Крапива бесплатное чтение

Глава 1

Девка была дивно хороша собой. Статная, ладная, златовласая, что пшеница в лучах восходящего солнца. По той пшенице она и шла, временами кланяясь борозде да собирая что-то в корзину, висящую на локте.

Княжич придержал коня – полюбоваться. Девка, видно, поднялась давненько, и ей, в отличие от Власа, никто к пробуждению трапезы не готовил. Сама мозолила тронутые загаром руки, сама в поле трудилась, сама и по хозяйству… Влас таких обыкновенно не привечал. К чему? Труженицы рано старели, привычно горбились, и кожа их покрывалась грязными пятнами рыжины, что меч ржавчиной, коли его долго не пускать в дело. Эта же иная. Когда нагибалась, спину держала ровно, а не дугой, кожу словно целовало какое-то другое солнце, ласковое да доброе, а не то, каковое припекает на самой окраине Срединных земель к середине лета. А когда нырнула в золотые волны двузерянки, будто нарочно выставив напоказ округлые бёдра, обтянутые понёвой, Влас и вовсе распустил ворот рубахи. Зной покамест не опустился на поля, а жарко вдруг стало…

Седовласый дядька поравнялся с княжичем, кивнул на девку.

– Подозвать?

Влас махнул смоляной головой, поглазел ещё малость и, наконец, звонко свистнул в два пальца.

Девка так и подскочила, выронив корзину, а весёлые парни, до того затаившие дыхание подобно господину, залились смехом. Отдышавшись, она сощурилась против солнца и признала молодца. Сказала, поскупившись на поклон:

– Здрав будь, княжич.

Влас повернулся в седле и упёр руку в бедро.

– И ты здравствуй, красавица.

Однако ж дальше разговор вести девица не спешила. Дождалась, пока хохот утихнет, обвела малую дружину хмурым взглядом да пошла подымать корзину. Влас всё больше привык к девам улыбчивым, смешливым. Такие сами норовили подойти к нему ближе, ненароком коснуться запястья, а то и шепнуть на ухо ласковое слово. Шутка ли? Мало того, что княжич, так ещё и хорош собой.

Эта же улыбкой никого не одарила. Да и умела ли?

Первым неладное заподозрил дядька. Кому, как ни ему?

– Будет, княже. Нас дома ждут.

Но Влас, как водится, только отмахнулся от старика.

– Подождут. Эй, славница! Что не весела?

– Некогда веселиться, – был ответ. – Работать надобно.

– А ты передохни, присядь, – Влас хлопнул себя по бедру, дескать, прямо сюда и садись. – А мои молодцы за тебя потрудятся.

Дружники снова загоготали, что стадо гусей.

– А ты, княжич, небось тоже без дела сидеть не будешь? Пока мы трудиться в поле станем, ты потрудишься над девкою?

Влас показал белые зубы: сами гадайте, стало быть.

Девка метнула тяжёлый взгляд парням за спины – туда, куда убегала пыльная колея. По ней приехали всадники, по ней чуть раньше пришла и она сама. Нынче, чтобы вернуться в деревню, следовало обогнуть дюжину оружных мужей да их вожака, скалящегося не хуже волка. Славница ровно и тихо проговорила:

– Не серчай, княжич, что не по чести тебя приветствую. Я с родовитыми говорить не обучена.

– Так я тебя обучу, – с готовностью пообещал Влас. – Знай слушай!

Она медленно покачала головой.

– Слыхала я, что и без меня тебе нашлось, кого учить. Неужто Матка не уважила, мёду не поднесла, рядом дочь не посадила?

Старшая в деревне, Матка Свея, и впрямь уважила его как следует. Мёд был сладок и пьян, а дочь её, что слыла первой красавицей в Тяпенках, добра и ласкова. Да не по сердцу. Где уж тут разгуляться молодому горячему парню, когда дядька нашептал: хитрая Свея не просто так отправила к нему любимицу. Зачнёт от княжича наследника – и станут Тяпенки зваться Срединной землёй, шляхам поганым на зло. А княжич возьми да и заупрямься! Словом, не веселие, а обида одна!

Оттого княжич, хоть и пировал вдоволь, и наплясался, а силушку молодецкую не растратил, да и хмель из буйной головы выветрил не до конца. А тут – девка! Да норовистая… Да та, что на пир не явилась, не пожелала поклониться щедрому господину.

Ещё дядька масла в огонь подлил:

– И то верно, княжич. Не таких тебе учить, не стоит того.

– Что я вам, жеребец племенной?! – взбунтовался Влас. Конь под ним заржал, почуяв злость хозяина, а дядька смущённо потупился. – Сам решу, кого и чему… учить.

– На то твоя воля, княжич, – не стала спорить девка и… пошла прочь прямо через поле.

Дружники не преминули подшутить:

– Что, княжич, уплыла рыбка? Али крючок маловат для такой добычи?

Власа в краску так и бросило!

– А ну стой! Ты, девка!

Златовласая лишь ускорила шаг.

– Сюда иди! Вот же Лихо! Привести её, живо!

Парням только прикажи: гикнули, хлестнули поводьями да поскакали наперерез упрямице. Только отяжелевшие колосья под копытами захрустели!

Девка метнулась вправо-влево, кинулась в сторону леса, да куда там! Длинноногие зверюги снова и снова отрезали ей путь, теснили к княжичу.

Наконец добыча попалась, хоть и сверкала синими глазищами непокорно да корзину к груди прижимала так, что, окажись на её месте шея Власа, придушила бы.

А так ещё краше! Взопревшая, с растрёпанной косой, высоко вздымающая грудь…

– Что бежишь? Думаешь, обижу?

Влас нагнулся с седла – погладить дурёху по щеке, но та шарахнулась, словно от чёрной хвори.

– Да что ты как дикая, ну?

– Не тронь, княжич. Заклинаю: не тронь! – глядя в землю, попросила она.

– Не то что?

Златовласая замотала головой.

– Тебе же хуже будет. Не тронь, пусти домой…

Позади вновь послышались смешки, а тут ещё и дядька:

– Влас, ну её. Не трогай. Больная небось.

– Больная, – подтвердила упрямица.

Княжич досадливо дёрнул поводья, конь едва на дыбы не встал.

– А что, Несмеяныч, мне нынче трогать дозволено только того, на кого ты укажешь?

Дядька заладил своё:

– Поехали…

– Вот ты и поезжай. А я… управлюсь и догоню.

Девка затравленно озиралась. Неужто никто не спасёт?! Но везде, куда ни глянь, только чужаки, да и свои, что уж, не бросились бы на подмогу: кому охота с наследником самого Посадника ссориться? Да и ради кого…

И дурёха побежала. Быть может, стой она смирно, обошлось бы. Но страх кусал за пятки, куда тут думать да гадать? И княжич кинулся следом.

Конь в два прыжка нагнал бы беглянку, но Влас травил её долго, рисуясь перед дружиной. Те знай подначивали:

– Хватай, хватай! Быстра пташка! Лови, княжич!

Девка небось уже поверила, что спасётся, когда Влас поймал её на самом краю поля, ловко подсёк плетью да повалил. Почти на бегу спрыгнул с седла, и жеребец проскакал ещё добрых полверсты, прежде чем понять, что всадник пропал, и остановиться. Конь фыркнул и опустил голову в пшеницу – поискать лакомство. Всё одно хозяина не видать. А хозяин с девкою вместе уже возились в золотых зарослях.

– Куда, дура?! Стой!

Девка не слушала. Визжала, билась, как рыбёшка, словно нарочно кипятила княжичу кровь. Влас хватанул за ворот, тот затрещал, открывая налитую девичью грудь… Куда там до дядькиных упреждений!

Княжич навалился сверху и принялся рвать. Рубаху, сарафан, косу – поди разбери! И целовал жарко, безумно, больно. На девкиной шее мигом расцветали алые цветы!

Обрывки рубахи скользнули по плечам, юбка задралась до пояса. Вот-вот охота завершится!

– Пусти, пусти!

Но летний зной, что ещё не опустился на поле, успел затуманить молодцу голову.

– Красивая… Дай тебя… Не кричи, тихо, тихо…

И тогда девка затихла. Не то уговоры послушала, не то поцелуям сдалась.

А вот Влас заорал.

Жгло так, будто ненароком ступил на раскалённые камни в бане. Да не ступил, а целиком провалился в яму, такими камнями выложенную. Кожа будто слезала с костей, а пахло жжёной травой.

Девка, глотая слёзы, отползала. Обрывками одёжи она прикрывала наготу и всё лепетала:

– Просила же… Не тронь…

Но княжич не слушал. Он катался, подминал под себя пшеницу. И не разобрать: не то горит, не то заживо варится…

Дружники с седым дядькой спешили на крик, ещё не ведая, что опоздали: ожог растечётся по всему телу и будет мучать молодца ещё несколько дней, покуда свежие шрамы не покроются уродливой коркой. И не станет больше красавца княжича, на которого тайком али напрямую заглядывались девки. Будет только изуродованный дурак, польстившийся на кусок, что не по зубам ни одному мужу.

Жила девка особняком, на краю деревни. И все в Тяпенках знали, что трогать её не след. Потому что звалась девка Крапивой.

***

Не заложи нелюдимый батька избу на самом краю деревни, Крапива со стыда бы сгорела, пока добиралась домой. Рубаху княжич изодрал в клочья и, правду молвить, девка ничуть не жалела о монете, которой отплатила молодцу. Но, узнай кто о случившемся, её, Крапиву, первой бы и наказали. Матка Свея разве что не на цыпочках перед гостем ходила, пир устроила. А какой пир, когда пшеницу жать пора? Не ровен час, урожай погорит на такой жаре!

Вот и хоронилась девица от всякого встречного. Благо, было их немного: праздник удался на славу, и мало кто не воспользовался дозволением Свеи повеселиться на нём. Оттого те, кто ночью плясал бойче, поутру подняться не смогли. А княжич, поглядите-ка, коня седлал да отправился восвояси с самым рассветом! Чтоб ему!

Порожней идти было непривычно. Корзина, едва отяжелевшая от сочных корней огнецвета, так и осталась в поле. Но ноги унести от Власа было куда как важнее. Вернуться бы подобрать, покуда кто другой не отыскал… Всем же ведомо: только травознайка и собирает сорную траву, что прячется в пшенице. А найдут – станут спрашивать, почему бросила да что случилось.

Крапива едва успела порадоваться, что добралась незамеченной, когда её окликнули звонким голосом.

– Крапива! Эй, что прячешься?! Крапива! – Подруга бросилась к ней прямо через смородину, с треском ломая кусты. – Ох, где это ты так?!

Ласса сызмальства была не то до одури честной, не то такой же глупой. Вот и нынче девка заголосила так, что проще было сразу все Тяпенки созвать полюбоваться. Крапива приложила палец к губам, тихо, дескать.

– Что? – во весь голос удивилась подруга. – Где одёжу попортила, спрашиваю! Али обидел кто?! Али… с молодцем миловалась?

Нет уж. Эту, пока не расскажешь, не угомонишь. Травознайка потянула Лассу за рукав и с нею вместе схоронилась в пышных зарослях. Осмотрела с ног до головы и велела:

– Платок дай – срам прикрыть.

Подруга не пожадничала. Тут уж вся в мать: Свея тоже наперво о деревне заботилась, опосля уже о себе. И никто не мог попрекнуть, что Матка нажила своё добро обманом.

– Случилось-то что?

Крапива завернулась в платок заместо рубахи. Издали вроде ничего…

– Пошла за травами, да попался сорняк приставучий, – процедила она сквозь зубы.

– Это что же за сорняк такой, что всю одёжу тебе попортил?

Ласса подняла с земли лоскуток, прежде бывший вышитым рукавом, и подала подруге. Подала осторожно, чтоб не коснуться пальцев. В Тяпенках-то Крапивин недуг ни для кого не секрет. Крапива вздохнула и села. Обняла колени и с трудом подавила всхлип.

– Только никому!

– Никому! – пообещала Ласса.

– Даже мамке! Мамке – особенно!

Маткина дочь закусила русую косу от волнения.

– А ежели спросит?

Крапива равнодушно пожала плечами.

– Тогда не расскажу.

Только многолетняя привычка удержала Лассу и не позволила вцепиться подруге в плечо.

– Никому! – побожилась она и положила на язык щепоть земли в доказательство.

– Княжич ваш… Я в поле была, он мимо ехал с дружиной. Ну и… загорелось ему…

Ласса ахнула.

– И он тебя?!..

Улыбалась Крапива неумело, и улыбка её обыкновенно больше пугала. Так случилось и в этот раз.

– Куда ему.

Ласса побледнела.

– Ты – его?!

– Сам виноват.

– Крапивушка, милая, да ты что?! Как так-то?! – Ласса вскочила, и пришлось дёрнуть её понёву вниз, чтоб девка не помчалась к мамке немедля.

– Ты побожилась! – напомнила Крапива.

– Матушка всё одно прознает! Как так-то… Мы же его… и мёдом, и пирогом мясным…

– И тобой, – напомнила Крапива.

Ей всеобщее желание Тяпенских угодить княжичу было что кость в горле. Накормить, напоить, девку под него подложить… Да не какую-нибудь, а вот эту вот дурёху, что супротив мамкиного слова нипочём не пойдёт. Ишь, королевич нашёлся! Оттого травознайка на пир не явилась, хоть и звали. Она шляхов, что каждую осень приезжали за данью, тоже не любила. Но те хотя бы девок против воли не трогали – не по ихним правилам такое. А Срединники, как приезжали, после себя оставляли девиц с красными от слёз глазами. И все ведь опосля к Крапиве на поклон шли – просить вар, чтобы не случилось чего.

– Так то княжич! – удивилась подруга. – Как его не угостить?

– Вот я и угостила.

Ласса от досады изжевала всю косу: вроде и матушке надобно доложить, и подруге обещала. Красивая девка. Добрая. С малых лет такая была. Иные дети к Крапиве и близко не подходили, Ласса одна не боялась с хворобной дружбу водить. Потому Крапива и печалилась, видя, как Матка Свея пристраивает любимицу повыгоднее. Не спросив, чего дочь хочет, не узнав, кто сердце тревожит. Да Ласса и сама не решилась бы матери перечить. О сердечных делах только подруге поведать можно, да и то вполголоса. Куда ей Крапивину беду понять!

– Пойду я. – Травознайка потуже завязала платок, чтоб не свалился. – Пока не увидел ещё кто. Донесут же. Ты чего приходила-то?

Ласса растерянно хлопнула ресницами раз-другой, не сразу вспомнив.

– На вот. – Достала из кармана передника завёрнутый в тряпицу кусок пирога. Таковые в Тяпенках на большие праздники пекли. Собирались всем миром, приносили с каждого двора кто что, топили в Старшем Доме общинный очаг. Пирог получался огромный, не всякий в одиночку унесёт, да жирный. Крапивина матушка ради него самого большого гуся зарезала. Всем доставалось по куску и по тому, румян тот кусок али подгорел, судили о судьбе. Своей судьбы Крапива не знала, ибо куска ей не досталось. Вернее, так Крапива мыслила. Ласса же протянула угощение и добавила: – Тебя вчера не было, а я сберегла вот… Кособокий только остался, но зато погляди, какой румяный!

Редко когда Крапива от души бранила свою хворобу. Иной раз она и вовсе служила защитой, а не проклятием. Как сегодня поутру. Но, принимая от подруги дар, травознайка мыслила лишь о том, как хочется обнять Лассу крепко-крепко.

– Свежего ветра в твои окна, – тихо сказала она.

– Свежего ветра, – отозвалась Ласса.

***

Дома всё осталось как положено. Молодшие братишки-лакомки ещё спали, свесив босые ноги с полатей. Мать, поднявшаяся лишь немного позже Крапивы, не будила их – любимцы. Эти родились, богам на радость, здоровенькие. Тень одну лишь старшую дочь в темя поцеловала, одарив вместе с проклятием умением слышать травы. Крапива и сама любила братьев, жалея лишь о том, что не довелось ни одного из них покачать на руках. У одного из близнецов так и осталось на плече пятно: молодая да глупая, Крапива стукнула ревущего в колыбельке Мала. С тех пор ни к нему, ни к Удалу родичи ей близко подходить не дозволяли.

Крапива едва успела нырнуть в избу да спрятаться за занавесью в женской половине, когда вошла мать. По обыкновению суетливая и непоседливая, она уже успела запачкать руки землёй – работала в огороде.

– Крапива, ты?

– Я!

Девка как могла быстро распахнула сундук в поисках сменной рубахи, да не успела. Матушка уже отдёрнула занавеску да так и замерла с разинутым ртом.

– Ты что сделала?

Тут Лассиным платком не спасёшься. Зоркая Дола и запачканную понёву разглядела, и порванную рубаху. Крапива сделалась красной, что варёный рак. А тут ещё и любопытные братья встрепенулись на шум и выглянули проверить, не их ли ругают.

– Дай прикрыться… – негромко попросила девка.

– А что это? – Дола уперла ладони в бёдра. – Как бесстыдничать, так она первая, а как матери показаться, так срам прикрыть норовит?! Ну-ка, что это у тебя?

Ловким движением она сдёрнула платок.

– Чей?

– Лассин…

Дола скривилась.

– Велено же тебе, не водись с этой гульнёй! Молодая да ранняя, свою честь не сбережёт и тебя дурному научит!

Крапива прикрыла грудь и грозно зыркнула на братьев. Те мигом спрятали вихрастые головы.

– Скажешь тоже, – пробурчала девка, натягивая новую рубаху.

– А это что?!

Не только у княжича остались метки после их с Крапивой встречи. Влас тоже одарил девицу напоминанием о жарких поцелуях: на шее алели пятна, а на плече, повыше локтя, намечался синяк от жадной пятерни.

Мать всполошилась:

– Ты куда полезла, негодница?! На кого вешалась?!

Наперво Дола замахнулась рукой, но быстро вспомнила, что дочь трогать не след, и хлестнула её платком. Крапива едва успела лицо закрыть.

Тут бы объяснить, что к чему, поплакаться матушке, излить горе. Но Крапива лишь упрямо молчала. Да и к чему? Не впервые мать ярится, не впервые Крапива беду свою запирает в сердце. Ничего, остынет. И всё пойдёт своим чередом.

– На что ж мне наказание такое?! – пустила слезу Дола. Замахнулась платком вдругорядь, да и швырнула его в дочь. Та поймала – тоже не впервой. – Стыдоба да убыток! Что люди-то скажут?

– Не видел меня никто… – буркнула Крапива. – Только Ласса.

– Вот она первой Матке и доложит! Горе ты горе луковое!

О том, кто обидел и не случилось ли страшного, мать Крапиву так и не спросила. Да девка и не рассказала бы.

Попеняв дочери за безделие и попорченную одёжу, Дола вышла из дому – жаловаться мужу. Тогда только Крапива вздохнула спокойно, переоделась да подпоясалась потуже.

Вот, вроде, и наладилось. Мать станет воротить от распутницы-дочери нос и ещё несколько дней не будет с нею разговаривать, но Тень прошла мимо, не уронив на голову девке чёрное перо.

Только рано Крапива обрадовалась. Потому что, едва успела она налить братьям по кружке простокваши и поровну разделить на троих принесённый Лассой пирог, как дверь снова распахнулась.

Порог широко переступила Матка. Следом за нею семенила Дола, не решаясь раскрыть рта, а из-за плеча жены робко выглядывал батька Деян. Тот и в хорошие дни не шибко-то любил гостей, и всё больше прятался в каморке у сарая, где то мастерил посуду, то правил утварь. Словом, делал что угодно, лишь бы не вести разговоры. Нынче же, когда Свея вращала выпученными глазами и громко ругалась, он и вовсе не решался приблизиться.

