Главная
Популярно об истории
Анна Делла Субин
Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами
Читать онлайн бесплатно

Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами бесплатное чтение

Анна Субин
Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами

Anna Della Subin

Accidental Gods: On Race, Empire, and Men Unwittingly Turned Divine

* * *

Посвящается Исмаилу и Хуссейну

Я не бог.

Хайле Селассие I

Я не бог.

Махатма Карамчанд Ганди

А что же такое этот Бог?

Я спросил землю, и она сказала: «это не я»; и все, живущее на ней, исповедало то же.

Блаженный Аврелий Августин, «Исповедь»

Первые ритуалы

Стать божественным человечеству в самом начале предложил змей. «Быть вам богами», – предрек он, пока запретный плод ждал. В мир пришли мудрость, стыд и печаль, но кто может сказать, приблизился ли человек хоть немного к божественности и благочестию? Вновь это проклятое создание, обреченное пресмыкаться, явилось к святому Павлу, выброшенному на остров после кораблекрушения. Змей укусил апостола за руку в тот самый момент, когда тот собрал немного хвороста разжечь костер. Глядя на незнакомца, местные аборигены ждали, что он вот-вот упадет замертво, и полагали, что такая судьба могла быть уготована только убийце. Но когда увидели, что аспид не причинил Павлу никакого вреда, объявили его богом. С ним это было уже не впервые: во время его странствий, когда он проповедовал слово Божье, какой-то калека, неспособный даже шагу ступить, вдруг вскочил на ноги и пошел. Узрев это, окружающие посчитали Павла Меркурием, его спутника Варнаву Юпитером и закричали: «К нам в человеческом обличье спустились боги». Какой-то жрец собрался принести в жертву быка. Однако апостолы лишь разорвали на себе одежды, бросились в гущу толпы и закричали: «Мужи! Что вы это делаете? И мы – подобные вам человеки». Таким образом, слова змея, облаченные в новую оболочку, создали очередную ловушку. Можно приобрести форму и цвет бога, можно стать властным, жестоким и глухим к мольбам, как бог, а можно просто оказаться в нужное время в нужном месте. Ошибки случаются всегда.

* * *

В 307 г. до н. э. на горизонте, вынырнув из-за границы между небом и землей, появился флот. Приняв его за корабли своего собственного царя, жители Афин опустили щиты и позволили иноземному завоевателю войти в Пирейский порт. Командующий флотом, Деметрий Полиоркет, на берег не сошел, но обнародовал прокламацию, в которой пообещал вернуться, освободить город, восстановить в нем власть народа, и отплыл обратно. А когда через несколько месяцев возвратился и захватил Афины, вдруг обнаружил, что его чествуют как божество. Вдоль улиц выстроились толпы народа с гирляндами в руках. Когда мимо них проезжал новый бог, его приветствовали криками и танцами, распевая гимн, дошедший до нас благодаря историку Дуриду Самосскому:

Другие боги обитают далеко-далеко.

Может, у них нет ушей,

А может, им нет до нас никакого дела,

Но ты здесь, и мы видим тебя вживую,

А не высеченным из дерева или камня.

Видим – и молимся тебе (1).

Другие боги спали, но Деметрий стоял перед ними во плоти и крови. Отличался красотой и смеялся тоже как бог. Сиял как солнце в окружении свиты блистательных звезд. В отличие от безжизненных деревянных и каменных истуканов Деметрий демонстрировал редкую энергию и способность претворять в жизнь перемены. В том месте, где ступила его нога, когда он сошел с колесницы, воздвигли алтарь. В недавно построенных храмах Деметрия жрецы, кутаясь в облака ладана, то и дело поднимали в честь Спасителя чаши с вином. Покорителя стали осаждать мольбами и просьбами, в первую очередь прося установить мир. «Деметрий и сам при виде всего этого диву давался», – рассказывал впоследствии государственный муж Демохар, отмечая, что если некоторые аспекты поклонения ему Деметрия веселили, то другие смущали и доставляли мучения. Особенно бесцеремонное возведение храма в честь его возлюбленной Ламии, славившейся своей легендарной красотой.

Для древних греков мысль о том, что человек может стать богом, пусть даже сам того не желая, была делом совершенно естественным и в высшей степени логичным. Землю и обитель богов связывали самые тесные отношения. Поэт Гесиод в своей «Теогонии» воспевал рождение богов в рамках генеалогии, тесно переплетавшейся с человеческой. Говорил о смертных, впоследствии ставших демонами; о божественных духах; о полубогах, появившихся на свет в результате смешанных браков; о богоподобных людях или героях, почитаемых за их деяния. Философ Эвгемер (2) утверждал, что обнаружил на затерянном в море острове золотой столб с высеченными на нем датами рождения и смерти бессмертных обитателей Олимпа. В соответствии с его гипотезой, изначально все боги были людьми и жили на земле, хотя происхождение никоим образом не посягало на их космическую власть и не лишало даже малой толики божественности. Их ряды пестрели воителями и мыслителями, от спартанского военачальника Лисандра до философа-материалиста Эпикура (3), уподобленного богам после смерти. В своих «Сравнительных жизнеописаниях» биограф Плутарх отмечал, что у некоторых древних, давно утвердившихся богов новичок Деметрий явно вызывал раздражение. Ураган изодрал на этом выскочке священное одеяние, из-за жуткого мороза ему пришлось остановить праздничное шествие, а его алтарь обвили устрашающие побеги редкой в тех краях цикуты ^[1].

Когда в Древнем Риме обожествление с помощью официального декрета превратилось в средство, позволяющее узаконивать политическую власть, границы между небесами и землей стал контролировать Сенат. Основываясь на греческих традициях уподобления богам, римляне добавили новую доминанту в виде протокола, обрядов и ритуалов, оказывающих влияние на изменение статуса с человеческого на божественный. В благодарность за завоевательные походы Сенат обожествил Юлия Цезаря (4), предприняв ряд действий, наделяющих его правами живого бога, в том числе построив за государственный счет храм и даровав привилегию носить пурпурную мантию Юпитера. И хотя, с одной стороны, верховный орган таким образом вроде бы наделил его абсолютной властью, с другой – подобная мера позволяла ему эту власть контролировать, что сам Цезарь прекрасно понимал. Уподобив могущественного человека богу, его вполне можно связать по рукам и ногам, а Сенат, возвысив Юлия до ранга Юпитера, заодно установил перечень свойств характера и добродетелей, которыми должен обладать бог (5). В своих речах сенаторы всячески умаляли его склонность повелевать другими, но превозносили до небес милосердие и благородство, выставляя их качествами, определявшими Цезаря в ипостаси бога. В роли новоявленного божества Юлий, дабы соответствовать новой сути, должен был прощать политических врагов и уважать республиканские институты Рима. На Капитолийском холме Сенат установил каменного Юлия с земным шаром у его ног, но, по свидетельству государственного мужа Кассия Диона, тот распорядился убрать из надписи на нем слово «полубог». Цезарь чувствовал, что уподобление богу по велению государства – как благословение, так и проклятие.

Вскоре после возведения в ранг бога Юлия убили, нанеся двадцать три удара кинжалом, и к власти пришел Октавиан, ставший первым императором Рима Августом, но ни он, ни его преемники на этом посту отнюдь не стремились превратиться в живых богов (6). Божественность приобрела зловещий окрас смерти – в силу либо человеческой зависти, либо причин более экзистенциального характера. Август заблокировал строительство посвященного ему мавзолея «Августеум», Клавдий запретил проводить в свою честь ритуалы с жертвоприношениями, а Тиберий отказывался от любых портретов, разве что их располагали как можно дальше от изображений богов. Веспасиан отвергал любые притязания на его божественность, которую признавало даже царство зверей – по одной из легенд, вырвавшийся из ярма бык вторгся в трапезную императора и распростерся у его ног. Когда тот или иной император умирал, его преемник проводил узаконенный государством ритуал превращения покойного в божество. На погребальном костре сжигали восковую статуэтку, из пламени в небо взмывал орел (7) – крылатым Хароном, переносившим усопшего на небеса. Факт смерти никоим образом не подрывал претензии политика на бессмертие. Кончина представлялась лишь избавлением от телесной оболочки, наподобие того, как сбрасывает старую шкуру змея.

В качестве инструмента управления государством уподобление божеству консолидировало политические династии, но зачастую также служило выражением скорби и любви (8) в тех случаях, когда человек умирал неожиданной, трагической смертью. Император Адриан уподобил богам свою жену и тещу, но наивысшую небесную участь уготовил своему юному возлюбленному Антиною, утонувшему в Ниле при невыясненных обстоятельствах.

Когда Юлию Друзиллу в возрасте двадцати двух лет подкосил вирус, ее брат Калигула, во всем склонный к максимализму, провозгласил ее Пантеей, т. е. «богиней всех богов». В 45 г. до н. э., через месяц после родов, скончалась дочь Цицерона Туллия, и осиротевший оратор, преисполненный решимости превратить ее в богиню, задействовал для решения этой задачи весь свой недюжинный ум (9). Дабы поставить общество в известность о новом божестве, он решил выстроить ей усыпальницу и поручил одному из архитекторов подготовить соответствующий проект. Вместе с тем сенатор зациклился на вопросе оптимального расположения святилища, без конца размышлял о том, где его лучше разместить – в стенах дома или на улице, и беспокоился, кто же в будущем станет собственником этой земли. Изводил себя мыслями о том, как лучше всего преподнести Туллию Риму, дабы снискать расположение как бессмертных богов, так и вполне смертного общественного мнения. «Что бы ты ни думал об этом плане, покорнейше прошу тебя меня простить…» – писал он в письме одному из друзей, вслух задаваясь вопросом о том, не станет ли ему от этого странного начинания только хуже. Но в случае с Цицероном, вышедшим в своей скорби за любые человеческие рамки, стремление оказалось неуемным. Уподобление дочери богине для него было чем-то вроде утешения.

Век, определивший новый отсчет времени (10), начался с человека, который, по всей видимости, лишь по чистой случайности стал божеством. Поскольку самые первые Евангелия были написаны спустя десятилетия после его смерти на Голгофе, и даже свет не может разогнать тьму гробниц прошлого, разглядеть его в деталях сложно. Ученые, пытающиеся определить, какое место в истории занимал этот диссидентствующий проповедник из Назарета, решительно бросивший вызов римским правителям и богам, установили его причастность к политике тех дней. Вместе с Иоанном Крестителем он практиковал обряд крещения на берегах реки Иордан, называя его избавлением от греха и кабалы империи, которая на тот момент оккупировала Иерусалим. Подобно многим другим своим современникам Иисус предрекал апокалипсис, утверждая, что действующий мировой порядок с его угнетением и несправедливостью скоро падет и сыны Израилевы восстановят свое царство. За это пророчество его и арестовали, обвинив в государственной измене. При этом исследователи в целом согласны с тем, что в Евангелии от Марка, наипервейшем письменном источнике, Иисус никогда не претендовал на божественность, не называл себя ни Богом, ни Его Сыном. В священных писаниях более раннего периода в ответ на вопросы о том, можно ли считать его мессией и помазанником божьим, он постоянно уклонялся, отмахивался и открещивался от этого титула, а мессией всегда называл кого-то совсем другого, чье время еще не пришло. Одновременно с этим без особой охоты творил чудеса, то и дело почти упуская поводья нарратива из рук. Марк говорит, что, исцелив глухого, Он «повелел им не сказывать никому, но, сколько Он ни запрещал им, они еще более разглашали».

В последовавшие за его распятием десятилетия, когда были написаны и распространены первые Евангелия, уподобление римских императоров богам приобрело столь рутинный характер, что Веспасиан, лежа в 79 г. н. э. на смертном одре, смог язвительно заметить: «Ничего себе, я, кажется, становлюсь богом». Отказывая в почтении боготворимым римским диктаторам, ранние христиане лишали их дарованных им титулов «Бога», «Сына Божьего», «Господа» (11), «Божественного спасителя», «Искупителя» или «Освободителя», наделяя ими человека, которого Рим казнил как преступника. В Писании апостола Павла, ярко живописующем образ воскресшего Христа, Иисус выступает в роли космического существа совершенно нового вида – вечного Сына Божьего. Если языческие политики возносились на небеса, круто взмывая на крыльях орла, то Иисус попросту сам спустился оттуда на землю, по словам Павла, вселившись в тело крестьянина (12). Павел хоть и пришел в ужас, когда его по ошибке приняли за языческого бога, но все же проповедовал мистическую возможность, позволяющую всему человечеству разделить божественность Христа. Возвысившись над земной политикой, этот диссидент превратился в божество, которое превзошло всех божков Рима. Когда Всемогущий облек его в плоть, Иисус стал силой, способной завоевать империю – что в итоге и случилось. По Евангелию от Иоанна, написанному одним из последних, накануне своего распятия Христос сравнивал себя со змеем сродни тому, которого Моисей закрепил на шесте, когда Бог приказал ему спасти от мора народ. По примеру этой рептилии, Иисус указывает путь к божественности, свернувшись клубком внутри каждого из нас. Во II веке существовала секта офитов (13), которая поклонялась Иисусу в образе змея, ссылаясь на то обстоятельство, что на этих пресмыкающихся чем-то похожи человеческие внутренности. Существуют письменные свидетельства того, что во время причастия они запускали на стол змею, которая сворачивалась кольцами вокруг буханки хлеба. К III веку греческий неофит Климент Александрийский смог заявить, что «божественностью теперь в равной степени пропитано все человечество». Всем последователям учения Христа предстояло «быть сотворенными по образу и подобию учителя – стать земным богом во плоти» (14). Богословы неистово спорили по поводу самой возможности теоза, то есть превращения в Бога, – сам термин был придуман специально для того, чтобы не путать его с апофеозом (15), что в переводе с греческого означает обожествление в языческом понимании этого слова. Во II–III веках среди христиан повсеместно бытовало мнение, что у каждого человека где-то есть божественный двойник, этакий близнец (16), с которым когда-нибудь можно будет встретиться.

В 325 г. н. э. император Константин созвал Никейский собор, собрав на него две тысячи епископов, чтобы впервые за все время официально определить божественную природу Христа. К числу тех, кто отстаивал представления о нем как о Сыне Господнем, сотворенном Им самим, представляющем собой само совершенство, но в определенной степени все же остающимся человеком, принадлежали и епископы, считавшие его воплощенным Словом, равным Богу-Отцу и состоящим из той же субстанции, что бы эта субстанция собой ни представляла. Все остальные гипотезы о сущности Христа объявили еретическими, а евангелия, выходящие за рамки этих представлений, теперь основополагающих, подверглись уничтожению. Решения Никейского собора упразднили бытовавшие до этого представления о божественности как о некоем подобии жизни простого смертного. Работы таких богословов, как Августин, формировавших христианские каноны в последующие столетия, еще больше углубили пропасть между человеческим и божественным началами.

Хотя мистики, может, и стремились к единению с божественным, что явно проглядывает в их метафорах, сама мысль о том, что человек может стать истинным божеством, стала абсурдной. Теологи стояли на том, что мы совсем не такие, как Бог, отчетливо проводя грань между Ним и его творениями. Вразрез с языческой доктриной о родстве между божественным началом и земной жизнью, со всеми ее тленом и суетой, христианское учение установило непреодолимое расстояние между подлунным миром и небесами. «Я спросил море (17), бездны и пресмыкающихся, живущих там, и они ответили “мы не бог твой”, – пишет в своей «Исповеди» Августин. – И сказал всему, что обступает двери плоти моей: скажите мне о Боге моем – вы ведь не бог, – скажите мне что-нибудь о Нем».

* * *

Моя история начинается огоньком, мерцающим во тьме на далеком, чужом берегу.

Он был «похож на маленькую восковую свечу (18), свет которой то поднимался, то опускался», – записал моряк, после пяти недель в открытом море узрев сушу, а на ней костер. А когда днем его корабль встал на якорь, на песчаном берегу собрались толпы любопытных аборигенов. 14 октября 1492 года Христофор Колумб записал в своем дневнике, что «когда они бросились в море и подплыли к нам, мы поняли, что они спрашивают нас, не явились ли мы к ним с небес», хотя не знал из их языка ни единого слова. «Один их старик поднялся на борт, другие громко кричали ему… посмотреть на посланцев небес». Адмирала окружили несколько сот человек, умоляя взять их на корабль, полагая, что боги вскоре вернутся на небо. Неделю спустя Колумб записал, что его опять чествовали как бога, теперь уже на острове с таким количеством попугаев, что они буквально застили небо. «Для аборигенов, уверенных, что мы спустились с небес, наше прибытие стало невероятным чудом», – говорил он о народе, представители которого носили в носу золотые кольца, на его взгляд огорчительно маленькие.

Намереваясь отплыть в Китай, но в действительности отправившись совсем не туда, адмирал так и не понял, где сошел на берег, и поэтому недооценил размеры моря, которое пересек. Эта его ошибка стала отправной точкой, вплоть до того, что в 1982 году один историк даже написал: «Мы все – прямые потомки Колумба (19), именно с него начинается наша генеалогия, в той степени, в какой слово “начинаться” вообще обладает каким-то смыслом». Встав в начале этой истории на якорь в зеленой лагуне, Колумб впоследствии написал, что убил змею (20). «Ее шкуру я везу Вашим Величествам», – пообещал он Фердинанду и Изабелле это чешуйчатое жертвоприношение. После завоевания новой земли его уподобили богу. На каждом обнаруженном острове его встречали толпы народа, ошибочно принимая за божество, и этот новый клочок земли переходил во владения испанской короны. Зачитав невнятную декларацию, он умолкал, ожидая возражений, которых просто не могло последовать. «Я не встречал ни малейшего сопротивления», – писал Колумб (21).

Я поведаю вам не об одном боге, а о многих.

Расскажу о заблудившихся первопроходцах, о капитанах и воинах, об офицере, умершем на далеком от дома холме. О президентах и премьер-министрах, об антропологах, об оптометристе, о подростке, который пришел искупаться на пляж. Я сложу песнь о самых незначительных божественных воплощениях, о безуспешных религиозных сектах, о пустой преданности и о богах, ставших таковыми лишь на короткое время, да и то не во всем. Хотя мысль о том, что человека можно уподобить богу, может показаться архаичной и непонятной теологической загадкой, этакой мечтой из магического прошлого, за ненадобностью выброшенной за борт, после истории, по общему признанию провозвестившей начало новой эры, стала нарастать настоящая волна канонизаций.

На первом этапе, начавшемся в XV веке, моряки, миссионеры и переселенцы, ринувшиеся по следам Колумба, собрали бесчисленное множество свидетельств того, как европейцев по ошибке принимали за богов – в виде побочного эффекта их миссии, призванной принести аборигенам цивилизацию. На пике имперской эпохи, когда Европа в поиске богатств распространила свое влияние на всю землю, как из рога изобилия посыпались истории о колониальных офицерах, солдатах и чиновниках, которых донимало стремление туземцев поклоняться им как живым божествам, мешавшее надлежащим образом исполнять свой долг. Они удивлялись, что их умерших коллег хоронили в настоящих усыпальницах, а в виде даров клали туда сухари и джин. Когда в XX веке стали набирать силу национально-освободительные движения, пришел черед политиков и активистов, атеистов и модернистов, приходивших в ужас и замешательство, когда их возводили в ранг богов, по той простой причине, что россказни о творимых ими чудесах противоречили их политическим программам. Случайные боги – призраки современности. Он – а это всегда «он» и никогда «она» – вступает в XXI век, озадаченно глядя по сторонам, стремясь к земной власти, но вместо этого, к своему смущению, превращается в божество. Их можно найти на любом континенте, в любой точке земли – во времена колониальных захватов, национально-освободительной борьбы и политических потрясений.

