с балкона наблюдала за черной стаей таинственных пришельцев. И однажды, к собственному большому удивлению, увидела среди них знакомую кудрявую голову.

В один из дней Людмила Михайловна сказала, что нам нужно развивать таланты, и все просто обязательно должны ходить в какой-нибудь кружок. Только в какой? Это выбрать нам нужно было самим, исходя из наших талантов и способностей.

Я задумалась. Покосилась на Машку Кислицину. Она сидела рядом и мечтательно смотрела на Колю Щёлкина. Вот Машка — точно талант! Конечно, она некрасивая: ручки-ножки похожи на длинные кривые палочки, с которых предварительно кто-то срезал зеленую кожицу, косичка тоньше мышиного хвостика. Зато она умеет так рассказывать, так рассказывать! Просто ух как рассказывать! Слова вылетали из её рта разноцветными облачками, собирались в мозаику-картинку. Всегда добрую, всегда веселую. Как мы все обожали её за это!

Накатывало на неё обычно внезапно. Она могла вдруг посреди игры или же на перемене взмахнуть длинными тощими руками, вытянуться на носках и сказать своим громким голосом:

— Слушайте! А вчера было такое! — При этом она смешно таращила зеленые глаза. Открывала рот, чтобы побольше вдохнуть воздуха для своих слов-облачков. И начинала рассказывать.

Мы тут же бросали свои занятия и кучкой собирались вокруг неё. Теперь уже мы таращили глаза, разевали рты. А она, размахивая ручками-палочками, выпускала в небо разноцветные облачка.

Мы верили всему, что она говорила! И про вчерашний карамельный дождь, и про то, что цветы у неё на окне вдруг расцвели разноцветными звездочками, и про то, что её кошка решила стать артисткой! В общем, про всё.

Да, Машка была талантом.

Вовка Шадрин тоже талант. Он занимается плаванием, и тренер считает его перспективным. Низкорослый, рыжий, с щедрой росписью веснушек, он отличается от всех нас степенным характером.

Толик Рублёв играет в шахматы. Тоже талант. Правда, в шахматы он играет в основном с отцом: в шахматный кружок первоклассников почему-то не принимают.

Сашка Купцов этим летом ходил с родителями в поход на целый месяц. Наверное, для этого тоже нужен талант. Приехал выгоревший, повзрослевший и жутко важный. Во дворе потом он показывал какие-то черепки, говорил, что это остатки посуды древних людей. Мы верили.

Ещё один Сашка — Сашка Калачиков — медлительный, лопоухий мальчик — часто раздражал взрослых своей медлительностью, они считали его ленивым. На самом деле он очень любит корабли и знает о них всё. Тоже талант.

А я? Я — просто Жека.

В тот же день на собственной площадке я столкнулась с троицей заговорщиков.

Стоило дверцам лифта открыться, как меня тут же из кабины вытащили Ирка и Кеха. Я так растерялась, что даже не успела испугаться!

— А это ты! — обрадовалась мне Ирка. — А я-то думала, кто-то из взрослых.

Старшеклассницы меня отпустили.

— А вы чего тут? — спросила я.

Как всегда! Испугаться толком не успела, а уже любопытно! Спрашиваю. Хотя прекрасно знаю, что не скажут. Взрослые не берут малышей в свои игры. Обидно.

— Иди домой, Жека. — хмыкнули девочки. Они в ряд выстроились у лестницы, ведущей на чердак, заслоняя её своими спинами; оттуда доносились странные металлические звуки. — Ну, иди же!

Я переступила с ноги на ногу, помахивая портфелем и невинно хлопая глазами. Конечно, лучше уйти, а то могут и по шее дать. Но происходит явно что-то интересно! Я даже вытянулась на носках, но все равно ничего не увидела.

— А там что?

— Жека! — прикрикнула на меня Кеха.

— Ой, да расступитесь вы! — вдруг из-за их спин раздался голос Лёньки. — Мне ж не видно ни черта!

Девочки вздохнули, но всё-таки отошли, и я увидела, что Лёнька пилит амбарный замок на двери чердака!

— Ой, вы чего? — пискнула я. Испугалась. Тут уж не только старшеклассники могут по шее дать — ещё и родители.

— У нас тут клуб будет, — доверительно сказал Лёнька. — Новый замок врежем, ключ дадим тете Клаве, обустроим. А что? Мы — не люди что ли? Будет у нас свой клуб.

Я совсем притихла.

— А вас пустят?

— Пустят! Мы же местные.

— Лёнь… — я снова переступила с ноги на ногу. — А вы теперь с ними, да?

Лёнька выпрямился и гордо стукнул себя в грудь.

— Мы теперь неформалы!

— Здорово! — выдохнула я. Вдохнула, набралась храбрости. — А я тоже на чердак хочу!

— Мала ещё, — отрезал Лёнька и снова занялся замком. Ирка и Кеха его тут же загородили своими спинами.

Ну, почему маленьких никогда никуда не пускают? Эх!.. А если подмазаться?

— А у меня бутерброды есть, — выпалила я, ухватившись за первую спасительную мысль, которая пришла мне в голову.

— Бутерброды? Это хорошо! — Лёнька выпрямился, почесал затылок. — Тащи. Покажем тебе чердак.

Я бросилась домой.

Вскоре мы четверо бродили по чердаку и жевали подсохшие бутерброды. Чердак был просто замечательным! Самый настоящий восьмой этаж. Площадка точно такая же просторная, как и во всем подъезде. Окно во двор, батарея. Две двери. За одной оказалась комната. Не большая, где-то пять квадратов или даже шесть, без окон, но с розеткой. За второй дверью — лестница на крышу. В общем, чердак оказался просто замечательным! Самый лучший чердак на свете!

— Как дела в школе? — вдруг спросил меня Лёнька.

— Сказали в кружок надо записаться, таланты развивать.

— Ну, так запишись. — Лёнька задумчиво разглядывал стены, даже поколупал краску.

— А у меня талантов нет.

— Ты — Жека, а это уже талант.

Соседи отреагировали на удивление спокойно. Сперва, конечно, покосились, но промолчали: то ли успели привыкнуть к пришельцам, то ли еще что.

Неформалы к обустройству чердака отнеслась серьезно. Помыли, убрали мусор, подкрасили. Непонятно откуда приволокли старую мебель: диван, два кресла, тумбочку, полки. В общем, навели уют.

Вели они себя по-прежнему тихо.

1987 г

Я спряталась, уткнулась лицом в стену, ладонями зажала уши. Но всё равно слышала.

— Сучка! Шалава! Думаешь, я не знаю, кто твой дед был?

Рыдания Кехи приглушал шум воды.

— Ещё раз размалеванной увижу, без родителей не пущу!

Дверь женского туалета резко распахнулась (я едва успела отскочить), и в коридор выплыла грузная раскрасневшаяся тетка. Зыркнув по сторонам, она потопала по коридору, перекатывая при этом два гигантских шара под черной юбкой.

Я заглянула в туалет. Кеха сидела на полу и рыдала. Волосы, блузка на груди мокрые, по лицу черными разводами растеклась косметика. Вода в раковине по-прежнему шумит.

— Кеха…

— Я белесая! У меня ни бровей, ни ресниц! Мне мама разрешилааа… — Она поджала ноги, уткнулась грязным лицом в коленки.

— Оксаночка, — я присела рядом на корточки, — хочешь, я тебе платочек дам?

— Давай. — Кеха несколько успокоилась. Встала. — А ты чего тут? Урок же. И вообще ваш туалет этажом ниже.

— А там тетки взрослые курят.

— Боишься?

Кеха начала старательно перед треснувшим зеркалом стирать черные разводы.

— Боюсь, — призналась я.

— Ладно, иди — дела свои делай!

Я юркнула в кабинку.

— Жека, будут обижать — ты только скажи, — сказала Кеха, когда я вышла.

Она уже совсем успокоилась и даже почти привела себя в порядок, оглядывала мокрую блузку.

— А ты?

— Что я? — удивилась Кеха.

— Ты скажешь?

— А… ты про это… — Кеха умолкла. — Так она ж учительница! Ей в морду за гаражами не дашь.

— А тебе в морду можно, да? Прямо в раковину, да! Она не учительница! Она… она… — Я прикусила губу, подыскивая нужное слово. — Она — фашистка, вот кто.

1987 год только начался. Зима выдалась пушистая, теплая. Тётя Зина нас уже не забирала после школы, теперь мы шли сами. Шли обычно кругами. Это ведь так интересно идти самому, словно ты уже настоящий взрослый!

В тот день сразу после уроков мы отправились за старый громоздкий кинотеатр им. Маяковского, играли в сугробах. Наверное, где-то там я и потеряла ключи.

Пропажу заметила только под собственной дверью. Ух, как стало себя жалко! И есть охота, и ноги замерзли, а не попадешь! А как мне влетит вечером! Даже представить страшно.

Сунулась к соседям — никого. Видно, помирать мне под собственной дверью голодной смертью.

Эх!

Бухнула портфель на подоконник. От души заревела. А сама думаю: может к Машке пойти? Или к Вовке. Нет, лучше к Вовке. У него бабушка дома — она накормит да так, что пузо лопнет.

И вдруг слышу:

— Мелкая, а чего ты тут?

Я подняла голову и увидела его.

Его звали Юркой, и он был одним из них — таинственных пришельцев Пентагона.

Я ахнула!

А он стоял, смотрел на меня, улыбался.

— Ты чего домой не идешь? — Он откинул со лба длинную челку красивой музыкальной рукой.

— Ключи… — едва живая, пискнула я.

— Ясно. Идем.

Он взял меня за руку, и мы пошли на чердак.

— У нас гости! — торжественно объявил Юрка. — Просьба матом не выражаться, курить в форточку.

Обители чердака с любопытством на меня уставились. А я — на них.

— Тебя как зовут? — спросил меня Юрка.

— Жека.

— Жека? — удивился Юрка. Все рассмеялись. — Наш человек! Так, а теперь открываем фонд помощи голодающему ребенку!

Неформалы ухмыльнулись и начали рыться в карманах. Собранной мелочи как раз хватило на бутылку кефира и два рогалика.

Вскоре я сидела на старом продавленном диване, ела, болтала ногами и с воодушевлением рассказывала про свои школьные дела. Юрка слушал внимательно, не перебивал, а я думала, что он очень красивый, даже лучше Коли Щёлкина.

Я просидела с ними до самого вечера. Слушала их разговоры, их музыку, смотрела на них. Вставляли разные фразы, казавшиеся мне очень умными. Они улыбались в ответ. И мне было очень хорошо среди них.

