Фаина Федоровна бесплатное чтение

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

…На сём камне Я создам Церковь Мою…

Кто не рискует, тот не пьёт шампанское.

…Если у меня и начинается склероз, то проявляется он тем, что я часто забываю, куда дела мобильный телефон. Если ориентироваться на этот симптом, то ранним склерозом у нас страдает половина населения страны, значит, не так страшно. Но в чём склероз проявляется точно: некоторые моменты далёкого прошлого представляются ярче, чем те, которые случились вчера. Я, например, не всегда помню, что ела на обед в нашем больничном буфете. Кстати, готовят у нас совсем неплохо – главный врач нанял какую-то частную фирмочку, и они стараются. Некоторые сотрудники даже приносят с собой пластиковые контейнеры и берут еду домой. Я так не делаю. Готовить мне не для кого, и я не готовлю вообще. Я живу одна, ни от кого не завишу, не скучаю, не молюсь, устаю на работе, езжу отдыхать, иногда читаю, валяясь на диване, хожу в театр и на выставки. В основном на те, куда меня приглашают.

Мне уже много лет, но я никогда не была замужем. И детей у меня нет. Я – обычный, нормальный, нисколько не затюканный, а, наоборот, вполне довольный своей жизнью синий чулок. (Хм, представляю себе такой детский рисуночек. Синий вязаный чулок, какие вешают перед камином под Рождество, поверху на голени белая, уже заношенная, полоска. Чулок прикреплён зелёной прищепкой. А внутри него всякая дребедень – красный институтский врачебный диплом – специальность «лечебное дело», лобный рефлектор – о нём я ещё расскажу позднее, книжка по лор-болезням с одним вырванным листком, бутылка вина, кажется, портвейна – его ещё когда-то называли «портвешок»… Брошка в виде жучка с красным камушком, зацепленная на кусок шерстяной материи. Нарисованная цветными карандашами «принцесса» с золотой короной и в горностаевой мантии… Да много ещё всякой ерунды. И подпись под «принцессой» детским почерком печатными буквами: «ОЛЯ ГРИГОРЬЕВА». И после точки: «ДУРА». Слово «дура» жирно зачёркнуто.)

У меня практически нет подруг, потому что с ними нужно разговаривать о готовке, об их бывших и настоящих, о детях, невестках и зятьях, а теперь уже и о внуках, а мне это скучно. Но зато у меня есть довольно много знакомых – бывшие одноклассники, однокурсники, соседи, пациенты… Да мало ли, сколько людей накопилось за жизнь. Однако в гости меня приглашают редко, но я и не стремлюсь. Я не очень-то поддерживаю компании. Но когда случаются юбилеи или встречи выпускников, я хожу.

Любовников у меня тоже нет. Но тут дело не в возрасте, а в желании. Я нередко замечала, что на всех людей я смотрю с точки зрения состояния их здоровья. А здоровье и характер вещи очень и очень взаимосвязанные. Чем хуже здоровье, тем хуже и характер. С возрастом портится и здоровье, и характер, а мне глупо заводить молодого любовника. Плюс ещё у меня сформировалось убеждение, что здоровых людей нет, а чужим здоровьем я занимаюсь на работе, и иметь в свободное время те же проблемы дома мне уже лень. Я даже замечала, что лучше не говорить малознакомым людям о своей профессии.

– Ах, вы врач? А у моей дочери… Или жены. Или брата.

Очень долго бывает объяснять, почему я не могу в гостях, в поезде, в магазине поставить верный диагноз и назначить лечение. Не потому, что не хочу помочь. Я просто не могу. Я не врач «Скорой помощи», да и случаи, с которыми ко мне обращаются, не скоропомощные. Люди вообще стали странно относиться к врачам. Они перестали нам верить. Они хотят от нас, чтобы мы никогда не ошибались, чтобы мы были безгрешны. А мы не можем быть безгрешными, потому что мы тоже люди. И за это нас перестали уважать, а мы перестали больных любить. Формализм – вот главное слово, обозначающее суть наших отношений. А самый лучший врач всякому человеку сейчас – интернет.

Я еду на работу в свою привычную больницу на своей привычной машине. «Яндекс пробки» показывает путь длиной тридцать пять минут. Чёрт его знает, отчего так долго. И аварий вроде нет, но тащимся еле-еле. И так каждый день.

Подключённый к блютусу телефон прерывает утреннюю болтовню на популярном радио.

– Ольга Леонардовна, это Даша.

Даша – моя молодая коллега (90–60–90, рост 169 см, русые длинные волосы распущены по плечам, на джинсах на коленях прорезаны специальные дырки). Она сегодня дежурила в ночь.

– Вы скоро приедете?

– Надеюсь, через полчаса. А что?

– Я хотела показать вам с утра одну мою больную.

Даша всегда прямо говорит, что ОНА хочет. В данном случае она хочет показать мне свою больную. Даша не спрашивает, хочу ли Я посмотреть её больную. Это как бы само собой разумеется.

– Ну, хорошо, я посмотрю.

– Тогда приезжайте скорее, пока заведующей нет.

Я отключаю телефон и не думаю больше о Даше. Я люблю эти утренние часы, люблю поездки на работу, пускай даже в пробках. По радио играют что-то такое современное, чему я не знаю названия, но оно мне нравится.

Из-за своего одиночества я привыкла размышлять сама с собой. Даже не помню, фантазировала ли я в детстве. Мне кажется, нет. Впрочем, если мне случайно попадается под руку альбом со старыми фотографиями, я его не открываю. Та девочка, что на фотографиях – в школе, в институте, в интернатуре, в аспирантуре, – это как будто вовсе не я. Однако в альбоме есть пробел – за два года работы в моей самой первой поликлинике не сделано ни одного снимка. Почему? Я мысленно пожимаю плечами. Вероятно, тогда нам с Фаиной Фёдоровной было не до фотографий.

На двери моего самого первого в жизни кабинета было просто три буквы. «ЛОР». Ни подписи «врач», ни моей фамилии.

– На что жалуетесь?

– На что жалуетесь?

– На что жалуетесь?

По нормативу сорок четыре человека в день. Двадцать четыре талончика на первичный приём, двадцать – на повторный. Я не знаю, какие сейчас нормативы, но тогда было так. Не исключено, что сейчас и больше, но это уже не моя история.

Один больной мне сказал:

«Вы никогда не улыбаетесь, Ольга Леонардовна».

Это неправда. Я не улыбаюсь на приёме, а с Фаиной Фёдоровной в кабинете мы иногда хохотали, как безумные.

– На что жалуетесь?

– На что жалуетесь?

– На что жалуетесь?

Я не отношусь к докторам, которые из кожи вон лезут пошутить с больными. Я как-то один раз попала к такому по «скорой». Это было года через два после того, как я окончила аспирантуру. Тогда ещё неосложнённый аппендицит делали под местным обезболиванием. Я лежала на операционном столе, беспомощно прислушиваясь к тому, как мне послойно разрезают части моего живота (ощущение, будто на тебе режут ватное одеяло), а хирург одновременно с этим процессом развлекал меня анекдотами:

– А слышали такой? «Приходит Рабинович как-то в публичный дом…»

– Доктор, вы там не забудете зажим в брюшной полости?

– У нас все инструменты посчитаны, как в аптеке.

– Ну, не зажим, так тампон…

– Кто не рискует, моя дорогая, тот не пьёт шампанское.

– Завалится между петлями кишечника, затянет его и ищи тогда свищи…

Он остановился резать моё живое одеяло и заглянул мне в лицо поверх рамки экрана со шторкой:

– А вы про всё это откуда знаете?

– Я врач…

– Да ну? А кто по специальности?

– Отоларинголог.

И он вдруг как заорёт куда-то вдаль:

– Миша, Миша, иди скорей сюда! У нас тут, оказывается, коллега лежит. Ты уже дай, что ли, наркоз! А то она хамит, а я не могу в таких вредных условиях работать.

– Не надо наркоз! Я не буду больше ничего говорить!

Но, видимо, они там уже перемигнулись, Миша тоже заглянул ко мне за рамку, размотал трубки своего аппарата, навалился с маской…

– Вдохните глубже…

Очнулась я уже в палате. Но, кстати, обошлось. Доктор потом и на перевязках так же хохотал, как на операции.

– Ну вот, а вы боялись! Я же говорил: «Кто не рискует, тот не пьёт!» Заживает на вас всё отлично. Как на собаке. А вы вот трусили! А ещё лор-врач. И не забыл я ничего у вас в животе. Очень нужно нам инструменты в животах у больных оставлять. Так инструментов никаких не напасёшься…

Я ставлю машину на парковку, иду к подъезду для персонала. Моя больница или даже вообще вся система нашего здравоохранения напоминает мне большой конвейерный цех. Я сейчас не про оснащение этого цеха, не про приборы, не про лекарства.

По ленте конвейера едут разноцветные сломанные машинки. Муравьи – роботы в зелёных, голубых и розовых медицинских пижамах стоят вдоль конвейера и наблюдают за процессом. «Пижамы» знают, из чего состоят больные машинки, и уже научились заменять кое-какие поломанные детальки. Но конвейер движется очень быстро, «пижамы» не успевают различить, какая деталь поломана. А самое главное, они не могут ничего сделать, чтобы детали не ломались вообще.

Какого цвета на этой неделе пижама у меня? Белая. С бирюзовыми полосками на карманах. Есть ещё на смену сиреневая и синяя.

На ленте машинки ловят фарами наши глаза, требуют внимания, они сердятся на нас, они кричат, что мы ничего не знаем, они бунтуют против нас, а тот, кто руководит контейнером, только ускоряет бег ленты. Скорее, пижамы! Скорее, чёрт вас возьми! Скорее!

А впереди и позади на ленте всё движутся и движутся очень-очень много поломанных машин. Кое-как справляясь с потоком, «муравьи-пижамы» могут исправить только самые заметные детали. Всё остальное – мимо, мимо. Скорей. Скорей. Конвейер не останавливается ни днём ни ночью, а «пижамы» устают, хотят есть, пить, в туалет, спать под крышей и ездить на машинках. Уже на других. Настоящих. Таких, как у меня. Или даже лучше.

В дверях дежурный спрашивает у меня пропуск. В узком подъезде темно, фотографию всё равно не различить, к тому же все входящие стоят против света. Я хмыкаю. Кому нужна эта профанация? Но пропуск достаю. Дежурный даже не берёт его в руки, просто кивает. Я прячу пропуск обратно в сумку, иду к лифтам и поднимаюсь к себе, на шестой этаж. Вхожу в нашу с Дашей комнату. Ординаторской, как таковой, у нас уже давно нет. Мы сидим в комнатах по двое – дамы отдельно, мужики отдельно. Когда нашей заведующей нужно что-нибудь нам сказать, мы идём ненадолго к ней в кабинет или она заходит к нам.

Даши сейчас в комнате нет, я вешаю куртку в шкаф, переодеваюсь (пижама действительно белая с бирюзовыми полосками на карманах, я ничего не перепутала). Хвала небесам, у меня ещё есть минутка выпить чашку кофе.

Мой телефон звонит не переставая.

– Ольга Леонардовна! Не можете меня посмотреть? Приехала из отпуска и заболело горло…

– Ольга Леонардовна, у меня что-то в ухе подозрительно щёлкает…

Я всем отвечаю:

– Приходите.

Это звонят знакомые, знакомые знакомых и знакомые знакомых знакомых. В интернете я никакой рекламы не даю.

Да, всё правильно, я работаю в лор-отделении, и теперь на двери комнаты, в которой я сижу с молодой коллегой Дашей, прибита красивая табличка:

ГРИГОРЬЕВА О. Л.

Канд. мед. наук

Теперь я смотрю на эту табличку совершенно равнодушно, а чаще – просто не замечаю. Но когда-то я всем сердцем мечтала, чтобы после моей фамилии стояло вот это: «канд. мед. наук».

По молодости меня один раз отправили на вертолёте санавиации в район, в районную больницу. Впечатление, прямо сказать, не очень. Сильно болтало. У больного был самострел с повреждением головы и шеи. И ухо себе он ещё умудрился отстрелить. Ушная раковина на мочке болталась. Видно, хотел попасть в висок, да рука дрогнула. Мы полетели туда бригадой – травматолог, челюстно-лицевой хирург и я. И оказалось, напрасно прилетели. Надо было сразу парня в город переправлять. Посовещавшись, на месте решили ничего не делать. Наложили повязку, погрузили парня и полетели назад. Он был без сознания. Я по дороге частично повязку разрезала и пришила ему всё-таки ушную раковину. Удивительно, что, когда я шила, меня совсем не тошнило от качки. А травматолог с хирургом говорили, что не надо пришивать.

– Чего ты сейчас будешь валандаться тут, в вертолёте? Приедем, заново доступ к височной кости придётся открывать, и шов твой к чертям разошьём.

Но я всё равно пришила ему раковину. Если бы парень выжил, то рубец был бы почти незаметен, я очень аккуратно всё сделала. А среднее ухо даже не повредилось. Вот такой был удивительный случай. Скользяще прошла ударная волна.

Честно говоря, не знаю, что потом с этим парнем стало. Но если его всё-таки тогда похоронили, так, по крайней мере, как полагается, с обоими ушами.

Это было давно. В девяностых.

Однако вид города с вертолёта я хорошо помню.

Два берега реки. С высокого – широкая белая лестница струится вниз, то раздваиваясь на пролётах, то опять смыкаясь. От неё в обе стороны – песчаный пляж. У воды лестница переходит в мост. Мост на двух белых вышках. Между вышками полукружия толстенных тросов, а от них вертикальные тросы вниз, к металлическому настилу моста, как струны огромной арфы. За рекой в низине роща. Роща разноцветная в зависимости от времени года. Зимой – бело-голубая и полосатая от пересекающих землю лыжных трасс. По весне её всю заливает водой, и роща зеленовато-серая. Хочется туда плыть на лодке и спасать зайцев. Но зайцев нет. Видимо, все уже утонули. Летом роща ярко-зелёная, а с августа уже становится пыльно охряной. В октябре – оранжево-коричневая, пока позднее не обнажится паутина стволов и веток.

Зелени мало, у нас засушливый климат. В самом центре города улицы располагаются параллельно и перпендикулярно, как авеню и стриты, а потом разбегаются, кружат, вьются, образуют тупики новых районов.

С вертолёта должен быть хорошо виден почтамт начала прошлого века с зубчатыми башенками (на средней из них – часы), а возле ЗАГСа небольшой старый сквер с тенистыми аллеями. В центре его, вероятно в память о дороге в Среднюю Азию, когда-то стоял смешной, вылитый из металла под бронзу ослик с тележкой. Тележку и ослика украшали цветами, и возле него любили фотографироваться молодожёны.

Почтамт и ослик – это родинки моей памяти. Не знаю, функционирует ли почтамт, мне незачем теперь туда ходить, но ослика точно нет. Мне его жаль. Возраст – это когда тебе хочется сохранить, а не менять.

На весь город есть несколько больничных объединений. Крупные здания больниц и поменьше отростки поликлиник. Их чётко видно сверху, потому что к ним стекаются белые машинки «скорых». Возле приёмного отделения их светлые крыши, уезжая, притормаживают, пропуская тех, кто едет «туда».

Одна из прежних больниц похожа на старую школу. Четырёхэтажный прямоугольник из тёмного кирпича. Вокруг небольшой садик, раньше в нём были скамейки, теперь уже нет. Я краем уха слышала, что эта больница в рамках реорганизации давно уже закрыта. Только вот новую, кажется, не построили. Я здесь не была бог знает с каких пор.

Я получила бумагу в организации, которая тогда называлась облздравотдел. С этой бумагой нужно было идти в больницу устраиваться на работу. В кабинете главного врача той самой больницы из тёмного кирпича, которую я до сих пор вижу как бы с вертолёта, я представилась человеку, который едва на меня взглянул.

– А-а-а, это лор… По заявке?

– Не знаю. Меня из облздрава направили.

– Ну идите в отдел кадров. Оформляйтесь.

Он, видимо, торопился куда-то и на ходу натягивал пиджак. Живот у него был похож на небольшую овальную дыню, располагающуюся толстым концом вниз, и поэтому последняя пуговица рубашки над ремнём брюк расстегнулась, не выдержав давления жира. Края рубашки разошлись, и под ней стала видна майка. Но главный врач не заметил этого беспорядка и, накинув поверх рубашки и пиджака ещё мешковатый синий плащ, проскочил мимо меня на выход. На этом знакомство молодого специалиста, то есть меня, с главным врачом больничного объединения – стационар и две поликлиники, закончилось. Я вышла, секретарша заперла за мной дверь.

Из отдела кадров меня отправили к заведующей одной из этих поликлиник. Я пришла утром. Заведующая посмотрела на меня более внимательно, чем главный врач, и положила в папку копию приказа о моём зачислении.

– Рабочий день с восьми. Приходите завтра. Я скажу, чтобы подготовили вам кабинет. Там давно никто не работал. И дам приказ в регистратуру, чтобы уже сегодня начали выдавать талончики на приём. По нормативу (заведующая посмотрела в какую-то таблицу) – восемь минут на человека. Сестра у вас будет опытная. Фаина Фёдоровна. Она уже не молода. Бывшая фронтовичка.

Кабинет… Мне подготовят кабинет. Я – врач. Я буду принимать больных. Одна. Это уже не интернатура, где шаг не сделаешь без руководителя… Ну ещё там будет медсестра. Как её? Фаина Фёдоровна. Ну что медсестра… Ответственность всё равно будет на мне.

Мне вдруг ужасно захотелось посмотреть кабинет.

– А можно я вечером зайду?

Заведующая равнодушно пожала плечами.

Несколько часов я проболталась по городу, но в поликлинику вошла чинно, ближе к закрытию. Хотела взять в регистратуре ключ.

– А там открыто. Там Фаина Фёдоровна. – На меня посмотрели с интересом, но почему-то не слишком одобрительно. И вдогонку:– Ваш кабинет в самом конце коридора, налево.

Поликлиника в обычном жилом доме занимала весь первый этаж. Не слишком просторно. От входной двери холл с помещением регистратуры, в обе стороны расходятся коридоры. На полу блёклый линолеум. Узко и довольно темно – кабинеты располагаются с той и другой стороны, окон нет. Вот и табличка «ЛОР». И приоткрытая дверь, через которую в коридор из кабинета проникает свет. Проём двери – один из моих порталов из обычной жизни в другую, специфическую, в соответствии с дипломом.

– Здравствуйте. Меня зовут Ольга Леонардовна. Заведующая сказала, что вы со мной будете на приёме.

Медсестра небольшого росточка. По кабинету шмыг-шмыг. Тапочки на ней кожаные, коричневые, старомодные. Тряпка в руках. На полу ведро с водой, на столе тазик. Обтёрла тыльной стороной руки пот со лба, откинула седые кудряшки.

– А что ещё вам заведующая сказала?

– Сказала, что вы – фронтовичка. – Я помолчала, не зная, что ещё придумать. – Вы прямо на передовой были?