– Свежего ветра в твои окна, – поприветствовала Матку Крапива.

Высокая и дородная, Свея больше походила на мужа, чем на бабу. Быть может, потому её и слушались беспрекословно не только местные, знающие, как тяжела её длань, но и приезжие, для которых в новинку было, что власть в деревне держала женщина. К Крапиве же Матка была иной раз ласковее, чем родная мать. Принимала у себя травознайку наравне с родной дочерью, угощала лакомствами и, коли уезжала на ярмарку, подарки привозила им с Лассой одинаковые.

Но не нынче.

Нынче Матка тяжело ступала и притопывала огромной ступнёй.

– Ты чего натворила, дурёха?! – налетела она на Крапиву вместо приветствия.

Та вжала голову в плечи. Объясниться бы, рассказать, как было. Да Крапива сызмальства, коли случилось что, не бежала и не давала сдачи, а замирала на месте и упрямо молчала.

– Дурёха, как есть дурёха! – поддакнула Дола. – Ещё и рубаху попортила! За что мне такое наказание?

Свея поморщилась, как от надоедливой пчелы, и гаркнула:

– Цыц! Крапива, ты говори! Что случилось?

Девка глянула на Матку исподлобья. Нет, так просто дело не решится, правду из неё выпытают. Вот Ласса! Божилась же мамке не докладывать…

Крапива пожала плечами и вперилась в пол. Свея нависла над нею подобно кряжистому дубу, набрала воздуху в грудь… Дола открывала и закрывала рот: и слово вставить хочется, и Маткин запрет нарушить боязно. Деян и вовсе мялся за порогом. Вроде и при деле, а вроде и мимо проходил. Одна Крапива не испугалась. Ей ли не знать, что Матка ни на неё, ни на Лассу руки нипочём не подымет, и вовсе не потому, что хвороба не позволит.

– Пойдём-ка до меня, – неожиданно мирно сказала Свея. Она не коснулась Крапивы, лишь провела руками над её плечами – вроде как обняла и ободрила. – По дороге расскажешь.

Всё ж таки обида на княжича излилась злыми слезами. Крапива утирала их рукавом, пока никто не увидал, но те всё катились.

Выслушав короткий рассказ, Свея покачала головой.

– Беда…

– Ты уж прости меня… Кабы знала, что он той дорогой поедет, заперлась бы в избе до самого вечера!

– Тьфу, дурёха! К чему винишься? – Матка провела ладонью над пшеничными волосами, почти погладила. – Будь на его месте кто другой, я б сама догнала да заломала паскудника! В другом беда…

– В чём же?

Свея остановилась перед общинной избой, где ещё вчера шумели и радовались гости. Нынче из неё доносились лишь приглушённые стенами стоны.

– В том, что княжича привезли обратно к нам, а лекарка у нас в деревне одна.

Глава 2

Ох и дурно было княжичу! Он метался по кровати, и по лбу его стекали бисеринки холодного пота. Не узнать статного красавца… Волосы взмокли и липли к щекам чёрными росчерками, густые брови изломила мука, глаза запали. Весь он был словно угодивший в капкан зверь, а капканом стало собственное тело.

Крапива и прежде видала, как её проклятье рисует узоры, но всё больше смотрела на запёкшиеся и потемневшие раны. Эти же ожоги были свежи, они змеями ползли по некогда белой коже, уродуя её. И не остановить их, не повернуть вспять. Только малость облегчить боль можно.

Травознайка не решалась приблизиться. И не только потому, что усатый старик, не отходивший от княжича ни на шаг, гнал её прочь, но ещё и потому, что сама робела. Раны княжича были свежи, но синяки на её плече тоже никуда не делись.

– Куда пошла, ведьма? Чем поить вздумала?!

Дядьку княжича звали Дубравой, а малая дружина уважительно величала его Несмеянычем. Получилось так оттого, что старик со всяким был строг, мог и плетью приложить, и сам отсыпать на орехи. Но не от злобы, а для порядку. Такого, чтоб невинного наказал, за ним не водилось. А вот за дурную шутку, за то, что уснул в карауле, за то, что весло упустил – это да. Но имелась у Несмеяныча и слабость. Лежала нынче, стиснув зубы, и сдавленно сыпала проклятиями. Власа Дубрава любил крепче родного сына, буде таковой имелся. Сызмальства следил, чтоб не поранился, не пускал одного за ворота терема да учил княжеской науке. И – вот беда! – не уследил, не сберёг. Оттого глядел на Крапиву так, словно голову отвернуть хотел.

Лекарка пододвинула к усатому кувшин со снадобьем. Готовила она его здесь же, на очаге, и старик строго следил, чтобы не кинула какого яду в зелье, а про каждую травку спрашивал, что да для чего.

– Сам же видел, что вывариваю… Травы да коренья…

– Откель мне знать, что ты туда тайком добавила? Мало горя причинила?

Крапива утупилась в пол.

– И думать не смела…

Несмеяныч взял кувшин и поднёс к губам, следя, встрепенётся ли девка. Крапива лишь крепче стиснула кулаки. Взаправду, что ли, считает, что ей ума достанет княжича отравить?

Отхлебнув, Дубрава сжалился и попотчевал больного: делать-то нечего. К тому ж Матка Светом и Тенью поклялась, что хворобная девка беды не желала. Да что уж, старик и сам видел, как та упрашивала Власа её не трогать, но молодой же, горячий… Несмеяныч замахнулся на травознайку локтем.

– Ух я бы тебя!

Поганая ведьма и не дрогнула, лишь глянула так, что воевода побледнел.

– Отр-р-родье! – буркнул он, отворачиваясь. – Пошла прочь! Поклонись вон Рожанице, чтоб обошлось!

Княжич хлебал варево из подставленной дядькой плошки, и из угла рта его бурой змеёй сочилось не проглоченное зелье. Он поднял отяжелевшие веки и, оттолкнув посудину, потребовал:

– Пусть… подойдёт…

Дядька решил, что ослышался.

– Пей, княжич, пей…

– Я велел… чтоб подошла… девка та…

– Одумайся, княжич! Ей бы к тебе на версту…

Колючий взгляд ощупал потолок и сполз на испещрённое морщинами лицо Дубравы. Плохие у княжича были глаза, ох плохие! Шальные, чёрные… И сверкало в них такое упрямство, которое только в Тень и ведёт.

– Выйди, – молвил больной.

Несмеяныч обмер. Поджал разом пересохшие губы, отставил плошку и двинулся к выходу. Хотел бы и девку с собой волоком утащить, да воочию видел, что бывает с теми, кто её неволит.

– Тронешь – убью, – коротко бросил он ведьме и хлопнул дверью.

А Крапива стояла ни жива ни мертва. Затухающие угли перемигивались в очаге, бурый след от зелья искривился вместе с ухмылкой княжича.

– Мне вдругорядь повторить? – прохрипел он.

В избе было донельзя душно, дымовые оконца едва выпускали жар, но Крапива вдруг словно в проруби очутилась. Она на негнущихся ногах приблизилась и встала у ложа.

– Сядь.

– Не могу, княжич. Задену ненароком…

– Так не задевай.

Двигаться ему было больно. Влас и рад бы хоть голову повернуть, чтоб рассмотреть ведьму, да никак. Крапива присела на самый краешек перины и положила руки на колени. Не дай Рожаница хоть кусочком голой кожи прислонится!

А княжич словно проверял силу проклятья, словно нарочно напрашивался.

– И что же, – негромко спросил он, – никто прежде до тебя не докоснулся?

Крапива не отводила взгляда от сцепленных в замок пальцев.

– Случайно только.

– И мужчины ты не знала?

Жар прилил к щекам. Девица покачала головой и, поддавшись внезапной злобе, выкрикнула:

– И знать не хочу!

Княжич показал белые зубы что оскалился.

– Как поднимусь, со мной поедешь.

У Крапивы перед взором всё поплыло.

– Как?

– Поедешь в терем. Станешь молодшей.

Лязгнули волчьи челюсти – прокусили мягкий заячий загривок. Молодших жён в Срединных землях вот уже целый век не заводили. Дорого, накладно… Да и кто отдаст свою кровиночку в чужую семью, где у неё не будет ни прав, ни владений? Молодшие только звались жёнами, на деле же чисто рабыни. Но и за такую долю, случалось, боролись. Коли своего дома нет, коли нужда заставила, коли терять нечего… Лучше уж знатного да богатого ублажать, чем побираться…

Нет, не лучше!

– Не поеду, – пролепетала Крапива.

– Не бойся, не обижу. Ещё сама… ластиться начнёшь.

– Это тебе дружина подневольная, а мне приказывать не моги!

Крапива вскочила, и вовремя, ибо княжичу достало глупости выпростать вперёд руку – схватить поверх рукава. Он со стоном поднялся на локте.

– Ты, видно, решила, что я спрашиваю. Не играй со мной, ведьма. Если прикажу, односельчане тебя в короб сунут и мне с поклоном поднесут.

И поднесут ведь! Матка Свея поругается, поломает старенький деревянный забор со злости, да и смирится. Сами ведь пригласили княжича в Тяпенки, сами молили о защите…

– Ты нам не господин, чтоб приказывать!

Раны были свежи, не пустили молодца в погоню, и он завалился навзничь. Крапива же выскочила вон.

Старый Несмеяныч, дежуривший у входа, тут же метнулся внутрь: мало ли, что ведьма натворила над его воспитанником?

После жаркого тяжёлого воздуха избы летний зной снаружи показался едва ли не благословением. Крапива прислонилась спиною к стене и, не в силах боле держаться, сползла на землю. Так её и застала Матка, спешащая к гостям с примочками из кислого ледяного молока.

– Грозился? – коротко спросила она.

Крапива кивнула. Грозился, что уж. Вот только не выпороть и не казнить, а куда как хуже…

– Домой иди да со двора не показывайся, покуда не уедут. Кликну, если хуже станет.

Крапива и рада бы домой, да ноги со страху держать перестали. Она попыталась встать, но не сумела. И ведь не подаст никто руки, не доведёт до родной избы… Цепляясь неверными пальцами за стену, она поднялась и поковыляла прочь.

***

Родная изба издревле служила защитой. Не пропустит злого человека крепкий сруб, истребит лихорадку жаркая печь, отгонят злых духов обереги в Светлом углу. Крапиве же, вот диво, всегда покойнее было не дома, под сенью святого дерева, а во дворе. Дерево-то в избе мёртвое, дыхание его едва учуять можно, а в огородике поют песнь травы. И песнь та одной травознайке слышна.

Вот и нынче девица не в женской половине пряталась, а сразу свернула к грядкам. Там плакали от жажды клубни редьки, там шипели побеги сорной травы. И для Крапивы эти речи звучали так же явно, как негромкий разговор отца с сыновьями, что сидели коло хлева.

Девица бережно корчевала корешки, а сама исподлобья следила за братьями. Деян учил сыновей точить серпы, направляя каждое движение мозолистой ладонью. Крупная загорелая длань ложилась поверх узких мальчишеских рук – чирк! – и скользит точило по железу. Лезвие золотилось в солнечных лучах, Мал с Удалом важно дули щёки. Крапива зло утёрла лицо рукавом. Её отец вот уж целую вечность не обнимал ласково, мать не чесала косы резным гребнем.

– Куда расселась, негодница?!

Дола подошла неслышно и нависла тучею.

– Грядки вот…

– Куда расселась, спрашиваю?! Срам прикрой, не ровен час, братья увидят! Стыдоба!

Крапива опустила голову. Понёва и впрямь задралась, обнажив колени, да только братья всё одно в эту сторону не глядели.

– Одёжу не запачкать…

– Ишь, одёжу она запачкать боится! А гульнёй прослыть? А мать опозорить?

– Да не видать же с улицы ничего!

– А отец? А младшие?!

Крапива стиснула зубы.

– А им и дела нет!

Сама Дола даже в нынешнюю жару рукава не засучивала, а волосы прятала под кику и плотный платок. Учила тому же и Крапиву, да та вечно норовила избавиться от убора. Правду молвить, с весны и до поздней осени никто в Тяпенках строгих нарядов и не носил: со степей дул сухой ветер, тучи застревали на северном горном хребте, и погода стояла такая, что в баню ходили охладиться.

– Что, мало сегодня от княжича получила? Больше хвостом верти! – фыркнула мать, и у Крапивы горло перехватило.

Сказать бы, что нет её вины, что не нарочно она молодцу попалась… Да слова во рту застряли. Быть может, мать и права? Не зря Дола учила её глаз не подымать и парням не улыбаться – всё к беде.

– Матушка…

Дола бранилась как не слыша. Крапива ухватилась за край её подола, как тонущий хватается за всё, что под руку подвернётся. Хоть соломинка, хоть тростинка.

– Матушка!

Дола резво отпрыгнула, ажно грядку перескочила, и юбка выскользнула из пальцев.

– Ах, едва не докоснулась! О чём думаешь, дурёха?!

– Матушка… – Крапива вскинула глаза, и в них стояли слёзы. Мать глядела на неё сверху-вниз подобно бездыханному идолу. – Коли ко мне кто посватается… Ты же… Неволить не станешь?

Утешила бы… Подула на волосы, слово мудрое сказала. Но Дола обидно рассмеялась.

– Да кому ты нужна! Коли кто возьмёт хворобную да гулящую, я первая ему поклонюсь!

Мать говорила что-то ещё. Уму-разуму учила, наказывала не злить боле княжича. Крапива вроде и слушала, а в ушах звенело. И только печальная песнь сорной травы, засыхающей в борозде, достигала усталого ума.

***

Рожаниц знали по всем Срединным землям. Но, если ближе к Северу берегини почитались не больше, чем прочие домашние духи, то в стороне, граничащей со шляхами, они стояли рядом со Светом и Тенью. Оно и понятно: шляхи своих жён хранили подобно сокровищам. Кому им ещё поклоняться, как не дарующей жизнь?

И в Тяпенках, куда степняки давно уже захаживали как в свои владения, богиня тоже заняла почётное место. Потому и главной в деревне стала Матка, а не мужи-дзяды – диво дивное для срединного народа!

Потому, случись беда, Крапива шла не к грозным идолам, что возвышались над Старшим домом. Нет, она шла к той единственной, что всегда утешит и утрёт слёзы. Травознайка шла к Рожанице.

К вечеру Крапива переделала дела по хозяйству и вырвалась из дому. Управилась бы быстрее, да княжич дважды, словно нарочно, оборачивал кувшин с зельем. Приходилось возвращаться в общинный дом, возжигать очаг да варить лечебную похлёбку из живоцвета. Дубрава Несмеяныч требовал, чтобы лекарка непременно при нём колдовала, а то, не дай боги, задумает недоброе. Влас же раздувал ноздри и глядел. И глядел так, что Крапива решилась отправиться за подмогой к богине.

По пути отыскав утерянную корзину, она пересекла поле. Горло перехватило, когда по примятым колосьям девка узнала то место, где повалил её княжич. А не будь у Крапивы проклятья, что сталось бы? Как бы измывался над нею мучитель? Что если заберёт с собой и отыщет-таки способ? Пусть уж лучше никто никогда не коснётся, чем… так.

Солнце нещадно пекло голову, мошкара гудела в дрожащем воздухе, и скоро стало казаться, что над Тяпенками зависла беда и всё давит, давит, давит… Крапива утёрла выступивший над губой пот. До леса оставалось всего-ничего. Там укроют её пышные кроны, там убаюкают щебетом птицы.

На опушке Крапива низко поклонилась и вынула загодя приготовленный кусок хлеба – отдарок лесу за уют и заботу. Положила краюху поверх иссушённого муравейника, и букашки мигом её облепили.

Крапива переступила невидимую границу и, наконец, оказалась в тени ясеней. Успей она добежать до них утром, не случилось бы беды. Рожаница не попустила бы в своих владениях… Но былое не вернуть.

Зной в лесу мучал меньше, и девица легко двигалась меж деревьев. Через овражки и валуны, по горочкам и холмам. Вроде и малость прошла, а словно в ином мире очутилась.

Так уж повелось, что идол Рожаницы никогда не ваял руками человек. Рожаница являлась сама, выбирая любое ей место, а мастер, если был достойный, лишь выпускал её наружу. В Тяпенках такового мастера не имелось и, кабы не случайность, никто и не знал бы, что хранит их деревню славная богиня.

Когда Крапива ещё была здорова, в их селении гостил Слышащий. Назвался он Иванькой и сказывал, что дал себе зарок обойти все земли под дланями Света и Тени. Знавал он множество дивных легенд и делился знаниями со всяким, кто пожелает. Правда, слушала его всё больше малышня: хоть Иванька и выдавал враки за быль, а верилось с трудом.

Так вот, этот-то гость и сказал Матке Свее, мол, чует где-то рядом добрую силу. Не желаешь ли отыскать покровителя? Свея не отказалась, ей Иванька был по нраву: вроде молод, а дело говорил. Тогда Слышащий принялся ходить кругами, раз за разом прислоняясь ухом к земле. И когда уже все подивились да посмеялись, когда решили, что мужик повредился рассудком, он попросил нож по дереву и вонзил его в кору одиноко стоящей на холме над Тяпенками липы. Долго ли трудился, того никто не ведал, потому что Иванька воспретил глядеть как работает. Но к рассвету следующего дня на деревню с холма взирал лик богини, точно по волшебству проступивший сквозь кору. Следов ножа на дереве тогда так и не отыскали, хоть и многие тщились.

На тот холм и поднялась Крапива. Следовало поклониться Рожанице, поднести вина, благодаря за пролитую когда-то первой матерью кровь… Но вместо того девица всхлипнула и бегом кинулась к живому древу. Пала на колени и обхватила руками ствол. Ветви зашуршали над головой, словно утешали.

– Помоги, матушка!

Крупные горячие слёзы катились по щекам и падали, пропадали в морщинах коры. Так и горести обиженной девки пропадут, растворятся в богининой милости.

И не отказала Рожаница, погладил по волосам горячий ветер, затянули песнь полевые травы. О ласковых поцелуях, о нежных, желанных касаниях, о том, что есть в мире тот, кто не убоится крапивиной хворобы, и тот, кого она не убоится сама. Девица и не заметила, как задремала.

Очнулась она только когда пушистый лес открыл объятия рыжему заходящему солнцу. Протёрла глаза и ахнула: вот матушка осерчает! Крапива оставила подношение Рожанице и, встав с идолом рядом, взглянула на раскинувшуюся в низине деревню. Домой не хотелось.

Девка собралась уж, вздохнув, пойти с холма вниз: предстояло дотемна миновать лесную опушку и пересечь поле, медлить не след. Да вдруг что-то царапнуло взор. В какую сторону не повернись, всё здесь было знакомо: нависающий над Тяпенками холм, точно зелёная волна, поднявшаяся из леса, золотые поля и полоса дороги, соединяющая их с деревней, чёрная громада гор с северной стороны и бескрайняя равнина степи с востока. Оттуда-то, с земли шляхов, и приближалась беда. Крапива ахнула.

– Щур, протри мне глаза!

Но протирай-не протирай, а степь оживала: с Мёртвых земель к Тяпенкам двигался отряд конных всадников.

Крапива едва снова не выронила корзину. Не побежала, а полетела к деревне, скатываясь с холма, ломая заросли кустарников… Лишь бы успеть, упредить!

