Магнитофонного дерева хозяйка. Часть I дилогии бесплатное чтение

О книге

Не бойся! Всё самое страшное, что может с тобой случиться – твой собственный страх.

Глава 1. Не выбрасывайте музыку

Серенькое тельце дня прильнуло к оконному стеклу. Ни отлепить, ни прогнать.

Стоило просыпаться? Упускать другой цвет – тёплый из тёплых, похожий на надежду. Всего только секунду назад сумрак сна вдруг прорезало лучом: незнакомый негр, сверкнув зубами, расплылся в улыбке до ушей и брякнул: «Газон»! Счастливый, как дурак. И тут как тут – рекламный коврик зелени. Яркий, сочный, хоть ешь его.

Снова нырнуть в сон, зажмуриться покрепче? Поздно. Не догонишь. Зеленое провалилось в колодец. Остался один – стойкий оловянный. Непобедимый серый.

Вот и глаза… Вчера на том непонятном лице они тоже были серые. Cеверно-серые, что мех норки. Не какой-нибудь полуживой из затхлой клетки, а нормальной, дикой, рыскающей по диким снежным просторам… Да нет, ни на что они не могут быть похожи, те глаза, или одновременно и на мех, и на сталь. И не обязан никто выискивать сравнения для того, что не с чем сравнить. Если надо, пусть сам их и ищет – так ему и скажу.

Сказала… Ветру в поле.

Как объяснить ждущему, что он ждёт напрасно? Никак. Он ждёт хоть убей! Даже если толком не знает, кого. До вчерашнего дня еще хоть было известно – того, другого, кто постоянно был занят чем-то таким уж взрослым, что не пробиться к нему со своим детским: «Ну, когда мы увидимся?». Из тех деловых, у которых их «некогда» – считай, уже «никогда».

А сегодня? Ещё лучше. Столкнулись внезапно с этим северооким на узкой тропе, всего-то.

Все из-за дерева? Смотришь в окно, а там он – насквозь пропылённый клен с магнитофонной лентой в волосах, ну, или в ветвях. Тонкая, спутанная головоломкой лента, треплется на ветру, а пониже – кассета. И откуда ей там взяться? Сейчас уже не продают такие. Это надо было швырнуть со всей силы! Иначе бы не долетела до веток.

Кто-нибудь на спор метнул – долетит, не долетит? Или со злости? За ожидание хуже казни? Что, если там танец… когда-то его танцевали вдвоем, одни на всём белом свете? А потом ни слуху ни духу от того, с кем танцевали… Клавиша «Стоп», кассета с катушек (Не вышвыривайте музыку в окно!). Но форточка настежь, и пластмассовая коробка летит прямо в жадные лапы ветра… Да еще ворон. Им тоже чего-то надо от этой насмерть перепутанной – покружат-покружат, сядут на соседние ветки, ржавой дрелью подырявят воздух, и опять кружить.

И вот именно под моим окном! Опекай теперь это дерево, раз оно не как все, раз в его ветках запуталась музыка. Никто ее не слышит? Кассетка стукалась о ствол в однообразном ритме, и завывания осеннего ветра подстраивались в такт. И что там за мелодия получилась, пополам с ветром?

Ничего сложного: надо было только натянуть толстый, порванный-на-рукаве-давным-давно (потому что любимый) свитер, и спуститься во двор. И, как к магниту – к нему, к дереву.

…То есть не совсем это был двор, а тыльная сторона дома с непонятной, ничейной, заброшенной территорией. Деревья, не ведающие руки садовника, полные сухих мертвых сучьев, бурьян в пояс, тропинки, и те заросшие.

И я остановилась, на этой диковатой тропинке непонятно почему. Причин не было. Будто КТО-ТО остановил меня. Задрала голову повыше наверх-вдаль – да еще почему-то горделиво. И увидела – вот оно что! Там собиралось садиться солнце. Что такого? Так появилось-то оно, может, всего за минуту до посадки! Выглянуло мимоходом, как красавица, знающая себе цену – впервые за недели ненастья и дождя. Не успело как следует разгореться и тут же валится за горизонт.

Но даже от этой мимолётности всё стало не так. Само настроение окружающего стало другим, новым – такое необычное освещение лежало на всех этих беспризорных деревьях и кустах – мягкое, но удесятеряющее яркость. До того, что она превращалась в тепло. И так здешние заросли ухватились за это тепло, будто враз перестали быть заброшенными, согрелись и сами заполыхали – последними остатками оранжевого, красного… Прямо торжество – ждали они этого момента, и вот он наступил!

Как не поддаться такому – неспроста всё это. Почему это оказалась я здесь именно сейчас – в сей час – то ли завершения чего-то, то ли начала? Даже на цыпочки приподнялась – чтобы поймать щекой теплый луч. И в это мгновение – луч, или что-то другое, страшно острое пронзило меня в грудь. В самую серёдку. Очень тонко и очень остро. До озноба. До самых пят. Тонкой и длинной, каких не бывает, иглой. Жгучее желание чего-то. Счастья? И боль. Не достичь его. Но почему-то не стала я противиться этому вонзанию, странно покорно приняла. Скрючилась от остроты, но не испугалась.

Потрогала рукой то место через свитер посередине груди – унять боль. Не зная, что это было. И стала думать – наверно, что-то хорошее. Предчувствие, должно быть. Но чего?!

Вдох поглубже. Понемногу отпустило. Все это от этой, как её… недодинамии. Зачем я на этих задворках? Послушать записи магнитофонного дерева. А оно молчит, как глухонемое. Приложила ладони к стволу: колкому, шершавому, изрытому траншеями будто бы войны. Видать, нелегкая жизнь выпала бедалаге. Отращивало кору, чтобы обороняться. А теперь через такую толщу разве к нему достучишься? Совсем, как люди: с годами тоже обрастают – невидимой коркой. Ни гибкости, ни лёгкости. Иногда даже и не с годами, с самого начала толстокорые.

Нечего пытаться – нижние ветки так высоко, не дотянуться, даже если на цыпочки. И не допрыгнуть – невозмутимо сообщало дерево. Сколько угодно можно запрокидывать голову вверх – вон окно в пятом ряду – будто и не моё, совсем чужим смотрелось снизу. Лента была хорошо видна сквозь полуголые осенние ветки, чуть ни у самой макушки. Видит око, да… Без лестницы бесполезно.

– Да-а… Без лестницы – без мазы.

Чей-то голос. Дерева?! Не его вовсе, потому что задыхающийся на бегу. Никого же и близко не было, ни души на этой необитаемой тропе! И вдруг – незнакомый, тёмный, как осенний ствол дерева, человек: в тёмном пальто, с такими же волосами, совсем близко, чуть не нависая, словно едва удержался, чтобы не налететь на меня с разбегу. На худом лице кривоватая такая ухмылка – без тени радости.

– Нет, ну можно, если там… подсадит кто, – и смотрит выжидающе, будто кто-то должен обрадоваться.

Похоже, деревья и кусты были с ним заодно – стояли истуканами – безучастно. Сговор? Иначе откуда он мог взяться?! В одну екунду вырос из-под земли: руки в карманах пальто, плечи разгильдяйски приподняты, глаза бегают, да и самому ему не стоится на месте – в любую секунду может сорваться, чтобы бежать дальше. Тут и стемнело на задворках дома – резко. Солнце село бесповоротно, обидевшись на невнимание. А тот знай, стреляет глазами, будто высматривает кого в зарослях, или поджидает. Глянула по сторонам – никого. Только «тёмный» и я под голым тревожным деревом. И, как назло, пса своего дома оставила.

Свалившийся же неизвестно откуда вынул руки из карманов и стал махать ими, будто от мух. А мух-то никаких и не было. Ведь не лето.

– Нет, незачем… – пригнулась я слегка и сделалась спешно идущей по делам.