Она дёрнула носом сердито, как рассерженный зверёк, и тряпку в тазик – плюх.

– Я – сестра операционная. А на передовой девчонки после школы были. Им одно занятие провели, как правильно раненых ползком волочить и жгут накладывать, и они и поползли на передовую. Вам вот за этот стол, Ольга Леонардовна.

– Почему за этот? Мне больше нравится у окна.

– Вам надо ближе к двери. Чтобы больные по всему кабинету грязь на ногах не разносили.

– А что, в поликлинике бахил нет?

– Какие бахилы, откуда их возьмут и кто их будет стирать?

– Я на практике была, там одноразовые давали…

– Нет у нас бахил.

– Куда мне плащ повесить можно?

– В шкаф. Правая половина для халатов, левая – для верхней одежды.

– А халаты самой стирать надо?

– Можно отдавать в прачечную. Но оттуда такие привозят…

– Но хоть халат-то дадут?

Мне страшно не хотелось надевать свои старые, студенческие. У одного воротник стоячий под горло, как у санитарки, в таком надо было ходить на занятия по хирургии. А второй стал за семь лет немного мал и застирался. Да и вообще… Я заходила тем летом в магазин «Спецодежда», но там были только серые и синие. Ещё кого-то поджидал байковый, совершенно чёрный. Но всё это не годилось для меня.

– Боюсь, врачебные халаты на вас все будут велики. У вас какой размер?

– Сорок четвёртый. Второй рост.

– Сейчас к сестре-хозяйке схожу.

Она ушла, а я уселась на кушетку и огляделась.

Кабинет мне понравился. Просторный, светлый. В нём был ещё дополнительный отсек, очевидно, выкроенный из части чулана, расположенного в торце коридора и отделённый от основного пространства кабинета ширмой. Я прошла туда.

– Это для хирургических манипуляций, – сказала Фаина Фёдоровна, появляясь с грудой халатов.

– Каких манипуляций?

– Разных. Пункций, вскрытий абсцессов, фурункулов, разрезов барабанной перепонки… Я тут и столик для хирургических инструментов поставила. Вы ведь будете всё это делать?

– Наверное.

Она с недоверием на меня посмотрела:

– Что ж…

Она взяла из кучи первый халат и раскинула его, подавая, чтоб я его надела. До этого мне на трезвую голову подавал пальто только мой собственный папа. Сначала он одевал маму, а потом меня, когда мы втроём ходили куда-нибудь по праздникам. А институтские наши парни мне подавали пальто только по большим пьянкам.

Я неумело влезла в рукава.

Ни один халат впору не подошёл. Я смотрелась в зеркало, повёртывалась… Фаина Фёдоровна вздыхала, одёргивала полы, поправляла на мне плечи, чтоб лучше сели… Наконец мне надоело. Я сказала, остановившись на двух последних:

– Пускай будут эти. Великоваты, но ведь я буду сидеть, а сидя всё равно ничего не видно.

– Может, ещё поправитесь. – Фаина Фёдоровна убрала эти халаты из общей груды и свернула.

Я хотела их взять.

– Давайте, я дома поглажу.

Она посмотрела на меня почему-то сердито.

– Отдыхайте. Вон вы какая худенькая. Регистратура на завтра уже раздала все талоны. – Сказано это было таким тоном, будто назавтра мне предстояла война и рытьё окопов. – Идите, идите! Я вам сама всё приготовлю.

Я сказала: «Спасибо!» – и пошла домой. Волнение моё улеглось. И почему-то возникла уверенность, что я со всем справлюсь.

Назавтра халаты были постираны, накрахмалены и идеально отглажены.

А бойня началась прямо с утра.

Даша сегодня в тёмно-зелёной пижаме. Это правильно, я тоже на дежурства выбираю, что потемнее. Но в сегодняшнюю ночь Даше не должно было быть трудно. Вчера не было операций, а по «Скорой» к нам уже недели две как не везли. Ходили слухи, что намечается опять какая-то реорганизация.

Дашины тонкие прямые волосы свисают по обе стороны лица, как у русалки. Даша симпатичная. Ей идёт эта русалочья причёска. Она делает её совсем молоденькой. Я бы в своё время, конечно, убрала волосы в пучок, чтобы казаться солиднее, но Дашу не смущает её несолидность. И её молодость не смущает и Дашиных больных, что мне почему-то теперь удивительно. Даше тоже часто звонят пациенты и, что мне кажется уж совершенно невероятным, называют её на «ты». И она разговаривает с ними на «ты». Прямо как в сельской больничке во времена Булгакова. «Ты, баба, ребёнка загубить хочешь?»

Однажды я сказала об этом Даше. Она удивилась:

– А что такого, так проще общаться.

Я тоже удивилась. «Общаться» на тему отита или тонзиллита – я, кажется, действительно, отстала от жизни. Но может быть, «общаться» действительно лучше звучит, чем в мои времена:

– На что жалуетесь?

Я хмыкаю про себя. Что ж, надо будет попробовать «пообщаться».

Даша заканчивает цокать ноготком по экрану смартфона и сердито опускает его на свой стол:

– Вторую неделю колем антибиотики, а толку нет. Причём хорошие антибиотики… Ну что, посмотрите больную?

– Зови в смотровую.

Где-то по краешку сознания мелькает неясная мысль.

– Ты когда мне звонила, сказала: «Пока заведующая не пришла». А что это означает? Заведующая нам что, помешать может?

Даша уже переписывается с кем-то в вотсапе.

– Заведующая мне с утра позвонила, сказала, чтобы никто никуда не уходил.

– Но сегодня и так нет операций.

– Ну, я не знаю. Она так сказала… Значит, я зову больную?

– Через две минуты. Я допью кофе.

– ОК.

Даша втыкает в уши наушники и, чуть подёргиваясь в такт музыке, идёт к двери. Она молодец. Не пропускает ни одного мгновения жизни. Я делаю последний глоток и иду к раковине вымыть чашку. Солнце заливает наш кабинет, блик от него достаёт до крана и зайчиком кидается мне в глаза. Весна. Я чувствую себя максимум на тридцать.

Вообще, я уже давно скептически отношусь к молодым докторам. Даже мои теперешние коллеги…

Если бы, не дай бог, коснулось меня, я ни за что не легла бы ни к одному из них на операцию. Ну, только в самом-самом крайнем случае. Я их боюсь. Они всё время чик-чик-чик по клавишам – диагноз. Чик-чик-чик ещё раз – план лечения. И ужасно уверены в себе. Хотя, наверное, это не плохо? Когда мне было лет столько же, сколько им, мне, наверное, казалось бы, что я ужасная трусиха.

Но сейчас мне кажется, что мои коллеги – как дети. Слишком легкомысленны, не сознают опасности. Это вообще присуще молодости. (Привет вам, Ольга Леонардовна, от Фаины Фёдоровны и вашего бывшего главного врача!)

В нашем отделении кроме меня и Даши работают ещё два мужика. Олегу тридцать или тридцать два, а Павлу двадцать восемь. С другой стороны, сколько мне было самой, когда я пришла работать в поликлинику? Боже! Оказывается, всего двадцать четыре. И должна сказать, смелые же были тогда мои больныеJ. Каждое утро – полный коридор. А с другой стороны – куда им было деваться?

На стеклянной полке симпатичная вазочка для колец и три разных моющих средства – для самой раковины, для посуды, для рук. Мы сами их покупаем. Кольца в вазочку кладу я одна. У Даши в одном ухе три маленькие серёжки, а колец она не носит.

Средство для мытья рук я купила в дорогом магазине. Оно из Швейцарии. Капнешь, намылишь – кожа как в раю. На этикетке написано, что оно для нежной и чувствительной кожи, используется при частом мытье. Фаина Фёдоровна в своё время выпрашивала у сестры-хозяйки мыло туалетное – «Земляничное». А когда выпросить не удавалось, я покупала в хозяйственном магазине «Хвойное». Хвойное было зелёным, пахло соответственно названию, но сильно сушило руки. А «Земляничное» было розовым, пахло дерьмом, трескалось и размокало в мыльнице. Альтернатива была проста – «Хозяйственное» и «Детское» На этикетке последнего лошадка-качалка. Одна моя однокурсница – молодая мама говорила, что от этого мыла у её ребёнка щёки краснеют, как помидоры. Ещё было «Дегтярное» – любимое мыло дерматологов.

Дерьмо. Нет, это я не про мыло.

Какое-то странное ощущение, что всё вообще – ДЕРЬМО. Несмотря ни на какие швейцарские средства.

Я вытираю руки специальной салфеткой, беру кольца из вазочки, надеваю их. Одно у меня мамино – обручальное, это их с папой память, а на другой руке я ношу моё собственное. Оно очень красивое, серебряное с камеей. Я его привезла из Италии в прошлом году.

Я выхожу из нашей комнаты и иду в смотровую.

Они стоят в коридоре. Хрупкая Даша и довольно грузная женщина средних лет в красном велюровом брючном костюме. Куртка на молнии. Молния не застёгнута, и я вижу полосатую нательную рубаху. Полоски голубые, горизонтальные, но не такие широкие, как у десантников, чуть поуже. И сама тётенька мне не очень нравится.

Любить. Должен ли водитель маршрутки любить своих пассажиров? Если жизнь – это дорога, то кто по ней нас везёт? Сами мы едем, катимся на самокатиках или всё-таки нас везут в колясках родители, а потом уже память о них, или «скорая помощь» мчится с сиреной, или неумолимо движется от рождения до смерти ритуальная перевозка? И сами кто мы на этой дороге?

Я тут недавно в машине слышала передачу по радио. Ведущие интересовались у слушателей, кем те воображают себя в выдуманной жизни. Я поразилась – никто не воображал себя ни консьержами, ни официантами, ни дворниками. Все сплошь кинорежиссёры, спасители человечества и президенты. А я и в том бы мире, и в этом была бы лекарем-муравьём.

Даша протягивает мне распечатанную историю болезни.

Бочкарёва Татьяна Егоровна. Дальше – год рождения. Я мысленно подсчитываю. Бочкарёвой сорок один год.

Я открываю дверь и пропускаю их вперёд.

Смотровая – самая большая комната в нашем отделении. Операционные внизу, на втором этаже, в оперблоке. Там же и реанимация. А мы сейчас на шестом. В смотровой таинственно и торжественно. Окна закрыты тёмными серыми шторами, чтобы контрастнее было местное освещение. Четыре небольших столика – по числу участников. Я, Дарья, Павел и Олег. Столы покрыты буроватыми от стерилизации простынями. На каждом столе высокая лампа без абажура. В стороне небольшой операционный стол для перевязок, в изголовье его – зачехлённый ушной микроскоп для микроопераций (уши оперирует Олег), над столом по центру круглая хирургическая лампа с окошками, из которых льётся свет, как в батискафе. По стенам два больших шкафа для инструментов и зачем-то в углу, тоже накрытое простынёй, вертящееся кресло Барани, для проверки вестибулярного аппарата, как в центре подготовки космонавтов. Кресло пустое, но простыня намотана так, что кажется, будто под ней сидит маленький человек. Худенький, сухонький… Откуда такое впечатление – не знаю. Я несколько раз говорила, что надо убрать это кресло, оно только пыль собирает, но никто не реагировал. Со всем этим хозяйством смотровая напоминает либо странный помещичий дом из фантастического триллера, законсервированный на время отъезда жильцов, либо межгалактическую станцию, тоже покинутую на неопределённое время.

Рядом со столом с инструментами огромная коробка хирургических перчаток. Даша не любит часто мыть руки, пользуется перчатками для осмотра. А я не люблю в перчатках. Надеваю их только во время операций. Привычка. Поэтому я опять иду к раковине, опять снимаю кольца, кладу их в карман и опять мою руки.

Когда-то в институте мы с одной девочкой поменялись кольцами. Мы даже были не очень близко знакомы. Просто учились на одном курсе и оказались вдруг вместе рядом на каком-то собрании. Тогда была мода на золотые кольца, и девочки ревниво поглядывали на руки друг друга. У кого есть кольцо? У кого нет? Кольцо это или перстень? У кого красивее?

Мы с моей соседкой не оказались исключением.

– Давай поменяемся на время? – вдруг предложила мне она, кивая на мой перстенёк и снимая свой. Я не знала, что ей ответить, но отказаться показалось неудобным.

– Давай.

Я носила её кольцо около месяца. Сначала оно мне очень нравилось, потом я надевала его в надежде, что моя знакомая вспомнит про наш обмен и предложит разменяться назад. Я ругала себя: зачем я отдала свою вещь? А если она потеряла мой перстень?

Я видела эту девушку на лекциях. Она видела меня. Но про перстень молчала. Однажды я специально подошла поближе, чтобы посмотреть, носит ли она его. Он блестел у неё на пальце. Наконец я не вытерпела. Когда мы встретились в очередной раз, я протянула ей её вещь и сказала:

– Спасибо!

Она спросила:

– Больше не хочешь носить?

Я начала оправдываться:

– Это подарок…

Она вполне равнодушно стянула с пальца моё колечко и так же равнодушно взяла назад своё. Мне даже стало немного стыдно, неужели я жадина?

Никаким подарком мой перстень не был. Я купила его сама – три месяца откладывала стипендию. Её кольцо было не хуже моего, но оно было мне чужим. Чужеродным. Под конец оно мне как будто жгло палец. А когда я снова надела своё собственное, мне показалось, что оно с моей рукой одно целое.

Бочкарёва уже сидит на круглой белой вертящейся табуретке. Табуретка явно мала для её попы. Я подхожу, сажусь, привычно отодвигаю свои колени в сторону, чтобы не упираться в её ноги. Включаю лампу. Наверное, я осталась одна в нашем отделении, кто ещё пользуется во время осмотра настольной лампой. У всех есть специальные фонарики и у меня тоже. Но мне комфортнее с лампой и с круглым вогнутым зеркалом на ремне, которое называется «лобный рефлектор».

– На что мы жалуемся?

Ну вот, чёрт возьми, кажется, я уже «общаюсь». Я уже говорю слово «мы»…

Когда я в своём вопросе отождествляю себя с больным, он по идее должен чувствовать мою, как теперь говорят, эмпатию. Не знаю, насколько это правильно – выказывать больному эмпатию. Если врач больному не помог – на фиг больному эмпатия. Если же помог – эмпатия просто приятный комплимент. Как я могу наблюдать, и Даша, и Павел, и особенно Олег не очень заморачиваются насчёт эмпатии. Задают вопрос – забивают ответ в программу компьютера. Плюс данные осмотра – вот тебе диагноз. Чик-чик-чик – программа лечения готова. Распечатать и вклеить в историю болезни. Я не люблю пользоваться программой. Это как всё время есть сладкое. Сладкое быстро всасывается, даёт ощущение покоя, и ты к нему привыкаешь. Но иногда с программой надёжнее. Я стараюсь быть честной перед собой. Я помню молодое лицо, улыбку во весь рот. Широкие плечи пловца, мощную шею. Программа. Всегда ли людей спасает программа?

Я поворачиваюсь к Даше:

– Собери мне тазик.

Это значит, нужно положить в белый эмалированный почкообразный тазик (он действительно формой похож на человеческую почку) необходимый для осмотра набор инструментов. В смотровой комнате днём нет медсестры. Их сократили. У нас теперь самообслуживание. Вечером только кто-нибудь из сестёр меняет грязные инструменты на чистые.

Фаине Фёдоровне я не говорила, что мне нужно дать для осмотра. Она знала всё сама.

С кем или с чем я могу её сравнить?

Она была ясной и понятной, внешне напоминала пирожное безе – аккуратная, чистая, ровная, твёрдая и в то же время с прослойками мягкого крема и взбитой финтифлюшкой на верхней воздушной лепёшке. Финтифлюшки – это здоровенный накрахмаленный колпак на голове, пара-тройка седых спиралек-кудряшек, выбивающихся на лбу из-под него, и брошка у ворота шерстяного бордового платья. Брошка – металлический чёрный жучок с искусственным красным камнем вместо спинки.

Колпак придавал Фаине Фёдоровне впечатление солидности и весомости. А когда она снимала колпак, то спиральки-кудряшки превращались в вытертую овечью шкурку маленькой, нищей пенсионерки.

В свои семьдесят с лишним лет она постоянно занималась каким-нибудь делом. У неё почти всегда было хорошее настроение, но как-то одновременно с ним она часто сердилась, громко покрикивала на меня и на больных. И всё-таки, несмотря на покрикивания, фырканье и ворчание, её маленькая, но вполне пропорциональная фигурка в ослепительно-белом халате и быстрые движения крошечных ручек и ножек производили впечатление чего-то очень доброго, очень весёлого и надёжного.

Её крошечные ручки от частого мытья постоянно шелушились и трескались, выглядели будто пергаментными, но Фаина Фёдоровна не берегла свои руки. Она берегла хирургические латексные перчатки. Они выдавались сестрой-хозяйкой по счёту, были ужасно дефицитны, и Фаина Фёдоровна сама решала – когда мне следует надеть перчатки, а когда нет. Она работала в этой поликлинике много лет и когда, протягивая мне перчатки и маску, говорила со значением: «Наденьте!», – я понимала, что сейчас нужно быть осторожнее. А опасность в те времена представляли туберкулёз, гепатит да сифилис. О СПИДе никто не знал, одноразовых инструментов не было, и сама Фаина Фёдоровна никогда перчатки не надевала.

И ещё в первую же неделю моей работы Фаина Фёдоровна по собственной инициативе сделала на дверь нашего кабинета первую в моей жизни табличку. Белую картонку из-под конфетной коробки с надписью крупными печатными буквами красной гуашью:

Врач-отоларинголог

Григорьева Ольга Леонардовна.

А ниже маленькими буковками, скромно приписала:

Медсестра

Лопаткина Ф. Ф.

Да, моя Фаина Фёдоровна соответствовала своей фамилии. Она храбро вгрызалась и вкапывалась в жизнь, в тот твёрдый, непробиваемый грунт, который ей достался. Но это я поняла уже значительно позднее.

Я спросила Бочкарёву, на что она жалуется, а она повернулась к Даше, будто не зная, что ей можно говорить, а что нет. Я тоже посмотрела на Дашу.

Даша отчёркивает ноготком предварительный диагноз в истории болезни. Показывает мне.

Бочкарёва на меня не смотрит. Взгляд её направлен куда-то в сторону – усталый и равнодушный. Я, как человек, как врач, её совершенно не интересую; так баран, которого потащили резать, тоже не смотрит на палача, он блеет, и рвётся, и косит вбок.

Бочкарёва не блеет. Она только открывает рот и шумно и натужно вдыхает им, потому что даже при беглом взгляде на неё понятно, что нос её совершенно не дышит.

– Так вы антибиотики кололи? – спрашиваю я Дашу, когда заканчиваю осмотр.

– Угу.

– Давайте я вас теперь послушаю, – говорю я Бочкарёвой.