Рассказать о тех, кто по воле случая стал богом, означает поведать о том, как нынешний мир стал таким, каким мы видим его сейчас. После вторжения Европы и христианства на новые берега родилась идея Запада, за которую в следующем столетии отдали жизнь порядка шестидесяти миллионов. В соответствии с современным мифом о сотворении мира открытие Колумба вылилось в великую эпоху исследований и завоеваний, в неустанную поступь просвещения, индустриализации и прогресса. Философы избавили умы от предрассудков, вырвали их из мрака и излили на них ясный свет разума. Более того, даже провозгласили смерть самого Бога. («Кто смоет с нас эту кровь?» (22) – вопрошал Ницше.) Было сказано, что современный век, избавившись от иррационального благоговения прошлого, утратил все былые иллюзии. Идея уподобления богу, сначала преданная анафеме как еретическая, а затем и вовсе объявленная бессмысленной, не обрела места в христианском каноне современного Запада, традиции которого не допускают иного осмысления трансцендентности и образа жизни человека на земле. В то же время так называемая западная мысль, по сути, базируется на двух алтарях – греко-римского классицизма и христианского вероисповедания, в самой основе которых лежит идея превращения человека в божество.

Экзотичные рассказы о вознесении человека на небеса европейские империалисты называли заблуждением примитивных обществ с затерянных в океане атоллов и порождением фетишистского ума. В то же время в сотворении этих легенд участвовали не только островные жители, шаманы и вожди племен, но и сами моряки, солдаты и исследователи, которые впоследствии их до нас доносили. В их повествованиях явственно прослеживается проблема значения: как переводить слово «бог» и какой в него вкладывать смысл? Колонизаторы сами поддерживали эти мифы, считая их полезными в плане легитимизации завоеваний и удержания территорий, так и норовивших от них ускользнуть. Хотя в анналах религии такого рода события могут показаться лишь предметом мимолетного любопытства, я продемонстрирую, что идея превращения человека в бога по воле слепого случая подспудно присутствует в современной расовой концепции, которую мы по ошибке считаем вечной.

Кроме того, я поведаю о том, как новые легенды побеждают старые, приходя им на смену, иными словами, устраивают бунт мифов. С одной стороны, превращенные в богов смертные способствовали сохранению и процветанию империй, но, с другой, сами же их разрушали, провозглашая новые принципы руководства. В XXI веке уподобление человека богу стало формой сопротивления несправедливости и империализму, реакцией на показательную демонстрацию силы государством. Этот прием стал мощным политическим инструментом священной ярости, позволявшим по-новому ответить на спорный вопрос о том, как должен выглядеть бог. Уподобление человека богу теперь выступает в роли вызова: вырвавшись из подземелий анафемы, сотворение богов сегодня представляет собой способ переосмысления политического будущего, борьбы с господством и захвата власти. Заодно случайные боги исцеляют болезни, даруют бездетным детей и управляют погодой.

Эта книга отнюдь не ставит своей целью установить, верят ли вообще в случайных богов. Сама по себе концепция «веры» обладает собственной историей и является не столько универсальной, сколько специфичной для каждого конкретного случая – во многих языках для ее обозначения никогда не было, как нет и сейчас, соответствующего слова. Вместо того чтобы требовать ответа на вопрос, во что в действительности верят люди – потому как этого не может сказать никто и никогда, – давайте лучше спросим себя, почему вообще существуют такие истории, почему их сочиняют и потом без конца пересказывают и какое влияние они оказывают на формирование нашего мира. Давайте разберемся в том, как эти легенды переплетаются друг с другом и переходят из уст в уста, как превращаются в инструмент манипуляций и наживы, как их используют ради вдохновения или разрушения – одним словом, как из этих мифов создают реальность, которую последующие поколения воспринимают в виде непреложной истины.

Для нас священными писаниями стали интервью и дневники, отчеты исследователей и ученых, газетные материалы, телеграммы, фильмы, рукописные проповеди, архивы полиции, судебные протоколы и даже разговоры с богом, когда он выступает в роли друга. Некоторые божества живут по сей день, другие уже умерли. Единого определения божественности или бога у нас попросту нет. Божественное начало существует в виде не столько абсолютного состояния, сколько некоего спектра (23), способного включать в себя целый ряд металичностей (24): живых богов, полубогов, земных воплощений богов, прототипов богов и божественного духа, который вселяется в человека во время транса. Женское божество мы называем богиней, подразумевая, что она в той или иной степени уступает богу. В книге их будет совсем немного, но на этот факт мы обратим особое внимание, рассказав, как полководец, которому поклонялись как богу, стал современным символом мужского начала и образцом для подражания для каждого настоящего мужчины.

Единого метода или набора критериев, позволяющих определить, что человека уподобили богу, либо провести черту между религиозным поклонением и более приземленным человеческим благоговением, не существует в природе. Давайте попытаемся отыскать здесь если не сами определяющие черты религий, то хотя бы ссылки на них: священные тексты, храмы или другие места поклонения, ритуалы, символы, общие убеждения и доктрины. Но попутно спросим себя, откуда эти ингредиенты «религии» вообще взялись, понимая, что в основе ее формирования были боги, ставшие таковыми не по своей воле. Божества, о которых здесь пойдет речь, глубоко современны по своей сути: их божественность основывается на концепциях не столько вечных, сколько современных – в том числе представлениях о религии, расе и поле, – и при этом опирается на новшества в сфере транспорта, связи и ведения боевых действий. Их божественное начало стирает различия между концептуальными мирами, например между религиозным и светским, отчего в мире без иллюзий магия становится неуместной, а приход божества в политику выглядит странным и непонятным насильственным вмешательством. У случайного бога есть своя история – от морского побережья, на которое в 1492 году сошел Колумб, до черных дыр интернета. Историю эту еще только предстоит рассказать.

* * *

Боги появляются на свет из лотосов; из морской пены, похожей на белую кровь; из ушной серы своих старших собратьев – иными словами, из ничего. Рождаются на обеденных столах и в те моменты, когда слишком далеко заходит демонстрация власти. Приходят в этот мир, когда кому-то доводится оказаться не в то время не в том месте. Боги сотканы из неожиданных кончин и несчастных случаев с печальным исходом; одних возносит на небо дым погребального костра, другие ждут в своих могилах, когда им в виде жертвы поднесут сигару. Они становятся божествами в силу непонимания и трудностей перевода. Если, с одной стороны, акт перевода означает перенос слов одного языка в другой, то с другой – это «вознесение на небо без положенной в таких случаях смерти». Боги появляются на свет, когда язык выходит за рамки своих первоначальных намерений. Иногда – в результате чрезмерной любви. В III веке в своих комментариях к Песне песней Соломона богослов Ориген призывал нас «понимать, что человек в силу своей природы обречен всегда что-то любить» (25). Также человек, опять же в силу своей природы, не может не любить сверх всякой меры.

Самый надежный способ установить, что же означает быть человеком, может как раз и заключаться в понимании того, как простой смертный нечаянно, бесславно и помимо своей воли может превратиться в божество.

Раз меня манит змей, за ним я и пойду.

I. Поздняя теогония

Что же касается поколения XX века, то вы даже понятия не имеете, как строятся миры и что служит стимулом для появления королевств.

Фитц Балинтин Петтерсбург, «Королевский пергаментный свиток черного превосходства»

Рай – это человек. Приди в этот мир.

Чарльз Олсон

1. В свете Раса Тафари

«От странной, невиданной рыбы исходит мерцающий зеленый свет», – опубликовал в своей статье «Нэшнл Джеографик». Неустрашимый корреспондент журнала скрючился в батискафе – круглом стальном шаре с иллюминатором, который у побережья Бермуд спустили на тросе на неизведанную ранее человеком глубину. Результаты его наблюдений в морской пучине, опубликованные в июньском номере 1931 года, дополнялись рассказом о коронации африканского короля – диковинке куда более редкой и любопытной. 2 ноября 1930 года состоялась коронация Раса Тафари Меконнена, получившего титул Его Императорского Величества Хайле Селассие I, императора Эфиопии, Короля Королей, Избранника Богов, Побеждающего Льва из племени Иудова. Пышные торжества в Аддис-Абебе продолжались целую неделю. На шестидесяти восьми страницах текста и цветных фотографий журнал живописал, как мировые лидеры и монархи, киносъемочные группы и вожди племен в громоздких головных уборах из львиных грив съехались со всех уголков света в это христианское королевство, лишенное выхода к морю, – последнюю африканскую территорию, не затронутую колонизацией. Из Великобритании прибыл герцог Глостерский, сын короля Георга V, привез в дар корону и скипетр, украденные когда-то в той же Эфиопии, и традиционный английский торт, изготавливаемый по особому рецепту специально для коронаций. Италию представлял герцог Удинский, подаривший аэроплан, Америку – эмиссар президента Герберта Гувера, преподнесший электрический холодильник, пятьсот розовых кустов (1) и полную подшивку номеров «Нэшнл Джеографик».

«Внушительные, богато украшенные двери (2) святая святых медленно отворились, сопротивляясь всей своей тяжестью», – писал дипломат Эддисон Э. Саутард, который, служа генеральным консулом США в Эфиопии, и подготовил для журнала материал о церемонии. На рассвете Побеждающий Лев и его императрица Менен Асфау вошли в тронный зал, озаренный красно-золотистым светом. До этого сорок девять епископов семь дней и семь ночей читали псалмы, разбившись на группы по семь человек, рассредоточенные по семи уголкам собора. Саутард отмечал, что эфиопская королевская династия брала начало из самой тьмы веков – точкой отсчета которых, естественно, «считались времена Великого потопа» – и с тех пор неизменно правила страной. Раса Тафари, генеалогия которого восходила к царю Соломону и царице Савской – по эфиопской версии событий, произведшим на свет ребенка, – намазали семью благовонными маслами, капавшими с его лица и волос. Когда бесчисленный «хор духовников» грянул свою песнь, Тафари Меконнен возвысился над своим титулом рас, обладающим смыслом «главы» или герцога, и взял священное, данное ему при крещении имя Хайле Селассие, в буквальном переводе означающее «Могущество Троицы». После этого ему, как полагается, вручили символы императорской власти: скипетр, державу, инкрустированный драгоценными камнями меч, перстень с бриллиантами, два золотых копья с филигранью, невообразимо длинные пурпурные мантии и сверкающую изумрудами корону. «Ничто не нарушало волнительную торжественность события, разве что надоедливое стаккато круживших в небе невысоко над землей аэропланов, – писал штатный фотограф «Нэшнл Джеографик» У. Роберт Мур, – если бы не они, могло бы показаться, что время вдруг повернуло вспять, возвратившись в эпоху библейских ритуалов».

На улицах, вымощенных недавно новой брусчаткой, утопающих в тени эвкалиптов и тянувшихся по холмам до далекого горизонта, в несметном количестве в ожидании, когда суверен обратится к ним с речью, застыли эфиопские граждане в белых одеждах и с белыми зонтами в руках. Тысячи солдат в накрахмаленных мундирах охраняли недавно воздвигнутые в честь Короля Королей монументы. При них состояли и воины подразделений, набираемых во внутренних территориях, в полном облачении своих племен. На их золоченых щитах, похожих на носорогов, отблесками выплясывало солнце. «У нас есть все основания полагать, что страну со всех сторон окружили, или, если угодно, охватили, африканские колониальные владения Великобритании, Франции и Италии», – писал Саутард.

И вот теперь они собрались в этом тронном зале: представители мира, попытавшегося колонизовать Эфиопию, но потерпевшего при этом полное фиаско, делегаты глобальной системы, подвергшейся саморазрушению на фоне биржевого кризиса всего за год до этого. По словам Саутарда, Хайле Селассие сидел на своем пурпурном троне и безмятежно наблюдал, как «принцы преклоняли колени, выказывая ему свое почтение». Пушки дали из 101 орудия салют. «Прогремела фанфарами тысяча труб», – свидетельствовал американский консул. На город «Нового Цветка» волнами хлынули десятки тысяч рыдающих от счастья женщин. На обед Лев со своей императрицей отбыли в запряженной лошадьми карете, которую раньше видывали при дворе кайзера Вильгельма II.

* * *

Почти в это же время на Ямайке, на другом конце света, некоторым пришла в голову аналогичная идея – сначала лишь как слабый проблеск мысли, как намек, как тень подозрения, но эта идея была из числа тех, что могут разорвать вселенную на части и выстроить ее заново. Идея распространилась, при том что никому даже в голову не пришло посоветоваться с эфиопским монархом, спросить его согласия, мнения, либо даже известить его телеграммой (42). Тридцатипятилетний философ Леонард Персиваль Хауэлл, дабы представить эту идею публике, собрал митинг в центре Кингстона, на рыночной площади Редемпшн Граунд. Сначала собравшаяся вокруг него толпа не отличалась сколь-нибудь значительными размерами, но потом, когда он понес свое слово сначала с улицы на улицу, потом в соседние приходы, а затем дальше по берегу на восток, число внимавших ему увеличивалось с каждым днем. Он раздавал всем листовки, а когда их выбрасывали, они носились вдоль тротуаров, подхваченные ветром.

Король Королей и Владыка Владык Эфиопии

ЧЕРНОКОЖИЕ! ЧЕРНОКОЖИЕ!

Восстаньте, сияйте (3), ибо пришел свет.

Бог был смертный человек, прямо сейчас живший на земле. У него были высокие скулы, всевидящий взор, черная кожа и темная борода, а носил он бархатные пурпурные одежды, расшитые позолотой. 18 апреля 1933 года, когда на новое движение впервые обратила внимание полиция, апостол, взобравшись на деревянную бочку, собрал вокруг себя две сотни человек. «Я слушал Леонарда Хауэлла, – обратился он к своим слушателям. – Лев из племени Иудова разорвал цепи, и черные люди теперь свободны. Георг V нам больше не король», – сообщал в своем рапорте один из стражей порядка. На острове, на тот момент все еще находившемся под британским колониальным правлением, Хауэлл рассказал, как сын британского короля в знак смирения преклонил колени перед новым мессией. И пустил по рукам фотографию герцога Глостерского, который, казалось, никак не мог прийти в себя от того, что ему в Аддис-Абебе пришлось надеть на себя меховой кивер ^[2]. Хауэлл поучал, что теперь не обязательно платить британскому правительству подати или ренту, потому как Ямайка теперь дитя нового бога. «Белым придется склонить головы перед черной расой», – передавал его слова полицейский в своем рапорте на имя местного королевского прокурора. «Этот глупый болтун восхваляет то ли вымышленного персонажа, то ли настоящего человека, называя его Расом Тафари, Христом и эфиопским царем», – писал тот генеральному прокурору, выражая опасения, что обвинения в подстрекательстве к мятежу лишь создадут Хауэллу ненужную рекламу, и советовал упечь бунтовщика не в тюрьму, а в сумасшедший дом.

Проповедовать у Леонарда Хауэлла было в крови. Его отец Чарльз в свободное от забот о семейном земельном наделе время служил в должности выборного священника англиканской церкви – инстанции общения со Всевышним, разрешенной ямайскими властями. Подростка-сына он отправил искать работу в Панаму. После, во время Первой мировой войны, Леонард служил в военно-морском флоте США коком, а в 1920-х годах осел в Нью-Йорке. Работал на Лонг-Айленде на стройке, потом открыл на 136-й улице в Гарлеме кафе-кондитерскую, где, по слухам, помимо прочего устраивал некие тайные обряды. В 1931 году получил полтора года тюрьмы за то, что торговал сильнодействующими средствами без аптечной лицензии и снабжал клиентов своего притона марихуаной. На следующий год его депортировали из страны.

Вернувшись на Ямайку, Хауэлл примерил на себя мантию отца, но проповедовал культ поклонения уже совсем другому божеству. Своему народу, гонимому и подвергавшемуся травле за цвет кожи, Хауэлл говорил, что бог на самом деле чернокожий человек. И что лицо у Него такое же, как у многих в толпе, собравшейся послушать его в конце мая 1933 года. «Вот ты – Бог, и каждый из вас тоже Бог», – утверждал Хауэлл, о чем впоследствии свидетельствовал один британский капрал. А когда стало ясно, что полиция уже никогда не упустит его из виду, харизматичный апостол явился в участок и пригласил стражей порядка на свою проповедь.

Капрал предложение принял, взял в подмогу пару человек и донес нам слова Хауэлла:

Дорогие эфиопцы, я пришел сообщить, что мог бы привести сюда губернатора Ямайки, только он не в состоянии меня понять, потому как для него это слишком мудрено.

* * *

Хайле Селассие появляется на этих страницах первым среди моих доказательств потому, что среди уподобленных богу в современной истории получил больше всего сторонников своего культа, в одиночку собрав под свои знамена около миллиона человек. Многие давно предрекали, что в Эфиопии появится новая теогония, которая обретет популярность у тех, кто в Новом Свете жил в условиях самой что ни на есть гнусной несправедливости. Волны эфиопианизма (4), этого движения за права черных, вздымались еще с конца XVIII века, охватывая самые обширные территории – от живописных плантаций, на которых практиковался принудительный, рабский труд, до убогих трущоб на американском Севере. Для всей Африки и африканской диаспоры Эфиопия, эта «страна обожженных лиц», греческое слово, обозначающее континент в Библии, выступала в роли символа и движущей силы освободительного движения. Это было что-то вроде пароля, открывавшего доступ к надежде. «Господь наделяет твоего раба правами человека», – с этими словами в своем «Эфиопском манифесте» 1829 года проповедник Роберт Александр Янг обратился к белому рабовладельцу. «Это сам дух чернокожего человека и эфиопского права, происходящий из Эфиопской скалы, основы его гражданских и религиозных прав». Этому таинственному, далекому королевству предстояло стать краеугольным камнем, на котором возникнет новая власть.

В 1896 году Эфиопия стала единственной страной, пережившей хищническую «схватку Европы за Африку», разбив в битве при Адуа вторгшиеся итальянские войска и тем самым повергнув в изумление весь мир. В глазах многих это еще раз подтвердило ее статус духовного дома чернокожей диаспоры, хотя выходцев из этого горного края, переселившихся в Новый Свет, было совсем немного. Если империалистическим миром белых, созданным на плечах чернокожих рабов, был Вавилон, пленивший еврейский народ, то Эфиопия стала Сионом, символом изгнания и возвращения в будущем. В конце своего «Манифеста» Янг сообщал, что Бог готовит нового Иоанна Крестителя, который понесет слово о грядущем мессии. «Как узнать этого человека?» – вопрошал он.

Поскольку новому Сиону требовалось новое священное писание, в 1924 году в Ньюарке, штат Нью-Джерси, был опубликован текст, призванный заменить собой Библию короля Якова. Доктрина более раннего периода оказалась подпорченной, хотя бы потому что некоторые отрывки из старого перевода, такие как непонятное «проклятие Хама» в девятой главе Книги Бытия, повсеместно использовались для оправдания рабства. Обнаружив пьяного Ноя нагим в шатре, Сим и Яфет прикрыли его одеждами, однако Хам его унизил, и Ной проклял своих потомков, предположительно представителей черной расы, и обрек на вечную неволю. Если Библия веками поддерживала угнетение, основываясь на мелком вымышленном поступке, то подлинный путь к спасению требовал не другого толкования, но другого Священного Писания.

«В год 1917-й от рождения Христова пастух Атли (5) впервые пришел в город Ньюарк, штат Нью-Джерси, США, проповедовать Закон…» Так говорилось в откровениях «Библии чернокожего человека», вышедшей огромным тиражом в тот самый год, когда американские власти приняли расистский закон, запрещающий миграцию в США выходцам из стран Карибского бассейна. Написал ее Роберт Атли Роджерс, чернокожий священник с острова Ангилья. Эта Библия, которую он сам назвал словом «Пиби» непонятного происхождения, предлагала новую историю сотворения мира, утверждая, что Адам и Ева были «продуктом смешения разных рас». Он описал свое собственное божественное благовещенье, после которого ему довелось стать посланником Божьим: «вспыхнул ослепительный свет, разорвавший пополам небеса, и услышал он глас ангелов – Атли… Атли…» В качестве кульминации собственного благочестия Атли в третьем лице описал свою встречу с самим Всемогущим Абиссинским Господом. «Атли подошел ко Всевышнему, распростер объятия и воскликнул: “О мой эфиопский Бог, молю тебя, даруй мне искупление, отмой и отдели меня от любых писаний, оскверняющих добродетель твоего имени”… И эфиопский Бог ответил ему: “Протяни руку и коснись меня”». И когда пастух вытянул правую руку, «глаза Атли вспыхнули, как факел».