Шляховы земли звались мёртвыми. Оттого что не родила почва, почти не проливался дождь, оттого что сами шляхи скитались по ним, сталкиваясь и воюя. Срединники давно уже жили мирно и поставили над собою единого Посадника. Шляхи же, точно коты бродячие, ходили где пожелают и грызлись меж собой. Случалось, ходили они и в Тяпенки. Сначала с кривыми мечами наперевес, дабы не вздумал кто им перечить. Брали, что вздумается, укладывали в седельные сумы – и ищи-свищи, что ветер в поле. Было так ещё в молодость Крапивиной матери. Но после власть взяла Свея, стала в Тяпенках Маткой. Шляхи женскую власть уважали куда как больше, чем мужскую. Видно, потому Свея и сумела договориться, чтобы являлись степняки не когда вздумается, а раз в году. И чтоб брали ровно десятину, не больше. Да только разрозненные племена не умели меж собой сладить и поделить добычу. Являлось одно племя, за ним второе, случалось и третье – и каждому по десятине. Вот и решила мудрая Матка поискать защиты с другой стороны, присоединиться к Срединным землям. И надо же случиться, чтоб именно нынче шляхам занадобилось явиться вне уговора! С добром ли, с худом?

Поймают срединного княжича и его дружину, так всех до единого перебьют, и войны не миновать! Снесёт ураганом расправы маленькую деревеньку.

Крапива неслась что есть мочи, а всё казалось, что не обгонит конных воинов. Скакуны у них были крепкие и выносливые, низкорослые, мощноногие. Могли днями и ночами без передыху идти. Благо, бегали плохо, не быстрее человека. На то и надежда.

Крапива влетела в деревню ни жива ни мертва, насквозь мокрая не то от жары, не то от страха. Сразу кинулась к дому Свеи, заколотила.

– Матка Свея! Матка!

Отворила Ласса. Время уже было позднее, в избах зажглись лучины.

– Матушку зови! – закричала Крапива и сама не поняла, как ввалилась в дом и упала на колени от усталости.

– У княжича она… Крапивушка, да на тебе ж лица нет!

Ласса метнулась набрать воды, подала подруге ковшик. Руки у Крапивы дрожали – половину расплескала.

– Зови матушку! Беда! Беда!

Встретятся срединный княжич с суровыми шляхами, и неизвестно ещё, кто Тяпенки больше горем напоит. Приглашала Свея гостей для защиты, а посадила на шею Лихо.

Напуганная Ласса мигом приволокла мать, и та, увидев Крапиву, обмерла.

– Не томи!

Травознайка едва языком шевелила:

– Шляхи идут. С холма видала…

Тут бы Свее сесть да разрыдаться. Али Свету с Тенью требы вознести, авось подсобят. Но не привыкла Матка раньше времени опускать руки. Она нахмурила густые брови, мышцы её, мужику на зависть, напряглись под льняной рубахой: одна родную деревню оборонит, никаких богов не надо!

– Ласса! Кликни девок, пусть наряжаются и к воротам – встречать. Да поднесите молока, для них первое лакомство. Костёр во дворе разведите, им не привыкать. И чтоб к Старшему дому ни на шаг не подходили!

Ласса обернулась уже в дверях.

– А ты, матушка?

– А я пойду срединников прятать, чтоб на шум не вышли. Крапива, ты куда собралась?

Травознайка того и сама не ведала, да на месте сидеть невмоготу.

– Ополоснись – и ложись спать. Хватит, натерпелась уже сегодня.

– Я домой… Матушка осерчает.

– Матушке твоей я передам. Тут ложись.

Крапива слабо кивнула, но дверь уже хлопнула: Свея согласия не дожидалась, без того знала, что её слово – закон.

Глава 3

Девкам нарядиться – хлебом не корми. Сначала бегут к сундукам с вышитыми платьями, румянят щёки бураками, а там уже спрашивают, что за праздник. Вот и высыпали они к воротам что бисер на кике, ещё до того, как шляхов отряд стал виден в темноте.

Тяпенские зажгли на высоких столбах наполненные угольями чаши, дескать, ждём дорогих гостей, не промахнитесь мимо. Шляхи бы и без того не промахнулись: в ночи видели едва ли не лучше, чем днём.

Они подъехали покойно. Коней не понукали, спешиться не торопились. А что спешиваться? Этим молодцам сёдла что перина. Иные народы смеялись, мол, в сёдлах степняки рождаются, в них же и умирают. Но шляхи на то не обижались, а лишь благодарили.

Ласса растерянно огляделась, но матери рядом всё ещё не было, видно непросто оказалось ретивых дружинников на месте удержать. Тогда она поклонилась тому, кто ехал впереди, чашкой молока.

– Свежего ветра в твои окна, господине!

Тот, кого шляхи звали вождём, был космат и волосат, за густой бородой лица не разобрать. Обыкновенно его сородичи плели бороды в косы, но этот отчего-то ходил нечёсаный. Невысок, как и соплеменники, но широкоплеч и крепок. Такой девку легко перекинет через седло и…

Но девки не боялись. Мало хорошего степняки приносили в Тяпенки, но одно оставалось неизменным: женщины для них были священны, и никто не смел ни одну из них обидеть. Потому хитрая Свея и придумала, чтоб встречали шляхов всякий раз именно бабы – задабривали опасных соседей. Встреть вождя мужи, непременно начали бы мериться силой по старинному обычаю. Победитель стал бы считаться хозяином в доме. А коли первой вышла баба, не моги озорничать.

Вождь спешился, поклонился Лассе и принял подношение.

– Свэжэго вэтра в твои окна!

Говорок у него был особый, степной, гортанный, но язык похож. Вождь выпил половину молока, вторую же половину, украдкой переведя дух, проглотила Ласса. Без матери она робела, но покамест всё шло как надо.

– Найдэтся ли прэют для усталых путников?

Кто бы знал, как у бедной Лассы колотилось сердечко! Но мать не поспевала, приходилось самой хозяйничать. Она сказала:

– Сделай милость, господине.

Девки расступились, пропуская гостей во двор, где уже весело потрескивал костёрок. И только вождь недобро глянул на Лассу: уж он-то заметил, что девки не просто приглашают отряд в деревню, но и стоят так, чтобы никто не приблизился к общинному дому, где принимали их в прошлый раз. Вождь смолчал и сел там, куда указали – на шкуру у огня. Наивная дурёха не заметила, как подозвал он к себе одного из парней и шепнул два слова. Парень понятливо кивнул, а потом, когда по кругу пустили кувшин с мёдом, скрылся в темноте.

***

Тот, кто неслышно крался по Тяпенкам, носил имя Шатай. В темноте он видел зорко, но и любой слепец заметил бы, как волновались встречавшие их женщины. Матка к воротам и вовсе не вышла. Неужто нашла что-то важнее, чем вождь? Или кого-то?

Шатай и без приказа отправился бы в дозор, но вождь не дал воли и тут. Тихий и ловкий, как лесной кот, шлях крался меж приземистыми избами. В каких-то окнах горели лучины, в иных свет потушили, но лазутчик всё одно чуял тяжёлый запах тревоги. Степняков всегда побаивались, но на сей раз было что-то ещё…

Наперво проверив, чтоб не притаилась засада, Шатай направился ко двору Матки. Чем занята? Окна золотились в темноте и в её избе, стало быть, дома осталась. Шатай легко перемахнул через забор и спрыгнул наземь – мягкая кожаная обувки ни звука не издала. Сторожевой пёс фыркнул под крыльцом, но шлях не замедлился: всем известно, от таких, как он, только зверьём пахнет, не человеком. Так что огород он пересёк мигом, а там ухватился за наличник, подтянулся и глянул в окно.

Тогда-то Шатай растерял всё проворство. Не вцепись в дерево до побелевших пальцев, точно упал бы. Потому что в кухне, повернувшись спиною к окну, стояла нагая девка. Волосы её, что трава золотая, спускались до самых бёдер, по молочной коже катились капли воды – девка обмывалась. Вот нагнулась, смочила тряпицу в ведре, провела ею по покатому плечу… У шляха язык отнялся, как дышать забыл.

Так уж повелели боги, что шляховские земли не родили не только урожай. Не родили они и женщин. Редко когда Рожаница благословляла чьё-то чрево дочерью. Оттого женщины в их племенах могли взять по два, три, а то и по четыре мужа. И всякий, кого избрали, за великую честь почитал хоть ступни супруге омыть. Если же женщина дозволяла мужу узреть свою наготу, то тот и вовсе рассудок мог потерять от счастья.

Шатай знатным мужем не был и мало что мог предложить супруге. Своего имущества у него вовсе не имелось, всё вождём пожалованное. Вышло так оттого, что полтора десятка холодных ветров тому назад измученного голодом и жаждой мальца племя нашло в степи. Встреться им девочка, не сомневались бы, сразу дали приют. Над пацаном же судили ещё несколько дней: к чему лишний рот? Вдобавок найдёныш был тощим и высоким, что жердь, стало быть, больным, не иначе. Здоровому дитю должно быть кругленьким и черноволосым, этот же тонконогий, что жеребёнок, да к тому ж сероглазый и с соломенной головой. Хотели уже оставить Несущей Тень в дар, но что-то в груди у вождя дрогнуло, велел принять да выкормить. Вот и стал Шатай жить в племени Иссохшего Дуба. Опосля порадовались, конечно, когда неуклюжий мальчонка вырос в лазутчика, каких поискать. Но до того немало горя Шатай хлебнул, немало обид на соплеменников затаил.

Словом, уж о жене найдёныш и мечтать не смел, ибо предложить ему ей было нечего. А тут такая красота…

Шатай ажно челюсть уронил и не заметил, как скрипнули ставни. Девица обернулась.

Слыхал Шатай, что срединные женщины не привыкли доверять мужам. Оно и понятно, ведь безбожные дикари, случалось, принуждали жён возлечь с ними, а иной раз и вовсе силой брали. Шатаю о таком и думать противно было, но жил он на свете не первый год, так что не подивился бы, начни девка визжать. Но девка не проронила ни звука. Зато размахнулась и швырнула в лицо лазутчику мокрую тряпицу. Та звонко шлёпнула, будто ладонью по щеке залепили, Шатай не удержался и вывалился спиною назад, да ещё и предплечье о гвоздь разодрал. Вот тебе и кот лесной!

Девка напугалась мало не до смерти. Метнулась к окошку, перегнулась поглядеть, не убила ли. Хитрый шлях смекнул, к чему идёт и, хоть самого так и тянуло расхохотаться, скорчился, баюкая исцарапанную руку: дух испускаю!

– Господине!

Голосок у девицы был нежный, будто на ухо ласковое слово шепнули, и Шатай горестно застонал:

– Бо-о-о-ольно!

Доверчивая девица и не помыслила, что над нею шутят. Накинула на мокрое тело просторную рубаху, выскочила во двор, потянулась к Шатаю… Тот зажмурился от удовольствия, ожидая, пока коснутся его ласковые пальцы. Но девица отдёрнула руки.

– Пойдём, господине! Не серчай, позволь помочь.

Шатай серчать и не думал, но игра оказалась ему по нраву.

– Встать помоги, ноги что-то отнэлись… Никак хрэбет поврэдил.

Девица, напротив, отшагнула назад.

– Не могу, господине. Нельзя мне тебя касаться. Кликну помощь.

– Нэ надо помощь. Вродэ полэгчало, – тут же излечился Шатай. – А рука кровит…

Не хочет девица его касаться, так и не надо. Мало ли, какой обет богам дала? А может обещалась кому. Шатай упорствовать не стал, но и уходить не спешил. Рубаха льнула к мокрому телу, очерчивая каждый изгиб, и какое-то животное нутро подсказывало шляху, как хорошо было бы превратиться в эту самую рубаху. Да оно и просто поглядеть уже счастье. Потому он, хитро щурясь, вошёл в избу и стал следить, как девица мечется по комнате.

– Мэня Шатаем звать, – сказал он, усевшись на скамью и вытянув ноги.

– А меня Крапивой, – ответила девка. – Не гневайся, что обидела. Напугалась…

Напугалась, ишь! Это мужам надобно шляхов бояться, а женщину, Рожаницицу дщерь, их племя ни за что не обидит. Шатай скорее бы руку себе откусил… Но сказал иное.

– Обидэла? – Он растерянно глянул на царапину, вспомнил, что, вроде как, умирает, и изобразил на лице муку. – Ещё как обидэла, да! Рукэ худо!

Правду сказать, руку Шатай уже успел заложить за голову, любуясь на Крапиву, но та вроде и не заметила. Она намешала что-то в глиняной миске, опустила в неё чистое полотенце и замерла, не решаясь подойти к чужаку.

– Ты сам лучше… – Глиняная чашка встала на стол.

– Нэ умэю. Нэ прэучен.

Щёки Крапивы пошли алыми пятнами.

– Нельзя мне… Хворобная я.

Шатай нахмурился. Девица и впрямь была бледноватая, отличаясь от остальных жителей Тяпенок. Но на хворобу та бледность не тянула. Напротив, солнце словно отказывалось жарить молочную кожу своими лучами. Волосы девицы тоже были светлы, не как у степных женщин. Да оно и Шатай на соплеменников мало походил, что ж его, сразу хворобным нарекать?

И тут только понял шлях, что резануло глаз. Что не заметил он сразу, ошалело рассматривая нагую красавицу. На руке её темнели синие пятна, оставленные чьей-то жадной пятернёй. Сейчас липнущая к телу рубашка скрывала их, но девица всё одно втягивала голову в плечи, будто ожидая нового удара. Потому и к нему приближаться не спешила. Шатай задохнулся от ярости.

– Тэбя обидэл кто? Больно сдэлал?

Крапива замотала головой, но ладонь метнулась к плечу – прикрыть.

– Скажи, кто. Я еэму брюхо вспорю.

Крапива напугалась едва ли не больше, чем когда заметила следящего за нею шляха. Шатай смутился: не сказал ведь ничего такого… Брюхо вспороть преступнику – это ж правое дело!

Но девица взмолилась:

– Не надо, Светом и Тенью заклинаю! Никто меня не обижал, это я неуклюжая… с крыльца упала! Не гневайся, господине!

– Какой я тэбе господинэ, – буркнул Шатай. – По имени зови. Шатаем.

– Как повелишь. Только не гневайся!

– Да нэ гнэваюсь я! – разозлился шлях. – С рукой-то поможешь?

Крапива покорно приблизилась.

– Только не трогай меня, гос… Шатай. Заражу ненароком.

– Нэ трону, нэ бойся, – пообещал он, а сам подумал: «А вот того, кто тебя тронул, всё-таки отыщу».

Промокшее полотенце разрыдалось влагой над плошкой и мягко легло на рану. Застань его соплеменники, Шатай со стыда бы сгорел: эдакую мелочь, да промывать и залечивать! Но, ежели Рожаницына дщерь приказала…

Девица следила, чтоб не коснуться случайно смуглой кожи шляха, а тот даже дышать не смел, чтоб не помешать. Он тихо спросил:

– Что за хвороба у тэбя?

Золотые пряди шевельнулись от его дыхания, Крапива вздрогнула, но ответила:

– Не ведаю, как назвать. Появилась, когда в лета вошла… Коли трону кого, то… – Девица замялась, но Шатай слушал терпеливо и спокойно, и она осмелела: – Жгусь. Как крапива.

– А если тэбя кто тронэт?

Девица закусила губу, и Шатай подумал, как хорошо было бы этой губы коснуться. И не важно, что там сделается от Крапивиной недоли.

– Больно будет… И ожоги.

Очи у Шатая были чисто шляховские: узкие, обрамлённые густыми ресницами; цвета только диковинного, словно грозовое небо. Таковые Крапива и у срединников редко встречала, не то что у степняков. Шлях недобро сощурился, и от глаз вовсе остались две крошечные щёлочки.

– Стало быть, у того, кто тэбя тронэт, слэды остаются?

Рука девицы совсем рядом была. Нежная, ласковая. Кто б поверил, что способна она причинить муку? Шатай проверять не стал. Не оттого, что струсил, а оттого, что Крапива попросила.

– Отчэго ж ты, такая пугливая, дома одна?

– Матка Свея гостей встречает, тебе ли не знать, гос… – Она несмело улыбнулась, и Шатая словно солнцем ослепило. – Шатай.

– А дочь бэз присмотра бросила? Как можно? А еэсли украдут?

Когда-то очень-очень давно у шляхов правда имелся обычай красть себе жену. Успел лаской да уговорами заслужить прощение девицы, окунулся с нею вместе в горячий источник – и никто уже не разлучит с любимой. Таковой союз богам едва ли не милее, чем одобренный родом. Но много времени минуло с тех пор, шляховские земли получили прозвание Мёртвых, а женщин стало рождаться всё меньше. Калека Кривой сказывал, тогда-то и стали племена меж собой враждовать и сражаться за величайшую ценность, когда-либо имевшуюся на земле, – за женщину. Обычай сражаться с чужаками с тех пор остался, а вот жён боле не воровали. Но Крапива того не знала, поэтому ответила:

– Много ли пользы с жены, которую обнять нельзя.

Сказала не то с грустью, не то с облегчением. Рожаницыны дщери прекрасны, но понять их воистину невозможно.

Смоченное в зелье полотенце скользило по свежей ране. Грубая ткань должна бы раздражать плоть, но по коже, напротив, разливалась нега. Девица стояла совсем рядом, но будто вместе с тем и очень далеко. Вот она – а коснуться нельзя. Шатай прошептал:

– Я любил бы её так сильно, что и бэз объятий стало бы жарко.

Крапива точно обожглась. Отгородилась чашкой с зельем, кинула в неё полотенце.

– К утру рана затянется, господине. А пока тебе бы лучше отправиться на вечерю. Матка добрый пир собирает.

Шатай скрестил руки на груди, мигом позабыв, что одну из них поранил.

– Так она потому к нам нэ вышла? Припасы провэряет?

Девица втянула голову в плечи и отвела взгляд.

– Верно, господине.

Врать Крапива не умела, но Шатай сделал вид, будто поверил.

– Тогда проводи мэня. Ваши дома высоки и крэпки, я нэ найду черэз них путь.

Взгляд нет-нет, а скользил к распахнутому вороту рубахи, что прильнул к мокрой груди. Крапива стянула ворот пальцами и ответила:

– Как прикажешь, господине. Выйди только, дозволь одеться как подобает.

***

Наряжалась Крапива редко – и тут у неё всё не как у людей. Но не оттого, что не любила, а оттого, что матушка серчала. Стоило Доле заметить, как на дочь заглядывается какой молодец, сразу закрывала её необъятной грудью, фыркала и гнала ухажёра прочь.

– Молодая да ранняя, – говаривала она. – Куда вырядилась?

Было так не всегда, а с тех пор, как уронила Крапива первую кровь. С тех пор, как хвороба поселилась в их доме. Поначалу думали, пройдёт. Раз или два мать и вовсе обмолвилась, что к счастью: до свадьбы никто девку не попортит. Но время шло, а болезнь не уходила. И тогда Дола замкнула на ключ сундук с приданным, а дочери строго-настрого запретила перед кем-то красоваться.

Зато Крапива радовалась за Лассу. Её Свея подарками не обижала. Стоило отлучиться куда, всегда с гостинцами возвращалась. Привозила она дары и для Крапивы, да только та всё одно их не носила. Лишь прятала под потолком в сарае да перебирала время от времени.

Для вечери со шляхами травознайка тоже не стала бы искать особый убор. Да своя одёжа после тяжёлого дня была – без слёз не взглянешь. Тогда Крапива осторожно открыла Лассин сундук. Подруга не скупилась, всегда предлагала выбрать что-то из своего, если случался праздник. Не обидится и на этот раз… Да только Крапива всё одно робела. Наряды у Лассы были пёстрые, броские. Где с вышивкой, где с кисточками. У Крапивы ажно в глазах зарябило! Но делать нечего, не в грязное же одеваться. Она выбрала сарафан попроще да потемнее и рубаху с высоким воротом. Подруга бы в таком корову доить пошла, а Крапиве – наряд на праздник.

Шлях, назвавшийся Шатаем, ждал на крыльце. Крапива выглянула в щёлочку: ушёл может?