Быстрей, быстрей отсюда. И двух шагов не сделала…

– Вообще-то мне не трудно, мог бы – подпрыгнуть и подтянуться, – он даже и подпрыгнул, как баскетболист, нехотя выбросив одну руку вверх, легонько коснувшись ветки. – Но… Не, лучше нет. Правда, не надо, – и отряхнул руки в черных перчатках, свободные от какой-либо ноши: ни сумки, ни банки с пивом. – Потому что дерево – это что?

– Что-о? – переспросила я, как тот, кому знания даются с большим трудом.

И поймала взгляд – то ли впрямь строгий, то ли понарошку. Потому что и глаза были непонятные – бархат, только такой, что из него… не бархатинки, а ядовитые колючки лучами. И вспомнила про укол. Но взгляд был недолгий, тут же перескочивший на кусты вокруг и на тёмное дерево.

– Корни – нижний мир. Крона – верхний. А ствол – средний, – монотонно, как электронное обучающее устройство. – Модель мироздания. Твоя кассета принадлежит сейчас верхнему. Может, оно и лучше?

Я помалкивала. Вот что было наилучшим. По ботанике никаких таких моделей не проходили. «Моя» кассета… С чего она моя-то? Моё только дерево. Слова продолжали звучать – наяву, или только в голове, я зачем-то продолжала слушать, чувствуя, что прирастаю к месту. Кассета… Почему вдруг о ней? Моё дерево – модель… чего?.. Ми-ро-зда-ни-я – как будто отвечало само дерево – такой была интонация дворового друида. Немного болезненно, я всё же оторвала ступни от земли, одну и другую (оборвав свежие корни), принялась осторожно, чтоб не догадался, огибать незнакомца… От самодельного шаманизма скоро не протолкнёшься в наших краях.

– То есть… Нет, забудь… чешуя. Че-шу я. Это, наверно, с голодухи, – махнул он опять рукой, переминаясь с ноги ногу, будто на воротах, не давая пройти. – Я тут шёл, где кормят, рядом, через дом. Совет: присоединяйся! А одной здесь – не совет. Лучше держаться вместе, чтоб им неповадно.. .

Мне наконец удалось обойти его – бесповоротно. Но он всполошился отчего-то, готовый чуть не за руку схватить. Я прибавила шаг.

– Стой! Нельзя еще, рано… Говорю же!

Я припустила легкой трусцой, цепляясь рукавами свитера за ветки и сучья. Резко отцепляясь, оставляла на них нитки – им на память. А себе – новые дыры на любимом свитере.

– Потом – легко, на любое дерево… Я согласен. Да я же на самом деле… Самое главное – не выделяться, я ж понимаю, – продолжал он тараторить, задыхаясь, не отставая от меня, наступая без разбору в грязь, в лужи. – Весь мир держится на сером, ограниченном… Непобедимом. Я часть его, ярчайший представитель… Веришь?

Я оглянулась на миг. Не для того, конечно, чтобы ответить на его вопрос, а чтобы оценить отрыв. Он сорвал с одной ветки мою нитку и стал наматывать на ладонь.

– Ну, правда! Не видно разве – простой, как карандаш, наипростейший. Амёбный, одноклеточный… – скороговорил, как футбольный комментатор. – Да погоди же! Подождать надо защиту, – когда я припустила вновь.

– Ну куда ты? – вскричал он в отчаянии под конец.

 «Сюда», – сказала я уже сама себе и свернула за угол. Не миро-здания, а девятиэтажного бетонного здания в форме параллельного пипеда. Удачно свернула. Конец дереву, друидам, только-только народившимся корням. Запыхалась только немного. Ну и… чувства спасения не было.

Вроде и всё. Такое вот вчера.

А сегодня, после изумрудного сна – любуйся, сколько хочешь усреднённым, серым, непобедимым. Непобедимым! Он знал про это серое утро ещё вчера! Кто он?!

Да уж, ограниченный, дальше некуда. Столько наговорить – в никуда. В никогда. Ни намека на нить. Телефон спросить хотя бы… «Лучше идти вместе». Ведь и правда – лучше. Честно. Почему люди не делают того, что лучше? Того, что им хочется. Нет ведь, делают как раз то, чего совсем не хочется. Никогда не слышала про нижний, верхний… Нагнетание жути для пущего эффекта. И совсем не хотелось уходить – честно, так честно.

Дерево на месте. Лента на месте. Ветер подоспел без опоздания. Хоть заслушайся его жалобами и угрозами. Между носом и серым днём – холодное стекло. А внизу под деревом – ни души. И какое мне дело, что там за музыка, на этой несчастной плёнке?

Не достать её ни за что. Теперь уж никто не подсадит. Да и вчера, был ли там кто-то? Вот игла – да. Сверхтонкая точно была. Даже при воспоминании о ней – озноб.

КТО ОН?!

Молчит, не даёт ответа модель мироздания. Самой надо добывать ответы. А красивое всё-таки слово – миро-здание. Не то что бетоннодевятиэтажное-строение.

С этой стороны стекла хорошо – и тепло. И никакие опасности не подстерегают, если сидишь в уголке дивана с каким-нибудь напечатанным другом у сердца… Так ведь, не сидится в тепле, не читается!

Что-то он ещё и вслед кричал, не унимался, гадский друид. Защита какая-то – что за чушь! Подождать надо… Вот и подожду в пиццерии через дом. Совсем рядом, а я в неё еще ни разу не заходила.

…Как канатоходец с этим подносом. Или начинающий конькобежец. Главное, куда с ним катиться, совершенно не понятно. По бокам южное море, песок и пальмы, похожие на настоящие, как очаг на холсте в коморке папы Карлы. Пахнет вкусным со специями, дым коромыслом, все места заняты. Рассиживают за столиками разные, как у себя дома. Одна ты – в гостях, да ещё в первый раз.

Но дыма вдруг стало поменьше, он заметно расступился, и его как будто даже прорезал свет… Пошла на свет безотчётно. Хоть он вовсе не был зелёным… Свет был пронзительно серым. И от него опять чуть кольнуло, как вчера. Так, ерунда, потому что теперь этот серый был другим – с оттенком радости. Часть стола предупредительно расчищена, и поднос благополучно встретился с этим столом (крошечным, на двоих), а колюче-бархатный серый с удивлённым карим.

Ещё каким удивлённым, потому что тут же послышалась музыка… Как если бы на дискотеке зазвучало что-нибудь из Пёрселла или Букстехуде. Откуда?! Невероятно тягучий и невероятно нервный перебор струн – по рукам и ногам…

– Не… не может быть!

В каком-то общепите – она?! Мороз по коже. Не веря ушам, оставалось таращиться по сторонам, в надежде обнаружить источник звука. Будто найдя его, можно было уже не удивляться.

– Да, музыка здесь вообще ничего, но чтобы Нил Янг из культового фильма!

Посреди сетевого приёма пищи – это уже переборчик, Вдова Клико в жестяной кружке, – заметил живой светофор.

Я медленно опустилась на стул. Кому-то здесь, кроме меня, известно имя этого сверх-гитариста! Не наглость ли?

– А что ты имеешь против Нила Янга? – спросила я.

– Да ничего! То есть, имею, совсем наоборот… Я даже пробовал играть этот ход. Пэу – пэу – па-ам, – пропел он, вцепляясь в воображаемый гриф.

– Ты что, музыкант?

– Нет, я не музыкант. Хотя и был когда-то администратором группы. Профессия? Сразу говорю: не мучайся и даже не пытайся – без мазы, – заявил он, и уголки губ провисли вниз от горечи.

Что за «маза» ещё такая? В моём тезаурусе не значилась.

– А с Джимом, с Джармушем, между прочим, пили как-то, пиво, эль по-ихнему. В Шотландии. В городишке одном… не выговоришь. Только, когда пили, я не знал, что это он. Мне потом только сказали. А то бы я ему выдал, конечно: «Мертвец» живее всех живых! Уга? – с набитым ртом, как какой-нибудь варвар средневековья, пробубнил собеседник.

– Ага. Сказал бы просто – ты и есть сам Джим Джармуш, чего скромничать?