Сторонники Эфиопского движения четко узрели парадокс: белые правители веками притязали на нравственную добродетель, равно как и на верховное знание о Нем и Его этике, но при этом грабили, порабощали и притесняли других, творя самое настоящее зло – или, если обратить против них их же собственный бесстрастный язык, подлинное безумие. Как Бог допустил, чтобы Атли, Хауэлл и другие стали проповедниками на фоне неимоверных страданий своих чернокожих соплеменников? Неужели они обращали свои молитвы не к тому богу, какому было нужно? Адептам Эфиопского движения было прекрасно известно, что парадокс порой можно преодолеть, только заменив его другим.

В «Библии чернокожего человека» пастух из Ньюарка описал сцену коронации. Рассказал, как Элайджа водрузил на голову «человека природы» корону, инкрустированную звездой невиданного света, и как тому возрадовались небеса. «И так уж вышло, – писал Атли, – что я видел целую толпу чернокожих, шагающих по земле… А когда воздел к небу глаза, увидел на востоке человека природы с той же короной на голове, звезда которой стала путеводной для детей Эфиопии». Шесть лет спустя строки «Библии чернокожего человека» оказались пророческими – причем настолько, что Атли даже представить ничего подобного не мог. На тот момент, когда радиоэфир заполонили известия о божественном вознесении Хайле Селассие, Атли уже уехал из Нью-Джерси и поселился на Ямайке. Леонард Хауэлл со своими сторонниками увидели в «Библии чернокожего человека» пророчество, взяли на вооружение строки из нее и переделали их в свой гимн. 24 августа 1931 года, тем самым летом, когда вышел в свет вышеупомянутый номер «Нэшнл Джеографик», Роберт Атли Роджерс решил свести счеты с жизнью. Ему было всего сорок, но, по словам его последователей, он, узнав о коронации Хайле Селассие и увидев фотографии с нее, посчитал свою миссию на земле завершенной. Пастух прошел по берегу, вошел в воду и брел до тех пор, пока его не поглотила пучина.

* * *

Эта идея пришла в голову не только Хауэллу и Атли, но и некоему Джозефу Натаниэлю Хибберту, уроженцу Ямайки, впоследствии отправившемуся в Коста-Рику гнуть спину на плантации. От природы склонный ко всякой эзотерике, Хибберт (6) без разбора поглощал оккультистскую литературу, изучал каббалистические тайны, а также искал разгадку перевода с языка геэз эпического труда «Кебра Негаст», воспевающего правителей, прародителем которых был царь Соломон. Вступив в общество чернокожих франкмасонов, древний мистический орден Эфиопии, он быстро возвысился в рядах его членов. В 1931 году, вскоре после коронации Хайле Селассие, Хибберт в возрасте тридцати семи лет возвратился на Ямайку и в своих проповедях, произносимых прямо на улицах, называл эфиопского короля божеством. К этому выводу он пришел самостоятельно, никоим образом не вступая в контакт с Хауэллом, с которым судьба свела его только после переезда в Кингстон, где его слово, как оказалось, уже несли другие. В то же время последователей у Хауэлла было гораздо больше, потому как Хибберт, время от времени мелькавший при полном масонском параде – зеленая атласная мантия, желтый тюрбан, сабля, массивная Звезда Давида плюс обилие золотистых, красных и зеленых украшений, – в своем оккультизме дошел до полного отказа делиться с другими сокровенными секретами.

К ним следует добавить и ямайского моряка Генри Арчибальда Данкли, работавшего в «Юнайтед Фрут Компани». Новость о «коронации в Африке странного короля» он услышал по радио на причале в Хобокене, штат Нью-Джерси. «Сразу после этого известия, – вспоминал Данкли, – повалил снег (7), и я сказал себе, что еще с 1909 года искал этого человека, этого Короля Королей». Просвещенный внезапной метелью, Данкли уволился с работы, в начале декабря вернулся на Ямайку и вскоре обнаружил, что лишился всего своего имущества. «После этого, – продолжал он, – я поднялся высоко-высоко наверх…» Отказавшись от любых земных забот, Данкли, убежденный, что Хайле Селассие и есть пришедший на землю мессия, решил внимательно прочитать «Библию короля Якова», дабы отыскать в ней доказательства. И после двух лет упорных трудов действительно нашел их в словах Иезекиля, Исайи и Тимофея. Но особую уверенность ему придали строки из 19-й главы Откровения Иоанна Богослова:

«Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадем… На одежде и на бедре Его написано имя: “Царь царей и Господь господствующих”».

В середине 1933 года, независимо от Хауэлла и Хибберта, Данкли открыл в Кингстоне свою собственную миссию. Его проповеди неизменно привлекали толпы любопытных, становившиеся все многочисленнее, и отряды вооруженной полиции. Стражи порядка потребовали все это прекратить, а когда он отказался, его стащили с помоста и бросили в тюрьму. Для оценки его состояния пригласили врача, который после осмотра заявил: «Это сумасшедший, посадите его под замок».

Но идею уже было не остановить. Среди первых адептов, которыми все больше прирастали ряды сторонников Леонарда Хауэлла, оказались и приверженцы бедвордизма (8), основанного учителем Александром Бедвордом, придерживавшимся позиций религиозного возрождения. Выступая перед жителями Ямайки, столетиями терпевшими гнет своих оков, а после отмены рабства в 1834 году обнаружившими, что порабощение никуда не делось и лишь сменило название, он призывал к освобождению. Отвергая любые версии христианства, поддерживавшие имперское правление белого меньшинства, он больше проповедовал в духе ямайских баптистских церквей, основанных на традициях африканского знахарства. Остро чувствуя несправедливость, Бедворд годами боролся против глубинного структурного неравенства на острове Ямайка, большинство населения которого не обладало правом голосовать и никак не могло выбраться из нищеты.

В тот злополучный день 31 декабря 1920 года Бедворд и Роберт Хайндс, его правая рука, собрали на берегах реки своих последователей и объявили, что настал час разорвать оковы их тропической тюрьмы, вознестись на небо и познать высшее блаженство.

По словам одних, в полночь Бедворд ждал в своей колеснице, в роли которой выступало поднятое на дерево кресло, но так ничего и не дождался. Другие же утверждают, что в назначенный час все его последователи спрыгнули с деревьев, переломав руки или ноги. После несостоявшегося вознесения, над которым вдоволь потешалась ямайская пресса, Бедворд и Хайндс предстали перед судом Хаф-Уэй-Три, который приговорил их к заточению в Бельвю – самом мрачном на всем острове сумасшедшем доме. Но если Хайндса почти сразу отпустили, то Бедворду пришлось бы провести там девять лет. Через шесть дней после коронации Хайле Селассие он распрощался с жизнью в своей тюремной камере – получив столь радостную весть, сей ямайский проповедник посчитал свою земную миссию оконченной. На его могиле высечена надпись: «Отец призвал его домой».

Существовали и другие приверженцы нового культа, определявшие божественную натуру Хайле Селассие совершенно иначе. Их предки, выходцы из Конго, когда-то похищенные и превращенные в живой товар трансатлантическими работорговцами, привезли с собой ритуалы поклонения древним духам и богам, включая танцы и религиозный транс под барабанный бой, известные под названием «кумина». Они знали, что кумина в любых обстоятельствах останется нерушимым уголком души каждого из них, недоступным белым рабовладельцам, и всегда будет служить им опорой – как и мигрантам более поздней волны, которые прибыли на Ямайку после отмены рабства, чтобы работать по договорам, и тоже поддерживали в этой традиции живой огонь. В 1930 году остров изнемогал от засухи, но когда по радио сообщили о коронации, тут же пошел дождь. Приверженцы кумины тотчас объявили Хайле Селассие Нзамби а Мпунгу (9), считающимся в конголезской космологии Верховным Творцом, также известным как Мбумба. Это божество зачастую описывали в образе гигантской змеи, почивающей на берегу моря.

В рамках кумины воплощение бога в ипостаси человека отнюдь не считалось странным, ведь, согласно ее философии, небеса и землю отнюдь не разделяет неодолимая пропасть. Более того, даже предполагалось, что в ходе ритуалов в ее адептов на какое-то время могут вселяться боги и духи предков, осуществляя через них те или иные действия. Помимо прочего, Нзамби был еще и могуществом души, созидательной жизненной силой, стоящей у истоков всего сущего, – позже в силу ошибочной трактовки этот термин лег в основу слова зомби. Именно к этому божеству взывала когорта борцов, тайком собравшихся под покровом лесной сени на Гаити августовской ночью 1791 года, – потом их мольбы стали искрой, воспламенившей Гаитянскую революцию. Она стала первым за всю современную историю антиколониальным восстанием, позволившим обрести этой французской колонии независимость и разрушившим оковы правления белого меньшинства. А Хайле Селассие, живший сто лет спустя, но выступавший в роли земного воплощения Нзамби а Мпунгу, превратился в бога-покровителя этой революции.

Леонарда Хауэлла можно было часто встретить в Кингстоне – стоя на ступенях очередной методистской церкви, он в своих проповедях называл небеса уловкой белых. Чернокожих учили отвергать в этой жизни любые богатства и молча ждать, когда в следующей на них прольется дождем золото и серебро, – в то время как белые на этом мифе только богатели. По словам Хауэлла, рай был не где-то в облаках, как твердили христианские священники или даже рисовал в своем воображении Бедворд, а представлял собой реальное место на земле и Хайле Селассие вынашивал план переселить туда африканцев. Хауэлл утверждал, что пароходы для возвращения представителей чернокожей диаспоры прибудут 1 августа 1934 года, в столетнюю годовщину отмены на Ямайке рабства.

Хауэлл распродал по шиллингу пять тысяч портретов Хайле Селассие в королевском облачении, скопированных с фотографии в «Иллюстрейтед Лондон Ньюс». При этом обещая, что если написать на обороте о своих бедах и отправить портрет по почте во дворец в Аддис-Абебу, Рас Тафари не оставит без ответа ни одну молитву и обязательно разберется с обидчиками. Более того, когда на рейде появятся эфиопские корабли, эти открытки будут играть роль паспортов (10). Идею использовать снимок в качестве пропуска в какое-нибудь место он позаимствовал у «Нэшнл Джеографик», хотя и придал ей новый, свой собственный колорит. Среди приверженцев Хауэлла, число которых, постоянно увеличиваясь, перевалило за несколько сотен, вспыхнули дебаты о том, а понадобятся ли им вообще какие-то пароходы. Некоторые утверждали, что, когда войдут в море, перед ними, в виде возмещения за трудную дорогу из родного дома, тут же расступится вода и они искупительной процессией двинутся прямо по дну Атлантического океана к избавлению, а свет далекой Эфиопии станет им путеводной звездой.

* * *

На том месте, где сожгли пуповину Тафари Маконнена (11), воздвигли храм. В далекой провинции Харар, лежащей так далеко от Аддис-Абебы, что добираться туда на лошадях надо было целый месяц, жила принцесса Ешимебет, прекрасная жена правителя Раса Маконнена, произведшая на свет девятерых детей. Все они либо родились мертвыми, либо умерли в младенческом возрасте. Но вот десятому, появившемуся на свет в 1892 году, было суждено выжить. Когда его мать скончалась во время очередных родов, юного Тафари отдали на воспитание родным дяде и тете. Своего прославленного отца, занятого управлением и переустройством Харара, он видел нечасто. Именно под руководством Раса Маконнена эфиопские войска одержали победу над итальянцами в битве при Адуа, после чего он возглавлял ряд дипломатических миссий по поручению своего брата, императора Менелика II, назначившего его преемником трона. Но хотя отца никогда не было рядом, это не помешало юному Тафари унаследовать его стройную фигуру, тонкие черты лица, умение замечать все вокруг и талант незаметно подчинять себе окружающих. Заболев тифом и лежа на смертном одре, Маконнен отправил императору письмо, вверяя ему заботу о сыне. «Защищай его, оберегай и не сомневайся, что, когда ты после смерти предстанешь перед Всевышним, я заставлю тебя держать за это ответ», – написал он. Осиротевшего Тафари (12) забрали в Аддис-Абебу, в императорский дворец, где он тайком от всех стал присматриваться к механике власти.

Пережив череду апоплексических ударов, император Менелик объявил наследником трона своего внука Лиджа Иясу. Консервативная элита от этого пришла в смятение, ведь многие ее представители считали Иясу радикалом, попиравшим древние традиции. Как сын мусульманина, он был насильно обращен в христианство, после чего поклялся даровать равные права угнетаемым в Эфиопии мусульманам и представителям народа оромо, тем самым угрожая пошатнуть структуру древней феодальной иерархии. Лиджа Иясу объявили тайным сторонником ислама и закоренелым сластолюбцем, отлучили от христианской церкви и отказались короновать. В конечном счете императрица Таиту, грозная вдова Менелика, устроила переворот и отстранила его от дел. Принцесса Заудиту, ее приемная дочь, стала первой женщиной, получившей бразды правления Эфиопией со времен легендарной Шебы, а принцем-регентом и наследником трона был назначен Рас Тафари.

По слухам, малыша Тафари определили на эту должность за хорошее поведение, примерное послушание и вкрадчивое стремление понравиться всем и каждому при дворе. Принцы Эфиопской империи, располагавшие личными армиями, жившие далеко от столицы и пользовавшиеся в своих вотчинах полной независимостью, полагали, что Тафари вряд ли станет посягать на их власть.

С другой стороны, вполне возможно, что новоявленный наследник трона оказался настолько ловким, что никто даже не обратил внимания на его политические маневры, пока он плел паутину стратегических союзов. Тафари без промедления приступил к укреплению в Аддис-Абебе центральной власти, стал создавать институты государственного управления, инициировал ряд реформ, а также учредил собственную газету «Откровения света». Свою деятельность он считал неустанной попыткой пробудить Эфиопию к жизни в современном мире после долгого сна. «Видите ли, моя страна, как Спящая красавица (13) в своем замке в лесу, где за две тысячи лет ровным счетом ничего не изменилось… – говорил он в одном из своих интервью. – Я должен бороться с инертностью моего народа, предпочитающего закрывать глаза на этот ослепительный свет».

Империалистическая Европа, проснувшаяся уже давным-давно, не сводила с Эфиопии своего ненасытного, хищного взгляда. По условиям секретного Лондонского пакта, подписанного в 1915 году, во время Первой мировой войны, в случае победы Великобритания и Франция обещали Италии, если та выступит на стороне союзников, новые территории в Восточной Африке. А когда Италии вздумалось потребовать взамен этого Абиссинию, европейские правительства ввели эмбарго на поставки Эфиопии оружия, оставив ее без возможности защищаться. Пытаясь сохранить свой суверенитет, Рас Тафари путем успешных переговоров добился вступления страны в Лигу Наций, что позволило ей стать первым независимым африканским членом и обернулось еще одним триумфом эфиопианизма. А потом отправился в международное турне, взяв с собой свиту из тех, кому слишком мало доверял, чтобы оставлять без присмотра дома.

И где бы ни появлялся экзотический принц – от автомобильного кортежа в Париже до приема у папы римского Пия XI в Риме, – за каждым его шагом следила ненасытная пресса. В тот самый момент, когда пастух Атли в своей «Библии черного человека» воспевал толпы херувимов, Рас Тафари гулял по мощеным улочкам Иерусалима, слушая божественную музыку в исполнении марширующего оркестра из сорока армянских сирот (14), переживших геноцид. Они до такой степени растрогали будущего бога, что он решил их усыновить, взять в Аддис-Абебу и составить из них имперский духовой оркестр. Впоследствии Тафари называл их своими ангелами.

«Все человеческое рано или поздно обращается в тлен» (15), – писал он в апреле 1930 года, сообщая о кончине императрицы Заудиту. Готовясь к коронации, Рас Тафари занялся переустройством города – воздвигал электрические столбы и фанерные триумфальные арки, тянул телеграфные линии, чтобы нести свое слово планете, и строил апартаменты для гостей со всех уголков света. Заставить их приехать в Аддис-Абебу означало продемонстрировать свою власть врагам из числа эфиопских провинциальных правителей, которые только и делали, что плели заговоры. Рас Тафари заказал королевские одеяния себе и жене, величавой, как статуя, принцессе Менен, и послал верного человека в Иерусалим раздобыть камень из храма царя Соломона, чтобы установить на нем трон. Потом приказал доставить с лондонской Сэфил-Роу тринадцать головных уборов из львиных грив, обратившись к тем же мастерам, которые шили меховые киверы для королевских гвардейцев. И лихорадочно трудился, пытаясь разогнать тучи беззакония, реявшие над головой и грозившие помешать его вознесению на самые вершины власти, потому как Иясу, законный наследник Менелика, был все еще жив, хотя и сидел в тюрьме. Он поручил своим армянским ангелам выступить с дебютом эфиопского национального гимна. И даже накануне церемонии, в нечестивый ночной час, удивил британского консула тем, что лично явился проверить выполнение отданного им приказа. «В сумерках я увидел посреди дороги несколько человек, – вспоминал впоследствии майор Р. Э. Чисман, – а когда я вышел из машины и подошел к ним, то услышал, как кто-то тихо сказал: “Janhoy!” (“ваше величество!”). И тут же узнал его самого: всего за несколько часов до коронации он стоял с горсткой своих людей и разглядывал заплатку на дороге, которую в этот момент трамбовал каток».

* * *

Если «Нэшнл Джеографик» восторгался великолепием коронации, то публикации в других изданиях живописали совсем другую картину. Журналистка Эллен Ла Мотт, писавшая для «Харперс», после ночи в переделанном хлеву, где ей без конца досаждали муравьи, явно пребывала в дурном расположении духа (16). Она жаловалась, что в Аддис-Абебе повсюду царит грязь и нет ровным счетом никакой культуры. Не торговали даже местными поделками, не то что чем-то уникально красивым. «Такой первобытный народ, как абиссинцы, лишенный любого гения, так ничего и не создал, – писала она, – лишь время от времени здесь встречаются лачуги, увенчанные пустой бутылкой из-под “Перрье”». Ивлин Во в материале для «Таймс» описывал подготовку к торжеству как бесконечный хаос, «смесь апатии и истерии, величия и фарса». По поводу короны утверждал, что ее бесцеремонно сунули в картонную коробку. А когда никто не пожелал платить за объездку молодых имперских жеребцов, своенравные животные опрокинули карету Вильгельма, убив ливрейного лакея.

Многие газеты сообщали, что император, чтобы оплатить коронацию, разорил страну, учредив все мыслимые налоги и позволив нечистым на руку чиновникам снять сливки. Журналисты утверждали, что несколько сотен стульев, предназначенных для иностранных гостей, так и остались пустовать – эфиопцам, которые несколько недель босиком добирались в столицу, так и не разрешили на них сесть. В одном из самых напыщенных фрагментов для «Нэшнл Джеографик» Саутард рассказывал о ритуале «смотра Его Величеством войск», в ходе которого вождям эфиопских племен вместе с их подчиненными предоставлялась возможность продемонстрировать всю свою выучку в традиционных костюмах.

По сообщению «Харперс», в какой-то момент многим показалось, что потешный бой вот-вот обернется мятежом: воины вдруг ринулись к помосту и стали угрожать Хайле Селассие остро отточенными пиками. От страха и замешательства иностранные гости повскакивали с мест, опрокидывая стулья. В общем и целом, пресса тогда так и не поняла, что произошло. «Нэшнл Джеографик», желая обойти стороной эту неприятную тему, сосредоточился на необузданной красоте торжества: «Сколько слонов, сколько львов, сколько народу!..»

Разнообразие на планете «Нэшнл Джеографик» прославлял – но только до тех пор, пока оно было где-то далеко-далеко и больше напоминало картинку из книжки. В 1940-х годах Национальное географическое общество (17) исключило из числа своих членов чернокожих, запретило им пользоваться библиотекой штаб-квартиры организации в Вашингтоне, округ Колумбия, и претворило в жизнь политику ориентации издания исключительно на белого читателя. По большей части журнал старался не писать о цветном населении самой Америки. И если и питал слабость к экзотике ради трепета открытий, то в основном все равно публиковал статьи в защиту колониальных завоеваний, против иммиграции и в поддержку движения за евгенику. Не осмеливаясь публиковать топлес фотографии белых женщин, он без зазрений совести – и исключительно во имя науки – печатал снимки африканок, позволявшие впервые узреть грудь многим поколениям очарованных ими американских мальчишек. Хайле Селассие собрал полную коллекцию номеров журнала и слыл восторженным членом Географического общества, представляя собой редкое исключение из правил. Вместе с тем он никогда не считал себя «черным», полагая своим предком даже не проклятого Ноем Хама, а Сима, в то время как «Нэшнл Джеографик» решительно именовал его семитом.