Шатай сидел на ступеньках, по-степному подогнув под себя ноги. Странные они, шляхи эти. Мало что кожа их почти что жёлтая, схожая со степной землёй, а глаза узки, точно пчёлы покусали. Так ещё и одевались будто дети малые: штаны широкие, перехвачены бечёвочкой у ступней, рубахи длинные, такие только девкам под понёву надевать, да с разрезами до пояса.

И нрав особый. Давно бабы в Тяпенках усвоили: хочешь уберечь мужа, выходи к шляхам сама. Женщинам степняки никакого зла не сделают, скорее меж собой передерутся, а вот мужика зарезать им ничего не стоит. И Крапиве страсть как не хотелось, чтобы отбившийся от племени чужак что худое натворил. Лучше уж и правда отвести его к остальным.

– Пойдём, господине…

– Гдэ господинэ? – хохотнул Шатай. – Нэ вижу!

Крапива спрятала улыбку в ладонях.

– Шатай… Пойдём.

Тот плавно поднялся, и не поймёшь, как ноги успел расплести. Скомандовал:

– Вэди!

Сильно бы шляху пришлось постараться, чтобы заплутать: костёр у ворот виднелся от каждого двора, знай иди на свет. Но перечить травознайка не решилась. Не решилась бы она и разговор завести, да Шатай за двоих болтал.

– Ваши мужчины трусливы, как пищухи! Прячутся по домам, пока их жёны подносят нам питьйэ. Они нэ достойны красоты дщэрэй Рожаницы!

Крапива комкала в руках край пояса и не знала, что ответить. Ей посчастливилось не застать шляховых набегов, но как-то раз матушка глотнула лишней медовухи и рассказала, как оно бывает.

Она рассказала, что степняки приходят медленно. Их кони мерно и тяжело опускают копыта на землю, и звук этот словно набат. Им не помеха запертые ворота и высокий частокол – шляхи лазают по ним что звери, сжимая зубами кривые мечи. Они быстры и ловки, безжалостны и кровожадны. Они не трогают женщин, но убивают мужчин так, что никто не пожелал бы остаться в живых, увидев подобное. Дола обыкновенно прятала косы под плотным платком, и тогда Крапива узнала, отчего так. Оттого что волосы матери сплошь были седыми.

Весёлый шлях, что носил имя Шатай, не причинил бы Крапиве зла. Не он валял её в поле ржи, не он задирал понёву. Но те, кто пришёл с ним, сулили горе Тяпенкам. И девичье пение, что далеко разносилось в сумерках, несло не радость. Оно лишь заглушало страх.

Когда до большого костра, разведённого нарочно для встречи опасных гостей, оставалось всего ничего, Шатай замер. Он глянул Крапиве в глаза, и она нутром ощутила: в темени или при свете дня, а разглядит каждое движение и взмах ресниц.

– Скажи, Крапива, что прячэт от нас Матка Свэя?

Девка и сама бы своему лепету не поверила, но поделать ничего не могла.

– Помилуй, господине, как можно…

– Нэ ври мнэ. Она задумала зло?

– Мы не посмели бы…

Будь на месте шляха срединник, он не утерпел бы и стиснул девкин подбородок, заставляя поднять взгляд. И не думал бы, больная она али здоровая. Шляхи были приучены без дозволения женщин не трогать. Шатай лишь приблизился к ней так сильно, что Крапива ощутила его дыхание на щеках. Оно пахло горелой травой.

– Отвэчай.

– Никто не задумал против вас дурного. Свея… Мы все хотим мира.

– Мир что упрямый конь – поводья удэржит только сильная рука. Еэсли ваша Матка задумала зло, эта рука пэрэрэжет глотки всэм мужам в эё роду.

Родом шляхи звали не тех, кто одной крови, а тех, кто живёт на одной земле. Стало быть, мужами в роду Свеи считались и нелюдимый Деян, отец Крапивы, и молодшие братья, пока даже не отрастившие усов. У девицы во рту пересохло, а глаза застелила белёсая пелена. Она молвила:

– Когда боги создавали шляхов, забыли вложить им в грудь сердце.

– Нэ забыли. Нарочно нэ стали, – ответил Шатай.

Шляхи расселись вкруг костра и один за другим славили плодородную землю. Каждой девке, что обносила воинов питьём, ведомо было, к чему ведут такие речи: спросит завтра вождь, не прогневится ли Матка, если гости покинут её владения, и станут ждать, что ответит. Ежели накажет вернуться и кликнет мужиков, чтоб принесли гостинец в дорогу, то уедут мирно. И гостинец известно какой – десятая часть припасов, что имеется в деревне. А если не докумекает, как себя повести, начнётся бой. И тогда шляхи сами возьмут, сколько пожелают.

Рыжие отсветы пламени лизали суровые лица, отражались в тёмных глазах. Ласса сидела подле вождя ни жива ни мертва: где матушка? Когда Крапива подвела Шатая к своим, подруга заметила её и только что навстречу не бросилась. Ну как тут развернуться да уйти?

Чашу с мёдом Крапиве никто подать не решился – ну как ненароком коснётся? Пришлось самой наливать из кувшина и нести. Благо, тяпенские привычно обходили хворобную, а шляхи даже в шутку не ухватили бы за запястье. Крапива низко поклонилась вождю, и рядом с ним мороз пробежал по коже.

– Отведай угощения, господине! Свежего ветра в твои окна!

– Свэжэго вэтра, – отозвался вождь, нехотя принимая чашу.

Отчего же нехотя? Да оттого, что сидел, сжимая Лассину руку, а пришлось отпустить. Та сразу почуяла, что старший в племени Иссохшего Дуба зол. А и как не злиться, когда Матка не пожелала сама потчевать, дочь подослала. Не знал вождь, что Свея другим гостем занята. Вот и пришлось Лассе подластиться: сначала угощение поднесла, потом села рядом на мохнатую шкуру, а когда вождь сдвинул брови к переносице, и вовсе вложила ладонь в его – широкую да сухую. Угрюмый воин мигом повеселел! Теперь же, когда сам разжал пальцы, Ласса поспешила вскочить.

Улучив мгновение, она шепнула подруге:

– Крапива, серденько моё, сбегай до матушки! Сил моих нет, боюсь я этих диких! Не уважу сама…

Крапива кивнула. Если Свея до сих пор не явилась, уж не случилось ли чего?

Девица будто бы вернулась к уставленному снедью столу, что хозяюшки вынесли во двор, а сама нырнула в темноту – и поминай как звали. Общинный дом стоял в самой серёдке Тяпенок, в стороне от ворот, где шёл пир. Пока девка до него дошла, страху натерпелась! Всё мстилось, следит кто-то, царапает спину недобрым взглядом.

Крыша Старшего дома не курилась дымком, дверь была плотно затворена, и казалось, будто бы внутри и вовсе никого нет. Крапива уж решила, что разминулась со Свеей, но всё ж заглянула внутрь – убедиться. И хорошо, что заглянула, потому что Матке подмога была ох как нужна!

Баба ходила по избе от стены к стене, и лицо её было красным. Она размахивала руками, доказывая что-то, а говорить старалась тише. Княжич же стоял перед нею, упрямо скрестив руки на груди. Половина лица его, шея и ладони сплошь были в ожогах, но лечение даром не прошло – уже не саднили. Дядька Несмеяныч тыкал кочергой потухшие угли в очаге и думал о своём.

Когда Крапива открыла дверь, все трое обернулись к ней, а Матка и вовсе чуть дух не испустила.

– Крапива, ты? Я уж решила…

Что там решила Свея, девица узнать не успела, потому что княжич вдруг поменялся в лице и сказал:

– Хорошо, будь по-твоему.

Дубрава Несмеяныч ажно рот разинул: неужто своевольный воспитанник внял словам мудрой женщины? Влас же докончил:

– Но в уплату вот её возьму, – и кивнул на Крапиву.

У девицы язык отнялся, а Свея упёрла руки в боки.

– Ты, княжич, никак умом повредился?

Дубрава выпрямился, навроде как угрожающе, а у самого ухмылка в усах так и гуляет!

– Не бывало у нас такого, чтоб людьми плату брали!

Княжичу же слова Матки что сухой горох.

– Не в рабыни беру у тебя девку, а в жёны.

Свея глянула на Крапиву: на той лица не было, какие уж тут сваты?

– Это ты, княжич, у отца с матерью её спрашивай. Я девку неволить не стану.

Крапиве аккурат под материну юбку спрятаться и захотелось, лишь бы не стоять перед княжичем. Статный и могучий, с гордо выпрямленной спиной, точно вырезанный из тёмного дерева. Любая девка рассудка бы от счастья лишилась, прильнув к его груди! Вот только красота боле не обманывала взор: ожоги сделали лик княжича столь же уродливым, сколь и душа. Влас поманил травознайку.

– Что обмерла? Иди сюда, не трону покамест. Вот моё слово, Матка Свея. Отдашь мне девку здесь и сейчас, назовёшь молодшей женою, остановлю своих молодцев. А нет, – быть битве.

Тогда-то Крапива поняла, отчего Свея раскраснелась, отчего гостей не встречает, а всё княжичем занята. Упрашивала сдержать горячий нрав да не устраивать драки со шляхами. Одно дело – присоединить Тяпенки к Срединным землям, назвать своими да Посадникову метку в землю воткнуть. Тогда, коли кто посмеет грабёж чинить, перед Посадником и отвечать будет. Уж тогда племя степняков поостережётся захаживать в деревню как к себе.

Совсем другое – сражаться на ничейной земле. А Тяпенки как раз такие и есть – ничейные.

И счастье, если изб не пожгут да баб не разложат в пылу битвы! Или того хуже: проиграет княжич, явившийся лишь с малой дружиной и не оправившийся от ран. И тогда уже Тяпенским отвечать и перед отцом его, Посадником Туром, и перед вождём шляхов. А тех, кто гостя позволил обидеть, не щадят ни свои, ни чужие…

Выходит, дорого дают за Крапивину жизнь…

Девица медленно подошла к Власу. Голос её охрип, чужим зазвучал.

– Помилуй, княжич. По доброй воле твоею стану, но не чини расправы. Возьми Тяпенки под княжеское крыло миром…

Глаза у Власа были, что омуты. И тлело в них что-то, о чём Крапива и помыслить не решалась.

– Матка Свея предлагала мне свою дочь в молодшие, но я не взял. А тебя возьму. И род твой получит ту плату, каковую ты сама выберешь. Назовёшься моей, девица Крапива?

Он протянул к ней руку, но не коснулся, лишь обдало жаром щёку. Крапива открыла рот ответить, но горло будто удавкой затянули.

И в этот самый миг дверь распахнулась. На пороге стоял шлях по имени Шатай, и от взора его не укрылся ни сам срединный княжич, ни рука его, покрытая ожогами, словно от крапивы.

Глава 4

Свея кинулась к молодому шляху и сбила с ног. За нею следом, на ходу вынимая меч, метнулся Несмеяныч. Но прежде, чем Матка ударила Шатая по лицу, тот успел свистнуть. То был особый свист, ни на что не похожий. И тяпенская Матка много бы дала, чтобы боле он никогда не разнёсся по этим краям. То был боевой клич.

Кровь брызнула на порог Старшего дома, ледышкой посреди жаркого лета сверкнула сталь. Усатому Дубраве что чья-то жизнь? Походя полоснёт клинком – и дальше в бой. Лишь для Крапивы тот, кого придавливала коленом к земле Свея, не был безымянным шляхом. Не думала глупая девка, что делать, поддалась чему-то животному внутри. Она повисла у княжича на шее. Кто сторонний рассудил бы так: напугалась, о защите взмолилась. Но травознайка не о себе пеклась. Кожей к коже, ладонями к горлу – и вспыхнуло древнее колдовство, опаляя и без того покрытое шрамами тело Власа. Тот быстро отпихнул Крапиву – научен уже. Однако ж помогло: замер, оторопев, дядька Несмеяныч, ослабила хватку Свея, а шлях харкнул ей в лицо кровью, натёкшей из разбитого носа.

Шатай двигался подобно зверю, по-кошачьи был гибок его хребет. Он изогнулся, вдарил локтем, ужом скользнул за дверь – и поминай как звали. Свея бешеной псицей глянула на Крапиву. Никогда прежде Матка так на неё не зыркала! А уж Дубрава и вовсе готов был прирезать.

Крапива закрыла себе рот ладонями, с ужасом поняв, что сотворила. Не жить бы ей боле, да вступился княжич:

– Девку не трогать, – велел он.

Велел, а сам повернулся, вынул острый нож, каковой всегда носил при поясе, и кольнул остриём щёку девицы.

– Чтоб с места не двигалась. Перебью шляхов – и договорим.

И с тем выскочил во двор, где уже собрались молодцы из дружины.

Редко кто умел подарить улыбку Хозяйке Тени. Дорого стоит потешить чёрную богиню! Но та ночь стала для неё весёлым танцем.

Закричали бабы, зазвенело железо, алыми каплями разлетелись угли разорённого костра. Ещё свежи были запахи яств да хмельного мёда, но уже прибавились к ним иные – те, почуяв которые, кони грызут удила, а собаки заливаются лаем.

Заливалась и Крапива, забившись в дальний угол Старшего дома, аккурат под образами богов. Заливалась и молила, чтоб не покинули крошечную деревеньку на границе Срединных земель и степи, чтоб оберегли. И пусть возьмут за то жизнь неразумной девки, пусть любые тяготы на неё обрушат, лишь бы младшие братья, мать с отцом, Ласса, Свея – все, кто дорог Крапиве, не расплачивались за ошибку.

– Великая Мать! Рожаница, – лепетала травознайка, – разорви пелену Тьмы, прогони Лихо!

Но Лихо уже вовсю скакало по деревне, а Хозяйка Тень пела свою песню. Завизжал кто-то, и дверь избы распахнулась, ударившись о стену, повисла, перекошенная. Один из парней княжича, тот, что смеялся всех громче, когда Крапиву валяли в поле, за косу втащил девку. За порогом ураганом бушевала битва, но дружинник на подмогу своим не спешил. Куда приятнее ему было усесться верхом на пленницу и разорвать на ней рубаху, открывая нетронутую никем прежде грудь. Девица брыкалась и царапалась, но, стоило приложить её кулаком в лицо, затихла, позволила задрать себе юбку и… и…

Как хватило у Крапивы смелости, она бы ни в жизнь не сказала. Но тогда, наблюдая из укрытия за чужими мучениями, она будто бы сама оказалась на месте жертвы. Это на её теле, Крапивы, оставляли синяки жадные пальцы. Вот только, если травознайку боги наделили не то благословением, не то проклятием, то этой бедняжке защититься было нечем.

Лекарка выхватила из очага котелок, уже не раскалённый докрасна, но полный горячего зелья. Размахнулась…

– На тебе!

Молодец заорал и откатился в сторону, а Крапива добавила опустевшим котелком ему промеж глаз. Потом только разглядела, кого спасла. На полу, свернувшись калачиком, лежала Ласса. Немудрено было не узнать её: мало что по темноте, так ещё и зарёванную, избитую, грязную… От нарядного сарафана остались клочки, а волосы свалялись вороньим гнездом. Крапива опустилась перед подругой на колени. Обнять бы, утешить… Но смогла лишь похлопать по спине, где та оставалась прикрыта ошмётками рубахи.

– Не тронул? Не успел?

Ласса замотала головой, не в силах вымолвить ни слова.

Ох и грянула беда! Такой и ворот открывать не надобно, снесёт весь частокол и дозволения не спросит! А всё почему? А потому что глупая девка не заметила, что следит за нею шлях; потому что княжичу воспротивилась; потому что в поле за травами отправилась в неурочный час… Одной лишь молитвой такого не исправить.

Крапива взялась за ноги бездыханного парня поверх сапог.

– Помоги, Ласса!

Подруга всё ревела, но послушалась. Вместе они выволокли ношу из избы, а после Крапива преградила Лассе дорогу.

– Закройся и подопри чем-нито дверь, – велела она.

– А ты как же?

– А я уже насиделась.

***

Бой кипел там, где совсем недавно горели костры. «Заходи, добрый гость», – с вечера трещало их пламя. – «Здесь ждёт тебя пища и приют, здесь никто не посмеет чинить зло». И вот раскиданные по земле уголья гасли под сапогами. Шляховские кони ржали и рвали привязь, удерживающую их у ворот, тяпенские мужики, похватав рогатины да серпы, высыпали на улицу, да так и замерли: кому помогать, от кого обороняться? Срединников сами же зазвали, просились под крыло; а шляхи зло привычное – забрали бы дань и ушли. За кого не встанешь, всяко от второго горя хлебнёшь. Вот и защищали они жён с дочерьми, а сами робели подобно девкам.

Малая дружина что? На пиру песни попеть, гоголем вышагнуть по широкой городской дороге, хвалясь новым кафтаном, погоготать над шутками да самим кого уколоть острыми языками. Словом, всё больше в тереме со хмельным воюют. А ежели встанет супротив эдакого воина боец, в седле рождённый, лошадью взращенный…

Княжичу с его витязями такие и достались. Не юнцы горячие да несмышлёные, а мужи, вместо пиров сидевшие на сухом ветру и питавшиеся солёным мясом. Те, кто жизнью не дорожил: своей ли, чужой…

Не зря упреждала Матка Свея срединников, не зря советовала не показываться! И Дубрава Несмеяныч тоже в который раз спорил с племянником, да никто не пересилил молодецкую горячность. Вот княжич теперь и расплачивался с богами: не оскорбляй тех, кто с миром явился, не устраивай гостю засады!

У княжича ворогов всяко было меньше, чем у степняков. Он-то своим велел только шляхов бить, а те рубили без разбора: воинов, деревенских… Не трогали только баб. Однако не то дружина оказалась не так верна Власу, не то удаль в княжеском тереме позабыла, не то попросту озорничать в опустевших избах да девкам подолы задирать было веселее, чем лить руду. Разбежались, дурни, добро делить. Всякий надеялся, что без него управятся. Потому степняки хозяйничали, как было у них принято: огнём да железом. И помаленьку брали верх.

Сбили с ног Холодка – первого тяпенского красавца. Ох и вздыхала тайком по нему Крапива! До тех пор вздыхала, пока он об руку с другой ходить не начал. Выскочил парень невесту защитить, да заместо неё шляха нашёл.

– Умри, козлиное дэрьмо! – выругался степняк и замахнулся клинком.

Крапива встала под удар, закрывшись локтем. Не стало бы девки, случись на месте шляха кто другой, но степняк увёл меч в сторону, верный обычаям. И острые вилы Матки Свеи тут же пронзили его насквозь.

Что в горе, что в радости, не уступала Свея своего места – всегда первая. И сражалась наравне с мужами, а то и лучше.

– Лассу видала?! – заорала она.

– Живая!

Матка так и просветлела! Вдвое резвее принялась раскидывать противников.

Крапива повернулась к Холодку – помочь, увести. Тот едва поднялся на ноги…

Кривой меч вошёл в брюхо как в мягкое масло. Повалилось нутро, запахло смертью. А Шатай, весёлый Шатай, рассказывающий ещё недавно, как будет любить жену, выдернул клинок из тела Холодка и бросил Крапиве:

– Нэ стой! Зашибут!

И вновь нырнул в ночь. А первый красавец деревни повалился навзничь, и зелёные глаза его навек закрыла Хозяйка Тени.

Жестоки сыны степи! Остры их мечи! Вот свистнул клинок – и не стало старого деда, силившегося вразумить бойцов. Ещё свист – и зазвенел металл, скрестившись с металлом. Это усатый Несмеяныч заступил дорогу поганому шляху.

