Аномальные явления бесплатное чтение

Глава I.

О том как рвется реальность

Для меня жизнь слишком коротка, чтобы беспокоиться о вещах мне неподвластных и, может, даже несбыточных. Вот спрашивают: «А вдруг Землю поглотит чёрная дыра, или возникнет искажение пространства-времени – это же повод для волнения?»

Нил Деграсс Тайсон

…О, как эффектно выглядит артиллерийский обстрел на киноэкране. Даже самый робкий зритель не испугается, ведь об очередном кинематографическом взрыве его предупредит длительный заливистый свист. Не удивительно, потому что именно так звучит рассекающий воздух снаряд по мнению многоопытного звукооператора. И вот все падают навзничь (нет, не в зрительном зале, а всего лишь на экране) и ждут. У них, волею режиссера, есть несколько растянутых до бесконечности экранных секунд, в течении которых можно выкрикнуть нечто героическое, проклясть врага или признаться в любви. Ах, как это тонко, говорим мы, как жизненно. Взрыв тоже прекрасен, он просто великолепен своей гаммой всех оттенков черно-красно-желтого. Как красиво летят комья земли, как изящно стелется дым и восхищенному зрителю неведом кислый запах тротила и омерзительно-сладкий запах свеже-выплеснувшейся крови. А потом на экране кричат раненые и это тоже не страшно, ведь хотя они и кричат нечто жалобное, но ты не веришь их слишком уж четко произнесенным словам, догадываясь какими-то глубинами генетической памяти, что на настоящей войне так не бывает. И ты совершенно прав, на настоящей войне все совсем не так.

…Не было ни приближающегося свиста, ни шелеста рассекаемого снарядом воздуха, как не было и грохота разрыва. Нет, грохот конечно был, но услышать его не удалось, потому что по ушам ударило и он сразу перестал не только слышать, но и вообще что-либо ощущать. Сам же взрыв, отбросивший его на другой конец казармы, но пощадивший, увидеть тоже не удалось…

Сознание возвращалось рывками, как будто кто-то перекидывал рычажки невидимых тумблеров: щелк! щелк! Чувства включались по одному. Первым вернулось обоняние: ноздри наполнились смесью химии, дерьма и крови. Потом появились звуки и это было плохо, очень плохо, потому что истошные крики сливались с глухими стонами в один непереносимый вопль. Непонятен был источник этих воплей, ведь не может же человеческое существо издавать такие нечеловеческие звуки. Ко всей этой какофонии добавлялось какое-то бульканье и хрипение и их не хотелось ни слушать, ни даже идентифицировать. Осязание заявило было о себе, но шок задвинул боль от ушибов (а может и от ран?) куда-то далеко и оставил там дожидаться своей очереди. Зрение тоже вернулось, но ничего не было видно за пеленой дыма и гари. Вот это как раз было хорошо, потому что видеть тоже не хотелось. И все же Вадим судорожно огляделся, стараюсь увидеть хоть что-нибудь сквозь дым и это ему удалось. Барака, как такового, больше не было. Две красно-кирпичные кладки почему-то сложились внутрь, как стены карточного домика, а третья разлетелась наружу крошевом некачественных пористых кирпичей. Последняя стена устояла, став наполовину ниже и к ней сейчас оттаскивали раненых, как будто кирпичи могли защитить от гаубичного снаряда. На полу или, точнее, на том что когда-то было полом, лежали битые кирпичи, оторванные части тел, пустые шприцы адреналина, обрывки одежды и бинтов. Болели ребра, болели ободранные о кирпичи ладони, болело все, но похоже обошлось без серьезных ран. Мне повезло, но надолго ли хватит моего везения? Мысль мелькнула и пропала, отброшенная глухой защитой непробиваемого сознания. До сих пор, впрочем, ему не слишком везло, иначе бы он не оказался здесь.

…Сюда, в этот безымянный поселок их привез разрисованный всеми возможными красками автобус с огромной надписью "Турпоездки куда угодно!" на борту. Бойцы мрачно подшучивали над веселой надписью, озвучивали всевозможные и далеко не всегда цензурные направления их поездки. На самом деле никто ничего не знал, не полагалось им ничего знать, хотя и так было ясно, что везут на фронт. Сиденья в автобусе были неправдоподобно мягкими и по-довоенному комфортабельными. Вадим вознамерился было вздремнуть, но мешал автомат, о ствол которого он периодически ударялся ухом, задремав. Саперная лопатка тоже вела себя мерзко, впивалась острым ребром в складку живота под нижним краем бронежилета. “Броник” можно было снять, но тогда самому необходимому снаряжению могли "приделать ноги" на первой же остановке, а другой купить будет уже негде. Нет, лучше уж оружие потерять, думал Вадим и оглядывался назад, где заднее стекло автобуса полосовал свет фар. Это сразу за ними шла юркая бронемашина с наемниками: мобилизованным не доверяли, опасаясь дезертирства. Так они оказались в захолустном городке, название которого немедленно вылетело у Вадима из головы. Роту разместили в бараке на краю поселка, а спать пришлось на матах, реквизированных, надо полагать, в поселковой школе. И в первый же день, рано утром, им "прилетело"…

– Танки!! – доносится истошный вопль откуда-то снаружи барака.

Как хорошо, подумал Вадим, теперь надо будет что-то делать и не придется больше обонять эту мерзкую вонь и слушать то, что слышать не хочется. Что именно надо делать он не представлял, но это было неважно. Крепкая рука судорожно сжала воротник его камуфляжной куртки и подняла на ноги.

– На позицию, сука! – орал невидимый в дыму человек – На позицию!

Это было хорошо и правильно, потому что там, на позициях, он хотя бы не будет видеть эти заляпанные кровью ошметки. Но никаких позиций не было. Была лишь наспех вырытая траншея без ходов сообщения и без блиндажей, к которой судорожно подтягивали технику. Броневик выкатился на опушку, просунул ствол орудия через голые ветки верб, но выстрелить не успел, подпрыгнул и задымил, то ли подорвавшись на мине, то ли получив ракету в моторный отсек. Слева смачно чихнул противотанковый комплекс и ракета ушла по-над пашней, волоча за собой шлейф. Что-то сверкнуло в небе, слева блеснуло огнем, половину траншеи лизнуло языком огня и дыма и волна горячего воздуха швырнула Вадима на бруствер, припечатав носом об мягкую землю.

– Блядство! – прошипел над ухом незнакомый голос – Ну почему именно нам такое блядство! Они же никогда не атаковали в лоб. Никогда не шли вперед, не выбив нас артой с позиции. Никогда! Ведь верно же? Верно, да?

Говорить не хотелось и Вадим лишь судорожно кивнул головой и вжался еще глубже в податливую землю, искоса поглядывая на говорившего. На нем поверх совершенно цивильного цвета парки был надет старенький бронежилет, делая его нелепую фигуру еще более нелепой. Рослому бойцу броник был явно маловат и Вадиму вспомнилась фраза "коротка кольчужка-то" из какого-то старого полузабытого фильма. Роту набирали "с бору по сосенке", согнав вместе недавно мобилизованных, вылечившихся из областного госпиталя, пойманных дезертиров и еще бог знает кого. В дороге бойцы пытались выспаться и многим, в отличие от Вадима, это удалось. Поэтому перезнакомиться они не успели и Вадим с трудом различал по лицам немногих, а по именам – никого. Может быть так и лучше, подумал он, не о ком будет жалеть после боя. Был еще комроты, пожилой лейтенант запаса с редкой фамилией Иванов, но его Вадим видел на полу в разбомбленной казарме и о лейтенанте следовало забыть. На самом же деле все это было отговорками и ему просто не хотелось знакомиться и общаться. Еще в учебке он прослыл гордецом и снобом, отказавшись и от самогона и от самоволок "по девкам". Для такой мизантропии были причины: он был обижен на весь мир густой смесью обид. Здесь была и обида на завлаба, который мог бы его отстоять, избавить от мобилизации, послав грозный факс в военкомат, но не сделал этого и наверняка уже использует рекрутство Вадима для своих не слишком чистых махинаций. Затаилась и обида на друзей, источавших слова сочувствия, но прятавших глаза, в которых, не дай бог, он мог бы прочесть радость от тщательно загоняемой глубоко в подсознание мысли: "Не меня! Не меня!" Он понимал несправедливость своих чувств, но продолжал лелеять их в приступе мазохизма. И совсем уже мерзкой была злость на Лесю, мелкая и беспредметная. Там, на вокзале, Леся провожала его сухими глазами и вымученной улыбкой. Она тоже молчала и прятала глаза, наверное боялась показать свой страх и свою тоску и этим его ослабить. Да, наверняка так и было, но он все равно злился на нее, остающуюся, злился на себя за эту злость и от этого злился еще больше…

– Говорят, они своих берегут – боец никак не мог успокоиться – Берегут, суки! Ты понимаешь? Бе-ре-гут!

Вадим не ответил. Ему сейчас было безразлично, берегут ли враги своих бойцов или нет. Ему многое было сейчас безразлично: любимая астрофизика, родители, Леся – все. Но боец не унимался.

– Так почему же именно сейчас!? Именно здесь!? Остановитесь! Гады-ы!

Он уже кричал во весь голос, поднявшись в траншее и размахивая своим автоматом. Почему он не замолчит, подумал Вадим, пусть кто-нибудь скажет ему замолчать! Что-то мягкое шлепнулось об бруствер, потом еще и еще. Вопивший боец вдруг замолк и медленно осел на дно траншеи, сползая почему-то по дальней ее стене.

– Держаться! – заорал кто-то сзади – Держать позицию! Огонь! Мать вашу – огонь!

Вадим оглянулся. По траншее шел человек в камуфляже, волоча за шкирку двоих бойцов соседнего взвода. За бойцами, безучастными и вялыми от страха, похожими на обвисших тряпичных кукол в человеческий рост, как две детские игрушки волочились их автоматы. Так же нельзя, подумал Вадим, вспомнив давние институтские сборы, земля же набьется в ствол и его разорвет при выстреле.

– Никто не уходит! – орал человек в камуфляже – Ни одна блядь не уходит! Огонь!

Судя по всему: по камуфляжу, по аккуратно подогнанному легкому кевларовому бронику, по короткому пистолет-пулемету неизвестной Вадиму конструкции, по ботинкам с высокой шнуровкой, по тактическим перчаткам – это был наемник. Он все шел и шел вдоль траншеи, истошно вопя что-то бессмысленное и загоняя бойцов на бруствер, но вдруг остановился не дойдя нескольких шагов до Вадима. Из его груди, из щели меж двух кевларовых пластин брызнул красный фонтанчик и на лице появилось выражение непомерного удивления и какой-то детской обиды. Наверное он собирался жить вечно, подумал Вадим, да вот не получилось. Наемник рухнул на землю резко и неэстетично, как белье с вешалки. Войцы, опасливо поглядывая на безжизненные тела и то и дело вжимаясь в стены траншеи, вяло отвечали суетливыми и неприцельно-длинными очередями. На правом фланге уныло и мрачно тявкал ротный пулемет.