– Да нет, не похож совсем. Он забавный такой, губки бантиком. Восьмиклассница, а не режиссер. А я вот про любого могу угадать – запросто. Даже не интересно. Хотя с тобой… С тобой теперь… Пока неясно. Ты и сама еще не знаешь.

– Чего я не знаю? – и посерёдке заныло, впервые после вчерашнего, отголоском того вонзания.

Ответ он искал за окном на улице, на потолке, в своей тарелке. Один раз глянул и на меня – вскользь. Скользить – это его специализация. Скользить и усмехаться.

– Ничего. Раз неясно, то всё ещё и обойдётся. Да и не это главное. Главное, чем ты должна стать – должна и можешь – тут уж сама, безо всяких.

И ну втыкать бархатные иглы. К счастью, я была не единственной их мишенью. В основном взгляд поедавшего свой ужин находился в свободном и совершено бестолковом плавании – по сторонам: правее, левее, поверх – минуя меня, то ли из опаски, то ли по небрежности.

– Слушай, я вообще цыган и разных этих «что было, что будет» обхожу за километр.

– Да я ещё хуже цыган. Это в маске ещё ничего. А под ней – я несносен, неприятен, ужасен, никто меня не выносит больше пяти минут. Особенно на голодный желудок, – и лыбится по-дурацки, наиграно.

И зачем, вообще, так улыбаться?

– А ты что, всегда так – наберёшь еды и сидишь, медитируешь? – продолжал он притворно-приторно ухмыляться.

Из ехидства, а не из воды, состоит он на восемьдесят процентов.

– Да я так… Зашла погреться… у моря. Плохо топят дома.

– А я вот ем раз в день, так что…

– Заметно… Нет, всё же почему именно она, эта мелодия. Может… это музыка с дерева?

Он перестал жевать.

– Скажи спасибо, что я тут сижу, а не кто-нибудь… Музыка с дерева! Народ, знаешь, к таким не тянется.

– Нет, ну нигде ведь такого не услышишь, даже по радио. Может, на кухне у кого-то день рождения, и это его любимая вещь?

Бросив нож, он хлопнул ладонью по столу.

– Музыка из «Мертвеца» в день рождения – вот это в точку! Вот это по-нашему. Я всегда говорю: к смерти надо быть готовым в любую минуту, – просияв, воскликнул он. – Она ведь всегда рядом, прямо вот, за плечом стоит, – несказанно оживился он, хлопая себя по плечу. – Если это знаешь, не выглядишь идиотом и жертвой, – схватив снова нож, принялся вращать его в руке, как фокусник. – И никто к тебе не сунется.

«В расчете на дешевый эффект? Ведь, НЕ ТЫ так говоришь, не ты первый, по крайней мере». И улыбочка эта, хоть и широкая, а все же страшноватая – ну какой она может быть из-за тюремной решетки? Горечь одна и отрицание… всего мало-мальски легкого и бесшабашного.

Я перевела взгляд на синее настенное море и довольно топорно выписанную сеньориту на берегу – в ретро-купальнике и соломенной шляпке с синей лентой. Она загорала в шезлонге в лучах электрического солнца – оно жарило, как ошалелое, из-под потолка, отражаясь в писанных маслом небесах.

Вернулась к своему капустному салату – молча. Он вдруг спросил моё имя. Я сказала «кхм-хм» и нехотя назвала.

– Со-оня! А как же ещё. Я знал! Но не хотел дешёвых эффектов, не люблю я этого, между прочим.

И назвал свое – Северин. Не больше не меньше.

Музыка тем временем сменилась – дубово-резиновым рэпом.

– А ты в зоне был? – светски поинтересовалась я.

Нож дрогнул в его руке. Посмотрела на собеседника и только тут заметила под его тёмным пуловером, в каких ходят толпы, белый утончённый свитер, в каких толпы не ходят. Представить под такой идеальной белизной чьи-нибудь исторические профили или кинжалы с розами было непросто. Не самый модный свитерок совсем не выглядел старомодно на человеке по имени Северин, наоборот, очень даже стильно – в сочетании с темными волосами и серыми глазами – не тёмными и не светлыми, похожими… Я пожалела, что спросила.

– Ты всё ещё хочешь забраться на дерево? – был ответ. – Представь: карабкаешься, рвешь джинсы, ломаешь лучший ноготь, достаёшь её, эту ленту, распутываешь, распутываешь три часа, потом сматываешь, ставишь на воспроизведение, а там… Й-ёсиф Виссарионыч Кобзон.

Очень смешно…

– Или Мурзилки какие-нибудь. Или…

– Хватит!

– Или…

Замолчал, и иглы в самые мои зрачки.

– Или что?

– То, – и опять молчит, как… нарисованный на стене. – Не музыка там вовсе.

Есть расхотелось совсем.

– А что-о?

Перегнулся ко мне через стол и, надувшись, как заведующий чего-нибудь, поманил, чтобы я наклонилась тоже.

– Код судьбы. Запись того, что грядёт… – лицом к лицу, голосом обучающего устройства.

Я отшатнулась:

– Опять ты! Нет, я пошла… Слушай, и чего тебя так и подмывает, я ведь вижу, выдать какое-нибудь там сногсшибательное предсказание? Только попробуй!

– Ладно, ладно, пусть будет Кобзон. Forever. А в зоне-то… Я и сейчас в ней. Мы все там. А где же ещё? Включая тебя. Если б не так, глядишь, ушли бы отсюда вместе.

И сверкнул серым исподлобья.

– Ладно. Не тема дня. Ты ведь из приличной семьи. Где никто никого не бил по фэйсу, не крушил мебель в щепки… У вас там – тортики, дни рожденья, своя библиотека, пэ-эс-эсы в ряд… Тюрьма воспитания. Непросто тебе. Слушала бы Мурзилок, народ бы к тебе потянулся.

– Так ты еще и заслуженный учитель?

Не люблю такой учебы. Хотела встать… Но… осталась сидеть, как приклеенная. Что за клей такой? Подходит ему это Северин. Север ин – внутри Севера, значит. Колючие очи севера. Всё врет? Какие варвары в его предках? Ответов нет. Какие предки? Откуда он вообще? Как очутился возле моего дерева? Что делал вчера, позавчера?

– Был то женат, то нет. Музыкантом и целителем, гончаром-керамистом и по ценным бумагам – был. Накосячить успел везде понемногу, и в главном больше всего… А что?

Когда успел? Ну тридцать, ну с небольшим, может, и есть. Фонтанёр! Язык подвешен, как у целой бригады телеведущих. И языков, какими владеет, в общей сложности – пять. Где остальные четыре берёт? «Ну-ка, высуни!» Врёт, конечно – один.

Голова его – старый шкаф в бухгалтерии, битком-набитый чёрте чем. Каким-то хламом, который не в силах удержать слабые дверцы, и он то и дело вываливается наружу. В тот вечер он вываливался на мою голову.

На кой нормальному человеку столько знать? Что ДНК любого человека – это магнит, надо только уметь этим пользоваться. Отличия технологии грузинской керамики от белорусской, биографии основоположников манихейства, техники и заклинания вещуний деревни Брюквино Верхне-Тараканского уезда. А меж извилин, не исключено, забиты расписания поездов и таблицы логарифмов. Зачем надо было, как какой-то свихнувшейся пчеле, перерабатывать все подряд, натасканное бог знает с каких полей?

А зачем надо было кое-кому слушать все это? Гипноз? Поглощать всё это переработанное в виде пугающих и спорных выкладок? Общими в них было отсутствие проблесков веры во что бы и в кого бы то ни было, почитание силы и как высшего её проявления – смерти. Настоящий культ.

– В любую минуту надо быть готовым, – шутовская, «пьеровская» ухмылка.

Он наконец перестал вертеть нож. А я отложила вилку и умнейше сосредоточилась на пляжнице в шляпке. Везёт некоторым, не слышат они ничего такого. Пытаясь разглядеть её лицо, я… растерялась. Из-под опущенного края шляпы… она наблюдала за нами?

– Так, я тебя достал. Ну а чего меня слушать? Чешую мелю. Сразу надо посылать подальше. А я не видел тебя раньше? В каком-то ночном клубе, кажется.

– Как ты мог видеть? Там ведь темно, в ночных-то клубах. И что я там забыла? Если не южные народы, то бандитские рожи одни.

– А у меня бандитская рожа? – спросил он задорно, даже изобразив широкую улыбку, почти натуральную.

Я отвлеклась от загорающей – проверить. Немного смахивал он… на Ихтиандра в своей водолазке.

– Н-нет, – сказала я более или менее уверенно.

Он совсем расцвел, как целая роща апельсинов, впервые без всякой горечи:

– У настоящих бандитов никогда не бывает бандитских рож, – и продолжая чему-то радоваться, – А ты так ничего и не съешь? Я не буду смотреть.

Сам он уже добил свою пиццу в пол-стола и допивал грейпфрутовый сок – не пиво!

– Обнаглели вконец, со стола не убирают. Учись, как надо обращаться с персоналом.

Он скрестил на груди руки, скорчив физиономию то ли циркового мага, то ли тронутого психотерапевта, и уставился на официантку, которая направлялась к столу в другом ряду. Не дойдя до него, остановилась, в нерешительности посмотрев по сторонам, сделала ещё два шага вперед, будто через какое-то препятствие, но затем развернулась и в два счёта оказалась прямо подле мага. Ни на кого не глядя, механически собрала посуду со стола и отбыла в сторону кухни.

– Да… Теряю квалификацию. Пепельницу не переменила.

– Она же чистая, – вступилась я.

– Так в том-то и дело.

Спросил мой телефон.

– А ручка у тебя есть? – уточнила я.

– У меня голова есть.

– Да? Если б там ещё место было…

Записывать ничего не стал. И тут совсем уж немилосердно стало припекать от стен с итальянской набережной. А загоральщица делала вид, что ей наплевать на возникшую паузу – первую за весь вечер. Мне же было не наплевать. Потому, наверно, я так методично разглаживала пальцами подвернувшуюся салфетку.

Но пауза не разрешалась ничем.

– Ну мне пора – на урок танцев, – объявила я, оставив салфетку в покое.

– Ух! Завидую! День, прожитый без танца – потерянный. Я так вообще не живу. Вот и сейчас – на работу надо. А завтра вставать в шесть. И знаешь, ещё… Никому ни слова о нашей встрече, – опять своим электронно-чревовещательным голосом. – Уга? Даже своей собаке…

Совсем ненадолго задержал на мне взгляд, став в это мгновение старше лет на десять. Шутить и не думал. Продолжал сидеть в своей идиотски-многозначительной позе, скрестив руки на груди.

– Береги себя, – вдруг сказал он, – рара авис.

– Чего?

– Rara avis, говорю, редкая птица, – а сам смотрит мимо. – Даже из них далеко не каждая долетит… не каждой есть дело до того, что там, на макушках деревьев. Но всё же поменьше читай, чего там на небесах написано. Лучше под ноги смотри хоть изредка – заклинание.

Мы поднялись, чтобы отодвинутыми (с болезненным скрежетом) стульями опрокинуть эту встречу, разметать ее по углам жаркой столовки. Та, в купальнике, улыбалась чуть заметно – приторно-удовлетворенно. Ах вот оно что! Не загорает она здесь вовсе. Она здесь для другого: караулить и ловить на лету, а потом втихаря лопать куски чужих свиданий. Как куски пиццы.

Когда-нибудь она оживёт и раздаст их владельцам? Держи карман шире!

Вот собака! И про собаку знает. Ничего сверхъестественного – видел, как мы гуляем, раз курсирует тут поблизости. Завидует он мне! А ему кто мешает? Почему все эти… серые и ограниченные ни грамма не приучены к танцу? Близко не просекают чуда этого из чудес – танца. Нет бы, обрадовался, сказал: «И я с тобой!». Только цитатами прикрываться и умеет. Подумаешь, Ницше он читал. Точно, сидел, иначе, откуда столько времени на книжки?

И чего свалился на мою тропу? Хоть бы раз кто-нибудь… приличный.

…О, слава тебе, великая и могучая стихия танца. Такое необыкновенное головокружительное счастье – танцы. Если кто не знает. Когда мир перестаёт однообразно и серо топтаться на месте, а под музыку снимается с якоря и приходит в движение – то плавное, то скачущее мячиком, то будто летящее.

Собственно, танец – то же пение, только на мелодию движением откликаются не одни голосовые связки, а всё тело. Станцевать ведь можно любую музыку – хоть даже хорал или кантату. Привыкли все на симфонических концертах сидеть истуканами. А ведь так естественно – врубаться в музыкальную фразу всем телом. Если бы можно было хотя бы покачиваться, а на адажио зажигать свечи, я бы первая ринулась в филармонию! А так… хожу на рок.

Танец не бывает серым. Он ведь больше даже для души и ума, чем для тела (наверно). Совсем не думала о том, с дикого Севера с глазами дикой норки – целых два часа.

Дома перерыла письменный стол, откопала залохмаченный по краям конспект по латыни – чего только не учили! Albus corvus est rara avis – «Белая ворона – редкая птица». Скажут, как отрубят, эти латиняне. А он какая, интересно, птица? Тот еще гусь перелетный. Неизвестно кто. Мастер по напусканию тумана – есть такая профессия. Из кожи лез, только бы о нём, как о средне-приличном, не подумали – будто это уж такая беда, дальше некуда.

Сегодня здесь, а завтра – поминай, как звали – весь в этом. Карточный шулер? Наркокурьер? Так ведь пиво даже не пьёт. Телохранитель какого-нибудь мешка с миллионами? Навряд ли, волосы длинноваты – спираль за ухом запуталась бы. Очень хорошо знает, что это такое, когда тебя хотят убить. Чтобы настоящий бандит? Который на латыни шпарит? Член масонской ложи – ох, это не профессия. Спасал многих, но многих и губил. Последних, надо думать, поболее.

И книжку успел зачем-то сунуть: пусть у тебя побудет. Побудет-то пусть, но читать её пусть будет кто-нибудь другой. Из серии «Познай себя». Как представлю… Это ж, значит, надо анализы какие-то – без них разве познаешь? А анализы я не люблю.

…Пошли с собакой – совсем поздно уже. Вдруг стукнуло, что в холодильнике только снег в морозилке и горчица с прошлого Нового года. Ночной магазин. Набрала неведомо чего, даже лука репчатого, хоть и думать не думала ни про какой лук репчатый. Не о покупках одолевали думы…

На улице темень непроглядная. Свет только из освещённых окон. Собачка какая славная у магазина сидит. Надо же, вылитый мой Чапли: чёрненький, пятно единственное на груди, уши торчком, голова набок. Ко мне бросается, как к родной, будто давно знает, прямо на таран идёт, совсем, как Чаплик, чёрным носом в ладонь, ну совсем, как… Господи! Так это же его нос, его стариковские глаза! Это же он и есть – Чаплик. Родной! Ёлы-палы! А кто же ещё. Это до чего ж он меня довёл, этот… Мерлин-самоучка?! Забыла, что собственную собаку оставила у входа! А пёс покорно ждал…

И чем загипнотизировалась? Семь вёрст до небес, хоть бы что-то по существу. «Не я тебе нужен. Тебе не нужен я. Не нужен я тебе». Таких слов он не говорил. Говорил тысячи разных других. Но смысл был таким. О себе – ни словечка, будто его и не существовало, а сидел и трепался кто-то другой. Специально, чтобы кое-кто усвоил – никакого такого Северина в природе не существует. Значит, и не позвонит он в ближайшие лет сто. Без мазы.

Он позвонил на следующий день, вечером. Чтобы показать – место в его голове есть.

– О! А у тебя что, и определителя нет? Не нужен, хочешь сказать? Беспечный ты человек! – удивился. – А вдруг бы звонил какой-нибудь… Том с синими ногами?

…Глянула на часы: полтора часа прошло. А мы все говорим… За Вима Вендерса и за ёжиков в тумане; за писателей наших и ненаших – модные эти, хоть бы постеснялись: сплошь приветы от Борхеса, Кастанеды. И немножко за Шотландию с Алтаем. Раз пять или восемь он произносил: уже поздно, прощаемся? И сам же запускал новый виток… А под конец: уже поздно, мне завтра в шесть вставать – чуть не забыл, улетаю в Якутск, работа есть.

Между прочим так – улетаю, и все дела.

Нет, ну это же… Просто стая перелетных гусей! Они что, все сговорились? Почему их всех куда-то уносит к черту на кулички? Безнадёжно глупый белый человек – никогда не одолеть этой загадки. Ну куда?! Ну почему? Послушала бы еще про манихейство, не велика беда…

– Перемена поля всем нужна время от времени. Если не можешь победить, перенеси битву на другое поле.

И не так уж безнадёжно отрицателен – честный. Звонить – честно не обещал.

– Представь, это ж сколько там телефон оттаивать – как курицу. Номера никакого назвать не могу – меня не застать, непредсказуемый рваный график. Тебе же лучше.

– Что лучше?

– Всё. Что уезжаю. И что никаких номеров.

– Я читала, все телефоны – коты вообще-то, а не курицы.

– Здрасте! Все коты – телефоны, а не наоборот… И зачем столько читать?

Да, вреда от чтения больше чем от курения.

– Надолго? – как можно индифферентнее задала вопрос.

– Месяца на три. Как масть пойдет. Может, на дольше.

Вот так. Ясно. Куда ж ему еще ехать, этому Северину Непроходимычу? Северный полюс – ему папа. Антарктида – мама. А не вернётся – тоже никто не удивится: вполне логично затёрло во льдах, взятки гладки.

– Дай, хоть чему-нибудь полезному тебя научу.

Хотела послать его, но он, поверх моего голоса, всё же успел выкрикнуть в трубку: «Если проблема неподъемная – опусти её в воду. Тяжесть осядет, решение всплывёт».

– Вот тебя первого и опущу, – чётко произнесла, без слёз безо всяких, а если и были, так оттого, что зла не хватает!

Как не слышал.

– А будет кто-нибудь доставать, выстави зеркало лицом к нему. Не обязательно реальное, достаточно воображаемого.

Никакого зеркала никто не выставлял – ни реального, ни воображаемого, собеседник отстал сам, добровольно, чтобы добровольно опуститься в глубины, залечь на дно – не всплывая, пропасть в вечной мерзлоте. С таким же успехом, он, впрочем, мог пропасть на островах Борнео или… на соседней улице.

О-о-о-жи-и-да-а-а-а-ни-и-е.

Нет, не может быть, что опять ждать. Можно ведь треснуть от этого ожидания, как какой-нибудь тыкве, позабытой на грядке. Не буду! А смерть каждую минуту и подавно ждать не собираюсь. Есть и другие занятия.

Работа. Работа придумана для того чтобы отвлекать от всяких глупостей, таких, например, как смерть. Вот Анна Аркадьевна Каренина была неработающей, и где она теперь? Посмотрела бы я на неё в метро в час пик. Вход с амурами запрещён – хрупки не по годам, да ещё без одёжек, а стрелам-то их конец ещё на входе – в такой давке уцелеть – без мазы.

Что? Тревога, беспокойство? Дурацкие, с утра с самого, плотно обосновались под ложечкой и над. Столько этот ненормальный наплёл всего – про безвременно загубленные жизни своих знакомых – двое погибли только за последний месяц, вообще ни за что. Работа, работёнка ли его – связана с риском, и, возможно, ничего общего не имеет с законом. Лекарство от тревоги всё то же – работать, работать и работать. Лучше без отдыха.

Чтобы по самую маковку. Наборщица не вышла на работу, что-то там дома стряслось, вызвалась ещё и за неё поработать, сверх обязанностей журналиста и правщика. Ни перекуров, ни лишней болтовни. Красота! С работы – бегом на танцы, тоже хорошо. Каждую божию неделю – два раза. Вторник, пятница. Особенно здорово бежать в обуви с острыми носами – чтобы бить под дых ожидание – с каждым шагом резче, точнее, наповал, жёстко, без тени жалости. Чтобы оно провалилось, это жданье!

Дерево это тоже ещё! Вот и не покинуло оно меня, а что толку? Приросло к одному месту, в танцах – ноль. А у меня – пятница!

…Только когда из метро вышла, заметила, что погодка – престарелая, вконец одряхлевшая осень. До того дошла, что уже дождь не дождь у неё, а холодные мокрые плевочки. Да, и серого хоть отбавляй… И сразу он. С ярко-серыми глазами. И сразу эти плевочки стали чем-то личным. Тягостным неразрешимым вопросом: почему же, ну по какому такому гнусному закону я тащусь на танцы одна? Ну почему у них у всех всегда находится что-то важнее? Что может быть важнее танца? Что он забыл на своей льдине? Там уж не потанцуешь. Что, что он там?! Жив ли? Живы ли его норковые глаза?

С размаху наступила на какой-то лист бумаги. Как обожглась, отпрянула. Рядом ещё листки, листки. А поодаль… разодранная книга. Валяется в грязном мокром месиве распластанная, будто калека, потерявший костыли, или подбитая птица. Кто её так? Формат стандартного листа, да и шрифт типичный – самиздат! Я стала читать её, эту подбитую, покалеченную…

Дурная привычка – раз книга, значит, читай. Даже если она под ногами, даже если в жидкой грязи. Но почему-то я заволновалась ещё до того как поняла хоть слово. Явно, тут был подвох. По стилю сразу – запредельщина, сновидения и космос, тот, что внутри. Перелистывать не надо – ветер. На мгновение приоткрылся титульный лист: «Дар орла» – написано от руки тушью или чем, чёрные буквы стекают вниз ручьями. «Дар орла». Как током! Читал его ещё до того, в списках… Привет от него? С Севера?

Отдельные листки, подхваченные ветром, отлетали от калеки навсегда, как последнее дыхание. Мое собственное стало внутри куском льда. Хотела броситься собирать их, не зная зачем… Вообще, не зная ничего. Не понимая, откуда она могла взяться, эта несчастная книга, и почему должна была свалиться под ноги – ко мне. Просто вот так – с неба? Для чего?! В нескольких шагах от нее заметила размытую фигуру, по одёжке – бомжа. Может, его имущество? Но он и не думал смотреть ни на полёт листов, ни на книгу – скрюченный, с непокрытой головой, сосредоточенно наматывал одной рукой на другую серую тряпку. Да и никто другой из толпы не дивился на явление парения листов, не останавливался. Все шли мимо, не замечая, будто для них она была невидимкой, эта раненая книга.

Надо быть как все. Не выделяться. Все не видят, значит, и мне не надо. Ничего не стала поднимать. Хорош, не хватало ещё на занятия опоздать.

Как только теряю работу, иду и записываюсь на танцы. Привычка такая. И в прошлый раз, с полгода назад, так и было. Позднее выяснилось, что не одна я такая сообразительная. Прибилась там с разговорами другая «неспаренная», без кавалера, то есть – безработная рабочая с завода. Глядя на её лицо во время наших «штудий» под дивную штраусовую музыку, всё думала, неужели у меня такое же? Восторженное, розово-глупое до легкой невменяемости. Танцующий пластмассовый пупс.

Тем убийственнее были слова, из уст этого розовощёкого пупса: «В жизни я сделала три ошибки, две, впрочем, вытекают из первой, главной: вышла замуж, родила ребенка и развелась».

Она что?! Не иначе, стоя за токарным станком, вытачивала эту формулу жизненной нескладухи? И не заметила, как тронулась? «Бедным ни к чему рожать. И семей никаких не надо. Замуж вышла, будто в могилу легла. Человек должен жить один», – простая такая, улыбчивая работница в кофточке в горошек и турецкой шёлковой юбке. От её убежденности даже не хотелось прояснять: почему же развод ошибка, если одному в сто раз лучше? «С тех пор, как поняла это, стала счастливой».