Свея, оружная вилами, обороняла визжащих девок. И, смех сказать, обороняла не от шляхов, а от молодцев княжича, ещё вчера принимавших из их рук питьё. Неужто не хватило улыбок да ласковых слов? Но в пылу битвы куда там вспомнить, что пришли они в деревню друзьями. Дружинники уже ломали двери в чью-то хату, вытаскивали добро, а с ним вместе лежачую слепую бабку. Вот тебе и защитники!

Степняки зато без дела не сидели: вот один подхватил сразу два меча и давай крутиться мельницей! Рубанул Дубраве поперёк спины, тот упал как подкошенный, но поднялся, развернулся… И вдругорядь получил от самого вождя. Чёрная кровь намочила рубаху, Дубрава покачнулся…

– Дядька!

Над Дубравой встал самолично княжич. Принял мечом меч вождя и давай рубиться!

Будто птица с чёрными крыльями кружила с ними рядом, легко касаясь перьями то одного, то другого. Там, где чёрный росчерк царапал кожу, оставалась алая полоса. Или это следы от клинков?

Умрёт княжич – и Посадник не простит смерти любимого сына, а уйдёт в Тень вождь – шляхи вырежут деревню до последнего мужа, а женщин заживо закопают в землю.

Кто-то, раненый, корчился на земле:

– Помогите!

Крапива отволокла его в сторону, спрятала, велела придавить разрезанную руку. Затем кинулась спасать слепую неходячую бабку. Старуха ползала по бранному полю и никак не могла схорониться. Травознайка выломанной из чьего-то забора жердиной отпихнула от неё оружного мужа, неловко схватила за голую руку… Бабка заверещала от боли, Крапива, плача, потащила её к сараю, куда Свея теснила девиц – какое-никакое убежище. Передав бабку всполошённым девкам, травознайка утёрла мокрый лоб и кинулась обратно. Хоть кого ещё спасти! Да вот только её саму спешили спасать.

– Крапива!

Отец распихивал людей локтями. Ох непросто было вытащить Деяна из дому и в мирное время, а уж чтобы на ратное поле прорвался и вовсе чудо! Но бежал, выпучив глаза, искал дочь. Вот вдарил кому-то по уху, не разобрав даже, своему или чужому – не мешай!

– Батька!

Крапива едва вприпрыжку не помчалась к отцу: уж он-то силач, каких поискать! Что ему шляхи и срединники! За свой род всех на рогатину наденет! Так думала она, будучи младше, ещё до того, как поселилась в их доме хвороба. До того отец обнимал её, сажал на колени, как сейчас сажает сыновей, учил мастерить из берёсты. Нынче же…

Нынче ловкий молодец из дружины походя огрел его по затылку рукоятью меча. Не тщился убить, лишь пихнул, чтоб не мешал, и побежал дальше, подобрал дотлевающую головешку да и зашвырнул на крышу сарая. Пламень занялся мигом, поднялся визг… А бой всё кипел и конца-края ему видно не было.

Крапива бросилась к отцу и ногтями вцепилась в лицо шляху, вставшему над ним. Колдовство кипятком обожгло ему щёки, степняк покатился по земле – горит! Хворобная девка же подставила отцу спину, чтоб опёрся, отвела к воротам.

– Бежим, доченька! В лесу не достанут! Мать там уже, за тобой вернулся…

Хворобная ногами в землю вросла. К чему она отцу с матерью, больная да горемычная?

– Без меня беги.

Кони у ворот ярились, напуганные звоном и криками. Не раз и не два каждый из них бывал в бою, но то под седоками. Без твёрдой же руки они обезумели.

Крапива в последний раз взглянула на отца, а тот, будто предвидев что-то, закричал.

– Вернись, дура!

Но Крапива неслась к стойлу. Она подхватила обронённый кем-то серп, шарахнула кинувшегося наперерез шляха и рубанула кожаный ремешок, что удерживал самого крупного жеребца. Тот встал на дыбы и бешено заржал.

Серп застрял в жерди, но конь, почуяв свободу, ударил копытами, и та разлетелась в щепки, освобождая весь табун.

Уж и до того была суматоха, но теперь, когда перепуганные скакуны носились меж домов, началось неслыханное. Одно к счастью: бой и впрямь прекратился, ведь под копытами погибнуть не хотелось никому.

Гнедая лошадь крупом задела девку, и та отлетела к частоколу. Голова мотнулась из стороны в сторону, по затылку что-то глухо стукнуло, и мир поплыл у Крапивы перед глазами.

Тяпенки словно дымом заволокло: уголья, пыль, крики, ржание – всё смешалось в одно. Вот засвистел шляховский вождь, тщась утихомирить животных, ухватил жеребца за повод, но тот, разрезанный надвое, выскользнул из ладони.

Наконец конь признал седока. Не унялся, да и слушаться не спешил, но держался рядом с вождём, и тот вскочил в седло, стиснул заместо уздечки длинную гриву. А дальше случилось страшное: вождь направил жеребца аккурат на княжича. Хороший конь нипочём человека не обидел бы, но степные скакуны супротив хозяев ничего сделать не могли. Конь встал на дыбы и забил в воздухе копытами. Княжич махнул мечом, но лишь разозлил жеребца и тот ударил его по голове. Влас закатил глаза и принялся оседать, но вождь крепкой рукой ухватил его за загривок и втянул в седло, уложив поперёк. Меч сразу уткнулся в беззащитное горло, а вождь прорычал:

– Вашэго кнэжича ищитэ в стэпи! Мэртвым!

И направил жеребца к воротам. Те так и остались настежь, по старинному обычаю: коли чужак в доме, запирать двери не моги.

Жеребец призывно заржал, и прочие кони направились к нему, подбирая седоков. И то, что шляхи уезжали, не взяв дани, было едва ли не страшнее, чем если бы разграбили деревню. Ибо значило это, что вернутся они вдругорядь, очистившись под лунным светом для большой битвы. И живых после неё не останется.

Крапива сидела у ворот, глядя, как проносятся мимо лошадиные ноги. Один из коней замедлился, с его седла спрыгнул человек и приблизился к травознайке.

– Крапива? Живая?

Девица с трудом подняла отяжелевшие веки. Перед нею на корточках сидел Шатай.

– Не знаю, – ответила она.

Он усмехнулся:

– Живая!

Хотел вернуться в седло, но девица, ошалев от собственной наглости, взмолилась:

– Возьми меня с собой!

– Тэбя?

– Возьми, забери отсюда! Жизни здесь нет и не было никогда! Умоляю, увези меня в степь! Что хочешь сделаю!

– Что хочу?

Шлях, верно, растерялся. С ним прежде женщины говорили мало, а тут сразу в седло просится… А каждому шляху известно, коли в седло девицу взял, то и защищать поклялся.

– Садись, – коротко кивнул Шатай.

Медлить не следовало: друзья всё сильнее отдалялись, зато вороги собирались с силами и не прочь были порвать на части последнего оставшегося в деревне шляха.

Крапива понимала и это, и то, что саму её в дом родной не пустят после эдакого предательства. Она сцепила зубы и поднялась. Вставила ногу в стремя, и села, натянув на ладони рукава. Шатай сел позади неё и пришпорил коня.

Глава 5

Страшный сон длился вечность. В нём монстр без рук и ног тяжело и жарко пыхтел у Крапивы над ухом, наваливался сверху, душил. Она вырывалась и плакала, но монстр лишь крепче держал. Он был везде, этот монстр. Позади и спереди, и даже между ног было горячо и больно. Она сжимала бёдра и просила отпустить, но оттого становилось лишь жарче.

– Не тронь… Не тронь…

Но монстр хрипел и тяжёлое дыхание его забиралось под одежду.

– Пусти, не мучай!

Но он лишь сильнее сжимал ей локти.

– Моеэй станэшь… Моеэй, – шептал монстр. – Станэшь виться змэёй… Кричать… Просить…

Крапива закричала и… проснулась. Ночь была темна и густа, не сразу поймёшь, где небо, где земля. Монстр же под Крапивой был живым, большим и горячим. Она дёрнулась, и что-то обхватило её за плечи. Девка забилась, силясь сбросить пелену кошмара. А потом вспомнила.

Битву в деревне и кровь; пламень и рассыпающиеся под сапогами угли; звон металла, крики и коня, на котором просила Шатая увести себя в степь.

Шатай сидел позади и тихонько пел. Была то ласковая и нежная песнь, каковые складывают для любимых, но кошмар сделал её угрозой. Он придерживал её, чтобы не свалилась, и Крапива испугалась, что хвороба больше не защищает её от жадных ладоней. Лишь после смекнула, что кто-то обернул её плотным одеялом, лишив свободы, оттого таким страшным сделался сон. Она тихонько позвала:

– Шатай!

– Нэ спишь большэ?

– Где мы?

Шлях вдохнул сладко и глубоко.

– Дома. Напугалась?

Травознайка напугалась мало не до смерти ещё в Тяпенках. Нынче же, уразумев, что сотворила, и вовсе как дышать забыла. Напросилась со шляхами! В Мёртвые земли! Сама напросилась!

– Что молчишь?

Крапива выдавила:

– Да…

– Нэ бойся. Нэ дам в обиду.

Руки его держали поводья и покоились по обе стороны от девичьего тела навроде объятий. И оттого делалось ещё хуже, хоть спрыгивай наземь да бегом беги. Но справа и слева ехали ещё шляхи – всё племя Иссохшего Дуба, за вычетом погибших. И один из них вёз пленника. Власу доля выпала всяко страшней, чем Крапиве, но жалеть его не выходило. Княжича разве что к Хозяйке Тени отправят, а вот что удумают сделать с девицей, ещё неизвестно.

– Меня тронуть нельзя. Хворобная я… – на всякий случай напомнила Крапива.

– И что жэ?

– Если… – Голос сорвался на писк, но девка докончила: – Если станешь меня неволить, колдовство…

– Козлиное дэрьмо! – выругался Шатай. – Как смеэшь, жэнщина, такоэ говорить?!

Крапива вжала голову в плечи. Ударит? Сбросит с коня и затопчет? Шатай плюнул на две стороны, как водилось за их народом, ежели кого-то сильно оскорбили.

– Сказал бы такоеэ муж, я развэсил бы сушиться на вэтру еэго кишки!

– Прости… Я не научена вашим обычаям.

Ярость кипела в голосе, но Шатай как мог смягчился.

– Я нэ похитил тэбя. Ты поехала сама. По доброй волэ. С чэго бы мнэ принуждать тэбя к чэму-то?

Кабы не видала Крапива своими глазами, что творят дети Мёртвых земель в бою, обрадовалась бы. Шляхи чтили женщин едва ли не наравне с богами, а касаться их могли лишь с дозволения. Прежде травознайка не ведала, отчего односельчане страшатся такого народа. Но нынче поняла мать и Матку, молящих срединного княжича о защите. Хотя что уж, Власова дружина принесла Тяпенкам не меньше бед.

– Вождь дозволит мне остаться в племени?

Шатай пожал плечами.

– Ты жэнщина. Разве вождь можэт что-то тэбе воспретить?

Откуда-то сбоку раздался сдавленный стон, а потом крик и звук, словно уронили мешок с мукой. Затем брань:

– Срэдинный выродок!

И удары. Крапива вцепилась в конскую гриву: лишь один срединник ехал вместе с племенем. По темноте было не разглядеть, зато звуки разносились далеко: кого-то жестоко били ногами, а после помочились.

– Убили… – прошептала Крапива.

– Нэ-э-э. Много чэсти. Он нэ заслужил быстрой смэрти. Эй! Ты что, плачэшь? Почэму?

– Д-день трудный…

Ровно в тот же миг прозвучал приказ:

– Прэвал!

Шатай хлопнул травознайку по спине, и та едва не вылетела из седла.

– Вот и отдохнёшь! А послэ отвэду тэбя на поклон к вождю.

***

Ночи в мёртвых землях были так же холодны, как жарки дни. Шляхи развели костры и подкармливали их сухим навозом, от чего по равнине стелился едкий дым. Деревьев, столь милых сердцу травознайки, стало меньше, хоть ехал отряд никак не дольше одной ночи. Но не шумела над головой листва, не играл ветер свою песнь на струнах ветвей. Лишь шёпот безжизненных сухих кореньев слышала та, что привыкла говорить с травами.

Крапива старалась не показываться шляхам, всё льнула к уставшему коню. Шатай же, будто нарочно, то и дело подзывал её:

– Хэй, златовласая! Что мёрзнэшь, иди к огню!

От жеребцова бока тепла было немного, да Крапива и сама понимала, что от любопытных взглядов не спрячешься. Сама, чать, увязалась со степняками.

Ночлег шляхи устроили сноровисто да привычно и, пока девица собралась с духом, чтобы предложить помощь, уже управились. Оно и ночлегом привал назвать стыдно: заря уже занялась, а редкие степные птицы пробовали голос. Откуда ж Крапиве знать, что шляхи спать укладывались аккурат в это время – когда ночной холод уже не ломает кости, а дневная жара не выжимает из тел последнюю влагу.

– Скажи своей жэнщине, пусть идёт сюда, – буркнул один из шляхов, гревшихся подле Шатаева костра.

Крапива погладила на прощанье жеребца, в который раз порадовавшись, что животных её хвороба не мучает, и подошла к огню. Таковых очагов, разгоревшихся посередь бескрайнего поля, было четыре. Один, поболе, – вождя. С ним рядом сидели лишь ближники. Пленника вроде повели туда же, но надели на шею верёвку и привязали к камню чуть поодаль. Ещё два огня развели средние воины, от них слышался гортанный смех и доносился запах мяса. Последний же костёр, рассудила Крапива, для самых младших. Младшими были Шатай, хмурый шлях с перевязанным после боя бедром и одноглазый, что позвал её. Он сказал, когда Крапива приняла из рук Шатая бурдюк с водой:

– Спроси, дозволит ли с ней заговорить.

Эка честь! Срединники спрашивали дозволение рот открыть разве что при Посаднике, да и то не потому, что обычай блюли, а потому что тот был скор на расправу.

– Отчего же не дозволить…

Но шляху того оказалось мало, он ждал.

– Нэ так скажи, – посоветовал Шатай. – Скажи, «говори со мной».

– Говори со мной, – повторила Крапива.

Одноглазый развязал горло сумы, сыпанул из неё крупы в висящий на треноге котелок, перемешал и лишь потом продолжил:

– Мэня звать Кривой. Ты пошла с нами из селэния?

– Да.

Свет пламени делал глубже морщины на его лице. Кривой нахмурил лоб и стало видно, что он не молод.

– Почэму?

Крапива и себя-то об этом спрашивала, да ответить боялась. Она сцепила зубы.

– Нет мне жизни в деревне.

Кривой повременил, зачерпнул длинной ложкой из котелка, попробовал, добавил соли. Крапива ждала, что молвит.

– Почэму?

– Хворобная я… – Шлях с перевязанным бедром напоказ отодвинулся, и Крапива торопливо добавила: – Не заразная. Но… Коснуться никого не могу. Боги сделали так, что кожа моя жжётся.

Третий шлях плюнул на две стороны и рявкнул:

– Аэрдын!

Шатай же пнул его ногой и хохотнул.

– Сам ты аэрдын! Это благословение Рожаницы! Чтоб такие, как ты, нэ распускали рук!

Крапива испугаться не успела, как раненый засмеялся в ответ и тоже пихнул Шатая. Тогда она осмелела.

– Я просилась с вами, потому что слыхала, шляхи не касаются своих женщин…

– Ещё как касаются! – перебил Шатай. – С дозволэния, но так, что жэнщины кричат от счастья!

В свете огня и без того всё казалось рыжим, но Крапива совсем уж покраснела.

– Ты сэла в сэдло нашего Шатая, – заметил одноглазый. – Знаешь ли, что это значит?

Крапива замотала головой, а Шатай насупился. Это заметили все, и раненый хмыкнул:

– Уж нэ рэшил ли хэлгэ взять себэ жэну обманом?

Тогда Крапива узнала, как вспыльчивы могут быть шляхи, и как много делала Свея, дабы не разозлить их. Шатай взвился с места и выхватил нож. Он кинулся на того, кто обозвал его хэлгэ, перемахнув через костёр и не задев притом котелка. Кривой даже мешать в нём не перестал. Крапива подорвалась остановить сцепившихся мужей, но одноглазый махнул на них ложкой.

– Сиди. Разбэрутся. Нэ впервой.

На драку от других костров не сбежались ни поглазеть ни, тем более, разнять. Только послышался чей-то смех:

– Опять Брун с Шатаем костёр дэлят!

Делёж и верно был не первым: двое катались по колючей траве и угощали друг друга ударами, но никто не уступал.

Крапива прошептала:

– Что такое… хельге?

– Нэ произноси вслух. – Кривой плюнул через плечо. – Это дрянь. Бэзродный, слабый, трусливый.

– Разве Шатай такой?

– А развэ надо таким быть, чтобы называться?

Девице взгрустнулось – ей ли не знать? Крапивой её прозвали задолго до того, как появилась хвороба. А нелюдимой да хмурой она стала уже опосля.

– Останови их, Кривой! – попросила она.

Шлях удивился:

– Зачэм?

– У них ножи! Один другого убить может!

– Значэт другой слаб, а один силён.

Слова стали пророческими, и скоро раздался сдавленный крик и ругань.

– Козлиноеэ дэрьмо!

Ругался тот, второй, которого назвали Бруном, и Крапива вся похолодела: неужто не стало Шатая, того единственного из шляхов, кого она боялась не до дрожи в коленях, а малость поменьше? Но следом прозвучал и его голос.

– Нэ открывай рта, если из нэго доносится вонь!

Шатай вернулся к костру, на ходу вытирая короткое лезвие ножа о широкие штаны. Крапива едва не закричала, но следом увидала и Бруна – он зажимал порез на руке, но был живым. Кривой и не повернулся к ним.

– Можно есть, – сказал он равнодушно.

У Бруна кровь сочилась между пальцев, но помогать ему никто не спешил. Он попытался отнять здоровую руку от больной, чтоб залезть в суму, но кровь потекла скорее, и шлях побелел.

– Ты что это?! – возмутилась Крапива. – Человеку руду пустил!

– Это нэ человек, – фыркнул Шатай. – Это грязный язык!

– Да что ж вы сидите-то?! Он помрёт сейчас!

– От царапины? Сядь, Крапива, поешь.

Но лекарка на то и лекарка, чтоб никого без подмоги не оставлять, будь он хоть трижды шлях. Она уперла руки в бока и велела:

– Сядь немедля! Не ты, Шатай! Брун, сядь! – И тот послушался. – Шатай, дай пояс!

И снова никто не перечил девице. Она подошла к раненому и принялась перевязывать руку. Шлях глядел на неё недобро, но и не мешал. После Крапива опустилась на колени. Мало привычных ей росточков пробивалось сквозь твёрдую землю, а дальше в степи, небось, и вовсе ничего не останется, но слабое пение заслон-травы лекарка расслышала. Она на четвереньках, словно зверь какой, поползла к ней.

– Она у тэбя нэ здорова умом? – спросил Кривой. Спросил равнодушно, дескать, не великая беда.

Шатай развёл руками:

– И что с того?

Отыскав нужную травку, Крапива бережно оборвала лепестки – мелкие да сухие, не то что дома, но для дела годились. Размяла их прямо в ладонях. Кто другой не управился бы, не сумел договориться со своевольным цветом, но Крапива не сомневалась. Она вытащила из костра головешку и обмазала её кашицей, подала край одеяла Бруну.

– Зажми зубами.

Тот нехотя обратился к Шатаю:

– Скажи своей жэнщинэ, что я нэ боюсь боли.

Но Крапива не стала дожидаться, пока шляхи меж собой договорятся. Она легонько стукнула краем головешки Бруна в лоб.

– Сожми, сказала!

Делать нечего, пришлось покориться.