Когда, наконец, вернулись родители с работы, и я засобиралась домой, то спросила:

— Можно ещё прийти?

— Приходи, — ответил Юрка.

— А можно завтра?

— Приходи завтра.

Я подпрыгнула от радости и помчалась вниз, прижав к груди портфель.

— Смешная девчонка! — услышала я в дверях голос Юрки.

Дома за ключи мне влетело. Мать долго, нудно кричала, что я безответственная, что мастерская далеко, что денег нет, что когда будут новые ключи, еще неизвестно. Меня стращали, что теперь я буду сидеть в подъезде, до их прихода. А я думала про Юрку, и почему-то про Кеху и ту учительницу с шарообразным задом.

На следующий день на перемене я рассказала друзьям про свое необычное знакомство. Те подивились, закидали меня вопросами.

— Они хорошие, — сказала Машка. — Просто они так самовыражаются.

Мы с уважением закивали — про самовыражение Машка знала всё: её родители работали в ТЮЗе [2].

Тут прозвенел звонок.

— Дети! — начала урок Людмила Михайловна. — Скоро вас всех торжественно примут в октябрята! Вы должны подготовить праздник. От каждого отряда по сценке.

Мы загалдели.

— В конце недели все вожатые должны сказать мне, какую сценку будете готовить. Желательно что-нибудь из жизни пионеров-героев или из Носова. А теперь математика…

Когда я пришла на чердак, то там был всего лишь один Лёнька. Он сидел на диване и щипал струны гитары, периодически тыкаясь в самоучитель.

— Ты тут? — Он совсем не удивился.

— Ага. — Я плюхнулась рядом с ним. — Ключи потеряла.

— Знаю. Мне вчера ребята рассказали.

— А когда Юрка придет?

— Ну, занятия закончатся — и придёт.

Лёнька вздохнул, перевернул страницу.

— А в какой школе он учится? — не унималась я.

— Он в университете учится.

— О! — обалдела я.

— Жек! ты бы уроками занялась! — не выдержал Лёнька.

Я достала учебники, тетради, устроилась поудобнее. Воцарилась тишина.

— Лёнь…

— Ну что ещё!

— Я видела, как Кеху учительница…

Лёнька отложил гитару.

— Эта… она что-то про Кехиного дедушку говорила. Он кто был?

Лёнька помолчал, думал: говорить или нет?

— Он был политический.

— А это как?

— Вырастешь — узнаешь, — буркнул Лёнька и снова уткнулся в самоучитель.

Чердак постепенно наполнялся людьми. Мне никто не удивлялся, даже здоровались, я улыбалась им в ответ и делала вид, что ужасно занята уроками. То и дело сетовала: как много нынче задают! Мне сочувствовали. А Лёнька упорно продолжал терзать гитару.

Вечером, уже дома, я спросила:

— А кто такие политические?

Родители разом замолчали. Посмотрели на меня на мгновенье и тут же снова спрятались: отец уткнулся в газету, а мать — в телевизор. Я ждала.

— Это преступники, — наконец, сказала мать.

— Значит, Кехин дедушка — преступник? — не поверила я.

Кто такие преступники я уже знала — прочитала у Вайнеров. Но не верилось, что у доброй, замечательной Кехи был такой дедушка!

— Преступник, — отрезала мать и отвернулась.

Решила узнать в школе. На переменке подошла к Людмиле Михайловне. Она, услышав вопрос, расцвела, начала говорить много странных, непонятных слов. Меня спас звонок.

— … Политические? — удивился моему вопросу Юрка. — А почему ты спрашиваешь?

Я рассказала про Кеху. Юрка слушал, поджав губы.

— Политические… это когда… — он задумался. — Это гамлеты.

— Гамлеты? — удивилась я.

— Понимаешь. Есть люди… неудобные. Ну… неформатные. Они не вписываются в систему. Понимаешь?

Я кивнула, хотя и не так уверенно, как бы мне хотелось.

— Вот их и сажали.

— Значит, дедушка Кехи был неформалом?

Юрка рассмеялся.

— Ну да, наверное!

Я помрачнела.

— А тебя тоже посадят, да?..

— Думаю, нет. — Юрка взлохматил меня. — Ты, кстати, уроки сделала?

— Сделала! — обрадовалась я. — А нас скоро в октябрята примут…

— Октябрята? — Юрка тоже оживился. — Это хорошо! Потом станешь пионеркой, потом комсомолкой. Будешь строить светлое будущее?

— Неа.

— Почему?

— А я маленькая ещё!

Дома я достала с полки гигантский томик Шекспира в красивом коричневом переплете с золотыми буковками. Открыла «Гамлета». Читать его оказалось сложно, но захватывающе. Читала долго, несколько дней! И Кехиного дедушку мне стало жалко.

Мы стояли на торжественной линейке, вытянутые, растянутые в улыбках. Мальчики в белых рубашках, девочки с бантами и белыми передниками. В средине зала столбом торчала директриса и говорила:

— Дорогие первоклассники! Сегодня мы торжественно принимаем вас в октябрята!..

Я не слушала. Я смотрела на тётку, которая стояла рядом с директрисой — это была та самая толстозадая фашистка, которая тыкала Кеху лицом в раковину.

— Мальчик, изображенный на значке, — это маленький Ленин. Будьте достойны!..

Фашистка улыбалась толстыми накрашенными губами.

— Дедушка Кехи был Гамлетом, — прошептала я.

Захотелось ей крикнуть на все зал, во все горло:

— Гамлетом!! А не преступником!! Ты! Толстозадая дура!!

Набежали пионеры, стали совать нам в руки шарики, прикалывать к груди значки. Свой значок я прикрыла ладошкой, чтобы маленький Ленин не видел эту фашистку.

1987–1988 гг

— Левадная!!

— Чего?

Я оглянулась — ко мне через улицу, размахивая желтым пушистым букетом, бежал Колька.

— Ты фартук испачкала!

— Где?

Я оглядела себя, и, действительно! белоснежный фартук оказался заляпан зеленым соком, набежавшим с букета. Дурацкие цветы! Я разозлилась.

Машка тут же принялась ногтем скоблить пятно, как будто его можно так оттереть!

Вот влетит же мне дома! А уж как я буду на линейке выглядеть. Да уж! Людмила Михайловна подожмет губы и скажет: «Левадная, ты как всегда! Думаешь, это просто пятно на фартуке? Это пятно на всём отряде!» Или классе — смотря, как эта черепаха вдохновится. Спасибо, если все-таки окажется, что не на всей школе. А уж как влетит от родителей, даже подумать страшно.

— Жека, на линейке за меня встань, бочком, — предложил Вовка. — Ты меня выше, тебя все равно видно будет, а я пятно загорожу.

Колька сердито поджал губы, как будто дурацкое пятно на моём фартуке, действительно, пятно на всем классе! Прошествовал дальше. Машка вздохнула.

— Ты на него не сердись, — сказала она мне. — Коленька — староста. Он должен всё замечать и обо всех заботиться.

Я только хмыкнула в ответ. Ну почему каждый раз, когда Машка видит Щёлкина, то становится какой-то дурочкой?

Во дворе школы мы столпились вокруг Людмилы Михайловны, с высоты своего второго класса посмотрели на первоклассников, восхитились старшеклассниками и, выслушав нудную речь директрисы, пошли в класс.

На первом же уроке учительница нас огорошила:

— В конце учебного года вас будут принимать в пионеры!

Мы все радостно загалдели.

— Но только самых достойных! И мы должны выбрать, кто из вас достоин носить красный галстук, а кто нет.

Мы притихли, покосились друг на друга. Класс у нас был самый обыкновенный. В меру дружный, в меру успешный. Середнячковый. С общественной работой вроде как справлялись. В прошлом году, например, макулатуру собрали не меньше, чем третьеклассники! Игрушки для детского дома шили, в библиотеке книжки клеили. Как решать, кто достоин, а кто нет?

— В течение всего года будут проходить собрания, где мы будем обсуждать двух ваших товарищей, — продолжила Людмила Михайловна. — Присутствовать будет завуч по воспитательной работе Надежда Пантелеевна, но решать должны вы и только вы! Ваш товарищеский суд должен быть справедливым. Помните это.

Мы запомнили. Как позже выяснилось, навсегда…

Хорошо еще, что пятно ни Людмила Михайловна, ни родители не заметили. А то бы точно с меня начали.

— Мам, а нас в этом году примут в пионеры! — сказала я вечером, разламывая вилкой котлету.

— Ешь, давай аккуратнее, — ответила мать. — Опять подливку до краев налила.

— И когда мы купим цветной телевизор! — вздохнул отец.

— Мама, а быть пионером — это здорово, да?

Родители посмотрели на меня с сомнением.

— Тебя не примут.

— Почему?

— Вот смотри, у тебя ногти грязные! А на прошлой неделе ты манжеты утюгом сожгла, где мы новые купим?

Я уткнулась в тарелку. Задумалась: а вдруг, и правда, не примут? Испугалась. Смутилась. В моих книгах пионеры были сильными, гордыми. Например, Тимур[3]. Или Васек Трубачев[4]. Или Тим Сель[5]. Причем тут грязные ногти? Или манжеты? Я ведь не специально!

Эх!

Спросила Юрку.

Юрка долго смотрел на меня и молчал. Я тоже молчала.

— Знаешь, — наконец, сказал Юрка, — когда я был маленьким, то тоже верил, что важно быть честным, справедливым. Оказалось, что манжеты важнее. — Я сникла. — Но ты не переживай — тебя примут!

— Почему ты так думаешь?

— Потому что у тебя есть друзья.

Наконец, настал тот день! Первое собрание. Предстояло обсудить Вовку Шадрина и Ромку Колоусова.

Все собрались, но завуча всё ещё не было.

— Женечка, сбегай в учительскую, — обратилась ко мне Людмила Михайловна, — пригласи Надежду Пантелеевну.

Я побежала.

Учительская располагалась этажом выше, рядом с кабинетом директора. У двери директорского кабинета со скучающим видом стояла Кеха.

— Опять, да? — посочувствовала я.

— А то! — Кеха гордо вскинула белесую челку, крутанула задом. — Как тебе брючки? Фирма!

Я уважительно закивала.

— А это? Видала? — Она вынула руки из карманов и продемонстрировала ярко-красный маникюр. — Пантелейщину чуть кондрашка не хватила! А тебе чего?

— А мне завуча по воспитательной работе.

— Да ну? — Тщательно подведенные Кехины глаза округлились. — А тебя-то за что?

— Да не! — я отмахнулась, рассмеялась. — У нас типа собрание. Решаем, кого принимать в пионеры, а кого нет. Людмила Михайловна сказала, что Надежда Пантелеевна должна присутствовать.