Вполне возможно, что здесь налицо парадокс, сопутствующий рождению каждого божества, но, пытаясь вглядеться в глубокие воды далекого прошлого, мы далеко не всегда располагаем надлежащими источниками света, дабы что-то там увидеть. Журнал, проповедовавший расистскую политику и выступавший в защиту империализма, сам того не желая, выступил в роли священного писания в теогонии чернокожего божества. «Бог – суть не что иное, как бедствие иронии» (18), – написал как-то философ Эмиль Чоран, потому что Он возвышается над противоречиями и язвительными насмешками, сопровождающими Его появление на свет. И тот факт, что на небесный трон власти чернокожих пришлось взойти человеку, совсем не считавшему себя таковым, может показаться парадоксом еще более высокого порядка. Новая религия, сформировавшаяся вокруг его особы, получила название «растафарианства», хотя Во и отмечал, что после коронации императора, получившего небесный титул Хайле Селассие, «каждому, кто посмел бы назвать его Тафари, грозил огромный штраф».

В пику его моральному «я» божественная природа императора была выше любой личности, имени или цвета кожи. Она включала в себя все, что бросало вызов белой мировой гегемонии и той несправедливости, которую белый мир выковывал с того памятного дня, 5 мая 1494 года, когда Колумб оглядывал побережье. «Вот она, Хамайка, возвышается на фоне вечернего неба девственно чистым, темно-зеленым силуэтом», – сообщал адмирал, глядя как племя таино готовится занять оборону на берегу. В материалах, посвященных его походам, «Нэшнл Джеографик» сохранил стиль, которым автор описывал свои открытия. Ямайку он открыл во время второго похода, а на обратном пути в Европу прихватил с собой пару тысяч пленников, чтобы продать на невольничьем рынке, что ознаменовало первый эпизод трансатлантической работорговли.

Сам Эддисон Саутард тоже вряд ли подходил на роль летописца откровений чернокожего могущества. Если учесть, что на эту должность в Америке можно было выбрать квалифицированного чернокожего политика, благо недостатка в таковых не наблюдалось, назначение этого белого чиновника, уроженца Кентукки, несло в себе целый ряд противоречий. Когда он сидел в своем кабинете за столом, его вдруг посетила религиозно-поэтическая муза. Свой восторженный отчет о коронации он завершил подробностями собственных поездок по Эфиопии с ее живописными долинами и крутыми каньонами, с богатыми рынками, где вовсю торговали леопардовыми шкурами и медом. Ему очень хотелось сотворить образ обетованной земли и прославить ее несравненную красоту. Горделивые верблюды несли гофрированное железо для современной кровли, согнутое аркой и привязанное к их горбам. Если «Харперс» писал о выгребных ямах и паразитах, то «Нэшнл Джеографик» рассказывал о похожем на херувима абиссинце, играющем на арфе, словно стараясь доказать справедливость слов царя Давида, сказавшего в своих псалмах, что «Эфиопия – край, где любит обитать Бог». Читателям, барахтавшимся на самом дне Великой депрессии, журнал предлагал элегантный образ эфиопского повара, державшего в руках поднос с одним-единственным страусиным яйцом, которым можно было накормить двадцать четыре персоны.

Ближе к 1950-м годам один антрополог (19) обратил внимание на новоявленных проповедников, вещавших на улицах Кингстона с Библией в одной руке и потрепанным экземпляром «Нэшнл Джеографик» в другой. Обычно они зачитывали выдержки из подготовленного Саутардом материала, задерживались на том или ином предложении, дабы его объяснить, и обсуждали со слушателями возможные толкования написанного. Но чаще всего делали долгую паузу на словах дипломата о том, как принцы со всех сторон света «преклоняли в знак покорности перед императором колени». Брат Йендис, на тот момент еще подросток, хорошо запомнил момент, когда ему стало ясно, что Рас Тафари Бог. «Один человек, приехавший с Кубы, подарил мне книгу. В книге этой говорилось о покорении морских глубин (20), о географии… На ее страницах я обнаружил подробное описание коронации Его Величества. И когда обо всем этом прочел, ощутил в себе такое могущество…» Экземплярам этого «священного писания» не было цены, найти их было очень и очень трудно.

* * *

Не только коронация Хайле Селассие была сбывшимся пророчеством Атли Роджерса, который писал, что эфиопский бог послал на землю апостола, дабы тот указывал другим путь. Апостолом этим был профсоюзный деятель с гордо выпяченной грудью по имени Маркус Мосиа Гарви. Поначалу Атли испытывал к нему двойственные чувства.

В 1921 году Гарви вещал: «Мне некогда преподавать другим религию». Из-за этих слов Атли чуть было не взял ручку и не написал, что никакой он не апостол XX века. Но так уж получилось, что в этот самый момент Атли явился Бог и сказал: «Не вини человека сего ни в чем, потому как это я, Господь Бог, послал его готовить умы поколений эфиопцев, и займет он важное положение, аминь».

Этот чернокожий активист, родившийся на Ямайке, но впоследствии живший в Гарлеме, мечтал о будущих «Соединенных Штатах Африки», способных бросить вызов американскому могуществу.

В 1914 году Гарви основал Всемирную ассоциацию по улучшению положения негров (ВАУПН), посвященную продвижению черного единства, свободы и прогресса. Наблюдая за миром вокруг, он всегда спрашивал: а почему нет чернокожих королей и премьер-министров, чернокожих инженеров, бизнесменов и ученых? Чтобы добиться независимости черных от структурного расизма, въевшегося в белую экономику, Гарви основал судоходную компанию «Блэк стар», что в переводе означало «Черная звезда», зарабатывавшую на грузоперевозках и способную обеспечить бесплатный проезд всем чернокожим, желавшим возвратиться в Африку. После Первой мировой войны число членов созданной им ассоциации росло как на дрожжах, она привлекала в свои ряды таких активистов, как Леонард Хауэлл. «Пока не наступит эпоха правления негров, – заявил Гарви в 1919 году, – никакой демократии не будет».

По его убеждению, эта варварская война недвусмысленно продемонстрировала неспособность белых править на земле. Эта «война белых», в ходе которой отдавали свои жизни чернокожие солдаты, разрушила последние иллюзии об изначальном превосходстве европейской цивилизации, которое на деле оказалось мнимым. Система мироустройства, миропорядка и продвигаемых ценностей требовала радикальных перемен – включая и концепцию Бога, служившую фундаментом, на котором базировалась вся гегемония христиан. Если Библия предлагала образы и мифы, служившие опорой империалистам, то двигаться вперед можно было только отбросив их, придав сакральный характер политике чернокожих. «Если белые видят своего Бога через белую призму, то нам пришло время смотреть на нашего через свою собственную, пусть даже с большим опозданием, – писал он. – И поклоняться ему мы будем, глядя через призму Эфиопии».

В 1927 году, отсидев два года в тюрьме по ложному обвинению в ограблении почты, Маркус Гарви был депортирован из Соединенных Штатов на Ямайку. «Черная звезда» тоже не смогла остаться на плаву – когда у него затонуло несколько судов, он все это дело попросту забросил. Но по возвращении многие на Ямайке все равно встретили его как героя. Не желая опять оказаться за решеткой, он решил отказаться от низкопоклонства и лести, в особенности от пророчеств «Библии чернокожего человека» и гимна, в котором говорилось, как Гарви закрепил на шесте змея. Один сотрудник штаб-квартиры ВАУПН в Кингстоне прислал в известную на Ямайке ежедневную газету «Глинер» письмо, отмежевавшись в нем от подстрекательских идей Атли и осудив как «мошенников тех, кто возвысил Маркуса Гарви до ранга пророка, а Всемогущего выкрасил черной краской». Гарви не хотел, чтобы его ассоциировали с каким-либо новым эфиопским культом, и со своей стороны принял всерьез притязания Хайле Селассие на родство с израильским царем Соломоном; считая эфиопского царя иудеем, он не видел в нем чернокожего союзника.

В то же время первоначальный миф новой религии неразрывно связывал Гарви с приписываемым ему пророчеством: «Когда на голову чернокожего короля возложат корону, взгляните на Африку (22), ведь день избавления уже близок», хотя никаких доказательств, что произнес его именно он, а не кто-то другой, в природе не существует. По случаю коронации Хайле Селассие он написал в передовице своей газеты «Чернокожий» такие слова: «Давид в своих псалмах предрекал, что из Египта и Эфиопии придут принцы, дабы простереть руки к Богу. И мы ничуть не сомневаемся, что этот час настал». Но если сам Гарви тем самым хотел лишь обозначить геополитическую ситуацию, его слова приобрели гораздо более широкое звучание, выйдя за рамки первоначальных намерений. Всего за несколько месяцев до этого он поставил в Кингстоне провидческую пьесу под названием «Коронация короля и королевы Африки», тем самым лишь еще больше усугубив свое положение. В растафарианстве Маркуса Гарви неизбежно считали Иоанном Крестителем (21), независимо от того, нравилось это ему или нет. Он стал тем самым глашатаем, чье пришествие Янг предвидел в своем «Эфиопском манифесте»; посланцем, идеям которого предстояло проложить путь вперед, и следующей головой на заклание. Каждый раз, когда Гарви что-то пророчил, его слова неизменно сбывались, как у хорошей гадалки. В 1923 году он выдал цветистый риторический оборот: «Маркус Гарви – всего лишь Иоанн Креститель в дикой пустыне». А потом предупредил, что вскоре придет в другой, более могущественной ипостаси, чтобы нагнать еще больше страху на врагов, творящих несправедливость.

В 1926 году Маркус Гарви самым загадочным образом появился в роли «Кормчего» в священном тексте «Королевский пергаментный свиток черного превосходства», взлелеянном ямайским священником Фитцем Балинтином Петтерсбургом. Эта работа перекликалась с призрачной идеей, не меньше века кочевавшей по страницам печатных изданий. Если верить Оксфордскому словарю английского языка, термин «белое превосходство» (23) впервые появился в брошюрке под трусливым названием «Освобождение: практические советы британским рабовладельцам». Ссылаясь на Гаитянскую революцию, ее автор, Т. С. Уинн, писал, что освобождение рабов в полной мере соответствует экономическим интересам рабовладельцев, утверждая, что вся система находится на грани коллапса. Он не рекомендовал ждать, когда невольники неизбежно восстанут и устроят бунт, потому что потом «будет слишком поздно предпринимать даже самые мудрые и искренние попытки призвать их к повиновению и порядку, опираясь на белое превосходство». После первого же тиража это самое «белое превосходство» сразу же испугалось собственного исчезновения. Как концепцию его можно сравнить с обескровленным, бледным лицом, перед которым будто только что мелькнуло видение грядущей смерти.

К 1920 году, когда гарвардский ученый Лотроп Стоддард опубликовал свою работу «Нарастающая борьба цветных с мировым белым превосходством», разошедшуюся огромными тиражами, выражение окончательно вошло в обиход. «Белый человек может великолепно думать, созидать и сражаться», – излагал свои теории Стоддард, указывая, что этот архетип прошел суровое горнило европейского Средневековья, невероятно в нем закалившись. «Неудивительно, что краснокожие и негры боялись и почитали его как бога, в то время как сонные народы Дальнего Востока, пораженные его появлением с океана, по которому нельзя проложить дорог, по сути, не оказали ему сколь-нибудь эффективного сопротивления». Но после кровопролитной Первой мировой войны, вызвавшей падение рождаемости белого населения и наплыв мигрантов, с ходу заклейменных «цветной угрозой», власть белых стала постепенно угасать. Перед угрозой собственного исчезновения проповедники превосходства белой расы прибегли к последнему средству, заявив, что все, отличающиеся от них цветом кожи, вовсе даже и не люди. «У чернокожих нет исторического прошлого», – заявлял Стоддард в одной из своих работ, настолько символичной для своего времени, что цитата из нее даже попала в роман «Великий Гэтсби». «Никогда не развивая собственных цивилизаций, они практически лишены накопленной массы мыслей, верований и жизненного опыта», – писал он, перечисляя то, что составляет собой коллективное человечество.

С какой стороны подойти к этому утверждению, чтобы с ним бороться? Преподобный Балинтин вернулся с ним обратно в Эдем, размахивая мечом нового священного писания. В своем «Королевском пергаментном свитке черного превосходства» он писал, что белый цвет кожи стал проклятием, берущим начало от Евы и яблока-искусителя на дереве. «В ваших глазах это выглядит почтительно и красиво, не так ли?» – шутил он. А потом добавлял, что «мы приносим в жертву наши кровь, тела, душу и дух, чтобы белокожий англосаксонский Адам-Авраам мог ИСКУПИТЬ свое УЖАСНОЕ падение и исцелиться от проказы». И не только рассказывал, как африканцы жертвовали на алтарь белого человека свои земли, тела и тяжкий труд, но и перечислял связанные с ними места, упомянутые в Библии, равно как и конкретных персонажей. «Мы предоставили им доступ к Древу Жизни, отдали Эдемский сад, отдали Египет и Палестину… Отдали Жизнь, Душу и Тело Иисуса Христа… И тело Чернокожей Богородицы… Они забрали себе и Иосифа. Мы отдали им себя, чтобы сотни лет быть их рабами… Но теперь они нам ПРОСТО ОТВРАТИТЕЛЬНЫ», – заявлял Балинтин (24). – Мы до конца дней своих отказываемся нести за них ответственность». Свой новый миропорядок этот человек назвал «черным превосходством», хотя Оксфордский словарь английского языка этот термин до сих пор не признал.

Наблюдая за обществом Ямайки и вспоминая проведенные в Нью-Йорке годы, Балинтин знал, что ловушки бюрократической власти являются бесценным инструментом, позволяющим белым учреждать и скрывать свою власть. К ним относились требования без конца проходить регистрацию, предъявлять документы, подтверждающие личность, другие бумажки и данные – причем в общинах, где у многих не было даже возможности научиться читать. Учитывая, что в сотворении белого превосходства ключевую роль играет бюрократизм, Балинтин в своем новом священном писании тоже говорил о переписи, показаниях под присягой, свидетельствах о браке, дипломах, патентах и платежных ведомостях, ниспровергая их до уровня документов, узаконивающих новый режим. «Любые правительства и “ПРОФЕССИИ” подлежат обязательной регистрации в Королевском ДЕПАРТАМЕНТЕ черного превосходства», – говорилось в «Свитке». Листовое железо превратилось в священное писание, а околоюридический бред – в литургию, прославляющую черный цвет кожи. «Если хотите знать, чем мы занимаемся, то мы Творцы всего Сущего, Династий и Королевств, Священной Генеалогии и Священной Теократии, мы Небесные и Земные примирители, подобные Иисусу Христу», – объявлялось в новом священном писании. «Черное превосходство взяло на себя заботу о превосходстве белых, К. А. К. О.», – добавлял он, пользуясь загадочной, по-видимому, официальной аббревиатурой.

В недрах «Свитка» таилось пророчество о королевской чете, которая в утро своей коронации была «очень занята» приготовлениями. О Короле Альфа и Королеве Омега, том самом загадочном К. А. К. О. Там говорилось о «Льве и его львице», о «Монаршей Голове и Монаршей Подушке» на божественном брачном ложе. Балинтин даже привел их «Свидетельство о браке» и заявил, что они обладают «Правом Священных Времен». Если до этого Альфой и Омегой Балинтин больше считал себя и свою жену Лулу Мей, то в 1930 году читатели могли распознать в «Свитке» намек на куда более интригующие фигуры Хайле Селассие и императрицы Менен.

В соответствии с зарегистрированными полицией жалобами, в октябре 1933 года Леонард Хауэлл проповедовал вместе с Балинтином на улицах, опираясь, по выражению «Сборщика колосков», на «весьма причудливую доктрину», состоящую из фрагментов «Свитка» и «Библии чернокожего человека». Эту идею как концепцию, которая мерцала и набирала силу, чтобы потом засиять во всей красе, уже нельзя было погасить. Объявить Хайле Селассие Богом означало настойчиво заявить – в пику представлениям о белом превосходстве, – что чернокожие мало того что люди, но еще и сотворены из той же субстанции, что и божества. «Он сказал нам, что на землю вернулся Христос, однако я ничего так и не понял, – вспоминал впоследствии Джефет Уилсон, одним из первых влившийся в ряды сторонников Хауэлла, – но когда он повторил мне это несколько раз и дал почитать Священное Писание, я обнаружил, что так оно и есть… Потом он стал проповедовать, пользуясь Библией и этой самой книгой о черном превосходстве, которую я взял домой. А ночью меня посетило видение» (25).

Вот о чем повествовал «Свиток»:

С вашего позволения, Альфа и Омега, Чернокожий и его жена жили на земле еще до Адама, Евы, Авраама и Англосаксов.

С вашего позволения, мы – Наборщики Типографии Вечности и Времени.

С вашего позволения, на эту должность мы назначены НАВЕЧНО.

С вашего позволения, мы для Них – Департамент записи актов гражданского состояния Черного Превосходства.

* * *

В 1934 году колониальные власти арестовали почти всех первых проповедников растафарианства, в том числе Хауэлла, Хибберта и Хайндса. В середине марта, представ перед судом по обвинению в подстрекательстве к мятежу, Леонард Хауэлл впервые в истории предпринял попытку отстоять перед британской короной божественную натуру Хайле Селассие. Его обвиняли в том, что он презрительно и с ненавистью отзывался о британском правительстве, называл шлюхой недавно скончавшуюся королеву Викторию, а подданных британских колоний убеждал, что в действительности они эфиопы. «На скамью подсудимых он взял с собой целую кипу документов и несколько книг весьма необычных размеров», – сообщал своим читателям «Глинер». В зал заседаний еще не успели набиться его сторонники, разъяренные крикуны и зеваки, таскающиеся в суд чисто из любопытства, а Хауэлл уже твердо отстаивал свои позиции.

ПЕРЕКРЕСТНЫЙ ДОПРОС (26):

– В своих проповедях вы утверждали, что Рас Тафари – явившийся на землю мессия?

– Да, ваша честь.

– Вы когда-либо общались с Расом Тафари тем или иным образом?

– Нет.

– Ни разу?

– Ни разу.

Свою защиту апостол построил на картине коронации. Разве ведущие мировые державы не послали на нее своих дипломатов, снабдив золотом, ладаном и миррой? Разве Георг V не отправил туда своего собственного сына? «Всем земным правителям пришлось склониться перед ним в поклоне», – заявлял Хауэлл. Роберт Хайндс засвидетельствовал, что о вознесении Хайле Селассие впервые узнал из журнала. Читать он не умел, но увидел фотографии и насчитал в короне Раса Тафари двенадцать звезд, в точности как в двенадцатой главе Откровения Иоанна Богослова. Хайндс говорил о падении Персидской, Греческой, Римской империй, предупреждая, что та же участь уготована и Британской, – причем перед судьей, который весьма специфичным образом отличился в прошлом. В 1915 году Роберт Уильям Лайол-Грант председательствовал на суде, который вынес приговор приверженцам Джона Чилембве, возглавившего мессианское восстание против британского правления. За безжалостную «справедливость» Лайол-Грант был произведен в рыцари, а революционеров в массовом порядке казнили.

Собравшаяся у здания суда толпа наблюдала, как каждый раз, когда Хауэллу давали слово, по ступеням все выше поднимался петух, то и дело кукарекая. Прошел слух, что это призрак, демонический дух баптистского священника Пола Богля, явившийся на заседание, дабы правильно расставить акценты. В 1865 году сотни обездоленных жителей Ямайки восстали против несправедливости и подожгли здание суда. Губернатор объявил военное положение, больше четырехсот жителей острова британские войска убили, а Богля повесили над входом, еще дымившимся после пожара. «Люди, – говорил я, – вы бедны, но в то же время богаты, ведь Бог сотворил золотые и алмазные копи в Африке, которая ваш дом». Эти слова Хауэлл произнес, когда его попросили передать содержание его проповедей. А когда упомянул о миллиардах фунтов стерлингов, украденных британцами у африканцев, вновь закукарекал петух. Но Хауэлл продолжал, настаивая на том, что «христианство – лишь поклонение идолу». Если Бог живет на земле прямо сейчас, любая религия, изгоняющая его на далекое небо и отстраняющая от человеческих дел, в обязательном порядке представляет собой поклонение мнимому божеству. По его словам, британцы, может, и распространили свою веру, где только могли, но христианские храмы повсюду закрывались, превращаясь лишь в «пустые оболочки». Что касается истинного бога Раса Тафари, то он жил совсем в другом месте, в то время как на Британию, добавлял Хауэлл, несся огромный метеор. «Я сказал им: как было в начале, так будет и в конце».