Когда лекарка убедилась, что замкнула кровь, а чудодейственная травка не допустит в рану заразы, тогда только заметила, как странно глядит на неё Кривой.

– Я лекаркой в деревне была, – объяснила она. – Травы слышу…

Шатай же буркнул:

– Утром пойдём к вождю.

Когда по дну котелка заскребли ложки, а горизонт зазолотился, шляхи только устраивались на ночлег. У каждого имелось тонкое одеяло, в которое они заворачивались точно гусеницы в кокон. Имелись и особым образом выделанные шкуры, ставшие почти невесомыми. Их шляхи приторачивали к сёдлам и доставали, когда разбивали лагерь надолго, либо когда стояла непогода. Нынче же обходились без них. Всё это Крапива, конечно, только слышала. Кто ж знал, что доведётся и своими глазами поглядеть…

Одеяло Шатай вынул ещё в дороге и укутал им Крапиву, чтоб не пораниться. Сейчас он также отдал его девке.

– А ты?

Шлях пожал плечами.

– Привычэн.

Он вытянулся на земле с нею рядом, но так, чтобы даже сквозь одеяло не коснуться. Лицо Шатая было безмятежно и спокойно. Он не походил на жителя Мёртвых земель. Тёмные волосы соплеменников быстро становились жёсткими, пропитывались пылью и потом. Шляхи заплетали их в косы, но и те всего больше походили на паклю. Шатай же словно из бани не вылезал: светлоглазый, светлоликий, с мягкими соломенными локонами. Немудрено, что Брун задирал его: у Шатая разве что на лбу не было написано «чужак». Но всё ж душою он был шлях: Крапива хорошо помнила, как может перекосить его ярость боя. Разве не Шатай разрезал острым мечом живот тяпенскому красавцу Холодку? Разве не он плясал в танце с Хозяйкой Тени? Шлях может быть сколь угодно добр к ней, Крапиве, но всё ж он остаётся шляхом. А они не ведают пощады. Не пощадят и её, коли поймают на задуманном.

– Чэго нэ спишь?

Девица вздрогнула: она-то уж решила, что Шатай задремал.

– Что такое аэрдын?

Шатай открыл глаза и долго смотрел на неё, решая, отвечать ли. Наконец повернулся спиной и буркнул:

– Аэрдын – проклятая.

***

Даже пожелай Крапива уснуть, не сумела бы. Сморивший её в дороге кошмар был так же свеж, как страхи, которых она натерпелась за день. Казалось, сомкни ночь девке веки – и вновь хлынет поток черноты.

Оттого Крапива лежала с открытыми глазами и смотрела на звёзды. Чистое небо, без единого облачка, развернулось над нею. Девица падала в него, как в бездонный колодец, хотела кричать, да изо рта не доносилось ни звука.

Кривой храпел во сне, а Шатай дышал ровно, иной раз казалось, что и вовсе затихает. Все в племени Иссохшего дуба сладко спали, будто не они устроили расправу в Тяпенках. Нож при поясе Шатая был совсем рядом – руку протяни. Крапива могла бы взять его и полоснуть по шее одного или двух, а может больше. Лекарка знала, как резать, чтобы быстро и тихо. Но всех не убить, а оставшиеся заживо зароют её в землю. А следом – княжича, гибель которого сотрёт с лица земли родную деревню.

Крапива не сразу поняла, что дрожит. Не дрожит даже, а бьётся, как в падучей. Мать за такое назвала бы её кликушей… Но матери рядом не было, и пришлось стискивать зубы, загоняя страх глубоко-глубоко.

Девица на животе выползла из-под тёплого одеяла и, замирая от каждого шороха, двинулась туда, где дотлевал большой костёр. Там темнел камень, возле которого ворохом тряпок валялся избитый княжич. А от него к камню тянулась пуповина верёвки.

Она успела проползти совсем малость, когда путь преградили сапоги. Кривой подкрался незаметно, и не понять, когда перестал слышаться его храп. Он присел на корточки перед нею, и Крапива вскинулась на локтях, ожидая, что так оно всё и закончится.

– Ты рэшила, что вождь нэ оставляеэт дозор?

И верно, на что надеялась? Что утомлённое битвой племя повалится и уснёт мёртвым сном? Так оно, собственно, и показалось. Откуда ж девке знать, что те, кто вроде десятый сон глядели, навострили уши подобно зверью. Шляхи взаправду не слишком-то походили на людей, разве что выглядели схоже. И те из них, кого вождь оставлял сторожить, вовсе не спали, а становились частью степи: глядели, нюхали и слушали через неё. Кривой в этом деле был лучшим.

Крапива заледенела.

– Я… По малой нужде…

Калека тяжко вздохнул, а после вернулся на место и лёг, сцепив пальцы на животе. А потом тихо, словно сам для себя, произнёс:

– Пэрвая мать обэрэгает жэнщин. Но жестоко наказывает лжэцов.

Крапива села возле потухших угольев, обняв колени. Пышные кроны не пели ей колыбельную, а вместо зелёного ковра, насколько хватало глаз, расстилалась лишь измученная зноем жёлтая поросль. Девица не двигалась с места до тех пор, пока племя Иссохшего дуба не пробудилось. Когда же мужи начали зевать, не медлила и принялась хозяйничать. Затеплила огонь, состряпала кашу, добавив сладких кореньев. Кривой ни словом не обмолвился о случившемся ночью, а похлёбку нахваливал всех громче. И даже хмурый Брун облизал и без того чистую ложку. После Шатай велел:

– Тэперь мы пойдём поклониться вождю. Распусти волосы.

Крапива вцепилась в тугую косу. Расчесать волосы толком не удалось, но всё ж она их переплела, а то не дело. А чтоб совсем распустить… Перед мужем разве что!

Шатай же достал костяной гребень и сел, переплетя ноги.

– Иди сюда.

Пуще прежнего девица сжала в кулаках золотые пряди.

– У нас это срам великий…

Шатай нетерпеливо похлопал ладонью по земле перед собой.

– А у нас уважение к вождю.

Сжалившись, Кривой добавил:

– Степные жэнщины вплэтают в волосы заклятия. Поклонившись вождю, ты должна показать, что нэ задумала против нэго зла и нэ спрятала амулэтов.

Так и не получивший дозволения напрямую говорить с чужой женщиной Брун будто бы обратился к одноглазому, но Крапива смекнула, что слова предназначались ей.

– Вэрно ли говорят, Кривой, что, когда солнце висэло выше, жэнщины раздэвались перед вождём?

– И это так. – Кривой хитро прищурил единственный глаз. – Но врэмэна измэнились.

– Жаль, – сказал Брун, а Крапиву будто водой окатили.

Она подошла к Шатаю и послушно опустилась перед ним.

– Дай я сама…

Но шлях гребень не отдал.

– Обычай надо блюсти.

– Если заденешь, больно будет.

– Знаю.

Зубцом гребня он ловко снял тесьму, стягивающую косу, им же распустил пряди и взялся чесать.

Крапива вздрагивала, хотя касания были лёгкими, не иначе ветерок по голове гладит. Руки, что бережно разбирали ей волосы, умели держать острый меч и пускать его в дело. И всё казалось, что осталась на них кровь кого-то из односельчан, и что запачкают они златые кудри так, что не отмоешь. Но Крапива крепко сцепила зубы и сидела не шевелясь. Шатай же начал петь, как тогда, когда вёз её перед собой в седле.

– Там, где солнце висит выше, где журчат ручьи, где поют птицы, а земля родит щедрый урожай, там я встречу деву с синими очами, – бормотал он.

Странно звучала та песнь, в Тяпенках таких не пели. Не было в ней ни склада, ни музыки, а всё равно слова причудливо цеплялись одно за другое. Колдовство, не иначе. И скоро почудилось, что сложена она не абы о ком, а о ней, о Крапиве. А какой же девке не любо, когда о ней песни слагают? Вот и вышло, что плечи её расслабились сами собой, а ломота в занемевшей спине пропала.

– Там она споёт мне свою песнь, а травы подскажут ей слова.

Какая другая девица не сдержалась бы, отклонилась назад, позволяя обнять себя. Травознайка же подняла руку ко рту и сомкнула зубы на запястье. Ласково звучала степная песнь, да ту, что пели шляховские мечи, она помнила не хуже.

Гребень ещё раз скользнул по золотой копне сверху-вниз, ни разу не запнувшись, и Шатай замолчал.

– Вождь ждёт, – напомнил Кривой.

И верно, не дело злить воина. В племени его воля – закон. Захочет погнать – погонит. А Крапиве страх как нужно остаться! Хотя бы на ещё одну ночь…

Она поднялась и оправила сарафан, потерявший былую красоту. Грязь на рукавах засохла коркой и царапалась, вышитый ворот и вовсе порвался. Шатай поцокал языком.

– Не дэло… Жди.

Вскоре он приволок от соседнего костра рубаху, какую носили все шляхи, и порты. И, хоть были они такими широкими, что могли за юбку сойти, Крапива смутилась.

– Как можно? Мужицкое же…

– Пойдёшь голой? – только и спросил Шатай, и Крапива едва не вырвала у него одёжу.

Думать, как прикрыть стыд, не пришлось вовсе. Все три степняка обступили её, повернувшись спинами, да оно и остальные не глазели. Сначала девка оробела, но смекнула, что к чему, и быстро сменила наряд. Найдись зеркало или хоть лужа, непременно залюбовалась бы. Не каждый день получаешь обновки от чужого народа. Но зеркала не было, а сами шляхи не стали ни хвалить, ни насмехаться. Только Шатай отчего-то закашлялся.

К вождю они пошли все вместе. Любопытство не только Кривого с Бруном одолело. Почитай все шляхи, собрав сумы и взнуздав коней, столпились подле главного костра.

Вождь влез на камень и устроился на нём подобно соколу, оглядывающему владения. А у его ног валялся человек. Одежда его превратилась в лохмотья, словно он пробыл рабом не ночь, а целую седмицу. Волосы слиплись от крови, а некогда красивого лица было не узнать из-за побоев и страшного ожога, схожего с теми, что оставляет крапива.

Сердце травознайки сжалось. Уж какой только кары она не желала Власу, когда возвращалась домой всего-то вчера поутру, но такого и представить не умела.

Княжич шевельнулся: затихший люд обеспокоил его. Не сразу признал он девку в степной одежде, а признав, криво ухмыльнулся, и губы его, пересохшие от жажды, потрескались.

– Что, всё-таки разложили тебя? Знал бы, что с тобой так надо, разговоров разговаривать не стал бы.

Мигом пропала жалость к раненому. Вот, кажется, Крапива на колени пала бы, умоляя вождя отпустить пленника, а через миг уже и добавить захотелось. С этим и без неё управились: вождь едва повёл бровью, и тот шлях, что стоял к княжичу ближе, ударил его ногой в живот. Влас захрипел, Крапива же разом пожалела о вспышке злости. Не заслуживает человек таких мучений, будь он хоть сто раз зверем.

Она с трудом отвела взгляд от пленника и поклонилась.

– Свежего ветра в твои окна, вождь.

Шатай подсказал на ухо:

– Говори со мной.

– Говори со мной, – повторила Крапива.

– Свэжего вэтра. – Воин огладил густую бороду. Был он спокоен и нисколько не удивлён. Немудрено: небось ещё с вечера доложили, что увязалась за племенем вослед девка. – Есть ли имя у жэнщины?

– Дома меня звали Крапивой.

– Гдэ же твой дом и почему ты дэржишь путь с нами?

Княжич вновь подал голос. Он засмеялся булькающим смехом и, насколько позволяла привязь, приподнялся.

– Так тебя не увели? Пошла добровольно? Шляховская подстилка!

На сей раз его ударили, не дождавшись приказа. Шляхи и без того народ вспыльчивый, а тут ещё и женщину оскорбили. Крапива зажмурилась.

– Мой дом – деревня, где год за годом вы становились гостями, – выдавила она, не узнавая собственный голос – высокий и тонкий. – На сей раз случилась беда, и гость стал биться с гостем. – Крапива с усилием открыла глаза и посмотрела прямо на вождя. – Мы не желали чинить тебе обиды.

– И всё жэ вы позволили сыну горной козы устроить засаду.

Крапива сжала кулаки.

– То случилось не по нашей вине. Мы нарушили старинный обычай, из-за нас пролил кровь дорогой гость. Но и мы пролили достаточно, чтобы расплатиться!

Ох не то говорила девка, ох не то! Надобно было плакать и рассказывать, как тяжко жилось в Тяпенках, как не любили её односельчане и какой честью будет, если племя Иссохшего дуба дозволит ей стать его частью. Вместо того травознайка раскраснелась от злости. Неужто мало людей погибло в угоду гордости двух сильных мужей?!

– Ты пришла укорить мэня? Мэня, явившегося с добром и спрятавшего меч в ножны? Мэня, получившего удар в спину?

Вождь плавно спустился с камня, будто стёк. Глаза его сверкали раскалёнными угольями – убьёт. Как есть убьёт. Вождь подошёл близёхонько, Крапива ощутила запах дыма и крови от его густой бороды. Вот сейчас достанет клинок и…

– Аэрдын! – крикнул Шатай и втянул голову в плечи, не ожидая собственной наглости.

Вождь разинул рот, и юный шлях продолжил, ведомый лихой храбростью:

– Она аэрдын, вождь! Вэдает травы, слышит зов корнэй. Её сторонились дома, и она пошла с нами. Ей нэкуда больше идти.

– Это так?

Кривой встал по левую руку от травознайки.

– Я сам видэл, что она может, вождь.

А Брун показал перевязанную руку.

– Свэжая рана затянулась к утру от её колдовства.

Крапива же просто кивнула.

– Ты станэшь лэчить моих воинов? – спросил вождь.

– Я лекарка. Я лечу всех.

– Тогда можэшь остаться у низшего костра и звать мэня по имэни.

У степного народа имена звучали дивно. Но всего страннее было, что тот, кого называли вождём, от имени отказывался вовсе. С тех пор, как присягало ему на верность племя, заместо прозвания, данного матерью при рождении, он брал имя, выбранное племенем. Вождь звался Стрепетом. Крапива поклонилась ему.

– Свежего ветра в твои окна, Стрепет.

– Свэжего вэтра, аэрдын.

Глава 6

Знатно пришлось Крапиве потрудиться! Раненых среди шляхов было немало, а кое-как перевязанные после битвы увечья заживать не спешили. Оставаться же на месте и ждать, покуда травознайка наберёт сырья для снадобий, вождь наотрез отказался, словно торопился куда. Вот и пришлось девке ехать на коне с Шатаем вместе и раз за разом указывать, где надобно спешиться. Там она спрыгивала наземь и, следуя за одной ей слышимой песнью трав, срывала пожухлые лепестки. После складывала их в кожаную суму, выделенную Стрепетом, а во время редких коротких привалов готовила и раздавала зелья. Кони из-за этого двигались вдвое медленнее привычного, но оно и к лучшему: иди они обычным шагом, пленник, которого шляхи вели на верёвке подобно животному, нипочём не поспевал бы.

Улучив время, Крапива будто бы случайно склонилась рядом с Власом. Тот и рад бы брезгливо сплюнуть, но от жажды влаги в теле не осталось, и он лишь смерил её огненным взглядом. Травознайка ответила ему бесстрашно: вольно отвечать, когда противник сидит побитый да калечный.

– Делай, что скажу, коли хочешь жить.

Влас с трудом разомкнул спёкшиеся губы.

– А коли не хочу?

Залепить бы хорошую оплеуху упрямцу! Но Крапива лишь незаметно кинула ему бурдюк с водой. Благо, здесь княжич крутой нрав показывать не стал: накрыл бурдюк телом, пока кто не заметил, а после жадно приник к горлышку. Когда же отнял его ото рта, лекарка успела отойти.

Всю дорогу солнце нещадно пекло, и некуда было спрятаться от его палящих лучей. От коней и мужчин дурно пахло, да и сама девка благоухала не лучше, и от этого запаха делалось тяжко голове. Колючий жаркий ветер не спасал, а будто обдирал кожу с путников заживо, и скоро мир вокруг начал дрожать и расплываться.

– Эй, аэрдын!

Шатай за ворот втянул её обратно в седло, и тогда только Крапива поняла, что едва не упала.

– Задремала… Прости. Непривычна я к походам.

Но Шатай сам то и дело недовольно поглядывал на спину Стрепета.

– Всэм нужэн отдых, – сказал он. – Но вождь спэшит.

– Неужто в Мёртвых землях можно куда-то опоздать?

Шатай пожал плечами.

– Куда же он так гонит?

– Вождь приказываеэт. Он нэ совэтуется.

Вот тебе и раз. Племя Иссохшего дуба тянулось за своим предводителем покорной вереницей, но знать не знало, куда он ведёт их. Матка Свея тоже не терпела, когда с нею пререкались, но каждый житель Тяпенок знал о её делах всё. Уж не задумал ли вождь дурного?

Конь Шатая шёл почитай в самом хвосте. Следом семенил лишь один скакун – Бруна, и Крапива уже знала, что по месту в обозе можно судить о важности воина. Ей, стало быть, достался едва ли не последний в племени. За ними, привязанный к Брунову седлу, плёлся Влас. Лекарка надеялась украдкой поднести ему еды, но вождь запретил разжигать костры до большого привала, и приходилось терпеть голод.

В этом была вся степь – голод, жажда, суховеи. Казалось, упади в по-осеннему рыжую траву кто из раненых – и вытянет она его соки без остатка. Так оно и вышло.

Первыми забеспокоились кони. Бока их раздувались, ноздри шевелились, силясь учуять источник тревоги. Затем вождь прокричал:

– Алгыр!

Отряд всадников как один хлестнул скакунов. Шатай ухватил Крапиву поперёк живота.

– Дэржись! Л-ла!

Начался галоп. Перемешался строгий порядок: теперь каждый сам за себя. Выносливые степные тяжеловесы, не приученные к скорости, рано выдыхались, но, видно, нужда была великая. Вождь кричал и подгонял вороного, прочие же всадники ехали молча и лишь щёлкали хлыстами.

Шлях, которому травознайка едва успела прочистить гнойную рану, провалился раньше, чем успел позвать на помощь. Только что нёсся аккурат перед конём Шатая – и раз! – пропал. Имени его лекарка так и не спросила…

Шатай натянул уздечку, Крапива завизжала, и их скакун взвился в воздух на самом краю ямы, в которой сгинул тот, безымянный.

Ох, не глядела б, девка! Да любопытство оказалось сильнее ужаса. Крапива кинула взгляд вниз.

Не человек – кровавая каша бурлила там. А в ней копошился тупомордый зверь, схожий с кротом лишь слепотой. Когти его, каждый размером с грабли, легко рвали плоть, и пасть дробила кости.

Мерину Бруна пришлось тяжелее. Сам он был помельче, хромал, а следом волочилась верёвка, удерживающая пленника. Куда там перемахнуть через ловчую яму! Брун послал коня в сторону, но и тут оплошал: калечная нога подвела, подогнулась на краю рытвины, сыпучая земля ушла из-под копыт.

– Поворачивай! – завопила девка.

Шатай лишь пришпорил коня.

– Аэрдын! – выругался он. – Зачэм?!

Крапива объяснять не стала – только время терять. Сама ухватилась за поводья. Уж не впервой ей с конём ладить. Хоть в седле прежде сидеть не доводилось, а с живностью договориться всяко легче, чем с людьми.

Конь Бруна застрял на самом краю западни. Тварь тянулась за ним, слепо тыкалась то в одну сторону, то в другую, царапала короткими мощными лапами склон.

– Нэ лезь! – взревел Шатай, но Крапива, недолго думая, отпихнула его локтем, угодив аккурат по разбитому Свеей носу.