В Дашиных глазах одновременно и укор, и вопрос. Типа: я же попросила вас просто посмотреть… Даша не любит, когда я влезаю в чужую епархию. Слушать лёгкие – это епархия терапевтов.

Я достаю свой фонендоскоп. Фонендоскоп – это две резиновые трубочки, которые вставляют в уши, и простое устройство с мембраной, что усиливает звук. Айболита тоже изображают с фонендоскопом – деревянная трубочка одним концом прикладывается к коже больного, а вторым – к уху врача. Во времена Айболита такое устройство называлось стетоскопом. На самом деле лучше всего слушать лёгкие и сердце просто ухом, особенно у детей. Но никто не слушает. Считается – негигиенично.

Но вообще-то лор-врачи фонендоскопами больных тоже не слушают. У них на это нет времени. Но с той самой поры, когда я работала с Фаиной Фёдоровной, я всегда слушаю некоторые категории больных. Пусть Даша думает что угодно, а я навсегда запомнила плечи пловца и улыбку во весь рот.

Кажется, сейчас даже нельзя называть больных «больными». Только «пациентами». Пациент – это подопечный. В принципе, это правильно. Пациент – под опекой врача. Под личной опекой. Не машинка на конвейере, живой человек. Только мне всё равно привычнее и проще говорить – больной. Здоровые к нам не приходят.

– Ещё раз вдохните! Теперь выдохните. И ещё раз, только посильнее. И ещё раз…

У Бочкарёвой смуглая кожа, немного коротковатая шея с появившимся уже жировым бугорком на загривке, тёмные, густые, жирноватые и тусклые волосы, которые она забрала заколками вверх, на макушку. Я слушаю, как подсвистывают её бронхи, и одновременно отмечаю несколько мелких родинок на груди и спине, кружевной чёрный лифчик, который она приспустила, но не сняла, округлые, крепкие плечи, айфон, зажатый в руке, а ниже – велюровые брючки, синие комнатные туфли с помпонами.

– Достаточно. Одевайтесь и идите в палату. Дарья Михайловна к вам подойдёт.

Бочкарёва натягивает свою почти десантную футболку, берёт с табуретки куртку от костюма и идёт к дверям, неловко шлёпая комнатными туфлями. Один помпон слабо пришит и поэтому болтается в такт шагам. Мне хочется догнать её, оторвать этот тампон, сунуть ей в руку и сказать:

– Пришейте!

Я ненавижу такие штуки – декоративные булавки, брошки, искусственные цветы на шляпах, помпоны, пуговицы на пальто, костюмах, платьях и детских кофточках. Особенно на детских кофточках.

Я жду, пока Бочкарёва выйдет.

Раньше, в День медицинского работника, больные слали письма на радио и телевидение и рассказывали, как им повезло, что им попался врач, который любит своих больных. И врачи тоже клялись пациентам в любви и верности. Я смотрю на Бочкарёву и не испытываю к ней никакой любви. Испытываю ли я эмпатию? Ну наверно. Я же не людоед. Я испытываю сочувствие к Бочкарёвой ровно в той степени, в какой бы испытывала сочувствие к любому человеку, который где-нибудь в очереди рассказал бы мне, как он страдает оттого, что не может дышать носом. А дышит только ртом и то задыхается.

– Ну что? – смотрит на меня Даша.

– Зря ты лечила её антибиотиками. У неё бронхоспазм, и вероятней всего аллергической природы. Отсюда и отёк носа. И вообще это предастма. Свистит, будто ветер проходит через стеклянную трубочку. Причём свистит не только на верхушках. Слева слышны хрипы в центральной доле тоже.

– Её терапевт консультировала.

– И?..

– Ничего не сказала. И, кроме того, тут же хронический гайморит. Может быть, и микробная аллергия.

Я пожимаю плечами. В принципе, конечно же, может быть и микробная. Я смотрю рентгенограмму пазух. Гайморита здесь на три копейки.

– И сколько лет у неё уже это продолжается? – Я читаю историю болезни Бочкарёвой.

– Что продолжается? – Дарья раздосадована. По-моему, она уже жалеет, что привлекла меня к осмотру.

– Отсутствие носового дыхания.

– Не знаю точно. Года три.

– Она лечилась?

– Она не местная. Приехала откуда-то. Вроде лечилась раньше, но без эффекта.

Надо ли мне любить Бочкарёву? Нет, конечно. Она мне даже внешне не симпатична.

– Слушай, а кто тебя надоумил лечить её антибиотиком?

– Программа так выдаёт. К тому же описание рентгенолога…

Ага. Программа. Конвейер подключён. Машинки, скорее!

– Пошли подальше это описание. Высосано из пальца. По принципу: лучше описать побольше, чтобы что-то не пропустить.

– Заведующая будет ругаться. Получится, что я игнорирую заключение рентгенолога.

Да, Даша молода, ей трудно. Я-то давно научилась лавировать между всей этой ерундой. Я не выступаю на конференциях, не лезу ни в какие общественные дела, всегда молчу, когда говорит заведующая, и поэтому вкупе со своей многолетней работой уже завоевала себе право быть как бы отдельно.

– А что в крови?

– В общем анализе всё более-менее нормально. – Даша находит мне анализы.

– Но ведь и воспалительной реакции нет.

– Так я же антибиотиками лечила. Воспаление и ушло.

– Я бы сделала тесты на аллергию.

– В нашей лаборатории их не делают.

– Посылай Бочкарёву в платную.

– Из стационара? Да Бочкарёва меня сожрёт.

– Выписывай и отправляй в профильное учреждение на консультацию.

– Куда я её отправлю? Профильное – это мы.

– Ну, объясни ей, как есть. Пусть, в конце концов, сама погуглит. Во всяком случае, я бы антибиотики не назначала.

– Ну так с прицелом на операцию же…

– О как?

Это неожиданно. Теперь я по-настоящему удивлена.

– А что думаешь оперировать?

– Пазухи, носовую перегородку и носовые раковины. Специально и курс антибиотиков дала, чтобы осложнения не было.

– Смело.

– А если не оперировать, то тогда что я должна с этой больной делать?

– А заведующая о твоих намерениях знает?

– Она сама предложила.

– Тогда зачем ты мне эту тётку показывала, если у вас уже всё решено?

– Просто. На всякий случай.

– Слушай, миленькая моя, – говорю я Даше. Мне становится жаль Бочкарёву. – Мой тебе совет: отправляй эту больную к терапевтам, аллергологам, пульмонологам – куда подальше. Она не наша. Толку всё равно не будет. И операция ей не поможет.

Даша думает о чём-то своём.

Почему я должна уговаривать Дашу не оперировать Бочкарёву, если они с заведующей уже всё решили?

– Даш, ну тогда всё?

– Ага. Спасибо.

Я поднимаюсь и иду сзывать в смотровую своих собственных пациентов.

– Позовёшь меня, если заведующая будет искать.

– Ладно.

Вообще-то я упоминала, что нас в отделении четверо, не считая заведующей. Олег, Павел, Даша и я.

Про Олега я не могу сказать ничего определённого. Он оперирует во второй операционной, а я в первой. Когда я зачем-нибудь захожу в комнату, где сидят вдвоём Олег и Павел, Паша вежливо делает вид, что он не против меня выслушать, привстаёт со своего места и обращает ко мне взор своих ярких, круглых, тёмных глаз. Мол, чего вам надо? А Олег никогда даже и вида не делает. Он и не здоровается, если не считать какого-то бурканья себе под нос. Но мне это безразлично. Я к ним и прихожу-то раз в год, по делу.

Паша полнокровен и богат телом. Он высок и силён. У него красные, по-детски пухлые губы, волосы густые, русые, длинные, в мелкую волну. Он распускает их по плечам, а когда идёт по улице – круглый год без шапки, с развевающейся гривой, то больше похож на музыканта или на попа, чем на доктора. Думаю, что он отрастил бы и бороду, только с бородой оперировать неудобно. Потеет. А шевелюру свою он перед операциями стягивает в хвост и заталкивает под плотный медицинский колпак с резинкой вокруг головы. И тогда голова его становится больше похожей на женскую. У меня даже в молодости не было таких прекрасных волос, как у Павла. И колпака такого тоже не было.

Паша вечно что-то изобретает. В основном какие-то собственные методики по лечению больных. Мне даже его жаль иногда. Он носится-носится с каким-нибудь своим изобретением, а я потом посмотрю в старом учебнике или в старой энциклопедии, а там это уже было. Покажу ему. А он не расстраивается.

– Новое – это забытое старое, Ольга Леонардовна.

Я только головой тогда трясу и брови поднимаю.

Олег же суховат, бледен, лоб у него с залысинами, грудь впалая, и вообще он производит впечатление болезненное. Паша мне говорил, что несколько лет назад Олег получил серьёзный грант на стажировку в Германии и там действительно стажировался. Но как-то мне кажется, здесь ему эта стажировка особенно на пользу не пошла. Нет, конечно, оперирует он отлично. Я сама видела результаты. Но вот относительно материального вознаграждения… Может, это связано с тем, что специализировался он на тугоухости у стариков.

У Олега двое детей, кажется, дочек, причём старшая вроде бы уже ходит в школу, а младшая ещё пока нет. Жена у Олега тоже работает, с девочками возится тёща. Олег постоянно озабочен деньгами, но зарабатывает, судя по всему, немного. Я иногда слышу, как он говорит по телефону про деньги.

– Сколько это стоит? – спрашивает он.

Ему отвечают. Он в раздражении отключается.

И он, и Даша, и Павел кроме нашего отделения вроде бы подрабатывают где-то ещё, но подработки эти в общем-то чепуха.

Даша и Павел, когда не оперируют, присутствуют в отделении чисто метафизически. А на самом деле они в это время – в интернете, в вайбере, в вотсапе, в инстаграме, в фейсбуке[1]… Олег этими гаджетами занят меньше, но где он вообще витает, мне не понять. Я бы так их в мраморе и изобразила – скульптурную группу бойцов медицинского фронта, как говорили во времена моей молодости. Они стояли бы втроём кучно, плечом к плечу, Павел впереди, Даша и Олег по бокам, тела устремлены в будущее, плечи развёрнуты… А головы у Даши и Павла наклонены к планшетам, но вот Олег стоит, смотря вдаль, прижимая к уху мобильный телефон.

Когда мы собираемся вместе в одной комнате, мы едва различаем друг друга, будто мы острова одного атолла, но в тумане. И мне представляется, что их души и души всех их друзей, родных и даже детей плавают в эфире, как недоразвитые плоды, тесно сложенные в огромные банки толстого стекла и залитые мутным раствором формалина. Тела глухи и слепы, нечувствительны к прикосновениям множества бледных ручек и ножек, но души не одиноки. Через переплетённые пуповины они могут обмениваться словами, набранными по буковкам, и пересланными фотографиями. И эти сокращённые слова и цветные картинки дают телам ощущение общности. Иногда мне кажется, что живые тела вообще больше не нужны. Зачем двигаться, выращивать пищу, ушибаться, ошибаться, испытывать боль? Мозг можно заключить в электронную коробочку, а буковки набирать усилием мысли. Может быть, до этого не так уж и далеко?

Вообще-то меня весь современный мир моих коллег не очень и касается, просто я стала чувствовать себя с ними одинокой. И даже в какой-то мере и с молодыми больными я чувствую себя странно. Я смотрю их уши, горла и носы, что-то им объясняю про их состояние, а сама хорошо знаю: стоит им выйти из кабинета и они тут же начинают проверять мои слова в интернете. Чёрт побери, если тебе интернет важнее живого врача, так ты и иди, лечись в интернете.

С Фаиной Фёдоровной было всё не так. Какое там одиночество? Я иногда уставала от её присутствия.

Весь рабочий день она сновала по кабинету, звякала инструментами, командовала больными, жонглировала тазиками, со всем справлялась. Я иногда даже ещё не успевала сказать, что мне было необходимо, а уже какой-нибудь редко используемый инструмент, или медицинская карта, или заготовленный заранее рецепт или справка молниеносно появлялись передо мной на столе.

Казалось, она радовалась каждому дню, который нам предстояло провести вместе. Я с трудом пробиралась по утрам по коридору нашей поликлиники между ждущими пациентами и иногда довольно часто слышала адресованный мне грозный окрик перед дверью моего же кабинета:

– Куда без очереди?

Чей-то смущённый голос шептал из толпы:

– Врача пропустите…

И ответный возглас полушёпотом:

– Такая молодая?

Я отворяла дверь, а она уже вставала мне навстречу со своего места, шла, будто пританцовывая маленькими ножками в детских хлопчатобумажных коричневых чулочках в резинку и в кожаных тапочках на скользкой подошве, доставала из шкафа мой халат.

– Привет, Фаина Фёдоровна. Как дела?

– Здравствуйте! – И даже с какой-то гордостью:

– Видели, какая сегодня толпа в коридоре? Больше, чем вчера.

– Видела.

Она с видом радетельной домоправительницы выдвигала мой стул. Я ставила в шкаф свою сумку, надевала халат, медицинскую шапочку, проверяла, не размазалась ли на ресницах польская тушь, водружала на голову зеркало-рефлектор, включала настольную лампу (практически такую же, как у меня сейчас) и садилась на своё место.

– Зовите, Фаина Фёдоровна!

Часы на стене нашего кабинета показывали ровно восемь утра.

И она радостно подбегала к двери, распахивала её и торжественно кричала в коридор:

– Кто первый по очереди? Давайте талон! Куда сразу все? По одному! Заходите по одному! И не толкайтесь! Не толкайтесь, я говорю… – Она сторонилась, пропуская первого больного. Я мгновенно сосредоточивалась. Здороваться не было времени.

– На что жалуетесь?

Женщины оказывались более собранными и сразу объясняли, зачем пришли. Мужчины же часто начинали мямлить:

– Барышня, у меня…

Такое обращение ко мне Фаина Фёдоровна терпеть не могла. Она вставала рядом со мной, грозная и готовая меня защитить.

– Какая это вам «барышня»? Врача называть по имени-отчеству! Или просто «доктор».

Тогда я ещё не читала «Мастера и Маргариту», а то обязательно бы хихикнула. Прокуратора называть Игемон. Ну или как-то так.

Я смотрю своего первого, пришедшего на сегодняшний осмотр пациента. Парень – бывший боксёр. Когда он пришёл ко мне, носа у него практически не было. Расплющенный кончик и две дырочки вместо ноздрей. Вот здесь уж точно без операции обойтись было нельзя. Я сделала ему искусственную носовую перегородку. Подняла спинку носа, подшила хрящ, выкроенный из его же ушной раковины, и сконструировала кончик носа. Теперь парень – красавчик. Я видела несколько дней назад (всего через 12 часов после операции, которую я ему сделала), как он разглядывал себя в зеркале в коридоре. Сначала в анфас, а потом с помощью карманного зеркальца – в профиль. Я прошла туда, куда мне было нужно, а потом минут через пятнадцать обратно, а он всё стоял и себя разглядывал. Меня даже не заметил.

Сейчас на перевязке я меняю ему тампоны, а в глазах у меня почему-то всё болтающийся помпон на башмаке Бочкарёвой.

Прав был Булгаков, когда писал от имени Фриды:

«Я прошу, чтобы мне не клали на ночь платок».

– Ну вот и всё, – говорю я бывшему боксёру. – Теперь молодцом. Тампоны постоят ещё дня три и уберем.

– А раньше нельзя? И выписаться бы поскорее.

– Нет, раньше нельзя.

Торопится, наверное, похвастаться перед своей девушкой… А может, парнем? Теперь ведь не поймёшь.

– Следующего на перевязку позовите!

Интересно, есть ли у муравьёв своё кладбище? Там, где хоронят тех, кто не вынес лечения, кому не помогло, и тех, в чьих случаях лекари-муравьи ошиблись?

Тьфу, тьфу, тьфу, прочь чертовщину! Не может так быть, чтобы можно было вылечить всех. Но почему тогда тех, кому не повезло, забыть не получается… И никакие тысячи, десятки тысяч излеченных не могут искупить этих жертв. И значит ли это, что они, кто лежат давным-давно под камнями, пожертвовали собой во имя чего-то? Чего?

…В тот день вместо привычного: «Здравствуйте!» я услышала от Фаины Фёдоровны нечто ранее не звучавшее, произнесённое при мне в первый раз.

– Ольга Леонардовна, у меня закончились продовольственные запасы.

– Какие запасы?

– Все. Абсолютно все.

Ольгой Леонардовной звали жену Чехова, актрису Книппер. Не знаю, почему это не пришло в голову моим родителям, когда они давали мне, новорождённой, имя. Когда в девятом классе я прочитала «Чайку» и «Вишнёвый сад» и увидела в учебнике фотографию труппы МХАТ во главе со Станиславским и немолодой мужиковатой дамой с усиками – женой моего любимого писателя, я ужаснулась и тут же почувствовала необходимость пойти в ЗАГС и написать заявление на перемену хотя бы только имени. Однако мысль о том, что до шестнадцати лет я прочно была Олей, Ольгой, Оленькой, а теперь вдруг должна стать Таней, Машей или Мариной, остудила моё желание. К институту я уже повзрослела настолько, что поимённое сходство стало меня даже веселить, и особенно веселило то, что кроме меня самой этого сходства никто и не замечал. А с двадцати трёх лет, вместе с вручением диплома об окончании института, «Ольга Леонардовна» стало моим неизменным спутником – в регистратуре, в кабинете, в устах Фаины Фёдоровны и даже в собственном дворе. Несколько пациентов жили в моём же доме, и теперь, вынося мусор или шагая на работу или в магазин, я слышала с какого-нибудь балкона:

– Здрасте, Ольга Леонардовна!

Эта подобострастная вежливость не вливалась мне льстивым ядом в уши, но всё же была она и не совсем безразлична. Мне нравилось, что я могу вылечить и ухо, и горло, и много ещё чего. И я довольно быстро привыкла и к этому «Здрасте!», и к «Ольге Леонардовне». Моё имя даже стало мне нравиться.

Но вот сейчас… «Ольга Леонардовна, у меня закончились продовольственные запасы».

Не стерильные тампоны, не спирт, не дистиллированная вода, не фурацилин, не физраствор, а…

– Что вы удивляетесь? Обычная колбаса, полуварёная, полукопчёная, под названием «Краковская», с которой я делаю себе бутерброды на завтрак и от которой вы упорно отказываетесь, когда я вас угощаю.

– Я не люблю «Краковскую», она жирная.

– А какую вы любите?

– «Докторскую».

– «Докторской» и не было.

Не надо думать, что я не понимала, что имела в виду Фаина Фёдоровна. Я жила в нашей общей стране и по её законам, разделяя все её предрассудки и нравы. Но я жила тогда не в Москве, не в Питере и даже не в других крупных промышленных центрах, в которых было своё улучшенное снабжение. Я жила в областном городе, который не был в числе привилегированных советских креатур. Однако этот город был столицей огромной сельскохозяйственной области, снабжающей продовольствием и Москву, и Питер, и Екатеринбург, и даже шли какие-то разговоры, что якобы муку из какой-то необыкновенной пшеницы, здесь выращиваемой, экспортировали в Англию чуть ли не к королевскому двору. Но я каждый день видела абсолютно пустые прилавки магазинов в отделах «мясо», «птица», «колбасы», «сыры», «бакалея». И даже вывески с этими словами из магазинов убрали. Как-то странно сейчас даже читать об этом, но так было в нашем городе, как и во многих других городах.