Всего через пятнадцать минут слушаний жюри присяжных признало Хауэлла виновным, и судья определил ему два года лишения свободы. «Когда его спросили, не хочется ли ему что-нибудь сказать, он пообещал обжаловать приговор, однако председательствующий заявил, что апелляция по такому делу не предусмотрена. – писал «Глинер». – Тогда Хауэлл немного помолчал и добавил, что его освободит Рас Тафари, причем очень и очень скоро».

* * *

Должен заметить, мой дорогой читатель, что Эфиопия представляет собой страну невообразимых контрастов, по большому счету очень мало исследованную и населенную чернокожими племенами, отношение которых к так называемой западной цивилизации за последние шесть тысяч лет не претерпело никаких изменений…

Леонарда Хауэлла посадили за решетку с колючей проволокой, но в его камере был нарисован пейзаж настоящей Аддис-Абебы – он творил фундаментальное для растафарианства сочинение под названием «Обетованный ключ». Начиналось оно обывательским тоном, больше подходящим для какого-нибудь журнала путешествий, но потом повествование нарушало все законы, преследуя совсем другие цели. «В большинстве случаев приготовлениями к приему тысяч гостей император занимался лично, – писал автор о коронации, – и день ото дня приезжал в своем пурпурном экипаже проверить, как белые рабочие строят по его приказу дорогу». Туда же собирались съехаться представители всех земных держав. Наряду с подробностями из «Нэшнл Джеографик» и британских ежедневных газет Хауэлл воспользовался строками из «Свитка» и «Библии чернокожего человека», соткав из всего этого цельное полотно.

Он буквально очаровывал сокамерников рассказами о том, как сын короля Георга преклонил колено в знак повиновения Расу Тафари. «Повелитель, повелитель, отец прислал меня представлять его, сэр, – повествовал он, – сам приехать не смог, но передал, что будет до конца служить вам, повелитель». Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что Хауэлл заперт в холодной клетке в Спаниш-Тауне, административном центре округа Сент-Кэтрин, который сначала был построен как невольничий рынок, а потом постепенно превратился в колониальную тюрьму. Но в действительности сей теоретик пребывал в тронном зале, озаренном золотисто-красным светом. От короля к королю переходил скипетр. «На голове Его Величества Раса Тафари множество диадем, а на одеждах Его начертано имя Короля Королей и Владыки Владык, – молился он, – так давайте же преклоним пред ним колени» (27).

И писал такие слова:

Воздух, которым вы в эту минуту дышите, предназначен королю Расу Тафари.

Бесконечность колючей проволоки – тоже Его.

Сера – Его.

И я хочу, чтоб вы знали – небосвод тоже Его.

Отныне вместо слова «цивилизация» мы будем говорить «черное превосходство».

Чернокожие, чернокожие! Восстаньте и сияйте, и да приидет свет.

Обожествлять человека означает повсюду пытаться отыскать его присутствие. Это означает изучать все источники, выглядывать знаки и с серьезностью перелопачивать потоки информации и событий, уходя в этот процесс с головой. Возложив на себя миссию Короля Королей, Роберт Хайндс повелел всем своим последователям выписывать «Питтсбургский курьер», популярный еженедельник для чернокожих представителей среднего класса, дабы впоследствии трактовать его страницы пророчествами грядущей войны. Когда в апреле 1936 года сотни тысяч итальянских солдат и наемников начали свой зловещий поход на Аддис-Абебу, богу пришлось бежать из своего царства, опасаясь за собственную жизнь. «Он, казалось, не знал (28), куда теперь ступит его нога», – сообщал корреспондент издания «Таймс». Вместе с семьей перепуганный император, по слухам, прихвативший в виде багажа тридцать тысяч фунтов стерлингов, сел в поезд до французского Сомалиленда, затем отправился в Джибути, потом наконец поднялся на борт британского военного корабля и сошел на берег в мирном английском городе Бате.

Хотя эфиопские воины мужественно сражались с захватчиками, вдвое превосходящими их силой, итальянцы прибегли к химическому оружию. С кружащих в воздухе самолетов вражеское командование распыляло ядовитый газ, душивший солдат и мирных жителей, умиравших мучительной смертью, которая разила их с небес. За пять последующих лет оккупации страны итальянцы убили почти полмиллиона эфиопов. Укрепляя систему апартеида, подразумевавшую расовую изоляцию чернокожих и всяческие преференции белым поселенцам, по улицам в поисках добычи рыскали карабинеры. Тысячи священников, укрывшихся в монастырях и церквях, нашли мученическую смерть от рук захватчиков, по малейшему капризу которых сжигались дотла деревня за деревней. «Нэшнл Джеографик» тем временем опубликовал пылкий панегирик Муссолини, провозглашая возрождение Римской империи: «Когда мы с дуче обедали в непринужденной обстановке на побережье, я узнал, каким мясом питается наш современный Цезарь».

В представлении Маркуса Гарви Хайле Селассие самым роковым образом оказался не готов выступить в защиту Эфиопии, не смог мобилизовать ресурсы и, по его едкому замечанию, оказался «трусливым львом», который «позволил себя победить, заигрывая с белыми». Но, несмотря на свой провальный характер, эта война лишь укрепила и отточила веру легионов растафарианцев с Ямайки, без конца прираставших новыми членами. «Все, что вы рассказывали нам об Иисусе, – писал в выходящем на острове издании «Понятный разговор» недавно обращенный в новую веру Л. Ф. К. Мэнтл, – прямо сейчас происходит на эфиопской земле с участием все тех же римлян (29) – народа, две тысячи лет назад распявшего Христа». Новая религия быстренько определила собственного Сатану, причем не абы какого, а в сутане – папу римского Пия XI.

Растафарианцы по всему острову постились и устраивали акции протеста, молились, учреждали фонды, набирали батальоны и предпринимали безуспешные попытки отменить британский закон, запрещающий жителям Ямайки служить в вооруженных подразделениях других государств. И если не могли сами записаться в армию Хайле Селассие, отправляли войска призраков, чтобы те сражались наряду с живыми. Поскольку их ряды составляли воинственные духи давно умерших предков, такие легионы обладали еще большим могуществом в борьбе с силами империализма. Тем, кто считал войну окончательно проигранной, растафарианцы говорили об огромном флоте Хайле Селассие, спрятанном на затерянном среди скал озере, о заводах, выпускавших в горных пещерах боеприпасы, и о Его новобранцах – львах и леопардах, выслеживавших глубокой ночью итальянских захватчиков, дабы попробовать их на зуб. В одном рапорте утверждалось, что «для военных нужд были мобилизованы змеи, гусеницы, скорпионы (30) и прочие ядовитые рептилии вкупе с насекомыми».

Анализируя материалы «Питтсбургского курьера», Роберт Хайндс в первую очередь обращал внимание на публикуемый в газете дешевый роман с продолжением о некоем супергерое докторе Белсайдесе. Этот чернокожий тиран, способный во всем потягаться с Муссолини, из номера в номер вынашивал фантастические планы мести белой Европе, имея в своем распоряжении всякие технические новинки и смертоносные лазерные лучи. «Белое превосходство в мире, дружок, должно быть разрушено, и мы его действительно разрушим», – повторял он своему секретарю на страницах романа, принадлежавшего перу журналиста Джорджа Скайлера, хотя тот писал под псевдонимом. «Звучит безумно, правда?» Возглавив Международное движение за освобождение чернокожих, Белсайдес учредил государственный религиозный культ поклонения пятидесятифутовой каменной статуе нагого черного бога – идола, который символизировал его самого. Узрев в этом гротескном фантастическом божестве зашифрованный намек на Хайле Селассие (31), Хайндс поручил одному из своих последователей записывать в журнал каждый публикуемый отрывок из романа. Потом во время литургий их читали вслух в качестве последних сводок с военного фронта, а полицейские доносчики, прячась в тени, наспех их конспектировали. Британские власти хоть и выражали беспокойство по поводу подобных ритуалов толкования смысла, но не могли запретить такие прозаичные газеты, как «Питтсбургский курьер» – а если уж на то пошло, то и «Нэшнл Джеографик».

Как не могли запретить и издание «Джамайка Таймс», воспроизведшее на своих страницах фрагмент итальянской пропаганды, имевший хождение в Европе. Автор, скрывавшийся под псевдонимом Фредерико Филоса, утверждал, что Хайле Селассие тайком объединил в конфедерацию двадцать миллионов чернокожих и задумал начать расовую войну. Эта «черная угроза», располагавшая неисчерпаемым золотым запасом и считавшая своими членами всех чернокожих солдат, служивших в армиях Европы, называла себя Ниабинги (32), что в переводе означает «Смерть белым».

«Хайле Селассие повсеместно считают подлинным мессией и спасителем цветного населения, – писал Филос. – Каждый раз, когда кто-нибудь произносит слово “негус”, означающее императора Эфиопии, глаза черных тут же загораются безумным фанатизмом. Ему поклоняются как идолу. Он их Бог, умереть за которого означает заслужить право на рай». Далее в тексте шел призыв к итальянским фашистам ниспровергнуть опасного демиурга. Для многих читателей «Таймс», разделявших идеи растафарианства, эта статья стала изумительным и чуть ли не сверхъестественным публичным подтверждением справедливости их верований. Спустя совсем короткое время очень многие жители острова выразили желание влиться в ряды таинственной лиги. Где итальянские пропагандисты раскопали слово Ниабинги, до конца не ясно: по ряду утверждений, так звали угандийскую царицу, возглавившую в XIX веке отряд воительниц, поднявших восстание против британского правления, или даже львицу, прообраз египетской богини Сехмет. Ухватившись за эту абсурдную, наводящую страх статью, ямайское братство, опровергая приведенные в ней положения, создало в рамках растафарианства первую ветвь, или «обитель» новой религии, назвав ее «Домом Ниабинги».

Когда именно обо всем этом узнал Хайле Селассие, информации нет – потеряв свою империю на одном краю света, на другом он приобрел божественное царство, все больше разраставшееся в размерах. Никаких прямых комментариев того периода не сохранилось, но, если учесть пылкую поддержку со стороны растафарианцев его военных усилий и широкого освещения суда над Хауэллом в британской прессе, известия об этом все же достигли его ушей. Лишившись всех владений и прав, изгнанный бог заговорил в духе своих приверженцев. «Так или иначе, но на кону сейчас стоит международная мораль», – заявил Хайле Селассие с трибуны Лиги Наций в Женеве, пылко обращаясь к мировым державам с призывом остановить в Эфиопии геноцид. Защищая себя в суде, Леонард Хауэлл схожим образом сказал, что «сегодня требуется спасать не одного человека, а весь мир». Растафарианцы утверждали, что грех приобрел не персональный или личный, но системный характер (33), а его причину следует искать не в отдельных порочных душах, но в корпорациях, империях и народах, превратившихся в современный Вавилон. Когда Хайле Селассие вышел на трибуну, его, как и Хауэлла, многие тоже встретили злобными криками и свистом, а его речь, по мнению многих, очень и очень трогательная, эффекта так и не возымела. Большинство членов Лиги Наций выступило за снятие санкций с Италии, в свою защиту заявившей, что цивилизационная миссия в Эфиопии не что иное, как ее «священный долг». Растеряв последние иллюзии, Хайле Селассие вернулся в холодную Англию, где королевское семейство распродавало серебро с фамильными монограммами в виде льва, чтобы купить угля.

В 1937 году, когда вечером на Коронейшн-Маркете в Кингстоне собралась толпа, чтобы послушать Роберта Хайндса, по случаю решившего воспользоваться 17-й главой Откровения Иоанна Богослова – в особенности фрагментом, повествующим о блуднице верхом на багряном семиглавом звере с надписью «Тайна» на челе, – и предложить свою трактовку очередного текста, туда нагрянула полиция. У Хайндса был при себе экземпляр «Примечаний к коронации» Джеффри Денниса – не самая своевременная книжица о британской монархии, увидевшая свет сразу после отречения Эдуарда VIII от трона ради женитьбы на разведенной американке Уоллис Симпсон. И пока герцог Виндзорский грозил отдать Денниса под суд за диффамацию в последней главе, где тот описывал его «пренебрежение долгом» («ему следовало обладать большей свободой (34) от скучных и рутинных занятий небожителя, таких как игра на скрипке…»), а Симпсон оскорбительно называл «подтухшим товаром», Хайндс в евангелии от Денниса узрел признак скорого падения Британской империи. Прервав проповедь, полиция набросилась на него и стала избивать дубинками с железными наконечниками на концах. «При взгляде на Хайндса было видно, что он весь в крови», – вспоминал эту ночь один из его последователей.

Но тот, то выходя из тюрьмы, то попадая туда вновь, не собирался отказываться от теологического поиска и стремления узнать как можно больше о природе и деяниях своего божества. Дабы добиться понимания, он штудировал все имевшиеся в наличии свидетельства и внимательно изучал даже самые незначительные новости, не гнушаясь пасквилей и язвительных выпадов, неизменно очищая их от шелухи. Он обращался ко всему, что его окружало, к каждой попадавшей под руку книге, не пропускал ни одного сообщения, выходившего из-под печатного станка, и просил своего бога сказать ему хоть одно слово. Но Хайле Селассие лишь жался к теплой печке в доме на Келстон-Роуд и ничего не отвечал.

Когда император и Маркус Гарви, его Иоанн Креститель, в силу зловещих обстоятельств оказались в Англии, предложение встретиться Хайле Селассие отклонил. Обосновавшись в Лондоне, в 1940 году Гарви перенес инсульт и был парализован. Несколько месяцев спустя появилось ложное сообщение о его смерти, которое тут же разнесла международная пресса. Читая кипу посвященных ему некрологов, во многих из которых содержались не самые лестные оценки прожитой им жизни, он перенес второй инсульт и через две недели действительно скончался. Но для растафарианцев пророк Гарви в принципе не мог умереть. Если бог жил и дышал, то какова вообще природа смерти? (35) Какая алхимия подвергает испытанию плоть и дух? И с какой целью? Растафарианство не предложило ни теории смерти, ни связанных с ней обрядов, а раз так, то о ней нечего было и говорить. Можно было сказать, что человек «куда-то перешел», а если нет, то считать его кончину свидетельством отступничества от живого бога, потому что истинный Его последователь не может умереть никогда. Когда в 1950 году после болезни в больнице Кингстона почил Роберт Хайндс, сторонники отказались идти на его похороны, и в итоге на них не было никого, кроме сестры.

Маркуса Гарви силой заставляли жить: упорно ходили слухи, что он переселился в Конго, обрел новое земное воплощение в облике президента Либерии Уильяма Табмена и проклял предавшего его последователя, повелев до конца жизни ходить в одеянии из мешковины. При жизни Гарви отказался отождествлять себя с растафарианством и запрещал Хауэллу продавать за пределами кингстонской штаб-квартиры ВАУПН портреты императора. А после смерти остался живым пророком, хотя резко критиковал и ругал Бога. «Если смерть обладает могуществом, можете рассчитывать на меня и после кончины – я останусь тем подлинным Маркусом Гарви, каким всегда хотел быть», – сообщал он в 1924 году в тайно переданной из тюрьмы в Атланте записке, обещая бороться за освобождение чернокожих, что бы ни случилось. Эти слова он написал даже не догадываясь, что после смерти человек, помимо прочего, может перестать быть самим собой.

Разве я ради вас не отправлюсь миллион раз в ад? (36)

Разве я ради вас не буду вечно блуждать по земле, подобно призраку леди Макбет?

Разве я ради вас не пожертвую всем миром и вечностью?

Разве я ради вас не буду вечно рыдать у скамеечки для ног Господа Всемогущего?

…Ищите меня в вихре бури…

Вот что говорил Гарви.

* * *

Выйдя в 1939 году из тюрьмы, Леонард Хауэлл собрал средства для покупки нескольких сотен акров земли на самом высоком ямайском холме, хотя в известной степени это и выходило за рамки теологии и теории. Основанная им Вершина (37) стала центром попыток растафарианцев воссоздать заново Новый Свет. В новую обитель, с которой открывался головокружительный вид, перебрались семьсот его последователей, учредив что-то вроде альтернативного общества, свободного от любого влияния Вавилона. Предвкушая, что все их земные потребности будут удовлетворены, некоторые уничтожили все свое имущество перед тем, как отправиться в путь через вереницу холмов, дабы стать ближе к небу.

По словам самого Хауэлла, обитатели этой Вершины, посвященной эфиопскому божеству, старались жить «подлинно общественной жизнью» под предводительством харизматичного апостола, которого многие считали воплощением самого Хайле Селассие. Выращивали маниоку, бананы, батат, фасоль, местный горох и священную траву, с которой впоследствии стало неизменно ассоциироваться растафарианство. По случаю очередной годовщины коронации устраивали пост. Разводили кур, пасли коз и изобретали сложные методы извлечения пользы из ничего. Даже мастерили скрипки из виноградных лоз и ветвей дуба. «Это был настоящий рай», – вспоминал сын Хауэлла Билл, проведший на Вершине детство.

Но утопии всегда угрожают властям, хотя само стремление колонизировать все уголки земного шара, по своей сути, может быть только утопическим. Выращивание марихуаны предоставляло колониальной полиции удобный предлог для частых разрушительных рейдов и массовых арестов. В июле 1941 года, перед одним из таких набегов, Леонард Хауэлл в предрассветный час увидел вещий сон, послуживший предупреждением, и к моменту прибытия стражей порядка переоделся старухой и лично принял участие в охоте на самого себя. Говорили, что в тот день в тюрьму Спаниш-Тауна бросили семьдесят два человека – по числу наций, представители которых когда-то съехались на коронацию. В тюрьму отправили своих гонцов все державы мира.

К концу 1950-х годов колониальное правительство Ямайки признало существование проблемы. Сдержать идею было уже нельзя, она захватывала остров не хуже лесного пожара. Растафарианство раздробилось на бесчисленное количество группировок, обителей и сект (38) – от хауэллистов и ниабингистов до Бобо Ашанти, духовного ордена, во главе которого встал принц Эммануэль, пророк с тюрбаном на голове. Поколение молодых, выросшее в трущобах Тренч-Тауна и объединившееся в ассоциацию «Вера чернокожей молодежи», носило длинные гривы черных нечесаных волос, явно бросая вызов колониальным нормам цивилизованности. Ни одно слово не обладало такой гаммой значений, как dread: так называли копну спутанных волос, им же обозначали ужас и страх, но также благоговение и бесстрашие в борьбе за свободу, чувство долга и обязательства, налагаемые верой. Брат Вато, один из руководителей «Веры», впоследствии вспоминал: «Меня называли по-настоящему грозным и страшным» ^[3] (39). Быть дредом означало требовать черной, запрещаемой веками идентичности и повергать в трепет империалистов, прибегая с этой целью к посредничеству Хайле Селассие.

Дредов не только преследовала полиция, но их считал опасными преступниками и активно презирал ямайский средний класс, многие представители которого слыли благочестивыми прихожанами и не имели ничего против стабильного британского правления. «Растафари дураки!» ^[4] – кричали люди, считая их отсталыми, порочными богохульниками. В 1944 году Ямайка добилась единого для всех совершеннолетних избирательного права. С появлением новой элиты, состоявшей из политиков разных рас, во главе которых выступил Александр Бенджамин, у всех возникло стойкое ощущение, что остров наконец движется к прогрессу. Но для растафарианцев это было банальной иллюзией, фантазией о креольском мультикультурализме, маскировавшей собой сохранение власти белых через черное меньшинство, которое, по выражению ямайского философа Сильвии Уинтер, жило в «миазмах заимствованных верований».