Дальше-то как? Конь, да и сам Брун обезумели, ноги всадника застряли в стременах, зато Влас времени не терял. Сорвавшийся на бег мерин знатно приложил его о землю, но княжич лишь смахнул грязным рукавом кровь со лба: уж он свободы не упустит!

Пленник острым камнем точил разбухшую от крови верёвку, грыз зубами и не замечал, как привязь становится короче – конь сползал всё ниже, утягивая за собою и Власа, и Бруна.

Крапива направилась к ним, но Шатай вцепился в повод.

– Всэ умрём! Зэмля едва дэржит!

– Верёвку!

– Нэт вэрёвки!

– Плеть! Да хоть что-нибудь ищи! Надо их вызволить!

А затем выхватила из притороченных к седлу ножен кривой меч.

От Бруна нынче толку мало, с него станется хвататься за клинок, как за щепочку, а то и швырнуть его в тварь. И Крапива решилась.

– Влас!

Княжич неверяще уставился на неё. Мгновение, встреча чёрных угольных глаз с синими – полными страха и решимости. А затем блеск стали, взмах – и вот уже пленник свободен. Травознайка же метнулась к Бруну, схватила его, но тот, не разобравшись, дёрнул на себя…

Шерсть твари оказалась короткой, но удивительно мягкой. Свалившийся следом за Крапивой Брун – тяжёлым, а кровь трупа на дне ямы – горячей и тягучей. Кто кричал, Крапива не ведала. Быть может, она сама. Запах, который не спутать ни с чем, запах требухи и смерти, накрыл её с головою. Не было больше травознайки. И Бруна не было. И твари. Были только жизнь и смерть. Одно супротив другого.

***

Влас не мнил себя героем. Спроси кто, готов ли, мол, жизнь отдать за благое дело, не ответил бы. Не оттого, что труслив, нет! Княжич попросту бросался в бой бездумно. А и не мешало бы иногда чужому разуму довериться, коль своего недостало. Например, в битве со шляхами. Советовал дядька Несмеяныч посидеть тихо и подождать, пока степняки уберутся восвояси, ан нет! Княжич полез на рожон, силушкой молодецкой решил похвастать, перед отцом хвост распустить, когда вернётся в столицу.

И что же?

Верная дружина разбежалась по деревне набивать карманы, будто мало им Посадникова жалованья, а самого Власа увели на верёвке, как собаку.

А ещё прежде полез к девке, которую дядька трогать не велел, и день лежал как в горячке, а шрамы оставил себе на память.

И что же? Поумнел?

Вот ещё!

Влас подхватил меч, обронённый травознайкой. Не дура ли? Его спасала, когда самой бы ноги уносить… Её шлях спрыгнул наземь и кинулся к княжичу. Небось, клинок отобрать хотел. Влас показал ему зубы, не то улыбнулся, не то оскалился, и с разбегу прыгнул в яму.

Кривой меч оказался непривычен и вместо того, чтобы пронзить шкуру у загривка, скользнул по ней, глубоко располосовав. Тварь заверещала, ажно уши заложило, княжич, едва оседлавший её шею, свалился в месиво из крови и грязи, а острый коготь вошёл ему в грудину, скользнув по рёбрам.

Влас успел Тень поприветствовать прежде, чем понял, что рана не так уж страшна. А поняв, снова сжал ладонь на рукояти меча.

– Шатай!

Золотые волосы травознайки сплошь стали чёрными, по щекам текла чужая кровь. В жуткой враке такую представить, да и только! Тут проснулся трусливый шлях, которого девка назвала Шатаем. Раздобыл где-то не то верёвку, не то хлыст, скинул в яму.

– Хватайся, аэрдын!

Она послушалась, но хищная тварь, потерявшаяся в вихре криков, тоже пошла на голос. Нетрудно сломить хрупкую девичью шею, тут и когтей не надо – мужик покрепче управится. А уж коли имеются острые зубы да мощные лапы…

Влас не мнил себя героем, но отчего-то встал между тварью и девкой. А кривое лезвие наотмашь полоснуло по слепой харе, разделив её надвое багряной молнией. Тварь завалилась набок, наугад царапая воздух: видно, пыталась рыть и прятаться. Но Влас угадал мгновение, когда мохнатое брюхо останется без защиты, чиркнул меж лап… и тварь затихла.

Уже когда Шатай выволок их всех из ямины, сначала девку, после уж мужей, вернулось племя.

Крапива дрожала от пережитого ужаса, Шатай хмуро косился на неё. Тот шлях, что свалился в ловушку, и вовсе лежал, раскинув руки, и тихонько молился. Влас оглядел племя Иссохшего дуба и сказал:

– Девка оказалась храбрей сынов степи. Стоило проиграть битву, чтобы это увидать.

***

Сказать бы, что дальше обоз пошёл как и прежде, да это стало бы ложью. Шляхи помрачнели, каждому врезались в память слова княжича. У сынов Мёртвых земель не принято было спасать обречённых, а слабая девка кинулась. Зачем? Для чего? Того не понять шляхам… Потому ехали они молча и каждый думал своё.

Пленника же снова взяли на привязь, будто бы и не он зарубил подземную тварь. Тот глядел на девку странно, будто напоминая, кто спас дурёхе жизнь, а она прятала взор.

Когда небесное светило зависло прямо над ними, слизнув с жёлтой земли тени, шедший в поводу княжич упал. Шатай натянуто захохотал и указал на него пальцем.

– Сын горного козла натёр ноги!

Брун же и не подумал придержать коня, и тот потащил пленника дальше волоком. Дважды княжич тщился подняться и сумел бы, дай ему кто хоть малость передохнуть. Но заботиться о рабах сынам Мёртвых земель не престало, пусть те рабы и спасли чью-то жизнь.

– Стойте! Да стойте же!

Крапива на ходу соскочила с седла, благо, конь едва плёлся от усталости. Влас лежал, уткнувшись лицом в землю и тяжело сквозь зубы дышал. Перевернуть его оказалось непросто – княжич отяжелел, как тяжелеют больные незадолго до кончины. Травознайка горлышком бурдюка раскрыла ему рот и влила воды. Затем достала загодя припрятанный шарик из огненной травы и, остерегаясь коснуться, вложила его под язык Власу. Тот закашлялся и попытался выплюнуть горькое лекарство, но девка закрыла ему рот рукавом и велела:

– Глотай.

Едва княжич выполнил приказ, к ним подъехал Стрепет. Он спросил равнодушно:

– Раб умирает?

Княжич шевельнул губами, и Крапива наклонилась, чтобы расслышать его.

– Скажи… – с трудом разобрала она, – скажи… что не дождётся. Он… первым сдохнет.

– Ему нужны лекарства и еда. И покой. Нельзя человека вести… как козла какого!

– Он нэ человек. Он раб.

– Он спас Бруна!

Многие засмеялись, а заносчивый шлях покраснел от стыда: при всех сказать такое! Да лучше б его сожрал зверь, чем получить защиту от раба! Брун дёрнул верёвку, едва не придушив пленника.

– Я спасся бы сам! Эта падаль лишь мэшала мнэ!

Крапива резко выдохнула через нос.

– Ты визжал и не мог даже вынуть меча! – не выдержала она и мигом пожалела о вспышке.

Брун побагровел.

Вождь облокотился о переднюю луку, наклоняясь к Крапиве.

– Жэнщины слишком мягки, – фыркнул он. – Они жалэют тэх, кто достоин лишь смэрти. Развэ нэ этот хэлгэ грабил твою дэрэвню? – Он поднял хлыст. – Отойди, жэнщина. Я покажу, как нужно ставить на ноги рабов.

Крапива и правда поднялась. Вот только не отошла в сторону, а преградила дорогу Стрепету и его чёрному коню.

– Княжич с дружиной ограбили нас лишь раз, а твоё племя брало, что вздумается, год за годом! Его люди отбирали добро, но твои отбирали жизни! Как смеешь ты винить меня в том, что помогаю раненому, когда просишь лечить твоё племя?!

Молвила – и задохнулась. Вот сейчас угостит хлыстом не только Власа…

Шатай метнулся к ней.

– Что ты творишь аэрдын?!

Но вождь поднял раскрытую ладонь, и шлях не посмел приблизиться. Густые брови сошлись на переносице, конь забил копытом, а после… вождь засмеялся.

– Твоя жэнщина смэлее нас всэх вмэстэ. Пусть поможэт рабу, коль охота. Аэрдын, – обратился он уже к Крапиве, – сможэшь сдэлать так, чтобы раб нэ умэр до завтрашнэго рассвэта?

Крапива облизала пересохшие губы и быстро, чтобы не передумать, проговорила.

– Ему нужен отдых. Нам всем нужен. Раненые едут с трудом, а солнце палит сильнее обычного.

Стрепет в упор посмотрел на светило, не сморгнув.

– Знаю.

Ударил жеребца пятками и вернулся в начало вереницы. Никто не окликнул его, не спросил, когда командир дозволит устроить привал. Слово вождя – закон. Крапива же осталась стоять на месте. Когда Брун легонько хлестнул коня по крупу, а верёвка натянулась, девка вцепилась в неё что есть мочи и уперлась ногами в землю.

– Стой, хэй, стой! – Шатаю тоже пришлось ухватить коня Бруна за узду. – Крапива, иди в сэдло!

– Нет!

– Иди! – повторил Шатай, тревожно оглядываясь на вождя.

– Нет. Раненый не может встать. Ему нужен отдых и питьё.

– Он всё равно нэ выживэт! Аэрдын!

– Возьми княжича в седло.

Шлях брезгливо плюнул на две стороны.

– Этот сын горного козла можэт подохнуть прямо здэсь!

– Стрепет велел сделать так, чтобы он дожил до рассвета.

– Он велэл тэбе, но нэ приказал мнэ. Ты нэ заставишь мэня коснуться падали.

Крапива ухватилась за стремя ближайшего коня.

– Брун! Помоги!

Тот потупился.

– Твоя аэрдын говорит со мной, Шатай. Скажи…

– Сам говори со мной! – топнула Крапива. – Брун! Он тебе жизнь спас! Мы спасли!

Бруна перекосило от стыда.

– Нэ говори так!

– Это правда.

– Я нэ стану помогать ему.

– Почему?!

Шатай поравнялся с соплеменником. Говорил он чётко и громко, но на Крапиву не глядел.

– Это козлиное дэрьмо поднял руку на жэнщину. Он пытался… взять тэбя против воли. И скажи, если я лгу, аэрдын. Его шрамы оставлены твоим колдовством, так? Никто из нас нэ станэт помогать ему.

– Ему помогу я!

– Но ты нэ можешь прикоснуться к нэму, верно?

Шатай самодовольно ухмыльнулся: чем ответит ему травознайка? Ответила меж тем не она, ответил княжич. Он захрипел, с трудом приподнимая тело на руках.

– Подойди, шляшич. Что скажу…

Наивный Шатай внял просьбе умирающего, слез с коня и присел на корточки.

– Говори.

– Ниже… наклонись… У меня не осталось… сил…

Гримаса отвращения перекосила лицо Шатая, но он сделал, о чём просили. Когда же Шатай склонился достаточно сильно, Влас выплюнул:

– Эту девку я и впрямь взял против воли. Зато твоя мамаша сама просила поиметь её.

Затем вскинулся и ударил шляха кулаком в лицо. Шатай взревел подобно бешеному медведю. Он кинулся на княжича, а тот знай хохочет! Кашлял, харкал кровью, и снова смеяться! Кабы не бросившаяся наперерез Крапива, не жить бы Власу. Да может он на то и надеялся.

– Шатай!

Она повисла у него на плечах, случайно задев ладонью шею. Шлях зашипел от ожога, отмахнулся. Девица свалилась, но тут же вцепилась в защищённую штаниной ногу.

– Не убивай его! Не смей убивать!

Сын степи замер, не завершив следующего удара.

– Тэбе дорог этот выродок?

Сквозила в его словах глухая тоска, но лицо всё так же было изуродовано яростью. Казалось, Влас и сам затаил дыхание: что ещё девка ответит?

– Я всем сердцем ненавижу его! – сказала Крапива. – И убила бы сама, будь на то воля богов! Но мы с Бруном обязаны ему.

– Дэлай, что хочэшь.

Обоз успел изрядно отдалиться, и Шатай пошёл за ним. Пешком.

Брун же крикнул ему вослед:

– Твоя аэрдын вьёт из тэбя вэрёвки! – Но шлях не повернул головы, и Брун спросил Крапиву: – Ты умэешь править лошадью?

Девка кивнула: кто же не умеет?

– Тогда полэзай.

– А Шатай… Как же?

– Шатай нэ разделит сэдло с рабом.

Выходит, гордый шлях предпочёл идти пешком, лишь бы не прикасаться к княжичу? И выходит, что послушал Крапиву, хоть и готов был разорвать Власа на части? Травознайка скомкала передний край рубахи от волнения. К чему бы это?

Брун, непрестанно ругаясь, помог притулить пленника к седлу, подобно поклаже. И тут бы хлестнуть поводьями да рвануть прочь! Но княжич не шевелился, а при каждом вздохе слышался хрип. Крапива стиснула зубы, а конь и без понукания направился за табуном.

В дороге она мало чем могла помочь умирающему. Лекарка обрабатывала раны, до каких дотягивалась, а Брун отдал свою воду. Когда же закончилась и она, а зной вытопил последнюю влагу из путников, на самом краю угасающего сознания зазвучала песнь. Была она веселой и шумной, словно на зло засыхающей земле. Крапива озиралась и никак не могла взять в толк, кто поёт и отчего никто больше не слышит. Но скоро прозвучал мелодичный свист – это свистел вождь. Брун тут же встрепенулся.

– Вода! – объяснил он, и тогда травознайка тоже смогла разобрать песню. Говор трав!

Видно, не всё в Мёртвых землях погибло, остались места, где теплилась жизнь подобно тому, как теплилась она в теле княжича.

Глава 7

Он показался зелёным островом посреди жёлтого моря. Клочок земли, покрытый густой сочной порослью. Невысокие, но пышные деревья шумели листвой, и где-то за ней звенел родник. Крапива пустила бы коня в галоп, но тяжёлый день вымотал животных, и даже запах воды не мог заставить их ускориться. Когда же обоз, наконец, спрятался в одуряюще прохладной тени, а суровые мужи, на ходу раздеваясь, наперегонки помчались в озерцо, травознайка едва не расплакалась. Вот казалось, что навсегда остался дом где-то в другом мире, а раздался говор трав, и снова она там, где нет страхов и горестей.

Некому было помочь Крапиве с пленником, каждый занялся своим делом: кто, окунувшись, обмывал коня, кто растянулся на мягком типчаке, кто взялся ставить лагерь. Шатай на свою аэрдын не глядел, хоть и оставался поблизости. И вместе с ней удерживающие княжича узлы не спешил распутывать. Он встал на берегу и стянул с себя пропитанную потом и пылью одежду: сначала порты, затем рубаху. Полдня он шёл пешком, слишком спесивый, чтобы заговорить с девицей.

Тело его было худым, и поджарым, смуглым, хоть и светлее, чем у соплеменников, и на нём белели многие шрамы. Мягкие сапоги не спасли ног, и те местами были стоптаны в кровь. Шатай поморщился, когда опустил их в воду. А после, ровно ужалил его кто, обернулся и посмотрел аккурат Крапиве в глаза. На миг она захлебнулась этим взглядом: от серых озёр веяло прохладой, мурашки побежали по коже. Крапива ахнула. Что же это?! Срам какой! Пялится на молодца, ровно гульня какая! Она поспешила отвернуться, но заметила, что Шатай вопросительно склонил голову. Что, мол, нравится?

О стыде Крапиве всё одно предстояло позабыть. Она отвела коня в небольшой залив, отгородившийся ото всех низкорослой степной вишней. Там же отвязала и устроила княжича на траве – получше перины будет! А дальше требовалось сделать то, на что девица нипочём не решилась бы, не стой на кону чья-то жизнь. Хоть бы матушка не прознала!

Дрожащими пальцами она расстегнула камзол, хотя куда как проще было срезать остатки одёжи ножом. Дорогие сапоги с Власа сняли ещё вечером. Следом девка развязала пояс и, зажмурившись, потянула вниз порты. Но ощупью много не наделаешь и пришлось, подавив стыдливый вздох, продолжить.

Что уж, княжич был красив. Даже изуродованным его тело не потеряло стати и гибкости. От голода и жажды обозначились рёбра. Они тяжело расходились, когда Влас делал сиплый вдох. Травознайка намочила в воде тряпицу и обтёрла очерченные мышцы, ожог, ею же и оставленный, протянувшийся от бедра через живот, через спину и пустивший росток на лицо. Запёкшаяся кровь не желала смываться, грязные раны сочились, кожа вокруг них была красная и горячая. Глубокий разрез на рёбрах грозил загноиться. Но всего хуже были те раны, что скрывались от взора. Княжич хрипел, и изо рта у него тянулась вязкая алая дорожка. Поди разбери, губы разбили или всё нутро. Оставалось лишь гнать Хозяйку Тени да молиться, чтоб воля к жизни у Власа оказалась сильнее.

А и придушить бы его заместо того, чтобы лечить! И вождя шляхов с ним вместе! Крапива отшвырнула тряпку и уткнулась лицом в колени. Почто, Рожаница, возложила на её плечи столько тягот? Неужто потому, что мать травознайка не слушала? Али требы возносила негоже?

– Утащи вас всех к себе Хозяйка Тени! – взвыла она. – Ненавижу!

И сама оторопела от всколыхнувшейся внутри злости: не заметил ли кто, не осудит ли? Но ветви вишни надёжно прятали девицу от шляхов. И те, сказать по правде, сами вспыльчивы были без меры. Видно, не было у них матери, чуть что велевшей не позорить её криками. Не приходилось, сцепив зубы, загонять злость глубоко в живот.

Травознайка стиснула кулаки – не время себя жалеть. Надобно лечить княжича, ибо живым он ей нужен куда как больше, чем мёртвым.

Трав вокруг росло великое множество. Огненный корень, редкая баяница, просырь, что цвёл лишь на болотах, да и то не всем давался. У чудного родника посреди Мёртвых земель можно было отыскать диковинки, о которых Крапива лишь краем уха слыхала. И стояли они все разом в самом соку, хоть огненный корень собирали в середине лета, а просырь перед заморозками. Выйдет зелье на славу – мёртвого подымет!

Крапива развела маленький костёр в своём заливчике, выпросила котелок и творила ворожбу. Травы сладко пахли, густой дым курился над снадобьем, а вишня полоскала в воде тяжёлые ветви.

Так она и просидела до темноты: то по крошечной капле вливала отвар в рот Власу, то поила настоем шляхов, то готовила примочки. И только когда сырой жар сменился благостной вечерней прохладой, свалилась от усталости.

Княжич стал дышать без хрипов, и Крапива, воровато оглядевшись, дозволила, наконец, и себе искупнуться.

Заскорузлая одёжа прилипла к телу, пришлось идти в воду прямо в ней, и там размачивать да отстирывать. Бурая грязь стекала с волос, расходилась кругами. Крапива раз за разом окуналась с головой, а всё казалось, что чужая кровь никогда не отмоется. Наконец, стянув мокрые тряпки, она набрала полную грудь воздуха и нырнула. Ледяная родниковая вода кусалась, кожа от неё становилась что у ощипанного гуся, но девица всё не выплывала на поверхность. Будто бы там, над серебряной гладью, остались все беды, и не пробраться им через мерцающую препону.

Но девка – не рыбёшка, навечно под водою не останется. Лёгкие начало печь, и Крапива вынырнула. А вдохнуть так и не сумела, потому что Влас, только что не могущий пошевелиться, лежал, опираясь на локоть, и неотрывно глядел на неё своими чёрными глазами.

Крапива присела, прячась в озере по шею, но чистейшая водица не скрыла её тела. А завизжи – и примчатся шляхи, с радостью добьют едва очухавшегося княжича.

– Отвернись, – хмуро велела она.

– Вот ещё.

– Отвернись, говорю!

– Ну говоришь. Мне что с того?

– Я Шатая кликну. Он тебя…

Княжич спорить не стал, но не выказал и тени страха.

– Да, может. Ведь так поступают шляхи? Бьют тех, кто сдачи не даст. Вот только я дам.

– Ты встать-то не можешь.

– Но ты же всё одно меня боишься. Вон синяя вся, а на берег не идёшь.

И то верно. Пленник измучился так, что сам и поесть не сумел бы, а Крапива пред ним стояла ровно на казни. А и глядел Влас так, словно озерцо, зелёный остров в Мёртвых землях, сама степь, да и Крапива заодно – всё принадлежало ему одному. Сызмальства его так глядеть учили, что ли?!

– Спасибо бы лучше сказал! Я тебя выходила…

– А я тебя от верной гибели спас, но благодарности тоже не дождался.

– А я…

– А ты мешалась только! – перебил Влас. – Вылазь уже. Я есть хочу.

И так сказал, что Крапива, наперво, послушалась, а там уже докумекала, что княжич раскомандовался. Но не лезть же обратно?

Девица отвернулась сама, чтобы хоть так унять стыд, обтёрлась ладонями, натянула мокрую рубаху. И всё чудилось, что взгляд княжича обжигает спину, но, когда она управилась, Влас лежал, закинув одну руку за затылок и рассматривая бледные пока звёзды.

– Поторопись, – велел он. – У меня уже живот к хребту прилип.

Крапива до боли стиснула кулаки, из груди рвался вопль. Зато княжич и бровью не повёл: лежал словно не в плену, а в тереме на мягкой кровати. И девка повиновалась, пошла к общему костру, откуда уже доносился запах пищи. Завидев аэрдын, Шатай подобрался, но рта при ней не открыл.

Просить еды было неловко, но Крапиву и не принуждали – её уже ждала плошка и лежало расстеленное одеяло. Кривой маленько отодвинулся, давая место.

– Спасибо… – пролепетала травознайка.

Взяла еду и, красная от стыда, пошла обратно к Власу. А что там пробормотал себе под нос Шатай, уже не слушала.

Ясно, что нарочно для пленника никто готовить не стал. Сглотнув слюну, Крапива пододвинула посуду к нему, но княжичу и того оказалось недостаточно.

– Покорми меня.

– Да ты дитё малое, что ли? Или умираешь?

– Может и умираю.

Надо признать, не сильно-то и соврал. Своими зельями травознайка Власа едва ни с того света вытащила, да и ныне не была уверена, что до утра доживёт. Впрочем, острый язык служил ему исправно, так что надежда имелась.

Руки мелко дрожали от злости, но Крапива зачерпнула похлёбку. Княжич же приподнялся, брезгливо понюхал и скривился.

– Отведай ты сперва.

А и надеть бы ту плошку ему на голову! Крапива процедила:

– Боишься, отравлю?

– У тебя умишка не достанет меня отравить. Боюсь, что шляхи готовят дерьмово.

– Ты ещё и нос воротишь?!

– А что, нужно соглашаться на первое, что предложат? – Влас покосился в ту сторону, откуда доносились голоса степняков. – Как ты?

Крапива запихнула ложку с похлёбкой так глубоко ему в глотку, что испугалась, как бы Влас не задохнулся. А после, смутившись, отпробовала сама. Готовить шляхи и верно были не мастера, но уж она-то после дня в пути перебирать не станет. Да и Влас, отбросив княжеские манеры, уплетал за обе щёки. Нрав показал – и будет, так что плошка опустела прежде, чем пленник ляпнул ещё какую гадость. А после завалился на спину и указал на впалый живот.

– Глянь рану от той твари. Свербит.

Рана была не из тех, от которых испускают дух, но выглядела в самом деле худо. Травознайка смочила тряпицу в остатках зелья и промокнула не желающие подсыхать края. Пока же она сидела на коленях, низко склонившись над Власом, тот как-то измудрился положить ладонь ей на бедро, поверх длинного полога рубашки.

– Ну сказывай, – склонил голову он. – За мной поехала?

Крапива шарахнулась.

– Не трогай!

– Я и не трогал. Сквозь рубаху только. Так же не жжёшься.

– Зато по лбу могу дать!

Влас ухмыльнулся.

– И верно ты крапива. Только задень – мигом обожжёшь! Не колдовством, так словом. Найдётся ведь и тот, кто к тебе в рукавицах подступится. А схватить покрепче – и сама ластиться начнёшь, как кобыла непокрытая!

Стыд опалил девке уши, заплакала мутными каплями стиснутая тряпица. Права была матушка! Гульня Крапива, гульня каких поискать! Вот и княжич то сразу понял, иначе не стал бы над нею измываться. А вольно было без платка ходить, рукава подворачивать да хвостом перед чужаком вертеть! Сама ведь напросилась! Вот срам!

Крапива проглотила злые слёзы.

– Чего тебе надо от меня? Почто прицепился, как репей?

Влас вскинул смоляные брови.

– Ты за мной поехала, не наоборот. Наклонись.

– Зачем?

– Наклонись, – с нажимом повторил он. – Могут… услышать.

Крапива нехотя склонилась к самому лицу раненого.

– Ниже, – выдохнул княжич.

– Говори так.

Он лишь прищурился.

Крапива вдохнула воздуха, как перед погружением в воду, уперлась ладонями в землю по обе стороны от его головы и наклонилась так низко, что дыхание у них стало одно на двоих. Капли воды стекали с мокрых волос, падали на скулы и губы Власа, а тот жадно слизывал их.

– Ты окрутила шляха, чтобы поехать с ним, – уверенно сказал он. – Шляхи жадны до женщин. Подыми юбку – согласятся на что угодно. – Крапива вспыхнула и отстранилась бы, но княжич крепко схватил её за ворот рубахи. – Ты поехала, чтобы вызволить меня.

Чёрные глаза держали её крепче, чем рука за рубаху. Влас не шевелился, но напряжён был, как зверь перед прыжком. И поди разбери, нападёт или нет.

– Да кому ты нужен! – с жаром бросила девка.

– Тебе. Тебе нужен, травница. Потому что Тяпенская Матка пригласила меня. Потому что то, что случилось, отец посчитает засадой. Потому что, если я не выживу, вашу деревню сравняют с землёй. И ты, дура самоуверенная, решила, что должна меня вернуть.

Говорил он твёрдо, словно приказывал, и Крапива уже сама не понимала, по доброй воле поехала в Мёртвые земли или выполняла волю княжича. А он всё не отпускал её и говорил прямо в губы.

– И ты заставишь шляхов поверить тебе, поклянёшься в верности, а когда я окрепну, достанешь самого быстрого коня. А до того сделаешь всё, чтобы меня не казнили. Поняла?

Слова вырвались сами собой.

– Я тебя ненавижу, – сказала Крапива. – Если бы не ты, ничего этого не случилось бы!

И будто натянутая струна в животе лопнула! Он, он виновен во всём! Не уехал, когда стоило, не отпустил проклятую девку… аэрдын. И на шляхов напал тоже он, княжич Влас!

В чёрных глазах горел пламень, но вины в них не было. Влас ответил:

– Если не я, твоих родных, тех, кого не зарезали шляхи, убьёт мой отец. Так что делай, что говорю.

– Лучше бы ты меня не спасал от той твари.

– Если бы я тебя не спас, вскоре сам бы подох. Так что иди к своему дурачку шляху и клянись, что полюбила его.

Он легонько отпихнул Крапиву, а девке показалось, что она получила пощёчину.

– Откуда тебе знать? Может я не солгу. Может я и правда… полюбила, – шепнула она.

Влас широко улыбнулся, отчего пересохшие губы его треснули.

– Ври, да не завирайся, – фыркнул он. – И принеси ещё пожрать.

Отчего-то Крапиве снова захотелось искупнуться. Она с тоской покосилась на озерцо, но подступающий ночной холод сделал его неприступным, а согреть после ледяной воды девицу было некому.

– Дружина не стала биться за тебя. Они грабили дома и насиловали женщин, а сражаться никто не стал. Знаешь, почему? – Княжич не ответил, но Крапива знала, что слушает. – Потому что сражаются за достойных.

Она зябко поёжилась и села на берегу.

Тревожное забытьё, в которое погрузилась травознайка, не назвать было сном. Мокрая рубаха льнула к телу и радовало это не больше, чем объятия княжича. Верно, потому она не услышала осторожных шагов. А может тот, кто приближался к ней, умел ходить так, что не услышал бы никто. Крапива вздрогнула лишь тогда, когда одеяло легло на плечи.

– Стэпные ночи холодны, – Шатай стоял рядом и глядел на серебряную гладь, а не на девку.

Крапива открыла рот, но так и не нашлась, что сказать. Поблагодарить? Повиниться? Соврать или попросить о помощи? Она молча обвила руками ногу шляха, а тот, мигом растеряв всю спесь, сел рядом и обнял её поверх одеяла. Он кивнул на дремлющего неподалёку пленника.

– Хочэшь, я убью его?

Крапива шмыгнула носом.

– Слишком долго я его лечила, чтобы вот так сразу убивать.

– Хочэшь, убью кого-нибудь другого?

– Нет, что ты… Вы… в степи не ценят чужой жизни?

– Мёртвые зэмли жестоки. Слабый всё равно нэ выживэт.

– Но вы лечите раненых!

– Мы нэ спасаем обрэчённых.

Почудилось, или шлях взаправду покосился на княжича с сочувствием?

– Поэтому… та тварь из-под земли… никто не спасал Бруна.

– Брун мог умерэть один. Или могли умерэть всэ. Развэ лучше умерэть всэм?

Крапива вздохнула.

– Лучше никому не умирать.

Чем сильнее сгущалась тьма, тем ярче сияли купающиеся в озере звёзды. Они тонули в ледяной черноте, но не пропадали, а упрямо топорщились острыми гранями. Так светятся на чёрном плаще Хозяйки Тени души тех, кого она уводит за собою. И Холодок, старый Айз, перерубленный надвое пёс, бросившийся защищать хозяина, все, кого наперечёт знала Крапива, тоже светили где-то там. А травознайка сидела на берегу и уже не могла помочь никому из них. Могла лишь тем, кто остался.

– Я тоже слабая, – сказала вдруг она. – Я слабая, и я могла умереть там, в яме. Но ты не бросил меня.

Шатай подогнул под себя ноги и долго вдумчиво обрывал лепестки с попавшегося под руку дубровника. И таким потерянным выглядел в тот миг! Потерянным и… юным? Впервые Крапива поняла, что гордый шлях не многим старше неё. В седле держался, словно и правда родился в нём, с мечом управлялся и не раз сам под чьим-то клинком оказывался… Но едва ли пережил два десятка зим. И не было у него ни сладкого пирога, матерью к празднику спечённого, ни отца, в бойню готового кинуться на защиту родного чада. Был лишь конь да кривой меч, поющий свою страшную песню. Где ж тут вырасти добрым да ласковым?

– Почему ты не бросил меня? – спросила Крапива.

– Потому что я взял тэбя в сэдло. Поклялся защищать перэд Рожаницей.

Вот оно как. «Шляхи жадны до женщин», – сказал Влас. Сказал, а сам не понял. Не жадны – бережливы.

Юный шлях, забрав с собою из разорённой деревни девицу, с нею вместе посадил на коня Лихо. Кто станет ответ держать, коли девица окажется лгуньей? Он и станет.

Крапива вызвала в памяти обиженно вскрикнувшего Холодка, когда за ним пришла Хозяйка Тени. Больше не сыграет на свирели первый парень Тяпенок, а Крапива не вздохнёт украдкой, что нельзя хоть раз прильнуть к его устам. И ведь не абы кто, не безликий степняк убил Холодка, а Шатай! Его лицо, не чьё-то ещё, перекосила ярость битвы. Но вот сидел с нею рядом, робко пряча взгляд, уже совсем иной Шатай… И больно было предать его!

Шатай и Влас разнились как вода с небом. Разные народы родили их, а всё одно отражались друг в друге, как братья.

Один вырос в дороге, не спал на перине и не пил сладкого мёда, а о Крапиве пёкся, словно всю жизнь её ждал!

Второй, баловень богов, любимый воспитанник Посадника, обожаемый слугами и окружённый красавицами… А душа истекает кипящей чёрной смолою.

Один, не задумываясь, резал своих и чужих.

Второго бросили в бою самые преданные воины.

Да и обликом Рожаница обоих наградила, словно в насмешку.

Степняк Шатай выделялся в племени выгоревшими соломенными волосами и слишком светлой кожей. Выше всех, зато не вышедший широтой плеча.

Влас же, напротив, смуглее и чернявее всех в роду, а мягкие кудри его будто девице принадлежали, а не мужу.

И кому из них верить, Крапива не знала. Зато знала то, что крепко Посадник любит непутёвого сына.

Девица облизала пересохшие губы.

– Как… Как в ваших краях берут себе жён?

Шатай прыснул.

– Лишь нэдостойные бэрут себэ жён! Они запэрают их в тесных домах, заставляют прятать волосы и рожать дэтей каждый раз, когда на смэну холоду приходит тэпло! В наших краях женщины бэрут себе мужей.

Крапива закусила мокрую косу и ощутила железо на языке.

– Как?

Шатай откинулся на траву, так и не расплетя ног. Указал на яркую звезду на небосклоне.

– Это глаз Рожаницы. Она смотрит на нас с небэсного чертога. Когда она нарекает рэбёнка женщиной, то протягивает руку с серэбряной иглой и вспарывает дэвочке живот. Послэ того, как пошла кровь, дэвочка может выбирать. Она может выбирать очень долго: год или два. Или всэ дэсять лет. Пока нэ выберет достойного. А может взять пэрвого мужа сразу.

– Первого?

Отчего Крапива ахнула, шлях не понял. Продолжил спокойно, едва заметно улыбаясь.

– Пэрвый муж обэрэгает женщину. Он поёт ей, дарит дорогой подарок и приносит добычу к её порогу. И, если жэна остаётся довольна, она можэт подарить ему дочь. Но это нэ случается скоро. Послэ она выбирает сэбе ещё мужей. Двух или трёх. Рэдко больше.

Щёки травознайки горели. Тут на одного-то мужа согласиться страшно, а степные распутницы берут по два, по три. И никому до них дела нет, все только порадуются, коли женщина понесёт.

– А если ребёнок… не от мужа?

– Как это?

– Ну… – Во рту у девицы стало сухо. – Если мужей несколько… Как понять, от кого женщина понесла?

– Нэ понимаю.

– Ох, мамочки…

Жарко стало так, что ледяное озеро показалось спасением. Вот же стыдоба! Как можно помыслить об эдаком непотребстве?! Тьфу! Тьфу!

А Шатай нахмурился, силясь взять в толк, и, наконец, рассмеялся.

– А-а-а! У вас дэти зовутся по отцу! У нас нэ так. У рэбёнка есть мать и есть плэмя. Все мужчины в плэмени принимают его. Мэня нашли в стэпи, и никто нэ знает, как звали мою мать. А Иссохший дуб стал мнэ отцом.

– Тогда где же… – Крапива собралась с духом. – Где ваши женщины? Сколько живу на свете, не встречала ни одной… шляшенки.

Шатай повернулся на бок и оказался так близко, что девица с трудом заставила себя не отстраниться. Он долго глядел на неё, а после протянул руку.

– Не тронь…

– Нэ трону.

Касания его были легки, что крылья стрекозы. Не касания даже, а движение воздуха у волос. Ладонь Шатая скользнула по её плечу, закрытому золотыми прядями.

– У Стрэпета была жена. И у Кривого. И ещё одна, её звали Нардын. Ей нэ случилось выбрать ни одного мужа. А потом их забрали у нас, и Дуб стал Иссохшим.

– Кто забрал?

Шатай резко сел, а затем так же стремительно встал. Он встопорщил пальцами волосы так, словно хотел вырвать.

– Их забрал Змей. – Плюнул на две стороны, замер и плюнул ещё раз.

– Кто такой…

– Нэ произноси поганого имэни! Это тварь, дрянь, будь он трижды проклят! Он нэ чтит законов, нэ сидит в сэдле. Называет Мёртвые зэмли своими владэниями, хотя стэпь не принадлежит никому! Он бэрёт женщин силой! – Шатай замолчал, тяжело и громко дыша, а после добавил: – Когда я встрэчу его, я его убью.

– А если он окажется сильнее?

Шатай и не задумался.

– Тогда он убьёт мэня. В Мёртвых зэмлях нэ выживают слабые. И твой раб тоже нэ выживэт, – добавил он. – Стрепэт позволил лэчить его лишь для того, чтобы отдать богам.

– Как это?

– Он отдаст эту падаль на съедэние смрадным птицам.

Холод запустил лапы под одеяло, царапнул Крапиве спину. Вот так живётся в Мёртвых землях. Никто не дорожит ни своей, ни чужой жизнью.

– Стрепет вождь, а княжич сын вождя, – пролепетала она. – Отец выкупит Власа, если назначить цену…

– Дэти Мёртвых земэль не торговцы! Мы воины! – отрезал Шатай.

– Неужто воинам чужда жалость?

– Жалость есть слабость. У нас слабостэй нэт.

Вот только не было это правдой. Первой смекнула Матка Свея, она же растолковала дочери и Крапиве. А ныне травознайка и сама докумекала бы.

То, что Крапива считала проклятием, послужит ей защитой. Нет, не колдовство. Самое естество – то, что делает девку женщиной. То, за что безмолвно укоряла её мать, превратилось в единственное оружие.

Крапива поднялась и скинула одеяло.

– Шатай, – позвала она. – Ты… Я. Я хочу взять тебя в мужья. Ты станешь мне первым мужем?

Шлях подался к ней, но аэрдын выставила вперёд раскрытые ладони.

– Ты сказал, что будешь любить даже ту жену, к которой не сможешь прикоснуться. Если… если не соврал…

Всё ж таки он не сумел сдержаться. Шатай бросился к девице, подхватил её под коленями, поднял и закружил. Напуганная, Крапива обвила руками его шею: не упасть бы! Но вспомнила о проклятье, рванулась… Оба с плеском свалились в ледяную воду.

Сотни и сотни звёзд, пойманных в капли, взметнулись в вышину и опали. Когда Крапива, кашляя и плюясь тиной, выкарабкалась на сушу, она сжала зелёную поросль на берегу так сильно, что корни затрещали. Шатай, ясно, и не заметил, что случилось.

– Живая, аэрдын?

– Вроде…

– Напугалась?

Крапива с усилием растянула в улыбке занемевшие губы.

– Нет, что ты…

– Вставай!

– Сейчас… Только… отдышусь маленько.

– Пойдём к костру. Там жарко от огня. Станэшь дышать там, а я спою для тэбя.

Крапива стояла на четвереньках, боясь пошевелиться, а пальцы её сжимались и разжимались. Вот уже целое новое озеро натекло с мокрой рубашки и волос, а всё казалось, что она так и не вынырнула, что лёгкие жжёт, а вдохнуть не выходит.

– Ты иди. Я… потом. Сердце колотится. Всякой девке боязно свадьбу предлагать.

Шатай присел на корточки с нею рядом, хотел убрать волосы за ухо, но Крапива увернулась.

– Нэ перэдумаешь? – серьёзно спросил он.

– Нет. Просто… страшно, – честно ответила аэрдын. – Иди.

Шатай покачал головой, но напирать не стал. То ли не знал, чем девку утешить, то ли ещё какой закон воспрещал невесте мешать. Кто их, шляхов, разберёт?