Фаина Фёдоровна дожидается, пока первый утренний больной выходит из кабинета, и придерживает дверь, чтобы сразу не вошёл следующий.

– Вот у нас лечится Достигаева от двустороннего гайморита, а она работает в продовольственном магазине. На карточке написано – старший продавец. И сегодня она придёт продлевать больничный.

– И что я должна ей сказать? Знаете, Достигаева, у моей Фаины Фёдоровны кончилась краковская колбаса?

Медсестра смотрит на меня, нахмурившись.

– А вы не шутите. Доктора не святым духом питаются. И, кроме того, не нами сказано: «Кто ищет, тот всегда найдёт». Попросите её, пусть принесёт нам какие-нибудь продукты. Колбасу, сыр, консервы, сгущёнку, тушенку… Нам не бесплатно, мы заплатим.

– Фаина Фёдоровна, я же вам говорила – через три года я собираюсь в аспирантуру. Я всего лишь молодой специалист. Ещё не хватало, чтобы какая-то Достигаева, написала на меня жалобу в облздравотдел, в газету «Вечерние новости» и в ЦК партии.

– Вы разве партийная?

– Нет, но в ЦК пишут по любому поводу. Вы представляете, на общем собрании больничного объединения – стационар и две поликлиники, будут читать: «Отоларинголог 2-й поликлиники Григорьева О. Л. вымогала у пациентки краковскую колбасу». Все же со смеху помрут!

Я с размаху шлёпнула по выключателю настольной лампы.

– Зовите следующего пациента!

– Ольга Леонардовна, так все делают!

– Я не буду.

– Мы с вами с голоду помрём.

– Не помрём. Мама вчера жарила хек, я с вами поделюсь.

В дверь кабинета просительно всунулась чья-то голова.

– Входите.

Фаина Фёдоровна ушла в процедурный отсек нашего кабинета и сердито трясла там головой. Трясся её колпак, а спиралевидные кудряшки, казалось, вызванивали над лбом:

– Х-ххек! Ж-жареный! Да у меня печень больная!

И она ворчала до тех пор, пока в кабинете не появились ОН и ОНИ.

Это, наверное, странно рассказывать пациентам. Пока я не притронулась к больному, пока я не выслушала его историю, я свободна. Мне нет никакого дела до тысяч, до миллионов больных. Мир полон людей, и каждый чем-то болеет. Но может быть, любовь – это и есть прикосновения и слова? Я не отягощаю свой мозг разговорами о болезнях с незнакомыми людьми. Я никогда не говорю посторонним, что я – врач. Я не поддерживаю разговоры о медицине в поездах, самолётах, очередях и социальных сетях. Но как только мне приходится сказать что-нибудь типа: «Ну, давайте посмотрим. Откройте рот…» Всё. Я в капкане. Теперь для меня больной – это всё равно как здоровенный магнит. Как камень Гингемы – была такая волшебница в сказке про девочку Элли, Страшилу, собачку Тотошку и трусливого Льва. (Довольно наглый перепев с американского аналога, но суть не в этом.)

У злой волшебницы Гингемы был на службе здоровенный каменюка. Все, кто приближались к нему на определённое расстояние, уже не могли отойти и двигаться дальше. Они так и залипали на этот камень. Так же происходит и со мной. Камень Гингемы во мне сидит со дня получения диплома. Пока я не добьюсь стойкого улучшения состояния пациента, я у него в плену. И поэтому я помню всех тяжёлых и непонятных больных, хотя прошло уже много лет. Я забываю их лица, но помню их истории болезни. И бывает так, что кто-то звонит и говорит:

– Вы меня не помните, конечно, но вы меня вылечили. А теперь у меня уже вырос сын. Или дочка. И у неё такая же проблема, как и у меня. Вы можете нас принять?

А иногда бывает так, что я уже не помню и историй болезни, но больные меня помнят.

ОН был крупным мужчиной. Лет за пятьдесят. В мешковатых брюках, ремень гораздо ниже пупка. Он держался толстой ладонью за голову и начал сразу, ещё от двери:

– Барышня, у меня ухо.

Всё ещё обиженная Фаина Фёдоровна никак не реагирует на «барышню». Делает вид, что не слышит.

Я мысленно улыбаюсь и беру ушную воронку.

– Садитесь.

И вдруг…

Дикий ор ребёнка. Женский голос в коридоре перекрывает остальные крики. Я ещё надеюсь, что это не ко мне.

Распахивается дверь.

Красавы.

Я ненавижу пафос из «Сердца хирурга», «Сердца на ладони», и про что там ещё? Про что мы писали сочинение на вступительных экзаменах на тему: «Почему я хочу стать врачом»?

ОНА. Растрёпанна. Кое-как одета. Взгляд огнедышащий. На руках орущий младенец. Я не слишком тогда понимала в младенцах, по моим представлениям, ему было года полтора. МАЛЬЧИШКА. Мордатый. Лицо красное, свирепое, мокрое. Волосы, тоже мокрые, прилипли ко лбу. Красная шерстяная кофта, сбоку на плече круглые пуговки. Небрежно застёгнуты через одну. Синие чесучовые штаны. На ногах чёрные ботинки на толстой подошве. Грязные.

– Помогите! Умоляю! – И вперёд, бегом, вглубь кабинета, в закуток к Фаине Фёдоровне. Права та была, когда посадила меня ближе к двери. «Чтобы больные грязь на ногах не таскали».

Опускаю руку с воронкой. Мужчина с больным ухом тоже смотрит на женщину и ребёнка. В глазах у него решимость не обращать внимания на их крики.

– Доктор вон сидит! – Фаина выходит из закутка, голос у неё ещё сердитый. Женщина недоумённо смотрит на меня. Повторяет неуверенно:

– Помогите.

Уже без «умоляю».

Мужчина снова начинает громко и торопливо рассказывать про своё ухо.

Женщина нависает надо мной с ребёнком на руках.

– Подождите. – Я останавливаю мужчину.

Может, мамаша просто хочет, чтобы я приняла её без очереди? Ребёнка не с кем оставить? Конечно, я приму её. Пока я буду осматривать ухо мужчины, она посидит на кушетке. Потом, когда я мужика уже отпущу, её пересажу к себе, пускай держит младенца на коленях…

– У него что-то с носом! – кричит женщина про ребёнка. – Смотрите, опять кровь потекла!

Младенец, на минуту замолчавший, понял, что говорят про него, и опять заревел. У него под носом действительно пузырится какая-то розово-зеленоватая слизь. Но крови я не вижу.

Вообще-то я никакого отношения не имею к педиатрии.

– Вам в детскую поликлинику надо.

– Я прямо в этом доме живу! В детскую – на автобусе ехать.

– Ну, в «скорую» бы тогда звонили…

Мужчина опять начинает втолковывать мне про своё ухо.

– Да вы хоть посмотрите, что с ним? – заходясь, кричит женщина. – Он умирает!

Ребёнок сидит у неё на руках и орёт. Выдирается и сучит ногами. На умирающего не похож.

Фаина вступает:

– У нас взрослая поликлиника! У нас свой приём, мы детей не лечим. Откуда мы знаем…

– Вы – ВРАЧИ! – перебивает мамаша. – И О-БЯ-ЗА-НЫ (она орёт дурным голосом) оказывать помощь где угодно! Хоть в поле, хоть в трамвае, хоть в космосе!

О, мой теперешний привет замечательному понятию – «лицензирование медицинских услуг». Я до сих пор не знаю, обязана ли я оказывать кому-то медицинскую помощь в поле, в поезде, посреди дороги, при ДТП? И в какой степени тогда эта помощь должна быть «квалифицированной», а не «первой медицинской»? И что я могу сделать на дороге с пустыми руками – без лекарств, без шприца, без шины, без трахеотомической трубки? И кто тогда должен носить всё это с собой?

Но тогда я видела, что малец начинает пускать подозрительные пузыри уже и из носа, и изо рта.

– Вы не можете на минутку пересесть на кушетку? – говорю я мужчине.

– Я из-за уха третью ночь не сплю! – Он тоже начинает орать. – Я в очереди стоял четыре часа, я за талончиком в пять утра сюда приехал!!! Сначала меня обслужите. А потом уж кого хотите!

Ещё я ненавижу слово «обслужите». Но про очередь, про талончик – я знаю, это действительно всё так.

– Пересаживайтесь на кушетку! – командует Фаина Фёдоровна. Почему-то её мужик не смеет не слушаться. Нехотя он встаёт.

Женщина с младенцем тут же с размаху плюхается на его место. Младенец, утроив силы в крике, заезжает в своих грязных ботинках по моей юбке, белому халату и новым колготкам. Мало того, что мне больно, так и колготки я купила только вчера, а они дорогие. Краем глаза я замечаю, что на застёжках его красной кофты нет пуговицы. Остальные пришиты чёрными нитками. Неряха мамаша…

– Что случилось?

– А я знаю? – Женщина мотает головой, пытаясь перекричать сына. Она тоже красная, потная и какая-то оголтелая. – Я ещё вчера заметила, что у него из носа слизь идёт.

– Вчера заметили и сутки ждали?

– А вы меня не учите! Я думала, пройдёт… Может, просто так, поцарапал чем…

– Сколько ему?

– Год и семь.

Младенец опять успевает пнуть меня.

– Ноги его зажимайте между своих коленей. – Я помогаю матери заталкивать эти беснующиеся и ужасно сильные для такого маленького ребёнка ноги между её ногами. Впечатление такое, будто дикий ор исходит не только из лёгких ребёнка, не только из его гортани, глотки и рта, а от всего его тела, включая одежду.

– Крепче держите его! Не позволяйте драться! И не отпускайте!

– А осторожней нельзя!? – орёт мать. Можно подумать, что это я колочу её ненаглядного, а не он меня.

Но я уже влипла. Я разрешила ей сесть на стул. Я взяла в руки инструмент, я спросила её, что случилось. Я влипла в эту ситуацию, как жвачка влипает в кожаное сиденье автомобиля. И не отцепишь, не ототрёшь, так и будет сиять грязным перламутровым пятном, пока не поедешь в химчистку.

И вот этот парнишка в синих штанах и красной кофте (а ведь я даже не успела спросить, как его зовут) – он из списка Гингемы, из тех, о которых помнят. И как обидно, что я совершенно не помню сотни других, у кого всё прошло быстро, благополучно и, может быть, даже виртуозно.

Сначала Даша заглядывает в дверь:

– Ольга Леонардовна, к заведующей!

Потом Олег зачем-то заскочил. Буркнул:

– Всем велели собраться.

Не дали мне посмотреть моих больных. Боксёру только закончила перевязку.

– Идите в палаты пока. Освобожусь, снова всех позову.

В коридоре меня обгоняет заведующая.

– Мы ненадолго.

Это она всегда так говорит. Но как начнёт о чём-нибудь… Не меньше чем минут на сорок.

Нашей начальнице – тридцать восемь. Она пришла, когда я уже проработала в этом отделении лет пятнадцать. Она считается креативной женщиной. Любимая её идея – монетизация медицинской помощи. Я всегда молчу, когда она доносит до нас свои мысли. Жизнь научила меня тому, что, если ты хороший врач, твоя помощь и так монетизирована. Но мне никогда даже не приходит в голову каким-то образом требовать деньги за то, что полагается делать бесплатно. Любимый конёк нашей заведующей – «Перечень платных медицинских услуг». Он постоянно расширяется и пополняется новыми графами. Конечно, утверждает этот список не она и даже не главный врач, а кто-то там, о ком я никогда не думаю, но сам этот перечень мне мешает. Я, конечно, знаю, никто не имеет права требовать с больного деньги. А я и не требую, я не хочу ходить к следователю. Я не ставлю никому никаких условий, никогда ни у кого ничего не прошу. Но больные раньше сами клали мне конверты. Теперь я должна не только лечить, я должна помнить, что сколько стоит, заполнять какие-то квитанции, думать о каких-то процентах… Я теперь постоянно слышу разговоры о финансировании, закупочных аукционах – да, теперь вата и марля закупается на аукционах, кто не знает. И не только. Кстати, в далёкие времена самая лучшая вата была узбекской – из настоящего хлопка. Сероватая на вид, она впитывала превосходно. Фаина Фёдоровна каждый месяц выдавала мне большой пакет на мои ежемесячные нужды. Но я и об этом её не просила.

– Берите, берите… Зарплата у вас – кот наплакал. И в аптеке такую не купишь, в аптеке наполовину синтетика…

Но меня, в общем, не очень волнуют закупочные аукционы. Было бы где посмотреть больного. Больные сами всё купят, а я сама себя прокормлю. Но, конечно, операционная нужна. И перевязочная. Но разве я виновата, что больные хотят попасть ко мне, а не к кому-то другому? Я уже столько всего насмотрелась за свою жизнь, что уже не хочу ничему удивляться. Оставьте меня в покое, дайте полечить кого-нибудь.

Кабинет у заведующей небольшой. Мы сидим кучно, греем друг другу бока.

В отличие от Даши, наша заведующая не красавица. Но она берёт хайпом. Она не вылезает из кабинетов начальства, она большая модница, у неё ультракороткая стрижка в четыре цвета и серьги длиной от мочек до ключиц, как у немолодой байкерши. Сейчас заведующая вдруг начинает нам рассказывать про стоимость койко-дня в отделении. «…Койко-день обходится непомерно дорого для бюджета города, а эффект лечения не оправдывает затраченные средства. Необходимы перемены».

Про перемены я слышу уже давно и научилась не обращать внимания на их необходимость. Что в качестве перемен нам могут предложить? Не кормить больных? Организовать дневной стационар, а на ночь – по домам? Во-первых, всё это уже предлагалось, а во-вторых, по опыту я знаю, что именно по ночам чаще всего случаются осложнения – кровотечения, подъём температуры и прочие гадости. Кроме того, ну как это, каждый день ездить после операции на перевязку, когда больному нужен покой?

– …К тому же сейчас сложилась многолетняя практика не делать вечерних обходов больных. – Серьги заведующей качаются в такт её словам.

Это правда. Насколько я знаю, мои коллеги не очень-то ходят на дежурствах по палатам. Во-первых, некогда. Поток бумажной работы всё возрастает. Во-вторых, действительно пропал интерес к больным. Да и сами больные встречают меня на вечернем обходе так, будто я вторгаюсь в их частную жизнь. Впрочем, я думаю, это от того, что каждый больной плотно сращивается именно со своим врачом, который его положил. И другой врач уже не помощь ему, а помеха. Те же, кому действительно становится плохо по ночам, зовут медсестру, а та уже нас.

Я снимаю рефлектор со лба. У меня на коже за много лет работы образовалась от него небольшая вмятина. Глазом не видно, но, если потрогать лоб, она вполне ощутима. Непроизвольно я разглаживаю кожу.

– Что с вами, Ольга Леонардовна? Вам плохо?

– С чего бы мне было плохо? Нет, всё в порядке.

– Но в вашем возрасте…

– Что-что?

– Нет, ничего.

Заведующая поворачивается к Павлу и продолжает говорить, обращаясь уже как бы к нему:

– Мы должны внедрять больше новых методов исследования…

– Так мы и внедряем, – отзывается Паша.

Пожалуй, это первое упоминание о моём возрасте со стороны кого-либо из нашего коллектива.

Вообще-то я очень слежу за своей внешностью. Я не толстая и не из тех красавиц, которые при всей неотразимости их черт к сорока годам покрываются крупной сетью глубоких морщин. Я была довольно невзрачной в молодости, но с возрастом и появлением хорошей косметики и аппаратных косметологических процедур выгляжу лучше, чем наша заведующая. Ну и потом, я не курю, много не пью, не нервничаю по пустякам, не переживаю из-за мужчин и детей…

Интересно, заведующая в отделе кадров, что ли, справлялась о моём возрасте?

Я давно уже замечала, что как бы хорошо ни выглядел собеседник, но если между ним и мной разница больше восемнадцати лет, диалога обычно не получается. Меня выслушивают, коротко отвечают и тут же отходят. Это нормально. Это интуитивное уважение к разнице поколений. Я сама вела себя точно так же тридцать лет назад. Каким бы умным и привлекательным ни казался мне человек намного старше меня, дружбы между нами не получалось. Так и к Фаине я относилась с симпатией, но и снисходительно. Те, кто моложе, всегда в душе считают себя более правыми, хотя потом, возможно, и понимают, что правота их оказывалась справедливой лишь для короткого отрезка времени.

Все эти: «Ну, успокойся, ну что ты кричишь?» – не работали совершенно. Я думала, с чего же мне начать осмотр? К носу он просто не давал подступиться, однако рот прекрасно открывал. Но только до тех пор, пока я не подносила шпатель к его орущей пасти с новёхонькими белоснежными зубами. Тогда он рот тут же захлопывал, зубы смыкал, надувался, махал кулаками, рвался из рук в точности, как поросёнок, к которому подступают с огромным ножом. И из носа и рта у него всё больше выбухали огромные красноватые пузыри, смешанные со слизью и слюной. Но всё-таки рот мне казалось осмотреть проще, чем нос.

Мужик на кушетке крякал при каждом моём неудачном подходе. Каждый раз в самый последний момент, когда я уже всовывала шпатель младенцу между зубами, мать почему-то переставала его держать, и всё начиналось сначала.

Фаина Фёдоровна пришла мне на помощь. Тут уж не до разногласий по поводу краковской колбасы. Она достала из шкафа непонятно откуда взявшийся рулон белой ткани. (Он, как я потом узнала, был предназначен для новых простыней на кушетку.) Фаина с треском оторвала приличный кусок. Подошла к женщине и ребёнку и неожиданно набросила на них ткань, ловко обмотала несколько раз наподобие смирительной рубашки. Мальчишка был не дурак. Он сразу понял, что его обхитрили, и завизжал троекратно сильнее. Однако рот у него при этом широко открылся. Мне только этого и надо было. Я тут же прижала его к матери и надавила шпателем на его язык.

Ну вот, я так и думала. В ротовой полости было всё чисто, но в носоглотке я увидела алый ручеёк.

Так он эту кровь ещё и глотает?

– Фаина Фёдоровна, где у нас самое маленькое носовое зеркало?

Она уже добыла детский инструмент где-то в своих беспредельных запасах. Протирала его спиртом, когда я спросила.

Тут вступила мамаша:

– Ой, а ребёнок от спирта не задохнётся?

Её сыночек в отместку за то, что его связали, начал плеваться. Мать сделала вид, что этого не замечает.

Вот всё-таки гадёныш!

– В ясли, что ли, он у вас ходит?