— Сочувствую. Ты погоди, она щас у директрисы Лёньку за хайры таскает. Грозится из комсомола исключить.

Мы замолчали. Дверь директорского кабинета плотная, ничего не слышно!

— А потом за меня примутся. — Кеха вздохнула.

— А ты не ходи так, — посоветовала я.

— Не могу. — Кеха пожала плечами. — Да и потом Пантелейщина все равно найдет к чему придраться.

Директорская дверь распахнулась, освобождая покрасневшего Лёньку. На пороге возникла фашистка, загородив свой массой весь вид на кабинет.

— Тебе чего? — рявкнула она, увидев меня.

— Я из второго «Б», у нас собрание…

— А. — Фашистка зыркнула на Кеху. — Тебе повезло, Кислицкая! С директором будешь без меня разговаривать.

В классе фашистка начала устраиваться за первой партой. Все с любопытством на неё уставились, гадали: втиснется или всё-таки нет?

— Надежда Пантелеевна, садись за мой стол! — попыталась прийти ей на выучку Людмила Михайловна.

— Ничего! — пропыхтела фашистка, упершись массивными руками в столешницу. — Я буду с народом.

«Народ» ждал, затаив дыхание! Но парта выдержала.

Можно начинать.

К доске выскочил Колька и торжественно объявил, что сегодня мы обсуждаем Вовку и Ромку. Как будто никто этого не знает, и все просто так сидят в душном классе! А ведь на улице такая погода! Сейчас бы гулять…

— Левадная, не отвлекайся! — прикрикнула на меня Людмила Михайловна. — Неужели тебе безразлична судьба твоих товарищей?

Я посмотрела на товарищей — они стояли у доски и, не зная, чем себя занять, пялились по сторонам. До Ромки — мне было как-то все равно, а вот Вовка моим другом быть не перестанет, чего бы вы сейчас не нарешали. Но я промолчала.

— Кто начнет? — спросил Колька и тут же начал сам.

Он обстоятельно рассказал о каждом из двух кандидатов — про недостатки, достоинства, об учебе, общественной жизни. Толково так рассказал, как на настоящем взрослом собрании (я по телевизору видела). Машка кивала, её тонкие косички подпрыгивали на спине.

— Хорошо, — вдруг оборвала Кольку фашистка. — А теперь нужно решить: достойны ли ваши товарищи быть пионерами. Как я поняла, вот этот мальчик, — фашистка ткнула сосисочным пальцем в Вовку, — занимается плаванием, а этот? В какой кружок ты ходишь?

— Ни в какой, — признался Ромка.

— Вооот! — Сосисочный палец уткнулся в потолок. — А почему?

— Я ходил раньше в художественный кружок во Дворце пионеров, но руководительница ушла в декрет…

— Да, с кадрами у нас дефицит, но ты мог записаться в другой кружок. Например, на художественную резьбу или…

«Кройки и шитья», — шепнул кто-то, и весь класс фыркнул.

— Пионер должен бороться с трудностями и проявлять сознательность…

«Тоже мне трудность! — подумала я. — Вот когда Ромка один за всех стенгазету делает, так ничего…»

А за окном погода манила. Я подумала, что каникулы ещё не скоро, что Юрка последнее время какой-то грустный, и вообще на чердаке все о чем-то шепчутся, а мне не говорят. Наверное, Кеху надо спросить — она мне точно скажет. Или Лёньку. Ирка не скажет, она вредная, сожмет губы и процедит: «Мала ещё!»

Наконец, Колька объявил голосование. За Ромку и за Вовку все проголосовали единогласно «за». Вот почему нельзя было сразу проголосовать?

У ворот школы первого сентября всегда толкается куча разного народа. Одни встречают детей, другие провожают. Нас никто не встречал — мы уже взрослые. Поэтому на толпу я не обратила совершенно никакого внимания! Но тут меня окликнули.

Я в изумлении оглянулась. Никого из знакомых. Только один молодой высокий парень смотрит на меня и почему-то улыбается. Улыбается знакомой Юркиной улыбкой. Я прищурилась. Нет, этого парня я не знала! Коротко стриженный, одетый в потрепанные штаны, футболку, за спиной рюкзак.

— Не узнала, да? — Парень рассмеялся Юркиным смехом.

И тут я его узнала!

— Ой! — Я прикрыла рот ладошкой. — А ты чего с собой сделал-то?

— Да так. — Он провел ладонью по макушке, словно сам не веря, что у него теперь такие короткие волосы.

Ребята — Машка, Вовка, Толик, Сашка и ещё один Сашка — деликатно отошли в сторону.

— Я в армию ухожу, — сказал Юрка.

— Уходишь?

Он кивнул.

— Вот пришел с тобой попрощаться.

— А как же институт?

— Видишь ли, Жека… — Юрка помялся немного. — Меня отчислили.

— Отчислили? За что!

— Из-за Булгакова.

— Подрался, да?

Юрка вздохнул, улыбнулся совершенно незнакомо: горько, немножечко зло, — и ответил:

— Почти.

Он тут же суетно полез в рюкзак, достал старую, немного потрепанную книжку, «Три толстяка» [6].

— Это тебе. На память. Я её очень любил в детстве.

— Спасибо.

Я взяла книжку, прижала её к груди.

— Ты, Жека, только не плачь. Хорошо?

Я кивнула: не буду. Хотя так хотелось! Он обнял меня.

— Ну, пока, Жека.

— Пока.

И Юрка ушел.

Шло время.

На чердак я больше не ходила. Без Юрки стало там не интересно, да и вообще всё пошло как-то не так! Еженедельные собрания навевали то тоску, то стыд. Единственным развлечением было наблюдать, как фашистка усердно втискивается за школьную парту. И то быстро приелось. На собраниях все занимались чем угодно, но только не участвовали в обсуждении.

Колька тоже сильно изменился. Ходил он теперь важный, то и дело задирал нос и задирал окружающих, а ещё совался во все щели. Даже порой казалось, что лицо его вытянулось, заострилось, чтобы удобнее было подслушивать, подсматривать. Тут же бежал к Пантелейщине-фашистке, рассказывал все то, что ему удалось разнюхать. Ужасно гордился этим! Говорил, что поддерживает мораль в школе. Говорил с такой искренность, с такой честностью в глазах, что даже бить его не хотелось. Кольку начали сторониться, даже старшеклассники, а Машка вообще теперь старалась не смотреть в его сторону.

Я тоже изменилась. Во-первых, к собственному стыду начала задаваться вопросом: а хочу ли я вообще быть пионером? Ведь в моих книжках всё совсем иначе! Пионеры гордые, сильные, ничего не боятся, не лебезят, свершают настоящие, взрослые поступки. Таким пионером был, например, Юрка. А в школе я таких вообще не знала. Лёнька не считается — он хулиган. Кеха тоже — у неё дедушка. А про Вовку, Машку, Толика и двух Сашек говорить вообще нечего! Они еще не пионеры. Значит, тоже не считается. А что тогда считается?

С ужасом ждала своей очереди.

Моя очередь наступила в декабре, накануне зимних каникул. Вместе со мной собирались обсудить Игоря Лугового, нашего Горюшу. Его так прозвали за то, что Людмила Михайловна вечно вздыхала «горе ты мое!», ставя ему очередную двойку.

Всё началось, как обычно. Фашистка втиснулась за парту, я вышла к доске, выскочил Колька.

— Я предлагаю проголосовать «против» Левадной, — сказал он.

— Чего! — не сдержалась я.

Ну, попадись мне, Коленька!

— Она не достойна быть пионером по многим причинам. Во-первых, ты, Женя, — обратился он ко мне, — вечно отвлекаешься, скучаешь на сборах, как будто общественная жизнь класса тебе не интересна!

Я вздохнула: а что поделать?

— Ты неряшлива.

Я опять вздохнула: с этим трудно было поспорить.

— Вот где твои манжеты? Воротничок?

— Утюгом сожгла, — честно ответила я. — Мама новые не купила. Что я могу поделать, если дефицит в стране?

Колька сердито поджал губы.

— Да и потом. Что это за прозвище такое — Жека. Почему Жека?

— А мне нравится! Это от Жакони [7], моя любимая книжка была в детстве. Вот и прозвали.

— А еще она спорит много! — продолжил Колька.

Ну и подумаешь! Я отвернулась.

— Я считаю, что у Жени Левадной неправильный, упрямый характер, — подытожил Колька. — Ей нужно работать над собой, а нам всем — помочь ей в этом. Взять шефство. Да, Женя хорошо учится, но её поведение оставляет желать лучшего…

— Зато она добрая! — не выдержал Вовка. Даже с места вскочил. — И животных любит! И читать.

— Это, конечно, хорошо, — сказала фашистка. — Но девочке, действительно, нужно больше следить за своей внешностью, манерами и общением. Я её не раз видела в компании с Оксаной Кислицкой и Леонидом Нечаевым.

— Так мы из одного дома! — возмутилась я. — Что мне с соседями поговорить нельзя?

Фашистка поджала накрашенные губы.

— Голосуем! — выкрикнул Колька.

Я сжалась. Толик, Вовка, Машка, Сашка и ещё один Сашка дружно вскинул руки вверх. Ещё несколько ребят подняли руки. Уфф!

Почти счастливая я пошла на свое место.

К доске вышел Горюша.

Горюша стоял у доски так, словно у него спрашивали урок, который он не выучил. Кольку он не слушал, лишь мотал кудрявой бычьей головой, что-то бубнил — то ли соглашался, то ли нет.

— Игорь, ты не ходишь ни в один кружок! — прыгал вокруг него Колька. — Увиливаешь от общественных обязанностей. Позоришь весь класс! Ужасно учишься! Вот сколько у тебя двоек в этой четверти?

— Много, — вздохнул Горюша.

— А еще ты неряшлив! Вот у тебя пуговица на одной нитке болтается, вот-вот отвалится!

Колька подскочил к Горюше и сорвал с его пиджака несчастную пуговицу!

— Ты чего!! — неожиданно взревел он. — Меня мамка заругает. — Горюша большими руками схватил Кольку, отобрал пуговицу, сунул её в карман. — Думаешь, ей делать больше нечего, как пуговицы мне пришивать? Нехороший ты, Колька, злой!

Мы опешили. Таким Горюшу мы ещё не видели.

— А ты! Ты! Драться, да! — Колька взвинтился, забрызгал слюной. — Ты не достоин, быть пионером! Ты даже не достоин, носить октябрятский значок! Ты — двоечник! Ты — позор всего класса! Бойкот тебе надо объявить! Родителей в школу! Отца! Мать! На собрание! Родительское! Педсовет! Бойкооот ему!!

