День мертвых тел бесплатное чтение

* * *

Глава 1

Тишина бывает разной. Иногда расслабленно блаженной, томной, как утро в деревне, в которой творит кто-то чрезвычайно одаренный, как минимум Пушкин. Когда первая птичья трель, да что там, даже мычание коров, гонимых сонным пастухом на еще покрытые росою луга, не вызывает ничего, кроме мечтательного умиления. Бывает тишина волнующего ожидания, когда и сосет под ложечкой от предвкушения, и готов все на свете отдать, лишь бы отложить грядущее, неизбежное счастье, хоть на миг. Порой тишина наполнена воспоминаниями и мечтами о том, что могло бы сбыться, сбылось или не случится уже никогда.

Тишина, стоявшая в кабинете старшего оперуполномоченного по особо важным делам Главного управления уголовного розыска Министерства внутренних дел России полковника Льва Ивановича Гурова, напоминала затишье перед бурей. Точнее, между двумя бурями. Первая отгремела недавно, и отзвук ее еще наполнял опасным электричеством воздух знакомого до самой последней верхней полки помещения. Кабинет Гуров делил со своим другом и сослуживцем, Станиславом Крячко. Делил уютно и предсказуемо, но, как говорится, абсолютно тихо только там, где пусто и никто ничего не делает. Они делали, дружно и споро, в две головы и четыре руки много лет подряд. Бывало, в этом кабинете горел свет по ночам и по выходным, случалось, друзья ели и спали, заработавшись, прямо здесь. Бывало, им выпадали малые островки спокойствия, когда ничего особенно сложного или интересного не происходило, помощь никому не требовалась. И тогда Гурову и Крячко доводилось неспешно заниматься служебной рутиной, и, совсем уже редко – не делать ничего. Именно этот внезапный приступ ничегонеделания со стороны коллеги, а точнее, полное отсутствие у того какого бы то ни было рвения к работе с отчетностью, и стало первым далеким раскатом грома, положившим начало шторму.

Все началось с того, что утром Крячко опоздал, что было для него не свойственно, потому простительно. Но после, почти до самого обеда, вместо того чтобы заняться скучной, необходимой бумажной работой, Стас не слишком старательно имитировал бурную деятельность. Ходил по соседним кабинетам пить кофе, на рабочем месте раскладывал на компьютере пасьянс. С меланхоличным видом наблюдал за тем, как теплый ветер колышет светлые шторы на раскрытом окне, за которым вступившее в свои права лето играет солнечными зайчиками в зеленых кронах тополей.

– Станислав, ты собираешься сегодня работать?

– Я очень занят. Я копирую файл.

Привычное остроумие Крячко на этот раз всерьез разозлило Льва. Перемещение в свой желудок всего печенья в отделе Гуров работой никак не считал. Особенно на фоне того, что единственным изменением в стопке документов, к которым за половину дня Стас так и не притронулся, был крен влево. Дорожившие своей дружбой коллеги ссорились редко. Когда это все же происходило, волю скопившемуся недовольству давали оба.

– На какой стадии завершенности находится твоя документация Тарасову, Станислав? Он звонил сегодня два раза, пока тебя не было. – Гуров старательно держал себя в руках. Больше по привычке, чем по необходимости, за срок службы Гуров и Крячко давно научились читать друг друга, как открытую книгу.

– Да? Странно. Я его видел лично на втором этаже возле кулера. И он ни слова мне не сказал.

Отговорка была настолько липовой, что критики не выдерживала и в оной не нуждалась. Все в отделе прекрасно знали, что от проволочки в делах бумажных хотя бы на час от ожидаемого срока подполковник Тарасов идет красными пятнами от гнева и, от невозможности устроить разнос вышестоящему начальству, приходит за документами лично. Не бегают генералы. В мирное время это вызывает смех, в военное – панику. Петру Николаевичу Орлову, непосредственному начальнику Гурова, в голову бы не пришло так суетиться из-за каких-то бумажек. Не по чину, и для таких дел у него есть секретарша Верочка. Улыбчивая, неумолимая, точная, как скальпель. Если у Верочки, как у золотой медали победителя, и были недостатки, то о них никто не знал. Легенды гласили, что Верочка способна выполнить любое поручение в любое время дня и ночи. Каждый медведь может сунуть лапу в лаву, не каждый может вынуть ее обратно. Если бы Орлов доверил это дело Верочке, она лишь уточнила бы сроки и записалась на маникюр, а вернувшись за пятнадцать минут до оговоренного времени, сказала бы, что все было намного проще, чем она ожидала. Мечтать о такой помощнице, как Верочка, считалось хорошим тоном, и за неимением у этой фантастической женщины слабостей на Международный женский день растерянные, но признательные сослуживцы преподносили ей исключительно зерновой кофе.

У Тарасова ни генеральского звания, ни Верочки не было. Видимо, от расстройства Тарасов Борис Евгеньевич слыл личностью мелочной и скандальной. Предположить, что после двух дней задержки, встретив полковника Крячко на втором этаже у кулера, Тарасов в вежливой, но едкой форме ему об этом не напомнит, было решительно невозможно.

Стас не только ленился, но и отмахивался от напоминаний Гурова, как от назойливой мухи. И грянул гром. Двадцать минут из дверей кабинета доносилось на повышенных тонах что-то вроде:

– Стас, это безответственно, в конце концов! С таким отношением, я не понимаю, как ты дослужился до…

– А ты работать меня не учи! Я тебя когда-нибудь подводил? Сказал, сделаю, значит, будет готово в срок!

– Гибкие у тебя сроки, однако. Мы не похоронное бюро, только там торопиться некуда!

– У кого это прорезалось чувство юмора? На почве неуемного трудоголизма, не иначе!

Потом была тишина. Та самая, от которой хочется втянуть голову в плечи и ожидать свистящих мимо пуль. Гуров с головой погрузился в изучение чужих отчетов, Крячко – в написание своих. Текли часы, в которые напряженное безмолвие нарушали только стук пальцев по клавиатуре и шелест бумажных страниц. Именно в этой тишине мобильный Гурова выдал нежную трель. Звонила Маша, жена. И обычно Лев Иванович разговаривал с супругой при Стасе, но сегодня, будто желая дополнительно наказать друга за нерадивость, Гуров поднялся и со словами: «Да, Мария. Что ты, нет, не занят. Говорить могу», покинул кабинет.

На улице правда было здорово, и запертого в четырех стенах Крячко оказалось впору пожалеть. Гуров походил туда-сюда вдоль крыльца, держа трубку у уха и чему-то кивая. Потом постоял с ребятами в курилке. Слушал сплетни и свежие анекдоты, приводя мысли в порядок, а услышанное в систему. Интеллигентная, утонченно уравновешенная Мария была взволнована, и, успокаивая супругу, о деле Гуров не думал. Лишь оставшись один на один с полученными фактами, он начал припоминать, о ком именно в их разговоре шла речь. Марии позвонила старая, в переносном и в прямом смысле, лет семидесяти, знакомая, бывшая ее наставница по театру, Капитолина Сергеевна Молотова. Пожилая женщина просила помощи, была расстроена и почти плакала. Маша просила выехать к ней немедленно. Гуров же, представляя себе среду театра и повадки актеров, предполагал, что пожилой женщине требуется не столько помощь, сколько человек, который участливо выслушает, в психотерапевты же он явно не годился. Не могло быть столько драмы из-за шпаны на лавочке у подъезда. И возле магазина. И на детской площадке. Чем может помочь в такой ситуации полковник УГРО? Упрятать за решетку всех, на кого, по мнению Капитолины Сергеевны, нет Сталина? Так можно половину страны упрятать за нежелание трудиться и тягу к активному отдыху, начиная с Крячко. Прочитать алкоголикам и наркоманам лекцию о почтении к преклонному возрасту? Заставить местного участкового выполнять его обязанности? Это уже ближе к делу. От Маши он слышал о Капитолине Сергеевне прежде. И отзывалась супруга о ней не только как о талантливой актрисе и наставнице, но еще и как о даме высокой внутренней культуры и строгих нравов. Гуров не знал Молотову, но доверял жене. Если Мария говорит, что в помощи нуждается человек серьезный, из тех, кто на пустом месте проблему выдумывать не станет, значит, так оно и есть. Неплохо бы взглянуть на ситуацию на месте. Как говорится, издали и волк овца. К тому же в делах управления наступило затишье, и, кроме бумажной волокиты, заняться особо нечем. А потому… Когда он, полковник Гуров, в последний раз был в отпуске или хотя бы отгулы брал? И не припомнить.

Подходя к дверям кабинета и вслушиваясь в гудение работающего в поте лица компьютера, Лев глубоко вздохнул, готовясь к новой схватке. На этот раз тишину первым нарушит он.

– Слушай, Стас. У меня две новости, хорошая и очень хорошая. С какой начать?

Крячко недоверчиво поднял глаза от монитора, на котором, для разнообразия, был открыт документ. То, что Гуров прервал молчание первым, было само по себе неплохо. Однако спокойствие, с которым он это сделал, наводило на некоторые сомнения. Станислав проверил, сохранилось ли сделанное. Откинулся на спинку стула, подозрительно сузив глаза.

– Начни с очень хорошей.

– Я возьму отгулы, уеду, и две недели ты меня не увидишь. Сможешь трудиться в комфортном для тебя темпе.

Крячко не повелся на провокацию, тут же сделав стойку на важное:

– На каторгу, в Сибирь? Куда это ты собрался?

– Мария позвонила, попросила помочь с одним делом.

– А что случилось? Знакомые супруги украли Ленина из Мавзолея, одумались, не знают, как вернуть? Кто-то рангом пониже решить проблему не может?

– Значит, не может. – Гуров уселся за свой стол, педантично собрал папки с делами и отчетами аккуратной стопкой, выровнял края. В голосе Стаса, несмотря на ехидство, вместо обычного для него юмора, желания ругаться вроде больше не звучало. Однако это пока он не слышал первую, хорошую новость. – Там, где живет сейчас ее знакомая, немолодая уже женщина, закрыли наркодиспансер. Старушка жалуется, говорит, беспредел по дворам и прямо на улицах, как в девяностых. Алкоголики спят в песочницах, детишки играют шприцами и битым стеклом. Это для глубинки как раз не странно. Странно то, что местные бездействуют.

– Понятно. То есть ты и их тоже работать научишь? – Станислав с легкой тревогой наблюдал за действиями Гурова. – Куда ехать, что за город?

– Онейск. Слышал о нем что-нибудь?

– Онейск… – повторил Крячко, не отрывая взгляда от стопки папок на столе друга. – А ведь что-то слышал. Праздник там какой-то, что ли. Даже по новостям передавали не так давно, но ты ведь новости культуры не смотришь. Вырос в их богом забытом городке знаменитый не то скульптор, не то поэт. Вернулся на историческую родину, и они это вроде как празднуют. Не великий повод для гордости, но их соседи и этим похвастаться не могут. Поешь мороженое, полистаешь памятные буклеты, напечатанные на заказ местным дворцом культуры. Магнитик мне привезешь. Кстати, к генералу Орлову ходил? Отгулы-то тебе дадут? – съехидничал Стас.

– Дадут, – хмыкнул Гуров, позвонивший своему непосредственному начальству и уточнивший этот момент после беседы с супругой.

– А какая, ты говорил, просто хорошая новость?

Гуров снова встал из-за стола и торжественно, будто бесценный дар, водрузил папки со своими документами на стопку Крячко. Придержал заботливо, чтобы не упали.

– А просто хорошая новость, Стас, в том, что пока меня не будет, ты отточишь свои навыки и поднимешь уровень взаимодействия с бумагами. И все настолько оценят твое служебное рвение, опыт и мастерство, что, вернувшись, увижу я тебя, вполне возможно, не здесь, а в кабинете Орлова. И сама Верочка станет варить тебе кофе.

«Вот сейчас и поднимется вторая волна, – предсказал про себя Гуров. – Сейчас он скажет, что это эксплуатация, что это выходит за рамки моих полномочий, и он намерен жаловаться на меня в Гаагский трибунал по правам человека».

Однако предсказание не сбылось. Может, лесть сыграла свою роль, может, перспектива обрести в подчинение специального человека, который станет заполнять за него бумажки с таблицами и варить кофе. Стас посмотрел на Гурова, потом на стопку. Потом опять на Гурова. По привычке откинулся на спинку вращающегося стула и вдруг, расслабляясь, закинул руки за голову.

– По рукам.

Ожидая подвоха, Гуров облокотился на его стол.

– Вот так, запросто, договорились?

– Нет, не запросто. – Крячко улыбался. Гуров знал это выражение лица. Каким бы легким в общении ни считали Стаса, он тоже был полковником УГРО. С этой улыбкой он столько сложных дел как орехи расщелкал, сколько мало кому снилось. Гуров видел, что решение принято. И именно это решение сейчас спасло их от продолжения утреннего разговора с новыми аргументами. – После того как ты в Онейске спасешь всех старушек и снимешь с деревьев всех котят, а я совершу трудовой подвиг и вырасту в глазах сослуживцев, с тебя шашлыки.

Конец тирады был настолько неожиданным, что Гуров решил, что ослышался. И решил на всякий случай переспросить:

– Шашлыки?

– Шашлыки, – кивнув, умиротворенно подтвердил Крячко. – Шашлыки на нашей с Натальей даче. В хорошую погоду и с ночевкой. Наши дражайшие половины будут сплетничать и резать салаты, а мы с тобой жарить мясо и пытаться вспомнить, как играть на гитаре. Тряхнем стариной. Наташа давно хотела. А ты, как я погляжу, совсем забыл, что такое лето, отдых. Я и тебе напомню, и жену порадую. Совмещу приятное с полезным. Жду вас с победой, полковник Гуров.

Гуров растерялся, но и обрадовался тоже. Планы были состыкованы, недопонимания устранены. Мир в кабинете восстановлен. Осталось припомнить, когда он действительно в последний раз нормально отдыхал.

В конце дня Лев Иванович написал заявление и был отпущен на все четыре стороны в счет одного из многочисленных не отгулянных отпусков. Покидая отдел кадров и почти вдыхая заслуженную свободу, услышал знакомый перестук каблуков. Гуров обернулся. Грациозная, как набегающая волна, и неумолимая, как фатум. По коридору двигалась Верочка, приветственно улыбаясь встречным. Завидев полковника, она вопросительно подняла брови и остановилась:

– Доброго дня, Лев Иванович. Что это вы тут делаете, осмелюсь полюбопытствовать, не иначе как приболели или собрались в отпуск? Я полагала, что вы помогаете Станиславу с отчетностью для Бориса Евгеньевича. Видела его сегодня в состоянии крайнего раздражения.

Гуров улыбнулся насколько возможно искренне. Ибо знал наверняка, лгать Верочке все равно что пытаться обмануть сканер магнитно-резонансного томографа.

– С отчетом для подполковника Тарасова все в порядке, уверяю вас. Работа ведется. Полным ходом, со всем рвением и самоотдачей. Я же собираюсь в отпуск, Верочка, со здоровьем все в порядке, благодарю. Супруга вызвала, сказала, что нужно помочь, и вот спешу. Исполнить свой долг перед обществом, заодно повидать славный город Онейск.

– Онейск? – железная секретарша протянула название городка слегка нараспев, и в лице ее появилась совершенно чуждая этой женщине мечтательность. С таким выражением обычно произносят названия вроде «Жемчужная Гавань» или «Синий Зурбаган». – Простите за любопытство, а какого же рода дела влекут вас в такую даль?

– Да особенно никакие, – растерялся Гуров. Вовремя вспомнил, что по примеру Крячко сфабриковать и достаточно четко выдать занятную и забавную версию событий ему не удастся, решил придерживаться прежнего курса и говорить скучную, но правду. – Давняя знакомая Марии пожаловалась, что хулиганы совсем распоясались. А участковый мер не принимает никаких вовсе. Решил побывать, увидеть проблему своими глазами.

– И это… все?

Вопрос, точнее интонация, не игривая, не кокетливая, а неожиданно живая для женщины с чувством юмора гильотины, удивила Гурова. Настолько, что он склонил голову к плечу и, понизив голос, спросил:

– Так точно, все, Верочка. Прошу прощения – я об Онейске не знаю чего-то, о чем знаете вы? Или вы хотите меня о чем-то попросить?

– Ничего особенного, не затрудняйтесь, Лев Иванович, – застенчивая школьница, на мгновение мелькнувшая в глазах Верочки, оказалась мгновенно стерта взмахом прямых, как стрелы, ресниц. – Удачной дороги вам, Лев Иванович. Отдохните там за всех нас, пожалуйста.

Кивнув ему на прощание, она проследовала дальше, оставив его в полном недоумении.

– Я вам магнитик привезу, Вера, – примирительно улыбнулся ей вслед Гуров. Она обернулась через плечо, и снова неясная тень уязвимой женственности промелькнула на ее лице. Промелькнула и исчезла.

– Спасибо, я буду ждать.

Решив не ломать голову над тайнами необъяснимого порой поведения женщин, Гуров направился к лестнице.

По дороге домой он размышлял о том, как важно иметь настоящих друзей. Дружбу со Стасом он пронес сквозь года. В обществе друг друга они говорили то, что думают, и с тем же удовольствием молчали, если было желание. Гуров знал, что Крячко посмеется или пошумит, но не подведет. В то же время Молотова Капитолина Сергеевна после всех триумфов, аншлагов и аплодисментов, на старости лет, когда случилась беда, не нашла никого, к кому могла бы обратиться за помощью, кроме бывшей студентки, чей муж, повезло, служит в органах. Одинокая старость, считал Гуров, штука максимально неприятная. Какая разница, сколько у тебя регалий и какие награды тщательно оберегаются от пыли в старом серванте, если некому сходить вечером в магазин или прогнать пьяниц со скамейки у подъезда. Конечно, он поможет, старость нужно уважать. И шашлыки устроит. С ночевкой, как договаривались. Потому что, как сказал бы острослов Крячко, когда ни они с Гуровым, ни Наташа с Марией не смогут разжевать мясо, будет поздно.

Глава 2

По дороге домой Гуров решил пройтись. Ему было о чем поразмыслить, но более всего занимали его слова Стаса о том, что он мало отдыхает. Разве это так? В последнюю их с Крячко командировку они успели покончить с делами раньше запланированного и отлично провели время, осматривая достопримечательности.

Гурову понравились магниты на холодильник с памятными надписями и живописные миниатюры с изображениями горных пейзажей. Сумка же Стаса будто распухла от резных ложек, покрытых лаком рогов и зубов представителей местной фауны. Будто не два оперативника-важняка, а туристы-пенсионеры, ворчал тогда Гуров.

Больше всего возмущал отдельный пакет, у которого постоянно рвались ручки и над которым Станислав трясся, как над возлюбленным дитятей. Хотя, на взгляд Гурова, его содержимое – разнотравные меды в крохотных, ручной работы, туесах и совсем уже сомнительного происхождения травяные настойки с фотографиями таежных хищников на отпечатанных в домашних условиях этикетках – подобного волнения совершенно не стоило. Да и кто таким сувенирам был бы рад? Или это он, Лев Гуров, что-то упускает, как любит повторять Стас, в «празднике бытия»?

Необъяснимая смута в душе полковника достигла своего пика, когда мимо него со смехом и визгом пронеслась стайка мальчишек лет восьми. В тихом тенистом переулке между двумя шумными широкими улицами дети, начисто забыв о существовании уроков, мобильных телефонов и видеоигр, вдохновенно катили по тротуару колесо от велосипеда, подгоняя его палками и выкрикивая на ходу что-то, понятное лишь их беспечным ровесникам. Велосипедное колесо и палки. Это в просвещенный-то двадцать первый век.

«А ведь, кажется, когда мы со Стасом ездили в ту командировку, тоже было лето, – подумал Гуров. – Неужели прошел целый год?»

Страшнее этого был только вопрос: «Неужели Стас прав?»

Неорганизованный, с точки зрения Гурова, часто взбалмошный и недостаточно вдумчивый, Стас обладал тонкой проницательностью в знании душ человеческих. Гуров очень ценил талант друга, когда тот применял его на службе и для пользы дела. И как же раздражала эта наблюдательность, когда дело касалось его, полковника, лично.

В конце концов, если бы Крячко не был таким лоботрясом, Гуров отдыхал бы больше.

Лев Иванович по-доброму усмехнулся и бросил взгляд вдоль улицы. Вовсе Крячко не лоботряс, и все об этом знают. Просто он действительно прав. На улице лето. Воздух золотится от какой-то пыльцы и летучих семян и кажется пряным от запаха не успевшей еще покрыться пылью чуть клейкой на ощупь тополиной листвы. Облака на акварельно-голубом небе, как в детстве, похожи на белые башни. Мальчишки исчезли, укатив в непроглядные дали тихих дворов свое колесо, а работу всю не переделаешь. Но попробовать все же стоит.

Придя к выводу, что отдых – это в том числе отдых и от ехидной проницательности лучшего друга, Гуров повернул в интернет-кафе. Занял машину в тени раскидистой монстеры – сумел без подсказок опознать диковинного зеленого гиганта, спасибо Маше за расширение кругозора. Заказал американо и позволил улыбчивой официантке принести десерт на ее вкус.

Компьютер заработал быстро и с ненавязчивым гудением, что вселяло невольное уважение. На службе машины стояли попроще – ох уж эта эпоха капитализма. Гуров привычно нахмурился, сфокусировавшись на строке поисковика.

Лето, начало солнечного ясного вечера. Интернет-кафе. Ароматный кофе и десерт, неузнаваемый, но даже на вид вкусный. Вот так он теперь умеет работать. Без Крячко справится, без знакомого до последней розетки кабинета. Приятно иногда совместить дело жизни с новыми впечатлениями.

Гуров ввел в поиск название города, в который ему предстояло поехать. Первое, что уяснил: придется не ехать, а лететь – и на месте либо брать машину напрокат, либо пользоваться услугами такси. Имелось две приличные гостиницы и несколько хостелов для туристов с бюджетом поскромнее. И занято все настолько плотно, что места не оказалось даже в шестиместных комнатах, где из удобств предлагали: койку, подушку, тонкое одеяло, наверняка пахнущее химией постельное белье, тумбочку, нутро которой придется делить с соседом, и в завершение всего этого великолепия – смежный санузел. Один на всех в конце коридора.

Попробовав десерт, Гуров приятно удивился и поднял брови. Незнакомо, но действительно вкусно. Очень.

«Нужно потом, после поездки и шашлыков, – подумал он, – выбраться куда-нибудь с Машей. Пока тепло, красиво и можно долго гулять по вечерам». Но это потом. И если удастся найти свободное время. А сейчас предстояло разобраться, где в новоявленной Мекке летнего туризма под названием Онейск ему предстоит жить.

Проще всего было бы, конечно, позвонить в гостиницу, представиться по всей форме, сказать, что дело срочное и безотлагательное. И тогда место найдется моментально, тихое и чистое, номер люкс с проводным интернетом и белоснежными полотенцами, из которых заботливые руки горничных сложат лебедей. В унитазе, как сказала бы Маша, можно будет увидеть собственное отражение, а соседи по этажу окажутся сплошь добропорядочными москвичами или петербуржцами, готовыми к сотрудничеству с органами, – интеллигенты в десятом колене!

Какие, таким образом, он получит впечатления от отдыха? Правильно, никакие. Что узнает о том, велика ли на самом деле проблема наркомании и алкоголизма в городе? Ничего. К тому же Гуров терпеть не мог использовать служебное положение в личных целях. А в Онейск, как ни крути, он едет именно по личным побуждениям – по просьбе любимой супруги.

Сдобрив бархатно сладкое послевкусие пирожного крепким кофе, Гуров взялся за обзвон людей, сдающих квартиры. И вскоре выяснил, что здесь всё также непросто. Ему повезло минут через сорок, когда он почти потерял надежду и всерьез начал подумывать о том, не остановиться ли у Капитолины Сергеевны? Нежелание беспокоить пожилую женщину, а также видение фарфоровых кошечек за стеклянной дверцей серванта и перспектива проводить вечера за чаем и разговорами о наполненном цветами и рукоплесканиями быте театральной дивы не дали полковнику сдаться.

Квартирка нашлась маленькая, однокомнатная и на первом этаже, зато с решетками на окнах и железной дверью. Нет, критерием отбора наличие решетки и железной двери не было. Но хозяйка сделала на них акцент в описании жилья, и Гуров решил довериться чужому опыту. Решительно и к великой радости хозяйки – женщины, судя по голосу, средних лет, деловой и лишенной сантиментов начисто, – согласившись на полную предоплату, он забронировал место и, закончив с формальностями, спросил в трубку:

– Светлана Валентиновна, а как там с соседями? Двор спокойный? Мне поработать нужно, по службе еду. Молодежь не озорует?

– Да что вы, Лев Иванович, господь с вами. Кому озоровать? В нашем районе средний возраст жильцов – лет шестьдесят. Максимум беспокойств, которые вам могут принести наши соседи, это постучаться в дверь и спросить, не найдется ли у вас корвалол…

Гуров был терпелив. Как и ожидалось, после того как оплата прошла и сообщение от банка оповестило Власову Светлану Валентиновну о денежном переводе от Гурова Льва Ивановича, хозяйка стала откровеннее и разговорчивее.

– Бывает, Лев Иванович, бывает и шумно. Ну а где сейчас тихо? У нас в провинции лихие девяностые и не заканчивались. Вы человек взрослый, понимаете, что к чему. Но я вас уверяю, у меня все строго. Квартирка маленькая, но чистая, с ремонтом. Сантехника в порядке. От предыдущих жильцов к вашему приезду как раз приведу в порядок, и сможете спокойно работать. Во дворе празднуют иногда, отдыхают. Иногда дерутся. Но квартира безопасна полностью, связь там хорошая.

Удовлетворенно вздохнув и еще раз сверив адрес: улица Ульянова, дом 9, квартира 19, – Гуров закончил разговор и вышел в летние сумерки.

Маша не звонила. То есть она сделала дозвон, конечно, не досчитавшись супруга в дверях их квартиры в обычное время, но полковник трубку взять не сумел, потому что находился в отделе кадров. Не получив ответа, его супруга позвонила Стасу. Стас же со свойственным ему простодушием пересказал жене сослуживца все содержание их рабочего дня, на основе чего они вместе и сделали вывод, что Гуров гуляет – не громкими словами, но конкретными действиями опровергая обвинение в трудоголизме. Они поговорили еще немного. Мария одобрила план марш-броска под кодовым названием «Дача», передала привет Наташеньке и вернулась к приготовлению ужина, с которым задержалась.

Гуров, вернувшись в квартиру, поздоровался с супругой и по принятому у них обычаю направился переодеваться и приводить себя в порядок. Молча вошел в уютную кухню, опустился на свой стул. Он всегда любил наблюдать за Машей, когда та колдует на кухне. Появись в результате перед ним парфе в сахарных стаканчиках или котлеты по-киевски, то, как она готовила, всегда вызывало в нем чувство покоя и умиротворения, полного порядка в мире и в жизни. Несмотря на то что во время этого процесса Мария непостижимым образом умудрялась испачкать на кухне буквально каждый уголок, было ощущение, будто все на свете на своих местах, а если нет, то она это поправит. Сложно не будет, и все вопросы решатся на раз-два.

Сегодня на ужин был борщ, и дразнящие ароматы вовсю гуляли по квартире. Гуров любовался тем, как легко Маша перемещается, не суетится, не делает лишних движений, но руководит этим хорошо слаженным кухонным хором в косых лучах заходящего летнего солнца. Он смотрел на нее и думал о том, как повезло ему в жизни встретить ее. И о том, пробовала ли она такое же пирожное, как то, что он ел не так давно.

Когда тарелки, хлеб, майонез и горчица были убраны, а их место заняли чайные чашки, Гуров спросил:

– Маша, а когда мы с тобой в последний раз ходили в театр?

– В феврале, – без заминки ответила эта удивительная женщина, улыбнувшись. – Я попросила тебя встретить меня после репетиции в форме при погонах, ошибиться дверью и минут двадцать постоять у кабинета директора. Помнишь? Мне тогда все-таки починили в гримерке свет. И зеркало новое установили, кстати. До сих пор стыдно, что я тебя побеспокоила, но вопрос с проводкой почти месяц не решался. А тут приятный мужчина один раз ошибся дверью – и к утру все было готово. Вот она, сила искусства! Эти люди все могут, если как следует захотят.

Они рассмеялись. Маша – потому что заискивающее поведение директора театра на следующий день действительно было незабываемо, а Гуров – чтобы скрыть досаду. Ему внезапно тоже стало стыдно – за то, что встречал последний раз любимую супругу с работы по ее же просьбе, почти шесть месяцев назад. И, конечно, не догадался принести цветов.

– Может, слетаем вместе в Онейск, Маш? Ты бы увиделась с наставницей, я бы походил при погонах. Поучил людей работать. А потом мы бы погуляли по парку, покатались на каруселях. Как в юности. Вы с Капитолиной Сергеевной рассказывали бы мне истории из твоего студенчества, а я бы катал вас по ночному городу…

– Какой же ты у меня романтик, Гуров. – Маша улыбнулась ласково и грустно, поправила мягким движением его вздыбившиеся у виска волосы. – Капитолина Сергеевна напугана своим двором и городом в целом – так, что носа из дома, боюсь, не высунет еще очень долго. Она ведь мне сегодня уже два раза позвонила, Лев. Боится, что за то, что она написала заявление участковому, местная шпана ей, одинокой беззащитной женщине, отомстит.

– Так давай без нее погуляем. Я сегодня, когда квартиру там искал, посмотрел фото. Городок патриархальный, приятный, развалины какого-то монастыря, опять же, имеются. Ты из-за того, что с ней придется проводить время, ехать не хочешь?

– Нет, что ты, – Маша поднялась, подлила в опустевшие кружки горячего чаю. – Я бы с удовольствием. Но у нас заболела Рудина. Виктория, помнишь? В общем, долго женщина сражалась с собственным организмом ради роли, антибиотиков выпила немерено. Но ангина коварна: Вику отправили лечиться, а меня утвердили на ее роль. Учить много, и спектакль через десять дней. Я сама с большим удовольствием слетала бы с тобой. Но увы. Сама узнала только вчера вечером. Хорошо, билеты на двоих не заказала, тебе только. А от культурно-романтической программы я вовсе не отказываюсь! Мы ведь состаримся и начнем бояться молодежи у подъезда еще не сегодня, верно? Подождем немного?

Гуров клятвенно пообещал, что подождет. Стало тоскливо, и взяла непривычная злость на самого себя – за то, что о планах на его ближайшее будущее Маша узнала не от него, а от Крячко. И не обижена, не расстроена. Даже заказала билет. Значит, нужно собирать вещи.

– А больше Крячко ничего тебе не сказал?

– Сказал, как же нет? – Она снова улыбалась. Наверное, потому что приняла самобичевание мужа за ревность. А может, так оно и было? – Ты Стаса знаешь, он всегда лучше скажет, чем смолчит. Рассказал о том, что после твоей поездки мы встретимся у них на даче, и Наташа покажет мне какой-то сумасшедший способ мариновать мясо.

Маша хорошо знала своего мужа, поэтому успокоить и развеселить его ей в который раз удалось. Перед сном они сидели на своем выходящем во дворик балконе и смотрели на то, как на черно-синем шелке неба загораются крупные летние звезды. Гуров держал жену за руку, а она рассказывала ему о Капитолине Сергеевне.

Утром Гуров неистово зевал и тер красные глаза, но о пожилой актрисе, с которой ему предстояло беседовать, знал все. Начиная с момента, как она развелась с третьим мужем и, разуверившись в сцене и людях, отступила с театральных подмостков в тень, в глубину плюшевого винно-алого занавеса, заканчивая тем, как она взяла в свои чуткие руки души совсем еще юных начинающих актеров.

Знал о том, как нужно держать голову, если чувствуешь, что от софитов очень жарко, и грим вот-вот потечет. Что делать, если посреди трагического монолога, на глазах сотен людей, под прикрытием пышного костюма твой партнер по сцене сует тебе в руки огромный ярко-оранжевый апельсин. О том, что легче всего добиться величия и уверенного достоинства в сценической пластике тогда, когда ощущаешь физическую боль, тяжесть в руках и ногах.

Но самое главное: Гуров был уверен в том, что Капитолина Сергеевна – женщина не из тех, кто паникует и любит привлекать к себе внимание фарсом и глупыми выдумками. Если она говорит, что проблема есть, и она сражается с ней в полном одиночестве, значит, именно так дела и обстоят.

Глава 3

Выспавшись в самолете и оказавшись в небольшом, но довольно оживленном аэропорту, Гуров почти поднес к уху телефон, чтобы вызвать такси. Остановило его возникшее перед еще не окрепшим со сна внутренним взором лицо Крячко, который ехидно изрекал: «Бери такси, Лев. Не смотри на аборигенов, избегай местной еды и достопримечательностей. Сразу в квартиру, в душ и за дело! Работать, работать и еще раз работать! Учиться чувствовать жизнь вредно, а отдыхать и вовсе опасно. Привези мне из страны заморской в качестве сувенира банку своего трудового пота. Триста миллилитров». Гуров поморщился и убрал мобильный.

Так ли ему необходимо прямо сейчас оказаться в тесной квартирке на улице того самого Ульянова? Вон там незнакомые, но явно дружелюбного вида ребята грузятся в машину. Может, они подбросят его до города? Ребята попутчику обрадовались, но заявили, что до самого Онейска не доедут, ибо не сумели снять жилье и квартировать станут в пригороде. Что не беда, ведь там проходит железная дорога, и «симпатичный, к сожалению, женатый журналист» запросто сумеет преодолеть остаток пути за неполный час на электричке.

В машине было тесно, по-студенчески бестолково и беспечно. Гуров решил назваться журналистом, здраво рассудив, что полковнику УГРО эти общительные парни и девушки будут рады гораздо меньше. За окнами занимался медово-розовый рассвет. Они пили горячий кофе, разлитый из термоса, и смеялись над кошкой Лялей, которая, не находя себе места, ходила по салону, мяукала и смотрела на общее веселье с осуждением.

Попрощавшись с Леной, Катей, Виталей, Антоном и Маратом и чувствуя себя несколько оглушенным от переизбытка неформального общения и информации – бесполезной, но приятной, – Гуров пересел в электричку. Когда он в последний раз, никуда особо не торопясь, ехал в ней? Возможно, никогда.

Оказалось, что вдали от столичной сутолоки и спешки еще бывают они – полупустые вагоны с лакированными деревянными скамьями, на которых танцует солнечный свет вперемежку со стремительными тенями проносящихся мимо столбов электропередачи. И ездят в них еще ничем не раздраженные улыбчивые бабушки в косынках с клетчатыми сумками на колесиках и дедушки в очках с толстыми линзами – с каждым из них можно неспешно побеседовать, появись такое желание.

Гуров оплатил проезд и полакомился чебуреком, которым его угостили бесплатно. Молодежи в вагоне, как и на самой остановке, почти не было, но бунтарский дух лета и свободы плотно обосновался и здесь. Полковник не усидел. Прошелся по поезду от головы до хвоста: на скамьях и стенах, перекрывая обычные для публичных мест надписи, в изобилии присутствовали рисунки, выполненные на недурном уровне. Их основным мотивом служили ангельские крылья, звенья разорванных цепей и в целом торжество добра над злом.

Судя по автографам авторов, росписи сии появились не раньше, чем в начале этого месяца. В признаниях с большим отрывом доминировало незнакомое славянскому уху имя Аджей. Любили его, судя по всему, в равной степени поклонники обоих полов – возвышенно, благоговейно, платонически. В одном из тамбуров Гуров обнаружил настоящий иконостас. Он счел бы, что на дверях, потолке и стенах, перекрывая окна, изображен кумир девичьих грез, единый в трех лицах, если бы не запомнил эти же черты на других менее впечатляющих поверхностях.

И правда: одинокий, явно всеми брошенный подросток – агрессивный рок-идол в стиле «Героиновый шик» – и отринувший скверну, умиротворенно улыбающийся молодой мужчина, в чьи раскрытые объятия должны были заходить пассажиры, на поверку оказался одним и тем же человеком. Гуров даже сделал несколько снимков на камеру телефона, больше для того, чтобы показать Марии, чем себе на память. Выкинуть из головы столь яркий образ было непросто. Аджей – а это был, судя по всему, он – обладал ангельски правильными чертами лица, широкой немного хищной улыбкой, прозрачными глазами и темными бровями, вступающими в решительный контраст с копной белоснежных волос.

В тамбур вошел и остановился лицом к окну, не затронутому народной любовью к неизвестному блондину, парень в жилете с нашивками кондуктора. Гуров обратился к нему:

– Здравствуйте. Извините, пожалуйста, я только сегодня приехал и не знаю местных традиций. Этот парень, который везде здесь нарисован, он кто? Сын мэра? Он что-то для города сделал особенное? За что такое поклонение?

Кондуктор с прозаическим именем Алексей, если верить бейджу на груди, скучающе покосился через плечо на роспись и ответил:

– Этот-то? Да он никто. Просто родился здесь, в Онейске. И не традиция это вовсе. Если этот бардак станет традицией, я уволюсь. Картинки эти мы смоем и закрасим, как только закончится туристический сезон. Это сейчас они… Настроение людям создают. Наверное.

Парень хмыкнул, покачал головой, неодобрительно окинув взглядом настенную живопись, и повернулся к дверям, из которых пришел. Гуров, помня о том, что сейчас он журналист в отпуске, а не полковник на задании, настаивать на продолжении разговора не стал, направившись в свой вагон. Когда тяжелые створки почти сомкнулись, до него снова долетел голос Алексея:

– Скоро конечная, в городе еще и не на такое посмотрите. И – написан. А не нарисован.

Гуров удивился и придержал дверь.

– Простите, не понимаю.

– Нужно говорить: «Картина написана», а не «Картина нарисована», – будто нехотя пояснил кондуктор. – Просто запомните. Спасибо мне скажете потом. А то вас эти маратели стен с костями съедят.

Гуров улыбнулся и к сведению принял. Все вокруг было интересно, освежающе ново. Насупленный Алексей оказался прав. Выйдя на конечной, Гуров обнаружил, что одноэтажный, с патриархальными колоннами, вокзал Онейска, по замыслу строителей яично-коричневый, выглядел так, будто вокруг него неоднократно взрывались если не заводы, то мастерские по производству ярких красок. Порывистые, свободные линии, четкие контуры стилизованных до нечитаемости шрифтов и глубокие тени, резко очерченные черным.

Память подсказала слово, которое Гуров знал, но в жизни его использовать ему никак не доводилось. Он не заметил, как произнес его вслух:

– Граффити.

– Да надоели хуже горькой редьки со своими «графиками»! Понаехали, спасения от них нету…

– Извините?

Старушка, так похожая на тех, с которыми по соседству Гуров уютно ехал последний час, зло сверкая глазами в сторону обновленного вокзала, на него даже не взглянула, радуясь возможности выплеснуть негодование:

– Будто своих алкоголиков мало. Едут же и едут, красят, портят – и ведь не остановит их никто. Раньше хоть понятно было, что нарисовано на стене! Вот пьют люди кефир или чай и рисуют работниц в полях или колосья. Или реку! А тут сразу видно: наркоман каждый второй, Сталина на них нет… Молодой человек, купите пирожок? С яблоками, смородиной или с луком и яйцом, если сладкие не любите. Горячие, румяные, только испекла, не остыли еще!

От пирожка Гуров решительно отказался и вызвал такси. В машине размышлял о том, что подкрепиться было бы неплохо в какой-нибудь местной столовой или кафе – и непременно горячим. У старушки этой он пирожок бы и задаром не взял. Явно имеющая заработок с вечно голодных приезжих на привокзальной площади, мало ли что она туда добавила, помимо начинки, если так ненавидит туристов? В своей приветливой ипостаси она внушала даже меньше доверия, чем в сварливой.

Гуров вышел у подъезда, возле которого, скрестив руки на груди, его уже ожидала женщина, судя по описанию – та самая квартирная хозяйка. Светлана Валентиновна показала новому жильцу квартиру, без лишних церемоний вручила ключи и попросила позвонить хотя бы за пару дней до того, как журналист закончит отдыхать и работать. Гуров подобной вольности обращения удивился и тут же получил ответ, что недостатка в желающих поселиться нет. Светлана уступила именно ему, поскольку ей показалось, что человек он взрослый, серьезный и устраивать вечеринки с огненным шоу и мокрыми маечками на арендованной жилплощади не станет. Хотя по большей части «клиент сейчас идет именно такой», и повидавшая многое Светлана Валентиновна в принципе готова ко всему. Нежелание Гурова питаться у частников она одобрила и посоветовала пару мест, в которых можно прилично отобедать без ущерба для бюджета и здоровья.

После ухода хозяйки Лев Иванович разложил вещи, переоделся, сменив образ с делового на максимально демократичный, и неожиданно обнаружил, что времени всего десять утра. Он бодр, полон сил, энергии, а главное – живого, деятельного любопытства. Нет, прямо сейчас он не пойдет учить местные силовые структуры «жить и работать». Вопреки мрачным пророчествам Крячко, прямо сейчас ему даже не хотелось тревожить ранним визитом Капитолину Сергеевну. Хотелось снова окунуться в атмосферу праздника чужого города. Разузнать, в чем дело, самому, а не по сводкам данных или статьям из интернета, понять, что привлекло в Онейск столько туристов.

Личный опыт, как источник информации, надежен, хоть и не скор. Гуров же никуда не торопился. А практика показала, что дело того стоит. Ведь если бы он не оказался в электричке, не увидел своими глазами триптих в тамбуре и вокзал Онейска, тот факт, что в городе праздник, мог бы вообще пройти мимо его внимания. Маршрут путешествия, построенный им еще на службе во время обсуждения поездки со Стасом, был очень прост. Теперь же он обогатился множеством новых обстоятельств и оттенков. Возможно, пожилая наставница Маши красок при описании своей проблемы и не сгущала, но кто знает, может, ее невзгоды вызваны исключительно наплывом иногородних, и по окончании праздника все и без его вмешательства вернется на круги своя?

Улица встретила Гурова непривычной для жителя большого города тишиной. Двор был почти пуст, лишь на детской площадке грустно клевала носом молодая женщина, а двое погодков в ярких костюмчиках лепили и ломали в песочнице, быть может, первые в своей жизни куличики. «Не обманула Светлана, и правда тихий двор. Пока, – подумал Гуров, выходя со двора на тенистую улицу. – Посмотрим, на что этот покой сменится вечером».

Он добрался до исторического центра на очаровательно старомодном дребезжащем трамвае. О том, что жизнь вот-вот забьет ключом, его известил промоутер в форменной кепке, сунувший Гурову прямо в руки листовку. Реклама гласила, что, если бы он не воспользовался любезным приглашением Власовой, ему бы обязательно нашлось место в палаточном городке – временное заселение организовано администрацией Онейска, имеется вай-фай, вода и походная кухня. Автобус ходит утром и вечером, всего полтора часа от центра.

– Это я удачно попал, – пробормотал полковник и поднял голову, заслышав звуки музыки.

Исторический центр Онейска оправдывал свое название полностью. Имелись новенькие стенды с информацией о его истоках и подробностями застройки. При желании можно было посетить краеведческий музей и развалины монастыря. И без путеводителя Гуров видел, как то тут, то там современные здания будто перемешивались с побеленными кирпичными строениями, явно принадлежащими другой эпохе. Узорчатая кладка старых купеческих домов. Округлые и глубокие, похожие на бойницы Кремля, окна городской больницы. Асфальт бугрился корнями могучих деревьев, а местами и вовсе сменялся старой, как сам город, каменной мостовой.

Но главное было в том, что отличало обычный, в общем-то, Онейск от множества прочих городов российской глубинки, делало его уникальным. И загадку этого волшебства Гуров разгадал, едва появившись в городе.

Граффити. Расписано с разной степенью профессионализма и завершенности было почти все: автобусы и автобусные остановки, гаражи и стены домов – причем как частных, так многоэтажек, рядом с которыми стояли пожарные машины и автокраны с монтажными люльками. Это было опасно, вдохновенно и красиво – так, что захватывало дух.

В редком дворе не стояли микроавтобусы, доверху забитые баллончиками с краской, порошками, кистями, растворителями, даже ветошью. На каждом свободном пятаке тут же устанавливалась палатка, в которой продавалось то, что могло бы понадобиться художникам для творчества, для того, чтобы отмыться после творчества, или фастфуд и напитки. Малыши рисовали на асфальте; подросткам, усевшимся на раскладные садовые стулья, расписывали лица и руки.

К полудню улицы и площади были полны восторженным и возбужденным многоголосьем, гремела музыка. Гуров живо представил, что будет твориться здесь вечером и ночью. И как к этому относятся местные? Он бы совсем не удивился, если приветливая бабушка, предлагавшая ему пирожок на вокзале, плюнула в тесто.

«И все это безумие при закрытом наркодиспансере», – размышлял Гуров, решив пройтись по дворам. Там дела обстояли не намного лучше. Сердитые тетки в ситцевых халатах, балансируя на колченогих табуретах, отмывали окна квартир на первых этажах. Собственными глазами Гуров видел, как мужчина выбежал из подъезда, но спасти от непристойного изображения лобовое стекло и крышу своего, видимо, автомобиля не успел. Изображение было анатомически верным, проработанным в объеме и на совесть. Хулиганы в бейсболках и банданах, не только защищающих легкие, но и скрывающих лица живописцев от взглядов и камер, бросились врассыпную.

И это центр. Где сей праздник бытия теоретически контролируется властями, но на практике ни малейшего признака контроля за происходящим Гуров не заметил.

Одного только взгляда на местный детский дом ему хватило, чтобы понять – едва ли художники согласовывают хотя бы половину из осваиваемых творчеством площадей. Тоскливая, похожая на тюремную, высокая стена приюта была разрисована сверху донизу, до зеленого ежика травы. Сюжеты отдавали предпочтение библейским мотивам: страдающие крылатые детишки, сцены Армагеддона и измененная на все лады количеством шрифтов и цветов фраза: «Ангел идет домой!»

Заглянув меж неплотно запертых створок ворот, даже сквозь запущенный сад Гуров разглядел, что от рук вандалов пострадали также стены и окна учреждения – где-то они были выбиты вовсе. Кое-где по стенам расползлись забеленные работниками пятна изуродованной штукатурки.

«Стасик, Стасик, как бы все это безобразие тебе понравилось», – Гуров остановился напротив двухэтажного, непонятно из какой столицы забравшегося в онейскую глушь, автобуса. На дверях красовалось уже знакомое изображение блондина в белой футболке. Он будто стоял полубоком и улыбался каждому, кто взглянет на него. За его спиной через два этажа окон тянулись не до конца проработанные пернатые крылья, пронзенные искристыми грозовыми молниями. Группа человек в семь расположилась неподалеку на газоне с бутербродами и чем-то пенным в коричневых полуторалитровых бутылках. Переговариваясь, художники устало кивали друг другу, не сводя глаз со своего необычного полотна.

Гуров посмотрел на залитые цветными разводами окна и крикнул сидящим:

– Здорово, ребята! Очень. Мне нравится. Но как водитель в боковое зеркало смотреть будет?

Компания молча воззрилась на него, потом перевела взгляд на автобус. Кто-то медленно поднял с глаз защитные очки. Девушки, звонко ахнув, закрыли рты ладонями. Стало понятно, что простая мысль о зеркалах в их творческие головы пришла только что.

Гуров засмеялся и покачал головой. Для первого раза информации у него достаточно, картина ясна. Самое время позвонить Капитолине Сергеевне. И пообедать.

Глава 4

Картофельное пюре с зеленью, сосисками и молочным соусом испортить тоже можно. Однако для этого нужно обладать степенью темной гениальности, доступной далеко не каждому. Картофель был с комочками, соус водянистым, не сливочным. Но было сытно и даже вкусно – романтика отпуска захватила Гурова. Настроен он был снисходительно и на досадные мелочи внимания не обращал. Запомнив кафе «Ольга» исключительно добром, мысленно поблагодарил участливую квартирную хозяйку за совет и созвонился с Капитолиной Сергеевной Молотовой.

Нужно признать, что как бы ни готовили жизнь и обстоятельства Гурова к встрече с этой уникальной женщиной, он оказался не готов.

Дворик, в котором полковник вышел из такси, оказался крохотным, буквально погребенным под сетью ветвей могучих кленов – солнечный свет в него почти не проникал. Гуров обратил внимание на нескошенную траву газонов и детскую площадку с горками и турниками в хлопьях облезлой краски. Здесь было сумрачно и влажно. Внезапно Гуров подумал, что именно в таких условиях чувствовала бы себя комфортно плесень. Как выяснилось, не только она.

На скамейке у подъезда, развалившись по-хозяйски, компания парней от двадцати до двадцати пяти культурно выпивала, заняв отходами своего торжества всю подъездную площадку и вторую скамью, стоявшую напротив. Крячко назвал бы их гоблинами: бесполезные, трусливые, недалекие. Боятся солнечного света, но могут быть опасны, сбившись в стаю.

Приблизившись, Гуров разглядел, что обе урны на детской площадке переполнены, и количества бутылок хватит даже для вечернего времени, а был только обед. Полковник остановился, решив послушать, о чем нынче беседует просвещенная молодежь.

– …я говорю ему: «И что?» А он грудь так выпятил, лицо сделал серьезное, будто истину вселенскую откроет мне сейчас, и говорит: «А то. Настоящий художник, чтоб вы знали, юноша, всегда даст натурщице на аборт!»

Компания зашлась хохотом, а Гуров ощутил разочарование. В городе с такой яркой культурной жизнью темы для анекдотов у гопников могли бы быть и разнообразнее. Увы, чуда не произошло.

Мужчина негромко кашлянул, привлекая к себе внимание, и, когда все лица обратились к нему, ласково произнес:

– Доброго дня, молодые люди. Хотя, как я вижу, утро тоже было добрым. Отмечаете что-то?

После паузы ему ответил огненно-рыжий крепыш в видавшем виды спортивном костюме и домашних шлепанцах. Видимо, заводила. Кроме него, с комфортом угощались только двое, прочие располагались на корточках рядом.

– Чего надо, дядя? Отмечаем, что день вчерашний прожит. И тебе советуем, жизнь коротка. Ты шел бы, куда идешь.

– Мне надо, чтобы вы исчезли отсюда, прямо сейчас. В чудеса не верю: пить не бросите. Абстинентный синдром – не шутки, его пережить – силы нужны. Физические и моральные. А ваш потолок – в песочницы испражняться. Домашние питомцы встречаются умнее и сильнее вас, – фыркнул Гуров, решив, что к административной ответственности ребят привлекать даже не попытается. Хотя распивают в общественном месте, за что могли бы ответить по закону. Но мороки, пожалуй, значительно больше, нежели эффекта.

Провокация вошла в сознания гоблинов превосходно. Некоторое время нетрезвые мозги с явной натугой обрабатывали сложное словосочетание «абстинентный синдром». Потом рыжий, маскируя неуверенность ленью, поднялся со своего места и оказался ниже Гурова на полголовы.

– Иди куда шел, высокий, повторять не буду. В тебе роста сколько, метр восемьдесят? Не боишься с такой высоты упасть? Иди куда шел, говорю. – Он сделал пару небольших шагов и оказался у полковника перед самым носом. Разило от парня, как от помойки за гаражами. Добавляя веса словам старшего, четверо поднялись с корточек.

«Впечатляюще, – подумал Гуров. – Стариков, детишек и мамочек с колясками пугать – самое оно. Потому вы и не отсыпаетесь сейчас после ночного грабежа и не тягаете железо в качалке, а двор загаживаете с утра – на большее неспособны».

Полковник поймал рыжего двумя пальцами за ухо и отвел от себя на расстояние, позволяющее не чувствовать запах. Детина озадаченно моргнул, а потом взвыл в голос, хватаясь за руку незнакомца. Удивился, наверное, в пальцах силы не заподозришь.

– Уже повторяешься, – не дав тому открыть рта, заговорил Гуров, как и прежде, спокойно и доброжелательно. – Чтобы не повторять одно и то же, как попугай, нужно новые слова учить, а ты не учишь. Нехорошо это. Но я здесь не для того, чтобы тебя воспитывать.

Когда он дотянулся до нагрудного кармана, компания шарахнулась в стороны так, будто в легкомысленной летней рубашке с короткими рукавами можно спрятать оружие. Гуров не имел привычки показывать документы без нужды, но он и правда приехал в Онейск не ради воспитательных маневров в стиле Макаренко. Авторитет и уважение к порядку в головах великовозрастных оболтусов ему были нужны здесь и сейчас. Не тратя времени на прочих, поднес удостоверение к глазам рыжего, выждал, раскрыл корочки. Вернул в карман.

– Безобразие прекратить. Убрать бардак, на игровой площадке тоже.

– На площадке не мы, это Егор!

– Я не спросил кто. Я сказал, убрать. Сейчас я войду в этот подъезд и через час из него выйду. Чисто должно быть, как на душе у пионерки. Если не будет, я всех вас найду, и этот разговор продолжится. Доступно?

Рыжий кивнул, краснея, как умеют краснеть только рыжие, кривя лицо от боли и унижения. Когда Гуров отпустил его, он отошел немного назад и несколько мгновений, тяжело дыша, смотрел на незнакомого мужика с опасным удостоверением и стальной хваткой. Мужественно проглотил обиду, наклонился и принялся собирать бутылки и обертки от закусок в пакет. Собутыльники нехотя, по одному, присоединились к лидеру.

Поднимаясь по лесенке с покатыми ступенями, Гуров ждал, что хулиганы бросятся врассыпную. Не бросились, продолжили порученное. «Значит, не все еще потеряно, – думал полковник, следуя на четвертый этаж. – Неплохие ребята. Жаль, ни отцов в семьях, видимо, нет, ни толкового мужского примера рядом. Вести себя по-человечески они хотят, только не знают как. Ладно. Через час вернусь к этому. Сейчас вспомнить бы, какой у Капитолины Сергеевны номер квартиры…»

Вспоминать не пришлось. Нужная дверь оказалась распахнута, и на пороге Гурова ожидала та, кого по рассказам он представлял себе совсем иначе. Пожилая женщина со строгими глазами, на которых сходство с воображаемым обликом былой наставницы Маши и завершалось, была высока, стройна и осанку имела воистину царственную. Аккуратно наложенный макияж оживлял красивое некогда лицо, платье в пол не казалось чрезмерно просторным, но и гордости хозяйки прекрасной физической формой не скрывало. Руки, выдающие обычно возраст, были облачены в высокие перчатки. Одна лежала на ручке двери, другая небрежно сжимала тонкий малахитовый мундштук с незажженной сигаретой.

Гуров, оторопевший от неожиданности, открыл было рот, но ни слова так и не произнес. Первой заговорила она:

– Имела удовольствие наблюдать ваше выступление с балкона. Приветствую и благодарю за удовольствие, уважаемый Лев Иванович! Добро пожаловать, проходите скорее в дом.

Лев Иванович, смутившись, выдавил растерянное «здравствуйте» и, чувствуя себя школьником, прошмыгнул в гостеприимно распахнутую дверь. Голос у Капитолины Сергеевны был звучный, хорошо поставленный многолетним служением Мельпомене. Артикулировала бывшая актриса так, что, если бы ей пришло в голову окликнуть Гурова с балкона шепотом, он разобрал бы каждую букву. Недавние их с Марией шутки насчет того, стала ли былая красавица похожа к семидесяти годам на бабу Капу, показались ребячеством из репертуара Крячко – даже он не нашел бы в себе сил относиться без трепета к этой царственной женщине. А кто-то находил и, очевидно, делал это регулярно.

Поразительная Капитолина Сергеевна усадила гостя в кресло с высокой спинкой и резными подлокотниками, предложила кофе. Кофе был натуральным и сваренным в турке, однако на этом роскошь приема и закончилась. Гуров отметил, что квартира, обставленная некогда с большим вкусом, бедна. Ремонт обветшал, полировка старинной мебели видала лучшие времена. Капитолина Сергеевна будто вещала со сцены в темный притихший зал, но в голосе ее угадывалась неподдельная стариковская обида.

– Да если бы дело было только в фестивале, уважаемый Лев Иванович. Поверьте, я начала эту войну задолго до приезда в город первого… живописца в респираторе. Но ведь когда началось это неудержимое веселье и наплыв туристов, житья и вовсе не стало никакого. О художественной ценности этих полотен можно спорить долго, – Капитолина Сергеевна поднесла к лицу мундштук и изящно затянулась сизым дымом. Закурила она недавно, от нервов, предварительно испросив у Гурова разрешения. Гуров, зачарованный зрелищем, против не был. – Но позвольте, друг мой, ведь эти пьяные негодяи у нас под окнами никакого отношения к искусству не имеют. Им-то чего праздновать? Торжество деградации над духом?

Гуров представил, как эта престарелая небожительница спускается со своего четвертого этажа, что для нее само по себе тяжело, и пытается найти слова, чтобы вразумить рыжего с его приспешниками. Возмущаться в голос, по-старушечьи взвизгивая, и поливать дебоширов содержимым ночной вазы она бы не стала, сочтя ниже своего достоинства. Так же, как и бросить безнадежное дело на произвол судьбы.

– Капитолина Сергеевна, вы обращались в полицию? Какие меры были приняты?

– О, мой юный друг… – патетично выдохнула прима и, с видимым усилием поднявшись с кресла, отошла вглубь квартиры. Вернулась с пачкой таких знакомых Гурову листов формата А4, исписанных крупным каллиграфическим почерком. Торжественно вручила полковнику. – Как же не обращалась, Лев Иванович, как же. Не поленилась, в двух экземплярах писала, заверяла, как положено. Сизый, участковый наш, даже принимать их не хотел. Тяжких телесных повреждений, говорит, нет. Угроз или хамства нет. Украсть у меня никто ничего не пытался, да и взять у меня нечего. Вздорной старухой обозвал.

После последних слов Капитолина Сергеевна замолчала, отведя глаза, и Гуров понял, что женщина пытается справиться с чувствами.

– Да что вы. Прямо так и обозвал?

– Не прямо. Я за дверью задержалась, слышала. Мол, ходит тут, воздух нафталином своим портит. А диспансера нет. Раньше хоть прокапать алкоголиков наших можно было. Теперь мы с нашими проблемами просто никому не нужны. А мне… Мне тяжело ходить. И ноги уже не те, сердце. Мне присесть у подъезда иногда… Ох, простите великодушно, я сейчас.

Когда, успокоившись и припудрив заплаканные глаза, Капитолина Сергеевна вернулась, Гуров собрался уходить. Выписал для себя имя участкового, интересующие факты, понял, что заявления гражданки Молотовой написаны великолепным почерком, но эмоционально, и выдать их за записки надоедливой истерички не составляло ни малейшего труда. Что, скорее всего, и сделали. Уверил, что за грубость с участкового взыщет, дело не оставит и будет держать в курсе.

Капитолина Сергеевна, провожая его, улыбалась, и Гуров понимал, что все эти слова и шаблонные формулировки одинокая впечатлительная женщина слышала уже много-много раз. Пообещал себе, что на его визите череда разочарований для Молотовой завершится.

Отделение полиции Семеновского района встретило Гурова запахом пыли, свежей краской на сваренных из арматуры решетках и надежно въевшимся в лица служак выражением выученной беспомощности. Когда через двадцать минут поисков полковнику УГРО все же удалось отыскать участкового, принимавшего заявления у Молотовой, примерный план их дальнейшего разговора словно вспыхнул у него перед глазами. За годы службы он участвовал в стольких таких же разговорах, что становилось тошно.

– Вы чего от меня-то хотите? – гнусавил старший лейтенант, Сизый Виктор Степанович, удивительным образом соответствуя цветом кожи и выражением лица своей фамилии. – Чтобы я перед ней извинился? Или чтобы я шпану с ее двора за руку держал и хорошим манерам учил, товарищ полковник? Некому их трезвить. У нас в городской больнице не то что нарколога – психотерапевта нет, кодировать и торпеды им вшивать некому. Это вам не центр, простите. Из передоза выведут, в алкогольной коме не оставят – и на том спасибо. Кто помрет, тому время пришло. Вы знаете, что в других-то районах делается? У нас на Семенке все еще, можно сказать, благополучно. Бабка эта… Простите, гражданка Молотова до сих пор на товарищеский суд и на угрозу исключения из комсомола надеется. А сейчас все совсем не так работает. Посмотрела бы она, как в Горьковском туристам краску паленую продали. Я уж не знаю, как с ней рядом огонь оказался, но пожарище был – с другой улицы ноль один звонили. У людей обгорели руки и ноги. Тут же молодняк только лавочку у подъезда занимает, а она ходит сюда, как на работу, трясет шляпой этой своей.

«Как в трясине тону, – Гуров вздохнул и, закрыв глаза, крепко сжал переносицу. – Нехватка людей. Нехватка финансирования, остальных ресурсов. И жалобы, жалобы, жалобы. Нытье. Привычка работать спустя рукава. Ведь найти тех, кто придет на их место в эти условия и заменит местечковых полицейских, почти невозможно. Очередь в отдел кадров с заявлениями не стоит».

Полковник резко выдохнул и поднялся со своего стула, шаткого, с потертой обивкой. Безнадега и нищета кабинета Сизого В. С. ощущались физическим грузом, легшим на плечи. Гуров поймал себя на том, что старается держаться поближе к окну, за которым – жизнь и лето, и решительно повернулся лицом к столу и ссутулившемуся в кресле Сизому.

– То есть с рыжим этим, Андреем Кравченко, и его заклятым врагом, Егоровым Артемом, работы вы, Виктор Степанович, проводить не собираетесь.

– Ну побойтесь бога, Лев Иванович! Они совершеннолетние, какие мои действия могут воспрепятствовать им иметь друг к другу стойкую неприязнь? Или бросить пить? Или кричать друг на друга нецензурной бранью? Я же участковый, а не психолог. Они же не бьют, не ломают, не жгут. Они безобидные…

Гуров почувствовал, что начинает закипать. Что еще можно подобным образом спустить на тормозах? Работорговлю? Педофилию? Полковник опасно сузил глаза и пошел в атаку.

– А ты знаешь, старлей, что в доме напротив того, где живет Молотова, на втором этаже в угловой квартире окна, судя по показаниям свидетелей, полгода покрывалами завешаны? И подозрительные личности ходят регулярно. Что у тебя там, Виктор Степанович? Притон? Или бардак? Не знаешь. Может, мне сходить узнать? А то с «тихими алкоголиками» Молотовой, как я вижу, дело безнадежное.

Сизый встретился взглядом с Гуровым, и полковник почти в действительности услышал, как под сводом черепной коробки старшего лейтенанта заворочались наконец-то извилины. Если в нехорошей квартире на втором этаже на самом деле происходит что-то противозаконное, то узнать об этом первым должен никак не заезжий полковник УГРО. И грозит это такими неприятностями, рядом с которыми Молотова с ее жалобами на несовершенство мира покажется юной Красной Шапочкой с шоколадными кексиками в плетеной корзинке.

– Не надо туда ходить, – произнес он негромко, почти ласково. И внезапно Гуров понял, что Сизый совсем не дурак, просто погряз в царящей кругом бессмысленности и потерял надежду. А работать он умеет. Если бы еще хотел. – Я сам схожу и все узнаю. Зачем людей тревожить, Лев Иванович? Район тихий, все друг друга знают. Может, там кто-то все стены себе светлым ликом Полонского разрисовал под… кхм, вдохновением. Теперь и закрасить жалко, и людям показать стыдно. Вот и прячет. Всего дел, может быть, на две минуты, а мы тут с вами беспокоимся.

Гуров взял на заметку проверить, сдержит ли Сизый слово. Но внимание упорно цеплялось за брошенную вскользь незнакомую фамилию. Он озадаченно покачал головой и присел напротив, окончательно переводя их общение на «ты».

– Чей светлый лик, говоришь?

Сизый откинулся на спинку кресла и немного расслабился, поняв, что наконец-то задаются вопросы, на которые у него есть ответ.

– Полонского. Аджея Полонского. Ты видел, наверное. Это лицо сейчас разве что на туалетной бумаге не рисуют. «Ангел идет домой»… – повторив слоган, от которого перед глазами Гурова тут же встала стена Онейского детского дома, Сизый усмехнулся и потянулся за сигаретами. – Он же местный, Аджей. Родился здесь, родители бросили, в детском доме нашем жил. Потом вырос, Москву покорять поехал. Нагулялся и вот, вернулся. Подарил городу фестиваль граффити, чтоб его, своего святого имени. Молодняк по нему с ума сходит. Ты на наркодиспансер наш закрытый сходи, посмотри, Лев. Полонский в нем от зависимости лечился, а цветами он завален так, будто парень там прикосновениями младенцев исцелял, не меньше. Курить будешь, полковник?

– Нет, спасибо, – Гуров отказался от курева, но расслабил плечи и продолжил: – От чая бы не отказался. И давно, говоришь, этот фестиваль у вас проводится? Никогда не слышал…

Глава 5

«Ангел идет домой» – слова эти крутились в голове Гурова. Полковник шагал по бурлящей от людских голосов, смеха и музыки улице, не имея четкой цели. Просто шел вперед, сливаясь с разношерстной толпой и переваривая полученную от Сизого информацию. Обдумывая и впитывая, но прекрасно осознавая, что применить ее получится едва ли, и не потому, что он, Гуров, не сумеет, а потому, что не к чему. Просто теперь он знает немного больше о том, что творится вокруг. День клонился к вечеру. Виктор рассказывал и на вопросы его отвечал со всей отдачей. Обещал, что двором Капитолины Сергеевны займется, уже менее охотно, но что ему оставалось делать? Если заезжий из большого города полковник возьмется за дело сам, начальство Сизого по головке не погладит.

Вечерело. Небо заливало город косыми закатными лучами. Летний Онейск готовился встретить очередную ночь фестиваля, в котором забывались все приличия. Музыка стала громче, творческие мастерские под открытым небом превращались в танцевальные площадки, тут и там собирались сходки любителей бардовской песни, творцы живых концертов, исполняющие музыку на всем, что могло звучать, начиная от полимерных труб для водопровода и заканчивая глюкофонами.

Гуров думал о том, что, пожалуй, побудет здесь еще пару дней, чтобы не расстраивать Машу, не разочаровывать Капитолину Сергеевну, и вернется обратно. Поможет с организацией обещанного Крячко выезда на шашлыки, и потечет его жизнь по-прежнему, безмятежно, размеренно, без приключений и неожиданностей. Насколько это возможно при его работе, внутренне хмыкнул Гуров. Контролировать тишину и спокойствие отдельно взятого дворика в Семеновском районе города Онейск можно и на расстоянии. А он хочет покоя. Стас по-своему прав. Но, если рассудить, каждому свое. И что для одного «праздник бытия», то для другого тяжкая обуза и непредвиденное беспокойство.

Онейск являлся живой этому факту иллюстрацией уже пятый год, с тех пор, как Аджею Полонскому пришла в голову идея сделать родной городок местом паломничества сотен и сотен уличных художников, музыкантов и прочих творческих личностей. Идейный вдохновитель и властитель дум, крашеный блондин с прозрачными глазами, Полонский родился здесь, в местном родильном доме номер четыре. А через шесть месяцев угодил в детский дом имени Шульженко, где и пробыл до совершеннолетия. Покинул не дорогой сердцу приют детства сразу же, как получил на это право, несколько лет посвятил накоплению денег, необходимых для покорения сиротой мира или хотя бы Москвы. Чем зарабатывал красивый, хорошо сложенный парень с большими амбициями и начисто лишенный родительской любви почти от самого рождения в провинциальном городке, где мать-уборщица передает свое рабочее место по наследству детям, Сизый умолчал. Может, и не знал. Кто тогда интересовался им, Полонским, чтобы это отслеживать?

Однако парень был упрям и прозябать в тени за копеечную зарплату явно не собирался. Сочтя приготовления достаточными, Аджей сел на электричку и, не оглянувшись, исчез из жизни и памяти Онейска, желая забыть и быть забытым. Далее след Аджея терялся, однако со временем звучное имя начало всплывать в богемных тусовках не только России, но и Европы. Фотомодель и музыкант, натурщик, танцор, актер. Путь творца тернист, легко живется лишь непритязательным бездарям. Два раза тихо, без огласки и прессы, Аджей возвращался в любимый и вместе с тем ненавистный город детства – первый раз лечился от наркозависимости, второй – от алкоголизма. Он мог позволить себе клиники в благополучной Германии или Австрии, но что-то болезненно тянуло Аджея домой. Не отогрели, не прельстили даже польские корни, хотя в таинственно готической Праге Полонский бывал неоднократно. Как птица в гнездо, он возвращался к родным тополям под окнами пустой однокомнатной квартирки, что выделило ему государство после выхода из детского дома. Именно в Онейск будущий кумир миллионов приезжал в темных очках и мешковатых куртках, с единственной сумкой через плечо, когда нужно было вспомнить или переосмыслить, кто он такой и зачем живет на белом свете.

Как и ожидалось, ответ мятущейся душе дало искусство. Брошенному родителями, пронзительно одинокому Аджею, видимо, была нужна любовь всего мира. Насчет мира Гуров выяснять не стал, а вот Россия полюбила молодого мужчину с трудной судьбой и горящим взглядом самозабвенно. Как именно он пришел в стрит-арт, никто не знал, но после ряда конкурсов однажды мечта сбылась – Аджей проснулся знаменитым. На языке современной молодежи это называлось «выстрелить» или «залететь в топ». Грянули литавры в божественной канцелярии, любовь и признание публики хлынули на художника таким потоком, что одно время Полонский даже имел телохранителей, настоял агент. По совету ли агента или по собственному почину, неизвестно, но прилагающиеся к славе и популярности деньги Аджей стал вкладывать в благотворительность. В помощь больницам и детским домам, чтение лекций перед школьниками, творческие конкурсы в колониях для несовершеннолетних. В глазах фанатов за спиной Аджея развернулись вполне осязаемые ангельские крылья. Его история, во всех своих мрачных и трагичных подробностях, взорвала умы людей. Ему даже книгу предлагали писать. К литературному жанру герой девичьих грез таланта не имел и к себе относился трезво. Книги не случилось. Вместо этого, четыре с небольшим года назад, Онейск впервые сотряс сперва межрегиональный, а после и всероссийский фестиваль «Ангел идет домой». Гуров не знал об этом только потому, что в его срезе реальности рисунки на стенах являлись вандализмом, а никак не видом искусства, способным изменить чью-то судьбу. А Аджей менял судьбы. Едва ли с помощью баллончика с краской, но собственным примером, верой в свои силы и в людей.

Гуров, махнув рукой на ехидный голос Крячко, нашептывающий на ухо, что товарищ полковник предсказуемый, как инструктаж по технике безопасности, купил яркие, разноцветные магнитики на холодильник. По счету столько, скольким людям планировалось преподнести сувенир, и плюс пять добавочных на выбор, если не понравится – все разные. Купил мягкое мороженое, радужное, в хрустящем вафельном рожке – лакомство было искристо холодным и поражало воображение размером. На улицах зажглись фонари, а также гирлянды и праздничная иллюминация – светилось, переливалось огнями, щетинилось лучами лазеров буквально все, на что падал взгляд. Людей на улицах стало едва ли не больше, чем днем. Гуров бесцельно переплывал из одного облака цвета, света и музыки в другое, с удовольствием лакомился мороженым и думал о том, как по-разному живут люди. Если верить Сизому, в этом году Полонскому исполнится тридцать. Его лицо нарисовано на стенах домов и в автобусах. В его трудовой книжке наверняка пусто, но Гуров был уверен, его жизнь была полна событий, по которым можно было бы снять не один блокбастер. Он же, Лев Иванович Гуров, на идола и пример для подражания никак не тянет. Его имя не передают, как молитву, из уст в уста, его носовые платки не продают в интернете. Не настолько он Полонского и старше. Однако счастливо женат и делит кабинет с одним, но надежным и испытанным другом. Есть ли чему завидовать? Все люди разные, и каждому для счастья нужно что-то свое…

Сделав вывод, что жить хорошо и жизнь удалась, Гуров собрался наконец вызвать такси и поехать на квартиру отдыхать. Однако на самой границе света и тени, у поворота в ближайший двор, полковник явственно ощутил на себе чей-то взгляд – на него смотрела кошка. Комочек короткой, темно-серой шерсти взирал на Гурова медово-оранжевыми очами, с привычным выражением презрения и жалости на скорбной мордочке. Имя вспомнилось и прыгнуло на язык само:

– Кис, кис, кис, – прошептал Гуров рефлекторно, а потом добавил громче и ласковее: – Ляля… Лялечка, что ты здесь делаешь совсем одна?

Кошка ожидаемо не ответила и даже сделала вид, что уходит. Недолго думая, Гуров подхватил ее под мягкое брюшко и свернул во двор. Было темно, свет попадал сюда только с улицы, откуда зашел Гуров, и из высокой арки с другой стороны. Окна спящих домов не сияли огнями, и Гуров представил, как завидуют сейчас те, у кого окна выходят на проспект, тем, у кого они выходят на эту сторону дома, мрачную и тихую. Тихую ли? Чем ближе Гуров подходил к арке, тем явственнее слышал возбужденные голоса и смех. Компания не слушала музыку, не шумела лишнего. Однако в честь праздника в этот поздний вечер две девушки и трое парней не спали. Гуров чуть не запнулся об обширную груду, видимо, сорванного со стены плюща, и вышел на свет.

– Привет, старые знакомые! Рад видеть. Смотрите, кто у вас чуть не сбежал?

Катя, хозяйка сердитой, но любимой кошки, сперва всплеснула руками, а потом широко улыбнулась, признавая недавнего попутчика.

– Лев, какая встреча. Здравствуйте. Где вы только поймали эту хулиганку… Обычно ведь не выманишь ее из машины, а тут как сглазили! С первого взгляда не понравились принцессе нашей ни двор, ни квартира, чуть недоглядишь, хвост ставит свечкой, и лови ее по кустам…

Подошли Лена, Марат, Антон и Виталя. Лялю целовали и гладили, Ляля была недовольна. Лев тем временем разглядел, что компания по уши испачкана краской – одежда, руки и волосы, все было в россыпи ярких, поблекших или совсем свежих, влажных пятнышек.

– Значит, нашли все-таки квартиру? И тоже рисовать сюда приехали, художники?

– Да что вы, Лев, какие из нас художники, – подал голос темноволосый Марат. Он уже достаточно порадовался возвращению любимицы и вернулся к сборам. Гуров поднял голову, оглядывая роспись, занимавшую всю стену и часть потолка.

– Ого.

– Ого, согласны, – подошла Лена, русая, с плетенной из цветной соломки повязкой над бровями. Остальная компания подбирала разбросанные вокруг банки и пустые баллоны, обертки от сэндвичей и газеты, которыми была устелена плитка, заменявшая асфальт. – Представляете, как нам повезло, еще и дважды. Нам позвонили хозяева, которые ранее отказали, но квартира внезапно освободилась. Позвали, и мы согласились. Подъезжаем, прямо, знаете, вот здесь. И Антон говорит: «Что это?» Мы не увидели и спрашиваем, мол, где? А он показывает прямо вот сюда, на стену. Здесь девичий виноград рос, мы сорвали его, вон там сложили в сторонке. Ух, старухи кричали на нас!.. А там, под плющом, шедевр. Понимаете, Лев? Это же ранний Полонский. Посмотрите на этот красный, на фонари. Кроме него, никто так красным не пишет. Ну, мы набрались смелости и позвонили Аджею. Представляете? Сказали, что нашли его «Красные фонари» в арке! Что плющ почти разрушил картину. А он… Ну… Ангел, чего с него взять? Сказал: «Бросьте, плющу виднее, что с «Красными фонарями» делать. Пусть дальше разрушает, а вы веселитесь!» И голос у него добрый-предобрый. Он ведь даже имен наших не знает, за него трубку берет другой человек, агент. Еще и звонки пропускает не все. Но сейчас праздник, и Ангел дома, в Онейске, можно дозвониться, если постараться. Вот так нам и повезло в третий раз. Мы аккуратно стену отчистили и, как смогли, обновили полотно. Не получилось, конечно, так, как у Аджея. Но ему все равно, а мы шедевр спасли, будет что вспомнить…

Пока Лена тараторила, а ребята старались не слишком сильно звенеть бутылками и банками в своих мусорных пакетах, Гуров смотрел на стену, на картину. Может, если бы все уличные художники работали на таком уровне, коммунальные службы не затирали бы их старания равнодушно-серыми пятнами. На стене арки была изображена улица. Темная и вроде даже знакомая. Может быть, Гуров видел ее во время сегодняшней экскурсии, а может, в каждом городе есть похожая. Грязная луна тонет в землистых облаках и смоге, на небе нет ни одной звезды. Безликие дома спят, погасив до утра черные окна. По пустым, уходящим в точку перспективы тротуарам невидимый ветер гонит мусор из перевернутых баков. Яркими, наполненными цветом на изображении были две вещи – это фонари, горящие красным, бросающие тревожные отсветы на спящие дома, небо, мусор, все вокруг, и стелька в мужской туфле. Она лежит набоку, в центре проезжей части, на самой разметке. Узкая, лаковая, в сверкающих боках, пострадавших от грязи, все еще отражается свет фонарей. Стелька внутри горит первозданно алым, тонкие шнурки мертвыми змейками безвольно мокнут в луже. Все это создавало гнетущее впечатление и со светлым образом Аджея не вязалось никак. Но пейзажа художнику было мало. Изображение будто утекало в открытый кем-то слив выше уровня глаз, там, куда убегала дорога и фонари, закручивая улицу неровными витками водоворота. И на все это с неба, будто крупный снег, падали перья. Белые перья, совсем маленькие наверху, рядом с туфлей же их можно было рассмотреть во всех подробностях, от стержня до нежного пуха очина.

– Перья мы сами придумали. Здорово вышло, правда? – тихо произнесла Лена, заметив, какое впечатление картина произвела на Гурова. Тот повернулся и вопросительно поднял брови. Она пояснила: – Здесь изначально просто снег шел у Аджея. Но мы решили, что перья будут лучше, он же ангел, понимаете?

Гуров не понимал. Но внезапно проникся к незнакомому художнику уважением. Слишком самовлюбленно звучала ангельская тематика рядом с внешностью, которую Гуров себе представил. И мысль, что небожителем Полонского окрестили фанаты, а сам он, называя фестиваль, лишь использовал узнаваемый и любимый массами образ, ему понравилась.

Тем временем уборка была закончена.

Протестующую Лялю заперли в машине, мусор и вещи собрали, тугие плети девичьего винограда стащили к мусорным контейнерам, надеясь, что наутро дворники решат судьбу пострадавшего растения. Гуров снова собрался уехать и даже достал из кармана телефон, но был застигнут неожиданной идеей ребят сфотографироваться всем вместе на фоне отреставрированного шедевра гениального художника. И Лев должен был на фотографии обязательно быть, ведь он тоже участвовал: поймал и вернул Лялю, а еще помогал таскать плющ.

Было решено сфотографироваться всем вместе, установив камеру на отложенный старт. Для этого нужно было переставить машину, чтобы та своим непрезентабельным видом не портила эпохальный снимок. Катя села за руль, зажгла фары. И вместо того чтобы осторожно сдать назад, надавила на газ. Под общий не то вскрик, не то стон, автомобиль вписался углом переднего крыла в стену, прямо в непросохшую еще краску.

Крыло выдержало испытание достойно. Нутро арки, много лет не знавшее ни солнца, ни ремонта, медленно, но верно разваливающееся под напором сырости и корней девичьего винограда на первый взгляд тоже. А на второй, то есть когда машина все же взрыкнула и откатилась назад, на неровную плитку проезда посыпался песок и осколки кирпичей.

– Да чтоб тебя!..

– Катя, ты чего? Как первый день за рулем, честное слово.

– Любимая женщина Шумахера, ты там сама как, в порядке?

Расстроенная Катя вышла из машины и сделала печальный реверанс публике.

«Выпили немного, вот и растерялась. Ничего страшного не случилось. Эта арка и так давно нуждалась в ремонте, ведь позволил ей кто-то так зарасти», – Гуров ничего не говорил вслух, видя, как расстроены ребята. Все вместе они собрались вокруг прорехи в стене, оценивая ущерб. Один из парней поднял выпавший кирпич, отряхнул и, пачкаясь краской, попробовал приладить его на старое место. Новый стон разочарования, новые кирпичи со стуком посыпались на землю.

А потом стало очень тихо. Даже кошка в машине перестала мяукать.

– Это что… Там?

– Где?

– Там, Тошка. Вон там, прям где ты на каменщика учился.

Шутка прозвучала тускло и безжизненно.

Неопознанный предмет в песке, сколках кирпича и старой штукатурке никак не давал себя рассмотреть. Гуров протянул руку и отряхнул лишнее, еще не зная, но угадывая внутренним чутьем опытного оперативника, что увидит. Да и едва уловимый запах дал о себе знать, тошнотворный, сладковатый. Ребятам было неоткуда его узнать, к тому же веяние было настолько слабым, что почувствовать его мог только тот, кто был с ним не понаслышке знаком. Гуров понял, что отпуск закончился. Прямо сейчас.

В полной тишине он произнес, разводя руки:

– Теперь давайте-ка в сторону, ребятки. Не на что тут смотреть. Фонари все равно теперь не спасете.

Когда парни отходили, медленно, уводя за плечи замерших девчонок, Катя обернулась и закричала. Эхо ударило колоколом. Крик размножился, заметался крылатым ужасом по темному онейскому дворику.

Из стены, из толстой, но уже ветхой, старой кирпичной кладки торчала человеческая нога. Под песком и каменной крошкой угадывались брючина со стрелкой и носок мужского ботинка.

Глава 6

Утро Гуров встречал в своей квартирке на улице Ульянова. Рассвет занимался тусклый и серый, обещая отдых от жары с духотой. Голова болела беспощадно, под веки Гурову будто насыпали горячего, сухого песка. Нужно было поспать. Однако во дворе нестройный хор из трех с половиной пьяных голосов не в лад заунывно тянул: «А мы не ангелы, парень». Двое знали слова почти полностью, третий был знаком с текстом лишь поверхностно, зато с большим энтузиазмом угадывал рифмы, проявляя вокальные навыки и рвение в конце каждой строки. В конце концов, Гуров сделал себе яичницу из трех яиц с луком и ветчиной, соорудил бутерброд с майонезом, помидорами и сыром, сварил кофе, признавая поражение в борьбе за сон, и решил поработать. То есть проанализировать информацию, полученную вчера.

Впечатление от общения и сотрудничества с местной полицией осталось тягостное и в целом вспоминать о прошедшей ночи не хотелось. Праздник лета в старом патриархальном Онейске был так хорош, что на время Гурову удалось-таки представить себя в полноценном отпуске. Однако стоило вернуться с небес на землю.

Полицию он вызвал сам. Сказал Марату и Антону приготовить удостоверяющие личности всей компании документы и до приезда полиции побыть с ним, охраняя стену с трупом от возможных посягательств со стороны других поклонников творчества Полонского. Скоро выяснилось, что самой большой поклонницей белокурого мастера была именно Катя. Гуров, глядя в окно на то, как пьяные, но в целом безобидные фанаты русского рока терзают гитару, скривился, как от зубной боли, и от досады забарабанил пальцами по подоконнику. Поговорить со свидетельницей, собственно, и обнаружившей труп, первому, до полиции, не получилось. Катя, такая веселая и на первый взгляд адекватная молодая женщина, под влиянием стресса как свидетель никуда не годилась. А остальное, что могло бы быть полезным, Гуров видел сам, ведь он там был и, в некотором смысле, принимал участие. Но дело было даже не в этом.

Тоскливый, провинциальный непрофессионализм, страшнее того, полное равнодушие и нежелание работать пронизывали уходящую ночь красной нитью.

Полиция прибыла почти через час после первого звонка Гурова и через пятнадцать минут после второго, когда он заговорил официальным тоном и представился по всей форме. Ребята, с которыми Гуров так гладко сошелся, услышав, что журналист Лев, спаситель Ляли, оказывается, полковник УГРО, заметно поскучнели. «Скорую» он не вызывал, ибо любому было очевидно, что человеку, замурованному в кирпичную кладку, помочь уже нечем. Однако она прибыла, очевидно, ради демонстрации ответственного отношения к работе и имитации бурной деятельности. По результату прибывшая медицинская карета добавила проснувшемуся дворику тревожного света мигалок и принесла пользу общему делу лишь тем, что снабдила свидетельницу Васильеву Екатерину Михайловну ваткой, едко пахнувшей нашатырем. Когда стену принялись ломать и на землю посыпались первые обломки, изрядная часть добропорядочных граждан, проживающих в непосредственной близости от места преступления, высыпала на улицу. Гуров думал, хуже быть уже не может и что для полноты картины не хватает только плачущих несовершеннолетних детей. Но вскоре с искренним облегчением и симпатией был согласен даже на них, лишь бы не появились представители прессы. А они появились. И хуже стало. Неумолимые, как голодные ищейки, репортеры защелкали камерами и набросились на Катю, Лену, Марата, Антона и Виталю. Извлечение иссохшего, хрупкого тела из стены оказалось делом кропотливым, проинструктировать ребят о том, как следует общаться с прессой, Гуров не успел. Иллюзия контроля над ситуацией все еще грела, но только до тех пор, пока Виталя не проговорился, что они с друзьями решили не просто украсить арку, а спасти от бесславной гибели, выцветания и плесени под зеленой массой девичьего винограда не обычную мазню никому не известного маляра, а гениальное полотно «Фонари» самого Полонского, периода его творческого становления. Самого начала пути, то есть лет семи-восьми от данного момента до создания. В тот момент, когда будто во время грозы, нутро арки засияло белым от вспышек фотосъемки, у Гурова в руках был железный лом, с трупа, будто специально красуясь перед камерами, мучительно долго отряхивали кирпичную крошку, прежде чем закрыть пакет. Вой сирен, потухшие лица ребят, успевших стать Гурову добрыми приятелями, которых чуть не силой вырывали из рук репортеров и прятали в полицейских машинах. Крики: «Понаехали, наркоманы и проститутки! От художеств ваших житья не стало! Кто теперь починит стену? Я со своей пенсии ни рубля не дам, у меня пенсия знаете какая?!» Возбужденные лица репортеров, которые тянули Гурова за рукав, совали микрофоны в лицо и спрашивали, спрашивали что-то. Вся эта бестолковая, бессмысленная суета была отвратительна, особенно на фоне того, что ее могло не быть вообще, если бы место преступления было вовремя и должным образом огорожено. Если бы ответственные лица взяли на себя труд успокоить людей и оградить свидетелей от общения с журналистами. Если бы, если бы…

– Развели бардак, – процедил сквозь зубы Гуров и налил себе еще кофе. Рассвело. Певцы, забрав гитару и оставив четвертого дремать под детской гимнастической стенкой, разошлись по домам.

В Главном управлении уголовного розыска Онейска Гуров не узнал ничего, кроме того, что его присутствию в городе и на месте преступления «очень рады», а также «благодарят за помощь и будут держать в курсе». После знакомства с капитаном Моховым Ильей Гавриловичем, который вел дело «Фонарей Полонского», участковый Семеновского района Виктор Сизый показался Гурову активистом и рубахой-парнем. В отличие от Сизого, капитан креста на карьере не ставил и будущее свое в свете нового дела видел исключительно радужным. А заезжий отпускник, даже с солидными звездочками на погонах, в картину мира Мохова не вписывался никак. К четырем утра, не добившись ни доступа к данным дела, ни возможности получить отчет о вскрытии, Гуров мстительно задумался: а не позвонить ли Орлову. Если он, Лев Иванович Гуров, полковник в отпуске, для сотрудничества с капитаном Моховым фигура недостаточно внушительная, то от генерала при исполнении он отмахнуться вряд ли сможет!

От ссоры спасли многолетняя выдержка и въевшийся в сознание голос Крячко, со снисходительно насмешливой ноткой подначивающий: «Давай, Гуров, давай! Научи их там работать, кроме тебя, ведь никто не умеет». Полковник несколько раз, по возможности незаметно, глубоко вдохнул и неожиданно начал соглашаться с Моховым в том, что ситуация в городе непростая, но отпуск в нем по-прежнему провести можно хорошо, поблагодарил и покинул чужие владения. В конце концов, кто он, Мохов, такой, чтобы действительно помешать Гурову заняться этой историей? Никто. Мелкий местечковый протиратель штанов о кресло, видящий в чем угодно угрозу своему авторитету. Гуров же человек взрослый и опытный оперативник. И вести себя как задиристый мальчишка, требуя к себе уважения и расшаркиваний, он не станет.

В такси, понимая, что не уснет, не получив хоть какие-то результаты, Гуров позвонил Сизому. Виктор отвечал междометиями, но его «мм» и «угу» звучали заинтересованно, и помочь знакомому полковнику из центра старлей, по причине личной симпатии и «раз такое дело, так чего уж», пообещал.

Нужно было лечь спать. Но алая стелька внутри лаковой черной туфли, похожая на нутро выпотрошенного ужа, стояла перед глазами, не давая Гурову покоя. Хоть и непохожа она была на обувь погибшего. Гуров не мог даже посмотреть в сторону кровати, адреналин заставлял его ходить по маленькой, уютной, но такой чужой квартире и бесконечно прокручивать в голове детали вчерашнего дня и никак не желавшей заканчиваться ночи. Что-то мешало ему, не позволяя расслабиться.

Гуров заставил себя сесть в незнакомое, пахнущее чистящим средством, кресло. Посмотрел на скромный плафон люстры, которая все еще светила, хоть нужды в этом больше не было, на улице стало светло. И сказал люстре:

– Ладно, твоя взяла. Это чужой город со своими проблемами. И «учить работать» я здесь никого не стану, а то, что мы с Сизым пройдемся по квартирам и заглянем в ту, с зашторенными окнами, – так это даже не рейд. Это его обязанность. Я просто немного встряхну парня, пусть поверит в себя. Может, и выслужит еще себе чего-нибудь. Но. Этот труп не дает мне спать.

Продолжение книги