– Бабушки у нас нет. Дома не с кем оставлять.

Удивительно, но, попав мне на лацкан халата и, возможно, смирившись, парнишка дал осмотреть нос. То ли пары спирта подействовали на него расслабляюще, то ли просто измучился и устал.

Вот оно что! Глубоко в носу, в пузырящемся комке розовой слизи виднелось что-то инородное – оранжевое, круглое. И слизистая оболочка кровоточила из этого места.

– Пинцет, Фаина Фёдоровна.

Снова безумный визг и мотание головой.

«Взрослый» пинцет слишком толстый, я не могу развести его бранши в маленьком пространстве детского носа.

– Дайте ушной пинцет. Самый тонкий!

Чёрт, ушной пинцет без цапок. Им не захватывается инородный предмет.

Парень извивался даже под простынёй.

– Да крепче же держите ребёнка!

Нет, не захватывается! Концы пинцета скользят и впустую клацают друг о друга.

Кто это придумал, что врачи должны любить пациентов? А лётчики обязаны любить пассажиров самолётов? А сантехники ЖЭКа должны обожать жителей домов? Или патологоанатомы любить трупы? За столько лет прошедших в медицине я убедилась: самое главное в профессии врача – это предвидеть. Предвидеть то, что должно случиться, если ты что-то сделаешь. Или то, что случится, если не сделаешь. Или сделаешь не так, а по-другому…

Удивительно, но рядом с ними, то есть с Дашей, Олегом и Павлом и уж тем более заведующей, я не чувствую себя старой, я чувствую себя другой. Они-то, наверное, считают, что я далека от «современной» жизни, как ребёнок с отставанием в развитии. Они с удивлением наблюдают, что я не доверяю интернету и, когда мне что-то не ясно, лезу в книжки или в медицинскую энциклопедию. Интернет – штука полезная, я не отрицаю, у меня дома он тоже подключён.

– А почему вы им не пользуетесь?

– Я пользуюсь, Даша. Но вы не поверите, у меня стойкое ощущение, что статьи в энциклопедии полнее и систематизированы лучше.

– Да ну… Просто вы к бумаге привыкли. В интернете всё короче и понятнее.

Я пожимаю плечами. Возможно. Но я уже не люблю короче. Хотя… Есть у меня одна книжка. Учебник. Уже старый-старый. С одной вырванной страницей. Если бы вместо него был у меня интернет…

В круглое отверстие моего лобного зеркала аккуратно входит кончик моего указательного пальца. Зеркало для того, чтобы фокусировать свет в проблемном месте. Когда я сижу на таких вот заседаниях, я снимаю эту штуку с головы и машинально верчу в руках. Это началось ещё с поликлиники.

Кончик пальца погружается в отверстие, чуть не доходя до конца конечной фаланги. Ноготь – ненакрашенный и коротко обрезанный – высовывается с другой, незеркальной стороны, на которой выцарапаны три буквы – О Л Г. Это сделала Фаина Фёдоровна на всякий случай, чтобы зеркала не перепутать.

Вообще-то эта штука называется лобный рефлектор, но мне больше нравилось говорить проще.

– Фаина Фёдоровна, вы не видели моё зеркало?

Может быть, мне нравится до сих пор так называть рефлектор и потому, что я его часто использую для себя вместо зеркальца из пудреницы. Зеркальная поверхность вогнутая, так лучше фокусируется свет. Это позволяет мне подробнее разглядеть какой-нибудь случайный прыщик на своей щеке, метку от больного – капельку крови около глаза, размазавшийся след от карандашика на веке. У Фаины было точно такой же рефлектор, только старый, поцарапанный. И она в него точно так же смотрелась, когда пудрилась.

Пудриться тогда было в моде. Особенно ценились компактные пудры в чёрных коробочках с тонкой золотой розой «Ланком». Такие штуки продавались у нас только на толкучке, но Фаина Фёдоровна пользовалась отечественной пудрой «Рашель» – цветом крем-брюле и густой, как пыльца. Было забавно наблюдать, как она пудрилась во время нашего приёма. Отойдёт к окну, повернётся ко мне спиной, достанет из кармана свою любимую картонную коробочку, а из ящика – свой рефлектор. Попудрится, дунет на ватку – будто молочное облако ложится на подоконник. Потом посмотрится в зеркало и слегка морщится. Держит его одной рукой, а другой летуче хлопает по лбу, по щекам – смахивает лишнюю пудру. У неё и тряпочка сбоку у окна была припасена. Попудрится, дунет, посмотрится в зеркало, уберёт его назад в ящик и тряпкой смахнёт с подоконника следы пудры. И опять ко мне. Не надо ли чего?

Отверстие в центре зеркала сделано, чтобы врач мог смотреть больного двумя глазами. Круглая дырка довольно узкая, мой кончик пальца краснеет, набухает, а ноготь, наоборот, белеет, но я, сидя в кабинете заведующей вместе с остальными, упорно повторяю раз за разом это мазохистское движение. Теперь такие зеркала почти никто из врачей не носит, а мне эта дырка представляется порталом. Я и чья-то болезнь – на одной прямой, пролегающей сквозь дырку моего зеркала. А ещё это круглое отверстие в лобном рефлекторе может быть порталом из прошлой жизни в настоящую.

Качание серёг заведующей становится интенсивнее.

– …И таким образом сформировалось решение объединить два бренда – наше отделение и такое же в 5-й больнице. Количество коек остаётся прежним. То есть столько, сколько было у них, а мы просто переезжаем на их базу.

Конечно, когда по молодости тебе кажется, что ты можешь перепрыгнуть любую лужу, протанцевать всю ночь, съесть невероятное количество еды и запомнить весь словарь латинских слов вместе с их падежными окончаниями, то ты, вероятно, думаешь, что лечить людей – это очень благородно, прекрасно, денежно, заманчиво… Что тебя будут любить, ценить, уважать за то, что… ты… не… щадя… себя…

Какая ещё чепуха приходила мне в голову, когда я несла документы в приёмную комиссию?

– Так наше отделение закрывается? – спрашивает Олег.

– Я же сказала, что мы переезжаем. – Тон у заведующей недовольный.

– А кто будет заведовать этим объединённым отделением?

– По предварительной договорённости – я.

– А количество ставок как-нибудь изменится?

Заведующей явно не хочется отвечать на этот вопрос.

– Ещё ничего не решено, но… Понятно, что в таких случаях предстоят сокращения. Нам всем предстоит пережить нелёгкие времена…

А когда это времена были лёгкими?

Совсем недавно моя теперешняя коллега по больнице – врач из реанимации рассказала мне просто так, к слову, что после девятого класса ещё не знала, куда поступать.

– Сын у меня сейчас тоже в девятом классе. И тоже не знает, куда поступать. Я говорю – куда угодно, только не в медицинский.

– А ты сама почему медицинский выбрала?

– Да мне отец посоветовал. Будешь, говорит, всегда в тепле и в белом халатике.

Мы с ней сидели тогда в больничном буфете. Я пришла после операции, а она перевела наконец-то стабилизировавшегося больного в его отделение. Одна брючина её зелёной медицинской пижамы завернулась почти до середины икры, а она этого не замечала. Она пришла после ночного дежурства и жадно пила компот. Она выпила сразу стакана три. Она пахла потом, не спала больше суток и сидела злая и наполненная тревогой и за больного, которого перевела, и за собственного ребёнка.

– У мальчишки бронхит, а пропускать школу нельзя. Кто его знает, пьёт ли он лекарства? А мне ещё после ночи пахать и пахать.

– Зато в тепле, – сказала я.

Она поперхнулась. Я не сказала ей про брючину. Она допила компот и ушла, а я съела тарелку супа и выпила стакан чаю с булочкой. Я тоже не сказала ей, что моего больного после операции как раз и увезли к ней в реанимацию, на место того самого переведённого пациента. Но вообще-то мой больной был не очень тяжёлый, так что моя совесть была в какой-то мере чиста.

Когда перехватывает дыхание – противное состояние. Со мной бывало так в жизни всего несколько раз. Ты будто замираешь, чувствуя опасность. Не можешь вдохнуть полной грудью. Раньше говорили: «Ударили тяжёлым пыльным мешком по башке». У меня другое ощущение. Я превращаюсь в тонкий звенящий стержень. Снаружи оболочка из кожи, а внутри как будто ничего нет. Ни крови, ни мышц, ни костей. Звенящая пустота.

Мои коллеги сидят, опустив глаза. Это редкий случай, когда у них выключены телефоны. Впрочем, телефон сейчас звонит у самой заведующей.

– Слушаю! – говорит она в телефон и смотрит на нас со значением. Мы понимаем, что можем разойтись.

Вообще-то я почти всегда практически спокойна. Я не смотрю телевизор и не читаю яндекс-новости. У меня есть радиоканал в машине, мне этого хватает с утра и вечером, когда я возвращаюсь с работы. Иногда я смотрю какие-нибудь иностранные сериалы. Я даже не знаю, куда уходит моё свободное время. Мне не о ком заботиться, не надо проверять уроки, разговаривать с мужем, лечить кота или выгуливать собаку. У меня нет домашних животных и нет в них потребности. Недавно я прочитала заинтересовавшую меня статью: зачем люди заводят детей. Автор утверждал, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. Я прикинула на себя: в моей жизни не было пустоты, и я никогда не хотела ребёнка.

Я выхожу от заведующей, как всегда, последней. Обычно Даша, Олег и Павел вместе идут впереди меня. В эти редкие минуты единения они разговаривают о чём-то, иногда смеются. Я не принимаю участия в их разговорах. Они прекрасно обходятся без меня.

– …Мне мой френд щас перепостил, что Елену Мишулину всё-таки посадили. Как ни писали петиций…

– Я тоже подписал на Change.org.

– Мы все подписали.

– Ну и?..

– Ну и.

– Да выпустят, наверное. Чё она сделала-то?

– Вообще какие-то странные цифры мелькают. Десятки тысяч дел на врачей.

– Уголовных?

– Ай донт ноу.

– Профессиональные нарушения – это разве уголовка?

– По ходу, да.

– А я думала – административные.

– В интернете надо посмотреть.

– Пипец.

Я слушаю и молчу. Я не подписывала петицию в защиту доктора Мишулиной. Я совершенно не знаю и не понимаю, что такое произошло с её больным, который умер и из-за которого завели уголовное дело. Я даже не определилась, как мне к этому относиться. С одной стороны, жалко доктора. С другой – больной умер. И толком никто ничего не знает, всё непонятно, но все о чём-то судят и подписывают петиции.

Я иду по коридору самая последняя и кричу в свои палаты:

– Подходите в смотровую! Я освободилась.

Внезапно мне приходит в голову, что я освободилась, чтобы выполнять свою работу. Вся жизнь моя подчинена работе. «Естественно, предстоят сокращения». Чёрт возьми, для кого это естественно? Для больных? Они и так не очень свободно могут к нам попасть. Для врачей?

Внутри меня звенит и дрожит мой стержень. Это тревога. Так во мне всё звенело, когда умирали родители.

Я мою руки в смотровой.

– Заходите по одному!

Я сажусь на своё место, включаю лампу, привычно убираю в сторону свои колени. Жаль, что во времена моей работы с Фаиной Фёдоровной не было медицинских пижам. Я сберегла бы уйму колготок.

Как всё-таки сказала наша реформаторша?

«…Количество коек остаётся прежним».

Прежним – это те койки, которые есть сейчас в пятой больнице. Ставки рассчитываются из количества коек.

Замечательная реформа!

Я осматриваю и перевязываю своих больных, но во мне не унимается внутренняя дрожь. Хочется попить чего-нибудь горячего и съесть кусок мяса. После перевязок надо сходить в буфет. Неужели я так разнервничалась, что мне нужен белок? Не помню, когда в последний раз такое случалось. Противное ощущение.

Отпустив последнего больного, я выхожу в коридор. Кабинет заведующей заперт. Медсёстры о чём-то болтают возле своего столика. Их, наверное, тоже будут сокращать.

Когда я увидела эту оранжевую штучку в носу у мальчишки, я сразу поняла, во что я вляпалась. В любой момент она могла проскользнуть вниз, в гортань, и попасть в дыхательные пути.

У меня даже изменился голос. Я сама знаю, насколько это противно, когда у тебя заискивающие интонации. Но я заискивала не перед ребёнком и не перед его матерью, а перед всей ситуацией, которая обрушилась на всех нас.

– Так, так, так… давайте теперь осторожнее. У вашего ребёнка инородное тело в полости носа. Похоже на бусинку. – До этого я ещё никогда не извлекала инородные тела. – Пересаживайтесь на кушетку, мы сейчас вызовем «скорую помощь»… – Ища поддержки, я повернулась к своей медсестре.

– Фаина Фёдоровна, идите в регистратуру и вызывайте ноль три. Скажите, чтобы приезжали, как можно быстрее.

– А здесь это инородное тело удалить нельзя? – Мать явно не ожидала такого поворота.

– Нельзя. Не давайте ребёнку бегать и активно шевелиться. (Я даже вспоминать не хочу, с какой прытью он только что извивался и дёргался передо мной.) Приедете в больницу – вам извлекут инородное тело под кратковременным наркозом.

– Я никуда не поеду! – говорит женщина. – Я не хочу, чтобы моему сыну давали наркоз.

– Не собираюсь с вами это обсуждать. Я не детский врач. У меня нет специальных инструментов. Все дальнейшие действия только в стационаре.

Мужчина с больным ухом уже встал с кушетки и тяжело протопал к моему столу.

Думаю, если бы не он, мамаша бы не пересела. Но он навис над ней, со всем его массивным лицом, грузной фигурой, мешковатыми брюками и больным ухом. Женщина нехотя освободила стул, перетащилась вместе с ребёнком на кушетку.

Я опять беру в руки ушную воронку, чтобы заняться мужчиной, как вдруг ко мне подходит Фаина Фёдоровна. Её розовый сухой носик нервно подёргивается около моего лица. И горячий шёпот в моё ухо:

– Зондом можно протолкнуть! Ватку намотаю на ушной зонд и…

Какого чёрта она вмешивается?

– А если эта штука соскользнёт вниз? Прямо в гортань.

– А вы её поймаете.

– Пальцем?

– Вашей же ложкой для тонзилэктомии.

Я сама принесла после интернатуры эту ложку, изобретение грузинского отоларинголога, академика Хечинашвили. Мне её подарили на память. Для тонзилэктомии лучше этой вещи и быть не может. Она куда удобнее, чем кривая лопатка знаменитого хирурга и тоже академика – Вишневского. Но я вовсе не собираюсь играть с ней в баскетбол в глотке младенца.

– А если ребёнок в этот момент дёрнется и я не поймаю?

– Мы мальчишку покрепче замотаем.

– Не буду я ничего ловить! У ложки острые зазубренные края. Ребёнок дёрнется, и я пораню ему нёбо.

Я оборачиваюсь, смотрю на младенца. Сейчас он молчит, посматривает по сторонам, только продолжает дуть пузыри. Давай-ка, дружок, ещё посиди тут немного, а потом на машинке: «ту-ту-у-у!»

Мужчина поворачивается ко мне своим ухом. Достаточно беглого осмотра, чтобы понять: у него классический наружный отит. Ничего, в принципе, страшного.

– Фаина Фёдоровна, турунду с мазью Вишневского и идите, вызывайте «скорую».

Завоняло мазью на весь кабинет.

«Ту-ту-у-у» – это не на машинке, это на паровозе, мелькает в голове. Да хоть на самолёте. Только пусть у меня в кабинете он ещё немного посидит вот такой вот розовый и живой, а не синюшный и мёртвый.

– Поедешь сейчас кататься на машинке! – говорю я младенцу.

Мать кривится и фыркает.

– Может, всё-таки попробуете… – горячий шёпот мне в ухо.

– Вы ещё здесь?!

Фаина выметается в регистратуру. Малец, похоже, сообразил, что сейчас ему предстоит что-то необыкновенное, но ещё не понимает, что именно, и поэтому одновременно пытается накукситься и разулыбаться.

– Всё будет хорошо! – говорю я. Голос у меня звучит фальшиво.

– Так! – вдруг вскакивает женщина. – Мы уходим!

– Конечно, идите! – рычу я вполголоса. – Только если с ребёнком что-то случится – отвечать будете вы!

Я отворачиваюсь и краем глаза вижу, что она в растерянности останавливается.

Господи, хоть бы «скорая» уже скорее приехала! Конечно, это плохой каламбур, но до шуток ли мне сейчас?

Что и говорить, но наружный отит, который я сейчас наблюдаю у мужчины во всей его яркой и безупречно понятной клинике, кажется мне чуть не верхом счастья для врача. Мазь я уже поставила, закрываю больное ухо ваткой. Рассказываю, как менять турунду.

– И всё лечение? – недоверчиво спрашивает мужчина.

– Да.

– И таблеток не надо?

– Не надо. Вот рецепт на мазь. Можете идти.

Я предвкушаю, как сейчас в мой кабинет войдёт в сопровождении Фаины Фёдоровны врач со «скорой», я подпишу ему соответствующую бумагу, он заберёт женщину с ребёнком, и они уйдут… Я проветрю кабинет после их ухода. Боже, каким прекрасным и лёгким кажется мне грядущий приём.

– Ни бусинку удалить не можете, ни таблетки прописать, – вдруг довольно громко говорит мужчина, направляясь в коридор. – Столько времени зря тут прождал.

Я изумлённо смотрю ему вслед. В открытую им дверь заглядывают сразу несколько взволнованных голов.

– Следующий заходите!

Я успеваю принять ещё двух или трёх больных. Ни «скорой», ни Фаины всё нет как нет. Пацан заскучал, обследовал при полном попустительстве матери на карачках весь кабинет и теперь пускает пузыри на брошенную второпях на кушетку простыню. Чтобы ему было чем заняться, я даю ему металлический почкообразный тазик и старый неврологический молоточек с резиновым наконечником. Время от времени он колотит молоточком по перевёрнутому тазику, извлекая из металла тоскливый, глухой и протяжный звук. Не знаю, как у матери, а у меня от этого звука начинает стучать в виске и замирает где-то «под ложечкой».

Кстати, я никогда не понимала, откуда взялось, где находится и что означает это «под ложечкой». Подозреваю, что это – место в средостении, где кончается грудина и где переход области груди в область живота ничем не прикрыт. Здесь, в глубине, в недрах тела располагается «солнечное» сплетение. Как удивительно поэтичны бывают латинские термины, если они не касаются лично тебя.

Громкие голоса в коридоре, и открывается дверь. У Фаины Фёдоровны красный не только кончик носа, но и всё лицо, и вся голова.

– Вот, пожалуйста! – говорит она и пропускает впереди себя какого-то мужичка.

Мужичок в брезентовой синей робе, но без саквояжа, с которыми ездят врачи «скорой», и на врача не похож, больше на водопроводчика. Я встаю ему навстречу.

– Это «перевозка»! – с вызовом поясняет мне Фаина Фёдоровна. – А это водитель.