Мы все замерли. Открыли рты. А Колька прыгал блохой, истошно кричал, размахивал руками, Горюша стоял спокойно, низко опустив свою кудрявую бычью голову, все бубнил на счет оторванной пуговицы, как будто сейчас для него это было самое важное!

И тут вдруг Толик — воспитанный, интеллигентный Толик! — грохнул о парту стопку учебников и закричал на весь класс:

— Да у них маленький дома! И отец умер! А вы! Вы все!..

Воцарилась тишина. Колька замер в нелепой позе. Все посмотрели на Горюшу, а он боднул своей кудрявой бычьей головой, всхлипнул. Всхлип мгновенно превратился в рыдание. И он выскочил из класса.

— Горюшенька! — закричала Машка. Она схватила портфель, рванулась, пинком открыла дверь и исчезла в коридоре.

Мы — я, Вовка, Толик, Сашка и ещё один Сашка — бросились следом.

Их мы нашли в укромном уголке на первом этаже, рядом со спортивным залом. Машка сидела на лавочке и пришивала оторванную пуговицу, рядом — Горюша; он плакал, закрыв лицо большими руками. Мы встали полукругом. Что делать, никто из нас не знал. Что сказать, тоже.

Обернулись на топот. Это был Колька. В руках он держал портфель Горюши.

— Я вот… — промямлил он и замолчал. Он смотрел на нас всех — как Машка пришивает пуговицу, как Горюша плачет, как мы стоим полукругом.

— Уходи, — сказал ещё один Сашка и отвернулся.

Мы все отвернулись.

1988 г

Я была готова просто разреветься от обиды!

Сесть на асфальт и заплакать!

Ухх!

А они заржали. Самый рослый из них помахал моим абонементом.

— В кино, малявка, собралась?

Зимний абонемент в кинотеатр «Пионер» [8] подарила тётя Зина — всем нам шестерым на Новый год. А фильмы шли как раз жутко интересные! На многие без абонемента не попадешь!

Обычно мы все собирались во дворе и дружно шли. Приходили заранее — на афиши поглазеть, в тире пострелять. Но сегодня я шла одна. Так получилось! Ночевала у бабушки, заходить во двор неудобно, вот и договорились в фойе встретиться.

И вот надо же! — именно сегодня! — я с разбегу натолкнулась на эту троицу мальчишек-пятиклассников, и они отобрали мой абонемент! Главное, незнакомые, чужаки, не найдешь потом.

— Отдайте! Моё! — закричала я.

На помощь взрослых рассчитывать нечего! Хоть заозирайся! Хоть закричись! Незнакомые взрослые не вмешиваются в дела незнакомых детей.

— А мы вместо тебя сходим! — ржали пятиклассники.

Я сжала кулаки, кинулась на них — тут же оказалась в сугробе.

— Утю-тю! Сейчас заплачет! — скривил рожу хулиган.

— Это ты сейчас заплачешь!

Пятиклассники оглянулись, попятились. Я тоже оглянулась, расцвела. Рядом спокойно так стояли неформалы из моего подъезда. Трое. Все рослые, плечистые, старшеклассники. В кожаных куртках с многочисленными заклепками. Не чета вам, мелкотня!

— Жека, тебя обижают? — приторно-сладким голосом спросил один из неформалов, самый рослый, по прозвищу Балу.

Остальные двое — Серёга и Кирюха-Ларчик — вытащили меня из сугроба, отряхнули.

— Они мой абонемент отобрали! В кино! А там про Мюнхгаузена! Мультфильм! Заграничный!

— Про Мюнхгаузена? — Балу продемонстрировал пятиклассникам свои кулачища. Каждый размером с голову тех самых пятиклассников. — А ну отдайте девочке абонемент, она в кино опаздывает!

Пятиклассники заюлили, заозирались — взрослые продолжили идти мимо и не вмешивались. Неформалы нахмурились, отгородили меня своими широкими черными спинами. Я даже зажмурилась и приготовилась верещать на всю улицу. Но драки не случилось! Бросив мой абонемент в снег, пятиклассники трусливо помчались прочь, только пятки сверкали!

Я рассмеялась.

— Вот, — Кирюха-Ларчик протянул мне билеты, предварительно заботливо отряхнув их от снега.

— Спасибо!

Серега достал из сугроба меня, тоже заботливо отряхнул. И ему я сказала: спасибо. И Балу. Он стоял, уткнув массивные кулачища в бока, посмеивался. А потом сказал:

— Жека, будут обижать, ты говори, хорошо? Мы любого отлупим!

— Спасибо, — повторила я.

На душе стало хорошо так, тепло.

— И вообще заходи, — продолжил Балу. — Просто так. Мы ведь тебе всегда рады.

— Хорошо.

— А теперь беги, а то, правда, опоздаешь.

И я побежала.

В кино я всё-таки опоздала. Тётенька-билетерша впустила меня, когда в зале уже погас свет. Я села на первое попавшееся место, с краю. Видно, конечно, было так себе, но всё равно! Я смотрела и радовалась. Радовалась, что я сейчас здесь и смотрю такой замечательный мультфильм! что Балу, Серега и Кирюха-Ларчик проходили мимо! что вообще всё так получилось!

Когда экран погас, я кое-как нашла друзей.

— Ой, Жека! — обрадовались они мне. — Мы думали, что ты не придешь!

— Ну, как же! — фыркнула я. — Мировой мультфильм, правда? — И рассказала о том, почему так опоздала.

Ребята слушали внимательно, кивали головами.

— Повезло! — Вовка завистливо вздохнул. — Я бы их! Ух!

Он подпрыгнул, взмахнул кулаками. Спасти меня, например, от пятиклассника, было его тайной мечтой, которую мы все уважали.

— А пойдемте ко мне чай пить, — предложила Машка. — Мне тётя коробку зефира подарила.

— Я только домой забегу, — сказала Толик, — варенье возьму. Бабушка, знаешь, сколько варенья наварила!

— А у меня конфеты остались с Нового года. Шоколадные! — сказал Сашка.

— А у меня печенье, — сказала ещё один Сашка.

— А я пластинки принесу. Все равно у меня ни конфет, ни печенья, — сказала я. — Вовка, ты мне поможешь?

Вовка с радостью согласился: конфет и печенья у него дома тоже не было.

Вместе мы дошли до дома, во дворе разделились, чуть позже собрались у Машки. Сели пить чай, совсем как взрослые. Тётя Зина даже разрешила накрыть в зале, на большом обеденном столе, дала красивые синие чашки, несколько вазочек для варенья и печенья. Новогодняя ёлка в углу мягко искрилась разноцветными игрушками. И вообще настроение у всех было радужное, спокойное.

Мы включили проигрыватель. Сперва пили чай, болтали, ели сладости. Потом танцевали, играли в карты, смотрели журнал «Веселые картинки».

Незаметно стемнело.

— Ребята, давайте поклянемся, что всегда будем вместе! — вдруг предложила Машка.

Мы закивали — согласились.

Машка выключили верхний свет, и зажгла огни на ёлке. Ей хотелось, чтобы всё было торжественно и чуточку таинственно! Мы встали в круг, взялись за руки.

— Клянемся… — прошептала Машка.

— Клянемся! — хором прошептали мы.

Машка закрыла глаза, глубоко вздохнула, вскинула голову; её тоненькие косички подпрыгнули.

— Честное пионерское!

— Мы ещё не пионеры, — тихо возразил Толик.

— Будем же! — зацыкали все.

Дать честно-пионерскую клятву очень хотелось.

— Клянемся! Честное пионерское! — повторила Машка.

— Честное пионерское! — повторили мы и даже крепче сжали друг другу руки.

— Что мы всегда-всегда будем дружить! Всегда будем вместе! Всегда будем помогать друг другу! Чтобы не случилось!

— Клянемся! — повторили мы.

Все встали. Растерянно, испуганно.

Вместе с фашисткой в класс вплыла директриса!

— Дети! — обратилась к нам Людмила Михайловна. — Сегодня на нашем собрании будет присутствовать директор школы Антонина Викторовна.

Вот интересно: а какой смысл так пафосно говорить об очевидном?

Фашистка и директриса чинно расселись на стульях. Видимо, в этот раз Пантелейщина решила не быть «с народом».

— Сегодня мы разбираем двух ваших товарищей, — начала было Людмила Михайловна, но тут вдруг выскочил Колька.

— Извините, что перебиваю! — начал он.

Но учительница почему-то не рассердилась, а фашистка улыбнулась толстыми, накрашенными губами.

— Я как староста класса должен заботиться о нравственном здоровье каждого!

Директриса согласно закивала.

— А последнее время мои товарищи, которых мы собираемся обсуждать, стали готовиться. Предлагаю заменить одну из кандидатур!

— Например? — спросила фашистка.

— Например, вместо Газиной Елены разберем сегодня Марию Кислицину!

Мы ахнули! Машка!

Машка встала.

Директриса нагнулась к фашистке и зашептала так, что весь класс услышал:

— Кислицина? Она часом не родственница Кислицкой?

— Нет, — таким же громким шепотом ответила фашистка. — Просто фамилии созвучны. Хотя все может быть… — Она переплела толстые сосисочные пальцы на упругом, как барабан, животе.

Машка на негнущихся ногах вышла к доске.

У меня в душе нехорошо засвербело.

— Кислицина, — начал Колька, — хороший товарищ, отличница. Даже играла маленькие роли в некоторых детских спектаклях. Но все знают, что её устроил папа, режиссер этого театра. А мы не должны поощрять продвижение за счёт родственников! Каждый должен добиваться сам поставленной цели!

Толик напрягся. Сжался.

Мы все напряглись.

Машка, действительно, иногда играет в детских спектаклях маленькие роли. Хорошо, кстати, играет. Талантливо. Мы все этим ужасно гордимся, мол, наша Машка — артистка! Даже мечтали, что когда мы все вырастем, то всякий раз будем приходить к ней на спектакли и всем говорить: «Это вам она великая артистка Мария Кислицина, а для нас она просто — Машка, наш друг!»

Но тут Колька рубанул:

— К тому же она много врёт.

Толик вскочил, но на него тут же заорала Людмила Михайловна:

— Рублёв, сядь!!

Ее лицо, когда похожее на милую, добрую черепашку, теперь сморщилась, как прошлогодняя картошка.

Побледневший, дрожащий Толик сел.

— Пусть твой товарищ выскажется, — сказала фашистка, толсто улыбаясь.

А Машка стояла у доски. Помертвевшая. С широко распахнутыми глазами, словно не понимала, что происходит.

— Да, врёт! — воодушевился Колька. — Что это за дикая история про говорящую ёлку, которую ты сегодня рассказывала на перемене? Это не достойно для пионера!

Он весь раздулся, как воздушный шар. Покраснел. Вспотел.

Машка зажала уши руками.

— Стыдно, да?!!

— Левадная! Рублёв! Шадрин! Сели немедленно!

— Тебе стыдно! Стыдно! — орал Колька. — Ты — врунья! А собралась стать пионеркой! Ты врёшь своим товарищам! Врёшь родителям!

— Купцов! Калачиков! Рублёв! — Людмила Михайловна покраснела. — Что за поведение перед директором и завучем по воспитательной работе! Сядьте немедленно! Левадная! Шадрин! Мы за вас стыдно!

«А мне за Вас, Людмила Михайловна!» — чуть не закричала я. Но не крикнула. Промолчала.

Все промолчали.

И за нас стыдно.

Машка расплакалась.

Кольку это только распалило. Он стыл прыгать, кричать:

— Поклянись, что никогда больше не будешь врать!

Машенька!

Машка подняла свое красное, заплаканное лицо. Посмотрела на нас.

— Клянись! Перед всем классом клянись.

— Я честное пионерское…

— Не смей! Забрызгал слюной Колька. — Ты ещё не пионерка! И никогда ей не станешь!

— Я… клянусь… — Машка закрыла лицо руками.

Не надо, Маша!

— Я больше… никогда… не буду врать… Никогда!

Машка шла быстрым шагом, сгорбившись. Мы бежали за ней, кричали. Она даже не оглядывалась.

На следующий день она не пришла в школу. После занятий мы все — уже пятеро! — пошли к ней. Открыла тётя Зина.

— Маша болеет. К ней нельзя, — сказала она и захлопнула дверь.

Маши не было всю неделю! К ней не пускали, трубку она не брала. Мы даже не видели её в окне.

Колька ходил гордый, довольный. А Толик помрачнел, перестал играть в шахматы. Теперь он просто сидел на перемене, сложив руки на парте, уставившись в одну точку. Да и вообще все мы стали какими-то не такими! Весь класс. Вся школа. Без Машки всё почему-то стало совершенно другим. Ненастоящим. Чужим.

А в следующий понедельник случилось вот что!

На третьем уроке я отпросилась в туалет. Наш девчачий туалет, находится рядом с лестницей, и на этой лестнице я увидела дядю Костю, Машкиного отца! Он поднимался на третий этаж! Я окликнула его. Он обернулся.

— Маша болеет, — быстро сказал он. — Женя, где у вас здесь кабинет директора?

Я показала.

Мне стало холодно и страшно.

Я бегом кинулась в класс.

— Атас! Атас! — запрыгала я на месте, пытаясь привлечь внимание друзей. Но ребята сосредоточенно что-то писали в тетрадках: увы, сразу же после первого класса нас рассадили: Людмила Михайловна посчитала, что мы слишком сильно друг друга отвлекаем.

— Левадная, что ты прыгаешь, как блоха, — сделали мне замечание.

А! всё равно!

— Дядя Костя здесь! — зашипела я на весь класс. — Дядя Костя! Он к директору!

Толик вытянулся, побледнел. Вскочил.

— Рублёв! — заорала учительница, но в классе его уже не было. — Дневник его сюда. Калачиков, ты слышишь?

Ещё один Сашка смотрел на распахнутую дверь и не слышал.

— Твой дневник тоже потребовать?

Тогда ещё один Сашка встал и пошёл. Шёл он непривычно. Резко, ломко. На учительский стол он положил два дневника.

— Калачиков, это что такое? — взревела Людмила Михайловна.

— А вот что! — И ещё один Сашка ушёл.

Просто ушёл!

И мы тоже — Сашка, Вовка, я — встали, положили на стол дневники и ушли.

… Толик всё ещё стоял на лестнице.

— Машку переводят в другую школу… — сказал он.

Нам поставили «двойки» за поведение. Вызвали родителей в школу. Разобрали на собрании. Все качали головами. Сперва просили, чтобы мы извинились. Потом требовали. Потом орали. А мы молчали.

Машки с нами больше не было.

И однажды, уже в апреле, когда по двору побежали ручьи, возвращаясь из школы, мы увидели грузовики. Они стоял у Машкиного подъезда. Из одного уже начали выгружать вещи. А в другой загружали последнее — это было кресло, любимое кресло дяди Кости!

Мы бросились бежать. В кабине увидели Машку.

— Машка! Машка! — закричали мы.

Она отвернулась.

Грузовик тронулся. Поехал.

— Машка! Машка!

Мы бежали за грузовиком, кричали, размахивали портфелями! Грузовик не остановился, даже не притормозил.

Машка уехала.

Мы знали, что делать.

Мы не говорили об этом, но все знали, что нужно делать!

На следующий день, после уроков мы пошли не домой — мы отошли за гаражи. Знали, что он пойдет здесь. Один.

Ждали.

Колька задержался. Увидев нас, не испугался, не отступил, хотя всё сразу понял. И лицо у него было такое честное, такое правильное!

— Сволочь! — Толик ударил его портфелем. — Сволочь!!

… Мы били его портфелями, кричали страшные, грязные слова, которые в нашем возрасте знать не положено, но мы все равно их знали, и кричали, и били. А он молчал, не отбивался. Только весь сжался, закрыл голову руками. И от этого было ещё хуже.

Назначили родительское собрание.

Мы — уже пятеро — стояли у доски. И молчали. Колька с побитой рожей сидел на первой парте, рядом с матерью и пыхтел.

Пришла фашистка. Заливисто что-то говорила.

Мы не слушали.

Мы смотрели в пол.

— Послушайте! — вдруг сказал дядя Лёша, отец Толика. — Нельзя же так! Они ведь дети.

— А моего мальчика отделали как самые настоящие хулиганы! — взвизгнула Колькина мать.

— Я вот не верю, что мой сын просто так побил Вашего сына, — вежливо возразил дядя Лёша. — Толик — хороший мальчик. Он никогда раньше не дрался. Ни разу!

— Мы это учтем, — сказала фашистка. — Поэтому «двойку» за поведение в четверти не поставим. А вот остальным…

Ой, да подумаешь! «Двойка» за поведение.

— А я вот хочу знать, почему всё произошло, — не унимался дядя Лёша. — Толик! Толя! — позвал он сына.

Толик вздрогнул, посмотрел на отца.

— Вы, действительно, избили этого мальчика?

— Да, — ответил Толик.

Все загалдели.

— Тише! Тише! — прикрикнула Людмила Михайловна.

Родители замолчали, одна Колькина мама продолжала что-то сердито бубнить.

— Почему вы это сделали? — продолжил дядя Леша. Говорил он спокойно. Толик молчал. — Я просто хочу понять.

— Потому что он гад! — вдруг закричал Толик. — Фашист! Нет, хуже фашиста! Потому что вроде как товарищ! Будущий пионер! А из-за него Машка… — Толик закрыл лицо руками и заплакал.

Нас выставили в коридор.

Мы стояли, прислонившись к стене, молчали, прислушивались.

Взрослые громко спорили. Дядя Леша взвинчено говорил:

— Вы хоть понимаете, до чего довели девочку!!

— Было собрание, — оправдывалась учительница.

Все опять загалдели.

Наконец, двери распахнулись, и родители повели нас домой.

Дома мне влетело.

— Я думала, ты хорошая, послушная девочка! — на высоких нотах орала мать на кухне.

Я сидела за столом и размазывала по тарелке кашу. Отец пялился в телевизор.

— Как ты могла пойти на поводу у этого мальчика! Да он настоящий хулиган!

— Толик — не хулиган, — буркнула я.

— Отвратительный, гнусный хулиган! Вы избили товарища!!

— Он нам не товарищ…

— Да что ты говоришь!! Что ты вообще понимаешь в жизни!! Весь нос в соплях, а учить меня будешь!! Я запрещаю тебе общаться с этими гадкими детьми!!

— Это мои друзья, мама…

— Запрещаю! Ты слышишь, что я тебе говорю! Этот Вовка твой! Он без отца, а почему без отца, ты когда-нибудь спрашивала!! Где вообще его папаша!! А Купцов!! Он сын сантехника!! Его родители — быдло рабоче-крестьянское!!

— Ты говоришь о моих друзья, мама…

— А этот Калачиков Саша!! Явно какой-то придурок!! У него, наверное, была родовая травма!! Он недоразвитый!! И родители у него явно алкоголики!! А этот Толик!! Тоже мне вшивая интеллигенция!!

— Это мои друзья, мама!

— А ты что возникаешь!! И вообще, когда мы купим цветной телевизор!! — накинулась вдруг мать на отца. — У всех нормальный людей уже есть цветной телевизор, а мы все еще в черно-белый пялимся!!

— Это мои друзья, мама!

— А ты вообще молчи! Ничего ты не понимаешь! Сопля малолетняя!

— Не смей так говорить о моих друзьях!! — вдруг заорала я так громко, что чуть сама не оглохла.

Мать уставилась на меня, захлопала ресницами. Даже отец оторвался от телевизора.

Я встала.

— Это мои друзья, мама. И я буду с ними дружить. Они хорошие. А Кольку мы ещё раз отлупим. Ясно!!

Мать разревелась.

— Дожили! Родная дочь тыкает!

Я встала и ушла в свою комнату.

В конце четверти на линейке директриса объявила, что из-за драки нас пятерых не примут в пионеры в этом году.

— Исключение можно сделать только для Анатолия Рублёва, — сказала она. — Он отличник, и отец его — кандидат наук. Если ты, Толя, извинишься сейчас перед своим товарищем, то так и быть! в пионеры мы тебя примем.

И тогда Толик громко сказал:

— Отец мой ни причем! Это я Кольку бил! И не товарищ он мне! Извиняться я не буду.

После линейки к нам подошли Кеха, Лёнька и даже Иринка. Окружили нас.

— Ну, держитесь теперь! — Кеха обняла меня. При всех! — Пантелейщина спуску не даст. Всем вам.

Мы молчали. Нас было пятеро.

1988–1989 гг

О том, что Вовка утонул ещё в начале августа, я узнала лишь в конце лета, когда вернулась из пионерского лагеря, куда меня на все три смены запихнули родители подальше от города, от асфальтовой жары и подальше от моих друзей.

Узнала во дворе. Вышла погулять, думала, кого позвать, прикидывала, кто может сейчас быть дома. Тут откуда-то выскочили оба Сашки, начали кричать, размахивать руками.

Я долго не могла понять, что они говорят.

Долго не могла поверить.

Вовка не мог утонуть! Он ведь Вовка! Наш Вовка! Шадрин! Маленький, самый маленький в классе! Рыжий, с конопушками!