А человечество веками бьётся над рецептом счастья. Глупое.

Зал был вместительный, и можно было танцевать в противоположном конце, подальше от таких теоретиков. Был бы ещё нормальный партнер… Разные там ча-ча-ча куда ни шло – можно и без партнера. Но когда дошла очередь до танго, тут уж… Оставалось пойти по миру, то бишь по подругам – какого-никакого выискать танцора среди их знакомых.

Вероника оказалась щедрее других. Ей было не жалко одного своего… чичисбея. Слово не очень на слух, как ни удивительно, итальянское, на самом деле ничего неприличного. Чичисбей – это всего-навсего человек, сопровождающий замужнюю даму – повсюду. Идет дама, скажем, в гости к другой даме… Или в библиотеку, или в ночной клуб. Почему уж даме не приходит в голову пойти туда со своим мужем – уже другой вопрос.

В общем, у Ники проблемы «с кем пойти» не существовало, на выход в свет под рукой всегда имелся Митя – верный до оскомины, странно и неразрешимо влюбленный в неё человек. Неглупый, без пяти минут кандидат наук. И внешности вполне приличной – рост, подходящий для танцев, тёмная, слегка вьющаяся шевелюра и такие же глаза. Вот только эти глаза и общее выражение лица портили вечная безысходность пополам с удивлением— будто все кругом только и делают, что наносят ему незаслуженную обиду. И за что?

Ясно, когда-то он решил, что Ника назначена ему судьбой – независимо от таких мелочей, как её замужество. С фантазией, видимо, у него было не очень, раз бог знает сколько лет он продолжал думать всё так же, оставаясь примерным чичисбеем. Даме своей он отказать не мог – даже в таком странном деле, касающемся её не напрямую. Покорно приходил в студию танца, когда других туда «плёткой не заманишь». Хотя танцор из него был… Раз десять за танец ногу не отдавит, значит, норму не выполнил.

На этот раз, однако, и нормы и рекорды были за мной. Я вступала невпопад, виск путала с шассе, левое с правым. Митька был озадачен и чего доброго заподозрил месть. Из стремления к совершенству он считал вслух «и-раз-два-три» во всю глотку, стараясь перекричать музыку – и сбивал меня окончательно.

Внезапно я застыла посреди танца, уронив руки плетьми. И стало ясно, что не танцевать мне больше. Вдруг огрело со всей силы: неслучайно это всё, не просто так! С какой-то целью была мне показана кончина самодельного тома на слякотной мостовой. Ведь любой человек так же беззащитен, как эта книга. Особенно тот, кого уносит бог знает куда. На край света!

…Выскочила в танцевальных туфлях, забыв переобуться. Мчалась без разбору – лужи, не лужи. Туфли-лодочки, настоящие лодки в шторм, черпали бортами ледяную воду.

На том месте у метро… что за?.. Не та станция? Та. И куда всё подевалось? Как после старинного субботника – ненатуральная чистота. Никакого мусора: ни листков, ни самой книги, слякоти и то меньше. Ни того неопрятного старика в обмотках. Как будто и не было. Прошлась по пятачку перед входом раз и два. Трудно было взять хоть листок? Чтобы не грешить теперь на воображение. Смотрела по сторонам, вгрызалась – пытливо и бездарно, быстро замерзая после бега, всё больше сомневаясь…

Завернула за угол. Чистая, как никогда, улица. До озноба. Ещё бы, в бальных туфельках в снежной каше – ноги промокли насквозь. Прислонилась к стене, вынула из сумки другие туфли, наклонилась… На решетке, прикрывающей углубление возле подвального окошка, что-то белое, как флаг – «сдаюсь». Листок бумаги.

Туфли назад в сумку. Медленно, колдующе, протянула руку к листку, почти дотянулась, но он, как живой, чуть приподнялся и тут же стал пикировать в тёмное пространство между прутьями решётки. Оттуда несло жутью – затягивающей, вязкой, неотвратимой. Его засасывало, меня сковывал ужас – он уйдёт, сгинет сейчас навсегда. Упав грудью на решётку, как на амбразуру, я протиснула руку сквозь неё. Успела схватить его за глотку, этот листок, на лету. Шершавый край железа оцарапал голую руку – рукав задрался. Светлая куртка вывозилась о мокрые ржавые прутья, но я схватила его и вытащила! Он будет жить.

Обычный листок, немного посеревший и набухший от влаги. Покрытый текстом, в плен к которому попадают некоторые… Те, кому это надо. А мне-то это зачем? Ни к чему. Любое учение – это учение. Со своим сводом правил препинания-склонения и прочими там выкладками, по задумке, незыблемыми. Всякая незыблемость способна навести тоску. Всякая незыблемость мне не подходит – незыблемо. В общем, не хватало только читать этот несчастный листок. Просто – пусть будет. И мне почему-то понравилось, что я вырвала его у преисподней, полной плесени и тлена.

– Убийство хотите? Свежее, только что! С места! Двумя выстрелами, – как выстрел в спину.

Чуть не свалилась со своего кресла на колёсиках – их подкосило. Как вообще не мутировать в какое-нибудь не известное науке чудище от соприкосновения с новостями? Скафандр для выхода в открытый космос? Ерунда. Рубильник нужен, который отрубал бы способность к осмыслению информации. Разбои, поножовщины, детская проституция, младенцы в мусоропроводе, или… расчленёнка. Надо же придумать словечко этим спецам – зверство, а вроде ласкательно, по-детски даже. Как сгущёнка или продлёнка.

Когда уже и без того переклинило, сплющило и перекорежило от новостей, набранных за день, вот такой вот вопль нежданной радости: «Убийство не желаете?!» Пальцы застыли на клавиатуре. Я оглянулась через силу, раненой спиной и всем прочим ненавидя ту, что, запыхавшись, ввалилась: вся нараспашку, с прилипшей ко лбу чёлкой, раскрасневшаяся, будто с любовного свидания. Ненормальная внештатница из ментовки. Вот, кто главные маньяки – такие, как она. Аж вся трясется и не стесняется – мутировала и необратимо.

– Только с места… самолично… молодой совсем… не приходя… высокий, брюнет, на артиста похож, на этого… В кулаке, представляете, деньги зажаты – вот так! У трупа. В кулаке прям пачка – здоровая! Не успели отобрать, спугнулись… А документов – никаких.

Она тараторила, выбрасывала вперед руку свою идиотскую, зажатую в кулак – старалась, показывала, задыхаясь, разбухая и разбрызгиваясь, как дрожжевое тесто. Гора теста, где дрожжи – чужая смерть, которую ей посчастливилось урвать, словить на собственную сетчатку и напитаться. Тварь!

Я отвернулась от нечеловека, от чумы, взмокшей от возбуждения. Каково было его душе видеть всех этих, налетевших вороньём? И где была её душа в тот момент, если она дозволила напиться вдрызг чьей-то смертью? Значит, просто сдобная квашня вместо души, потому, извините – не человек.

Как в спасательный круг вцепилась в клавиатуру… Непрочно вцепилась. Гора квашни настигла – липкая, душная… Накрыла, подмяла под себя.

…Открыла глаза – колесики рабочего кресла крутятся на уровне глаз. Всё же подкосило – не их, а меня. Локоть ноет. Только этого не хватало! Помогли кое-как водрузиться обратно на кресло, дали воды. Пораньше отпустили с работы.

Так не прибрано было на душе, что даже не заметила, как включила телевизор. Когда в последний раз такая беда стряслась, уж не припомнить – от памперсов и прелестей маалокса сразу спазмы и хочется кувалдой… со всей силы, по маалоксу. А тут прямо подарок – пусть болтает, да погромче – любой бред. Ну и угодила, конечно, прямиком – на городские новости.

«Во дворе дома… Молодой предприниматель… Двумя выстрелами…»

В снегу, на спине в чём-то тёмном, камера приближается… Я сделалась камнем. Но смотрела. Всё равно никуда не денешься, не спрячешься. Надо узнать это теперь. Оператор, качнув камеру от неопытности или от волнения, склонился над лицом распластанного на снегу в расстёгнутой куртке… Тяжелый подбородок, короткая аккуратная стрижка, глаза не видно какого цвета. Не он! Было ясно и до лица – тот, другой, на плече у которого сидит смерть, не носит куртки.

Успокоением и не пахло. Забилась в угол дивана, содрав с него плед, запеленалась в него, чтобы унять дрожь. …Как ему стало горячо, а спустя минуту он остыл. Холоднее снега, на котором лежит. На днях ходил в парикмахерскую, а может, пять минут назад пил кофе. Может, со своим убийцей.

Всё равно не отделаться от этого – от того, что неспроста… Не многовато ли, всё подряд? И полумертвая книга, свалившаяся с неба, и теперь ещё этот с навек зажатыми бумажками в кулаке – молодой, темноволосый и, вполне возможно, сероглазый… А его девушка, у него ведь была девушка? Которая увидела его в новостях. Если бы «мой» не умчался, мог бы оказаться на месте этого в снегу? Они могли быть знакомы. «Мой» мог также оказаться и на месте… убийцы?

Зуб на зуб не попадает, колотун!.. Холод домашнего очага. Даже друг человека не выручает, тепла не добавляет. Всегда выручал, все два года, как остались с ним одни – после того как родители один за другим покинули эту квартиру и этот мир – как листья с уходом лета.

Впервые может за все время – забыв покормить пса, повела его на прогулку – без слов, без объяснений. Зачем ему знать о тёмных сторонах жизни.

Глава 2. Недобрые чёрные перчатки

…Кто мог знать, что уходим с ним из одного времени, а вернёмся – в другое. По возвращении стало понятно, что наступило странное время, в котором стали происходить странные вещи.

Открываю свою дверь – и… застываю. Почти как тот, на снегу. В моей комнате горит свет. Горит как ненормальный верхний, свет – люстра эта доисторическая, которая давно забыла, что она люстра. Никто ж её сто лет не включал – до того она ненавистна. Боковое освещение – дело другое. Но и его я отрубала перед отходом, как всегда! С детства приучили не жечь свет почём зря.

Первое желание – выскочить назад, за дверь. Псина же, наоборот, как только вошли, неудержимо ринулся вглубь, вырвав поводок из рук. Залаял самым своим оглушительным и беспощадным перед лицом врага лаем. Я испугалась за него, закричала вслед. Какой там, когда речь идет об исполнении долга. По-охотничьи вмиг обежав владения, вновь прискакал в прихожую, запыхавшись. Ещё порычал для порядка, заглядывая мне в глаза – все верно сделал?

Откуда я знаю? Но если б кто был, то уж был бы выявлен. Пёс громко-взволнованно похлебал воды на кухне, устало зевнул и самую малость озабоченно улегся на свое место. Проверено, мин нет? Да, всё он сделал по правилам. Только от «правильного» теперь в этом доме остались рожки да ножки. Заходить в него не манило вовсе. Садиться на диван? Да в жизни я на него не сяду! Всё стало чужим, вывернутым на изнанку. Свет дурацкой рожковой люстры не горел, а вопил – истерично. Подкралась на цыпочках к выключателю, прикончила его – трусливо, исподтишка. Кинулась к своему, привычному, боковому. Толку-то!

Всматривалась в книжные полки, в родовой плед на диване – впервые видела их. Ведь это невозможно! Чтобы кто-то!.. Как он мог? И зачем? Зачем?! Или просто не успел сделать, что собирался? Но кто?! По какому праву?! И ка-ак? Дверь была закрыта на один замок. У кого-то еще ключ от него? Я не оставляла этот дурацкий свет! Самозагорание? Само взяло и загорелось!

Защитник дома тем временем был уже в полной власти собачьего Морфея – подтянул к носу задние лапы и знать ничего не знает – чего это его хозяйка примостилась на краю обувной полки, как неродная? Будто не в своей квартире.

Все призрачно. Любое владение чем-то – суть бестелесный призрак. Кому-кому, а Североокому это известно получше других. Недаром же чуть что, снимается и летит – хоть на Север, хоть на Юг. Не оставляя нигде ничего – ничего, что хоть каким-то боком – его. Про своих квартирных хозяек мог бы сочинить сагу в трёх томах. А они про него? Не случалось ли какой-нибудь Марь Тимофевне вот также напороться на что-нибудь необъяснимое? На пропажу какую?

Что? Он?!.. Вернулся с Севера за своей книгой? Где она, его книга? Нет, не пойду, не буду ничего искать. «Никому ничего о нашей встрече!» Ни одной живой душе. И что?

Что делать дальше-то? Может, всё привиделось? Пока я это пойму, ночь и пройдет – не уснуть. Нет, нужен хоть чей-нибудь живой голос. Подруги мои не хуже меня полуночницы.

Услышав приподнятое Вероникино «Алё!» – в первом часу ночи, я осмелела:

– Представь! Совсем не могу дома одна. Тут немножко… Можно к тебе?

Ника даже не стала ничего допытывать – приходи, потом расскажешь.

– А Кирилл… ничего?

Кирилл – муж её.

– Да его нет. К родителям поехал.

Хороший муж у Вероники, заботливый, в меру деловой, в меру весёлый, практически идеальный. Да и она сама – ему подстать. Я преклонялась перед её умением разбираться в самых разных вещах и вразумительно втолковывать их другим. Написать материал достоверно, по-научному, найти подходы – к проблемам, к людям, всё расставить по местам, структурировать всё – настоящее искусство. Неотструктурирован – не живёшь.

Не без экстравагантностей, как у всякого одарённого. Ну, разные шляпки для приёма в Букингемском дворце, это мелочи. Было и такое, что делало Нику действительно не такой, как все. Ещё в начале нашего знакомства, прознав мою склонность к орошению всего подряд слезами, она сказала: «А я вот никогда не плачу» – так прямо и заявила, безо всяких, глядя на меня в упор прозрачными голубыми глазами. Как это? Такое бывает?! «Конечно. Когда знаешь от кого, что и в каких размерах ожидать, чего переводить себя на соленую влагу? Все эти сантименты – вредная привычка, смешной рудиментарный хвостик, подлежащий купированию».

Коллеги в один голос уверяли, что её голубые глаза холоднее льда, и сама она такая же. «Как вообще можно с ней дружить?» Да я и не помню, как это случилось. Сама удивлялась, что на меня ни лёд, не высокомерие не распространялись. Так и дружили.

И жила она не так далеко от меня, через три квартала, можно и пешком. Сделав всего несколько шагов по ночной улице, где кроме меня только ветер, пожалела, что покинула дом. Надо было преодолеть три двора, потом через дорогу, потом ещё дворы…

Освещения во дворах, как в поселении неандертальцев – лишь слабые отсветы из пещер. Хоть так и дальше по расстоянию, пошла вдоль дороги по улице – с фонарями. И что народ так рано ложится спать? Никого. Машин, и тех немного. Но вот что-то джипообразное, промчавшись мимо, вдруг затормозило со страшным скрежетом и стало сдавать назад, явно приближаясь ко мне – больше не к кому. Уже и музыка стала слышна, если музыкой можно назвать тюремную баланду… Я и до того шла спортивным шагом, а тут рванула вскачь – на другую сторону дороги. Дворами… перелетая через ямы, ямки, кочки и колдобины. Пулей влетела в Никин подъезд.

 Открыла незнакомая женщина с двумя змеино-тугими косицами рыжего цвета и в очках в пенсионной оправе со сверхтолстыми стеклами. Стекла были просто ужасающими – мутными от толщины, сквозь которые вряд ли что-то можно увидеть. Я в испуге шарахнулась назад: и-извините, этаж перепутала.

Женщина же проворно и цепко схватила меня за руку своей прохладной рукой – тут уж я испугалась по-настоящему. Биясь, как пойманная рыбёшка на крючке, стала с силой вырывать руку, не тут-то было! Кошмарная хозяйка непонятной квартиры держала её, как клещами, и тянула меня внутрь. «Что ей от меня надо?! Ведьме этой!»