Как? Как я отправлю такого больного без врача на перевозке?

«А вот так!» – не без ехидства читается в ответ в глазах Фаины Фёдоровны.

– Сидите тут и ни с места! – приказываю я женщине, Фаине и мужичку.

Бегу в регистратуру. Звоню сама в «Скорую».

– У меня все машины на вызове. Вы там сами врачи или кто? – слышится мне надсадный голос из трубки.

Конечно, «или кто». Только у них там великие специалисты.

Три тётеньки из регистратуры смотрят на меня мрачно и с неодобрением. Я снова иду по коридору. Очередь при виде меня недовольно гудит. Так, вероятно, перед революциями в толпе назревает бунт.

Когда я вхожу в кабинет и смотрю на мальчишку, я отчётливо понимаю, что бросить его на произвол судьбы не могу.

– Значит, так, – говорю я, входя, Фаине Фёдоровне. – Я сейчас еду с ними. – Я киваю головой в сторону матери с ребёнком и достаю из шкафа своё пальто. – Вы идёте в коридор и успокаиваете тех, кто там ждёт. Обещаете, что я приму всех, кто останется, хотя бы это было до завтрашнего утра. Остальные, кто не может ждать, пусть переписываются на другие дни.

– Да вы с ума сошли! Вас же растерзают! А заодно и меня!

– Всё объясните, закройтесь в кабинете и не открывайте до моего возвращения. Поехали!

Мать до этого стояла, уже готовая броситься на меня. Но теперь она, оценив мою решимость, безропотно подняла ребёнка на руки и пошла к двери.

– Сапоги-то наденьте! – крикнула мне вслед Фаина Фёдоровна. – И ложку Хачинашвили возьмите! – Она суёт мне в руки операционную ложку, завёрнутую в салфетку.

– Поехали! – растрёпанный перевозчик недовольно крякает. Я иду за ним, так и не надев сапоги.

Однажды напротив одного из кабинетов в той старой моей поликлинике кто-то прикрутил к фикусу в кадке бумажную красную розу. Не иначе как для красоты. Я помню её несуразные гофрированные лепестки. Эта роза была для меня первым цветочком в моём похоронном венке ещё той, советской умирающей медицины. Недаром всё тот же Жванецкий под всеобщий хохот читал с эстрады: «Выпишите лекарство то, которое лечит, а не то, которое есть в аптеке».

– Ну, вы же понимаете… – слышится везде. В коридорах, в ординаторских, в буфете. Все всё понимают, все значительно улыбаются, а иногда иронически подмигивают друг другу. А мои коллеги уже и не подмигивают. Они принимают жизнь такой, какая есть. Да и я принимаю её такой же, просто меня не оставляет ощущение, что я уже знаю что-то такое, до чего им ещё добираться и добираться. А что я такое знаю? Спросите меня, каких таких ценностей я хранитель? А я не отвечу. Да и ценности ли это на самом деле?

Как там сказала заведующая: «В вашем возрасте…»

Чёрт побери, она ведь не зря так сказала. Может, это выглядит странно, но я не могу без работы. Без работы и без денег. Что я буду делать, если не работать? Да и скопить я ничего не успела. Как я буду жить? Я ничего не умею, кроме одного – лечить. А устроиться в новое учреждение, заново, с нуля… Да и откуда в нашем городе возьмётся такое учреждение, если лор-отделений испокон веку было всего два на весь город?

Ладно, ещё ничего не известно. Не надо паниковать.

Господи, какое это странное понятие – молодость. Как его можно определить? По годам? Но какая разница, сколько ты прожил на свете лет, ведь время можно растянуть и сжать. Всё относительно – три часа назад, три дня назад, три месяца назад, тридцать лет назад… За три месяца может развиться опухоль до той стадии, что лечить её уже будет не нужно. За три часа может родиться ребёнок, и тогда начнётся чья-то новая жизнь, которая, может быть, и продлится всего-то тридцать лет. За три минуты останавливается сердце, за пять – погибает мозг. За три недели можно вылечить сепсис, а можно и не вылечить грипп… С медицинской точки зрения время ещё более относительно, чем по Эйнштейну. У каждого своё время. Я не разделяю его на части – вот тогда я была молодая, задорная, красивая, а теперь я стала страшная, старая и унылая. Ничего подобного – я и тогда не была задорной, я и теперь не унылая. Но неужели же я такая же, как прежде? Нет, я другая. А в чём? Я не знаю. И дело не в окружении. Плевать мне на окружение. В детстве окружающий мир меняется ещё быстрее – за год из пелёнок и памперсов, из коляски и с четверенек – на собственные ноги. От грудного молока к двадцати четырём зубам и супу, и котлетам. Мир из горизонтального становится вертикальным, из неосознанных впечатлений проявляется «Я». Ни в какой другой период жизни не бывает больше таких быстрых изменений. Но отчего зависит то, как мы ощущаем себя в разном возрасте? Наверное, до окончания школы мы все ощущаем одинаково свои семнадцать лет. Ну, может быть, до окончания неполной средней школы. Тогда пятнадцать. А дальше? Для меня период взрослости наступил с окончанием института. Думаю, если бы я пошла работать раньше, я раньше бы и повзрослела. Неужели старость к нам приходит с потерей работы? Но множество людей, особенно женщин, теперь и не работают, и не работали никогда, но вовсе не чувствуют себя старыми. Может, я чувствую себя молодой, потому что у меня нет детей? Но сколько людей и выглядят, и чувствуют себя явно моложе своих детей… А влияет ли на ощущение возраста тот факт, что с годами на тебя перестают обращать внимание молодые мужчины? Ну, наверное, в какой-то мере, хотя на меня молодые мужчины обращали внимание чрезвычайно редко. Ну и какой же тогда вывод?

В буфете Олег со своим подносом подходит к моему столу.

– Не занято?

Я с набитым ртом киваю на стул. Около моей тарелки ещё и коробочка с бутербродами. Я захватила их из дома, но съесть решила здесь. После супа и куриной ноги. Видимо, стресс вызывает бешеный аппетит.

Быть счастливой нужно было учиться у Фаины Фёдоровны. Я помню, как она радовалась жизни каждое утро. Её жизнь, по крайней мере в тот период, когда я её знала, была разделена на две половины. Моя тоже. Но половинки у нас были разные. У Фаины Фёдоровны жизнь делилась на войну и после. У неё было совершенно другое мироощущение, не такое, как у меня. Она сама мне про это никогда не говорила, но я поняла это интуитивно. Она и о войне-то говорила очень редко, только в крайнем случае. И только уже спустя много лет я поняла, что я прошла по её жизни по самому незначительному краешку, так иногда бывает виден на небе узенький-узенький серпик луны. Хотя тогда мне казалось, что в наш отрезок времени мы с ней живём как бы на равных.

Я догрызаю куриную голень и злюсь. Ещё утром я была вполне счастлива. Я научилась делать себя счастливой. Довольствоваться тем, что у меня есть. В конце концов не так уж мало. Я всегда сыта, я езжу на своей машине, я лечу больных, у меня есть свой дом. У Фаины Фёдоровны этого не было. Но кто имеет право отобрать у меня то, что есть? Почему я должна чувствовать себя несчастливой из-за какой-то реорганизации здравоохранения? Я провела в этом здравоохранении столько лет, сколько некоторые не живут. Мой мир – это цвет кожи и крови, и разноцветная одежда больных, и пижамы врачей, и пёстрое постельное бельё на больничных койках, и цветы, которые мне приносят в пластиковых прозрачных обёртках, и белизна халата Фаины Фёдоровны… Так художники рисуют снег голубым, розовым, светло-коричневым, зеленоватым, но для зрителя он всё равно белый. Наверное, мой счастливый мир раньше тоже был белым. Белым, как что? Как снегJ.

– Ну и что вы на это скажете? – спрашивает меня Олег. Он ест рыбу и картофельное пюре, это дешевле. Разве мы с ним на «вы»? По-моему, он заговорил со мной впервые за всё время нашей совместной работы – года за три или даже за четыре.

– Вы что имеете в виду?

– Наше с вами сокращение.

Я смотрю на него.

– Почему «наше с вами»? Мне никто ничего не говорил.

– Вы что же думаете, вас оставят?

– Не знаю. Я сегодня впервые услышала об объединении.

Он смотрит на меня не то чтобы рассерженно, недоверчиво.

– Да ладно вам делать вид. Вся больница гудит уже месяц.

Вот что значит всегда садиться от всех в стороне. Дурная привычка. Все новости доходят в последнюю очередь.

– Возьмут Павла и Дарью, а нас с вами – кнопка «удалить».

Интересно, откуда у него такая уверенность?

– Или вы уже подыскали себе место? Поделитесь куда? Может, меня туда тоже возьмут? – Он отодвигает вилкой рыбий хребет и доедает пюре, помогая себе кусочком хлеба.

Я вытираю руки салфеткой и открываю коробку с бутербродами.

– Берите. С колбасой.

– С какой?

– С докторской.

– Спасибо, не хочу.

Чай у нас в стеклянных прозрачных кружках – наливай из больничного титана сколько хочешь. Я беру бутерброд, откусываю и запиваю чаем. Можно быть для всех – никакой. Можно выглядеть старой, старомодно одетой и разговаривать, как в прошлом веке. Но если ощущать себя вселенной, то старость не приходит. Вот в молодости моей я для себя вселенной ещё не была. А сейчас я не только сама по себе вселенная, для меня вселенная этот бутерброд.

– Вы что, правда ничего не слышали?

Я перестаю жевать.

– А разве вам уже объявили, что вас сократят? Мне не объявляли.

Взгляд у него исподлобья. Я впервые замечаю, что он похож на мультяшного волка. На задрипанного, испуганного, по-детски комедийного голодного волка со впалыми боками, который вечно попадает в дурацкие ситуации, потому что очень добрый в глубине души. Но душа Олега для меня закрыта.

– Ну-ну. – Он тоже стал пить чай, ссутулившись, опустив плечи.

Сбоку от меня в окне серо-зелёным сияла улица. Из этого окна, выходившего в закуток проулка, не было видно ничего, кроме распускавшихся кустов. И белые занавеси в крупную ячейку не могли пригасить золотое сияние лопающихся почек.

Почему он сказал, что в новое отделение возьмут Павла и Дашу? Значит, всё уже решено и всем известно?

– Бл… ь! – Олег отодвинул тарелку и пристукнул кулаком по столу. – И так денег ни на что не хватало, а тут ещё безработный.

– Как-нибудь образуется, – сказала я, но в груди у меня будто ползала серая жаба.

– А как образуется? – Он посмотрел на меня так, будто это я выдумала реформацию. – В городе для лор-больных было всего 120 коек. Шестьдесят у нас и столько же в пятой. Теперь будет на весь город – шестьдесят.

Мне нечего сказать. В памяти всплывают лекари – муравьи, и в сравнении с муравейником наши дела кажутся из рук вон плохи.

– Я вообще не понимаю, кто будет делать операции на ухе?

Это он спрашивает меня? Он мог бы и не спрашивать, что я могу ему ответить?

– Я оперирую по квотам, – говорит Олег, будто я этого не знаю. – Чтобы с этой квоты нормально заработать у меня должен быть поток больных. А мне их никто не присылает. Никто не хочет по поликлиникам выискивать стариков.

Я никогда не расспрашивала его о том, как он учился. Мы и вообще с ним раньше почти не разговаривали.

– В крайнем случае, если дети побогаче, они покупают своим дедушкам и бабушкам протезы. А можно вставить и чип. И слух будет, как в молодости.

Я думаю о том, что раньше таких больных вообще не лечили.

– Раньше всё было лучше, – вдруг ни с того ни с сего говорит Олег.

– Когда я пришла работать в поликлинику после института, в ней до меня врача не было семь лет. Это был ад.

– Зато я теперь сам должен за больными бегать? По полям, по лесам, по сёлам, по колхозам ездить? Можно такое представить? Реорганизация, блин!

– Колхозов нет давно…

– Я просто так сказал.

А у меня вдруг вырвалось, совершенно не к месту.

– А я, когда была студенткой, ездила в колхоз. На картошку.

Поколебавшись, он вдруг протянул руку и взял мой оставшийся бутерброд. Прекрасно, а то пришлось бы нести домой. Даша, кстати, бутерброды не ест. И кофе тоже не пьёт. Она ходит на фитнес и пьёт какие-то растворимые порошки из специальных коробочек. Зато Даша курит. Иногда. Редко. Длинные сигареты, пахнушие ванилью и вишнёвым вареньем. Мне нравится их запах. Это удивительно – наше новое поколение докторов. Сплошной здоровый образ жизни. Интересно, соблюдая такую правильность поведения, будут ли они счастливее? И проживут ли дольше?

Моего бутерброда хватило Олегу укусить раза три.

– Раньше всё равно было лучше. – Он проглотил последний кусок и допил чай.

– Вы явно идеализируете.

– Ничего я не идеализирую. Вам не надо было искать работу. И ещё пример. Вот у вас ведь квартира есть?

– Есть.

– Вам же её дали?

Я вспомнила ту нашу маленькую уютную квартирку, которую нам действительно «дали». Действительно, мы очень радовались новоселью. Я была тогда в третьем классе, и меня поселили в одну комнату с бабушкой. Однажды я проснулась, а бабушка лежала в своей кровати тихо-тихо. И почему-то я сразу поняла, что бабушка умерла. Но я не стала рассказывать Олегу об этом. Как не стала говорить и о том, что все свои деньги потратила, чтобы купить новую квартиру.

– У нас была маленькая квартира. Тридцать пять метров. Двухкомнатная. На меня, маму, папу и мамину мать, мою бабушку. Кухня была пять с половиной.

– Я бы поменялся с вами.

– На что?

– На то, чтобы жить в то время.

Мне было удивительно слышать от него такие глупые, детские вещи. Я пошутила в ответ. Я улыбнулась:

– Ну тогда отдайте мне ваши тридцать лет. А я вам – свои. Сколько уж есть.

Он вдруг внимательно посмотрел на меня. Такое впечатление было, что он увидел меня в первый раз.

– А сколько вам?

Я хмыкнула:

– Много. Некоторые столько и не живут. – Я встала и отодвинула свой стул. – Я в отделение.

– И я туда же.

Из лифта навстречу нам вышла Даша. В блестящей куртюшке, с развевающимися волосами, сияющим взглядом и в дырявых джинсах. Увидела нас – остановилась.

– Вы ещё не домой?

Олег пожал плечами. И я промолчала, ведь это же очевидно, что мы возвращаемся назад. Даша закидывает сумку через плечо.

– До завтра!

У меня включается нерастраченный материнский инстинкт. Глядя на её просвечивающие через дырки голые колени, я будто чувствую, как у меня опухают суставы.

– Не простудитесь. Весна, но ещё прохладно. Снег только-только стаял.

Даша смеётся:

– Вы прям как моя бабушка. У той на уме только одно: чтобы я одевалась теплее.

Она что, нарочно? Про бабушку?

– Бабушка права. Здоровье – это главное.

– Главное – это деньги, – парирует Даша. – На них теперь можно купить всё что угодно. Даже здоровье.

Она высвистывает мимо нас в вестибюль, а мы с Олегом заходим в лифт.

– Сегодня кто остаётся в ночь? – спрашивает он. У меня возникает чувство, что спрашивает он, чтобы не стоять молча.

– Паша.

– А вы когда?

– В пятницу.

– Ага.

Мы выходим из лифта и расходимся в разные стороны.

В моей комнате сумрачно. Видно, что внезапно нахмурилось небо и неожиданно стал накрапывать дождь. Я подхожу и закрываю форточку. Дождь по идее уже весенний, тёплый и даже пузырится в быстро образовавшихся лужицах, но я-то знаю, насколько обманчива погода в начале апреля. Я провожу пальцем по стеклу, повторяя движение капель. Вниз. Всё время вниз. Неужели это теперь одно моё постоянное направление? И я вдруг плачу. Этого со мной не бывало уже много-много лет.

Машина-перевозка была уж точно не «мерседес». Зелёный УАЗик с красным крестом в белом круге на бортах.

Мы сели в машину. Женщина с ребёнком на мягкое сиденье в салон, я – тоже в салон, на скамейку, напротив двери. Зверски дуло в ноги с улицы между дверью и подножкой. Мои замшевые туфли на каблуке были предназначены для кабинета, а не для улицы. Не зря мне кричала Фаина: «Наденьте сапоги!»

Если бы сейчас всё сначала, конечно, я была бы более решительной. Замотала бы этого хулигана в простыню и протолкнула бы пуговку зондом, как подсказывала Фаина. Или пинцетом. Поймала бы рукой. А мать нужно было бы выставить в коридор, чтобы не орала. Фаина подержала бы пацана на коленях. Родители, конечно, думают, что они как-то могут контролировать врачей или контролировать ситуацию. Печальная правда в том, что они всё равно ничего не могут контролировать, потому что не понимают сути происходящего и только зря треплют нервы и себе, и нам. Конечно, они потом пишут в социальных сетях о том, какие врачи дураки и уроды и почему они не сделали этого, и того, и сего… Но чаще всего выходит, что прав именно врач, а не родственники. Иногда, конечно, бывает и по-другому. Но ясно одно: если счёт идёт на секунды, родителям всё равно ничего объяснить невозможно. А любое действие – это риск.

Многие сейчас скажут: «Подумаешь, что такого, какая-то штучка застряла в носу?» Однако же по правилам удаление инородных тел – повод для госпитализации. Нужно, чтобы рядом на всякий случай был анестезиолог с аппаратом, операционная для трахеотомии, трубка для бронхоскопии… Конечно, это есть далеко не всегда и не везде. И я тогда поступила строго по инструкции.

Наверное, я могла бы замотать ребёнка простынёй, чтобы не шевелился. Я сумела бы протолкнуть пуговку зондом и поймать рукой. Я не тряслась бы на холоде в промозглой перевозке, а спокойно продолжала бы приём. Нынешние молодые сейчас смелые. Типа Даши. Я такой не была. Предвидеть и всё равно рисковать – на мой взгляд, это верный путь в уголовку. Это не халатность и не превышение должностных полномочий. Это «преступная неосторожность». То есть врач мог предвидеть, мог сознавать опасность и всё равно понадеялся на авось. А если бы я не поймала эту пуговку? И пацан не проглотил бы её, а задохнулся насмерть? И у меня под рукой ничего нет для трахеотомии. Да и не делала я её никогда. Нет, я была права – только стационар. И трахеотомию, если что, лучше делать в условиях операционной, а не в кабинете и не на улице.

Мы ехали по городу. Ребёнок уснул. Во сне его лицо расслабилось и стало симпатичным. Я смотрела на него и думала, что нам всем нужно продержаться ещё немного. Дорога казалась мне бесконечной.

– Несите осторожно. Нужно, чтобы не проснулся пока.

Почему-то спящие и мёртвые всегда тяжелее, чем бодрые и живые. Женщина тащила младенца с трудом. Я помогала ей держать его ноги.

Фельдшер в приёмном отделении долго заполняла бумаги.

– Поставьте ребёнку градусник. – Она сунула мне термометр. Мать присела на кушетку, и ребёнок спал у неё на коленях.

– У него нормальная температура. Нельзя, чтобы он сейчас закричал, – сказала я.

– Я должна записать.

– Слушайте, у меня в поликлинике полный коридор больных. Скорее вызовите сюда дежурного врача, я передам ему больного с рук на руки и уеду…

Она даже не подумала куда-то идти. Подошла и сама впихнула под мышку мальцу градусник, уселась опять и невозмутимо стала записывать что-то в журнале.

Я вдруг почувствовала такое бессилие, такую злость, что готова была закричать. Ведь я права, я тысячу раз права, что не стала рисковать, а вы все… Почему вы смотрите на меня как на неумеху?

Тут фельдшер встала и куда-то ушла. И будто исчезли в этой больнице все вокруг. В самом дальнем конце коридора был слышен чей-то разговор, плеск и звук отжимаемой тряпки. Там, видимо, мыли пол. Я села на кушетку рядом с мамашей и закрыла глаза.

И вдруг ребёнок проснулся. Он поперхнулся сначала, как будто не сильно, а потом вдруг закашлялся. У него запрокинулась голова, он стал давиться, махать руками, ловить ртом воздух. Этот его вдох: «И-и-и-к!» я слышу и сейчас. Я поняла – сейчас ЭТО произойдёт. Беспомощно оглянулась на дверь – по-прежнему никого. А он стал кашлять. Кашлял и кашлял, давился то ли слюной, то ли слизью, сильно вдыхал… Может, хотел закричать, но не мог, судорожно делал такие движения, что сейчас его будет рвать… И действительно его вырвало слизью и кровью.

– Помогите же! – отчаянно завопила мать. – Он задыхается!

Я схватила ребёнка, перевернула вверх ногами. Рот у него был открыт, из него ползла на пол вязкая, розовая слюна, а по полу расползалась рвотная лужица.

Мать что-то кричала, я не слышала что. Я вытащила из кармана ложку Хечинашвили, она оказалась совершенно бесполезной. Я бросила ложку. Пацан снова закашлялся, судорожно вдыхая.

Я приподняла его, болтающегося вниз головой, и сильно тряхнула. Его опять стало рвать. Я сунула его в руки матери и плюхнулась перед ним на колени. Моя прекрасная, дефицитная, дорогая замшевая тёмно-серая югославская туфля слетела с ноги и отскочила в сторону. Я этого не заметила. Я схватила одной рукой его голову и прижала к себе, а пальцы другой руки просто сунула ему в рот. Непроизвольно он меня куснул, и в этот момент среди остатков рвотной массы и среди носоглоточной слизи я нащупала что-то скользкое, но твёрдое. Вслепую я захватила этот предмет и вытащила наружу.

Это была пуговица. Оранжевая пуговица с его кофты. Она бочком своим просвечивала сквозь слизь, в которой пряталась, как ягода облепихи под серебристыми листьями. Я машинально взглянула на кофту мальчишки. Там, где пуговица оторвалась, ещё и нитки торчали. А остальные пуговки были красные.

Пацан наконец заревел во всю глотку, вздохнул, задышал. Мать стала вытирать ему лицо своей юбкой. Я встала с колен и попрыгала на одной ноге за свалившейся туфлей.

В этот момент вошёл врач. Лицо у него было скучное и усталое.

– Что тут у вас?

– Инородное тело вам привезла. Вот оно.

Я показала врачу оранжевую пуговицу и пошла к раковине смыть слюни, рвоту и слизь.

– Край один отломлен. Но достаточно острый. – Я потрогала край пуговицы пальцем. – Он-то и вызвал кровотечение по задней стенке глотки.

– А-а… – Доктор не выказал ни радости, ни огорчения. Он повернулся к матери.

– Умойте ребёнка и пойдёмте, я его осмотрю.

Они ушли. Мальчишка то ли икал, то ли всхлипывал по дороге. Через некоторое время он опять заорал. Видно, врач стал осматривать его.

Я вытерла вафельным полотенцем руки и тупо смотрела на себя в зеркало над раковиной, прислушиваясь к звукам.

Пришла фельдшерица. Недовольно посмотрела на меня, на раковину, на лужу на полу.

– Передайте им это. – Я протянула пуговку фельдшерице. – Может, захотят сохранить.

– Ничего я не буду передавать. Стол ещё пачкать…

Перевозку «Скорая» мне прислать отказалась. Пришлось ехать назад на троллейбусе без билета. В запале я не взяла с собой ни сумку, ни деньги.

Насколько я знаю, в любом лор-отделении есть специальный стенд, на котором на всеобщее обозрение выставлены предметы, которые извлекают врачи из ушей, горла, носа и даже пищевода своих пациентов. У нас такой тоже есть. Среди экспонатов рыбные, птичьи и мясные кости, зубные протезы, орехи, булавки, бусинки, пуговки, а иногда и пули, и осколки снарядов. Однажды я вытащила из глоточной миндалины рыболовный крючок.

Интересно, куда теперь денут наш стенд? Выбросят? Ту, самую первую, мной извлечённую оранжевую пуговку я так и оставила в приёмном. Зря, наверное. А что бы я с ней делала? Бросила бы куда-нибудь в ящик? Даже странно сейчас об этом думать.

– Ложку Хечинашвили простерилизуйте, – сказала я Фаине Фёдоровне, уже под вечер, когда вернулась из стационара – потная, измученная, голодная. Больных в коридоре осталось немного. – И дайте марлю, туфли оттереть. Испортила их. Жалко.

– Достали?

– Сама проскочила.

– Что это было?

– Пуговица. Я расшевелила её во время осмотра, она и поползла. В приёмном чудом поймала.

– Где он взял-то эту пуговицу? – Фаина Фёдоровна уже наливала мне чаю.

– С кофты оторвал, наверное. – Я стала пить, будто в первый раз отелившаяся тёлка.

– Ой, эти шалопаи всегда всё в рот тащат. Бутерброд вот съешьте. – Она поднесла мне на тарелке два бутерброда. Краковская колбаса на хлебе аппетитно блестела свежим жирком.

– Откуда вы взяли? Клянчили у Достигаевой? – Я куснула бутерброд.

Фаина Фёдоровна победно зарделась розовыми щёчками.

– Сама она принесла. Ничего я не клянчила. Все ведь понимают… Особенно если врач хороший. Я больничный её вам оставила. Чтобы вы сами закрыли. Она уже выздоровела, завтра на работу выходит.

Я проглотила бутерброды, причесалась и села на своё место. В дверь колотили.

Мы принимали больных до ночи. Приняли всех. Причём под конец возникло впечатление, что сарафанное радио каким-то образом разнесло по округе, что в поликлинике происходит халява – лор принимает без записи и талонов. Почему я так думаю? Потому что последние больные были уже совсем не больные, а так.

– Вы не можете посмотреть, что у меня в носу?

– Я пришла ухо проверить…

Когда наш коридор совершенно опустел, Фаина Фёдоровна сказала:

– А в холодильнике ещё масло, кусок сыра и две банки рижских шпрот.

– Кормилица вы моя.

Потом мы шли с ней из поликлиники пешком. Была уже ясная, звонкая осенняя ночь. Дошли до угла. Я остановились.

– Спасибо, Фаина Фёдоровна, что не ушли домой. Помогли мне с приёмом.

– Как бы я ушла?

– Ну ведь рабочий день у вас уже закончился. Имели полное право уйти. Я бы и не обиделась…

– Знаете, Ольга Леонардовна, я думаю, на нас с вами напишут жалобу. А может, и не одну. И знаете, как они все будут начинаться?

– Как?

– «Возмущены обслуживанием врача О. Л. Григорьевой и медицинской сестры Лопаткиной Ф. Ф.».

– Да ладно!

Но у Фаины Фёдоровны был большой опыт работы в нашей поликлинике. «Возмущена бездушным поведением и грубостью лор-врача Григорьевой… – читала я на следующий день в кабинете у заведующей нашей поликлиники жалобу мамаши. —…Она трясла моего больного сына так, будто хотела его убить… Таким врачам не место в нашей медицине!»

– Вот ты уехала, бросила больных в коридоре, – сказала мне заведующая, пока я читала жалобу. – А если бы в это время из них кто-нибудь умер?

– А что я должна была сделать? – спросила я. – Бросить тех двоих? Чтобы ребёнок в машине задохнулся?

– Не попадать в такие истории, – сказала заведующая.

– А как не попадать?

Она промолчала, поджав губы.

Докладную на меня написала и регистратура.

«Из-за того, что лор-врач Григорьева О. Л. вела приём больных в неустановленное время (до 23 часов), мы не могли вовремя закрыть отделение регистратуры и опечатать сейф с бланками листов нетрудоспособности. Весь день мы вынуждены были отвечать на возмущение и жалобы больных, которые не сумели попасть в этот день на приём».

Мы шли с Фаиной Фёдоровной по пустынной ночной улице, нам в макушки светила луна. Я задрала голову в небо и долго смотрела на неё. Луна мне улыбалась. Я сделала «карусель» в воздухе своей сумкой и стала хохотать.

Вообще-то у меня есть учёная степень. Без учёной степени теперь как-то неприлично. Иногда я даю больным свои визитки, там написано: «Кандидат медицинских наук». Я даже горжусь своей кандидатской. По насыщенности она не хуже, чем многие докторские, выполненные особенно в годы перестройки. Но теперь одной кандидатской мало. Многие любят, чтобы их консультировал доктор наук, профессор. Доктору наук как-то больше верят. Мне это немного смешно. И ещё теперь каждый уважающий себя врач должен иметь свой сайт. Большинство врачей на этих сайтах сами себе же хвалебные отзывы и пишут. Или просят написать больных, и это всегда видно. У меня сайта нет. Мне звонят по сарафанному радио.

Я никогда не занимала никакой административной должности. Как-то мне предлагали, но я отказалась. Не потому, что боялась не справиться, мне нравится быть только врачом. Я люблю лечить и не хочу устанавливать новые правила, вводить какие-то «монетизации». За много лет я убедилась, что больным от всех этих новшеств лучше не становится. Я просто хочу, чтобы мне не мешали. Мне нравится, когда у меня звонит телефон.

Только что я сейчас могу сказать больным? Извините, меня отсюда могут выгнать?

Я вытираю мокрые щёки и отхожу от окна.

Звонит телефон.

– Ольга Леонардовна, вы ещё не уехали?

– А кто это?

– Олег Сергеевич.

Я не сразу соображаю, что «Олег Сергеевич» это и есть Олег, мой коллега, с которым я недавно разговаривала в буфете. Раньше он мне никогда не звонил.

– Нет. Не уехала.

– А вам, случайно, не в сторону пятой больницы?

– Мне дальше. Но мимо.

– А не подбросите меня?

Я колеблюсь.

– Я ещё должна одеться…

– Если вы не против, я подожду вас у выхода.

Я одеваюсь и выхожу. Закрываю своим ключом нашу комнату. В коридоре перед дверью стоит Бочкарёва. Тот же красный велюровый костюм, та же тельняшка.

– А Дарья Михайловна уже ушла?

– Да.

– Вы не знаете, она завтра будет?

– Должна. А почему бы ей не быть?

– Ну, говорят же, что больницу расформировывают. А как же со мной?

– Я не знаю. – На меня вдруг наваливается усталость. – Завтра Дарья Михайловна всё вам расскажет.

Я ухожу, а Бочкарёва всё ещё стоит, будто не веря, что в нашей комнате уже никого нет. Как же я забыла взглянуть, болтается ли всё ещё тампон на её тапке? Мне жаль Бочкарёву. Зря Даша не зашла к ней. Весь вечер и ночь Бочкарёва будет мучиться, проигрывая варианты своей дальнейшей судьбы.

На парковке уже много свободных мест. Дождь не такой сильный. Я натягиваю на голову капюшон и оборачиваюсь, смотрю на больничное здание. Серый бетон. Между блоками щели, на пандусе асфальт весь в ямах. Это «скорые», бесконечно въезжая и выезжая, годами раздавливали асфальт. Въездные ворота – толстенные бетонные столбы, образуют прямоугольную арку. Ещё один портал. На столбах граффити. Надеюсь, с благодарностями врачамJ. Всё это, мягко говоря, обветшало. Но всё это можно отремонтировать, подновить. Заделать, покрасить. И больница останется жить. «Скорые» будут приезжать, больные будут поступать и будут выписываться.

Как выразилась сегодня наша заведующая?

«Мы столько лет ели деньги из бюджета».

Неужели мы не принесли никому пользы?

Вот подходит Олег. Он в плаще, с непокрытой головой. Я даже не замечала, что он, оказывается, светловолос. Сейчас под дождём волосы у него намокли и выглядят темно-русыми. В отделении мы все в колпаках, в пижамах. Роботы-муравьи. Выходим на улицу – друг друга не узнаём. И кожа у него светлая, как у природных блондинов. У Фаины Фёдоровны была такая же. У неё на щеках часто горел румянец – от малейшего волнения подкожные капилляры напитывались кровью и разливались гипертоническими червячками. Я хочу посадить Олега сзади, но он, как многие мужчины, садится вперёд. Я выезжаю с парковки, стараясь не обращать на него внимания. Я не привыкла, что в моей машине ещё кто-то есть, кроме меня, и поэтому немного нервничаю. Включаю радио. Автоматически убавляю звук. Он спрашивает, будто мальчик, случайно попавший к кому-то в гости:

– А что, здесь переключатель громкости на руле?

– Да.

– Круто.

Я взглядываю на Олега.

– А у меня машина не новая. – Щёки его сейчас тоже заливает лёгкий румянец, прямо зорька.

– Жена на машине девчонок возит. Занятия всякие…

Мне совершенно неинтересно знать про его жену. Я спрашиваю, чтобы сменить тему:

– Вам зачем в пятую больницу?

Он вдруг напрягается всей фигурой, лицом.

– Хочу с главным врачом поговорить.

– Вы с ним знакомы?

– Если б был знаком…

Мы едем сквозь дождь, но всё равно как-то ощущается, что уже весна. Воздух, наверное, другой. В нём преломляется свет по-другому, по-весеннему.

– Думаете, главный будет с вами разговаривать? Сейчас всё ведь через резюме.

– А я хочу сам занести ему в приёмную своё резюме.

Я молчу, выказывая этим свой скепсис.

– Слушайте, в этом городе я один, кто делает такие операции. Это не нонсенс, что я вернулся после обучения из Германии и оказался никому не нужным? И не нонсенс, что меня сокращают без предоставления места работы?

– Вам грант кто давал?

– Академия наук. Между прочим, самая главная. Российская.

– Ну вот. Туда и засуньте своё резюме, – ёрничаю я. – Вы ехали от них, а приехали сюда. А отсюда вас никто не посылал.

Обычно я не разговариваю так грубо, но сегодня уж такой день.

Олег молчит, отвернувшись к окну.

Я въезжаю на парковку пятой больницы. А это не нонсенс, что сократят и меня, хотя, положа руку на сердце, в городе не так уж много опытных врачей. А я – одна из лучших.

– Кстати, мне непонятно, а куда они денут мой ушной микроскоп? – вдруг говорит Олег.

– Микроскоп можно продать. Спросите, может, вам продадут.

– Зае… ь.

– Опять же амортизация… Сколько ушей-то прооперировали?

И мы с ним вдруг нервно смеёмся. Смех этот через силу.

Я подвожу Олега к центральному входу, останавливаюсь.

Я смотрю, как он идёт к дверям – сутулый, худой и всё равно похожий на молодого, побитого и голодного волка. Волчка.

Может, мне тоже сходить в пятую?

Я выруливаю с парковки и вижу магазин. Теперь это всё сетевые отростки разных магазинных монстров. Я сбавляю ход и вглядываюсь в пространство перед магазином. Надо же, раньше не знали, где достать еды, а теперь не знают, где поставить машины. Я нахожу место, захожу и покупаю замороженные пельмени, банку сметаны, пару лимонов и сыр на завтра. Мельком оглядываю витрину с колбасой. «Краковская» присутствует от трёх разных мясокомбинатов. Я ещё кладу в корзину две сардельки и иду к кассе. У меня чешется глаз, я останавливаюсь и тру веко бумажным носовым платком.

Когда я выбирала специальность, один мамин знакомый, уже старый врач, сказал: «Нашла тоже куда пойти! Вечные сопли. Гной, кровь, инфекция – всё в морду летит». Он был совершенно прав. Теперь придумали специальные забрала – для стоматологов, офтальмологов и нас. Но я не могу работать в забрале. Мне кажется, что тогда между мной и больным непреодолимая преграда. А я во время операций не чувствую себя отдельной от больного. Я, как экскаватор, цепляю его больную ткань инструментами. Я скребу и вырезаю, я чищу, я подкапываюсь, я роюсь. Я уничтожаю боль, грязь, гной. Я добираюсь до чистых тканей, я сшиваю дефекты, я скрепляю то, пригодное к жизни, что можно ещё сохранить. В этом моя работа. Но человеческая боль летит мне в лицо, в глаза, оседает на маске, закрывающей рот. И каждый раз после операции я стираю кровь, гной, слизь с лица ваткой. На коже остаётся противное зудящее пятно. Не даёт моей коже покоя чужая боль. Кожа шелушится, будто отвергает чужое.

Тушью перед операциями я давно не пользуюсь. Часто глаза «текут» от пота. Под операционными лампами слишком жарко. Но когда была молодая – пользовалась. Хотелось быть красивой даже и в операционной. Пока однажды чья-то кровь не брызнула в мой глаз.

– Тампон дайте, – сказала я операционной сестре, делая вид, что ничего не случилось.

Она кинула мне горсть стерильных марлевых тампонов в стерильный тазик и к ним – кровоостанавливающий зажим. Я захватила тампон зажимом и стала тереть свой глаз. Анестезиолог смотрел на меня вопросительно. Сестра довольно явственно материлась.

Теперь, когда я мою руки в операционном предбаннике, я не люблю видеть в зеркале своё ненакрашенное лицо. Я нарочно не поднимаю глаза и смотрю только вниз, на свои руки, хотя зеркало висит прямо над раковиной, передо мной. Мне никто не рассказал, когда я несла документы в институт, что это всё будет постоянно в моей жизни – голое лицо, потная пижама. Мне говорили, что это очень благородная профессия – врач. Что только избранные, самые лучшие, самые умные, самые хорошо подготовленные могут удостоиться этой чести – надеть белоснежные халаты…

Теперь я понимаю, какая это чушь, какой обман, какое рабство. Но дело в том, что я это всё люблю. Люблю, когда больные начинают улыбаться в своих палатах, сплетничать, делиться едой, смотреть фильмы, рассказывать друг другу о мужьях, жёнах и детях. Часто теперь, чего греха таить, они начинают ругать нас – врачей, медсестёр и санитарок. Это теперь считается хорошим тоном, обвинять нас в тупости, бездеятельности, безнравственности. Но в подавляющем большинстве больные всё-таки уходят из больницы своими ногами, подлеченные и без боли, а уходя, освобождают место для следующих больных.

