Мой театр. По страницам дневника. Книга II бесплатное чтение

1

…Перед отъездом из Москвы в Париж на операцию одна приятельница вызвалась меня куда-то подвезти на своей машине, я ходил с трудом, сильно хромая. Рядом со мной в салоне автомобиля оказалась ее подруга. Мы познакомились, завязался какой-то банальный разговор, в том числе о травме. Женщина вдруг спросила: «Когда у вас операция?» – «24 ноября». – «А когда у вас день рождения?» – «31 декабря». Она вдруг: «Очень вас прошу, не оперируйтесь 24-го, перенесите операцию хотя бы на неделю». – «Я не могу, все уже оговорено». А она: «Это день затмения, очень нехорошо, не надо вам оперироваться в этот день…» Я ту женщину не послушал.

По плану я должен был после операции пролежать в клинике всего три дня, а на четвертый уехать в спортивный реабилитационный центр, расположенный в Капбретоне, и провести там на восстановлении два месяца. Чтобы здоровым, полным сил и желаний вернуться на сцену Большого театра. План казался четким и простым в исполнении, я совсем не волновался. Какой известный танцовщик или спортсмен обходился без травм?

24 ноября 2003 года доктор Тьерри Жондрель оперировал меня под общим наркозом. Благодаря эндоскопической операции на моем колене нет никаких шрамов – только три малозаметные точки, филигранная работа.

Из французских газет я знал, что недалеко, в соседней клинике, такую же, как мне, операцию сделали сыну актера Жерара Депардье – Гийому, который несколько лет назад упал с мотоцикла, серьезно травмировав ногу. Мы были знакомы, не близко. Гийом, по-моему, ухаживал за какой-то танцовщицей в Оперá, я видел его несколько раз в театре.

После наркоза я, к удивлению врачей, очень быстро пришел в себя, у меня не было недомогания или каких-то неприятных ощущений. Отлично себя чувствуя, на второй день на костылях я вышел в коридор, а на третий день предвкушал, что завтра отправлюсь к океану, на реабилитацию. Мне уже готовили документы на выписку, как к вечеру, совершенно неожиданно, температура подскочила под сорок. Поднялась и, несмотря ни на какие медикаменты, капельницы, не падала.

Вся клиника пришла в волнение, забегали врачи, засуетился медперсонал. У меня начался сильный жар. Доктора не сразу смогли установить причину такой реакции моего организма. Анализы зашкаливали, показывая, что дела мои – хуже не бывает.

Тут и всплыла история с теми самыми прыщиками, которые я принял за раздражение и свел в Москве при помощи мази. Выяснилось, что у меня на коже именно таким образом проявился staphylococcus aureus, то есть золотистый стафилококк. В парижской клинике я о прыщиках никому не сказал, мне просто в голову не пришло беспокоить доктора Жондреля такими пустяками. Это было роковой ошибкой, потому что бактерия золотистого стафилококка смертельно опасна. У меня диагностировали сепсис…

Позднее я узнал, что у Гийома Депардье, как и у меня, из-за золотистого стафилококка после операции случилось заражение крови и началось самое страшное – гангрена. Ему отняли сначала стопу, потом ногу по колено… Он стал ходить на протезе. Однако через несколько лет история повторилась, усилия врачей оказались напрасны, Гийом умер.

Как я теперь понимаю, подобный сценарий мог ожидать и меня. Но, находясь в беспамятстве, в бреду, я вообще не понимал, что происходит. Никто из врачей и медсестер не показывал вида, что я стою на краю могилы. В те страшные дни рядом со мной в клинике находились два ангела-хранителя – Галя Казноб и Маша Зонина. В отличие от меня, они знали об истинном положении вещей, со страхом ожидая дальнейшего развития событий.

В течение трех недель мне сделали десять операций под общим наркозом, надо было постоянно промывать сустав, чтобы не допустить гангрены. Меня брали в операционную последним как гнойного больного, в конце дня. И каждый раз это было путешествие в очередной круг ада. Я изучил весь свой маршрут от палаты до операционной по потолкам и лампам. Я видел их множество раз, когда меня везли по коридорам на каталке. Провожая меня в операционную, Галя каждый раз боялась, что меня могут привезти в палату с ампутированной ногой.

Когда после очередной «чистки» я приходил в себя, наркоз отходил и начинались выматывающие боли. В такие моменты приходила медсестра, капала морфий на кусочек сахара, чтобы хоть как-то облегчить мои мучения.

Маша звонила мне на мобильный телефон в течение ночи по несколько раз. Ее предупредили, что я могу умереть в любую минуту, не дожив до следующего утра. Если я, хоть и в бреду, брал трубку, значит, я был еще жив…

Несмотря на все усилия врачей, температура ниже сорока не опускалась. Я потерял чувство времени, день путался с ночью, в глазах все кружилось, в бреду казалось, что я летаю, танцую, опаздываю на сцену… Из ночи в ночь меня преследовал один и тот же кошмар: я выхожу на сцену, вроде бы нога есть, а пытаясь наступить на нее, понимаю, что ее нет! В таком лихорадочном состоянии я звонил в Москву, просил забрать меня домой, говорил, что умираю.

Галя проводила со мной весь день, уходила домой только переночевать. Но, когда она уходила, я оставался один в крошечной палате, и тогда мне становилось по-настоящему страшно. Клиника находилась хоть и в центре города, но не в самом благополучном районе Парижа, потому вечером все ее окна закрывались металлическими ставнями. Я чувствовал себя так, словно уже оказался в гробу.

Есть я не мог, меня «кормили» через капельницу. Вес таял вместе с моими силами. Я стал похож на скелет, обтянутый кожей. Как-то лежу, вечереет, температура опять под сорок, в палате доктор и анестезиолог готовят меня к очередной операции. Вдруг открывается дверь, в проеме стоит жандарм в полной форме, с торчащими в разные стороны усами, как в кино: «Êtes-vous, Nikolai Tsiskaridze?» Я опешил: «Oui». Он протянул мне письмо с гербовой печатью Франции. Премьер-министр г-н Раффарен писал, что очень обеспокоен моим состоянием и желает мне скорейшего выздоровления. Он помнил меня по «Жизели» в Москве. А второе его письмо – разгромное – было адресовано клинике, мол, что это такое, золотистый стафилококк, вы что, с ума сошли?! К ним тут же заявилась проверка. Неожиданно для себя и клиники я оказался персоной государственной важности.

Через две недели, когда температура впервые упала до 38-ми, я взмолился: «Если вы мне не дадите помыться, я умру». Врачи смотрели на меня с ужасом, как могли, отговаривали, но я уперся: «Я хочу умереть чистым».

Чтобы я смог принять душ, меня, в прямом смысле слова, запаковали: рука с торчащей в вене иголкой от капельницы, которую не отключали, и нога были полностью замотаны скотчем. Я встал под душ. Когда вода коснулась моего лица и струйками потекла к шее… Ничего лучшего в жизни я не испытывал. Только тогда, оказавшись на грани смерти, я наконец понял, что значит настоящее Счастье.

Но это крайне важное для меня открытие никак не меняло положения дел. Парижские врачи уже боролись не за мою ногу. Они боролись за мою жизнь. Что будет со мной дальше, мог знать только Всевышний.

2

А в Парижской опере каждый день начинался с совещания по поводу Цискаридзе. Директору Югу Галю предоставляли полный отчет по моему самочувствию – температура, состояние, как лечат, чем лечат. И каждый день один и тот же ответ из клиники: ситуация по-прежнему критическая…

Несмотря на это для персонала госпиталя – врачей, медсестер и нянечек – я стал чем-то вроде местной достопримечательности. Видимо, визит представителя французского премьер-министра и шумиха, поднявшаяся вокруг моей персоны, произвели на них большое впечатление. Смущаясь, они заглядывали в палату и, если я был еще в состоянии им кивнуть, просили разрешения со мной сфотографироваться. Я не отказывал, пребывая в уверенности, что едва ли стану украшением этих снимков: кожа да кости, волосы еще не отросли, перед операцией я коротко постригся.

Галя Казноб по-прежнему проводила со мной дни напролет. Стараясь хоть как-то скрасить тягостное течение времени, даже заставляла меня учить французский язык. Но как только мы начинали спрягать глаголы, у меня поднималась температура, пришлось отказаться от занятий.

В госпитале меня постоянно кто-то навещал, как говорится, «народная тропа» не зарастала: Элизабет Платель, Брижит Лефевр – постоянно, Маша Зонина каждый день, Катя Новикова, приезжавшая в Париж…

Однажды в моей палате появился Владимир Рен. Потомок первой волны русской эмиграции, он пользовался большим уважением среди наших соотечественников в Париже и вообще во всем мире русского зарубежья. Владимир Владимирович пришел не один, а с православным священником из храма Александра Невского, что на rue Daru.

Я причастился, и было такое чувство как будто кто-то меня отпустил… Впервые за эти недели я заснул сном младенца, без укола, крепко и безмятежно. На следующий день с утра упала температура. Врачи диву давались. Иначе как чудом это никто назвать не мог.

Я просто физически ощущал, как жизнь возвращается в мое тощее, слабое, измученное тело. Когда меня отключили от капельницы, все вены на руках оказались исколоты до такой степени, что на них не было ни одного живого места.

Перед выпиской медсёстры Сильве и Рене подарили мне шприц. На нем фломастером они написали свои имена и дату: 18.12.03, то есть 18 декабря 2003 года, дату выписки. Напоследок обломили у этого шприца «носик». Сказали, есть такая примета, чтоб не было дороги обратно, в клинику. Теперь шприц у меня дома лежит на видном месте, в назидание, чтобы я не забывал, что такое по-настоящему плохо.

В тот же день Маша Зонина провожала меня на вокзале Монпарнас. Я ехал на восстановление в Капбретон. Поскольку во время лечения в Париже меня опекало и посольство РФ, там выделили человека, который сопровождал меня до самого реабилитационного центра. Цискаридзе купили два билета: на одном месте сидел я, на другом лежала моя нога.

На вокзале я почувствовал себя наисчастливейшим человеком оттого, что впервые за долгое время ехал не в операционную. Благодать! Раннее утро. Мимо провезли тележку со свежими багетами, и такой дух от них шел! «Маш, я кушать хочу», – вырвалось у меня. «Что?! Что ты хочешь?» – подпрыгнула в изумлении Маша. Повторяю, уже с уверенностью: «Я хочу багет». Она вскочила, побежала, купила мне шесть багетов с сыром и колбасой.

Два самых длинных были съедены сразу. Я рвал багеты зубами, как зверь, и торопливо, не дожевывая, жадно глотал куски этого пахучего мягкого хлеба. «Коля, пожалуйста, – стонала Маша, – у тебя сейчас заворот кишок случится!» Не знаю, ел ли я в жизни что-то вкуснее. Оставшиеся четыре багета были взяты с собой в дорогу, их я жевал потихоньку, но приходилось себя сильно сдерживать.

3

Через пять часов поезд прибыл в Биарриц. Декабрь, плюс 25 градусов! Оттуда до Капбретона, где находился CERS – Centre Européen de Rééducation du Sportif, минут двадцать на машине.

Европейский центр реабилитации спортсменов располагался на живописном утесе, нависавшем над Атлантическим океаном. Здание в форме треугольника. Самый «козырный» номер на верхнем этаже оказался моим люксом. Он стоил каких-то невероятных денег (за что надо сказать большое спасибо попечительскому совету ГАБТа).

Люкс был двухкомнатный, гостиная и спальня, большая ванная. А главное в нем – угловой шикарный балкон с видом на океан. Райское место.

Но радость моя оказалась недолгой, потому что ко мне тут же пришли врачи, протестировали ноги, измерив их «функционалку». Цель – чтобы, уезжая, моя больная нога была восстановлена не менее чем на 70 %. Сказали честно: «У нас большое количество пациентов, чтобы восстановиться, им надо работать очень много. А вам надо работать, как всем им вместе взятым, потому что подвижность вашего сустава, тонус и объем мышц ниже всякой нормы».

Врачи ушли. Поняв, что дела мои нехороши, я решил для поднятия настроения залезть в душ. Первый раз с момента операции взглянув на себя в зеркало, я увидел… жертву концлагеря Бухенвальд. До травмы я весил 72 кг, но теперь потерял около 10 кг. Левой ноги не было вообще, ни икроножной мышцы, ни бедра: просто кость и колено размером больше, чем моя голова. Ужас. Тогда единственный раз пришла мысль, что танцевать я не буду никогда, потому что так, с нуля, накачать мышцы невозможно.

Приняв душ, я вышел на балкон. Солнце садилось, по океанской глади скользили разноцветные доски серферов. Я смотрел на красоту, разлитую в природе, на этот закат, глубоко, с наслаждением, вдыхая океанский воздух… И вдруг понимаю: «Хочу черную икру!» Никогда в жизни у меня такого желания не возникало. У нас с мамой из-за этой икры всегда дикие скандалы происходили. Я тут же позвонил в Москву своей приятельнице, которая собиралась приехать ко мне в Капбретон на день рождения, и попросил привезти черной икры.

Центр, куда я попал, считался одним из лучших в Европе, клиника по типу пятизвездочного отеля. Здесь лечились спортсмены высшей категории – звезды типа Криштиану Роналду. Уклад жизни напоминал большой и дружный пионерский лагерь, в который приезжали на костылях, а уезжали на своих двоих. Ходячие ухаживали за теми, кто на костылях.

Когда появлялся новичок, вечером, во время ужина в столовой ему полагалось представиться – имя-фамилия, из какой страны и города, сколько лет, чем занимаешься. Я встал: «Мне двадцать девять лет, меня зовут Николай Цискаридзе, я из России, артист балета», раздались дикие аплодисменты, потому что весь этот «пионерский лагерь» – ребята от 16 до 22 лет – борцы, лыжники, футболисты. И тут я, 30-летний мальчик-колокольчик, самый щуплый и дохлый из всех. Были там и двое регбистов-грузин из английских клубов, под два метра ростом, красоты неимоверной, не то что я.

День был жестко расписан. Утром – гимнастика, потом завтрак и далее по индивидуальной программе, которую назначал личный доктор: физиопроцедуры, тренажеры, массаж. Занятия начинались в 7:00 и длились до 17:00. Еще час давался на самостоятельную работу. В 20:00 ужин, и всё, баиньки!

В течение дня к моему прооперированному колену было привязано устройство, напоминавшее грелку. К нему вел шланг, опущенный в большое ведро, которое я должен был постоянно носить с собой. В ведре лед с водой. Когда «грелка» нагревалась, я поднимал ведро, в «грелку» заливалась новая порция холодной воды, охлаждавшей колено. Мы все с этими ведрами на костылях и ходили – сначала очень неудобно, потом привыкаешь.

Конструкция внутри здания была продумана до мелочей, вместо лестниц везде пандусы.

Были там и два бассейна. В одном нас учили ходить. Под большим напором, под разными углами туда пускались струи воды, и ты ходил сначала в сопровождении своего личного врача, как по лабиринту, потом, окрепнув, уже один это проделывал. Во втором бассейне мы бегали, делали разные упражнения. В воде я проводил много времени, мне это очень нравилось.

Самым страшным испытанием среди занятий для меня оказался велотренажер. Тяжело было не педали крутить, а сидеть на нем, от боли слезы текли. Увидев кровавые синяки на моей тощей «пятой точке», доктора изумились. Мне тут же купили специальные шортики с подушкой на заднице. Я почувствовал, что жизнь налаживается…

4

Капбретон известен не только местом скопления серферов и своей прекрасной мариной, куда приходят яхты со всего света. Я прямо-таки подпрыгнул от неожиданности, когда узнал, что покровителем города является Николай Чудотворец. Церковь Saint-Nicolas – одна из самых почитаемых городских достопримечательностей, ее высокая колокольня многие десятилетия, если не века, служила маяком для моряков.

Другим знаковым местом Капбретона оказался стоящий на сваях мол – Estacade, построенный в середине XIX века. Такие сооружения прикрывали входы в гавани. Встретив в CERS католическое Рождество, на следующий день я решил на костылях по этому молу непременно прогуляться. Тем более что он находился совсем недалеко на набережной. При ближайшем рассмотрении мол оказался покрыт старыми досками, типа реек, между которыми зияли широченные щели. Но правильные выводы мною сделаны не были…

Когда я добрался до конца мола и обернулся назад, мама дорогая! Понял, что нахожусь один-одинешенек посреди водной глади! Обратно, ругая себя, я ковылял часа два. Костылями еще надо было попасть ровно на середину каждой рейки, чтобы не провалиться. Добираясь до своего номера, я проклинал все на свете. От напряжения страшно болели руки, отваливалась спина, однако мысль о том, что мол был мною все-таки покорен, компенсировала перенесенные неприятности.

Рядом с Капбретоном располагается город Байонна, куда раньше океан доходил, там находился большой порт. Это европейская родина шоколада, впервые зерна какао из Америки прибыли именно туда. И шоколад, и кофе по Европе развозились из Байонны. Кроме того, на весь мир прославился и Байокский окорок. В общем, кухня в этом регионе самая разнообразная, включая еще и всевозможные морепродукты. После болезни я не есть, я жрать хотел 24 часа в сутки, вот уж я там душу отвел!

Вокруг Капбретона находится много старинных замков. Изучив местный путеводитель, я наметил себе список достопримечательностей для посещения. Неожиданно выяснилось, что во Франции я – большая звезда, у меня много поклонников среди учеников Школы танца при Парижской опере. Дети писали трогательные письма, присылали на адрес центра открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления. Родители одного мальчика жили совсем недалеко от CERS. Он попросил своего отца, чтобы тот повозил меня по музеям. Я сказал: «С удовольствием!» – и поехал по окрестностям, положив костыли на заднее сиденье машины.

Рядом находится и Биарриц, очень русский французский город. В реабилитационном центре меня обнаружило местное Русское дворянское общество. Они сказали: «Мы знаем, кто такой Цискаридзе» – и пригласили меня сначала на православное Рождество, потом на празднование старого Нового года. Наши соотечественники с громкими и славными фамилиями оказались любезными, простыми в общении людьми: принимали у себя дома, возили по историческим местам и близлежащим городам.

Большое впечатление произвел на меня православный храм в Биаррице – Покрова Богородицы и святого Александра Невского, построенный в конце XIX века по указу императора Александра III. Церковь закрывается днем, но там действует правило: если вы говорите, что вы из России, вам ее откроют в любое время. Я постучался в дверь, сказал: «Из России» – двери тут же открылись. В общем, у пациента Цискаридзе, несмотря на костыли, не было ни одной свободной минуты!

Свои вылазки «в свет» я совершал по воскресеньям, у нас был выходной. В субботу мы работали до 14:00. Два раза в неделю полагалось общаться с психологом. У большинства спортсменов, находившихся на реабилитации в центре, у этих мальчиков-«шкафов» регулярно случались истерики. Самым стойким пациентом оказался я! Когда психолог меня спрашивал: «Comment ça va?», неизменно слышал: «Très bien». Они страшно удивлялись моей стойкости, не понимая, что такой вольной и насыщенной впечатлениями жизнью, вне театра, я не жил никогда.

Как и в парижском госпитале, в CERS Цискаридзе считался странным пациентом. У меня в Москве поклонница была, которая вязала все что только можно из собачьей шерсти. Приехав на реабилитацию, я захватил ее подарки с собой. Ничто так не согревает, как вещи, связанные из такой пряжи.

Санитарки, которые убирали номер, как-то спросили меня, указывая на «собачьи радости»: «Qu'est-ce que c’est?» Я бодро ответил: «Это chien!» С тетками случилась истерика. Другой раз заходят и видят: сидит пациент в собачьем поясе, в собачьих носках и ест ложкой черную икру прямо из банки (у меня к тому времени в холодильнике этих больших жестяных банок с черной икрой штук пять стояло). «Николя, нельзя есть столько caviar!» – «Но это очень вкусно, хотите?» Я им икру на багет мажу, а они руками машут: «Нет-нет, что ты!»

5

Свое 30-летие я встретил в CERS 31 декабря 2003 года. День начался как обычно, занятиями по расписанию. Но мне постоянно звонили, поздравляя с днем рождения: Колпакова из Нью-Йорка, Плисецкая, которая сидела в Литве тоже после операции, Образцова и Неёлова, Григорович, Пети, Галь и Лефевр… Меня поздравляли не только родные и близкие, но и Большой театр. Пришла правительственная телеграмма от Президента В. В. Путина, премьер-министра Франции Ж.-П. Раффарена, министров культуры разных стран, включая министра культуры Франции, от Парижской оперы, La Scala, от Мариинского театра поздравил В. А. Гергиев… Все это приходило на гербовых бумагах, официальных бланках, и таких посланий было очень много. Ничего подобного в CERS еще не видели. Там думали, что Криштиану Роналду был самым знаменитым человеком из тех, кто там лежал, оказалось – нет. Его президенты и министры не поздравляли.

В преддверии Нового года в центре оставались только те, кто «на костылях». Остальные разъехались по домам. Вечером мы пришли в столовую, одна из стен которой была стеклянной. Оттуда открывался потрясающе красивый вид на океан. Столы накрыли по-праздничному: белоснежные скатерти, изящная сервировка, подали прекрасный ужин с вином. Компанию нам составили дежурные врачи, медсестры и санитары. Все меня поздравляли. Даже диджея пригласили, кто-то из персонала пел, кто-то танцевал. Среди нас оказалась только одна девушка – баскетболистка, которая уже без костылей ходила. Поднявшись со своего места, она заплясала за нас, за всех. Заплясала – это, конечно, громко сказано. Скорее, она топталась на одном месте, но для нас это был настоящий танец. Мы дружно подняли вверх костыли и стали ими в такт раскачивать. День рождения удался.

То время я вспоминаю как какое-то фантастическое путешествие: открываю утром глаза – передо мной океан, летают чайки; зима – а на улице солнце сияет, и тепло, как у нас летом.

Мало того, что я был завален поздравлениями, меня, как и в госпитале, постоянно навещали друзья и знакомые, приезжавшие во Францию из России, стран Европы, Америки. Персонал CERS и его пациенты с нескрываемым удивлением наблюдали за тем, что вокруг Цискаридзе происходило.

…Когда я полуживой лежал в парижской клинике, раздался телефонный звонок из Москвы – сообщили, что меня наградили премией «Триумф». На полном серьезе я тогда ответил, что, если выживу, обязательно куплю себе на эти деньги большой-пребольшой телевизор. У меня мечта была – большой телевизор. Поскольку я выжил, пришло время лететь в Москву на вручение премии.

Ехал через Париж. Повидал Пети, своего доктора, встретился со знакомыми. Это был последний день гастролей ГАБТа на сцене Оперá Гарнье. «Пиковую даму», как и сказал Галь, в афише заменили. Когда в театре некоторые наши артисты меня увидели, безумно обрадовались – решили, что никогда Цискаридзе на сцену не вернется. Я был страшно худой, с распухшим коленом, хромал. Никто даже не возмутился, что мне дали премию «Триумф», а это очень большие деньги – $ 50 000. Они были уверены, что это мои последние наградные.

Оказалось, перед парижскими гастролями, когда мои коллеги-премьеры поняли, что я слег надолго, решили поставить руководство театра в известную позу, потребовав за свои выступления большие гонорары, взяли больничные листы. В результате Уваров все-таки поехал танцевать в Оперá, а Филин нет. Вся французская пресса, зрители сожалели, что меня не было на тех гастролях. Вместе с труппой ГАБТа я вернулся в Москву.

Приехал на вручение премии. С возглавлявшей «Триумф» З. Б. Богуславской встретились очень тепло. Она ко мне всегда замечательно относилась, любила, мы с Зоей и теперь часто переписываемся. Компания награжденных у меня подобралась потрясающая: актер А. Баталов, дирижер Ю. Темирканов, джазмен, композитор и дирижер О. Лундстрем, поэтесса Е. Шварц.

Премия – это приятно, но надо было продолжать свое восстановление. Два месяца я сидел на сильнейших антибиотиках, приехав домой, стал делать все, чтобы привести свой организм в порядок, пошел к китайским врачам на иголки. Каждый день ходил в тренажерный зал, на массаж. Те, кто видел мою ногу, не могли скрыть своего ужаса. По их лицам не составляло труда прочесть приговор – танцевать не будет. Но у меня, на удивление, сомнений по этому поводу вообще не было.

Позвонил В. Я. Вульф, сказал, что в Москву приехал известный дирижер, будет выступать в Большом зале Консерватории с одним из концертов С. Прокофьева, пригласил составить ему компанию. Машины у меня не было, я передвигался по городу пешком. Иду, вижу в киоске продается газета с фотографией Гийома Депардье. Купил ее, а там написано, что после операции у него начался сепсис, потом гангрена, и что ему отняли часть ноги…

По дороге я эту газету выбросил. Встретился с Вульфом около консерватории, сели слушать концерт. Именно в этот момент ко мне пришло осознание того, что произошедшее с Гийомом могло случиться и со мной. Тут меня прорвало, слезы рекой полились. Виталий Яковлевич всполошился: «Коленька, что-то случилось? Тебе больно, плохо?» – «Нет, я только сейчас понял, что мог, как Гийом…»

6

13 марта я вернулся в Капбретон. В CERS обнаружился новобранец парень-футболист из Владикавказа, которому спонсоры оплатили не только курс реабилитации, но и личного переводчика. Им оказалась простая русская женщина откуда-то из глубинки, очень бойкая, вышедшая замуж за француза. Как-то мы с ней болтали, она и говорит: «Ой, я столько про вас тут наслушалась, мне столько про вас понарассказали, не представляете! Они все уверены, что вы из КГБ, не простой больной». Я от смеха чуть не задохнулся, но с серьезным видом спросил: «А что так?» – «Во-первых, номер у вас люкс, очень дорогой; во-вторых, их потрясло, что вы черную икру ложками едите. Значит, вы очень богаты, они сказали. К тому же вас весь Новый год поздравляли президенты и премьер-министры. Особенно их потрясло поздравление Раффарена, они его, в отличие от остальной почты, смогли прочесть!»