Если язык порождает значение и порядок, впоследствии их сохраняя, то сами слова должны непременно меняться. Новый язык влечет за собой новую историю. Представ перед судом, Леонард Хауэлл говорил на местном наречии (40), адресуя Хайле Селассие тайные посылы. В его устах это звучало не столько экстатическим неблагозвучием, сколько бунтом против имперского порядка, настолько въевшегося в жизнь, что свергнуть требовалось даже язык колонизаторов, на котором говорила английская королева. (Сам Хауэлл любил говорить о «воинственных наречиях падших ангелов, сражающихся с Англией».) С течением лет растафарианцы, особенно представители «Веры черной молодежи», стали развивать язык, основанный на амхарском наречии Эфиопии и известный как иярик ^[5] (41), или «язык дредов». И хотя сам император использовал подобающее его монаршему сану слово «мы», пусть даже неосознанно, растафарианцы предпочитали двойную форму «я», местоимение «я-и-я», обозначающее одновременно внешнее и внутреннее «я» человека и выражающее отношение этих «я» к Богу. Человек, говоривший вместо «мы» «я-и-я», претендовал на обладание священной, многослойной индивидуальностью, являющейся частичкой божественного начала. Это местоимение напоминало о том, что буква «я» – I, последняя в слове «растафари» – RastafarI. И так утвердилось растафарианское пророчество: «Что было последним, станет первым, а первое – последним».

Двигаясь из конца в начало, буква «я» создавала по пути новые иярикские слова. Чтобы взять за основу английский язык, но при этом очистить его от ненависти, филологи из числа растафарианцев убирали из слов с положительной коннотацией все элементы, которые можно было трактовать отрицательно. Так слово sincerely (искренне), содержавшее в себе слог sin (грех), в их варианте превращалось в incerely. Слово divinity (божественность), содержавшее в себе идею division (разделение), заменялось на ivinity. Слов, созвучных с термином death (смерть), вообще избегали: dedicate (посвящать) они заменили на livicate. Understand (понять) в их варианте превратилось в overstand: овладев идеей, человек должен возвыситься над ней, а не быть ею погребенным. Слово oppressor (угнетатель) показалось им слишком жизнерадостным, поэтому его заменили термином downpressors, обозначая им колониалистов, капиталистов, полицейских, политиков и священников, выстраивавших Вавилон с того самого момента, как на Ямайку в погоне за золотом высадился Колумб.

Соскоблив налет столетий безжалостной эксплуатации, выдаваемой за приобщение к цивилизации, лингвисты-дреды решили, что звучание слов должно в полной мере соответствовать их значению.

Так или иначе, но ключевым принципом всей доктрины по-прежнему оставалось скорое возвращение в Африку, принимавшее все более безотлагательный характер с учетом нарастающей волны полицейских рейдов, массовых арестов и принудительной стрижки дредов. 20 марта 1958 года пророк духовного ордена Бобо Ашанти принц Эммануэль отправил телеграмму:

Ее Величеству королеве Елизавете Второй Букингемский дворец Лондон: МЫ ПОТОМКИ ДРЕВНЕЙ ЭФИОПИИ ПРИЗЫВАЕМ ВАС РЕПАТРИИРОВАТЬ НАС В ЭТОТ 58 ГОД ОТВЕТИТЬ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО

«А кто это?» – спросил секретарь королевского дворца, отправив копию телеграммы в Министерство по делам колоний. Растафарианский священник Клаудиус Генри, основатель Африканской реформатской церкви, предпринял целый ряд попыток связаться с королевой, но ни одна из них так и не увенчалась успехом. «Мы… всячески старались войти в контакт с правительством Ее Величества, но нам неизменно отвечали крайним пренебрежением», – писал он. Объявив себя главой нового «правительства прокаженных» (43), Генри предсказал, что 5 октября 1959 года на Ямайку явятся британские суда для переправки жителей островов, и, по примеру Хауэлла, тоже распространил тысячи открыток, заявив, что их можно будет использовать в качестве паспортов. В ожидании этого судьбоносного дня многие обладатели таких «паспортов» распродали имущество, чтобы запастись для путешествия провизией. А когда Королевский военно-морской флот у берегов Кингстона так и не появился, его сторонники оказались в отчаянном положении – у многих из них не было даже денег, чтобы вернуться домой. Тогда Генри решил применить более воинственный подход и вместе со своим сыном Рональдом взялся за разработку плана подлинного свержения колониального правительства Ямайки. Живя в Бронксе, Рональд подготовил первый отряд повстанческих бойцов, получивший название Первого африканского корпуса, и, занимаясь грабежом, обеспечил его финансирование.

«Мой план состоит в том, – писал он отцу, – чтобы собрать порядка 600 человек, тайком уехать, высадиться на берегу колонии, захватить столицу, потом остальную ее территорию, окружить всех европейцев, а потом либо убить их, либо отправить обратно в их европейский морозильник». Нагрянув в апреле 1960 года в штаб-квартиру Клаудиуса Генри, полиция обнаружила там патроны, семьдесят мачете, две винтовки, «несколько брусков» динамита и свыше четырех тысяч детонаторов для самодельных бомб. Кроме того, было найдено письмо на имя Фиделя Кастро, в котором сообщалось, что растафарианцы, уезжая и направляясь в Эфиопию, уступают ему контроль над островом. В свершившейся недавно Кубинской революции Генри видел признаки того, что коренные народы двух Америк подняли бунт и стали отвоевывать принадлежавшие им по праву территории, в том числе и Ямайку. И поэтому считал, что репатриация не только позволит выходцам из Африки возвратиться на родину, но и вернет Америку коренным американцам, устранив наконец несправедливость, вершившуюся столетиями после завоевания Нового Света. Священника обвинили в государственной измене, а Рональда, к тому времени успевшего приехать на Ямайку, схватили и повесили.

После неудавшегося государственного переворота Клаудиуса Генри власти Ямайки жестоко преследовали всех, кто демонстрировал к растафарианцам даже малейшую симпатию. Но при этом, впервые за все время, всерьез задумались об идее репатриации. «Если 20 000 самых активных участников погрузить на корабли и отправить в Африку, Ямайка избавится от этой раковой опухоли», – писал американский генеральный консул в своем меморандуме в адрес Госдепа США.

Британское Министерство по делам колоний заранее предупредило Клаудиуса Генри, что у растафарианцев практически нет шансов быть принятыми тем или иным африканским государством. Но потом, будто по волшебству, выяснилось, что несколько лет назад им выделили некоторое количество акров земли в Сионе ^[6]. В благодарность за поддержку африканской диаспоры во время итальянского вторжения Хайле Селассие, вернув в 1941 году трон (44), распорядился отвести пятьсот акров для безвозмездной выдачи всем, кто пожелает переехать на жительство в Эфиопию. Поначалу поселенцев на этой территории в окрестностях Шашэмэнне (45), в плодородной Восточно-Африканской рифтовой долине, было совсем немного – обетованная земля лишь ждала тех, для кого станет новым домом. Когда гонения ямайской полиции на растафарианцев стали приобретать все более жестокий характер, главный редактор «Глинера» обратился в эфиопское Министерство иностранных дел, которое подтвердило, что дар, преподнесенный много лет назад, по-прежнему остается в силе.

В 1961 году из Кингстона отбыла учрежденная за государственный счет миссия «Обратно в Африку», цель которой состояла в изучении возможностей для переезда. Делегация состояла из девяти человек, в том числе трех лидеров растафарианцев. Они назвали себя «Апостолами Негуса» (46): Мортимо Планно, ткач и выдающийся проповедник; Филмор Альваранга, обувщик и признанный барабанщик; а также Дуглас Мэк, механик и визионер. Для этой троицы дредов паломничество к его императорскому величеству «духовно было сродни путешествию волхвов, которые преодолели путь с запада на восток, дабы узреть младенца Иисуса, принеся ему в дар золото, ладан и мирру», – писали они в «Докладе меньшинства», настояв, чтобы его приложили к официальному докладу делегации, полагая, что этот документ вряд ли учтет их точку зрения на происходящее. Они отправились на самолете из Кингстона в Нью-Йорк, затем в Лондон, Рим и Хартум, а последний участок пути преодолели на самолете «Эфиопских авиалиний». В своих мемуарах под названием «Растафарианцы: самые странные люди на земле» Мортимо Планно приводит такие стихотворные строки:

Мы покинули дом и семью

И отправились в путешествие к Владыке Любви (47).

В путешествие, в путешествие, в путешествие

В путешествие к Владыке Любви.

* * *

На момент прибытия апостолов Всемогущий отгородился от всех в собственном пространственно-временном коконе, переживая личные трагедии. Всего за пару месяцев до их приезда во время государственного визита Хайле Селассие в Бразилию высокопоставленные придворные устроили переворот. Жители эфиопских провинций пребывали в полной нищете и умирали с голоду, но правительство ничего не делало, чтобы решить этот вопрос, поэтому заговорщики, возмущенные его бездействием, установили контроль над столицей, взяли в заложники всех тех, кто хранил верность императору, и заручились поддержкой его старшего сына – наследного принца Асфы-Воссена. В выступлении по радио Аддис-Абебы тот провозгласил себя эфиопским сувереном и объявил новую эру реформ. Но одолеть армию и могущественное духовенство бунтовщики так и не смогли, и к моменту возвращения Хайле Селассие домой на личном самолете восстание, в ходе которого сложили головы сотни мятежников, было уже подавлено. «Если бы мы явились на ваши похороны, то очень бы вами гордились…» (48) – сказал император сыну, предавшему отца и теперь распростертому у его ног. В числе прочих в заговоре принимали участие высокие полицейские чины и руководители имперской охраны, отвечавшие за безопасность дворца, поэтому суверен чувствовал себя настолько неуютно, что даже погрузился в паранойю. Обнаружив в своих покоях во дворце Генете Леул («Рай принцев») пулевое отверстие – в зеркале спальни, висевшем у его кровати с балдахином и королевским гербом в виде льва, – он решил ночевать в новой резиденции. Когда я побывала там в 2011 году, еще одном году провальных революций, для бога эта кровать показалась мне узковатой.

Ему было без малого семьдесят лет; переживая в жизни все новые и новые потери, он зарывался в простыни, чтобы хоть немного поспать. Ему так и не удалось спасти любимого младшего сына, принца Маконнена, герцога Харарского, когда тот в мае 1957-го разбился на машине по дороге в эфиопский город Назарет. Император плакал на его могиле, но воскресить все равно не мог и поэтому на панихиде говорил, что очень хотел бы умереть раньше него. Перед этим он уже лишился троих дочерей: старшая Романворк попала к итальянцам в плен и умерла в заточении; Цехай скончалась во время родов; а пятнадцатилетняя Зенебворк неожиданно умерла под хор обвинений ее мужа в жестоком обращении с ней. Впереди его ждали новые трагедии: кончина жены, императрицы Менен, а всего через несколько недель после нее – и младшего сына, принца Сахле Селассие, умершего в результате болезни в возрасте тридцати одного года. За каких-то несколько месяцев император потеряет внука Лиджа Сэмсона, который погибнет в автомобильной аварии, когда после вечеринки в ночном клубе Аддис-Абебы сядет пьяным за руль, и троих самых близких друзей. Тот факт, что он не мог ни воскресить умерших, ни предупредить итальянское вторжение, ни, если уж на то пошло, предотвратить столетия рабства, требовалось каким-то образом согласовать с теорией растафарианства. Что это было – гнев, месть, часть божественного плана? В Юбилейном дворце давно обратили внимание, что его императорское величество предпочитает компанию детишек и собак. По словам выписанного из Вены повара, ему нравился яблочный штрудель. Каждое утро он с руки кормил завтраком львов. Вот как его воспевал Планно:

Беги, беги, беги, зову я тебя, Хайле Селассие,

Радостные ангелы ждут, радостные ангелы ждут,

Когда домой хлынет лавина чернокожих.

* * *

С момента прибытия миссии в Аддис-Абебу прошло всего несколько часов, а архиепископ Эфиопской православной церкви уже пригласил растафарианцев в свою резиденцию для обсуждения некоего животрепещущего вопроса (49). Строгий Абуна Базилиос, неизменно выступавший с консервативных позиций, предупреждал братьев не говорить в присутствии Хайле Селассие о его божественной натуре – его величество ничего об этом не знал, и подобное богохульство наверняка пришлось бы ему не по душе. «Если себя не считает богом Он, то мы точно знаем – он действительно бог, – возразили апостолы, – ибо смиренный возвысится, а возвысившийся выкажет покорность». Если верить «Докладу меньшинства», растафарианцы принялись увещевать Абуну, усердно цитируя один за другим отрывки из Священного Писания, доказывая, что Хайле Селассие – как минимум возвратившийся на землю Христос. И продолжали до тех пор, пока патриарх, на тот момент уже в годах, от усталости им не уступил: «Да, Библию можно трактовать и так». «Потом мы пили с ним чай с медом и вино», – писал брат Филмор после обеда, считая, что они одержали победу. Следующие несколько дней апостолы, в ожидании приглашения во дворец, объезжали сахарные и кофейные плантации, посещали ремесленные мастерские, общественные центры и наведались в плодородный Шашэмэннский край. В пятницу, 21 апреля 1961 года, в десять часов утра волхвы со спутанными гривами (50) наконец предстали перед Богом.

В золоченой гостиной императорского дворца все замерло в тихой торжественности, но когда Бог заговорил на амхарском языке, который гостям переводил святой отец, стены закружились, вторя вращению земли. В приветственном слове к членам миссии его величество назвал их «братьями одной с ним расы и крови», вручил каждому золотую медаль и сказал, что Эфиопия всегда открыта для тех африканцев, которые решат вернуться домой. Затем выразил надежду, что Ямайка пришлет «хороших людей». Когда остальные делегаты отправились осматривать дворец, троица дредов осталась наслаждаться его божественным сиянием, дабы вручить дары. После того как Альваранга преподнес резную деревянную шкатулку с картой Африки и портретом его императорского величества на крышке, божество впервые за все время заговорило на английском языке.

– Это же Африка. Шкатулку мне прислало растафарианское братство?

«Его слова свидетельствовали о том, что он знал о нас и раньше», – рассказывал потом брат Фил.

– Да, – ответили мы.

Брат Мэк подарил снимки растафарианской общины Ямайки.

– Фотографии; спасибо.

От брата Планно он получил в дар шарф в красных, золотистых и зеленых тонах.

– Вы сами его вязали?

– Да.

– Еще раз большое спасибо.

Напоследок его императорскому величеству преподнесли снимок ямайской вдовы и шестерых ее детей – мужа женщины, принадлежавшего к растафарианцам, застрелила полиция.

– И кто о них сейчас заботится? – спросил бог.

Вернувшись в Кингстон, апостолы столкнулись с Фомой неверующим (51) в образе некоего Клайда Хойта. Этот человек, редактор еженедельника «Общественное мнение», устроил Планно форменный допрос, навязчиво интересуясь, спросили ли они Хайле Селассие напрямую о его божественной природе. А когда тот в ответ сказал, что эту тему никто из них не поднимал, Хойт с вызовом спросил, какой была бы его реакция, если бы его императорское величество отверг подобное предположение. «Я бы смело посмотрел ему в лицо и сказал: “Вы, Хайле Селассие I, Бог”», – ответил ему на это Планно. Не желая сходить со своих антагонистичных позиций, Хойт написал по этому поводу личному секретарю императора, попросив его величество прояснить вопрос о том, считает ли он себя божеством. И вскоре получил от пресс-секретаря Хайле Селассие такой ответ:

Его Императорское Величество живейшим образом желает, чтобы растафарианцы отказались от этих представлений.

Снедаемый злорадством, Хойт бросился к Планно домой, но апостол, как оказалось, уехал в Нью-Йорк. Тогда он опубликовал на первой полосе письмо, присовокупив к нему в виде доказательства конверт, но на последователей культа Хайле Селассие это не оказало ровным счетом никакого влияния – Его согласие было наименее важным атрибутом.

Столкнувшись с неизбежным фактом своего обожествления, некоторое время спустя благочестивый император, друг папы римского и таких евангелистов, как Билли Грэхем, объявил о намерении отправить на Карибы миссионеров из Эфиопской православной церкви и поручил епископу Аббе Лейку Мандефро прочесть ряд проповедей несговорчивым обитателям Запада. «Ехать я никуда не хотел (52), – вспоминал Абба Мандефро, – но император сказал мне: “Я хочу помочь этим людям. Из-за трудного положения, в котором они оказались, у меня щемит сердце. Помоги им обрести истинного Бога. Вразуми их”». И епископ стал паковать вещи, не забывая ничего, что нужно для литургий: «Император отдал приказ, и я не смог ему отказать». На Ямайке его встретил тайный священник Джозеф Хибберт, и Мандефро, вкусив красоты растафарианских верований, к вящему неудовольствию официальных лиц Ямайки, склонился на сторону растафарианцев.

Этот церковнослужитель знал, что тысячи растафарианцев приняли крещение только потому, что он был эмиссаром живого Бога, в их глазах Хайле Селассие и Иисус Христос представляли собой одно и то же. Но осудить их Абба Мондефро не смог и опровергнуть аргумент о том, что христианство использовалось для оправдания порабощения их предков, тоже затруднился. Священник мягко напомнил им заповедь: «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим – ибо я Бог твой, Бог-ревнитель». А потом рассказал, как Хайле Селассие каждое утро истово молился этому самому Богу. Вместе с тем ходил слух, что наедине с дворцовым секретарем император не раз просил его читать вслух письма (53) от растафарианцев и слушал их, тронутый до глубины души.

Начиная с 1964 года в Шашэмэнне хлынул поток растафарианцев. Число братьев выросло до двухсот тысяч человек, каждый поселенец получил для возделывания землю, несколько раз их лично навещал Хайле Селассие. Но о правовых институтах, с помощью которых растафарианцы могли бы получить эфиопское гражданство, никто не позаботился, поэтому Шашэмэнне в определенном смысле представлял собой ворованные земли (54). Эти земли не пустовали в ожидании поселенцев из Ямайки, а принадлежали народу оромо, издавна угнетаемому и порабощаемому амхарскими правителями, которые безосновательно называли их бродягами, незаконно вторгшимися во владения амхаров. И хотя у самого Хайле Селассие в роду по отцовской линии были предки из племени оромо, император стремился колонизовать и объединить эфиопские провинции на основе мифа об идентичности амхар и терпеть не мог любых проявлений национализма оромо, считая его «народом без истории».

Выступая в роли борца с колониализмом и символа панафриканизма, по отношению к собственному народу император вел себя точно так же, как империалисты, против которых он выступал. Во время нападения итальянцев некоторые предводители народа оромо увидели в этой войне возможность для самоопределения и стали сотрудничать с врагом. Позже шашэмэннские крестьяне из племени оромо восприняли безжалостную раздачу их земель как наказание. Если растафарианцы считали себя эфиопами, вернувшимися домой, то коренное население Сиона видело в них лишь иммигрантов, а культ их поклонения Хайле Селассие считало напрочь лишенным смысла. Братья-растафарианцы хоть и слыли на Ямайке совершеннейшей нищетой, но в общем случае все же были богаче эфиопов, которых постепенно вытесняли, вызывая у них чувство возмущения и обиды. Но паломники знали только одно пространство борьбы, только одну точку на карте, даровавшую избавление после стольких потерянных столетий. В библейском пророчестве, обретавшем черты реальности, народу оромо места не нашлось.

Планно:

И мы поем – Эфиопия лучшая земля,

Эфиопия лучшая земля,

Да, растафарианцы, да.

* * *

Народ стал стекаться со всех уголков острова еще минувшей ночью – на автобусах и грузовиках, пешком, кто как мог. Когда 21 апреля 1966 года в кингстонском аэропорту Палисадос собралось несколько тысяч человек, пошел дождь. Они распевали гимны, размахивали красно-зелено-золотистыми флагами и отбивали на барабанах ритм. И, невзирая на ливень, смотрели в небо. Хотя некоторые братья к тому времени уже переехали в Шашэмэнне, ямайское правительство, возглавляемое консервативной Лейбористской партией, пришло к выводу, что масштабная репатриация станет слишком дорогим и трудным с точки зрения логистики решением «растафарианской проблемы», и вместо этого склонилось в пользу другого варианта, пригласив Хайле Селассие впервые посетить с государственным визитом новоявленную независимую страну – в надежде, что тот, выступая перед жителями острова, публично отречется от своего божественного статуса. Цель сводилась к тому, чтобы они увидели его в облике обычного человека.