Я кидаю пакет с продуктами в багажник. Я сажусь на своё место и зачем-то причёсываюсь. Приподнимаюсь на сиденье, чтобы посмотреть в зеркало над рулём, накрашены ли у меня глаза. Нет, не накрашены. Я нажимаю пальцем кнопку зажигания. По радио снова передают ту же мелодию, которую я слышала утром. Я достаю из сумки помаду, отвинчиваю колпачок. Если меня уволят, я больше никогда не смогу купить такую дорогую помаду. Гнев охватывает меня. Я делаю несколько вздохов, но это совершенно не помогает. Наоборот, мне хочется куда-то ехать и на кого-то кричать. Быстро-быстро ехать и очень громко кричать. Кого-то обвинять, с кого-то спрашивать, приводить какие-то примеры, орать «Как вы смеете?»…

Жаль только, что я отчётливо понимаю, что всё это бесполезно. Я – муравей. Мы тут все муравьи. И Олег, и Паша, и Дарья. А муравьёв никто никогда не слушает и не слышит. Бегают там себе чего-то и ладно. Носят крошечки для пропитания – значит, с голоду не умрут. Ну а если что – их можно и придавить. Ведь верно?

В первые месяцы моей работы на нас с Фаиной никто из начальства не обращал внимания. Мы вскрывали абсцессы, промывали миндалины, пунктировали пазухи и продували евстахиевы трубы. Как ни забавно, но за «трубы» нас даже уважали те, кто работал в соседних кабинетах, потому что, слышны были наши продувания на весь коридор.

Собственно, «продуванием» занималась Фаина. Я считала это занятием совершенно бессмысленным и никогда бы не отвлекалась на него, если бы это полагалось делать мне. Но «продувание труб» по положению находилось в ведении медицинской сестры, и Фаина Фёдоровна это занятие обожала.

Поскольку сразу после этого действия больные действительно, хоть и ненадолго, слышат лучше, я не протестовала. Ну нравится ей продувать – ради бога. И Фаина Фёдоровна относилась к этому занятию со всей ответственностью и даже ритуальной важностью.

И уж как нравилось ощущать свою пользу и значимость Фаине Фёдоровне!

В самый разгар приёма она вызывала сразу несколько человек больных, усаживала их на кушетку за моей спиной. Прохаживаясь вдоль кушетки и розовея от внимания к своей персоне, Фаина произносила короткую инструкцию, как нужно себя вести. Потом проводила несколько раз тренировку. Потом начиналось непосредственно действие.

– Рраз-два-три! – громко подавала она команду.

В тот самый момент, когда Фаина нагнетала воздух специальной резиновой грушей, больному необходимо было произнести заветное словосочетание в ответ. Таких словосочетаний известно несколько. Фаина фёдоровна выбрала самое простое.

– Тридцать три! – гремел ответный пароль. Одновременно с этим раздавался характерный звук груши, напоминающий короткий трубный рёв крупного животного. Фаина Фёдоровна проходила к следующему пациенту. Продувание каждому больному полагалось сделать не менее семи раз за одно посещение.

– Рраз-два-три!

– Тридцать три!

Это был и цирк, и ад одновременно. Вести приём в таких условиях было невозможно. Я или оформляла в это время медицинские карточки, заполняла больничные листы, карты диспансерных больных, или просто пила чай. Когда манипуляция заканчивалась и больные покидали кабинет, Фаина Фёдоровна чувствовала себя как актёр после удачного спектакля.

– У-уф!! – отдувалась она и укладывала наконечники от груши кипятиться в специальный металлический ящик для стерилизации.

– Отдохните, Фаина Фёдоровна! – говорила я, наслаждаясь тишиной, в которой могла снова принимать очередного пациента. Но она не хотела отдыхать. Она часто бегала по делам – то в регистратуру с какой-нибудь картой, то к сестре-хозяйке, то ещё куда-нибудь – и отовсюду приносила вести, как программа телевидения. Чаще всего вести были пустяковые, но Фаина Фёдоровна умела придать им характер значительный.

– Вы только подумайте, Ольга Леонардовна! – озабоченно сказала она в сентябре, в первый же год моей работы. От возбуждения один из её старомодных коричневых тапочек сбился с ноги, и она проскакала к своему столу без него, ступая на пол в сером хлопчатобумажном чулке, подпинывая тапок впереди себя, как футбольный мяч.

– Завтра приёма не будет, всех посылают собирать веточный корм.

– Что-что?

– Вы что, не знаете, что летом была страшная засуха?

– ?

– Ну вот, трава вся выгорела, теперь скот нечем кормить. Обком партии издал указ, что все горожане должны завтра выйти собирать веточный корм.

– Я беспартийная…

Наверное, у меня было такое выражение лица, что мне стал пояснять ситуацию сидящий передо мной больной:

– С деревьев спиливают ветви. Люди обдирают листья и маленькие веточки и складывают их в мешки. Мешки грузят на машину. Машина увозит эти ветки в пригородные хозяйства. И этим кормят скот.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– И что, неужели коровы эти ветки едят?

– Эх, Ольга Леонардовна, есть захочешь, не только ветки съешь, – сказал больной.

– Но листья же высохли. Я сомневаюсь, что для коров они съедобны. Да если и съедят, будут ли давать молоко? И можно ли это молоко будет пить? Неужели нельзя привезти сено, силос откуда-то ещё? Купить, в конце концов… Засуха же была не по всей стране.

– Не нам с вами об этом думать, – заключил больной. – Повыше нас есть люди. Приказ есть приказ.

И он ушёл со своим рецептом и назначенным лечением, не сомневаясь, что сбор веточного корма является всенародным делом.

– Сходите узнайте, – сказала я Фаине, – скольким больным уже выдали талоны на завтра.

– А чего мне ходить, я и так уже узнала. – У Фаины Фёдоровны возбуждённо горели глаза и дёргался носик.

– Ну и?

– Пятнадцать первичных, двенадцать повторных.

– Двадцать семь человек придут завтра на приём, а мы пойдём собирать веточный корм?

– Ну а как вы хотели? Все пойдут, не только мы. Сбор, как на работу, в восемь утра. Здесь в поликлинике. В одежде, как на субботник. Остаётся только дежурный терапевт. Главный врач пойдёт вместе со всеми.

– И никто не возражает?

– А кто будет возражать? Наоборот, народ радуется.

Я представила, как тащусь по пыльной улице и собираю сухие, сморщенные от жары, перегорелые листья. И друг за дружкой идут наши хирурги (два человека) участковые (восемнадцать участков), три офтальмолога, уролог, кардиолог, эндокринолог, три невролога и главный врач. Мы все смеёмся, переговариваемся, сыплем шуточками, подкалываем друг друга, как на сборе металлолома в шестом классе, потом достаём свои завтраки, а старшая сестра ёмкость с разведённым спиртом… Потом эти наши листья, напоминающие коросты, высыпают из мешков и отправляют на свалку или сжигают, потому что коровы наверняка не будут такое есть. Но мы всё равно возвращаемся в поликлинику, страшно довольные проведённым днём, а у меня возле кабинета всё-таки топчутся человек пятнадцать больных, а назавтра и послезавтра будет опять страшная запарка…

В то утро, когда был назначен сбор веточного корма, я пришла в поликлинику в своей обычной одежде. А перед подъездом нашего учреждения уже кипело оживление. Доктора и медсёстры – в куртках, рубашках с засученными рукавами, в цветных косынках или белых медицинских колпаках, чтобы волосы не пылились, курили, смеялись, возбуждённо переговаривались. Я сразу увидела уже готовую к трудовому подвигу Фаину Фёдоровну. Она стояла в группе сотрудников в новеньком синем хлопчатобумажном спортивном костюме – такие школьники носили на физкультуру, а мальчики ещё и зимой под брюки и рубашки. Из авоськи у неё торчала пол-литровая бутылка кефира, кирпич чёрного хлеба, пучок зелёного лука и свёрток, в котором угадывался десяток сваренных вкрутую яиц. Из громкоговорителя над главным подъездом рычал транслируемый откуда-то марш. Фаина Фёдоровна, завидев меня, приветственно махнула рукой, но тут же седые бровки её подозрительно вздёрнулись от моего совсем не спортивного вида.

– Ольга Леонардовна? – позвал меня кто-то из толпы врачей. – А вы разве не с нами?!

Мне показалось, что даже остановился марш. Я приближалась при полном молчании коллег.

– Вы не видели главного врача?

Мне никто не ответил.

Наш главный врач был немногим старше меня. Я думаю, всего лет на восемь. Максимум десять. Но возрастная разница между нами мне казалась колоссальной. Его назначили совсем недавно, месяца за три да моего распределения на работу. Звали его, по-моему, Николай Иванович, но честно говоря, у меня никогда не возникало никакой потребности в том, чтобы помнить, как его зовут. Не знаю, поступил ли он в институт сразу после школы или у него был какой-то ещё предшествующий путь, но только к тому времени, когда я пришла к нему с направлением на работу, он был уже массивным мужиком, с крупной круглой головой и с полноватой фигурой. Когда он разговаривал с кем-нибудь, его глаза как-то забавно и страшно выкатывались на собеседника, и было такое ощущение, что главный врач хочет собеседника напугать. Но у меня иногда возникало чувство, что он и сам опасается собеседника, и поэтому я не боялась его, как многие из моих коллег.

Когда я его разыскала, наш главный ругался с сестрой-хозяйкой из-за рукавиц. Хозяйка стояла уже распаренная с утра, в синем, порванном под мышкой халате. Перевязанный пояс подчёркивал её массивные округлости. Она орала громко, на всю улицу:

– Рукавиц нет! Могу выделить десять пар резиновых перчаток, – и она размахивала оранжевыми толстыми перчатками, предназначенными для уборки помещений.

– Ты бы ещё хирургические принесла! – ругался главный.

– На прошлый ленинский субботник рукавицы все изорвали! – огрызалась хозяйка. – Семь пар! Да две пары я ещё дворнику отдала. Откуда я знала, что нас пошлют этот корм собирать? И между прочим, врачи и без рукавиц смогут обойтись. Подумаешь, ветки ломать… Вон, травматологу скажите, он вам зараз… – Она увидела меня и отошла.

Главный врач раздражённо повернулся ко мне. В первый момент показалось, что он меня даже не узнал.

– Николай Иванович, отпустите меня со сбора веточного корма в виде исключения.

Некоторое время он смотрел на меня, как всегда выкатив глаза и не мигая.

– А что, у тебя менструация, что ли, началась?

Вероятно, он считал свой вопрос чем-то вроде проверки на психологическую устойчивость.

Я не знаю, откуда бралась во мне тогда жизненная смелость. Подозреваю, что из «правильных» советских фильмов и книг. И хотя в школе, в которой я училась, и с кое с кем из знакомых, с которыми общалась, я как раз наблюдала некоторые яркие примеры отсутствия справедливости, но вера в победу разума и совершенства, как вера в победу «гармоничного» человека над моральным уродством, была во мне сильна. Одновременно, правда, с лозунгами о гармоничном человеке существовали обкомовские дома за высокими заборами, какие-то закрытые базы, про которые часто и со значением говорили разные люди, поступления в институт и на работу «по блату» и по звонку, но…

Теперь я понимаю, что параллельный мир был для немалого количества людей вполне осязаем. Но отсутствие жизненного опыта заменяло мне страх. Меня нелегко было испугать.

Я ответила серьёзно, без тени кокетства, без улыбки:

– У меня записаны почти тридцать человек больных. Я не могу заставить их ждать из соображений гуманности.

– Из соображений чего? – переспросил он.

Наверное, он решил, что мои «соображения гуманности» это ответ на его «менструацию».

– Если я не приду на приём, больные напишут на меня жалобу.

Ему надоело разговаривать со мной. Он отвернулся и пошёл контролировать раздачу мешков, в которые нужно было собирать листья.

– Но Николай Иванович! – побежала я следом. – Я не могу собирать этот сор, когда меня ждут больные!

Он даже не повернул в мою сторону голову. Все, кто стоял неподалёку, с неудовольствием смотрели на меня.

Я двинулась к подъезду поликлиники.

– Ольга Леонардовна! – закричала мне вслед заведующая. – Вернитесь на место, иначе вместо рабочего дня я запишу вам прогул!

– Меня в институте учили больных лечить, а не ветки собирать, – сказала я внятно и вошла внутрь.

Фаина Фёдоровна смотрела мне вслед. Я шла по неосвещённому коридору своего отсека и машинально поворачивала выключатели. За мной поочерёдно загорались вытянутые прямоугольники неоновых ламп, будто сзади у меня оставалось всё светло и ясно, а впереди была дрожащая темень. Внутри у меня всё тряслось, но я не боялась. Когда чувствуешь себя правым – почему-то не боишься. В самом конце коридора неясно виделись контуры людей. Мёртвые души в день сбора веточного корма.

Когда я дошла до моего отсека, кое-кто из больных, ждущих на обитых дерматином скамейках, встали.

– Ох! А мы-то говорим, зря мы приехали.

Молча я открывала дверь кабинета.

– Так ведь весь город сегодня собирает, – отозвался кто-то. – Школьников и учителей с уроков сняли.

– Я в ЖЭК прихожу вчера за квартиру платить – а у них на дверях объявление висит… Как на фронт.

Про фронт я услышала на следующий день от заведующей поликлиникой.

– Вы дезертировали с трудового фронта!

Но я отметила, что, если до этого дня она иногда говорила мне «ты», после моего ухода со сбора веток отношения наши утвердились как враждебно-официальные.

Я вошла в кабинет, надела халат. Поставила на плитку чайник. Без Фаины Фёдоровны в кабинете было неуютно и пусто.

– Кто на продувание? – раздался вдруг в коридоре властный голос моей медсестры. – Готовьтесь по очереди. Когда вызову, не задерживайтесь.

Она вошла. Лицо её пылало, кудряшки дрожали, ножки семенили в обтягивающих штанах только вчера купленного по случаю мероприятия школьного спортивного костюма. В руке болталась авоська с завтраком.

– Будьте уверены, выговор нам с вами обеспечен. – объявила она.

– Зовите, кто по очереди, – грустно сказала я. – Вы-то как раз могли и остаться там, вместе со всеми. Больных, вероятно, будет меньше, чем записано.

– Да нужен мне он больно, этот веточный корм! – сказала Фаина, надевая халат прямо на спортивный костюм.

Вошёл тот самый, который говорил про домоуправление и про фронт.

– На что жалуетесь? – спросила я и повернула в его сторону свой лобный рефлектор.

Я снова сажусь в машину и смотрю на часы. Пачка пельменей и банка сметаны – долой полчаса.

Дождь перешёл в настоящий ливень. Первый весенний ливень в этом году. После таких дышится замечательно. Зимняя грязь смывается в водостоки, очищаются от смолы и пыли почки деревьев. Аллергикам становится легче дышать. Интересно, легче ли дышать в палате Бочкарёвой?

На автобусной остановке я замечаю Олега. Автобус, видно, недавно ушёл, потому что, кроме него, больше никого нет. Олег стоит мокрый и жалкий. Единственный ушной микрохирург в городе. Стажировался в Германии. Бл… ь.

Я подъезжаю и останавливаюсь. Он узнаёт мою машину и неловко скачет через дождевой поток, отделяющий тротуар от дороги. Я представляю, как он сейчас намочит мне сиденье своим мокрым плащом, но результат оказывается хуже моих самих плохих представлений. Ощущение, что ко мне в машину сел грязный бомж.

– Оля, спасибо! – говорит он. Я сердито смотрю на него. По его худому, чётко вылепленному лицу текут струи, волосы прилипли ко лбу, и он похож на унылый, одинокий памятник, сошедший с постамента. Хорошо ещё, что мне на сиденье не течёт птичий помёт.

– Тебе куда? – спрашиваю я. Наверное, действительно, в такой ситуации «вы» звучало бы глупо. Сзади к остановке подъезжает автобус, и, не дождавшись ответа, я выруливаю на дорогу.

Он молчит, и мне кажется, что он меня не слышит.

– Ты отдал резюме?

– Отдал.

– И что?

– Главврача не было. Секретарша сказала, что передаст в отдел кадров.

Мне можно было ехать только прямо. Стрелки поворотов на указателях дороги были перечёркнуты белыми линиями, будто кто-то взял на себя функцию не допустить никаких поворотов ни вправо, ни влево.

Но мне всё равно нужно прямо. По жизни я не люблю кривые пути. Олег по-прежнему молчал, и было впечатление, что ему всё равно, в каком направлении бы ни двигаться. Я решила, что высажу его, когда дождь станет тише.

Летом улица, по которой мы едем, представляет собой зелёный тоннель из-за нависающих над ней деревьев. Я люблю эту улицу. Деревья на ней, как я их называю, «настоящие». Клёны, берёзы, а не карагачи с мелкими жёсткими листочками. Те самые карагачи, ветки которых мы собирали на веточный корм, в тот год едва доходили до второго этажа здания нашей поликлиники. Интересно, какие они сейчас?

Есть по дороге несколько лип, хотя липы в нашем сухом климате редкость. Сейчас, когда ещё нет листьев, над дорогой нависает призрачная сеть из веток и веточек. В её ячейках в свете фонарей блестят капли. Над нами в темноте весеннее небо. Я знаю, если остановиться или, наоборот, выехать из города на простор, будет видно, что облака быстро несутся вдаль, открывая нам куски ночи.

Я представляю, что скоро после дождя на земле появится первая трава. А вот многоэтажные вазоны для цветов, установленные на перекрёстках, я не люблю. Мало того что они закрывают видимость, особенно вечерами, так голые, без цветов, они ещё похожи на перевёрнутые, подвешенные связками каски военных.

Естественно, история с веточным кормом в тот день не закончилась. Вообще-то я так и думала, что мне обязательно припомнят отказ собирать срезанные, измученные засухой ветки.

Возможно, мой протест против сбора этого корма имел и более глубокие корни, чем соображения долга. Вместе со своими однокурсниками в студенческие годы я ездила «в колхоз» на уборку картошки. До сих пор я помню эти бессмысленно проведённые там недели – в грязи, с отвратительным и донельзя скудным питанием и с почти нулевым результатом. С почти нулевым – потому что ну сколько мы могли собрать картошки вручную на полях огромного хозяйства, занимающегося в первую очередь выращиванием пшеницы? Картошку «спускали» сверху по плану, как и выращивание томатов, огурцов, свёклы и капусты, но выполнения этого плана никто всерьёз не требовал. Сейчас даже странно это вспоминать, будто эта поездка на картошку состоялась давным-давно, как будто сразу после войны, – настолько скудной и отвратительной была наша жизнь в этом совхозе. Но на самом деле это происходило не так уж задолго до перестройки. И сбор веточного корма, наверное, пересёкся с воспоминаниями о картошке…