В борьбе никто не побеждал – я не могла вырваться, а она не могла меня затащить. Наконец женщина Никиным немного гортанным голосом возмущённо прокричала: «Да ты что! Это же я!» Ещё и голос Никин подделала!

– Кто? – смотрела я в муть стёкол обалдело.

– Ты что, совсем? В очках меня никогда не видела?

– Н-нет, никогда… Эт-то очки?..

Никак не могла признать в этой очкастой тоненькую Нику, верную своему студенческому 44-му размеру. Из-за немыслимой толщины стекол она сама казалась крупнее раза в два. Да и не такой уж рыжей я её помнила.

– Я просто в линзах обычно хожу.

– А-а косы?..

– Косички? Правда прелесть? – подруга приподняла двух своих змей за хвосты и кокетливо помотала головой. – Заплетаю на ночь всегда. Что, нельзя? Легче уложить потом – естественной волной.

Рассказав о своём происшествии, тут же и пожалела об этом. Озвученная, эта история казалась совсем уж бредовой, да просто маловероятной. Действительно ли всё это произошло?

– А милицию? Что же ты не вызвала милицию?

– Понимаешь. Не могла я сидеть там, ждать их. Ну и потом, если ничего не пропало…

– А ничего не пропало?

– Не знаю.

– Никто из знакомых не мог? Из старых-то, конечно, нет. Может, какие-то новые у тебя завелись?

«Завелись… Как заводятся паразиты…». Я сникла окончательно.

– Не знаю…

Сон-забытьё – после двойной валерьянки и пустырника. Пробуждение – запах кофе, смешанный ещё с чем-то. Благовония. Смешное слово. Благо, соединённое с… И музыка, чуть слышная, из тех же восточных краёв. Любит Ника всё это. Хлебом не корми, дай про фен-шуй статейку накатать. Она сидела тут же, в гостиной, на полу, лицом к окну, в полупрофиль ко мне. Сидела с очень прямой спиной, вытянувшись подбородком вверх, с закрытыми глазами. Слышно было, как глубоко она дышит. С силой растирая ладонь о ладонь, грациозно подносила их полураскрытой книжкой к лицу, но не касалась его, держа сначала ладони на расстоянии, а потом кружа ими у лица, будто бы умываясь. Волосы её уже были расплетены и действительно лежали артистичной волной, ужасных очков не было.

– Ну слава Богу! Вроде сегодня похожа на себя. Вчера ты меня даже напугала. Ну и впечатлительная же ты. Ну свет, ну горел… Есть из чего трагедию устраивать?

Я не заметила, как Ника повернулась ко мне – светлой утренней зарёй. Вернулась в своё нормальное обличье. И это вселяло если не радость, то покой. Но, наверно, безмятежность моя была не слишком убедительной, потому что подруга вновь захлопотала вокруг меня, как вокруг больной. Накануне, тревожным вечером, она не терзала меня расспросами, поспешила уложить, как дитя, в постель, напоив чем надо, укрыв уютным одеялом. Теперь у неё наготове был кофе. И не только.

– Если хочешь… Я как раз вчера только прорвалась к одному колдуну. Повезло!

– К кому?!

– Что, плохо слышишь? К колдуну. К настоящему, продвинутому. Просто потрясному.

– Да ведь шарлатаны они все.

– Ты что, МНЕ не веришь? Я их тоже всяких перевидала. Говорю тебе, этот – высший класс. Доктор наук, хоть и молодой. Шесть языков знает, два мертвых. Красавец кстати.

– Ну, разве что красавец…

– Я с тобой серьёзно, а ты… Колоссальный труд человек проделал. Сопоставил разные учения и чисто научные, и шаманские, заклинания и заговоры, в том числе, и изобрел уникальный прибор. Он диагностирует на основе набора сведений – безошибочно. Безумно интересный мужик.

– А он… Точно шесть языков знает? Не пять?

– Нет, с тобой невозможно! Хватит язвить! Я тебе о приборе – такого еще нигде на земле нет. Да он войдёт в историю!

– Я просто… не поняла. Чего диагностировать-то? Свой диагноз я и так знаю – острая форма наивности, осложненная мечтательностью 4-ой степени…

– Да ты точно – балда. Он диагностирует ситуацию, а не тебя. Дает картину, вследствие чего она произошла, какие составляющие её провоцировали, какие последствия могут наступить… Да Вениамин Борисович – гений!

– Вениамин Борисович?..

– Уже слышала о нем?

– Нет-нет… Я про другого…

– Загадочная не по годам! Поподробнее про другого, конечно, нельзя. Насквозь ведь вижу… Хоть бы раз меня послушала. Повстречать-то мало – случай поработал. А потом твоя работа – сумей выстроить так отношения, чтобы он остался.

– Кто остался? Ой! Совсем забыла. У меня ведь Чапли остался там некормленый и негуляный…

Ника с осуждением уставила на меня свои проницательные линзы.

– Не сдохнет твой Чапли. Ну что, клещами из тебя вытягивать? Что за тайны мадридского двора?

– Да нет… Ну честно? Меня просто бесит это ношение с колдунами и колдуньями. Ну вот ты – сама, если не доктор, то кандидат наук, знаешь кучу всего, тонкая, проницательная – ну как ты можешь?..

– Именно потому, что проницательная! Я же тебе сказала, что он – не такой, как все эти. Ну давай назовем его по-другому – предсказатель.

– Еще лучше!

Вероника, не поняв, чуть нервозно принялась снова заплетать свои косы. Ну, не хотела я никому перечить.

– Ты ещё не знаешь? Я против предсказаний. Если хорошее – расслабляешься и ждешь, когда все хорошее само собой сделается. А если плохое – как приговор. Жить с приговором?

Никины руки остановились, не доплетя косы. Она смотрела на меня то ли с удивлением, то ли с сожалением. Нет. С неодобрением – вот с чем. Я, видно, вываливалась из положенной мне полки, и это был вопиющий непорядок. Мы с моим невидимкой обязаны были куда-то структурироваться и сидеть там, не рыпаться.

– Хоть я его и не знаю, влияние его на тебя – явно неблагоприятно. Проблемы по части контакта налицо, в стадии обострения – даже со мной, – заключила Вероника.

Я пожала плечами. Не буду больше ничего ни говорить, ни спорить с ней. Перебьюсь без полки. Подруга немного обиженно вновь взялась за косы.

– Ладно. Иди уж к своему Чаплику.

Нет, это колдовство меня доконает! Других тем уже не осталось? Ничто уже не интересует людей в этой жизни, кроме колдовства? Вот – схлопотала редакционное задание: «Колдовство в современной жизни» – аналитическая статья.

Или я сама притягиваю эту тему?

Только это притяжение невзаимное. Честно сидела за компьютером. Когда сидишь вот так лицом к лицу с экраном – как будто он от тебя чего-то ждет, как будто ты чем-то ему обязан. Зло берет. Написала полстраницы – за два часа. Не написала, а вымучила.

Вообще, все эти статьи… Никому они не нужны, те, что хотя бы с намёком на глубину или на присутствие эмоций автора. Тексты нужны, а не статьи.

Просидела ещё два часа, текстильщица, не продвинувшись ни на строчку. Я бы написала, конечно, с удовольствием – такое, чтоб они все раз и навсегда заткнулись со своим колдовством. Но в том-то и дело – так просто не отмахнёшься. Если армия служителей этого направления растёт с каждым днем. Вон уже и доктора наук.

Для погружения в тему смотрела в окно. Там становилось всё темнее. Грызла чёрствое курабье, заедая ирисками. Листала женские журналы. Тут всё серьезно – имена, портреты, звания, телефоны, перечень умений – ничего невозможного для них нет. «100% Честно. Касса. Чеки. Приворот с гарантией». Значит, по правде, 100% честно – раз они объявляют об этом всему свету. Вот, я, например, раз не умею паять там или ковать, не даю же объявление «Выкую с гарантией…»