Конечно, очень смешно слышать такое признание, но реальное положение моих дел было далеким от смеха. Снова занятия с утра до вечера. Врач увеличил нагрузки. Я начал бегать в компании футболистов. Чудовищное испытание! Нога немела, отказываясь двигаться. В моей любимой сказке – «Русалочке» Г.-Х. Андерсена – ведьма говорит: «При каждом шаге тысячи кинжалов будут впиваться тебе в ноги». Один в один так происходило и со мной.

Для восстановления сил, увеличения мышечной массы мне посоветовали есть мясо, а я обожаю сырое мясо. Я каждый день ходил куда-нибудь в ресторан и поглощал огромный стейк тартар, иногда двойной.

Потихоньку я стал округляться, но мышцы прооперированной ноги к концу моего пребывания в центре восстановились меньше чем на 50 %. К моему большому удивлению, когда я уезжал домой, со мной никто из медперсонала не вышел попрощаться. Потом выяснилось, что им было стыдно смотреть мне в глаза, никто не рисковал сказать, что танцевать я не буду никогда.

Еще любопытная деталь. Каждую среду в кинозале CERS для желающих крутили два фильма: первый про то, как делается во всех подробностях реальная операция; второй – что-то типа мультфильма, как правильно распределять нагрузку на мышцы. Я пришел посмотреть кино перед самой выпиской. Рядом со мной сидели ребята, только приехавшие на реабилитацию после операции. Сидим, смотрим, и вдруг эти огромные баскетболисты, регбисты, у которых я проходил под мышкой, как начали рыдать. Они с ужасом наблюдали операцию, как из ноги вынимают мышцу, скручивают ее, сшивают. Мне же, наоборот, все показалось очень интересным. Впоследствии эти знания по поводу правильной работы мышц очень пригодились в педагогике.

Пети в тот момент ездил по Франции со спектаклем «Ролан Пети рассказывает…». В марте, собираясь выступить в Бордо, он пригласил меня приехать и в назначенный день прислал машину. Когда Ролан стал говорить о Большом театре и о «Пиковой даме», в зрительном зале зажгли свет, на меня направили луч, я встал, раскланялся при вручении букета. Было очень приятно получить такой подарок от Пети. Всё его окружение говорило: «Он ни к кому, как к вам, никогда не относился, как он любит вас!» После прекрасного ужина мы с Роланом расцеловались, он посадил меня в машину. Я отправлялся обратно в Капбретон.

Второй месяц моего восстановления в центре пролетел очень быстро, курс лечения закончился – как оказалось, не принеся ожидаемого результата.

7

Вернувшись в Москву, 13 апреля 2004 года, я первый раз после травмы пришел в репетиционный зал Большого театра. Навещая меня в парижской клинике, Элизабет Платель, тоже недавно перенесшая операцию на колене, сказала: «Николя, я приглашена на „Benois de la Danse“. Выйдешь со мной в Москве танцевать аdagio из „Раймонды“?» Церемония должна была состояться 28 апреля на сцене ГАБТа, я начал заниматься 13-го…

Когда М. Т. Семёнова ушла из театра, мне дали вести ее класс. Как только я получил травму, в 11:00 моего класса не стало, весь «семёновский полк» разошелся по другим педагогам. Наш Зал № 4, самый неудобный из всех в театре, пустовал. Я попросил свою приятельницу, концертмейстера Лену Сердюк, тогда Праздникову, мне помочь. Она бескорыстно приходила каждый день, играла, я в одиночестве делал экзерсис.

Спустя неделю ко мне подошли балерины Степаненко, Андриенко, Петрова: «А чего ты один занимаешься? А мы?» – «Да неудобно, девочки, я делаю все еле-еле…» Они: «Ничего». Стали ходить со мной заниматься. Все, кто учился у Семёновой, опять собрались.

Пока я лежал во французской клинике, в труппу приняли Пашу Дмитриченко. Его так «хорошо» учили в Московской академии хореографии, что он тут же порвал ахилл. Вернувшись в театр после операции, Паша женился на артистке Оле Клыпиной, которая его ко мне и привела: «Ты, Коля, восстанавливаешься, и Паша восстанавливается». – «Ну, приходите ко мне». Они тоже стали ко мне на класс ходить, потихоньку набралось много народу.

Меня не было в театре с ноября по март. В мае кое-кто из старшего поколения педагогов ГАБТа вдруг очнулся и пошел к руководству на меня жаловаться, человеку вдруг резко понадобился именно наш зал, маленький, неудобный, и именно в 11:00…

Пришлось, как и прежде, идти к директору театра Иксанову: «Анатолий Геннадьевич, я отсутствовал полгода. Полгода пустовал зал. За полгода педагог не сообразила, что ей хочется заниматься в 11:00. Вам не кажется это странным?» Зал остался за мной, но по театру пошли слухи, что Цискаридзе не успел вернуться, как начал скандалить.

Но меня эти дрязги не волновали. Я думал, как привести в порядок ногу. В Большом театре была целая система лестниц: от первого этажа до крыши (путь длиною в пять ярусов). Каждый день, шагая через две ступеньки, я поднимался на самый верх, потом спускался, опять поднимался, наступая всегда с левой ноги, чтобы ее, прооперированную и слабую, закачать.

Наверное, к этим тренировкам меня подтолкнула история, как-то на досуге рассказанная Семёновой. Она всю жизнь ходила на каблуках. Никаких тапочек или туфель на плоской подошве. Себе не разрешала и своим ученицам тоже. Но однажды, Марине тогда 70 лет было, она где-то очень сильно подвернула ногу, повредив голеностоп. Врачи объявили, что теперь до конца своих дней Марина Тимофеевна будет не то что в обуви без каблука, с палочкой ходить! Они не знали характера этой женщины. Семёнова придумала себе «тренажер»: из тонкой веревки соорудила что-то типа петли с «хвостом», которую надевала на стопу, а длинный ее конец брала в руку. Наступая на травмированную ногу, она тянула веревку на себя, и стопа делала шаг. По прошествии какого-то времени Марина появилась в театре, как и прежде, в туфлях на каблуках. Ни о какой палке и речи быть не могло.

28 апреля мы с Платель вышли на сцену ГАБТа в «Раймонде». Стоя за кулисами, шутили, что, объявляя нас, надо бы сказать: «Спонсор показа – sécurité social». То есть французская социальная страховка, благодаря которой были оплачены наши с Лизой операции.

Никакого особенно волнения в момент выхода на сцену я не испытывал – встал и пошел танцевать. Другое интересно, перед приездом Платель я попросил Галю Степаненко пройти со мной adagio из «Раймонды». И понял – у меня только одна нога, другой практически нет, на ней не было мышц, она постоянно немела. А в дуэтном танце задействованы все коленные связки. Мое оперированное колено тряслось, связки еще неокрепшие, едва срослись.

8

Начать прыгать мне разрешили только через шесть месяцев после последней операции. Этот день выпадал на 13 июня 2004 года. Я решил выйти в четырех кавалерах в «Спящей красавице». Одна подруга мне и говорит: «Слушай, ты же всегда мечтал фею Карабос станцевать?» Я пошел к Ратманскому.

Пока я лечился, Акимова уволили и на должность художественного руководителя балетной труппы ГАБТа назначили Алексея Ратманского. Лёшу я знал с детства, он тоже у Пестова учился, выпускался в одном классе с Володей Малаховым.

На мою просьбу исполнить партию Карабос Лёша важно заявил: «Я подумаю, Николай». Вдруг на «вы» стал со мной разговаривать. Жду день, второй, третий, четвертый – от Ратманского ни звука. Беру «ноги в руки», опять иду к Иксанову: «Я разве что-то плохое попросил?» В общем, сквозь зубы, мне дали спектакль 13 июня. Партия Карабос была «приватизирована» завтруппой Г. Яниным и еще одним весьма посредственным исполнителем.

Карабос я готовил с В. С. Ворохобко. Хотя ходил я еле-еле, занимался и репетировал с грузом на ноге. Василий Степанович уделил мне тогда колоссальное количество времени. Кроме того, каждый день в 11:00 я давал класс. Невероятно тяжело. Но из-за того, что я должен был дать класс для других, я и себя заставлял вставать и идти заниматься. Так бы я, конечно, начал утренний урок прогуливать.

Мне сшили новый костюм, дали сценическую репетицию. Я вышел… и присел в прямом смысле слова. Немеющая нога не хотела двигаться. Но день спектакля выдался каким-то волшебным, необыкновенным. Все старейшие работники ГАБТа оказались на своих местах: осветители, рабочие сцены, бутафоры. Саша Назарьянц, начальник костюмерного цеха, лично мной занимался, сам меня одевал, за мной ходил, держал воду и полотенце наготове…

Для этих людей я все равно являлся главной звездой балетной труппы Большого театра. В тот вечер мне было не то что не страшно, мне безумно хотелось танцевать, потому что меня окружили такой заботой, о которой и мечтать невозможно. Все знали меня с детства: Г. М. Субботина, возглавлявшая бутафорский цех, ведущий спектакль режиссер И. А. Перегудов, Неля и Галя – осветители. Каждый раз, когда я вел спектакль и приходил на сцену, они кричали мне откуда-то сверху, с колосников: «Колька, мы здесь!» Я им обязательно в ответ, шутя: «Девочки, сегодня свет поярче, поярче!»

Ко мне в тот вечер перед спектаклем все подходили: «Коленька, удачи!» Появилась Р. К. Карельская: «Господи, Цискаридзе, ты понимаешь, я еле вошла в театр! Ты бы видел, что делается на площади! Ощущение, будто вся Москва пришла сегодня на твою „Спящую красавицу“, в театр зайти невозможно!»

9

Когда я готовил Карабос, посмотрел на видео всех лучших исполнителей этой роли. Юрий Ветров мне больше всех нравился, непревзойденный исполнитель игровых ролей. Несколько раз ко мне на репетицию зашел Н. Б. Фадеечев, посмотрел, сделал какие-то пожелания. Было почти невероятно, чтобы папа Коля, как я его про себя называл, со своей астмой в начале лета в театре появился. Максимова пришла. Образцова звонила с гастролей. Неёлова в этот вечер играла спектакль, позвонила заранее: «Коленька, я думаю о вас…» В общем, все мои феи меня поддерживали.

В партии Карабос важен не только костюм, но и грим. Я решил внешне сделать свою Карабос «под Майю Михайловну» – она же рыжая, даже родинку над губой нарисовал, огромные ногти приклеил. Когда пришел на сцену перед спектаклем, Перегудов, одноклассник Плисецкой, на меня гениально отреагировал: «Ой, Майечка, привет!»

По роли у Карабос жесты – она постоянно бьет себя в грудь, как бы говорит: «Я (показывая на сцену) здесь (и опять показывает на сцену) буду танцевать!», то есть вы меня не звали, но я здесь буду! Так и я, очень символично получилось. А это первый день, когда мне можно было прыгать. Каждый раз, доходя до этого момента на репетиции, я говорил Ворохобко: «Здесь побегу и прыгну!» А в партии Карабос есть только один-единственный прыжок: она бежит вниз по лестнице, потом на двух ногах как подпрыгнет! Получилось, что впервые после травмы я прыгнул прямо на сцене и именно в том спектакле.

Все прошло прекрасно. Когда сцена с Карабос в I акте «Спящей красавицы» закончилась, основная часть зрительного зала встала со своих мест и ушла из театра… Янин бдительно восседал в директорской ложе. Второй исполнитель этой партии, А. Лопаревич, не знал, что стоит в бенуаре сзади камеры, которая меня снимала. Все его реплики, сделанные во время спектакля, оказались записаны. Я посмеялся, услышав их дома. Одна из них: «Кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево!» Подошел я к нему на следующий день и сказал: «Лёшенька, ты абсолютно прав! Ты слесарь, и до кесаря тебе очень далеко».

После того как я станцевал Карабос, состоялся второй «крестовый поход» энтузиастов-педагогов к руководству, чтобы мне запретили давать класс. Тут я достал свои две Госпремии и опять пошел проторенной дорожкой в директорский кабинет Иксанова: «Оформите меня, пожалуйста, на полставки педагогом, чтобы разговоров не было!» За это я стал получать 6000 рублей в месяц.

10

В перерыве между двумя курсами реабилитации в Капбретоне, находясь в Москве, я по вечерам при первой же возможности ходил в театры. Как-то на мюзикле «Двенадцать стульев» ко мне подошла продюсер Катерина Гечмен-Вальдек с какой-то девушкой. Сказала, что передо мной будущая Джульетта и что вслед за «Нотр-Дамом» она собирается ставить «Ромео и Джульетту» Ж. Пресгурвика. А я на зарубежных гастролях 2001 года купил DVD с этим потрясающим французским мюзиклом: «Как жаль, что не пою, а то бы пришел к вам на кастинг». Мы рассмеялись, но вскоре Катя позвонила и сказала, что приглашает меня участвовать в «Ромео и Джульетте» в роли Судьбы.

«Но в оригинале эту роль играет женщина!» – удивился я и услышал в ответ: «У Судьбы нет пола!» Катя сказала, что французы, узнав обо мне, с радостью перекроили под Цискаридзе эту партию.

А мне еще нельзя было ни прыгать, ни вращаться, потому я, находясь на сцене почти весь спектакль, как бы сопровождал пластически развитие сюжета.

Мою премьеру в «Ромео и Джульетте» назначили на октябрь. Мы с Катей поехали в Италию, где в замке ХIV века, принадлежащем потомкам герцогов Висконти, рядом с Миланом, два дня снимался клип к мюзиклу. Его владельцы принимали нас очень тепло, оказалось, они видели меня в La Scala.

Вернувшись в Москву, весь август, изо дня в день, я ездил на велосипеде, подаренном мне Катей, качал ноги, и каждый день ходил в театр заниматься. В сентябре предстояло станцевать Дезире в «Спящей красавице». В это никто не верил, меня «списали».

На велосипеде от своего дома на 2-й Фрунзенской улице я доезжал до Новых Черемушек, где жил Пестов, гонял в магазин, покупая ему продукты. Пётр Антонович руками всплескивал: «Господи, Коля, как такое возможно!» Он за меня очень переживал, но виду не показывал. Мы с ним много тогда смеялись.

Как-то раз я поставил себе цель – въехать на Метромост на Воробьевых горах ни разу не остановившись, и загадал: если сделаю это – затанцую. Сказать, что это очень тяжело, – ничего не сказать. Мало того что в гору подниматься, рядом несется поток машин. Но я исполнил то, что загадал. В день ездил часов по пять в Нескучном саду, в Лужниках, на Патриарших прудах. Крутил педали до тех пор, пока нога не отказывалась двигаться.

Однажды нарезал круги вокруг Новодевичьего монастыря, когда туда патриарх приехал, его телевидение снимало. Я случайно попал в поле зрения камер. Вечером меня, рассекающего на велосипеде, по всем каналам показали.

В то время в моей квартире появилась кошка по имени Тяпа. Она сразу себя повела как полноправная хозяйка, разрешив мне проживать с ней рядом в пределах одной жилплощади.

11

Как-то пришел я в гости к Спиваковым, предупредил, что заскочу ненадолго. «Куда собрался? Посиди!» – сказал Володя. «У меня в тренажерном зале время качалки, не могу пропустить». – «А что, у вас в театре нет тренажеров?» – «Нет у нас ничего!» И… Спиваков с супругой подарили мне тренажер. Его привезли в Большой театр, я лет пять на нем занимался, потом отдал его ребятам из кордебалета. До недавнего времени это был единственный тренажер на весь ГАБТ.

Начался 229-й сезон Большого театра, у меня 13-й. Поняв, что «Спящую красавицу» в середине сентябре не осилить, я стал готовиться к «Пиковой даме». Сомнений по этому поводу у меня не было, зато они были у всех остальных. Как-то бегу по лестнице в буфет, слышу разговор в курилке «лучших людей на районе», включая Гуданова.

Когда Гуданов пришел в театр, он был на год меня младше, я к нему хорошо относился, способный парень. Но очень скоро Дима, возомнив себя звездой, заявил мне в лицо, что я занимаю его место! Когда я сломался, в театре ему отдали партию Германна в «Пиковой даме». Приехали ассистенты Пети, но сам Ролан никогда с Гудановым не только не репетировал, но даже в спектакле его не захотел увидеть. Дима не был ему интересен.

Так вот, про разговор в курилке. Слышу, Гуданов говорит тоном капризной звезды: «Да не может он, он не будет никогда танцевать, я буду за него сейчас все спектакли танцевать!» Стоя на лестнице, я про себя подумал: «Ты? За меня? Только вперед ногами!» У меня в горле комок встал.

12

Мое полноценное возвращение на сцену случилось в мюзикле «Ромео и Джульетта» на сцене Московского театра оперетты 1 октября 2004 года. В зале: и «наши», и «не наши», и всевозможные VIPы. Катя Гечмен-Вальдек, как говорится, взбила пену, шороху навела. По ТВ крутили клип, мои интервью, рекламный плакат мюзикла со мной – полуголым – висел по всей Москве. Объясню, почему полуголым. Смешная история.

В июне месяце, когда я станцевал Карабос, мне позвонили из российской редакции журнала «Vogue»: «Николай, у нас есть задумка сделать фотосессию солистов Большого театра». Для съемок пригласили безумно модного и знаменитого на весь мир французского фотографа Матиаса Вринса со стилистом, работавшим с принцессой Дианой, Джекки Кеннеди…

В назначенное время я оказался на Петровке в отеле «Марриотт Аврора», где находился салон красоты «Guerlain», который являлся одним из участников этого проекта. Мне помыли голову, немного укоротив волосы, и сделали их совершенно прямыми, объяснив, что кудри не в моде.

Зайдя в свою гримерку в ГАБТе, я увидел, что на плечиках висят мои 14 костюмов к разным балетам, и понял, что съемка на сутки как минимум. Спрашиваю: «Во всех костюмах будем сниматься?» – «Да-да-да-да, во всех!»

Когда мне на лицо наносили легкий грим, в раздевалке появился Матиас Вринс. Человек необыкновенной красоты: хорошего роста, лет сорока, слегка загорелый, каштановые волосы, голубые глаза, одет… Не человек – картинка. А вслед за ним вырисовался высокий афроамериканец, тоже немыслимой красоты.

Француз вокруг меня походил и вдруг спрашивает: «Николя, у вас есть маленькие черные плавки?» – «Есть, под какой костюм надевать?» – «Нет-нет, начнем с плавок, потом остальное».

Мы поднялись на крышу портика Большого театра, прямо к Аполлону, управляющему квадригой. Июнь. Полдень. Я не боюсь высоты, посмотрел вниз, там люди ходят. Вринс прислонил меня к одному из коней. Они раскаленные от солнца и страшно грязные, слой черной сажи, пыли с палец толщиной.

Сьемка продолжалась уже минут сорок, когда я понял, что силы на исходе. Мало того что нещадно пекло голову, от самой скульптуры и железной крыши шел жар, так я еще стоял практически на самом краю постамента квадриги, а это ну очень близко от края крыши…

Вринс, щелкая снимок за снимком, то и дело подходил ко мне, по миллиметру сдвигая все ниже и ниже линию резинки моих плавок. Затем за меня принимался визажист. Он деловито поправлял мне волосы и проводил бесцветной помадой по губам. В какой-то момент я подумал, что эта съемка никогда не закончится и буду я стоять около гениального творения П. К. Клодта вечно, как Прометей!

Совершенно измученный и ошалевший, я наконец понял, чего хотел Вринс: «Vous voulez que je me déshabille?» «Oui!» – выдохнул фотограф. «D’accord, mais plus vite», – обреченно выдавил я. Что в переводе с французского означало: «Вы хотите, чтобы я остался без всего?» – «Да!» – «Хорошо, но фотографируйте быстрее».

Оставив меня в костюме Адама, сделав несколько фото, Матиас шагнул вперед и, опустившись вдруг на колено, поцеловал мою руку. «Съемка закончена», – сказал он. «А костюмы?» – «Всё!» – прозвучало в ответ.

Наши театральные уборщицы, прилипшие к окну холла, выходившего как раз на крышу портика, в ужасе наблюдали за этим триллером: голый Цискаридзе на фоне квадриги с Аполлоном, суетящийся рядом чернокожий красавец и белый бог, целующий Цискаридзе руку. Я теперь думаю, какое счастье, что мобильных телефонов с камерами тогда еще не изобрели!

Мой снимок из этой фотосессии стал всемирно знаменит. Где его только не напечатали. Но первым изданием был октябрьский номер «Vogue» 2004 года. В нем были фотографии и других артистов ГАБТа, но именно мой снимок стал «кадром года». После этого весь балетный мир разделся, и артисты полезли на крыши своих театров. Парижская опера выпустила целый альбом с Б. Пешем, М. Легри, О. Дюпон, позирующими обнаженными на крыше Оперá. Но первым-то был я.

Оказалось, что всю эту затею с моим ню, от выбора фотографа до «одежды», придумала и привела в исполнение моя подруга, тогда главный редактор русской версии «Vogue», – Алена Долецкая.

Когда Катя Гечмен-Вальдек увидела эту фотографию Вринса, захотела сделать ее рекламой «Ромео и Джульетты», но «Vogue» не разрешил. Меня сняли заново примерно в том же духе, и я с обнаженным до определенного предела торсом на постере еще почти год висел по всей Москве, дразня «доброжелателей».

13

Приближалось 13 октября с «Пиковой дамой». Травмированная нога по-прежнему немела. Приземляясь на нее, я не понимал, на что приземляюсь, я ее просто не чувствовал. Тогда я решил, что надо научиться не обращать на это внимания. Еще лет десять после травмы, трогая колено, я ничего не чувствовал, видимо, во время операций были задеты какие-то нервные окончания.

Перед спектаклем мне дали репетицию с Фадеечевым и концертмейстером. Пустая сцена Большого театра, без кулис, совершенно открытое, огромное пространство – и я там один. Начинаю танцевать, делаю шаг – и падаю, делаю шаг – и падаю, делаю шаг – и падаю. Не могу описать, что это было! В какой-то момент, сев на пол, в отчаянии, глотая слезы, я с ужасом выдохнул: «Я… не могу…»

Николай Борисович тогда уже ходил, тяжело опираясь на палку. Грузный, он вдруг неожиданно ловко вскочил со своего стула, стоявшего на рампе, и, бросившись ко мне, стал с силой, точно пикой, толкать меня своей палкой, больно попадая то в мое плечо, то в ребра, повторяя почти злобно: «Ты не будешь останавливаться! Ты будешь двигаться! Будешь!» Действуя таким образом, Фадеечев заставил меня пройти весь балет от начала и до конца.

Наступил день спектакля. Захожу на свой этаж и вижу, что костюмер готовит чужой костюм Германна, у моего пуговицы были особенные, эксклюзивные, их невозможно спутать. В тот момент на телевидении снимали документальный фильм «Встань и иди» о моем возвращении на сцену, потому за мной везде следовала камера. Хорошо, что оператор прервал съемку, видимо, заметив «специфическое» выражение моего лица. Зайдя в свою раздевалку и не обнаружив своих костюмов, я гробовым голосом позвал костюмера.

Когда она зашла, я спросил: «Наташенька, а почему ты готовишь не мой костюм?» – «Гуданов пришел и сказал, что танцевать сегодня будет он, потому что ты не можешь». В ответ она много чего «доброго» от меня услышала…

На спектакль меня поддержать вновь пришли все мои друзья и знакомые. Те, кто оказался занят или был на гастролях, непременно звонили, мол, помним, любим, верим в тебя.

В тот вечер я все сделал, станцевал Германна как полагается. Что меня потрясло, вернее – кто, так это Фадеечев. Николай Борисович в жизни производил впечатление очень спокойного, даже флегматичного человека, казалось, он за своих учеников вообще никогда не переживает. А тут первый раз я видел, как у папы Коли от волнения тряслись руки, просто ходуном ходили. Он пришел и перед началом «Пиковой дамы» долго стоял на сцене, то и дело перекладывая свою палку из руки в руку. Это было вообще из разряда impossible, невозможно!

Не так давно Фадеечева не стало. Когда мы его похоронили, Таня Расторгуева, его невестка, сказала: «Знаешь, Коля, он всегда своих учеников хвалил, но при этом рядом с тобой никогда никого не ставил. Если о тебе заходил разговор, он всегда говорил: „Коко – это десерт!“»

Я в свою очередь безумно любил и уважал Николая Борисовича. Не могу себе представить, чтобы он мне что-то в зале на репетиции сказал, а я бы это забыл сделать. Это был не страх. Я Пестова безумно боялся. Уланову – опасался. Семёнову – боготворил, я был продолжением Марины, частью ее руки, подолом ее платья. Симачев был для меня, совсем юного, абсолютным авторитетом. А на момент работы с Фадеечевым я был уже взрослым, сложившимся артистом, и я его боготворил…

Есть у меня в сознании свой пьедестал танцовщиков. И там, где-то очень высоко, стоит Фадеечев. Присматриваюсь – бесподобная фигура, поразительно красивое лицо, манера, жест, но с точки зрения техники… нельзя сказать, чтобы он сегодня попадал в эстетику. И тем не менее Фадеечев недосягаем. Удивительное чувство меры, вкуса во всем, ничего лишнего. Эталон на все времена.

Кстати, Николая Борисовича как танцовщика даже Пестов со своими капризами признавал. Как-то он мне рассказал, что пришел на «Лебединое озеро» с Фадеечевым. И когда тот – принц Зигфрид – появился на сцене и начал просто снимать с руки перчатку, Пётр Антонович замер: «В этот момент я погиб, передо мной стоял гений!»

Лица Николая Борисовича после «Пиковой дамы» я тоже никогда не забуду. Он светился, разве что не прыгал от счастья, смеялся в голос. Про себя в тот момент не помню вообще ничего, кроме того что навалилась безумная усталость.

Пришел домой, первый, кто мне позвонил, была Марина Неёлова. В тот вечер в «Современнике» она играла «Сладкоголосую птицу юности». Марина Мстиславовна сказала: «Коля, я весь спектакль думала только о вас, не знаю, что уж я там наиграла. Понимаю, как вам было тяжело». Было действительно непросто, но через день, 15 октября, я станцевал «Пиковую даму» еще раз. Премьерский мужской состав труппы ГАБТа напрягся…

14

…Летом 2003 года Московский международный кинофестиваль закрывался показом нового фильма Ф. Дзеффирелли «Каллас навсегда». В Москву приехала исполнительница главной роли – Фанни Ардан, меня ей представили. Я и так обожаю Ардан, а тут она еще и Каллас сыграла. Однажды на одном интервью меня спросили: «Кем бы вы хотели быть?» – «Помадой на губах… Фанни Ардан», – ответил я.

А в сентябре Москву посетил знаменитый импресарио Мишель Глотц, который работал с Марией Каллас долгое время. Нас рядом посадили за столом в ресторане. В фильме Дзеффирелли актер Джереми Айронс в общем-то Глотца играет. Я стал его о Каллас расспрашивать. «Все, что показал Франко в фильме, могло быть правдой, – сказал он, – мы действительно уговаривали Марию взять ее записи и по ним снять фильм-оперу. Она сказала: „Нет! Или я пою, или я не пою!“ Про то, что у Каллас пропал голос, много легенд ходит. На самом деле у нее никогда не заканчивался голос, у нее закончились нервы. Когда она оставалась одна в комнате, сидел я или ее помощница, она пела, как великая Каллас. Стоило появиться кому-то чужому – голос исчезал, сразу. Ответственность быть Марией Каллас ей насмерть ударила по нервам».

Почему я о том вспоминаю. Потому, что в это время у меня впервые стали сдавать нервы. Ответственность танцевать так, как должен танцевать Цискаридзе, легла на мои плечи тяжелым грузом. Заканчивался спектакль, мне страшно не хотелось идти на поклоны, хотелось скорее в гримерную, в душ и домой, к Тяпе.

15

В конце октября в Москву приехал Пети со своим спектаклем «Ролан Пети рассказывает…», о котором я уже упоминал. На Новой сцене ГАБТа в течение двух вечеров мы с Илзе Лиепа танцевали 30-минутную версию «Пиковой дамы».

Тут выясняется, что всем артистам, кроме нас, за выступления заплатили. На наше законное «почему?» руководство театра ответило: «Ну и что, что вы выходите на сцену? Вы можете и подарить свои танцы». По поводу подарка Пети у нас с Илзе сомнений не было, осадок остался оттого, как с нами поступили. Сказать Ролану, что нам не платят за выступления, мы, конечно, не могли.

Параллельно с этим в Большом театре начались постановочные репетиции балета по комедии В. Шекспира «Сон в летнюю ночь» Дж. Ноймайера. Я получил роль Оберона/Тезея, моей партнершей стала С. Захарова. Интересный, сложный, большой спектакль, который Джон прежде ставил для своей труппы в Гамбурге, а потом для многих театров Европы, включая Парижскую оперу.

Но мне там досталась самая неинтересная роль. Я не столько танцевал, сколько бесконечно носил балерину. Изначально эта партия сочинялась на «такелажного» Ивана Лишку. Это человек-гора, выше меня на голову, шире в плечах раза в два, а балерина, с которой он танцевал, была ростом как его нога, потому он мог ее крутить хоть на одном пальце.

Назначая нас со Светой на роли, Ноймайер хотел подобрать гармоничный дуэт, все-таки королева фей и король эльфов. Но Света на «пальцах» – с меня ростом, делать поставленные Джоном виртуозные поддержки… Это было нечто на грани возможного.

В результате танцев у меня нет, и Светы нет. Она все время куда-то уезжала на гастроли. Приходилось репетировать с другими балеринами, а у них другой рост, другие ноги. Меня так и подмывало отказаться от спектакля, но Ноймайера не было в Москве.

Света приехала за две недели до премьеры, я стал с ней учить спектакль. Партия Ипполиты/Титании Захаровой очень подходила, возможно, это лучшая ее роль. У нас сложился красивый дуэт, мы выглядели единым целым.

Я передумал отказываться от балета, но дался мне он очень тяжело. Сложнейшие поддержки то на руках, то на плече, то уж не знаю на чем! На одной из них, со Светой, стоявшей на моей голове, я должен был сесть на колено. Опускаюсь, а оперированной ноги не чувствую, жуть какая-то.

Наконец приехал Ноймайер. Он – человек великолепно образованный. Не рассчитывая на то, что артисты балета «дружат» с книгами, он постоянно после репетиций читал нам лекции о Шекспире, о влиянии Блейка на английскую литературу и так далее. У Джона начинался неуправляемый и бесконечный поток сознания. Он привык так работать у себя в труппе в Гамбурге. А у нас со Светой мало того что идут собственные спектакли и репетиции, в его балете еще три часа бесконечных танцев: четыре тяжелейших дуэта и свои сцены. Я на себе, кроме Захаровой, еще и Яна Годовского, исполнявшего роль Пака, носил: ношу его, ношу, а тут шаг и двойное assamblé, снова ношу – опять шаг, двойное assamblé, и далее всё в том же роде.

Во «Сне в летнюю ночь» у Джона есть эпизод сватовства – «Кавалер роз». На сцене одновременно человек двести танцует: все главные персонажи, кордебалет, занят каждый метр. Красиво поставлено. Выходит Герцог (я его изображаю), ему подают розу, которую он отдает Ипполите – Захаровой. Мы передачу этого цветка репетировали в течение нескольких дней!

В какой-то момент я взмолился: «Джон, простите, пожалуйста, у нас дуэты не отрепетированы!» Время летит, а мы розой занимаемся, которую на сцене Большого театра могли рассмотреть от силы пара десятков зрителей первых рядов партера. Ноймайер замер, услышав мою реплику, потом стальным тоном произнес: «В моих спектаклях нет ничего лишнего». Я бы с ним в этом смысле сильно поспорил, а про себя подумал, что Пети бы так никогда не сказал!

К премьере Джон нас со Светой окончательно и бесповоротно замучил. Другие исполнители главных партий, включая премьеров – Уварова и Филина, внезапно занемогли. Мы с Захаровой отработали все прогоны, две генеральные репетиции, а потом еще три премьерных спектакля: 22-го, 24-го и 26-го декабря. 28-го и 29-го я выходил в мюзикле «Ромео и Джульетта», 31 декабря традиционно станцевал в «Щелкунчике».

16

Конец 2004 года запомнился мне печальным событием. В канун католического Рождества скончалась Эмма Ивановна Степанова – верный друг, поклонница, «перешедшая» мне от Улановой и Колпаковой. Накануне премьеры «Сна в летнюю ночь» она позвонила: «Коленька, я завтра ложусь в больницу, у меня операция. Я оттуда не вернусь, больше тебя не увижу. Звоню, чтобы сказать – твои спектакли дарили мне необыкновенную радость, делали мою жизнь прекрасной».

Я попытался ее приободрить, сказал, что у нее замечательная семья, которая ее обожает, и услышал: «Это все прекрасно, но ничего лучше, чем спектакль с твоим участием, в моей жизни не было».

Эмма Ивановна ходила на все мои выступления, затем звонила, выдавая подробную рецензию. После «Пиковой дамы» призналась: «Коленька, я не могу смотреть этот спектакль. Вы понимаете, вы… вы воспеваете подонка! Вы так его потрясающе танцуете, что я плачу и переживаю за него. А ведь он – олицетворение всего самого ужасного! Но ваше обаяние его переплюсовывает!» Я тогда впервые задумался на эту тему. И каждый раз после «Пиковой дамы» Эммочка звонила и говорила: «Коленька, замечательно, но это ужасно!»

17

Во время постановки «Сна в летнюю ночь» меня вызвал Ратманский, предложил станцевать его балет «Лея». Я честно сказал: «Лёш, знаешь, там много надо ползать на коленях. Давай лучше „Светлый ручей“ станцую?» Ратманский ставил этот балет, когда я в Японии «Юношу и Смерть» танцевал.

Начали с Лёшей репетировать партию Классического танцовщика, который в одной из сцен переодевается в костюм Сильфиды и шалит на пуантах. Это был, на мой взгляд, один из немногих ярких моментов в спектакле. До меня исполнители этой роли просто комиковали, надевая женские балетные туфли. Мне это было неинтересно, моя Сильфида по-настоящему затанцевала, запрыгала, закрутилась в пируэтах, успевая в паузе выкурить папироску. Я ведь мог на пуантах все что угодно сплясать.

…Пока я залечивал свою травму, Ратманский, ставший руководителем балета ГАБТа, привел в театр свою жену – Татьяну Киливнюк, в прошлом артистку театра оперы и балета им. Т. Шевченко в Киеве. Она без всякого смущения стала указывать педагогам – Народным артисткам СССР, как надо репетировать, и балеринам – тоже Народным артисткам, как надо танцевать. К моменту моего появления в Москве после травмы с Татьяной все переругались до такого состояния, что Лёше посоветовали держать супругу от театра подальше.

Одновременно со мной партию Классической танцовщицы в «Светлом ручье» готовила Степаненко. Год назад на премьере этого балета Галя собиралась исполнить другую роль, там было аж две главные героини. Но в день спектакля у нее с Ратманским случился большой скандал. Лёша тут же снял Галю с партии, заменив другой балериной.

На этот раз у Степаненко со «Светлым ручьем», как говорится, тоже не сложилось. Нам дали оркестровый прогон на Верхней сцене, в зрительной части тут же появилась Киливнюк. У меня с ней на тот момент были совершенно нормальные отношения. Когда репетиция закончилась, Таня вместе со Стручковой и Фадеечевым вдруг поднялась на сцену. Мы с Николаем Борисовичем что-то обсуждали, когда Киливнюк беспардонно вмешалась в разговор: «Вы и тут неправильно делаете, и здесь неправильно делаете». Я ей: «Тань, Лёша сам это репетировал». Фадеечев тоже молчать не стал: «Алексей нам показывал, мы не учили с записи». А она: «Вот вам в Большом театре вообще ничего нельзя сказать, вы все воспринимаете в штыки!» – «Если нам балетмейстер так сказал, почему мы должны делать по-другому?» – удивился я. «Вы и классику так танцуете – кое-как!» – «Танечка, – остановил я ее, – ты представляешь, чтобы к Рае Хилько (прима-балерина в Киеве) подошла бы девочка из кордебалета театра в Днепропетровске и посмела ей сделать замечание? Ты вообще в своем уме?» Таня побледнела, схватила подошедшего Ратманского за руку и увела его со сцены.

Мы с Галей «Светлый ручей» все-таки станцевали. Там был эпизод, когда Классическая танцовщица, переодеваясь в какой-то момент в мужской костюм, пляшет с кубанскими казаками. Стручкова, тогда педагог-репетитор Степаненко, предложила Гале надеть в этой сцене папаху, а в конце танца сбросить ее, чтобы показать, что она – девушка, сказала: «Так было в старом спектакле». Раиса Степановна, совсем юной, видела в 1935 году премьеру «Светлого ручья» в постановке Ф. Лопухова в ГАБТе.

Но Киливнюк такого кощунственного искажения «шедевра» мужа не перенесла. И приложила руку, чтобы Степаненко больше никогда этот балет не танцевала.

Конечно, Таня с радостью и от меня бы избавилась, но моя Сильфида оказалась одной из немногих «приманок», способных завлечь зрителя на этот спектакль. Киливнюк больше не появлялась на репетициях, перестала ходить и на прогоны, но я стал для нее врагом № 1.

Что еще забавно: все репетиции «шедевра» Ратманского – балета «Светлый ручей» – в обязательном порядке снимались! Видимо, чтобы при случае можно было показать в кино или на ТВ процесс творчества этого балетмейстера, непонятно почему считающего себя большим талантом.

18

Моя жизнь в театре в обозримом будущем не сулила легких времен. Поддерживало то, что рядом всегда находились не просто хорошие, а интересные, талантливые люди, чьей дружбой я очень дорожил и дорожу. Такой феей для меня стала М. М. Неёлова.

Посмотрев в детстве фильм «Старая, старая сказка», я безоговорочно, на всю жизнь влюбился в прекрасную Принцессу. Ее лучистые глаза, неповторимый, завораживающий тембр голоса со множеством обертонов сразили меня, ребенка, наповал.

Потом по телевизору я увидел спектакль театра «Современник» «Спешите делать добро» по пьесе М. Рощина. В нем были заняты очень известные артисты, но с Неёловой, игравшей роль девочки пятнадцати лет, никто сравниться не мог. А у нас с мамой была подруга в Тбилиси, которая, прямо как Марина Мстиславовна в том спектакле, очень смешно разговаривала: таким высоким-высоким, то и дело срывающимся детским голосом. Как только я ее видел, сразу Неёлову вспоминал. Даже по детской наивности думал, а может, они знакомы?

Следующее воспоминание – потрясение, связанное с Мариной Мстиславовной, фильм режиссера И. Авербаха «Монолог». Мы с мамой смотрели его в клубе какого-то санатория. На мой взгляд, абсолютно «оскароносная» роль.

Оказавшись в Москве, я с помощью своего училищного пропуска зачастил не только на балеты, оперы, оперетты, но и в драму, в том числе в «Современник». Тогда на улице и внутри вестибюлей метро стояли киоски, где продавались билеты на спектакли и всевозможные концерты. К стеклу, с внутренней стороны, обычно приклеивались две большие сводные афиши: одна – драматический театр, другая – музыкальный. Я их изучал очень серьезно, стараясь не пропускать, когда Неёлова играла. Со временем посмотрел ее в спектаклях «Вишневый сад», «Играем… Шиллера!» и во всех других.

А в «Сладкоголосой птице юности», поставленной в 2002 году, в одной из сцен героиня Неёловой появлялась на пуантах, которые для нее уже я, на правах доверенного лица, разминал. Во-первых, приносил ей из Большого театра эти туфли, а потом молоточком проходился по носкам в местах, где они были излишне жесткими.

Лично с Мариной Мстиславовной и ее маленькой дочкой Никой мы познакомились в середине 1990-х годов, на сцене Большого театра после «Щелкунчика». Их туда привела мама моего школьного приятеля, тоже артиста ГАБТа, Славы Голубина. Увидев перед собой Принцессу из «Старой, старой сказки», я глазам своим поверить не мог. Неёлова тем временем обратилась к дочери: «Ника, что ты можешь сказать о принце?» «Шедевр», – не задумываясь ответила моя тезка. У меня ноги подкосились. С этого вечера Марина Мстиславовна так и стала меня называть: Шедевр. Мы начали общаться, дружить. При первой же возможности я приходил на спектакли Неёловой, а она на мои.

…Одно из первых представлений «Пиковой дамы» Р. Пети в ГАБТе. Знаю, что Марина Мстиславовна в зрительном зале… Наступает момент, когда мой герой – Германн – кидается в глубь сцены и, припав к колонне, в смятении чувств стоит несколько минут спиной к публике…

При встрече Неёлова мне и говорит, да так взволнованно: «Коля, я вообще не понимаю, как вы это делаете?! То, как вы спиной стояли, обнимая колонну, об этом надо писать книги. Чаще всего на сцене я вижу бездарные спины. А это просто Микеланджело, такой монолог! Ваши руки на колонне забыть невозможно!»

Услышать подобные комплименты от Неёловой – это что-то на грани фантастики, это больше, чем похвала, просто пропуск на пять минут в актерский Рай. Но солгать ей не мог, признался: «Я в этот момент продувал резонатор». «Что?! – воскликнула Неёлова. – Не знаю, что уж вы там делали, но из зрительного зала это была поэма, просто строки Пушкина!»

А про резонатор, чтобы понятно стало… Однажды я был в гостях у Е. В. Образцовой. Зная, как я восторгаюсь Каллас, Елена Васильевна поставила кассету с видеозаписью ее концерта. Сидим, пьем чай. Звучит вступление к арии героини в «Пиратах», очень долгое. Вдруг Каллас берется за сердце, отворачивается, прикрывая лицо руками. Образцова: «Знаешь, что она сейчас делает?» Я ей ответил что-то про переживание, настоящее актерское искусство, настолько выразительно, драматично выглядела ее поза. «Ничего подобного! Она продувает резонатор!» – залилась смехом Елена Васильевна. Ария начинается с высоких нот, и Каллас, чтобы продышаться, отвернувшись от зрителей, набирала через рот воздух и с силой выдыхала его через нос.

Так и я, припав в колонне, продувал резонатор, чтобы восстановить дыхание, поскольку впереди меня ждала еще половина этого суперсложного балета Пети. Мое признание про продувание резонатора Неёлову очень позабавило и очень рассмешило. Но ее высокая оценка моей работы навсегда осталась в памяти.

19

2005 год, как обычно, начался обоймами «Щелкунчика», «Дочери фараона», которую в театре, недолюбливая, прозвали «Дочерью Парамона», «Пиковой дамой» и «Светлым ручьем». Я вел весь репертуар, не делая себе никаких поблажек. Нога медленно, но восстанавливалась, помогал тренажер, подаренный Володей Спиваковым, вера в себя и внимание, помощь со стороны Фадеечева. Те, кто ждал окончания моей карьеры, изрядно приуныли, наблюдая, как я танцую один за другим свои, а затем и чужие, по заменам, спектакли.

Между тем война между мной и клакерами ГАБТа, начавшаяся в 2003 году из-за того, что я отказался проплачивать их аплодисменты, продолжалась. Откровенное зашикивание в моменты моих выступлений сменилось новой тактикой: хлопуши стали активно создавать успех моим партнерам. Но заставить молчать 2200 зрителей Большого театра оказалось невозможным. Я отдавал на сцене всего себя, и публика отвечала мне тем же: на пять выходов на поклоны, устроенных клакерами другому артисту, я, благодаря поддержке зрительного зала, выходил кланяться раз пятнадцать.

Тогда клака решила использовать старый «дедовский» способ – кляузу, причем очень грубо сработанную. Было видно, что писали ее люди без всякого воображения. В письме, адресованном в Дирекцию Большого театра от имени преданных поклонников балета, они просили оградить их, зрителей, от инвалида Цискаридзе, не способного танцевать. Но театральное руководство оставило послание незамеченным. И не потому, что питало ко мне теплые чувства, а оттого, что билеты на спектакли с моим участием стоили больших денег и разлетались моментально. Как говорит герой С. Филиппова в фильме «Укротительница тигров»: «Каземир Алмазов – это касса!» Деньги в ГАБТе решали всё.

Неожиданно мне позвонили из Мариинского театра, предложили станцевать с Ирмой Ниорадзе «Манон» К. Макмиллана, роль кавалера де Грие, о которой я мечтал, по которой лил слезы долгие десять лет!

Петербург, март, небо на носу – самая тяжелая, гнетущая пора. Труппу Мариинки косил грипп. Заново, один, я готовил эту большую, сложную роль. Мне помогала концертмейстер Лида Зверева – дорогой мой человек, замечательный пианист. Она и оказалась на «Манон» моим репетитором. Я танцевал, а Лидочка: «Колечка, тут надо бы повторить, вот здесь было что-то не совсем хорошо…»

Совместные репетиции с Ирмой не всегда проходили гладко. Она любила долго находиться в зале, сто раз повторять и проверять одно и то же. На «Манон» артисты – исполнители главных ролей традиционно ругаются. Там потрясающе красивые, но очень тяжелые дуэты со сложными поддержками.

Едва ли не каждая репетиция с Ирмой заканчивалась в кабинете у и. о. заведующего балетной труппой Мариинского театра Вазиева. Ирма приходила к нему: «Махар Хасанович, я сегодня ухожу из балета!» И уходила. Потом появлялся я, сидел, и мы ждали, когда найдут Ирму, чтобы я просил у нее прощения. Она возвращалась: «Не, не, я с ним танцевать не буду. Не, не, не!» Я говорил: «Ирма, ну что ты хочешь? Мне надо поддержки пробовать!» Она с патетикой в голосе: «Я ему говорю: „Посмотри мне в глаза, протяни мне руку от сердца!“ А он мне, Махар Хасанович, в ответ: „Толкнись!“, как такое возможно?!»

20

Поскольку я часто танцевал в Мариинском театре, у меня в Петербурге образовался круг близких друзей. Однажды после спектакля кто-то из них привел за кулисы А. Б. Фрейндлих, которая, как оказалось, очень любит балет. Так уж складывалось, что всех своих фей я находил, вернее, они материализовались после моих спектаклей именно на сцене! С той поры я стал ходить в Большой драматический театр им. Г. А. Товстоногова на спектакли Алисы, как она позволила мне себя называть.

Однажды Фрейндлих позвонила: «Коль, мы последний раз играем „Коварство и любовь“, приходи, если хочешь». Конечно! Я хотел! Для меня Алиса на сцене – это высокое искусство и в то же время большой урок мастерства. Как не пойти?! К тому же этот спектакль Т. Чхеидзе был настоящим театральным хитом, который в течение многих лет шел при переполненном зале.

Однако время бежало, и актеры, занятые в нем, как говорится, моложе не становились. Роль Президента, которому в пьесе под 40 лет, играл К. Лавров, которому уже исполнилось 80 лет; Фрейндлих в роли его 30-летней фаворитки тоже находилась в «постбальзаковском» возрасте; атрисе, игравшей 16-летнюю Луизу Миллер, по-моему, было хорошо за 40 лет.

Второго состава исполнителей не существовало. «Всё, – заявили артисты, – играть это больше невозможно. Это уже эксгумация какая-то!» Руководство театра взмолилось: «Сыграете последние два спектакля, и всё».

Оставив мне место в зрительном зале БДТ, Алиса предупредила: «Коля, я тебя знаю. Пожалуйста, не ржать!»

И вот сцена: Алиса – леди Мильфорд, одетая в пеньюар, принимает Луизу Миллер. Прямо королева Анна Австрийская из фильма «Три мушкетера», ручаюсь, никто не смог бы дать Фрейндлих лет больше, чем в том кино.

Идет реплика Алисы: «А сколько тебе лет?» Ее партнерша, одетая в очень скромное серое платьице, потупив взор: «Минуло шестнадцать». Я ладонью закрыл себе рот, чтобы «не ржать». Мне же Алиса не велела.

Тут Фрейндлих выдерживает гениальную паузу, как бы осматривая «девушку». Я облегченно вздохнул, посчитав, что провокационный момент миновал. И вдруг звучит ее фраза с гениальной интонацией, на которую способна только Алиса: «Семнадцать… Это так быстро проходит…»

Застигнутый врасплох, я захохотал в голос, и весь зал вслед за мной засмеялся, разразившись громкими аплодисментами. После спектакля, зайдя в гримерную Фрейндлих, услышал: «Я знала, знала, что это ты». К счастью, Алиса – человек с потрясающим чувством юмора.

Когда я купил квартиру в Петербурге, Фрейндлих решила прийти на нее посмотреть. Я предупредил: «Алиса, у меня квартира, как собачья будка». Она не поверила. Прежние хозяева когда-то разделили свою большую квартиру на две: одну – приличную, вторую – неприличную, общей площадью 31 кв. м. Вот ее-то обладателем и стал я. Главным достоинством моего петербургского жилища является его непосредственная близость к Мариинскому театру. Остальное меня не интересовало. Весь ремонт там я сделал своими руками.

Вердикт Алисы оказался, как всегда, не в бровь, а в глаз. Оглядев мои апартаменты, она вынесла краткий, безжалостный приговор: «Это не квартира, а кабина лифта». Кровать на всю комнату. Над ней – единственное украшение этого «дома» – моя фотография в позе Меркурия, сделанная Л. Т. Ждановым. «Гениально», – почти мрачно промолвила Алиса, разглядывая огромное изображение 120 × 70 см. И тут же добавила: «Но нескромно…» Мы одновременно залились смехом.

21

К слову сказать, я сдружился не только с Фрейндлих, но и с ее дочкой Варей, которая живет в соседнем подъезде нашего дома. Мы у нее часто встречаемся. И все же я очень люблю приходить к Алисе в ее квартиру на улице Рубинштейна. Мне там уютно и по-человечески очень тепло.

Однажды пришел в гости к Фрейндлих со своей подругой. Сидим, ужинаем, смеемся, рассказываем друг другу свежие анекдоты. Подруга вдруг: «Коль, пойдем в театр? Вот и Алиса говорит, что в Малом у Додина идет очень интересный спектакль». А я так соскучился по настоящему искусству, мне надо было подзарядиться чем-то светлым, хорошим, позитивным перед «Манон». Это же был мой первый выход на сцену Мариинского театра после травмы.

Название спектакля за столом никто не озвучил. С подачи Фрейндлих нам тут же сделали билеты, мы пошли на «хороший спектакль у Додина».

В тот день в Малый драматический театр на улицу Рубинштейна я не шел, а бежал. Запаздывал после репетиции «Манон», пройдя весь балет с Ирмой под бдительным оком ее педагога Н. А. Кургапкиной от начала до конца. А это три акта. Жутко уставший, голодный как собака, я мечтал об одном – забежать перед началом в буфет и съесть сосиску.

Встретившись с подругой, открываю театральную дверь и вижу вдалеке портрет Анны Франк – 15-летней девочки, которая вела свой дневник в концлагере. Понимаю, что попал! «Это про Холокост, пойдем отсюда, я не выдержу», – взмолился я. «Нет, ну что ты, Алиса сказала, что это очень хороший спектакль, заходи!»

Она буквально втолкнула меня в вестибюль. Там – все пространство в портретах, тут же вещи какие-то стояли, видимо принадлежавшие когда-то этим людям: чемоданчик, узелок… Как актеры играли спектакль «Исчезновение» по мотивам произведений Ш. Голана, рассказать невозможно. Мы рыдали, без слез это нельзя смотреть, я позабыл обо всем на свете. Эмоции, полученные в тот вечер, позднее помогли мне сыграть трагический финал в последней сцене «Манон».

Выйдя из театра, я позвонил Фрейндлих: «Алиса, куда ты нас послала?» – и услышал в ответ: «Это же хороший спектакль, тебе что, не понравилось?» – «Нет, мне понравился, но это же про Холокост». – «А я разве не сказала?» – ангельским голосом поинтересовалась Фрейндлих.

22

«Манон» мне предстояло станцевать 29 марта 2005 года в рамках фестиваля «Мариинский». Сначала шли три бенефиса балерин: У. Лопаткиной, Д. Вишнёвой, Д. Павленко, а потом со мной – балет Макмиллана. В зрительном зале собрался весь театральный цвет Петербурга. Пришел «главный аристократ страны» – актер Игорь Борисович Дмитриев.

Когда спектакль закончился, за сцену прибежала Фрейндлих: «Колька, я так за тебя волновалась, у меня так тряслись руки, меня всю скрутило!» Дмитриев тоже пришел и вдруг неожиданно опустился передо мной на колено. На мгновение опешив, я сделал то же самое. Там мы и стояли друг перед другом на коленях.

Игорь Борисович осыпал меня комплиментами, сказал, что в этом театре вырос, у него мама была артисткой балета; что видел в Мариинском театре великих исполнителей, но такого сочетания танца и актерской игры, как у меня, после Улановой он не видел. Потом Дмитриев стал читать мне стихи… Это было прекрасно.

Будучи в приподнятом настроении после успеха «Манон», Вазиев пригласил нас всех в ресторан. За ужином сказал, что на следующий год планируются бенефисы танцовщиков – Рузиматова, Зеленского, а потом добавил: «Гергиев тебя предложил пригласить».

Я своим ушам не поверил. В истории русского балета, что в царское время, что в советское, бенефис московскому танцовщику в Мариинском театре даже присниться не мог!

Довольный эффектом произнесенной фразы, Вазиев спросил: «Что бы ты хотел станцевать?» Я не стал мелочиться: «Рубины» с Вишнёвой, «Юношу и Смерть» с Лопаткиной, «In the Middle» с Захаровой. «Это лучшее, что можно представить, – ухмыльнулся он, – договорились». Но Вазиеву я тогда не поверил, и, как оказалось, правильно сделал, он слова своего не держал никогда.

Тем более что недавно произошла такая история. Приехав в Петербург на «Манон» и увидев цифры своего гонорара в контракте, я вернул его, неподписанный, обратно Махару Хасановичу. Попросил передать, что подписывать «это» не буду. Там стояла просто унизительная сумма, несоизмеримая даже с обыкновенными выплатами. Мне принесли договор второй раз, потом третий. Я и их вернул: «Не буду подписывать, не та сумма». Мне тут же ласково посоветовали: «А ты сходи к Махару Хасановичу…» Вазиев ждал, что я приду к нему, буду унижаться, просить денег. «Он сам со мной поговорит», – ответил я.

В итоге перед спектаклем Махар меня вызвал: «Коля, почему ты не подписываешь договор?» – «Скажите, Махар Хасанович, я танцую хуже, чем ваши премьеры?» – «Нет». – «Вы знаете, что билеты на спектакль с моим участием стоят в четыре раза дороже, чем на спектакли с их участием?» – «Знаю». – «Так почему, если вы считаете, что я танцую не хуже – я не говорю, что лучше, – вы предлагаете мне такие деньги? Если вы мне сейчас скажете, что я танцую хуже, я встану и уеду». Мы с Вазиевым оба знали, что со мной придется считаться, потому что весь зал на «Манон» был давно, втридорога продан. «Да, я понял, – нисколько не смутившись, важно сказал Вазиев, – я этот вопрос решу». После нашего разговора мне принесли нормальный договор. Никогда у этого человека я ничего в жизни не попросил. Никогда.

23

15 мая 2005 года всю страну буквально оглушило известие, что из жизни ушла Наталья Гундарева…

Мне было, наверное, 11 лет, когда в очередной раз с мамой мы прилетели из Тбилиси в Москву на «окультуривание». Она достала билеты в театр им. Вл. Маяковского на «Леди Макбет Мценского уезда» с Н. Гундаревой. Тогда на весь Советский Союз прогремел телевизионный фильм «Хозяйка детского дома», где актриса потрясающе сыграла главную роль.

Пришли на спектакль. Не помню откуда, но историю про Катерину Измайлову я знал. Она в повести у Н. Лескова и в постановке А. Гончарова – хоть и любящий, а жестокий персонаж. Однако с первой секунды появления на сцене героини Гундаревой, ослепляющей какой-то невероятной, нахальной, плотской красотой, я оказался на ее стороне. Мне стало очень жаль эту Катерину, окруженную такими недостойными мужчинами. Пышнотелая, она словно дразнила собой, соблазняя, не только героя спектакля, но и весь зрительный зал. В конце спектакля я понял, что плачу…

Закрывая глаза, я и сегодня вижу эту Катерину, слышу ее незабываемый голос. То был удар красотой, красотой женщины.

Выйдя из театра, мы с мамой в состоянии какого-то шока, не говоря друг другу ни слова, пошли вниз по улице Герцена к метро.

Через много лет, по-моему в 1998 году, я танцевал «Жизель» в Большом театре. И вдруг на поклонах, стоя у рампы, в первом ряду партера я увидел стоящую женщину, которая, улыбаясь, демонстративно мне аплодировала. Это была Гундарева! Потом кто-то сказал, что видел ее на моем «Щелкунчике». В гримерной лежал букет от Натальи Георгиевны и короткая записка «Наберите меня» с номером телефона.

Позвонил. В тот вечер я услышал от Гундаревой не столько комплименты, сколько очень глубокий, профессиональный, подробный разбор моей актерской работы, будто речь шла не о балете, а о полноценном драматическом спектакле. Конечно, она видела мою роль с другого ракурса, чем обычный зритель или театровед. Наталья Георгиевна разбирала партию Альберта, как я ее трактовал, от сцены к сцене, останавливаясь на нюансах, о существовании которых я и сам не подозревал.

Особенно сильное впечатление на нее произвел выход моего героя во II акте с цветами: «Я понимала в этих шагах то, о чем вы думали, все, что вы чувствовали, каждую вашу реплику. Вам дано свыше гораздо больше, чем просто танцовщику. Ручаюсь, что слышала ваш голос…» «Наталья Георгиевна, очень рад, – сказал я, – потому что это самая главная сцена Альберта в „Жизели“, как для балерины сцена сумасшествия. Ее со мной готовила Уланова, она считала этот проход Альберта „ключом“ ко всей партии». «Да, да, – взволновано повторила Гундарева, – я поняла каждый шаг, каждый ваш вздох…»

А именно в то время Цискаридзе особенно сильно доставалось от критиков г. Москвы и Московской области за «никакие» актерские способности. Тот разговор с Гундаревой, так же как внимание ко мне как к серьезному исполнителю со стороны Неёловой, Фрейндлих, Демидовой, слова Дмитриева сделали меня абсолютно неуязвимым для такой критики. Она стала мне безразлична.

Возвращаясь к воспоминаниям о Гундаревой. Все знали о том, что она была очень скупа на похвалы в чей-либо адрес и не раздавала никогда никому ничего авансом…

Наталья Георгиевна видела премьеру «Пиковой дамы». Иногда мы общались по телефону. Однажды она сказала: «У вас большой дар воздействия, – а потом добавила: – без слов».

Прошло несколько лет. В каком-то аэропорту мы случайно столкнулись с супругом Натальи Георгиевны – Михаилом Филипповым. Гундаревой уже не стало. «Коля, – сказал он, – недавно я выпустил книгу про Наташу. Знаю, как она вас любила, как была к вам расположена. Обязательно передам вам, хочу, чтобы книга о ней у вас была».

24

После травмы я долго отказывался от поездок куда-либо, но однажды меня уговорили лететь на выступление в Новый Уренгой. Предложили очень большой гонорар. Не один и не два месяца работы в театре. Вначале я все-таки упирался: «Восстанавливаюсь, пока никуда не езжу…» Мне сказали: «Только приедьте!» Согласившись, решил танцевать «простой» репертуар, неудобно задаром такие деньги получать. 19 апреля 2005 года в Новом Уренгое я открывал концерт adagio из «Раймонды» и закрывал его «Нарциссом».

Прежде я никогда не бывал за Полярным кругом. В Петербурге и Москве стояла промозглая весна с нависавшим над головой низким серым небом, вдоль дорог островки осевших сизых сугробов, а в Новом Уренгое 19 апреля – роскошная зима, сугробы с меня ростом. Город, построенный из бетонных блоков, снаружи выглядел непрезентабельно, но стоило зайти внутрь отеля или ресторана, как ты чувствовал себя, словно в фешенебельной Европе.

Прилетев туда, я все время задавался вопросом: «Господи! Ну кому здесь нужен балет?» Как я ошибался. Если в Японии в молодости я первый раз видел свою гигантскую фотографию на билдинге на Гиндзе, то в Новом Уренгое я впервые в жизни увидел свои имя и фамилию, написанные на большом доме, в его размер. Очень жалею, что постеснялся это сфотографировать. Тогда же не было привычки, как сейчас, делать селфи с утра до ночи, по поводу и без.

В зале аншлаг. Концерт, где собрались очень приличные артисты, шел на фантастическом подъеме. Зритель аплодировал как заправский балетоман – там, где надо. Нас задарили цветами! Не представляю, как в этой вечной мерзлоте могли обнаружиться цветы. Потом в нашу честь дали не менее фантастический банкет. Люди были одеты красиво, со вкусом. Возникло ощущение, что мы где-то в Париже, не за Полярным кругом. Новый Уренгой стал одним из самых неожиданных впечатлений о русской «глубинке», о существовании которой я и не подозревал.

25

Теперь о моих заработках. Свое первое вознаграждение за труды я получит лет в семь. И это были совсем не деньги…

Я уже рассказывал о том, что моя няня жила рядом с Жиркомбинатом, находившемся на отшибе Тбилиси, в коммунальной квартире одного из двух больших четырехэтажных домов, предназначавшихся для его сотрудников. Между домами находилось открытое пространство – что-то типа площади, упиравшееся в большие электрические раздвижные железные ворота. Так выглядел КПП, то есть контрольно-пропускной пункт, являвшийся главным въездом на территорию предприятия.

Жиркомбинат, снабжавший город отменной молочной продукцией, имел собственный культурный центр и даже детский сад с зоопарком, где жили обезьянки, олени, большие попугаи, какие-то тушканчики. Большой зоопарк – не то что два-три животных.

В этот детсад меня приняли за полгода перед школой благодаря тому, что муж няни когда-то на этом комбинате работал и ее там все знали. Чужих детей в него не брали, ведомственный детсад. Ходил я туда самостоятельно, стоило лишь выйти со двора няниного дома и по диагонали перейти внутреннюю площадь.

И, конечно, я знал все лазейки, входы и выходы вокруг. И меня все знали, включая охранников, никакого пропуска никто никогда не спрашивал. Я забегал на территорию комбината и выбегал оттуда, когда заблагорассудится.

Однажды сидел дома. И то ли скучно мне стало, то ли что, решил пойти на Жирокомбинат, не на освоенную территорию, а к цехам, куда никогда до того не заглядывал. Я же любознательный ребенок.

Спокойно миновав КПП, завернул за угол какого-то здания, там стояли огромные коробки с пустой стеклотарой. Вижу, небольшая группа женщин, человек семь-восемь, одетых одинаково в синие халаты, раскрывают эти ящики и ставят стекло на конвейеры, которые уходят внутрь здания. Движущихся лент я никогда не видел, они меня очень заинтересовали. Нисколько не смущаясь, шагнул к работницам: «Можно я вам помогу?» «Конечно, иди помогай!» – удивившись моему появлению, сказали они. Объяснили, на какую ленту какую бутылку для кефира или банку под мацони ставить. Сортировку я освоил очень быстро, тут подошли еще несколько женщин, стали интересоваться, откуда мальчик взялся. Я беззаботно махнул рукой в сторону дома, увлеченный работой: «Рядом живу». Вскоре я уже знал всех тетенек по именам, а они знали, кто мама Ники, кто его няня…

Прошло, наверное, часа полтора, когда одна из работниц спросила: «Можешь сбегать на угол, купить папиросы?» Конечно, я мог. Надо сказать, что территория Жиркомбината серьезно охранялась, по ее периметру посты находились, люди с оружием стояли. «Ты через КПП не проходи», – предупредили тетки и показали неприметную лазейку в заборе, в которую только ребенок и мог пролезть. Дали денежку на «Беломор» и мне, как поощрение, на леденцы. Я – маленький и очень юркий, без труда проскользнул туда и обратно.

А конвейеры-то идут, работа продолжается. И так мне она понравилась, что я спросил: «Можно завтра прибегу к вам?» – «Ой, замечательно, прибегай!»

В конце моего «рабочего дня» тетеньки положили в пакет банку сметаны, бутылки кефира, пачки масла, маргарина и отдали его мне. Это был мой первый в жизни заработок.

Прошмыгнув через дырку в заборе, я принес продукты домой и с гордостью выложил их перед няней. «Это что?» – «Баба, я заработал. Я работал сегодня!» Та на меня посмотрела внимательно, потом на крышки из фольги на бутылках, там даты выпуска продукции выбивались, и сказала довольным тоном: «Ой, я тебе сейчас блинчики сделаю. Ника, как хорошо, что ты уже зарабатываешь!» Пока няня кухарила, я ей в подробностях рассказал историю своей первой в жизни зарплаты, о конвейерах и тетеньках.

На следующий день с утра я уже стоял на своем рабочем месте. Проникшись ко мне доверием, кто-то из женщин повел меня внутрь цеха, где посуда мылась, сушилась, а потом в нее разливалась продукция. Видя, что ребенок смышленый, мне даже доверили нажимать на кнопки конвейера, пока сидевшая там работница побежала за угол перекурить. Я наслаждался процессом!

Все шло прекрасно до того момента, пока не появилась мама. «Где Ника?» – спросила она у Бабы. «Ника гуляет». Мама в окно: «Ника, Ника!» А Ники нет нигде, Ника на работе. Когда к вечеру я появился дома с очередным пакетом молочной продукции, мама учинила допрос и страшно рассердилась: «А ты хоть знаешь, с кем ты работал? Это вообще что такое?! С преступницами! Там заключенные из колонии работают!»

Я, конечно же, не знал, что значит преступницы, колония, заключенные: «Они ко мне так по-доброму относились!» Хорошо еще, что мне не пришло в голову рассказать маме, что я бегал покупать им «Беломор», шнурки, чай, видимо для чифиря, и даже отправил их письма к родным и близким… Отделение почты находилось на первом этаже няниного дома.

26

Что же касается моих заработков в дальнейшем, не хочу прибедняться, я много танцевал в театре и потому получал весьма приличную зарплату – ставка премьера ГАБТа плюс гонорар за каждый спектакль. По мере того как росла моя известность в мире как танцовщика, меня стали приглашать на сольные выступления в другие театры, на разные гала. Я танцевал на самых престижных сценах мира, кроме Большого: в Мариинском театре и Парижской опере, в La Scala, в Royal Albert Hall и в Covent Garden, Metropolitan и других. Получал достойные деньги, правда, как понятно из моих предыдущих рассказов, их тоже надо было нередко отвоевывать.

Но с того момента, как я появился на телевидении в программе «Взгляд», стал узнаваем, пошли приглашения в различные проекты на ТВ, не связанные с балетом. Я перестал зависеть от зарплаты в ГАБТе. Деньги, которые многие артисты зарабатывали, колеся по гастролям неделями, я мог получить в Москве за один раз, участвуя в каком-нибудь популярном телешоу. Это, конечно, очень многих бесило.

Деньги, заработанные мной, – подчеркиваю: исключительно честным трудом, ценой собственного здоровья и времени, – давали мне свободу. Но. Ради них я никогда, какие бы суммы не предлагались, не вышел «между столиками» развлекать жующую публику. Никогда! Зато я танцевал совершенно бескорыстно для своих друзей, с удовольствием танцевал, потому что это мои друзья.

Сегодня многие артисты самых разных жанров снимаются в рекламе, получая, как правило, хорошие гонорары. Я в коммерческом ролике российско-французского производства снялся только раз. Это была красивая реклама шоколада «Вдохновение», как говорится, балетная тематика. Мы танцевали со Светой Лунькиной на фоне Большого театра. Я получил за это очень приличную сумму.

Там был очень смешной момент. Съемки длились две ночи, рядом с театром стоял трейлер, где сидела женщина, которая всем процессом заправляла. Как ответственный человек, отснявшись (до конца смены оставалось еще часов пять), я подошел к ней, спросил: «Я вам дальше нужен?» Там по сценарию был еще план: раскрывается мужская ладонь, а на ней – шоколадка в серебряной фольге из коробки «Вдохновение». Женщина мне: «Надо руку снять, но мы еще не решили, подходит нам ваша рука или нет». Моя рука им подошла, фрагмент отсняли быстро. «Теперь я свободен?» – спросил я «хозяйку». «Вам заплатили до утра, вот и сидите до утра!» Вероятно, мысль о размере моего гонорара всколыхнула в ее душе чувство классовой ненависти.

Жаль, что никому из «фирмы» не пришло в голову подарить артистам, принимавшим участие в съемках, хотя бы по плитке рекламируемого шоколада. Зато благодаря этому ролику, долгое время крутившемуся на ТВ, шоколад «Вдохновение» стал называться в народе «шоколадка Цискаридзе».

27

Чувствуя все более и более уверенно себя на сцене, я начал входить в свой прежний график выступлений, образно говоря, плясал «от восхода до заката», всё: от классики до модерна. Впервые после травмы 23 апреля я исполнил «Спящую красавицу» в ГАБТе.

Там же, 27 апреля на «Benois de la Danse» мы с Платель вышли в Белом adagio из «Лебединого озера» в редакции Р. Нуреева. Лиза прощалась со сценой в Москве, ее уже назначили директором Школы танца при Парижской опере. После выступления я сел в поезд, чтобы в Мариинском театре еще раз станцевать кавалера де Грие в «Манон».

Дело шло к закрытию здания Большого театра. Французская компания Bel Air, которая специализируется на создании киноверсий спектаклей музыкального театра по всему миру, сняла для проката «Пиковую даму» Р. Пети.

Масштаб надвигавшейся катастрофы мы в ГАБТе еще не до конца осознавали. Казалось, что этот ужас вот-вот закончится, что найдутся в стране здравомыслящие люди, во власти которых было остановить эту катастрофу. Однако «Пиковая дама», которую мы с Илзе Лиепа станцевали 19 мая 2005 года, стала последним спектаклем, который транслировался в прямом эфире по каналу Mezzo по всему миру из настоящего исторического здания Большого театра.

28

Утрата Театра стала для меня настоящей трагедией. Ничего хуже в моей жизни не было, чем прощание с ним. К концу июня его начали громить. Чужие люди выламывали, отдирали, снимали все, что снималось, и выносили в неизвестном направлении. Интерьеры-то старинные, многое с момента открытия Большого театра в 1856 году находилось на своих местах. Что-то просто выбрасывалось на помойку.

Часть исчезнувших из ГАБТа вещей по сей день выставляются на продажу в Интернете: то бронзовые канделябры, то шпингалеты, то ручки от входных дверей в ложах; по метрам продают, разрезанные на куски, уникальные занавесы ГАБТа…

Прощаться с Театром я пришел накануне его окончательного закрытия. Помню, как я ходил по обезлюдевшему, уже ободранному зданию, гладил выгнутые с золотыми орнаментами выступы лож, трогал, чтобы запомнить на ощупь, шелковую обивку штофа на стенах и бархат кресел, целовал расшитую гербами и колосьями, парчу роскошного занавеса, гладил его, последний раз вдыхал запахи Великой сцены. Сердце мое разрывалось. На моих глазах убивали Театр, словно живого человека.

Я собрал вещи, вышел и больше никогда, пока его, а вернее то, что возвели на месте прежнего Большого театра, не открыли, в ту сторону головы не повернул. У меня просто вырвали кусок сердца.

29

В апреле 2005 года в Большой театр приезжал В. В. Путин, зашел к нам с Захаровой прямо в зал, на репетицию. Мы поговорили по поводу реконструкции. Владимир Владимирович задавал вопросы, потом от нас прошел на совещание, которое проходило тут же, в Бетховенском зале ГАБТа. Сюжет о приезде Президента, естественно, тут же показали по всем каналам ТВ. Там был момент, когда Путин попросил показать смету на работы в Большом театре. Увидев ее, возмутился. Но уже в вечерних выпусках это было вырезано! Кто-то решился отредактировать речь главы государства. Как говорится, сместил акценты…

В этой смете не только цифры оказались далеки от реальности. На самом деле, ничего не было готово к этой «реконструкции». Просто у тех, кто собирался ее делать, горели руки от близости получения огромных денег, а то, что уничтожался символ мировой культуры, им было все равно.

Вот закономерность: ни во время революции 1917 года, ни во время Великой Отечественной войны, когда в ГАБТ попала немецкая бомба, Театр не был уничтожен. Он выстоял. А у нас на глазах его убили, причем сделали это открыто и цинично, как говорится, без шума и пыли.

Скажу честно, я очень боролся за Большой театр. Когда поговорил с архитектором и увидел план его реконструкции, мне дурно стало. Человек вообще ничего не понимал в этом деле. НИЧЕГО! Я бил во все колокола, давал интервью, выступал на телевидении, но меня никто не хотел слушать. Многие СМИ получили указ сверху блокировать любые материалы, связанные с реконструкцией ГАБТа.

Мне же на высказывания по поводу «реконструкции» указывали, что у меня невыносимо плохой характер, что люди хотят сделать как лучше, а я нарочно мешаю осуществить эту мечту.

Я буквально кричал: «Послушайте! Посмотрите на план – это же уничтожение Театра! От настоящего Большого театра останутся только портик с колоннами, квадрига Аполлона и плафон зрительного зала, все остальное – безграмотный новодел. Здесь не будет ни нормальных репетиционных залов, ни гримерных, ни помещений за кулисами. Архитектор ничего не понимает в театральной архитектуре! Зачем вы ему даете делать это?!»

Меня не только не хотели услышать чужие, меня никто из Большого театра открыто не поддержал! Ни один действующий народный-разнородный артист! Хотя, я уверен, едва ли не все, кто работал в ГАБТе, думали так же, как и я, но они боялись. Боялись сказать правду, боялись лишиться работы или должности, считая, что их заявления ничего не могут изменить. Я оказался один на этой амбразуре.

Хотя нет. Был человек, единственный из когорты Великих артистов ГАБТа, кто открыто выступил в защиту Большого театра – Г. П. Вишневская. Об этом я еще расскажу.

30

Когда я начал активно выступать против плана «реставрации» Большого театра, со всех сторон посыпались обвинения, мол, что этот артист вообще понимает в архитектуре ГАБТа?! А я не только много что знал, я ее специально изучал, интересовался. С детства помешанный на балете, я собрал внушительную библиотеку. Почетное место в ней занимали книги и альбомы, связанные с Большим театром, с историей его строительства, особенностями и деталями интерьеров, устройством зрительной части и части рабочей и пр. В общем, я имел на руках подробную «биографию» ГАБТа с огромным количеством иллюстраций: старинных гравюр, литографий, фотографий.

Были у меня и кинодокументальные подтверждения моей правоты. С 2003 года видеостудия ГАБТа, которую и теперь возглавляет Н. Тихонов, снимала для телеканала «Культура» программу о жизни театра «15-й подъезд»…

С Никитой мы познакомились еще в 1993 году в Японии. Он прилетел туда от ОРТ для съемки программы «Дни и вечера Большого театра». А в 1998 году сделал обо мне фильм с лестным и далеко не всем понравившимся названием «Николай Цискаридзе. Быть звездой…». Мы подружились с ним и его женой Юлей.

Но вернусь к программе «15-й подъезд». Там была задумана рубрика «Монолог о себе». Хотели, чтобы артисты Большого театра в его интерьерах рассказывали о своей любимой роли.

Для пилотной программы выбрали Цискаридзе, а я выбрал «Баядерку». Благодаря этому меня сняли в исторических интерьерах Большого театра. Рассказывая о Солоре, я «гулял» по всему зданию. Так мои знания об архитектуре Большого театра получили вещественное, зафиксированное на кинопленку подтверждение. Когда сторонники «реставрации» стали обвинять меня в невежестве, я доставал видеозаписи: «Господа, вот съемка в ГАБТе, видите, я снят в этих интерьерах, мне знаком там каждый уголок!»

Потом программа «15-й подъезд» превратилась в «Билет в Большой». Ее тоже делала киностудия ГАБТа. Тихонов продолжал меня снимать, благодаря чему появились очень интересные по материалу передачи про «Дочь фараона», «Щелкунчик», «Пиковую даму». И еще Никита сделал со мной, наверное, штук пять выпусков «Монолог о себе» в самые разные годы моей службы.

Еще в нашем совместном с Тихоновым творчестве был такой момент. В 2003 году Никита собрался делать большой документальный фильм к 95-летию М. Т. Семёновой. Марина Тимофеевна, которая давно и категорически отказывалась сниматься, согласилась лишь с условием, что я буду рядом и в качестве ведущего. Никита был за.

Запланировали съемки в Петербурге. Семёнова приехала туда последний раз, как бы прощалась с городом. А у меня шли спектакли в Мариинском театре. Прибыла и съемочная группа Тихонова. У нас по плану значилось несколько локаций, в том числе в Мариинском театре, на Лебяжьей канавке. С невероятным трудом сняли какие-то мои проходы. Июнь – туристов… Я уже «человек из телевизора». Ко мне все время кто-то подскакивал то за автографом, то с просьбой сфотографироваться на память.

Наконец добрались до площади Ломоносова, которую в народе прозвали «Ватрушка». Оттуда открывается великолепный вид на улицу Зодчего Росси. Включили камеры, начал я говорить какие-то слова о Семёновой – и, что ни фраза, оговариваюсь, от усталости уже язык заплетался. Мне кажется, я раз пятьсот оговорился. Тихонов терпеливо сносил мой «провал». А через какое-то время сделал из этих оговорок клип и подарил мне его на день рождения. Очень смешно получилось.

И вот у нас осталась последняя локация: академия Вагановой. Никита возится с аппаратурой. Я стою уставший, просто никакой. И тут оператор, копаясь в своей сумке, как-то отрешенно: «Колька, что ты такой грустный?» Я говорю: «Надо в академию идти, так не хочется. Там такие непростые люди…» На что он, складывая штатив, вдруг, как пророчество, каким-то странным голосом произнес: «Ой, Колька, прекрати, еще руководить ими будешь». В ту секунду мир словно замер и в воздухе отчетливо прозвучал мотив «судьбы», знаменитое бетховенское «та-да-да-да-дам»!

Этот момент, во всех деталях, возник у меня перед глазами, когда в октябре 2013 года меня везли в Вагановскую академию на представление в должности ректора…

Вернусь к 13-му сезону моей работы в ГАБТе. Он закончился закрытием Большого театра. Хотя для меня 13-ое число – счастливое, многие свои премьеры я танцевал именно 13-го числа. Именно в 2013 году, как я только что рассказывал, завершив карьеру танцовщика, я стал ректором Академии Русского балета имени А. Я. Вагановой.

31

Благодаря дневнику, в котором я с детства вел записи своих выступлений, могу сказать, что до травмы я выходил на сцену 909 раз, прогоны спектаклей на сцене и генеральные репетиции не считались.

В сезон 2004/2005, начавшийся для меня 28 апреля, то есть сразу после травмы, я станцевал более 60 раз. Приготовил новые партии, включая Карабос в «Спящей красавице», одновременно: во «Сне в летнюю ночь», «Светлом ручье», «Манон», «In the Middle», в мюзикле «Ромео и Джульетта», в кукольном театре – «Смерть Полифема», ездил на многочисленные зарубежные гастроли.

Собираясь в кратковременный отпуск перед гастролями в США, я пошел выбирать себе новую раздевалку в здании Вспомогательного корпуса ГАБТа. В закутке мне и Захаровой (больше никто не поинтересовался, где он будет сидеть в следующем сезоне) дали по крошечной комнате около репетиционного зала № 6. Дали и намекнули, что придется взять туда еще кого-то. Света пригласила к себе Галю Степаненко, я – Филина…

С 15 по 31 июля 2005 года на гастролях в Нью-Йорке Bolshoi Ballet танцевал на сцене Metropolitan Opera: «Спартак», «Светлый ручей» и «Дочь фараона». Жили мы в чудовищно грязном, облезлом отеле. Единственно привлекательными сторонами которого являлось то, что находился он на расстоянии трех блоков (так в Нью-Йорке называются кварталы) от Lincoln Center и на его первом этаже располагался большой тренажерный зал, куда я ходил качать ногу.

Гастроли Bolshoi Ballet теперь стали проводиться рангом даже не «эконом», а ниже – С-класса. Селили нас разве что не в трущобах, летали мы самыми неудобными, дешевыми рейсами. Эти гастроли были последними, когда я жил вместе с труппой.

Ратманский, отношения с которым стали очень натянутыми из-за его жены, делал все, чтобы я не получил ни одного первого спектакля, на который обычно приходит пресса. Лёша не дал мне пройти даже генеральную репетицию «Светлого ручья», не хотел, чтобы меня кто-то из критиков увидел. Руководство труппы никак не могло понять, что мальчик я – заметный, и потому критика на меня пришла специально!

Все артисты, кто исполнял со мной в очередь партию Классического танцовщика в «Светлом ручье», выходили на сцену в эпизоде с переодеванием в женский костюм, одетые в нечто в виде бесформенного мешка с тюлевой юбкой. У меня же была сшита настоящая шопеновка с корсетом, начиненным «косточками». Талия у моей Сильфиды была как положено – стройная, я за эти сантиметры боролся всю жизнь.

После моего выступления в одной из главных газет Нью-Йорка тогда появилась статья с прелестным вердиктом «Светлому ручью», что балет, мол, сам по себе хороший, но без Цискаридзе смотреть его не нужно.

Мало того. Когда спектакль, где я танцевал, закончился, на сцене появились несколько критиков, которые попросили меня показать ноги и на их глазах надеть пуанты. Они не верили, что я танцевал в туфлях на босу ногу и при этом мои стопы выглядели безупречно: ни шишек, ни мозолей.

Привычный к «особенностям» американской критики, я бодро показал свои ноги, надел пуанты и с легкостью бабочки на них вскочил. Получилась просто большая и высокая Сильфида.

Пуанты для «Светлого ручья» я заказывал в фирме «Гришко». Пришел в мастерские, там сделали персональную колодку, стали шить для меня жесткие туфли, причем не с этим ужасным, огромным «пятачком», визуально режущим, превращающим в свиной «пятак» конец стопы балерины, а с маленьким, эстетичным «пятачком», зря я, что ли, у Семёновой учился?

На «Светлый ручей» в Metropolitan мне дали билеты, я попросил их для своих родственников. Вышло смешно, они сидели рядом с Ратманским и его женой и на протяжении всего спектакля слушали не только музыку Д. Шостаковича, но и диалог о том, какой я гадкий…

32

Еще гастроли в Нью-Йорке запомнились тем, что при первой же возможности я «зависал» в музыкальных магазинах. Один из них находился в здании Metropolitan Opera, а второй, где выбор был очень большой, – «Virgin Megastores» – в здании рядом с Lincoln Center. В нем продавались диски и видеокассеты опер и балетов с их лучшими исполнителями.

Оттуда всегда доносилась музыка. У меня с самим собой была такая игра: надо угадать название оперы и желательно имя певицы или певца. Сейчас, к сожалению, этого магазина больше не существует…

Эскалатор в вестибюле вел наверх, на второй этаж, в отдел классики. Когда я первый раз там оказался, около эскалатора стояла в полный рост картонная фигура Марии Каллас, а рядом на столике лежали диски с ее записями. И стоили они по $ 29,99. Cпустя какое-то время, в начале 2000-х, напротив Каллас появилась картонная фигура другой певицы, которую тогда активно раскручивали. Рядом тоже положили ее диски, и цена была та же – $ 29,99. И каждый, кто поднимался на второй этаж, должен был пройти между картонных оперных примадонн.

Приехав через год в Штаты, я, как всегда, заглянул в свой любимый магазин – диск Каллас по-прежнему стоил $ 29,99, а ее картонной визави уже $ 16,99. На следующий год ее цена упала до $ 9,99. А потом картонная «подруга» Каллас и вовсе исчезла вместе со своими дисками. А Каллас как стояла за $ 29,99, так и стояла. Каждый раз, когда я приезжал в Нью-Йорк и оказывался около Lincoln Center, я обязательно бежал в этот магазин, чтобы с Марией Каллас поздороваться.

Я же был на Маше, как мы ее дома с мамой называли, просто помешан. Еще в училище: делаю уроки, а в комнате нашей коммунальной квартиры на всю громкость звучит неподражаемая Каллас! Как-то выглянул в коридор, там мама, несчастная, стоит, по телефону разговаривает. Слышу, она кому-то: «Нет, нет, я не могу сейчас. Нет. Я сейчас не могу, у меня голова раскалывается – Маша поет! Я сейчас не могу», – и вешает трубку.

33

…Ратманского я знал с 1987 года, как начал учиться у П. А. Пестова. Однажды к нам на класс пришел юноша, упитанный такой, весь какой-то несвежий, и встал рядом со мной на боковой станок. Все ребята, кроме меня, знали Лёшу по выпуску Петра Антоновича 1986 года. Ни внешне, ни по физическим данным он со своим одноклассником Володей Малаховым сравниться не мог: невысокий, плотный, с коротковатыми руками и ногами. В общем, совсем не «прЫнц»…

Помню, Пестов выстроил нас, детей, вдоль станка. Лёша станцевал какую-то вариацию и как-то бесславно ушел. На следующий день в классе Пётр Антонович стал расспрашивать про Ратманского, понравилось ли нам его исполнение. Мои одноклассники что-то мямлили, тогда Пестов сказал: «Мне очень жалко, что вы ничего не поняли. Я Алексею сказал и вам сейчас говорю: никогда не надо танцевать то, что не можешь. Не его дело ездить по конкурсам и танцевать классический репертуар!»

А в Москве проходил последний Всесоюзный конкурс артистов балета. Я пошел посмотреть на Ратманского, который в нем принимал участие. Очень за Лёшу переживал, все-таки ученик моего педагога. Тот «слетел» с I тура.

Но в году 1992-м на сцене концертного зала имени П. И. Чайковского проводили конкурс им. С. П. Дягилева. На нем Ратманский получил I премию, очень хорошо станцевав «Видение Розы» М. Фокина и «Тарантеллу» Дж. Баланчина.

И вот сижу я на лавочке во внутреннем дворе МАХУ, читаю книгу. Пришел Пестов, присел рядом, закурил. В этот момент появился Ратманский: «Здравствуйте, Пётр Антонович, я выиграл конкурс!» – и приглашает его на заключительный концерт. А Петя ему: «Не пойду». Лёша растерялся: «Почему, Пётр Антонович?» – «Молодой человек, это ваш успех, – сухо сказал он, – смотреть на ваши танцы мне неинтересно». На Лёше не было лица.

Когда он ушел, я с Петром Антоновичем из-за его грубых слов в адрес Ратманского поругался. На что Пестов сказал: «Коля, я преподаю больше тридцати пяти лет в этой школе и знаю, кто этот Ратманский! Он с детства в стукачах ходил, все об этом знают. Кроме того, это он сейчас говорит, что я его педагог, а когда надо, он говорит, что у меня никогда не учился». Я Петру Антоновичу не поверил.

Прошло много лет. В репетиционном зале Большого театра находились: Фадеечев-младший (он какое-то время учился у Пестова в школе), Посохов, Ратманский, я, еще кто-то из «пестовских». Тут некий педагог заявил мне, что я плохо выучен. Так забавно стало, спрашиваю: «Почему это я плохо выучен?» – «Потому что тебя учил плохой педагог!» – «Да всех, кто здесь стоит, выучил этот педагог!» На что Ратманский не преминул тут же заявить: «Я у Пестова не учился». Меня резануло: «Как не учился, Лёша? Ты же у Пестова выпускался и, кроме того, постоянно приходил к нам в класс!» – «Ну, я иногда у него занимался, но он мне как танцовщику ничего не дал». Пётр Антонович, конечно, по-человечески, еще тот был «подарок», но всегда говорил правду.

34

Июль 2005 года в Нью-Йорке выдался невыносимо жарким. Чтобы пройти от отеля до театра три блока, приходилось забегать в магазинчик, находившийся где-то на середине пути, там можно было глотнуть свежего воздуха под кондиционером, продышаться. А помещение театра Metropolitan – цементный мешок. Репетиционный зал находится внизу, в подвале, там невыносимо душно. Поскольку мы с Захаровой готовились танцевать первую «Дочь фараона», то репетировали каждый день.

Тут объявили, что к нам из Парижа летит собственной персоной П. Лакотт. У нас со Светой – траур, понимаем, сейчас он приедет и начнется: репетиции по восемь часов и главное – совершенно бесполезные, как это всегда с ним бывало. Каждый день я про себя молился: «Господи, хоть бы Пьер не прилетел! Хоть бы он не приехал!» Света вдруг: «Коль, может, что-то поменяем?» Какое там! Приедет, проверит, начнется скандал.

Я Катю Новикову, нашего руководителя пресс-службы, с которой мы не раз вместе побывали в сложных ситуациях, слезно попросил: «Я тебя умоляю, Катюша, поводи Лакотта по зданию, чтобы он не успел прийти на нашу с Захаровой репетицию. Мы же загнемся с ним!» Святая Катерина нас спасла! Водила его по театру, водила…

Отрепетировав, выхожу из зала, Света еще осталась проходить свою сцену «Охота». Вижу, Катя ведет Лакотта. Он мне: «А где Света?» – «Охотится». – «А ты?» – «А я отохотился, всё, меня подстрелили!» – «Как? Я же не видел!» – «Ничего, Пьер, завтра увидите!» Смотрю, Катя еле себя сдерживает, чтобы от смеха не лопнуть.

На следующий день Лакотт пришел в театр, в тот день на улице было 45 градусов жары в тени! Смотрю, по коридору бежит Новикова: «Коля, Лакотту плохо! Его увозят на скорой!» Тут я перекрестился, боже, мне было так стыдно. Захожу в зал, а наш концертмейстер мне: «Наколдовал, да?!» Несчастный Пьер с сердечным приступом попал в госпиталь.

Новикова бросилась звонить в Париж его супруге Гилен Тесмар, мол, вашему мужу очень плохо, предынфарктное состояние… Тесмар выслушала ее взволнованную речь абсолютно спокойно и говорит: «Зачем он вообще поехал в этот Нью-Йорк?»

Катя объясняет зачем, а потом говорит, что в такой-то день его выпишут из госпиталя, но лететь на самолете в Париж ему по состоянию здоровья нельзя, рассчитывая на то, что Гилен сейчас скажет: «Ой, я сейчас же сажусь в самолет и вылетаю к нему!» Но услышала в трубке только спокойное и холодное: «Да? Нельзя летать? Ничего страшного, пусть садится на корабль». В дословном переводе с французского она сказала «пусть возьмет корабль». Ни одного слова испуга, ни «ой, как же это случилось?». Я тогда подумал, что Лакотт, видимо, не только нам, но и своей жене изрядно поднадоел.

35

Хотя мы с Захаровой станцевали генеральную «Дочери фараона», в труппе до последнего кипели страсти, какой состав будет исполнять выигрышные первый и последний спектакли. Гуданов рвался в бой. Всем подряд жаловался, что пока Цыцки, то есть меня, в театре не было, он был главной звездой, а Цыцка вернулся и отнял у него все роли.

В закулисье Metropolitan появился Валера Головицер – давний приятель Максимовой и Васильева из хлопуш ГАБТа. Перебравшись в США и обжившись в Нью-Йорке, он считал себя главным ньюсмейкером Bolshoi Ballet в Америке. Клакерское прошлое прочно засело в Валериной натуре.

Его весьма скромная персона не вызывала у меня восторженных чувств. А Головицеру очень хотелось, чтобы его воспринимали как нечто значительное. Валера всячески демонстрировал свою заботу и любовь по отношению к Гуданову, желая тем самым поставить меня на место. Везде, где мог, Головицер представлял Диму главной звездой русского балета.

На утренник «Дочери фараона», в котором танцевал Гуданов, Валера созвал всех, кого ему удалось найти в Нью-Йорке в такую адскую жару. Но «звезда» не сдюжила: Дима и сам свалился, и бедную Машу Александрову со «стульчика» уронил. Прихожу в театр на свой вечерний спектакль, а меня вся труппа по очереди поздравляет. «Да что вы, я же еще ничего не станцевал!» – удивился я. Мне в ответ: «А тебе уже и не надо!»

В этот момент появляется расстроенный Головицер, видит меня… Я ему с нежностью: «Ну что, обделались?»

А то нас с Захаровой позором заклеймили, что не даем дарованию Гуданова развернуться. Головицер ходил по театру, взбивал-взбивал эту пену. Я куражился, проходя мимо него: «Не на того ставите, Валера, не на того!»

36

10 сентября 2005 года состоялся сбор труппы ГАБТа, впервые в непривычно маленьком зрительном зале Новой сцены. Приехав в театр за несколько дней до этого события, я подобрал мебель для гримерки, как мог обустроил себе «гнездо». Труппа на работу вышла: репетиционных залов не хватает, кто где сидит – непонятно. Полная неразбериха. Помню, Максимова между репетициями устраивалась на стуле в коридоре. Фадеечева я пригласил обосноваться в своей гримерной, куда еще раньше собственными руками заселил Филина…

Стали мы плясать в филиале Большого театра. Сезон открылся «Лебединым озером», потом я исполнил «Сон в летнюю ночь». Выдалась пауза в несколько дней. Гена Таранда, руководивший «Имперским балетом», стал меня уговаривать поехать в Минск, станцевать с его коллективом «Шехеразаду». Золотого раба после травмы я еще не танцевал, там вся хореография взахлест, в эмоциях. «Нет, Гена, я еще не очень в форме», – отнекивался я. Но Гена умел уговаривать, в результате я поехал в Минск.

Выступали мы во Дворце Республики. Здание типа нашего Кремлевского дворца, только поменьше, вмещающее 2700 зрителей. Зал набит до отказа. Когда спектакль закончился, количество цветов, которые мне вынесли на сцену… Я как артист никогда не был обделен цветами, мне всегда на сцену выносили «сады Семирамиды». Но здесь сложилось ощущение, что я – Ленин, и мне к Мавзолею, как во времена СССР, несут букеты.

Публика оказалась необыкновенной, очевидно было, что зал заполнен интеллигенцией. Перед отъездом из Минска в Москву мы встретились с человеком, устроившим этот вечер: «Вы знаете, Николай, все, что происходит в Минске в смысле театра, музыки, эстрады, проходит через мою контору. Хочу вам сказать, что сегодня я впервые видел такой зал, такой контингент: профессура, театральные деятели, писатели, художники. Прежде они к нам никогда не приходили!» Я был поражен подобным признанием и в свою очередь спросил, откуда такое количество цветов? «Ну, вы же видели, тут не сплошь магазинные розы, это цветы, которые люди сами выращивают».

Из зрительного зала Дворца Республики на сцену вели две лестницы: справа и слева по ним к нам, артистам, после спектакля потекла людская река. В тот вечер мне надарили не только цветов, но и белорусских конфет, шоколада, кто-то принес в подарок собственноручно закатанные баночки с соленьями и вареньями, как привет из моего далекого детства с няней. Так тепло на душе стало. Но надо было торопиться домой – в Москве меня ждали две совершенно новые, далеко не рядовые работы.

37

Хоть я по своей природе человек крайне ленивый, моя жизнь всегда заполнена разного рода деятельностью – кроме работы еще и общественными обязанностями. Однажды как член жюри «Золотой маски» я оказался в Московском театре кукол «Тень» и буквально влюбился в его руководителей – Илью Эпельбаума и Майю Краснопольскую.

В 2000 году они создали проект «Музей театральных идей». Смысл его заключался в том, что любой режиссер мог поставить там спектакль своей мечты, единственным ограничением являлся формат в 15 минут. На крошечной сцене Лиликанского театра работали выдающиеся личности: Анатолий Васильев, Петр Фоменко, Тонино Гуэрра.

Увидев и поводив кукол, сразу вспомнилось детство и мои кукольные спектакли, которыми я замучил всю родню. Уходя, сказал на прощанье: «Как жалко, что у вас невозможно поставить балет!» – «Я для вас придумаю спектакль», – засмеялся Илья.

Прошла пара лет. Летом 2004 года мне позвонил Эпельбаум, сказал, что придумал для меня спектакль и попросил приехать в театр. Я приехал. Слушая его, я думал, что кое-кто из нас – сумасшедший. Илья предложил моим ногам сыграть циклопа Полифема, того самого, который согласно античному мифу влюбляется в Галатею.

В общем, ребята меня соблазнили совершенно невероятной, новаторской идеей, и я, тогда «одноногий», только начавший свое восстановление, стал приезжать к ним на репетиции. Илья заказал сочинение музыки à la балет, скомпоновал ее в партитуру – получился полноценный спектакль.

Коробка сцены Лиликанского театра крошечная, какой-то квадратный метр. И пока два кукловода работали с куклами-марионетками-балеринками, я – Полифем, лишенный не только голоса, но и всех прочих выразительных средств актерского ремесла, «играл» исключительно стопами, стоя на крошечной сцене босыми ногами. Только их и мог видеть зритель.

Сначала задачи, которые ставил Илья, казались мне, вернее моим ногам, просто невыполнимыми: «ты должен расстроиться», «теперь обрадоваться», «расплачься», «теперь ты ослеп». Потом я начал фантазировать, придумывать, как сделать, чтобы в движениях стоп выражалось стеснение, робость, любовь наконец! Я пребывал в состоянии блаженства, абсолютного детского восторга от самого процесса, красоты идей и их воплощения. Оттого, что через столько лет моя детская мечта работать в кукольном театре – осуществилась.

В «Смерти Полифема» оказалось две сцены с солнцем. Его диск по ходу сюжета сначала поднимался, потом опускался. Когда решали, кто будет им управлять, я засмеялся: «Есть вопросы, кто здесь Солнце?» В общем, солнцем управлял я!

Теперь в музее театра «Тень» хранится моя чашка с огромным подсолнухом в виде солнца. Каждый раз, когда я приходил, мне давали чашку с подсолнухом и радостно говорили: «Наше Солнце пришло!» Они тоже были для меня Солнцем.

Однажды Ф. Г. Раневская на вопрос критика Н. А. Крымовой, почему она так часто переходила из одного театра в другой, ответила: «Искала святое искусство». – «Нашли?» – «Да, – ответила Фаина Георгиевна, – в Третьяковской галерее!»

И хотя всю жизнь я служил в одном театре, везде искал искусство, я нашел его, святое и бескорыстное, именно в театре «Тень». Это было настоящее творчество.

Сначала предполагалось, что мы сыграем «Смерть Полифема» раза два, но премьера «балета» прошла с таким успехом, что его решили включить в репертуар театра. На случай моей крайней занятости обучили «второй состав» – ноги Майи Краснопольской.

В зрительном зале на этом спектакле могло присутствовать только 5–8 человек. Через какое-то время рядом со сценой появился экран, где публика могла видеть всё, что происходит в закулисье. Когда мы решили играть «Смерть Полифема» как полноценный афишный спектакль, я сказал ребятам: «Я так люблю ваш театр, мне не надо денег». «Нет, Коля! – возразил Илья. – Мы неплохо зарабатываем, продаем билеты на тебя за очень приличную цену». И, как я ни отказывался, мне стали платить гонорар за «проделанную работу», что было очень приятно.

Обычно представление «Смерть Полифема» заканчивалось моим общением со зрителями. Потом за кулисами мы в теплой компании с Майей, Илюшей, их детьми Сеней и Масей пили чай.

Когда я стал ректором Академии Русского балета, театр «Тень» приехал в Петербург – сыграл для учеников младших классов один из своих спектаклей во внутреннем дворе школы, абсолютно бескорыстно. Тут Майя спросила детей: «А вы боитесь Николая Максимовича?» Они хором: «Да!» – «А он кричит?» – «Да!» – «А он ругает?» – «Да!» – «А вам страшно?» Они хором: «Нет!» Вдруг какая-то девочка непосредственно выпалила: «Страшно, когда он шутит!»

В год премьеры «Смерть Полифема» выдвинули в номинации «Новация» на «Золотую маску». Его должно было отсмотреть два жюри – драматического и музыкального театра. Поскольку в зрительном зале могло присутствовать, как я уже говорил, 5–8 человек, мне пришлось специально для жюри сыграть спектакль 12 раз. Эти показы предстояло еще совместить со своими выступлениями в ГАБТе, гастрольным графиком, съемками на ТВ…

Но «Смерть Полифема» ничего не получила. Жюри музыкального театра в тот год возглавлял В. В. Васильев, он не обнаружил ничего новаторского в нашем спектакле, ему категорически не понравились мои ноги…

38

Вышеописанные события совпали с постановкой «Синего бога»…

В 1993 году, когда я впервые приехал на гастроли в Лондон, кто-то из зрителей подарил мне большой букет цветов и открытку с эскизом Л. Бакста к балету М. Фокина «Синий бог». На ее обратной стороне было написано, что я – живое воплощение этого эскиза и пожелание мне эту роль исполнить. Я только отпраздновал свое 19-летие. Конечно, я знал, что Синего бога танцевал Нижинский, что балет Фокина провалился, а его хореография оказалась утраченной. Про себя подумал: ха, ха, ха…

И, когда Андрис Лиепа через столько лет заговорил со мной о постановке «Синего бога», я подумал – нереально. Оказалось, что сначала Андрис пытался сделать этот балет для себя – не вышло; потом для Ф. Рузиматова – опять не вышло. А у меня с труппой Кремлевского балета получилось.

Ставить спектакль пригласили английского хореографа Уэйна Иглинга. Уже делались декорации, шились костюмы, а партитуры «Синего бога», сочиненной Рейнальдо Аном, не было и в помине. Из-за дележки наследства между родственниками композитора ноты оказались намертво заперты в сундуке на чердаке какого-то дома. А у труппы Кремлевского балета уже подписан контракт на гастроли в Париже и в Лондоне, потому что надвигалось 100-летие «Русских сезонов», собственно Андрис к нему и хотел выпустить «Синего бога».

Принимающая сторона поставила условие – программа должна идти под живую музыку. Пригласили Санкт-Петербургский симфонический оркестр во главе с дирижером А. В. Титовым. Мы с ним были знакомы. Именно Александр Вениаминович стоял за дирижерским пультом, когда я в Лондоне как приглашенный артист дебютировал утром и вечером одного дня в «Шехеразаде» на гастролях Мариинского театра.

Я тогда перед началом спектакля попросил Титова: «Когда закончится наш дуэт с балериной, дайте мне, пожалуйста, секунд тридцать постоять, подышать, там как раз будут аплодисменты». Тот на меня посмотрел с иронией: «Аплодисменты?!» Другим исполнителям в этом месте не хлопали. После спектакля Александр Вениаминович подошел, смеясь: «Николай, это были не аплодисменты, это были овации!»

Именно Титов подал идею по поводу музыки «Синего бога». Сказал, что А. Скрябин мечтал, чтобы его произведения исполнялись в индуистских храмах. На том и порешили: партитуру скомпоновали из разных произведений композитора. Вся партия Синего бога шла на музыку «Поэмы экстаза».

«Синего бога» Иглинг ставил долго. Работали с ним интересно. Каждый раз, когда он пытался накрутить мне в хореографии что-то сверхъестественно техническое, приходилось напоминать: «Уэйн, вы помните, что у меня на голове?» А на моей голове «жил» целый храм в виде роскошной шапки, точно по эскизу Л. Бакста, мастерски сделанный ученицей Г. А. Ромашко – Галиной Демичевой. Надев этот убор весом в 2 кг, я понял, что крутиться, прыгать туры невозможно, да и плясать полчаса с подобным сооружением на голове – задача не из легких.

Приближалась премьера. Мой костюм шили, как всегда, в мастерских ГАБТа Ю. Берляева и Н. Федосова. Он получился фантастически красивым, стоил каких-то невероятных денег. Открытые участки тела должны были быть синими. В Голливуде заказали специальную синюю краску из разряда «для съемки эротических сцен», которая, как там уверяли, не смоется ни при каких обстоятельствах. Однако на генеральной репетиции супер-краска потекла, измазав костюмы других исполнителей. Спасла положение художник Анна Нежная. За сутки до премьеры мне успели сшить комбинезон из тончайшей сетки синего цвета. Я больше не волновался, что могу «смыться».

25 октября 2005 года «Синий бог» с большим успехом прошел в Москве. На гастролях в Париже и Лондоне его встречали на ура, так же, как и по всей России. Но критики г. Москвы и Московской области бесновались, ругая почему-то именно меня изо всех сил. О такой реакции я предупреждал Андриса сразу, еще до начала работы, спасибо, что он не передумал тогда. Однако, как бывало со мной из раза в раз, катастрофа постигла не «Синего бога», а «критическую мысль». Зритель бил мастеров «пера и зубила» рублем, их мнение было туалетной бумагой, которую им самим и полагалось использовать по назначению.

Приняв участие в юбилее М. Плисецкой на сцене Кремлевского дворца, где в одном гала встретились самые разные номера, от лаосских монахов с барабанами до Grand pas из «Дон Кихота», в котором я по просьбе Майи Михайловны танцевал почему-то вариацию Солора из «Баядерки», я позвонил Р. Пети. Меня ждала его «Кармен. Соло», вернее я ее ждал.

39

27 января 2006 года я должен был оказаться в США в Оранж Каунти, где продюсер С. Данилян готовил премьеру «King of the Dance» – «Короли танца». Идея, подобная всемирно известному оперному проекту «Три тенора» с П. Доминго, Л. Паваротти, Х. Каррерасом, принадлежала танцовщикам А. Корелле и И. Стифелу. Обсуждая кандидатуры артистов из России, ребята выбрали меня – они умели считать деньги.

В I акте мы вчетвером: я, датчанин Йохан Кобборг, испанец Анхель Корелла и американец Итан Стифел, должны были исполнить новый одноактный балет английского хореографа К. Уилдона «For 4» на музыку Ф. Шуберта. В проект приглашали и француза Николя Ле Риша, но его, кажется, не отпустила Парижская опера, и итальянца Роберто Болле, но тот выступал на Открытии Олимпиады в Турине.

Во II акте планировался балет «Юноша и Смерть» Р. Пети, который мы в течение четырех дней должны были танцевать по очереди. Данилян, проявив лояльность, дал нам, артистам, самостоятельно установить очередность бенефисов. Я предложил танцевать согласно возрасту. Нет, возразили мне, по алфавиту. Я не противился, получив благодаря «Т», Tsiskaridze, самый «козырный», заключительный бенефис.

В III акте каждый из «королей» должен был исполнить какой-то новый номер, балетмейстер выбирался по его желанию. Вспомнив, что Пети предлагал мне «Кармен», я позвонил Ролану, и 17 декабря оказался уже в Женеве.

Поселился в отеле в самом центре города. Квартира Ролана и Зизи находилась неподалеку. Каждый день он за мной заходил, мы садились на трамвай, ехали в студию, которую Пети специально снял для наших репетиций. Я выучил порядок «Кармен. Соло» по пленке, как это танцевал М. Легри.

Тут между Роланом и мной началась настоящая борьба. Воевали мы друг с другом за каждое движение, просто дрались. Пети начал вносить изменения в хореографию: «Ты не должен танцевать, как Легри! У него в танце нет пола, – кипел Ролан, – как только ты начинаешь вихлять бедрами, получается отвратительный кафешантан! Я не разрешаю превращать в него свою хореографию! Тебе нельзя это делать! Скажут – сумасшедший балетмейстер, озабоченный!»

Он тут же придумал очень красивый ход, чтобы оправдать веер в моих руках, с определенного момента номера я держал его, как нож. В «Кармен. Соло» артист танцует сразу трех персонажей, а в финале, словно примерив все образы, он кончает с собой. Сцену смерти Пети отдал мне на откуп, сказал: «Тут играй что хочешь, эта драма, эти слезы – все твое!» Я улетал домой в канун католического Рождества не один, с «Кармен. Соло».

40

После традиционных новогодних «Щелкунчиков» и «Баядерки», на закуску, 21 января 2006 года, я принял участие в гала, посвященном 100-летию со дня рождения И. А. Моисеева. От Большого театра мы, практически лучшим составом, танцевали IV часть «Симфонии до мажор» Дж. Баланчина. Но только на моем выходе, который длился всего ничего – пару минут, зал Кремлевского дворца зааплодировал. Естественно, за кулисами мне тут же заявили: «А ты не мог хотя бы сегодня это не организовывать?»

Сам Моисеев на банкете не появился. К столу, около которого стояли все только что танцевавшие «Симфонию» солисты ГАБТа, подошла его супруга И. А. Моисеева и руководитель легендарного коллектива Е. А. Щербакова. «Ну, Коля, – радостно улыбнулась Ирина Александровна, – когда я сказала Игорю Александровичу, что это Большой театр танцует, и вдруг раздались аплодисменты посреди музыки, он сказал: „Что, Цискаридзе вышел?“». Понятное дело, настроение у моих партнеров по «Симфонии» испортилось окончательно.

Через несколько дней я вылетел в Лос-Анджелес. Меня встретил Данилян, ехали в Оранж Каунти готовить премьеру «Королей танца», именно там жили основные спонсоры проекта. Помимо репетиций балета К. Уилдона «For 4», мы дружной компанией ходили по приемам, которые устраивали в нашу честь очень небедные местные люди.

Перед отъездом из Москвы я поинтересовался у Сергея «формой одежды». Понимая, что это за район Калифорнии, взял с собой два чемодана: один с балетной одеждой, второй с выходными вещами haute couture. И каждый раз, когда мы куда-то собирались ехать, я спрашивал Даниляна: «Это коктейль, ужин?» Я все-таки Россию представлял. «Короли» смотрели на меня невесело, они в одной и той же одежде всюду появлялись.

Дальше и вовсе смешно. Среди компании «королей» Цискаридзе – самый высокий, все остальные ниже ростом. А я тогда еще и очень худой был, волосы длинные. В какой-то момент они подошли к Даниляну: «Сергей, попроси Николая подстричься».

Тот очень деликатно сказал мне, мол, надо бы подстричься. Я сразу все понял и подумал: «Зря вы, ребята, это сделали!» Пошли с Даниляном стричься. Видимо, у меня на роду написано не только слово «балет», но и «парикмахер»: в школе благодаря маме постоянно, потом с Роланом Пети, а теперь и на «королях». Когда меня подстригли, я, к разочарованию ребят, стал визуально еще сантиметров на десять выше.

Тем не менее жили и работали мы дружно. Но друг за другом наблюдали, момент соревнования всегда присутствовал, что придавало и нашей жизни, и проекту в целом перца.

Делаем как-то утренний экзерсис, доходим до adagio, вдруг Кобборг выбегает вон, и так продолжается в течение нескольких дней. Раз мы с Анхелем тихо приоткрыли дверь, смотрим, а Йохан стоит в коридоре и плачет.

Говорят, нечто подобное часто случалось в классе, когда занималась Сильви Гилем. Я такое видел несколько раз в Парижской опере: рядом со мной на adagio никто не вставал. Как-то Кадер Беларби прибежал на утренний урок, опоздал, встал рядом. А тут adagio! Он на меня смотрит с ужасом, а Орели Дюпон ему через весь зал кричит: «А мы тебя предупреждали, не вставай туда!»

Но когда начинались прыжки, Кобборг демонстрировал весь свой технический арсенал: и saut de basque, и cabriole… Сделает комбинацию и на меня поглядывает. А я середину сделаю и сажусь в уголке свои туфли шить. Зачем мне прыгать? Сейчас на репетиции четыре часа буду это без остановки делать.

Я приходил в зал раньше всех, уходил позже всех, много репетировал, чтобы дыхание натренировать. Весь обслуживающий персонал Orange County Performing Arts Center, где мы танцевали, относился ко мне особенно тепло, ведь я выступал там в течение многих лет.

Собираясь пробыть в Штатах больше чем месяц, я привез с собой фильмы и книги, как обычно. Но для ребят это обычным не являлось, «черненький русский» наверняка казался им не только излишне высоким, но и странным по своим привычкам.

41

К четвертому спектаклю, то есть моему бенефису, программа «королей» была обкатана. Публика приняла нас шикарно, только и слышалось «wonderful», «majestic». Но декорации «Юноши и Смерти» не помещались на той сцене, и Пети запретил исполнять свой балет.

Тогда Кобборг предложил замену – балет «Урок», созданный в 1963 году (сначала для телевидения под названием «Enetime») датским хореографом Ф. Флиндтом. Он танцевал этот спектакль на сцене Covent Garden и даже был выдвинут за партию Профессора на премию имени Лоуренса Оливье. Но тут Стифел сказал, что ему не нравится «Урок» и танцевать его он не будет. Данилян ко мне: «Коль, очень тебя прошу, не отказывайся!»

Начав репетировать «Урок», я был удивлен – откуда в этом балете присутствует фашистское приветствие «хайль, Гитлер!»? Полез в Интернет, прочел пьесу Э. Ионеско, по которой балет поставлен. Оказалось, действие происходит в фашистской Германии…

Пробую в зале и понимаю, что ничего не понимаю, ничего не получается. Поговорил с Кобборгом, оказалось, что номинант на премию Лоуренса Оливье за эту роль, как и все остальные вокруг меня, пьесы в глаза не видел, понятия не имеет, про что речь в балете.

Наконец приехал Флиндт, но работа не шла. Я всегда первым приходил в театр. Однажды рано утром перед классом захожу и вижу, что на сцене установили декорации «Урока». Они старые, затхлые до невозможности, освещенные дежурным светом в одну лампу, абсолютно реалистичные.

Нацизм в балете – вообще не укладывался в моем понимании «Урока». Но когда я вплотную подошел к декорациям – зеркало на заднике, а вернее фольга, изображавшая зеркало, жутко исказила мое изображение, оно стало расплываться. И тут я понял! Вот он – ключ к роли.

Партию Ученицы исполняли две очень разные и интересные танцовщицы: Алина Кожокару и Гудрун Бойесен. Я тут же придумал два варианта своего Профессора (в спектакле ГАБТа он назывался Учителем). С Кожокару я буду играть ненависть бывшей звезды к молодому таланту, а с Бойесен буду играть ненависть бывшей звезды к бездарности.

Я подошел к Флиндту: «Флемминг, я прочитал пьесу, хочу попробовать вот так. Как вы на это смотрите?» Тот рот открыл от изумления: «Господи! Вы – первый человек, кто задает по поводу „Урока“ разумные вопросы! Вы – первый человек, кто прочитал пьесу!» К слову, «Урок» исполняли многие звезды мирового балета, включая Нуреева и Барышникова. «Где ты его нашел?» – спросил Флиндт Даниляна.

Еще я попросил у Флемминга разрешение надеть моему герою очки для полноты образа. «Знаете, Николай, я вам всё разрешаю. Только покажите, пожалуйста, как это будет, мне страшно интересно, что у вас получится». Посмотрев репетицию, Флиндт пришел на сцену, сделал несколько пожеланий и разрешил мне делать все, что я придумал. Когда «Урок» переносили в Большой театр, Флемминг сделал меня основным педагогом-репетитором и сказал, что теперь за свой балет он абсолютно спокоен.

И так мы репетировали «Урок». Потом все уходили из театра, а я репетировал еще «Кармен. Соло», часа полтора. Перебинтовывал ногу для подстраховки. Она немела по-прежнему, а я по-прежнему говорил себе, что все с ней нормально.

Окрыленные общим успехом, мы отправились в Нью-Йорк, на четыре спектакля в New York City Center. Тут Данилян отвел меня в сторону: «Коль, я тебя очень прошу, Йохан очень хочет танцевать последний спектакль тут. Может быть, ты ему уступишь?» – «В смысле? А кто ДОЛЖЕН закрывать выступления?» – «Ты». – «КТО объявлен на афише?» – «Ты». – «Вот и до свидания, разговор закрыт!» – «Понимаешь, он так переживает…» Я отказался дальше продолжать разговор. Ребята сами этот порядок установили, теперь, au revoir.

«King of the Dance» мы танцевали 23, 24, 25 и 26 февраля 2006 года. В какой-то момент я понял, что пресса, публика меня очень хвалят за «Урок». «Кармен. Соло» вообще шла на ура.

Наши «королевские» фотографии еще долго висели на здании New York City Center. А в конце декабря, почти через год, то ли на страницах The New-York Тimes, то ли в другом серьезном издании традиционно подводились итоги года. К моему немалому удивлению, американская Гильдия критиков назвала мою «Кармен. Соло» в постановке Р. Пети «самым большим впечатлением сезона».

42

Станцевав в Москве мюзиклы и очередную «Баядерку» в ГАБТе, я уехал в Петербург на свой первый в жизни официальный бенефис. Он открывал серию, выстроенную по ранжиру – от младшего к старшему. За моим спектаклем следовал бенефис И. Зеленского, потом Ф. Рузиматова.

В этот период в Большом театре Ю. Н. Григорович восстанавливал «Золотой век». Перед моим отъездом на «Королей танца» в США, мы встретились, Юрий Николаевич сказал: «Коленька, я понимаю, тебе уже не по статусу, но не станцуешь ли ты на премьере Конферансье?» – «Конечно, станцую! Я обожаю эту роль». – «Ой, спасибо», – просиял Григ.

Он к тому времени внутренне как-то изменился, помягчел, даже стал в чем-то сентиментален: «Ты знаешь, очень мало артистов твоего уровня согласились бы на эту небольшую гротесковую роль». – «Юрий Николаевич, как говорила Семёнова, сместим акценты! Пусть главные герои со мной посоревнуются!»

В Нью-Йорке я получил дату своего бенефиса в Мариинском театре и понял, что всё впритык: сегодня бенефис в Петербурге, а завтра премьера «Золотого века» в Москве. Даже суток нет между ними.

Приезжаю с «королей». В ГАБТе идет полным ходом подготовка к «Золотому веку». На свежий глаз стала еще очевидней деградация отношений в труппе: исчезало традиционное уважение к педагогам, к старшему поколению артистов, понятие субординации. Репетиции превратились в рынок. Присутствие Ратманского ничего не меняло. Но, как только появлялся Григорович, все замирало, прекращалась трескотня и свары, начиналась настоящая работа.

После меня на второй состав Конферансье был назначен Г. Янин, на третий – Д. Медведев. В воздухе я почувствовал висящий над моей шеей топор – оба жаждали получить премьеру. Из основных исполнителей старого состава остался только я один. А у меня дилемма: бенефис в Мариинском театре, от которого нельзя отказываться, потому что это единственный шанс в жизни; «Золотой век» в ГАБТе – Грига обидеть я не имею права и не хочу. Хожу и думаю – что делать?

В коридоре встречаю Юрия Николаевича, тот сухо: «Здрасьте», отводит глаза. Григ никогда в жизни со мной так не здоровался. Понимаю, что его уже против меня накачали. Подошел к нему во время прогона на сцене, он один сидел: «Юрий Николаевич, можно с вами поговорить?» – «Конечно, Коль, садись. Что? Ты должен уехать?» Я объяснил сложившуюся ситуацию. А Григорович в таких делах был, как говорится, не приведи господи! Не переносил, чтобы во время его репетиций кто-то куда-то посмел уехать. Ему даже про свой текущий репертуар в такие моменты нельзя было намекать, чтобы ничем не потревожить процесс его работы.

Присаживаясь к Юрию Николаевичу, я понимал, что захожу в клетку с тигром и сам вкладываю голову в его пасть. Я боялся этого разговора. «Юрий Николаевич, клянусь, я станцую бенефис в Петербурге, сяду на поезд, приеду и станцую Конферансье. У вас же нет во мне сомнения? Я же перед вами только что все станцевал». – «Ты точно приедешь?» – «Точно приеду». – «Мне все говорят, что ты меня подведешь». – «Юрий Николаевич, я вас когда-нибудь подводил?» – «Нет, ты – никогда».

По театру тут же разнеслось, что Григорович мирно отпустил меня в Петербург. Никто в то поверить не мог. Только Ворохобко сказал: «Я Грига не узнаю, ни одному другому артисту он бы этого не простил».

Сыграв для жюри театральной премии «Золотой маски» очередные шесть спектаклей «Смерти Полифема» в кукольном театре «Тень», я укатил в Северную столицу.

43

В программе моего трехактного бенефиса было почти все как я хотел. Только партнерш не было: ни Лопаткиной, ни Вишнёвой, ни Захаровой. Остальных балерин «разобрали» Рузиматов с Зеленским с условием – в моем бенефисе не участвовать!

Меня это не удивило, в Мариинском театре я нашел, с кем свой бенефис станцевать. В «Рубинах» со мной вышла Олеся Новикова, в «In the Middle» – две Екатерины: Петина и Кондаурова. Только я утряс эту проблему, выясняется, конечно «совершенно неожиданно», что у театра закончились права на «Юношу и Смерть». После скандала, когда Вазиев нарушил волю Пети и отдал его балеты не тем исполнителям, Ролан в Мариинском театре больше не появлялся, заявив, что с этим руководителем никогда не будет иметь никак дел.

Звоню Ролану в Женеву с просьбой разрешить «Юношу и Смерть», слышу: «В Мариинском театре – нет!» Я к Жанмер. Зизи провела разговор с мужем, заявив, что он может отказать любому человеку, но не Николя. Волшебным образом получаю разрешение от Пети танцевать «Юношу и Смерть» в Мариинском театре один раз, и только мне. Оказалось, что и Рузиматов, и Зеленский тоже решили исполнять этот балет.

В тот же день меня вызвали к руководству, сообщили, что декорации балета «Юноша и Смерть» сгорели! Оказалось, питерские бенефицианты поставили условие: если я один танцую «Юношу и Смерть», то они свои бенефисы танцевать вообще не будут.

Я срочно переставил программу: в I акте «Рубины», во II акте «Нарцисс», потом при поднятой оркестровой яме играется антракт из «Спящей красавицы», после чего я танцую «Кармен. Соло» и под занавес «In the Middle» в III акте. Как говорится, слабонервных просим удалиться.

Забыл рассказать историю по поводу нот к «Нарциссу». Дело в том, что номер К. Голейзовского поставлен на музыку, которую композитор Н. Черепнин не писал никогда. В 1911 году он сочинил балет «Нарцисс и Эхо». Голейзовский взял эту партитуру и начал то из одного, то из другого места изымать чуть ли не по два-по четыре такта, которые в результате сложил в законченный грамотный музыкальный номер. Гениальный был человек.

В 1996 году, когда мы с Улановой начали репетировать «Нарцисса», выяснилось, что в Большом театре нет его нот, они куда-то самым невероятным образом исчезли. Обнаружилась только фонограмма, под которую В. Васильев танцевал.

Позвонила мне И. С. Щербина, легендарный концертмейстер ГАБТа: «Коля, нет этих нот у нас в театре!» Ирине Сергеевне уже было хорошо за 80 лет. Потрясающая дама: сигарету изо рта не выпускала, ходила еле-еле, подагра, артрит, а пальцы бегали по клавиатуре рояля с невероятной скоростью, ни одна нота мимо не пролетала.

В общем, тогда в Московской консерватории мне достали фортепианное переложение всего балета Черепнина. Началась работа. Включая фонограмму, мой концертмейстер Лена Сердюк находила там необходимых два такта и вносила в ноты номера Голейзовского – приставляла; находила следующие три-четыре такта – приставляла… Этот клавир я и привез в Петербург. В Мариинском театре его, естественно, не было. Кроме В. Васильева и В. Малахова «Нарцисса» никто до меня не танцевал.

44

Дальше встал вопрос о билетах на мой бенефис для моих гостей. Я пригласил около двадцати человек из Москвы; из Парижа собирались прилететь мои спасительницы Маша Зонина и Галя Казноб. Прихожу в кассу, а мне: «Для вас ничего нет, все продано два месяца назад». Дошел в поисках билетов до дирекции, обнаружились-таки места.

Прихожу снова за ними в кассу. Февраль. Холодно, на мне шапка и капюшон сверху. Рядом тут же образовалась какая-то подозрительная фигура: «Сколько билетов хотите на Цискаридзе?» – «А какие есть?» – удивленно спросил я, в ту секунду капюшон с моей головы сполз. Прямо надо мной – афиша моего бенефиса с огромным портретом. «Вам не продам!» – выпалил дядька и бросился вон.

Потом я узнал, что билет на мой бенефис продавались в среднем по $ 500. На спектакле все проходы зрительного зала Мариинки были заставлены стульями, число зрителей, заполнивших театр в тот вечер, оказалось почти на 1000 человек больше, чем обычно. Осталось два дня до выступления.

Нарепетировавшийся до одури, я зашел к администратору по поводу рассадки своих гостей. Он: «Коля, да не волнуйтесь вы. У вас еще, может быть, будет три спектакля подряд вместо одного». Я опешил: «В смысле три спектакля подряд?» – «А вы не знаете? Рузиматов с Зеленским отказались от своих бенефисов, сказали, что вслед за вами танцевать не будут. На них зал не продается. Ваш вечер мы продали за три дня. Молимся, чтобы они отказались, нам деньги нужно зарабатывать!» Он показал мне продажи на премьеров Мариинки: «Посмотрите, полупустые залы. Дорогие места вообще не проданы, покупают только дешевые билеты. Нам выгодно, чтобы вы танцевали!» Я аж подскочил: «Это физически невозможно! К тому же у меня на следующий день после бенефиса „Золотой век“ в Москве!» А администратор все про свое: «Ничего не знаю, придется вам танцевать три вечера».

У меня шок. В кулуарах театра, оказывается, вот что происходило, но ни один человек мне даже о том не намекнул. Сейчас думаю, может, и хорошо, что не намекнул. А я все удивлялся, что ни Рузиматова, ни Зеленского в театре не видно. Не знаю уж, что предприняло руководство, но на следующий день они появились…

Я достойно станцевал свой бенефис, даже по именам – Дж. Баланчин, К. Голейзовский, Р. Пети, У. Форсайт – красиво получилось. Этот репертуар мало кто мог станцевать тогда на уровне, да еще в один день. Про сейчас и говорить не буду.

На следующее утро приземлившись в Шереметьево, я сразу поехал в театр на «Золотой век», но меня там, как выяснилось, совсем не ждали. Пока я грелся на сцене, уже в костюме и гриме Конферансье, все: от рабочего до последнего артиста, проходя мимо говорили: «Господи, Коля! Неужели им не удалось тебя снять?» Григорович как никогда обрадовался, увидев меня, обнял в сердцах: «Коленька, я в тебе не сомневался ни одной секунды!»

45

Так складывалась моя гастрольная жизнь, что Европу и Америку с Японией я видел чаще, чем Россию. Наступил момент наверстать упущенное. Я и тут себе не изменял. Накануне отъезда обкладывался путеводителями, чтобы по приезде, в перерывах между выступлениями, обязательно увидеть все местные достопримечательности и музеи. Приезжал: «Мне, пожалуйста, краеведческий музей, старую усадьбу и фото на фоне вашей реки!»

С труппой Кремлевского балета мы отправились в тур по Сибири и Уралу. Приближался юбилей С. П. Дягилева. Его желания сбывались, он ведь мечтал показать спектакли своей антрепризы не только миру, но и всей России.

Я танцевал «Синего бога» в Новосибирске, Челябинске, Екатеринбурге. Добрались и до родины Дягилева – города Перми. Ехали на поезде, выйдя на вокзале, пришли в неописуемый ужас. Здание грязное, облезлое, смотреть страшно, вокруг раздолбанный асфальт и вселенского размера лужи.

На все наши спектакли в каждом городе приходили местные губернаторы: на нас посмотреть, себя показать, мол, культура у них в почете. Пришел и губернатор Пермского края. После спектакля, радостно пожимая мне руку, сказал: «Николай, приезжайте еще, так приятно вас видеть!» – «Я с удовольствием приеду, если вы отремонтируете свой вокзал, – губернатор и окружавшая его местная власть просто замерли от моей тирады, но я продолжил: – Вы, видимо, все на самолетах летаете, а многие люди поездами к вам в город приезжают, выходят из вагона и видят ваш вокзал. Вы бы зашли, посмотрели, какая там грязь и разруха. Мы со своими чемоданами чуть ли не по путям шли, чтобы в город выбраться». Губернатор, глаза которого округлились, вдруг покорно сказал: «Хорошо, я зайду на вокзал». Когда он ушел, кто-то из местных не удержался: «Николай, ну вы даете! Ему никто не смел такие вещи сказать!»

Через год я опять оказался в Перми, мы гастролировали по тому же маршруту, на этот раз с «Шехеразадой». И опять на спектакль пришел мой знакомый губернатор. «Николай, можете поехать на вокзал, все сделано!» – радостно отрапортовал он. Кто-то рядом шепотом: «Да, Коль, там такой ремонт забахали…» Губернатор опять мне: «Приезжайте!» – «У вас очень плохая сцена в театре, может быть, стоит купить театру пол?» Он сказал: «Хорошо». И купил театру пол!

46

Жизнь шла своим чередом, спектакль за спектаклем до самого лета. В июне в составе команды ГАБТа, в которую вошли: М. Александрова, А. Уваров, С. Филин и я, поехали мы сниматься в «Русском сезоне» телешоу «Форт Боярд», 2006 год.

Съемки этой известной на весь мир телеигры проходили во французской крепости XIX века на Атлантике более тридцати лет. Конкурсы на знания и сообразительность перемежались с заданиями, требовавшими серьезной физической подготовки, к тому же совсем небезопасными. Цель – выиграть у команды соперников ключи и подсказки, чтобы потом первыми добраться до сокровищ.

В тот год Большой театр нанял какую-то PR-компанию, которая должна была заняться раскруткой его звезд. Отсюда и появилась идея участия солистов балета в этом популярном телешоу. Поначалу в команде ГАБТа моя фамилия отсутствовала. Но, когда сотрудники этой PR-компании пришли на ТВ, им сказали: «Цискаридзе будет – берем, Цискаридзе не будет – не берем». Я же был узнаваемым, медийным лицом. Пришлось не только включить меня в команду, но даже сделать ее капитаном.

В первой игре нашим соперником стала команда «Кино»: И. Ганжа, Е. Кончаловский, Л. Толкалина, Е. Двигубская.

Прибыли в форт, стали нас распределять по конкурсам, понимаю, что меня никуда не ставят. Интересуюсь у помрежа: «А я?» – «Вам нельзя!» Подошел к продюсеру: «А почему мне нельзя?» Тот без всяких отступлений: «Нам Большой театр запретил». Тут уж не выдержал я: «Раз я приехал, значит, могу в конкурсах участвовать!» – «Коль, мы вообще заинтересованы, чтобы ты тут как можно больше „маячил“, для рейтинга».

Эти съемки напомнили мне детскую дворовую игру «Казаки-разбойники». Я там и лазал куда-то, и забирался куда-то, словно наверстывая то, что недополучил в детстве. В общем, команду киношников мы, балетные, почти всухую обыграли. Было забавно наблюдать, как наша пиарщица каждый раз перед очередным конкурсом подбегала к продюсеру: «Цискаридзе – нельзя!» А Цискаридзе было можно и нужно!

Со стороны наша команда выглядела очень дружной и сплоченной, хотя отношения между мной, Уваровым и Филиным уже находились в накаленном состоянии. «Серый, – кричали мы, поддерживая Филина, – давай!» – «Колька, все отлично, у тебя все получится!» – «Андрюша! Ты – супер!»

Кстати, в следующем выпуске «Форда Боярд», где я снова значился в капитанах, наша команда тоже победила, хотя состав ее несколько изменился. Я тогда впервые в жизни прыгнул с тарзанки вниз головой, о чем мечтал долгие-долгие годы. Прыгнул вполне себе красиво с вытянутыми носками. Высоты я вообще не боюсь.

47

Впереди поездка в Лондон, приуроченная к 50-летию исторических гастролей Bolshoi Ballet в 1956 году. Я танцевал «Дочь фараона», «Пиковую даму» и «Лебединое озеро». Запомнились они мне не столько сами по себе, сколько благодаря произошедшей там смешной истории. Незадолго до приезда Большого театра в Лондон певец Элтон Джон и его приятель, как объявили в прессе, «вступили в гражданское партнерство», «заключили брачный договор».

Наша пресс-служба в Лондоне пыталась «взбить пену», мол, 50 лет выдающемуся событию, Bolshoi Ballet! А все таблоиды, все СМИ заняты только одним – свадьбой Элтона Джона и его медовым месяцем. Какую газету ни возьми, какой канал ТВ ни включи – только об одном речь.

«Лицом» тех гастролей ГАБТа сделали С. Захарову. Света тогда уже отказалась с Филиным танцевать. Сергей очень возмущался, мол, Захарову снимают, всюду рекламируют, а кто она такая, мы – Народные артисты, а она типа в Большом театре без году неделя.

Как-то захожу в мужскую гримерную. Там полно народа, Филина гримируют на спектакль. Я – запас. Он сидит и опять «кипит» по поводу Захаровой. Я ему, смеясь: «Серый, слушай, тебе что, надо, чтоб о тебе газеты писали?» Он обиженно: «А что, тебе не надо?» Я говорю: «Да нет, ты понимаешь, танцами сейчас после Элтона Джона мы никого не заинтересуем. Если ты хочешь, чтобы о тебе написали все газеты, давай пойдем в мэрию Лондона и скажем, что мы всю жизнь скрываем наш роман, хотим пожениться, но в России это невозможно. Поверь, завтра все газеты мира будут писать только о нас. Мало того, сам Элтон Джон будет петь на нашей свадьбе бесплатно!»

В общем, вся мужская раздевалка лежала от хохота. Последовали предложения, как можно отпраздновать такое событие, куда в путешествие отправиться… Коллективная фантазия разыгралась, рисуя последствия этой «бомбы». Бурно, весело гогоча, все обсуждали возможные варианты.

Прошло лет шесть, когда очередная подруга Филина после «кислотного» скандала, когда ему, якобы, плеснули в глаза каким-то жутким зельем, дала интервью одному популярному глянцевому журналу, раскрыв страшную тайну: «Цискаридзе был так влюблен в Серёжу, что даже делал ему официальное предложение пожениться». Видно, на войне – все средства хороши, что и говорить, «святая» женщина.

48

Начало сезона 2006 года запомнилось событиями, связанными с Г. П. Вишневской…

В детстве, вырезая из старых журналов типа «Музыкальной жизни» все, что касалось балета, я не мог не обратить внимания на фотографии очень красивой певицы, особенно в роли Аиды. Рядом стояла подпись: «Народная артистка СССР, солистка Большого театра Г. П. Вишневская». Когда в Тбилисском хореографическом училище случилась чуть не ставшая для меня летальной история со стенгазетой (под заголовком «Наша мечта» я по неведению приклеил фото многих сбежавших за границу балетных звезд), маме пришлось провести со мной серьезную беседу. Она объяснила, что люди уехали, но это не означает, что они плохие.

Мама знала, о чем говорила. Ее двоюродная сестра, с которой она очень дружила, тоже сбежала за границу. В то время это расценивалось как предательство Родины, и, чтобы ситуация не ударила по семье, им всем предложили подписать бумаги, осуждающие поступок родственницы. Мама оказалась единственной, кто ничего не подписал, с тех пор она стала невыездной. Из маминого рассказа я понял, что красивая певица тоже уехала и что она совсем не плохая.

…25 октября 1991 года. На подмостках ГАБТа праздновалось 65-летие Вишневской. Впервые после семнадцатилетнего отсутствия она переступила порог любимого ею театра. У меня – выпускника Московского хореографического училища – был пропуск! Похоже, по «протекции» клакеров я сидел на «козырном» месте в партере. Несколько самых ярких моментов того вечера живо встают перед глазами…

Когда на фоне декораций «Бала-маскарада» Н. Бенуа зрительный зал увидел Вишневскую, в едином порыве все поднялись. Стоя, мы аплодировали и, как сумасшедшие, кричали «браво». Помню, как на сцену выплыла И. К. Архипова. «Подруженька!» – звучно, поставленным голосом воскликнула юбилярша, и они побежали друг к другу, обнялись и расцеловались.

Невозможно забыть и М. М. Плисецкую в «Умирающем лебеде», которой в тот вечер аккомпанировал на виолончели сидевший прямо на сцене М. Л. Ростропович. Она тогда впервые вышла в пачке с практически незаметными прозрачными рукавами, плотно облегавшими руки от плеча до запястья.

Танцевала Майя Михайловна бесподобно, фантастически. Зал, завороженный, следил за каждым ее не то что движением, вздохом. Публика Плисецкой хлопала с таким жаром и неистовством, что она, к нашему восторгу, бисировала номер.

Когда концерт закончился, я побежал домой, чтобы записать на видеокассету это исполнение, близкое к совершенству. Благодаря программе «Время», которая начиналась в 21:00, трансляция второй части концерта на ТВ сдвинулась на 45 минут. Я влетел в квартиру. С порога крикнул маме: «Ты не представляешь, как сегодня Плисецкая танцевала!»

Я успел вставить чистую кассету в видеомагнитофон как раз в тот момент, когда из-под смычка Ростроповича полились первые звуки мелодии Сен-Санса. Предвкушая удовольствие, мы с мамой замерли перед телевизором: неожиданно на экране появилась уже очень немолодая, едва ли не на ощупь двигавшаяся по сцене балерина. Я не мог поверить своим глазам! Сидя в партере Большого театра, я был свидетелем чуда! Как такое могло случиться, и теперь объяснить не могу. Мама посмотрела на меня со странным выражением лица, мол, ты в своем уме, мальчик?

Возможно, выбрали неверные «точки» установки телекамер; возможно, операторы ловили не те ракурсы, не знаю. Я был поражен – насколько живое исполнение на сцене не совпадало с танцем на телеэкране. Видеозапись – это, конечно, удобно, но она ни в коей мере, даже сделанная специально для кино или телетрансляции, не может заменить спектакль, идущий на сцене театра.

И еще я подумал: неужели и со мной подобное когда-то может произойти, вот ужас. С того момента всю творческую жизнь я всегда записывал, а затем внимательно пересматривал только что оттанцованный балет. И чтобы лишний раз проконтролировать себя, и чтобы убедиться, что я вполне прилично выгляжу не только на сцене, но и на экране.

49

Вторая половина 1990-х. Звонок телефона дома, певучий женский голос: «Можно попросить Николая Цискаридзе?» – «Это я». – «Это Вишневская». Я обомлел. «Деточка, мне в театре дали ваш номер, решила позвонить. Только что посмотрела ваше интервью по RTVI», – продолжала Галина Павловна. Танцуя в Нью-Йорке, я действительно дал там интервью. Вот его ГП, как ее уважительно величали в Большом театре, и увидела. «Помимо того, что вы блистательно танцуете, вы еще и хорошо говорите. Это очень большая редкость, и я от настоящих артистов Большого театра хочу сказать – вы достойный артист, вы настоящий премьер Большого театра». От слов Вишневской пригвоздило. Не дав мне прийти в себя, она продиктовала свои телефоны: и парижский, и московский, добавив очень тепло: «Если будете в Париже, мой дом для вас всегда открыт». С этого момента ГП стала со мной созваниваться, всегда приглашала на свои и мужа – М. Л. Ростроповича – юбилеи.

Открытие сезона 2006/2007 года на Новой сцене ГАБТа «ознаменовалось» премьерой оперы «Евгений Онегин» в постановке Д. Чернякова. На спектакле присутствовала Вишневская. Не выдержав этого зрелища, ГП покинула зрительный зал. Почему я о том вспоминаю? Да потому что вслед за уничтожением, стыдливо называвшемся «реставрацией», исторического здания ГАБТа началось уничтожение его духовных ценностей, традиций.

Вот выдержка из интервью Вишневской по поводу этого спектакля:

«…Меня охватило отчаяние от того, что я увидела на сцене. Стыд, что я вообще присутствовала там. Я сказала директору Большого театра Анатолию Иксанову, что отказываюсь праздновать свой юбилей в Большом, потому что увиденное на сцене этого театра для меня оскорбительно. Зачем и чему мне учить певцов, если Большой театр выпускает на своей сцене такое?! Выходит, зря жизнь прожита?.. Почему они это делают? Хор, как табун жеребцов и кобылиц, ржет над тем, как Онегин с Ленским ссорятся. В сцене дуэли в козлячьем тулупе сидит Ленский, Зарецкий храпит пьяный на диване. Ленский поет: „Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни“, а тетки с грязными тряпками убирают пол после пьянки, то есть ларинского бала. Что это? Я содрогнулась…

Это не режиссура, это хулиганство! Воинствующая бездарность, которая имеет возможность выйти на сцену и плюнуть на наши национальные святыни, харкнуть просто. Я думаю, то, что происходит, – это падение искусства, падение нации, если хотите…»

Вишневская тут же написала письмо директору ГАБТа Иксанову. Вот выдержка из него:

«Присутствуя на премьере „Евгения Онегина“ 1 сентября этого года, я вдруг поняла, что не имею к этому театру никакого отношения. Мой театр закрыт на ремонт, но именно там я испытала священный трепет, выйдя в первом своем спектакле в 1953 году в партии Татьяны… А через 30 лет вместе с моей Татьяной в парижской Гранд Оперá я простилась с оперной сценой… В театре через дорогу от Большого я никогда не пела, он не был моим, и в такой знаменательный для меня день, как мое восьмидесятилетие, я не хочу, выйдя на эту сцену, пережить еще раз чувство отчаяния и унижения, охватившее меня на премьере… наверное, до конца своих дней я не избавлюсь от стыда за свое присутствие при публичном оскорблении наших национальных святынь…»

Чем же ответил ГАБТ всемирно известной певице Вишневской? На день ее отмененного юбилея в афише Новой сцены Большого театра появился «Онегин» Чернякова! А директор Иксанов в публичном ответе, пожурив Вишневскую за консерватизм, признав такие новации велением времени, добавил, что «каждый сам вправе решать, где ему праздновать день рождения». Закончив письмо выходящей за грани всякого приличия фразой: «Некоторые вообще отмечают юбилеи дома». Это Вишневская, по его мнению, из «некоторых»?!

«Российская газета», где все это опубликовали 7 сентября 2006 года, старалась деликатно, но расплывчато подвести итог конфронтации, выходившей далеко за театральные рамки: «Разделения – не столько политические, но и художественные – продолжают раздирать общественное сознание». А это было не разделение. Совсем не разделение. И когда сегодня говорят об отмене русской культуры, имея в виду Запад, хочется сказать – о чем вы, господа? Отмена русской культуры началась в самой России, публично! Хоть и на Новой сцене, но все-таки Большого театра. Вот, даже дата есть – 1 сентября 2006 года.

50

Через несколько дней раздался звонок Вишневской: «Коленька, станцуешь для меня? Я юбилей буду праздновать в концертном зале имени Чайковского…» Что за вопрос?! Большая честь. И тут меня прорвало: «А знаете, Галина Павловна, как бы я поступил на их месте, если уж они решили сделать вам гадость? Так хоть красиво ее сделать!» – «Ну и как?» – со смехом отозвалась Галина Павловна. «Я бы написал, что великая певица имеет право на свое мнение, имеет право в свой день рождения находиться, где она считает нужным. Но мы так уважаем и любим нашу гениальную певицу, что в день ее юбилея Большой театр даст спектакль, ей посвященный. И это будет ее любимая опера „Евгений Онегин“ в постановке… Чернякова!» Вишневская расхохоталась от души: «Ну, Цискаридзе, только ты такое можешь придумать. Но у них на это нет класса. КЛАСС НЕ ТОТ! Они на такое не способны!»

А потом добавила серьезным, пророческим тоном: «Коля, запомни: БОЛЬШОЙ ТЕАТР – ЭТО НЕ ТОЛЬКО ЗДАНИЕ, КОТОРОЕ СНЕСЛИ. БОЛЬШОЙ ТЕАТР – ЭТО МЫ! И ТАМ, ГДЕ БУДЕМ МЫ С ТОБОЙ, ТАМ И БУДЕТ БОЛЬШОЙ ТЕАТР».

51

25 октября 2006 года. Гала «Виват, Вишневская!» в концертном зале Чайковского. Я танцую adagio из «Раймонды» с М. Аллаш. Вечер собирались транслировать в прямом эфире по одному из центральных каналов. Режиссером выступал Д. Бертман, с которым мы дружим много лет. Кстати, Дима один из немногих, кто не только поддерживал меня, когда меня пытались уволить из ГАБТа, но и сказал: «Коля, я тебя беру в труппу на любую, какую захочешь должность! На любую. Ты без работы не останешься».

Накануне юбилея состоялась репетиция концерта. Выхожу на сцену, там трон, где должна сидеть Галина Павловна. Я Диме, подкалывая его: «Как необычно!» Тот в ответ: «Ты не понимаешь! Когда Вишневская пригласила меня режиссировать вечер, сказала: „Делай что хочешь, главное, чтобы на сцене стоял трон, а на троне сидела я!“»

В день выступления выделили мне гримерку, принес туда вещи. Чувствую, что-то не так. Утром, складывая сумку со всеми принадлежностями, я все время мучился тем, что что-то забыл. Все заново переложил: костюм на месте, туфли на месте, грим на месте… В гримерке опять все перепроверяю, нет – всё как надо. А противное ощущение не проходит. Мой выход с Аллаш в начале 2-го отделения, концерт длинный. Я еще успел потусоваться за кулисами, со всеми народными-разнородными поздороваться.

Дали второй звонок, пора. Поднимаюсь в свою гримерку, накладываю грим, достаю колет от костюма, чтобы начать одеваться… И тут понимаю: я забыл… трико! Мы в концертном зале Чайковского, где находится база ансамбля И. А. Моисеева, но у моисеевцев выходной, все закрыто. Я начинаю бегать по коридору в поисках спасения… Вижу Бертмана, бегу мимо с криком ужаса: «У меня нет трико!» С налета оказываюсь в женской раздевалке в тот момент, когда моя партнерша уже натягивала пачку: «У меня нет трико!» Маша, ошалело глядя на меня, воскликнула нечто типа: «Ничего себе», но на более выразительном, всем известном, языке.

Понимая, что в зале Чайковского ждать спасения не от кого, бросаюсь к своей машине, прошу водителя: «Быстрей, в Большой!» А гала уже начался ровно в 19:00. Вся Тверская улица стоит. Кое-как добрался до ГАБТа, там «Евгений Онегин» Чернякова идет, ни одного балетного человека. Открыли мне какой-то чужой шкаф, схватил чье-то белое трико и в машину.

А Тверская стоит, Тверская не двигается. И тогда я решаюсь. Говорю водителю: «Серёжа, прости, ты такого не видел никогда!» Сидя на переднем сиденье, я стягиваю с себя штаны и начинаю, подняв голые ноги высоко над головой, натягивать на них трико. Около гостиницы «Минск» стоим без всякой надежды двинуться вперед. Открываю дверь и выбрасываюсь на разделительную полосу. Надо сказать, что я полностью загримирован для выхода на сцену. На мне пальто, накинутое на голое тело, из-под которого маячат мои ноги в белом трико, в руке сжимаю штаны. В таком виде я и бежал по разделительной полосе Тверской улицы до самого зала Чайковского.

На одном дыхании я взлетел наверх к себе в гримерную, надел колет, бросился вниз… Именно в эту секунду нас с Аллаш пригласили на сцену. Мы красиво вышли, поклонились Галине Павловне, я возложил цветы к ее ногам, зазвучала музыка adagio А. Глазунова…

Когда мы закончили танцевать, я рухнул в кулисе на пол, какое-то время вообще не мог двигаться. Гала завершилось, вместе с юбиляршей все отправились в ресторан «Метрополь». Галина Павловна любила «Метрополь», и Мстислав Леопольдович тоже, они всё отмечали в «Метрополе». В тот вечер я выпил какое-то невероятное количество спиртных напитков, просто пил всё подряд. И меня не брало ничего! Такой силы стресс был.

52

Забегаю по времени намного вперед, чтобы завершить рассказ о взаимоотношениях Большого театра и Вишневской. Он получил свое продолжение в 2011 году. 28 октября на концерте, которым после «ремонта» открывалась так называемая Историческая сцена ГАБТа. Вишневскую, Плисецкую и Щедрина разместили в Правительственной ложе, что слева от сцены. И там, где обычно располагался российский император, наши президенты, Сталин, в кресле Иосифа Виссарионовича царственно восседала Галина Павловна. Поскольку на этот вечер я не был приглашен дирекцией, смотрел его по телевидению. Камера то и дело выхватывала из полумрака ложи лицо ГП. Она с ужасом наблюдала за тем, что происходило на сцене. Окончательной «вишенкой на торте» стало фальшивое исполнение одной певицей арии Лизы из «Пиковой дамы» по нотам! Естественно, после такого entrée Вишневская высказала прессе все, что думала по поводу театрального «ремонта», уровня концерта и прочего… Дирекция ГАБТа и те, кто над ней стоял, Галине Павловне этого никогда не простили. Да кто они рядом с ней? Пигмеи.

Но тот концерт являлся лишь увертюрой ко 2 ноября, к действительному открытию Основной сцены Большого театра, которым стала премьера оперы «Руслан и Людмила» в постановке уже упоминавшегося в связи с его «Евгением Онегиным» режиссера Чернякова. Крики «позор» неслись тогда из зрительного зала, но кто-то же кричал и «браво»…

Вернусь к рассказу о ГП. Это была давняя история, когда-то большой конфликт произошел между Е. В. Образцовой и Г. П. Вишневской. Галина Павловна очень неважно относилась к Елене Васильевне, а я c ней дружил. Знал, что в этом «Руслане и Людмиле» Образцова собиралась петь Наину. Она честно ходила на репетиции, но на душе у нее кошки скребли. Не выдержав, пошла в зал посмотреть, что все-таки на сцене происходит. «Коль, представляешь, вот сижу, смотрю на ЭТО, и мне плохо с сердцем стало от того, что я должна выйти в этой гадости. Позвонила дочери: „Мне очень нехорошо“. Она мне: „Да уйди, мам, что ты?!“ Пошла я в дирекцию и сказала: „Я в ЭТОМ участвовать не буду!“ – и ушла».

Когда я о том Галине Павловне рассказал, она не преминула с иронией заметить: «Да, не ожидала я такой мужественный поступок от этой дамочки!» Она была человеком с отличным чувством юмора.

Но на самом деле ситуация сложилась чудовищная. Открытие Исторической сцены Большого театра таким «прочтением» «Руслана и Людмилы» стало публичным, озвученным на весь мир признанием отмены русской культуры в нашей стране. Потому что если ТАКОЕ возможно в главном театре России, значит, это возможно везде.

За что я еще безмерно уважаю Вишневскую и Ростроповича, так это за то, что они всегда считали себя представителями именно русской культуры. Недаром Ростропович в своем первом после возвращения интервью сказал: «Мы были истинными солдатами русской музыки».

53

Итак, начался мой 15-й сезон в ГАБТе. Труппу отправили на гастроли по Дании. В какой только дыре мы не танцевали! А у меня в 2006 году уже начались съемки в разных телепроектах на канале «Россия». Я постоянно летал в Москву и обратно. Телевидение подарило мне очень приличный заработок и популярность. Финансово и морально я стал абсолютно независим от капризов руководителей ГАБТа. Это их очень раздражало, но сделать со мной они ничего не могли.

Выпады критиков г. Москвы и Московской области в мой адрес тоже перестали что-либо стоить. Их писанину проглядывали только потому, что там называлась фамилия «Цискаридзе». Вот уж ирония судьбы! Мое имя становилось брендом без каких бы то ни было усилий и вложений с моей стороны, я просто продолжал честно работать.

На датских гастролях, танцуя «Жизель», я спохватился, что, как обычно после травмы, не перебинтовал колено. Стало понятно, что мои связки окончательно срослись и окрепли, не нуждаясь больше в подстраховке. И хотя нога немела по-прежнему, страх за нее исчез, я справился и с этой проблемой.

Мой «роман» с ТВ, начавшийся во «Взгляде», продолжил развиваться в 2006 году. Осенью на телеканале «Россия» готовили проект «Танцы на льду», я дал согласие на работу в жюри. Но честно предупредил продюсерскую группу: «Очень хочу участвовать в вашем проекте, однако я плотно занят в театре, на гастролях».

Меня попросили дать свое расписание и спланировали запись программ таким образом, чтобы я мог сниматься без ущерба для основной работы. Меня привозили и увозили из любой точки мира, шли на уступки, относились ко мне с большим вниманием и уважением. Точно так же я относился к проекту, его продюсеру Сергею Николаевичу Кордо и режиссеру Татьяне Владимировне Дмитраковой.

Я понравился зрительской аудитории канала, запоминался публике своими независимыми высказываниями. «Оказывается, и среди артистов балета есть умные, образованные люди, способные выразить свои мысли!» – писали в Интернете. Но позднее там стали появляться реплики: «Да нет! Это касается исключительно Цискаридзе!» Произошедшее было случайностью, никто не предполагал, что у меня с ТВ возникнет большая, долгая, а главное, взаимная любовь.

54

Финансовый момент этих отношений был, бесспорно, важен, но самым главным моим приобретением на ТВ стали люди. Тренерами первого сезона «Танцев на льду» были Н. Бестемьянова и А. Букин, ведущими – А. Заворотнюк и И. Николаев. Жюри: И. Бобрин, И. Моисеева, А. Миненков во главе с легендарной Е. А. Чайковской. Я попал в «высший свет» советского фигурного катания. Но, конечно, главенствовала там – Чайковская.

Оказалось, что с Еленой Анатольевной нас много что связывает. Во-первых, она как выпускница ГИТИСа с юности знала Петю Пестова, который учился с ней на параллельном курсе. Чайковская была первой, кого для эксперимента из спорта приняли на балетмейстерский факультет. Среди ее педагогов были: Р. В. Захаров, Н. И. Тарасов, М. Т. Семёнова. Кроме того, Елена Анатольевна и ее фигуристы постоянно ходили на мои спектакли. Они были в курсе моего творчества, я же, обожая фигурное катание, знал их всех очень хорошо, просто до поры до времени мы не были лично знакомы.

Общаться с Чайковской – счастье. Умный, тонкий в суждениях человек, с большим чувством юмора. Хотя я слышал, что в спортивной среде ее называли «Геббельс в юбке» за железную волю и тренерскую жесткость. А что? Есть другой рецепт, чтобы добиться победы? «Фрау Геббельс» в Елене Анатольевне по отношению к себе я никогда не ощущал, но то, что у нее есть немецкая кровь, это да. Она же немецкая баронесса по материнской линии.

По завершении съемок Чайковская надписала мне на память свою фотографию. Поскольку она совершенно не склонна к комплиментарности, ее текст стал для меня полной неожиданностью. На легендарной меховой шапке, в которой во время выступления своих спортсменов Чайковская всегда стояла у бортика ледовой арены, она написала: «Любимый Коленька! Я в вас была влюблена заочно – ваш талант, аристократизм, сумасшедшее обаяние меня всегда покоряли!!! Но то, что я увидела при личной встрече, перечеркнуло всё. Ваш ум, тонкость, ранимость и все же оптимизм!!! Спасибо за замечательное время».

Сблизило нас и то, что Чайковская родилась 30 декабря. Однажды Елена Анатольевна пришла 31 декабря (в мой день рождения) на «Щелкунчик» и подарила мне статуэтку Тамары Карсавиной скульптора С. Судьбинина, выпуска 1913 года Императорского фарфорового завода.

Зная, что Чайковская любит фарфор, на ее юбилей я подарил свою статуэтку в партии Принца из «Лебединого озера», тоже отлитую на Императорском фарфоровом заводе в Петербурге, в 2016 году. Когда там узнали, для кого я собираюсь приобрести «Цискаридзе», передали его в дар Елене Анатольевне с радостью.

На этом наш «фарфоровый» диалог с Чайковской не завершился. Теперь в моей домашней коллекции есть еще одна подаренная Еленой Анатольевной уникальная вещица, выпущенная в 1950-х годах в «Гжели», – девочка в шапочке, надевающая коньки. Оказалось, она была слеплена с Леночки Чайковской в детстве.

Вслед за ледовым проектом на том же телеканале «Россия» начался новый сезон шоу «Танцы со звездами», меня вновь пригласили «жюрить». Появилась возможность не только окунуться в мир бального танца, но и самому что-то сплясать, сделать fouettés в цивильных ботинках, даже спеть нечто «легонькое», без претензий на Паваротти. Я стал «лицом» телеканала «Россия».

55

2006 год запомнился и гастролями в Одессе. Им предшествовала невозможно смешная история моего знакомства с певицей Лолитой Милявской. С детства она мечтала о балете, но не сложилось. Тогда Лола решила осуществить свою мечту на юбилейном концерте в честь собственного 41-летия. Важной частью этой мечты являлся дуэт с Цискаридзе. Кто-то рассказал Милявской, что я обычно обедаю в ресторанчике в Петровском пассаже…

Сижу, ем, вдруг в зал на коленях вползает какая-то женщина и таким вот образом оказывается около моего столика. Со стоном: «Не откажите! Не откажите, примите участие в моем бенефисе!» Так мы с Милявской и познакомились. Придумали номер под песню «Как жаль» из ее репертуара. Чтобы станцевать его на пуантах, Лола усердно занималась, освоив pas de bourrée, обводку и целый ряд премудростей классического танца. Я поднимал ее в «рыбку», при этом Милявская пела вживую, не под фонограмму. Благодаря Лоле я попал на территорию шоу-бизнеса, приобщился, как говорится.

Рассказывая мне про свое детство, Милявская сказала: «Коля, запомни, самый страшный город для выступлений – Одесса». «Не может быть!» – засмеялся я. «Ты не понимаешь, – на полном серьезе продолжила Лола, – там могут запросто освистать, закидать помидорами! Это не тот город, где можно влегкую пройти».

Тут нас с Илзе Лиепа, как специально, приглашают в Одессу, на концерт. Я должен был станцевать «Нарцисса», она – «Болеро», потом 30-минутная версия «Пиковой дамы». Илзе просила меня еще что-нибудь исполнить, но я не дался: «Ни за что! Ты же знаешь, я ненавижу концерты».

Я действительно никогда не любил участвовать в концертах. На сцене мне всегда нужен спектакль, чтобы себя к pas de deux подвести. По юности я столько раз станцевал в концертах pas de deux из «Коппелии» и «Обера», что меня при одном их упоминании начинало подташнивать. Только слышал в музыке «тра-та-та» – вступление к своей вариации, – челюсти сводило. И однажды я сказал себе: «Больше никогда!» С той секунды больше никто и никогда не мог заставить меня ЭТО танцевать.

Поздняя осень. Прилетели с Илзе в Одессу, концерт в театре Музыкальной комедии, театр оперы и балета на ремонте. В программе, кроме нас, выступления нескольких московских молодых оперных певцов. Но организаторы, боясь упустить зрителя, о том в афише сообщать не стали.

Зал переполнен. Станцевал я «Нарцисса», Илзе – «Болеро», ребята попели-попели, закончилось 1-е отделение. После антракта 2-е отделение должно начаться двумя отрывками из опер Чайковского, чтобы подвести к «Пиковой даме». Мы стоим за кулисами, греемся: Илзе на одной стороне сцены, я на другой, мы с разных сторон должны появляться.

Только певица вышла на сцену, как из зрительного зала понеслось: «Цискаридзу давай!» Свист, крики, почти потасовка. Кто-то кричит: «Замолчите, дайте послушать, ребята хорошо поют!» Другие: «Нет, Цискаридзу!» Начался какой-то ад. Прибежала Илзе, испуганная, схватилась за меня ледяными руками: «Коля, что будем делать?» – «Танцевать!» Что еще можно делать? Но, если честно, очень страшно, толпа ведь неуправляемая, тем более разъяренная.

Певец, выступавший перед нами, – большая умница, несмотря на буйство зрителей, допел арию до конца. Наконец, мой выход. Звучит Шестая симфония П. И. Чайковского, я медленно, как поставлено, выхожу на сцену. Появляется Илзе, начинаем первый дуэт. Теперь и у меня от напряжения ледяные ноги и руки. Но танцевали мы с такой отдачей, что от нас разве что искры не летели. Я чувствовал себя просто атомной электростанцией по количеству выделяемой энергии.

Илзе уходит, я замер на авансцене, ни одного хлопка. Передо мной довольно широкая оркестровая яма и темнота. Стою, близорукий, не понимаю, зритель вообще в зале остался? Мы перед кем-то выступаем? Или это конец?..

Дальше эпизод «Комната»: танцую свой монолог, потом Илзе свой. Тишина. Идет наш дуэт, сладострастно душу' бабку-графиню, тишина стоит гробовая. Танцую и понимаю, что даже не потею, так страшно. Хоть бы кашлянул кто-то! Наконец, эпизод «Казарма», финал. Перепрыгнув через кровать, улетаю в кулису. Там Илзе, трясущаяся от страха, я к ней, обнялись, замерли…

Свет гас медленно, печально, под стать музыке… и опять полная, гробовая тишина. Ну, думаю, сейчас будут бить…

Тут в зале что-то ахнуло, охнуло, грохнуло, будто взорвалось, гулким эхом долетело до кулис. Публика не просто хлопала, кричала, в зале стоял дикий ор… Нас принимали, как Юриев Гагариных. На сцену несли цветы, воздушные шары, как на параде, банки с соленьями, вареньями, конфитюрами. В общем, бог знает что. В завершение мне подарили огромную, метровую, бутылку местного шампанского. «Как хорошо, – подумал я, – как раз на Новый год всех напою!» На сцене началось всеобщее братание.

56

У служебного подъезда нас поджидало множество людей, среди них были и поклонники Семёновой. Я сразу вспомнил рассказы Марины об Одессе, она этот город обожала. Однажды ей срочно понадобилась приличная сумма денег. Пришлось продать кольцо, которое Марина очень любила, часто в нем танцевала. Приехала Семёнова на гастроли в Одессу, публика заметила, что кольца на ее руке нет. Местные евреи-антиквары связались по своим каналам с Москвой, там нашли человека, который приобрел кольцо Семёновой, выкупили его и к концу гастролей подарили это кольцо Марине! Вот что такое была Одесса.

Прекрасно отужинав, мы с Илзе вернулись в свой отель, выходящий окнами на Потемкинскую лестницу. На следующий день улетаем в Москву. У меня в руках охапка цветов и пакет с огромной бутылкой шампанского.

Зашли в VIP-зал, сели, наконец объявили посадку на наш рейс. Я встаю, беру мешок с бутылкой, ручки пакета обрываются… Бутылка с адским грохотом падает! Весь крохотный VIP-зал одесского аэропорта в стекле и шампанском. «Ой, как жалко!» – вскрикнул я. Дежурная мне: «Не расстраивайтесь, мы все равно бы вас с бутылкой на борт не пропустили, не положено такую ручную кладь в салон проносить».

Уже в дверях я к той девушке обернулся: «А говорят – Одесса гостеприимный город! Я перед вами сидел с этой бутылкой тридцать минут. Вы бы меня предупредили, что с бутылкой нельзя. Я бы хоть кому-то из провожавших ее подарил!»

По летному полю пешком мы с Илзе отправились к самолету. Вдруг нас догоняет микроавтобус с пилотами, там и дежурная VIP-зала: из автобуса извлекается ящик местного шампанского и дарится мне со словами: «Вот! Чтобы у вас об Одессе не осталось плохого воспоминания!»

57

Вернувшись в Москву, я обнаружил, что обещал прийти на спектакль «Служанки» его постановщику и моему хорошему знакомому Р. Г. Виктюку. Это была уже третья редакция его нетленного хита…

Фамилию Виктюк я впервые услышал, когда учился в младших классах Московского хореографического училища. Мама старалась не пропускать ни одного сколько-нибудь значительного события в театральной жизни столицы, всюду таская меня, как и в Тбилиси, за собой.

1988 год. Кто-то достал нам билеты на премьеру «Служанок» в театре «Сатирикон» с К. Райкиным в главной роли. Сидели мы на очень приличных местах. Мама с прической, в нарядном платье и рядом я, лопоухий нескладный подросток, одетый в унылую синюю школьную форму с пионерским галстуком на шее (на переодевание не хватило времени, уроки заканчивались поздно, а до театра надо было еще добраться). В общем, картина маслом и тема как раз для пионЭра…

Однако, с детства закаленный шедеврами мирового кинематографа в виде фильмов Антониони и Пазолини, я воспринимал такие сюжеты философски, не вникая в их пикантные подробности.

Мама, зная своего ребенка, по этому поводу тоже не комплексовала. Но тут она не на шутку напряглась. Поняв, что в «Служанках» играют исключительно мужчины и история там специфическая, мама заерзала. Оглядываясь по сторонам, прошептала мне на ухо: «Нас всех арестуют». Она помнила, что происходило с фильмом «Покаяние» Тенгиза Абуладзе в Грузии. Киноленту долго не пускали в прокат, и если где-то ее все-таки показывали, то не только у тех, кто ее крутил, но и у зрителей начинались серьезные неприятности. Людей переписывали: фамилия, имя, отчество, год рождения, прописка и так далее, а потом следовало серьезное административное наказание.

«Служанок» принимали на ура. В финале вместе с актерами на сцене раскланивался невысокий мужчина, одетый в какой-то невероятно красивый пиджак. Но маму, как я видел, волновало только одно – как бы нам побыстрее выбраться из зрительного зала.

Поняв, что времена переменились и никто никого уже не «переписывает», на следующий год мама повела меня в театр им. М. Н. Ермоловой на премьеру нового спектакля Р. Виктюка с Т. Догилевой в главной роли – «Наш Декамерон». Догилева играла бесподобно. И снова рядом с актерами раскланивался тот самый мужчина в опять-таки бесподобном пиджаке.

В Москве по поводу страсти Романа Григорьевича к пиджакам ходили легенды. Рассказывали, что он, приехав в столицу, был очень стеснен в средствах. Долгое время снимал комнату в коммунальной квартире. Единственное, в чем он не мог себе отказать, так это в дефицитной тогда музыкальной импортной аппаратуре и в красивом пиджаке. Те, кто приходил к нему в гости, могли видеть абсолютно голые стены, главным украшением которых являлась шикарная коллекция всевозможных пиджаков.

Однажды Виктюк ставил спектакль в Театре на Таганке. Во время репетиции он снимал с себя пиджак и вешал его на спинку стула. В определенное время Роман Григорьевич словно испарялся. Никто не мог его найти. Но пиджак исправно висел на стуле. Значит, он где-то в театре, думали актеры. А в этот момент Виктюк уже ехал на поезде в Таллин, где параллельно с Таганкой ставил другой спектакль. И там в репетиционном зале на стуле висел его пиджак, точно такой же, как в Москве. И когда вечером Виктюк испарялся уже с таллинской репетиции, спеша на поезд в Москву, благодаря его пиджаку, оставленному на спинке стула, в Таллине тоже все думали, что он в театре. Фокус с пиджаком позволил Роману Григорьевичу ставить одновременно два спектакля не только в разных театрах, но и в разных городах тогда еще Советского Союза. Немыслимая, гениальная авантюра!

58

Однажды, в канун какого-то Нового года, Виктюк, одетый, как всегда, в умопомрачительный пиджак, появился на сцене Большого театра после моего «Щелкунчика». Нас представили друг другу.

С 2001 года Роман Григорьевич вел на одном из центральных телевизионных каналов свой цикл «Поэтический театр Романа Виктюка». Снял и со мной программу, назвав ее крайне туманно, но завлекательно – «Попытка реинкарнации». Ни в кого я там не перевоплощался, просто старался внятно ответить на возвышенно-витиеватые, похожие на белый стих, вопросы автора-ведущего.

Время от времени Виктюк звонил, приглашал вместе пойти в какой-нибудь московский театр на премьеру. И тут… Если Роману Григорьевичу что-то не нравилось, он начинал тихо, но отчетливо, если учесть безмолвие зрительного зала, издавать протяжный, высокий звук «а-а-а-а-а!», типа «караул!»; потом вновь набирал воздух, и в публику опять неслось убийственное «а-а-а-а!». Я стискивал его локоть: «Нас сейчас выведут!» Но мои увещевания не производили на Виктюка никакого впечатления.

Обожавший экспериментировать в своих спектаклях, Роман Григорьевич не раз предлагал мне поработать с ним в драме. Я отказывался: «Спасибо большое, не хочу! Нет, нет, не хочу! Артист балета должен молчать, не надо ему выходить на сцену разговаривать».

И убедил меня в том спектакль того же Виктюка «Двое на качелях», поставленный им для Н. Макаровой в 1992 году. Я только что сдал выпускные экзамены и был принят в труппу Большого театра. Узнав про пресс-конференцию перед премьерой, побежал туда, чтобы увидеть одну из героинь своего детского балетного «иконостаса».

Пробрался и на спектакль. Единственное, что помню, Макарова не очень хорошо, с сильным акцентом говорила по-русски. Она была такая… немножко такая амЭриканка, немножко так… не выговаривала слова… В зале сидел весь Большой театр и театр Станиславского и Немировича-Данченко. Самым красивым и впечатляющим моментом вечера оказалась придумка Виктюка: на финальных поклонах всю сцену засыпали ландышами.

В память о том вечере у меня осталась программка, на которой актриса милостиво вывела: «Всего доброго Коле. Наталья Макарова». На самом деле ничего доброго этот человек мне, как выяснилось позже, не желал. Макарова «топила» меня, являясь членом жюри Московского международного конкурса артистов балета, в котором я участвовал, объясняясь по поводу Цискаридзе с Улановой. Когда же искали танцовщика на партию Солора, в поставленной Макаровой версии «Баядерки», она предпочла пригласить вместо меня более слабого исполнителя. Видимо, ни с кем не хотела делить успех.

Возвращаясь к Виктюку, хочу сказать: всегда буду благодарен ему за «Реквием по Радомесу». Этот спектакль помог выйти Образцовой из тяжелейшей депрессии после смерти мужа. Мы с Еленой Васильевной обожали общество Романа Григорьевича. Он был талантливым режиссером, хулиганистым, остроумным, прекрасно образованным человеком, находившимся в курсе всех московских театральных сплетен. С ним всегда было интересно и очень весело.

59

Пришедшая благодаря телевидению популярность приводила меня в самые разные проекты, даже в цирк, который я с детства обожал. 27 ноября 2006 года телеканал «Культура» снимал новогодний вечер в Цирке на проспекте Вернадского. Меня как ведущего и артиста пригласили принять в нем участие.

1-е отделение проходило «на воде» и «над водой» вместо привычной арены. С Машей Александровой мы танцевали adagio из «Раймонды». Начинали высоко, на площадке под куполом в свете прожекторов, потом спускались по длинной лестнице вниз, снова танцевали, теперь уже на «пятачке» 2 × 2 м. Потом по задумке режиссера я поднимал Раймонду на «стульчик» (мой рост 185 см плюс длина моей вытянутой руки, а руки у меня очень длинные) и нес Машу по мостику на следующую площадку посреди бассейна, где мы и дотанцовывали свой номер.

Но фокус заключался в том, что, когда мы репетировали, фонтаны по краям бассейна не работали. Начались съемки, фонтаны включили, картинка на мониторах выглядела роскошно, но всё вокруг, а главное мостик, по которому мне надо было нести Машу, оказался мокрым и невероятно скользким. Подняв свою Раймонду на «стульчик», я понес ее на одной руке, на мне еще развивался длинный плащ. К тому же, я близорукий. Но у Александровой-то зрение, как у орлицы, в отличие от меня. Она, видимо, все в деталях видела: и блестящий от воды пол, и мостик над бассейном, и наверняка в ее воображении мелькнула картина нашего позорного кувырка вниз, в воду.

Бедная Маша! Меру ее испуга я оценил только тогда, когда мы добрались до последней площадки и я спустил ее вниз. Маша тряслась и от страха перепутала порядок adagio. Но на телеэкране все выглядело красиво и очень эффектно.

Несмотря на некоторые «особенности» сцены в тот вечер, в «Раймонде» я все-таки выступал в своем привычном амплуа. А вот второй номер оказался для меня премьерой во всех смыслах. Вместе с Т. И. Шмыгой я пел и плясал «Шимми» – «Скучно вам одной сидеть на стуле…» из оперетты И. Кальмана «Баядера». Моя идея.

Во-первых, мы с Татьяной Ивановной родились оба 31 декабря. Во-вторых, я с детства был ее поклонником, ходил на многие ее спектакли. Мой театральный «министр» – тогда глава клакеров ГАБТа – дядя Володя Мабута был обожателем и «сыром», то есть, ярым поклонником Татьяны Ивановны до конца своих дней. Голоса мне Господь не дал, но абсолютным слухом и чувством ритма не обделил. Шмыга осталась очень довольна нашим дуэтом.

60

Участие в съемках на ТВ совмещалось с выступлениями в текущем репертуаре Большого театра, участием в многочисленных больших и малых гастрольных поездках.

Незадолго до Нового года я уехал в Афины, где раз пять станцевал «Кармен. Соло» в гала «Ролан Пети и друзья». Мне всегда нравилось ездить с Роланом, участвовать в его спектаклях. Пети собирал вокруг себя талантливых танцовщиков со всего мира, делал общение внутри этого временного коллектива легким и приятным. Но в Афинах Пети выглядел каким-то очень взволнованным, не похожим на себя самого.

Его ассистенты, подобно «вдовам» Нуреева в Парижской опере, уже начали проявлять над ним, страдающим болезнью Альцгеймера, свою власть. Я тогда и вообразить не мог, что через несколько лет увижу в Большом театре не Пети, которого знал, а его тень, которой будут по своему усмотрению управлять его «вдовы». Раньше они тряслись от одного взгляда Ролана, но потом больной Пети оказался в полной зависимости от них. Они возили его, точно куклу, по миру, зарабатывая на его имени большие деньги.

Когда мы через несколько лет, практически случайно, встретились с Роланом в коридоре Большого театра, «вдовы», прикормленные руководством ГАБТа, сделали все, чтобы нам на прощанье не удалось даже по-человечески поговорить…

61

2007 год начался, как обычно, «Щелкунчиком». 2 января Ю. Н. Григоровичу исполнялось 80 лет, я танцевал в его честь. В театре появилась Н. И. Бессмертнова, мы были рады друг другу.

Я и сегодня храню листок – записанная рукой Натальи Игоревны сцена трио Ширин, Ферхада и Менменэ-Бану в «Легенде о любви». В 2002 году в ГАБТе восстанавливали этот балет Григоровича. Бессмертнова тогда много с нами репетировала. Ее раздражало, что некоторые артисты то и дело путали текст, во времена Григоровича такие вещи в Большом театре были просто немыслимы. Ко мне это не относилось, танцевальная память меня не подводила никогда.

Однажды Наталья Игоревна пришла в зал и каждому из солистов то ли выдала, то ли подарила по листу с записью хореографии одной из кульминационных сцен в балете, сделанной ею от руки. Для меня «шпаргалка» оказалась особенно ценной, потому что в ней Бессмертнова внизу листка приписала: «Дорогому Колечке желаю удачи!» Тот, кто не знает характера Натальи Игоревны, может сказать, мол, ну и что? Но те, кто имеет о нем представление, подтвердят – мало кто удостаивался с ее стороны просто внимания, не говоря уже о таких словах.

Бессмертнова помнила меня со школы, потому что классом старше учился Миша Бессмертнов, сын ее сестры Татьяны Бессмертновой и Михаила Габовича. Не имея собственных детей, она племянника обожала, опекала как могла. Регулярно приходила на все наши концерты в МАХУ. В училищной «Тщетной предосторожности» Миша танцевал главного героя – Франца, я в числе других ребят «обрамлял» его, значась в друзьях.