Когда самолет «Эфиопских авиалиний» вынырнул из-за туч и опустился на землю, показалось солнце, озарившее своими лучами толпу. В двери салона появился небольшого роста монарх в бежевом военном мундире и в шляпе с плюмажем на голове и стал оглядывать колыхавшееся на бетонированной площадке человеческое море. Толпа хлынула вперед, сметая на своем пути любые барьеры, и почти на час заперла его императорское величество в самолете. «ВСЕ ИССТУПЛЕННО ПРИВЕТСТВОВАЛИ НЕГУСА (55): и Император заплакал, – гласила первая полоса «Глинера». – СЕРДЦА СОБРАВШИХСЯ ЗАТОПИЛА НЕОБУЗДАННАЯ РАДОСТЬ». Под фюзеляжем самолета встречающие зажгли чаши с мексиканской коноплей – это при том, что там, искушая судьбу, капал остававшийся в баках керосин. «Когда он монаршим жестом поднял руки, призывая всех к спокойствию, в его глазах стояли слезы», – сообщал «Глинер», не уточняя, что было им причиной – восторг или печаль, вызванная заблуждениями жителей Ямайки. Узнав в море лиц Мортимо Планно, император обратился к нему за помощью, и тот, весь в белом, взбежал по ступеням трапа к двери салона. Поговаривали, что незадолго до этого растафарианский проповедник перенес операцию на горле и поэтому на время утратил способность говорить. Но когда император протянул руку, к Планно тут же вернулся голос, и он громким криком приказал толпе расступиться. Когда Король Королей спустился по трапу и торопливо сел в машину, народ закричал: «С нами Бог!» «Дайте мне коснуться краешка Его одежд!» «Подготовь для меня место в Твоем царстве!» Император махал рукой из машины кортежа, медленно лавировавшего среди человеческих масс, колыхавшихся вдоль дороги из аэропорта. Увидев на руках Хайле Селассие черные стигматы (56), Рита Марли обратила своего мужа Боба в новую веру.

На следующий день император устроил прием только для самых близких, подарил предводителям растафарианцев золотые медальоны, но и немного их пожурил. «Не поклоняйтесь мне: я не Бог» (57), – с неизменной вежливостью заявил он, о чем впоследствии рассказала активистка растафарианского движения Барбара Македа Блейк-Ханна. Внучатый племянник Хайле Селассие Асфа-Воссен Ассерате свидетельствует, что император, как и положено монарху, говорил о себе во множественном числе. «Мы не Бог. Мы не пророк, – вещал император, – мы только раб Божий». Некоторым растафарианцам этот прием запомнился совсем по-другому. «Я тот, кого вы во мне видите» (58), – сказал он. Скромные отрицания служили лишь дополнительным теологическим свидетельством, а вид дредлоков в священных покоях правителя представлял собой могучую утвердительную силу. «Он возвысил нас из праха (59) и позволил восседать вместе с принцами и королями», – писали растафарианские братья, заслужившие милость побывать на нескольких коктейльных вечеринках и послушать императорские речи. Представители среднего класса Ямайки, обычно отказывавшиеся брать растафарианцев на работу или сдавать им внаем жилье, жадно с ними общались, полиция на время приостановила аресты. Когда Бог был так близко, они были под надежной защитой.

Для теологов из числа дредов визит Хайле Селассие на Ямайку в 1966 году стал своего рода parousia – так в греческом варианте Нового Завета называли второе пришествие Христа. Однако стареющий Леонард Хауэлл отказался это признавать, потому как его организация была непоправимо запятнана «политическими игрищами» (60). Он принял очень трудное решение бойкотировать этот государственный визит, полагая, что правая Лейбористская партия Ямайки, в действительности не разделяющая идеи растафарианцев, воспользуется их силой для достижения собственных целей. Однако для более молодого поколения лидеров этой религии второе пришествие Хайле Селассие было явным доказательством того, что с Вавилоном можно выстраивать и другие отношения. Идея, проблеском среди туч возникшая в Кингстоне, смогла изменить ход партийной политики.

В 1961 году оратор Сэмюэл Элайша Браун, тоже причислявший себя к дредам, основал Партию страждущих и стал первым на Ямайке растафарианцем, выдвинувшим свою кандидатуру на выборах. Но на тот момент не набрал даже ста голосов и лишь стал предметом насмешек. Но потом все больше растафарианцев стали вступать в партии, в основном на платформе демократического социализма, участвовать в политической жизни и баллотироваться на различные посты, причем не только на Ямайке, но и в других государствах Карибского бассейна – от Виргинских островов до Тринидада и побережья Гайаны. «Мы те, кто устранит любую несправедливость, облегчит мучения страждущих и принесет всем мир», – заявлял Браун в одной из своих работ, опубликовав ее в тот же месяц, когда на Ямайку прибыл Хайле Салассие. «Мы передовой отряд (61) ста сорока четырех тысяч небесных избранников», – вещал он, называя приведенную в Откровении Иоанна Богослова цифру тех, чье чело было помечено печатью избавления.

В одной из своих речей Хайле Селассие назвал Ямайку «частью Африки». Растафарианские активисты увидели в этих словах намек на то, что сначала им нужно улучшить положение дел на своем собственном острове и только потом обращать взоры на восток. «Сначала освобождение, потом репатриация» – этот лозунг сплотил всех, кто стремился бороться с несправедливостью и нищетой в своем собственном доме. Им предстояло проделать огромную работу: в 1962 году Ямайка могла обрести независимость, но этому препятствовало слишком много реликтов колониализма, от экономических уз до устаревшей вестминстерской системы правления и практического пренебрежения жизнью чернокожих со стороны государства. Лейбористская партия какое-то время относилась к дредам как к важным персонам, но уже совсем скоро приказала разрушить в трущобах Бэк-О-Уолла сотни жилищ растафарианцев – в исполнение правительственной чистки. Как растафарианские вожаки могли отправиться в Сион, если на кладбище почивали сотни семей, лишившихся всего, что только можно?

В преддверии выборов 1972 года Народная национальная партия Ямайки (ННП), представляющая левую оппозицию, признала, что для смены направления развития народу следует взять на вооружение растафарианские идиомы святости. Майкл Мэнли, кандидат от ННП с преимущественно белыми корнями, включил в свою предвыборную программу идеи философов из числа дредов, стал появляться на публике в компании растафарианских музыкантов и обратился за поддержкой к союзнику, которого даже представить было нельзя на его стороне, – радикальному священнику Клаудиусу Генри, как раз вышедшему из тюрьмы. Когда Генри распространил памфлет, живописующий «Божественную троицу» – с Хайле Селассие во главе, Мэнли по одну его сторону и им самим по другую, – соперники-лейбористы обрушились на Мэнли с нападками за то, что он «объединился с весьма странными силами». Кандидат от ННП даже отправился с визитом в Аддис-Абебу, где император подарил ему резной жезл из слоновой кости. Потом, произнося свои речи, Мэнли рассекал этим скипетром небеса, подчеркивая каждое свое предложение. Позже подарок божества приобрел славу «Жезла исправления» (62), наделенного сверхъестественной силой и во всех без исключения случаях способного восстановить справедливость. «Куда бы он ни пришел, окружающие всегда стремились прикоснуться к этому действенному источнику могущества, зачастую приписывая ему способность исцелять болезни», – отмечал один очевидец.

Жители Ямайки, ранее обходившие участки для голосования стороной, теперь хлынули на них толпами, Мэнли с огромным перевесом выиграл гонку и целых три срока продержался на посту премьер-министра. За годы его правления социал-демократы провели целый ряд реформ, в том числе ввели минимальную заработную плату, равную оплату труда для женщин, учредили бесплатное образование, всеобщее здравоохранение и декретный отпуск для матерей, а крестьянам раздали свободные земли. Поклонение далекому эфиопскому тирану выступило в роли конкретной и эффективной демократической силы. Мэнли стал задумываться о том, как до конца избавить остров от британского правления и создать республику Ямайка, не обремененную ничьей короной. Но при этом всегда держался за свой жезл из слоновой кости, будто напоминая народу, что политика всегда выступает в роли продолжения духовности, только под другим именем.

* * *

В ноябре 1974 года мир, казалось, получил подтверждение того, что Эфиопия была Эдемом, той самой колыбелью человечества. В долине Аваш палеонтологи извлекли на свет божий кости, принадлежавшие самой древней из всех известных на тот момент женщин, которую потом назвали Люси. Их возраст насчитывал три миллиона двести тысяч лет. Только вот рай, в котором ей когда-то довелось жить, погибал в мучительных объятиях голода – по оценкам специалистов, в окрестных провинциях Волло и Тыграй после затянувшейся на год засухи от недостатка пищи умерли восемьдесят тысяч человек. Эфиопия, может, и была любимой обителью Бога, но средняя продолжительность жизни в стране составляла тридцать лет. А чудес в виде рыбы или хлебов не ожидалось. Отказываясь признавать голод, правительство Хайле Селассие еще больше нарастило экспорт зерна. Вспоминая под занавес жизни великолепие своей коронации, император пригласил на празднование восьмидесятилетия (63) представителей всех мировых держав. Швейцарская делегация привезла ему в подарок часы, немецкая – вино, а ближайшим к его императорскому величеству эфиопам не оставалось ничего другого, кроме как надеяться, что правитель воспользуется представившейся возможностью и отречется от трона.

Журналистка Ориана Фаллачи, приехавшая в Аддис-Абебу взять у императора интервью, увидела, что его глаза «опухли от забвения» (64). Его внешность, на ее взгляд, не совсем человеческая, привлекла ее живейшее внимание. «Брови, усы, волосы, борода – все это у него будто топорщилось перьями, – писала она, – а под птичьей головкой суетилось хрупкое, детское тельце, словно умышленно кем-то состаренное». Журналистка задала ему ряд вопросов. Впоследствии растафарианцы скажут, что это к императору явился сам дьявол-искуситель в облике поразительно красивой итальянской инквизиторши. («Ее фамилия Фаллачи (Fallaci) перекликается со словом fallacy, которое означает “хитрость” или “обман”»).

О. Ф.: Ваше величество, из всех монархов, занимающих ныне трон, вы правите дольше всего. Более того, в век, ставший свидетелем падения такого количества королевских домов, вы сохранили за собой абсолютную монархию. Вам никогда не было одиноко в мире, так отличающемся от того, в котором вы выросли?

Е. И. В.: На наш взгляд, мир никоим образом не изменился…

О. Ф.: Ваше величество, а что вы думаете о демократии?

Е. И. В.: Демократия, республика, что вообще означают эти слова? Что они изменили в этом мире? Может, благодаря им люди стали лучше, преданнее или добрее? Может, они принесли им счастье? Мир, как всегда, живет точно так же, как раньше. Иллюзии, одни только иллюзии…

За ширмой высоких чиновничьих кабинетов тайком сплотилась группа армейских офицеров, называвшая себя «Дерг», что в переводе означает «совет». Они постепенно упразднили целый ряд учрежденных Хайле Селассие общественных институтов, от Министерства Пера до Совета Короны, арестовали его советников, губернаторов и аристократов, а потом убедили Службу имперской охраны оставить его. Сам император закрывал глаза на ползучий переворот вокруг него, вместо этого занимаясь повседневными делами, лакомясь яблочным штруделем и постоянно делая перерывы на сон. Асфа-Воссен, внучатый племянник Хайле Селассие, впоследствии вспоминал, что его отец, Рас Ассерате, во время телефонных разговоров с его величеством простирался перед аппаратом (65), уговаривая его попросить где-нибудь политического убежища. Раса Ассерате арестовали, Мулугета, еще один его сын, в отчаянии обратился к императору за помощью и добился аудиенции прямо в покоях монарха, где Владыка Владык встретил его опечаленным и одиноким, но все же собранным. Правитель сказал ему: что может сделать кошка, когда у нее отбирают котят? Царапаться, не более того, и как раз это мы и сделаем.

Накануне эфиопского Нового года официальные представители Дерга заставили Хайле Селассие посмотреть по государственному телевидению запрещенный императорским режимом британский документальный фильм о голоде в стране, повергший в шок весь земной шар. Картины истощенных детей Дерг чередовал с кадрами дней рождения правителя и других королевских праздников, показывая торты, шампанское и мраморное надгробие на могиле его собаки Лулу (66). На следующее утро аэропорт страны закрылся, все телефоны умолкли, а Дерг, во главе с полковником Менгисту Хайле Мариамом, запихнул недостойного монарха в небесно-голубой «Фольксваген-Жук» (67) и отвез в штаб вооруженных сил. После чего его несколько недель допрашивали, пытаясь узнать, куда подевались тридцать миллионов долларов, выделенных на борьбу с голодом, по всеобщему предположению осевших в швейцарских банках. А когда денег так и не нашли (68), перевели его в Имперский дворцовый комплекс и заточили в восьмиугольной башне. В винный погребок по соседству бросили сорок семь министров, генералов и принцев, где те гнили несколько недель, а потом были казнены без суда. «На смену одному императору пришло сто восемь», – вспоминал впоследствии один из офицеров Дерга. Комитет устроил по всей погруженной в хаос стране террор, подверг пыткам инакомыслящих, а когда семьи просили вернуть им тела убитых, заставлял их оплачивать стоимость пуль.

Человек, которому поклонялись как богу, так исхудал, что порой, глядя в окно, словно растворялся где-то за шторами, к ужасу приставленных к нему надзирателей. Поговаривали, что он обладал способностью превращаться в птицу и упархивать из клетки, но каждый раз всегда возвращался в свое узилище, смотрел телевизор и читал псалмы. При нем постоянно состоял дворецкий Эшету Текле Мариам (69), подавая блюда, приготовленные все тем же личным поваром, и каждую ночь устраиваясь на походной кровати у входа в комнату императора. Августовской ночью 1975 года Дерг арестовал Эшету и посадил под замок в другом крыле дворца. «Утром меня выпустили, чтобы подать императору завтрак, – свидетельствовал он какое-то время спустя, – я по обыкновению тщательно вымыл руки, поставил на поднос блюда и отнес их императору». Но когда вошел, увидел, что подушка лежит не под головой правителя, а рядом. В воздухе стоял густой запах эфира. Лицо было темно-синего цвета, как у человека, переселившегося в другой мир, – такое еще можно увидеть у бога Вишну.

* * *

«Может, я сошел с ума? – сказал Боб Марли журналисту в одном из своих интервью. – Многие глумливые насмешники говорят мне: “Эй, задница, твой бог умер”. Но как он может умереть? Разве Бог смертен?» Хотя писали на эту тему все кому не лень, ни одна живая душа не могла сказать, был ли Хайле Селассие похоронен, или хотя бы назвать причину его кончины, ведь показания Эшету и других свидетелей обнародовали только двадцать лет спустя. Хотя журналистская братия с особым восторгом набросилась на растафарианцев – просто посмотреть, что те будут делать, когда до них дойдет эта новость, потому как для них было совершенно очевидно, что Бог попросту не может умереть. «Если сегодня ему восемьдесят три, то завтра, когда вы на него посмотрите, будет двадцать восемь. Послезавтра он превратится в младенца, а сегодня может побыть птицей, – сказал Марли. – Да, братан, Яхве жив! Бога убить нельзя» (70). Лев перекочевал в сферу оккультного – исчез в ослепительной вспышке пламени. Но уши его по-прежнему слышали обращенные к нему жалобы, а от рук исходила справедливость.

В 1992 году из земли извлекли его останки, замурованные в бетонном гробу, погребенном в вертикальном положении на глубине тринадцати футов под отхожим местом (71) напротив канцелярии Менгисту. По признанию одного из офицеров Дерга, только чтобы убедиться, «что покойник не воскрес». Растафарианцы пребывали в полном убеждении, что этот скелет не имеет к богу ни малейшего отношения. «Когда я был на реке, он сошел с небес в своей белой, богато украшенной накидке, – рассказывал всем причислявший себя к Ниабинги барабанщик Рас Майкл. – И он сказал мне: “Все говорят, что я умер. Но я жив. Жив и просто плыву по течению времени”». Так что для кризиса веры не было ни малейших причин. В божественности Хайле Селассие всегда превосходил самого себя, существуя в каждом, кто вместо «мы» говорил «я-и-я», а таковых было великое множество.

Ты возложил на голову его венец из чистого золота… – говорится в 20-м псалме. – Он просил у тебя жизни, ты дал ему долгоденствие на век и век.

Леонард Хауэлл жил в небольшом домике у подножия холма основанной им когда-то Вершины. В 1980 году на него, старика в возрасте 81 года, напала банда из двенадцати человек, попытавшись отрезать язык. Тяжело раненый пророк решил переехать в Кингстон и поселиться в отеле «Шератон», где Хайле Селассие во время своего государственного визита когда-то устроил вечеринку. Он прожил там два месяца, каждый день оплачивая номер наличными, а потом утром выпил стакан свежевыжатого апельсинового сока (72) и покинул эту грешную землю. После кончины первейших наставников и учителей новые лидеры взяли растафарианскую доктрину с собой в XXI век, заново воссоздав концепции человеческого и божественного. В Голубых горах, возвышающихся над Кингстоном, со своей «Школой Предвидения» обосновался священник Дермот Фэген, где он с паствой ждет возвращения Хайле Селассие в виде «галактического пришествия» во главе флота космических кораблей, которые в дальнейшем будут использованы в целях репатриации. По их мнению, это пришествие станет третьим, потому как во второй раз мессия уже являлся на землю в образе монарха середины XX века. «Я покажу вам тайну» (73), – говорит Рас Дермот.

Новые поколения соблазняются сиюминутной паутиной взаимосвязей: царством могущества и злобы, дешевых сенсаций и поэзии, возвышающимся над земной жизнью. «Если бы Его Святейшество заявил, что Он действительно Бог, я бы гораздо живее задавал ему вопросы», – пишет на растафарианском форуме «Говорит Африка» пользователь с ником sisMenenI, пытаясь интерпретировать цитаты Хайле Селассие во время его государственного визита. «Нет, Бог бы так не сказал». Его участники анализируют приобретшую широчайшую известность фотографию, на которой спиной к зрителю изображены якобы королева Елизавета II и принц Филипп, преклонившие перед чернокожим мессией колени в день двадцатипятилетия его коронации. Из-за подсвечника над предполагаемым Филиппом его голова окружена нимбом света. «Давайте определим, что такое божественность», – предлагает в одном из своих видеопостов теолог Рас Иадонис Тафари (74), поблескивая стеклами очков и вытаскивая сокращенную версию «Нового всемирного словаря Вебстера», завернутую в красную полотняную ткать. Но поскольку божественная натура Хайле Селассие представляется совершенно очевидной, тут же его закрывает. «Это примерно то же, что спорить, круглая Земля или нет».

Не так давно теолог из Сан-Франциско Абба Яхуда Берхан Селассие предпринял попытку поистине библейского толкования июньского номера «Нэшнл Джеографик» (75) за 1931 год – страница за страницей. На земле не отыскать другого текста, скрывающего в себе такое множество тайн. Помимо прочего в своем анализе он опирался на нумерологические инструменты, внимательно исследуя сокрытые в параграфах числа и извлекая значение из моментов, которые на первый взгляд кажутся чистой случайностью. В тронном зале, утопающем в золотисто-розовом свете, сумма обнаруженных им числовых значений составила 360, что, по словам Аббы Яхуды, означает «бесконечность, завершенность и совершенство» и символизирует «полный жизненный цикл». На кадрах, снятых в 2013 году итальянским арт-коллективом «Инверномуто», мы видим человека, который держит в руках знакомый журнал с выцветшей от времени желтой обложкой, листает его и находит фотографию, на которой вдоль улиц, куда простирается взор, выстроились тысячи эфиопов в белых одеждах. Во времена правления Дерга шашэмэннские растафарианцы, поклонявшиеся божеству свергнутого режима, считались пережитком и подвергались гонениям, но общину свою все-таки сохранили. «Как говорят, “да благословенен будет Царь Израилев”, – читает вслух герой сюжета, – благословенен, по-арабски “баракат”, понимаете?»