Он ведь занимался плаванием! Он ведь был перспективным!

Он ведь так мечтал стать пионером, путешественником, спасти меня от хулигана-пятиклассника!..

Вовку унесла хитрая, коварная Обь. Он был на даче — на той самой даче, которой так завидовали наши родители: недалеко от станции, недалеко от большой реки, двухэтажный домик с электричеством, водопроводом. В тот день он решил порыбачить и вдруг увидел, как течение уносит надувной плот с двумя орущими малышами. Малышей он спас, а его самого затянула воронка, которых в Оби множество.

Его матери потом вручили маленькую желтенькую медальку в коробочке. Красиво, торжественно. Весь дом сбежался посмотреть!

Только вот Вовки уже не было…

Тут же оба Сашки огорошили еще одной новостью — в июле уехал Толик. Не просто в другой дом, другой район, а вообще в другой город. Куда — не известно! У соседей нового адреса семьи Рублёвых не оказалось. Самих Сашек в то время в городе тоже не было. Был ли Вовка дома — не известно, у него сейчас не спросишь…

Я — в слезах, с дрожащими губами — ринулась было на чердак, но увидела на двери огромный амбарный замок. Моих любимых неформалов выселили.

Постучалась к Иринке. Она сказала, что была драка, но устроили ее какие-то парни, лысые, в спортивных штанах. Кто такие — не понятно. Откуда и зачем пришли — тоже. Соседи, конечно, вызвали милицию. Патруль приехал быстро, забрал с чердака всех, кто не успел сбежать. Тёте Клаве, старшей по подъезду, строго-настрого наказали чердак закрыть, и вообще все чердаки в доме. Неформалов выселили.

Где их теперь искать?

— А кто его знает! — Иринка пожала плечами. — Лёнька говорит, что они сейчас за оперным театром собираются. Не знаю…

Дома родители любовно стирали тряпочкой мифическую пыль с нового цветного телевизора. Мать всё охала:

— Наконец-то, заживем, как люди!

Отец поддакивал.

Тогда я пошла к себе в комнату. Залезла под одеяло, долго ревела, зажав в руках красивого плюшевого кенгуру, его мне подарил Вовка на Новый год.

Кенгуру был смешным — лапы растопырены, большие блестящие глаза, а на животе кармашек. Раньше там была большая конфета. А под конфетой оказалась записка. Корявым Вовкиным подчерком на ней было написано: «Жека! Ты самая лучшая девчонка на свете!»

Первого сентября мы — уже трое — пошли в школу без особой радости. Даже, казалось, букеты у нас в руках завяли от нашей безрадостности.

Машка уехала, Толика нет, а Вовки больше никогда не будет.

Чему радоваться-то?

— Что стыдно? — заржали над нами третьи классы. Громче всех Колька Щелкин. — Все уже пионеры, а вы — октябрята!

Ой, ну и подумаешь!

На торжественной линейке произошел грандиозный скандал — Кеха явилась выкрашенная в черный цвет и короткой джинсовой юбке. Старшеклассницы чуть не умерли от зависти, а директриса и фашистка были готовы лопнуть от злости! Сама Кеха проигнорировала громкие высказывания и, гордо вскинув почерневшую голову, отправилась домой, в первый же день учебы.

Директриса разъярилась. Долго орала в микрофон, что не позволит нарушать принятую форму, принятые правила и так далее, и тому подобное.

Её не слушали. Все перешептывались.

— Ой, юбочка-то какая! юбочка! — сокрушались девчонки.

— А ноги-то! ноги! — вздыхали парни.

Уже в классе нас троих — меня, Сашку и ещё одного Сашку — наконец, приняли в пионеры.

Клятву мы пробубнили кое-как, все время запинались. Просто толком не выучили, вот и всё! Не верили мы больше в пионерскую клятву.

Людмила Михайловна слушала нас, то и дело поджимала губы. Колька демонстративно кривился. Но нас всё-таки приняли. Учительница лично повязала нам красные галстуки, что-то сказала, мы сняли октябрятские значки — и всё. Мы теперь пионеры.

(Позже я свой значок с маленьким кудрявым мальчиком положила в пенал. Там он у меня и остался на все школьные годы. Мальчика было жалко.)

Затем Людмила Михайловна проникновенно высказалась про подвиг Вовки, мельком упомянула Толика. Класс слушал равнодушно, словно никто из них не понимал, что Толик уехал, а Вовки больше никогда не будет!.. Нет, Горюша, кажется, понимал…

В тот же день, первого сентября, мы решили навестить знакомых неформалов. Пошли к оперному театру и обалдели.

Нефомалов стало больше! В несколько раз больше! И откуда только они все взялись? Причем если раньше в основном среди них были старшеклассники, студенты, то сейчас — просто масса подростков лет тринадцати-четырнадцати! Но это были уже совсем другие неформалы. Не таинственные пришельцы, спокойные, внимательные — а наглые, злые, демонстративные. Бритые виски, ирокезы, серьги, цепи, заклепки. Тогда-то и появились фенечки — ниточки, увитые бисером, мелкими бусинками. Новые неформалы включали звук на полную мощность, говорили на странном, ломанном языке.

Таинственные пришельцы моего детства и наглые подростки сидели в скверике у театра на соседних лавочках и косились друг на друга — то с любопытством, то с презрением. Не перемешивались.

Впрочем, взрослые плевались вслед и тем, и другим. Они же — и пришельцы, и подростки — не обращали внимания или делали вид, что не обращают внимание.

Кое-как нашли знакомых. Нам обрадовались.

Мы долго говорили. Неформалы искренне, без лишнего пафоса жалели Вовку, его мать. Вспомнили Юрку, почему-то вздохнули. Тут же заговорили о Кехе, о том, как сильно она изменилась буквально за одно лето, о прочих делах.

Впрочем, изменилась не одна Кеха. Вообще весь окружающий мир менялся с невообразимой скоростью!

Кинотеатры наводнились зарубежными фильмами: сказки, фантастика, ужасы, эротика, мелодрамы. Мы ходили на всё подряд! Про возрастные ограничения бабушки-билетерши ещё не знали.

Откуда-то повсеместно появились записи, пластинки: Цой, Башлачев, Дягилева, Шевчук, Гребенщиков, Кинчев, Бутусов, Макаревич. Часть из них официально продавалась в музыкальных магазинах, но большая всё-таки переходила из рук в руки в виде потертых плёнок, кассет. Заговорили о квартирниках, рок-фестивалях. Их вроде как не одобряли, писали, что «подобная музыка только разлагает молодежь», да и не музыка это вовсе! Так! Визг, шум, грохот. Но русский рок не смотря на все запреты, возражения, возмущения упрямо прорывался наружу из той темницы, где был заключен долгое время.

И книги. В толстых литературных журналах появились имена, о которые раньше не то, что публиковать, вспоминать нельзя было. Солженицын, Булгаков, Есенин, Пастернак, Цветаева, Замятин. Книги, написанные много лет назад, многие даже до войны, украденные у нас — всё возвращалось. Номера с заветными романами свято хранились, переплетались. В библиотеках на них была очередь не хуже, чем за колбасой. В завершении ко всему — или символизируя начало? — некоторые маститые деятели искусств вдруг выдавали такие произведения, от которых холодели многие взрослые.

В школе (и не только в нашей девяносто девятке) всё чаще стали вспыхивать скандалы из-за внешнего вида. У дверей директорского кабинета теперь стояли огромные очереди — девчонки в брюках или коротких юбках, парни с длинными волосами, серьгами. А толку-то? У дверей школы выставили патруль, набрали из актива комсомола. В их обязанности вменялось снимать серьги с парней, мерить длину девчачих юбки специальной линейкой, а тех школьниц, что явились в брюках, отправлять домой переодеваться; у всех нарушителей отбирались дневники. Тоже не помогло. Наоборот, упала посещаемость, участились драки. Тогда директриса и фашистка вооружились линейками, ножницами — бегали по школе, мерили длину юбок девочек, пытались стричь волосы парням — провинившимся вносили соответствующие записи в дневники, ставили «двойки» за поведение, вызывали родителей. Нарушителей меньше не становилось.

Борьба за внешность отвлекла учителей оттого, что происходило в туалетах на втором этаже, где как раз учились мы, малыши, — старшеклассники там активно менялись кассетами, пластинками, торговали косметикой. Заметили лишь тогда, когда уборщица пожаловалась на неприличные рисунки и надписи на дверях кабинок. Ринулись было туда — обмен переместился во двор.

Но самым страшным ударом под дых всей школы стал фильм «Завтра была война» [9].

Фашистка впала в ступор. Несколько дней ходила сама не своя, без линейки, ножниц.

Учителя только об этом фильме и шептались!

— Это же по книге Васильева! Разве он мог такое написать?

Была организована инспекция в школьную библиотеку, в районную — не нашли. Учителя зашептались еще громче:

— Они поставили по запрещенной книге!

Второй показ фильма посмотрела вся школа.

На следующий день Кеха пришла дрожащая, с красными, воспалившимися глазами. На перемене за ней кинулась фашистка, успевшая уже к этому времени прийти в чувство. Но Кеха не испугалась, не сжалась, как это бывало раньше, — это теперь была новая Кеха! И новая Кеха не боялась ни директрисы, ни фашистки.

— Я Вам не Люберецкая [10]! — вдруг закричала она на весь коридор.

Фашистка обалдела, а Кеха развернулась на каблуках и зашагала прочь.

Власть зашаталась.

7 ноября, по традиции, я с родителями отправилась в гости к бабушкам. Жили они обе от нас неподалеку, в десяти минутах ходьбы, на улице Труда, в крохотной двухкомнатной хрущевке.

Вернее, это были бабушка и прабабушка. Зинаида Александровна — мать моего отца, а Валентина Владимировна — соответственно, его бабушкой. Обе они — одинокие сухие женщины, безмужние, и в молодости, и в старости похожие друг на друга, как две капли воды.

Пришли мы, как обычно, по мнению бабушек, поздно, но они всё равно тут же засуетились. Баба Зина кинулась на кухню, подрезать хлеб, колбасу. Баба Валя хвасталась: удалось достать две бутылки водки — тут же их продемонстрировала. Отец, кряхтя, начал разбирать стол. Стол с трудом поддавался, потому что сделан и собран был плохо. Впрочем, основная забота отца — не задеть затылком массивную хрустальную люстру, что с его ростом и высотой потолка было весьма проблематично. Когда стол, наконец-то, согласился развернуться и перегородить собой полкомнаты, все забегали с тарелками. Колбаска, сыр, хлеб, салаты, рыбка, графин с лимонадом, стопки. В центре — большое блюдо с темно-коричневыми кусками курицы.

Сели. Разложили салаты, бутерброды по тарелкам. Отец всем налил водки, а мне — лимонад, тоже в рюмку. Баба Зина провозгласила традиционный тост: за партию, Ленина, Сталина — торжественно выпила. Пошли обычные разговоры. Про дефицит, талоны, дурную молодежь, отсутствие культуры на улице и по телевизору. Выпили ещё. Вскоре, как обычно, взрослые заговорили о политике. Подогретая спиртным, баба Зина начала искуплено воспевать партию, Сталина. Баба Валя молчала, лишь изредка хмуро поглядывала на дочь. А я думала.

Я думала про фильм, Кеху, как она крикнула фашистке тогда, в школе. И вообще про многое другое. Например, почему баба Валя сейчас хмурится?

— Что ты не кушаешь? — склонилась ко мне прабабушка. — Хочешь тортик?

Я кивнула.

Прабабушка встала и прошла на кухню. Я глянула на взрослых: отец и баба Зина начали ожесточенно спорить про Сталина, революцию и вообще коммунизм, мать молчала, пялилась на массивную хрустальную люстру с подвесками. Я тихонько встала и юркнула вслед за прабабушкой. Моего ухода никто не заметил.

— Бабушка, — начала я, — можно спросить?

— Спрашивай, Женечка.

Баба Валя колдовала над тортом, стараясь порезать его как можно аккуратнее. Прабабушка была сейчас такая уютная, домашняя, что я ей всё-всё рассказала! И про Кеху, и про фильм, и про гамлетов.

Выслушала она меня внимательно.

— Знаешь, Женечка… — заулыбалась она — в комнате вдруг зашумела баба Зина, что-то закричала про партийную святость — улыбка прабабушки погасла.

— Женя, то, что я тебе скажу, никто не должен знать, — сказала она уже совсем иначе. Серьезно, горько. Так словно я стала настоящей взрослой! — Поняла меня? Ни родители твои, ни друзья в школе, во дворе. Никто. Поняла?

Я кивнула.

— Ты знаешь, кто был твой прадедушка, Александр Семенович?

— Ну, так…

Про него я знала лишь то, что он был военным, имел много орденов и уже давно умер.

— О нем говорить у нас неприятно. Видишь ли, Женечка, я не стыжусь его, я его очень любила! Но есть некоторые обстоятельства… — Прабабушка вздохнула, сжала сухие руки. — Он был подполковником НКВД. Ты знаешь, что такое НКВД?

Я кивнула.

— В войну он командовал штрафбатами. Понимаешь?

Я открыла рот.

— Он никогда не говорил о войне. Никогда не говорил, за что получил две Звезды, Орден Красного Знамени. Никогда, понимаешь, Женечка?

Я кивнула.

— Во время войны… да и после… Ты знаешь, какая у меня была фамилия до замужества? — вдруг спросила она.

Я покачала головой.

— Войтенко! Понимаешь?

— Нет.

— Мой отец был немцем, Женечка.

— Настоящим? Из Германии? — ахнула я.

— Да. А моя мать была еврейкой. И её брат… Я была маленькой девочкой, когда началась революция. Мать очень испугалась. Мы жили тогда в Одессе. Пришлось всё бросить. Абсолютно всё, понимаешь?

Я не поняла, но уточнять не стала.

— Уехали во Владивосток, — продолжила прабабушка. — Но и там они нас нашли! Нас переселили в Сибирь.

— Почему? — спросила я. В горле пересохло.

— Брат моей матери был белым.

Я ахнула, выпучила глаза.

— Ему удалось бежать в Германию, к родственникам. А вот второй брат был священником… Ему не повезло… Вот мы и… — Прабабушка судорожно вздохнула. — Долгое время жили спокойно. Родители умерли. Мать до конца дней их боялась. Я вышла замуж. И после войны… Как-то узнали. Я отреклась от отца, матери, прочих родственников. Ну, от тех, что ещё живы. Так нужно было, понимаешь, Женечка?

Я слушала, открыв рот.

— А потом Сашенька… Понимаешь, он уже вернулся с войны сломленным. Пить начал. Пил всегда один, а потом тихонько плакал, что мы не хуже фашистов… Мы такие же. А потом эта история. — Прабабушка вздохнула. — Вроде все затихло. И вдруг он застрелился. В 52-ом.

Прабабушка неестественно выпрямилась. Глаза ее оставались сухими, хотя руки дрожали.

— А потом меня арестовали.

— Как! — чуть не вскрикнула я — зажала рот ладошкой.

— Продержали меня неделю. Допрашивали. Всё расспрашивали про Сашеньку, про моих родственников в Германии, ещё про каких-то людей.

— Они тебя пытали, да?

— Нет, Женечка, что ты! Они ведь советские люди! Они просто меня не выпускали из камеры. Только на допросы. Хотя грех жаловаться! Камера была в принципе тёплая, сухая, только без мебели, окон. Вообще ничего не было. Голые стены, пол, потолок. И дверь. Не выпускали…

— А в туалет?

— Даже в туалет.

— Неделю!!

— Я больше за Зиночку переживала. Как она там одна… Отпустили. Сказали, никогда никому ничего не говорить. Зиночка страшно испугалась! Она ведь тогда совсем девочка была, чуть старше тебя. А потом… — Прабабушка замолчала.

Мы прислушались к разговорам в комнате. Баба Зина кричала, что всю молодость отдала комсомолу, делу Сталина. Отец фыркал.

— Она очень испугалась, понимаешь? — сказала баба Валя.

Замолчала.

— Что потом? — не выдержала я.

— Сталин умер. И всё закончилось.

Отец и бабушка разгорячились не на шутку! Как это сейчас казалось глупым.

— И ты молчала? Столько лет молчала?

— Да, Женечка. — Прабабушка сжала мои руки. — Тебе только почему-то рассказала. Наверное, кому-то это было нужно рассказать. Однажды.

— Но ведь Сталин уже давно умер!

— Давно, в 53-ем. Но… Понимаешь, Женечка, Зиночка так испугалась! Она ведь у меня одна! И я у неё одна! Она замуж вышла неудачно, её муж бросил, даже сына не пожалел. А потом родилась ты… Есть вещи, о которых никогда нельзя говорить, понимаешь?

На следующий день позвонил Сашка. Оказалось, что во дворе к нему подошла бабушка Вовки. Сказала, что ещё летом её внуку Толик оставил письмо для нас всех, какие-то свертки. Бабашка долго извинялась, что совсем забыла про это, даже расплакалась. Сашка пообещал, что мы придем.

Идти к Вовке было страшно.

Но мы всё равно пошли.

Открыла бабушка. Увидев нас, заохала, запричитала. Провела в Вовкину комнату.

Здесь всё было так же, как прошлой зимой. Позапрошлой зимой. Позапозапрошлой зимой. Как в те безумно далекие дни, когда Вовка всё ещё был! Даже пыли нет. Такое впечатление сразу создалось, что Вовка просто ещё из школы не вернулся или в магазин пошел, или на тренировку, или ещё куда… Разве что прибрано. А то Вовка обычно раскидывал всё, говорил, что так удобнее. Не любил он порядок.

Мы топтались на пороге комнаты. Боялись. Смущались. Подпихивали друг друга. Наконец, решились. Взялись за руки и вошли.

Оглянулись.

Свертки увидели сразу же, они лежали на подоконнике. Каждый подписан. Тут же порвали обертку, обычную газетную бумагу. Сели на пол, начали рассматривать.

Мне Толик оставил две книжки Волкова — «Волшебник Изумрудного города» и «Семь подземных королей». Как я завидовала ему! Книги Волкова были такой редкостью! Особенно такие — с красивыми цветными иллюстрациями.

Сашке — Толик оставил свой кораблик в бутылке. Дружно ахнули! Ведь Толик моделью дорожил, это был подарок отца.

А в свертке ещё одного Сашки — в самом маленьком свертке из всех — оказалась немного потертая коробка карманных магнитных шахмат. Самое дорогое, что было у Толика.

Мне показалось, что мир вокруг меня сходит с ума! А поговорить не с кем… Вот если бы Юрка был рядом! Но его не было. У Лёньки и Кехи свои проблемы — выпускной класс и прочее. А родители со своим телевизором… Как так получилось, что рядом нет ни одного взрослого, с которым можно было бы поговорить?

Я думала про фильм, Кеху, бабу Валю, бабу Зину. Про давно умершего прадеда, о котором сейчас в семье никто никогда не говорит, словно не было его, словно не был он героем — или он, правда, не был героем? Тогда за что две красные звезды и орден красного знамени? Просто так? За молчание? Думала про неформалов, особенно про Юрку. Про манжеты. Про Вовку. Про Толика. Про Машку.

Все каникулы думала.

Ничего не придумала.

В первый учебный день пришла без галстука. Просто так.

Меня выставили на обозрение всему классу. Людмила Михайловна размахивала моим дневником, лупила им по парте и громко орала.

— Как ты смеешь выделяться!! Тоже мне — завела моду!

Ну да, выделяюсь. Все в галстуках, а я — без. Вот я просто так пришла без галстука. Собственно говоря, просто так и носила! А они? Вот они — почему они все носят галстук?

— Ты что стыдишься того, что ты пионер?!!!

Нет. Хотя и не горжусь. А чем гордиться-то? Вот если бы я в космос полетела!.. Вот это да! Я бы гордилась собой.

— Ты не слушаешь! — орала Людмила Михайловна. — Вы посмотрите только! Я ей говорю, а она по сторонам пялится.

— А Вы не кричите на меня, — спокойно сказала я. — Не надела галстук — подумаешь! — Я пожала плечами.

— Подумаешь!! — Людмила Михайловна раздулась от злости, затопала ногами. — А ты знаешь, что это кусочек знамени! Это кровь солдат, защищавших твою Родину, партию! Погибшие, чтобы ты, паршивица, жила и довольствовалась! Это кровь пионеров-героев!

Я задумалась.

Герои войны — это герои войны. Думаю, им всё равно: ношу я галстук или нет. И не потому что они умерли, а потому что они герои! Галстук тут ни причем.

Про пионеров-героев я тоже, конечно же, слышала, читала. Даже где-то как-то им сочувствовала. Но не восхищалась! Слишком уж они далеки от меня. Или книжки так плохо написаны… Не впечатляли.

А вот Вовка… Чем он не пионер-герой? Да, не война. Да, он не был пионером, всего лишь Вовкой. Но ведь он малышей спас! Целых две маленькие жизни. Ему даже медаль дали. Подумаешь, не успел стать пионером! Мелочь какая.

Буду носить галстук, решила я. Он цвета Вовкиной крови.

1989 г

Оба Сашки уехали на зимних каникулах, сразу после Нового года.

У Сашки Купцова родились сразу три сестрички! Внезапно разросшемуся семейству дали квартиру, попросторнее и в другом районе.

Ещё один Сашка — медлительный Сашка Калачиков — уехал жить к бабушке в Академгородок. У него оказалось больное сердце. Врачи порекомендовали из оживленного Центра уехать в более спокойное место, где больше деревьев и меньше машин.

Так я осталась одна.

В качестве утешения мать подарила мне годовую подписку на журнал «Пионер».

«Как это странно! — размышляла я. — Были рядом, и нет теперь…»

Я сидела на прескучнейшем собрании, смотрела в окно. За окном шел снег. Он падал пушистыми хлопьями, монотонно раскачиваясь. А я все думала и ничего не могла придумать.

Судьба казалась мне ужасно жестокой.

— Левадная!

А! что?

— Ты опять вертишься!

Я встала, вздохнула для приличия.

— Мы сейчас обсуждаем общественную работу класса на это полугодие, а ты вертишься! Вот у тебя, Левадная, есть предложения?

— Нет, — честно призналась я.

— Садись, Левадная, — вздохнула Людмила Михайловна. — А ещё пионер!

Это тут причем?

Но возражать не стала, села, даже попыталась сделать вид, что интересуюсь ходом собрания. Активисты предлагали пойти в художественный музей или устроить в классе демонстрацию документальных фильмов, на худой конец найти бабушку, которой просто необходимо шефство! Одноклассники тоскливо вздыхали — они, как и я, находили все это ужасно скучным.

Вот почему бы не предложить что-то, действительно, интересное? Например, мультики вместо документальных фильмов или планетарий. В художественный музей мы и так каждое полугодие ходим, а с прошлого раза там ничего не изменилось. Да и в округе нет ни одной порядочной бабушки! Все они какие-то слишком бойкие для своего возраста.

Я вздохнула. Как же скучно! И вообще… все теперь не так…

— А давайте! — вдруг восклицаю я.

Людмила Михайловна сердито зыркнула на меня, но я уже вскочила.

— Давайте! — повторила я. — Пусть каждый расскажет о своем любимом актере или певце. Или ещё о ком.

Класс загалдел.

— Ну, хорошо! Хорошо! — прикрикнула учительница. — Раз вы так хотите, то пусть! Левадная, ты первая.

Ну, воот! всегда так!

После уроков кинулась в сквер у оперного театра. К счастью, не смотря на зиму, несколько неформалов неуверенно топтались у скамеек.

— Привет, Жека! — крикнули они мне.

— Привет! А где Кирюха?

— А зачем тебе Кирюха? В невесты набиваешься? — засмеялись.

Я честно ответила.

— Ишь ты! — заулыбались неформалы. — Маленькая, а туда же! Будет тебе. Сделаем.

— Только мне быстро надо.

— Ишь ты! — опять заулыбались неформалы. — Быстро ей. Ладно, послезавтра будет. Ты приходи.

— Приду, — ответила я и пошла домой.

В назначенный день я, абсолютно гордая собой, пришла в сквер, и Кирюха-Ларчик торжественно вручил мне кассету. Ещё через несколько дней я — всё ещё очень гордая собой — пришла в школу.

Магнитофон в классе был, его заранее принес Колька. На перемене я с техникой даже немного поэкспериментировала. Запись, как мне показалось, звучала прекрасно!

Собственно говоря, не отсутствие посторонних шумов для меня было важным, а сам факт! Альбом был новым, песни мне нравились, и это был мой первый классный час, который я подготовила абсолютно самостоятельно!

Звездный час настал.

Я вышла к доске, встала в позу и громко сказала:

— Позвольте представить вам современного певца, он же автор, он же музыкант!..

— Левадная, не обезьянничай! — вздохнула учительница. — Как зовут твоего героя?

— Виктор Цой.

— Хорошо, — ответила учительница.

Как выяснилось, кто такой Виктор Цой она не знала…

Я стояла в укромном закутке на первом этаже, том самом, где еще вроде бы не так давно, стояли мы — пятеро! — вместе, и ревела. Рядом топтался Горюша и бормотал:

— Может, мамка не заругает. А ты дневник не показывай.

— А как не показывать, если родителей в школу вызвалии!

— Ну, может, не заругают, — бубнил своё Горюша. — Подумаешь! Великое дело. В школу вызвали. У меня мамку, знаешь, как часто вызывают?

Я кивала головой, но все равно ревела. Себя было жалко. И кассету. Кассету, наверное, было жальче. Её мне Кирюха записал, она хорошая!

Я отвернулась и, прижавшись лбом к стене, заревела пуще прежнего.

— Чего ревешь, дитё? — внезапно услышала я голос Лёньки.

— А ты чего пришел! — разъярился Горюша. — Вали отсюдова!

— Нааадо жее! — потянул Лёнька. — Какой отважный!

— Щас как дам!

Я повернулась. Рядом с Лёнькой стояла Кеха — они оба с любопытством разглядывали Горюшу. Я всхлипнула.

— Не реви. Вон красная уже вся. — Кеха достала из кармана платок, вытерла мне лицо. — Что случилось-то?

— Родителей в школу вызвали.

— Да ну! — удивился Лёнька. — И за что тебе такая честь? Да ты садись! В ногах правды нет.

Мы все сели, и я рассказала, про классный час, про Цоя, про «двойку» за поведение.

Ленька рассмеялся, обнял меня.

— Эх, Жека, Жека! Маленькая ты еще! Наверное, поэтому такая смелая.

— Да! смелая! А дома, знаешь, как влетит! — захлюпала я. — И кассету жалко. Мне её Кирюха записал. Говорит, альбом новый.

— А ты дневник спрячь, — сказала Кеха. — Вроде как потеряла.

— А вдруг училка домой позвонит?

— Не позвонит! Тут такие дела, брат, что сейчас не до тебя будет.

На «брата» я не обиделась — лишь округлила глаза и спросила:

— Какие дела?

— Директрису нашу снимают, и Пантелейщина на пенсию уходит.

— Да ну! — воскликнула я, не поверив.

— А вот так! — Кеха почему-то вздохнула. — Из-за юбки. Пантелейщина Лариске Калашниковой порезала юбку, ну её мамаша и накатала жалобу куда следует. В общем, снимают директрису. И Пантелейщину. За произвол. — Кеха еще раз вздохнула. — Глупо как-то!

— Правильно! — буркнул Лёнька. — Когда Пантелейщина тебя мордой в раковину тыкала — это вроде как не произвол был, а сейчас юбку порезала — так произвол! Во времена пошли!

— А разве это плохо? — не поняла я. — Ну что фашистка уходит?

— Ты не понимаешь! — Кеха сжала острые кулачки. — Она меня с первого класса чморит. Родители мои — терпи! Вот я и терпела. А тут! Из-за юбки! Из-за какой-то дурацкой юбки! Это несправедливо! Несправедливо!!

Мы замолчали.

А я подумала, это здорово — ну что фашистка уходит. И директриса тоже. И что это хорошо вот так сидеть — всем вместе. Вчетвером.

— Лёнь! — Я потянула его за рукав. — А Юрка когда вернется?

— Он не вернется.

— Почему?

Кеха как-то нехорошо всхлипнула.

— Видишь, Жека, — Лёнька снова обнял меня, — он никогда не вернется, понимаешь?

— Нет, — честно призналась я. — Он в армии остался, да?

— Он там остался, Жека. Наверное, он был среди последних, кого туда отправили.

— Куда это — туда? — не понимала я.

— В Афганистан, — нехорошим, не своим голосом сказала Кеха.

— А где это? А что это? — допытывалась я, но Лёнька и Кеха молчали, а Горюша вдруг сказал:

— Там война.

— Настоящая? — ахнула я.

— А ты откуда знаешь? — удивились Лёнька и Кеха.

— У меня батя того… — Горюша вытер нос кулаком. — Ну, там… в общем…

— Но сейчас же нет войны! Сейчас мирное время!

— Мирное… — согласился Лёнька. — Только Юрку убили по-настоящему…

Он помолчал немного и внезапно сказал:

— Сейчас такое время, Жека… Эх, Жека! Понимаешь, сейчас время такое! Такое! Что просто ухх! Знаешь, много-много лет тому назад один человек построил огромную статую. Дорогущую. Всю из золота, серебра. А ноги сделал из глины. И однажды эта статуя рухнула. Она должна была рухнуть! Понимаешь?

Я кивнула. Чего не понять-то! Если ноги сделать из чего попало, то однажды статуя рухнет.

— И вот мы сейчас! — Лёнька одной рукой обнял меня, а другой — Горюшу. — Мы однопоколение. Понимаете? Одно!

Мы молчали в ответ.

— Я только сейчас понял, что такое поколение. Вот мы все — мы это видели, мы будем это помнить. И Пентагон, и Юрку, и Пантелейщину. И однажды это всё рухнет. Потому что это должно рухнуть. Потому что всё это уже давно сгнило! Потому что манжеты не должны быть важнее совести.

Родители мои в школу так и не ходили, Людмила Михайловна им так и не позвонила. Скоро вообще об инциденте забыли — не до этого стало.

Пришла новая директриса. На линейке она торжественно всем объявила, что теперь все будет по-новому. Как она оказалась права! Всё стало по-новому. Вся жизнь.

О войне в Афганистане вдруг заговорили газеты. Заговорили о наших ребятах — выживших, искалеченных, погибших. Из институтов больше никого не исключали за чтение Булгакова. Прошла реформа образования — добавили год учебы, отменили оценки за поведение. И мы оказались последними пионерами.

Система рушилась. Кто-то признавал это, кто-то нет, но она всё равно рушилась. Потому что статуя на глиняных ногах однажды должна рухнуть. И падая, она погребла под собой многих.

Журнал «Пионер», апрельский номер, 1989 г.:

Дорогой журнал! Я тебя очень люблю и пишу в надежде, что ты поможешь разыскать моих друзей.

Так получилось, что летом прошлого года моего отца неожиданно перевели на работу в другой город, и мы уехали. Я даже не успел толком ни с кем попрощаться! Позже я писал — но то ли письмо потерялось на почте, то ли я что-то напутал с адресом.

Пожалуйста, помогите найти моих друзей! Новосибирск, 99 школа, третий класс «Б» — Женя Левадная, Маша Кислицина, Вовка Шадрин, Сашка Купцов, Сашка Калачиков…

Толик Рублёв,

г. Екатеринбург, улица…

Май, 2009 г.

Новосибирск