Осторожно выглянув за бруствер, Вадим тут же нырнул обратно, но сетчатка глаз успела запечатлеть всю панораму боя, застрявшую в памяти каждым нематериальным пикселем моментального снимка. В центре поля зрения огромный приземистый танк медленно ползет по вспаханному полю. Активная защита частично отработала, многих пластин уже нет, но чудовище продолжает рвать гусеницами пашню и, покачивая антенной, медленно приближается к их траншее, плохо скрытой голыми ветками верб редкого перелеска. Ствол орудия грозно поводит своим черным оком, но танк не стреляет. Молчит и его пулемет. Серо-зеленые люди медленно бредут рядом с танком, устало опустив стволы своих автоматов. Лиц не видно. Что этому виной? Может быть камуфляжный раскрас, осевшая на лицах копоть или просто многодневная грязь? Второй танк застыл на краю поля, разбросав гусеницы и уткнувшись пушкой в борозду. Оттуда тоже медленно приближаются усталые люди. Они все идут и идут: ближе, еще ближе. Теперь можно рассмотреть их лица. На этих лицах одинаково деловитое выражение: люди идут убивать. Еще ближе… Теперь уже видны сине-желтые нашивки на их камуфляже, ребристые бронежилеты, пятнистые каски, тактические перчатки, зачерненные стволы автоматов. Вадим поймал себя на том, что снова смотрит через бруствер, смотрит завороженно, не в силах отвести взгляд от тех, кто будет сейчас его убивать. Справа слышится автоматная очередь, вторая… Но люди на пашне не падают навзничь и не замедляют шаг. Они все бредут и бредут вперед, по прежнему опустив оружие. Нет, это не "психическая атака" и не бравада, это всего лишь застарелая усталость. Им надо дойти до траншеи, сделать свою неприятно-привычную работу и тогда можно будет наконец лечь и отдохнуть.

И именно сейчас, в самое неподходящее время в голове вдруг начали возникать неожиданные вопросы. Например: зачем я здесь? Задавать такие вопросы было бессмысленно и все же он продолжал их задавать. Как я сюда попал? Это тоже был бессмысленный вопрос, но на него хотя бы можно было ответить… Он попал под третью волну мобилизации. В первую волну забирали мужиков с периферии: безответных работяг-разнорабочих, бомжей, алкоголиков, злостных неплательщиков алиментов и прочих люмпенов. В общем, тех кого не жалко и кому все равно загибаться-ли от цирроза печени, кормить-ли вшей в окопах. Воевали они также как и работали: фронт держали из рук вон плохо, а в наступлении от них и вообще никакого толку не было. Вторую волну набирали по-другому: заманивая нелегалов перспективой получения гражданства и уголовников перспективой досрочного освобождения. Когда зеки кончились, а нелегалы разбежались предпочтя жизнь гражданству, наверху поняли, что снова получилось неудачно и задумались. Думали они недолго и заявили что боец должен быть мыслящим, желательно с высшим образованием. Фраза прозвучала зловеще и прочитав ее в новостях, Вадим засуетился, но сделать ничего не успел. Забирали его прямо из университета, прислав наряд из двух бойцов с пустыми глазами во главе с молодым младшим лейтенантом, наверное только что из училища. Юноша очень стеснялся своей роли, прятал глаза, но когда Вадим случайно поймал его взгляд, то стало ясно, что приказ юный офицер выполнит несмотря ни на какие обстоятельства. Если прикажут, подумалось Вадиму, то также застенчиво он пойдет убивать женщин и детей, ведь приказ есть приказ, не правда ли? Тем не менее, вручая повестку, лейтенант был предельно вежлив, патрульные не делали попыток взять оружие на изготовку и вообще все выглядело весьма достойно и мило. От него не только не потребовали заложить руки за спину, как полагалось в фильмах про сталинскую эпоху, но даже не приказали идти первым. Так они и шли меж лабораторных шкафов, подобные четверке закадычных друзей, один из которых был по странной случайности не вооружен и в штатском. Вот только почему сотрудники прятали глаза, когда он проходил мимо, о чем они думали? Лишь отчаянный Тошка Кривошеев громко ляпнул ему в спину: "Сбеги, Вадя! На первом же полустанке и сбеги!" Лейтенант затравленно обернулся, сфотографировал Тошку взглядом, но ничего не сказал. Следовало бы последовать мудрому тошкиному совету, но везли их не в поезде, а на автобусах и о побеге можно было только мечтать. Да и некуда ему было бежать.

Потом было ускоренное обучение, полностью выпавшее из памяти, “автобусная экскурсия" на фронт и вот теперь этот его первый и, скорее всего, последний бой. А сейчас он почему-то стоит, высунув голову из траншеи, ждет пули в голову и задает самому себе дурацкие вопросы. Неважно, промелькнула очередная мысль, все это уже совершенно неважно. Сейчас они дойдут до нашей траншеи и весь этот ужас наконец кончится. Я хочу видеть выражение их лиц, подумал Вадим, хочу понять, о чем будет думать убивающий меня, перед тем, как выстрелить. Сделать это оказалось нелегко, потому что веки наползли на глаза в малодушном желании не видеть приближающуюся смерть. Судорожным движением он заставил себя видеть и увидел лишь что люди на поле стали еще ближе.

Пронзительный многоголосый визг заставил его обернуться, но увидеть ничего не удалось, потому что в следующее мгновение он снова перестал видеть. Наверное он перестал и слышать, да и все остальные чувства отказали. Много позже он понял, что с ним произошло нечто похожее на перегрузку, навалившуюся на электронный прибор и зашкалившую его индикаторы, затолкав их за границу такой точной, но теперь совершенно бесполезной измерительной шкалы. После этого прежде такой умный прибор становится ни на что не годен и, по меткому определению того же Тошки, начинает "показывать погоду". И хорошо еще если не перегорят предохранители. Действительно, его "предохранители" с трудом выдержали внезапный удар. Сначала наверное была ослепительная вспышка и поэтому зрение мгновенно его предало, отключилось. И сразу же на него, ослепшего, навалилось нечто огромное, мягкое и раскаленное. Мягкое моментально затвердело и попыталось раздавить Вадима о стену траншеи. Податливая добрая земля не сопротивлялась и уступала, но твердое и раскаленное было сильнее, давило страшно и в груди уже что-то омерзительно хрустнуло. Раскаленное выдавило воздух из легких и обрушилось на позвоночник, смяло лицо, сжало череп огромными тисками. Я не выдержу, промелькнула ленивая мысль, сейчас меня скрутит и раздавит. Вот еще немного, еще четверть секунды и оно сомнет меня, сложит пополам, хрустнет позвонками, переломит ноги как щепки, вдавит глаза внутрь черепа. Ну и пусть…

И тут все кончилось. Вначале долгожданный воздух ворвался в обожженные легкие и он тоже был раскаленным, этот воздух. Да нет же… Вовсе нет… Воздух был просто горячим и, самое главное, им можно было дышать. И Вадим дышал, дышал… Потом вернулось зрение, но глаза не видели ничего сквозь колышущуюся серо-бурую пелену. Слух возвращался медленнее всех остальных чувств: то ли была повреждена барабанная перепонка, то ли просто не хотелось слышать эти крики. Нет, не крики, а вопли… Вопили сзади, за траншеей, наверное это были раненые в развалинах барака. И вопили спереди, там откуда еще недавно шли усталые люди с сине-желтыми нашивками. Вопили не то от боли, не то от страха, а может виной была смесь этих таких разных чувств. Крики становились все тише и, наконец, замолкли. Наверное, некому стало вопить, лениво подумал он. Рядом послышались странные булькающие звуки и Вадим оглянулся. Лучше бы он этого не делал. Стоявший дальше по траншее человек изрыгнул из себя фонтан темной крови, постоял секунды три, строго посмотрел на Вадима пустыми глазами и осел на землю, обвалился как пустой бурдюк, из которого выплеснули содержимое. За ним виднелись такие же "бурдюки" в черных, отвратного вида лужах. Я не выдержу, подумал Вадим, я сейчас сойду с ума. Скорей бы, я же не могу больше все это видеть и слышать. Надо обязательно сойти с ума. Умереть, забыться. Наверно, я уже свихнулся, иначе почему я цитирую Шекспира? Да есть ли здесь живые?

– Буратино! – хрипит голос сзади.

Что-то впечатало человека в стену траншеи так, что, казалось наружу торчат только глаза. Но нет, там еще есть рот и этот рот выдавливает хриплые слова:

– Буратино! Суки! Буратино! По своим! Суки!

Что еще за “Буратино”? Наверное впечатанный в стену человек бредит. Да и я, похоже брежу. Все это не более, чем бред. Может быть это даже предсмертный бред, уж больно нереально-запредельным было злое раскаленное нечто. И тут Вадим вспомнил: "Буратино", так назывались системы залпового огня, выстреливающие реактивные снаряды с термобарическим зарядом объемного действия. Он даже видел эти приземистые бронированные машины с кассетой пусковых установок. Были еще более современные "Солнцепеки", но их, по слухам разнесли в пух и прах беспилотники врага. Так вот чем было то страшное и раскаленное! …Впечатанный в стену траншеи боец перестал хрипеть и теперь смотрит на Вадима бесстрастными, быстро стеклянеющими глазами. Но вот же сволочи! Так мило назвать машину для убийства! Садисты с извращенным чувством юмора! Впрочем, в этом мире, мире жестокой войны, происходило порой и не такое и за свои неполные сутки на фронте он многое понял, очень даже многое.

Оказалось, что существует два мира. Где-то там в далеком Питере находится лучший из них: прекрасный мир Леси, мир мамы, мир астрофизики, мир уютных кафе, вежливых людей и бесконечной ценности человеческой жизни. Там все мило и уютно, там тебя защищают мудрые законы и законопослушные люди, по крайней мере именно так это выглядит на первый взгляд. Может быть и там не все так уж радостно и поди знай, что творится в головах вежливых людей и насколько они законопослушны. И все же в том мире хочется жить. А здесь, в чужой стране, где по какому-то недоразумению люди говорят на твоем языке, правит совсем иной закон – беспощадный закон войны. Он позволяет многое, может быть даже все или почти все. В соответствии с ним, с этим законом, мужчины – цель, дети – помеха, а женщины – добыча. Но за вседозволенность надо платить и платой будет жизнь. Даже если тебя не нужна такая вседозволенность, то и тогда тебя все равно ждет смерть, столь же бессмысленная и бесполезная. Нет, в этом мире я жить не хочу и не буду. Но вот что интересно: в последние дни и часы тот далекий мир Питера начал отдаляться, становясь бесконечно далеким. Право слово, да существует ли он вообще, этот прекрасный мир? И существовал ли он когда-либо? Нет, конечно же не было ни Питера, ни Леси, ни кафешек и все это была лишь навь, морок. Ведь не могут же сосуществовать на одной планете и чистенькие кафешки с воспитанными людьми и женщины с распоротыми животами посреди улицы! Но и сегодняшний мир, мир войны, не должен, просто не имеет право существовать. Забыть! Забыть все, как сон и уйти, уйти куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

Кряхтя и шипя от боли в обожженных руках, он вскарабкался на бруствер. Мир изменился. Сзади больше нет ни верб, ни последней стены барака, а спереди не видно людей, лишь стелится буро-черный дым, скрывая пашню. Подул ветер и сквозь серо-бурое стал виден огромный танк, погрузившийся в землю до середины катков, возвышаясь подобно огромному матово-черному монументу. Почему он черный? Но думать не хотелось, ни о танке, ни о том куда исчезли усталые люди в серо-зеленом. Думать вообще не хотелось и он пошел туда, откуда выползли танки и откуда вышли усталые люди. Почему именно туда? Наверное ему хотелось уйти подальше от черных луж или ему было просто все равно куда идти, потому что оставаться на месте было невыносимо страшно. Он поднял голову и увидел лишь равнодушные весенние облака на равнодушной голубизне неба, такой чистой и такой безразличной к тому, что вытворяли люди внизу. И тут мир изменился еще раз…

Вначале не стало неба. Нет, оно не разверзлось и не обрушилось. Оно даже не схлопнулось, как в каком-нибудь фантастическом блокбастере. Неба просто не стало, а на его месте образовалось ничто. Потом, когда к нему вернулась способность думать и связно строить фразы, он неоднократно пытался описать "ничто" и каждый раз ему не хватало слов. Таких слов просто не существует, понял он много, много позже, через множество дней и ночей. И тогда он подумал, что описать "ничто" невозможно, как невозможно описать свою собственную смерть, потому что нет у нас ни таких понятий, ни нужных слов. В тот же момент он ни о чем подобном не думал. Он лишь испытывал страх, никогда не испытанный им ранее, совершенно особый страх. За прожитые им не такие уж малые годы ему не раз доводились бояться: это мог быть холодный и липкий страх перед опасностью, страх опозориться, страх боли. Все эти виды страха были ему хорошо известны и испробованы, стали знакомыми и родными. Но этот новый страх был незнаком: то была какая-то жуткая квинтэссенция всех страхов мира, слитых воедино. Это даже не был пару раз испытанный им страх неизвестного. Нет, то был страх абсолютный и беспричинный. Возможно, так страшно стало потому что все вокруг стало “не так”, неправильно, необъяснимо и непознаваемо. И дело было не только в исчезнувшем небе. Да, его не стало, но и с остальным миром тоже творилось неладное. Лес на горизонте размазался, поплыл буро-зеленой полосой и начал растекаться, как нагретый на свечке пластилин, стекая в сторону. Земля, и без того невыразительно-бурая, стремительно теряла цвет, чернея на глазах и тоже начала течь куда-то вправо, вслед за лесом. Впрочем, не только лес, но и сам горизонт вдали взял и потек как акварельные краски под дождем. Это и было похоже на дождь, только текла не вода, а неведомая субстанция, смывающая рисунок реальности. Еще немного, пронеслась ленивая мысль, и в мире не останется ничего, только чистый холст нематериальности. Потом на него можно будет осторожно нанести новую реальность, которая будет, должна, стать лучше нашей. А горизонт все продолжал растекаться и реальность уже давно должна была кончится, ведь не могло быть а мире так много реальности. Но действительность продолжала течь куда-то вправо и ей не было конца. Это же хорошо, подумал он, что ее так много, моей реальности, это же так славно. Но хорошо не было, было лишь очень страшно.

Потом действительность начала скукоживаться и вселенная, с детства полагаемая им бесконечной, стремительно начала сжиматься в точку. Казалось бы, ничего не изменилось в безумной картине: все так-же стекал направо горизонт и все также бесстрастно глядело на него жуткое "ничто" вместо неба над текущим горизонтом. А действительность продолжала и продолжала сжиматься и ее становилось все меньше и меньше, но не перед глазами, а в каком-то ином ощущение, в ощущение, которого он раньше не знал и которое воспринимал неизвестными ранее рецепторами. Вспомнилось давно читанное и неизвестно кем сказанное: "…Бездна начнет глядеть в тебя!" Только сейчас он понял эту фразу, потому что в него смотрела безглазая, равнодушная ко всему бездна. Как страшно, когда ты безразличен всем и вся и, наверное, это и есть смерть. Не старуха с косой и не замирающее попискивание больничного монитора, а абсолютное и безграничное безразличие. Впрочем, откуда тебе знать? Но есть же еще Леся, мама, несколько верных друзей. Им-то ты не безразличен? Или их уже нет? Наверное, всех их пожрало равнодушное "ничто" или же они тоже истекли потеками жизни, как этот подтекающий горизонт. Равнодушие, вот он, истинный ужас, промелькнула очередная ненужная мысль. К черту все мысли! Сейчас он мечтал только об одном: сойти с ума, ведь тогда наверное закончится весь этот нереальный кошмар. Но тот и не думал кончаться, зато закончилось время: часы перестали быть часами, а минуты – минутами и слиплись в один клубок, в котором мгновение невозможно отличить от вечности. Неужели это никогда не кончится? И как вообще что-то может закончиться, если времени больше нет, а вместе с ним исчезло и понятие "когда", оставив по себе лишь огромное, равнодушное ко всему "никогда".

…И все же это кончилось, кончилось столь же внезапно, как и началось. Краски вернулись и на горизонт и на лес вдали, да и земля снова стала бурой. Вернулся черный танк и даже равнодушные облака вернулись на синее небо. Куда-то исчезли расползающиеся по горизонту цвета и исчезло страшное "ничто" на месте неба. Вселенная, в своем неведомом неизмеряемом измерении, развернулась и снова стала бесконечной. Как будто ничего и не было, не было подтекающего горизонта, исчезнувшего неба и бездны. Но ведь были же, они несомненно были, эти бесконечные мгновения ужаса. Так чем же, во имя всего святого, это было? Можно ли вообще дать имя тому, что не укладывается в известный тебе жалкий набор терминов? Наверное, разумнее будет не думать и убедить себя, что ничего и не было, и все, что ты видел, это не более чем результаты контузии после удара проклятым "Буратино". Не получится, понял он, слишком уж реалистично выглядело расползание реальности и жуткое "ничто" вместо неба. Это же готовый оксюморон: "реалистичное исчезновение реальности" и все же, как многие другие оксюмороны, он был самым точным определением того, что произошло. Поэтому я не смогу выдернуть виденное из долговременной памяти и забыть, как ночной кошмар. Значит, с этим мне придется жить, еще даже не представляю как. Наверное надо найти людей, хоть каких-нибудь людей, и начать говорить, обязательно говорить. Ты уже никогда не сможешь забыть ужас стекающей в никуда реальности, но ты можешь попробовать облечь его в слова, приручить, сделать послушным или, хотя бы, не таким страшным. И он пошел искать живых.

Живых не было. На поле вообще ничего не было, ни живых людей, ни мертвых тел. Ведь не считать же телами или даже частями тел те обрывки обмундирования, наполненные плотью, которые щедрая южная земля уже милосердно пытается вобрать в себя. Нет, смотреть на это не следовало. Он прислушался. Сзади, со стороны поселка звенела натянутая до предела тишина, а от синеющего за полем леса слышались голоса: не то крики, не то стоны. Он пошел на эти звуки жизни, не успев подумать, что его могут встретить автоматной очередью. Впрочем нет, эта мысль все же появилась, повертелась в мозгу и исчезла, загнанная обратно в подсознание. Все что угодно, думал он, пусть даже очередь в лицо, лишь бы не эта мертвая тишина. За полем, в воронке от снаряда на краю леса он увидел первого человека. Воронка был залита водой и оттуда смотрелa голова с неопределенным выражением глаз на черном не то от маскировочной краски, не то от копоти лице. Человек в воде поднялся на локтях и стал виден трезубец на нарукавной нашивке.

– Будешь стрелять?! – прохрипел человек с трезубцем на рукаве, медленно выбираясь из воронки и не отводя взгляда от чего-то на уровне груди Вадима.

Только тут Вадим заметил, что держит огромный черный пистолет. Такие пистолеты неизвестной ему марки были в ходу у наемников, у Вадима же его отродясь не было. Ему выдали обычный автомат с напрочь стертым лаком деревянного приклада, который сейчас лежал где-то под слоями земли, тел и обломков. А вот теперь он судорожно сжимал в левой руке (почему в левой!?) это неизвестно откуда взявшееся чужое оружие. Брезгливо, как ядовитую тварь, Вадим отбросил его в сторону. Упав в лужу, пистолет неожиданно выстрелил с противным, чавкающим звуком. Барабанные перепонки еще не оправились от контузии и выстрел прозвучал глухо, как сквозь вату, но инстинкты сработали быстрее разума и Вадим плюхнулся в воронку, от страха закрыв глаза. Рядом с ним в лужу упал еще кто-то и пришлось открыть глаза, хотя делать это очень не хотелось. Оказалось, что Вадим уткнулся носом в трезубец на нашивке. Надо было повернуть голову и, сделав это, он увидел ярко-серые глаза на заляпанном грязью лице. Глаза смотрели испуганно.

– С п-предохранителя с-снял, г-гавнюк! – прошипел незнакомец, заикаясь.

– Не знаю… Может быть… – выдавил Вадим и добавил – Извините…

Было совершенно непонятно, зачем он извиняется и почему надо извиняться перед тем, кто шел убивать тебя минуту назад.

– Ты в-видел? – спросил человек с трезубцем, по прежнему заикаясь.

– В-видел – теперь наступила очередь Вадима заикаться.

– И что?

Невразумительный по форме, вопрос был совершенно понятен. Но ответа на него у Вадима не было. У него вообще сейчас не было ответов, да и быть не могло, потому что в голове был полный мрак: ни мыслей, ни чувств.

– Тебя как зовут? – новый вопрос прозвучал неожиданно.

– Вадим…

Он ответил машинально, как отвечают случайному попутчику в поезде.

– А я Богдан!

Вадим чуть было не сказал "очень приятно" и обалдело уставился на собеседника. Но тот не смотрел на него. Он смотрел в небо, в котором уже ничего не было кроме лениво проплывающих рваных облаков.

– Вадим, что это было?

– Не знаю!

– Это был… – Богдан запнулся и нехотя выдавил из себя – …Бог?

– Не знаю – повторил Вадим.

Но он уже знал: то ли догадывался, то ли чувствовал каким-то верхним чутьем астрофизика, понимал все или почти все, еще не будучи в состоянии объяснить. И это понимание зудело, сжигало мозги, рвалось наружу. Его, это понимание, надо было немедленно выплеснуть и он выплеснул его на соседа по воронке. По прежнему лежа в подернутой кровью и мазутом луже, Вадим заорал:

– Это был разрыв, чертов разрыв реальности! Она не выдержала этого блядства! Нашего с тобой блядства, Богдан! Она треснула и разошлась по швам.

– Не-а! – закричал Богдан неожиданно тонким голосом – Ты не… Ты все врешь, да?

Какое-то время они лежали молча. Ты же хотел найти людей, думал Вадим, ты же хотел поговорить. Ну вот ты и нашел человека. Говори! Но Богдан первым нарушил молчание:

– И что теперь?

Что он хотел сказать? То, что теперь все будет иначе? Или то, что все изменилось и как раньше уже не будет? Этих слов не прозвучало, но они были где-то там, в повисшем, как ожидание, молчании. И снова заговорил Богдан:

– Вставай!

Сам он уже выбрался из воронки и сейчас протягивал руку Вадиму.

– Вставай! – повторил он – Надо идти.

Куда идти? Зачем идти? Но эти вопросы следовало отбросить, как несущественные. Действительно, надо было что-то делать и куда-то двигаться, куда угодно, лишь бы не лежать в этой луже и вспоминать, как небо стало "ничем". Богдан еще недавно был врагом и шел убивать его, Вадима, но сейчас Вадим не раздумывая судорожно ухватился за протянутую руку и вылез из воронки. Теперь они шли по границе выжженного объемным взрывом перелеска и заново вспаханной этим же взрывом пашни. Они шли спотыкаясь о мертвые тела и помогая подняться немногим уцелевшим. Некоторые шарахались при виде триколора у него на рукаве, но ничего не говорили и лишь молча провожали взглядом их с Богданом. Лишь один из них, увидев его трехцветную нашивку, затрясся в припадке:

– Это вы! Вы! Ваша работа! Вы-ы!

Человек без каски, с грязной от копоти лысиной стоял на коленях и казалось, что он воет как волк на луну. Впрочем, он действительно выл.

– Вы-ы!

– Заткнись, идиот! – проворчал Богдан.

Не останавливаясь, он заехал завывающему человеку по затылку, сбросив его в грязь. Вой неожиданно затих, как отрезало. Вадим рывком поднял лысого на ноги и попытался стряхнуть налипшие на него комья грязи.

– Вы-ы… – тихо провыл тот.

– Мы – покорно согласился Вадим.

Другой человек, с ног до головы заляпанный грязью так, что невозможно было понять к какой из двух армий он принадлежит, расстреливал небо короткими очередями. На давних армейских сборах, в полузабытой прошлой жизни, Вадима тоже учили стрелять так: аккуратно и экономно, строго по три выстрела в каждой скупой очереди. Наверное и заляпанного грязью человека тоже этому научили. Поэтому он методично выстреливал строго по три патрона, десять коротких очередей, а потом тянулся за очередной обоймой. Его никто не останавливал, на него никто не обращал внимания. Вот глухо щелкнул боек: кончились патроны в последнем магазине. Но грязный человек все продолжал и продолжал передергивать затвор и спускать курок своего разряженного оружия. Проходя быстрым шагом мимо, Богдан отвернулся, а вот Вадим неосторожно заглянул в глаза стрелку и в ужасе отпрянул, потому что глаза были пусты и бессмысленны: человек был безумен. А Богдан все шел и шел и можно было предположить, что он тоже сошел с ума. И все же Вадим молча шел за ним следом, потому что стоять на месте было страшнее.

Наконец Богдан остановился. Они стояли над небольшим распадком, закрытом от начинающего завывать ветра. Ветер нес гарь, копоть и запахи, которые не хотелось обонять и которые мешали думать. Но внизу ветра не было и они спустились вниз. Хотя от очередного "Буратины" это не спасет, подумал Вадим и тут же прогнал неправильную мысль. К ним начали подходить немногие уцелевшие, обожженные, в ободранном обмундировании, окровавленные, но живые. Подошли двое. У одного на нашивке был триколор, у другого виднелись лишь следы ниток. Появился один сине-желтый. Потом еше двое. Оружия не было ни у кого. Они молча смотрели на Богдана, который привел их сюда и на Вадима, которого тоже принимали за лидера.

– Скажите… – тихо и жалобно произнес один из них – …Скажите пожалуйста, что этого не было! Ведь не было же? Не было?

– Было! – ответил Вадим.

Он хотел сказать мягко, а получилось жестко и категорично. Ему было жалко этих людей, жалко Богдана и очень жалко самого себя. Но жалость была бессмысленна, ей сейчас не было места, и он повторил:

– Было!

– Было! – подтвердил Богдан и добавил – Идемте! Надо идти.

И снова никто не спросил: "Куда?", не возмутился, не начал качать права, не поинтересовался, по какому праву этот человек отдает команды. Когда они вышли из распадка, ветер снова набросился на них, швыряя им в лицо запах сгоревшей химии, крови и человеческой плоти. Чья-та ладонь коснулась ладони Вадима, жесткие пальцы крепко, до судороги, сжали его пальцы. Вадим не повернул головы и не вздрогнул. Да, так правильно, так легче, но все же стоит посмотреть на того, с кем ты пойдешь рука об руку. Оказалось, что это молодой парень с огромной ссадиной на подбородке и полу-оторванным правым ухом, на котором запеклась кровь. Парень неуверенно улыбнулся и задержал взгляд на триколоре у Вадима на нашивке. Его глаза раскрылись в непомерном удивлении, пальцы, сжавшие ладонь Вадима, вздрогнули, ослабли и вдруг сжали ее еще сильнее.

– Идем, что ли? – послышался неуверенный голос Богдана где-то справа.

Еще некоторое время они стояли неподвижно, а потом медленно и осторожно двинулись вперед. Они шли, взявшись за руки, цепочка смертельно напуганных существ, держащиеся друг за друга, чтобы не было так страшно.

Глава II. Об отличие человека от козы

Реальность – это иллюзия, вызываемая отсутствием алкоголя

Норман Фредерик Симпсон

Центр Харькова еще не полностью восстановили и смотреть на это было больно. Можно многократно и очень убедительно доказывать и себе и другим, что ты был лишь винтиком в огромной машине и виновата именно она, машина, а не ты, винтик. Впрочем, доказывать другим он и не пытался, но и себе доказать не получалось, несмотря на всю твердокаменность аргументов. Наверное, в этих очень убедительных аргументах все же чего-то не хватало или же всю их твердокаменность перевешивал некий контраргумент, озвучить который он никогда бы не решился, но в существовании которого не сомневался. Когда друзья, родственники или случайные знакомые, распаляясь, но почему-то пряча глаза, страстно доказывали свою невиновность, он предпочитал помалкивать. Леся тоже помалкивала, но иногда ему казалось, что он ловит ее укоризненный взгляд. На самом же деле взгляд был ласковым и любящим, и никакого укоризненного взгляда, разумеется не было, а укоризненно глядело на него его собственное интуитивно-подсознательное. Он это прекрасно понимал, но все равно злился на Лесю. Она это замечала (она вообще все замечала) и отвечала ему виноватым взглядом своих красивых серо-зеленых глаз, хотя именно она и не была ни в чем виновата. О том, что он пережил на фронте, они никогда не говорили, это стало запретной темой. Припомнилось, что отец никогда не рассказывал об Афгане, а прадед, если верить тому же отцу, тоже помалкивал о своей войне, которую называл Отечественной. Только увидев изнанку войны своими собственными глазами, он догадался о причине их молчания. Ему например хватило и одного дня на фронте, чтобы тема военных подвигов стала для него непроизносимой.

Не рассказал он Лесе и о самом главном, о разрыве реальности. Он вообще не говорил об этом ни с кем, за исключением Богдана. Впрочем, с Богданом он только собирался обсуждать эту тему и именно поэтому оказался в послевоенном Харькове. Непонятно, как Богдан нашел его и столь же непонятно было о чем у них может пойти разговор, но на вопрос по телефону: "Ты можешь приехать? Надо поговорить!", он не задумываясь ответил: "Приеду!" И вот теперь он стоит на краю покрытой воронками Площади Свободы и рассматривает то, что осталось от знаменитого здания Госпрома. Дорога оказалась нелегкой: прямых рейсов не было, как не было их впрочем и перед войной, и ему пришлось несколько часов ждать пересадки в огромном стамбульском аэропорту. Поэтому он не выспался и очень хотел есть: цены стамбульского аэропорта "кусались" – пришлось экономить. Из окна троллейбуса он заметил, что на Сумской уже открылись недорогие послевоенные кафе, но зайти туда было выше его сил, ведь там придется говорить по-русски. Конечно, этот язык здесь знает каждый, а многие, очень многие, даже говорят на нем дома. Но с начала войны, а точнее, с начала обстрела города, харьковчане стыдятся прилюдно говорить на этом языке. Нет уж, увольте, ему хватило и обмена парой слов с пограничниками в аэропорту. Сами фразы не запомнились, зато в памяти четко отпечатались каменные лица и брезгливо поджатые губы: гости из России появлялись здесь нечасто и желанными давно уже не были.

Впервые он побывал в Харькове много лет назад, будучи еще студентом. Их компания тогда славно провела время на море в Алуште и, оставшись без копейки денег, пробиралась домой на электричках зайцами. Здесь, в старой столице им удалось подработать на разгрузке вагонов и до Питера они уже ехали с шиком в купейном вагоне. В городе они тогда не увидели ничего кроме дебаркадеров товарной станции. и на многие годы Харьков остался для него нагромождением грязных вагонов, переплетением рельсовых путей и промозглостью рабочей душевой. Побывавшие здесь до войны, рассказывали о зелени парков, чудесных переулках, вьющихся к реке, неожиданно забавных памятниках и уютных ресторанчиках на Сумской. Ничего этого он не заметил, трясясь в троллейбусе от сверкающего свежими заплатами здания аэровокзала: в глаза бросались лишь разрушенные пятиэтажки пригородов, заложенные фанерой окна домов, да обилие строительных лесов. И вот сейчас…

Главная площадь города, некогда считавшаяся самой большой в Европе, выглядит неважно и даже кажется меньше, она скукожилась. Университет вроде бы не пострадал и кое-где в здании уже вставили стекла, но глаза многих окон еще смотрят на площадь слепой фанерой. А вот правого фасада Госпрома больше нет и обрубки воздушных мостов торчат безобразными обломками арматуры. Да и сама площадь расчищена лишь наполовину, а на другую половину обезображена воронками, завалами битого асфальта и брусчатки. Наверное Богдан, назначив мне такое место встречи, хотел чтобы я увидел и устыдился, подумал Вадим. Ну что-ж, пожалуйста, я увидел и устыдился. Но где же он? Вроде бы договорились встретиться у выхода из метро.

– Привет! – прозвучало за спиной.

Вадим резко обернулся и поймал себя на том, что не знает, как здороваться с Богданом. Надо бы протянуть руку… Но захочет ли он? Черт побери, что ты несешь! Ведь там, в выжженном "Буратиной" лесу, он первый протянул тебе руку. К черту все сомнения! …Рукопожатие у Богдана оказалось резким, но не нарочито грубым. Первым делом он испытующе посмотрел на Вадима:

– Нам надо поговорить…

Это уже прозвучало по телефону и Вадим лишь пожал плечами: надо так надо.

– Я бы тебя сводил в какое-нибудь вкусное место, но ты же знаешь, у нас сейчас многое по карточкам.

– Не надо вкусного места – Вадим поморщился.

Он хотел пояснить, что во "вкусном месте" их разговор по-русски будет звучать диссонансом и вызывать косые взгляды, а ему только этого и не хватало. Но Богдану ничего объяснять не понадобилось.

– К тому же – хмуро пробормотал он – Нам там будет неуютно разговаривать.

– Понятно…

– Ты это… не надо… дай нам хотя бы пару-тройку лет, чтобы отойти… Ну, ты понимаешь?

В голосе       звучали виновато-просительные нотки, было совершенно непонятно, за что он извиняется и все это было совершенно неправильно: и извинительный тон Богдана и его виноватый вид.

– Чушь! – чуть ли не выкрикнул Вадим – Я и сам не хочу!

В глазах Богдана появилось что-то среднее между пониманием и облегчением.

– Тогда может поедем ко мне? Жена у родителей в Одессе, дети с ней. Там нам никто не помешает.

Оказалось, что Богдан живет на втором, деревянном этаже старого дома, где-то на окраине. Они долго добирались туда вначале на метро, а потом на совершенно питерского вида трамвае. Всю дорогу они молчали: Вадим не хотел говорить по-русски в общественном транспорте, а о чем думал Богдан, осталось неизвестным. Только перед домом, показывая на окна второго этажа, Богдан сказал:

– Это не наша квартира, а свояка. Здесь, в Новожаново почти ничего не падало, наверное не имело смысла тратить ракеты на местность с неплотной застройкой. А вот нашу квартиру в Алексеевке разнесло по кирпичику. Хорошо что мои были в бомбоубежище.

Богдан произносит это ровным, нарочито безэмоциональным тоном. Наверное он не хочет, чтобы в его голосе прозвучал упрек, не хочет обидеть Вадима. Получается у него из рук вон плохо, но Вадим молчит, да и нечего ему сказать. Вот они молча поднимаются по скрипучей лестнице, входят в скромно обставленную квартиру. Богдан включает чайник, достает чашки, варенье, сыр, крекеры, полузасохшие бублики. Это выглядит очень мило, но Вадим уже не ощущает ни жажды, ни голода. Все, чего он хочет, это побыстрее начать разговор, закончить его и улететь обратно в Стамбул, в Европу, куда угодно, только бы не видеть эти черные подпалины на белых пятиэтажках и фанерные окна. Богдан это понимает и торопливо начинает:

– Что ты думаешь по тому поводу?

Можно, конечно, ехидно поинтересоваться какой именно повод у Богдана "тот", потянуть время. Но это будет выглядеть донельзя глупо, да и время тянуть незачем. Но как трудно подобрать слова, ну нету их, не придумали еще подходящие слова. А не об этом ли ты размышлял все последние месяцы? С трудом выдавилось бесполезное:

– Это был разрыв реальности…

– Ты уже это говорил, помнишь?

Он действительно произносил это слова много дней назад там, на выжженной термобарическими снарядами земле.

– Ты знаешь, что это такое? Почему оно случилось?

– Слишком много вопросов, Богдан… На второй вопрос ответить легче – Вадим криво усмехнулся – Наша добрая реальность… Впрочем, можешь назвать ее как хочешь, например мирозданием… Она ведь, похоже, зависит от нас, от того, что мы творим. Реальность, думается мне, это весьма тонкая материя. Ну, а где тонко, там, как ты знаешь и… Что?

– Рвется! – это прозвучало мрачно.

– Вот именно! И мы сами ее рвем, эту нашу реальность, рвем ракетами, рвем штыками, рвем черт-те чем. Вот она и не выдержала в тот день.

– И что?

– А то самое! Вот мы говорим "социальная язва" и думаем, что это аллегория. А ведь язва может и прободеть и еще неизвестно как это отразится на мироздании. Впрочем, почему же неизвестно? Ведь ты уже видел язву на теле реальности. Видел, скажи? Видел?

– Ну, предположим, видел! Так ты хочешь сказать, что это мы…?

– А то кто же?

– Но как же так, Вадик? – на лице Богдана застыло недоумение – Как же так?

Его лицо пошло волнами и недоумение на нем сменилось на какую-то детскую обиду. Как у того убитого наемника в траншее, невольно подумалось Вадиму.

– Вы же пришли на нашу землю, ведь верно? Не мы к вам, а вы к нам, верно? Ведь пришли же?

Он настаивал на ответе и Вадим согласно кивнул:

– Пришли!

– Так за что же нам? Нам-то за что?

Вадим вдруг расхохотался, задергался в неестественном, истеричном смехе. Да это и была истерика. Богдан понял и не обиделся.

– Ладно тебе! Перестань! – проворчал он – Но я все ж никак не пойму…

– Да, что тут понимать! – проорал Вадим – Ему все это по барабану!

И, уже остывая, добавил:

– Все равно ему! Все равно!

– Кому?

– Мирозданию… Реальности… Можешь называть как хочешь. Хоть Богом, хоть Дьяволом, это ничего не меняет. Да, я вламываюсь на твою землю, а ты ее защищаешь, но делаем мы это одинаково… Одинаково мерзко. Методы ведь у нас одинаковые, а других-то у нас и нет. Поэтому оно… это мироздание… ему все равно. Ты понимаешь?

– Так ведь нечестно! – это прозвучало у Богдана совсем по-детски.

– Наверное. А когда жизнь поступала с нами честно? Последнее время я что-то такого не припомню.

На это Богдан не решился возразить и над столом повисло молчание, лишь звенят ложечки в чашках, пока хозяин наливает чай.

– Только не надо, пожалуйста, вскидываться на сравнение, кажущиеся тебе кощунственными, ладно? – продолжает Вадим – Боюсь что мы тогда снова придем к дилемме нравственности средств, а это тупик. И стоит тот выбор более перед защищающими себя, чем перед нападающими, потому что защищающиеся крайними средствами звереют, а защищающиеся высоконравственными путями – погибают. Ты понимаешь?

– Ну ладно… – Богдан отложил надкусанный крекер – …Ладно, пусть мы сами… Но что же такое этот твой разрыв реальности?

– Ты знаешь, что такое дополненная реальность?

– Да, вроде бы… – голос Богдана звучит неуверенно.

– Дополненная реальность это технология, которая добавляет виртуальные объекты в реальный мир через устройства, такие как, скажем, смартфоны. Вот тебе простой пример: проекция боевой обстановки на лобовое стекло в кокпите штурмовика. Впрочем, сейчас такое можно увидеть и в некоторых автомобилях. Но лучше вернемся к кабине самолета. Его пилот видит самолеты противника в виде иконок и подобную чушь, то есть виртуальные прибабахи, но при этом видит и то, что за стеклом, то есть реальность. Все это совмещается у него в мозгу и создает общую картину, где мозг не сразу способен отличить то что спроецировано, от того, что есть на самом деле.

– Ты это к чему?

– Погоди… Может тебе приходилось пользоваться видео-переводчиком на смартфоне?

– Хм… Ты это про такую забавную программку, что фотографирует объявления и переводит их на твой язык? Ну да, мы ей пользовались в Дрездене. Перед войной было много дешевых чартеров в Европу прямо из Харькова и как-то раз мы завалились всей семьей в Германию.

На расслабленном лице Богдана медленно расплывается улыбка, глаза полузакрыты. Он вспоминает. А на Вадима наваливается тоска. Как хорошо, думает он, что его жена и дети живы. Случись с ними что-нибудь и вряд ли мы бы с ним так мирно сидели здесь. Богдан открывает глаза:

– Там в парке мы увидели множество табличек, начинающихся словом "верботтен", а что именно "верботтен", непонятно. Ты наводишь телефон на такой текст, программа переводит его на русский или украинский, заменяя оригинальный текст на переведенный и на экране кажется, что объявление всегда было написано на твоем языке. Сразу все становится понятным и ты немедленно становишься законопослушным туристом. Ты это имел ввиду?

– Вот именно! А теперь, представь себе, что на тебе очки дополненной реальности с таким-же переводчиком. Тогда, если графика хороша, ты в какой-то момент забудешь о переводчике и тебе будет казаться, что в Дрездене все объявления изначально были написаны по-украински. Понял?

– Еще не совсем…

– Ну после… м-м.. после того случая… Я подумал, а что если все мы носим такие очки? Они невидимы, эти очки, и не даны нам в ощущениях, но они есть. И то, что мы видим, это наложение чего-то там на реальность, а не реальность в чистом виде.

– Ни хрена себе! Так ты думаешь…?

– Да! С нас на какое-то время сняли эти очки. Даже не сняли, а слегка приподняли на лоб.

Давным-давно у Вадима была близорукость и он носил очки. Позже он сделал операцию и избавился от очков, но до сих пор помнил свои ощущения, когда очки случайно сдвигались на лоб и часть окружающего он видел через края линзы. В зависимости от аберрации он видел предметы то неестественно четкими, то слегка искаженными. Если же очки соскальзывали, то мир становился непонятным: расплывчатым, туманным. И эти ощущения он сейчас, запинаясь на каждом слове, пытается донести до собеседника. Тот долго молчит в задумчивости и Вадим решается поторопить его:

– Итак?

– Так ты думаешь…? – повторяет Богдан.

Похоже, ему трудно подбирать слова и Вадим решает помочь.

– Очки, Даня, это всего лишь грубая аналогия. Правильнее будет говорить о слоях реальности.

– Слоях?

– Да, ты не ослышался. На каждом из нас, думается мне, не одна пара псевдо-очков, а много, может быть даже бесконечно много. Впрочем, слои реальности едины для всех, не так ли? Или нет?

– Мы же никогда не обсуждали то что видели – ворчит Богдан – Откуда же мне знать. Может, попробуем?

Говорить об этом было тяжело и больно, но они сумели выдавить из себя нужные слова и выяснилось, что оба видели одну и ту же картину текущего горизонта. Только "ничто" вместо неба им описать не удалось, да они и не пробовали, лишь сошлись на том, что небо сменилось на нечто невообразимое.

– Понимаешь – продолжает Вадим – Вполне возможно, что реальность, в которой мы живем, не является единым целым, а состоит из множества слоев, каждый из которых дополняет предыдущий.

– Зачем? – удивляется Богдан – Мы же предполагаем, что в природе властвует целесообразность. Какой смысл в твоих слоях?

– А что если очередной слой предназначен для еще одного класса существ? Самый нижний слой для амеб, более сложный, повыше – для пресмыкающихся, еще выше – для млекопитающих. И каждый новый вид существ может видеть как свой верхний слой, так и все слои под ним. На нижних слоях существа живут в простой и несложной реальности, ограниченной основными законами физики. Следующие слои постепенно дополняют эту реальность новыми элементами, такими как энергия, сознание, интеллект. Каждый новый слой реальности предоставляет и новые возможности для существ живущих над этим слоем. Именно поэтому мир какой-нибудь козы богаче мира червяка или ящерицы.

– Ну, ты и даешь! Тебе самому это не напоминает слоеный пирог? А самый верхний слой такой реальности, самые ее сливки, он для кого? Для нас? Для людей?

– Ты знаешь, я не уверен… Наверное, в нашей реальности есть еще пара-тройка слоев над реальностью той же козы. Но почему ты решил, что наша реальность последняя?

– Тогда для кого…?

– Давай вернемся к нашей козе. С уровня своей, козьей реальности она, надо полагать, видит человека каким-то образом, но как именно она его видит? Может быть мы для нее нечто вроде законов природы, подобно смене дня и ночи для нас с тобой?

– Ты намекаешь…? – Богдан в изумлении вытаращился на Вадима.

– Почему намекаю? Я прямо говорю…

– И мы…?

– Вполне возможно.

– Но… По моему, мы вернулись к понятию…– Богдан запнулся, сделал неестественно большую паузу и неуверенно продолжил – …Бога.

Вадим пожимает плечами. Вопрос веры для него никогда не был актуальным. Себя он полагал агностиком и допускал существование высшего существа (или существ), но никогда не считал, что молитвы или ритуалы помогут в общении с ними. Где-то там, в глубине души он уже давно сформулировал для себя концепцию слоев реальности, которую сейчас излагал Богдану. Вот только выразить ее словами он даже не пытался, наверное в этом просто не было необходимости. Не было до сегодняшнего дня.

– Не все ли тебе равно? – искренне удивляется он.

Богдан молчит. Может быть он ходит в церковь по воскресеньям, думает Вадим, целует руку батюшке, привычно крестится на купола. А тут заявляется какой-то нехристь и пытается разложить по полочкам то, что так удобно было считать непознаваемым. Ну а что прикажете делать, если так хочется именно познавать? В этом случае самым разумным будет оставить богословские споры до лучших времен. Поэтому он продолжает разговор так, как будто собеседник и не задавался трудными вопросами:

– В каждом слое реальности населяющие его существа развивались и эволюционировали, поднимаясь по слоям реальности. Примерно об этом говорил Дарвин, но в его изложении эволюция выглядит горизонтальной, а нам с тобой сейчас удобнее видеть ее как вертикаль.

– Постой, а как же мы, люди? – встрепенулся Богдан.

Вадим, подобно любому опытному лектору, ожидает именно этот вопрос и довольно усмехается:

– Да, мы вроде бы научились создавать свои собственные слои реальности и манипулировать ими с помощью технологий, вроде тех же очков дополненной реальности. Впрочем, очки появились относительно недавно, а свою реальность человек начал надстраивать испокон веку. Тебя же не удивляет, что мы создаем искусственную среду обитания: здания, дороги, парки. Почему же тебя удивляет, что мы создаем еще один слой реальности теми же очками? Я, например, не вижу принципиальной разницы между построенным домом и домом, нарисованным очками, если конечно шероховатость стен нарисованного дома будет нам дана в ощущениях тем или иным образом.

– Так что же, получается, что мы, создавая дополненную реальность, приближаемся к Богу или к твоему высшему существу?

– Не знаю, Даня, понятия не имею и это не слишком сильно меня интересует. Может быть мы вовсе не приближаемся к нему, а всего лишь создаем еще один слой между нами и, тем самым, еще более отдаляемся. Мне, кстати, все равно. А тебе?

– Не знаю – задумчиво произносит Богдан – Так интересно же! Попы поколениями учат нас, что Бог непознаваем, а потом приходит какой-то доцент из проклятого тем-же Богом Питера и заявляет, что между нами и Им всего лишь пара-тройка слоев реальности. Открыть одну тайную дверцу в реальности, потом вторую, и вот они – райские кущи!

– Не все так просто, дружище – это прозвучало наставительно и Вадим, внутренне поморщившись, меняет тон – А ты уверен, что те двери, даже если ты их и найдешь, ведут именно вверх? Пойми же что вертикальный срез слоев реальности, это тоже упрощение. Та же коза могла надстроить свою реальность так, что эти новые слои идут вбок, а не вверх, и поэтому нам с тобой недоступны, а вот коза ими наслаждается. Как тебе такое?

– Далась тебе это коза – ворчит Богдан – Оставь ты свою зоофилию в покое. Разве тебе самому не хотелось бы подняться до уровня…? Ну, сам знаешь кого!

Его явно учили в детстве не произносить имя господне всуе, думает Вадим. Похоже, у него было счастливое детство. А вот меня, к примеру, учили не злословить про власть предержащих, а то как бы чего не вышло. Но разговор увлекает и мрачные мысли следует отбросить как ненужные, а разговор вернуть в изначальное русло.

– Да? А что ты собираешься делать в среде обитания, для взаимодействия с которой у тебя даже нет подходящих рецепторов. Хочешь быть похожим, уж извини за зоофилию, на козу за клавиатурой компьютера? Я вот, например, не хочу. Поэтому меня значительно больше беспокоит наша среда обитания и ее сохранность. Ты ведь и сам успел увидеть, насколько она хрупка.

Разминка закончилась, а настоящий разговор начинался лишь сейчас, но торопиться не следовало. Богдан налил им по второму стакану чая, осторожно заикнулся о чем-нибудь покрепче и с облегчением услышал отказ: подогревать себя алкоголем не было необходимости, необычный разговор возбуждал и без этого. Внезапно Вадим с удивлением поймал себя на том, что немедленно бежать из Харькова уже не хочется. Пожалуй он смог бы сейчас попросить по-русски порцию эспрессо в кафе на Сумской и выдержать пару-тройку косых взглядов. Что же изменилось?

– Но как и от чего происходит разрыв реальности? – спрашивает Богдан.

– А зачем тебе это, Даня? Зачем? Ну-ка скажи!

Он пристально глядит в глаза собеседнику. Тот не отводит взгляда. Значит, можно двигаться дальше, думает Вадим и продолжает:

– Ты оказался там, где невозможно выжить, но ты выжил. Ты видел то, что видели немногие, и твои мозги не закипели от увиденного. Так радуйся, что остался жив и в своем уме! Живи и радуйся!

– Насчет "в своем уме" не обольщайся – криво усмехнулся Богдан – Все мы поехали рассудком: и ты и я.

– Верно… Иначе пили бы холодное пиво, каждый в своей уютной норке, и не пытались бы спасти мир, как ты, или познать его, как я.

– Вот именно. Наверное, невозможно увидеть то, что мы видели и не свихнуться. Погоди немного, сейчас придут добрые дяди санитары и принесут удобную одежду с завязочками сзади.

Они тихо рассмеялись. Это был не слишком веселый и очень короткий смех, но смех есть смех и даже такой, он немного разрядил атмосферу. Богдан взял со стола надкусанный крекер, недоуменно повертел его в руках и положил обратно.

– Ты даже не спросил меня, чем я зарабатываю на жизнь. Постеснялся, наверное? Я учитель, Вадик, причем учитель русского языка и литературы, как бы странно это не звучало сегодня. Средние и старшие классы обычной средней школы. Мои ученики потихоньку возвращаются из эвакуации, но учебных часов у меня совсем мало, ведь Пушкин и Достоевский как-то не очень… А уж Шолохов и совсем… Ну, ты и сам понимаешь! Поэтому приходится подрабатывать на стройке, точнее – на восстановлении домов. Вот такие вот пирожки с котятами, мой русский друг. Так все-же, почему она рвется?

– Лучше спроси что именно рвется.

– Хорошо! Так что же рвется?

– Точно тебе никто не скажет, но можно предположить, что может рваться само наше понимание того, что такое реальность и как она функционирует. Наши чувства отказывают, наш разум встает на дыбы, ведь все, что мы считали фиксированным и неизменным, вдруг изменяется или исчезает…

– Нечто похожее возникает при приеме тяжелых наркотиков – в устах Богдана это прозвучало неожиданно.

– А ты откуда знаешь?

– Я же учитель – он невесело усмехнулся – А учителю следует познакомиться с тем, от чего он должен предостеречь своих учеников.

– И ты…?

– Вот именно!

– Но…

– Да, попробовать было легко, а вот соскочить оказалось много сложнее. Зато когда ты в своей занудно-поучительной речи со знанием дела упоминаешь так хорошо знакомые им симптомы, получается много действенней пустых поучений и доводов того, кто не испытал на себе.

– Ни хрена себе! Как хорошо, что я не пошел в учителя, уж больно опасная профессия. Постой, а почему ты упомянул наркотики?

– Потому что то что я видел… мы видели там… все это очень похоже на наркотические глюки.

– Не может быть! Глюки?

– Они самые. Вот только есть одна разница.

– Какая?

– Под кайфом ты знаешь с чем имеешь дело, или полагаешь что знаешь. Тебя успокаивает обманчивое ощущение власти, ты думешь, что все под контролем и вообще вскоре все закончится. На самом деле это вовсе не так, но ты гонишь от себя неприятную мысль и ловишь кайф от призрачного всевластия.

– А тогда? А там?

– А там я знал, чувствовал, что все это не твое и ты вовсе не кайфуешь, точнее кайфуешь-то вовсе не и ты, а ты всего лишь наблюдаешь чужой “приход”. Понимаешь ли ты, что такое чувствовать себя частью чужого кайфа? Именно это и есть настоящий ужас. Ты назвал это разрывом реальности. Почему именно “разрыв”?

– Аналогия, Даня, всего лишь аналогия. Тебе приходилось забавляться играми в виртуальной реальности? У нас, в свое время… ну, до войны… это было любимой забавой на корпоративах. Представь себе, что на тебе шлем виртуальной реальности и ты идешь по тонкой доске над глубокой пропастью, рискуя свалиться. Ты идешь предельно осторожно, выверяя каждый шаг, икры ног напряжены. Твоя задача дойти до противоположного края пропасти, где тебя ждет награда: любимая женщина, дом, власть. богатство или даже просто глоток холодной воды. Опасность тебя пугает, а награда манит… И вдруг с тебя сдергивают шлем и ты обнаруживаешь себя стоящим на мягком ковролине посреди ярко освещенной комнаты в компании весело гогочущих друзей. Запомни тот недолгий момент разочарования, когда ты еще не осознал, что пропасти нет, как нет ни опасности, ни цели, ни награды. Но ты шел над пропастью совсем недолго и все время помнил о мягком ковролине, ярком освещении и бокале пива на столике в углу. Поэтому разочарование мелькнет, исчезнет и вскоре забудется навсегда. Это еще не разрыв реальности, а всего лишь его бледная тень, намек. А теперь представь, что долго-предолго, с самого рождения, ты идешь к своей цели, преодолевая препятствия и рискуя упасть в пропасть. И цель кажется такой достижимой, а награда такой близкой. И вдруг, в один не слишком прекрасный момент, выясняется, что нет ни опасностей, ни цели, а все что тебе осталось, это мягкий ковролин небытия и, возможно, бокал пива, который уже не радует. Вот это и будет настоящий разрыв реальности.

– С нас сдернули шлем? Ты это имеешь ввиду?

– Приподняли забрало, всего лишь приподняли.

– Выходит, все, что мы считаем реальностью, на самом деле может быть иллюзией. Но если ты прав и нет никакой реальности, а весь наш мир лишь подобие компьютерной игры, видимость… Тогда зачем все это?

– Ты не хочешь жить в виртуальности, верно?

– Что-то в этом роде… Хочется верить, что живешь в реальном, а не виртуальном мире.

– Похоже на то, что ты неисправимый материалист. Таким необходимо верить в материальность своего мира и виртуальность всех остальных. Ну а теперь представь, что нет и никогда не было самого-самого, единственно материального мира. Представил? Нет? А что если очередной слой реальности виртуален по отношению к предыдущему? И так без конца? Тогда какой из них истинный?

– Да понял я, понял! Вот только не так легко будет с этим свыкнуться. Ну ладно, оставим пока что эту тему. Объясни мне лучше, отчего нашу реальность разорвало? Или не разорвало? Лишь попыталось разорвать. Так почему же?

– А ты не догадываешься?

– Догадываюсь, но хочу услышать мнение специалиста.

А вот сейчас тебе будет нелегко, уважаемый доцент. Как непросто облечь в слова то крамольное и выстраданное, что ты про себя-то боишься произнести. Но Богдан ждет и ты не можешь обмануть его ожидание. Придется начать, хотя так не хочется…

– Мы все учили в школе законы Ньютона. ”Действие равно противодействию” – твердили нам учителя. И мы и они имели в виду всего лишь физическую силу, ее действие и ее же противодействие. А что если те-же законы справедливы и для сферы нравственной? Может быть мы своим “Буратино” и вы своей артой и своими танками перегнули какую-то нравственную палку и она треснула? Что если нравственное, а точнее – “безнравственное” – действие, сильное такое действие, вызвало совершенно неожиданное противодействие?

– Какое именно противодействие? – голос Богдана звучит хрипло.

Вадим в очередной раз пожимает плечами, мол – точно не знаю – и продолжает:

– Физические законы нашей вселенной кажутся нам постоянными, но так ли это? Та же вышеупомянутая коза считает константой период появление сена в кормушке и воды в поилке. Мы считаем себя много долговиднее той козы, а сами носимся с величинами, которые считаем неизменными и гордо произносим: скорость света, число Авогадро, постоянная Планка… А потом кто-то опускает “планку”, уж извини за игру слов, и все оказывается совсем не так.

– А как?

– Нам показали, что постоянство законов природы иллюзорно. Что именно случилось, я не знаю, но если взять к примеру ту-же постоянную Планка и слегка ее изменить…

– То…?

– …То мало ли что может случиться. Например, знакомые нам цвета сместятся, а часть из них заедет в такую область спектра, которую наш глаз не воспринимает и предметы начнут терять цвет. Звучит знакомо, не правда ли?

– Слишком знакомо. Но есть же… должны быть… вещи неизменные. Причинно-следственные связи, например…

– С какой стати? Если “поплыли” прежде незыблемые константы, то что мешает следствию случиться раньше причины? Да и само понятие “раньше-позже” становится субъективным, различным для разных наблюдателей, а отнюдь не очередной константой.

– Так ты полагаешь что там, на поле боя, изменились законы физики? Почему же все закончилось и вернулся наш привычный мир?

– Полагаю, что наше мироздание, как любая другая стабильная система, обладает известной прочностью. Ее попытались ее растянуть, как дети тянут к себе мягкую игрушку, этакого поролонового медвежонка. Если такого медвежонка сильно потянуть за ушки, то могут исказиться пропорции его милой мордочки. Именно так исказился наш мир и именно это мы с тобой видели. Если материал достаточно прочен, то он выдержит растяжение, но какое-то время ты будешь видеть искаженную картину. Все это время растянутый за уши медвежонок противится и стремиться вернуться к исходному состоянию. И хорошо, если его материал выдержит. Наш мир выдержал и вернулся в прежний вид, как та же игрушка, которую дети оставили наконец в покое. А ведь мог и не выдержать, порваться не по швам.

– Кто же опустил нам “планку”? Кто “растянул” наш мир и чуть не порвал его напрочь, как Тузик грелку? Какие-то совсем недетские игры.

– Это уже совсем другой вопрос и он меня меньше всего интересует в данный момент.

– А что же тебя интересует в данный момент?

– То, как избавить наш мир от очередной подобной катастрофы. Именно очередной, потому что человечество уже не раз было на грани, я полагаю. И немногие оставшиеся в здравом уме очевидцы честно и красочно описывали разрыв реальности. Вот только мы, трусливые читатели последующих веков, благоразумно полагали эти описания лишь красивой аллегорией. Тебе привести примеры?

– Не надо! Я читал те же книги, что и ты!

– А не думал ли ты при этом, что произойдет с нами, если однажды наш “плюшевый медвежонок” разорвется?

– Может быть это уже происходило? Как по-твоему выглядел Всемирный Потоп? И что на самом деле кроется за казнями египетскими?

– Вот именно. И мы не хотим их повторения, верно? Ты же собрался спасать мир. Не так ли?

…На Новожаново уже начал наваливаться вечер и фонари на улице засветились тускловатым оранжевым цветом. Во время войны они наверное экономили на уличном освещении, подумал Вадим, боялись перегрузить наспех отремонтированные трансформаторы. Да и в домах порой не было света и сидели при свечах. Как романтично, не так ли? Только кому нужна такая вынужденная романтика. Но этим мыслям, таким благородным и правильным, но совершенно бесполезным, сейчас не было места.

Богдан заговорил медленно, тщательно подбирая слова:

– Ты прав, Вадик, я действительно хочу спасти мир и меня даже не смущает пафос этого заявления. Это тот еще мир, но он мне нравится и мне его жалко. Да и нет у нас другого. Если надо что-либо сделать, чтобы у той жуткой истории не было такого же жуткого продолжения, то я это сделаю. А ты? Погоди, не отвечай пока… Ты знаешь для чего я тебя позвал и для чего ты поперся через все границы? А ведь поперся же… Так вот: я на все готов, но, понимаешь ли, не знаю, что надо сделать и именно это я надеюсь услышать от тебя.

– Почему именно от меня? Потому что я ученый?

– Не только поэтому и не придуривайся, ты прекрасно все понял…

– …И потому что я видел. Да?

– Да! Именно поэтому. Я потом долго искал тех, кто был на том поле и многих нашел как с нашей, так и с твоей стороны траншей. Некоторые окончательно сошли с ума и теперь ничем не лучше овощей. Других вылечили, хотя ни один из лечивших их светил психиатрии даже не подозревает с чем имел дело. Но и от этих толку мало: накачанные траквиллизаторами, они благополучно выдавили тот ужас из своей памяти. Иногда, Вадя, я им даже завидую. Из тех же, кто не слишком поехал рассудком, многие боятся и просто отказываются говорить на эту тему, замыкаются в себе и отключают телефон. И ты знаешь, их я тоже хорошо понимаю и не осуждаю. Остаемся мы с тобой.

– Только мы двое?

– Я больше никого не нашел. И то что ты ученый, лишь половина дела. Да, мне нужен астрофизик или как там тебя называют, но отнюдь не всякий. Ведь расскажи я про разрыв реальности любому другому ученому, он только посмеется и не поверит. Он же не дурак, что бы поверить в то страшное, о чем и думать-то не хочется. Нет, не поверит, и это в лучшем случае, а может и санитаров вызвать. Другое дело ты, ты все видел и не сможешь забыть, поэтому у тебя нет выхода. Просто жить с этим тяжело, практически невозможно, знаю по себе. А вот действовать возможно будет легче, может быть и ненамного, но все же полегче.

Богдан замолк, склонив голову и несколько секунд сидел в задумчивости. Потом, подняв глаза на Вадима, спросил тихо и буднично:

– Так ты со мной?

Вот он, момент истины: надо решать, но ох как не хочется! Принято говорить, что обратной дороги нет. Нет, она конечно же есть эта дорога, но это дорога трусов! Можно ведь сбежать, спрятаться в кустах и там ждать пока начнет стекать в никуда теряющий краски горизонт. Тогда можно будет закрыть глаза и прожить еще несколько мгновений. А можно вступить в схватку со всем: с законами природы, с законами социума и, самое страшное, с теми, кто не хочет знать правду. Это будет достойный путь, но ох какой трудный. Надо бы посоветоваться с Лесей, но она осталась там, в белесых питерских сумерках, да и не следует малодушно перекладывать решение, твое решение, на хрупкие женские плечи. Ты уже решил, Вадик, так и озвучь то что решил, только, будь любезен, без пафоса.

Но совсем без пафоса не получилось и он воскликнул как-то неестественно хрипло:

– Веди меня, мой Вергилий!

Глава III.

О всемирной шизофрении

– Ничего не поделаешь, – возразил Кот. – Все мы здесь не в своем уме, и ты, и я!

– Откуда вы знаете, что я не в своем уме? – спросила Алиса.

– Конечно, не в своем, – ответил Кот. – Иначе как бы ты здесь оказалась?

Льюис Кэрролл

Забавно, но никто из сотрудников лаборатории не задавал вопросов, даже простой как веник и несдержанный на язык Тошка Кривошеев. Впрочем один такой вопрос ясно читался на физиономиях некоторых из них. А где же это вы, уважаемый доцент Гущин, спрашивали их взгляды, пропадали целый месяц, уж не в стране ли вероятного противника и наймита НАТО? Озвучить сий вопрос никто, однако, не решился. Почему-то версия о том, что доцент Гущин всего лишь ловил рыбу на Вуоксе, ими даже не рассматривалась. Виной тому были, надо полагать, пара неосторожных замечаний, сгоряча озвученных им сразу после демобилизации.

И, надо заметить, бдительность сотрудников имела основания: весь месяц Вадим провел в Украине, в основном в том же Харькове. На третью неделю своего харьковского сидения он не только начал понемногу понимать украинский, но даже рисковал произносить простенькие фразы на этом языке.

– Добрий день! Як справи? – говорил он при очередном знакомстве и очень старался не обижаться, когда собеседник непроизвольно кривился, услышав его “москальский” акцент.

А знакомиться приходилось довольно часто. На следующий же день после появления Вадима в городе, Богдан развил бурную деятельность. Заключалась она по большей части в том, что он пытался убедить друзей, родственников и знакомых в опасности разрыва реальности, а своего русского друга-напарника использовал в качестве свидетеля своих рассказов. К удивлению Вадима, Богдан оказался личностью довольно популярной: в полутора-миллионном городе его знали на удивление многие. Во время того первого разговора он рассказал о себе довольно скупо, но вскоре стало ясно, что Богдан Сергеевич Когут не просто учитель русского языка и литературы, а нечто вроде педагогического гуру и, к тому же, почетный профессор городского университета. Популярности Богдана не повредил даже резко упавший статус преподаваемых им предметов. Кроме того, судя по неясным намекам и оговоркам собеседников, учитель литературы успел отличится в боях. Вадиму он о своих фронтовых подвигах не упоминал, а тот благоразумно не спрашивал.

Профессионализм Богдана поражал. Действительно, не так просто было рассказывать непричастным (и очень часто не желающим слушать) людям о пропавшем небе и растекающемся горизонте. Хорошо еще если тебе всего лишь не поверят, а что если вызовут санитаров или, еще хуже, начнут распускать слухи о слетевшем с катушек учителе. Но даже о совершенно невозможных вещах Богдан рассказывал таким уверенно-спокойным тоном с профессиональными нотками предметника, что санитаров не звали. Правда ему все равно не верили или, что более вероятно, не хотели верить. Было и смешно и грустно смотреть на реакцию собеседника. Поначалу он смотрит заинтересованно, на лице написано внимание, человек готов слушать. Потом его лицо меняется, плывет разными оттенками чувств: человек не знает, как отнестись к разворачиваемой перед ним истории. Может быть это шутка, подкол? Да нет, не похоже. Но и поверить в рассказанное тоже нельзя, ведь тогда придется принять, вобрать в себя весь этот ужас. Теперь лицо слушающего напряжено: он с нетерпением ждет окончания рассказа и обдумывает те круглые, бессмысленные слова, которыми он отделается от этих опасных людей, грозящих нарушить его призрачный покой, и сбежит. Поэтому на них с Вадимом смотрели со смесью брезгливости, жалости и страха и даже то, что вдвоем с ума не сходят, никого не убеждало. Но к Когуту относились с большим пиететом и, пожалуй даже, любовью, поэтому пальцем у виска не крутили. Тем не менее никаких заметных результатов не было.

– Зачем мы продолжаем эту безнадегу? – осторожно спросил Вадим в один прекрасный день.

Вообще-то разговор происходил вечером во все той же квартире на втором этаже старого дома в Новожаново. Вадим так и остался жить у Богдана и ночевал в гостинной на старом диване с продавленными пружинами. О судьбе богданова свояка он боялся спрашивать и лишь из случайной оговорки Богдана узнал, что тот погиб в Мариуполе в самые первые дни войны. Постепенно Вадим прижился в харьковском рабочем районе и даже рисковал ходить в магазин за колбасой, йогуртами и хлебом.

– Не все так просто, мой любезный друг – подчеркнуто куртуазно начал Богдан – Ты, думаю, не отказался бы решить все кавалерийским наскоком. Я тоже не против, да вот беда – так это не работает, к сожалению. Сейчас мы с тобой пускаем круги по воде в мутном пруду обывательщины. Как ты, надеюсь, заметил, это не те люди, которые нам нужны, но рано или поздно волна дойдет до того, кто готов слушать.

Вадим скептически пожал плечами и приготовился ждать. Прошло еще два дня в бессмысленных на первый взгляд разговорах и человек готовый слушать объявился. Таким персонажем оказался психиатр, но не простой, а светило психиатрии, бывший профессор Санкт-Петербургского университета и академик, отлученный и от кафедры и от Академии за нелицеприятные высказывания о войне. После войны его пригласили обратно, но светило предпочло перебраться в Украину, подобно многим другим: отлученным, восстановленным, но не простившим. Наверное приглашению приехать на встречу с профессором предшествовала непростая интрига, в детали которой Вадима не посвятили. Действительно, надо было сыграть роль не просто поехавшего разумом пациента, а изобразить исключительный клинический случай, представляющий интерес для гуру психиатрии. Но в чем, в чем, а в способностях Богдана у Вадима не было ни малейших сомнений.

Светило психиатрии, профессор Богуславский, жил разумеется в столице и Вадиму наконец представилась возможность увидеть Киев. Столица пострадала от войны значительно меньше многострадального Харькова и, благодаря тому, что психиатр принимал в клинике на Владимирской, им удалось, сделав крюк, проехать в такси по центру города. Знаменитый Майдан у него восхищения не вызвал, зато понравился эклектичный Крещатик, который в эту войну, в отличие от Отечественной, взрывать не понадобилось. На большее у них с Богданом времени не оставалось, потому что профессор славился питерской пунктуальностью и того же ожидал от пациентов и посетителей. Клиника выглядела скромно и мило, мрачных санитаров со смирительными рубашками они не заметили и на прием попали через какие-то полчаса ожидания в очереди.

– Ну-с, друзья излагайте вашу версию событий – неестественно весело предложил им хозяин кабинета, еще не старый ухоженный мужчина без заметных следов профессиональной болезни на лице и в поведении – Итак, о чем пойдет речь?

– Вы наверное уже про нас слышали? – осторожно уточнил Вадим.

– Да, не скрою что кое-какие слухи дошли и до меня.

– Какие именно? Не стесняйтесь, пожалуйста.

– Ну, если вы настаиваете – Богуславский пожал плечами – Речь шла о чем-то вроде всемирной шизофрении. Того и гляди, утверждали эти слухи, разверзнутся небеса! Вы уж простите мне некую толику сарказма.

Богдан посмотрел на Вадима, Вадим – на Богдана и оба подумали об одном и том же. Что им чей-то сарказм! Они-то видели разверзнутые небеса и знают, что это вовсе не метафора. Но какими словами передать это постороннему?

– Что?

Светило не зря считалось светилом: он явно что-то заметил. Его посетители снова переглянулись и, по безмолвному соглашению, рассказ начал Богдан. По мере того как он говорил (Вадим лишь подтверждал его слова кивками головы) выражение лица психиатра менялось. Профессионально-бесстрастное поначалу, оно начало было становиться скептически-скучно-брезгливым, но длилось это совсем недолго. Нечто необычное прозвучало, надо полагать, в рассказе Богдана и какая-то нотка затронула невидимый камертон. Лицо профессора изменилось, стало мягким и беззащитным, как будто он сбросил маску психиатра и стал обычным, заинтересованным и немного испуганным слушателем.

– Что? – в свою очередь удивился Богдан, прервав рассказ на середине.

– Нет-нет, ничего – успокоил его профессор, нервно поглаживая подбородок – Продолжайте, пожалуйста!

Когда рассказ закончился и Богдан замолк, а Вадим позволил себе расслабиться и откинуться на спинку стула, Богуславский еще долго молчал.

– Странная история – профессор изъяснялся выхолощенным русским языком потомственного питерского интеллигента – Полагаю, вас не удивило бы, если бы я в нее не поверил.

– “Если бы”? – вскинулся Вадим на сослагательное наклонение собеседника.

– Не то чтобы я поверил… – казалось он разговаривает с самим собой – Но готов допустить… что… ну, скажем… все не так просто.

– А вот с этого места поподробнее, пожалуйста! – потребовал Богдан.

– Вам, коллега… – на слове “коллега” профессор улыбнулся, показывая, что это всего лишь шутка – …показалось наверное, что я мямлю. Не обольщайтесь… – тут он улыбнулся лукаво – …это я просто задумался. Вспомнилось кое-что.

Несмотря на уверенный, даже преувеличенно уверенный тон психиатра, было заметно что он взволнован.

– Ваш рассказ прекрасно коррелируется с хорошо известной симптоматикой – продолжил он – Агрессии не наблюдается и в таких случаях предлагают медикаментозное лечение и понаблюдаться амбулаторно. Мне бы следовало так и сделать. Вот только…

Он сделал внушительную паузу, то-ли по привычке опытного лектора, то-ли собираясь с мыслями. Посетители молчали и, когда их молчание начало становиться гнетущим, Богуславский снова заговорил:

– Ваш покорный слуга не столько лечащий врач, сколь ученый, если я не обольщаюсь конечно. В свое время мне пришлось изучать массовые психозы, я даже посвятил этой теме несколько лет и… бросил. Да-да, не удивляйтесь, именно бросил. Меня смутило то, что в некоторых случаях поведение участников не укладывалось в статистическую погрешность. Действительно, в любой многотысячной толпе есть определенный, довольно скромный процент людей, не охваченных всеобщей истерией. Такие молчат, слушая крики “Сжечь еретика!”, не тянут руку на общих собраниях, не зигуют на площадях и не бросают камни на стадионах. Они пассивны, разумеется, и всего лишь держат фигу в кармане, но они всегда есть и это совсем неплохо. Однако в тех случаях, которые меня смутили, таких диссидентов не было и наблюдатели, все как один, видели или ощущали одно и то же, что более чем странно для массового психоза. И вот что интересно: необычные случаи сопровождались аномальными явлениями, то есть такими, которые современная наука не в состоянии объяснить. Поэтому она их просто трусливо игнорирует и зачисляет в проявления массового психоза или столь же массовых галлюцинаций…

– Примеры! Приведите нам, пожалуйста, примеры таких необычных массовых явлений – прервал его Вадим.

– Извольте… Самому свежему из примеров нет и ста лет. Во время Первой Ржевской операции два батальона 20-й дивизии РККА после особо жестокого встречного боя покинули позиции и бежали в панике, причем наблюдались многочисленные случаи умственного помешательства. Немногие оставшиеся в своем уме и поспешно расстрелянные по ускоренной процедуре бойцы утверждали, что были свидетелями “расползания неба”. Вам это ничего не напоминает? Вся информация об этом событии была немедленно строго засекречена и осталась таковой даже после распада СССР. Странно, не правда ли? Мне удалось прочитать лишь пару страниц из той засекреченной папки, да и то лишь по счастливой случайности. Упоминались в том отчете и другие странности. Например, бежали в панике и сходили с ума не только солдаты на передовой, но и бойцы заградительных отрядов, что уже не укладывается ни в какую статистическую погрешность. Кроме того, нечто подобное случилось с солдатами из 9-й армии Вермахта и, похоже, в то же самое время и в том же самом месте, вследствие чего немцам не удалось прорваться. Этот отчет, в отличие от советского, был не засекречен, а просто отправлен в архив как недостоверный и утерян. Так как и в этот раз речь шла о массовом помешательстве, отчет Вермахта совершенно случайно обнаружил один мой немецкий коллега, исследовавший подобные случаи. И, наконец, в немецком отчете также упоминается некий “плывущий пейзаж”, если верить переводу. Как вам такое?

– Каково это, Вадим Кириллович, усомниться в собственной исключительности? – Богдан невесело усмехнулся, повернувшись к Вадиму – Оказывается, наш случай лишь один из многих.

– Не знаю как тебе, а мне так полегче стало – отпарировал тот.

Богуславский понимающе кивнул:

– Ну, не так уж много подобных событий знает история. Например, неплохо бы выяснить что именно видели наблюдатели во время наземных испытаний водородной бомбы в прежние времена. Что именно произошло на Бикини и на полигоне “двойка”? Не разверзлись ли и там небеса? Может быть сохранились документы, записи? Но кто же вам такое покажет? Там тоже все засекречено и приходится только гадать. До меня правда доходили некоторые неясные и недостоверные слухи, но я не склонен доверять слухам. Впрочем, вот вам еще одно свидетельство. Во время землетрясение Канто в Японии, когда волны цунами превышали 12 метров, многие свидетели утверждали, что волны “стирают краски неба”. Не знаю, впрочем, имеет ли это отношение к вашему рассказу, но подозреваю, что до смерти напуганным японцам было не до метафор. Также нечто похожее наблюдалось при резне устроенной в средневековом Багдаде монголами. По свидетельству безымянного армянского летописца, именно это… ну, скажем так… явление, а вовсе не смрад от трупов, как принято считать в официальной историографии, заставило войско захватчиков бежать на другой берег Тигра. Но это было слишком давно и я не историк, чтобы профессионально судить о версии того летописца.

– Не считайте нас наивными, профессор – Богдан резко повернулся к психиатру – События событиями, но подозреваю, что у вас есть более веские причины с доверием относиться к нашему рассказу.

– Все верно, есть у меня такие причины – голос профессора зазвучал неожиданно мягко – Вы не первые, кто рассказывает мне о том бое на краю поселка, о налете “Буратино” и о растекании горизонта.

– Вот как?

– Именно так! Вот только те мои пациенты вели себя не слишком адекватно и это еще мягко сказано. Поэтому раньше у меня не было оснований им верить.

– А теперь есть? – не выдержал Вадим – Так вы не будете рефлексы проверять?

– Почему же? Проверю, обязательно проверю. Вы же у меня на приеме. К тому же подозреваю, что у вас есть что подлечить по моей части…

– Есть, как ни быть! – мрачно подтвердил Богдан.

– …Только вот подозреваю, что пришли вы не за этим.

– Не за этим – эхом откликнулся Вадим.

– Хорошо, так чего же вы ожидаете от меня?

Посетители в очередной раз переглянулись и снова отвечать выпало Богдану:

– А вот скажите, профессор, как по вашему следует поступать людям, переживаем такое?

– Можно, к примеру, все забыть… – проворчал Богуславский.

– Не забывается как-то! – это был Вадим.

– …А можно и начать войну с… ну скажем… с ветряными мельницами.

– Неужели все так плохо?

– А чего вы ожидали? – искренне удивился профессор – Вы хоть понимаете, против кого идете?

– Против военно-промышленного комплекса? То есть, против государства?

– О, да! Причем против всех стран одновременно, не исключая враждебных друг другу. Но против вас-то они объединятся, можете не сомневаться. Однако я не об этом.

– А о чем?

– Бог с ним, с этим военно-промышленным комплексом, это еще не самое страшное, друзья мои. Думаю, что дела обстоят много хуже: вы идете против самой природы человека. Объяснения нужны?

– Спасибо, не надо! – хмыкнул Богдан – Получается, что вы нам советуете отступить, забиться в норку и ждать пока снова разверзнутся небеса. Я правильно понял?

– Неправильно!

Богуславский вскочил со стула, стремительно теряя хладнокровие и лоск. Пару минут он молча ходил по кабинету из угла в угол, погруженный в свои мысли и не обращая внимания на посетителей. Те тоже не произнесли ни слова, лишь продолжали следить за мечущимся по кабинету профессором.

– Я занимаюсь не только массовыми психозами – внезапно начал он – Есть еще одна тема, интересующая меня ничуть не меньше. Да что там: только она меня по настоящему и интересует.

Сказав это, он немного успокоился, снова сел на стул и уставился на собеседников оценивающим взглядом, как будто прикидывая, стоит ли с ними откровенничать. Они как будто поменялись ролями: было похоже, что профессор собирается поведать нечто экстраординарное и прикидывает, не кинутся ли его вязать.

– Ладно – решился он наконец – Слушайте…

…Рассказ Богуславского не стал для Вадима откровением. Он и сам думал о чем-то подобном, но никак не мог решиться облечь свои мысли в слова. Ведь для того чтобы понять разрыв реальности следовало объяснить ее не абстрактными понятиями вроде “не выдержала блядства”, а выразить сухими формулами. До формул, впрочем, профессор не додумался, но разумное объяснение дал. Выглядело это примерно следующим образом:

Разные виды энергии, напомнил профессор, могут переходить друг в друга, трансформироваться. Механическое движение становится электрическим током и наоборот. То же самое верно для энергии тепловой, атомной или какой угодно. Почему же энергия социума должна быть исключением, утверждал он. Например, мы говорим: “на него как будто обрушились стены”. А почему “как будто”? Может ли энергия горя перейти в кинетическую? И что такое “сила ненависти”? Только метафора или нечто большее? Может ли она двигать, к примеру, танки? Или вспомните рассказы пилотов, у которых самолет летел еще некоторое время после того, как кончилось горючее? Что держало его в воздухе: неучтенные капли керосина или нечто другое? Но один человек может до обидного мало. В лучшем случае ему удастся разбить несколько кирпичей ребром ладони или согнуть ложку взглядом. Пользы от этого чуть, зато и вреда немного. Иное дело, когда собирается монолитная толпа желающих одного и того же: сжечь еретика, забить камнями богохульника, рассечь надвое броню врага или вогнать четырехгранный штык в шинель ненавистного цвета. Вот тогда количество может перейти в качество и хорошо еще если энергия толпы благополучно трансформируется во что-либо конвенциональное: в жар костра, груду камней, разрубленную кирасу. А что, если эта энергия будет столь велика, что не найдет себе выхода в нашей реальности? Не разрушит ли избыток социальной энергии саму эту реальность?

У Богуславского было еще много подобных вопросов, но ни одного ответа у него не было и, тем более, не было у него ни одной формулы. Формулы, подумал Вадим, это уже моя забота, не ждать же их от профессора психиатрии. Он не имел ни малейшего представления о том, как будет выводить эти формулы, но об этом можно будет подумать позже.

– И что теперь? – задал он не слишком вразумительный вопрос.

Богуславский задумался лишь на пару секунд:

– В долгосрочной перспективе надо заняться лечением “всемирной шизофрении”.

– Всего лишь! – усмехнулся Богдан.

– Это как раз будет самое легкое. Но еще до того следует убедить мир в самом существовании болезни. О, именно в этом и заключается извечная проблема моей профессии. Дело в том, что болезнь болезни рознь. Никто не боится, к примеру, признаться в том, что у него воспаление легких или камни в почках. С гонореей посложнее, но и тут перед врачом не стесняются. А вот попробуйте доказать больному, что у него шизофрения. Боюсь что вам это не удастся, во всяком случае на мой памяти еще ни один шизофреник не признал себя больным и приходилось прибегать к принудительному лечению.

– Интересно, как можно принудительно лечить человечество?

– Как раз эта идея уже возникала неоднократно и была неоднократно опробована разными благодетелями. Не помню, правда, чтобы человечество было им благодарно. Наверное потому, что благодеяния те сопровождались большой кровью. Думаю, эти методы нам не подходят, а других пока не придумали. Вот над этим и придется поработать.

– То есть нам придется объяснять людям что они шизики?

– Вот именно! Это-то и будет самым трудным. Тут нам понадобится… Что?

– Терпение – подсказал Вадим,

– Оно самое, терпения. Много терпения. Чертовски много терпения.