В одном из записанных для радио интервью Хайле Селассие спросили, как он относится к тому обстоятельству, что сотни тысяч человек на земле убежденно считают его Богом. «Мне приходилось об этом слышать, – ответил император, – и во время встреч с растафарианцами я недвусмысленно заявлял, что я смертный человек (77), которого когда-нибудь сменит грядущее поколение; а заодно отговаривал предаваться ложному убеждению, что человеческое бытие является эманацией божественного начала». Эту противоречивую запись ученый-дред Рас Иадонис тоже разобрал по библейским косточкам в одном из видеообзоров. «Я знаю, некоторые из вас скажут, что он лишь называет себя смертным человеком… – рассуждает он. – Что это еще за сказки? Он ведь больше нигде не отрицает свою божественную природу». В представлении Иадониса слова Хайле Селассие представляли собой явное теологическое предупреждение, предостерегавшее братьев от древней философии неоплатонизма. «Какая еще “эманация”? Где в Библии вообще о ней говорится?» По словам Иадониса, Хайле Селассие просто высмеивал господствующие в III веке метафизические представления, в соответствии с которыми все сущее на земле происходило от некоего абсолюта, к которому человеческий разум, или интеллект, стремился вернуться. «Он не был “эманацией” в смысле привидения или духа, – размышлял он, – и сказал: “Это я, из плоти и крови, прямо здесь и сейчас иду по воде”. Понимаете? А потом добавил: “Эй, Фома, иди, прикоснись ко мне; давай, ткни пальцем мне в бок… Я самый что ни на есть настоящий”».

* * *

Возвращаясь на землю, свет Раса Тафари первым делом озаряет берега Новой Зеландии. В конце 1970-х годов маори основали в городе Руатория на Северном острове – который по легенде представляет собой гигантскую рыбину, вытащенную из океана и брошенную на сушу, – свою растафарианскую общину (78). Община эта живет в тени горы Хикуранги, которую еще называют «Хвостом небес». Располагаясь чуть к западу от линии перемены дат, эта гора, по всеобщему мнению, первой встречает каждое утро лучи дневного светила. Именно здесь, стоя на горе Хикуранги, Иегова сказал: «Да будет свет». Некоторые утверждают, что растафарианцы жили здесь с незапамятных времен и что Хайле Селассие явился предкам народа маори из племени нгати-пороу еще на заре веков. Брат Рас Гидеон, тоже принадлежащий к коренному населению острова, попросту почувствовал себя растафарианцем, проснувшись в одно прекрасное утро в сарае для стрижки овец, переделанном под жилье, и написал фломастером на его стенах священные строки. «Да благословит тебя, Эфиопия, небо во веки веков; и да дождется чад своих народ твой, живущий на краю мира изведанного и неизведанного», – молился пастух Атли. Маори здесь как раз и жили на краю земли (79) – а если не на краю, так в самом ее начале.

Поскольку маори, живя на другом конце света, практически не общались с Ямайкой, растафарианство в душах представителей этого народа укоренилось в виде доктрины сопротивления колонистам, которые присваивали принадлежавшие им издревле земли. С тех пор как Джеймс Кук в 1769 году впервые увидел Аотеароа^[7], под воздействием грубой силы отворились врата – перед золотоискателями и торговцами этим драгоценным металлом, перед поселенцами, вырубавшими леса ради строительства Британии в южных морях, и перед миссионерами, прибывшими с задачей привить народу маори поклонение богам захватчиков. Бунтуя против масштабных поражений в правах и потерь, сторонники освобождения народа маори от колониального гнета обнаружили в растафарианстве новую религиозную доктрину. В глазах дредов из племени нгати-пороу черный цвет кожи служил противовесом всему, что воплощал собой мир белых поселенцев. По словам Хона Хини, предводителя тамошних растафарианцев, маори никогда не покидали рая, как херувимы (80), стоя на страже Эдема с пылающими мечами в руках и защищая свой народ от иноземных завоевателей.

Отнесенные чужаками к категории преступников, дреды здесь взяли на вооружение местоимение «тату-тату» – что-то вроде ямайского «я-и-я». И стали наносить на лица замысловатые татуировки на основе узоров своих предков, только новыми буквами, означавшими Его имя. Когда активный участник движения Рас Арама томился в тюрьме, его девушка передала ему книжку о Хайле Селассие и восхождении божества на трон. Выйдя на свободу, Рас Арама показывал всем татуировку на лбу с надписью «Яхве», рядом с которой красовалось слово Ио, в понимании народа маори означавшее скрытое начало всего сущего, – христианские евангелисты, претендовавшие на верховное знание о Нем, переводили его как «Бог». «И узрят лицо Его; и имя Его будет на челах их» (81) – говорится в Откровении Иоанна Богослова. Вот по какому признаку узнает их Хайле Селассие, когда в третий раз спустится с небес на землю.

Возвращаясь, он явится с востока и приведет с собой всех своих ангелов, чтобы вернуть законным владельцам земли, когда-то отнятые у маори. И тогда представители всех земных держав пришлют своих делегатов на его вторую коронацию. «И в один прекрасный день, – предрекает Рас Арама, – народы планеты соберутся на горе, дабы узреть Его свет. Им захочется увидеть, как свет этот вспыхнет впервые именно здесь, только не окажется ли он для них слишком ярким, а? Они будут смотреть, дабы узреть этот свет, и в следующую минуту он явится им в образе Яхве. Самый яркий свет здесь это Он – Он здесь самый яркий свет. В мгновение ока он разберется и с человеком, и с миром, из которого навсегда уйдет греховность… И тогда мы все очистимся».

2. Евангелие от Филиппа

Недалеко от скелета монаха в глиняном кувшине притаился пергаментный свиток со священным писанием (1), датируемый II веком и, по-видимому, не одобренный ни Яхве, ни каким-то другим богом. Назывался он Peuaggelion pkata Philippos, что в переводе означает «Евангелие от Филиппа». «Вначале Бог сотворил человечество, – говорилось в свитке, написанном на коптском языке ^[8], – но теперь человечество сотворило Бога. Так устроен мир – люди создают себе богов, а потом поклоняются своим же творениям. Богам самим больше подобало бы поклоняться человеку!» В этом священном писании говорилось о заблуждениях, о подверженности богов ошибкам, о вселенной, в которой намерение и результат, причина и следствие напоминали пряди водорослей, путающие друг дружку на дне моря. Объявленный Никейским собором еретическим, этот рукописный текст наряду со многими другими был закопан в землю в скалистой пустыне на севере Египта. Узнали о нем только в 1945 году, когда какой-то крестьянин, копая землю, чтобы использовать ее в качестве удобрения, наткнулся на сосуд, хранивший в себе альтернативные способы формирования религиозных истин. «Слово вошло в бытие из-за ошибки, – откровенничало Евангелие от Филиппа, – он хотел сделать его непогрешимым и бессмертным, но потерпел провал и в итоге получил совсем не то, на что надеялся».

Этот текст, сам по себе разрушительный, повествовал об Адаме и Еве, об их грехопадении, о потопе и спасительном ковчеге, скользившем по воде. В нем говорилось, что на свете нет ни абсолютного добра, ни абсолютного зла, что в нем все переплетено в единое целое. В нем содержались строки о масле и вине, о браке и аде, о наготе и целомудрии на супружеском ложе и о крещении с использованием не только воды, но и света. Этот свиток лучился тайной и неуважением к канонам, уголки пергамента либо оторвались, либо рассыпались в прах, не выдержав сурового бега времени. «Тот, кто вошел в царство небесное с улыбкой на устах, тот с такой же улыбкой из него и выйдет», – сообщало Евангелие от Филиппа хорошую новость.

* * *

В начале августа 1774 года Джеймс Кук, капитан судна «Резолюшн», увидел вдали одиноко полыхающий во тьме костер и взял курс на остров в южной части Тихого океана, еще не нанесенный на карты Европы. Подойдя ближе, команда обнаружила, что это не костер, а вулкан, изрыгавший в тропосферу искры (2) и едкий дым. А когда «Резолюшн» бросил в заливе якорь, на берегу с луками и пиками в руках собрались аборигены. Моряки дали поверх их голов мушкетный залп, дабы напугать, но не смогли внушить островитянам благоговейный ужас. «Какой-то парень показал нам зад, поэтому у нас не возникло ни малейших сомнений насчет того, что он таким образом хотел сказать», – писал впоследствии Кук. Ошибочно приняв местный термин, обозначающий почву, за название местности, он нарек этот вулканический остров Танной. А тропический архипелаг, до которого добрался, – Новыми Гебридами ^[9], будто заблудился настолько, что решил, что они оказались в Шотландии. После двухнедельного пребывания на острове мореплаватель сообщал, что жители Танны показались ему «дерзкими и наглыми». Судя по всему, они не проявляли к техническим новшествам из Европы никакого интереса, а когда англичане пытались продать им гвозди для сколачивания дерева, ямс или свиней, лишь насмешливо фыркали. Капитан пытался описывать их общественное устройство, листья произраставшей там травы, архитектуру их хижин, крытых соломой. «Мы совершенно чужды их религиозным представлениям и едва знакомы с правителями», – делал вывод Кук, а потом переходил к неизбежным спекуляциям на тему каннибализма. К 1906 году захваченные острова были окончательно колонизованы англичанами и французами, а правила ими дисфункиональная объединенная администрация, известная как Кондоминиум. В столице Порт-Вила жители острова наблюдали, как империалисты увлеченно предавались измерениям, дабы французский и британский флаги реяли точно вровень друг с другом.

Через двести лет после открытия капитана Кука, в 1974 году, том самом, когда с трона свергли Хайле Селассие, член британской королевской семьи, отправившийся отдыхать на своей яхте, сам того не подозревая, устроил бунт против старых небесных богов. Согласно легенде, в кратере действующего вулкана на горе Ясур обитал бог Калбабен, которому поклонялись еще предки маори. У него было несколько сыновей, один из которых, по преданию, обрел воплощение в человеческом теле и отплыл с острова, чтобы жениться на могущественной чужеземке. Пророчество гласило, что в один прекрасный день бог вернется на Танну, после чего болезням и смертям на острове придет конец, жизнь станет вечной и не надо будет рожать детей, воцарится процветание, урожаю не будет ни конца ни края, а рыба станет сама выпрыгивать из воды.

После коронации Елизаветы II в 1953 году аборигены Танны узнали от британских колонизаторов о ее величестве новой королеве и атлетическом белокуром морском офицере, завоевавшем ее руку и сердце. Натыкаясь на фотографии принца Филиппа в газетах и журналах 1950–1960-х годов, они обнаружили в нем некоторое сходство с ними самими и стали хранить вырезки. Потом спросили одного антрополога, откуда принц родом, но подходящего ответа на этот вопрос у того не нашлось: принц Филипп родился не в Великобритании, не во Франции, а в Греции, хотя греком никогда не был. В его жилах текла датская, германская и русская кровь, но ни Дания, ни Германия, ни Россия не были ему родиной. И хотя со стороны могло показаться, что он взялся из ниоткуда (3), предводителям острова Танна ответ на вопрос о его происхождении представлялся предельно ясным.

В тот момент, когда над Британской империей все больше сгущались сумерки, принц Филипп вместе со своим дядей лордом Маунтбеттеном отправился в плавание по южной части Тихого океана, чтобы немного отдохнуть, по слухам, обозревая виды сидя на пластиковом стуле с надписью «Трон». В 1974 году Филипп вернулся на Новые Гебриды уже с супругой на борту королевской яхты «Британия». По пути сделал остановку на соседнем атолле Малекула и принял участие в ритуале забивания свиньи, проводимом в честь нового вождя. На Танну их королевские величества так и не высадились, вместо этого бросив якорь у расположенного неподалеку тихого и спокойного острова Анейтьюм. Несколько вождей подплыли в каноэ ближе к яхте. «Я увидел его стоящим на палубе (4) в своем белом мундире, – вспоминал впоследствии Джек Наива, вождь деревни Яонанен, когда у него брали интервью, – и сразу узрел в нем подлинного мессию». После этого, петляя через пальмовые рощи и заросли ямса по извилистым тропинкам в тени банановых деревьев, по всему острову разлетелась добрая весть о прибытии Филиппа.

* * *

«Британия» бросила якорь в самом рассаднике мифополитики (5), у берегов архипелага, обладавшего богатой историей своих собственных, весьма специфичных представлений о божественном начале. В ответ на беды в виде микробов, огнестрельного оружия, капитализма и порабощения, которые за собой повлекло европейское нашествие, эта плодородная вулканическая почва взрастила целый ворох мессианских движений. В период с 1872 по 1926 год население Танны сократилось вдвое, отчасти из-за практики торговцев заманивать мужчин на корабли, а потом принудительно использовать их на австралийских плантациях. Когда купцы стали вырубать сандаловые леса, продавая древесину китайцам на ладан, на смену живописному когда-то пейзажу пришла безжизненная пустыня. К хаосу, порожденному нежизнеспособным англо-французским Кондоминиумом, который многие предпочитали называть Пандемониумом, добавились еще и христианские евангелисты. На острове всего в двадцать пять миль длиной в борьбу за души местных аборигенов вступили сразу несколько миссий, в том числе пресвитерианцы, римо-католики и адвентисты Седьмого дня. И все неизменно стремились запретить традиционный для островитян образ жизни, клеймя его «языческим». Если мужчины с острова Танна прикрывали срамные места пучками травы, то миссионеры заставляли их надевать штаны, попутно запрещая местным жителям пить каву – горький корень, который растирали и делали из него психотропный напиток, по обычаю употребляя его по вечерам. Миссионеры клеймили аморальными и праздными обычаи, которые те называли kastom на языке бичламар, основанном на английском креольском наречии, ставшем языком межэтнического общения на архипелаге, обитатели которого говорили более чем на ста диалектах. (Его название происходит от слова bêche-de-mer, которое переводится как «трепанг» или «морской огурец».) При виде вторжения всех этих апостолов, колонизаторов, поселенцев и торговцев на архипелаге все больше разгорался бунт.

Обитатели острова стали устраивать тайные собрания, получая послания от загадочного божества, у которого, по слухам, были белокурые волосы. Звали его Джон Фрам, причем фамилия, вероятно, была связана с английским предлогом from, то есть «из», потому как многие считали его Джоном из Америки. Другие окрестили его Рузвелом, намекая на Франклина Д. Рузвельта. К тому же он выступал в роли воплощения бога вулкана Калбабена. Некий британский чиновник встревоженно сообщал, что «Фрам» в действительности происходит от английского слова broom, которое переводится как «метла» – с ее помощью аборигены намеревались смести колонизаторов с острова и сбросить обратно в море. Коренные жители выражали мнение, что на Танне вскоре исчезнут горы и остров превратится в замечательную обсидиановую равнину. Джон Фрам явится во главе воздушного флота, принесет с собой вечную жизнь, а заодно все богатства и технологии Америки, чтобы маори могли процветать. В недрах горы Ясур тайком собрали целую армию, которая только и ждала приказа выступить на стороне Фрама. Бог восстановит традиции и упразднит английские деньги в пользу своих собственных. Полагая, что после его прибытия им больше ничего не понадобится, аборигены швыряли свои накопления в море или необузданно тратили их в магазинах иностранных компаний. Если бы у них за душой не было и гроша, белым торговцам, вполне возможно, пришлось бы убраться с острова. В дебрях джунглей, подальше от христиан, островитяне строили новые деревни и возвращались там к древним обычаям, устраивая пышные праздники с кавой, танцами и принесением в жертву козлов. Незадолго до этого британские и французские чиновники, обеспокоившись опасным движением, приказали его подавить. Полиция арестовала предводителей новой религии – целый ряд пророков, каждый из которых утверждал, что он и ес�

Anna Della Subin

Accidental Gods: On Race, Empire, and Men Unwittingly Turned Divine

* * *

Посвящается Исмаилу и Хуссейну

Я не бог.
Хайле Селассие I

Я не бог.
Махатма Карамчанд Ганди

А что же такое этот Бог?
Я спросил землю, и она сказала: «это не я»; и все, живущее на ней, исповедало то же.
Блаженный Аврелий Августин, «Исповедь»

Первые ритуалы

* * *

Другие боги обитают далеко-далеко.
Может, у них нет ушей,
А может, им нет до нас никакого дела,
Но ты здесь, и мы видим тебя вживую,
А не высеченным из дерева или камня.
Видим – и молимся тебе (1).

* * *

Моя история начинается огоньком, мерцающим во тьме на далеком, чужом берегу.

Я поведаю вам не об одном боге, а о многих.

* * *

Раз меня манит змей, за ним я и пойду.

I. Поздняя теогония

Что же касается поколения XX века, то вы даже понятия не имеете, как строятся миры и что служит стимулом для появления королевств.
Фитц Балинтин Петтерсбург, «Королевский пергаментный свиток черного превосходства»

Рай – это человек. Приди в этот мир.
Чарльз Олсон

1. В свете Раса Тафари

* * *

Король Королей и Владыка Владык Эфиопии

ЧЕРНОКОЖИЕ! ЧЕРНОКОЖИЕ!

Восстаньте, сияйте (3), ибо пришел свет.

Бог был смертный человек, прямо сейчас живший на земле. У него были высокие скулы, всевидящий взор, черная кожа и темная борода, а носил он бархатные пурпурные одежды, расшитые позолотой. 18 апреля 1933 года, когда на новое движение впервые обратила внимание полиция, апостол, взобравшись на деревянную бочку, собрал вокруг себя две сотни человек. «Я слушал Леонарда Хауэлла, – обратился он к своим слушателям. – Лев из племени Иудова разорвал цепи, и черные люди теперь свободны. Георг V нам больше не король», – сообщал в своем рапорте один из стражей порядка. На острове, на тот момент все еще находившемся под британским колониальным правлением, Хауэлл рассказал, как сын британского короля в знак смирения преклонил колени перед новым мессией. И пустил по рукам фотографию герцога Глостерского, который, казалось, никак не мог прийти в себя от того, что ему в Аддис-Абебе пришлось надеть на себя меховой кивер [2]. Хауэлл поучал, что теперь не обязательно платить британскому правительству подати или ренту, потому как Ямайка теперь дитя нового бога. «Белым придется склонить головы перед черной расой», – передавал его слова полицейский в своем рапорте на имя местного королевского прокурора. «Этот глупый болтун восхваляет то ли вымышленного персонажа, то ли настоящего человека, называя его Расом Тафари, Христом и эфиопским царем», – писал тот генеральному прокурору, выражая опасения, что обвинения в подстрекательстве к мятежу лишь создадут Хауэллу ненужную рекламу, и советовал упечь бунтовщика не в тюрьму, а в сумасшедший дом.

Капрал предложение принял, взял в подмогу пару человек и донес нам слова Хауэлла:

* * *

Вот о чем повествовал «Свиток»:

С вашего позволения, мы – Наборщики Типографии Вечности и Времени.

С вашего позволения, на эту должность мы назначены НАВЕЧНО.

С вашего позволения, мы для Них – Департамент записи актов гражданского состояния Черного Превосходства.

* * *

ПЕРЕКРЕСТНЫЙ ДОПРОС (26):

– В своих проповедях вы утверждали, что Рас Тафари – явившийся на землю мессия?

– Да, ваша честь.

– Вы когда-либо общались с Расом Тафари тем или иным образом?

– Нет.

– Ни разу?

– Ни разу.

* * *

И писал такие слова:

Воздух, которым вы в эту минуту дышите, предназначен королю Расу Тафари.

Бесконечность колючей проволоки – тоже Его.

Сера – Его.

И я хочу, чтоб вы знали – небосвод тоже Его.

Отныне вместо слова «цивилизация» мы будем говорить «черное превосходство».

Чернокожие, чернокожие! Восстаньте и сияйте, и да приидет свет.

1 Растение, внешне похожее на борщевик и не менее ядовитое. – Прим. пер.

2 Военный головной убор. – Прим. пер.

Продолжение книги

Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами бесплатное чтение

Анна Субин Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами

* * *

Первые ритуалы

* * *

* * *

* * *

I. Поздняя теогония

1. В свете Раса Тафари

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

2. Евангелие от Филиппа

* * *

* * *

Первые ритуалы

I. Поздняя теогония

1. В свете Раса Тафари

Анна Субин
Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами